ПОЛИТИЧЕСКАЯ И ОБЩЕСТВЕННАЯ ХРОНИКА. править
Одна маленькая газетка нѣсколько дней тому назадъ напечатала у себя карикатуру, возбудившую полицейское преслѣдованіе: всѣ экземпляры (нѣсколько тысячъ) этого нумера, которые только могла захватить полиція, были немедленно конфискованы. Карикатура изображала каменьщика, свалившагося съ лѣсовъ и упавшаго головою внизъ, ногами кверху, въ известковый растворъ. Подъ нею не было никакой подписи; въ самомъ текстѣ газеты ни эпиграммы, ни сатирическаго очерка, разъясняющаго эту карикатуру. А между тѣмъ эта, въ сущности, невинная картинка дала поводъ полиціи выказать ея ревность; правительство приняло карикатуру на свой счетъ и сочло себя оскорбленнымъ въ лицѣ одного изъ своихъ высшихъ чиновниковъ. По его разъясненію, путешествіе толстаго каменьщика, выходящаго съ балкона городской думы на землю, кратчайшимъ путемъ, изображало символически недавнее пораженіе барона Гаусмана, сецскаго префекта.
Не только парижане, но и всѣ вообще французы возрадовались, узнавъ, что въ законодательномъ собраніи намѣрены хорошо потрепать сенскаго префекта, — этого великаго визиря, этого Османа-пашу, какъ его называютъ фамильярно его подчиненные, — который, въ теченіи столькихъ лѣтъ, безъ всякаго контроля распоряжался собственностію и интересами парижанъ, дѣйствовалъ нисколько не церемонясь, лишь бы угодить своему повелителю и покровителю. Четырнадцать лѣтъ онъ распоряжался самовластно, руководствуясь только своей фантазіей и капризомъ; четырнадцать лѣтъ онъ бралъ изъ общественнаго кошелька, сколько рука захватитъ, растратилъ многіе милліоны, и только теперь надоумились потребовать у него отчетъ въ израсходованныхъ деньгахъ, и онъ, представъ передъ представителями націи, скромно произнесъ: «очень немного, господа., не изъ чего кипятиться, всего какіе нибудь полмилліарда затрачено мною!»
Баронъ Гаусманъ представляетъ собою вполнѣ законченный типъ; онъ то, что въ Англіи и въ Соединенныхъ штатахъ называется représentatif man; онъ полнѣйшее и характеристическое олицетвореніе типа, созданнаго второй имперіей; онъ третья ступень власти — чиновника, отъ которой восходятъ ко второй — къ министру, а отъ этой къ первой — главѣ государства. Послѣ Наполеона — Руэ; отъ Руэ нисходятъ къ Гаусману; послѣ же Гаусмана ничего, рѣшительно ничего, ибо громадная масса, платящая подати, въ счетъ нейдетъ — она, ничто. Гаусманъ составляетъ все, потому что въ сущности онъ совершеннѣйшее ничтожество; онъ могущественъ, потому что въ дѣйствительности онъ первый изъ рабовъ; онъ можетъ себѣ все дозволить, потому что онъ безотвѣтственъ. Парижъ, громаднѣйшій Парижъ игрушка въ рукахъ барона Гаусмана, потому что самъ великій баронъ Гаусманъ не болѣе, какъ игрушка въ рукахъ Наполеона.
Этотъ человѣкъ, въ которомъ олицетворилась такъ полно вся прелесть чиновничества второй имперіи, началъ свою карьеру крошечнымъ клеркомъ у нотаріуса въ Эльзасѣ. Здѣсь онъ присвоилъ себѣ 20,000 франковъ, найденные имъ въ конторкѣ его патрона, которые тотъ долженъ былъ возвратить своему довѣрителю, и такъ ловко обдѣлалъ это дѣльце, что къ нему нельзя было привязаться. Такой продѣлкой дебютировалъ человѣкъ, чрезъ руки котораго впослѣдствіи прошло три милліарда общественныхъ денегъ, расходуемыхъ имъ безъ всякаго контроля. Заручившись 20 тысячами, молодой Гаусманъ потратилъ ихъ съ толкомъ: благодаря имъ онъ пріобрѣлъ вліятельныхъ друзей, въ числѣ которыхъ были горничныя любовницъ правителей канцелярій министровъ, зятья депутатовъ и т. п., — и съ ихъ помощью онъ получилъ мѣсто подпрефекта, въ царствованіе Луи-Филиппа. Въ главномъ городѣ этой префектуры въ то время проживалъ богатый арматоръ, піэтистъ, построившій на свой счетъ диссидентскую капеллу. Его дочь считалась богатѣйшей невѣстой въ департаментѣ. Окунувшійся въ Долгахъ подпрефектъ рѣшился поправить свои разстроенныя дѣла великолѣпнымъ приданымъ и, съ своей обычной ловкостью, завладѣлъ имъ. Онъ пустилъ въ ходъ все свое искуство. Вспомнивъ, что родился въ протестантской странѣ, онъ рѣшился воспользоваться этимъ счастливымъ случаемъ; запасшись сочиненіями піетистовъ и перечитавъ ихъ внимательно, онъ воспылалъ ревностью въ протестантизму, отъ котораго онъ будто бы былъ отторгнутъ насильственно въ дѣтствѣ, и, для разъясненія своихъ недоумѣній, обратился къ мудрости арматора. Старый кальвинистъ сталъ внѣ себя отъ восторга; его самолюбію польстила скромность неофита и его тщеславіе было вполнѣ удовлетворено, когда въ ближайшее воскресенье подпрефектъ, въ каретѣ, запряженной четырьмя лошадьми, съ ливрейнымъ лакеемъ, подъѣхалъ торжественно въ кальвинистской капеллѣ. Вновь обращенный, разумѣется, былъ приглашенъ на чашку чая къ ревностному кальвинисту, строителю кагіеллы, скоро сблизился какъ съ отцемъ, такъ и съ дочерью, и въ одинъ прекрасный день былъ подписанъ брачный контрактъ подпрефекта съ богатой невѣстой, и Гаусманъ въ послѣдній разъ помолился въ протестонтской капеллѣ. Пуританинъ Гизо, узнавъ, что Гаусманъ взялъ за женой 800,000 франковъ, тотчасъ же назначилъ его префектомъ въ маленькій департаментъ Баръ, на границѣ Италіи. Вскорѣ за этимъ явилась республика 1848 года, и Гаусманъ поспѣшилъ заявить о своей преданности къ дѣлу республики. Туже самую преданность онъ обѣщалъ принцу-президенту республики и послалъ ему превосходную лошадь и великолѣпное сѣдло. за эту своевременную поспѣшность онъ былъ награжденъ переводомъ въ обширный департаментъ Жиронды. Въ Бордо онъ открылъ генеральный совѣтъ рѣчью, начинающеюся такими словами: «Принцъ, мой государь, мнѣ приказалъ…» Это случилось во время полнаго еще господства республиканскаго принципа, когда принца-президента титуловали просто: «гражданинъ»; поэтому рѣчь Гаусмана произвела скандалъ; самые робкіе буржуа, и тѣ даже смѣялись подѣ самый носъ оратору; но не такъ посмотрѣлъ на него принцъ; тотъ и другой поняли другъ друга; они увидѣли, что ведутъ одну и туже игру — игру авантюристовъ. Связь между ними сдѣлалась еще болѣе тѣсной, когда" слишкомъ извѣстная маркиза, одна изъ фаворитовъ Морни, поселилась какъ разъ противъ дома бордосскаго префекта. къ этому остается прибавить, что префектъ былъ хорошъ собой, славился очень красивой бородой, — остальное понятно. Едва совершился государственный переворотъ, Гаусманъ былъ назначенъ парижскимъ префектомъ, — этотъ постъ въ то время требовалъ преданнѣйшаго человѣка и считался однимъ изъ самыхъ важнѣйшихъ въ администраціи. Новое правительство, силой и измѣной захватившее власть, чувствовало себя слабымъ и боялось всякаго проявленія гражданской самостоятельности, а потому слѣдовало осуществить множество проэктовъ съ цѣлью сдѣлать невозможнымъ всякое возстаніе и утвердить имперію на незыблемомъ основаніи. Слѣдовало разрушать и вновь строить, чтобы дать рабочимъ необходимую работу, и дать ее не только для заработной платы, но и для самой работы. «Когда есть работа, есть и спокойствіе», сказалъ въ 1848 году каменщикъ Надо, и его слова теперь охотно повторялъ министръ внутреннихъ дѣлъ. Рѣшено было окончить Лувръ и превратить его въ обширную цитадель; перестроить кварталы съ узкими улицами; уничтожить старую мостовую, годную для баррикадъ, и замѣнить ее другой, которая по своимъ свойствамъ никакъ не могла бы служить для этой цѣли; постараться высокой наемной платой квартиръ удалить изъ центра города въ предмѣстья рабочихъ и мелкихъ буржуа, — парижское населеніе по преимуществу, которое занимается политикой и всегда способно схватиться за ружье и выйдти на улицу; надобно было, однимъ словомъ, измѣнить характеръ Парижа и превратить революціонный городъ въ городъ удовольствій, въ всесвѣтный караванъ-сераль, привлекающій къ себѣ всѣхъ праздными наслажденіями и дорогими баядерками. Для осуществленія такого-то плана и былъ вызванъ въ Парижъ Гаусманъ. Разсказываютъ, что въ одно изъ первыхъ свиданій императора съ Гаусманомъ, явившимся къ нему, какъ оффиціальное лицо, сенскій префектъ, какъ его величество, изъясняя свои предположенія, чертилъ краснымъ карандашомъ по плану города Парижа.
— Мнѣ здѣсь нужна дорога для пушекъ изъ Венсена, сказалъ императоръ, — здѣсь другая для артиллеріи, передвигающейся отъ Валеріановой Горы; здѣсь надобно построить казарму на 10,000 человѣкъ, здѣсь другую, третью, четвертую, пятую; нужно, чтобы всѣ онѣ были соединены между собою стратегическими шоссе въ 50 метровъ ширины…"
— Осмѣлюсь доложить вашему величеству, что для такого колоссальнаго дѣла мы имѣемъ слишкомъ ничтожный бюджетъ, — какихъ нибудь сотню милліоновъ въ годъ, и этотъ бюджетъ имѣетъ уже свое назначеніе, такъ что…
— Но я еще не кончилъ, продолжалъ императоръ, — я желалъ бы совсѣмъ перестроить старый Парижъ, переселить оттуда всѣхъ его жителей и превратить Ситэ, этотъ старинный кварталъ бунтовъ, въ укрѣпленный лагерь, гдѣ бы мы могли помѣстить главную силу нашей арміи: мы оставимъ въ немъ соборъ, суды, полицію, тюрьмы, госпиталь, и построимъ тамъ казарму для кавалеріи, казарму для артиллеріи, казарму для пѣхоты, казарму для національной гвардіи…
— Государь! Умилосердитесь! Эта гигантская перестройка потребуетъ необъятныхъ суммъ!..
— Г. Гаусманъ, отвѣчалъ императоръ, сурово его прерывая, — я считалъ васъ человѣкомъ опытнымъ и знающимъ. Неужели я ошибся! Что мнѣ за дѣло до вашихъ бюджетовъ. Если у васъ нѣтъ денегъ — найдите ихъ. Я хочу перестроить Тюльери. Я намѣренъ выстроить новый оперный театръ. Я хочу…
Гаусманъ, какъ человѣкъ неглупый, понялъ въ чемъ дѣло: онъ увидѣлъ, что надо доставать денегъ, а какими путями — это все равно, лишь бы желаніе падишаха было исполнено. Ему давали открытый листъ — чего же болѣе. Правда, такое полномочіе едва ли возможно даже въ Турціи или въ Бухарѣ, но для второй имперіи все считалось дозволительнымъ. И вотъ Гаусманъ ревностно принялся за дѣло; прикрываясь знаменемъ общественной пользы, и потому не обращая никакого вниманія на многочисленные протесты, онъ пошелъ ломать, строить, переносить; не пощадилъ даже и мертвецовъ — и ихъ переселилъ на другое мѣсто.
Нельзя сказать, чтобы всѣ эти перестройки и новыя постройки, стоющія громадныхъ суммъ, были совсѣмъ безполезны; нѣтъ, многія изъ нихъ принесли дѣйствительную пользу. И это было причиной, почему самовластіе сенскаго префекта сносили такъ долго безъ всякаго ропота. Новыя дороги, пересѣвающія Парижъ, служатъ одинаково, какъ стратегическимъ, такъ и коммерческимъ цѣлямъ: если удобно по нимъ везти пушку, то не менѣе удобно перевозить возъ съ тяжестями. Если число частныхъ садовъ уменьшилось, за то Гаусманъ разбилъ нѣсколько миленькихъ публичныхъ скверовъ. Что же касается стараго Парижа, то о немъ, безъ сомнѣнія, пожалѣютъ археологи, но мы, во всякомъ случаѣ, отдадимъ предпочтеніе новенькому, чистенькому, хорошо освѣщенному дому передъ старой, неудобной, грязной махиной, какою смотрѣли старинные дома. Если мы не можемъ восхищаться огромными форменными дохами, построенными въ стилѣ Гаусмана или въ казарменно-буржуазномъ, то грязь и нечистота, составлявшія непремѣнную принадлежность старинныхъ улицъ, способны еще менѣе возбуждать нашу симпатію. Насъ также мало трогаетъ ропотъ, поднятый либеральной буржуазіей противъ распоряженій о сносѣ домовъ, хотя за нихъ щедро выплачивалось; тѣмъ болѣе мы не станемъ проливать слезъ, читая чувствительныя* статейки либеральныхъ газетъ объ оскорбленіи мертвыхъ, по костямъ которыхъ проложены новыя дороги; мы готовы даже воздать похвалу сенскому префекту за то, что онъ бросилъ нѣсколько милліоновъ на украшеніе Булонскаго и Венсенскаго лѣса; сколько бы ни кричали противъ этого либеральные буржуа, а мы знаемъ, что эти милліоны не пошли за даромъ, и парижское бѣдное населеніе можетъ по воскресеньямъ дышать свѣжимъ воздухомъ, что чрезвычайно полезно ему въ гигіеническомъ отношеніи. Но намъ не нравится, что громадныя суммы совершенно непроизводительно затрачены на казармы, розданы духовенству, пошли на излишнія украшенія Тюльери, на оперу, на балы и обѣды въ городской думѣ, на обогащеніе чиновниковъ и подрядчиковъ, безсовѣстно расхищавшихъ общественную казну Визирь виновенъ не въ томъ, что онъ дѣлалъ все худо, а въ томъ, что онъ тратилъ слишкомъ много и его владычество обошлось слишкомъ дорого парижанамъ.
Точно также мы никакъ не можемъ согласиться съ тѣми господами, которые обвиняютъ Гйусмана въ частомъ и безцеремонномъ примѣненіи на практикѣ закона объ экспропріаціи, отчего будто бы постоянно колебалась цѣнность недвижимыхъ имуществъ. Мы готовы скорѣе согласиться съ тѣми господами, которые желаютъ, чтобы парижская община примѣнила этотъ законъ ко всѣмъ владѣльцамъ домовъ въ Парижѣ, скупила бы всѣ дома за выпущенныя облигаціи и потомъ погашала бы эти облигаціи и выплачивала по нимъ проценты сборомъ съ съемщиковъ квартиръ. Эта мѣра, разумѣется, не понравилась бы домохозяевамъ, но жильцы остались бы въ большомъ выигрышѣ, такъ какъ тогда они избавились бы отъ деспотизма этихъ ненасытныхъ рантье, безпрерывно увеличивающихъ и безъ того высокую наемную плату за квартиры. На парижскихъ домохозяевъ жалуются одинаково и рабочіе, и фабриканты, и потребители, и торговцы, и промышленники. Если торговля идетъ успѣшно года два, три; если въ пансіонѣ для дѣвицъ прибываютъ пансіонерки, — Является къ нимъ домохозяинъ и набавляетъ цѣну за квартиру на 10, на 20 и даже на 30 процентовъ. «Вы заработываете теперь больше, такъ платите и мнѣ больше!» Проведутъ ли въ. сосѣдствѣ новую улицу, устроится ли по близости новое промышленное заведеніе — это служитъ достаточнымъ предлогомъ для домовладѣльца увеличить наемную плату за квартиры. Такъ что нынче, какъ только зайдетъ вопросъ о какомъ либо улучшеніи въ сосѣдствѣ, всѣ жильцы данной мѣстности дрожатъ отъ ужаса, ожидая, что вотъ-вотъ сейчасъ явится ихъ эксплуататоръ и начнетъ вымогать новую прибавку къ наемной платѣ. Если въ Парижѣ откроютъ водопроводъ, который будетъ стоить его жителямъ 10 милліоновъ, тотчасъ же наемная цѣна квартиръ возвысится на цѣлый милліонъ. Какъ только въ какомъ нибудь кварталѣ произведутъ солидныя улучшенія, всѣ бѣдняки, здѣсь обитающіе, должны переселяться въ кварталы, обставленные несравненно хуже. По мѣрѣ украшеній, по мѣрѣ улучшеній, въ Парижѣ съ каждымъ днемъ становится жить все труднѣе и труднѣе: реальная нищета усиливается пропорціонально увеличенію наружной пышности. Иностранцы, прожившіе нѣсколько дней во всемірномъ караванъ-сералѣ, въ гаремѣ стараго и новаго свѣта, непріятно поражаются счетами, подаваемыми имъ въ гостиницахъ, они жалуются, что ихъ обираютъ со всѣхъ сторонъ; но они и не видятъ прозаическихъ заботъ населенія, которое, повидимому, только и думаетъ о томъ, какъ бы позабавиться; они не подозрѣваютъ о тѣхъ страданіяхъ, которыя выпадаютъ на долю мелкаго буржуа и рабочаго, о тѣхъ жизненныхъ неудобствахъ, которыя терпитъ большая часть парижанъ; и только развѣ двадцатая часть населенія наслаждается жизнью. Самый прибыльной промыслъ — капиталиста; самый легкій — домохозяина. Посмотрите, въ Лондонѣ, епископъ Тэтъ, архимилліонеръ, онъ не работаетъ, онъ сидитъ себѣ спокойно на мѣстѣ, и получаетъ свой доходъ съ работниковъ и прядильщиковъ. Или маркизъ Вестминстеръ, имѣющій въ день 25,000 рублей сер. дохода; онъ собираетъ его съ наемщиковъ и арендаторовъ, которые собственными трудами на его земляхъ возвели постройки и живутъ въ нихъ. Сенскій префектъ гордится, что его стараніями цѣнность недвижимаго имущества въ Парижѣ увеличилась на три милліарда; онъ говоритъ, что въ тотъ день, когда онъ вступилъ въ должность, Парижъ стоилъ два милліарда, а теперь стоитъ пять. Мы не думаемъ, чтобы цифры были преувеличены, но полагаемъ, что и цѣны за наемъ квартиръ возрасли въ той же пропорціи, такъ что тѣ жильцы, которые нѣкогда платили за свою квартиру 200 франковъ, платятъ теперь 500; отсюда видно, какъ справедливы жалобы съемщиковъ, утверждающихъ, что, въ, нѣсколько послѣднихъ лѣтъ, наемная плата за квартиры болѣе чѣмъ удвоилась. Результаты были бы совсѣмъ иные, если бы вмѣсто открытія дорого стоющихъ бульваровъ, устроили подземныя желѣзныя дороги. Въ нихъ встрѣтилась неотлагательная необходимость въ Лондонѣ; онѣ не менѣе нужны теперь и въ Парижѣ, гдѣ торговля постоянно усиливается, и гдѣ омнибусы въ извѣстные дни и въ извѣстные часы не въ состояніи удовлетворить всѣхъ путешественниковъ, гдѣ путь съ одной окраины города до другой равняется полутора часамъ. Составилось было нѣсколько компаній для проведенія подземныхъ желѣзныхъ дорогъ въ Парижѣ, но на всѣ ихъ просьбы объ утвержденіи концессій постоянно получался холодный отказъ. Однакоже въ началѣ своего правленія, префектъ было согласился на постройку одной такой дороги, но скоро одумался и велѣлъ засыпать вырытые рвы и траншеи. Видите-ли, желѣзныя дороги уменьшаютъ значеніе бульваровъ и стратегическихъ дорогъ, которые потеряютъ свое обаяніе кажущейся пользы; вѣдь въ виду была не она, а наружный блескъ, наружная красота. Парижской администраціи, съ Гаусманомъ во главѣ, захотѣлось уподобиться Августу, который сказалъ: "я получилъ Римъ кирпичный, а передаю его мраморнымъ Бонапартистская система вездѣ, во всѣхъ своихъ проявленіяхъ, вѣрна самой себѣ: ослѣплять француза, удивлять иностранца наружнымъ блескомъ и великолѣпіемъ, внѣшнимъ величіемъ: казаться, но не быть.
Но какъ ни увертывался безконтрольный чиновникъ, а пришлось-таки отдать отчетъ въ своихъ дѣйствіяхъ, пришло время представленія счетовъ на повѣрку. По закону мэръ предсѣдательствуетъ въ совѣтѣ, избранномъ всеобщей подачей голосовъ, и городская администрація отвѣтственна предъ гражданами. Но для парижскаго префекта этого закона какъ бы не существовало. Онъ составилъ городской совѣтъ изъ членовъ, которыхъ самъ избиралъ и самъ увольнялъ; они имѣли только одно право: скромно соглашаться со всѣмъ, что угодно г. префекту. Каждый годъ бюджетъ города Парижа публиковался, но къ обыкновенному бюджету всегда прибавляли бюджетъ экстраординарный, бюджетъ дополнительный, бюджетъ объяснительный и пр., и всѣ эти финансовыя тонкости такъ запутывали плательщиковъ податей, что они ничего не могли понять и вѣрили на слово, когда имъ объясняли, что благосостояніе города усиливается и его доходы постоянно возрастаютъ. Опираясь на это быстрое и постоянное обогащеніе, Гаусманъ занялъ сотни милліоновь, привлекая большой преміей и лотерейными выигрышами покупщиковъ на фонды; изъ тѣхъ же чиновниковъ и мелкихъ собственниковъ, которые подписывались на мексиканскій заемъ, явились подписчики и на займы гаусмановскіе; они толпами стекались въ мэрію, несли туда свои кровныя денежки и взамѣнъ получали бумажные знаки, изъ коихъ мечтали извлечь громадные барыши. Однакоже займы въ 100, 200 и даже въ 500 милліоновъ за разъ, нельзя было дѣлать безъ санкціи закона, слѣдовательно безъ утвержденія законодательнымъ собраніемъ, гдѣ засѣдаютъ нѣсколько болтуновъ членовъ оппозиціи; возникли пренія, всеобщее вниманіе было возбуждено; заявлено нѣсколько непріятныхъ интерпеляціи; сначала шушукали, а потомъ стали говорить громко, что за предполагаемымъ благосостояніемъ города скрываются недостойныя злоупотребленія, ужаснѣйшее мотовство. Въ салонахъ, на имперіалахъ дилижансовъ громко передавались разсказы о спекуляціяхъ, въ которыя вдался префектъ, покупающій будто бы за свой счетъ отчуждаемыя земли съ цѣлію ихъ потомъ перепродавать съ большимъ барышемъ; толковали о его почти королевской роскоши, о его непростительномъ развратѣ, и наконецъ заключили, что онъ накралъ многое множество. Какъ и всегда бываетъ, за первыми толками послѣдовали новыя открытія: стало извѣстно, что префектъ, желая избѣжать сношеній съ законодательнымъ собраніемъ по поводу заключенія новыхъ займовъ, рѣшился обратиться къ болѣе легкому способу добычи денегъ: онъ вошелъ въ сдѣлку съ разнаго рода подрядчиками, снявшими у него подряды на ломку и постройку зданій, писалъ на ихъ имя векселя и, получивъ ихъ бланки, представлялъ эти векселя для дисконта или банкирамъ или въ извѣстныя кредитныя учрежденія, — одно общество поземельнаго кредита отпускало ему подъ такіе документы по 50 милліоновъ франковъ. Понятно, что Гаусманъ, заключая подобные займы, поступалъ противозаконно; въ такой же мѣрѣ виновны и бланкодатели и дисконтеры: они очень хорошо знали, съ какою цѣлію производилась эта операція, но они оправдывали себя большими выгодами, какія давала имъ спекуляція; а какъ были выгодны подобные займы для города, видно изъ того, что поземельный кредитъ учитывалъ векселя по 13 въ годъ, что, впрочемъ, далеко превышало норму дисконта, опредѣленную его уставомъ, потому проценты эти передъ закономъ были лихвенные; присоедините сюда 4 процента — плату бланкодателлмъ и другіе расходы, неизбѣжные при подобныхъ займахъ; припомните, что учетные проценты вычитались впередъ, изъ капитальной суммы за все время, на которое дѣлался заемъ, и вы увидите, какими быстрыми шагами шелъ къ банкротству городъ Парижъ, подталкиваемый своимъ пресловутымъ префектомъ, барономъ Гаусманомъ. Пояснимъ примѣромъ: Гаусману необходимъ милліонъ; онъ дѣлаетъ векселя на два года и представляетъ ихъ въ поземельный кредитъ: оттуда получаетъ за вычетомъ 26 процентовъ, — 740,000, изъ которыхъ долженъ еще вычесть предварительные расходы 40,000 — остается 700,000, и за нихъ чрезъ два года надо возвратить милліонъ. 300,000 преміи, уплаченной на полученный капиталъ 700,000 — составляютъ 42,8 процентовъ въ два года, или на годъ 21,4. Выгодная операція! И такимъ образомъ занятъ не одинъ милліонъ, а цѣлыя десятки!
Но что замѣчательно, всѣ эти операціи производились въ глубочайшей тайнѣ и вышли наружу только во время дебатовъ въ законодательномъ собраніи. Разумѣется, такой наглый обманъ возмутилъ даже это собраніе, и пренія отличались страстностью, хотя ораторы мало были приготовлены къ нимъ, не имѣя возможности собрать точныя свѣденія о дебютируемомъ предметѣ. Многіе необходимые документы напечатаны въ контрольномъ отчетѣ, но правительство всѣми средствами старалось замедлить выпускъ его въ свѣтъ. Въ законодательномъ собраніи государственный министръ рѣшился даже отвергать существованіе этихъ документовъ, но былъ уличенъ во лжи Тьеромъ, который показалъ ему экземпляръ отпечатаннаго отчета. Въ началѣ преній гг. министры говорили слишкомъ высокомѣрнымъ тономъ. Въ первый день правительственный ораторъ выступилъ не только надменно, но его рѣчь отличалась самой рѣшительной наглостію; онъ гремѣлъ о безгрѣшности и неподкупности Гаусмана-паши; онъ заявилъ, что этотъ благонамѣреннѣйшій чиновникъ во все продолженіе своей полезной службы не сдѣлалъ ни одной ошибки. На третій день второй правительственный ораторъ уже спустилъ тонъ; онъ упомянулъ уже о нѣкоторыхъ ошибкахъ, о довѣрчивости добраго администратора. На пятый день великій Руэ призналъ незаконность дѣйствій Гаусмана; онъ просилъ о его помилованіи, онъ выставлялъ облегчающія обстоятельства. Онъ останавливалъ въ корридорахъ депутатовъ и каждому изъ нихъ порознь говорилъ: «я васъ прошу, оправдайте Гаусмана, не ради его, — онъ этого не заслуживаетъ, — а потому, что если вы неудовлетворите мою просьбу, Гаусманъ принужденъ будетъ оставить префектуру, я самъ возьму отставку, и имперія будетъ потрясена въ своихъ основаніяхъ!»
Ради чего произошла такая перемѣна въ тонѣ защитниковъ Гаусмана? Съ каждымъ днемъ дѣлались все новыя и новыя открытія; директоръ поземельнаго кредита взошелъ на трибуну и объявилъ, что общество готово возвратить городу 17 милліоновъ, полученныхъ имъ лихвенно по операціямъ съ Гаусманомъ; въ Парижѣ и во всей Франціи раздались крики, изумленія и негодованія; — вотъ ради такого-то неблагопріятнаго поворота общественнаго мнѣнія правительство спустило тонъ и ударилось въ отступленіе. Но счастье опять перевернулось.
Умиленное кроткой мольбой государственнаго министра, устрашенное своей собственной дерзостью, результатомъ которой могъ быть административный катаклизмъ и опасность для самой имперіи, большинство кончило тѣмъ, что приняло проэктъ закона, предложенный правительствомъ. Оно даровало амнистію Гаусману, оно утвердило ростовщическій заемъ, заключенный городомъ, оно не обязывало поземельный кредитъ возвращать незаконно захваченные милліоны; оно предало забвенію всѣ мерзкія дѣлишки и окончательно санкціонировало порядокъ, при которомъ чрезвычайный бюджетъ избѣгалъ контроля какъ парижской общины, такъ и законодательнаго собранія, хотя по письменному статуту онъ ему принадлежитъ. Но и обыкновенный бюджетъ также мало подчиненъ этому контролю, и парижане избавлены отъ всякой заботы о своихъ дѣлахъ во имя пользы имперіализма, подобно тому, какъ римляне избавлены отъ нея во имя пользъ католичества. Этотъ незаконнорожденный порядокъ искажаетъ и нарушаетъ-всѣ принципы и утверждаетъ на мѣсто дѣйствительнаго контроля какой-то призрачный, мечтательный, неимѣющій никакого смысла въ примѣненіи на практикѣ. Законъ милостиво даровалъ Парижу муниципальный совѣтъ, неимѣющій никакой реальной власти и годный только для того, чтобы своимъ согласіемъ утверждать всѣ злоупотребленія гаусмановской администраціи. Но этого показалось мало, и мудрые законодатели рѣшили, что о парижскихъ дѣлахъ гораздо приличнѣе толковать депутатамъ Арманьяка и Руссильона, чѣмъ самимъ парижанамъ, и вотъ законодательное собраніе занимается обсужденіемъ вопроса объ освѣщеніи парижскихъ улицъ! Неправда ли, какъ это разумно! Оно, правда, совершенно логично съ точки зрѣнія деспотизма, доводящаго до крайности централизащонную идею.
Гаусмановское дѣло окончено, по крайней мѣрѣ, на время. Оно открыло, что сенскій префектъ дѣлалъ безразсудныя затраты, раззорялъ городъ и довелъ его почти до совершеннаго банкротства. Но денежный вопросъ, въ сущности, вопросъ, второстепенный; не большая важность убѣдиться, что если бы вмѣсто гаусмановской дѣйствовала другая, болѣе честная администрація, но она издержала бы милліардомъ или милліардомъ и двумя стами милліоновъ менѣе. Если бы дѣло шло объ одномъ денежномъ вопросѣ, пренія не могли бы быть такъ страстны, общественное мнѣніе не раздражалось бы такъ лихорадочно; ораторамъ не бъ чему бы было примѣшивать идею о паденіи Франціи къ разсказу о механизмѣ, посредствомъ котораго дисконтировались векселя, или къ толкамъ о лихвенныхъ процентахъ, взятыхъ обществомъ поземельнаго кредита. Вопросъ заключался даже и не въ томъ, будутъ ли возвращены городу, съ которымъ обращаются, какъ съ рабомъ, — его права, не взирая на знаменитое никогда, торжественно произнесенное Руэ, и не менѣе извѣстное, какъ никогда, провозглашенное послѣ Ментаны. Представители націи хотѣли знать, писанъ-ли законъ для всѣхъ одинаково, или для старшихъ чиновниковъ одни законы, а для прочаго нечиновнаго люда другіе? И на этотъ запросъ воспослѣдовалъ отвѣтъ, что законы имперіи не что иное, какъ паутина, въ которую попадаютъ мухи и комары, но трутни и шмели пробиваютъ ее совершенно свободно.
Вотъ все, что можно вывести изъ этихъ дебатовъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ они ознаменовались многими неожиданностями; по крайней мѣрѣ, за день до начала. Преній едва ли можно было опредѣлить роль, какую придется играть правительству въ этомъ вопросѣ. Въ началѣ преній, какъ мы замѣтили выше, правительство выказало гордость, надменность, даже наглость; оно увѣряло, что никакой ошибки не было сдѣлано, что всѣ дѣйствія администраціи были правильны и искренни. Самъ Руэ рѣшился сдержать бурю; гнѣвъ и презрѣніе выражались въ его лицѣ. Взмостившись на правительственный пьедесталъ, онъ держалъ себя передъ палатой не какъ адвокатъ передъ судьями, тѣмъ болѣе не какъ обвиняемый, но какъ господинъ передъ слугами. На обвиненія онъ отвѣчалъ оскорбленіями. Онъ назвалъ лжецомъ депутата изъ большинства, высказавшаго предположеніе, что глава государства незнакомъ съ подробностями дѣйствій префекта. Руэ третировалъ недовольныхъ, какъ бунтовщиковъ; онъ угрожалъ депутатамъ, что лишитъ ихъ на будущихъ выборахъ оффиціальной поддержки, если они осмѣлятся вотировать противъ правительства. Но когда онъ замѣтилъ, что палата только вполовину устрашена, и что противники увеличиваютъ свои силы и нападаютъ все съ большею яростію, — онъ самъ почувствовалъ страхъ. Онъ сталъ подражать охотнику, преслѣдуемому волками, который, видя, что враги настигаютъ ого, начинаетъ выкидывать изъ своей повозки сначала убитую ихъ дичь, потомъ взятую на охоту провизію, затѣмъ свой плащъ, наконецъ разстается съ собакой и готовъ пожертвовать которой нибудь изъ лошадей. Также точно долженъ былъ поступить и поступилъ теперь Руэ: сперва онъ выбросилъ одного за другихъ государственныхъ чиновниковъ, затѣмъ 17 милліоновъ, украденныхъ обществомъ поземельнаго кредита, потомъ пожертвовалъ своимъ товарищемъ, Форкадомъ-де-ла Рокетохъ, министромъ внутреннихъ дѣлъ, и, наконецъ, вынужденъ былъ отступиться отъ самого великаго Гаусхана. Увы! онъ призналъ виновность Гауснана, согласился, что тотъ дѣйствовалъ вопреки закона и обѣщалъ, что подобное отступленіе отъ постановленій болѣе не повторится. Но замѣтивъ, что и этихъ уступовъ недостаточно, Руэ, въ одну превратную ночь, перебѣгалъ отъ одного депутата къ другому и просилъ ихъ, умолялъ: «будьте осторожны, Гаусманъ получилъ полномочіе отъ самого императора; если вы обвините сенскаго префекта, тѣмъ самыхъ вы обвините императора, а если вы обвините императора, — тогда прощай имперія! Если вы свергнете префекта, вы, въ тоже время, свергнете меня; а, вы знаете, я поддерживаю все зданіе; если я упаду, все поколеблется, и вы также погибнете!» Въ эту ночь и слѣдующее утро агитація усиливалась и звѣзда имперіи блѣднѣла съ каждыхъ часомъ. Еще болѣе сталъ умолять Руэ, и размягчились сердца даже у многихъ изъ тѣхъ, которые порицали Френи, обвиняли Гаусмана. Всеобщее голосованіе дало неожиданные результаты: противъ-Правительственнаго билля оказалось только 47 голосовъ. Руэ одержалъ побѣду, но — ой — какъ дорого стоила ему эта побѣда!
Гаусманъ остался пашею сенскаго пашалыка; Фреми — директоромъ игорнаго доха, т. е. общества поземельнаго кредита; Руэ — государственнымъ министромъ; а Наполеонъ — императоромъ французовъ. По наружности ничего не измѣнилось въ прежнемъ порядкѣ. Гаусханъ, Руэ и Фреми будутъ управлять, а императоръ царствовать на прежнихъ основаніяхъ. Имперія по прежнему не станетъ стѣсняться законностію, по прежнему она будетъ чувствовать нерасположеніе къ честности. Да и какъ же можетъ быть иначе, когда законодательное собраніе торжественно оправдываетъ воровство высшихъ чиновниковъ и нарушеніе ими законовъ! Но вѣроятно оно поступило такъ въ порывѣ великодушія и добродушія!
Не всегда однакоже во Франціи попираютъ законъ во имя великодушія. Недѣли четыре тому назадъ, нѣсколько бригадъ жандармовъ, съ префектомъ и подпрефектомъ во главѣ, осадили хижину бѣдняка браконьера, нежелавшаго возвратить правительству трехъ кроликовъ. Браконьеръ защищался выстрѣлами изъ ружья; объѣздная команда зажгла хижину и уничтожила нищенское имущество непоколебимаго бунтовщика; самого его взяла въ плѣнъ и заперла въ тюрьму. Когда дѣло идетъ о лѣсномъ мародерѣ, о бѣднягѣ, безъ сапогъ, въ дырявомъ рубищѣ, тогда мы умѣемъ показать силу закона. Если же приходится обвинить поземельный кредитъ, присвоившій себѣ незаконно 17 милліоновъ, или префекта, бросившаго неизвѣстно куда 500 милліоновъ общественныхъ денегъ, тогда мы ослабляемъ законъ, мы подрѣзаемъ у него крылья. Знаменитая 75 статья конституціи VIII года гласитъ, что чиновникъ можетъ быть преслѣдовавъ не иначе, какъ съ разрѣшенія государственнаго совѣта, который всегда найдетъ предлогъ не дать такого разрѣшенія. А если бы законодательное собраніе вздумало вмѣшаться въ это дѣло, то и на этотъ счетъ имѣется загвоздка и собраніе останется съ носомъ. Такимъ образомъ чиновники суть небольшіе папы, прикрытые безотвѣтственностію и, слѣдовательно, непогрѣшимостію. Потому, что императоръ одинъ отвѣтственъ, всѣ прочіе считаютъ себя внѣ отвѣтственности: и министры, и префекты, и директоры поземельнаго кредита, и подпрефекты, и столоначальники, и императорскіе прокуроры и пр. А въ какой же мѣрѣ отвѣтственъ императоръ Наполеонъ? Онъ отвѣтственъ настолько, насколько можетъ быть отвѣтственъ человѣкъ, командующій 1,200,000 штыковъ и 1200 пушекъ. Такой человѣкъ можетъ стать отвѣтственнымъ только тогда, когда его побѣдятъ, разбивъ на голову, а до тѣхъ поръ его отвѣтственность равняется полнѣйшей безотвѣтственности. Если бы императоръ Наполеонъ былъ настолько откровененъ, что сказалъ бы прямо: «мои агенты отвѣтственны только предо мной, а я передъ однимъ Богомъ», — и такое объясненіе было бы одобрено большинствомъ націи, тогда онъ сталъ бы подъ прикрытіе религіи и его личность стала бы священна. Но въ упоеніи успѣхомъ голосованіи въ его пользу послѣ государственнаго переворота, онъ заявилъ, что будетъ «управлять на основаніи безсмертныхъ принциповъ 1789 года», и, какъ избранный на тронъ волею народа, считаетъ себя отвѣтственнымъ передъ цѣлою націею. Это была большая неосторожность. Нѣтъ сомнѣнія, онъ полагалъ, что подписываетъ документъ, по которому уплата назначена на томъ свѣтѣ, но увы! онъ горько ошибся: уплата близка и очень близка, и произвести ее придется не на томъ, а на этомъ свѣтѣ и наличными!
Пренія по гаусмановскому дѣлу, какъ мы сказали, выяснили ту истину, что во Франціи не всѣ французы равны передъ закономъ. Для высокихъ и могущественныхъ сеньоровъ здѣсь законъ не писанъ: они неотвѣтственны. Отвѣчаетъ одинъ императоръ за всю имперію въ совокупности. Если Руэ сотворилъ какую нибудь пакость, за нее отвѣчаетъ Наполеонъ. Если обвиняютъ въ злоупотребленіяхъ Гаусмана, Фреми, подпрефекта, прокурора, секретаря, столоначальника, канцелярскаго, r-за все и про все отвѣчаетъ Наполеонъ III, а они остаются въ сторонѣ.
Почти никто во Франціи до сихъ поръ не зналъ этого, но теперь, благодаря Руэ и Гаусману, начинаютъ догадываться. Когда же всѣ узнаютъ это и убѣдятся….
Старшій братъ поземельнаго кредита, — знаменитѣйшее финансовое учрежденіе второй имперіи, общество движимаго кредита въ настоящее время ликвидируетъ свои дѣла. Графъ Жермини, которому поручено это дѣло, представилъ акціонерамъ подробный отчетъ о положеніи дѣлъ въ обществѣ. Пассивъ этого общества, соединившагося съ компаніей недвижимаго кредита (въ теченіе 10 лѣтъ покупавшей дома; продававшей, разрушавшей и строившей Парижъ подъ покровительствомъ Гаусмана), — составляетъ пустячный итогъ: только 500 милліоновъ франковъ. Что касается актива, то изъ отчета трудно вывести заключеніе, какъ велика его сумма; счеты такъ запутаны, что графъ Жермини совѣтовалъ акціонерамъ оставить въ покоѣ этотъ несчастный активъ и не заниматься имъ болѣе. Итакъ ухлопано 500 милліоновъ акціонерныхъ денегъ! Десять землетрясеній въ Лиссабонѣ не причинили столькихъ потерь пострадавшимъ отъ нихъ. Въ свое утѣшеніе, акціонеры узнали, что администраторы обществъ богаты и очень богаты. Они страшно разбогатѣли, раззоривъ акціонеровъ, и за то, какъ же благосклонно они смотрятъ на своихъ овечекъ, которыхъ остригли и даже выбрили; они великодушно отдаютъ имъ изъ своихъ кармановъ 36 милліоновъ на поправку, съ условіемъ, чтобы болѣе не было произнесено ни одного слова объ управляемыхъ и раззоренныхъ ими обществахъ.
Вотъ какимъ образомъ оканчиваютъ компаніи, которымъ вторая имперія дала жизнь, которыя надѣлали столько шума своимъ возникновеніемъ и своими финансовыми операціями, и на которыя въ лѣтописяхъ оффиціальной исторіи указывается, какъ на самыя блистательныя проявленія экономическаго генія имперіи Наполеона III!? Дѣйствительно блистательное проявленіе геніальности: за 500 милліоновъ акціонеры получатъ 36, т. е. 7 за 100! А было время когда 500-франковыя акціи этого общества покупались за 2000 франковъ, и въ числѣ раззоренныхъ акціонеровъ, вѣроятно, есть многіе, которые заплатили эту сумму, они получатъ 7 уже не за сто, а за 400, или 1¾ за 100. Какое пораженіе! Какое паденіе! Какъ быстро состарилась вторая имперія! Она пережила себя!
Одинъ за другимъ сходятъ со сцены основатели и организаторы второй имперіи; они изчезаютъ и никѣмъ не замѣняются. Умеръ элегантный Морни, душа государственнаго переворота; умерли безсовѣстные Арно и Эспинасъ, — двѣ декабрьскія сабли; умеръ жрецъ Сибургъ, омывшій свои окровавленныя руки въ освященной водѣ; умерли Пьетри, Валевскій, Тувенель, Бильо, Макаръ, Вино и Дюкосъ. Остались только Мопра, Персиньи, Руэ, Барошъ и самъ глава всей труппы. Наконецъ только-что сошелъ со сцены интимнѣйшій совѣтникъ, оффиціальный стражъ конституціи, патентованный хранитель «свободъ имперіи», — знаменитый Тролонгъ. Его тѣло про вожалъ отрядъ парижскихъ войскъ, тутъ была вся высшая оффиціальность, сзади тянулись сто каретъ съ лакеями впереди, внутри и сзади. Когда кортежъ проходилъ передъ школой изящныхъ искуствъ, 200 воспитанниковъ этой школы, поставленныхъ у рѣшетки, при видѣ шляпы и орденовъ покойнаго, поднесли платки къ глазамъ. Это зрѣлище оффиціальной горести заставило улыбнуться одного изъ офицеровъ; его примѣру послѣдовали другіе и на лицахъ всѣхъ офицеровъ и солдатъ появилась улыбка.
Dans la gendarmerie,
Quand un gendarme rit,
Tous les gendarmes rient
Dans la gendarmerie.
(т. e. въ жандармеріи если засмѣется одинъ жандармъ — засмѣются всѣ.)
Знаменитый Тролонгъ былъ вѣрнымъ слугою реставраціи, вѣрнымъ слугою іюльской монархіи, вѣрнымъ слугою республики 1848 года и, наконецъ, вѣрнымъ слугою второй имперіи. За всѣ эти вѣрности его блистательно награждали; ничтожненькій крючкотворецъ достигъ до мѣста главнаго судьи второй имперіи, плохой писака сдѣлался оффиціальнымъ панегиристомъ бонапартизма. Въ то время, когда Барошъ писалъ: «я республиканецъ по убѣжденію и чувству»; въ то время, какъ Руэ провозглашалъ прогрессивный налогъ и считалъ политическіе клубы необходимѣйшими и полезнѣйшими учрежденіями; — въ это время Тролонгъ торжественно заявлялъ о паденіи монархіи во всѣхъ ея трехъ формахъ: монархіи, основанной на принципѣ божественнаго права, на избраніи и на славѣ, т. е. монархіи Карла X, Луи-Филиппа и Наполеона I. Имперія, увлекаемая честолюбіемъ, сбилась съ пути и погибла, не потому, что ея арміи были разбиты, а потому, что она безсовѣстно похитила права гражданъ, — это говорилъ человѣкъ, который вскорѣ послѣ произнесенія этой рѣчи, получивъ отъ второй имперіи хорошее жалованье, предался ей и тѣломъ и душою. Онъ, впрочемъ, не игралъ первостепенной роли; онъ соглашался съ другими и ни въ чемъ никогда не заявилъ своей иниціативы. Но тѣмъ не менѣе Тролонгъ, по натурѣ своей, былъ изъ подленькихъ и трусливыхъ; это былъ не волкъ, не лисица и даже не шакалъ, а просто комнатная собаченка, кусающаяся изъ подтишка. Онъ былъ развратенъ и славился обжорствомъ и значительной толщиною. Онъ умеръ спокойный и довольный, не зная никогда ни угрызеній совѣсти, ни горестей, кромѣ развѣ одной печали, что императоръ не далъ ему титла герцога, какъ его товарищамъ Морни и Персиньи. По словамъ католическихъ журналовъ, его смерть была назидательна. "Да, мои братья, пишутъ въ одномъ изъ нихъ, г. Тролонгъ умеръ… И знаете ли вы, какія были послѣднія слова этого великаго государственнаго человѣка? Слушайте: «я долго жилъ, много изучалъ и убѣдился, что на свѣтѣ только одна истина: апостолическое, римско-католическое вѣроисповѣданіе».
Также назидательна, какъ говорятъ, была и другая смерть — Ламартина. Правда, что съ той поры, какъ этотъ вмалѣ великій человѣкъ пережилъ себя; онъ впалъ въ дѣтство, въ которомъ и пребывалъ восемь лѣтъ. Съ той минуты, какъ угасли его умственныя способности, къ нему вошелъ патеръ, затѣмъ его стали посѣщать патеръ за патеромъ и патеръ закрылъ ему глаза. Католическое духовенство всегда такъ поступаетъ: какъ, только оно видитъ, что человѣкъ теряетъ умственныя способности, оно сейчасъ накидывается на него, какъ на свою жертву. На болѣзненные организмы какъ растительнаго, такъ и животнаго царства всегда нападаютъ паразиты; на больномъ деревѣ всегда ростутъ грибы.
Не одно духовенство капало на трупъ Ламартина; едва несчастный испустилъ послѣдній вздохъ, правительство второй имперіи захотѣло тоже наложить руку на его тѣло, похоронить его на свой счетъ и везти его катафалкъ въ хвостѣ за Тролонгомъ. Но «французскій орфей» избавился отъ этого послѣдняго униженія; къ счастію, онъ успѣлъ завѣщать, чтобы его похоронили безъ всякой церемоніи и на его могилѣ не было бы сказано ни одной рѣчи.
Смерть этого человѣка ни въ комъ не возбудила печали. Возбуждая нѣкогда самый пылкій энтузіазмъ и безграничное въ себѣ довѣріе, онъ передъ смертью сталъ предметомъ презрѣнія и совершеннѣйшаго равнодушія. Его исторія чрезвычайно печальна, она достойна стать на ряду съ исторіей Поливрата самосскаго. Всѣ феи собрались вокругъ колыбели улыбающагося дитяти; каждая изъ нихъ положила палецъ ему на лобъ и всѣ наперерывъ одна передъ другой расточали ему пожеланія: ты будешь красавецъ, красоты рѣдкой, нѣжной и гордой; ты будешь высокъ и силенъ, будешь пользоваться изумительнымъ здоровьемъ; ты будешь богатъ; въ твоей душѣ будетъ заключаться цѣлый родникъ поэзіи; въ твоемъ же сердцѣ источникъ краснорѣчія; ты будешь имѣть прелесть и грацію; всѣ женщины тебя будутъ любить и ни одинъ мужчина не станетъ ненавидѣть; въ твоихъ рукахъ будутъ судьбы Франціи и, можетъ быть, Европы…. Ты будешь королемъ….. сказала ему старая фея Эстеръ Стэнгопъ.
Всѣ самые тонкіе и самые рѣдкіе дары были предложены новорожденному; къ несчастію, феи забыли о нѣкоторыхъ слишкомъ ужь обыкновенныхъ качествахъ: настойчивости, способности къ труду, серьезности, разсудочности, характерѣ. Вѣроятно имъ казалось, что такому богато-одаренному субъекту онѣ не нужны. Зачѣмъ разсудочность, когда есть вдохновеніе? Къ чему серьезность, если имѣется энтузіазмъ? Какая нужда генію обладать способностью въ работѣ? Зачѣмъ тому ноги, кто имѣетъ крылья? Поэту не до прозы — къ чему она ему!
Увы! гораздо бы лучше было, для самого Ламартина, было ба лучше для Франціи, наконецъ, для цѣлаго свѣта если бы этотъ баловень натуры не переживалъ своей юности; лучше бы онъ умеръ, когда нѣжная мать цѣловала его въ его прекрасный, чистый лобъ, или когда Эльвира играла его прекрасными бѣлокурыми локонами; еще бы лучше было, если бы любимый питомецъ грацій былъ просто скромнымъ сыномъ виноградаря, предназначеннымъ копаться въ виноградникахъ и улучшать способы винодѣлія; или если бы этотъ любимецъ музъ, очаровывавшій весь свѣтъ чудными звуками своей гармонической лиры, былъ просто башмачникъ, прилежно занимающійся своимъ мастерствомъ! Расточая полученныя имъ дары, Ламартинъ разбросалъ вокругъ себя богатства поэзіи и краснорѣчія, и кончилъ тѣмъ, что впалъ въ идіотизмъ; поражая свѣтѣсвоей пышностію, онъ умеръ въ постыдной нищетѣ; всегда болѣе или менѣе свободный мыслитель, онъ впалъ въ ханжество; бывъ въ свое время главою республики, онъ дошелъ до принятія пенсіона отъ имперіи, которую презиралъ и ненавидѣлъ. Послѣ обожанія и поклоненія, ему пришлось выдерживать свистки и презрѣніе; кода-то гордый до сознанія, что онъ единственный между всѣми, онъ испыталъ страданіе раззореннаго купца, чувствующаго стыдъ за свое пошлое и неумѣлое веденіе дѣлъ; онъ до того ослабѣлъ умственно и до того упалъ, что не чувствовалъ уже и не понималъ презрѣнія, которое ему расточали окружающіе. Его имя могло быть однимъ изъ первыхъ въ свѣтѣ, а онъ дошелъ до того, что съ нимъ связывалась только идея о банкротѣ и неудавшемся человѣкѣ, какъ въ жизни, такъ и въ литературѣ.
Онъ явился на свѣтъ въ началѣ первой революціи, 21 октября 1790 года. Хорошо еще, что онъ никогда не любилъ имперіи и одинъ или почти одинъ изъ всего его поколѣнія не былъ влюбленъ въ Наполеона I, этого псевдо-великаго человѣка, сухого эгоиста въ худшемъ значеніи этого слова. Ламартинъ не былъ причастенъ въ созданію бонапартистской легенды, надъ которымъ трудились Беранже, Гюго, Кинэ, Шарле, Верне, — легенды, наполненной вымыслами, но которая дорого стоитъ Франціи, признавшей и поддерживавшей вторую имперію. Воспитываемый сначала своею матерью, а потомъ іезуитами, Ламартинъ самыя Юныя лѣта свои провелъ путешествуя по Италіи; онъ возвратился во Францію во время первой реставраціи, и вскорѣ получилъ приглашеніе поступить въ придворную гвардію Людовика XVIII (въ тоже самое время, какъ и Альфредъ де-Виньи, если меня не обманываетъ память). Правительство реставраціи старалось собирать вокругъ себя старинныя дворянскія фамиліи, а Альфонсъ-Марія-Луи де-Пра де-Ламартинъ происходилъ изъ семейства, предки котораго въ очень уже давнія времена имѣли право засѣдать въ генеральныхъ штатахъ Бургундіи, — потому правительство Я вспомнило о молодомъ человѣкѣ, имя котораго не было извѣстно ни въ одномъ кружкѣ. Ламартину было 30 лѣтъ отъ роду, когда онъ напечаталъ свои «Размышленія», ставшія литературнымъ событіемъ эпохи; успѣхъ ихъ могъ сравниться развѣ только съ успѣхомъ байроновскаго «Чайльдъ-Гарольда.» Въ то время была въ полномъ ходу реакція противъ лживости и жеманности, которыми характеризовалась поэзія въ эпоху первой имперіи, и всѣ бросились въ романтизмъ, не менѣе лживый и не менѣе жеманный; изъ псевдо-греческаго направленія ударились въ псевдо-христіанское, псевдо-средневѣковое, въ религіозно-философско-пантеистическій трансцендетализмъ. Это направленіе стало моднымъ и держалось очень долго; оно, можетъ быть, было необходимо, какъ бываетъ необходимо пьянство послѣ продолжительной жажды.
"Послѣ своихъ «Размышленій», читаемъ мы въ одной статьѣ, — Ламартинъ сталъ идоломъ женщинъ и юношей. Его нѣжная, увлекательная, меланхолическая поэзія въ противоположность холодному лиризму и дидактической сухости школы временъ имперіи, проникала въ сердце, увлекала и умиляла нѣжныя души, возбуждала фантазію, болѣзненно раздражала нервы. Облачный сентиментализмъ и неопредѣленный спиритуализмъ стали характеристическими чертами нравовъ и идей того времени. Былъ моментъ въ жизни Ламартина, когда его всемогущество дошло до той степени, что, по одному мановенію его серафимской руки, тысячи молодыхъ женщинъ, точно выполнявшихъ свои семейныя обязанности, но фанатизированвыхъ поэзіею своего идола — не задумавшись ни на одну минуту оставили бы свои дома, мужей, дѣтей, спокойствіе и счастіе и послѣдовали бы за своимъ очарователемъ. Всѣ онѣ были его рабынями: онъ царствовалъ безраздѣльно надъ ихъ мыслями. Это былъ родъ неопредѣленнаго мистическаго обожанія. При свѣтѣ лампы или въ темныхъ аллеяхъ парковъ и садовъ, онѣ читали чудныя поэмы, въ которыхъ любовь говоритъ такимъ убѣдительные языкомъ, что сердца ихъ невольно бились отъ восторга и страсти. Ламартинъ первый открылъ имъ двери въ безграничную область, гдѣ блуждаютъ восхитительныя мечты и сладострастныя печали.
Поэзія открыла Альфонсу де-Ламартину доступъ въ дипломатію реставраціи, также какъ впослѣдствіи «Исторія Жирондистовъ» дала ему диктатуру въ революціи 1848 года. Онъ былъ сперва назначенъ секретаремъ посольства въ Неаполь, гдѣ женился на богатой англичанкѣ; потомъ былъ переведенъ секретаремъ же въ Лондонъ; оттуда назначенъ повѣренныхъ въ дѣлахъ во Флоренцію и въ Парму; вездѣ онъ жилъ открыто и держалъ дохъ на большую ногу. Въ 1828 году появились новыя его «Размышленія», «Смерть Сократа», «Послѣдняя пѣснь Чайльдъ-Гарольда»; въ 1829 году «Литературныя и поэтическія гармоніи». Въ 1880 году, Ламартинъ хлопоталъ и уже разсчитывалъ получить посольскій постъ въ Греціи; впрочемъ онъ стремился туда не изъ любви къ дипломатической работѣ, а просто, чтобы пойти по слѣдамъ Байрона и Шатобріана. Но разразилась іюльская революція и ему не удалось отправиться на востокъ въ качествѣ дипломата; онъ поѣхалъ туда, какъ туристъ.
По возвращеніи изъ путешествія по Палестинѣ, онъ былъ избранъ депутатомъ въ нижнюю палату, гдѣ вскорѣ занялъ мѣсто между лучшими ораторами. Онъ былъ страшенъ противникамъ своей сильной, полной высокомѣрной вѣжливостью, аргументаціей; но и не менѣе опасенъ друзьямъ вслѣдствіе своей безпорядочности и неумѣнья согласоваться съ требованіями своей партіи. Его краснорѣчіе было поражающее, оно блистало энергіей и неожиданными эффектами, отличалось гуманностію воззрѣній, и въ послѣднемъ своемъ качествѣ было выше всякаго сравненія. Выйдя изъ чистаго легитимизма, рожденный дворяниномъ и оставшійся имъ навсегда, Ламартинъ, однакоже, охотно примкнулъ въ ряды іюльской монархіи и сдѣлался бы, можетъ быть, самымъ либеральнымъ и самымъ блистательнымъ изъ порокъ Франціи, но Людовикъ-Филиппъ, ненавидѣвшій литературу и литераторовъ, — но холодный Гизо, ничего непонимающій въ поэзіи, не захотѣли дать Ламартину президентство въ палатѣ, и онъ мало-по-малу перешелъ въ оппозицію.
Въ 1885 году напечатана «Жоселина», лучшее поэтическое произведеніе Ламартина, или скорѣе менѣе другихъ состарѣвшееся. Сколько слезъ было пролито надъ этой безсмертной идилліей!
Въ 1847 году явилась «Исторія Жирондистовъ», отчасти способствовавшая провозглашенію республики 1848 года. Поэтъ сдѣлался ораторомъ; ораторъ сталъ историкомъ; но въ этой исторіи соединился и романъ, и поэзія, и импровизація, и краснорѣчіе, такъ что трудно въ ней отдѣлить вымыселъ отъ факта. Дознано и признано, что это произведеніе Ламартина страдаетъ неточностью фактовъ, что оно слишкомъ легко для серьезнаго труда, и потому недолговѣчно, но и теперь, перечитывая его, находишься подъ магическимъ вліяніемъ прелестнаго изложенія. Ливрезоны перваго изданія слѣдовали быстро одинъ за другимъ, но слишкомъ медленно для нетерпѣнія сотни тысячъ читателей: удивленіе, скандалъ, страсть смѣшались въ общей лихорадкѣ. Это было послѣднее произведеніе Ламартина; все, что онъ печаталъ впослѣдствіи, носило на себѣ характеръ спекуляціи, коммерческаго разсчета, простой компиляціи, лишенной всякой артистической искренности.
Началась революція 1848 года. Послѣ бѣгства Луи-Филиппа, когда палата уже рѣшилась провозгласить регентство, поднялся Ламартинъ и, среди недоумѣнія своихъ товарищей, вмѣсто ожидаемой отъ него рѣчи въ пользу герцогини Орлеанской, сказалъ краснорѣчивое слово въ защиту республики. Это доставило ему полнѣйшій тріумфъ; при громкихъ, восторженныхъ крикахъ народа, упоеннаго побѣдой и увлеченнаго надеждами на блистательное будущее, Ламартинъ былъ провозглашенъ президентомъ временного правительства. Если бы онъ умеръ въ этотъ день; если бы онъ умеръ на пути въ Городской думѣ, онъ перешелъ бы въ исторію, какъ замѣчательный человѣкъ, которому нельзя сдѣлать ни одного упрека. Да, если бы онъ умеръ въ тотъ день, пораженный пулей своего противника или отравленнымъ кинжаломъ убійцы, направленнаго іезуитами, — это было бы гораздо лучше для его славы и для счастія Франціи! Ибо теперь имя Ламартина стадо символомъ неудавшагося человѣка; эта личность такъ богато одаренная, пользовавшаяся одно время всемогуществомъ, сдѣлалась синонимомъ неспособности.
Немногимъ людямъ въ свѣтѣ удалось въ теченіи нѣсколькихъ дней пользоваться такой популярностію, какая выпала на долю Ламартина вслѣдъ за его рѣчью въ пользу республики. Одни считали его способнымъ дать сильный импульсъ революціи; другіе же надѣялись, что онъ съумѣетъ сдержать революцію и не допуститъ ее идти далѣе. Одни аплодировали ему потому, что онъ былъ республиканецъ, другіе же потому, что онъ былъ либералъ и ничего болѣе, какъ либералъ; одни видѣли, въ немъ гуманиста въ тогдашнемъ стилѣ, другіе же богатаго собственника; одни за то, что онъ былъ краснорѣчивый историкъ жирондистовъ, другіе за то, что онъ былъ дворянинъ, всѣ же женщины безумно любили его потому, что онъ былъ красивъ и на своей лирѣ увлекательно-мелодично пѣлъ любовь.
Реакція, одолженная Ламартину своей побѣдой, обратилась противъ него самого; неблагодарная буржуазія отстранила его, какъ революціонера, республиканцы оттолкнули его, какъ дезертира, и на общихъ выборахъ въ законодательное собраніе, его имя даже не было упомянуто; 20 декабремъ и должна быть заключена его публичная политическая карьера. Заслужившій такую славу и популярность въ началѣ революціи, Ламартинъ съ іюньскихъ дней сталъ терять и то и другое, и еще быстрѣе сталъ спускаться съ тріумфальной колесницы, чѣмъ всходилъ на нее. Еще если бы онъ упалъ съ пьедестала власти въ темноту частной жизни, а то онъ постоянно оставался на виду въ унизительномъ и смѣшномъ положеніи! Безумно расточая свои средства, онъ впалъ въ бѣдность, — въ бѣдность крупнаго сеньора, отягченнаго громадными долгами, которые онъ продолжалъ дѣлать, зная хорошо, что его положеніе весьма неблистательное. Чтобы избавиться отъ долговъ, онъ сталъ стряпать всякую всячину и пуская въ оборотъ этотъ хламъ, онъ выставлялъ свою бѣдность, онъ унижался передъ луидорами, онъ свое отчаяніе пускалъ въ лоттерею; онъ бросился въ нелѣпыя спекуляціи, называть которыя изъ уваженія къ несчастію, мы не станемъ. Постоянно обманывавшійся въ своихъ ожиданіяхъ, озлобленный противъ судьбы, раздраженный противъ цѣлаго свѣта и еще болѣе противъ себя самого, несчастный падалъ съ каждымъ днемъ, падалъ физически, умственно и нравственно. Это было плачевное паденіе; онъ скисъ, опустился; самая искренность, бывшая его главной добродѣтелью, — изчезла; даже припадки чрезмѣрнаго великодушія, составлявшія нѣкогда его славу и слабость, стали обнаруживаться рѣже и рѣже. Тѣ, которыхъ онъ обманывалъ въ дѣлахъ, или лучше тѣ, которымъ онъ продавалъ за собственныя сочиненія компиляціи, сдѣланныя на удачу, — могли бы въ случаѣ нужды напомнить ему, какъ въ началѣ его общественной дѣятельности, онъ давалъ примѣръ абсолютной честности и грандіознаго безкорыстія. Это воспоминаніе, впрочемъ, было сильно и въ немъ самомъ; оно дало ему силу отказаться отъ почестей, предложенныхъ Наполеономъ III, но однакоже не дало силы отвергнуть милостыню, присланную второй имперіей. Да, онъ могъ возсѣдать на президентскомъ сенаторскомъ креслѣ, на которомъ возсѣдаль Тролонгъ, оставившій по смерти шести-милліонное состояніе и пенсіонъ въ 60,000 франковъ, который будетъ получать г-жа Тролонгъ изъ налоговъ; — Ламартинъ могъ воспользоваться благами, выпавшими на долю Тролонга, и не воспользовался; онъ предпочелъ оставаться въ затруднительномъ положеніи: онъ могъ пасть еще ниже и не палъ. Вотъ единственныя облегчающія обстоятельства, которыя отыскиваются въ утѣшеніе его друзей. Что же касается его враговъ, то уже давно они почувствовали себя отомщенными, и слишкомъ отомщенными.
Всѣ тѣ, кто еще сохранилъ нѣкоторую привязанность къ этому несчастному знаменитому человѣку, съ истиннымъ утѣшеніемъ узнали нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, что онъ впалъ въ дѣтство и съ него снята отвѣтственность за его поступки, и еще съ большимъ утѣшеніемъ удостовѣрились, что онъ, наконецъ, умеръ.
Мы постарались начертать, насколько возможно было, ярко, одну изъ самыхъ любопытнѣйшихъ, самыхъ потрясающихъ, самыхъ трагическихъ біографій нашего XIX вѣка; вся она запечатлѣна разительными контрастами величія и слабости. Ламартину выпала на долю рѣдкая удача дать свою иниціативу и въ литературѣ и въ политикѣ: эрѣ романтико-неохристіанской въ литературѣ, и революціи 1848 года въ политикѣ. Романтизмъ отжилъ свой вѣкъ; революція 1848 года также отошла въ вѣчность, а Ламартинъ не только пережилъ свои созданія, онъ пережилъ самого себя. Теперь близится новый періодъ и въ тонъ, и въ другомъ. Что-то вамъ дастъ новая весна?