«ПОКОЙНАЯ СЕСТРА ЕГО ЖЕНЫ».
правитьПять лѣтъ тому назадъ, со мной случилось происшествіе, окрасившее мою жизнь въ новый цвѣтъ или — вѣрнѣе сказать — измѣнившее ея первоначальный общій тонъ. Теперь я нахожу, что будетъ не излишнимъ разсказать объ этомъ происшествіи; даже, просто, будетъ полезно. Оно, по моему мнѣнію, можетъ, послужить урокомъ для тѣхъ, кого судьба поставитъ въ такое же положеніе, въ какомъ я очутился тогда.
Я былъ еще очень молодымъ человѣкомъ, когда избралъ литературу своею профессіей, и только послѣ нѣсколькихъ лѣтъ тяжелаго и часто плохо вознаграждаемаго труда я, наконецъ, добился — такъ сказать — порядочной литературной практики. Всѣ мои произведенія — серьезныя и шутливыя, реальныя и фантастическія — принимались благосклонно издателями тѣхъ журналовъ, для которыхъ я писалъ, и такимъ образомъ я составилъ себѣ довольно обезпеченное положеніе въ жизни. Мои сочиненія не приводили въ восторгъ читающую публику; они не составили мнѣ блестящей репутаціи и не принесли богатства; но они принимались редакціями, обращали на себя вниманіе, давали мнѣ правильный и постоянный заработокъ и вообще, въ описываемую пору, доставляли мнѣ болѣе чѣмъ безбѣдное существованіе.
Въ то время я уже былъ женатъ. Я былъ помолвленъ за годъ и могъ бы жениться ранѣе, но не желалъ рисковать до тѣхъ поръ, пока устроятся къ лучшему мои денежныя дѣла. Я женился только тогда, когда почувствовалъ, что могу сдѣлать это съ спокойной совѣстью и съ полной увѣренностью, что положеніе семьи моей обезпечено. У насъ съ женой не было никакихъ опасеній на этотъ счетъ. Я работалъ постоянно и усидчиво; я въ точности зналъ, куда помѣщу произведенія своего пера, и могъ высчитать заранѣе съ полною акуратностью количество гонорара, слѣдуемаго мнѣ за нихъ. Мы были не богаты, но жили съ достаткомъ, безъ нужды — и были довольны своею участью.
Если вы, читатель, человѣкъ женатый, то, конечно, безъ труда припомните то обаяніе, какое испытывалось вами въ первыя недѣли вашей супружеской жизни. Въ это время, на землѣ цвѣтутъ самые роскошные цвѣты, солнце свѣтитъ всего ярче, облака всего рѣже появляются на небѣ, фрукты бываютъ самыя вкусные, воздухъ проникается чудеснѣйшими благоуханіями, сигары попадаются тогда самаго высшаго достоинства; свѣтъ и теплота перваго супружескаго счастія до того разрѣжаютъ духовную атмосферу, что душа въ это время поднимается выше обычнаго уровня и горизонтъ ея расширяется такъ, какъ никогда въ другую пору.
Я, по крайней мѣрѣ, испыталъ все это на себѣ. Говоря фигурально, чистый клеретъ моей души замѣнился на то время пѣнистымъ шампанскимъ, и въ самый разгаръ его опьяняющаго шипѣнья я писалъ повѣсть. Сюжетъ повѣсти, пришедшій мнѣ въ голову, былъ очень страннаго характера и такъ сильно заинтересовалъ меня, что я работалъ надъ нимъ съ большимъ удовольствіемъ, даже съ увлеченьемъ, и кончилъ повѣсть, сравнительно говоря, очень скоро. Заглавіе повѣсти было: «Покойная сестра его жены». когда я прочелъ Гипатіи свою повѣсть, она осталась очень довольна моимъ произведеніемъ; Гипатія слушала меня съ живѣйшимъ удовольствіемъ, и по временамъ казалась совершенно растроганною. Невольное волненіе ея сообщалось и мнѣ, и я порой съ трудомъ разбиралъ написанное мною. Когда чтеніе было окончено, жена моя утерла слезы и, обратившись ко мнѣ, сказала:
— Эта повѣсть составитъ тебѣ имя! Со времени появленія ламартиновской «Исторіи служанки» не было, кажется, ничего трогательнѣе этого…
Немедленно, на слѣдующій же день, я отослалъ повѣсть издателю того журнала, для котораго я чаще писалъ и въ которомъ обыкновенно являлись мои лучшія произведенія. Черезъ нѣсколько дней я получилъ отъ издателя письмо; онъ такъ расхваливалъ мою повѣсть, какъ никогда еще не хвалилъ ни одного изъ разсказовъ, вышедшихъ изъ-подъ моего пера. Она заинтересовала и положительно очаровала, писалъ онъ, не только его, но и всѣхъ его товарищей по редакціи. Даже старый Джибсонъ, никогда ничего не читавшій иначе, какъ въ корректурныхъ листахъ и одобрявшій лишь юмористическія произведенія, былъ увлеченъ общимъ примѣромъ, прочиталъ мою рукопись и поплакалъ надъ нею. Эти слезы, по его собственному сознанію, были первыя послѣ многихъ-многихъ лѣтъ: до прочтенія моей повѣсти, въ послѣдній разъ онъ плакалъ еще въ дѣтствѣ, когда ему однажды сдѣлали отеческое внушеніе розгами. Издатель увѣрялъ меня, что повѣсть будетъ напечатана тотчасъ-же, какъ только окажется для нея мѣсто въ журналѣ.
Если что нибудь и могло еще сдѣлать для насъ небеса свѣтлѣе, цвѣты — ярче, фрукты — слаще и дымъ сигаръ — пріятнѣе, то именно подобное письмо. Когда-же, вскорѣ послѣ того, повѣсть была напечатана, мы увидали, что и читающая публика приняла ее также благосклонно, съ тѣмъ-же интересомъ, съ какимъ отнеслись къ ней въ редакціи. Многія большія газеты отозвались о ней съ большой похвалой, — однимъ словомъ, въ итогѣ получился крупный литературный успѣхъ. Я никогда не былъ склоненъ тщеславиться моими писаніями, и жена не однажды говорила мнѣ, что она очень мало вообще думаетъ о нихъ, но тѣмъ не менѣе я чувствовалъ, что гордость и самолюбіе мое пріятно польщены успѣхомъ «Покойной сестры его жены». Если, думалъ я, она и не сдѣлаетъ меня богачемъ, какъ жена изволитъ увѣрять меня, то во всякомъ случаѣ много поможетъ мнѣ въ моей литературной карьерѣ.
Черезъ мѣсяцъ послѣ того, какъ я написалъ эту повѣсть, со мной случилось необычайное и совершенно непредвидѣнное обстоятельство. Одна рукопись моя была возвращена мнѣ издателемъ того журнала, въ которомъ появилась «Покойная сестра его жены». «Разсказъ — хорошъ, писалъ мнѣ издатель, но не настолько хорошъ, какъ та повѣсть, которую вы дали намъ передъ этимъ. Вы имѣли успѣхъ и не должны портить свою репутацію печатаніемъ такого произведенія, которое было бы слабѣе „Покойной сестры его жены“, имѣвшей такой громадный и вполнѣ заслуженный успѣхъ».
Я не привыкъ получать обратно свои рукописи и, читая это письмо, кажется, слегка поблѣднѣлъ. Женѣ я ничего не сказалъ объ этомъ: глупо было бы изъ-за такихъ пустяковъ нагонять тѣнь на наше семейное благополучіе. Я немедленно отослалъ разсказъ другому издателю. Не могу выразить вамъ своего удивленія, когда — черезъ недѣлю — рукопись была получена мною обратно. Тонъ записки, сопровождавшей рукопись, указывалъ на то, что издатель какъ будто нѣсколько обижался на меня. «Я вынужденъ возвратить вамъ рукопись, писалъ онъ; но вамъ, конечно, очень хорошо извѣстно, что еслибы вы прислали мнѣ что нибудь въ родѣ „Покойной сестры его жены“, то рукопись ваша была бы тотчасъ же принята».
Теперь я нашелъ нужнымъ поговорить объ этомъ дѣлѣ съ женой. Она также удивилась, хотя, можетъ быть, менѣе обидѣлась, чѣмъ я.
— Прочитаемъ еще разъ эту повѣсть и посмотримъ: въ чемъ тутъ дѣло! предложила она.
Когда мы окончили чтеніе, Гипатія замѣтила:
— Эта повѣсть также хороша, какъ и многія другія твои повѣсти, уже бывшія въ печати. Я нахожу ее очень интересною, хотя, разумѣется, она — не то, что «Покойная сестра его жены»…
— Разумѣется, нѣтъ! отозвался я. — Та повѣсть была написана въ минуты вдохновенія… Не могу же я ожидать, чтобы на меня каждый день сходило вдохновеніе! Но, вѣроятно, въ этомъ разсказѣ есть какой нибудь промахъ, котораго мы съ тобой не замѣчаемъ. Можетъ быть, успѣхъ «Покойной сестры его жены» нѣсколько вскружилъ мнѣ голову, и я менѣе старательно работалъ надъ этимъ разсказомъ.
— Я не думаю этого! сказала Гипатія.
— Какъ бы то ни было, продолжалъ я, во всякомъ случаѣ эту рукопись я отложу въ сторону и примусь писать другую вещь.
Черезъ нѣсколько времени я кончилъ работу и отослалъ ее въ свой журналъ. Ее продержали въ редакціи нѣсколько недѣль и затѣмъ возвратили мнѣ обратно."Вы не должны идти назадъ!" писалъ мнѣ издатель съ большимъ участіемъ. «Требованія на нумеръ, содержащій „Покойную сестру его, жены“ все еще продолжаются, и мы не рѣшились позволить вамъ разочаровывать читателей, съ нетерпѣніемъ ожидающихъ книжки съ вашею повѣстью».
Я посылалъ рукопись въ четыре журнала и мнѣ возвращали ее отовсюду, причемъ замѣчали, что хотя повѣсть сама по себѣ недурна, но все-таки она — не то, что можно было бы ожидать отъ автора «Покойной сестры его жены».
Издатель одного сборника попросилъ у меня разсказа для спеціальнаго нумера, который онъ намѣревался издать къ празднику. Я написалъ разсказъ въ томъ направленіи и въ томъ размѣрѣ, какіе требовались, и отослалъ его по назначенію. И этотъ разсказъ возвратился вспять. «Когда я просилъ у васъ разсказа, писалъ издатель, то надѣялся получить отъ васъ что нибудь въ родѣ „Покойной сестры его жены“, но теперь я долженъ признаться, что совершенно разочарованъ присланнымъ вами разсказомъ»…
Когда я читалъ это письмо, меня разобрала такая злость, что я вслухъ выругалъ «Покойную сестру его жены».
— Извини, пожалуйста, что я такъ рѣзко выражаюсь при тебѣ, сказалъ я женѣ, съ удивленіемъ смотрѣвшей на меня, — но эта проклятая повѣсть погубитъ меня. Пока ее не позабудутъ, никто не станетъ брать моихъ повѣстей!
— Но ты не можешь разсчитывать, чтобы ее забыли когда нибудь! со слезами на глазахъ промолвила жена.
Излишне разсказывать въ подробностяхъ о моихъ безполезныхъ попыткахъ на литературномъ поприщѣ въ теченіе нѣсколькихъ слѣдующихъ мѣсяцевъ. Издатели, съ которыми я главнымъ образомъ велъ дѣло, возымѣли такое высокое мнѣніе о моихъ писательскихъ способностяхъ, благодаря этой несчастной «Покойной сестрѣ его жены», что я находилъ совершенно безполезнымъ посылать имъ произведенія слабѣе этой повѣсти. А когда я обращался со своими разсказами въ другіе журналы, то редакторы ихъ считали, просто за дерзость съ моей стороны, что я предлагалъ имъ разсказы слабѣе того, который упрочилъ мою литературную репутацію. Такимъ образомъ, оказывалось, что удачно написанная повѣсть, доставившая мнѣ славу, погубила меня. Сбереженія мои были на исходѣ, нужда заглядывала мнѣ въ лицо и выраженіе ея физіономіи, должно признаться, очень не нравилось мнѣ. Безполезно было пытаться написать еще что нибудь въ родѣ «Покойной сестры его жены». Эта повѣсть была написана подъ сильнымъ вліяніемъ перваго супружескаго счастія. Но согласитесь, не могъ же я, въ самомъ дѣлѣ, жениться каждый разъ, какъ мнѣ приходилось писать новую повѣсть.
— Но это, наконецъ, просто ужасно! говорила жена.
Я не желалъ никого обманывать на свой счетъ, разсуждалъ я; я не желалъ вводить въ заблужденіе, вовсе не желалъ, чтобы думали, будто я способенъ во всякое время написать подобное произведеніе, — и никто не долженъ былъ ожидать и требовать отъ меня ничего подобнаго. Представьте себѣ: что было бы съ Рафаэлемъ, еслибы его патроны постоянно требовали отъ него только Сикстинскихъ Мадоннъ и отказывались бы брать у него все то, что было слабѣе этой знаменитой картины! Я полагаю: онъ умеръ бы съ голоду…
— Но вѣдь Сикстинская Мадонна, другъ мой, была однимъ изъ его послѣднихъ произведеній! замѣтила Гипатія.
— Совершенно вѣрно! согласился я. — Но еслибы онъ женился въ такое же время, какъ я, то, конечно, написалъ бы ранѣе свою мадонну.
Однажды послѣ обѣда, возвращаясь домой, я встрѣтился съ Барбелемъ, съ которымъ былъ хорошо знакомъ въ первое время моей литературной карьеры. Теперь ему было около пятидесяти лѣтъ, но онъ казался старше на видъ. Его волосы и борода были уже совершенно сѣдые, платье такого же цвѣта, и мнѣ думалось, что это платье также, какъ и его волосы, было въ свое время чернымъ. Года рѣзко сказываются на наружности человѣка. Барбель напоминалъ собой квартиру, долго отдававшуюся въ наймы и требовавшую теперь серьезныхъ поправокъ. Но глаза его по прежнему смотрѣли добродушно. Онъ поздоровался со мной очень дружески и пригласилъ меня къ себѣ. Мы отправились. Онъ жилъ въ верхнемъ этажѣ одного грязнаго дома, находившагося въ одной изъ тѣхъ узкихъ, дрянныхъ улицъ, куда рѣдко заглядывали порядочные экипажи и заѣзжали лишь деревянныя телѣги да продавцы завядшей зелени со своими поломанными фурами.
— Прогулка не особенно пріятная! сказалъ Барбель, когда мы подошли къ дому. Но, знаете, эта мѣстность нѣсколько напоминаетъ мнѣ улицы итальянскихъ городовъ… Дворцы тамъ также точно громоздятся рядомъ одинъ съ другимъ.
Комната Барбеля показалась мнѣ еще мрачнѣе самой улицы. Въ этой комнатѣ было темно, пыльно и паутина висѣла въ ней по всѣмъ угламъ. Нѣсколько стульевъ стояло въ комнатѣ, и книги, лежавшія на грязномъ, засаленномъ столѣ, казалось, подверглись какой-то странной эпидеміи, ибо всѣ корешки у нихъ были поломаны или оторваны окончательно. Небольшая кровать въ углу была задернута покрываломъ, склееннымъ изъ нумеровъ «Нью-Іоркъ-Джеральда».
— Всего лучше дѣлать себѣ покрывала изъ газетныхъ листовъ! сказалъ Барбель, замѣтивъ мой взглядъ по направленію кровати. Они грѣютъ не хуже одѣяла, но, между тѣмъ, гораздо легче его.
Только одна часть комнаты, прилегавшая къ окну, была достаточно освѣщена. Здѣсь на колченогомъ столѣ лежалъ небольшой точильный камень.
— Въ другомъ концѣ комнаты находится мой кухонный очагъ, но вы можете не иначе увидать его, какъ только тогда, когда я зажгу свою свѣчу, воткнутую въ бутылочку! продолжалъ Барбель. Но вотъ главное мое украшеніе… на него-то я хотѣлъ прежде всего обратить ваше вниманіе!
И Барбель при этомъ подвелъ меня въ маленькой деревянной рамкѣ, висѣвшей на стѣнѣ близь окна. Въ этой рамкѣ, подъ запыленнымъ стекломъ, я увидалъ печатный листокъ, вырванный изъ какой-го книги или изъ журнала.
— Это — страница изъ «Стрекозы», юмористической газеты, процвѣтавшей въ нашемъ городѣ лѣтъ шесть тому назадъ! пояснилъ мнѣ Барбель. — Если вы помните, я постоянно работалъ въ этой газетѣ.
— О, да! Конечно, помню! вскричалъ я. — И я никогда не забуду вашей «Шутки», появившейся въ этой газетѣ. Какъ смѣялся надъ этой чудесной «Шуткой»! Сколько разъ давалъ читать ее своимъ пріятелямъ!
Барбель съ минуту, молча, смотрѣлъ на меня и затѣмъ указалъ на рамку съ запыленнымъ стекломъ.
— Эта страница взята изъ «Шутки»! торжественно проговорилъ онъ. Я помѣстилъ ее здѣсь для того, чтобы постоянно во время работы, имѣть ее передъ глазами. Эта «Шутка» погубила меня. Это была послѣдняя вещь, написанная мною я «Стрекозы». Какъ пришла она мнѣ въ голову, я теперь и самъ сказать не могу. Такіе случаи бываютъ съ человѣкомъ только разъ въ жизни… «Шутка» была принята восторженно читающею публикой, а всѣ мои произведенія, послѣдовавшія за ней, встрѣчались насмѣшкой. «Стрекоза», наконецъ, отвернулась отъ меня. Послѣ того я, словно, покатился по наклонной плоскости, чѣмъ дальше — тѣмъ хуже, и наконецъ вынужденъ былъ взяться за свое настоящее ремесло — за ремесло точильщика. Этимъ способомъ я добываю себѣ хлѣбъ, кофе и табакъ, а иногда даже картофель и мясо… Однажды вышелъ со мной такой случай когда я сидѣлъ за работой, на улицѣ подъ окномъ моимъ явился шарманщикъ. Онъ игралъ серенаду изъ «Троватора», — и эти знакомые звуки привели мнѣ на память доброе старое время, всѣ прошлыя радости, напомнили ту благодатную пору, когда счастливый литераторъ ходилъ въ прекрасномъ платьѣ, занималъ кресло въ оперѣ, любовался на прекрасные женскіе глаза и разсуждалъ объ Италіи, когда будущее являлось для него одной блестящею перспективой, безъ тѣни, безъ облака. Въ то время, какъ я прислушивался къ знакомымъ, милымъ звукамъ, а мысль моя уносилась къ счастливому прошлому, я совершенно безсознательно, машинально работалъ надъ своимъ точильнымъ камнемъ. Оттого, ли, что всѣ мои способности въ тѣ минуты были сильно возбуждены, или отчего другаго — не знаю, но только на этотъ разъ я такъ правильно, такъ отлично отточилъ острія своихъ гвоздей, что они, казалось, съ одинаковой легкость должны были прокалывать и жесткую сапожную кожу, и тончайшія нити стариннаго кружева. Когда шарманка смолкла, я опять возвратился къ жалкой дѣйствительности, къ пыли и паутинѣ, посмотрѣлъ на отточенные гвозди и тотчасъ же, безъ малѣйшаго колебанія, выбросилъ ихъ за окно, а хозяину заявилъ, что я испортилъ ихъ. Конечно, мнѣ пришлось заплатить за нихъ, но я, по крайней мѣрѣ, сохранилъ впослѣдствіи свой заработокъ. Вы понимаете? Еслибы я отнесъ хозяину эти отлично отточенные гвозди, такъ онъ постоянно сталъ бы требовать у меня такихъ же гвоздей; я, конечно, не могъ бы исполнить его требованій и лишился бы работы…
Помолчавъ минуту, Барбель добавилъ:
— Мнѣ болѣе нечего говорить вамъ, мой юный другъ! Я только хотѣлъ показать вамъ мою «Шутку», вставленную въ рамку за стекло, хотѣлъ показать вамъ свой точильный камень, а теперь вы можете отправляться домой и обо всемъ этомъ пораздумать на досугѣ. А мнѣ еще нужно отточить нѣсколько дюжинъ гвоздей, пока солнце не закатилось…
Не могу сказать, чтобы я развеселился отъ всего того, что услышалъ и видѣлъ въ комнатѣ Барбеля. Я потерялъ Барбеля изъ виду уже нѣсколько лѣтъ тому назадъ и полагалъ, что онъ по прежнему, выражаясь высокимъ слогомъ, грѣется въ лучахъ счастья — также точно, какъ я видѣлъ его въ послѣдній разъ. Я былъ чрезвычайно пораженъ, найдя его въ такомъ бѣдственномъ положеніи и видя, что авторъ, написавшій въ свое время знаменитую «Шутку», вынужденъ заниматься тяжелымъ ремесломъ точильщика. Когда я шелъ отъ него и раздумывалъ такимъ образомъ, страшная картина мрачнаго будущаго возстала передо мной. Развѣ не могло случиться и со мной того-же, что произошло съ несчастнымъ моимъ собратомъ? Слова Барбеля глубоко запали мнѣ въ сердце.
Придя домой, я разсказалъ женѣ исторію моего друга. Грустно выслушала она меня.
— Если наши обстоятельства скоро не поправятся, сказала она, то я боюсь, чтобы и намъ не пришлось обзавестись точильными камнями. Въ этомъ дѣлѣ, вѣдь, и я въ состояніи помогать тебѣ.
Долго мы сидѣли съ ней и толковали, строя различные планы будущаго. Конечно, еще не представлялось неминуемой необходимости приниматься за ремесло точильщика, но, во всякомъ случаѣ, надо было серьезно подумать о добываніи денегъ, а въ противномъ случаѣ пришлось бы умирать съ голоду. Понятно, прежде всего мы остановились на томъ: нельзя-ли найти мнѣ какія нибудь другія занятія. Легко было говорить объ этомъ, но трудно было привести эту мысль въ исполненіе. Во-первыхъ, было очень затруднительно немедленно взяться за такую работу, къ которой человѣкъ вовсе еще не подготовленъ; вѣдь каждая работа требуетъ спеціальныхъ знаній, особенной сноровки. Во-вторыхъ — и главнымъ образомъ — я никакъ не могъ примириться съ мыслью — оставить ту профессію, въ которой такъ старательно и такъ долго готовился, къ которой, наконецъ, я привыкъ, какъ къ постоянной работѣ. Я разсчитывалъ всю свою жизнь посвятить этому дѣлу. Безъ горечи я не могъ подумать о томъ, что долженъ навсегда оставить перо и захлопнуть навѣки крышку своей чернильницы надъ тѣми живыми, блестящими образами, которые, казалось, уже отражались на спокойной поверхности заключавшихся въ ней чернилъ. Мы толковали съ женой весь вечеръ и даже часть ночи, и все таки не пришли ни къ какому заключенію относительно того: что мы должны были дѣлать.
На слѣдующій день я рѣшился обратиться къ издателю того журнала, для котораго — въ счастливые дни — до появленія «Покойной сестры его жены», я писалъ всего болѣе. Я рѣшился откровенно объяснить мое положеніе и попросить у него совѣта. Издатель былъ человѣкъ добрый и всегда дружески относился ко мнѣ. Онъ выслушалъ меня очень внимательно и, повидимому, вполнѣ сочувствовалъ моему затруднительному положенію.
— Мы уже писали вамъ, сказалъ онъ, — что единственная причина, вслѣдствіе которой мы не принимаемъ вашихъ рукописей именно заключается въ томъ, что ваши послѣднія произведенія могутъ разочаровать читателей, составившихъ о васъ такое высокое мнѣніе. Еслибы вы знали, какія блестящія надежды читающая публика возлагаетъ на васъ еще до сего времени. Мы получаемъ письмо за письмомъ, въ которыхъ насъ спрашиваютъ: скоро-ли же мы дадимъ что нибудь въ родѣ «Покойной сестрь его жены»? Мы сознавали, да и теперь еще сознаемъ, что было бы несправедливо допустить васъ разрушить блестящее зданіе, выстроенное вами же самими. Но, — добавилъ онъ съ добродушной улыбкой, — эта вполнѣ заслуженная вами репутація принесетъ вамъ мало выгодъ, если лучи ея заблестятъ надъ вами въ тотъ моментъ, какъ вы будете умирать съ голоду.
— Ея лучи не радуютъ меня! отвѣтилъ я. — Они сожигаютъ, истощаютъ меня.
— Въ такомъ случаѣ, сказалъ издатель, немного погодя, — не хотите-ли напечатать свои послѣдніе разсказы подъ псевдонимомъ? Редакція и публика будутъ удовлетворены, вы получите деньги, ну — а репутацію придется ужь отбросить въ сторону!
Я съ жаромъ пожалъ руку моему благородному товарищу и тотчасъ же съ радостью ухватился за его предложеніе. Я былъ, спасенъ.
— Конечно, замѣтилъ я, репутація — дѣло очень хорошее, но она сама по себѣ не дастъ ни пищи, ни платья, ни квартиры. Я согласенъ сейчасъ же потопить мое славное имя въ рѣкѣ забвенія и явиться передъ читающей публикой въ качествѣ новаго, неизвѣстнаго писателя.
— Я надѣюсь, что вы и подъ новымъ именемъ скоро сдѣлаетесь извѣстны, возразилъ издатель. — Я увѣренъ, что вы еще напишете не одну такую же хорошую повѣсть, какъ «Покойная сестра его жены».
Всѣ рукописи, какія имѣлись у меня подъ руками, я отослалъ моему доброму издателю и онѣ, въ свое время, одна за другой появились въ его журналѣ, подписанныя именемъ Джона Дармштадта (то былъ мой псевдонимъ, отнынѣ уже навсегда замѣнившій мое собственное имя). Подобныя же сдѣлки я устроилъ и съ другими издателями, и произведенія Джона Дармштадта охотно принимались повсюду, гдѣ для моихъ рукописей прежде не оказывалось мѣста. Обстоятельства наши поправились, и мы уже позволяли себѣ мечтать о будущемъ благоденствіи.
Время шло. Прошелъ годъ — другой и, наконецъ, у насъ родился сынъ. Мнѣ кажется, трудно сказать: какое время въ жизни нашей счастливѣе — первая-ли пора супружескаго сожительства, или первыя недѣли жизни нашего милаго, дорогаго первенца? Я съ своей стороны могу только сказать, что та же самая душевная восторженность, то же разрѣженіе умственной атмосферы и та же самая необычайная изобрѣтательность, какія овладѣли мною вовремя медоваго мѣсяца, сказались во мнѣ и теперь. Теперь, также какъ и тогда, моя восторженность выразилась въ пріисканіи прекраснаго, въ высшей степени интереснаго сюжета для повѣсти, и я немедленно засѣлъ за работу. Я дописалъ повѣсть, когда нашему мальчику было уже около шести недѣль. Однажды вечеромъ мы сидѣли съ женой у камина въ нашей столовой, шторы у оконъ были спущены, лампа разливала мягкій свѣтъ, ребенокъ спокойно спалъ въ сосѣдней комнатѣ. Я читалъ женѣ свою повѣсть.
Когда я кончилъ чтеніе, жена порывисто встала съ мѣста и бросилась въ мои объятія.
— Никогда я такъ не гордилась тобой, какъ въ эти минуты! сказала она, съ глазами радостно блиставшими! Это — прелестная повѣсть. Право, она также хороша, какъ и «Покойная сестра его жены»!
Едва только она проговорила эти слова, какъ вдругъ непріятное чувство охватило насъ. Я гордился своимъ произведеніемъ, мнѣ отрадно было слышать похвалы изъ устъ любимой женщины, — и всѣ эти пріятныя ощущенія исчезли въ одно мгновеніе. Мы стояли и, поблѣднѣвъ, смотрѣли другъ на друга. Страшная истина разомъ открылась передъ нами:
Эта повѣсть была также хороша, какъ «Покойная сестра его жены». Это ужасно!…
Мы стояли и молчали. Случай съ прекрасно отточенными гвоздями Барбеля пришелъ намъ на намять. И передо мной возсталъ страшный призракъ угрожающаго намъ несчастья, въ которомъ должно было погибнуть все — и наше семейное благополучіе, и тѣ планы, какіе мы уже начали строить по поводу нашего сына.
Жена подошла ко мнѣ и взяла меня за руку. Рука ея была холодна, какъ ледъ.
— Будь силенъ и твердъ! сказала она: — большая опасность угрожаетъ намъ, но ты долженъ встрѣтить ее достойнымъ образомъ. Будь же твердъ!
Я, молча, пожалъ ей руку и мы не сказали болѣе ни слова.
На слѣдующее утро я взялъ свою рукопись и старательно завернулъ ее въ бумагу. Затѣмъ я отправился въ сосѣдній магазинъ и купилъ крѣпкій жестяной ящикъ съ плотною крышкой, собственно предназначавшійся для бисквитовъ. Я положилъ въ инего свою рукопись, послѣ чего слесарь запаялъ мнѣ крышку самымъ основательнымъ образомъ. Возвратившись домой, я принесъ съ чердака въ свой кабинетъ денежный корабельный ящикъ, принадлежавшій нѣкогда одному изъ моихъ родственниковъ, бывшему капитаномъ корабля. Это былъ очень тяжелый, прочный желѣзный сундукъ, запиравшійся двумя массивными замками.
Позвавъ жену, я разсказалъ ей, что заключалось въ жестяномъ ящичкѣ, затѣмъ поставилъ его въ сундукъ и, опустивъ тяжелую крышку, заперъ сундукъ двумя замками.
— А ключъ, проговорилъ я, опуская его въ карманъ, — я брошу въ рѣку, когда ужо, послѣ обѣда выйду изъ дома.
Жена внимательно слѣдила за мной. Лицо ея было блѣдно, но спокойно, и я видѣлъ на немъ слабый проблескъ возвращавшагося къ намъ счастья.
— Не лучше-ли еще приложить печати и обвязать сундукъ веревками? замѣтила мнѣ жена.
— Нѣтъ! возразилъ я. Я не думаю, чтобы сундуку могла угрожать какая нибудь опасность со стороны. А теперь, дорогая моя, — выразительно промолвилъ я, — кромѣ насъ и, впослѣдствіи, кромѣ сына, никто не будетъ знать о существованіи этой рукописи. Послѣ моей смерти наслѣдники, конечно, могутъ, если захотятъ, сломать этотъ сундукъ и напечатать мою повѣсть. Тогда это будетъ уже совершенно безопасно. Повѣсть, похороненная въ этомъ сундукѣ, тогда дастъ мнѣ славу, но уже никогда болѣе не отниметъ ея у меня…