ПОКУДА
ПОВѢСТЬ
править
I
правитьКакъ странно созданъ человѣкъ! Говорятъ — существо свободное… какой вздоръ! Я не знаю существа болѣе зависящаго: развитіе его ума, характера, его взглядъ на вещи, — все зависитъ отъ смѣшныхъ причинъ. Разумъ эта высшая способность человѣка, кажется данъ ему для того, чтобы глубже чувствомъ собственное безсиліе и униженіе передъ случайностью.
Прежніе товарищи упрекаютъ меня, что я ничего не дѣлаю, говорятъ, что служеніе обществу есть долгъ всякаго честнаго человѣка. Я много спорю съ ними по этому поводу. Счастливыя люди! въ триста лѣтъ они сохранили юношескій пылъ и тѣ немногія вѣрованія, что такъ облагораживаютъ ошибки, за которыя преслѣдуютъ моихъ товарищей безпощадною насмѣшкой и чувствую злобную радость, когда замѣчаю, что слова мои дѣлаютъ на нихъ впечатлѣніе; но въ тоже время въ глубинѣ души, гдѣ такъ много неизъяснимой печали, я имъ завидую. И много бы я отдалъ за упоеніе ихъ вѣры…
Я слишкомъ рано началъ жить, т. е. думать, наблюдать и разбирать людей, ихъ характеры, привычки и страсти.
Условія, при которыхъ сложился мой характеръ, какъ нельзя болѣе благопріятствовали такому результату. Съ дѣтства меня никто не любилъ; вся любовь и надежды матери и сестеръ были сосредоточены на старшемъ братѣ: то былъ красивый и бойкій мальчикъ, самолюбивый и надменный. Онъ былъ старше меня двумя годами; каждый, кто видѣлъ насъ вдвоемъ, невольно дѣлалъ сравненіе, такъ невыгодное для меня, причемъ моя застѣнчивость и неловкость еще сильнѣе бросались въ глаза, и тогда какъ брату расточали похвалы и ласки, обо мнѣ или забывали, или, что еще хуже, утѣшали. Съ тѣхъ поръ какъ я началъ сознавать себя, это обидное снисхожденіе было для меня невыносимо: зависть и вражда къ брату глубоко запали въ мою дѣтскую душу.
Чтобы взбѣжать непріятныхъ столкновенія съ домашними, я старался какъ можно болѣе отдаляться отъ всѣхъ; разъ и навсегда я принялъ эту мѣру и, несмотря на выговоры, даже наказанія, не выходилъ изъ своей комнаты. Дѣтей было много въ нашемъ домѣ: кромѣ насъ съ братомъ, трехъ сестеръ и дочери гувернантки, мать моя воспитывала еще двухъ дочерей своей умершей сестры, и ни съ кѣмъ изъ нихъ я не могъ сойтись. Напрасно гувернеръ и гувернантка старались заставить меня идти гулять вмѣстѣ съ братомъ и сестрами, или играть въ залѣ: я упорно отказывался и сходился съ ними только въ классной комнатѣ. Я всегда одинаково удовлетворительно зналъ мой урокъ, не заслуживалъ ни похвалъ, ни порицаній; разъ только я особенно хорошо отвѣчалъ изъ исторіи, которой всегда занимался съ любовью: учитель посмотрѣлъ на меня съ изумленіемъ, началъ разсыпаться въ похвалахъ и ставить мое прилежаніе въ примѣръ другимъ дѣтямъ, упрекая ихъ въ несправедливости ко мнѣ. Не знаю почему похвала эта показалась мнѣ слишкомъ позднею и обидною, и съ этаго дня я старался какъ можно менѣе обращать на себя вниманія. Мать хотѣла отучить меня отъ этихъ странностей, но всѣ ея попытки остались безъ успѣха и она должна была примириться съ моимъ характеромъ, тѣмъ болѣе, что я никому не мѣшалъ. Я былъ такъ радъ что меня оставили въ покоѣ! И скучно, однообразно проходило мое дѣтство: не освятили его ни ласки родныхъ, ни дружба сверстниковъ. По цѣлымъ часамъ я сидѣлъ въ моей комнатѣ, тогда какъ веселые голоса дѣтей и звонкій смѣхъ ихъ порой долетали до меня; я сидѣлъ одинъ, и сколько думъ проходило въ моей головѣ!.. Я такъ свыкся съ этими думами, такъ полюбилъ ихъ, что онѣ сдѣлались для меня лучшимъ наслажденіемъ. Я особенно любилъ думать во время вечерней молитвы. Не знаю, почему мнѣ такъ нравился этотъ торжественный часъ, когда даже ненавистная гувернантка не находила приложенія своей должности: напрасно смотрѣла она по сторонамъ, желая сдѣлать какое-нибудь замѣчаніе: на всѣхъ лицахъ былъ покой и тишина. Я стоялъ обыкновенно позади всѣхъ; прислонясь къ стѣнкѣ и сложивъ руки, я уходилъ въ свой фантастическій міръ и вызывалъ любимые образы и событія. Но часто, когда съѣзжались гости, комнаты были ярко освѣщены, въ залѣ играла музыка, мои сестры, красивыя и нарядныя, какъ бабочки порхали по гладкому паркету, мое сердце рвалось туда, я проклиналъ мое добровольное заточеніе: искушеніе было сильно; но я вспоминалъ моего ловкаго и счастливаго брата и преданныхъ ему сестеръ, вспоминалъ всѣ насмѣшки — и чувство ненависти, непримиримой вражды заглушало во мнѣ всѣ другія чувства. Я думалъ: они всѣ заодно, а я одинъ… И долго я плакалъ, потомъ отыскивалъ какія-нибудь книжки и начиналъ читать. Чтеніе развлекало и занимало меня; помню, какое наслажденіе доставляли мнѣ сказки; «Чудовище и красавица» и «Дѣвочка красная-шапочка». Я перечиталъ всѣ книжки нашей дѣтской библіотеки, и когда въ свободные отъ уроковъ часы мнѣ нечего было дѣлать, я снова принялся-было ихъ перечитывать, но уже не нашолъ и половины тѣхъ красотъ, которыя меня поражали съ перваго раза. Я даже началъ сомнѣваться въ дѣйствительности описываемыхъ происшествій. Какъ-то, перечитывая въ третій разъ «Чудовище и красавицу», я чувствовалъ усталость и скуку. Это было лѣтомъ; мы жили на дачѣ. Съ досады я бросилъ книжку и пошолъ въ садъ; тамъ никого не было: мои сестры и братъ гуляли съ гувернанткой въ рощѣ. За садовой рѣшоткой я увидалъ крестьянскихъ мальчиковъ, играющихъ въ лошадки. Я съ завистью прислушивался къ ихъ шумному говору и рѣзкому смѣху, подумалъ немного о томъ, не лучше ли было бы, еслибы я родился въ крестьянской семьѣ, и не останавливаясь долго на этой мысли, я перелѣзъ плетень и просилъ ихъ принять меня въ свою игру. Но они мнѣ рѣшительно отказали, на томъ основаніи, что я баринъ, начали дразнить меня и гнать прочь, такъ что я впередъ не смѣлъ показаться въ ихъ кружкѣ. Но я на этомъ не остановился; мнѣ какъ-то удалось завести знакомство съ сыномъ нашего дворника, и черезъ его протекцію меня приняли въ свое общество крестьянскіе мальчики. Благодаря отсутствію всякаго надзора, ничто не мѣшало моимъ сношеніямъ съ новыми друзьями; я зналъ, что еслибы узнала мать, то она не допустила бы этого, но я велъ дѣла свои осторожно, и лѣто для меня прошло очень весело и пріятно. Я смѣло расчитывалъ на будущее.
Съ наступленіемъ зимы я снова принялся за чтеніе; на этотъ разъ я добрался до библіотеки моей матери. Мать читала не много, но выписывала всѣ лучшіе журналы, и я началъ читать всѣ новыя повѣсти и романы; правда, многаго не понималъ, но читалъ съ наслажденіемъ.
Въ гостиной моей матери, гдѣ по необходимости я долженъ былъ иногда являться, часто бывали споры о всѣхъ этихъ книгахъ. Я съ напряжоннымъ вниманіемъ прислушивался, думалъ и повѣрялъ свои собственныя понятія и наблюденія; книги замѣняли мнѣ совѣтниковъ и друзей: въ минуты огорченія и досады я обращался къ нимъ, углублялся до самозабвенія и находилъ мужество и силу, и все окружающее казалось мнѣ такъ глупо и смѣшно передъ тѣми характерами и событіями, о которыхъ я читалъ или воображалъ. Но и книги не всегда отвѣчали на тѣ вопросы и явленія, которые поражали меня и которые я искалъ въ нихъ разрѣшить: вѣроятно это сознаніе недостатка въ творчествѣ привело меня къ тому, что я рѣшился быть писателемъ. Мнѣ было тогда лѣтъ тринадцать; первымъ моимъ опытомъ въ литературѣ была драма: «Роковой кинжалъ». Сюжетъ ея былъ самый замысловатый. Дѣйствіе происходило въ Испаніи: герой, храбрый и благородный донъ Фернандо томится въ темницѣ, прекрасная донна изнываетъ въ разлукѣ тоже гдѣ-то въ заточеньи. Я очень трогательно изображалъ судьбу героевъ, погибшихъ въ цвѣтѣ лѣтъ жертвою людской несправедливости и злобы; все шло какъ по маслу до того мѣста, гдѣ герой бѣжалъ изъ темницы и пріѣхалъ освободить свою возлюбленную: онъ уже подставилъ лѣстницу и началъ пилить желѣзную рѣшотку, какъ вдругъ меня позвали въ классъ. Я кое-какъ сунулъ тетрадку подъ подушку моей постели и отправился. Когда я возвратился назадъ въ мою комнату, то не нашолъ своей тетради тамъ, гдѣ ее оставилъ; въ испугѣ я началъ рыться въ постели, растрепалъ всѣ мои пожитки, но всѣ усилія были напрасны: «Роковой кинжалъ» исчезъ. Я распрашивалъ прислугу, рылся во всѣхъ углахъ и не могъ придумать, куда дѣвалась моя тетрадка. Вѣрно взялъ братъ! — мелькнуло въ моей головѣ, и чѣмъ болѣе я размышлялъ, тѣмъ сильнѣе убѣждался въ вѣроятности такого предположенія. Эта мысль привела меня въ бѣшенство: я заперся въ моей комнатѣ и не выходилъ къ обѣду. Но всему бываетъ конецъ, и я успокоился, вообразилъ себя героемъ, котораго преслѣдуетъ злая судьба, и покорился. Я былъ увѣренъ, что рано или поздно мой добрый геній восторжествуетъ и накажетъ моихъ враговъ. На другой день, какъ только я явился къ чаю, сестры переглянулись съ братомъ и расхохотались; я не ошибся: они похитили и прочли мой «Роковой кинжалъ». Стыдъ, негодованіе и злость терзали меня, но я скрылъ все въ глубинѣ души и казался равнодушнымъ; тѣмъ не менѣе сестры и братъ не переставали потѣшаться надо мною и даже стали называть меня «Роковой кинжалъ», о чемъ сообщили и гувернанткѣ.
Тогда злость моя не имѣла границъ; я сталъ придумывать, какъ бы отомстить моимъ злодѣямъ, и эта новая мысль врѣзалась въ мой мозгъ и не давала покоя. Я не спалъ ночи; но все, что ни придумывалъ, казалось или неудобнымъ, или недостаточнымъ. Я остановился на томъ, что зарѣжу себя перочиннымъ ножичкомъ и оставлю имъ письмо; я уже началъ сочинять это письмо, и оно выходило такъ трогательно, что читая его, я плакалъ навзрыдъ. Нервы мои были сильно раздражены: я не выдержалъ и занемогъ.
II
правитьПо выздоровленіи моемъ я сдѣлался еще задумчивѣе, еще сосредоточеннѣе; я весь ушолъ въ свой внутренній міръ и много думалъ надъ самимъ собой. Я рѣшился поступать такъ, чтобы ни въ чемъ не упрекать себя: въ каждомъ словѣ, въ каждой мысли отдавалъ себѣ отчетъ, и оттого малѣйшая ошибка стоила мнѣ значительнаго раскаянія. Въ то время въ домѣ нашемъ явилась новая личность: мать моя позволила гувернанткѣ взять къ себѣ своего сына изъ кадетскаго корпуса на время каникулъ. Павелъ былъ мнѣ ровесникъ; у него былъ прямой и до невѣроятности вспыльчивый характеръ. Сначала вмѣстѣ съ братьями и сестрами онъ преслѣдовалъ меня насмѣшками и даже превзошолъ ихъ въ колкости и дерзости; я встрѣчалъ эти гоненія довольно равнодушно: со времени моей болѣзни я сдѣлался спокойнѣе. Разъ какъ-то Павелъ поссорился съ одною изъ моихъ кузинъ и пожаловался на нее матери; я хорошо зналъ этотъ фактъ, въ которомъ виноватъ былъ Павелъ и оправдалъ дѣвочку передъ матерью. Въ припадкѣ горячности, Павелъ разбранилъ меня и назвалъ дѣвчонкой; обиднѣе этого эпитета ничего не могло быть для меня; но я не возражалъ, не оправдывался и не мстилъ. Когда вспышка Павла прошла, ему было передо мной неловко; онъ пересталъ смѣяться надо мной и избѣгалъ меня. Я первый заговорилъ съ нимъ. Не помню хорошо, какъ это было. Помню только, что при первомъ моемъ словѣ Павелъ взглянулъ на меня съ изумленіемъ; повидимому онъ не ожидалъ, что я не сержусь на него, потомъ вдругъ бросился мнѣ на шею, обнялъ меня и заплакалъ. Съ этой минуты мы были друзьями.
Натура Павла была одна изъ тѣхъ страстныхъ, восторженныхъ натуръ, для которыхъ нѣтъ средины: онѣ или любятъ, или ненавидятъ, или подчиняются, или угнетаютъ; въ любви его ко мнѣ было что-то фанатическое: онъ безусловно вѣрилъ въ мою непогрѣшимость, во всѣхъ своихъ дѣлахъ требовалъ моего совѣта и поступалъ по немъ, не разсуждая. Такое рабство возмущало меня: я старался смягчить, облагородить наши отношенія; но онъ не хотѣлъ понять моей деликатности, и если я не просилъ его сдѣлать для меня что-нибудь, заступиться, когда мнѣ дѣлаютъ выговоръ, взять на себя мою вину, онъ толковалъ это по своему: сердился, выходилъ изъ себя, осыпалъ меня упреками, чрезъ нѣсколько времени извинялся, раскаявался, проклиналъ себя и нарочно дѣлалъ шалости, чтобы быть наказаннымъ; такимъ образомъ онъ мучилъ себя и меня. Это была глубокая, поэтическая личность съ огромными достоинствами и недостатками.
Какъ бы то ни было, но я много обязанъ этой дружбой и она безъ сомнѣнія имѣла вліяніе на мой характеръ. Высказывая ему свои задушенныя мысли и планы и встрѣчая полное сочувствіе, я былъ какъ-то самоувѣреннѣе; его мысли и намѣренія я всегда обдумывалъ и старался усвоить, если они мнѣ нравились.
Бывало лѣтнимъ вечеромъ въ рекреаціонное время, когда всѣ приготовляютъ уроки на завтрашній день, а солнце свѣтитъ весело и влажный воздухъ вызываетъ изъ комнаты, — сердце мое полно сладкихъ ощущеній: я не могъ заучивать городовъ и рѣкъ и ходилъ по комнатѣ объ руку съ Павломъ съ тетрадкой въ рукахъ. Мы вслухъ мечтали о будущемъ, и сколько было вѣры въ себя, столько надежды въ этихъ грезахъ!.. Какъ часто потомъ, оставшись снова одинъ, я любилъ вспоминать объ этихъ вечерахъ…
По окончаніи каникулъ я просилъ мою мать позволить мнѣ видѣться съ Павломъ и она часто отпускала меня въ корпусъ и просила Павла приходить на праздники; такимъ образомъ наши дружескія отношенія продолжались до окончанія его курса. Съ поступленіемъ на службу, онъ уѣхалъ на Кавказъ, а я поступилъ въ университетъ. Сначала мы вели переписку; но интересы наши такъ разнились, что естественнымъ образомъ нельзя было поддержать ее. И порвалась между нами крѣпкая, дружеская связь: каждый пошолъ своей дорогой, весь отдаваясь теченію избраннаго пути, бросая на алтарь далекой цѣли все, что было личнаго, дорогого, милаго.
Я слушалъ лекціи по юридическому факультету. Какое широкое полѣ дѣятельности открылось для горячей головы, жаждущей истины. Я любилъ науку для науки, чистой и безкорыстною любовью, и отдался ей съ увлеченіемъ всею силою души, помимо всякаго личнаго интереса. Мать сердилась на меня за то, что я отсталъ отъ общества, сдѣлался дикаремъ; мои манеры приводили ее въ отчаяніе. «На что ты похожъ? говорила она мнѣ. — Какъ я покажусь съ тобой въ свѣтъ? Меня всѣ будутъ упрекать; а развѣ я виновата? Вѣдь Анатолій братъ же тебѣ»… И она все болѣе и болѣе горячилась и осыпала меня упреками. Я слушалъ ее съ почтительнымъ вниманіемъ и не возражалъ: это еще болѣе сердило ее; она рѣшила наконецъ, что я потерянный, что изъ меня ничего не выдетъ. Въ этихъ выговорахъ для меня не было ничего новаго: я ихъ всегда ожидалъ и потому обратилъ на нихъ особеннаго вниманія, продолжая вести себя такъ, какъ внушало собственное благоразуміе, и избавилъ мать отъ непріятности являться со мною въ обществѣ
Въ моемъ гордомъ одиночествѣ я привыкъ быть самостоятельнымъ, привыкъ не подчиняться авторитету, какъ бы онъ ни былъ высокъ; но я не былъ слѣпъ къ своимъ недостаткамъ и зналъ ихъ лучше всякаго другого. Я давно научился думать, наблюдать характеры; но чѣмъ болѣе смотрѣлъ я на моего брата, этого идола семьи, тѣмъ сильнѣе убѣждался въ своемъ нравственномъ превосходствѣ. Анатолій былъ неглупый малый, но пустой, дерзкій фатъ, притязательный и вздорный; я былъ къ нему необыкновенно равнодушенъ; дѣтская непріязнь исчезла безъ слѣда, а болѣе серьознаго чувства онъ не могъ внушить мнѣ.
III
правитьБратъ кончилъ курсъ въ университетѣ и готовился поступить въ военную службу; у него съ сестрами былъ совѣтъ въ какой полкъ лучше поступить? Послѣ долгихъ преній всѣ единогласно рѣшили, что лучше уланскаго кивера ничего не можетъ быть, — и братъ поступилъ въ уланы. Сестры восхищались имъ. И въ самомъ дѣлѣ, военный мундиръ очень подходилъ къ его высокому росту и стройному стану. Я самъ любовался имъ, когда онъ ѣздилъ верхомъ на статной лошади, или танцевалъ съ кузиной Нелли, самой красивой и граціозной изъ нашихъ дѣвицъ. Онъ являлся и на гуляньяхъ, и на балахъ всегда подлѣ Нелли, былъ любезенъ и предупредителенъ до мелочности; а дома, когда не было гостей, они постоянно ссорились.
Передъ однимъ баломъ, сидя одинъ въ гостиной, я услыхалъ въ сосѣдней комнатѣ споръ Анатолія съ его товарищамъ Тѣщинымъ, который былъ очень близокъ въ нашемъ домѣ, — кому быть кавалеромъ Нелли. Нелли была на сторонѣ Тѣщина; но Анатолій требовалъ, чтобы она была съ нимъ, на томъ основаніи, что она уже нѣсколько разъ имѣла своимъ кавалеромъ Тѣщина, что это замѣтятъ — и будутъ говорить.
Нелли надулась и сказала, что она будетъ со мной. Всѣ удивились странности явиться съ такимъ букой; онъ еще сдѣлаетъ, пожалуй какую неловкость, да поѣдетъ ли еще онъ? — Нелли была непреклонна. Наконецъ всѣ разошлись по своимъ комнатамъ; въ залѣ остались только Тѣщинъ и Нелли. Подали огня. Нелли стала играть на фортепьяно, офицеръ сѣлъ подлѣ нея. Я сидѣлъ въ темной комнатѣ противъ двери и смотрѣлъ на нихъ; мною овладѣла пріятная лѣнь, звуки Carnaval de Vénise едва перебирали моими чувствами; я былъ въ состояніи непонятнаго довольства и покоя, такъ что еслибы мнѣ сказали въ ту минуту, что я долженъ завтра идти на смерть, — я не испугался бы. На душѣ у меня было свѣтло и весело. Передо мной какъ въ туманѣ рисовались двѣ стройныя фигуры.
— Довольно, перестань играть, сказалъ Тѣщинъ, взявъ руку Нелли, и голова его такъ близко наклонилась къ ней, что черные его волосы коснулись ея плеча. Звуки Carnaval de Vénise замерли, будто порвались; лицо Тѣщина прильнуло къ обнажонному плечу Нелли. Стѣны и стулья закружились у меня въ глазахъ, дыханіе замерло.
— Какъ ты хороша, Нелли! сказалъ молодой человѣкъ.
— Перестань болтать вздоръ! сказала Нелли, вставая со стула. Онъ обнялъ ее и они начали ходить по комнатѣ.
— Отчего ты непремѣнно хочешь имѣть своимъ кавалеромъ, Александра Ѳедорыча?
— Для контраста, отвѣчала она, смѣясь весело.
— Плутовка! проговорилъ молодой человѣкъ.
— Мнѣ пора одѣваться, сказала Нелли.
— Погоди, еще успѣешь: я такъ рѣдко вижу тебя одну. И онъ притянулъ ее къ себѣ; но она вырвалась и смѣясь бросилась изъ комнаты. Она скользнула мимо меня и ея платье махнуло по креслу, на которомъ я сидѣлъ, и при этомъ движеніи струя воздуха какъ-то освѣжительно коснулась моего лица.
— Ты сегодня поѣдешь съ нами на балъ? спрашивала меня Нелли, совсѣмъ одѣтая выходя въ заду.
Я отказывался сколько могъ.
— Неправда, ты поѣдешь, ты долженъ ѣхать: я буду съ тобой танцовать цѣлый вечеръ. Она обвила мою шею бархатными руками; быстрые глазки ея свѣтились такъ близко, что у меня кружилась голова.
— Ну чего тебѣ стоитъ съѣздить? Ты сдѣлаешь мнѣ этимъ огромное удовольствіе, говорила она, и голосъ ея звучалъ особенно нѣжно и мягко. — Ты не откажешь, когда я прошу тебя такъ искренно! Ты такъ уменъ… прибавила она съ хитрою улыбкой.
Я согласился.
Мы скоро отправились; въ каретѣ насъ сидѣло четверо: я съ Нелли, Тѣщинъ и одна изъ сестеръ. Тѣщинъ сидѣлъ противъ Нелли; всю дорогу они болтали. Я молчалъ; въ головѣ моей былъ какой-то туманъ: недавно видѣнная сцена за фортепьяно такъ и мерещилась въ глазахъ. Спутники мои заговорили о предстоящей свадьбѣ одной изъ моихъ сестеръ.
— А вы скоро выдете замужъ? спросилъ Тѣщинъ Нелли.
— Скоро, отвѣчала она съ увѣренностью.
— А за кого? Можно узнать?
— За одного старичка.
— Для контраста? — вырвалось у меня.
Нелли засмѣялась.
Таковы были женщины, которыхъ я встрѣчалъ. Онѣ не могли внушить симпатій. Гдѣ же та женщина, о которой я мечталъ, не воздушная, блестящая нимфа, не образецъ кротости и смиренія, а женщина-человѣкъ, со всѣми человѣческими достоинствами и недостатками? Вопросъ о ея судьбѣ волновалъ и мучилъ меня, и какъ часто сердце мое болѣло за нее!.. И явилась она: она не бросилась мнѣ въ глаза въ перваго раза и не поразила меня ничѣмъ; можетъ-быть при другихъ обстоятельствахъ я прошолъ бы меня, не замѣтивъ этой прекрасной души. Въ жизнь мою я не встрѣчалъ подобной женщины! — Я зналъ женщинъ умнѣе, добрѣе, прекраснѣе, но не встрѣчалъ другой Зенаиды. Было что-то особенное, самобытное въ ея характерѣ и образѣ мыслей. Я познакомился съ ней, когда она была невѣстой брата: это не мѣшало мнѣ не обращать на нее вниманія до тѣхъ поръ, пока я не узналъ ее короче.
Въ то время я кончилъ курсъ въ университетѣ и только-что началъ служить, только-что встрѣтился лицомъ къ лицу съ дѣйствительностью, на которую до сихъ поръ смотрѣлъ сквозь розовую дымку утренней зари. Въ то время все въ нашемъ обществѣ волновалось и стремилось впередъ съ какой-то лихорадочной поспѣшностью, какъ бы желая вознаградить жаромъ прожитое время. Каждый видѣлъ, сколько у насъ накопилось дѣла и сколько предстоитъ нерешоныхъ вопросовъ. Я видѣлъ какъ падаетъ величайшее изъ золъ — рабство, но сердце мое не радовалось: я зналъ какъ глубоко вросли въ нашу почву корни этого рокового зла и какъ много нужно усилій, чтобы отыскать и вырвать ихъ. Они пробрались во всѣ слои нашего общества и опутали его тонкою и крѣпкою сѣтью: ихъ не выдернуть безъ боли цѣлому организму. Я вѣрилъ, что молодое поколѣніе съ благороднымъ самоотверженіемъ примется общими силами искоренять все, что есть у насъ негоднаго и вреднаго, и гордая мысль о своемъ участіи съ дѣлѣ общественнаго преобразованія было моимъ нравственнымъ двигателемъ: на ней сосредоточились всѣ мои желанія и надежды; но каково было мое разочарованіе, когда я поступилъ на службу! Я узналъ, что впродолженіе многихъ лѣтъ я долженъ довольствоваться на поприщѣ служебной дѣятельности скромной ролью переписчика. Помимо этой механической работы я пытался заявитъ мою мысль: но меня встрѣтили насмѣшками, наградили эпитетомъ выскочки и — только! протесты мои ничего болѣе не вызвали, можетъ-быть потому, что я не умѣлъ взяться за дѣло, какъ бы то ни было, но сердце мое ныло и болѣло. Я видѣлъ, какъ мимо безнаказаннаго зла, которое привело бы въ негодованіе каждаго свѣжаго человѣка, проходили люди съ почтеннымъ именемъ и огромнымъ вѣсомъ, не замѣчая его, или не желая замѣтить. Съ невозмутимымъ равнодушіемъ смотрѣли они на все, что дѣлалось передъ глазами: казалось, ничто не могло возбудить не только ихъ участія или симпатіи, но даже удивленія. Два года моего существованій на службѣ никому ничего не принесли, и мнѣ самому становилось въ тягость; но я не падалъ духомъ и все чего-то ждалъ, все на что-то надѣялся. Мнѣ приходилось встрѣчать людей съ возвышенными стремленіями, людей, которые умѣютъ какъ-то сдѣлать свое существованіе полезнымъ, — и этихъ немногихъ явленій было довольно, чтобы освѣжить меня. Я пытался быть полезнымъ помимо служебной дѣятельности и тутъ только увидалъ, какъ мало я знаю жизнь и общество, среди котораго жилъ. Гдѣ же я былъ столько лѣтъ? Чему учился? Къ чему готовился? Я былъ юристомъ и долженъ былъ надолго сложить свое званіе и смотрѣть безъ участія какъ совершаются дѣла, рѣшающія судьбу людей, которыхъ я любилъ горячей, безпредѣльной любовью. Я долженъ былъ еще многому учиться, чтобы быть человѣкомъ. Переписывая бумаги и съ особенной злостью выводя слова: «поелику» и «яко», я пріобрѣталъ званіе людей и терялъ вѣру въ будущее, въ самого себя. Но чтобы не имѣть причинъ упрекать себя въ лѣни или недостаткѣ характера, я продолжалъ служить. Начальнику не нравилось во мнѣ многое: моя манера вступать въ разговоръ со старшими, совершенно некстати высказывать свое мнѣніе и еще болѣе странная и совсѣмъ неумѣстная привычка — противорѣчить.
Впрочемъ начальникъ мой Трифонъ Аѳанасьичъ былъ человѣкъ добрый и кроткій; но при всемъ своимъ великодушіи онъ не мнѣ извинить дурного почерка и ставилъ въ примѣръ долговязаго и извилистаго Лутошкина, что въ столѣ у Ивана Иваныча. Въ самомъ дѣлѣ, Лутошкинъ имѣлъ восхитительный почеркъ и никогда не зналъ соперниковъ въ калиграфіи: я могъ только завидовать ему. Но вскорѣ и я переписывалъ, если некрасиво, то довольно чисто, какъ выражался мой начальникъ, которому наконецъ вздумалось выйти въ отставку, къ совершенному моему удовольствію, тѣмъ болѣе, что на его мѣсто поступилъ человѣкъ рыцарской честности. Это былъ статный, красивый господинъ лѣтъ тридцати; въ его манерахъ была какая-то рѣзкость и нетерпѣливость, во всей наружности столько увѣренности и отваги, что хватило бы на десять такихъ молодцовъ. Вообще физіономія Сергѣя Петровича Зеленовскаго напоминала собою разбойника. Онъ былъ въ самомъ дѣлѣ человѣкъ примѣрной честности между чиновниками; онъ не только не бралъ взятокъ, но отказывался даже отъ жалованья. Когда нѣкій господинъ вздумалъ поблагодарить его за что-то, Зеленовскій пришолъ въ ярость и грозилъ отдать его подъ судъ; въ эту минуту онъ былъ прекрасенъ, какъ воплощеніе гнѣва и презрѣнія, и произвелъ эфектъ; все чиновничество нашего департамента пришло въ трепетъ и уныніе; но это впечатлѣніе скоро разсѣялось. Зеленовскій неглижировалъ службой; онъ пріѣзжалъ въ департаментъ въ 12 часовъ утра на парѣ красивыхъ играющихъ лошадей, которыхъ любилъ болѣе всего на свѣтѣ; въ присутствіи, посвистывая, ходилъ по комнатѣ, садился для разнообразія на столъ, или на окно, очень неохотно принимался за бумаги, не думая, что часто однимъ почеркомъ пера рѣшаетъ судьбу людей. Съ чиновниками онъ обращался возмутительно-небрежно; его отвѣты и приказанія были коротки и отрывисты. Вообще его посѣщеніе не произвело существенной перемѣны. Подчиненные скоро примѣнились къ его характеру и ловко обманывали новаго начальника, смѣясь между собою надъ его недальновидностью.
Разъ какъ-то возвратясь изъ департамента очень не въ духѣ, я встрѣтилъ у насъ Зенаиду. Она сидѣла въ залѣ подлѣ Нелли, которая играла на фортепьяно. Облокотясь на спинку кресла и придерживая голову, Зенаида сидѣла неподвижно; въ выраженіи ея лица, въ тоскливомь взглядѣ, было столько серьозной печали и той безсильной покорности, за которой видна цѣлая бездна отчаянія, что мнѣ стало неловко. Я остановился въ дверяхъ и не зналъ, — идти ли въ комнату, или вернуться. Она замѣтила меня, я подошолъ. Зенаида, улыбаясь, протянула мнѣ руку и о чемъ-то заговорила, но я ничего не понималъ. «Отчего это она такъ печальна?» вертѣлось у меня въ головѣ. Вошолъ братъ. Нелли запѣла по его просьбѣ давно наскучившій мнѣ романсъ: «Что такъ сильно, сердце, бьешься». У нея былъ хорошій голосъ и она пѣла съ особеннымъ выраженіемъ, которое искупало пустоту содержанія.
— Вздоръ! сказала Зенаида какъ бы невольно, когда сестра пропѣла: «Воля счастья не даетъ».
— Отчего? спросилъ Анатолій.
— Воля не даетъ счастія! Такъ чтоже его даетъ?!
— Вы такъ часто ратуете за свободу, Зенаида, какъ-будто она непремѣнное условіе счастья.
— Конечно.
— Ужь только никакъ не для женщины.
— Женщина должна слѣпо подчиняться, слѣпо вѣрить, сказала одна изъ сестеръ.
Зенаида молчала. По лицу ея пробѣжала презрительная усмѣшка.
Я вдругъ заспорилъ съ братомъ по этому предмету. Мы спорили такъ долго и съ такимъ ожесточеніемъ, какъ будто дѣло всей жизни и смерти одного изъ насъ. Чѣмъ болѣе горячился и выводилъ изъ себя мой противникъ, тѣмъ удачно я бралъ надъ нимъ верхъ и тѣмъ серьознѣе и печальнѣе становилась Зенаида. Весь этотъ вечеръ она была задумчива, разсѣянна и рано уѣхала домой. Она не говорила со мной ни слова, но прощаясь, крѣпко пожала мнѣ руку и съ этого дня ея внимательный взглядъ съ выраженіемъ любопытства останавливался на мнѣ. Я никогда не искалъ случая говорить съ Зенаидой, но внимательно вслушивался, когда она говорила съ другими, и все болѣе и болѣе находилъ въ ней достоинствъ. Я не могъ понять, что свело Зенаиду съ моимъ братомъ; между ними было такъ мало общаго; она была очень умна и такъ правильно смотрѣла на вещи: чтожъ ей нравилось въ этомъ фанфаронѣ, котораго она не могла уважать? Дѣло было такъ просто. Мать Зенаиды была капризная и вздорная старуха, заражонная нелѣпыми предразсудками. Ея строгость въ отношеніи къ дочери доходила до смѣшного. Мудрено ли, что молодой дѣвушкѣ хотѣлось вырваться на волю. Въ то время я иначе смотрѣлъ на поступокъ Зенаиды: я видѣлъ въ немъ отвратительную ложь и гнусную безнравственность. Я позабылъ, что положеніе женщины безвыходно, что зло лежитъ въ семействѣ, что ложь — единственная ея оборона противъ деспотизма главы семейства.
Въ воспитаніи, которое дѣлаетъ ее ни на что неспособной и ни къ чему негодной кромѣ паркета, въ предразсудкахъ общества, которое готово закидать грязью и оттолкнуть женщину и за всякое ея свободное дѣйствіе, порицая ее въ уклоненіи отъ какихъ-то природныхъ обязанностей и отбивая у нея всякую охоту къ труду, а слѣдовательно и къ самостоятельности, — лежитъ начало рабства. Женщина выходитъ замужъ, чтобы имѣть вѣрное средство къ жизни, или скорѣе вырваться на волю; но она горько ошибается, потому-что рабство, неутомимо преслѣдуя ее, является и тутъ, но въ другихъ формахъ. Тоже случилось и съ Зенаидой.
IV
правитьДень свадьбы моего брата приближался. Зенаида казалась спокойною, или это только казалось. Братъ долженъ былъ жить послѣ свадьбы уже не съ нами, что очень огорчало сестеръ; онѣ просили его провести лѣто вмѣстѣ на дачѣ. Наконецъ день свадьбы насталъ; это было въ іюнѣ. Помню я, было свѣтлое, ясное утро. Я всталъ рано; въ домѣ была суматоха, прислуга убирала комнаты, сестры хлопотали за туалетомъ. Я сидѣлъ одинъ въ моей комнатѣ и думалъ о Зенаидѣ. Неизъяснимая тоска терзала мое сердце и страшныя предположенія волновали умъ. Когда я серьозно подумалъ о своей грусти, она показалось мнѣ странною и неуместною, да и самъ-то я смѣшонъ, такъ что я старался скрыть ее отъ самого себя. Я взялъ ружье и пошелъ въ лѣсъ; но сердце болѣзненно ныло и слезы просились на глаза. Отчего же въ самомъ дѣлѣ мнѣ не жалѣть Зенаиду? Кому какое дѣло до меня? Никто ничего не пойметъ, ничего не замѣтитъ…
Я возвратился изъ лѣсу часовъ въ десять вечера. Домъ нашъ былъ ярко освѣщенъ, въ саду горѣли плошки, толпы, любопытныхъ тѣснились около дома, стараясь заглянуть въ окно, откуда слышались звуки бальной музыки. Я пробрался въ мою комнату черезъ садъ; меня никто не замѣтилъ. Звуки оркестра и веселые голоса гостей, шумъ подъѣзжающихъ экипажей и визгъ любопытныхъ кумушекъ сливались въ одинъ странный гулъ и неистово терзали мой слухъ. Сквозь эту адскую музыку мнѣ слышался и плачъ и ропотъ собственнаго сердца; мнѣ хотѣлось бѣжать, уйти отъ своей печали, отъ самаго себя…
Съ наступленіемъ ночи шумъ утихалъ понемногу, толпы любопытныхъ рѣдѣли. Начало свѣтать, когда я вышелъ на улицу. Влажный воздухъ охватилъ мою разгоряченную голову и лился въ грудь пронзительной струей. Широкій просторъ полей манилъ манилъ меня къ себѣ на лоно всеобъемлющей тишины и покоя. Около дома почти никого не было; кучера покачивались на козлахъ; глубокая дремота замѣнила оживленную бесѣду. Заспанный и сердитый лакей появлялся иногда у экипажа и, немилосердно зѣвая, Отыскивалъ свою карету. Тишина прорывалась стукомъ колесъ подъѣхавшаго къ крыльцу экипажа; въ него бросалась разряженная барыня съ блѣднымъ, утомленнымъ лицомъ и помятымъ платьемъ; стукъ затворенной дверцы раздавался рѣзко, одиноко, затѣмъ слышался шумъ быстро отъѣзжающаго экипажа; шумъ этотъ постепенно замиралъ и опять наступала тишина. Я вышелъ вонъ изъ деревни. Все тихо и пусто, кругомъ голое, гладкое, широкое пространство, кой-гдѣ окаймленное лѣсомъ, котораго черныя зубчатыя вершины рѣзко рисуются на голубомъ фонѣ неба. Ночныя тѣни бережно приподнимаются; все притаилось, будто замерло въ благоговѣйномъ ожиданіи. Въ этой простой, однообразной картинѣ, въ этой таинственной тишинѣ, было что-то величавое, неизъяснимо-прекрасное. Чувство восторженнаго умиленія охватило мою душу; въ ней не было мѣста личнымъ желаніямъ и страстямъ. Бѣдный сынъ праха, я чувствовалъ силу генія въ развернутомъ передо мной художественномъ произведеніи! Я остановился какъ вкопанный, сложивъ руки и устремивъ глаза на раскинувшійся надо мной широкій сводъ, и чудилось мнѣ, что кто-то глядитъ на меня оттуда глубокимъ, проницательнымъ взглядомъ…
V
правитьЦѣлую недѣлю шолъ проливной дождь. Казался природа плакала съ неудержимымъ отчаяніемъ, и наплакавшись до истощенія силъ, отдыхала, какъ больная. Наконецъ солнце какъ-то особенно привѣтливо и томно выглянуло изъ-за толпы блуждающихъ безцѣльно облаковъ, но не вдругъ начало обогрѣвать землю: оно нехотя, небрежно бросало яркіе лучи, разсыпаясь брильянтами въ дождевыхъ капляхъ и снова пряталось за встрѣчныя облака. Только къ вечеру, когда облака совершенно разсѣялись, оно съ радостнымъ трепетомъ залило теплыми лучами все, что ни попадалось на пути. Но я не слишкомъ обрадовался солнцу, я находилъ особенную прелесть въ ненастьѣ. Въ наслажденіи ненастьемъ я находилъ что-то серьозное и глубокое, чего не промѣнялъ бы за безпечное веселье, которое наводитъ веселое сіянье солнечныхъ лучей. Вотъ почему я не спѣшилъ воспользоваться хорошимъ вечеромъ и остался дома, когда всѣ ушли гулять. Я долго ходилъ по комнатамъ. Я какъ-то особенно любилъ быть одинъ въ домѣ; хорошо я привольно быть одному и думать: это не то, что запереться въ тѣсной комнатѣ, какъ это я часто дѣлалъ подъ предлогомъ занятій, когда хотѣлось думать. Я обошолъ весь домъ и мнѣ захотѣлось войти въ комнату Зенаиды. Я вошолъ. Я никогда не былъ въ этой комнатѣ. Въ ней было довольно безпорядка, и это мнѣ понравилось: я имѣлъ отвращенье къ нѣмецкой акуратности. Я сѣлъ на диванъ предъ рабочимъ столикомъ, и задумался о Зенаидѣ. Благодаря дурной погодѣ, которая не выпускала изъ комнаты, члены семейства въ это время болѣе имѣютъ случая высказываться и сталкиваться между собою. Разница въ характерахъ Анатолія и Зенаиды съ каждымъ днемъ становилась очевиднѣе. Анатолій, мелочной и завистливый, не выносилъ ея превосходства, онъ старался уничтожить ее, въ пустякахъ показывалъ свою власть, придирался къ ея словамъ, къ самымъ незначительнымъ поступкамъ и толковалъ ихъ въ дурную сторону. Съ своей стороны Зенаида хотѣла поставить себя внѣ всякой власти; я удивлялся ея умѣнью давать иногда самому щекотливому разговору шуточный оборотъ или поставить своего противника въ такое положеніе, что онъ или долженъ согласиться, или явно выказать свое невѣжество. Во всякомъ случаѣ она умѣла сохранить свое достоинство; но тѣмъ не менѣе, положеніе ея было незавидно. Между Зенаидой и моимъ братомъ завязалась тайная вражда, непонятная, можетъ быть, для нихъ самихъ; она быстро развилась не обѣщала ничего добраго.
Голоса въ саду заставили меня обернуться къ окну: Зенаида и Анатолій рука объ руку шли по дорожкѣ. Они живо разговаривали и смѣялись, и сколько искренности было въ этомъ весельѣ! Я невольно залюбовался на эти красивыя молодыя лица; всѣ мои мрачныя мысли разсѣялись. Впечатлѣніе было сильно; въ эту минуту я былъ близорукъ: мысль моя не шла далѣе этой гладкой, свѣтлой поверхности.
Я долго еще оставался въ этой комнатѣ, гдѣ все, начиная отъ развернутой книги до брошеной на диванѣ мантильи, которую сегодня я видѣлъ на ней, все говорило о недавнемъ присутствіи хозяйки. Вдругъ дверь быстро отворилась, и Зенаида вышла въ комнату. Въ жизнь мою я не былъ такъ сконфуженъ.
— Вы здѣсь зачѣмъ? спросила она весело, подходя ко мнѣ и смотря на меня пристально.
— Я… я… искалъ карандашъ.
— И ищете на диванѣ, сложа руки? Много же вы найдете! Сказывайте, зачѣмъ пришли? продолжала она настойчиво.
Я смѣшался и не помню что отвѣчалъ.
— Такъ-то? сказала она и погрозивъ мнѣ пальцемъ. — Хорошъ! Да чтожъ вы стоите? Вотъ хоть бы помогли одѣться.
Она подала мнѣ свой бурнусъ.
— Ну теперь пойдемте гулять. Что вы все сидите въ комнатѣ!…
— Пожалуй пойдемте, отвѣчалъ я равнодушно.
— Отчего это вы тамъ невеселы? спросила она, когда мы вышли въ садъ.
— Чему-жъ мнѣ радоваться?
— Не радоваться, но быть, какъ всѣ. Знаете ли что? Мнѣ давно хотѣлось съ вами поговорить. Вы отличный человѣкъ, но вы большой эгоистъ. Васъ нужно исправить и тогда изъ васъ будетъ что-нибудь хорошее. Отчего вы бѣгаете людей? Это непростительно, потому что такихъ людей, какъ вы, немного.
Я засмѣялся.
— Хандрить не хорошо! сказала она, не обращая вниманія на мой смѣхъ.
— Вы, кажется, хотите привести меня на путь истинный? сказалъ я со злостью.
Зенаида молчала. На лицѣ ея не было и тѣни досады.
— Вы хотите щеголять сердцемъ, продолжалъ я. — Это старая штука!
Она молчала. Лицо ея было спокойно и грустно.
Мы встрѣтились съ сестрами и я ихъ оставилъ.
На душѣ моей легло какое-то гадкое, безпокойное чувство, больное сердце выло отъ посторонняго прикосновенія. Что она ко мнѣ пристаетъ? Что ей нужно? — думалъ я и меня разбирала злость.
Я долго гулялъ въ рощѣ и поздно вечеромъ, возвращаясь домой, я увидалъ Зенаиду. Она сидѣла у воротъ на скамейкѣ и слегка покачивалась на мѣстѣ, какъ это было всегда, когда она задумывалась. По мѣрѣ того какъ я подходилъ, враждебныя чувства мои къ этой женщинѣ смѣшались съ другими, противоположными чувствами, внезапно нахлынувшими при взглядѣ на нее. Голова моя шла кругомъ; сердце замирало: я готовъ былъ броситься передъ нею на колѣни, излить мою душу… Но я опомнился и прошелъ быстро, не взглянувъ на нее.
— Александръ, крикнула она мнѣ вслѣдъ: — подите сюда!
Я остановился, не вѣрилъ ушамъ и не обернулся назадъ, до тѣхъ поръ пока снова не услышалъ: — Александръ, подите сюда!
Я подошолъ.
— Вы сердитесь? — сказала она и протянула мнѣ руку. — Помиримтесь! — и въ выраженіи голоса, съ которымъ были сказаны эти простыя слова, въ выраженіи ея свѣтлыхъ глазъ — было столько искренности, участія и симпатіи... Я горячо цѣловалъ ея руку и не знаю чѣмъ бы кончилъ эту сцену, еслибы она не прервала меня:
— Пойдемъ домой! Поздно, сказала она.
Мы пошли. Она о чемъ-то заговаривала; я слушалъ ее голосъ и ловилъ слова, не разбирая смысла: сердце мое было полно безотчетнаго довольства. Мы вошли въ домъ. Она пошла на балконъ: я слѣдовалъ за нею, не отдавая себѣ отчета, для чего я это дѣлалъ. Мы много говорили. Я никогда не забуду этого вечера. Погода были недурна: ночь самая обыкновенная, но тѣмъ не менѣе прекрасная; прекрасная своей примиряющей тишиной, своею торжественностью. Деревья сада тихо качали кудрявыми вершинами и сѣтка ихъ тѣни слегка шевелилась на полу балка. Красивая голова моей собесѣдницы и вся ея граціозная фигура четко рисовалась въ полумракѣ; мягкій воздухъ будто гладилъ меня по лицу и чувство наслажденія разлилось у меня въ груди: то же чувство свѣтилось въ неподвижномъ, будто забывшемся взглядѣ Зенаиды. Я былъ готовъ согласиться, что жизнь прекрасна, что въ ней много высокихъ наслажденій, и можетъ-быть въ это время нефальшиво понималъ ея простой, глубокій смыслъ.
— Да, хорошо жить на свѣтѣ! сказалъ я.
— Тому, кто умѣетъ находить хорошее и пользоваться имъ, отвѣтила Зенаида, и будто въ подтвержденія ея словъ изъ залы принеслись звуки фортепьяно: Нелли пѣла «Гондольеръ молодой». Я очень любилъ эту пѣсню: слова ея, выраженіе, съ которымъ они были пропѣты, затронули мое сердце и заронили въ него чувство самонадѣянности и довольства. Я вѣрилъ въ возможность счастія, а время шло и безвозвратно уносило вмѣстѣ съ соромъ будничной жизни все, что въ ней было рѣдкаго и дорогого…
VI
правитьЗенаида пыталась внести смыслъ въ домъ моей матери, окружила себя людьми съ здравыми понятіями, съ новыми воззрѣніями: то были большею частью молодые люди безъ громкихъ именъ и связей, съ одними личными достоинствами. Она много читала и почти никуда не выѣзжала: все это сильно не нравилось моей матери и она приписывала ея занятія и поступки желанію показать себя достойнѣе ея дочерей и племянницъ, воспитаніемъ которыхъ очень гордилась. Сестры отдалялись отъ Зенаиды и по своему обсуживали и осмѣивали ея слова и поступки. Зенаида съ обыкновеннымъ своимъ тактомъ, полнымъ достоинства и благопріятства, отстаивала себя и, всегда вѣрная себя, твердо шла своимъ путемъ, несмотря на мелкія оскорбленія и придирки. Явленіе этой личности произвело сильное впечатлѣніе въ нашемъ семействѣ; каждый волею или неволей чувствовалъ ея вліяніе. Я видѣлъ въ Зенаидѣ мой идеалъ женщины; ея жаждѣ дѣятельности и знаній, мечтамъ о свободѣ, презрѣнію пустоты и мелочности — я горячо сочувствовалъ.
— Нѣтъ, вы не правы, сказала мнѣ Зенаида, когда я говорилъ ей о моихъ безплодныхъ трудахъ, растраченныхъ напрасно силахъ: — у жизни есть цѣли, для которыхъ можно отдать жизнь, есть мгновенія, за которыя можно много и долго страдать.
— Укажите мнѣ эти цѣли, дайте мнѣ эти мгновенія! сказалъ я въ порывѣ невыразимой тоски. Она молчала.
— Чѣмъ же заплатитъ мнѣ жизнь за всѣ вѣрованія, которыя она отняла, — говорилъ я, — за всѣ благородныя стремленія, которымъ она посмѣялась?
— Такъ вотъ оно что! Вы хотите торговаться съ жизнью и боитесь проиграть… Вы слишкомъ мелочны, слишкомъ расчетливы и себялюбивы: вы не стоите лучшей участи.
— Развѣ я говорю о возмездіи? — Я только хочу видѣть результатъ моихъ усилій…
— Ждите.
— Чего же ждать, когда все вошло прахомъ?
— Значитъ вы не умѣете взяться за дѣло. Гдѣ вашъ проектъ объ арестантахъ?
— Не приняли.
— А статья о приходскихъ училищахъ?
— Все вошло къ чорту !
Зенаида задумалась. Я смотрѣлъ на нее съ какимъ-то злобнымъ, горькимъ торжествомъ. Она ушла на балконъ. Я долго сидѣлъ одинъ и думалъ, но мало-помалу всѣ горькія чувства успокоились и улеглись въ моей груди. Я вошолъ къ Зенаидѣ.
Мы заговорили о новой актрисѣ, вспоминали впечатлѣніе, произведенное ея игрой, потомъ перешли вообще на искусство и оба такъ воодушевились, что впечатлѣніе перваго разговора почти сгладилось. Мы не замѣтили, какъ подошолъ Анатолій.
— Зенаида, ты ѣдешь завтра къ Зеленовскимъ? спросилъ онъ.
Я замѣтилъ вдругъ, какъ губы Зенаиды сжались и брови нахмурились.
— Нѣтъ, отвѣчала она.
— Нѣтъ? повторилъ изумленный Анатолій. — А если я тебя прошу?
— Все равно: я не могу.
Анатолій вспыхнулъ.
— Послушайте, Зенаида, сказалъ онъ серьозно: — это изъ рукъ вонъ. Вы по одному какому-нибудь странному капризу, изъ желанія противорѣчить, такъ какъ это вашъ конекъ, хотите меня сдѣлать дуракомъ передъ Зеленевскимъ. Я сказалъ ему, и ты будешь…
— Кто жъ тебя просилъ объ этомъ? Ты знаешь, что я не люблю туда ѣздить.
— Но если я хочу, чтобъ ты была!..
Зенаида молчала,
— Если вы не ѣдете къ Зеленовскимъ, то не поѣдете ни къ вашимъ Тѣщинымъ, ни Марусинымъ.
Я всталъ и ушолъ въ садъ.
— Вы пренебрегаете людьми, которыхъ я уважаю, и знакомствомъ съ которыми дорожу; вы ни во что ставите мои интересы — слышалось съ балкона.
Я долго ходилъ по саду. Ночь была сырая и холодная, какія обыкновенно бываютъ въ началѣ августа. Густой бѣлый паръ стлался по землѣ, звѣзды горѣли тускло, въ воздухѣ волновалась мутная мгла и сердце мое, на минуту полное мира и спокойствія, ныло отъ сомнѣнія и тоски.
Семейство Зеленовскихъ познакомилось съ нами вскорѣ послѣ свадьбы Зенаиды. Мать Сергѣя Петровича, надменная и капризная старуха, на всѣхъ смотрѣла свысока и покровительственно, особенно на Зенаиду, родныхъ которой никто не зналъ. У Сергѣя Петровича были еще двѣ сестры, довольно безцвѣтныя личности, пропитанныя претензіями матери. Все наше семейство было въ восторгѣ отъ такого знакомства и очень тщеславилось имъ. Зеленовскій расточалъ вниманіе Нелли и всѣ рѣшили, что быть свадьбѣ; только Зенаида оставалась равнодушной къ общей радости.
VII
правитьРазъ какъ-то я гулялъ въ рощѣ. Погода была тихая и ясная, но гуляющихъ почти никого не было, всѣ съѣзжались въ городъ. Августъ былъ въ концѣ; повсюду вѣяло близостью осени. Солнце уже не жгло и не сверкало весело: оно пряталось за облака и рано уходило на ночлегъ. Я сѣлъ у пруда и смотрѣлъ какъ, развернувшаяся передо мною картина, что такъ недавно нѣжила взглядъ роскошью растительности и свѣжестью красокъ, блѣднѣла, сбрасывая съ себя пышное убранство, и будто говорила мнѣ свое послѣднее «прости!» — и сердце мое болѣзненно отозвалось на этотъ грустный привѣтъ. «Возвратится!» говорилъ я самъ себѣ, смотря на удаляющееся лѣто и желая заглушить безотчетное уныніе; а въ груди моей что-то плакало, вторя нескончаемой, заунывной пѣснѣ вѣтра. Мнѣ хотѣлось обнять эту картину, чтобы хоть на мигъ удержать разрушеніе, защитить ее отъ неумолимой силы, предъ которой такъ безропотно склонилася она. Кругомъ все было тихо, и мнѣ казалось, что я одинъ посреди этой пустыни; но вотъ изъ-за густой группы лѣса, за которую, извиваясь, уходилъ прудъ, послышались голоса и вскорѣ на прудѣ показалась лодка. Она медленно приближалась и я узналъ сидящихъ въ ней знакомыхъ лицъ: то были Зеленовскій, Зенаида и Нелли. Они поровнялись со скамейкой, на которой я сидѣлъ: меня никто не замѣтилъ. Зеленовскій опустилъ весла и говорилъ что-то съ большимъ одушевленіемъ, Нелли слушала опустивъ глаза и немного отвернувшись, онъ смотрѣли на Зениду, которая сидѣла напротивъ. Она казалась взволнованную и почему-то это подѣйствовало на меня непріятно. Я поздно возвратился домой: у насъ былъ Зеленовскій и еще нѣсколько гостей. Всѣ сидѣли въ залѣ, разговаривали, спорили, смѣялись. Я вышелъ на балконъ и сѣлъ на нижнихъ ступеняхъ лѣстницы. Вскорѣ за мной на балконъ вошли Зенаида и Зеленовскій. Зеленовскій говорилъ что-то съ большимъ жаромъ; я началъ прислушиваться.
— Еслибы я искалъ только женщины, я бы очень много нашолъ ихъ, говорилъ Сергѣй Петровичъ: — и для чего же я бы искалъ ее именно въ васъ?
Я не раслушалъ что отвѣтила Зенаида.
— Какія-жъ вамъ нужны доказательства? продолжалъ онъ. — Чѣмъ наконецъ вашъ мужъ заслужилъ право на вашу любовь? Развѣ тѣмъ, что васъ за него отдала ваша мать, а меня вы избираете сами?
— Чтожъ будетъ потомъ? сказала Зенаида послѣ долгаго молчанія.
— Вы предпочитаете оставаться съ вашей золотой срединой?
— Ктожъ вамъ это сказалъ?
— Такъ чтоже?.. Что вамъ мѣшаетъ? Неужели вы придерживаетесь извращенныхъ понятій нравственности? Неужели принадлежать мужу, котораго не любишь и не уважаешь по вашему нравственно? Въ васъ нѣтъ даже самолюбія!.. Вѣдь вы знаете, что я люблю васъ…
— Этого мало: нужно, чтобы я любила.
— Вы никого не полюбите! отвѣчалъ Зеленовскій послѣ долгаго молчанія.
Дверь балкона стукнула: вошолъ мой братъ и Тѣщинъ. Они заговорили о балахъ въ Сокольникахъ. Братъ увѣрялъ, что тамъ не стоитъ быть: публика дрянь, зала никуда не годится. Тѣщинъ вступился за залу. Анатолій увѣрялъ, что она могла быть лучше. — Но вѣдь и всѣ существующіе предметы могли быть лучше! глубокомысленно замѣтилъ Тѣщинъ.
— Я съ этимъ согласенъ, отвѣчалъ братъ: — но въ Сокольникахъ должно быть лучше…
Разговоръ продолжался въ этомъ родѣ. Наконецъ Тѣщинъ и Анатолій ушли въ комнату.
— Вотъ вы кого мнѣ предпочли? сказалъ Зеленовскій Зенаидѣ вслѣдъ уходящаго Анатолія.
Зеленовскій скоро уѣхалъ. Съ этого дня онъ почти пересталъ къ намъ ѣздить. Моя мать и сестры сдѣлались къ нему очень холодны; но все мое вниманіе было обращено на Зенаиду. Я замѣтилъ, что все семейство смотритъ на нее какъ-то враждебно, сестры втихомолку совѣтуются о чемъ-то, и едва подходитъ Зенаида, какъ онѣ прекращаютъ разговоръ. Мать особенно сдѣлалась холодна съ ней. Зенаида почти не выходила изъ своей комнаты; всѣ ея знакомые оставили ее, потому что мать и Анатолій обращались съ ними очень нелюбезно. Наконецъ братъ съ женою уѣхалъ на свою квартиру.
Въ домѣ нашемъ безъ нихъ точно опустѣло: сестры притихли, мать начала хандрить, гости съѣзжались рѣдко. Я почти пересталъ видѣть Зенаиду; она ѣздила къ намъ рѣдко, я къ нимъ почти никогда. Бывало въ сумерки, когда я безъ огня хожу въ залѣ съ любимыми думами, часто въ какомъ-то забытьи я останавливался и смотрѣлъ на двери прежней комнаты Зенаиды. Я ждалъ, что вотъ отворятся эти двери и покажется высокая, смуглая женщина. Я съ напряженнымъ вниманіемъ прислушивался и — слышался мнѣ шумъ ея шолковаго платья, въ глазахъ мелькали неопредѣленныя тѣни; мало-помалу онѣ сгруппировались въ одинъ любимый образъ: онъ дѣлался все яснѣе и яснѣе, и приближался ко мнѣ медленной, величавой походкой Зенаиды… Я хватался за голову, бѣжалъ вонъ и долго ходилъ по улицамъ безъ мысли и цѣли.
VIII
правитьРазъ какъ-то Зенаида пришла къ намъ утромъ. Сестеръ и матери не было дома, а ей непремѣнно нужно было ихъ видѣть Я сказалъ, что онѣ скоро возвратятся и она осталась дожидаться.
— Вы кажется читали, Александръ? сказала она мнѣ. — Прошу васъ, продолжайте: я не буду мѣшать вамъ.
Я увѣрялъ, что мнѣ пріятнѣе говорить съ ней: она не обратила вниманія на мои слова, сѣла поодаль чутъ меня и задумалась. Я замѣтилъ, что она особенно грустна, и чтобы развлечь ее, я заговорилъ о постороннихъ предметахъ. Мало-помалу ея веселость возвратилась: она казалась особенно оживленною, острила и какъ-то неестественно смѣялась; но въ ея шуткахъ проглядывала жолчь и горечь.
— Ахъ, какъ тяжело! сказала она схвативъ себя за голову. — Вотъ это хорошая пословица «Что имѣемъ — не хранимъ, потерявши плачемъ». Какъ бы я не хотѣла теперь разставаться съ Москвой: здѣсь все-таки лучше, чѣмъ гдѣ-нибудь въ провинціи.
— Вездѣ хорошо, гдѣ васъ любятъ! сказалъ я, не понимая кчему все это она говоритъ.
— Не знаю, отвѣчала она: — меня никто не любилъ.
— Неправда… сказалъ я, не смотря на нее.
— Вы думаете? спросила она, и я чувствовалъ, что она на меня смотрѣла. — Если любовь можетъ существовать при желаніи пріобрѣсть любимую личность въ свою собственность, подчинить своему произволу, присвоить себѣ право располагать ея судьбой, взять на себя отвѣтственность за ея поступки, вмѣшиваться въ дѣло ея совѣсти, то и меня любили. Можно ли же не желать избавиться отъ такой любви? Но какъ избавиться?
Она закрыла лицо руками и съ минуту сидѣла неподвижно. Но вотъ она подняла голову, и въ ея лицѣ, въ самой позѣ было столько величія и глубокой покорности. Нѣсколько времени мы молчали.
— Отчего вы не бываете у насъ? спросила вдругъ Зенаида.
— Некогда… отвѣчалъ я въ смущеніи.
Она посмотрѣла на меня своимъ пристальнымъ проницательнымъ взглядомъ и настойчиво повторила:
— Отчего?
Я чувствовалъ, что краснѣлъ, и у меня не было силъ сказать что-нибудь.
— А, такъ вотъ оно что!.. сказала она. — Значитъ я не ошиблась… Она медленно встала и взяла свою шляпку. Я подошолъ къ ней. Какое-то предчувствіе говорило мнѣ, что я ее болѣе не увижу. Мнѣ хотѣлось удержать ее, насмотрѣться на это милое лицо… Я обнялъ ея талію и плакалъ какъ безумный.
Когда я взглянулъ на нее, лицо ея было печально и серьозно!
— Зенаида, я такъ люблю васъ… А вы!..
— Любите: проговорила она не смотря на меня, и мнѣ показалось, что голосъ ея дрожалъ. Она надѣла свою шаль и вышла изъ комнаты. Я молча смотрѣлъ ей вслѣдъ и сердце мое разрывалось. Я понималъ, что она уходила навсегда и уносила съ собой всѣ мои радости и надежды на счастье. Мнѣ было горько и обидно.
На другой день совершенно неожиданно явился ко мнѣ мой братъ.
— Мать очень сердится? спросилъ онъ меня.
Я отвѣчалъ, что ничего не замѣтилъ. Да и за что ей сердиться?
— Развѣ ты ничего не знаешь? спросилъ онъ.
— Нѣтъ… Что такое?
— Это просто несчастье! я теряю голову и не знаю что дѣлать.
Онъ пододвинулъ ко мнѣ свой стулъ
— Вотъ видишь въ чемъ дѣло, началъ Анатолій. — Нелли вздумалось влюбиться въ Зеленовскаго, или она просто мѣтила за него замужъ, — это все равно, ну и мать была рада. А Зеленовскій провелъ ихъ всѣхъ: онъ былъ влюбленъ въ Зенаиду. Было у нихъ тамъ что, или нѣтъ, — чортъ ихъ знаетъ, только мать ужасно сердится, что не состоялась свадьба Нелли. И пускай бы еще сердилась на одну Зенаиду, а то и на меня тоже. Вотъ еще недавно разсердилась за то, что Зенаида познакомилась съ актрисой. Это конечно нехорошо, потому что компрометируется все семейство: у меня сестры невѣсты; хотя онѣ живутъ и не съ нами, но все-таки неловко. Да я-то въ чемъ тутъ виноватъ? Что я въ самомъ дѣлѣ — блюститель нравственности, квартальный надзиратель?..
Убѣдившись такими доводами въ несчастьи брата, я конечно ему сочувствовалъ, но тѣмъ не менѣе не могъ заявить этого сочувствія на дѣлѣ, не могъ придумать, чѣмъ бы помочь горю.
Черезъ недѣлю сказали мнѣ, что Анатолій рѣшительно поссорился съ женой и она уѣхала на лѣто въ деревню къ одной своей пріятельницѣ Но лѣто проходило, а Зенаида не возвращалась. Братъ кажется не очень скучалъ и ея отсутствіе мало безпокоило его. Послѣ онъ мнѣ самъ разсказывалъ, что Зенаида живетъ гдѣ-то въ гувернанткахъ и онъ этому радъ; жизнь съ ней ему надоѣла, потому что это не женщина, а упрямый чортъ, съ ней нельзя не ссориться; но что при всемъ этомъ ему трудно было съ ней разстаться, потому что былъ влюбленъ.
IX
правитьВъ домѣ нашемъ по отъѣздѣ Зенаиды все пошло прежнимъ порядкомъ. Сначала въ кругу знакомыхъ моей матери много говорили о ней: одни разсказывали, что Зенаида была влюблена въ Зеленовскаго и хотѣла оставить мужа, но къ счастію, это скоро обнаружилось; другіе — что мужъ не вынесъ ея скандалезнаго поведенія и выгналъ ее изъ дому, и мало ли еще что говорили! Анатолій очень смѣялся, разсказывая мнѣ эти сплетни. Что же касается моей матери, то одно имя Зенаиды приводило ее в негодованіе и никто изъ домашнихъ не напоминалъ о ней въ присутствіи моей матери. Какъ скоро это происшествіе перестало въ нашемъ семействѣ быть новостью, фантазія краснорѣчивыхъ разсказчиковъ истощилась и все забыли о Зенаиде. Я чувствовалъ себя одинокимъ и какъ бы беззащитнымъ среди людей, которые бросали грязью въ мой идеалъ; я чувствовалъ безсиліе, и сколько негодованія и злобы, сколько отчаянія и стыда было въ этомъ чувствѣ! Я бросилъ службу, знакомства и во цѣлымъ часамъ не выходилъ изъ комнаты. Мало-помалу всѣ эти чувства смирились и успокоились подъ гнетомъ апатіи.
Такъ проходили годы.
Разъ какъ-то, я сидѣлъ одинъ въ моей комнатѣ и смотрѣлъ въ окно. Предо мною раскинулась пестрая картина низкихъ, грязныхъ домовъ съ разноцвѣтными крышами. Я мысленно приподнималъ это жалкое рубище города, заглядывалъ во всѣ углы отъ роскошныхъ гостиныхъ до мрачныхъ подваловъ, и сколько трагическихъ, раздирающихъ душу картинъ представилось моему воображенію, сколько жертвъ увлеченія, порока и нужды гибло въ этой горячимъ ключемъ бьющей жизни! Въ ушахъ моихъ гремѣли проклятія и слышались подавленные стоны и все это покрывалось общимъ напряжоннымъ шумомъ города, будто усиливающаго подавить внутреннюю боль. И подымались со дна души моей, давно уснувшія подъ гнетомъ апатіи чувства любви и печали…
Въ это время ко мнѣ вошолъ Анатолій. Онъ повертѣлся вокругъ меня, и видя, что я не обращаю на него вниманія, сѣлъ и довольно таинственно повелъ рѣчь о превратностяхъ судьбы, наконецъ договорился до того, что сообщилъ извѣстіе о смерти Зенаиды. Она жила въ гувернанткахъ въ какомъ-то уѣздномъ городѣ, по словамъ Анатолія, переходила изъ дома въ домъ и нигдѣ не могла ужиться; наконецъ наняла себѣ квартиру гдѣ-то и чердакѣ, жила въ бѣдности, не имѣла даже горничной, бѣгала по урокамъ изъ-за какихъ-нибудь грошей, наконецъ простудилась и умерла. Я принялъ это извѣстіе довольно равнодушно. Да и что могло возбудить во мнѣ подобное явленіе? Смерть похитила жертву, заранѣе ей обреченную… Развѣ вся эта масса людей, что такъ волнуется и стремится впередъ большимъ потокомъ, не останавливаясь и не вдумываясь, оспаривая другъ у друга право первенства на праздникѣ жизни, и въ чаду похмѣлья ненавидя и преслѣдуя другъ друга съ упорнымъ ожесточеніемъ, — не падетъ передъ ней безъ сопротивленія и борьбы? Рано или поздно — не все ли равно?