Она из золота красных лучей,
овеяна пыхом
полуденных ветров.
Её бурное сердце рождает
кровавые знои
и жаждет и жаждет.
Рыжие дыбные косы —
растрёпанный колос!
пламенны зарницы! —
звёздные росы сметают,
греют студёность речную,
душную засуху стелют,
кроя пути и дорогу
каменным покровом —
упорной коляной корой.
Полднем таится во ржи,
наливая колос
янтарно-певучий —
весёлую озимь.
Полднем таится,
и ждёт изждалася —
Уф! захватило —
Много мелькнуло
цветистых головок, —
Постойте! куда вы?
И тихо померкла
говорливая тучка.
Она не знает, откуда зашла
и живёт в этом мире?
Кто ей мать
и отец
в этом мире?
Она не знает, не помнит
рожденья,
но с зари до заката тоскует.
Затопила очи бездонною синью
васильков своих нежно-сулящих,
в васильках васильком
изо ржи
сторожить.
Ярая тишь наступающих гроз
ползла по огнистому небу —
там ветры, как псы,
языки разметали от жажды.
В испуге, цепляясь ручонками,
в колосья юркнуло детское тельце.
— Дорогой, ненаглядный! —
Она задыхалась, дрожала.
Обняла и щекочет —
Кувыркался мальчик
в объятьях,
обливался кровью
и кричал на всё поле
от боли.
Напрасно!
Нет утоленья, нет превращенья.
Так с зари до заката тоскует.
И рвёт себе груди,
рвёт их огненно-белое тело.
О, мрачный Омель!
Туманность, вечно вьющая непохожие жизни![1]
