I. Предисловие
правитьОчень мало знал я в точности, а быть может, только лишь одно: что звали меня Маттиа Паскаль. И этим я пользовался. Ежели кто-нибудь из друзей или знакомых моих настолько терял голову, что приходил ко мне за советом или подсказкою, то я всякий раз пожимал плечами, прикрыв глаза, и отвечал так:
— Меня зовут Маттиа Паскаль.
— Спасибо, милый. Это-то я знаю.
— А тебе кажется мало?
Много не казалось, по правде говоря, даже мне. Но я не ведал тогда, что означает не знать даже этого, то есть не иметь возможности при случае ответить, как когда-то:
— Меня зовут Маттиа Паскаль.
Кое-кто, конечно, охотно пожалеет меня (это ведь так просто), представив себе жестокое горе какого-нибудь несчастного, которому вдруг доводится выяснить, что… ну, в общем, ничего: ни отца, ни матери, ни покойных, ни здравствующих; и кое-кто столь же охотно возмутится (это ведь ещё проще) падением нравов, пороками, печалью времён, что такой беды могут стать причиною для невинного бедолаги.
Ну что же, это всё — пожалуйста. Но я должен заранее предупредить, что разговор пойдёт вообще-то не об этом. Я мог бы сейчас изложить, собственно говоря, на генеалогическом дереве происхождение и род своей семьи и показать, насколько хорошо я знаю не только родителей своих, но и далёких их предков и их деяния на протяжении веков, далеко не всегда достохвальные.
Так что же?
А вот что: случай мой намного более странный и из ряду вон; он настолько из ряду вон и странный, что я и решился о нём поведать.
Около двух лет я был, наверное, скорее крысоловом, нежели хранителем книг в библиотеке, что монсеньор Бокамаца в 1803 г., умирая, оставил по завещанию нашей коммуне. Как очевидно, сей монсеньор вряд ли хорошо знал нравы и обычаи своих сограждан; или, быть может, он надеялся, что наследство его со временем и к случаю пробудит в их душах любовь к учению. Доныне — это я могу засвидетельствовать — ничего подобного не случилось; и это я говорю в похвалу своим согражданам. За подарок же коммуна выказала столь мало благодарности Бокамаце, что не распорядилась даже поставить ему бюст, хотя бы самый плохонький, а книги на долгие, долгие годы забросила вповалку на одном просторном, просыревшем складе, откуда впоследствии их извлекла — представьте себе, в каком состоянии, — чтобы разместить в церквушке Санта-Мария-Либерале далеко на отшибе, по какой-то причине осквернённой. Там она их и доверила безо всякого разбора, под статьёй бенефиция и в качестве синекуры, некоему бездельнику с хорошими знакомствами, который должен был за две лиры в день, присматривая за ними или даже вовсе оставляя их без присмотра, по нескольку часов выносить запах плесени и ветхости.
Эта же судьба выпала и мне; и с первого же дня я проникся столь малым уважением к книгам, будь то печатным или же написанным от руки, вроде некоторых стариннейших из нашей библиотеки, что никогда и ни за что я не взялся бы сам писать, если бы, как я уже сказал, я не счёл свой случай и вправду очень странным и способным послужить назиданием для любопытного читателя, буде таковой по какой-нибудь случайности, приведя всё-таки во исполнение древнюю надежду покойного монсеньора Бокамацы, зайдёт в сию библиотеку, коей я и завещаю мою рукопись, однако же под условием, что никто к ней не прикоснётся до истечения пятидесятилетия от моей третьей, последней и заключительной смерти.
Ибо ныне — и Богу ведомо, сколь тяжко мне это сознавать, — я мёртв, да, и даже два раза, но в первый раз по ошибке, а во второй раз… Слушайте.