ПОЛИТИЧЕСКАЯ И ОБЩЕСТВЕННАЯ ХРОНИКА
править«Мадритская юнта прекратила свое существованіе; прочія юнты послѣдуютъ ея примѣру; вся власть перейдетъ въ руки генераловъ прежняго закала. Примъ готовитъ государственный переворотъ, онъ мечтаетъ о диктатурѣ. Благодаря измѣнѣ Риверо и Олозаги революція не приведетъ ни къ чему серьезному; испанская республика умерла, еще не родившись». — Таковы были послѣднія слова объ испанскихъ дѣлахъ, какія привелось мнѣ слышатъ въ Парижѣ при отъѣздѣ моемъ въ Испанію.
«Началось слишкомъ хорошо, чтобы не кончиться дурно. Наши партіи схватятся за ножъ и произведутъ ужасную рѣзню». — Это были первыя слова, услышанныя мною на испанской землѣ.
Я пріѣхалъ въ Барселону въ самомъ мрачномъ расположеніи духа. Каково же било мое изумленіе, когда я — вмѣсто грусти и печали, которыя ожидалъ здѣсь встрѣтить — постоянно сталкивался только съ веселыми и улыбающимися лицами. Переходъ былъ слишкомъ рѣзокъ отъ пронизывающихъ дождей, отъ холодныхъ вѣтровъ Сѣвера, отъ его сѣраго неба, отъ печальнаго настроенія его жителей; — къ вѣчному празднику, къ роскошному свѣтлому небу. Повидимому, все здѣсь ликовало, все радовалось — природа и люди. Въ Рамблѣ, этомъ огромномъ городскомъ саду, раздѣляющемъ городъ почти на двѣ равныя половины, постоянно толпился народъ. Каждый гулялъ съ такимъ спокойнымъ и безпечнымъ видомъ, какъ будто не прошло всего только три недѣли, когда его, по одной только прихоти, могли разстрѣлять, какъ будто онъ не долженъ былъ разсчитывать, что чрезъ три мѣсяца можетъ повториться прежняя исторія, и его поставятъ передъ фронтъ, у столба, съ завязанными глазами. Движеніе но саду въ особенности усиливалось къ вечеру. Казалось, всѣ жители тогда выходили изъ домовъ на улицу; они тѣснились въ одинадцати театрахъ, въ танцовальныхъ залахъ и на бульварахъ. Барселонки, въ черныхъ мантильяхъ или въ красныхъ и бѣлыхъ кофточкахъ, съ открытой головой, съ цвѣтами въ волосахъ, по большей части очень хорошенькія собой и всѣ большія кокетки, — танцовали до упаду. Ихъ страсть къ танцамъ вполнѣ раздѣляется мужчинами; разсказываютъ, что на городскомъ балу, въ честь освобожденія, было до тридцати тысячъ человѣкъ, и все это прыгало, танцевало и веселилось отъ всей души.
Однакожъ эта веселость меня обезпокоила. Не показывала ли она полнѣйшую и вредную безпечность? И можно ли было такъ безумно веселиться въ то время, когда въ великолѣпнѣйшихъ барселонскихъ кафе, перещеголявшихъ своимъ роскошнымъ убранствомъ парижскія, — въ этихъ кафе, наполненныхъ вооруженными солдатами, офицеры, въ полной военной формѣ, перешептывались между собою, многозначительно кивая на скромныхъ гражданъ? Можно ли было скакать и прыгать безъ устали, когда въ Рамблѣ хорошенькія дѣвушки прохаживались подъ руку съ мрачными патерами и выслушивали отъ нихъ ужь, разумѣется, не хвалебные гимны народному движенію?… Въ то время какъ вы, неразумные, точно дѣти, сбѣгаетесь смотрѣть на бой быковъ, или аплодировать дѣвчонкѣ, въ коротенькой юпочкѣ вытанцовывавшей фанданго, — контръ-революція работаетъ въ тиши; и, въ одно прекрасное утро, вы проснетесь и узнаете, что надъ вами снова тяготѣетъ старый порядокъ; вы, разумѣется, изумитесь; но это новое изумленіе будетъ другого свойства, нежели то, какое вы испытали, узнавъ, что остались безъ королевы!
Объ этихъ моихъ опасеніяхъ я сообщилъ одному изъ своихъ барселонскихъ друзей; я старался убѣдить его печальнымъ примѣромъ подобной же довѣрчивости народа въ 1848 году, сопровождавшейся такими пагубными результатами. «Ваши опасенія, можетъ быть, справедливы», отвѣчалъ онъ,, и мы не можемъ поручиться, чтобы ходъ событій не принялъ дурного направленія. Но есть много шансовъ, что и впредь пойдетъ также хорошо, какъ началось. Мы сдѣлали уже много полезнаго, будемъ надѣяться, что и дальше не испортимъ дѣла. Шесть недѣль тому назадъ, намъ самимъ показался бы съумасшедшимъ человѣкъ, вздумавшій предсказать совершившіяся теперь событія, которыя превзошли даже самыя скромныя наши ожиданія. И теперь мы готовы счесть безумцемъ всякаго, кому придетъ охота давать предсказанія за шесть недѣль впередъ. Вы пріѣхали къ намъ съ сѣвера, вы человѣкъ совсѣмъ ознобленный; сперва отогрѣйтесь хорошенько, подышите нашимъ теплымъ воздухомъ, и тогда вы, быть можетъ, будете говорить другое".
И такъ пришлось и мнѣ прогуливаться. Случайно я попалъ на площадь Конституціи, гдѣ одинъ противъ другого стояли домъ Городской Думы и Провинціальныхъ штатовъ. Въ послѣднемъ, помѣщается также судъ. Я вошелъ туда и бросилъ разсѣянный взглядъ на статуэтки, арабески, — на всѣ эти украшенія, которыя нѣкогда возбуждали мое вниманіе. Я проходилъ въ это время по залѣ штатовъ. Въ этой огромной, но грязноватой залѣ мое вниманіе было развлечено единственной картиной, представлявшей — чтобы вы думали? — вѣчнаго Прима на его боевомъ конѣ, съ саблей въ рукѣ, прорывающагося въ мароканское каре. При видѣ этого изображенія мои нервы сжались и я поспѣшилъ выйти на улицу.
Городская дума охранялась карауломъ изъ гражданъ. Работники, вооруженные ружьями и саблями, медленно прохаживались взадъ и впередъ на своихъ постахъ. Подобную же сцену я видѣлъ въ 1848 году въ Ліонѣ. Мнѣ вздумалось зайти въ думу; я сдѣлалъ уже нѣсколько шаговъ по внутренней лѣстницѣ, какъ замѣтилъ тамъ въ уголку тщедушнаго національнаго гвардейца, истребляющаго рагу вмѣстѣ съ своей женой, тоже очень худенькимъ созданіемъ, у которой, однакоже, черные глаза блестѣли въ темнотѣ. Этотъ народный представитель загородилъ мнѣ дорогу: «Что ты намѣренъ здѣсь дѣлать»? спросилъ онъ меня. — «Ничего», отвѣчалъ я. — «Ну, такъ проходи». — «Мужественный часовой», подумалъ я, «хорошо бы ты сдѣлалъ, еслибы совсѣмъ загородилъ своимъ ружьемъ путь Приму, когда ему придетъ охота войдти въ этотъ домъ».
Революціонный муниципалитетъ сломалъ три церкви, и въ числѣ ихъ главную церковь іезуитовъ. Здѣсь не смѣютъ ничего говорить противъ католической церкви, и рѣшаются трогать только іезуитовъ. «Эти іезуиты надѣлали намъ столько гадостей», говорятъ въ Испаніи, но никто не осмѣлится сказать что нибудь подобное противъ остального духовенства.
Разрушеніе этихъ церквей идетъ медленно, вяло, скупятся на деньги, какъ будто жалѣютъ о сдѣланномъ распоряженіи. Многіе протестуютъ противъ этой мѣры, даже сами либералы, и протестуютъ во имя искуства… «Но, мои милые буржуа, неужели вы до сихъ поръ еще не знаете, что въ іезуитскомъ искуствѣ заключается все, что только есть ложнаго и гадкаго въ этомъ свѣтѣ. Іезуитское искуство — это само безобразіе».
Небольшому числу рабочихъ поручено также разрушить сильную крѣпость Моними, господствующую надъ Барселоной, изъ которой не разъ бомбардировали и раззорили этотъ городъ. Разрушили также цитадель порта, но оставили нетронутыми казармы, построенныя внутри ея. Рабочіе работаютъ вяло; на одного работающаго приходятся три отдыхающіе работника и тридцать глазѣющихъ буржуа. На верху этихъ стѣнъ, которыя предположено разрушить, спустивши ноги сидѣли солдаты, куря сигаретки… Я отвернулся и увидѣлъ трехъ драгуновъ, отпускавшихъ веселыя шутки двумъ дѣвушкамъ. Дѣвушки смѣялись отъ всего сердца, а солдаты покручивали усы… Не шутка ли и все видѣнное мною!
Въ городскомъ саду подлѣ птички съ дроздомъ, маленькая дѣвочка напѣвала: «Ляля, траляля!» Ее братишка, мальчуганъ шести лѣтъ, часто повторялъ ей: «спой-ка лучше гимнъ Гарибальди»!
Вчера, въ большемъ театрѣ, во время антракта, публика также требовала, чтобы былъ пропѣтъ этотъ самый гимнъ Гарибальди!
Давали двѣ пьесы: «Ужасы инквизиціи» и «Республиканское благородство». Я видѣлъ только послѣднюю. Въ ней фигурировали юный, красивый республиканецъ и юная красивая аристократка. Вы, вѣроятно, уже предвидите содержаніе пьесы. Между естественными чувствами любви и великодушія съ одной стороны, и республиканскими чувствами патріотизма и долга съ другой, — происходитъ борьба; естественныя чувства берутъ верхъ надъ республиканскими убѣжденіями; сначала всѣ испытываютъ несчастія и преграды, но потомъ всѣ дѣйствующія лица цѣлуются, исключая измѣнника, котораго герой пьесы прокололъ насквозь своею шпагой.
Эта пьеса плохо согласуется съ исторической истиной, еще площе удовлетворяетъ республиканскимъ убѣжденіямъ. Но авторъ имѣлъ въ виду добрыя намѣренія, хотя самаго безобиднаго свойства, и публика аплодируетъ и наслаждается ею вдоволь. Пьеса заключаетъ въ себѣ такую мораль: «не должно никого казнить смертію за убѣжденія». — И то не дурно, хотя вовсе не ново!
Хуанъ Тюто, вице-президентъ революціонной юнты, отвѣчавшій такъ честно, такъ благородно, такъ твердо генералу Приму, пріѣзжавшему нѣсколько дней тому назадъ въ Барселону позировать и блистать краснорѣчіемъ, — этотъ Тюто разсказывалъ мнѣ, какъ совершилась революція въ Барселонѣ. Тюто поклялся самъ себѣ, что онъ будетъ изъ числа тѣхъ, которые, наконецъ, осмѣлятся говорить и дѣйствовать, что онъ или погибнетъ, или первый кликнетъ кличъ на войну и пойдетъ во главѣ своихъ согражданъ.
Когда въ Мадритѣ было получено извѣстіе объ альколейской битвѣ, городъ немедленно объявилъ свое пронунсіаменто. Посредствомъ телеграфа дано было знать объ этомъ событіи Пецуэлѣ, графу Честе, губернатору Барселоны, назначенному королевой. Онъ совсѣмъ растерялся, предполагая, что за этимъ послѣдуютъ страшные безпорядки и бѣдствія. Тотчасъ же, но полученіи извѣстія, Тюто побѣжалъ въ Рамбль, то тому, то другому изъ гуляющихъ шепнулъ: «непремѣнно будьте на сборномъ мѣстѣ къ 8 часамъ; время не терпитъ, не опоздайте», — и такъ работалъ вездѣ, гдѣ можно было найдти народныя сборища. Всѣ граждане вооружились, кто чѣмъ могъ — ружьями, пистолетами, палками, — и къ восьми часамъ огромная вооруженная толпа собралась противъ городской думы. Во главѣ ея сталъ Тюто и вошелъ въ муниципальный дворецъ; солдаты, тутъ поставленные, взятые въ расплохъ, сложили оружіе. Побѣдители заняли всѣ комнаты. Тогда одному изъ нихъ поручено было составить списокъ кандидатовъ во временное правительство. Огромныя, толпы народа помѣстились у оконъ. Началось чтеніе списка; при каждомъ имени народъ давалъ или утвердительный или отрицательный отвѣтъ. Уже выбрано было 17 человѣкъ; изъ нихъ 3 демократа и 14 болѣе или менѣе либеральныхъ буржуа, какъ Тюто закричалъ: "Довольно! Покончимъ на этомъ ". Его послушали и единодушно избрали диктаторомъ. Избранные стали совѣщаться относительно мѣръ, которыя слѣдовало принять въ крайности. Въ ихъ совѣщаніяхъ не могло быть ни порядка, ни даже какой нибудь правильности; каждый чувствовалъ, что его голова шатается на плечахъ; очень немногіе изъ народа были вооружены; кое у кого были револьверы и ружья, но пороху и пуль почти ни у кого. Они знали, что Пецуэла, графъ Честе, салонный полководецъ и публичный палачъ, соперничая съ генералиссимусомъ Бумомъ, начальникомъ штаба войскъ герцогини геролъштейнской, поклялся залить Барселону кровно и спалить ее огнемъ, если она только осмѣлится возстать. Во время этихъто совѣщаній и недоумѣній, что предпринять далѣе, нечаянно-выстрѣлившее ружье, произвело совершеннѣйшую панику въ народѣ; всѣ бросились бѣжать. — «Честе идетъ», кричали бѣглецы, «Честе съ пушками, а у насъ только палки!» И площадь очистилась; остались члены юнты и не болѣе сотни рѣшительныхъ людей.
Честе, узнавъ о внезапномъ бѣгствѣ бунтовщиковъ, почувствовалъ себя лучше, набрался храбрости и поклялся, что разстрѣляетъ всѣхъ этихъ аршинниковъ. Онъ послалъ своихъ сыновей предложить юнгѣ разойтись, если члены ея не желаютъ быть тотчасъ же разстрѣлянными. Подъ прикрытіемъ отряда кавалеристовъ, сыновья Честе подъѣхали къ городской думѣ; національнные гвардейцы, оставшіеся на площади, сомкнулись подлѣ дверей думы и рѣшительно объявили, что не впустятъ солдатъ, а предлагаютъ войти въ зилъ однимъ только адъютантамъ губернатора. Послѣдніе, введенные въ залъ Совѣта, при видѣ членовъ юнты, смотрѣвшихъ на нихъ блестящими глазами, выражавшими сильнѣйшее возбужденіе, — затрепетали, какъ галлы, введенные въ римскій сенатъ. «Графъ Честе», проговорили они заикаясь, «графъ Честе проситъ васъ разойтись, объявивъ юнту несуществующею». — «Если графъ Честе насъ проситъ, то мы не намѣрены исполнить его просьбы». — «Тогда… тогда графъ Честе вамъ приказываетъ». — «Если мы будемъ не въ силахъ ему противиться, мы удалимся отсюда, но не прекратимъ своего существованія». — И пока сыновья Честе возвращались съ этимъ отвѣтомъ къ своему отцу, члены юнты покинули домъ городской думы и заперлись въ частномъ домѣ, гдѣ оставались до пяти часовъ утра. Въ шесть Тюто вошелъ къ себѣ въ домъ, увѣренный, что чрезъ два часа его непремѣнно разстрѣляютъ; но на дверяхъ своей квартиры нашелъ приклееннымъ слѣдующее приказаніе: «Васъ требуетъ къ себѣ военный губернаторъ» — «Ну значитъ разстрѣляютъ сейчасъ», подумалъ Тюто, и отправился въ губернаторскій домъ. Тамъ онъ былъ очень любезно принятъ генераломъ, который сказалъ ему: «Королева убѣжала къ императору французовъ. Графъ Честе удалился отсюда, вручивъ мнѣ свою власть; онъ совѣтовалъ мнѣ обратиться къ вашему содѣйствію, чтобы вмѣстѣ устроить какое нибудь правильное правительство».
Тюто прежде всего просилъ генерала приказать, чтобы полковая музыка прошлась по улицамъ города, играя гимнъ Ріэго, на что, разумѣется, генералъ охотно согласился. Среди необычайнаго энтузіазма ликующей массы народа, музыканты прошли по всѣмъ улицамъ города, играя революціонный гимнъ и тѣмъ самымъ провозглашая торжество революціи. Непрерываемое «виватъ» гремѣло по всему городу. Счастливый свободой и увѣреніемъ, что его голова крѣпко держится на плечахъ, каждый искалъ своего бывшаго врага, чтобы его разцѣловать; такъ велика и жива, была всеобщая радость. Но не лучше ли было, вмѣсто этого братанія народа съ солдатами, распустить ихъ и вооружиться самимъ? Гораздо практичнѣе было перемѣшать солдатъ съ народнымъ вооруженнымъ войскомъ и, такимъ образомъ, имѣть силу на своей сторонѣ.. Побѣдители должны пользоваться плодами побѣды, а не отдавать ихъ въ руки тѣхъ, которые еще наканунѣ были противъ побѣдителей и могутъ сдѣлаться для нихъ опасными завтра. Побѣды неожиданныя, побѣды слишкомъ легкія всегда сопровождаются неосмотрительностію и безпечностью народа, который самъ по себѣ постоянно отличается излишней довѣрчивостію.
Тотчасъ же стѣны домовъ покрылись краснорѣчивыми прокламаціями, въ которыхъ торжественно заявлялось о побѣдѣ справедливости и свободы. Народъ повѣрилъ имъ на слово. Да и какъ было не вѣрить? — Хорошему вѣрится такъ легко! Какъ было не вѣрить, что Испанія избавилась отъ всѣхъ золъ и бѣдствій, когда Изабелла Бурбонская, которой приписывались всѣ несчастія народа, — удалилась съ испанской почвы? Въ этомъ увлеченіи своимъ благополучіемъ, барселонскій народъ привелъ въ исполненіе только два революціонные акта, которые были скорѣе актами разрушенія, нежели созиданія, скорѣе актами мщенія, а не предусмотрительности; онъ сжегъ понтонъ, въ которомъ власти содержали подозрительныхъ людей, онъ началъ разрушать нѣкоторыя фортификаціонныя работы. Онъ хотѣлъ разрушить дворецъ королевы, но революціонная юнта не допустила до этого, объявивъ, что этотъ дворецъ будетъ передѣланъ для школы дѣтей рабочихъ.
Но разсуждая хладнокровно, легко понять, что военная революція не можетъ быстро и рѣшительно обратиться противъ милитаризма. Возстаніе, связанное съ именемъ Прима, не можетъ быть враждебно преторіанцамъ. Мнѣ пришлось слышать отъ многихъ испанскихъ патріотовъ, что они сожалѣютъ объ альколейской побѣдѣ, «Если бы», говорятъ они, «армія инсургентовъ была разбита, она, по необходимости, обратилась бы съ воззваніемъ къ народу, который возставшіе генералы желали до послѣдней возможности держать внѣ движенія. Но какъ флотъ владѣлъ моремъ и держалъ подъ огнемъ своихъ пушекъ береговыя крѣпости Надиксъ, Фероль, Карѳагену и другія; и какъ эти крѣпости были почти неприступны съ суши, и заключали въ себѣ большіе запасы провизіи, то, разумѣется, въ случаѣ пораженія возставшихъ войскъ, они могли сюда укрыться и выдержать продолжительную осаду, а въ это время гражданскій элементъ имѣлъ бы достаточно средствъ, чтобы организоваться, и, вмѣстѣ съ войсками, одержать побѣду. Побѣда же при Альколеѣ совершенно измѣнила положеніе дѣлъ. Плоды побѣды достались въ руки войскъ, а не народа, принимавшаго въ возстаніи лишь второстепенное участіе; и потому онъ принялъ участіе въ правительствѣ, только въ подчиненной роли. — Вотъ положеніе, созданное альколейской битвой, положеніе, которое имѣло, можетъ быть, своимъ апогеемъ тріумфальное вступленіе Прима въ Мадридъ».
Юнты, собравшіяся или въ день битвы, или на другой день побѣды, слѣдовали, по большей части, примѣру мадритской юнты, потребовавшей утвержденія своихъ полномочій подачею голосовъ цѣлымъ населеніемъ Мадрита. Членами этикъ революціонныхъ юнтъ, избраны были люди пользовавшіеся вліяніемъ въ средѣ народа; но тутъ перемѣшались всѣ партіи: были выбраны и республиканцы и реакціонеры, прогрессисты и либеральные буржуа, и люди безъ всякихъ сознательныхъ политическихъ принциповъ, заучившіе только фразу: «хотимъ конституціонную монархію», однакоже не умѣя объяснить, почему именно они останавливаются на этомъ, а не на какомъ нибудь другомъ видѣ правительственнаго устройства.
Революціонная мадридская юнта поступила весьма недальновидно, поручивъ высшую власть тріумвирату, состоящему изъ Тонете, подавшаго знакъ къ возстанію; Серрано, выигравшаго сраженіе, и Прима, лучше другихъ умѣющаго эксплуатировать побѣду въ свою пользу. Хотя Серрано и объявилъ, что въ составъ временнаго правительства должны войти республиканцы, и онъ готовъ сидѣть рядомъ съ демократомъ Риверо, что въ такомъ только случаѣ временное правительство будетъ дѣйствительно народнымъ правительствомъ, и представлять собою страну, однакоже министерство образовалось исключительно изъ монархистовъ. Риверо же назначенъ былъ мэромъ Мадрита и заявилъ, что онъ не вошелъ въ составъ министерства по собственному желанію, потому что хотѣлъ занять такой постъ, который бы давалъ ему возможность имѣть болѣе частыя и болѣе интимныя сношенія съ народомъ. Республиканцы поворчали противъ правительства и противъ юнты и противъ Риверо; имъ не мѣшали ворчать, но и не обратили на ихъ ворчаніе никакого вниманія.
Чрезъ нѣсколько дней послѣ своего образованія, министерство выразило желаніе сосредоточить въ однѣхъ своихъ рукахъ все управленіе государствомъ, не раздѣляя ни съ кѣмъ этой обузы. "Это вовсе не потому, что мы не можемъ сойтись въ своихъ взглядахъ съ революціонной юнтой, " говорили министры, «но въ управленіи дѣлами прежде всего необходимо единство; часто случается, что имѣющіе надобность обращаться съ своими дѣлами къ правительству, не знаютъ, къ кому обратиться: къ намъ или къ мадридской революціонной юптѣ. Нечего бояться такой перемѣны; полномочія, исключительно переданныя намъ, о которыхъ мы просимъ, — не заключаютъ въ себѣ ничего опаснаго для свободы страны: мы просимъ только, чтобы намъ дали средства поддерживать порядокъ; по мы вовсе не желаемъ такого усиленія нашей власти, при которомъ имѣли бы возможность произвести административное давленіе на страну; мы не употребимъ своего вліянія на. поддержаніе той или другой кандидатуры въ ущербъ желанію большинства; мы также не станемъ направлять общественное мнѣніе въ пользу монархическаго принципа противъ республиканскихъ идей. Учредительнымъ Кортесамъ будетъ принадлежать послѣднее слово, а наше дѣло будетъ точно выполнить ихъ повелѣніе.»
Мадридская юнта, избранная всеобщей подачей голосовъ, на это заявленіе отвѣчала постановленіемъ о прекращеніи своей дѣятельности. Юнта, представлявшая собою верховный народъ, стерлась предъ министерствомъ, представлявшимъ только администрацію. И Риверо, на. котораго смотрѣли до сихъ поръ, какъ на одного изъ самыхъ искреннѣйшихъ республиканцевъ, — Риверо утвердилъ подписью пораженіе своей партіи.
Республиканцы не могли хладнокровно наблюдать это событіе; они протестовали, и многіе изъ нихъ обвинили Риверо въ измѣнѣ. Не желая брать на себя ни обвиненіе, ни оправданіе Риверо, предоставимъ слово Орензе, старому вождю республиканской партіи.
"Мы не настолько сильны, « сказалъ онъ, „чтобы руководить движеніемъ въ странѣ. Большинство у насъ выскажется за конституціонную монархію. Всѣ матеріальныя средства въ рукахъ у него; и пока дѣла идутъ такимъ порядкомъ, безумно спорить съ этимъ сильнымъ большинствомъ. Если мы предложимъ имъ битву, этимъ самымъ мы заставимъ ихъ плотнѣе соединиться. Напротивъ, если мы будемъ выжидать, они разъединятся. Скоро должны разыграться личныя симпатіи и антипатіи теперешнихъ руководителей нашими дѣлами. У Серрано, у Прима и у Тонете, у каждаго изъ нихъ есть свои причины не довѣрять одинъ другому: одинъ поддерживаетъ дона Люиса португальскаго; другой тянетъ за принца Альфреда; третій желалъ бы предложить корону Монпансье. Республика можетъ быть утверждена въ Испаніи, только вслѣдствіе соперничества и вражды между собою монархическихъ партій.“
Друзья Риверо схватились за эти слова; въ нихъ они усмотрѣли совершеннѣйшее оправданіе поведенію Риверо; но какъ бы тамъ ни было, а большинство республиканской партіи все-таки оставалось при своемъ мнѣніи, что Риверо виноватъ, и очень виноватъ.
Мадритская юнта, руководимая Риверо, издавъ постановленіе о своемъ распущеніи, навлекла на себя многочисленныя нападки, по ея послѣднее постановленіе, полное патріотизма, твердости и предусмотрительности возвратило ей прежнее сочувствіе страны.
Когда министерство увидѣло, что его переговоры о распущеніи мадритской юнты удаются, оно рѣшилось наполовину спять маску безпристрастія, въ отношеніи партій; оно изготовило проэктъ плебисцита, которымъ требовало у народа, посредствомъ произнесенія „да“ или „нѣтъ“, дать отвѣтъ на вопросъ: „желаетъ ли онъ возстановленія монархіи“? Учредительнымъ Кортесамъ тогда оставалось бы сдѣлать выборъ между монархіями абсолютной и конституціонной, такъ какъ вопросъ объ учрежденіи республики былъ бы ужь порѣшенъ. Министерство намѣревалось повторить въ Испаніи то, что удалось Наполеону III во Франціи. Въ тоже время самый вліятельный членъ кабинета Примъ заявилъ о своихъ монархическихъ тенденціяхъ; но заявилъ свое пронунсіаменто не въ качествѣ государственнаго человѣка, а частнаго; не въ Испаніи, а въ иностранной газетѣ „Gaulois“, издающейся въ Парижѣ.
Юнта, передъ своимъ распущеніемъ, протестовала противъ этой іезуитской попытки направить общественное мнѣніе, соображаясь только съ своими личными цѣлями и въ вопросѣ вовсе не подлежащемъ рѣшенію министерства. Патріотъ Фернандо Гарридо составилъ протестъ, изъ котораго мы приведемъ здѣсь нѣсколько отдѣльныхъ мѣстъ:
„Министерство желаетъ, чтобы народъ вотировалъ за монархію, не зная имени самого монарха. Но, вѣдь, что крайне недобросовѣстно. Если же министерство считало себя вправѣ дѣлать подобное обращеніе къ народу, хотя этого права ему никто не давалъ, оно должно было начать, по крайней мѣрѣ, представленіемъ кандидата на тронъ, вмѣсто того, чтобы задавать намъ загадку, вмѣсто того, чтобы насильно навязывать билетъ въ свою лоттерею. Въ эту лоттерею трудно выиграть; къ тому же игра здѣсь идетъ опасная, отъ исхода ея зависитъ участь многихъ поколѣній“.
„Почему народъ долженъ вотировать вопросъ о монархіи, а не вопросъ о коронѣ? Если конституціонное собраніе 151 голосомъ изъ 300 испанцевъ, уполномочено дать намъ короля, лучше сказать династію, почему же вы хотите отнять у него право высказать рѣшеніе о правительственной формѣ“?
„Будьте искренны и справедливы. Какое право имѣетъ временное правительство принимать на себя роль партіи. Пусть представители монархической партіи предъявятъ свои желанія народу. Пусть они выскажутъ всѣ выгоды и невыгоды защищаемаго ими порядка, пусть произнесутъ имя кандидата, пусть біографія претендента подвергнется правильному критическому разбору, и если большинство избирателей выскажется въ пользу представляемаго лица, оно тѣмъ самымъ заявитъ свои симпатіи къ монархической формѣ правленія. Но къ чему же министерство предрѣшаетъ вопросъ, какъ будто оно добивается утвердительнаго вота за монархію, затѣмъ только, чтобы потомъ сказать: такъ какъ вы хотите монархію, а монархія не можетъ существовать безъ монарха, то возьмемъ перваго, какой попадется, будетъ ли это Бурбонъ Монпансье, будетъ ли это королева — родная сестра Изабеллы“…[1]
Министерство не рѣшилось идти противъ всеобщаго неудовольствія въ странѣ, не рѣшилось бравировать протестъ юнты, оно остановилось изданіемъ въ свѣтъ предполагаемаго плебисцита.
Послѣдняя услуга, оказанная мадритской юнгой народному дѣлу, показала, какъ несвоевременно было ея распущеніе. За то министерство усматривая, что ея протестъ встрѣтилъ полнѣйшее сочувствіе во всѣхъ провинціальныхъ юнгахъ, пожелало какъ можно поскорѣе распустить послѣднія. Противъ этихъ чисто-народныхъ собраній, большая часть которыхъ высказалась за федеративную республику, временное правительство выставило опять-таки свой главный аргументъ — единство дѣйствія; оно утверждало, что центральному правительству нѣтъ никакой возможности установитъ правильный контроль за дѣйствіями провинціальныхъ учрежденій среди безпорядка, который производятъ часто противорѣчащія другъ другу рѣшенія двѣнадцати тысячи .нтъ, какъ провинціальныхъ, такъ и муниципальныхъ. Оно, вѣроятно, полагало, что съ уменьшеніемъ органовъ революціи ослабнетъ революціонная энергія и временному правительству будутъ развязаны руки для дальнѣйшей его дѣятельности, родъ которой уже достаточно опредѣлился.
Доказательства, представленныя министерствомъ, въ пользу прекращенія дѣятельности юнгъ, показались не совсѣмъ убѣдительными для нѣкоторыхъ провинціальныхъ юнтъ, совершенно справедливо считающихъ себя законными представителями народа, которымъ самъ народъ вручилъ власть. Барселонская юнта была изъ тѣхъ, которыя особенно энергически протестовали противъ распоряженія министерства. Послѣднее прислало ей приказаніе остановить разрушеніе крѣпости, оно отказалось исполнить это приказаніе, и генералъ, начальствующій войсками въ Барселоyѣ, не осмѣлился идти противъ рѣшенія юнты, хотя и получилъ особое приказаніе отъ министерства. Но сопротивленіе барселонской юнты продолжалось недолго, она пошла за другими потому, что не имѣла силы противиться правительственному давленію, — въ Барселонѣ республиканскій элементъ уравновѣшивался соединенными силами другихъ партій, которыя переселивали его, какъ численностію, такъ и вліяніемъ; — потому, что ее полномочія не были точно опредѣлены; потому, что разрывъ ея съ правительствомъ послужилъ бы сигналомъ къ внутреннимъ безпорядкамъ, что повело бы къ союзу правительства съ реакціей, союзу, который могъ бы представлять серьезную опасность для свободы; потому еще, наконецъ, что многіе изъ ея членовъ желали поскорѣе сложить съ себя оффиціальныя обязанности, одни, чтобы свободнѣе дѣйствовать на общественное мнѣніе въ видахъ пропаганды, другіе, чтобы устроить свои кандидатуры въ конституціонное собраніе.
Такимъ образомъ и барселонская юнта прекратила свое существованіе, и въ рукахъ министерства сосредоточилась вся власть. Съ этой минуты оно стало уже отвѣтственно за всякій ходъ дѣлъ. За все и про все страна имѣетъ право спросить съ Серрано, Прима и съ Тонете, съ Тонете, Прима и Серрано.
Неспросится ли также и съ дона Саллюстіано Олозаги, который послѣ долгихъ колебаній, наконецъ, удостоилъ дать испанской революціи поддержку своими совѣтами и краснорѣчіемъ? Донъ Саллюстій есть или, по крайней мѣрѣ, былъ главою испанскихъ прогрессистовъ, и въ парижскихъ салонахъ считался за республиканца, каковая репутація ему очень льстила. У него величественная осанка и всѣ наружные признаки государственнаго человѣка. „Я“, сказалъ онъ разъ; съ скромностью чисто-кастильскою, „я — локомотивъ, который по рельсамъ прогресса толкаетъ, везетъ и увлекаетъ впередъ испанскую націю“. Любезный человѣкъ забылъ, что локомотивы иногда идутъ заднимъ ходомъ, что онъ и дѣлаетъ теперь. Онъ подалъ руку всему, что только имѣетъ названіе умѣренныхъ, даже такихъ умѣренныхъ, которые въ своей умѣренности дошли до вывода, что Испанія еще не можетъ ввести у себя полной свободы богослуженій.
Донъ Саллюстіано Олозага повторяетъ въ 1868 году туже игру, какую съигралъ онъ въ 1837. Кортесы провозгласили тогда либеральную конституцію 1812 года. Олозага, желая угодить королевѣ Христинѣ, употребилъ все свое краснорѣчіе, всю свою ловкость, всю энергію, чтобы дополнить эту конституцію въ реакціонномъ смыслѣ; онъ ратовалъ за возстановленіе сената, королевскаго вето, за подчиненіе вооруженія народа особымъ условіямъ, исключающимъ почти всякую возможность формированія національной гвардіи. И дѣлалъ все это затѣмъ еще, чтобы заслужить благодарность Гизо и Люи-Филиппа. Онъ былъ, и есть даже теперь, самый безвыходный доктринеръ. Въ молодости, на похоронахъ генерала Ламарка, онъ бросалъ вверхъ шляпу и кричалъ „да здравствуетъ республика“. Но это было въ молодости, когда еще онъ но забралъ себѣ въ голову желанія сойтись близко съ королевой Христиной, которая, впрочемъ, къ его бѣшенству и униженію, предпочла ему болѣе красиваго и болѣе глупаго соперника — гвардейца Муноца, за котораго и вышла замужъ.
Нерѣшительность, выказанная Олозагою и временнымъ правительствомъ въ вопросѣ о свободѣ исповѣданій, весьма, многознаменательна. Эта свобода включена была во всѣ программы передъ Альколейской побѣдой, между тѣмъ, когда пришлось дать ей законную силу, временное правительство колеблется и замѣняетъ свободу — терпимостью, которая на практикѣ остается всегда однимъ пустымъ звукомъ. Что же касается до отдѣленія церкви отъ государства, то о ея необходимости рѣшаются заявлять развѣ только самые смѣлые изъ смѣлыхъ. Признаніе свободы исповѣданій само по себѣ не представляетъ никакой опасности для католическаго духовенства, потому что въ Испаніи не существуетъ протестантовъ или другихъ еретиковъ; ихъ всѣхъ уничтожила инквизиція — сожгла, и самый пепелъ размѣтила по вѣтру. Но для испанскаго духовенства важенъ самый принципъ свободы исповѣданій; разъ законно-признанный, онъ поставитъ преграды клерикальнымъ поползновеніямъ. Еще болѣе, свобода исповѣданій, рано или поздно, приведетъ къ отдѣленію церкви отъ государства, а это, въ свою очередь, лишитъ папство 50 милліоновъ въ годъ дохода. Чтобы сохранить этотъ доходъ, патеры не остановятся предъ принесеніемъ въ жертву, 50, даже 500тысячь людей! Свобода исповѣданій, но мнѣнію патеровъ, приведетъ къ революціи, а отдѣленіе церкви отъ государства къ самой республикѣ, такъ какъ же имъ, истиннымъ пастырямъ своихъ малосмышленныхъ стадъ, не произвести, во имя защиты религіи, междуусобной войны и, во искупленіе грѣха, не обагрить испанскую землю кровью ея сыновъ?! И они постараются обагрить.
Справедливость требуетъ заявить, что временное правительство, хотя и колебалось, по все-таки согласилось съ юнтами о необходимости издать законы о полной свободѣ прессы, свободѣ сходокъ, всеобщей подачѣ голосовъ и, наконецъ, о свободѣ обученія. Каждый въ Испаніи можетъ теперь открывать первоначальныя школы и учить» въ нихъ, каждый можетъ преподавать въ своихъ учебныхъ заведеніяхъ всякія науки, какія ему заблагоразсудится. Правительство платитъ жалованье профессорамъ, по учащимся предоставлена полная свобода слушать оффиціальныхъ профессоровъ, или не слушать и посѣщать частныя публичныя лекціи. Правительство уничтожило дипломы, но оставило экзамены.
Съ другой стороны, упомянемъ и о томъ, что возбуждаетъ въ странѣ неудовольствіе противъ временного правительства.
Оно не вооружило народъ; оно не распустило армію, которая послѣ многихъ послѣдовательныхъ возстаній, съ разными генералами во главѣ, — послѣ усмиренія этихъ возстаній, на половину состоитъ изъ завзятыхъ реакціонеровъ, — а удовольствовалось отпускомъ двѣнадцатой части арміи. Послѣ альколейской побѣды, оно повысило всѣхъ офицеровъ войскъ, стоявшихъ за революцію; затѣмъ, по настоятельнымъ просьбамъ офицеровъ арміи побѣжденной, оно повысило и ихъ, что было, разумѣется, глупо, ибо дико награждать своихъ враговъ. Такая нелѣпая выходка правительства только вызвала въ арміи сочувствіе къ междуусобной войнѣ, которая уже и теперь представляется для нея желаннымъ исходомъ.
Распущеніе юнтъ и проектъ плебисцита не мало способствовали охлажденію народа къ людямъ, которыхъ еще такъ недавно онъ встрѣчалъ съ полнымъ довѣріемъ и съ выраженіемъ сочувствія.
Временное правительство отличается важнѣйшимъ недостаткомъ: нерѣшительностію и неопредѣленностію. Оно принимаетъ и хорошія мѣры и худыя; оно дѣйствуетъ не очень умно и не очень глупо. Трудно любить и уважать Серрано, Прима и Тонете, но есть много людей хуже Топсте, Серрано и Прима, что не мѣшаетъ однакоже чувствовать полнѣйшее нерасположеніе къ Приму, Топете и Серрано.
Еще недавно Испанія была отверженнымъ Ханааномъ для европейскаго туриста. Не рискуя головой или чемоданомъ, никто не рѣшался переѣзжать черезъ Перенеи, особенно въ качествѣ простого наблюдателя. Теперь, напротивъ, всякій стремится быть въ Испаніи, видѣть собственными глазами эту грандіозную драму, въ которой на мѣстѣ автоматовъ, въ родѣ Марфори и Кларета, явились дѣйствующими лицами живые люди и живые факты. Съ этою цѣлію вчера пріѣхали къ Гарридо нѣсколько патріотовъ и просили отправиться внутрь страны. Онъ согласился и я, покорнѣйшій вашъ слуга, принялъ участіе въ этой политической экспедиціи, подъ именемъ Кровъ-Нота.
Сборы наши продолжались недолго, и мы чрезъ нѣсколько часовъ уже катили по желѣзной дорогѣ. Проѣхавъ нѣсколько станцій мы вышли изъ вагоновъ и рѣшились дальнѣйшее путешествіе продолжать на лошадяхъ, въ каретѣ.
Первый городъ, попавшійся намъ на пути, въ которомъ мы намѣревались остановиться, былъ Паламосъ. Здѣсь насъ встрѣтили съ полнѣйшимъ энтузіазмомъ и пригласили Гарридо произнести рѣчь въ театрѣ.
Когда мы подошли къ угольному дому на площади, насъ привѣтствовали выстрѣломъ изъ ружья, произведеннымъ изъ окна второго этажа, очень хорошенькою женщиной. Она кричала: «виватъ федеративная республика»! Мы узнали, что это была жена одного изъ почтенныхъ и богатыхъ буржуа, имѣющая трехъ или четырехъ дѣтей.
Вездѣ въ большихъ собраніяхъ, имѣющихъ цѣлію разъясненіе политическихъ событій, всегда преобладаютъ мужчины; здѣсь же, въ Паламосѣ, женщины потребовали признанія ихъ правъ и наполнили театръ, гдѣ мы собрались; не находя мѣста на стульяхъ, они расположились на сценѣ; мало-по-малу мужчины стали уступать имъ свои мѣста и вскорѣ всѣ стулья заняты были исключительно женщинами; остался сидящимъ одинъ герой празднества. Надо было пользоваться случаемъ; тема для рѣчи была слишкомъ очевидна; ораторъ, обращаясь къ молодымъ дѣвушкамъ, объяснилъ имъ, какія выгоды ожидаютъ ихъ при республиканскомъ образѣ правленія. «Женщина — владыка семьи, какъ мужчина — хозяинъ мастерской, сказалъ онъ. Республика, уничтожая монашескіе обѣты, военныя сухопутныя и морскія конскрипціи, — освобождаетъ, такимъ образомъ, сто тысячъ священниковъ и триста тысячъ солдатъ и матросовъ, которыхъ теократическія и монашескія учрежденія осуждали на безбрачіе. Женщины просятъ избавить ихъ отъ ярма, налагаемаго на нихъ суевѣріемъ и предразсудками, онѣ сдѣлали уже выборъ, онѣ находятъ для себя болѣе выгоднымъ и разумнымъ слѣдовать за своими мужьями и братьями, нежели за монахами; они, наконецъ, желаютъ выйти изъ рабскаго подчиненія конфессіоналу. Женщины Санъ-Феличе и Калонжа подписали просьбу въ пользу гражданскаго брака, — я прошу и васъ присоединиться къ этому движенію» и пр.
Эта рѣчь была слишкомъ смѣла, но въ Паламосѣ, принявшемъ такое дѣятельное участіе въ революціи, можно было рискнуть на нее, зная, навѣрное, что она возбудитъ здѣсь сильный энтузіазмъ.
И, дѣйствительно, не смотря на ея смѣлость и новизну сюжета, эта рѣчь была очень хорошо принята публикой, и когда мы оставили театръ и отправились въ дальнѣйшій путь, насъ сопровождала огромная толпа народа обоего пола, и даже очень молоденькія дѣвушки прощались съ нами громкими криками: «виватъ федеративная республика! Виватъ Фернандо Гарридо, другъ народа»! «Не сомнѣвайтесь, добрые люди, что суевѣріе составляетъ величайшую язву Испаніи. Освободитесь отъ него. Люди ошибаются, принципы никогда», отвѣчалъ имъ Гарридо.
Ничто такъ не утомляетъ, какъ счастіе; ничто такъ не возбуждаетъ, какъ энтузіазмъ. Взрывы радости, выраженія сочувствія, масса рѣчей, привѣтственныя восклицанія, музыка, барабаны, пожатіе рукъ, магнетизмъ тысячъ глазъ, смотрящихъ на насъ съ любовью и восторгомъ, — все это изнурило насъ, подобно тому, какъ изнуряетъ человѣка избытокъ электричества, дѣйствующій на него въ день бури. И потому, большее облегченіе почувствовалъ Крокъ-Нотъ" когда усѣлся въ карету; здѣсь онъ, наконецъ, могъ собрать свои разбросанныя впечатлѣнія, и обсудить ихъ. «Да, думалъ онъ, человѣку необходимо счастіе, но если его дается слишкомъ много, то это тоже составляетъ неудобство»!
Въ Палафуржель мы прибыли часомъ ранѣе назначеннаго времени, чѣмъ разстроили предполагаемую встрѣчу, обратившуюся въ весьма слабую демонстрацію Палафуржель, городъ промышленный, торговый и портовый, населенъ рабочими, страстными почитателями Гарридо. Только-что послѣдній успѣлъ успокоиться и заснуть, его почитатели устроили ему серенаду, при чемъ пѣли и играли его произведенія, прославляющія трудъ, положенныя на музыку однимъ изъ барселонскихъ композиторовъ. Въ числѣ слушателей, точно два привидѣнія, скрывавшіеся въ темнотѣ, явились двое священниковъ.
Послѣ рѣчи Гарридо, одинъ рабочій протѣснился сквозь толпу, неся на блюдѣ корону изъ лавровъ и оливковаго дерева, показалъ ее народу и закричалъ: «великому гражданину!» Это восклицаніе подѣйствовало на насъ, какъ дѣйствуетъ рѣзкій сѣверный вѣтеръ. Тотъ, къ кому были обращены эти слова, всталъ. Друзья мои, сказалъ онъ, — мы дѣлаемъ великую ошибку, если подносимъ тому или другому лицу корону передъ битвой. Одержимъ прежде побѣду. Къ тому же корона приличествуетъ монархіи, а въ республикѣ ею можно украшать только одни наши знамена". И сдѣлавъ знакъ, чтобы подошелъ къ нему знаменосецъ, стоящій тутъ неподалеку, онъ надѣлъ корону на древко знамени рабочихъ. Тотчасъ же масса тронулась съ мѣста. "Впереди ея, въ сопровожденіи пятидесяти факеловъ, понесли знамя. Оно развивалось высоко надъ головами, волнуемое вѣтромъ, скоро оно потерялось изъ вашихъ глазъ въ темнотѣ ночи. Куда пойдетъ оно! Гдѣ остановится?
На другое утро мы оставили берегъ и поѣхали внутрь страны. Въ полдень мы были въ Бисбалѣ; насъ встрѣтило только нѣсколько человѣкъ, пріѣхавшихъ въ каретѣ. Послѣ тропической жары въ Паламосѣ и Палафружелѣ, здѣшняя температура намъ показалась гораздо умѣреннѣе. Правда, въ городкѣ была ярмарка, и республиканцы занялись куплей и продажей, но, мнѣ кажется, если бы они имѣли болѣе сильныя убѣжденія, и поболѣе гражданскаго патріотизма, то, соединясь съ жителями сосѣднихъ деревень, произвели бы такую же демонстрацію въ пользу республики, какъ и въ Палафружелѣ.
Впрочемъ демонстрація была, но только враждебная, и произвелъ ее одинъ человѣкъ, — правда, человѣкъ значительный, — Форгасъ, городской депутатъ, глава прогрессистовъ этой провинціи. Его безпокоилъ успѣхъ демократической партіи, и онъ хотѣлъ его остановить. Нашъ президентъ открылъ собраніе такими словами: «Мы собрались здѣсь для республиканской пропаганды, и вы услышите одного изъ провозвѣстниковъ свободы…» --«Не хотите ли вы этимъ сказать, вскричалъ Форгасъ, — что лишаете насъ права оспаривать ваши мнѣнія? Въ публичномъ собраніи вы отказываете намъ въ правѣ высказывать свое убѣжденіе предъ публикой, нашимъ судьею?» — Это коварное нападеніе Гарридо отразилъ ловкимъ ударомъ. «Да, мы вамъ отказываемъ. Двадцать лѣтъ на насъ клеветали, лишая насъ возможности отвѣчать; теперь мы можемъ говорить, и хотимъ воспользоваться своимъ правомъ во всей его полнотѣ. Мы избрали себѣ арену и высказываемъ на ней наши убѣжденія гласно, безъ всякой утайки; если они вамъ не нравятся, кто мѣшаетъ вамъ устроить свою арену и также гласно высказывать на ней ваши убѣжденія; но свобода собраній не даетъ права протестанту силой ворваться въ католическое собраніе, завладѣть ея кафедрой и проповѣдывать оттуда свои вѣрованія, точно также и на оборотъ. Но если собраніе желаетъ, чтобы передъ нимъ защищали старый порядокъ, пусть оно скажетъ». «Нѣтъ, не желаемъ», раздалось со всѣхъ сторонъ. И Гарридо продолжалъ свою рѣчь, въ которой старался развить идею о неудобствахъ для испанскаго народа возстановленія низверженной монархіи. Рѣчь его была сильна и рѣшительна. Въ немъ видѣнъ былъ не только ораторъ, но также и предводитель партіи.
Послѣ его ухода, и когда зала опустѣла на три четверти, Форгасъ, желая оставить за собой послѣднее слово, взошелъ на трибуну, объявивъ, что теперь онъ имѣетъ право слова, потому что засѣданіе уже окончено. Зала наполнилась вновь. Онъ произнесъ длинную, водянистую и робкую рѣчь въ защиту монархіи; онъ очень слабо нападалъ на республику, и замѣтилъ, что «если она будетъ утверждена всеобщей подачей голосовъ, мы покоримся народной волѣ». Главный аргументъ его противъ республики заключался въ томъ, что «императоръ Наполеонъ III не будетъ терпѣть республики на своей границѣ, и если Испанія станетъ республикой, она должна быть готова отразить нападеніе милліона ружей Шаспо». Это было сказано крайне неловко. «Я прошу слова» вскричалъ трактирный слуга, служившій намъ за столомъ. Онъ взошелъ на эстраду, красный отъ гнѣва, съ сжатыми кулаками; свирѣпо расхаживая между двумя стульями, онъ походилъ на тигра, заключеннаго въ клѣткѣ. «Граждане, сказалъ онъ, — г. Форгасъ знатный человѣкъ, а я не болѣе, какъ трактирный слуга; г. Форгасъ — депутатъ въ Кортесахъ, глава прогрессистовъ; я же только сынъ рабочаго, дитя народа; я не ораторъ, какъ г. Форгасъ. Но пусть знаетъ г. Форгасъ, и знаетъ это для того, чтобы передать императору Наполеону Ш, что если онъ осмѣлится съ своимъ милліономъ ружей ворваться въ наше отечество, то его милліону ружей мы противопоставимъ пятнадцать милліоновъ испанскихъ грудей! — Я все сказалъ!» И онъ сошелъ съ кафедры при бѣшеномъ крикѣ: «виватъ», какъ бы обухомъ хватившимъ по лбу бѣднаго Форгаса.
Изъ Висбаля мы направились на Жерону. Мѣстность стала принимать горный характеръ. Вотъ и Пиринеи. Чѣмъ выше мы поднимались, тѣмъ мѣстность становилась прекраснѣе.
Мы прибыли въ Жерону. Въ другихъ городахъ, которые мы посѣтили, намъ легко доставалось торжество; здѣсь же въ главномъ городѣ провинціи, въ столицѣ сеньора Форгаса, приходилось дать генеральное сраженіе. Здѣсь нашъ пропагандистъ произнесъ длинную блистательную рѣчь передъ аудиторіей въ четыре тысячи человѣкъ, наполнявшихъ театръ; не только всѣ обычныя мѣста, во коридоры и лѣстницы были заняты народомъ.
Сегодня мы углубились въ горы. Погода испортилась, сдѣлалось холодно. Встрѣчавшіяся съ нами женщины, вообще здѣсь не употребляющія ни фланели, ни сукна, по ихъ дорогой цѣнѣ, — дрожали отъ холода, кутаясь въ свои легонькія мантильи. Пошелъ дождь, и, мы мокрые и усталые, дотащились, наконецъ, до Баньоля.
Баньоль, небольшой городокъ, съ 3,500 человѣкъ бѣднаго населенія, живущаго работою на бумажныхъ фабрикахъ. 400 или 500 человѣкъ рабочихъ принесли большую жертву, сопровождая насъ въ театръ. Баньоль, какъ и 400 другихъ испанскихъ городовъ, также имѣетъ свой театръ. Ни одинъ народъ въ Европѣ не высказываетъ такой страсти къ театру, какъ испанцы, которые никакъ не могутъ сидѣть дома: они непремѣнно должны быть или на гуляньи, мы смотрѣть бой быковъ, или присутствовать на сценическихъ представленіяхъ. Въ Баньолѣ играетъ бродячая труппа актеровъ одинъ мѣсяцъ въ году, потомъ переходитъ въ другой городъ и т. д; въ теченіи же четырехъ другихъ мѣсяцевъ въ году, сцена занята любителями, которые поручаютъ первыя роли двумъ или тремъ актерамъ по профессіи. Театръ считается однимъ изъ важнѣйшихъ учрежденій на Пиренейскомъ полуостровѣ; онъ весьма серьезный соперникъ церкви, и если когда нибудь Испанія освободится отъ тираніи разныхъ отцевъ Кларетовъ, то этимъ она главнымъ образомъ будетъ обязана Верди, Мейерберу и Россини.
Безалю былъ нѣкогда сильнымъ, богатымъ и могущественнымъ городомъ, но теперь, не смотря на любопытные остатки римской архитектуры, онъ не болѣе, какъ уѣздный городокъ. «Почему мы не остановимся въ Безалю», спросилъ Крокъ-Нотъ проводника изъ туземцевъ. — «А потому, что Безалю душой и тѣломъ принадлежитъ прогрессистской партіи, которая не допуститъ, чтобы ре. спубликанская ересь проникла въ ея владѣнія. Здѣсь всѣмъ ворочаетъ одинъ буржуа, полковникъ, и, по его приказу, насъ отсюда прогонятъ и не дадутъ вымолвить ни словечка». — «Значитъ, случится тоже, что и въ Бисбалѣ, только роли перемѣнятся — „О, я вижу, что вы, наконецъ, свыкаетесь съ нравами нашей благословенной страны“.
Наступила ночь, и мы рѣшились остановиться въ деревушкѣ, чтобы обогрѣться и поужинать. Гостинница, гдѣ мы остановились, представляла собою цѣлое промышленное заведеніе; работа кипѣла во всѣхъ ея углахъ; женщины пекли хлѣбы, дѣвушки шили, ткали, приготовляли водки и ликеры. Мы, съ великимъ удовольствіемъ, расположились подлѣ камина. Скоро подали обѣдъ, состоящій, изъ супа, приготовленнаго изъ гусиныхъ потроховъ, оливокъ и бѣлаго хлѣба; изъ сосисекъ и десерта, въ составъ котораго вошли сырые помдамуры въ прованскомъ маслѣ, голландскій сыръ и болтовня здоровыхъ дѣвушекъ, выражавшихъ свое кокетство громкимъ смѣхомъ и рѣзкимъ голосомъ.
— Крокъ-Нотъ, сказалъ мнѣ по-французски одинъ изъ дорожныхъ товарищей, — обратите вниманіе на эти каменныя скамьи, на которыхъ мы сидимъ, и эти деревянные приборы, на отсутствіе ножей НИ столѣ — каждый кабальеро носитъ ножъ у себя въ карманѣ — посмотрите на эти римскія лампы, на эту сводчатую комнату, и вы припомните гостинницу, гдѣ возсѣдалъ донъ-Кихотъ. Обратите вниманіе на полное отсутствіе церемоній между всѣми, здѣсь присутствующими; здѣсь всѣ равны — богатые и бѣдные, ученые и невѣжды, мужчины, женщины и дѣвицы. Порро (жбанъ) переходитъ изъ рукъ въ руки: каждый прикладываетъ его къ своимъ губамъ и тянетъ оттуда вино. Самое значительное лицо за нашимъ столомъ — кучеръ, замѣтьте, какая свобода и достоинство замѣчаются во всѣхъ его движеніяхъ! По истинѣ, Испанія страна равенства между людьми; страна, гдѣ менѣе всего развиты соціальныя фикціи»…
…Все это очень хорошо, отвѣчалъ я, — но не говоритъ ли это обстоятельство въ пользу мнѣнія о маломъ развитіи Испаніи, о первобытномъ состояніи ея обитателей"…
— Гм, гм!..
Рано утромъ мы вошли въ городъ Оло, имѣющій 12,000 жителей. Оло — родина многихъ извѣстныхъ полковниковъ и генераловъ карлистской арміи. Первая гражданская война царствованія Изабеллы произвела здѣсь страшные раздоры въ семействахъ, политическія убѣжденія раздѣлили братьевъ другъ съ другомъ, отецъ враждовалъ съ сыномъ, дядя съ племянникомъ. Съ помощію клерикаловъ въ Оло, донъ Карлосъ, съ своей наварской арміей, осаждалъ и взялъ этотъ городъ въ 1837 голу. Но и теперь, спустя слишкомъ 30 лѣтъ, тѣже несогласія раздѣляютъ семейства, таже вражда существуетъ между самыми близкими родными.
Но не смотря на все это, рѣчь Гарридо, сказанная въ театрѣ, встрѣчена была съ шумными аплодисментами и съ криками: «виватъ федеральная республика»! Но, разумѣется, такимъ крикамъ нельзя придавать особаго значенія. Карлисты Оло привѣтствовали республику не ради привязанности къ ней и своихъ республиканскихъ убѣжденій, а просто потому, что они ненавидятъ прогрессистовъ еще болѣе, нежели республиканцевъ.
Человѣкъ сорокъ мѣстныхъ республиканцевъ, представляемыхъ буржуа, рабочими и горцами, задали намъ великолѣпный пиръ. Зала, въ которой мы обѣдали, заключала въ себѣ мѣстную примѣчательность: огромную картину, на которой нарисованъ жандармъ въ полной формѣ, отдающій кому-то воинскія почести.
За столомъ намъ прислуживала мадмоазель Хозетта; плохо одѣтая, съ растрепанными волосами, съ сильно-бѣгающими глазками, она походила на волченка. Но страсть, разлитая во всемъ ея существѣ, но огонь ея глазъ, — производили сильное впечатлѣніе на моего сосѣда, молодого человѣка, красиваго, какъ Антиной. Во всей его фигурѣ просвѣчивала дѣвственная скромность; онъ, повидимому, не первый разъ видѣлъ Хозетту и давно уже ухаживаетъ за нею. И теперь онъ всѣми возможными жестами старался обратить на себя вниманіе очаровательницы. Но Хозетта показывала видъ, что ничего не видитъ, только глаза ея блестѣли пуще прежняго, волосы еще болѣе распустились… дайте ей кинжалъ въ руки и она съумѣеть имъ распорядиться.
Трактирщикъ, отецъ Хозетты, представлялъ собою еще болѣе любопытный каталонскій типъ. Жадность и хвастливость виднѣлись въ каждомъ его движеніи. Чтобы сдѣлать намъ честь, онъ усѣлся съ нами за столомъ съ чашкой кофе. Онъ началъ разсказывать, — хорошенько не помню что, — его глаза блестѣли зловѣщимъ блескомъ, онъ жестикулировалъ необыкновенно воинственно, какъ будто онъ разстрѣливалъ кого нибудь, и дѣлалъ все это съ изумительной энергіей, съ свирѣпой оригинальностію. Онъ походилъ на каторжника, разсказывающаго своимъ удивленнымъ товарищамъ похожденія такого свойства, которыя способны привести въ дрожь всякаго не-каторжника. Этотъ человѣкъ сильно занялъ Крокъ-Нота и заставилъ его подумать и подумать.
Въ часъ утра молодые люди потащили Крокъ-Нота въ свое казино, устроенное на манеръ англійскихъ клубовъ. Оно было великолѣпно, въ немъ было все, не исключая даже библіотеки, впрочемъ собранной совершенно случайно, безъ всякаго плана, и имѣвшей не болѣе пяти, шести журналовъ сомнительнаго достоинства, и ихъ даже почти никто не читалъ. Изъ артистическихъ произведеній, здѣсь находилась копія съ мозаики, найденной гдѣ-то въ окрестности, и образецъ каллиграфическаго искуства одного изъ мѣстныхъ школьныхъ учителей, который перомъ начертилъ картину, представляющую трехъ грацій. Я отдѣлался отъ своихъ любезныхъ хозяевъ только черезъ два часа, и поспѣшилъ лечь на боковую, такъ какъ въ семь часовъ нужно было вставать и отправляться въ путь.
Рано утромъ мы отправились въ Тортеласъ. На горахъ выпалъ снѣгъ, и мы почувствовали на себѣ вліяніе холоднаго вѣтра. Но скоро вѣтеръ стихъ, небо очистилось, солнце засвѣтило, согрѣло насъ, и мы проѣзжали чрезъ то мѣсто, гдѣ когда-то стоялъ городокъ Кастель-Фоллюто уже при яркомъ солнечномъ освѣщеніи. Здѣсь генералъ Мина, уполномоченный королемъ подавить революцію въ 1822 году, встрѣтилъ сильное сопротивленіе со стороны горцевъ. Но не смотря на геройскую защиту, городокъ былъ взятъ; всѣ его жители, не исключая женщинъ и дѣтей, разстрѣляны или повѣшены, дома разрушены, самое мѣсто, гдѣ стояла деревня, сравнено и вспахано. Въ увѣковѣченіе этого событія, Мина поставилъ столбъ съ слѣдующей надписью: «Здѣсь былъ Кастель-Фоллюто. Учитесь, испанцы!»
Тортеласъ, деревушка въ горахъ, въ пяти часахъ разстоянія отъ французской границы; она, съ давнихъ поръ, извѣстна въ Испаніи своей приверженностію къ независимости и свободѣ. Мы были встрѣчены здѣсь всѣмъ населеніемъ деревни и депутатами отъ пятидесяти сосѣднихъ общинъ; всѣ они съ большимъ вниманіемъ прослушали рѣчь, произнесенную Гарридо съ балкона на площади. Къ несчастію, рѣчь была сказана на испанскомъ языкѣ, а не на мѣстномъ жаргонѣ. Послѣ революціи здѣшнимъ медикомъ открыта въ Тортеласѣ школа, которую съ охотою посѣщаютъ не только дѣти, но и взрослые.
Простившись съ этими мужественными людьми, мы замѣтили подлѣ себя старичка, верхомъ на лошади. Онъ присталъ къ нашей компаніи съ цѣлію послушать рѣчь, которую Гарридо намѣренъ былъ произнести въ Фигуэрѣ, лежащей въ пяти часахъ ѣзды отъ Тортеласа. Его звали Гомонъ Пюигъ Бланко Примеро; онъ принадлежалъ къ числу людей, которыхъ англичане причисляютъ къ разряду representative man, человѣкъ, отличающійся своимъ развитіемъ и внимательно слѣдящій за политическимъ движеніемъ страны. Онъ былъ малъ ростомъ, худощавъ и очень говорливъ. Въ 1848 году онъ провозгласилъ республику въ французскихъ деревняхъ, пограничныхъ съ Испаніей, но былъ арестованъ и сданъ испанскимъ жандармамъ, былъ осужденъ на Филиппинскіе острова, но остался въ Кадиксѣ. Чего, чего не поразсказалъ онъ намъ во время пути! Мѣсяцъ тому назадъ въ ихъ деревню пріѣхалъ посланный отъ генерала Контрераса съ предложеніемъ вооружиться и идти въ Барселону. "Посланный пріѣхалъ въ 9 часовъ; въ 11 отрядъ изъ 100 человѣкъ, вооруженныхъ ружьями уже выступилъ изъ деревни. На дорогѣ они узнали, что Мадритъ и Барселона уже возстали, и воротились домой! «Видители, въ нашихъ горахъ, мы всѣ солдаты, сказалъ онъ съ гордостью. — Донъ-Карлосъ всегда можетъ найдти у насъ много охотниковъ драться за его дѣло, пусть только заплатитъ по три франка каждому въ день; за республику пойдетъ еще болѣе народу, но непремѣнно даромъ».
Фигуэра славится, какъ самый республиканскій городъ въ странѣ; большая часть людей, стоявшихъ во главѣ каталонскаго движенія были родомъ изъ Фигуэры. Болѣе трехъ тысячъ народа ожидали насъ въ театрѣ; они горѣли нетерпѣніемъ услышать рѣчь Гарридо, не безъ основанія предполагая, что она будетъ изъ самыхъ замѣчательнѣйшихъ рѣчей, произнесенныхъ этимъ ораторомъ
Ихъ ожиданіямъ суждено было сбыться. Ораторъ превзошелъ самъ себя. Въ этой своей рѣчи Гарридо старался объяснить, какой политикѣ слѣдуетъ держаться въ настоящихъ затруднительныхъ обстоятельствахъ. Рѣчь встрѣчена съ полнѣйшимъ энтузіазмомъ.
Простившись съ Фигуэро, Крокъ-Нотъ взялъ мѣсто въ дилижансѣ и отправился въ Барселону, гдѣ онъ и находится теперь, собирая и записывая впечатлѣнія путешествія, общій выводъ изъ котораго онъ дастъ своимъ читателямъ въ слѣдующемъ мѣсяцѣ.
Какъ ни тяжело возвращаться отъ свѣтлаго настоящаго къ темному прошлому, но я долженъ это сдѣлать. Въ то время, какъ въ Испаніи спокойно происходитъ величайшій государственный переворотъ, можетъ бытъ, рѣшающій судьбу этой страны на нѣсколько столѣтій, во Франціи, называющей себя горниломъ политической свободы и цивилизаціи, нельзя собрать нѣсколько сотъ франковъ на памятникъ защитнику народнаго дѣла безъ того, чтобы не произвести всеобщаго скандала. Начиная министромъ Руэ и кончая послѣднимъ шпіономъ, всѣ раздражились, заволновались и пустили въ ходъ всевозможные происки и судебные крючки, чтобы обвинить и упрятать въ какую нибудь темную щель людей, открывшихъ подписку въ память народнаго представителя Бодена. И какъ все это дѣлается у великаго падишаха умно и ловко! Боденъ и его геройская смерть на баррикадахъ 3 декабря 1851 года принадлежатъ исторіи, и никто не подумалъ бы изъ такой скромной личности, какъ Боденъ, дѣлать общественную демонстрацію, но проницательное правительство помогло раздуть дѣло въ европейскій процессъ. И къ чему оно прикидывается цѣломудреннымъ и оскорбленнымъ, когда знаменитый Coup d'état Наполеона III извѣстенъ въ наше время каждому гимназисту, когда Тено еще такъ недавно разсказалъ изо дня въ день въ своей книгѣ (Paris en d'écembre 1851 г.), на глазахъ того же самаго правительства, событія этого зловѣщаго декабря, какъ его назвалъ В. Гюго. Вѣдь нельзя же, въ самомъ дѣлѣ, ни господину Руэ, — какъ онъ ни искусно прячетъ концы въ воду, — ни его милому патрону скрыть въ тайныхъ архивахъ произшествія, разыгравшагося на сценѣ Парижа, среди бѣлаго дня, и кончившагося убійствомъ, по крайней мѣрѣ, 300 человѣкъ, изгнаніемъ 500 лучшихъ семействъ и уничтоженіемъ политической свободы для всей Франціи. Къ сожалѣнію, такія событія еще возможны, но игнорировать ихъ — это было бы уже слишкомъ безцеремонно. Въ этомъ случаѣ, молчаніе есть единственная защита, и Руэ поступилъ бы очень благоразумно, еслибъ, опустивъ рѣсницы долу и зардѣвшись дѣвственнымъ румянцемъ, не начиналъ шума, отъ котораго онъ теперь не знаетъ куда и дѣваться. Теперь всякому любопытно знать: кто такой этотъ Боденъ, которому Франція готовится воздвигнуть памятникъ, что значитъ эта общественная подписка, на которую откликнулись такъ сочувственно, и какое значеніе имѣетъ для страны смерть человѣка, погибшаго отъ солдатской пули въ Сэнтъ-Антуанскомъ предмѣстьи? Все это очень любопытно знать, и мы не отказываемъ себѣ въ удовольствіи напомнить о несчастномъ днѣ, котораго были, къ сожалѣнію, свидѣтелями.
Поколѣніе, къ которому я принадлежу, было молодо, полно силъ и надеждъ въ то время, когда незамѣтно, какъ тонкая паутина, плелась въ кабинетѣ Елисейскаго дворца, страшная реакція, отбросившая Францію въ нѣсколько дней въ эпоху реставрацій. Въ этомъ кабинетѣ тайно работали вмѣстѣ съ президентомъ Людовикомъ-Наполеономъ шесть его клевретовъ — гг. Морни, Флери, Сэнтъ-Арно, Маньянъ, Персиньи и Мона, впослѣдствіи раздѣлившіе добычу по-ровну. Всѣ они играли первостепенныя государственныя роли и, едва смывъ грязь и кровь съ своихъ рукъ и ногъ, переодѣлись въ шитые золотомъ генеральскіе, сенатскіе и т. п. мундиры. Всѣ они, говоритъ Тено, «были люди относительно темные, почти бездарные, жаждавшіе только денегъ или славы». И вотъ эти-то люди составили планъ громаднаго переворота, въ которомъ, при неудачномъ его исходѣ, они первые погибли бы, какъ измѣнники конституціи и враги Франціи. Ставка была рѣшительная, но и выигрышъ предстоялъ завидный: императорская корона для Наполеона III и богатыя мѣста и награды для его соучастниковъ. Само собою разумѣется, что такіе ничтожные люди не могли бы управлять ходомъ событій и нанести ударъ цѣлой странѣ, еслибъ исподоволь готовившаяся реакція не расчистила почвы для ихъ интриги. Собственно говоря, представители народа, занимавшіеся красивыми фразами вмѣсто дѣла, люди большею частію честные, но неимѣвшіе ни энергіи, ни политическаго здороваго воспитанія, сами допустили реакцію проникнуть во всѣ жизненные слои народа, и стали толковать о справедливости и неприкосновенности конституціи уже тогда, когда въ Парижѣ стояло около 60 тысячъ вооруженнаго войска, готоваго по первому мановенію Сэнтъ-Арно разгромить весь городъ. Поэтому такъ легко и удался Coup d'état 2 декабря. Паутина давно была соткана и ожидала только неосторожной мухи.
Планъ переворота былъ очень простъ: соединить всѣ организованныя силы въ рукахъ президента и, объявивъ республику краснымъ спектромъ, опасными и гибельными для страны, установить тотъ порядокъ, какой угодно было тому, на чьей сторонѣ была матеріальная сила и смѣлость. «Съ помощію военнаго министра и префекта полиціи, говоритъ Тено, президенту стоило только сказать слово, чтобы сдѣлаться полновластнымъ господиномъ Парижа, а вмѣстѣ съ Парижемъ и Франціи». Программа исполненія была также не замысловатая, вотъ главныя мѣры, на которыхъ остановились сотрудники Наполеона III. Во-первыхъ, нечаянное ночное нападеніе на главныхъ представителей народа, въ особенности генераловъ, которыхъ вліяніе казалось болѣе опаснымъ, и арестъ ихъ. Этотъ трудъ порученъ былъ префекту полиціи и его агентамъ. Во-вторыхъ, ночное занятіе залы законодательнаго собранія и распредѣленіе военныхъ отрядовъ на стратегическихъ пунктахъ столицы. Въ третьихъ, захватъ всѣхъ журналовъ и газетъ республиканскаго или парламентскаго направленія и объявленіе прокламацій и декретовъ президента. «Все это, продолжаетъ Тено, условлено было совершить ночью. Такъ какъ стояла зимняя пора, то назначили время исполненія между половиною пятого и шестого часа утра, когда Парижъ обыкновенно спитъ». Между тѣмъ войска тайно стягивались къ Парижу, и Наполеонъ не жалѣлъ ни ласкъ, ни денегъ, чтобы расположить въ пользу своего замысла офицеровъ и генераловъ. Въ Елисейскомъ дворцѣ каждый день обѣдали за столомъ президента толпы военныхъ, а по казармамъ щедро раздавались деньги, и при этомъ дѣлались довольно прозрачные намеки на необходимость военной революціи. Сэнтъ-Арно, родившійся солдатомъ и неимѣвшій понятія о какомъ бы то ни было человѣческомъ правѣ, былъ самымъ удачнымъ орудіемъ въ рукахъ президента. «Намъ нуженъ мясникъ, а не политикъ, писалъ Морни префекту полиціи, — и я не знаю человѣка лучше Сэнтъ-Арно въ настоящую минуту», Морни былъ правъ: лучшаго мясника нельзя было найдти во всей Франціи.
Такимъ образомъ, когда все было условлено, подкуплено и приготовлено, оставалось приступить къ самому дѣлу. 2 декабря было назначено для Coup d'état, и въ этотъ злосчастный день вдругъ проснулся Парижъ безъ конституціи, безъ свободы, безъ представителей народа и безъ Законодательнаго Собранія. Ночью родилась имперія Наполеона III, такъ что безъ всякаго юмора можно сказать, что Парижъ проспалъ свою республику. Мы не станемъ разсказывать здѣсь подробно, что совершалось 2 декабря, и остановимся только на томъ событіи, которое объясняетъ намъ личность Бодена.
День 3 декабря былъ мрачный, дождливый, одинъ изъ тѣхъ скверныхъ дней, въ которые парижанинъ чувствуетъ себя дурно, при самомъ лучшемъ настроеніи духа. А тутъ, къ этому мраку и дождю, еще присоединились самыя тяжелыя впечатлѣнія предшествовавшаго дня — аресты, изгнанія, насиліе и паническій ужасъ, охватившій весь городъ. Я помню еще живо это ненастное утро, когда на площадяхъ и улицахъ было также пусто и безмолвно, какъ въ корридорахъ Мазаса. Все пряталось и трепетало въ виду наглаго торжества патрулей и вооруженныхъ солдатъ, разставленныхъ по всей столицѣ. Между префектурой и кабинетомъ Морни, между кабинетомъ Морни и кабинетомъ Наполеона III шли ежеминутныя сношенія, курьеры взадъ и впередъ бѣгали отъ одного къ другому, по всѣмъ направленіямъ Франціи летѣли тайные циркуляры и явныя прокламаціи, Флери мыкался по казармамъ и сыпалъ деньгами, Мопа трусилъ и ежился, но повиновался. На другой сторонѣ этой печальной картины мы видимъ тоже волненіе, туже обезпокоенность, но безъ всякаго опредѣленнаго плана, безъ средствъ и даже единодушія, какъ это бываетъ всегда съ людьми, застигнутыми врасплохъ. Защитникамъ конституціи прежде всего нужна была помощь народа, но народъ недовѣрчиво относился къ своимъ представителямъ, которые слишкомъ поздно стали думать о немъ. И когда 8 декабря утромъ они явились въ Сэнтъ-Антуанское предмѣстіе — въ этотъ центръ рабочаго люда, — чтобы поднять на ноги упавшее духомъ и растерявшееся населеніе парижскихъ мастерскихъ, толпы рабочихъ апатично стояли кучками у воротъ и разсуждали о происшествіяхъ прошлаго дня. Представители обратились къ нимъ съ слѣдующими словами: «Какъ! Вы ничего не предпринимаете? Чего вы ждете? Неужели вамъ нужна имперія? — Нѣтъ, нѣтъ, отвѣчало большинство рабочихъ. Но изъ за чего же мы будемъ биться? Намъ возвращаютъ всеобщую подачу голосовъ… Да и что мы можемъ сдѣлать? Насъ обезоружили съ іюня мѣсяца; нѣтъ ни одного ружья во всемъ предмѣстіи». Такое равнодушіе народа требовало со стороны представителей нагляднаго примѣра мужества и энергіи, которой бы вывелъ изъ пассивнаго положенія колебавшуюся толпу. И вотъ Боденъ рѣшается пожертвовать собою и дать Парижу сигналъ сопротивленія изъ центра рабочаго населенія. Онъ и еще нѣсколько товарищей его останавливаютъ въ одной изъ улицъ Сэнтъ-Антуана омнибусъ, выпрягаютъ лошадей и сами строятъ баррикаду. Черезъ нѣсколько минутъ къ нимъ присоединяются человѣкъ сто рабочихъ и оканчиваютъ дѣло быстро. Между тѣмъ военный отрядъ, подъ предводительствомъ Пюжоля, получилъ приказаніе атаковать баррикаду и разсѣять сборище народа. Отрядъ наступалъ безъ всякаго сопротивленія, потому что у представителей не было ни оружія, ни твердой защиты. Они, поднявшись на баррикаду, думали дѣйствовать убѣжденіями противъ штыковъ и ружей. "Молчите, сказалъ имъ капитанъ, я не хочу васъ слушать; я повинуюсь моимъ начальникамъ и ихъ приказанію; разойдитесь или я буду стрѣлять ". И онъ скомандовалъ отряду: впередъ! Представители отступили въ сторону. Одинъ изъ солдатъ, проходя мимо, прицѣлилъ прямо въ щеку одному изъ представителей, г. Брюкнеру, но услышавъ спокойное и твердое слово представителя, онъ поднялъ ружье и выстрѣлилъ на воздухъ. Въ это время Боденъ стоялъ на баррикадѣ, и окружавшимъ его рабочимъ показалось, что представитель убитъ. Изъ толпы ихъ немедленно раздался выстрѣлъ и смертельно поразилъ одного изъ солдатъ. Затѣмъ съ противной стороны сдѣланъ былъ отрядомъ общій залпъ и первый Боденъ, стоявшій впереди, упалъ мертвымъ. Три пули разомъ поразили его въ черепъ. Такова была кончина этого славнаго защитника республики, которому теперь предназначается памятникъ. Въ этой смерти много трагическаго, достойнаго полнаго уваженія, но нельзя не пожалѣть, что такія идеальныя жертвы въ наше время безполезны. Боденъ и его друзья, почти всѣ погибшіе, забыли одно, что права защищаютъ не фразами противъ пуль, не убѣжденіями противъ Пюжолей, а болѣе дѣйствительными средствами…
Любопытно, что король Вильгельмъ, можетъ быть, болѣе всѣхъ другихъ монарховъ Европы, убѣжденный въ своемъ династическомъ правѣ, рѣшился первымъ изъ государей, въ публичной рѣчи, привѣтствовать испанскую революцію; любопытно, что онъ даже дошелъ до признанія неотчуждаемости верховныхъ правъ народа. Нѣтъ сомнѣнія, что если онъ забылъ въ это время о правахъ и выгодахъ Изабеллы II, то сдѣлалъ это съ единственной цѣлію посердить своего друга, императора французовъ. Но въ этихъ ли видахъ или по другимъ какимъ нибудь соображеніямъ поступилъ такъ, а не иначе, король Вильгельмъ, только добродушная публика, къ которой принадлежимъ и мы съ вами, читатель, удивляется, какъ это такой новый человѣкъ, какъ Наполеонъ III, остается послѣднимъ защитникомъ Бурбоновъ, какъ испанскихъ, такъ и неаполитанскихъ, въ то время, какъ король феодальный, отличающійся своими легитимистскими склонностями, оставляетъ ихъ на волю злосчастной судьбы.
Въ припадкѣ ярости противъ свободы прессы, достопочтенный отецъ Грентеръ сообщилъ палатѣ представителей въ Вѣнѣ, что журналисты дошли до полнаго забвенія приличій, и говоря, напримѣръ, объ испанской королевѣ, дозволяютъ себѣ называть ее просто: мадамъ Изабелла. «Этакъ, пожалуй, дойдетъ и до того, продолжалъ онъ, что они осмѣлятся сказать: господинъ Францъ-Іосифъ». При этихъ словахъ половина представителей народа испустила крикъ ужаса, отвратила свое лицо и поспѣшила въ безпорядкѣ оставить залу, въ которой рѣшились произнести такія страшныя слова. Что подумалъ императоръ Францъ-Іосифъ объ уваженіи къ нему достопочтеннаго отца Грентера, говорившаго отъ имени половины палаты? И что подумалъ императоръ объ искренности другой половины палаты?
Примиреніе между Австріей и Венгріей установилось на такихъ прочныхъ основаніяхъ, что венгерцы отказались послать своихъ представителей въ Вѣну, а нѣмцы не хотятъ посылать своихъ въ Пештъ.
Венгріи угрожали серьезныя затрудненія со стороны сербской и румынской народностей. Желая сосредоточить всѣ свои силы противъ неукротимой Кроатіи, она объявляетъ теперь, что согласна выполнить всѣ требованія, заявленныя сербами и румынами — всѣ безъ всякихъ исключеній.
Галиція ропщетъ и волнуется. Съ одной стороны либеральное доктринерское министерство, съ другой камарилья, — даютъ императору Францу Іосифу дурные совѣты. Ежедневно возникаютъ новые вопросы, правильному разрѣшенію ихъ ставятся постоянныя преграды, вслѣдствіе этого головы разгорячаются и неудовольствіе усиливается. Но опасность для австрійской имперіи пока не въ Галиціи; здѣсь множество мелкихъ партій; каждая ведетъ свой особенный подкопъ, и потому галичане слишкомъ слабы, чтобы правительство могло питать въ отношеніи ихъ серьезныя опасенія. Венгерцы отказали имъ въ своемъ содѣйствіи, чехи не хотятъ ихъ слушать…
Опасность для австрійской имперіи находится теперь въ Чехіи; чешское движеніе зашло слишкомъ далеко, чтобы остановиться на полдорогѣ, и теперь едва ли оно можетъ кончиться чѣмъ инымъ, кромѣ обособленія отъ австрійской имперіи. Вѣнское министерство, объявивъ Прагу на военномъ положеніи и уничтоживъ тамъ свободу печати, ускоряетъ только развязку. Благодаря этимъ мѣрамъ нерасположеніе чеховъ къ нѣмцамъ и на оборотъ нѣмцевъ къ чехамъ, перешло теперь въ неутолимую ненависть и вражду. Въ городахъ нѣмецкіе полиціанты тузятъ и арестовываютъ чеховъ; въ деревняхъ поселяне чехи бьютъ каждаго нѣмца, который случайно забредетъ къ нимъ.
Ознакомившись со всѣмъ, что происходитъ теперь въ австрійской имперіи, истый революціонеръ долженъ непремѣнно умилиться и воскликнуть: "Да здравствуютъ Виндишгрецъ, Гайнау, Радецкій! — Хвала вамъ! Виватъ принцесса Софія! Ура Бахъ и Шварценбергъ! Слава вамъ, непризнанные геніи, терпѣливые работники революціи, непонятые Макіавелли!
Однакожъ императоръ Францъ Іосифъ, поставленный теперь въ весьма неблистательное положеніе, задумался бы, еслибъ ему предложили перемѣниться ролями съ королемъ, честнымъ человѣкомъ, Викторомъ-Эммануиломъ. Піэмонтская монархія несется къ пропасти, почва изчезаетъ изъ подъ ея ногъ. Пораженіе при Кустоцѣ и Лиссѣ, постыдное дѣло подъ Монтаною, безтактное поведеніе въ отношеніи Наполеона III и папы — окончательно уронили ее въ глазахъ итальянскаго народа. Италію одолѣваютъ разбои на югѣ и грабежи чиновниковъ повсюду, бѣдность народа и казнокрадство, расхищеніе и безъ того не обильныхъ казенныхъ сундуковъ. Три четверти членовъ палаты депутатовъ — народъ вовсе неспособный выполнить принятыя на себя обязанности; министерство, по своимъ талантамъ, отошло отъ нихъ очень недалеко. Объясненіе механизма сбора табачнаго акциза, заняло въ офиціальной газетѣ десять столбцевъ; министерство распространилось объ этомъ налогѣ, какъ о такой мѣрѣ, которая поможетъ ему поправить истощенные финансы королевства и водворить среди народонаселенія благоденствіе и благополучіе. Между тѣмъ эта мѣра равносильна средствамъ, къ которымъ прибѣгаетъ юноша, влѣзшій по уши въ долги: занимая у ростовщика 1000 руб. по 10 %, онъ получаетъ отъ него не наличныя деньги, а партію кринолинъ, которую продаетъ за 300 руб. При такомъ способѣ веденія дѣлъ всякая собственность въ Италіи раззоряется непосильными налогами, а министерство вынуждено идти далѣе, и изобрѣтать новыя стѣсненія… Пріятное положеніе!
Мы крайне несправедливы къ Пруссіи. Мы совсѣмъ забыли, что и она, наконецъ, пошла по стопамъ прочихъ государствъ Европы, и въ ея бюджетѣ мы находимъ, наконецъ, дефицитъ съ 5 милліоновъ рублей. Вы скажете, пожалуй, что это пустяки, и что значитъ такой ничтожный дефицитъ для такой богатой страны, какъ Пруссія? Мы спорить не станемъ, и согласимся, что Пруссія богата и дефицитъ ничтоженъ, но скажемъ, въ свою очередь, что въ отношеніи дѣланія долговъ важенъ только первый шагъ, а тамъ пойдетъ, какъ по маслу. Не унывайте, милая Пруссія; еще нѣсколько годковъ дефицитовъ, и вы сравняетесь со всѣми великими державами міра, и вашъ долгъ будетъ также значителенъ, какъ долгъ Великобританіи и вашихъ любезныхъ соперницъ Австріи и Франціи!
На той сторонѣ Атлантическаго океана, Грантъ, побѣдитель рабовладѣльцевъ, избранъ президентомъ Соединенныхъ Штатовъ.
- ↑ La Vuelta des los Borbones, por Fernando Garrido.