Пойманный момент (Потапенко)/С 1913 (ДО)

Пойманный момент
авторъ Игнатий Николаевич Потапенко

Опубл.: 1913. Источникъ: az.lib.ru • (Из хроники одного города).

Пойманный моментъ.
(Изъ хроники одного города).

I.

Губернаторскій домъ являлъ собою совершенно необычное зрѣлище. Со стороны глядя, было похоже на то, что тамъ, внутри этого дома, случилось какое-нибудь несчастье.

Уже въ половинѣ десятаго утра на всѣхъ парахъ подкатилъ на своей, всему городу извѣстной, пролеткѣ полиціймейстеръ Карпатовъ, и, зная очень хорошо, что губернаторъ никогда не подымается съ постели раньше одиннадцати, тѣмъ не менѣе, подобно вихрю, ворвался въ подъѣздъ, оставилъ безъ вниманія почтительныя попытки швейцара, взлетѣлъ по лѣстницѣ, устланной ковромъ, а поверхъ его бѣлой дорожкой, во второй этажъ, ворвался въ пріемную и, не найдя здѣсь ни души, почувствовалъ себя въ глупѣйшемъ положеніи. Не стучаться же ему въ закрытую дверь, которая вела въ покои губернаторской семьи. А дѣло между тѣмъ горѣло, съ минуты на минуту въ городѣ должно было произойти нѣчто небывалое, немыслимое, недопустимое, и онъ не зналъ, какъ быть.

Въ коридорѣ тоже не оказалось ни души. Ему оставалось, несмотря на свое несомнѣнно высокое достоинство, попытаться розыскать кухню. И вотъ эта громоздкая плечистая фигура въ полной полковничьей формѣ, съ торжественно болтающимися на надлежащемъ мѣстѣ, выслуженными вѣрой и правдой на многолѣтней полицейской службѣ, орденами, начала тыкаться въ разныя двери, наугадъ поворачивая то вправо, то влѣво, попадая въ совершенно ненадлежащія мѣста, пока, наконецъ, не нащупала кухню. Тутъ она произвела панику среди губернаторской прислуги, но все же достигла ближайшей цѣли. Лакей былъ извлеченъ оттуда, и вмѣстѣ съ полиціймейстеромъ они пришли въ пріемную.

— Скажи, пожалуйста, его превосходительство еще не проснулся? — спросилъ полиціймейстеръ мягкимъ, почти интимнымъ голосомъ, держа лакея за плечи и такъ пристально смотря ему въ глаза, какъ будто отъ его отвѣта зависѣла жизнь и смерть всѣхъ жителей города.

— Никакъ нѣтъ. Еще не изволили проснуться. Раньше одиннадцати часовъ этого не бываетъ! — отвѣтилъ лакей истинную правду.

— Гм… Знаю, что не бываетъ. Ну, а ежели экстренная надобность… Ну, скажемъ, полъ-города объято пламенемъ… Какъ тогда?

Лакей взволновался дикимъ предположеніемъ полиціймейстера, и плечи его начали дрожать..

— Не могу знать… Ежели такое несчастье… Можетъ, и разбудить придется.

— Ты можешь разбудить? а?

— Ежели по нуждѣ-съ… какъ прикажете… Ругаться будутъ, да это послѣ пройдетъ…

— Такъ, разбуди, голубчикъ. Деликатно, — осторожно, но разбуди…

— И на счетъ половины города объяснить прикажете? Пожаръ, стало быть?…

— Хуже, хуже… Такъ и скажи, что хуже. Скажи: Антонъ Васильевичъ, полиціймейстеръ — дожидается… Внѣ себя, — такъ и скажи — внѣ себя. Ты же видишь?

— Вижу-съ. Извольте-съ. Попробую.

Лакей ушелъ черезъ коридоръ, а Карпатовъ такъ и остался — внѣ себя, продолжая метаться изъ стороны въ сторону.

Но въ это время съ улицы къ подъѣзду губернаторскаго дома начали подкатывать на простыхъ извозчикахъ другіе чины полиціи. Пріѣхалъ помощникъ пристава и тоже безъ всякихъ разговоровъ, только махнувъ рукой на швейцара, побѣжалъ наверхъ. Потомъ явился околоточный. Этотъ, впрочемъ, осторожно и не безъ почтительности, предварительно освѣдомился у швейцара, тамъ ли его ближайшее начальство. Два сыщика вынырнули откуда-то изъ-за угла и такъ пробрались наверхъ, что швейцаръ даже и не замѣтилъ ихъ.

Всѣ они окружили полиціймейстера, и каждый докладывалъ ему, видимо, нѣчто ужасное, потому что лицо полиціймейстера багровѣло, онъ хватался за голову и устремлялъ безпомощный, полный жалобы, взглядъ на затворенную дверь во внутренніе покои губернатора.

— Собрались въ аудиторіи… Вотъ этихъ самыхъ народныхъ чтеній… — докладывалъ помощникъ пристава. — Иванъ Григорьевичъ, приставъ, уже охрипъ кричавши. Ничего ее помогаетъ. Намъ, говорятъ, дано право собранія…

— Имѣю честь доложить вашему высокородію, — рапортовалъ околоточный, приставивъ руку къ виску: — съ восьми часовъ горланятъ рѣчи… Послѣ каждаго слова про свободу поминаютъ, ваше высокородіе… А господина пристава, Ивана Григорьевича, уже треплетъ лихорадка, ваше высокородіе…

Сыщики, сообразно съ своей профессіей, подходили близко къ самому уху полиціймейстера и передавали ему свои свѣдѣнія тихо и нѣсколько въ носъ. Но зато послѣ ихъ сообщеній у полиціймейстера дыбомъ поднялись волосы на головѣ.

— Что вы говорите? Красный флагъ? Собираются итти по улицамъ? Но вѣдь это… это…

Но ему не пришлось подыскать слова для опредѣленія столь невозможнаго явленія, такъ какъ въ это время дверь изъ внутреннихъ покоевъ отворилась, и въ пріемную вошелъ губернаторскій лакей.

— Идутъ-съ! — сказалъ онъ, становясь во фронтъ около самой двери.

Полиціймейстеръ, помощникъ пристава и околоточный, всѣмъ своимъ существомъ обратились къ двери, а сыщики моментально исчезли, словно сквозь землю провалились. И вошелъ губернаторъ.

Онъ былъ въ халатѣ и въ туфляхъ. Сѣденькіе жидкіе волосы, окаймлявшіе на затылкѣ и вискахъ лысину, начинавшуюся отъ лба и зарывавшуюся глубоко за темя, очевидно, наскоро приглаженные рукой, сердито и въ то же время какъ-то шутливо торчали во всѣ стороны. Бритое лицо съ глубокими бороздами надъ углами рта выражала обиду не во время разбуженнаго и невыспавшагося человѣка. Средній ростъ его, по причинѣ сгорбленности, казался малымъ, и весь онъ былъ худенькій, тоненькій, незначительный.

И эта жалкая фигурка, олицетворявшая губернское величіе, въ домашнемъ утреннемъ нарядѣ представляла странный контрастъ съ вытянувшейся во весь ростъ богатырской фигурой полиціймейстера Карпатова, въ мундирѣ и съ орденами, и мало чѣмъ уступавшими ему въ ростѣ помощникомъ пристава и околоточнымъ.

— Ну, что такое? что такое? — ворчливо говорилъ губернаторъ, шлепая туфлями по пути къ кабинету, куда онъ направлялся, не подымая головы и совсѣмъ не глядя на представителей полиціи.

— Ваше превосходительство… — началъ, было, Карпатовъ, — но, увидѣвъ, что губернаторъ скрылся за дверью кабинета, оборвалъ свою рѣчь и, сдѣлавъ рукой знакъ своимъ подчиненнымъ, чтобы они оставались въ пріемной, осторожно, на цыпочкахъ, вошелъ въ кабинетъ.

— Что тамъ такое случилось? — спросилъ губернаторъ, успѣвшій уже сѣсть за письменнымъ столомъ и тоскливо подпереть голову правой рукой.

— Ваше превосходительство, случилось… Богъ знаетъ, что такое случилось…

— Это неясно. Говорите-же!

— Уже послѣ вчерашняго молебствія, когда въ присутствіи вашего превосходительства былъ прочитанъ этотъ… эта бумага…

— Манифестъ! — внушительно поправилъ губернаторъ.

— Манифестъ, ваше превосходительство… Такъ еще тогда въ породѣ началось броженіе, только оно было по квартирамъ… Оно, конечно, можно-бы посѣтить и квартиры, но ваше превосходительство не приказали…

— Неприкосновенность частнаго жилища… — сквозь зубы процѣдилъ губернаторъ.

— Да-съ, со вздохомъ подтвердилъ Карпатовъ: — неприкосновенность. А сегодня въ аудиторіи народныхъ чтеній съ восьми часовъ толпа, говорятъ, въ двѣ тысячи человѣкъ… Галдятъ, кричатъ, потрясаютъ, рѣчи говорятъ. Свобода да свобода, ваше превосходительство. Цѣлыхъ пять свободъ какихъ-то насчитали.

— Свобода собраній. Ну, что-же?

— Собираются итти процессіей по улицамъ, ваше превосходительство.

— Если не будетъ нарушенія общественнаго порядка и спокойствія:.

— Красные флаги раздобыли, ваше превосходительство.

— Красные? — почему же именно красные?

И губернаторъ, продолжая поддерживать голову ладонью, приподнялъ ее и вопросительно взглянулъ на Карпатова.

— Да ужъ видно, больше по душѣ имъ красные, ваше превосходительство.

— Почему не бѣлые, или, напримѣръ, желтые, а еще лучше трехцвѣтные національные?

Карпатовъ скептически покачалъ головой: — не согласятся…

Въ это время въ кабинетъ вошелъ лакей и поставилъ передъ губернаторомъ подносъ съ кофе, сливками, булками и масломъ, и губернаторъ, какъ-бы забывъ о полиціймейстерѣ и красныхъ флагахъ, съ лихорадочной поспѣшностью погрузился въ осуществленіе неотъемлемаго права гражданина, шамкая губами и проливая кофе на блюдце. Карпатовъ терпѣливо молчалъ, хотя въ его полиціймейстерскомъ сердцѣ была тревога, а воображеніе рисовало картину, какъ тамъ, можетъ быть, уже вышли изъ аудиторіи, впереди развѣваются красные флаги, раздаются клики о свободѣ, о цѣлыхъ пяти свободахъ…

Но въ это время въ пріемной послышался сдержанный, но явно тревожный шумъ. Полицейскіе органы, явные и тайные, ежеминутно прибывали и стремительно шмыгали по лѣстницѣ то вверхъ, то внизъ. Каждый изъ нихъ приносилъ новое свѣдѣніе, и пріемная наполнилась зловѣщимъ шопотомъ. Карпатовъ, пользуясь тѣмъ, что губернаторъ весь погруженъ въ свой утренній завтракъ, навернулся на минуту туда.

— Что еще? — сильно сдерживая свой, отъ природы громкій голосъ, спросилъ онъ.

— Вышли… Идутъ по главной улицѣ, прямо сюда.

— Сюда? — вырвалось у Карпатова, и онъ сейчасъ же стремительно вернулся въ кабинетъ. — Ваше превосходительство, идутъ… и прямо сюда…

Но губернаторъ уже былъ не тотъ. Чашка кофе со сливками, при содѣйствіи хлѣба съ масломъ, точно переродили его. Онъ выпрямился, запахнулъ халатъ, откинулся на спинку кресла, поднялъ голову. Лицо его пріобрѣло выраженіе государственной мудрости, даже волосы на вискахъ и на затылкѣ какъ-то благовоспитанно прилегли и прижались къ его шеѣ. Онъ курилъ папиросу, дымъ которой тоже игралъ важную роль въ его перерожденіи. Онъ сказалъ спокойно и важно:

— Когда граждане выражаютъ восторгъ по поводу дарованія имъ новыхъ гражданскихъ правъ… э-э… нда… то это показываетъ, что они, такъ сказать, созрѣли для… э-э… осуществленія таковыхъ правъ… Вы, Антонъ Васильевичъ, въ качествѣ начальника полиціи, примите мѣры лишь къ тому, чтобы… э-э… нда… былъ сохраненъ внѣшній порядокъ.

— Значитъ, дозволить шествіе, ваше превосходительство?

— Не дозволить, а не препятствовать, ибо то, что не воспрещено, этимъ самымъ уже дозволено.

— И красные флаги?

— Э-э… нда… красные флаги лучше бы замѣнить флагами другихъ цвѣтовъ… вообще же, мой милый Антонъ Васильевичъ, — прибавилъ губернаторъ, погасивъ въ пепельницѣ папиросу, а затѣмъ поднявшись, — намъ слѣдуетъ отвыкнуть отъ привычекъ… э-э… нда… полицейскаго режима, который, такъ сказать, похороненъ навсегда. Между прочимъ, докладывайте мнѣ обо всемъ происходящемъ.

— Слушаю, ваше превосходительство, — отвѣтилъ Карпатовъ и въ совершенномъ недоумѣніи вышелъ изъ кабинета.

«Чортъ его знаетъ, что онъ такое говоритъ! Его точно подмѣнили. Этакой вдругъ гражданинъ сдѣлался. Вотъ, погоди, они придутъ сюда да потребуютъ республики, такъ ты запоешь другимъ голосомъ».

Такъ думалъ опытный въ полицейскихъ дѣлахъ Карпатовъ. Но, выйдя на площадку лѣстницы, гдѣ его трепетно ждали полдюжины полицейскихъ органовъ, онъ распорядился: движенію не препятствовать. Красные флаги отнять и принести изъ участка обыкновенные, и въ оба смотрѣть, чтобы не было ничего такого-этакого, подрывающаго… Поняли?

— Такъ точно, поняли, — отвѣтили полицейскіе чины, и всѣ, какъ по командѣ, ринулись внизъ по лѣстницѣ.

II.

Семейство Плутановыхъ занимало маленькій, одноэтажный домикъ на одной изъ дальнихъ улицъ губернскаго города, почти у границы его, гдѣ за мостомъ, черезъ узкую рѣченку, начиналось предмѣстье.

Семейство было довольно многолюдное, но дѣйствующимъ лицомъ, на которомъ все оно держалось, былъ только одинъ — старшій сынъ разбитаго параличомъ и уже нѣсколько лѣтъ не встававшаго съ кресла Платона Ивановича Плутанова Орестъ — худощавый мужчина, лѣтъ тридцати двухъ, преподававшій въ мѣстной гимназіи математику и, кромѣ того, во всѣ остальные часы дававшій частные уроки той-же математики.

Онъ то и содержалъ больного отца, нѣкогда бывшаго бухгалтеромъ въ городской управѣ, а теперь уже рѣшительно неспособнаго къ какому бы то ни было труду, мать, такую-же сухощавую, какъ и онъ — старуху, вѣчно вздыхавшую надъ своимъ старикомъ, но въ то же время дѣятельно вершившую домашнія дѣла, сестру Лизу — шестиклассницу, и юношу брата Валерія, собиравшагося въ томъ году получить аттестатъ зрѣлости. Всѣхъ ихъ онъ кормилъ и поилъ, одѣвалъ и обувалъ, платилъ за квартиру и за ученіе и такъ предался этому дѣлу, что какъ-то совсѣмъ забылъ, что и у него, какъ у всякаго, можетъ быть своя личная жизнь, свои утѣхи и забавы.

И самъ Орестъ Платоновичъ, будучи человѣкомъ тихимъ, скромнымъ, умѣреннымъ, какъ въ потребностяхъ, такъ и въ способностяхъ, никогда не сомнѣвался въ томъ, что все это составляетъ его прямую обязанность. Отецъ разбитъ и не можетъ, ну, значитъ, кто же, какъ не онъ, старшій сынъ, обладающій мѣстомъ и знаніями? И, такъ какъ и окончаніе университета и полученіе учительскаго мѣста при родной гимназіи лѣтъ шесть тому назадъ совпало съ поразившимъ стараго Плутанова ударомъ, то онъ, поступая на мѣсто, какъ бы вмѣстѣ съ тѣмъ впрягся и въ это семейное ярмо и съ тѣхъ поръ ни на минуту не выходилъ изъ него.

И дома привыкли смотрѣть на это, какъ на явленіе естественное, въ порядкѣ вещей, и что иначе не можетъ и быть. Кто же, въ самомъ дѣлѣ, какъ не онъ? И никакихъ трогательностей къ нему за это не питали, и онъ этого не требовалъ.

Но было въ семьѣ одно явленіе, которое вызывало въ душѣ Ореста Плутанова сомнѣніе, и это сомнѣніе, надо сказать, нарушало тусклое спокойствіе его души. Это былъ братъ его, Платонъ, двадцати-шести-лѣтній неудачникъ, составлявшій несчастье семьи и тяжкое бремя для него.

Почему именно этотъ пятый казался ему бременемъ, тогда какъ тѣ четверо представлялись незамѣтной ношей, этого онъ самъ не могъ себѣ объяснить. Какъ будто на полную мѣшковъ съ мукой телѣгу, которую онъ везъ съ натугой, взвалили еще одинъ мѣшокъ, и этотъ-то мѣшокъ сдѣлалъ тяжесть непосильной.

Платонъ Плутановъ неудачливость свою обнаружилъ уже давно: пятнадцать лѣтъ ему было, когда онъ, послѣ двукратнаго сидѣнія по два года въ одномъ классѣ гимназіи, былъ извергнутъ изъ третьяго класса. Послѣ этого родители тыкались съ нимъ въ десятки мѣстъ, пробовали отдавать его и въ сельско-хозяйственное училище, и въ желѣзнодорожное, и въ мореходное, и въ юнкерское, и отовсюду, по истеченіи извѣстнаго времени, его присылали домой за ненадобностью.

А выросъ изъ него дѣтина хоть куда — ростомъ около трехъ аршинъ, мускулистый, плечистый, краснощекій, и про него говорили, что, по этимъ статьямъ, самое подходящее мѣсто ему было — таскать кули на пароходной пристани.

Послѣ цѣлаго ряда неудачныхъ учебныхъ попытокъ начались столь же неудачныя пробы служебныя. Но тутъ, кромѣ лѣности и неспособности, проявились у Платона новыя качества, которыя, очевидно, до времени дремали въ его душѣ. Поступилъ онъ писцомъ въ акцизное управленіе — единственное его положительное качество былъ хорошій почеркъ — и, послуживъ мѣсяца три, вдругъ взялъ да и стащилъ шубу у какого-то чиновника.

Шуба была старенькая, потертая, и большой корысти отъ нея нельзя было ожидать, а онъ все-таки стащилъ ее. Скандалъ замяли изъ уваженія къ управскому бухгалтеру, шубу вернули, но Платона выгнали изъ акциза.. Послѣ долгихъ хлопотъ, удалось устроить его чѣмъ-то въ богоугодномъ заведеніи на пятнадцать рублей въ мѣсяцъ. Здѣсь онъ обнаружилъ другую сторону своей природы: имѣя отъ роду двадцать лѣтъ, вздумалъ искать ласки у сорокалѣтней кастелянши, для чего, безъ всякихъ предварительныхъ увѣдомленій, пробрался въ ея комнату въ ночное время. Почтенная женщина, которая была старая дѣвица, сперва даже не поняла его истинныхъ намѣреній, приняла его за разбойника и подняла тревогу. Потомъ объяснилось, и вышла скверная исторія, послѣ которой его выгнали.

Слѣдующимъ мѣстомъ его службы былъ архіерейскій хоръ. Онъ обладалъ довольно густымъ басомъ, и, хотя не имѣлъ никакого понятія о нотахъ, могъ подтягивать. И казалось-бы, дѣло это было ему подходящее, не требовавшее ни чрезмѣрнаго труда, ни умственнаго напряженія. Но тутъ у него открылась зависть. Мѣсто, которое онъ занималъ въ хорѣ, показалось ему слишкомъ скромнымъ. Онъ началъ подкапываться подъ солиста и даже подъ октависта, хотя у самого не было октавы, и сочинилъ про нихъ какую-то такую скверную исторію, что про нее можно было разсказывать только на ухо.

Октавистъ былъ пьяница, и ему было все равно, солистъ же состоялъ въ санѣ діакона и мѣлъ жену и дѣтей и дорожилъ своей доброй славой. Узнавъ объ исторіи, онъ потребовалъ разслѣдованія. Платонъ былъ уличенъ въ гнусной клеветѣ и вылетѣлъ изъ хора.

Послѣднимъ этапомъ его гражданской жизни было мѣсто письмоводителя у мирового судьи. Это случилось, когда Платона Ивановича уже постигъ ударъ, а судья былъ его пріятель и изъ жалости къ нему далъ мѣсто молодому Платону. И казалось, дѣло пошло недурно. Цѣлыхъ два года Платонъ сидѣлъ на своемъ мѣстѣ и ловко справлялся съ дѣломъ. Но вдругъ произошла заминка. Довѣрчивый судья не досчитался судебныхъ пошлинъ. Покопались и раскопали, что Платонъ давно уже судебныя пошлины обратилъ въ свою пользу.

На этотъ разъ дѣло вышло плохое. Судья разсердился, погорячился и далъ дѣлу ходъ. Было слѣдствіе и судъ. А въ результатѣ Платонъ Плутановъ сѣлъ въ тюрьму. При этомъ онъ былъ еще лишенъ нѣкоторыхъ правъ и преимуществъ, но, такъ какъ, въ сущности, никакими преимуществами до сихъ поръ не пользовался, то этого лишенія и не почувствовалъ.

Но такъ какъ все проходитъ, то и это прошло. Уже мѣсяцевъ пять, какъ онъ вышелъ изъ тюрьмы и болтался безъ всякаго дѣла. Было общее признаніе въ городѣ, что Платонъ Плутановъ окончательный неудачникъ, и что изъ него ужъ рѣшительно ничего не выйдетъ. Такъ думали и въ семьѣ Плутановыхъ и больше даже не пробовали пристраивать его куда бы то ни было.

И вотъ, когда Орестъ смотрѣлъ на своего брата, по цѣлымъ часамъ лежащаго безъ всякаго дѣла на диванѣ, исправно садившагося за столъ и на-ряду съ другими членами семьи поглощавшаго завтраки, обѣды и ужины, и при томъ съ исключительнымъ аппетитомъ, то его терпѣливая, безотвѣтная труженическая душа возмущалась. Ему казалось, что такой здоровый дѣтина, имѣвшій косую сажень въ плечахъ и здоровенные мускулы, не долженъ бы пользоваться его неусыпными трудами. Онъ, конечно, никогда этого вслухъ не говорилъ, но это было видно; онъ придирался къ Платону, не пропускалъ случая указать на его негодность и ничтожество, и между братьями давно уже установились собачьи отношенія.

А въ это утро, именно, когда полиціймейстеръ Карпатовъ былъ столь встревоженъ событіемъ, происходившимъ въ аудиторіи чтеній, что рѣшился даже поднять съ постели губернатора, Платонъ какъ-то особенно раздражалъ Ореста и былъ непріятенъ ему.

У Плутановыхъ вставали рано. Лизѣ и Валерію надо было итти въ гимназію, да и Орестъ торопился къ своимъ урокамъ. Въ половинѣ восьмого въ столовой появлялся въ своемъ креслѣ Платонъ Ивановичъ. Хозяйка Марья Федоровна хлопотала около самовара, а остальные сидѣли за столомъ.

Только Платонъ позволялъ себѣ долго валяться въ постели и обыкновенно приходилъ въ столовую, когда изъ нея всѣ ушли, и самоваръ былъ холодный. Ему вѣдь рѣшительно некуда было торопиться.

Но на этотъ разъ, къ общему удивленію, онъ явился въ столовую даже раньше другихъ, когда тамъ была одна, только Марья Федоровна. Когда пришли другіе члены семьи, онъ торопливо пережевывалъ булку съ масломъ и ветчиной, запивая ихъ горячимъ чаемъ.

— У Платона, должно быть, сегодня нашлось дѣло, коли такъ рано поднялся, — замѣтилъ Орестъ, искоса взглянувъ на него.

Марья Федоровна, по обыкновенію, глубоко вздохнула, а Платонъ Ивановичъ и младшія дѣти промолчали.

Платонъ поднялъ голову отъ блюдца съ чаемъ. — Дѣло? Гм… Какое-жъ дѣло? — пробасилъ онъ. И при этомъ длиннымъ ногтемъ мизинца правой руки водворилъ порядокъ у себя во рту, гдѣ что-то съѣстное завязло между зубовъ.

— Сегодня процессія будетъ, по случаю свободъ…

— А, да, да… Политическая манифестація… Я слыхалъ… Вчера говорили! — сказалъ Орестъ, который, будучи погруженъ въ свои уроки, политикой совсѣмъ не интересовался. — А ты при чемъ же тутъ?

— Я? Я не при чемъ. А такъ, любопытно…

— Пріятно слышать, что у Платона, наконецъ, нашелся предметъ любопытства… — язвительно оказалъ Орестъ.

Несмотря на свое добродушіе, онъ рѣшительно не могъ иначе говорить по поводу Платона, который раздражалъ его своимъ сытымъ видомъ, цвѣтущимъ здоровьемъ, богатырскимъ ростомъ и сложеніемъ и просто фактомъ своего существованія. За это и Платонъ не любилъ его, и послѣ каждаго такого разговора въ душѣ его осаждалась новая капля злобы противъ брата.

Марья Федоровна закачала головой и заговорила съ тревогой. — Охъ, эти процессіи! Не вышло бы чего… Ужъ ты, Валичка, не ходи туда, и ты, Лизанька. — Идите прямо въ гимназію… А то зацѣпитесь, не дай Богъ чего. Да и ты, Платоша, сидѣлъ бы лучше дома.

Лиза и Валерій дали ей слово, что пойдутъ прямо въ свои гимназіи, а Платонъ допилъ чай, отставилъ стаканъ съ блюдцемъ, поднялся и, метнувъ на Ореста довольно злобный взглядъ, выпалилъ:

— А я пойду. И не вижу въ этомъ ничего дурного. Каждый гражданинъ обязанъ заявить свои чувства. Да… Если-бъ я былъ педагогомъ, то и всѣхъ гимназистовъ и гимназистокъ послалъ-бы туда, въ процессію, потому что они будущіе граждане…

Онъ ждалъ возраженій, — можетъ быть, ради возраженія и сказалъ всю эту тираду, но никто не откликнулся ни однимъ словомъ, какъ будто онъ этого и не сказалъ. Платонъ оскорбился пренебреженіемъ, метнулся въ переднюю, схватилъ шапку и пальто, не забылъ надѣть и калоши и, сильно хлопнувъ дверью, выскочилъ на улицу.

— О, Господи, — съ глубокимъ вздохомъ произнесла Марья Федоровна. Платонъ Ивановичъ побарабанилъ пальцами по круглому столику, на которомъ давали ему чай. Орестъ, Валерій и Лиза молча стали собираться, и скоро всѣ вышли.

III.

На главной улицѣ губернскаго города, носившей почему то названіе Суворовской, хотя этотъ герой никогда въ жизни сюда не заглядывалъ и не имѣлъ никакого отношенія къ городу, происходило нѣчто небывалое, чего еще вчера нельзя было вообразить.

Собственно изъ аудиторіи вышло человѣкъ триста, большею частью молодыхъ людей, но тотчасъ къ нимъ стали присоединяться праздные обыватели, и, когда дошли до середины пути, толпа перевалила за тысячу.

Особой стройностью шествіе не отличалось. Не было замѣтно также и величія. Шли вразбродъ, сильно растянувшись, перебрасывались громкими фразами, толкали другъ друга въ бока, смѣялись.

Кое-гдѣ изъ кучи головъ выдвигались палки, на которыхъ болталась цвѣтная матерія. Цвѣта были всякіе, какіе нашлись, но опредѣленно-краснаго не было. Сыщикамъ это просто померещилось, и полиціи даже не пришлось замѣнять ихъ принесенными изъ участка.

Владѣльцы магазиновъ на главной улицѣ, вначалѣ, когда открылось шествіе, было, испугались, и, памятуя недавніе погромы, начали закрывать магазины и заколачивать въ нихъ двери и окна. Но скоро выяснился мирный характеръ манифестацій, и магазины открылись.

Часовъ около одиннадцати утра толпа повернула къ губернаторскому дому, стоявшему особнякомъ. Многочисленные полицейскіе органы все время шли рядомъ съ манифестантами, и лица у нихъ были полны смущенія и недоумѣнія.

Самъ Карпатовъ въ своей пролеткѣ метался по городу, видимо, стараясь что-то предупредить и боясь что-то пропустить. Въ тотъ моментъ, когда толпа повернула къ губернаторскому дому, его пролетка показалась на пути, какъ будто онъ хотѣлъ пересѣчь ей дорогу и своимъ авторитетомъ остановить ее. Но, видимо, онъ во время понялъ, что авторитетъ тутъ можетъ оказаться недостаточнымъ, и велѣлъ кучеру юркнуть въ переулокъ.

Манифестанты подошли къ дому и заняли изрядныхъ размѣровъ площадь. Какой-то блѣдный юноша съ длинными волосами забрался на рѣшетку палисадника и, напрягая свои слабыя легкія, держалъ рѣчь о томъ, что, наконецъ, для его родины насталъ великій день свободы, когда каждый можетъ вслухъ высказать свои мысли, но изъ его рѣчи толпа не разслышала ни одного слова. Видно было, какъ онъ встряхивалъ своими длинными волосами, и, снявъ шляпу, потрясалъ ею въ воздухѣ.

Но все равно, важно, что былъ ораторъ, и была рѣчь, и, когда онъ слѣзъ съ рѣшетки, раздались клики одобренія. Его мѣсто занялъ другой, по виду простой ремесленникъ или приказчикъ изъ лавки. У этого голосъ былъ погромче, но зато, какъ только онъ раскрылъ ротъ, сейчасъ же обнаружилось, что у него нѣтъ подходящихъ словъ.

— Господа, — говорилъ онъ: — граждане… сограждане… Нѣтъ, товарищи, почтенные товарищи…

И ясно было, что онъ слишкомъ былъ озабоченъ вопросомъ о томъ, какъ назвать своихъ слушателей. Однако, ему удалось все-таки высказаться, — что нынѣшній день есть великій день, и что такого еще не было, и провозгласить ура.

Это, столь знакомое всѣмъ слово, — было подхвачено тысячью глотокъ съ такимъ энтузіазмомъ, что задрожали стекла въ окнахъ губернаторскаго дома, и тѣмъ, кто смотрѣлъ наверхъ, показалось, что въ глубинѣ балкона съ усиліемъ задвигалась туда и обратно дверь, какъ будто ее пытались растворить.

А когда ораторъ, провозгласившій, неизвѣстно, впрочемъ, по чьему адресу ура, сошелъ съ рѣшетки, вдругъ всѣ увидѣли, какъ на его мѣсто взобралось что-то огромное и тяжелое, такъ что, казалось, вотъ-вотъ желѣзная рѣшетка не выдержитъ и обломается подъ нимъ. А затѣмъ съ высоты раздалось густо-басистое, какъ бы звѣриное, рычаніе.

— Батюшки, да это Платоша Плутановъ, — заговорили на площади, такъ какъ всѣмъ обывателямъ города была хорошо знакома его фигура: — да что же онъ, прямо изъ тюрьмы да на трибуну? А ну-ка, что онъ окажетъ? Послушаемъ…

Это, дѣйствительно, былъ Платонъ. Какъ и почему онъ забрался на рѣшетку, онъ и самъ хорошенько не зналъ. Онъ стоялъ тутъ близко, и, уже когда полѣзъ туда молодой человѣкъ съ длинными волосами, ему стало завидно, что это не онъ. Когда же наверху рѣшетки очутился приказчикъ, Платона прямо взорвало. Онъ чуть не стянулъ его оттуда за ноги. И ужъ это было не въ его власти — удержаться и не полѣзть на освободившееся мѣсто.

Что онъ говорилъ, какія слова, это, въ сущности, не имѣетъ значенія — всѣ тѣ слова, какихъ онъ наслышался за вчерашній день и сегодняшнее утро. Но несомнѣнно, во всякомъ случаѣ, что онъ воспѣвалъ свободу на всѣ лады. Тутъ были: и конституція, и парламентъ, и возрожденіе, и просвѣщеніе. Но важно то, что голосъ его звучалъ, какъ труба, и ужъ навѣрно его слышали не только бывшіе на площади, но и сидѣвшіе въ домахъ за нѣсколько улицъ.

А когда онъ выговорилъ всѣ бывшія у него въ запасѣ подходящія слова, то голосъ его сталъ подобенъ грому, и съ высоты рѣшетки раздался призывъ:

— Товарищи, да здравствуетъ сво-о-бода!

Это былъ настоящій взрывъ энтузіазма. Толпа завыла, повторяя его слова. Платона окружили, не дали даже ему слѣзть, а стащили его за ноги, подбросили кверху и стали носить на рукахъ. Платонъ Плутановъ сдѣлался героемъ дня.

И въ это время дверь изъ комнаты на балконъ растворилась, и тамъ во всемъ величіи своего золоченаго мундира появился губернаторъ. Освѣщаемый солнечными лучами, падавшими прямо на его мундиръ и бѣлые штаны, онъ былъ великолѣпенъ. Увидѣвъ его, манифестанты мгновенно притихли, а Платона Плутанова спустили на землю и сейчасъ же забыли о немъ.

Надо, однако, сказать, что губернатору стоило немалыхъ усилій рѣшиться на этотъ подвигъ. Къ моменту прибытія манифестантовъ его квартира наполнилась чиновниками его собственной канцеляріи и другими чинами, которые пріѣхали узнать, какъ имъ слѣдуетъ относиться къ «народному движенію». Всѣхъ застало оно врасплохъ, и никто не бралъ на себя смѣлости принять самостоятельное рѣшеніе.

Тутъ же была и губернаторша, величественная дама, весьма почтеннаго возраста, блѣдная, растерянная, видимо, сильно струсившая. Чиновники тоже побаивались, какъ бы изъ всего этого не вышло чего дурного, и все заглядывали въ лицо губернатору, очевидно, стараясь уловить руководящій намекъ.

Но губернаторъ былъ спокоенъ. — Господа, говорилъ онъ, — вы напрасно волнуетесь. Ничего особеннаго не произошло. Граждане получили новыя права, — естественно, что они пришли къ губернатору, какъ представителю высшей власти, даровавшей имъ эти права, чтобы выразить свои чувства, и совершенно понятно, что они не разойдутся, пока представитель власти не выйдетъ къ нимъ.

— Какъ? Вы, ваше превосходительство, хотите выйти къ этому сброду? Но это не безопасно, — съ волненіемъ заговорили чиновники.

— Во-первыхъ, не вижу въ этомъ ничего опаснаго, а во-вторыхъ, развѣ нашъ долгъ передъ родиной заключается только въ томъ, чтобы не подвергать себя опасности?

Эти слова были произнесены съ такимъ достоинствомъ, что и струсившимъ чиновникамъ сдѣлалось неловко, и они начали храбриться и выражать готовность сопровождать губернатора на балконъ.

Вотъ тогда-то и пришелъ дворникъ съ топоромъ и принялся расколачивать дверь, которая уже была заколочена по случаю наступленія зимы.

Губернаторъ былъ окруженъ свитой чиновниковъ, которые, впрочемъ, были въ простыхъ вицъ-мундирахъ, такъ какъ не готовились къ торжественному выступленію. Но среди нихъ, выдаваясь цѣлой головой, выступала фигура полиціймейстера Карпатова въ полномъ вооруженіи.

Губернаторъ придвинулся къ периламъ и, положивъ на нихъ обѣ свои маленькія ручки, наклонилъ голову внизъ, чтобы показать свое лицо, представительствовавшее въ городѣ лицо высшаго правительства, манифестантамъ.

Онъ сказалъ голосомъ не сильнымъ, но, очевидно, опытнымъ въ рѣчахъ, благодаря чему, а также и водворившейся тишинѣ, всѣ слова его попадали въ надлежащее мѣсто, то-есть въ уши слушателей.

— Господа, вы пришли, безъ сомнѣнія, выразить въ моемъ лицѣ высшей власти чувство благодарности за дарованныя вамъ новыя права. Я могу только съ похвалой отнестись къ прекрасному движенію вашихъ сердецъ и охотно передамъ о немъ по назначенію. Надѣюсь, что послѣ этого, мирно разойдясь къ своимъ домашнимъ очагамъ, вы приметесь за ваши обычныя занятія, осторожно и разумно пользуясь дарованными вамъ новыми гражданскими правами.

Губернаторъ поклонился и повернулся, чтобы итти въ домъ, и глотки осчастливленныіхъ гражданъ уже были готовы, чтобы кричать ему ура.

Но вдругъ откуда-то, точно съ облаковъ, подобно грому небесному, загрохоталъ басистый голосъ, и надъ головами манифестантовъ, какъ тысяча ядеръ, пронеслись слова:

— Да здравствуетъ сво-о-бо-ода!

И разомъ направленіе умовъ и чувствъ измѣнилось. Былъ подхваченъ именно этотъ кликъ, имъ наполнился воздухъ, отъ него дрожали не только стекла въ окнахъ, но, какъ казалось, и самый сводъ небесный.

А Платона Плутанова, которому принадлежали громовые звуки, подняли съ земли, и, въ видѣ трофея, понесли надъ головами. Толпа двинулась обратно по направленію къ аудиторіи народныхъ чтеній. Для полнаго чувства удовлетворенія нужно было притти туда, откуда вышли.

Пѣли дубинушку. Въ другомъ мѣстѣ затягивали «Боже, Царя храни», но тутъ же какимъ то страннымъ образомъ переходили въ «allons enfants de la patrie», сбивались и продолжали «Внизъ по матушкѣ по Волгѣ», а затѣмъ разражались камаринскимъ мужикомъ.

Но, такъ какъ губернія была южная, и въ ней не мало было хохловъ, то тутъ-же слышались пѣсни про казаковъ Сагайдачнаго и Дорошенку, и про турецкихъ султановъ, и про кайданы.

А въ переднемъ ряду высоко надъ головами вздымались флаги, а на одномъ уровнѣ съ ними высилась, несомая на рукахъ, колоссальная фигура Платона Плутанова. Въ лѣвой рукѣ онъ держалъ шапку, а въ правой, Богъ знаетъ какимъ путемъ доставшійся ему и неизвѣстно откуда явившійся багрово-красный флагъ. Неистово размахивалъ имъ по воздуху и кричалъ что было мочи.

— Сво-о-бо-о-да, сво-о-обо-о-да!

Лицо его было красно, глаза выпучились отъ натуги, волосы растрепались. Сквозь разстегнутое пальто и разорванный воротъ рубахи видна была густо волосатая грудь, и весь видъ у него былъ такой, будто онъ свирѣпо угрожалъ и землѣ и небу, вызывая ихъ на бой.

А мирные граждане, смотрѣвшіе на шествіе изъ оконъ, никакъ не могли рѣшить, добро это или зло. Самое шествіе, по причинѣ полученія новыхъ правъ, о которыхъ читали въ церквахъ и писали въ газетахъ, казалось имъ естественнымъ и даже необходимымъ выраженіемъ радости. Но столь почетная прикосновенность къ дѣлу Платоши Плутанова, какъ тріумфатора — несомаго на рукахъ и неистово кричавшаго и размахивавшаго красной тряпкой, глубоко смущало сердца обывателей.

— Какъ же такъ? Извѣстный всему городу бездѣльникъ и плутъ — и вдругъ первымъ человѣкомъ оказался…

И покачивали головами мирные обыватели, не занимавшіеся политикой, а только сочувствовавшіе, и думали, что изъ всего этого добра не выйдетъ.

IV.

Полиціймейстеръ Карпатовъ чувствовалъ себя обойденнымъ. Уже во время тріумфальнаго шествія по главной улицѣ ему пришлось отказаться отъ самыхъ законныхъ и естественныхъ функцій, принадлежащихъ полиціи.

Тысячное скопленіе народа и движеніе онаго по улицамъ и при томъ безъ всякаго въ законѣ указаннаго повода. Не было ни покойника, ни чудотворной иконы, ни возвратившагося съ побѣдоносной войны полководца. Какая-то толпа партикулярныхъ людей. Шумъ, крики, галдѣніе, флаги. Явное нарушеніе общественной тишины и порядка.

Да если полиціи въ такихъ случаяхъ бездѣйствовать, то когда же ей дѣйствовать? Да вѣдь этакъ завтра окажутъ, что полиція совсѣмъ не нужна, и подавай, молъ, Карпатовъ въ отставку.

Да и пошли куда? Къ губернаторскому дому, осадили губернаторскій домъ. Хорошо. Это обошлось. Ну, а вдругъ, ежели-бы бомбу подложили? Тогда Карпатовъ отвѣчай, тогда ужъ не подавай въ отставку, а просто пошелъ вонъ.

А эти рѣчи съ верхушки рѣшетки, эти крики о свободѣ и еще о чемъ-то такомъ же. Да за такія рѣчи не то, что у насъ, а, — думаетъ Карпатовъ, — въ Англіи и даже въ Америкѣ за шиворотъ хватаютъ и въ кутузку сажаютъ.

Губернаторъ, онъ, конечно, власть, и Карпатовъ обязанъ повиноваться ему. Но вѣдь онъ ошибается. Можетъ же и власть ошибаться. Онъ говоритъ: манифестъ. Даны, молъ, новыя права…

Но онъ, Карпатовъ, тоже не дуракъ и читалъ этотъ манифестъ, и нигдѣ тамъ ни однимъ слономъ не сказано, чтобы разрѣшалось ходить по улицамъ съ процессіями и флагами, осаждать губернаторскій домъ, вскарабкиваться на рѣшетки и горланить рѣчи о свободѣ.

И кто же горланитъ? Платошка Плутановъ, извѣстный лодарь, проворовался на пошлинахъ у судьи. Да будь его, Карпатова, власть, схватилъ бы онъ этого Платошку, привелъ бы въ участокъ, да такъ намялъ бы ему бока, что онъ забылъ бы про свободу.

Но, разумѣется, возражать губернатору онъ не могъ. Дѣйствительный статскій совѣтникъ, бѣлые штаны носитъ, и въ Петербургѣ у наго сильные родственники. А онъ, Карпатовъ, хоть и подполковникъ, но только сильно подмоченный. Были разныя непріятности и въ полку, гдѣ онъ прежде служилъ, да и тутъ, на полицейскомъ поприщѣ, и его стереть съ лица земли нетрудно.

А въ губернаторскомъ домѣ было ликованіе. Чиновники, на минуту, было, усомнившіеся въ правильности дѣйствій губернатора, послѣ его рѣчи съ балкона вдругъ всѣ поголовно увѣровали въ его государственную мудрость. Вѣдь вотъ толпа сейчасъ же и разошлась. Ну, отправились обратно въ аудиторію, а оттуда то домамъ обѣдать, и этимъ дѣло кончилось. Значитъ, такъ и слѣдовало поступить.

И настроеніе чиновнаго міра въ губернскомъ городѣ было либеральное. Чиновники, чувствуя себя подъ защитой перваго сановника, который всегда за все отвѣчалъ, позволяли себѣ вслухъ высказывать мнѣніе, что-де и въ самомъ дѣлѣ пора, какъ разъ насталъ надлежащій часъ, и дальше оставлять гражданъ въ безправіи было бы и несправедливо и опасно.

Читали и перечитывали манифестъ, дѣлали выводы и замѣчанія и находили, что губернаторъ растолковалъ его правильно: граждане имѣли право собраться и притти къ нему и выразить ему свои чувства. А что тамъ пѣли пѣсни, говорили рѣчи, кого-то качали и несли на рукахъ, такъ вѣдь это толпа. Мало ли чего не бываетъ въ толпѣ.

А тутъ какъ разъ пришли газеты изъ Петербурга, и въ нихъ описывались такія же точно шествія и тоже съ рѣчами, и ничего. Полиція и тамъ попускала, и никакого нарушенія порядка не было.

И сердца чиновниковъ размякли. Они увидѣли, что всевозможные страхи, которыми они еще вчера, когда былъ полученъ и читался всюду манифестъ, пугали другъ друга, были напрасны, и что можно быть чиновниками и посѣщать соотвѣтствующія канцеляріи, и получать присвоенное по должности жалованье при существованіи свободъ совершенно такъ-же, какъ дѣлали они это, когда о свободахъ не было и рѣчи.

Однимъ словомъ, это былъ медовый день въ жизни чиновниковъ губернскаго города. Только полиціймейстеръ Карпатовъ былъ мраченъ. И не потому только, что ему вмѣстѣ съ ввѣренными его власти полицейскими чинами пришлось провести цѣлый день безъ дѣла, и, несмотря на тысячеголовую процессію и усиленное движеніе въ городѣ, не произвести ни одного ареста, но и потому еще, что у него, благодаря долговременному служенію по полиціи, развилось особое, какое-то неопредѣлимое и неуловимое чутье, и оно-то говорило ему, что тутъ что-то не такъ. Есть во всемъ этомъ какая-то ошибка.

Манифестъ, конечно… Онъ не могъ оспаривать очевидность. Манифестъ есть, и онъ его читалъ, и многое тамъ сказано насчетъ свободъ и прочаго такого, но очевидное же дѣло, что это надо понимать какъ-нибудь особеннымъ образомъ. Губернаторъ понялъ прямо: свобода, ну, такъ, значитъ, и валяй, все можно. Вчера было нельзя, а сегодня все можно. Но развѣ высшая власть могла бы допустить такую оплошность? Никогда. Онъ не первый годъ служитъ и знаетъ, какъ это дѣлается. Когда хотятъ по какой-нибудь части дать облегченіе, то возьмутъ и этакъ легонько помажутъ по губамъ и еще дадутъ понюхать. Обыватель оближется и почувствуетъ запахъ, и ему покажется, что и въ самомъ дѣлѣ онъ что-то такое получилъ.

Но такъ, чтобы вчера нельзя было ничего, а сегодня можно все, и до такой степени, чтобы потрясать флагами, взбираться на возвышенное мѣсто и во все горло кричать: «да здравствуетъ свобода», этого высшая власть не могла имѣть въ виду. И тутъ что-то не такъ. Онъ до того былъ убѣжденъ въ этомъ, что готовъ былъ поручиться своей, умудренной полицейскимъ опытомъ, головой.

Часа въ четыре дня онъ получилъ извѣщеніе, что вечеромъ все въ той же аудиторіи для народныхъ чтеній состоится рефератъ на тему: «Что такое конституція»? Читать рефератъ будетъ преподаватель исторіи въ реальномъ училищѣ Чекалинъ, а по окончаніи будутъ пренія. Прочитавъ это извѣщеніе, онъ вскочилъ съ мѣста.

— Что? Конституція? Слово, которое еще недѣлю тому назадъ строжайше было запрещено произносить, и даже циркуляръ былъ насчетъ того, чтобы не пропускать его въ мѣстной газетѣ, и вдругъ рефератъ, публичный разговоръ, да еще пренія. Это значитъ — валяй, что въ голову придетъ. Да неужели же и это дозволить?

Не теряя ни минуты времени, онъ велѣлъ заложить пролетку и поѣхалъ на этотъ разъ къ вице-губернатору. Губернаторъ сегодня уже достаточно огорчилъ его, притомъ же онъ былъ слишкомъ опредѣленное начальство и подавлялъ его величіемъ своего званія, а съ вице-губернаторомъ можно было и потолковать.

Вице-губернаторъ, Аркадій Владиміровичъ Завихратскій, былъ совсѣмъ еще молодой человѣкъ, лѣтъ тридцати пяти, по наружности — верхъ изящества, — всегда щепетильно одѣтый, выбритый и причесанный, чуть-чуть надушенный, съ завитыми усиками. Онъ принадлежалъ къ фамиліи, которую въ Россіи никто не зналъ, но которая въ Петербургѣ считалась «хорошей», и у него были связи.

Съ губернскимъ городомъ у него не было ничего общаго. Онъ былъ присланъ сюда изъ столицы года на два, спеціально чтобы пройти извѣстную стадію и получить губернаторство. Онъ поэтому такъ и смотрѣлъ на дѣло. Мѣстными вопросами не интересовался, а къ служебнымъ обязанностямъ относился формально. Но былъ онъ человѣкъ любезный, обходительный и пріятный и потому пользовался расположеніемъ жителей города.

Его Карпатовъ засталъ дома и показалъ ему бумагу.

— Что вы на это скажете, Аркадій Владиміровичъ?

Завихратскій пожалъ плечами. — Это зависитъ не отъ меня, а отъ губернатора.

— Но какъ, по вашему, это возможно?

— Почему же? Нынче стало все возможно.

— Про конституцію?

— А васъ, Антонъ Васильевичъ, я вижу, очень напугало это слово…

— А какъ же не напугало, когда еще недѣля тому назадъ оно было строжайше запрещено?

— Ну, недѣля. А вы знаете, во сколько дней Господь создалъ міръ?

— Такъ то-жъ Господь.

— Положимъ. А скажите, Антонъ Васильевичъ, вотъ этотъ самый господинъ Чекалинъ поговоритъ сегодня вечеромъ о конституціи, — развѣ отъ этого что-нибудь измѣнится? Развѣ что воздухъ испортится въ аудиторіи, но можно открыть форточки и провѣтрить. А ужъ во всякомъ случаѣ, конституціи-то самой отъ этого не будетъ.

— А вы думаете, не будетъ?

— Ну, что я? Вы вотъ спросите-ка у губернатора. Онъ за насъ за всѣхъ думаетъ. Видѣли, какъ онъ сегодня торжественно говорилъ съ народомъ? Даже бѣлые штаны для сего случая надѣлъ. Они кричатъ у него подъ носомъ: «да здравствуетъ свобода», а онъ имъ бѣлые штаны показываетъ.

— Ну, вотъ. Я-жъ это самое и говорю: не слѣдовало. И процессію надо было запретить, а этихъ флагоносцевъ да ораторовъ въ участокъ забрать.

— Вы вольнодумецъ, Антонъ Васильевичъ.

— Я-то? Съ которыхъ это поръ?

— Да какъ же? Губернаторъ думаетъ такъ, а вы какъ разъ наоборотъ. И осуждаете дѣйствія своего начальства. Но нѣтъ, нѣтъ, не безпокойтесь. Это между нами. При томъ же, я думаю, что нашъ почтеннѣйшій губернаторъ въ самомъ скоромъ времени тоже будетъ думать наоборотъ…

— Вотъ, вотъ. И я тоже говорю. Только не было бы поздно…

— Ну, это ужъ его дѣло. А насчетъ реферата поѣзжайте къ его превосходительству.

«Проницательный человѣкъ, молодой, а проницательный. Видно, что здорово терся тамъ, въ Петербургѣ, около высшаго начальства», — думалъ о вице-губернаторѣ Карпатовъ, ѣдучи съ бумагой о рефератѣ къ губернатору.

Но у губернатора разговоръ у него вышелъ короткій. Онъ взялъ бумагу и написалъ: «Командировать представителя полиціи для наблюденія».

— Ваше превосходительство, да вѣдь представитель-то полиціи развѣ что-нибудь пойметъ? Вѣдь онъ, этотъ Чекалинъ, человѣкъ ученый, онъ тамъ такого наворотитъ, что и не раскусишь.

Губернаторъ снисходительно усмѣхнулся — А скажите, Антонъ Васильевичъ, если, напримѣръ, взять орѣхъ, и, положимъ, завѣдомо извѣстно, что внутри его зерно, не только горькое, но и ядовитое, но скорлупа такъ тверда, что ее и не раскусишь, — будетъ кому-нибудь вредъ отъ такого орѣха?

Карпатовъ до такой степени былъ сраженъ этимъ глубокомысленнымъ замѣчаніемъ губернатора, что даже не пытался возражать. Онъ внутренно махнулъ рукой и уѣхалъ.

Долго думалъ онъ надъ вопросомъ, кого изъ ввѣренныхъ его власти полицейскихъ чиновъ назначить для присутствованія на рефератѣ, перебиралъ всѣхъ и ни на комъ не могъ остановиться. Вѣдь надо же въ самомъ дѣлѣ, чтобы человѣкъ имѣлъ хоть какое-нибудь понятіе. А у него въ полиціи служилъ все народъ здоровый, поворотливый и смѣтливый въ своемъ дѣлѣ, но, какъ на зло, не было ни одного, который возвысился бы надъ четвертымъ классомъ гимназіи. Даже приставъ и тотъ выслужился чуть ли не изъ канцеляристовъ и науки и не нюхалъ.

Вотъ развѣ помощникъ пристава, онъ изъ армейскихъ, значитъ кой-что все-таки слышалъ. Ну, да гдѣ тамъ? Онъ уже лѣтъ двѣнадцать состоитъ по полиціи, и слышалъ-то, должно быть, немного, да и то успѣлъ позабыть.

И что можно знать о конституціи, когда о ней было запрещено даже поминать? Зачѣмъ благонамѣренный человѣкъ будетъ ломать голову и узнавать про то, что запрещено начальствомъ? Только напрасно время тратить. Все равно, примѣненія никакого сдѣлать нельзя.

Ему даже приходило въ голову, не назначить ли одного изъ сыщиковъ? Они народъ смѣтливый, всюду толкаются и по своей должности особенно и слышатъ то, что запрещено.

Но вѣдь опять-же: городъ небольшой, сыщиковъ, какъ они ни прячутся, многіе обыватели знаютъ въ лицо. И хоть ты наряди его въ губернаторскій, а не то что въ полицейскій мундиръ, узнаютъ и еще, чего добраго, шею намнутъ. Выйдетъ скандалъ.

Э, да все равно. Пусть идетъ околоточный. И онъ призвалъ одного изъ околоточныхъ, котораго считалъ самымъ глупымъ, и далъ ему инструкцію.

— Ты смотри, ежели будутъ неодобрительно отзываться о высшихъ властяхъ, а также о его превосходительствѣ господинѣ губернаторѣ или, напримѣръ, обо мнѣ, такъ сейчасъ же останови: молъ, на основаніи закона, не могу дозволить. Понялъ.

Околоточный ничего не понялъ, и Карпатовъ зналъ это, но все равно, другіе тоже не поймутъ. Онъ послалъ его на рефератъ.

V.

На рефератѣ околоточный чуть было не заснулъ, до такой степени ему было скучно. Никого изъ начальства не только не ругали, а даже и не вспомнили. Говорили все о какихъ-то чужеземныхъ странахъ, — какъ въ Англіи, да какъ во Франціи, даже въ Америкѣ и въ Японіи. И все кончилось вполнѣ благополучно. Поговорили, поспорили, похлопали въ ладоши и разошлись.

Но на слѣдующій день къ Карпатову въ канцелярію стали прибѣгать сыщики и доносить ему о странныхъ вещахъ: будто въ домѣ какого-то обывателя устроили сборище, человѣкъ съ полсотни, и тамъ затѣвается что-то недоброе.

— А что-же именно? — спрашивалъ Карпатовъ.

— А вотъ этого-то и не разберешь, — отвѣчали сыщики, которые дѣйствительно до самой сути не могли добраться.

— А почему же ты знаешь, что оно недоброе?

— Да ужъ такъ, чувствую. На то у меня нюхъ. Что-то насчетъ приказчиковъ и рабочихъ на фабрикѣ… и отъ рабочихъ были тамъ делегаты…

— Делегаты? Скажи пожалуйста. Слово-то какое… Но только какой же ты сыщикъ, когда не понялъ самаго главнаго?

— Да вѣдь, Антонъ Васильевичъ, нелегко это. Все новое. Въ прежнее время ни о чемъ такомъ и разговора не было. Случалось, конечно, что революціонеры въ нашъ городъ заѣзжали. Ну, у нихъ что-же? Бомба, пропаганда… слова извѣстныя: а тутъ и слова какія то новыя: вотъ, напримѣръ, самоопредѣленіе… Какъ вы его объясните? Слово мирное, даже ученое, и ничего такого революціоннаго въ немъ нѣтъ, а я вотъ нюхомъ чувствую, что оно неладное. Или вотъ это: добавочная цѣнность… Тоже вѣдь какъ будто ничего; а у рабочихъ съ фабрики глаза такъ и горятъ. Значитъ, не ничего…

Вечеромъ сыщики прибѣжали съ фабрики, которая стояла верстахъ въ четырехъ отъ города, и принесли вѣсть, что тамъ, на фабричномъ дворѣ, собрались рабочіе, говорились рѣчи, и были резолюціи на счетъ прибавки платы и уменьшенія рабочаго дня.

«Вотъ она и есть добавочная цѣнность», — подумалъ Карпатовъ.

Другіе сыщики проникли въ гостиный дворъ, гдѣ тоже было какое-то сборище и тоже что-то насчетъ рабочаго дня.

Ужасно встревожился Карпатовъ, но даже и не подумалъ ѣхать къ губернатору: къ чему? Только дурака сваляешь. Все равно, скажетъ: «свобода собраній», либо что-нибудь такое. Окна, опроситъ, не били? Высшее начальство не поносили? Ну, значитъ, ничего противузаконнаго не было.!

Однако на всякій случай городовыхъ послалъ и на фабрику и къ гостиному двору, только велѣлъ имъ держаться поодаль, такъ, какъ будто ихъ тамъ и нѣтъ.

А на слѣдующій день событія приняли уже совершенно опредѣленный характеръ. Началось въ гостиномъ дворѣ, гдѣ приказчики всѣ поголовно отказались торговать.

— Почему, что такое? Отказались и баста. Собрались во дворѣ и что-то галдятъ, но на работу не идутъ. Толстые купцы стоятъ у дверей своихъ магазиновъ, нѣкоторые даже пооткрывали ихъ, но торговать-то некому. Приходитъ покупатель, а купецъ не знаетъ, гдѣ что лежитъ.

Тогда собрались и купцы, тутъ же, въ одномъ изъ магазиновъ, судили, рядили, послали двухъ для переговоровъ. Приказчики приняли ихъ мирно и заявили требованіе: 1, — вмѣсто четырнадцати часовъ въ день желаемъ работать девять, а 2, — прибавка жалованья.

Купцы замахали на нихъ руками. Гдѣ же это видано, чтобы работы стало меньше, а жалованья больше? Вѣдь это разореніе. Вѣдь вотъ какъ изнахалился народъ.

И, само собою, ничего не остается, какъ итти къ полиціймейстеру Карпатову и просить о примѣненіи его власти и силы. Бывали, вѣдь, ужъ случаи, когда приказчикамъ входила въ голову дурь. Конечно, тогда это бывало по пустякамъ: то имъ пища не нравилась, то вдругъ обидно стало, что имъ говорятъ ты. А до такого нахальства, какъ теперь, не доходило. Ну, купцы сейчасъ же къ Карпатову, а Карпатовъ отрядилъ полицейскихъ въ полномъ вооруженіи.

Но на этотъ разъ Карпатовъ разочаровалъ купцовъ. «Ага, — сказалъ онъ себѣ, — вотъ оно, значитъ, самоопредѣленіе-то и началось. Опредѣлили себѣ девять часовъ работать и прибавку получить, и баста. Въ прежнее время это называлось самовольство, а теперь самоопредѣленіе».

А купцамъ онъ отвѣтилъ: — по нынѣшнимъ новымъ законамъ, ничего не могу подѣлать, идите къ его превосходительству, губернатору.

— Да вѣдь онъ спитъ, — сказали купцы, — и раньше полдня его не добьешься, а намъ каждый часъ убытокъ.

— А ужъ тутъ я ничего не могу. Будить губернатора отъ сна моей должности не присвоено. Обывателя я могу разбудить и стащить съ постели во всякое время дня и ночи — да и то это ужъ кончилось, потому — неприкосновенность личности!.. А губернатора не могу.

А часовъ въ одиннадцать прислали съ фабрики и прямо къ полиціймейстеру Карпатову — привыкли ужъ къ тому, что онъ человѣкъ отзывчивый и рѣшительный и не любитъ терять время даромъ.

— Ради Бога! Пошлите къ намъ отрядъ городовыхъ и пожарный насосъ.

— А развѣ у васъ пожаръ? Что-то огня съ каланчи не видно.

— Да нѣтъ, какой тамъ! Рабочіе у насъ заартачились. Съ утра собрались около фабрики, галдятъ, прибавки требуютъ, и чтобы квартиры имъ устроили и убавили рабочіе часы… А на работу не идутъ… Такъ вотъ, можетъ, полить ихъ изъ пожарной кишки, такъ и образумятся, пойдутъ…

«Ага, вотъ тебѣ и добавочная цѣнность», — подумалъ Карпатовъ, вспомнивъ вчерашнихъ сыщиковъ: — всякому слову, значитъ, бываетъ приложеніе",

А насчетъ политія изъ пожарной кишки… На это Карпатовъ только усмѣхнулся. Да, это было простое средство, къ которому онъ обыкновенно въ такихъ случаяхъ и прибѣгалъ. И большей частью помогало. Пустятъ, бывало, струю прямо въ самую середину бунтующихъ, да какъ пройметъ она до послѣдней нитки, такъ люди и образумятся. Карпатовъ эту штуку и изобрѣлъ, это такъ и называлось — «по-Карпатовски». Но то было время, а теперь другое.

— Городовыхъ я вамъ двѣ пары пошлю для порядка, — сказалъ посланнымъ Карпатовъ, — а что касается отряда и пожарной кишки, такъ этого не могу. Не тѣ времена. Вотъ губернаторъ проснется, и пріемъ у него будетъ, я доложу, а какое распоряженіе будетъ, увѣдомлю.

Такъ делегаты и уѣхали ни съ чѣмъ. А Карпатовъ къ двѣнадцати часамъ отправился на пріемъ къ губернатору. Онъ засталъ здѣсь уже многихъ чиновниковъ съ докладами, а кромѣ того, въ передней ждали еще частные просители. Однако его губернаторъ всегда принималъ не въ очередь.

Когда Карпатовъ доложилъ о приказчикахъ и о фабрикѣ, губернаторъ на минуту задумался. Въ первое мгновеніе въ головѣ его молніеносно мелькнула обычная мысль, для которой была готовая формула: «немедленно снестись съ мѣстнымъ военнымъ начальствомъ о посылкѣ отрядовъ»…

Но мысль даже не успѣла дойти до конца, когда онъ вспомнилъ, что нынче не тѣ времена, и это уже не годится

— Надѣюсь, вы отрядили нѣсколько городовыхъ на случай нарушенія порядка? Ну, такъ это все, что мы обязаны сдѣлать.

— Но, ваше превосходительство…

— Знаю все, что вы скажете. Но рабочіе и приказчики — такіе-же граждане, какъ и всѣ, и они имѣютъ право собраться и поговорить о своихъ дѣлахъ. Не правда-ли? Конечно, имѣютъ… Свобода собраній! Ихъ трудъ принадлежитъ имъ? Безъ сомнѣнія. Значитъ, они имѣютъ право оцѣнить его, какъ считаютъ нужнымъ. Фабрикантъ точно также имѣетъ право согласиться или отказаться отъ ихъ условій. То же самое и относительно приказчиковъ и купцовъ. Доколѣ не будетъ нарушенъ законъ… Понимаете? Нѣтъ, не понимаете. Я вижу это по вашимъ глазамъ. У васъ чешутся руки, мой милый. Вы хотите усмирить рабочихъ и приказчиковъ, но почему, спрошу я васъ? Почему мы, власть, должны благопріятствовать фабрикантамъ и купцамъ? Передъ закономъ обѣ стороны равны. Содѣйствовать умиротворенію, — да, если они къ намъ обратятся, это наша обязанность, священный долгъ попечительной власти.

«Нѣтъ, онъ помѣшался, — говорилъ себѣ Карпатовъ, спускаясь по лѣстницѣ губернаторскаго дома, — или это не онъ, а его подмѣнили… Онъ ничего не видитъ, ничего не понимаетъ. И откуда это все? Еще два мѣсяца тому назадъ на той же фабрикѣ былъ бунтъ. И что-жъ, послали роту солдатъ, дали залпъ, и въ тотъ же день все прекратилось. И самъ же онъ распорядился, безъ всякихъ разговоровъ. А теперь вдругъ, на тебѣ. Да вѣдь имъ только позволь, такъ сейчасъ же весь городъ и вся окрестность подымется, и всѣ будутъ требовать своихъ правъ… Междуусобіе… Братъ на брата!.. Что онъ будетъ тогда дѣлать»?

Фабрика была далеко, и вѣстей оттуда покуда не было. Но гостинодворская исторія на глазахъ у Карпатова разыгралась не на шутку.

Въ гостиномъ дворѣ помѣщались главные магазины. Но было много и другихъ по всему городу. И изъ гостинаго двора огонь перекинулся въ другія мѣста. Приказчики отдѣльныхъ магазиновъ мало-по-малу присоединились къ гостинодворскимъ. Быстро составилось общество, образовался комитетъ, который давалъ направленіе дѣлу. Въ городѣ закрылись всѣ лавки, и обыватели остались безъ товаровъ.

На слѣдующій день съ утра губернаторскій домъ подвергся внутренней осадѣ. Нечего и говорить, что почтенному держателю власти не удалось выспаться. Его разбудили въ девять часовъ. Но на этотъ разъ, такъ какъ пріемная была полна представителей самыхъ разнообразныхъ профессій и учрежденій, губернатору никакъ нельзя было явиться туда въ халатѣ, и пришлось сразу же нарядиться въ вицъ-мундиръ. Кофе не былъ готовъ, и потому губернаторъ вышелъ въ самомъ мрачномъ настроеніи.

— Въ чемъ дѣло, господа? Почему такое большое собраніе? — сердито спросилъ онъ.

А собраніе, дѣйствительно, было большое и пестрое. Купцы въ почтительныхъ длинныхъ сюртукахъ, инженеры съ фабрики, директора гимназіи и реальнаго училища въ своихъ мундирахъ, городской голова съ членами управы, даже начальникъ тюрьмы, всѣ эти люди безъ всякой очереди обложили его со всѣхъ сторонъ и разсказывали — въ сущности, всѣ разсказывали одно и то же.

Купцы просили защиты отъ приказчиковъ. — Помилуйте, ваше превосходительство, такія требованія! Вѣдь это прямо итти на банкротство. Дѣло остановилось, торговли второй день нѣтъ.

Губернаторъ началъ было увѣщевать: вы, молъ, войдите въ соглашеніе, уступите, по справедливости, они тоже уступятъ. А нѣтъ, такъ разсчитайте, возьмите другихъ…

Но тутъ выступили инженеры вмѣстѣ съ фабрикантами. Уступить сегодня — черезъ недѣлю будутъ новыя требованія. А разсчитать — гдѣ же взять другихъ? Съ улицы, не обучены, дѣла не знаютъ…

Заговорили владѣльцы ремесленныхъ мастерскихъ. У нихъ тоже работники подняли голову, требуютъ лучшихъ харчей, прибавокъ…

Все это губернаторская голова еще могла вынести. Но, когда заговорили педагоги, она вдругъ почувствовала, что больше въ ней какъ будто нѣтъ мѣста. Въ гимназіи и въ реальномъ училищѣ произошли небывалыя вещи. Въ первой всѣ поголовно отказались отъ латинскаго языка. Не нужно да и только. Пришли къ заключенію, что это наука безполезная, не говоря уже о томъ, что учитель строгій и ставитъ двойки.

Въ реальномъ же училищѣ потребовали увольненія инспектора и рѣшили не посѣщать классовъ, пока это не будетъ исполнено.

И еще какіе-то представители говорили что-то въ такомъ родѣ, но губернаторъ уже не воспринималъ. Въ головѣ у него все перемѣшалось. Онъ чувствовалъ только одно, что ввѣренный его управленію городъ какъ будто сорвался съ цѣпи, и летитъ куда-то въ пространство.

— Хорошо, хорошо, господа, все это я принимаю къ свѣдѣнію. Я обсужу… Пожалуйста, — обратился онъ къ чиновнику особыхъ порученій, — запишите все и вновь доложите мнѣ на предметъ принятія мѣръ…

Потомъ, когда всѣ ушли, онъ началъ приводить себя въ порядокъ. Напился кофе, накурился, голова его посвѣжѣла, явился чиновникъ особыхъ порученій и возстановилъ въ его памяти всѣ обстоятельства, и сталъ онъ думать.

Принесли почту, развернулъ онъ газеты — вездѣ то же самое — и въ столицахъ, и въ губернскихъ, и въ уѣздныхъ городахъ, и даже въ деревняхъ. Всюду какъ будто проснулось что-то спавшее и вдругъ разбуженное какимъ-то толчкомъ. И тамъ тоже не знаютъ, какъ съ этимъ быть.

Что-же? послать телеграфное донесеніе въ Петербургъ? Просить инструкцій? Скажутъ: — не находчивый, не распорядительный губернаторъ. Еще чего добраго уберутъ. Принять рѣшительныя мѣры по-старому, какъ бывало? Скажутъ: преступилъ границы новыхъ правъ, превысилъ власть, не сумѣлъ примѣниться.

И главное, что ему даже не съ кѣмъ посовѣтоваться. До сихъ поръ онъ все рѣшалъ одинъ, и потому никто не скажетъ ему правды. Вице-губернаторъ — свѣтскій хлыщъ, который только ждетъ, какъ-бы поскорѣй дали ему губернію. О, онъ будетъ радъ увидѣть его въ затрудненіи.

Единственный правдивый человѣкъ — Карпатовъ, но онъ способенъ только на аресты и погромы.

«Надо испробовать вліяніе нравственнаго авторитета власти», — сказалъ онъ, наконецъ, себѣ и пріободрился. Ему показалось, что онъ нашелъ великолѣпное рѣшеніе задачи.

И воображеніе рисовало ему яркія картины: вотъ онъ самъ, въ сопровожденіи небольшой свиты, состоящей изъ двухъ-трехъ чиновниковъ особыхъ порученій, вице-губернатора и полиціймейстера (ну, конечно, гдѣ-нибудь въ сторонкѣ будутъ вертѣться переодѣтые агенты. Мало-ли что можетъ случиться?), появляется среди взволнованныхъ рабочихъ, потомъ приказчиковъ, ремесленниковъ и т. д. Шумъ, крики, угрозы, все это мгновенно стихаетъ. Самъ губернаторъ, помилуйте! На немъ блестящій мундиръ, звѣзда и, конечно, бѣлые штаны. Чиновники тоже въ мундирахъ. Мягкій дружелюбный отеческій разговоръ. Увѣщаніе. Являются хозяева. Обѣ стороны кой-что уступаютъ, и водворяется миръ.

Потомъ воображеніе перенесло его въ гимназію, въ реальное училище. Тутъ еще проще, еще легче. Вѣдь они, эти пылкіе молодые люди, привыкли, что высшее начальство появляется только для того, чтобы карать. А онъ явится съ пальмовой вѣтвью мира. Онъ отечески, съ ласковой улыбкой (да, да, непремѣнно съ ласковой улыбкой) разъяснитъ имъ ихъ права и обязанности. Ну, разумѣется, кой-что пообѣщаютъ, и они станутъ шелковыми.

Такія идиллическія картины чувствовали себя нѣсколько странно въ головѣ губернатора, какъ будто не на мѣстѣ. Раньше, до манифеста, онъ очень опредѣленно былъ склоненъ къ самымъ рѣшительнымъ мѣропріятіямъ и, чуть что, подавлялъ всѣми, имѣвшимися въ его распоряженіи, способами. Онъ говорилъ тогда, что «власть должна быть тверда и неумолима», и что «малѣйшее колебаніе и послабленіе бросаетъ на нее тѣнь». Онъ говорилъ такъ и дѣйствовалъ потому, что такія слова и мысли тогда одобрялись въ тѣхъ сферахъ, къ которымъ онъ прислушивался и отъ которыхъ зависѣлъ, такъ какъ онѣ сдѣлали его губернаторомъ.

По характеру онъ вовсе не былъ ни золъ, ни свирѣпъ. Но онъ также не былъ и добръ, онъ былъ никакой. Любилъ себя и свое губернаторство и больше ничего. Теперь на него глубокое впечатлѣніе произвелъ манифестъ. Ему показалось, что тамъ, въ сферахъ, все перемѣнилось, что отъ него тоже требуется перемѣна. И онъ перемѣнилъ себя чрезвычайно легко, это ему ничего не стоило.

Но вотъ наступилъ моментъ, когда случились неожиданности. Онъ не разсчиталъ того «новаго», къ которому такъ быстро примѣнился, не зналъ и общества, которымъ управлялъ, и не могъ представить себѣ, что выйдетъ изъ ихъ взаимодѣйствія между собой.

И вдругъ такія странныя вещи: фабричные, приказчики, ремесленники, служащіе въ городскомъ управленіи, гимназисты, гимназистки, реалисты — точно сговорились.

Онъ растерялся. Онъ теперь уже не зналъ, чего держаться, и былъ смущенъ и подавленъ. То, къ чему онъ прислушивался, было далеко, и голосъ его среди общаго шума не долеталъ до губернскаго города. Да и былъ ли тамъ какой-нибудь опредѣленный голосъ? Не растерялись-ли и тамъ такъ же точно, какъ онъ?

Ничего этого онъ не зналъ и съ тѣмъ большимъ рвеніемъ ухватился за мысль, которая пришла ему въ голову: «вліяніе нравственнаго авторитета власти».

Почему онъ на это разсчитывалъ, когда хорошо зналъ, что раньше эта самая власть въ его же лицѣ показывала свой авторитетъ совсѣмъ съ другой стороны? Но все равно, онъ въ это вѣрилъ и быстро привелъ въ исполненіе.

Уже черезъ полчаса къ нему прибыли вице-губернаторъ. Карпатовъ, чиновники особыхъ порученій, и былъ для чего-то даже приглашенъ почтенный сѣдобородый городской голова, а самъ губернаторъ встрѣтилъ ихъ во всемъ блескѣ своего мундира.

Два экипажа ждали у подъѣзда губернаторскаго дома. Вышелъ губернаторъ со свитой, сѣли въ экипажи и начали «опытъ вліянія авторитета власти».

VI.

Вице-губернаторъ Завихратскій былъ превосходный разсказчикъ, и вечеромъ, на журъ-фиксѣ у предводителя дворянства, князя Чухломскаго, гости покатывались и хватались за бока, когда онъ разсказывалъ о «торжественномъ посѣщеніи представителемъ высшей власти взбунтовавшихся товарищей».

Онъ говорилъ, элегантно наклоняясь въ сторону дамъ: — Je vous demande mill pardons, mesdames, но я долженъ озаглавить эту исторію: «Напрасныя усилія бѣлыхъ штановъ», ибо, очевидно, главныя надежды были возложены на потрясающій авторитетъ, чтобы не извиняться мнѣ вторично, скажемъ, сихъ послѣднихъ. И они, очевидно, чувствуя, какая на нихъ возложена отвѣтственность, какъ-то трепетно колыхались на тоненькихъ ножкахъ его превосходительства, стараясь отразить на себѣ все величіе его души. И вотъ вообразите. Пріѣзжаемъ на фабрику. Сейчасъ, разумѣется, тревога. Губернаторъ пріѣхалъ, самъ губернаторъ, со свитой! Рабочіе въ это время собрались во дворѣ, была сходка. Но, какъ только узнали, что пріѣхалъ губернаторъ, моментально черезъ задніе дворы, черезъ щели и заборы — фюить и по домамъ. Карпатовъ, какъ нѣкая гончая, бѣгаетъ за ними, проситъ собраться вновь, увѣряетъ, что у его превосходительства самыя лучшія намѣренія. Но, онѣ, разумѣется, не вѣрятъ. Разсказывай, молъ, самыя лучшія! За губернаторомъ, должно быть, идетъ цѣлый полкъ. Мы соберемся, насъ перепишутъ, арестуютъ, заберутъ, а тамъ поминай какъ звали… Кончилось тѣмъ, что мы у фабриканта пили чай съ ромомъ. Великолѣпный ромъ, я вамъ доложу. Оттуда хотѣли ѣхать въ гимназію, но было уже поздно. Посѣщеніе гимназіи было назначено на другой день въ двѣнадцать часовъ. Собрались. Пріѣзжаемъ. Директоръ собралъ гимназистовъ въ залѣ. Входимъ. Стоятъ всѣ, какъ каменные.

— Чѣмъ вы недовольны?

Молчаніе.

— Пусть кто-нибудь изъ васъ объяснитъ причину недовольства.

Каменное молчаніе.

— Вы находите обременительнымъ для себя латинскій языкъ?

Гробовое молчаніе.

Тогда воспослѣдовала отеческая рѣчь, — букетъ изумительно оригинальныхъ мыслей: что они еще дѣти, что умъ ихъ еще не созрѣлъ, что молодость склонна къ горячности и ошибкамъ, а потому они должны предоставить попечительному начальству… Et cetera, et cetera… Кончилъ, повернулся, мы за нимъ. И едва мы вышли за дверь, какъ позади раздался оглушительный свистъ. Послѣ этого мы уже никуда не ѣздили, его превосходительство очень разстроился, вернулся домой и снялъ бѣлые штаны, безъ сомнѣнія, mesdames, тотчасъ же замѣнивъ ихъ другими.

Но это была не единственная тема разговоровъ на вечерѣ у предводителя дворянства. Самъ предводитель принадлежалъ къ партіи «рѣшительныхъ мѣропріятій» и крайне не одобрялъ «гражданскій образъ дѣйствій губернатора». Но такъ какъ онъ самъ давно уже мечталъ сдѣлаться губернаторомъ и именно въ своей губерніи, гдѣ у него были обширныя имѣнія, то онъ не вмѣшивался, не подавалъ совѣтовъ, предоставляя губернатору «изжариться въ собственномъ соку».

Вице-губернаторъ Завихратскій, который разсчитывалъ совсѣмъ на другую губернію, въ высшей степени сочувствовалъ ему, и они вмѣстѣ составляли ядро партіи. Признавали, что губернаторъ уже запустилъ дѣло, и теперь безъ потрясеній его уже нельзя поправить.

И въ самомъ дѣлѣ, въ городѣ дѣлалось нѣчто невообразимое. Всѣ вдругъ почувствовали, что насталъ моментъ, и въ одинъ голосъ потребовали правъ, по которымъ такъ долго скучали. Буквально каждый часъ въ городѣ возникала новая организація, которая выбирала комитетъ. Комитетовъ въ городѣ оказалось великое множество, и всѣ дѣйствовали.

Въ ресторанахъ отказывали посѣтителямъ въ бифштексѣ и столовомъ винѣ, потому что повара и оффиціанты образовали общество и требовали улучшенія своей жизни. Въ частныхъ домахъ сидѣли безъ обѣда, потому что кухарки и горничныя объединились и предъявили требованія о гарантіяхъ. Люди ходили небритые, потому что парикмахеры тоже не теряли времени.

Но самая потрясающая новость состояла въ томъ, что изъ представителей всѣхъ многочисленныхъ комитетовъ образовался главный комитетъ, который засѣдалъ въ аудиторіи для народныхъ чтеній и оттуда командовалъ, и, въ сущности, въ его рукахъ была жизнь города и все благополучіе гражданъ.

Губернаторъ совершенно растерялся. Въ головѣ у него образовалась какая-то каша. Къ нему обращались за распоряженіями, а онъ говорилъ какія-то явныя глупости, которыхъ даже невозможно было приводить въ исполненіе.

Наконецъ, онъ изнемогъ и послалъ срочную телеграмму въ Петербургъ, описалъ положеніе и спрашивалъ, какого ему направленія держаться.

Но тамъ, должно быть, этого тоже не знали. Отвѣтъ получился мало утѣшительный: ему предлагалось разумными и цѣлесообразными мѣрами водворить порядокъ, причемъ выборъ мѣръ возлагался на его полную отвѣтственность.

Въ сущности это означало: намъ не до тебя, и своего дѣла по горло. Выпутывайся, какъ знаешь, а ужъ впослѣдствіи мы рѣшимъ, слѣдуетъ тебя повѣсить или произвести въ генералиссимусы.

Въ семействѣ Плутановыхъ въ это время происходили неурядицы. Жили въ этой маленькой квартирѣ до сихъ поръ довольно дружно, исключеніе представлялъ только Платоша, но на него такъ ужъ и привыкли смотрѣть, какъ на Божіе наказаніе. Да въ сущности и онъ мало нарушалъ порядокъ, такъ какъ обыкновенно болтался безъ всякаго дѣла по улицамъ, а въ лѣтнее время по цѣлымъ часамъ просиживалъ надъ рѣкой, ловя рыбу удочкой или, если погода ему не нравилась, сидѣлъ дома, и, опершись локтями о подоконникъ, смотрѣлъ въ окно.

Его бездѣльное присутствіе всѣхъ раздражало, но съ этимъ ужъ ничего нельзя было подѣлать. Остальные же члены семьи, за исключеніемъ больного и приговореннаго къ креслу Платона Ивановича, все время были заняты своими дѣлами.

Теперь все это какъ то пошло врозь. Началось все-таки съ Платоши. Въ тотъ день, когда у него за утреннимъ чаемъ вышелъ непріятный разговоръ съ Орестомъ, онъ, сердито хлопнувъ дверью, отправился въ аудиторію народныхъ чтеній съ единственной цѣлью, чтобы потолкаться въ толпѣ. До сихъ поръ еще никогда ему не приходилось участвовать въ политическихъ манифестаціяхъ, да никогда ихъ и не бывало. Случались крестные ходы, и Платонъ Плутановъ обязательно въ нихъ участвовалъ. Онъ любилъ многолюдство. Для него первымъ удовольствіемъ было расталкивать толпу, шпыняя своими могучими локтями въ бока всѣхъ попадавшихся на пути. Трудно даже сказать, что собственно тутъ доставляло ему наслажденіе; можетъ быть, просторъ и возможность проявить хоть такимъ дикимъ образомъ свою физическую силу. Но онъ всегда въ такихъ случаяхъ какъ бы вдохновлялся.

Любилъ онъ присоединиться къ похоронамъ, когда бывало много народу; нравилось ему посѣщать вѣнчанье, когда пѣлъ хоръ, горѣли паникадила, и церковь была полна народа.

И когда толпа манифестантовъ двинулась по улицѣ, онъ чувствовалъ себя прекрасно, а по мѣрѣ того, какъ она росла, настроеніе его подымалось, и, наконецъ, около губернаторскаго дома онъ окончательно ошалѣлъ. Потомъ, когда послѣ своей знаменитой рѣчи онъ очутился надъ головами и на обратномъ пути, потрясая флагомъ, неистово оралъ какія-то ему самому непонятныя слова, онъ чувствовалъ себя пьянымъ.

Разумѣется, никто изъ благоразумныхъ людей не смотрѣлъ на него серьезно, но все же потомъ, на другой и на третій день, его похлопывали по спинѣ и говорили ему:

— Ай да Платоша! Вѣдь вотъ все-таки проявился. Ораторъ, ну, прямо Демосѳенъ!

И ему было пріятно, что онъ привлекъ къ себѣ общее, хотя и шутливое, вниманіе. И онъ продолжалъ толкаться всюду, гдѣ только было сборище. Когда на фабрикѣ забастовали рабочіе, онъ побѣжалъ туда и тамъ, на сходкѣ, вскакивалъ на бочку и выкрикивалъ тѣ же самыя слова, такъ какъ другихъ не зналъ. Когда объявились приказчики, онъ попалъ и туда, и еще побывалъ въ разныхъ другихъ мѣстахъ. А ужъ въ аудиторіи, гдѣ собирались всѣ организаціи, онъ былъ свой человѣкъ.

Но дома ему сильно досталось въ первый же день, когда онъ послѣ манифестаціи пришелъ домой обѣдать, съ раскраснѣвшимся лицомъ, съ растрепанными волосами и вдобавокъ безъ шапки, такъ какъ онъ гдѣ-то въ суматохѣ потерялъ ее. Первая увидала его Марья Федоровна. Дома знали уже о его необыкновенномъ выступленіи — объ этомъ говорили въ городѣ,

Но Марья Федоровна выразила только опасеніе, какъ бы изъ этого не вышло чего худого. А когда сѣли за столъ, Орестъ выразилъ ему негодованіе.

— Скажи пожалуйста, Платонъ, чего ты туда сунулся? Вѣдь ты равно ничего не понимаешь и ничему такому не сочувствуешь.

— Почемъ ты знаешь? — задорно возразилъ Платонъ: — а можетъ быть, больше твоего понимаю.

— Ну, объ этомъ я спорить съ тобой не буду, а только ты долженъ помнить, что носишь фамилію Плутанова, и что эти твои глупости могутъ отразиться на всей нашей семьѣ. А я не желаю, чтобы изъ-за дурацкихъ выходокъ какого-то балбеса меня лишили учительскаго мѣста.

Платонъ привыкъ къ такого рода эпитетамъ, но сегодня, послѣ того, какъ онъ побылъ нѣкоторое время героемъ, ему это показалось обиднымъ, и онъ, чтобы долго не задумываться, просто вернулъ Оресту балбеса, чѣмъ вызвалъ общее возмущеніе.

Орестъ былъ кормилецъ, на немъ, на его спинѣ, держалась вся семья, и самъ Платонъ ѣлъ имъ же заработанный хлѣбъ. На Платона напали и старики и молодежь, только самъ Орестъ презрительно молчалъ.

Но скоро явились обстоятельства, доставившія настоящее огорченіе Оресту, а Платону торжество. Черезъ день послѣ этого произошла исторія въ гимназіи, и Валерій оказался самымъ дѣятельнымъ бунтовщикомъ. Потомъ зараза перескочила въ женскую гимназію, и Лиза, придя домой, съ горящими глазами разсказывала о томъ, какъ у нихъ выгнали изъ класса ненавистную инспектриссу.

Это происходило за обѣдомъ. Орестъ вспылилъ и вскочилъ съ мѣста.

— Какъ? И ты, Лиза, и ты, Валерій?.. Но это же чортъ знаетъ, что такое! Я работаю, какъ волъ, а вы, вмѣсто того, чтобы учиться, занимаетесь глупостями. Да вѣдь это, наконецъ, и на моей карьерѣ отразится, и, не говоря уже о томъ, что васъ выгонятъ, вамъ еще и жрать нечего будетъ.

Валерій и Лиза обидѣлись. Они, конечно, искренно благодарны брату за то, что онъ кормитъ ихъ, но не такіе ужъ они птенцы и дураки, чтобы въ случаѣ чего самимъ не заработать пропитаніе. А что касается ихъ увлеченія, то теперь такое время, что только камень можетъ оставаться спокойнымъ.

— Ну, да, значитъ я камень! — воскликнулъ Орестъ: — покорно благодарю за откровенное признаніе.

И такъ далѣе. Словомъ, произошла семейная ссора. Разбитый параличомъ Платонъ Ивановичъ только жалобно раскрывалъ ротъ, а Марья Федоровна плакала. Платоша же, выждавъ удобную минуту, не преминулъ замѣтить, что вотъ, значитъ, не онъ одинъ этими «глупостями» занимается, а и другіе, которые не балбесы.

Но на это замѣчаніе никто не обратилъ вниманія, какъ будто оно и не было произнесено.

Кое-какъ ссора утихомирилась. Орестъ отправился давать частные уроки въ мрачномъ настроеніи, а Марья Федоровна принялась любовно пилить младшихъ дѣтей и вытащила изъ нихъ слово больше не увлекаться идеями и въ гимназіи ничѣмъ съ этой стороны не проявлять себя.

Обиженный пренебреженіемъ, Платонъ послѣ этого сталъ по цѣлымъ днямъ пропадать изъ дома, и никто изъ домашнихъ не зналъ, гдѣ онъ болтался. Приходилъ поздно вечеромъ и ложился спать, а рано утромъ исчезалъ. Дома спрашивали его, гдѣ онъ проводитъ дни, онъ таинственно отвѣчалъ:

— Тамъ, гдѣ надо, вотъ и все…

Было ли ему тамъ надо, но, во всякомъ случаѣ, у него была извѣстная роль. Какъ разъ въ это время въ аудиторіи шла горячка образованія разныхъ организацій. Она случайно сдѣлалась центральнымъ пунктомъ. Здѣсь выбирались комитеты, обсуждались требованія и тактика. Здѣсь то Платонъ и проводилъ время.

Такъ какъ онъ былъ бездѣльникъ и не принадлежалъ ни къ какой профессіи, а время его было все свободно, то онъ участвовалъ во всѣхъ. Но главная роль его все-таки состояла не въ этомъ.

Дѣло въ томъ, что въ городѣ не всѣ обыватели держались одинаковыхъ мнѣній. Само собою разумѣется, что хозяева не раздѣляли взглядовъ рабочихъ, но они ограничивались только негодованіемъ. Власть отказала имъ въ существенномъ содѣйствіи, какимъ пользовались они въ прежнія времена: Ни отряда полицейскихъ, ни роты солдатъ для доказательства справедливости ихъ мнѣній имъ не дали.

Но и среди рабочихъ не всѣ присоединились къ движенію. Были во всякой профессіи счастливцы, особые удачники, которые пользовались преимущественнымъ положеніемъ, и имъ не было никакого расчета «объединяться». Но ихъ было мало, и они были разрознены.

Но была и цѣлая профессія, которая, по какимъ-то непонятнымъ причинамъ, оказалась не только упорствующей, но даже воинственно протестующей. Это были мясники — жирные краснощекіе люди, работавшіе на скотобойняхъ и въ мясныхъ лавкахъ. Они ходили въ бѣлыхъ фартукахъ съ кровяными пятнами, съ засученными до плечъ рукавами рубахъ, съ огромными, засаленными ручищами и, должно быть, очень ужъ сытно кормились, потому что находили, что жизнь прекрасна и лучше не надо.

Но они не ограничивались этимъ философскимъ отношеніемъ къ жизни, а проявляли раздраженіе и злобу. Они вступали въ драку съ рабочими, принимавшими участіе въ общемъ движеніи, врывались въ аудиторію, когда тамъ происходили собранія, ругались, показывали кулаки и производили безпорядокъ.

Вотъ на нихъ то и ополчался Платонъ Плутановъ. Какъ то незамѣтно это сдѣлалось его главнымъ занятіемъ. Онъ располагался обыкновенно неподалеку отъ двери, и, какъ только появлялся кто-нибудь изъ мясниковъ, или хотя бы небольшая группа ихъ, онъ тотчасъ же вступалъ съ ними въ битву и при помощи своихъ желѣзныхъ кулаковъ побѣждалъ и изгонялъ ихъ,

И мясники боялись его. Въ его непобѣдимость и несокрушимость его кулаковъ они свято вѣрили. Сами они были только съ виду крупные люди, но слишкомъ откормленные и рыхлые; имъ было свойственно нахальство, но мужествомъ они не обладали. И Платонъ Плутановъ справлялся съ ними совсѣмъ легко.

Роль эта нравилась ему и тѣшила его. Она была ему какъ разъ по характеру и по способностямъ, а главное, выдвинула его на довольно почетное мѣсто, какъ человѣка, дѣйствительно оказывавшаго услуги. Но тутъ-то и вышла непріятность.

Организовали главный комитетъ, который долженъ былъ вѣдать дѣлами всѣхъ профессіональныхъ организацій, и въ аудиторіи происходили выборы членовъ его. Назначили кандидатовъ, ставили имена на баллотировку, подавали голоса.

Платонъ Плутановъ почему-то сильно волновался. Онъ даже пропустилъ трехъ мясниковъ, которые ворвались и начали скандалить. Конечно, онъ однимъ взмахомъ кулака удалилъ ихъ, но волненіе его отъ этого не улеглось. Онъ за чѣмъ то внимательно слѣдилъ, чего то ждалъ.

И вотъ выборы кончились. Комитетъ былъ сорганизованъ.

— Какъ? — вдругъ раздался въ залѣ его громоносный голосъ: — а я? А меня?

Общее смущеніе. Никому и въ голову не приходило выбирать его въ комитетъ. Ему начали объяснять: вѣдь онъ никакимъ ремесломъ не занимается.

— Ремесломъ? А это? — воскликнулъ онъ, потрясая дѣйствительно внушавшими уваженіе кулаками: — такъ это выходитъ, что я даромъ изъ-за васъ отбивалъ себѣ пальцы?

Тогда ему стали говорить уже конфиденціально, что, конечно, молъ, ему очень благодарны и непремѣнно выбрали бы, если бы не мѣшало одно обстоятельство: онъ сидѣлъ въ тюрьмѣ. Нельзя же выбирать въ комитетъ человѣка, хотя и почтеннаго, но съ такимъ яркимъ пятномъ въ прошломъ. Это набросило бы тѣнь и на комитетъ.

Напоминаніе о тюрьмѣ окончательно взбѣсило Платона Плутанова. Онъ злобно оскалилъ зубы, сжалъ кулаки и покинулъ собраніе неблагодарныхъ.

VIII.

И былъ Платонъ страшно золъ, когда шагалъ по улицамъ губернскаго города, а потомъ- незамѣтно вышелъ и за городъ и безъ всякой цѣли направился къ желѣзнодорожному вокзалу, отстоявшему отъ города за полторы версты.

Его удивило, что на вокзалѣ, гдѣ обыкновенно была толкотня, почти никого не было. Не было слышно также и свистковъ локомотива. Что такое? Отыскалъ начальника станціи — знакомый былъ, разспросилъ. Оказалось, что кондуктора и машинисты на линіи тоже предъявили какія-то требованія, и поѣзда второй день уже не ходятъ.

— Ага, — подумалъ онъ, — и тутъ! Скажите, пожалуйста.

И въ душѣ его уже явственно возникло неодобреніе. Съ какой стати? Какія такія права? Жили безъ правъ, сколько лѣтъ, и ничего. А тутъ вдругъ всѣмъ захотѣлось правъ… Скажите, пожалуйста!.. Комитетъ выбираютъ, распоряжаются. Кто такіе? Всякій сбродъ. Что они въ тюрьмѣ не сидѣли, такъ, можетъ, еще будутъ сидѣть… Нѣтъ, это начальство виновато. Развѣ можно попускать? Имъ только дозволь, такъ они тебѣ на шею сядутъ…

Такого рода размышленія совершенно естественно возникли въ его головѣ и не составляли ни малѣйшаго противорѣчія съ тѣмъ, что было въ этой головѣ раньше. Онъ толкался тамъ, въ аудиторіи, и съ большимъ удовольствіемъ оказывалъ услуги — разгонялъ мясниковъ — всякій дѣлаетъ, что можетъ. Но это надо было цѣнить. Они не оцѣнили его и даже вызвали въ немъ злобу, ну, онъ и злится готовъ сдѣлать имъ всяческую непріятность, все, что угодно.

Когда онъ повернулъ съ вокзала въ городъ, то на небольшой полянѣ, около вокзала, увидѣлъ десятка три носильщиковъ, которые сидѣли безъ всякаго дѣла. Поѣздовъ не было, и публики не было, нечего было носить. Онъ подошелъ къ нимъ.

— Что, братцы, безъ работы остались?

Тѣ подтвердили.

— Гмъ… вотъ она, свобода-то….

— Да ужъ… Значитъ, помирай съ голоду, никто не препятствуетъ. Это вѣрно, что свобода…

— А вы, можетъ, комитетъ выбрали бы… Ха-ха…

— Комите-этъ!? Вишь, шутникъ какой?.. Хлѣба не на что купить, а онъ — комитетъ.

Платонъ пошелъ въ городъ. Пришлось ему проходить черезъ рыночную площадь. По утрамъ она бывала очень оживлена, торговцы открывали свои лавчонки, обыватели приходили покупать. Стояли громкій говоръ, смѣхъ, ругательства. Теперь всѣ лавчонки были закрыты, лотки убраны, бродили по одиночкѣ и небольшими группами какіе-то оборванцы.

Платонъ зналъ, что это народъ отпѣтый, бездѣльники, просящіе милостыню и пропивающіе ее въ кабакѣ. А если что плохо лежитъ, такъ и ворующіе.

«А какой все рослый народъ», — подумалъ онъ, глядя на нихъ.

Но всѣ эти случайныя встрѣчи не вызвали въ его головѣ тогда никакихъ сопоставленій и никакихъ опредѣленныхъ мыслей. Проходилъ онъ еще мимо мясной лавки, двое мясниковъ стояли въ дверяхъ и о чемъ-то бесѣдовали. Завидѣвъ Платона издали, они постыдно удалились внутрь лавки, очевидно, боясь его кулаковъ.

Но Платонъ на это только уомѣхнулся. «Вишь трусы», — подумалъ онъ. — Только напрасно. Стану я теперь даромъ руки пачкать! Съ какой стати? очень мнѣ нужно".

И онъ пришелъ домой къ обѣду, чѣмъ несказанно удивилъ всѣхъ родныхъ. Они уже отвыкли видѣть его дома. За обѣдомъ онъ сказалъ.

— А знаешь, Орестъ, я съ тобой согласенъ: — дѣйствительно, всю эту сволочь слѣдуетъ изъ города метлой вымести. Я съ тобой согласенъ, Орестъ.

Орестъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на него. — Но я никогда ничего подобнаго не говорилъ.

— Ты не говорилъ, а думалъ. Я знаю. И я говорю, что, еслибъ начальство у насъ было поумнѣе, такъ ничего этого не было бы.

— Вотъ тебя бы сдѣлать начальствомъ, Платоша, — ты всему порядокъ далъ бы, — сказала Марья Федоровна.

— А что жъ, и далъ бы.

— Какимъ же это образомъ? — спросилъ Валерій.

— Какимъ образомъ? А вотъ какимъ…

Онъ поднялъ, кверху кулакъ и повертѣлъ имъ въ воздухѣ, какъ бы показывая, какой онъ у него. Валерій пожалъ плечами и презрительно помолчалъ. Разговоръ такъ и не продолжался. Конечно, могло показаться страннымъ, что убѣжденія Платоши такъ радикально перемѣнились, но его въ семьѣ до такой степени всѣ презирали, что это никого не могло заинтересовать.

Но то, что произошло послѣ этого, не сейчасъ, а на другой день, показало, что Платонъ вовсе не такъ глупъ, какъ о немъ думали.

Все утро и потомъ до трехъ часовъ онъ сидѣлъ дома, но не такъ, какъ всегда, опершись локтями на подоконникъ и безцѣльно глядя въ окно. Тогда у него въ головѣ никакихъ мыслей не было, а теперь тамъ происходила какая-то возня, которая не давала ему сидѣть на мѣстѣ.

И онъ все мѣнялъ мѣста. Сядетъ за столъ, посидитъ пять минутъ, схватится и перекочуетъ въ гостиную, да и тамъ долго не удержится, побѣжитъ въ кухню. Марья Федоровна обратила вниманіе на эту странную непосѣдливость и даже сдѣлала замѣчаніе.

— Что это ты, Платоша, нынче все вертишься, на мѣстѣ усидѣть не можешь? Словно у тебя гвоздь въ животѣ…

— Гвоздь и есть, мамаша, только не въ животѣ, а въ головѣ, — загадочно отвѣтилъ Платонъ. — Мысли такія, что, я вамъ скажу, прямо замѣчательныя мысли.

— Вотъ какъ! А ты подѣлись съ матерью…

— Нѣтъ, не могу. А только, мамаша, можетъ выйти толкъ. Большой толкъ можетъ выйти. Вотъ увидите.

— Увидимъ, — сказала Марья Федоровна просто такъ, чтобы сказать что-нибудь, такъ какъ не могла же она серьезно принимать въ расчетъ «мысли» Платоши. Давно ужъ было всѣмъ извѣстно, что мысли у него бываютъ только глупыя.

Но послѣ этого разговора, Платонъ даже ужъ и не пробовалъ присаживаться, а, какъ маятникъ, шатался по комнатамъ изъ угла въ уголъ, мысли одолѣвали его.

Часа въ три онъ направился въ переднюю, надѣлъ пальто и галоши, а также новую фуражку, которую ему купили вмѣсто потерянной во время манифестаціи.

— Куда же ты? Сейчасъ всѣ соберутся, обѣдать будемъ. Или дома не обѣдаешь? — сказала Марья Федоровна.

— Можетъ, и нѣтъ, не знаю, — отвѣтилъ Платонъ.

— Опять глупости какія-нибудь выдумалъ?

— Нѣтъ, ужъ это будетъ не глупость. Увидите!

— Ну, что увидимъ-то? — уже съ нѣкоторой тревогой спросила Марья Федоровна, боявшаяся, какъ бы онъ чего не навредилъ.

— А то, что, можетъ быть, всѣмъ черезъ меня будетъ хорошо, вотъ что! Можетъ и Платоша тоже пригодится. Вотъ оно что.

И, сказавъ это, онъ исчезъ, оставивъ Марью Федоровну въ тревожномъ недоумѣніи.

Минутъ черезъ десять послѣ этого въ кабинетъ полиціймейстера Карпатова, въ его канцеляріи, вошелъ дежурный, состоявшій въ передней, городовой, и доложилъ, что его желаетъ видѣть Платонъ Платоновичъ Плутановъ.

— Кто такой? — переспросилъ Карпатовъ. — Хотя онъ хорошо разслышалъ, но просто не могъ повѣрить.

Городовой повторилъ: — Платонъ Платоновичъ Плутановъ.

— Это который… Платоша? Бездѣльникъ этотъ? Бухгалтеровъ сынъ, что въ тюрьмѣ сидѣлъ?

— Точно такъ, они самые! — отвѣтилъ городовой.

— Да что же ему нужно?

— Не могу знать. Спрашивалъ, не говорятъ. Важное дѣло у нихъ до вашего высокородія.

— Гм… Важное?.. Ну, позови. А ты посмотри тамъ хорошенько, нѣтъ ли у него камня подъ мышкой, не отдувается ли карманъ…

— Не видно, чтобы… Нѣтъ, они какъ слѣдуетъ. Только одежа у нихъ плохая, какъ завсегда.

— Чортъ!.. что ему надо, бездѣльнику? Вѣдь онъ рѣчь говорилъ, на рѣшетку взбирался. Тоже — агитаторъ… А отецъ у него почтенный человѣкъ, и братъ тоже… Зови. Пусть войдетъ.

И позвали, и вошелъ Платонъ Плутановъ. Одѣтъ онъ былъ дѣйствительно неважно, пиджачишко на немъ былъ цвѣта линялаго, прошлое котораго уже никакъ нельзя было опредѣлить. Широкій, въ складкахъ и до невозможности вытертый. Брюки на колѣнкахъ выступали пузырями, а внизу были обтрепаны и имѣли видъ бахромы. Рубаха на немъ была ситцевая съ косымъ воротомъ. Сапоги стоптанные и искривленные внутрь.

Когда онъ вошелъ, Карпатовъ, хоть и зналъ его раньше, въ первый разъ замѣтилъ, что Платонъ Плутановъ по комплекціи своей превосходитъ его — и ростомъ выше да и въ плечахъ пошире. Такимъ образомъ это была встрѣча двухъ великановъ.

— Господинъ Плутановъ? — полувопросительно промолвилъ полиціймейстеръ, но и не подумалъ протянуть ему руку: — Вы именно ко мнѣ?

— Да, къ вамъ, Антонъ Васильевичъ. Дѣло есть. Полагаю, интересно будетъ вамъ послушать! — сказалъ Платонъ безъ малѣйшаго смущенія и такимъ убѣжденнымъ тономъ, что Карпатовъ испытующе посмотрѣлъ ему въ глаза.

— Дѣло? — промолвилъ онъ, — а вы развѣ дѣловымъ человѣкомъ стали?

— Не знаю, какъ оказать… Да вотъ увидите.

— Ага… Ну, ладно. Садитесь. Излагайте! — сказалъ Карпатовъ и пододвинулъ ему стулъ, а самъ обошелъ письменный столъ и тоже сѣлъ.

Платонъ занялъ предложенное мѣсто, но, прежде чѣмъ начать свое изложеніе, осмотрѣлся, какъ дѣлаютъ, когда собираются говорить о щекотливыхъ предметахъ.

— Безпорядокъ у насъ въ городѣ, — началъ онъ свою рѣчь: — прямо житья нѣтъ. И когда кончится — неизвѣстно.

— Это вы вѣрно говорите, господинъ Плутановъ; да только вы же безпорядки эти и производите.

— Я? Это что я тогда на рѣшетку взлѣзъ и рѣчь говорилъ? Такъ это же такъ, однѣ глупости…

— Глупости, на этотъ счетъ я не спорю. А потомъ васъ, господинъ Плутановъ, на рукахъ несли…

— Да вѣдь вольно же. Дураковъ-то въ городѣ сколько угодно.

— И послѣ этого вы, господинъ Плутановъ, изъ этой аудиторіи не выходите, а когда туда приходятъ благомыслящіе люди, вы ихъ вашими желѣзными кулаками гоните.

— Было, было… Но это что-жъ, забава. Я вотъ говорю, Антонъ Васильевичъ, житья нѣтъ, изнахалились, и день это дня хуже. А будетъ еще хуже… Надо бы мѣры принять.

— Самъ знаю, что надо! — сердито заявилъ полиціймейстеръ: — ежели вы это пришли посовѣтовать мнѣ, такъ могли не приходить.

— Я понимаю. За этимъ не сталъ бы безпокоить. Слыхалъ я, что, по случаю новыхъ порядковъ и этихъ самыхъ свободъ, начальство не рѣшается пускать въ ходъ, какъ бы сказать, огнестрѣльнаго средствія… Потому, хотя народъ и замутился, однако, порядка, покамѣстъ не нарушилъ, стеколъ не бьютъ и прочее.

— Ну и что же?

— Да вотъ затѣмъ и пришелъ, что мысли у меня есть.

— Какія мысли? — нетерпѣливо и съ раздраженіемъ воскликнулъ Карпатовъ. — Мысли у всякаго есть, и если каждый будетъ приходить ко мнѣ и разсказывать ихъ, то у меня не хватитъ времени.

— Мысли такія, что можно и безъ этого.

— Безъ чего?

— То есть безъ войска и безъ полиціи.

— Гмъ… Какъ же это?

— А такъ, чтобы обыватель, какъ бы сказать, самъ себя истреблялъ…

— Что вы, шутить изволите, господинъ Плутановъ?

— Нѣтъ, не шутить. А есть же, сами вотъ сказали, благомыслящіе. Вотъ, напримѣръ, мясники, и другіе найдутся. Только они всѣ поодиночкѣ. Нѣту у нихъ поддержки. Ихъ бы собрать, да пріободрить, да поддержку имъ сдѣлать.

— Какую поддержку? — спросилъ Карпатовъ, но на этотъ разъ уже не съ раздраженіемъ, а съ какимъ-то удивленнымъ любопытствомъ.

— Да какую же! Извѣстно. Кому ножъ, а кому пистолетъ… Да вотъ я видѣлъ, около вокзала носильщики сидятъ. Поѣзда не ходятъ, такъ имъ съ голода-то животы подвело. Имъ даже по двугривенному дать, и то они будутъ готовы душой и тѣломъ. Опять же, сброду этого всякаго на базарной площади сколько угодно. Народъ здоровенный, пьющій, и жалѣть имъ нечего. Только извѣстно, тутъ деньги требуются. Безъ денегъ никакого хорошаго дѣла не бываетъ.

Карпатовъ поднялся во весь свой богатырскій ростъ. — Послушайте, Плутановъ, это что же? Вы сами выдумали? — воскликнулъ онъ, и глаза его вдругъ загорѣлись.

— Да какъ же иначе? Самъ и выдумалъ. Думалъ, думалъ и выдумалъ…

— А тѣ? Вы же прежде съ ними были?

— А ну ихъ, что тамъ… Народъ не стоющій… Я побылъ тамъ изъ любопытства и бросилъ.

— Гм… Гм…

Карпатовъ заложилъ руки за спину и нѣсколько разъ прошелся по комнатѣ.

— Есть смыслъ, есть смыслъ… Создать партію, и ужъ они, значить, между собой…

— И будетъ безпорядокъ… — вставилъ Плутановъ: — а когда, у нніхъ стрѣльба объявится, собственная, промежду себя, такъ это, стало быть, нарушеніе порядка и причина…

— Ай, какъ хорошо! Тогда и войско на законномъ основаніи… и аресты… и высылки… Да нѣтъ, послушайте, Платонъ Платоновичъ… Кажется, такъ? Да неужто это вы сами придумали?.. Нѣтъ, знаете, напрасно это про васъ говорили, будто вы не тово… Ну, все равно, не стоитъ повторять… А это, понимаете… Это какъ разъ то, что нужно. Нашъ губернаторъ, знаете, уже окончательно потерялся… Не знаетъ, куда и сунуться. Не спитъ и аппетитъ потерялъ. И хотя, между нами сказать, онъ человѣкъ не Богъ знаетъ какого высокаго ума, а все-таки, полагаю, раскуситъ, а?

Карпатовъ подошелъ близко къ самому Платону и ласково приложилъ свои ладони къ его бокамъ.

— Ну, право, Платонъ Платоновичъ, я какъ будто въ первый разъ васъ вижу, — восторженно восклицалъ онъ: — я смотрѣлъ на васъ, такъ сказать, сквозь очки. А теперь вижу въ истинномъ свѣтѣ. Гм… Сами себя истреблять будутъ! Ха… Поразительно! И при томъ поводъ, зацѣпка, законная причина… Чуть что — пожалуйте Вы можете далеко пойти, Платонъ Платоновичъ. У васъ способности особенныя… Знаете, государственныя… Напрасно-съ, напрасно вы скрывали свои способности. Знаете что? Сейчасъ мы и отправимся къ его превосходительству, а? Вмѣстѣ. Только, разумѣется, не въ пролеткѣ, а въ коляскѣ, и верхъ, знаете ли, этакъ приподымемъ… Въ извозчичьей… Извозчики еще своихъ правъ не потребовали, еще возятъ. Но только, Платонъ Платоновичъ милѣйшій мой, держите въ секретѣ, въ глубочайшемъ…

Платонъ и самъ не ожидалъ, что его «мысли» произведутъ такой эффектъ. Онъ, правда, чувствовалъ, что въ нихъ есть что-то величественное, но оцѣнить ихъ такъ всесторонне, какъ сдѣлалъ это полиціймейстеръ, онъ былъ не въ состояніи, и голова его была теперь въ какомъ-то туманѣ.

Подумать только: вдругъ къ губернатору! Вѣдь повезутъ, самъ полиціймейстеръ повезетъ его. Способности призналъ и говоритъ: можете далеко пойти.

Но тутъ онъ какъ-то невзначай окинулъ взоромъ свою одежду, и она ему не понравилась.

Раньше онъ привыкъ къ ней и не обращалъ вниманія. Онъ даже не помнилъ, когда онъ не ходилъ оборванцемъ.

А тутъ ему вдругъ показалось, что къ губернатору ѣхать въ такомъ видѣ неудобно. Онъ выразилъ эту мысль Карпатову.

— Да полноте, что вы, — промолвилъ тотъ, замахавъ на него обѣими руками, — тутъ ужъ не до того. Вы, можно сказать, спаситель. Вы изобрѣтатель! Вы такое изобрѣли, такое… э, да что тамъ, — поѣдемъ!

Онъ позвонилъ и велѣлъ сейчасъ же притащить извозчика на полицейскій дворъ. Самъ онъ тоже не помыслилъ о мундирѣ, а какъ былъ въ сюртукѣ, такъ и рѣшилъ ѣхать.

Чины канцеляріи не безъ удивленіи смотрѣли на то, какъ полиціймейстеръ, взявъ Платошу Плутанова подъ руку, вышелъ съ нимъ во дворъ, подсадилъ его въ экипажъ съ поднятымъ верхомъ, и они выѣхали со двора. Никто, впрочемъ, и не зналъ, куда они поѣхали, потому что Карпатовъ сказалъ это извозчику потомъ, когда они выѣхали на улицу.

Минутъ черезъ семь извозчичій экипажъ остановился у подъѣзда губернаторскаго доіма. Двѣ колоссальныя фигуры выскочили изъ него и съ необыкновенной быстротой проскользнули въ подъѣздъ.

— Дома его превосходительство? — спросилъ Карпатовъ. — Принимаютъ?

— Васъ завсегда примутъ, Антонъ Васильевичъ, — довольно фамильярно отвѣтилъ швейцаръ и прибавилъ. — Только что имъ не по себѣ. Разстроились очень ихъ превосходительство.

— А вотъ мы это настроимъ.

«Мы»? — подумалъ швейцаръ и съ великимъ недовѣріемъ оглядѣлъ Платона.

VIII.

Губернатора они застали въ ужасномъ видѣ. За эти нѣсколько дней, въ которые такъ измѣнился городъ и совершилось столько событій, онъ постарѣлъ на десять лѣтъ. Щеки его обрюзгли, въ походкѣ явилась старческая неувѣренность, голосъ сдѣлался тихимъ. Онъ весь какъ-то присмирѣлъ, съежился, уменьшился въ объемѣ.

Въ сущности, онъ считалъ, что дни его губернаторства сочтены. Онъ еще держится, но это только потому, что забыли о немъ, хотя онъ и напоминалъ. Еще третьяго дня онъ послалъ вторую срочную телеграмму, умоляя объ указаніяхъ, какого пути ему держаться, но на это даже не было получено отвѣта.

Очевидно, теперь тамъ думаютъ о томъ, кѣмъ замѣнить его, и вотъ-вотъ съ минуты на минуту будетъ извѣстіе о томъ, что онъ подалъ въ отставку по болѣзни.

Въ первое время онъ надѣялся найти какія-нибудь указанія въ газетахъ и усердно читалъ ихъ, но тамъ была какая-то каша. Въ однихъ мѣстахъ было такъ, а въ другихъ этакъ. Въ одномъ породѣ были вызваны войска и стрѣляли, а въ другомъ самъ губернаторъ прошелся по улицамъ съ процессіей, а что воспослѣдовало за то и другое, похвала или порицаніе, объ этомъ ничего не было извѣстно.

Но послѣдніе два дня и газеты не приходили. Должно быть, уже локомотивы предъявили свои требованія и отказались возить; и теперь онъ махнулъ на все рукой.

Былъ у него однажды подъемъ духа, такъ просто, ни съ того, ни съ сего пришла мысль: эхъ, не прибѣгнуть ли къ старымъ средствамъ, не вызвать ли войска, да не пустить ли въ ходъ оружіе?.. Рискнуть? Вѣдь главное — возстановить порядокъ. А ужъ чего лучше! вѣрнѣе этого стараго средства нѣтъ. А тамъ — побѣдителей не судятъ.

Но подъемъ былъ лишь минутный. Надолго его не хватило. Сейчасъ же явились упадокъ силъ, нерѣшительность, трусость, боязнь взять на себя отвѣтственность. Такъ ничего и не вышло.

Чиновники обычнымъ порядкомъ приходили къ нему, подсовывали ему бумаги, онъ подписывалъ; отовсюду люди являлись съ жалобами, просили властнаго вмѣшательства, внушенія, подавленія. Городъ точно разсыпался на мелкіе куски. Видя, что ни откуда помощи нѣтъ, упорствовавшіе хозяева начали уже уступать, кой-какія лавки въ гостиномъ открылись, кой-кто изъ хозяевъ согласился на условія кухарокъ и горничныхъ; но это были отдѣльныя единицы.

Въ такомъ состояніи засталъ Карпатовъ губернатора. Онъ все-таки былъ остороженъ и оставилъ Платона на площадкѣ лѣстницы, сперва велѣлъ доложить только о себѣ. Надо было подготовить почву.

Когда губернаторъ вышелъ, то поднялъ на него глаза со страданіемъ. Еще какая-нибудь гадость! — говорилъ его взглядъ.

— Ну, что еще случилось? — спросилъ онъ полиціймейстера. — Можетъ быть, уже зданія начали проваливаться сквозь землю?

— Нѣтъ, ваше превосходительство, на этотъ разъ ничего такого. А даже напротивъ, — осторожно оказалъ Карпатовъ.

— Даже напротивъ? — съ выраженіемъ горечи произнесъ губернаторъ, переставшій уже вѣрить въ возможность добра на землѣ.

— Даже напротивъ, ваше превосходительство, — уже съ большей твердостью повторилъ Карпатовъ: — вы только соблаговолите выслушать.

— Ну, что-жъ, говорите.

— Тутъ одинъ человѣчекъ есть, ваше превосходительство, и я осмѣлился привезти его къ вамъ.

— Человѣчекъ? Что же это за человѣчекъ такой?

— Да онъ-то, собственно, роста большого, съ меня будетъ, и въ комплекціи не уступитъ, ваше превосходительство. И вы, можетъ, видали его… Извѣстный въ городѣ бездѣльникъ былъ. Такъ, шатался, родителей огорчалъ, даже, извините, ваше превосходительство, въ тюрьмѣ сидѣлъ… Но это ничего не значитъ, ваше превосходительство, потому что у него явилась мысль превосходная. И, если, ваше превосходительство, соизволите благосклонно выслушать его…

— Не могу себѣ представить… Однако, что-жъ, почему же? Я готовъ всякаго выслушать.

— Его фамилія Плутановъ, бывшаго управскаго бухгалтера сынъ. Позволите привести его? Онъ тутъ на лѣстницѣ, ваше превосходительство.

Губернаторъ сдѣлалъ рукой разрѣшительный знакъ. Карпатовъ удалился и черезъ минуту привелъ въ кабинетъ губернатора такую же махину, какую представлялъ самъ.

Платонъ остановился на почтительномъ разстояніи отъ губернатора и усиленно кланялся ему, а губернаторъ смотрѣлъ на него и, видимо, что-то припоминалъ.

— Это вы? — спросилъ онъ. — Я гдѣ-то уже видѣлъ васъ.

— Можетъ, во время процессіи, ваше превосходительство, — твердымъ басомъ проговорилъ Платонъ. — Меня тогда подбрасывали надъ головами, когда вы изволили съ балкона…

— А, да, да. Это вѣрно… Я теперь припомнилъ. Но какъ же вы…

— Это ничего не значитъ, ваше превосходительство. Дурилъ, не болѣе… Забавлялся.

Губернаторъ осмотрѣлъ его отъ ногъ до головы и подумалъ о его растрепанной внѣшности, но не сказалъ.

— Допустимъ, — промолвилъ онъ, — но въ чемъ же дѣло? Э, э… да… Садитесь же, — спохватился онъ, — садитесь и вы, Антонъ Васильевичъ.

— Ничего-съ… Я моту и стоя, — сказалъ Платонъ. И дѣйствительно, не сѣлъ, а только приблизился на два шага къ губернатору.

— Это вотъ я объяснялъ Антону Васильевичу… Насчетъ того, что усмиреніе оружіемъ…

— Что такое? Усмиреніе? — нервно вскинувъ на него глаза, воскликнулъ губернаторъ.

— То есть, что законъ не дозволяетъ… Новый порядокъ, — пояснилъ Платонъ, и губернаторъ какъ будто успокоился. — А ежели, напримѣръ, сами промежду себя усмиреніе произведутъ…

— Вотъ какъ? Почему же?

— Есть, ваше превосходительство, и благонадежные, напримѣръ, мясники…

— Слышалъ.

Тутъ Платонъ собралъ всѣ свои умственныя силы и изложилъ передъ губернаторомъ весь свой планъ. Губернаторъ сперва слушалъ его какъ бы сквозь туманъ, никакъ не могъ уловить сущность. Но вдругъ схватилъ ее и постигъ, и тогда лицо его оживилось, и глаза заблестѣли.

— Какъ? какъ? Гм… Да… Тутъ что-то есть… Я еще не усвоилъ, но тутъ есть что-то…

— И при томъ, ваше превосходительство, — вставилъ отъ себя Карпатовъ, — ежели, скажемъ, драка, или выстрѣлы, такъ это уже выходитъ прямое нарушеніе спокойствія и порядка, и тогда власть обязана вмѣшаться…

— Да, да… Это остроумно. Вы говорите, нужна сумма? Да, конечно, безъ суммы тутъ нельзя. Но вѣдь мы можемъ, Антонъ Васильевичъ, — напримѣръ, — изъ суммъ, предназначенныхъ на благотворительность?

— Да изъ какихъ угодно, ваше превосходительство. Прикажите только управляющему канцеляріей, Матвѣю Назарычу, такъ онъ, какъ хотите, выведетъ.

— Гм… Да, мнѣ нравится… Это можетъ развязать узелъ…

— И намъ руки, а это главное, ваше превосходительство, — сказалъ Карпатовъ.

— А вы, — обратился губернаторъ къ Платону, — возьметесь организовать?.. Ну, вотъ, мясоторговцевъ и другихъ, о которыхъ вы говорили?

— Да сколько угодно… Только прикажите, ваше превосходительство.

— Хорошо. Обдумаемъ.

Онъ нажалъ кнопку, вошелъ лакей и получилъ приказъ позвать управляющаго канцеляріей.

Матвѣй Назарычъ Херувимовъ былъ человѣкъ, умудренный служебнымъ опытомъ. Пройдя длинную лѣстницу незначительныхъ должностей въ провинціи и въ столицѣ, онъ, наконецъ, достигъ этого мѣста, засѣлъ на немъ и сидѣлъ уже лѣтъ пятнадцать, пересидѣвъ за это время съ полдесятка губернаторовъ.

Онъ былъ небольшого роста, худощавый и, благодаря своей длинной, почти уже посѣдѣвшей бородѣ, походилъ на гнома. Густые усы его совершенно закрывали ротъ, а очки съ синими стеклами глаза, вслѣдствіе чего никто никакъ не могъ услѣдить выраженіе его глазъ и рта.

Основнымъ принципомъ его службы было не повиновеніе, а скорѣе потаканіе губернатору, который въ данное время правитъ губерніей. Какъ бы ни была нелѣпа и, можетъ быть, даже опасна идея, высказываемая губернаторомъ, онъ обязательно восхищался ею и только объ одномъ заботился: если идею нужно было приводить въ исполненіе, чтобы была резолюція, или приказаніе, или вообще какой-нибудь бумажный слѣдъ, чтобы отвѣтственность падала не на него, а на губернатора.

Онъ и теперь — только въ первый моментъ съ подозрительнымъ изумленіемъ взглянулъ на Платона, котораго очень хорошо зналъ, такъ какъ былъ знакомъ съ Платономъ Ивановичемъ, когда тотъ былъ еще здоровъ и занималъ постъ бухгалтера.

Но когда губернаторъ, при помощи Карпатова, изложилъ ему сущность дѣла, онъ сейчасъ же воспринялъ и началъ восхищаться. А сумму? Разумѣется, суммы всегда найдутся. Мало ли есть такихъ, болтающихся безъ всякаго дѣла, съ разными неосуществленными назначеніями, или, напримѣръ, такъ называемыя, переходящія суммы! Ихъ надо только поймать на дорогѣ и не дать имъ перейти, а направить въ другое мѣсто. Вся суть только въ наименованіи, а его превосходительство, господинъ губернаторъ, можетъ дать, какое ему угодно, наименованіе.

И было рѣшено, что Карпатовъ, Херувимовъ и Платонъ Плутановъ составятъ нѣкое тайное тріо и будутъ дѣйствовать. Губернаторъ же, по докладамъ Херувимова, будетъ давать санкцію.

Такимъ образомъ здѣсь, въ тотъ знаменательный день, былъ заложенъ фундаментъ того порядка и благополучія, которыми впослѣдствіи суждено было наслаждаться губернскому городу.

Херувимовъ отправился внизъ, какъ ни въ чемъ ни бывало, управлять своей канцеляріей, Карпатовъ поѣхалъ къ себѣ, а Платону было рекомендовано пройти не черезъ главный подъѣздъ, а черезъ дворъ, что онъ и сдѣлалъ.

Но было условлено, что вечеромъ они соберутся въ квартирѣ Карпатова и будутъ «пить чай».

Губернаторъ же воспрянулъ духомъ. Еще ничего не случилось, но онъ уже, почуялъ, что, такъ или иначе, и какъ бы тамъ въ Петербургѣ ни смотрѣли на дѣло, а тутъ строится мостъ къ старымъ мѣропріятіямъ, къ которымъ онъ привыкъ, съ которыми сжился, и при помощи которыхъ была укрѣплена его губернаторская карьера. Внѣ этихъ мѣръ онъ чувствовалъ себя безпомощнымъ.

Попробовалъ онъ, было, сунуться и туда, и сюда, говорилъ даже увѣщательныя рѣчи, но слова его не годились, это были мертвыя слова, за которыми не чувствовалось души, и ничего не вышло.

И теперь онъ предвкушалъ, и глаза его горѣли, какъ у; проголодавшагося человѣка, когда онъ слышитъ запахъ предстоящаго ему сытнаго и вкуснаго обѣда.

Въ этотъ день его не узнавали. Онъ пріободрился, помолодѣлъ, ноги его ступали твердо, и всѣ думали: — «съ чего это онъ вдругъ»?

Но это была тайна. Никто не долженъ былъ узнать о причинѣ его оживленія.

IX.

Въ тотъ знаменательный день, въ вечерній часъ, въ казенной квартирѣ полиціймейстера Карпатова, при полицейскомъ управленіи, въ маленькомъ кабинетѣ засѣдали трое. Хотя окна изъ кабинета выходили на полицейскій дворъ, а квартира помѣщалась во второмъ этажѣ, но тайна собесѣдованія такъ была опасна и настолько государственна, что были не только спущены занавѣски, и закрыты ставни, а и двери плотно затворены.

Передъ тріумвиратомъ стояли стаканы съ чаемъ, который давно простылъ и не возобновлялся по той причинѣ, что горничной былъ строгій приказъ отнюдь не входить въ кабинетъ.

Каждый изъ участниковъ совѣщанія являлъ собою своеобразную фигуру, въ зависимости отъ его темперамента и той роли, какая предназначалась ему въ прядущихъ событіяхъ.

Херувимовъ сидѣлъ на диванѣ, углубившись въ него до самой высокой спинки, причемъ коротенькія ноги его, положенныя одна на другую, полностью помѣщались на диванѣ, а широкій, коренастый корпусъ въ вольной позѣ оперся о мягкую подушку. Въ лѣвой рукѣ онъ держалъ «неугасимую папиросу», а правой часто гладилъ свою длинную бороду, отъ подбородка до нижняго края, и всякій разъ приподымалъ конецъ ея тремя пальцами и вглядывался въ него сквозь свои синія очки, съ такимъ видомъ, какъ будто сомнѣвался въ существованіи своей бороды и очень доволенъ, что его сомнѣнія не оправдались.

Говорилъ онъ спокойно, разсудительно, взвѣшивая каждое слово, а взвѣсивъ, клалъ его какъ разъ на надлежащее мѣсто.

Всѣмъ своимъ видомъ онъ какъ бы говорилъ: я, собственно, тутъ не заинтересованъ. Я только наполняю желаніе его превосходительства. Но я человѣкъ опытный и оборотливый и готовъ приложить къ сему дѣлу сокровища своего ума.

Совершенную противоположность Херувимову представлялъ собой Карпатовъ. Полицейскій темпераментъ, въ продолженіе многихъ дней сдерживаемый столь неожиданно обуявшимъ губернатора стремленіемъ къ законности, видимо, распиралъ его, рвался наружу. Дѣятельная натура его жаждала мѣропріятій, возможность которыхъ, казавшаяся уже навѣки похороненной, вдругъ засіяла на горизонтѣ, какъ нѣкая вновь загорѣвшаяся звѣзда.

И онъ не могъ усидѣть на мѣстѣ, а все вскакивалъ и пытался шагать, но, такъ какъ, по причинѣ его длинныхъ ногъ и малыхъ размѣровъ комнаты, пространства для шаганія не оказывалось, то онъ топтался на мѣстѣ.

Щеки его покрылись огненнымъ румянцемъ, глаза горѣли, а кулаки отъ избытка силъ сами собою сжимались.

Разсуждать онъ предоставлялъ Херувимову, а самъ только ахалъ да восклицалъ, да пускалъ въ ходъ разныя междометія.

— Превосходно! Удивительно! Нѣтъ, прямо восхитительно это выйдетъ. Такъ вы, Платонъ Платоновичъ, беретесь? И носильщиковъ, и мясниковъ, и этихъ самыхъ, которые за базарными будками отъ полиціи прячутся? а?

А Платонъ Платоновичъ Плутановъ, какъ-то фигурно скрестивъ ноги и выпятивъ впередъ богатырскую грудь, стоялъ съ видомъ незыблемости около стѣны, заложивъ за спину руки. Онъ уже совсѣмъ свыкся съ новымъ положеніемъ и нисколько не стѣснялся даже присутствія Херувимова, борода котораго и особенно непроницаемо-синія очки въ первыя минуты нѣсколько подавляли его. Что же касается Карпатова, то онъ теперь обращался съ нимъ просто за панибрата.

Все это случилось послѣ того, какъ губернаторъ склонился на сторону его изобрѣтенія, и дѣло приняло почти офиціальный ходъ.

— А, разумѣется, берусь. Что-жъ тутъ труднаго? — отвѣчалъ онъ съ такой увѣренностью, какъ будто такихъ дѣлъ онъ надѣлалъ въ своей жизни ни вѣсть сколько, и ему была доподлинно извѣстна вся ихъ тайная механика.

— Сколько же вы, Платонъ Платоновичъ, полагаете, на первое время понадобится денегъ? — солидно спрашивалъ Херувимовъ.

— Денегъ? А денегъ понадобится сколько угодно…

— Сколько угодно? Это довольно неопредѣленная цифра.

— А какъ же ее опредѣлить? Смотря, сколько народу наберется, да и какой народъ. Каждому ткни, ужъ безъ того никакъ… Мясники, положимъ, не возьмутъ. Они народъ сытый, притомъ и такъ, можно оказать, рвутся въ драку. А прочихъ надобно расположить… И, само собою, смотря по человѣку — одному двугривеннаго довольно, а другой, можетъ, и трешницей пренебрегетъ.

— А насчетъ отчетности какъ думаете установить, Платонъ Платоновичъ?

— Отчетность? Это чтобы росписки? Невозможно. Никто не дастъ…

— Та-акъ… Стало быть, въ безконтрольное ваше распоряженіе?

— Не иначе! — подтвердилъ Платонъ: — какія тутъ могутъ быть контроля? Получилъ сумму, роздалъ, ну, такъ и говорю: роздалъ, молъ, пожалуйте еще, — а не хотите, не жалуйте, какъ угодно.

— А понятно! — подтвердилъ совершенно ошалѣвшій Карпатовъ: — тутъ ужъ денегъ жалѣть нечего. Потому дѣло запущенное, надобно спасать положеніе.

— Я не жалѣю. Не мои! — оказалъ Херувимовъ. — Мое дѣло — оборотъ придумать, а ассигновки будутъ писаться на основаніи резолюцій его превосходительства. У меня все основано на резолюціяхъ, я, знаете, безъ резолюцій ни шагу.

— А прежде всего надобно мнѣ на обмундировку выдать. Въ этакомъ видѣ невозможно и къ дѣлу приступать, убѣжденно промолвилъ Платонъ.

— Н-да… Обмундировочка у васъ того, запущена, — замѣтилъ Херувимовъ и, нѣсколько приподнявшись и вытянувъ впередъ шею, заглянулъ внизъ, на брюки и сапоги Плутанова: — рублей тридцать?

— Можно и за тридцать, ежели дрянь, которая въ три дня расползется, а настояще и шестьдесятъ не много.

— Вы полагаете?

— А съ шубой, какъ теперь подходитъ зима, и всѣ сто.

— И не жалко, — сказалъ Карпатовъ, рѣшительно съ восхищеніемъ глядя на Платона: — главное — времени не терять. Ей-Богу, Матвѣй Назаровичъ, что вы торгуетесь? Да я изъ своихъ полицейскихъ остатковъ готовъ, ежели нужно… Право!… Не были вы въ моей шкурѣ… Когда этотъ сбродъ къ губернаторскому дому подступалъ, еслибъ моя воля, шурнулъ бы я ихъ такъ, что они и родителей своихъ не узнали бы… Ну, а на его превосходительство затменіе нашло… Новыя, говоритъ, права даны… Свобода собраній… а? Самоопредѣленіе… Вотъ они и самоопредѣлились такъ, что теперь и не знаешь, городъ это или военный лагерь, или республика какая-то. А тутъ идея, Матвѣй Назарычъ! Потрясательная!

Собесѣдованіе кончилось послѣ полуночи, но выработанныя на немъ мѣры остались въ глубочайшей тайнѣ.

На другой день, какъ только губернаторъ открылъ глаза, ужъ у него надъ ушами прозвучали имена Карпатова и Херувимова, вмѣстѣ ожидавшихъ въ пріемной. И губернаторъ принималъ ихъ въ халатѣ и туфляхъ.

Херувимовъ сдѣлалъ докладъ и преподнесъ для подписи, что слѣдовало.

Потомъ Карпатовъ съ ликующимъ лицомъ мчался въ своей пролеткѣ въ полицейское управленіе, гдѣ уже ждалъ его Платонъ. А черезъ полчаса послѣ этого видѣли Платона Плутанова направляющимся къ мѣстности, которая носила названіе «Татарва».

Должно быть, тамъ когда-нибудь жили или торговали татары, но теперь этой народности въ городѣ вовсе не было, а въ томъ мѣстѣ тянулся рядъ деревянныхъ, одна къ другой прилѣпившихся, утлыхъ и низенькихъ будокъ, въ которыхъ торговали готовыми платьями.

Когда обыватель проходилъ мимо этихъ будокъ, изъ нихъ выскакивали приказчики, набрасывались на него, хватали за руки и, стараясь затащить каждый въ свою лавочку, готовы были разорвать его на части, каковое дѣйствіе называлось «зазывать покупателей».

Товаръ тутъ былъ гуртовой, сшитый на одну мѣрку, безъ всякой заботы о фасонѣ, требованіяхъ моды и т. п. несерьезныхъ вещахъ. А цѣны запрашивались просто дикія, ничѣмъ необъяснимыя. Но обыватели къ этому привыкли, нисколько не удивлялись, а когда съ нихъ спрашивали двадцать рублей, они предлагали полтинникъ и сходились на рублѣ съ четвертакомъ.

Вотъ сюда-то и направилъ свои стопы Платонъ, зажавъ въ кулакѣ нѣсколько кредитокъ, выданныхъ ему Карпатовымъ на обмундировку. Кулакъ, впрочемъ, изъ осторожности, онъ засунулъ въ карманъ брюкъ.

Погода стояла осенняя, прохладная, но до настоящихъ зимнихъ холодовъ еще было далеко. Солнце пряталось за сѣрыми облаками. На перекресткахъ улицъ, откуда-то изъ-за угла, какъ разбойникъ, поджидавшій добычу, вырывался холодный вѣтеръ, подымалъ кучу пыли и несъ ее по площади.

Когда Платонъ вступилъ на площадь, именуемую «Татарва», и сталъ шатать мимо платяныхъ лавчонокъ, можно было замѣтить странное явленіе. Приказчики, заслышавъ громкіе шаги на панели, выскакивали изъ лавчонокъ, но тутъ же на порогѣ и останавливались и какъ бы замирали подъ сѣнію висѣвшихъ надъ дверями и по бокамъ ихъ, ради рекламы, и развѣваемыхъ вѣтромъ пиджаковъ, жилетовъ и брюкъ.

Такъ деревенскія собаки, заслышавъ гулъ колесъ подъѣзжающаго къ воротамъ воза, съ свирѣпымъ лаемъ вылетаютъ изъ воротъ, съ явнымъ намѣреніемъ всякаго, попавшагося на зубы, разорвать въ клочья, но, увидѣвъ, что на возу сидитъ знакомый, мгновенно успокаиваются и, съ видомъ разочарованія, отходятъ прочь.

Тутъ, впрочемъ, психологія была другая. Приказчики, увидѣвъ человѣка въ столь заношенной и рваной одеждѣ, сразу же рѣшали, что человѣкъ, до такой степени запустившій свою наружность, хотя и очень нуждается въ новомъ платьѣ, все же не можетъ быть покупателемъ. Кромѣ того, многіе сейчасъ же узнали Платона Плутанова, поэтому они тотчасъ же рѣшили не тратить понапрасну энергіи и словъ.

Но они были жестоко наказаны, когда Платонъ, выбравъ лавку, показавшуюся ему самой солидной, и тамъ, досыта наторговавшись и примѣривъ на себя все, что только было можно, вышелъ, наконецъ, оттуда въ совершенно обновленномъ видѣ: въ новыхъ брюкахъ, жилетѣ и пиджакѣ и сверхъ ихъ еще въ зимнемъ пальто, и всѣ понимали, что вещи эти были высокаго качества, и, если только торговцу не удалось черезъ-чуръ обмануть покупателя, обошлись ему рублей въ сорокъ, — кушъ, какой рѣдко удавалось сорвать съ покупателя Татарвѣ.

Отсюда Платонъ направился въ магазинъ обуви и вышелъ оттуда въ новыхъ сапогахъ съ высокими, блестящими голенищами, въ которыя онъ всучилъ штаны, очевидно, ради того, чтобы видны были не только передки и задники сапогъ, но и голенища.

Послѣ такого всесторонняго преображенія, онъ — ужъ это само собою ясно — не могъ довольствоваться такимъ прикрытіемъ головы, какъ фуражка, и купилъ черную шляпу пирогомъ, съ необыкновенно широкими полями и, наконецъ, для полнаго вооруженія, прихватилъ толстую палку съ крючковатой ручкой.

Былъ уже четвертый часъ, когда Платонъ Плутановъ, покончивъ съ первымъ и несомнѣнно самымъ важнымъ номеромъ своей программы, приблизился къ дому, гдѣ жила его семья, и гдѣ привыкли видѣть его оборваннымъ и грязнымъ.

X.

Трудно даже и вообразить себѣ то впечатлѣніе, какое произвело въ родномъ домѣ Платона появленіе его въ столь преображенномъ видѣ. Это была настоящая катастрофа.

Всѣ уже сидѣли за столомъ и ѣли супъ. Въ растворенную дверь видно было, что въ переднюю кто-то вошелъ. Въ домѣ уже привыкли къ отсутствію Платона, поэтому и не ждали его.

И когда увидѣли издали человѣка въ совершенно приличномъ пальто, въ черной шляпѣ, въ высокихъ сапогахъ, съ палкой въ рукѣ, то подумали, что это посторонній человѣкъ, явившійся по дѣлу. Марья Федоровна даже приподнялась, чтобы выйти въ переднюю и спросить: что нужно?

Но вошедшій снялъ пальто и чрезвычайно увѣреннымъ движеніемъ пристроилъ его на вѣшалкѣ, положилъ на столикъ шляпу, пригладилъ передъ зеркаломъ волосы и вообще продѣлалъ все то, что постороннему, первый разъ пришедшему въ домъ, было не къ лицу, а затѣмъ повернулся къ столовой и вышелъ.

И тогда всѣмъ стало ясно, что это никто иной, какъ Платонъ.

— Платоша? — съ выраженіемъ паническаго недоумѣнія произнесла Марья Федоровна.

— Я и есть! — нарочито сгущеннымъ басомъ отвѣтилъ Платонъ: — извините, опоздалъ немного. Но ничего, я догоню.

И какъ будто не произошло ничего необыкновеннаго, онъ сѣлъ за столъ, на свое обычное мѣсто.

— Но что же это за маскарадъ? — спросилъ Орестъ, оглядывая его новыя блестящія одежды.

— Какой маскарадъ? Развѣ мнѣ нельзя быть прилично одѣтымъ?

— Безъ сомнѣнія, можно, но для этого надо имѣть деньги.

— А почему же ты думаешь, что у меня не можетъ быть денегъ?

— Потому что деньги нужно заработать?

— Я и заработалъ…

— Чѣмъ это?

— Чѣмъ? А вотъ чѣмъ…

И Платонъ съ гордостью указалъ на свою голову. Этому, конечно, никто не повѣрилъ. Орестъ только сдвинулъ плечами и презрительно замолчалъ, а Марья Федоровна посмотрѣла на мужа тревожнымъ взглядомъ, какъ-бы спрашивая: «Боже мой, не стянулъ ли опять что-нибудь?» То же самое подумали Валерій и Лиза.

Однако, никто не высказалъ этой мысли вслухъ; ѣли молча, и это-то и было непріятно Платону. Это его раздражало. Онъ находилъ, что пріобрѣлъ право быть предметомъ разговора.

— Да-съ заработалъ, — видимо вызывая, сказалъ онъ: — и не только это, а еще и деньги въ карманѣ водятся… А потомъ будетъ еще больше… Да вы погодите, — все больше раскачивался Платонъ, видя, что слова его не производятъ надлежащаго дѣйствія, — мнѣ, можетъ быть, люди еще въ ножки будутъ кланяться. Я еще такое покажу, чего и не бывало.

— Что ты такое покажешь, Платоша? — видимо стараясь примирить всѣхъ съ расходившимся Платономъ, сказала Марья Федоровна. — Ужъ лучше ѣлъ-бы, да молчалъ.

— Что покажу? А вотъ, какъ всѣхъ этихъ крикуновъ переловимъ да посадимъ въ кутузку…

— Какихъ крикуновъ? О комъ ты говоришь? — спросилъ Орестъ.

— Какихъ? А вотъ этихъ самыхъ «товарищей», за ихнее разное «самоопредѣленіе» и прочія подобныя свободы…

— Что-о? — произнесъ Валерій и, вскочивъ съ мѣста, бросилъ свою салфетку на столъ. — Да ты развѣ не понимаешь, Орестъ, что онъ поступилъ въ шпіоны, и за это ему деньги дали?… Безобразіе! Подлость!

— Ну, ну, ты, молокососъ, ты не очень-то. А то я тебя соскребу. Въ шпіоны? Зачѣмъ въ шпіоны? Я почище шпіоновъ выдумалъ штуку. Вотъ только языкъ у меня связанъ, не могу объяснить, но вы увидите. Вотъ, увидите! Вы, мамаша, не безпокойтесь, денегъ будетъ, сколько угодно…

Марья Федоровна растерянно смотрѣла то на сына, то на мужа, то на дочь. Она не понимала, въ чемъ дѣло, но смутно чувствовала, что назрѣваетъ какой-то неустранимый ураганъ, который вотъ-вотъ, сію минуту долженъ разразиться. Это и началось съ Ореста. — Я, господа, политикой не занимаюсь, сказалъ онъ, замѣтно очень взволнованный, но все-таки, все-таки… Чтобы членъ нашего семейства что-то такое дѣлалъ въ полиціи и за это получалъ деньги, это недопустимо.

— Недопустимо? Ты слишкомъ мягко выражаешься, Орестъ, — вдругъ, вся раскраснѣвшись, громко воскликнула Лиза, отъ которой никто этого не ожидалъ. — По-моему, это подлость, и Платоша негодяй и подлецъ!..

— Что такое? Что ты сказала, скверная дѣвчонка? — вопросилъ Платонъ, поднявшись во весь свой гигантскій ростъ. — Нѣтъ, ты только повтори, ты только посмѣй повторить!.

— Я раздѣляю мнѣніе Лизы, — крикнулъ Валерій, — и заявляю: если Платонъ сейчасъ же не уйдетъ изъ дома, то я уйду и буду хоть на улицѣ ночевать. Не могу я жить подъ одной крышей съ подлецомъ и предателемъ.

— Ахъ, такъ? Вотъ что? И вы, мамаша, позволяете? И папаша слушаетъ и ничего? Ну, хорошо. Такъ я же вамъ покажу, вы меня узнаете. Ты, Валёшка, первый узнаешь, а Лизка вторая.

Но тутъ всѣ невольно обратили вниманіе на Платона Ивановича, который съ краснымъ, напряженнымъ лицомъ, схватившись обѣими руками за ручки кресла, силился привстать. Марья Федоровна подбѣжала къ нему и замахала на него обѣими руками.

— Боже мой! Успокойся, Платонъ, тебѣ вредно…

Но Платонъ Ивановичъ не хотѣлъ успокоиться… Ему таки удалось чуть-чуть приподняться. Онъ вытянулъ впередъ шею, и, тряся головой по направленію къ Платошѣ, сдавленнымъ, задыхающимся голосомъ произнесъ:

— Ввонъ.. ввонъ… паскудникъ…

И послѣ этого, грузно опустившись въ кресло, откинулся на его высокую опинку и замеръ. Къ нему бросился Орестъ и далъ ему выпить воды. Марья Федоровна гладила его лобъ, терла виски, младшія дѣти оставались неподвижны, съ блѣдными лицами, съ горящими глазами.

А Платонъ, очевидно, сраженный внезапнымъ крикомъ отца, не осмѣлился громко огрызнуться, а только подъ носъ себѣ проворчалъ: — ладно… вонъ, такъ вонъ. А только, ежели такъ, — даромъ это не пройдетъ.

И въ то время, какъ происходила тревожная возня около Платона Ивановича, онъ грузно шагнулъ въ переднюю, схватилъ съ вѣшалки пальто и накинулъ его себѣ на плечи, свирѣпымъ жестомъ напялилъ на голову шляпу, взялъ палку и вышелъ изъ квартиры, неистово хлопнувъ дверью.

И только послѣ его ухода въ домѣ почувствовалось нѣкоторое облегченіе. Платону Ивановичу благополучно сошла съ рукъ его неосторожная выходка, онъ только долго оставался безъ движенія, держа въ своей рукѣ руку Марьи Федоровны и тихонько пожимая ее. Потомъ онъ заплакалъ и попросилъ, чтобъ его увезли въ спальню.

Это и было роковымъ событіемъ, постѣ котораго Платонъ приступилъ къ осуществленію своего знаменитаго изобрѣтенія. Очень можетъ быть, что если бы этого не случилось, онъ, увидѣвъ себя прилично одѣтымъ «на губернаторскій счетъ» и потѣшившись нѣкоторое время звенѣвшей въ его карманѣ монетой, этимъ и ограничился бы. Но теперь онъ почувствовалъ себя изгнаннымъ изъ родного дома, и при томъ, какъ онъ былъ совершенно увѣренъ, несправедливо. Къ обидѣ, полученной имъ въ аудиторіи, гдѣ его обошли избраніемъ, прибавилась еще эта обида, уже настоящая, кровная. Вѣдь онъ собирался возвысить свое семейство и даже до извѣстной степени стать кормильцемъ его. У него были добрыя намѣренія.

И вдругъ такое оскорбленіе. Мальчишка-братъ назвалъ его подлецомъ, а родной отецъ, вмѣсто того, чтобы заступиться за него и надрать мальчишкѣ уши, выгналъ его самого изъ дома. Тутъ ужъ у него закипѣла нешуточная злоба, и тѣ, для кого онъ собирался стать кормильцемъ, сдѣлались его злѣйшими врагами.

«Я вамъ покажу, я покажу»… — говорилъ онъ, сжимая кулаки, и именно для того, чтобы показать имъ, онъ и принялся за дѣло безотлагательно.

Началъ онъ съ мясниковъ. Прямо пошелъ въ мясной рядъ, гдѣ помѣщались мясныя лавки, и зашелъ въ первую попавшуюся. Часъ былъ удобный, когда мясо никто изъ обывателей уже не покупалъ, и торговцы сидѣли за стойками, дремали и попивали жидкій чай, наливая его изъ жестяного чайника.

Появленіе его въ лавкѣ сперва вызвало недоразумѣніе. Его не узнали. Привыкли видѣть оборваннымъ и грязнымъ, а тутъ прямо какой-то купецъ — въ приличномъ пальто съ барашковымъ воротникомъ, въ блестящихъ высокихъ сапогахъ «бутылками», въ шляпѣ и съ палкой. Думали, покупатель, и съ почтительной готовностью повскакали съ мѣстъ.

Но вдругъ узнали, и произошла паника. Три огромныхъ молодца съ красными мордами, съ грозными ножами за поясомъ, увидѣвъ своего губителя, собрались уже пуститься въ бѣгство, но Платонъ остановилъ ихъ.

— Чего испугались? Совсѣмъ не за тѣмъ пришелъ, а дѣло есть. Ну-ка, нѣтъ ли тутъ отдѣльной комнатки? Да хозяина кликните. А можетъ, еще изъ сосѣдней лавки кто придетъ.

Нашлась отдѣльная комната, отыскался и хозяинъ, и охотниковъ изъ сосѣднихъ мясныхъ набралось съ дюжину. И Платонъ повелъ рѣчь.

— Только слышите: по городу про это не трубить, а только товарищамъ, которые благомыслящіе, тихонько оказать, да столковаться. Народъ вы здоровый, всѣ какъ на подборъ. Что вы имъ въ зубы смотрите? Оно, положимъ, и моей тутъ вины было немало, да только теперь я это бросилъ, и ужъ ежели кулаки свои пущу въ ходъ, такъ они же первые ихъ и отвѣдаютъ… А, конечно, какъ вы по-одиночкѣ дѣйствуете, такъ шатаетесь зря, то васъ и одолѣваютъ; а вы соберитесь да составьте общество, или тамъ какъ-нибудь… А начальство вамъ казенное вооруженіе дастъ, — каждому по револьверу. Такъ тогда они къ вамъ и не подступятся. Я вѣдь знаю ихъ, народъ они жидкій, только на слова мастера, а какъ до дѣла…

— А что-же дѣлать? — спросили мясники, недостаточно усвоившіе сущность предлагаемаго имъ воинственнаго предпріятія.

— Какъ что? Защищать отечество…

— Отечество? А кто же противъ него идетъ?

— Кто идетъ? А вотъ они, эти самые… Свободъ тамъ какихъ-то навыдумали… Комитеты разные… Начальство знать не хотятъ. А какъ же безъ начальства, когда начальство-то и есть наше отечество? Поняли?

— Какъ не понять? Понимаемъ… Начальство, извѣстно…

— Ну, вотъ. А вы, можетъ, думаете, я отъ себя самого? Такъ нѣтъ-же, прямо отъ Карпатова. А вчерашняго дня у губернатора былъ. И все это оттуда и идетъ.

— Неужто у губернатора были, Платонъ Платоновичъ? — видимо оживившись, заговорили мясники.

— А развѣ не видите? — сказалъ Платонъ, указывая на свое пальто, пиджакъ и сапоги: — отъ кого же это? Все оттуда, прямо на казенный счетъ. Такъ и сказали: иди, говорятъ, Платонъ Платоновичъ, и ободряй народъ, который благомыслящій, а мы, въ случаѣ надобности, можемъ и войско пустить въ ходъ.

— Хорошее дѣло задумали, — сказалъ хозяинъ-мясникъ, который давно уже удивлялся, почему рабочіе мясники до сихъ поръ не предъявляютъ своихъ правъ, и ежечасно боялся этого. — Хорошее дѣло! Я, примѣрно, ежели начальство пожелаетъ, могу на дюжину этихъ самыхъ револьверовъ сумму доставить… Для отечества не жаль.

— Само собою, ежели отечество… мы готовы!

— Сумму, говоришь? Такъ что-жъ, это отлично. Ты ее прямо и неси Карпатову. Онъ возьметъ.

— Да ужъ возьметъ… За этимъ не станетъ. Всегда беретъ.

Потомъ пошли подробности. Платонъ сообщилъ мясникамъ, что они будутъ далеко не одни, а что народу благомыслящаго соберется пропасть. Каждый изъ присутствовавшихъ взялъ на себя обязанность уговорить, по крайней мѣрѣ, пару своихъ товарищей изъ другихъ лавокъ, а хозяинъ взялся перетолковать съ хозяевами вообще и насчетъ суммъ.

Главное, что понравилось имъ въ этомъ дѣлѣ, это то, что была указана дорога прямо къ Карпатову. Какъ ни краснорѣчивъ былъ Платонъ Плутановъ, какъ ни импонировали его новое пальто и сапоги бутылками, а все же таки онъ былъ Платонъ Плутановъ, извѣстный въ городѣ бездѣльникъ и плутъ, и довѣряться ему нужно было съ опаской. Но Карпатовъ — это совсѣмъ другое дѣло. Карпатовъ, это — фирма. Онъ, конечно, бралъ, ого, еще какъ, но за дѣло. Ему то можно было довѣриться.

И когда было произнесено это имя, мясниковъ охватило воодушевленіе. Они готовы были выбѣжать на улицу, подбрасывать кверху шапки, орать и, набрасываясь на каждаго встрѣчнаго, избивать его до полумертва, но этому помѣшала необходимость сохранять тайну.

Было условлено, что они получатъ прямо отъ Карпатова изъ полицейскаго управленія точныя указанія, когда и гдѣ собраться для окончательнаго завершенія дѣла.

Дальнѣйшая организаціонная работа Платона Плутанова совершалась гораздо проще и почти уже безъ рѣчей. Онъ отправился къ желѣзнодорожному вокзалу, гдѣ носильщики все еще оставались безъ заработка. Видъ у нихъ былъ унылый, животы подведены до послѣдней степени.

— Братцы, — сказалъ имъ Платонъ, — желаете получить по полтиннику?

— Господи! Вотъ благодѣтель! Какъ же не желаемъ? Да при нынѣшнихъ обстоятельствахъ нашъ братъ за полтинникъ душу продастъ.

— Ну, вотъ и ладно. Приходите туда-то. Тамъ и получите. И потомъ еще дадутъ. Ужъ не оставятъ. Только, извѣстно, отъ васъ за это потребуется малая служба.

— Да хоть и не малая… Съ голоду мремъ, такъ понятно, животъ положить готовы… А вы, господинъ, отъ кого же будете?

— Я то? Да считайте — такъ, что отъ самого губернатора.

— О-о!

— Ну, вотъ то-то и есть. Начальство снисходитъ къ бѣдственному вашему состоянію. Поняли? Такъ вотъ и приходите…

— И по полтиннику взаправду будетъ?

— То-есть, каждому прямо въ руки настоящій живой полтинникъ будетъ данъ.

— Отъ начальства?

— Да ужъ тамъ отъ кого бы ни было. Вѣдь главное, чтобы полтинникъ былъ.

— Вѣрно. Это главное.

Отсюда Платонъ отправился на пароходную пристань, а вечеромъ, когда стемнѣло, пошелъ на базарную площадь.

И только часовъ въ десять вечера, онъ, порядочно усталый и голодный, такъ какъ изъ родного дома выгнали его въ самомъ началѣ обѣда, явился къ Карпатову на квартиру.

— Ну, ваше высокородіе, — совсѣмъ по-дружески сказалъ онъ полиціймейстеру. — Надѣлалъ я нынче дѣлъ! Народу сотни три завербовалъ. А будетъ еще больше. А только ужъ переночевать дозвольте у васъ, либо хоть въ полицейской части гдѣ-нибудь. Родного крова лишенъ. Обруганъ и изгнанъ…

— Голубчикъ мой, Платонъ Платоновичъ, — воскликнулъ Карлатовъ, раскрывъ ему свои обширныя объятія, — да вы только дѣйствуйте, а насчетъ ночлега и тамъ всего прочаго… Да я спальню собственную готовъ вамъ предоставить. Вы у меня первѣйшій человѣкъ. Ну, садитесь же. Можетъ, поѣсть, попить? Эй, кто-нибудь, тащи сюда съѣстное и пьяное… Разсказывайте-же, Платонъ Платоновичъ, какъ и что!

Платонъ усѣлся за столъ, ѣлъ и пилъ Карлатовское угощеніе и разсказывалъ ему о своихъ сегодняшнихъ дѣяніяхъ, и Карпатовъ видѣлъ, что дѣло ведется правильнымъ ходомъ, и будетъ толкъ, и предвкушалъ этотъ толкъ и радостно потиралъ руки. Въ особенности, весело ему стало, когда Платонъ дошелъ до суммъ, которыя обѣщали мясники принести къ нему самому, Карлатову.

— Такъ прямо ко мнѣ и принесутъ? Это хорошо. Это вы отлично придумали, Платонъ Платоновичъ. Тутъ, знаете, и вамъ перепадетъ… — говорилъ онъ, дружески похлопывая Платона обѣими ладонями по колѣнкамъ.

XI.

У предводителя князя Чухломскаго собралось общество. Это былъ обыкновенный журфиксъ, но настроеніе хозяевъ и гостей нѣсколько отличалось отъ обычнаго. Нельзя было наблюдать бьющей черезъ край веселости, не раздавались легкія и подчасъ довольно мѣткія остроты вице-губернатора Завихратскаго, и не было слышно звонкаго смѣха.

Нельзя также сказать, чтобы настроеніе было тревожное или подавленное. Но у всѣхъ въ глазахъ стояло выраженіе изумленія и какъ бы непониманія. Словно на кораблѣ: только что выла буря, швыряло его по волнамъ, грозя опасностью для жизни пассажировъ, и вдругъ стихло такъ внезапно и мгновенно, что никто не знаетъ — благодарить ли судьбу за спасеніе или ждать уже окончательной неминуемой гибели.

Въ особенности вице-губернаторъ Завихратскій былъ непохожъ на себя. Разговорчивый, язвительный, всегда старавшійся быть занимательнымъ, чтобы владѣть общимъ вниманіемъ, что ему вполнѣ удавалось, онъ былъ молчаливъ и даже казался нѣсколько сконфуженнымъ. Обыкновенно предметомъ его язвительныхъ выходокъ бывалъ губернаторъ, правда, никогда не называемый, но всегда очевидный. Общество, представлявшее собой губернскія сливки, не особенно высокаго качества, принимало это съ удовольствіемъ отчасти потому, что губернаторъ являлся въ губерніи высшимъ начальствомъ, которое всегда пріятно пощипать, главнымъ же образомъ потому, что онъ, какъ всѣ думали, безъ достаточныхъ основаній, держалъ себя по отношенію къ мѣстному обществу черезчуръ величественно, признавая для себя подходящимъ кругомъ лишь предводителя да еще двухъ-трехъ высшихъ чиновниковъ, остальное же общество игнорировалъ.

И когда вице-губернаторъ Завихратскій въ печальные дни внутренняго замѣшательства въ городѣ, со свойственнымъ ему сарказмомъ изображалъ потерявшаго голову губернатора въ смѣшномъ видѣ, всѣ апплодировали ему и чувствовали себя членами его партіи.

Что же касается предводителя, князя Чухломскаго, то онъ съ минуты на минуту ждалъ окончательнаго паденія губернатора, что почти навѣрное было бы сопряжено съ назначеніемъ его самого на этотъ постъ. Поэтому неудачи губернатора радовали все общество, — и чѣмъ хуже шли дѣла въ городѣ, тѣмъ веселѣе было на журфиксахъ у предводителя.

И вдругъ на этомъ журфиксѣ стало скучно. Главныя дѣйствующія лица словно завяли, общій разговоръ не клеился, и у гостей предводителя явилась потребность отзывать другъ друга въ сторонку или собираться по угламъ маленькими группами, и разговаривать въ полголоса. И разговоры эти были все какіе-то вопросительные.

— Да въ чемъ же дѣло? Да какъ же это случилось? — спрашивали одни: — нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, вѣдь это же прямо чудо какое-то: человѣкъ потерялъ голову, и вдругъ словно вмѣсто одной у него выросло разомъ двѣ.

— Да откуда же онъ взялся, этотъ спаситель, — если не отечества, то нашего города? — спрашивали другіе, преимущественно дамы, которыя, какъ извѣстно, во всемъ ищутъ прежде всего героя, — говорятъ, онъ богатырскаго сложенія… А скажите, правда, будто онъ сидѣлъ въ тюрьмѣ? Конечно, за убѣжденія… Теперь это принято. Вѣдь онъ прежде былъ революціонеръ; а теперь образумился?..

— Да въ чемъ же дѣло, наконецъ? — прямо вопіяли третьи, — объясните же. Неужели никто не можетъ объяснить?

И ужъ прямо обращались къ предводителю и къ вице-губернатору, которые, какъ представители власти, не могли не знать причинъ и обстоятельствъ необыкновенныхъ перемѣнъ, происшедшихъ въ городѣ. Но представители власти только кисло и явно неискренно усмѣхались, пожимали плечами и сквозь зубы произносили.

— Почемъ же намъ знать? Насъ не спрашивали. Обратитесь къ его превосходительству, начальнику губерніи, или еще лучше — къ его наперснику, полиціймейстеру Карпатову.

Въ этомъ послѣднемъ замѣчаніи не трудно было даже невооруженнымъ глазомъ усмотрѣть ядъ по поводу того, что губернаторъ, минуя ближайшихъ своихъ сотрудниковъ, оказываетъ довѣріе полиціймейстеру.

И вдругъ произошло нѣчто изумительное. Подобно измученнымъ жаждой путникамъ въ африканской пустынѣ, бросающимся къ прохладному ручью, завидѣвъ его издали, всѣ ринулись къ двери, въ которой появилась величественная фигура Карпатова. Онъ былъ въ формѣ, и на груди его красовались медали и кресты, свидѣтельствовавшіе о томъ, что онъ не только усердно проходилъ службу, но и совершилъ подвиги.

И такъ какъ онъ явился сюда въ качествѣ простого гостя, то усиленно искалъ глазами хозяевъ, чтобы поздороваться съ ними. Но усилія его были напрасны. Предводитель и его жена находились въ другомъ концѣ комнаты, и, чтобы дойти до нихъ, ему нужно было прорваться сквозь цѣлую стѣну, образовавшуюся изъ мужчинъ и дамъ, которые обступили его и забросали вопросами.

— Господа, господа, позвольте мнѣ прежде всего привѣтствовать княгиню и князя, а затѣмъ я весь къ вашимъ услугамъ, — звучнымъ басистымъ и насквозь пропитаннымъ какой-то побѣдоносной увѣренностью голосомъ отчеканилъ полиціймейстеръ.

Да, это былъ не тотъ Карпатовъ — огорченный, подавленный, растерянный и полный сомнѣнія — какимъ онъ еще недавно приходилъ къ вице-губернатору съ цѣлью отвести душу. То было въ дни всеобщаго затменія, когда, казалось, земля разверзлась подъ ногами, и пошатнулась даже такая твердыня, какъ Карпатовъ. Теперь онъ не шатался, ступалъ такъ твердо, какъ человѣкъ, увѣренный, что подъ ногами у него гранитъ, да и въ лицѣ его прямо сіяла побѣда.

— Ну-те, ну-те. Разсказывайте же, какъ все это случилось. Кто онъ, этотъ таинственный Плутановъ, Орлеанская дѣва нашего губернскаго города? — требовательно приставали къ нему, когда онъ, наконецъ, совершилъ долгъ вѣжливости и поздоровался съ хозяевами.

— Сейчасъ, сейчасъ, господа. Теперь, когда это уже совершившійся фактъ, можно разсказать все. Плутановъ… Ахъ, господа… Конечно, въ концѣ концовъ онъ самый обыкновенный человѣкъ, и отъ всѣхъ насъ онъ отличается только однимъ незначительнымъ обстоятельствомъ…

— Какимъ обстоятельствомъ?

— Да вотъ именно тѣмъ, что никому изъ насъ это не пришло въ голову, а ему пришло. Это, господа, все равно, какъ Колумбъ: тоже вѣдь былъ человѣкъ, какъ человѣкъ, и пилъ, и ѣлъ, и спалъ, и все прочее производилъ, а вотъ никто не открылъ Америку, а онъ открылъ.

— А что же онъ открылъ, этотъ новый Колумбъ?

— А вотъ то и открылъ, что мы видимъ: въ городѣ было возмущеніе, неповиновеніе властямъ, своевольство, остановились торговля и ремесла, зашаталась промышленность… А теперь все стало на свое мѣсто, и какъ будто ничего и не было. Приказчики вернулись къ своимъ хозяевамъ и торгуютъ. Рабочіе на фабрикѣ мирно стоятъ за своими станками. Гимназисты и гимназистки зубрятъ и почитаютъ своихъ наставниковъ, и такъ далѣе, и тому подобное. И при томъ все это сдѣлалось само собою, безъ всякаго понужденія со стороны властей. Вотъ это и открылъ, какъ вы изволили выразиться, нашъ новый Колумбъ, Платонъ Платоновичъ Плутановъ.

— Но позвольте, — вдругъ не вытерпѣлъ и возгласилъ вице-губернаторъ. — Всѣ тѣ несомнѣнныя блага, которыя вы перечислили, вернулись къ намъ, благодаря тому, что его превосходительство рѣшило, наконецъ, прибѣгнуть къ старому и испытанному средству — приглашенію военной силы… А, сколько мнѣ извѣстно, этотъ Плутановъ никогда не состоялъ полководцемъ. И еслибъ это было сдѣлано въ самомъ началѣ, то никакихъ безпорядковъ и не было бы.

— Осмѣлюсь возразить Аркадію Владиміровичу, что оно какъ будто и такъ, а въ сущности и не такъ, — почтительно сказалъ полиціймейстеръ.

— Загадочно!

— Загадка простая-съ. Когда граждане, организуясь въ разныя общества и постановляя всякія тамъ резолюціи, клонящіяся къ ихъ выгодѣ, мирно осуществляли дарованныя имъ права, приложеніе военной силы являлось бы нарушеніемъ закона, чего не могъ допуститъ его превосходительство, высшій въ губерніи представитель власти и блюститель закона. Не такъ ли? Хорошо-съ. Слѣдовательно, для законности употребленія военной силы долженъ былъ наступить моментъ нарушенія гражданами общественной тишины и порядка. Го онъ не наступалъ. Приказчики и ремесленники предъявили мирныя требованія хозяевамъ. Рабочіе на фабрикѣ тоже самымъ мирнымъ образомъ отказались стать на работу, пока не будетъ увеличена плата, уменьшенъ рабочій день, и тому подобное. Гимназисты стеколъ не били и мирно остались дома и не пошли въ классъ, и прочее, и прочее. Все было мирно, и никакихъ нарушеній порядка. А вотъ проявился Плутановъ, и что же мы видимъ? Словно по мановенію волшебнаго жезла среди приказчиковъ и ремесденниковъ возникла партія порядка, ставшая за хозяевъ, и между ними и другими завязалась драка. Среди рабочихъ появился благоразумный элементъ, пожелавшій стать на работу — и опять же драка, и дѣло дошло до револьверовъ и ножей. Наиболѣе благонравные гимназисты и гимназистки отправились къ своему начальству и повергли къ стопамъ его слезное раскаяніе. Ихъ товарищи возмутились — и опять же драка, съ битьемъ стеколъ, и даже инспектору попало въ глазъ- Однимъ словомъ, междуусобіе-съ. И вотъ, тутъ его превосходительство, вынужденный крайними обстоятельствами — прошу замѣтить: вынужденный, — въ интересахъ охраненія порядка и спокойствія счелъ себя обязаннымъ, — замѣтьте: обязаннымъ — воспользоваться содѣйствіемъ военной силы и… Остальное ужъ вы знаете, господа.

Столь длинное и связное изложеніе обстоятельствъ стоило Карпатову, привыкшему кратко командовать чинами полиціи съ прибавленіемъ небольшого количества крѣпкихъ словъ — большихъ усилій, такъ что онъ даже вспотѣлъ и, вынувъ изъ кармана платокъ, усердно вытиралъ лобъ и шею. И тѣмъ труднѣе досталось ему это, что приходилось съ горячимъ убѣжденіемъ доказывать то самое, противъ чего онъ недавно еще самъ возмущался.

Не онъ ли въ дружескомъ разговорѣ съ вице-губернаторомъ осуждалъ нерѣшительность его превосходительства, ради соблюденія какой-то эфемерной законности, допустившаго гражданъ организоваться въ общества? Не у него ли въ самомъ началѣ чесались руки пустить въ аттаку по крайней мѣрѣ хоть ввѣренный ему отрядъ городовыхъ?

Но онъ переубѣдился. Что же дѣлать? Человѣку свойственно заблуждаться, и этого свойства не лишены даже полиціймейстеры. А теперь увидѣлъ, что губернаторъ былъ правъ, такъ именно и нужно было дѣйствовать, только съ поправкой, чтобы своевременно явился Плутановъ и принесъ на алтарь отечества свое открытіе.

Надо, однако, сказать, что главную суть его объясненія поняли очень немногіе. А тѣ, которые поняли, просто раскрыли рты отъ изумленія, до какой степени это было просто. Дѣйствительно: Америка да и только, а Плутановъ Колумбъ.

Но, произнеся столь длинную и обстоятельную рѣчь, Карпатовъ далеко еще не исчерпалъ свою миссію. Дѣло въ томъ, что явился онъ на журфиксъ къ предводителю не совсѣмъ ужъ такъ спроста. Этому предшествовало получасовое собесѣдованіе его съ губернаторомъ въ послѣпріемное время.

Безъ сомнѣнія, Карпатовъ имѣлъ свободный доступъ въ домъ князя Чухломскаго, но почти не пользовался этимъ правомъ, такъ какъ съ одной стороны считалъ себя слишкомъ мало свѣтскимъ человѣкомъ, съ другой же — былъ постоянно поглощенъ своими полицейскими обязанностями. Въ сущности, весь порядокъ въ городѣ держался на немъ.

Явился же онъ на этотъ разъ въ качествѣ какъ бы глашатая той идеи, которая была разработана во время утренняго собесѣдованія у губернатора. И теперь, нѣсколько передохнувъ отъ первой рѣчи, онъ нашелъ своевременнымъ познакомить общество съ этой идеей.

— Господа, — сказалъ онъ, обращаясь къ гостямъ предводителя, любопытство которыхъ еще не успѣло остыть, — я имѣю сообщить вамъ нѣчто особенное и важное. Вы, конечно, изволите знать, что во всѣхъ слояхъ городского населенія отыскались благоразумные элементы, преданные порядку и… э-э…. такъ сказать, государственности. Многіе изъ нихъ, какъ, напримѣръ, купцы и владѣльцы фабрикъ, не ограничились однимъ сочувствіемъ, а принесли денежную жертву, безъ чего мы не имѣли бы возможности установитъ порядокъ. И только высшее сословіе города, такъ сказать, сливки мѣстнаго общества, до сихъ поръ ничѣмъ дѣятельнымъ себя не заявило. Прошу васъ, однако, правильно понять меня, — прибавилъ онъ, съ успокоительнымъ жестомъ, замѣтивъ, что упоминаніе о денежныхъ жертвахъ вызвало нѣкоторую тѣнь на лицахъ слушателей; — о какихъ бы то ни было матеріальныхъ ущербахъ не можетъ быть и рѣчи. Это годится для купцовъ и фабрикантовъ, отъ представителей же благороднаго сословія требуется лишь, такъ сказать, моральная поддержка, на которую могла бы опираться власть. Съ этой именно цѣлью учреждается общество, во главѣ котораго будетъ стоять, такъ сказать, естественная глава губерніи, его превосходительство господинъ губернаторъ, который не сомнѣвается въ томъ, что всѣ благомыслящіе люди, желающіе порядка, вступятъ въ ряды его членовъ. Завтра въ квартирѣ его превосходительства въ восемь часовъ состоится первое собраніе, на которое я всѣхъ васъ приглашаю отъ имени хозяина, его превосходительства господина губернатора. Само собою разумѣется, что каждый изъ васъ, вернувшись домой, найдетъ у себя на столѣ офиціальное приглашеніе.

— А скажите, — съ нескрываемой ядовитостью спросилъ князь Чухломскій, — что же, въ числѣ почтенныхъ гостей его превосходительства будетъ и этотъ, этотъ вотъ… господинъ Плутановъ?

— Обязательно. Платонъ Платоновичъ Плутановъ сдѣлаетъ докладъ о дѣйствіяхъ, предпринятыхъ имъ съ цѣлью объединенія имъ благомыслящихъ гражданъ и предложитъ нѣкоторыя необходимыя мѣропріятія въ будущемъ.

Карпатовъ, утомленный собственнымъ краснорѣчіемъ, выпилъ предложенный ему стаканъ чаю, а затѣмъ, сославшись на свои полицейскія обязанности, требующія его присутствія, простился съ хозяевами.

Вотъ тутъ-то и началось свободное обсужденіе. Вице-губернаторъ и предводитель почему то были задѣты всей происшедшей исторіей. Можетъ быть, это происходило отъ того, что губернаторъ не пригласилъ ихъ для совѣщанія, не спросилъ ихъ мнѣнія и вообще обошелся безъ нихъ и преподноситъ имъ уже какой-то готовый фактъ. Можетъ быть, каждый изъ нихъ чувствовалъ, что въ лицѣ Плутанова нарождается новая сила, которая призвана сыграть рѣшительную роль въ жизни города, и имъ невольно придется разступиться передъ этой силой и остаться въ тѣни.

Но рѣчи ихъ были исполнены яда. Особенно отличился вице-губернаторъ, который, съ свойственнымъ ему безпощаднымъ юморомъ, въ безнадежно комическомъ видѣ изобразилъ тріумвиратъ, состоящій изъ потерявшаго голову губернатора, никогда не имѣвшаго ее полиціймейстера и пенсіонера губернской тюрьмы Плутанова.

Тѣмъ не менѣе, на слѣдующій день, вице-губернаторъ Завихратскій и предводитель князь Чухломскій, каждый съ своей стороны и вовсе не сговариваясь, явились въ губернаторскій домъ на собраніе новаго общества за четверть часа раньше, когда не было еще ни одного изъ приглашенныхъ, и самъ губернаторъ еще докуривалъ у себя въ кабинетѣ послѣобѣденную сигару.

И собраніе состоялось. Правда, огромный залъ губернаторской квартиры, въ которомъ происходили офиціальные пріемы въ праздничные дни, а также ежегодный балъ, даваемый губернаторомъ мѣстному обществу, оказался по своимъ размѣрамъ нѣсколько преувеличеннымъ помѣщеніемъ, такъ какъ благомыслящаго элемента явилось гораздо меньше, чѣмъ было поставлено стульевъ, но все же публики было достаточно.

Раньше другихъ явились владѣльцы магазиновъ въ гостиномъ дворѣ и въ другихъ мѣстахъ — купцы въ длинныхъ черныхъ сюртукахъ, съ круглыми лицами, съ длинными бородами и съ скромностью, исполненной, однако же, достоинства, уступили передніе ряды чиновникамъ и мѣстной аристократіи, а сами заняли середину.

Послѣ нихъ пришли владѣльцы ремесленныхъ мастерскихъ, которые помѣстились позади купцовъ.

Далѣе явились неопредѣленнаго званія — въ ситцевыхъ рубахахъ на выпускъ, подпоясанныхъ цвѣтными шарфами, въ высокихъ сапогахъ, съ кучей волосъ на головахъ. У этихъ видъ былъ какой-то необыкновенно самоувѣренный. Увидѣвъ, что къ ихъ услугамъ оставлены задніе ряды стульевъ, они, смѣло и увѣренно стуча каблуками, пошли впередъ и разсѣлись въ переднихъ рядахъ, среди чиновныхъ мундировъ и элегантныхъ дамскихъ туалетовъ. Лица у нихъ были упитанныя, красныя, лоснящіяся, а въ глазахъ было выраженіе хорошо наѣвшихся, довольныхъ звѣрей.

Это были мясники, въ душѣ которыхъ страннымъ образомъ самою природою было вложено благомысліе, и которые составляли главный кадръ и основу порядка.

На нѣкоторомъ разстояніи отъ публики стоялъ длинный столъ, накрытый зеленымъ сукномъ, а на немъ огромная чернильница, перья, карандаши, листы бумаги и кучка какихъ то тоненькихъ брошюрокъ.

Все это было торжественно освѣщено сверху огнями люстры, подвѣшенной къ высокому потолку.

Наконецъ, дверь по ту сторону стола распахнулась, и по обѣ ея стороны, вытянувшись по-военному, стали двѣ колоссальныя, громоздкія широкоспинныя фигуры. Въ одной изъ нихъ, одѣтой въ полицейскій мундиръ, легко было узнать Карпатова, другая же для большинства публики была загадкой. На ней былъ новый сюртукъ, сшитый, очевидно, не по мѣркѣ, купленный въ магазинѣ готовыхъ вещей. Онъ былъ слишкомъ широкъ, и въ то же время слишкомъ коротокъ, благодаря чему рельефно обрисовывались роскошныя бедра, обтянутыя узкими, плотно прилегавшими къ тѣлу, штанами. Обильные волосы на головѣ были сзади подстрижены, смазаны помадой и тщательно приглажены.

«Что же это за персонажъ такой?» — тихонько спрашивали другъ друга сидѣвшіе въ первыхъ рядахъ чиновники и дамы, знавшіе всѣхъ состоявшихъ при особѣ губернатора. И, какъ бы въ отвѣтъ имъ, со стороны молодцовъ въ ситцевыхъ рубахахъ и высокихъ сапогахъ послышалось сдержанное и явно радостное бормотаніе.

— А Платоша-то, Платоша!.. Поглядитъ-ко, какой орелъ! И комплекція-то у него прямо Карпатовская!

И, дѣйствительно, это былъ никто иной, какъ Платоша Плутановъ. Карпатовъ, точно чувствуя въ немъ нѣкую опору, теперь не отпускалъ его отъ себя ни на шагъ, всюду появлялся съ нимъ и, видимо, гордился имъ.

Черезъ нѣсколько секундъ мимо обѣихъ фигуръ прошелъ въ дверь и появился въ залѣ самъ губернаторъ, въ мундирѣ и въ бѣлыхъ штанахъ. Онъ подошелъ къ столу, слегка привѣтственно наклонилъ голову по направленію къ публикѣ, а затѣмъ сѣлъ въ кресло.

Карпатовъ стоялъ около него и, видимо, ждалъ, пока губернаторъ сдѣлаетъ ему знакъ садиться. Что же касается Платона Плутанова, то онъ никакого знака не ждалъ, а самымъ непринужденнымъ образомъ взялъ стулъ, поставилъ его съ лѣвой стороны рядомъ съ губернаторскимъ кресломъ и сѣлъ.

Въ залѣ водворилась тишина. Губернаторъ слегка откашлялся и произнесъ:

— Милостивыя государыни и милостивые государи! Я вижу здѣсь людей самыхъ различныхъ, но, безъ сомнѣнія, равно почтенныхъ положеній, что даетъ мнѣ возможность съ чувствомъ полнаго удовлетворенія сказать, что на мой патріотическій призывъ дружно откликнулись лучшіе элементы населенія. Вы были свидѣтелями прискорбнаго шатанія мысли, которое, проявившись въ нѣкоторыхъ своевольныхъ и явно незрѣлыхъ дѣйствіяхъ, нарушило мирное теченіе жизни, но вы должны признать также, что представители власти, всегда стоявшіе на стражѣ порядка, не растерялись и не пошли по ложному пути, а съ твердостью и исполненнымъ достоинства спокойствіемъ мудро правили кораблемъ и безъ малѣйшихъ потрясеній привели его къ пристани.

Конечно, при этомъ пришлось прибѣгнуть къ никогда нежелательному содѣйствію оружія, но лишь въ предѣлахъ, вызываемыхъ крайней необходимостью.

Считаю своимъ долгомъ засвидѣтельствовать, что при дѣятельномъ сочувствіи и сотрудничествѣ всѣхъ органовъ управленія, особенно дѣятельныя услуги оказалъ мнѣ всѣми уважаемый нашъ полиціймейстеръ Антонъ Васильевичъ Карпатовъ, проявившій несокрушимую энергію и непоколебимую стойкость.

Въ этомъ мѣстѣ раздались апплодисменты, Карпатовъ привсталъ и скромно наклонилъ голову.

— Не могу обойти молчаніемъ также неоцѣненныя услуги, оказанныя общему дѣлу водворенія порядка, человѣкомъ, которому, можетъ быть, только личная скромность помѣшала ранѣе проявить свои исключительныя качества, — неутомимую энергію и пламенный патріотизмъ. Человѣкъ этотъ сумѣлъ пробудить въ благомыслящихъ гражданахъ смѣлость возвысить свой голосъ, разрозненныхъ и слабыхъ въ своемъ одиночествѣ объединить во имя дорогой всѣмъ намъ идеи порядка и общественности и, такимъ образомъ, превратить ихъ въ несокрушимую силу, въ сердцахъ, дотолѣ равнодушныхъ, зажечь пламя любви къ родинѣ. Я говорю, господа, о присутствующемъ здѣсь Платонѣ Платоновичѣ Плутановѣ, котораго большинство изъ васъ не только знаетъ, но уже успѣло и оцѣнить.

На этомъ мѣстѣ рѣчь губернатора была прервана довольно дружными и громкими знаками одобренія, начавшимися въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ сидѣли молодцы въ ситцевыхъ рубахахъ, и поддержанными купцами. Но чиновники и ихъ дамы, не имѣвшіе до сихъ поръ случая познакомиться съ этимъ, очевидно, народнымъ, героемъ, ограничились тѣмъ, что пристально разглядывали его.

Но самъ Платоша былъ превосходенъ. Какъ только губернаторъ произнесъ его имя, онъ шумно отодвинулъ назадъ кресло и, поднявшись во весь свой гигантскій ростъ, принялся кланяться апплодировавшей публикѣ, какъ баловень-актеръ, привыкшій къ успѣху, и сѣлъ въ свое кресло не ранѣе, какъ замолкъ послѣдній хлопокъ.

Далѣе губернаторъ сообщилъ о томъ, что ему уже удалось провести уставъ общества, которое будетъ носить скромное названіе: «Союзъ сердецъ»; вотъ этотъ уставъ, онъ отпечатанъ, и каждый можетъ съ нимъ познакомиться.

Кучка брошюръ была передана публикѣ, зашелестѣли листы, многіе вынули изъ футляровъ очки, и всѣ углубились въ чтеніе. Губернаторъ же закончилъ свою рѣчь сообщеніемъ, что Платонъ Платоновичъ Плутановъ изъявилъ желаніе въ краткомъ изложеніи ознакомить присутствующихъ съ результатами своей организаціонной работы.

Опять отодвинулъ назадъ кресло Платоша, но на этотъ разъ уже солидно и безъ шума, какъ человѣкъ, собиравшійся совершить важное дѣло, и опять молодцы въ ситцевыхъ рубахахъ привѣтствовали его лязгомъ своихъ увѣсистыхъ ладошъ и стукомъ каблуковъ объ полъ, а одинъ даже крикнулъ: «Браво, Платоша! Бисъ!»

Платоша поднялся, но не только не поклонился, а даже какъ-то вызывающе поднялъ голову кверху. Правую руку онъ заложилъ между двухъ пуговицъ застегнутаго сюртука, а лѣвую отправилъ за спину и громко откашлялся.

Никакого волненія или чего-нибудь похожаго на робость передъ аудиторіей въ лицѣ его не замѣчалось. Напротивъ, видно было, что онъ чувствуетъ себя героемъ, ради котораго собственно и собрались всѣ эти почтенные люди. И онъ, пожалуй, согласенъ показать имъ себя и подѣлиться съ ними своими мыслями.

— Господа-съ! — сказалъ онъ своимъ зычнымъ голосомъ, похожимъ на звонъ пустого мѣднаго котла, если въ него ударить желѣзнымъ ломомъ, — какъ ихъ превосходительство, изволили пожелать, и слово ихъ превосходительства есть законъ, то извольте-съ… Я человѣкъ простой. Образованность моя самая малая. Но, какъ видно, не въ образованности дѣло, а въ чувствахъ. И здѣсь имѣются такіе, которые, можно сказать, прямо отъ прилавка-съ, вотъ, которые купцы и торгующіе люди… И это не только не вредитъ, а, можетъ, въ нихъ-то самая суть и есть.

— Браво, Платоша! Бисъ! — дружно раздалось со стороны мясниковъ и купцовъ, которые, видимо, были польщены.

— Такъ-съ! — продолжилъ свое изложеніе Платонъ Плутановъ, — а что касательно арзаниціонныхъ работъ, такъ это какъ говорится, окончательно, извините, плюнуть и растсреть, и болѣе ничего. Этого самаго голоднаго элементу, которому жрать нечего, въ городѣ сколько угодно-съ, и кто ему хайло пирогомъ заткнетъ, за тѣмъ онъ и ходить будетъ. Итакъ, можно оказать, что въ томъ и вся арзанигація. И какъ хайло это, по приказанію ихъ превосходительства и на пожертвованія благомыслящихъ согражданъ, заткнуто съ моей стороны, то я у нихъ теперь первый полководецъ, и, ежели прикажу: водворяй порядокъ, — водворятъ въ мгновеніе ока, а ежели скажу: вверхъ дномъ переверни, такъ ужъ такой всему переворотъ сдѣлаютъ, что безъ законнаго военнаго усмиренія никакъ обойтись невозможно. Вотъ она и вся арзанигація, о чемъ по желанію ихъ превосходительства, которыхъ слово есть законъ, имѣю вашей чести доложить.

Хлопки, стукъ каблуковъ объ полъ, крики «браво, бисъ, ай да Платоша! Вотъ такъ орелъ!» были ему наградой. Предводитель переглянулся съ вице-губернаторомъ, тайно пожали плечами другіе чиновники, окончательно ничего не поняли дамы.

Губернаторъ предложилъ избрать комитетъ, но онъ избрался какъ-то самъ собой: разумѣется, губернаторъ предсѣдатель, а потомъ по рангу слѣдовалъ предводитель князь Чухломскій, за нимъ вице-губернаторъ Завихратскій, потомъ полиціймейстеръ Карпатовъ, засимъ городской голова, заранѣе, въ качествѣ богатѣйшаго купца и домовладѣльца, предназначенный въ казначеи, и, наконецъ, всѣми голосами купцовъ и мясниковъ, а также нѣкоторыхъ дамъ, которымъ понравилось тѣлосложеніе Платоши — Платонъ Плутановъ.

Такимъ образомъ основался первый «Союзъ сердецъ», фундаментомъ коего служилъ Платонъ Плутановъ, новый Колумбъ, онъ же Орлеанская Дѣва губернскаго города, онъ же полководецъ новой арміи, которая была призвана сыграть могущественную роль въ дѣлѣ водворенія порядка въ губерніи.

XII.

А порядокъ, дѣйствительно, видимо водворялся у всѣхъ на глазахъ. Въ какія-нибудь двѣ недѣли жизнь, такъ стремительно бросившаяся, было, по новымъ, вдругъ открывшимся, путямъ, вернулась въ старое русло. И произошло это такъ просто, какъ будто люди спали и видѣли сны, а вдругъ проснулись, протерли глаза, смотрятъ, а жизнь идетъ по-старому.

Началось съ фабрики. Тамъ стояла невозмутимая тишина. Рабочіе предъявили свои требованія и ждали. Хозяева гордо отказались идти на уступки, и двѣ стороны стояли другъ противъ друга, притаились и ждали, каждая разсчитывая перестоять другую.

Рабочимъ приходилось плохо, средства для питанія у нихъ истощились, а помощи что-то ниоткуда не было видно. Но, такъ какъ имъ и прежде было плохо, то разница не такъ ужъ замѣтно чувствовалась. Были, конечно, слабые духомъ, которые готовы были за краюху хлѣба отступиться отъ своихъ требованій и идти къ хозяевамъ съ покаянной. Но они ворчали объ этомъ тихонько, были одиноки и подъ давленіемъ общаго настроенія не смѣли предпринять что-нибудь за свой страхъ.

Хозяевамъ же это обходилось дорого. Каждый день приносилъ имъ тысячные убытки. Фабрика стояла, матеріалъ портился, въ поставкахъ товара была неустойка. Еще недѣля-другая, и, того и гляди, запахнетъ крахомъ.

И гордость мало-по-малу замѣнилась безпокойствомъ. Уже конторскіе служащіе подъ рукой пускали слухи о возможности кой-какихъ уступокъ, зондировали почву. Рабочіе прислушивались. Въ отдѣльныхъ кружкахъ толковали объ уступкахъ и съ своей стороны. Дѣло вотъ-вотъ готово было наладиться.

Какъ вдругъ въ средѣ рабочихъ зашевелились какія-то темныя фигуры. Люди, раньше нерѣшительные, равнодушные, проводившіе время большею частью около винной лавки или въ трактирѣ, подонки, мнѣніе которыхъ даже не принимаютъ въ расчетъ, подняли голосъ и уже не тихонько и про себя, а громко и твердо, то тамъ, то здѣсь стали высказывать, что, молъ, надоѣло голодать, и пора становиться на работу.

Сперва пропускали мимо ушей, но голоса раздавались все громче, люди лѣзли впередъ, какъ будто ихъ кто-то подталкивалъ, задирали, бросали вызовъ. Вотъ уже они не отдѣльныя единицы, ихъ набрался десятокъ, другой, цѣлая сотня. Они вербуютъ сторонниковъ, вступаютъ въ споръ, разгорячаются. Начинается броженіе, словесныя стычки, хозяева поводятъ носомъ, чуютъ, что въ воздухѣ пахнетъ разладомъ, и снова становятся гордыми и твердыми.

Наступаетъ слѣдующая стадія. Столь внезапно возникшій «благомыслящій элементъ» чувствуетъ себя окрѣпшимъ, идетъ на фабрику и становится на работу. Рабочіе приходятъ въ волненіе, теряютъ равновѣсіе, — шумъ, драка, свалка. У благомыслящихъ откуда-то взялись револьверы, раздаются выстрѣлы и…. готово. Нарушеніе порядка, бунтъ налицо. Карпатовскіе агенты слѣдятъ во всѣ глаза, и при первомъ же выстрѣлѣ, откуда ни возьмись, пѣшіе и конные блюстители окружаютъ фабрику, врываются, берутъ кого надо. И вотъ снова, какъ прежде, гудятъ машины, изъ высокой трубы мирно подымается къ небу густой дымъ, а рабочіе, запуганные, лишенные своихъ руководителей, покорно стоятъ за своими станками, благодарные и за то, что ихъ допустили къ нимъ.

Но не успѣлъ Карпатовъ водворить порядокъ на фабрикѣ, какъ долгъ призываетъ его уже въ городъ. У него не хватаетъ собственныхъ полицейскихъ силъ, чтобы окружитъ лавки гостинаго двора, гдѣ тоже вдругъ появился «благомыслящій элементъ», и тоже раздались выстрѣлы, и приходится вызывать военную силу.

Всюду въ городѣ, до того мирно осуществлявшемъ свои, только что полученныя, права, почему-то возгорѣлись страсти, появились отточенные кинжалы и револьверы, и какіе-то волосатые люди, до сихъ поръ прятавшіеся въ норахъ и только въ ночное время рѣшавшіеся выходить на добычу, хозяйничаютъ, разбиваютъ стекла, выворачиваютъ съ корнемъ деревья, словомъ, производятъ форменный безпорядокъ, дающій Карпатову законное основаніе проявлять свою, столь долго скрываемую, энергію.

Знаменитая аудиторія закрыта, запечатана, ставни въ ней заколочены, и у дверей поставлена стража. Что же касается гимназій — мужской и женской, и разной другой мелочи, то туда Карпатову даже и заглядывать не пришлось. Тамъ уже само начальство, почувствовавъ, что явилась опора, справилось своими средствами. Вылетѣло нѣсколько горячихъ головъ въ утѣшеніе родителямъ, а прочіе смирились, и прерванное ученіе пошло обычнымъ ходомъ.

Карпатовъ съ вдохновеннымъ лицомъ леталъ по городу въ своей пролеткѣ, всюду поспѣвая и ничего не пропуская. Можно было любоваться этимъ человѣкомъ, когда онъ, наконецъ, дорвался до своего настоящаго дѣла, по которому тосковала его душа. Насколько онъ былъ вялъ и растерянъ въ тѣ дни, когда, по причинѣ чрезмѣрнаго уваженія къ законамъ со стороны губернатора, ему пришлось бездѣйствовать и, какъ онъ самъ говорилъ, «не обо что было почесать руки», настолько теперь онъ былъ энергиченъ, горячъ, стремителенъ и вездѣсущъ.

И надо было видѣть, съ какимъ торжествующимъ видомъ онъ подкатывалъ къ подъѣзду губернаторскаго дома, съ какою легкостью выпархивалъ изъ пролетки и взлеталъ во второй этажъ, гдѣ нетерпѣливо ждалъ его губернаторъ.

— Ну, что? — спрашивалъ тотъ, встрѣчая его на порогѣ.

— Ахъ, ваше превосходительство, — да ужъ конечно, какъ должно быть. Какъ же иначе? Мѣры правильныя, и результатъ правильный. Всюду водворяется порядокъ, всѣ становятся на свои прежнія мѣста. Только вотъ насчетъ помѣщенія для вредныхъ элементовъ при участкѣ слабовато. Разрѣшите, ваше превосходительство, пожарный складъ временно приспособить, а то некуда больше дѣвать ихъ. Оно бы можно въ тюремный замокъ, да тамъ своими жильцами переполнено.

— Прекрасно. А… Гм… имѣются раненые?

— Ну, разумѣется, не безъ этого, а только не такъ, чтобы ужъ очень. А ужъ какъ благомыслящіе граждане вамъ благодарны, ваше превосходительство! Прямо благословляютъ ваше имя. Дышать, говорятъ, начинаемъ. Къ вашему превосходительству благодарственную депутацію посылать собираются.

Губернаторъ былъ доволенъ. Главное, что ему не пришлось прибѣгнуть ни къ какимъ отступленіямъ отъ законности. Вотъ онъ читаетъ, что въ нѣкоторыхъ другихъ городахъ губернаторы испрашиваютъ экстренныхъ полномочій. Но зачѣмъ? Ему не нужны никакія экстренныя полномочія. Законъ, одинъ только законъ. Онъ возлагаетъ на него обязанность водворять порядокъ, во что бы то ни стало. А чтобы водворять порядокъ, надобно, чтобы былъ безпорядокъ. Ну вотъ и все, въ этомъ весь секретъ…

Да-съ, у него имѣется секретъ, котораго другіе губернаторы не знаютъ. Ха-ха. Пусть-ка попляшутъ. Экстренныя полномочія — палка о двухъ концахъ. Ими еще надо пользоваться умѣючи. Изъ-за экстренныхъ полномочій у него на глазахъ полетѣлъ не одинъ губернаторъ, но что же можно сказать противъ примѣненія закона? Къ чему тутъ придраться?

Однажды, какъ разъ во время побѣдоноснаго доклада Карпатова, явился изъ канцеляріи Херувимовъ и принесъ только что прибывшую бумагу, на которой было начертано: «Циркулярно, экстренно и секретно».

— Вотъ-съ, ваше превосходительство, — доложилъ Херувимовъ, — запросъ изъ Петербурга, — не требуются ли для водворенія порядка въ губерніи экстренныя полномочія?

Губернаторъ даже разсмѣялся. — Ха, ха… Полномочія! Никакой надобности. Немедленно отвѣтьте, что, молъ, при помощи одной законности въ губерніи водворенъ полный порядокъ. Пусть пріѣзжаютъ и любуются.

— Именно-съ, — подхватилъ Карпатовъ: — пусть полюбуются.

Такъ и отписали и спокойно ждали, что изъ этого выйдетъ.

И когда Карпатовъ, послѣ этого доклада, которому предшествовалъ чуть не цѣлый день неустаннаго перелетанія съ одного конца города на другой, распоряженій, мѣропріятій и всякаго рода административной возни, подъ вечеръ уѣхалъ домой, то, казалось бы, ему надлежало ощущать усталость и единственное желаніе — отдохнуть; но нѣтъ, въ дѣйствительности, онъ былъ полонъ энергіи, готовъ былъ распоряжаться и мѣропріятствоватъ еще хоть всю ночь, а желаніе у него было совсѣмъ другое, именно: найти у себя дома никого иного, какъ Платошу, котораго онъ съ утра не видалъ, и съ ласковой любовной благодарностью потрепать его по плечу.

Да, по отношенію къ Платошѣ у него было что-то вродѣ влюбленности, и онъ просто таки скучалъ, если долго не видѣлъ его. И не то, чтобы онъ надѣялся услышать отъ него какія-нибудь новыя откровенія или хоть полезныя мысли, нѣтъ, онъ зналъ, что у Платоши больше нѣтъ никакихъ мыслей, была одна, всего только одна, геніальная въ своей наивной простотѣ, онъ ее высказалъ и весь издержался; но просто онъ сдѣлался для него какъ бы символомъ возврата къ желанному порядку вещей.

И ничего не было легче, какъ найти Платошу въ квартирѣ полиціймейстера Карпатова. Онъ тамъ до такой степени освоился, что приходилъ по десять разъ на день и располагался, какъ у себя дома. Семья Карпатова, состоявшая изъ жены и двухъ взрослыхъ дочерей, привыкла къ нему и смотрѣла на него, какъ на необходимую принадлежность всѣхъ трапезъ. Вѣдь бѣдному Платошѣ больше некуда было и дѣваться.

Помѣстился онъ въ «номерахъ Москва», гдѣ платилъ, однако жъ, по рублю въ день. Съ родными своими онъ прекратилъ всѣ сношенія, прежніе знакомые, встрѣчаясь съ нимъ на улицѣ, отворачивались отъ него, а новые покамѣстъ не завелись, и ему волей-неволей приходилось толочься, если не въ трактирѣ, гдѣ обыкновенно собирались его клевреты, то у Карпатова.

Жизнь его могла бы протекать недурно. Въ карманѣ у него теперь постоянно водились деньги. Но что-то его безпокоило и мѣшало. Тамъ, гдѣ-то на отдаленной улицѣ, на окраинѣ города, стоялъ одноэтажный домикъ, и въ немъ небольшая квартирка, и въ этой квартиркѣ у него были какіе-то старые счеты, и эти счеты отравляли ему жизнь.

Что это было? Трудно сказать. И онъ, Платоша, зналъ это меньше, чѣмъ кто другой. Нѣжность родственныхъ чувствъ никогда особенно не обременяла его сердце. Правда, четверть столѣтія совмѣстной жизни — ни для кого не проходитъ даромъ, а кромѣ того была общая кровь.

Богъ знаетъ, что происходило у него въ сердцѣ, спрятавшемся подъ толщей его огромнаго мускулистаго тѣла, но что-то тянуло его туда, и по временамъ въ его лѣнивомъ воображеніи мелькали образы, отъ представленія которыхъ въ груди разливалась нѣкая теплота.

Вдругъ вспомнился Валерій — черномазый юноша съ потемнѣвшимъ уже пушкомъ на верхней губѣ, Лиза, дѣвченка, такъ явно превращающаяся въ взрослую дѣвушку, съ такими теплыми сѣрыми глазами, съ милыми завитушками чуть золотистыхъ волосъ на вискахъ… Они, положимъ, дряни… Вѣдь онъ не забылъ той сцены, когда его выгнали изъ дома, — ну, а все же, все же…

Или Орестъ. Этакій худощавый, съ блѣднымъ лицомъ, съ длинными волосами. Его, Платошу, онъ не любитъ, но вѣдь это дѣло прошлое. Тогда онъ, Платоша, былъ что такое? Неудачникъ, ни къ чему не приставленный человѣкъ, сидѣвшій у него на шеѣ. А вѣдь, онъ, Орестъ, труженикъ, всю жизнь работаетъ, и вся семья держится на немъ. Такъ оно и понятно: за что ему было любитъ Платошу?

А. теперь совсѣмъ другое — теперь онъ — Платонъ Плутановъ, лицо, теперь онъ что-нибудь значитъ. Ужъ навѣрно что-нибудь значитъ, если самъ Карпатовъ возится съ нимъ, какъ дурень съ писаной торбой… ха, ха… И даже самъ его превосходительство, — его!

И деньги у него есть. Пятьдесятъ въ мѣсяцъ ему полагается, вродѣ какъ бы жалованья — чортъ ихъ тамъ знаетъ, за что. А кромѣ того, есть еще такое, что не полагается, — ну, да это ужъ его дѣло, его и Карпатова. Вѣдь они теперь друзья, ихъ водой не разольешь.

И отецъ-бѣдняга, и мать — тихая хлопотунья. Вотъ всѣ такъ и вспоминаются. И вѣдь всѣ же выгнали его тогда, и отецъ… Нда… и отецъ… А все-таки свои.

И часто думалъ онъ о томъ, что ему надо бы сходить туда и помириться. Что жъ въ самомъ дѣлѣ. Ну, выгнали, конечно, хорошаго тутъ мало, но мало ли что бываетъ между своими? А онъ, Платоша, не злопамятенъ, онъ ихъ прощаетъ.

Придти и сказать: вотъ я каковъ. Вотъ какіе люди меня уважаютъ. И деньгами содѣйствовать могу. Можетъ, чего не хватаетъ — примѣрно, Лизѣ на пальтишко, — вѣдь вонъ какое у нея затасканное пальтишко. Такъ вотъ не угодно ли, получайте. Сколько тамъ надо? Четвертной? Извольте. А, можетъ, мало, всѣ полъ-сотни? Берите полъ-сотни. Мнѣ нисколько не жаль, я достану. Платоша всегда достанетъ. Онъ теперь знаетъ, какъ доставать деньги.

Такъ думалъ онъ, но пойти къ своимъ все почему-то не рѣшался. А однажды встрѣтилъ на улицѣ матъ. Она шла съ рынка. Лицомъ къ лицу такъ и встрѣтились.

— Ой, Господи! — словно испугавшись, воскликнула Марья Федоровна — Это ты, Платоша?

— А, разумѣется, я. Чего же вы испугались, мамаша? Я не звѣрь, не кусаюсь.

— Экій же ты сталъ… — промолвила она, разсматривая его великолѣпныя одежды.

— То-то и оно, что сталъ, а вы все думаете, что изъ меня никакого толку быть не можетъ. Анъ вышло, и еще какое… А что же у насъ дома дѣлается, мамаша? Какъ здоровье отца?

— Плохо его здоровье. Недавно второй припадокъ у него былъ.

— Ахъ ты, Боже мой… Второй, говорите?.. Ужъ это плохо. Еще одинъ, и конецъ. Да, а вотъ меня то, сына своего, выгнали…

— Полно, Платоша, вспоминать… И такъ душа во мнѣ изныла.

У Марьи Федоровны глаза уже наполнились слезами, она готова была плакать.

— Я, мамаша, къ тому, — молвилъ Платоша, — что, ежели какая недохватка въ деньгахъ, такъ я могу, я это такъ сказалъ, а зла не помню; что бы ни было, а все свои. Я теперь, мамаша, съ положеніемъ. Самъ Карпатовъ мнѣ другъ, я у него какъ свой. Могу даже жениться на его дочкѣ, ежели что. И даже губернаторъ меня почитаетъ. Жалованье мнѣ идетъ пятьдесятъ рублей, ну и другое еще случается… Такъ я и говорю, — пользуйтесь, коли надо. Я зла не помню.

Марья Федоровна, слушая эти рѣчи, все больше и больше терялась. Ничего она не смыслила во всѣхъ этихъ дѣлахъ, на жизнь она смотрѣла просто: каждому надобно зарабатывать свой хлѣбъ. Ну, вотъ и Платоша зарабатываетъ, наконецъ. А въ разныхъ тамъ тонкостяхъ, которая должность хорошая, а которая плохая, она не умѣла разбираться.

А между тѣмъ, дома она часто слышала такія слова, отъ которыхъ даже страшно становилось. Какъ зайдетъ разговоръ про Платошу, такъ и сыплются эти слова это всѣхъ. Валерій, Лиза прямо такъ и объявляютъ, будто онъ, Платоша, подлыми дѣлами занимается. Орестъ, правда, тотъ молчитъ. Нахмуритъ брови, а иногда даже и уши ладонями закроетъ и будто книжку читаетъ и молчитъ. А тѣ такъ и сыплютъ: подлецъ, молъ, Платоша, самый послѣдній человѣкъ.

И старикъ, разбитый, тоже одинъ разъ не выдержалъ, покраснѣлъ и кричитъ: «негодяй»…

И теперь, когда Платоша стоялъ передъ нею и такія хорошія сыновнія слова говорилъ, она не знала, что думать и что сказать. Въ сердцѣ своемъ она всегда страдала за него, что онъ такой неудачникъ. А вотъ ему удача случилась. Радоваться бы, а тѣ что говорятъ? Можетъ быть, они это такъ, послѣ того разговора, когда онъ ушелъ, а увидятъ — смягчатся…

На этомъ и остановилась ея мысль. Въ этомъ нашла она успокоеніе. И она сказала:

— Ты, Платоша, лучше бы зашелъ какъ-нибудь. Тамъ и поговорилъ бы.

Платонъ и ухватился за это, даже руку съ чувствомъ поцѣловалъ у матери.

— Вотъ хорошо. Спасибо, мамаша. Такъ я зайду. Чтожъ, вѣдь свои… Я зайду.

На этомъ они и разошлись. И, конечно, Платонъ не зналъ, что произошло дома, когда Марья Федоровна разсказала о своей встрѣчѣ съ нимъ. Еще хорошо, что въ это время старый Платонъ Платоновичъ былъ въ своей спальнѣ, его еще не выкатили въ креслѣ въ столовую, а были только дѣти. Валерій и Лиза страшно бурно реагировали на сообщеніе матери.

— Пусть только онъ придетъ. Пусть посмѣетъ, — воскликнулъ Валерій; — я ему… я не знаю, что… Вотъ этотъ супникъ съ горячимъ супомъ въ голову пущу.

— Я ему въ лицо плюну, — столь же энергично заявила Лиза.

Орестъ отнесся мягче. Онъ только сдѣлалъ брезгливое лицо. — Ничего этого не нужно дѣлать, потому что все это будетъ грубо. А просто вы, мамаша, устройте какъ-нибудь, чтобы онъ не приходилъ.

— Да какъ же я это устрою, милые вы мои? Вѣдь онъ даже не сказалъ, гдѣ живетъ! — взмолилась Марья Федоровна. — Да и что онъ вамъ такое сдѣлалъ, не пойму я, вотъ никакъ не пойму…

— Предатель онъ, мамаша! — Объяснилъ Валерій. — Своихъ прежнихъ товарищей предалъ и насъ опозорилъ.

— Да чѣмъ же такимъ? — недоумѣнно качая головой, восклицала Марья Федоровна.

— Вы, мамаша, этого все равно не поймете; — а только лучше пусть онъ не приходитъ. И папашѣ вы не говорите, что встрѣтили его, а то онъ очень огорчится.

Но Марья Федоровна не имѣла возможности предупредить этотъ визитъ. Была у нея мысль сходить въ полицію, къ Карпатову, и тамъ узнать, гдѣ живетъ Платоша, — вѣдь самъ онъ говорилъ, что Карпатовъ его друтъ. Но она не успѣла осуществить эту мысль, потому что Платоша поторопился.

На другой же день послѣ встрѣчи съ ней, онъ рѣшилъ сдѣлать родственный визитъ. Выбралъ онъ обѣденное время, когда, какъ онъ зналъ, вся семья въ сборѣ, даже Карпатову сказалъ: — пойду, молъ, навѣщу своихъ. Тамъ и обѣдать буду.

Надѣлъ свои парадныя одежды, черный сюртукъ съ бѣлымъ жилетомъ, галстухъ повязалъ бантомъ, отсчиталъ денегъ пятьдесятъ рублей и положилъ ихъ въ особомъ карманѣ. И вотъ явился.

Дѣйствительно, моментъ былъ удачный: вся семья была въ оборѣ, и Платонъ Платоновичъ сидѣлъ въ своемъ креслѣ около окна, и Марья Федоровна какъ разъ въ это время кормила его, потому что самъ онъ ѣсть не могъ.. Она-то первая и увидѣла Платошу, когда онъ вошелъ въ переднюю. Рука ея, державшая ложку, задрожала и опустилась.

— Ой, Господи… Платоша пришелъ…. — трепетнымъ голосомъ произнесла она.

Платонъ Платоновичъ тревожно повернулся въ креслѣ, я сидѣвшіе за столомъ насторожились.

Платоша между тѣмъ снялъ въ передней пальто и поставилъ палку, а затѣмъ, громко ступая сапогами, увѣренно и даже съ нѣкоторой торжественностью вошелъ въ столовую.

— Ну, вотъ и я пришелъ, — произнесъ онъ, обращаясь ко всѣмъ. — Что жъ, будемъ мириться. Здравствуйте, мамаша.

Онъ подошелъ къ Марьѣ Федоровнѣ, нагнулся, взялъ ея руку и поцѣловалъ.

— Здравствуйте, папаша… — тоже нагнулся еще ниже, потому что рука Платона Платоновича безпомощно висѣла, взялъ ее и приложился, а затѣмъ повернулся къ столу.

— Здравствуй, братъ Орестъ.

Орестъ сидѣлъ къ нему спиной. Не обернувшись и не промолвивъ ни слова, онъ поднялся и, какъ-то согнувъ спину, какъ будто на ней лежала тяжесть, неторопливо пошелъ къ двери въ сосѣднюю комнату и скрылся тамъ.

Сейчасъ же Лиза порывисто вскочила съ мѣста, окатила Платошу взглядомъ, исполненнымъ пламеннаго презрѣнія, и стремительно побѣжала вслѣдъ за старшимъ братомъ. Поднялся и Валерій, но этотъ не могъ отказать себѣ въ высшемъ удовольствіи.

— Здравствуй, Іуда! Ты что же, еще не удавился?.. — промолвилъ онъ прямо въ лицо Платошѣ, швырнулъ по направленію къ нему салфетку и вышелъ, хлопнувъ за собою дверь.

Платоша, почему-то ничего такого не ожидавшій и не будучи по природѣ находчивъ, растерянно смотрѣлъ на все это, а, когда всѣ они вышли, обернулся назадъ.

— Мамаша, что же это такое?

Но Марьи Федоровны на прежнемъ мѣстѣ не было. Она отошла въ уголъ, гдѣ стоялъ узенькій табуретъ, опустилась на него, вся согнулась, приложила ладони къ лицу и плакала.

— Папаша…

А старый Платонъ Платоновичъ на этотъ разъ не вышелъ изъ себя, не дѣлалъ усилій, не краснѣлъ, голова его какъ-то безпомощно опустилась и мѣрно покачивалась, лѣвая рука, которою онъ до нѣкоторой степени могъ двигать, нервно постукивала по ручкѣ кресла, а губы неясно, съ большими промежутками между слогами, произносили:

— Не-го-дяй.. Не-го-дяй… Па-адлецъ — ты, Пла-атоша…

И больше ничего. И это былъ весь пріемъ. Платоша окончательно потерялъ всѣ нити. Если бы-еще тутъ были братья, если бъ они горячились, бросали бы ему въ лицо оскорбленія, онъ могъ бы выйти изъ себя и отвѣчать тѣмъ же, но передъ, нимъ сидѣли двое стариковъ: одна плакала, другой безпомощно качалъ головой и дѣтски лепеталъ точно заученныя слова. Что съ нихъ возьмешь?

И вдругъ, какъ послѣднее прибѣжище, мелькнула у него мысль о деньгахъ, которыя были приготовлены у него въ карманѣ… Ужъ деньги-то они возьмутъ. Отъ денегъ, какъ онъ думалъ, ни одинъ еще человѣкъ въ мірѣ не отказывался. Да при томъ же это все-таки хоть какой-нибудь исходъ, и они поймутъ, что онъ не зря приходилъ, а съ серьезными намѣреніями.

— Эхъ, папаша… — молвилъ онъ укоризненно, — вы то же самое… А я не съ пустыми руками. Я вамъ подмогу принесъ… Вотъ…

И, засунувъ руку въ боковой карманъ сюртука, онъ вынулъ оттуда кредитки и положилъ ихъ на столъ. Тутъ Платонъ Платоновичъ, видимо, сдѣлалъ усиліе и приподнялъ голову, а рука его задвигалась какъ-то нелѣпо, но въ то же время и явственно-протестующе.

— Мма-рья… Н-нѣ… не надо… Пусть… Н-не надо… съ величайшимъ напряженіемъ силился онъ произноситъ слова, смыслъ которыхъ, однако, былъ ясенъ.

Марья Федоровна вскочила и подбѣжала къ Платошѣ. Лицо ея было мокро отъ слезъ.

— Возьми, Платоша, возьми… Богъ съ ними… У насъ есть, слава. Богу… Возьми и иди себѣ… — говорила она, схвативъ свертокъ кредитокъ и дрожащими руками запихивая ихъ ему въ карманъ; — видишь, какой онъ… это я виновата… Ну, иди себѣ, иди…

И она, сама того не замѣчая, тихонько, осторожно толкала его къ передней.

Если и теплилась въ груди у Платоши хоть слабая искорка родственнаго чувства, то послѣ этого пріема она погасла, и когда онъ гнѣвно шагалъ по улицамъ, направляясь отъ родственнаго дома къ своимъ «номерамъ», на ея мѣстѣ была тогда обида и бѣшеное желаніе отплатить какой-нибудь невѣроятной, невообразимой гадостью.

Да, да, непремѣнно, чтобы они знали, наконецъ, что такое Платоша. Нѣтъ, что же это въ самомъ дѣлѣ? Онъ къ нимъ всей душой, а они рыло воротятъ! Почему? За что? Вѣдь онъ искренно не понималъ этого. Чѣмъ же онъ хуже ихъ? Они образованные — вотъ Орестъ, напримѣръ — кончилъ гимназію и университетъ, учитель тамъ и прочее. А что зарабатываетъ? Съ трудомъ полтораста рублей въ мѣсяцъ выколачиваетъ. А онъ, Платоша, ничего не кончилъ, никакихъ дипломовъ у него нѣтъ, а денегъ у него сколько угодно. Какая же разница? И съ какой такой гордости они могутъ такъ носъ задирать? А этотъ Валешка и Лиза такъ даже еще щенки, ни гроша въ домъ не приносятъ. Онъ же хотѣлъ оставитъ имъ пятьдесятъ рублей, на первый случай, конечно, а тамъ, при надобности, сколько угодно.

И при томъ мысли какія! Валешка сказалъ: Іуда! Ага. Это значитъ — предатель. Такъ-съ. Карпатовъ говоритъ ему: другъ, губернаторъ его отличаетъ, а въ родительскомъ домѣ называютъ предателемъ, такъ это выходитъ, что они ко всему еще и крамольники. Онъ, Платоша, можно оказать, городъ спасъ отъ потрясеній. Благодаря ему, всюду теперь порядокъ, и всѣ довольны. Къ губернатору даже благодарственныя депутаціи приходили. А у нихъ онъ предатель-Іуда. Такъ это же ясно: они первые крамольники и есть. Валешка, конечно, мальчишка еще, а Орестъ, вѣдь онъ не только не остановилъ его, а даже самъ ушелъ, первый ушелъ.

Ну, такъ и ладно. Іуда, такъ Іуда. А у него, у Платоши, на первомъ планѣ — отечество, вотъ и все. Ради отечества онъ никого не пожалѣетъ. Потому онъ «благомыслящій элементъ», да-съ…

Онъ разсуждалъ, какъ могъ, но, въ сущности, дѣло тутъ было въ обидѣ и въ злобѣ, которыя кипѣли у него въ сердцѣ. Надо имъ показать. Показать и больше ничего.

Обѣдать онъ пошелъ въ трактиръ. Къ Карпатову было идти неловко. Вѣдь онъ сказалъ ему, что обѣдаетъ у своихъ. Что же, значитъ, — опять выгнали? Вѣдь разъ уже это было.

Въ трактирѣ всегда околачивались благомыслящіе элементы, ожидавшіе, чтобы онъ ихъ угостилъ. Нѣкоторымъ, болѣе дѣятельнымъ, такъ былъ даже открытъ водочный кредитъ. И Платоша выпилъ съ ними, здорово выпилъ. Вообще, онъ не былъ пьяницей, но на этотъ разъ позволилъ себѣ.

«Вотъ, — помыслилъ онъ злобно, --эти самые пятьдесятъ рублей, которые для нихъ приготовилъ, и пропью».

И такъ какъ намѣреніе его было серьезно, то очень скоро вокругъ него набралось десятка три «благомыслящихъ», у которыхъ былъ хорошій нюхъ. Онъ сидѣлъ среди нихъ, ударялъ своимъ огромнымъ кулачищемъ по столу и ораторствовалъ.

Говорилъ онъ вздоръ, мыслей у него никакихъ не было, а была одна злоба противъ своихъ, которые его унизили. Вѣдь вотъ никто не унижалъ его, а свои унизили. И это въ то время, когда онъ такъ возвысился.

— Понимаешь? — обращался онъ на ты ко всему обществу; — я имъ деньги — прямо отъ души, вотъ, молъ, вамъ, кормите отца, разбитаго, а они… Ахъ, чортъ!.. Я имъ покажу… Они почувствуютъ. Крамольники!.. Орестъ — первый крамольникъ… Я давно видѣлъ, да молчалъ… Потому свои. А ежели такъ, ну, значитъ, не пеняйте. У меня сила, я обязанъ показать имъ свою силу…

Ему поддакивали люди, которымъ было все равно, лишь бы ихъ поили и кормили. — Это вѣрно, Платонъ Платоновичъ, покажите имъ. Что въ зубы-то смотрѣть?.. Свои, свои… А иной свой хуже чужого…

Въ такомъ родѣ реплики произносились безъ конца, пока Платоша не потерялъ способность кричатъ и двигать кулакомъ. Тогда его отвели «въ номера», гдѣ онъ заснулъ и этимъ кончилъ свой неудачный день.

XIII.

Когда на слѣдующій день онъ проснулся и вспомнилъ о вчерашнемъ, то стыдъ и злоба охватили его съ какой-то дикой силой. Этому способствовало, вѣроятно, нездоровое состояніе головы послѣ пьянства. Желаніе во что бы то ни стало сдѣлать гадость близкимъ людямъ, такъ презрительно отвернувшимся отъ него, распалило его мозгъ, который началъ работать въ единственномъ направленіи, какое было ему по силамъ. Гнусная ложь въ немъ наворачивалась одна на другую, клевета спорила съ предательствомъ, и въ концѣ-концовъ въ головѣ этой сложилось нѣчто чудовищное, съ чѣмъ онъ, выйдя изъ номеровъ, направился къ Карпатову.

Полиціймейстеръ съ обычной радостью привѣтствовалъ его, но сейчасъ же замѣтилъ, что онъ разстроенъ.

— Что съ вами, Платонъ Платоновичъ? Вѣдь вы были у своихъ, развѣ тамъ что-нибудь такое? Можетъ быть, здоровье стараго Платона Платоновича?

— Да-съ, былъ-съ, — мрачно отвѣтилъ Платонъ: — а только не въ здоровьи дѣло. А то обидно, что мы тутъ стараемся насчетъ порядка, вотъ, примѣрно, вы, Антонъ Васильевичъ, и днемъ и ночью рыскаете и водворяете, а она-то, подлая, въ своемъ собственномъ семействѣ сидитъ.

— Кто такая сидитъ? Въ какомъ семействѣ? — ничего не понявъ, вопросилъ Карпатовъ.

— Кррамола-съ, вотъ кто такая… Въ моемъ родномъ семействѣ. Да-съ… Брата моего Ореста знаете?

— Имѣю понятіе. Онъ учитель?

— Учитель, а только чему онъ учитъ? Вы думаете, ариѳметикѣ, и тамъ прочее, разное? Дважды два четыре? Какъ бы не такъ. Я, говоритъ, въ классъ это приду и напишу на доскѣ что-нибудь этакое ариѳметичное, ну, тамъ цифры разныя, это значитъ для видимости, на случай, что заглянетъ, кто изъ начальства, — а самъ, говоритъ, какъ начну имъ — это, то-есть, гимназистамъ — про неповиновеніе властямъ предержащимъ разсказывать, такъ они и уши развѣситъ. Вы, говоритъ, думаете, что дважды два четыре, анъ, нѣтъ, говоритъ, дважды два — революція, вотъ оно что.

— Что вы говорите, Платонъ Платоновичъ? — промолвилъ полиціймейстеръ, принявъ его слова за шутку. — Вѣдь это вы шутите?

— Я то? Нѣтъ, не шучу. Не до шутокъ. Прискорбно мнѣ, что мой собственный братъ, понимаете?.. Ну и младшіе, конечно, идутъ за нимъ… Пользуются, что отецъ-то безъ движенія, не можетъ вихры имъ надрать. Да только они вѣдь по глупости, а онъ, Орестъ-то, онъ не глупъ. Въ немъ это злая воля разговариваетъ…

— Но послушайте, Платонъ Платоновичъ, если это такъ, то… Знаете, это надо бы какъ-нибудь замять. Можно частнымъ образомъ воздѣйствовать. Вѣдь они вамъ свои…

— Свои? А я такъ скажу, что у меня нѣтъ своихъ. Свой или не свой, а живи правильно. Вотъ я каковъ. Онъ мнѣ свой, а зараза-то эта идетъ отъ него на всю гимназію, такъ развѣ я могу это терпѣть?

— Но что же дѣлать? Неужели этому дать ходъ? Вѣдь вашъ братъ, онъ содержитъ семью…

— Ну, да и семья вся такая же… Да вы что думаете: это секретъ? Да это весь городъ знаетъ. Мнѣ прямо въ глаза тыкаютъ: ишь, молъ, самъ вонъ что, а родной братъ вотъ оно что… Да, можетъ, и ты такой же, а только видъ дѣлаешь. Да это что? Да я вамъ еще вотъ что разскажу…

И пошелъ врать невообразимое, несказанное. Всѣ умственныя силы его напряглись и приняли участіе въ нагроможденіи этой лжи, какъ можно убѣдительнѣе и какъ можно гаже. Онъ видѣлъ нерѣшительность Карпатова, недовѣрчивость и потому старался наворотить какъ можно больше всякой мерзости.

Оказалось, что Орестъ былъ съ нимъ откровененъ, по-братски, и раскрылъ передъ нимъ всѣ карты. Онъ рѣшилъ и его, Платощу, сдѣлать своимъ орудіемъ. Ты, молъ, будь тамъ поближе и, чуть что, предупреждай: такъ, молъ, у насъ тогда все будетъ шито-крыто. И вотъ увидишь, однажды мы гимназію взорвемъ, и полъ-города вверхъ тормашками полетитъ.

Карнатовъ недоумѣвалъ. Откуда это? Ничего не было слышно такого про учителя Плутанова и про его семью. Сколько лѣтъ уже онъ преподаетъ въ гимназіи, никогда не былъ на замѣчаніи.

Но говоритъ вѣдь это родной его братъ, при томъ человѣкъ, оказавшій такую важную услугу порядку. Не вѣрится. А какъ же не вѣрить? И, наконецъ, что съ этимъ дѣлать? Замять — опасно. Мало ли что потомъ будетъ! Вѣдь онъ, Платоша, хоть и выдумалъ геніальную идею, а все же малый глуповатый. Вотъ и сейчасъ, вмѣсто того, чтобы скрыть про свою семью, онъ на стѣну лѣзетъ. Развѣ благоразумный человѣкъ такъ поступилъ бы? Положимъ, въ немъ много этого жару патріотическаго, ну, а все же, все же. Вѣдь люди то свои.

Карпатовъ рѣшилъ частнымъ образомъ, не давая дѣлу хода, поговорить съ губернаторомъ. Конечно, были посредствующія инстанціи. Можно было посовѣтоваться сперва съ Завихратскимъ или съ Херувимовымъ, но предметъ то очень ужъ щекотливый, — пожалуй, разболтаютъ по городу.

На другой день на частномъ докладѣ онъ разсказалъ губернатору. — Вотъ-съ, ваше превосходительство, — какъ съ этимъ быть?

Губернаторъ изумился — не самому факту, а именно тому, что сообщеніе исходитъ отъ самого Платоши.

— Конечно, это очень цѣнно въ немъ, но… Знаете… Это ужъ черезчуръ. Ну, напримѣръ, вы, Антонъ Васильевичъ, если бы, скажемъ, вашъ братъ или дядя — я, конечно, дѣлаю невѣроятное предположеніе — оказались замѣшаны въ этакомъ дѣлѣ — могли ли бы вы, по совѣсти, донести объ этомъ?

— По совѣсти, ваше превосходительство, не могъ. Хотя и долгъ повелѣваетъ, а, думаю, не рѣшился бы.

— Признаюсь, я тоже не могъ бы. Тѣмъ не менѣе, необходимо принятъ соотвѣтствующія мѣры. Мы сдѣлаемъ это возможно мягче и, такъ сказать, домашнимъ образомъ. Распорядитесь, чтобы вызвали ко мнѣ директора гимназіи — конфиденціально, разумѣется.

Вызвали директора. Когда ему губернаторъ сказалъ о крамольности учителя Ореста Плутанова, онъ даже попятился назадъ отъ изумленія.

— Орестъ Плутановъ? Никогда! — твердо отвѣтилъ онъ. — Благонамѣреннѣйшій изъ преподавателей.

— Такъ что вы ручаетесь?

— Своей должностью.

— А что, если?..

Директоръ запнулся. А въ самомъ дѣлѣ: что — если? Въ сущности, въ эти времена развѣ можно за что-нибудь поручиться? Вѣдь вотъ гимназисты съ самаго основанія гимназіи были покорны и послушны, а вдруіъ взбѣсились, очевидно — это зависитъ отъ какого-то повѣтрія.

— Ну, вотъ то-то и есть, — сказалъ губернаторъ. — Итакъ: произведите у себя негласное разслѣдованіе, а мы тоже предпримемъ кой-что.

«Негласное» разслѣдованіе состояло въ томъ, что каждаго ученика въ отдѣльности призывали въ инспекторскую и, плотно притворивъ дверь, допрашивали, не говорилъ ли когда-нибудь въ классѣ на урокѣ Орестъ Платоновичъ чего-нибудь этакого, недозволеннаго и возмутительнаго? Гимназисты всѣ, какъ одинъ, обалдѣли отъ этого вопроса. Ореста Платоновичъ? Да объ этомъ даже и подумать нельзя. Ничего, кромѣ математики.

Съ гимназистовъ тутъ же брали слово, что они о допросѣ никому не скажутъ, но, разумѣется, черезъ нѣсколько часовъ объ этомъ зналъ весь городъ.

А въ тотъ же день была предпринята и другая — тоже «негласная мѣра»: ночью пришли въ квартиру Плутановыхъ полицейскіе люди и перерыли всѣ бумаги и книги, какія только нашлись въ домѣ, и, разумѣется, ничего не нашли.

Орестъ Плутановъ былъ очищенъ отъ подозрѣнія, а на утро Платошу потребовалъ къ себѣ губернаторъ.

— Послушайте, какъ же это объяснить? Вы доносите на своихъ родныхъ и не основательно! — спросилъ его губернаторъ, хотя и не безъ строгости, но въ то же время, помня его заслуги, довольно мягко.

— Имѣлъ подозрѣніе, ваше превосходительство, и не могъ вытерпѣть… — убѣжденно сказалъ Платоша.

— Гм… Да, конечно… Это очень цѣнное качество, но… все же надо быть осторожнымъ.

«Чортъ его возьми, однако, подумалъ губернаторъ, — если онъ родного брата готовъ не пощадить, то что же ему помѣшаетъ при случаѣ наплести про кого угодно, хотя бы про меня? Съ нимъ надо быть осторожнымъ».

— Эхъ, милый, переборщилъ, — сказалъ Карпатовъ, дружески трепля по плечу Платошу. — Направленіе мыслей у тебя хорошее, а только надобно съ толкомъ.

Онъ почему-то въ иныя минуты говорилъ Платошѣ ты.

А Платоша только ухмылялся себѣ въ кулакъ, который онъ, для сокрытія тайны, приставлялъ къ губамъ, и думалъ: «Ладно, самъ знаю, что надобно съ толкомъ, да съ толкомъ оно и сдѣлано. Вотъ теперь они знаютъ, какая я сила».

Однако, скоро ему пришлось испытать огорченіе. Да, надо сказать правду, событіе это таки порядочно огорчило его. Злоба-злобой, а все-таки кровь то у него въ жилахъ текла Плутановская, старика Платона Платоновича кровь, а съ старикомъ-то и случилась бѣда.

Послѣ поголовнаго допроса гимназистовъ, а особенно послѣ ночного обыска, Оресту и другимъ членамъ семьи сдѣлалось ясно, что это была месть Платоши, и такъ противно стало всѣмъ, такое отвращеніе объяло всѣхъ Плутановыхъ, что имъ стыдно было смотрѣть другъ другу въ глаза.

Встрѣтятся нечаянно взглядами, и у каждаго въ головѣ сейчасъ же мысль: а вѣдь это нашъ братъ, кровный, Плутановъ, — онъ тоже Плутановъ!

Старику не говорили объ этомъ. Онъ и такъ былъ потрясенъ ночнымъ обыскомъ, и за него боялись. Жизнь его висѣла на ниточкѣ. Разговаривали шопотомъ.

Но тотъ, отъ кого скрываютъ, всегда узнаетъ, и Богъ-вѣсть какими путями. И старый Платонъ Платоновичъ уловилъ какое-то слово и пришелъ въ необычайное волненіе. Позвалъ Марью Федоровну, сталъ допрашивать, та путала, сбивалась, и вдругъ онъ понялъ, началъ задыхаться, замахалъ руками. Всѣ встревожились, — къ нему. Онъ силится произнести какія-то слова и не можетъ. Кровь прилила къ головѣ и сдавила ему горло.

И вотъ откуда-то изъ глубины, какъ будто вмѣстѣ съ послѣднимъ вздохомъ, вырвались слова, произнесенныя хриплымъ, сдавленнымъ голосомъ.

— Сынъ… Іу-да…

И въ тотъ же мигъ жизнь замерла въ его широко открытыхъ глазахъ.

Похороны эти были въ городѣ большимъ событіемъ, и долго потомъ помнились всѣми гражданами. Произошло нѣчто, совершенно неожиданное, такъ что даже Карпатовъ не могъ предугадать и былъ не готовъ, и только въ послѣднюю минуту спохватился.

Старика Плутанова, который много лѣтъ уже сидѣлъ безвыходно въ квартирѣ, прикованный къ своему креслу, знали, конечно, его прежніе сослуживцы, но населеніе города совсѣмъ не интересовалось его судьбой. Смерть его не представляла никакой потери для города. Человѣкъ, давнымъ давно выбывшій изъ строя, да и раньше, до болѣзни, онъ былъ бухгалтеръ и только.

И когда къ небольшому одноэтажному дому на окраинѣ города прибыли скромныя дроги, запряженныя парой по третьему разряду, семья покойника готовилась къ столь же скромнымъ похоронамъ.

Но, пока въ домѣ происходили послѣднія приготовленія, сталъ прибывать народъ — десятки, сотни, а потомъ и тысячи, вся улица была запружена толпой. Люди всевозможнаго званія оставили свои занятія и пришли отдать послѣдній долгъ человѣку, котораго не знали и о которомъ ничего не слышали. Съ перваго взгляда это казалось непонятнымъ. Можетъ быть, призошла роковая ошибка? Можетъ быть, заблуждались насчетъ покойника, приняли его за другого? Но другого, сколько-нибудь значительнаго, въ этотъ моментъ въ городѣ не было.

Нѣтъ, пришли именно къ старику Плутанову. Вѣдь это же на его голову свалилось такое страшное несчастье, что сынъ его, раньше доставившій ему столько огорченій, сдѣлался предателемъ; вѣдь это же у него въ домѣ былъ ночной обыскъ, и по поводу его другого сына, учителя, происходилъ поголовный допросъ въ гимназіи.

Тутъ было все: и сочувствіе къ несчастному старику, не выдержавшему такого позора, и возмущеніе по поводу послѣднихъ событій въ городѣ, и тщательно скрытый, боязливый протестъ. Движимая этими чувствами, на похороны старика Плутанова собралась та часть города, которая не принадлежала къ «благомыслящимъ».

Когда Карпатову донесли о столь многолюдномъ собраніи, онъ въ первую минуту не повѣрилъ. Почему? Что такое былъ этотъ несчастный старикъ? Но обсужденіе этого вопроса по существу онъ отложилъ на послѣ, а пока принялъ мѣры — послалъ сильный отрядъ полицейскихъ на самыя похороны, да на всякій случай по дорогѣ къ кладбищу, и на самомъ кладбищѣ припряталъ изрядный резервъ.

И съ Платошей произошла исторія. Наканунѣ, когда въ квартирѣ служили панихиду, онъ пришелъ, но помолиться ему не удалось. Только что онъ собрался подойти къ покойнику, чтобы попрощаться съ нимъ, какъ къ нему тихо, но рѣшительно приблизился Валерій.

— Пошелъ вонъ отсюда, Іуда! — шопотомъ сказалъ Валерій, --если не уйдешь, худо будетъ.

Да, это было сказано шопотомъ, но какимъ! И какія острыя, огненныя иглы блестѣли въ это время въ глазахъ Валерія! Платошѣ показалось, что младшій братъ вотъ-вотъ сейчасъ схватитъ его за горло и задушитъ, непремѣнно задушитъ.

И, несмотря на свой гигантскій ростъ и несомнѣнную физическую силу, онъ струсилъ. Мужества въ немъ не оказалось, — онъ сейчасъ же повернулся и вышелъ.

Но на другой день утромъ онъ собралъ вокругъ себя молодцовъ въ ситцевыхъ рубахахъ, въ высокихъ сапогахъ, и сказалъ имъ:

— Братцы, Платошу обижаютъ. Не пускаютъ на похороны родителя. Выручайте!

Молодцы, разумѣется, выразили готовность. Зашли въ трактиръ, выпили, а затѣмъ, въ видѣ экокорта, окружили Платошу, и вся эта ватага отправилась на похороны.

Прескверное это было зрѣлище, когда Платоша, окруженный какими-то неизвѣстными людьми, съ разбойничьими лицами, шелъ за гробомъ. Кой-гдѣ раздались было негодующіе голоса, но молодцы показали въ своихъ лицахъ такую рѣшимость, а полицейскіе въ это время такъ близко придвинулись къ нимъ, что толпѣ оставалось только присмирѣть.

А на кладбищѣ Платоша подошелъ къ самому гробу и пролилъ слезу.

Вотъ тутъ-то публика не выдержала. Кто-то бросился къ нему, въ воздухѣ пронеслись нелестные для него эпитеты, выдвинулись съ обѣихъ сторонъ кулаки, и произошла форменная свалка. Мирные обыватели тотчасъ же разбѣжались, а Карпатову пришлось пустить въ ходъ свои резервы.

Платоша вернулся въ номера съ окровавленнымъ лицомъ. Ему порядочно таки досталось, а похороны старика Плутанова были омрачены.

Тѣмъ не менѣе, Карпатовъ получилъ еще одинъ случай явиться къ губернатору съ докладомъ о благополучномъ усмиреніи возмутившихся гражданъ и о водвореніи порядка. Онъ ѣхалъ съ эффектнымъ разсказомъ, въ которомъ должны были фигурировать, какъ его собственная предусмотрительность и распорядительность, такъ и явно обнаруженная полезность благомыслящаго элемента, сопровождавшаго Платошу.

Но, къ удивленію его, губернаторъ выслушалъ его разсѣянно, наскоро, не далъ даже докончить разсказъ и промолвилъ:

— Отлично, отлично, я радъ…

И сейчасъ же обратился къ молодому чиновнику, стоявшему здѣсь, видимо, продолжая прерванныя распоряженія.

— Э… да… скажите Матвѣю Назарычу Херувимову, чтобы всѣ экстренныя дѣла немедленно доложилъ мнѣ, а также дайте знать вице-губернатору, чтобы безотлагательно пожаловалъ ко мнѣ.

Карпатовъ слегка опѣшилъ. Губернаторъ какъ будто показывалъ ему пренебреженіе. Съ чего же это? Но нѣтъ, не то. Всюду какая-то суматоха. По лѣстницѣ бѣгаютъ курьеры, чиновники куда-то стремятся съ бумагами. Что же случилось?

Когда молодой чиновникъ, выслушавъ порученія, удалился, губернаторъ вновь обратилъ взоръ на Карпатова.

— Вы что-то такое говорили мнѣ? Извините, я былъ разсѣянъ…

— Насчетъ похоронъ старика Плутанова… Безпорядокъ вышелъ…

— А, да, да? Ну, что же? Водворили? Отлично… Надѣюсь, что и въ мое отсутствіе…

— А вы изволите намѣреваться отсутствовать, ваше превосходительство?

— Ахъ, Боже мой, вѣдь я вамъ не сказалъ… вотъ разсѣянность! Ну, да, да, экстренно вызванъ въ Петербургъ «для нѣкоторыхъ служебныхъ объясненій». Сегодня ѣду.

И при этомъ у губернатора въ глазахъ блеснула необыкновенная веселость.

— Гм… А извините, ваше превосходительство, это развѣ непремѣнно ужъ хорошо? — не особенно рѣшительно спросилъ Карпатовъ, видя, что губернаторъ все дѣлаетъ въ чрезвычайно веселомъ стилѣ.

— Ха, ха! Вопросъ вашъ понимаю. Дѣйствительно, «для служебныхъ объясненій» не всегда бываетъ хорошо. Но на сей разъ недурно. Кромѣ офиціальной бумаги, имѣется еще письмо частнаго характера, гдѣ сказано…. вотъ что сказано тамъ, мой милый Антонъ Васильевичъ…

Губернаторъ досталъ изъ ящика стола письмо и прочиталъ: «ну, ну, пріѣзжайте, милѣйшій мой другъ! Откройте намъ вашу волшебную тайну, вашъ рецептъ — водворенія порядка безъ экстренныхъ полномочій. Ну, право же, мы ждемъ васъ, какъ нѣкоего посланника небесъ, пророка, который принесетъ намъ откровеніе». Ну-съ, Антонъ Васильевичъ, теперь вы понимаете, почему это хорошо? Вамъ это правится?

— Понимаю-съ, ваше превосходительство, и очень нравится. Ага, значитъ — дошло… Ха, ха…

— Все доходитъ. Да кстати, вѣдь это тоже можетъ пригодиться. Какъ это было на похоронахъ? Разскажите подробно, я былъ разсѣянъ и не усвоилъ. Мнѣ, знаете ли, необходимо усвоить, такъ сказать, технику дѣла.

Карпатовъ подробнѣйшимъ образомъ разсказалъ все, что было на похоронахъ. Губернаторъ слушалъ и старался запомнить. Доложили о пріѣздѣ вице-губернатора, который сейчасъ же вошелъ.

— А, Аркадій Владиміровичъ, очень радъ… Завтра вы вступаете въ исправленіе обязанностей губернатора. Я сегодня уѣзжаю въ Петербургъ, согласно экстренному предписанію, — говорилъ губернаторъ, пожимая его руку и не давая ему времени высказать удивленіе.

Вообще, онъ, видимо, былъ взвинченъ пріятнымъ волненіемъ. Этотъ экстренный вызовъ въ Петербургъ былъ для него очевидной побѣдой. Если онъ и вернется сюда, то несомнѣнно отмѣченный знаками особаго довѣрія, а можетъ быть, и не вернется, а попадетъ на высшій постъ.

Ахъ, какъ все на этомъ свѣтѣ обманчиво! Давно ли онъ ходилъ по этимъ же комнатамъ, въ халатѣ, съ блѣднымъ обрюзгшимъ лицомъ, въ глубокомъ уныніи, съ опустившимися руками и съ увѣренностью, что все пропало, и что вотъ-вотъ, съ минуту на минуту, его пригласятъ подать въ отставку. И вдругъ пустякъ, простая, грубая, но въ то же время и геніальная мысль, пришедшая въ голову какому-то. самородку, и онъ не только благополучно, но и эффектно выплываетъ наверхъ.

Вице-губернаторъ же выслушалъ новость и, глядя на его настроеніе, нисколько не заразился его веселостью, а скорѣе впалъ въ уныніе. Его тайная пассивная оппозиція, конечно, была хорошо извѣстна губернатору, а главное, что онъ, Завихратскій, у котораго тоже вѣдь были друзья въ Петербургѣ, писалъ имъ въ свойственномъ ему насмѣшливомъ тонѣ о растерянности губернатора и предсказывалъ, что онъ сварится въ собственномъ соку. Недаромъ же губернаторъ былъ съ нимъ корректенъ, но чрезвычайно холоденъ. Въ исправленіе должности онъ, конечно, вступитъ, но что будетъ затѣмъ, вотъ вопросъ.

Вечеромъ, когда отходилъ поѣздъ на сѣверъ, всѣ главные чины, какіе были въ городѣ, собрались на вокзалѣ и проводили въ Петербургъ губернатора. И всѣ видѣли, что, несмотря на желаніе придать своему лицу выраженіе величаваго спокойствія, онъ не могъ удержаться отъ веселости, и губы его все время складывались въ улыбку. Такъ съ улыбкой, въ послѣдній разъ отвѣтивъ на почтительныя пожеланія добраго пути, онъ и уѣхалъ.

На слѣдующій день вице-губернаторъ Завихратскій вступилъ въ исправленіе должности губернатора, но это прибавило ему очень мало счастья. Будь это въ другое время и при другихъ обстоятельствахъ, онъ воспользовался бы временной властью, чтобы кой-чему дать желательное для него направленіе. У него вѣдь были свои взгляды и своя политика.

Онъ, конечно, не могъ открыто проводить ихъ даже въ отсутствіе губернатора, но все же находилъ возможнымъ проводить въ жизнь нѣкоторыя свои собственныя пристрастія. Принципіально онъ былъ не согласенъ ни съ однимъ мѣропріятіемъ губернатора, но это было не столько по убѣжденію, сколько по должности.

Но были у него и дѣйствительныя разногласія съ губернаторомъ, и прежде всего вотъ эта фигура, какую представлялъ собой Платонъ Плутановъ. Завихратскій не разъ встрѣчалъ его у губернатора, который обращался съ нимъ гораздо привѣтливѣе, чѣмъ — ну, хотя бы съ нимъ самимъ. А ужъ его закадычная дружба съ полиціймейстеромъ Карпатовымъ просто шокировала его.

Ни для кого не было тайной, и Завихратскій это прекрасно зналъ, что Плутановъ возится съ самымъ сомнительнымъ народомъ, съ которымъ проводитъ время въ трактирѣ и другихъ, еще менѣе приличныхъ, мѣстахъ. Зналъ онъ также и то, что Плутановъ и самъ довольно темная личность, былъ въ свое время уличенъ въ растратѣ, сидѣлъ въ тюрьмѣ.

Наконецъ, и это свѣжее событіе, которое волновало весь городъ — исторія съ нелѣпымъ доносомъ на собственнаго брата, смерть старика Плутанова, скандалъ у его могилы и роль во всемъ этомъ того же Плутанова и его сомнительныхъ друзей, этихъ лохматыхъ молодцовъ въ ситцевыхъ рубахахъ и высокихъ сапогахъ.

И этотъ господинъ сидитъ въ комитетѣ новоиспеченнаго патріотическаго общества рядомъ съ нимъ и съ другими людьми въ качествѣ равноправнаго члена, судитъ и рядитъ, подаетъ голосъ и вершитъ иногда довольно важныя дѣла. Будь это временное исполненіе губернаторской должности при другихъ обстоятельствахъ, Завихратскій ужъ, конечно, несмотря ни на что, сумѣлъ бы «сократить этого господина», а теперь… теперь у него были связаны руки. Онъ и безъ того боялся за свою карьеру.

И пришлось ему волей-неволей — исправлять должность самымъ формальнымъ образомъ, то-есть, подписывать бумаги и присутствовать при томъ, какъ работала машина, не имъ заведенная.

XIV.

Рѣшительно необъяснимо, почему послѣ событія напохоронахъ своего отца Платоша, вмѣсто того, чтобы задуматься надъ вопросомъ о бренности всего земного, и, можетъ быть, нѣсколько даже смириться духомъ, — наоборотъ, возгордился. Прослѣдить за теченіемъ мыслей въ его головѣ представляется задачей почти невыполнимой, ибо едва-ли въ головѣ этой дѣйствовали всѣмъ извѣстные и общепризнанные законы логики.

Онъ, напримѣръ, призналъ очень важнымъ то обстоятельство, что онъ «имъ показалъ», то-есть показалъ свою силу, что съ нимъ нельзя обращаться, какъ со всякимъ, нельзя запретить ему идти за прахомъ отца. Вѣдь сказалъ же ему Валерій: «пошелъ вонъ», а онъ вотъ все-таки былъ на похоронахъ, настоялъ на своемъ.

Но особенно большое значеніе онъ приписалъ тому, о чемъ всякій, сколько-нибудь разумный, человѣкъ скорѣе сожалѣлъ бы: «изъ-за меня вышелъ цѣлый скандалъ на кладбищѣ. Ого, еще не то будетъ, ежели меня станутъ трогать. Это, что морду мнѣ раскровянили, не важно, — морду то я вымылъ, когда пришелъ домой, и вотъ теперь она почти что зажила. А вотъ что изъ-за Платоши Плутанова цѣлая свалка вышла, такъ это замѣчательно. Изъ-за перваго встрѣчнаго свалки не выйдетъ, вотъ оно что. А молодцы то мои, небось, себя показали, да и полиція заступилась, за кого? за меня, за Платона Плутанова. Стало быть, Платоша не кто-нибудь, а лицо».

Такая приблизительно совершалась мыслительная работа въ его головѣ, и результатомъ этого было то, что онъ вдругъ возгордился и возомнилъ о себѣ невѣроятныя вещи.

Въ домѣ Карпатова онъ попрежнему околачивался днями и вечерами, и, надо сказать правду, надоѣлъ онъ тамъ до послѣдней степени. Самъ Карпатовъ былъ человѣкъ своего дѣла. Интересы полиціи и охрана порядковъ въ городѣ исчерпывали весь кругъ его мыслей, само собою разумѣется, въ связи съ движеніемъ по службѣ и увеличеніемъ оклада жалованья.

А такъ какъ Платоша въ этомъ именно обстоятельствѣ своей знаменитой идеей способствовалъ укрѣпленію его положенія въ глазахъ губернатора, то онъ и казался ему никогда незаходящимъ свѣтиломъ.

Кромѣ того, какъ-ни-какъ, а Платоша стоялъ во главѣ новой арміи, которая, по мнѣнію Карпатова, далеко еще не сказала своего послѣдняго слова, и могла во всякое время пригодиться. Онъ, Платоша, создалъ ее и былъ въ ней дѣйствительно полководцемъ. Понятно, это кой-чего стоило, но не ему же, не Карпатову, а «благомыслящимъ гражданамъ», купцамъ и промышленникамъ, которые все время продолжали неукоснительно приносить жертвы, ибо убѣдились, что отъ этого для нихъ получается толкъ.

Но семейство Антона Васильевича, его жена и двѣ взрослыя дочери, были самыя обыкновенныя обывательскія дамы. Жена въ свое время была красива, и теперь еще молодилась, а дочери учились въ гимназіи: старшая, Надежда, съ годъ тому кончила, а младшая, Анна, была на выпускѣ. Обѣ были хорошенькія, и обѣ имѣли право разсчитывать на хорошихъ жениховъ. За ними ухаживали равномѣрно и чиновники особыхъ порученій при губернаторѣ и купеческіе сыновья, и имъ оставалось только выбирать.

Постоянное присутствіе въ домѣ Платоши въ первое время имъ было непріятно. У него были привычки самаго дурного тона, который онъ почерпнулъ, конечно, не въ своей семьѣ, а въ постороннихъ мѣстахъ. Онъ громко отхаркивался и плевалъ на полъ и считалъ долгомъ благовоспитанности непремѣнно растереть сапогомъ. Всенародно ковырялъ въ носу и любовался результатами этой невинной операціи, за обѣдомъ салфеткой вытиралъ не только ротъ и пальцы, но и вспотѣвшій лобъ и щеки и даже, при надобности, затылокъ. Будучи человѣкомъ громоздкимъ и тяжелымъ, онъ простодушно жаловался на то, что у него потѣютъ ноги.

Барышни сперва протестовали, но Карпатовъ объяснилъ имъ, что Платоша оказалъ ему неоцѣненную услугу, и что онъ человѣкъ вообще для него необходимый. Мало-по-малу къ нему привыкли, какъ къ неизбѣжному злу, и просто не замѣчали его.

А онъ ничего для себя и не требовалъ. Придетъ, поѣстъ, поторчитъ, потомъ отправится въ кабинетъ Карпатова и безъ всякой надобности присутствуетъ при его полицейскихъ занятіяхъ, наивно воображая, что оказываетъ этимъ пользу отечеству.

Но послѣ событія на кладбищѣ, когда онъ возгордился, въ его поведеніи появились новыя черты. Началось съ того, что онъ купилъ себѣ новую пиджачную пару, совершенно нелѣпаго голубого цвѣта — съ бѣлыми полосками, а шею повязалъ розовымъ галстухомъ съ бантомъ, вмѣсто прежняго бритья разъ въ недѣлю, при чемъ на шестой день его лицо было покрыто чѣмъ-то въ родѣ кустарника, сталъ бриться чуть не каждый день. Для волосъ купилъ препахучую помаду умащивать ею волосы и всячески приглаживать ихъ, завелъ даже проборъ, однимъ словомъ — человѣкъ занялся своей наружностью. Карпатовскія барышни, при появленіи его въ этомъ новомъ видѣ, едва удерживались отъ смѣха.

Но изумленіе дамъ было неописуемо, когда однажды Платоша явился не съ пустыми руками, а съ коробкой конфектъ, которую онъ вручилъ старшей дочери Карпатова, и сказалъ:

— Это вамъ-съ! Отъ меня-съ!

Конечно, это было не спроста, и Надежда Антоновна, если бы обладала тонкостью, должна была бы понять намекъ, но она не поняла. Слишкомъ ужъ это было невѣроятно, чтобы могло прійти ей въ голову. При томъ же и конфекты были прескверные, что, однако же, нисколько не говорило о недостаткѣ щедрости со стороны Платона, а было только свидѣтельствомъ его плохого вкуса.

Черезъ день же послѣ этого онъ принесъ еще цвѣты и тоже вручилъ Надеждѣ Антоновнѣ. Ну, тутъ ужъ, конечно, было ясно, а между тѣмъ, намѣренія его все-таки не были поняты. Вмѣсто того, чтобы почувствовать себя польщенной. Надежда Антоновна, поставивъ цвѣты въ воду, — разумѣется, по секрету — сказала своей сестрѣ: — какой идіотъ!

Но у Платоши были самыя серьезныя намѣренія. Человѣкъ онъ былъ въ возрастѣ зрѣломъ, какъ разъ въ томъ самомъ, когда порядочные люди думаютъ о женитьбѣ. Когда же онъ разсмотрѣлъ со всѣхъ сторонъ свои данныя, то нашелъ, что представляетъ собою во всѣхъ отношеніяхъ солиднаго жениха, какого только можетъ желать всякая дѣвица.

По наружности — ну, объ этомъ нечего даже и говорить, — наружность у него видная, въ тысячной толпѣ его можно сразу замѣтить и отъ всѣхъ отличить — ростъ, тѣлосложеніе, мускулы, кудри, все это, можно сказать, перваго сорта. Въ прежнее время онъ былъ плохо одѣтъ и это, разумѣется, очень вредило ему, но теперь у него есть все, что надо, и при томъ, новое, купленное въ магазинѣ, на наличныя денежки.

Сюртукъ его уже всѣ видѣли, онъ появлялся въ немъ на собраніи «Союза сердецъ» и у губернатора, когда тотъ призывалъ его. Пиджаковъ даже двѣ штуки, обыкновенный всегдашній и вотъ этотъ новый — голубой съ бѣлыми полосами, прямо шикарный, — такого, должно быть, ни у одного франта не имѣется. Рубахи, галстухи и прочая тамъ мелочь, ну что-жъ объ этомъ распространяться! Фракъ? Фрака у него еще нѣтъ, это надо сказать по совѣсти. Нѣтъ, и онъ не говоритъ, что есть, онъ вообще не любитъ хвастаться. Но фракъ можно купить, когда понадобится, напримѣръ, для вѣнчанія. Были бы деньги, и онѣ у него звенятъ непрестанно. Вѣдь на алтарь отечества многіе купцы жертвуютъ черезъ него. Другіе, конечно, несутъ прямо къ Карпатову, но не всѣ имѣютъ доступъ къ такой персонѣ, какъ полиціймейстеръ, а онъ, Платоша, доступенъ, онъ не важничаетъ, и егоза это любятъ, и многіе деньги отдаютъ ему, конечно, для передачи, куда слѣдуетъ. Ну, а это ужъ дѣло его личное — насчетъ передали. Вѣдь онъ прекрасно знаетъ, что и Карпатовъ не все же, что попадаетъ въ его руки, передаетъ казначею «Союза сердецъ». Ого, еще-бы! А первыя суммы, послѣ того, какъ онъ, Платоша, кликнулъ кличъ, вѣдь Карпатовъ тогда прямо отсчиталъ: это, говорить, моя доля, а это твоя. Это, говоритъ, на покупку того, сего и третьяго, а вотъ это намъ за труды. Еще тамъ, когда начальство труды наши оцѣнитъ, да и оцѣнитъ ли? можетъ, дѣло такъ повернется, что намъ по шеѣ дадутъ, — а труды уже были, ну такъ вотъ.

А главное, что безъ него, Платоши, Карпатовъ, да и самъ губернаторъ, все равно, какъ безъ рукъ. А ну — какъ граждане опять вздумаютъ права свои заявить, этакъ то мирно, безъ всякаго шума! Что они будутъ дѣлать безъ него и его молодцовъ — это то-есть Карпатовъ и губернаторъ? а даже и безъ этого, онъ можетъ какой угодно безпорядокъ произвести. Только мигнетъ своимъ молодцамъ и готово.

Опять же, эта вотъ поѣздка губернатора въ Петербургъ, гдѣ его уже, можетъ быть, на рукахъ носятъ. Вѣдь онъ тамъ бахвалится: дескать, вотъ я каковъ! А вѣдь въ сущности не онъ «каковъ», а именно Платоша, и если бы Платоша захотѣлъ (онъ не хочетъ, онъ не тщеславенъ), то такъ бы и объявилъ: молъ, не губернаторъ все это сдѣлалъ, а я, Платонъ Плутановъ, честь имѣю кланяться.

Изъ соображеній всѣхъ этихъ обстоятельствъ Платоша сдѣлалъ выводъ, что онъ прекрасный женихъ, и что ему отказа ни отъ кого не можетъ быть. И потому, намѣтивъ Надежду Антоновну, онъ и предпринялъ рядъ предварительныхъ дѣйствій.

Почему собственно его выборъ палъ на Надежду Антоновну? Да просто потому, что онъ часто ее видѣлъ, привыкъ къ ней и находилъ ее хорошенькой. Влюбленности онъ никакой не ощущалъ и, собственно говоря, считалъ ее пустымъ чувствомъ, непригоднымъ для солиднаго человѣка. Но ему казалось просто несправедливымъ по отношенію къ Карпатову, еслибы онъ, задумавъ основать семью, обошелъ его и сталъ искать себѣ жену въ другомъ мѣстѣ. Неловко, они пріятели, кой-чѣмъ дѣлились, Карпатовъ оказывалъ ему вниманіе. Зачѣмъ же обижать человѣка? Да и почему предпочесть другую? Всѣ дѣвицы одинаковы, разумѣется — если онѣ хорошенькія и «изъ подходящаго общества».

И вотъ однажды, въ праздничный день, часовъ въ двѣнадцать, когда Карпатовъ имѣлъ обыкновеніе передъ завтракомъ заниматься въ своемъ кабинетѣ одинъ, къ нему, какъ всегда не постучавшись, вошелъ Платоша. Карпатовъ не увидѣлъ его, потому что голова его была наклонена надъ бумагами, а почувствовалъ — ужъ такъ онъ привыкъ къ нему и зналъ его шаги и манеру. Поэтому онъ, не поднявъ головы, сказалъ:

— Здравствуй, Платоша.

Съ нѣкоторыхъ поръ онъ привыкъ говорить ему ты, тогда какъ Платоша остался на почтительномъ вы.

— Здравствуйте, Антонъ Васильевичъ, съ праздникомъ васъ, промолвилъ Платоша. — А я сегодня къ вамъ по дѣлу и даже, можно сказать, по важному.

— О? Вотъ какъ! Ну, что-жъ такое?

Тутъ Карпатовъ положилъ перо, отодвинулъ бумагу и поднялъ голову. И когда онъ увидѣлъ Платошу, то изумленію его не было границъ. Это была сама торжественность, избравшая Платошу, чтобы въ его образѣ явиться передъ полиціймейстеромъ Карпатовымъ.

На немъ былъ черный сюртукъ и пестрые клѣтчатые брюки, а изъ-подъ сюртука выглядывала не обычная бѣлая, а какая-то сизая атласная жилетка. Галстухъ же былъ бѣлый, готовымъ бантикомъ пришпиленный къ высокому стоячему воротнику. Волосы его были до такой степени напомажены и приглажены, что казались какой-то сплошной влажной массой, а руки его были одѣты въ бѣлыя перчатки.

Посмотрѣлъ на него Карпатовъ и на минуту задумался надъ вопросомъ: что могъ бы означать такой маскарадъ? Собственно ему хотѣлось разсмѣяться, но онъ удержался, — пожалуй, обидишь человѣка.

— Что такъ разрядился, Платонъ Платоновичъ? Именинникъ ты сегодня, что-ли?

Платоша загадочно усмѣхнулся. — Нѣтъ, зачѣмъ? Не именинникъ. Тутъ другое, Антонъ Васильевичъ.

— А-а! другое? Ну, что-же?

— Да вотъ… это вотъ самое… имѣю намѣреніе жениться…

— Вотъ оно что!

Но даже и послѣ такого категорическаго заявленія, Карпатову не открылась истинная сущность его намѣреній. Платоша вздумалъ жениться, ну, что-жъ, — въ порядкѣ вещей. Глупо, конечно, по этому поводу надѣвать клѣтчатые штаны и бѣлыя перчатки и выливать на голову цѣлую банку пахучей помады, но это дѣло вкуса.

— А меня, должно быть, въ посаженые отцы звать хочешь, высказалъ Карпатовъ единственное соображеніе, какое ему пришло въ голову.

— Нѣтъ, не въ посаженые, — откликнулся Платонъ.

— Какъ? Неужто меня обойти желаешь?

— Нѣтъ, Антонъ Васильевичъ, твердо заявилъ Платоша, видя, что Карпатовъ все ходитъ по ложнымъ путямъ: — не въ посаженые, а прямо въ настоящіе.

Тутъ Карпатовъ опять пристально взглянулъ на него и даже прищурилъ лѣвый глазъ. Онъ все еще не понялъ; ему показалось, что Платоша какъ-бы изъясняется ему въ чувствахъ: дескать, онъ смотритъ на Карпатова, какъ на родного отца и т. п.

— Положимъ, я дѣйствительно къ тебѣ, Платонъ Платоновичъ, отечески отношусь, это вѣрно. А гдѣ же ты себѣ невѣсту высмотрѣлъ? Изъ купеческихъ, должно быть? Ужъ навѣрно приданое заграбастаешь…

— Такъ вѣдь, Антонъ Васильевичъ, я же это самое и говорю: желаю васъ имѣть не посаженымъ, а настоящимъ отцомъ… Ну, то-есть, какъ говорится, имѣю честь сдѣлать предложеніе насчетъ дочери вашей, Надежды Антоновны…

И, сказавъ это, Платоша не опустилъ глаза долу, не смутился и не обнаружилъ ничего, похожаго на трепетъ ожиданія, а смотрѣлъ въ лицо Карпатову такимъ веселымъ, неомраченнымъ сомнѣніемъ взглядомъ, какъ будто отвѣтъ Антона Васильевича былъ простой формальностью, а дѣло само по себѣ рѣшено.

И надо сказать, что Карпатовъ отнесся къ этому не такъ просто, какъ можно было ожидать. Въ сущности, когда онъ узналъ о причинѣ столь торжественнаго вида Платоши, ему захотѣлось прыгнуть подъ столъ или вообще выкинуть какую-нибудь комическую штуку. Это было и смѣшно и глупо, и наивно и дерзко. Это показывало, что Платоша окончательно не знаетъ своего мѣста, и у Карпатова былъ прекрасный случай указать ему это мѣсто.

Но онъ этого не сдѣлалъ. Не прыгнулъ подъ столъ и даже не разсмѣялся. Только чуть замѣтно дрогнула его верхняя губа. Онъ сейчасъ же почувствовалъ, что передъ нимъ стоитъ задача. Какъ ни первобытенъ, какъ ни смѣшонъ былъ Плутановъ въ своей неосновательной претензіи на руку его дочери Надежды, какъ ни нелѣпъ онъ былъ въ этомъ торжественно-матримоніальномъ одѣяніи, но все же таки онъ сила и именно такая сила, которая, изъ друга превратившись въ врага, можетъ надѣлать неисчислимыхъ гадостей. И Боже сохрани — показать ему его самого въ настоящемъ свѣтѣ и дать ему заслуженный отпоръ. Нѣтъ, это нужно сдѣлать какъ-нибудь мягко, искусно, осторожно.

— Милѣйшій мой другъ Платонъ Платоновичъ, сказалъ Карпатовъ неимовѣрно ласковымъ и дружескимъ голосомъ. — Признаюсь, ты меня застаешь прямо-таки врасплохъ. Конечно, ежели бы было у меня такое намѣреніе, тогда нечего и толковать… Но у меня и въ мысляхъ не было выдавать дочку замужъ.

— А что же, она въ монашки готовится, что-ли? — спросилъ Платоша.

— Зачѣмъ въ монашки? Но молода она очень, помилуй, ей всего восемнадцать лѣтъ, она только что кончила гимназію и еще не успѣла въ дѣвицахъ повеселиться. Замужемъ ужъ какое веселье! Пойдутъ дѣти, заботы, самъ знаешь.

— Оно, положимъ, правда. Какое тамъ ужъ веселье! согласился Платоша.

— Ну, вотъ, я только это и говорю. Наши дамы отъ того такъ часто и измѣняютъ мужьямъ, и оттого много бываетъ браковъ несчастныхъ — что ихъ слишкомъ рано выдаютъ замужъ, не даютъ имъ перебѣситься въ дѣвушкахъ. Я очень радъ, что ты меня понялъ и согласенъ со мной и навѣрно не будешь сердиться на меня.,

— Для чего же сердиться, Антонъ Васильевичъ? Ежели бы былъ отказъ, ну, тогда другое дѣло. А тутъ правильное разсужденіе. Мнѣ что-жъ… Породниться съ вами очень желательно, но только я могу и подождать.

— Вотъ, вотъ. Ты и подожди. Только, знаешь. Наденькѣ ты и виду не подавай, — тогда у насъ все останется по-старому.

И самому Платошѣ казалось въ тотъ моментъ, что Карпатовъ убѣдилъ его. Что-жъ въ самомъ дѣлѣ, — это такъ правдоподобно: молода, хочетъ повеселиться въ дѣвицахъ, пускай себѣ. А онъ подождетъ. И такъ солидно говорилъ объ этомъ Карпатовъ, такъ вообще все было по-хорошему.

Но когда онъ вышелъ на улицу, въ особешгости-же когда онъ вернулся къ себѣ въ номера и въ зеркалѣ увидѣлъ свою нелѣпо-расфранченную фигуру, то у него въ груди вдругъ почему-то зашевелилась обида. Онъ словно вышелъ изъ подъ обаянія личности Карпатова, который всегда на него «дѣйствовалъ», почувствовалъ свободу и понялъ.

Какъ же это такъ? Молода? А развѣ онъ хочетъ жениться на старой? Да вѣдь это же такъ и надо, чтобы была молодая. Нѣтъ, тутъ что то не такъ. Не смѣется ли надъ нимъ Карпатовъ? Это надо еще разобрать — разумѣется не зря, а съ толкомъ… гм… Ну, тогда берегись Карпатовъ, — онъ, Платоша, ему покажетъ.

И, можетъ быть, Платоша, поприглядѣвшись, нашелъ бы и болѣе явственныя указанія на то, что Карпатовъ въ этомъ случаѣ порядочно таки покривилъ душой и обошелся съ нимъ не по-дружески, если бы не случилось одно обстоятельство, отвлекшее и совершенно поглотившее его вниманіе. Изъ Петербурга вернулся губернаторъ, но не одинъ, а съ какимъ то, повидимому, довольно значительнымъ лицомъ.

Положеніе лица было неизвѣстно, и также нельзя было опредѣлить, зачѣмъ онъ пріѣхалъ, и потому въ губернскомъ городѣ сейчасъ же рѣшили, что онъ чиновникъ особыхъ порученій, гдѣ то тамъ, при какомъ то министрѣ или высшемъ учрежденіи. Это ужъ такъ заведено, что, если человѣкъ болтается безъ опредѣленнаго дѣла и при этомъ имѣетъ хорошій чинъ, красивый мундиръ и солидный окладъ жалованья, то ему нѣтъ другого и названья, какъ «чиновникъ особыхъ порученій».

Онъ былъ неопредѣленнаго возраста, но ужъ во всякомъ случаѣ не менѣе сорока лѣтъ, имѣлъ крайне ограниченное число волосъ на головѣ, бритое лицо съ низко подстриженными усиками и маленькіе-маленькіе острые и чрезвычайно наблюдательные глазки.

Носилъ онъ въ высшей степени щеголеватые пиджачки и головокружительнаго цвѣта жилеты и галстухи. Ни разу не видѣли его въ мундирѣ или вицъ-мундирѣ, съ губернаторомъ онъ обращался хоть и запросто, но все же съ какой то изысканной интимной почтительностью. Каждый день завтракалъ и обѣдалъ у него и имѣлъ такой видъ, какъ будто пріѣхалъ въ губернскій городъ погостить.

Никакими губернскими дѣлами онъ, повидимому, не интересовался, и единственное лицо, которое привлекло его вниманіе, былъ никто иной, какъ Платоша.

Да, это было даже удивительно. Какъ только пріѣхалъ губернаторъ, на другой же день онъ позвалъ къ себѣ Платона Плутанова. Разумѣется, это приглашеніе состоялось черезъ полиціймейстера Карпатова, который въ глазахъ губернатора былъ чѣмъ то въ родѣ Платошинаго антрепренера, — онъ и привезъ къ губернатору Платошу.

Здѣсь Петербургскій чиновникъ познакомился съ нимъ, но именно только познакомился, ничего не разспрашивалъ, а все разсматривалъ его, какъ будто изучалъ.

А когда Платоша вернулся къ себѣ домой, переодѣлся въ домашнее платье и, по обыкновенію, расположился на диванѣ, чтобы лежать — старая привычка, которой онъ остался вѣренъ, — онъ былъ нѣсколько удивленъ раздавшимся стукомъ въ дверь. Но изумленію его не было конца, когда въ комнату вошелъ петербургскій чиновникъ.

«Вотъ такъ штука, подумалъ онъ, — этакая важная птица, которая съ губернаторомъ за панибрата, отдаетъ мнѣ визитъ. Ого! Значитъ, я таки имъ здорово нуженъ. Надо полагать, безъ меня теперь они ничего уже не стоютъ».

А петербургскій чиновникъ, какъ сѣлъ, такъ и началъ, допрашивать его: какъ и что, и Платоша подробнѣйшимъ образомъ разсказалъ ему всю нехитрую механику. Онъ былъ чрезвычайно польщенъ.

Разсказывалъ онъ въ лицахъ, изображая, какъ все было, — жакъ онъ сперва состоялъ въ числѣ крамольниковъ (онъ такъ и сказалъ: крамольниковъ), но потомъ прозрѣлъ, какъ его осѣнила знаменитая идея, какъ ободренный Карпатовымъ и поощренный самимъ губернаторомъ, онъ ходилъ на пристань и на вокзалъ, по трущобамъ и закоулкамъ, всюду открывая «благомыслящихъ», и какъ потомъ эти благомыслящіе работали.

Чиновникъ слушалъ внимательно, не сводя съ него своихъ маленькихъ глазокъ, не пропуская ни одной подробности, разспрашивалъ о мелочахъ и задавалъ такіе вопросы, изъ которыхъ Платоша заключалъ, что онъ интересуется не зря, а съ толкомъ. Во все вникалъ, ничего не пропускалъ мимо.

— Такъ вы говорите, Платонъ Платоновичъ, что всѣхъ ихъ можно видѣть въ трактирѣ, этихъ вотъ вашихъ молодцовъ? А можете вы показать мнѣ ихъ?

— Да отчего же? Съ удовольствіемъ, сколько угодно. Они народъ тароватый, имъ только была бы выпивка да закуска, а то такъ и безъ закуски могутъ… Я только свистну, и они прибѣгутъ. Угодно сегодня? Извольте. Вечеромъ и пожалуйте. Я вамъ ихъ въ самомъ натуральномъ видѣ предоставлю.

И въ тотъ же вечеръ петербургскій чиновникъ созерцалъ Платошину дружину, которая дѣйствительно по мановенію его руки наползла въ трактиръ въ невѣроятномъ количествѣ.

Они ѣли и пили, какъ саранча, а петербургскій чиновникъ разсматривалъ ихъ, слушалъ ихъ откровенные разговоры, складывалъ все это въ своемъ сердцѣ и, какъ казалось, былъ очень доволенъ.

Наконецъ, въ честь его губернаторъ устроилъ торжественное засѣданіе «Союза сердецъ», и тутъ онъ имѣлъ возможность лично бесѣдовать съ представителями всѣхъ сословій города. Онъ видѣлъ владѣльцевъ ремесленныхъ мастерскихъ и почтенныхъ купцовъ, которые всѣ засвидѣтельствовали ему, что только съ того времени и дышать стали, какъ появились Платоша Плутановъ и его дружина.

И на Платошу они смотрѣли какими-то любовными глазами, которые какъ бы говорили: избавитель ты нашъ!

Владѣлецъ фабрики имѣлъ съ чиновникомъ особую бесѣду, среди которой между прочимъ были произнесены слѣдующія знаменательныя слова:

"Помилуйте, да какъ же! Эта Плутановская идея сдѣлала прямо-таки эпоху. Въ тѣ ужасные дни… ну, вы понимаете, о какомъ времени я говорю — всѣ рабочіе ушли съ фабрики — всѣ какъ одинъ — и никакихъ разговоровъ. Не желаемъ да и только. То-то и то-то требуемъ. Исполните, станемъ на работу — нѣтъ, не пеняйте. Всѣ какъ одинъ — вотъ что самое главное! А теперь у меня два десятка молодцовъ, изъ рабочихъ-же, на особомъ счету имѣются. Всего только два десятка, и вотъ представьте: изъ пятисотъ рабочихъ забастовали четыреста восемьдесятъ, а два десятка не желаютъ и становятся на работу. Тѣ мѣшаютъ имъ, выталкиваютъ ихъ, начинается ссора, потомъ драка, а затѣмъ выстрѣлъ… А этого совершенно достаточно, чтобы я имѣлъ право потребовать вмѣшательства отрядовъ, которые и приходятъ и водворяютъ порядокъ. Да-съ. Просто, но изумительно практично…

Только мѣстная аристократія, продолжавшая почему-то упорствовать въ своей оппозиціи губернатору и державшаяся предводителя и вице-губернатора, скептически отзывалась о Плутановѣ.

— Конечно, говорили ея представители, — онъ полезенъ, но все же его слѣдовало бы держать на задворкахъ. Нельзя же всякаго хама пускать въ комитетъ.

Петербургскій чиновникъ повертѣлся въ городѣ недѣли двѣ, а затѣмъ укатилъ въ столицу.

— Вотъ, сказалъ по поводу его губернаторъ Карпатову: — учиться къ намъ пріѣзжалъ. Спеціальная командировка. Да-съ.

И губернаторъ при этомъ держалъ голову чрезвычайно высоко, изъ чего Карпатовъ справедливо заключилъ, что въ Петербургѣ онъ одержалъ побѣду.

XV.

И это было вѣрно. Въ Петербургѣ дѣйствительно докладъ произвелъ впечатлѣніе какъ бы нѣкоей волшебной сказки.

«Какъ просто! Боже мой, какъ до наивности просто и въ то же время геніально!» — восклицали его умиленные слушатели.

Само собою разумѣется, что онъ и не подумалъ приписать геніальное открытіе какому то неизвѣстному Плутанову. Вѣдь онъ отвѣчалъ за губернію. Слѣдовательно, и добро и зло въ равной мѣрѣ отъ одного его исходятъ. Почтенное имя Платоши, конечно, было упомянуто, но лишь въ качествѣ полезнаго исполнителя предначертаній.

Человѣкъ, который близко знаетъ среду, энергичный и способный, вотъ и все.

И губернатора осыпали похвалами, дали ему очередной орденъ и пообѣщали въ самомъ близкомъ будущемъ передвинуть на болѣе отвѣтственный постъ. Теперь онъ могъ быть увѣренъ, что твердо сидитъ на своемъ мѣстѣ, и служебное движеніе для него обезпечено.

И хотя онъ своими впечатлѣніями не дѣлился ни съ предводителемъ, ни съ вице-губернаторомъ, но по лицу его и по тѣмъ особымъ размашистымъ движеніямъ, которыя характеризуютъ повышенное настроеніе духа, они заключали, что это такъ, и потому совершенно присмирѣли.

Однако-жъ губернатору было свойственно чувство благодарности, и онъ думалъ о томъ, какимъ бы способомъ вознаградить Платошу Плутанова за его полезную дѣятельность. Объ этомъ онъ совѣщался съ Карпатовымъ, — единственнымъ человѣкомъ, на котораго онъ могъ положиться.

— Скажите, спрашивалъ онъ, какъ онъ по служебной части? Не могли ли бы мы, напримѣръ, назначить его околоточнымъ надзирателемъ?

Карпатовъ отрицательно покачалъ головой. — Нѣтъ ваше превосходительство, это ему можетъ показаться обиднымъ. Ужъ очень маленькая и зависимая должность.

— Гм… А развѣ онъ высокаго мнѣнія о себѣ? Мнѣ казалось, напротивъ, что онъ очень скроменъ. Такъ, можетъ быть, назначить его помощникомъ пристава, а затѣмъ, смотря по службѣ, и въ приставы повысить?

— Не подходитъ, ваше превосходительство: — сидѣлъ въ тюрьмѣ, соблазнъ можетъ выйти…

— Нда… Это вѣрно. Но что же мы съ нимъ будемъ дѣлать? Надо же его какъ-нибудь устроить. Онъ, правда, получаетъ пятьдесятъ рублей, но это изъ какихъ то тамъ неопредѣленныхъ суммъ, которыя могутъ и изсякнуть… Вы придумайте что-нибудь, Антонъ Васильевичъ.

— По моему мнѣнію, ему надобно что-нибудь этакое партикулярное, — такъ сказать, не служебное.

Губернаторъ вдругъ оживился и поднялъ голову, какъ человѣкъ, ощутившій въ своемъ мозгу острую и плодотворную мысль.

— А знаете, Антонъ Васильевичъ, вы меня навели на идею. Объ этомъ былъ разговоръ и въ Петербургѣ. Почему бы намъ не завести газету для пропаганды, такъ сказать, здоровыхъ идей?

Карпатовъ взглянулъ на него и какъ то безпомощно захлопалъ вѣками глазъ. Газеты, книга, пропаганда идей при помощи печатнаго слова, это какъ-то совершенно выходило изъ его кругозора, онъ просто ничего въ этомъ не понималъ. Но такъ какъ мысль эта принадлежала губернатору, то онъ, правда очень неувѣренно, а все же утвердительно кивнулъ головой.

— Да, пропаганда… Это конечно… Отчего же и не такъ…

— Вы одобряете?

— Да оно дѣло не дурное… А только при чемъ же тутъ можетъ быть Плутановъ?

— Какъ при чемъ? Онъ доказалъ, что у него бываютъ плодотворныя идеи, вотъ мы его и сдѣлаемъ редакторомъ.

— Какъ вы изволили сказать, ваше превосходительство? Его редакторомъ? Да вѣдь онъ малограмотный.

— Ну, это пустое. Кто-нибудь другой будетъ за него статьи править, а онъ будетъ давать направленіе.

— Что-жъ, направленіе это ничего… Это онъ можетъ.

— Вы понимаете, что газета должна быть вполнѣ частная. Онъ будетъ редакторомъ, а издательство… Ну, какъ-нибудь ужъ устроимся.

— Но, ваше превосходительство, на газету нужны деньги, а у насъ ихъ нѣтъ. Денежная публика что-то поостыла къ пожертвованіямъ. Содержаніе Плутановскихъ молодцовъ довольно дорого обходится. Въ одинъ трактиръ по кредиту для нихъ, это то-есть на выпивку и закуску, тысячи двѣ въ мѣсяцъ платимъ, а въ кассѣ «Союза сердецъ» и пятисотъ рублей не наберется.

— Деньги? — промолвилъ губернаторъ и при этомъ загадочно усмѣхнулся. — Деньги найдутся. Развѣ вы не понимаете, Антонъ Васильевичъ, что теперь мнѣ достаточно выразить мысль, чтобы она тотчасъ же встрѣтила откликъ и реальное осуществленіе? Сколько по вашему нужно денегъ на газету?

— Откровенно окажу, никакого понятія въ этого рода дѣлахъ не имѣю, чистосердечно отвѣтилъ полиціймейстеръ. Полагаю, ваше превосходительство, что на это можетъ отвѣтить Херувимовъ.

— Ахъ, въ самомъ дѣлѣ! Херувимовъ, — разумѣется. Онъ во всемъ понимаетъ и на все можетъ отвѣтить.

И тотчасъ же изъ канцеляріи былъ вызванъ Херувимовъ. Когда ему сообщили о газетѣ, онъ ни капельки не смутился, и такъ какъ мысль, видимо, исходила изъ губернаторской головы, тотчасъ принялся всячески расхваливать ее. Превосходная мысль! Великолѣпная идея!

На предложеніе же высказаться по поводу суммы, онъ съ дѣловымъ видомъ взялъ карандашъ и бумагу и началъ глубокомысленно упражняться въ ариѳметическихъ дѣйствіяхъ и дѣлалъ это съ такимъ увѣреннымъ видомъ, что нельзя было и усумниться въ его компетентности. И, Богъ знаетъ, на основаніи какихъ данныхъ выведя цифру, онъ заявилъ.

— На первое время тысячъ шестьдесятъ будетъ достаточно.

— Шестьдесятъ? Вотъ и прекрасно сказалъ губернаторъ, которому было тоже все равно, такъ какъ деньги предполагались изъ совершенно посторонняго его губернаторству источника. — Мы такъ и потребуемъ шестьдесятъ тысячъ.

Такъ и потребовали, и недѣли черезъ двѣ, къ пріятному и почтительному изумленію Херувимова и Карпатова, въ предѣлахъ губернаторскаго дома имѣлась уже ассигновка на эту сумму. Карпатовъ и Херувимовъ подмигнули другъ другу въ томъ смыслѣ, что, дескать, и въ самомъ дѣлѣ какую силу тамъ пріобрѣлъ губернаторъ, ежели по одному его слову на такія глупости шестьдесятъ тысячъ отпускаютъ.

А пока ассигновка шла, разработывалась программа газеты и основы ея существованія. Было рѣшено, что она будетъ состоятъ при «Союзѣ сердецъ», и примѣнительно къ этому ей было дано названіе «Пламень Сердца».

Былъ призванъ къ дѣлу Платоша. Карпатовъ разсказалъ ему, въ чемъ дѣло. Вотъ, молъ, газета, для пропаганды здравыхъ мыслей, и ты будешь редакторомъ.

— Редакторомъ? — спросилъ Платоша, и при этомъ вовсе не было замѣтно, чтобы онъ удивился или почувствовалъ какое-либо затрудненіе. — Что-жъ, это хорошо. Редакторомъ, — я готовъ. А какое за это будетъ мнѣ жалованье?

— На первое время сто рублей въ мѣсяцъ получить

— Сто рублей? Это мало. Для редактора это мало.

— Да за что же больше?

— А какъ же? — Редакторъ, вѣдь это чтобы въ тюрьмѣ сидѣть. — Я вѣдь эти дѣла понимаю.

— Въ какой тюрьмѣ? Вѣдь газета наша. Въ ней только здравыя мысли будутъ. Какая же тутъ тюрьма? Да и въ тюрьму-то кто сажаетъ? Мы…

— Да, это правда, сообразилъ Платоша. — Ну такъ, пожалуй, сто рублей на первое время достаточно.

И сдѣлался онъ редакторомъ газеты «Пламень Сердца». Разумѣется, къ нему былъ приставленъ нѣкій юный, опять-таки чиновникъ особыхъ порученій изъ губернаторской челяди, но этотъ хоть и кончилъ всѣ, какіе полагаются, курсы и имѣлъ указанные дипломы, — въ своей жизни писалъ только письма къ родителямъ и школьнымъ товарищамъ и на бумагѣ не умѣлъ связать двухъ фразъ. Кромѣ того, ему, по молодости лѣтъ, жить хотѣлось, и онъ предпочиталъ вечера, когда именно создавалась газета, проводить въ другихъ мѣстахъ; поэтому единственнымъ руководителемъ «Пламени Сердца» оказался все-таки Платоша.

И когда начали выходитъ въ свѣтъ номера газеты, и публика, заинтересованная именемъ редактора, прославившагося совсѣмъ другими дѣяніями, покупала и читала, то на лицахъ у всѣхъ выражалось какое-то почти изступленное недоумѣніе. Никому до сихъ поръ и въ голову не приходило, что подобное сочетаніе словъ можетъ быть напечатано на бумагѣ. Всѣ были убѣждены, что въ этомъ отношеніи положенъ какой то предѣлъ.

И дѣло было, конечно, не въ идеяхъ, онѣ были чрезвычайно просты и въ высшей степени добродѣтельны. Напримѣръ, передовая статья доказывала, что Богъ для того и создалъ людей — однихъ родителями, а другихъ дѣтьми, однихъ купцами, а другихъ приказчиками, однихъ фабрикантами, а другихъ рабочими, однихъ начальниками, а другихъ подчиненными — чтобы вторые почитали и во всемъ безпрекословно повиновались первымъ, ибо, если бы онъ при сотвореніи людей имѣлъ другія цѣли, то и создалъ бы всѣхъ одинаковыми. Но выражалъ эту свою мысль Платоша совершенно такъ, какъ говорилъ — онъ не зналъ никакихъ другихъ стилей.

И публика читала, напримѣръ, такія доказательства основной мысли передовой статьи, что, какъ извѣстно, молъ, «и звѣри повинуются своему царю, который есть левъ: почтеніе къ высокому чину даже и небесныя свѣтила оказываютъ, которыя блѣднѣютъ и тухнутъ, когда появляется солнце».

Публика хохотала, а губернаторъ находилъ, что такая простота какъ разъ и нужна для дѣла, ибо она прямо говоритъ сердцу.

И сидѣлъ себѣ въ редакторскомъ креслѣ Платоша и редактировалъ газету. Это было явленіе, котораго ни одинъ, хотя бы и самый проницательный, человѣкъ не смогъ бы предсказать въ тѣ времена, когда Платоша жилъ еще въ родительскомъ домѣ, валяясь цѣлые дни на диванѣ.

Но удивительнѣе всего то, что у него, при не подлежащей сомнѣнію малограмотности, оказался своеобразный редакторскій талантъ. Чиновники губернской канцеляріи и вообще служилая братія, узнавъ о его редакторствѣ, тихонько посмѣивалась въ кулакъ, и всѣ были увѣрены, что газета съѣстъ ассигнованныя на нее деньги и умретъ, такъ какъ ее никто покупать не станетъ.

Въ дѣйствительности же газету покупали, иногда чуть не нарасхватъ, и объяснялось это ничѣмъ инымъ, какъ только талантомъ редактора.

Платоша обыкновенно съ утра совершалъ прогулку по городу, и не для какихъ-либо гигіеническихъ цѣлей — въ гигіенѣ онъ не нуждался — а именно, какъ онъ самъ говорилъ, «для газеты». Онъ заглядывалъ въ лавки и дворы, заходилъ въ трактиры и даже останавливался передъ окнами обывательскихъ квартиръ, стараясь своимъ редакторскимъ окомъ проникнуть сквозь двойныя стекла зимнихъ рамъ. Позднимъ вечеромъ онъ возобновлялъ прогулку, на этотъ разъ изучая ночные нравы обывателей.

А на слѣдующій день въ газетѣ, какъ на ладони, появлялось все, что видѣло редакторское око вечеромъ. Тутъ и «вонючее содержаніе помойной ямы на дворѣ купца такого-то», и понужденіе обывателей, занимающихъ квартиру въ нижнемъ этажѣ такого то дома, на такой то улицѣ, опускать надъ окнами занавѣски въ ночное время, «когда жены ихъ занимаются отыскиваніемъ и ловлею блохъ на собственномъ тѣлѣ, чему очевидцемъ были мы сами», и «пѣніе непристойныхъ пѣсенъ въ трактирѣ такомъ-то», и «кощунственное пренебреженіе къ святынѣ со стороны гимназиста такого-то класса, имя-рекъ, шедшаго въ такомъ то часу мимо соборной церкви, не снявшаго фуражку и не перекрестившаго свой дурацкій лобъ», и такъ далѣе, безъ конца.

Интимная жизнь обывателей вдругъ оказалась на виду у всѣхъ. Въ городѣ явился наблюдатель, отъ глазъ котораго не скрывалось ничто, даже исканіе блохъ на собственномъ тѣлѣ. И каждый съ трепетомъ ожидалъ, что вотъ-вотъ въ газетѣ появится описаніе того, что онъ дѣлалъ въ спальнѣ, находясь тамъ въ обществѣ собственной жены. Граждане негодовали, боялись, и… покупали газету…

Губернаторъ же читалъ и посмѣивался. «Ничего, пусть-ка подтянутся граждане». Ему дѣйствительно это нравилось, даже соотвѣтствовало его литературнымъ вкусамъ. А Карпатовъ, такъ тотъ прямо отъ души хохоталъ, читая замѣтки въ «Пламени Сердца».

Но однажды произошло событіе, толкнувшее эту удивительную способность редактора «Пламени Сердца» на такой путь, который менѣе понравился губернатору, а особенно полиціймейстеру Карпатову.

Платоша, погруженный въ свои новыя обязанности редактора, изрядно запустилъ всѣ свои знакомства, даже дружиной своей онъ какъ будто пересталъ интересоваться, а ужъ когда былъ въ гостяхъ у Карпатова, этого онъ не могъ и припомнитъ.

А между тѣмъ тамъ строились противъ него козни, и постройка эта, совершавшаяся въ теченіе послѣднихъ недѣль Филипповскаго поста, къ новому году была благополучно подведена подъ крышу, причемъ главнымъ дѣйствующимъ лицомъ во всей это исторіи былъ никто иной, какъ тотъ самый молоденькій чиновникъ особыхъ порученій, по фамиліи Подлужскій, которому было поручено исправленіе стиля и орфографіи въ газетѣ.

Вмѣсто того, чтобы выполнить столь довѣрчиво возложенное на него порученіе, онъ каждый вечеръ ходилъ въ гости къ Карпатову и тамъ усиленно ухаживалъ за Надеждой Антоновной, и очевидно успѣшно, такъ какъ вскорѣ послѣ новаго года стало извѣстно, что Карпатовъ выдаетъ свою дочку за молодого чиновника особыхъ порученій при губернаторѣ.

Все это прозѣвалъ Платоша, и даже когда извѣстіе это сдѣлалось общимъ достояніемъ, онъ все-же ничего не зналъ. Что подѣлаете, когда человѣкъ съ головой погрузился въ редакторство? Съ утра до ночи онъ наблюдалъ мѣстные нравы и строго слѣдилъ за поведеніемъ обывателей, полагая, что въ этомъ состоитъ священная задача печатнаго органа, а ночью сидѣлъ въ редакторской и строчилъ статейки, а также просматривалъ статьи и замѣтки доброхотныхъ сотрудниковъ, которыхъ набралось множество.

Однажды онъ въ промежутокъ между двумя обычными редакторскими прогулками, часа въ два дня, сидѣлъ въ редакторской, когда вдругъ неожиданно появился чиновникъ особыхъ порученій. Онъ забѣгалъ иногда въ этотъ часъ должно быть именно потому, что какъ разъ въ это время въ редакціи нечего было дѣлать.

Но что за странный видъ! Онъ былъ во фракѣ, а въ петлицѣ у него красовалась бѣлая роза. Лицо его было тщательно выбрито, тоненькіе усики подвиты кверху, волосы на головѣ приглажены, отъ него пахло духами, и весь онъ сіялъ какой то сумасшедшей радостью.

— Что это вы такъ? — спросилъ его Платоша. — Вы точно подъ вѣнецъ нарядились. Ха, ха. — И онъ засмѣялся этому, какъ невѣроятной вещи.

— Да это такъ и есть, — сказалъ чиновникъ, — я только на минуту забѣжалъ, а отсюда прямо въ церковь и подъ вѣнецъ. Я сегодня вѣнчаюсь.

— О! Значитъ, влюблены?

— Ужасно.

— А на комъ же это васъ угораздило?

— А развѣ вы не знаете? Мнѣ казалось, что это всѣмъ извѣстно.

— Откуда же? Вы же меня на свадьбу не приглашали…

— Ну, какая же свадьба? Развѣ теперь кто-нибудь дѣлаетъ свадьбы? Теперь это не принято. Мы прямо изъ церкви на вокзалъ и будемъ совершать свадебное путешествіе. У меня и отпускъ въ карманѣ.

— Да на комъ же это?

— На Надеждѣ Антоновнѣ Карпатовой, отчеканилъ чиновникъ.

— Что-о? На ней?

— Ну, да, на ней… Ахъ, Боже мой, уже безъ десяти минутъ… Мнѣ пора… До свиданія…

И счастливый чиновникъ улетѣлъ, нисколько даже и не замѣтивъ, во что превратилось лицо Платоши.

А лицо это было удивительное. Если бы скульпторъ задался мыслью изобразить одновременно и на одномъ и томъ же лицѣ изумленіе, обиду, злобу, негодованіе, презрѣніе, жажду мести и еще десятокъ столь же сильныхъ чувствъ, то лучшей модели для этого ему не сыскать бы.

На нѣкоторое время Платоша превратился въ камень. Чиновникъ убѣжалъ, сѣлъ въ экипажъ, уѣхалъ въ церковь, можетъ быть уже стоялъ тамъ подъ вѣнцомъ, предвкушая несказанное удовольствіе свадебнаго путешествія съ хорошенькой Надей, а онъ, Платоша, все еще сидѣлъ въ остолбенѣніи.

Наконецъ, онъ очнулся и хватилъ кулакомъ по столу съ такой силой, что редакторскій столъ далъ трещины разомъ въ нѣсколькихъ мѣстахъ.

— А-а… Такъ вотъ оно что!! Вотъ каковъ онъ — Карпатовъ. Молода, говоритъ. Гм… Тогда была молода, а давно-ли?

Всего недѣль съ шесть. Такъ скоро, стало быть, постарѣла?.. Слѣдственно не угоденъ я вамъ. Некрасивъ, должно быть, не обученъ равнымъ штукамъ. Ну, ладно-же, я вамъ покажу, какая я есть сила. Узнаешь ты, Карпатовъ, что такому человѣку, какъ Платонъ Плутановъ, давать щелчки по носу не полагается.

Послѣ этого мысленнаго монолога онъ довольно долго шагалъ по комнатѣ а когда ноги его утомились, сѣлъ за редакторскій столъ, обмакнулъ перо въ чернильницу и началъ выводить на бумагѣ большими, писарского вида, буквами статью.

Когда же на другой день обыватели купили и развернули номеръ газеты, то такъ и ахнули. «Что такое? Такъ прямо и напечатано? И главное, гдѣ? Въ газетѣ „Пламень Сердца“, въ собственной, можно сказать, газетѣ?» Протирали глаза, а кто смотрѣлъ черезъ очки, — стекла очковъ, опять читали, но выходило все то-же самое.

А въ газетѣ отмѣнно крупнымъ шрифтомъ было напечатано:

«Мы освѣдомились изъ самаго достовѣрнаго мѣста, въ которомъ сомнѣнія даже быть не можетъ, что въ кассѣ извѣстнаго общества подъ названіемъ „Союзъ Сердецъ“ обнаружилась большая недохватка въ деньгахъ, такъ что даже неизвѣстно, откуда ихъ взять. Доброхотные люди, которые всегда готовы жертвовать на алтарь отечества и въ пользу патріотизма, могутъ удивиться такому роду исхода дѣла, потому какъ неоскудѣвающая рука, то и денегъ должно имѣться сколько угодно, а между прочимъ ихъ вовсе мало, такъ что многіе даже содержимые общества „Союза Сердецъ“, которые патріоты, остаются безъ достойной поддержки, то-есть, платить не изъ чего, — то можемъ указать въ томъ, что причина такого состоянія: неполное поступленіе суммъ отъ передающихъ лицъ. Конечно, мы не можемъ бросить тѣнь на уважаемаго всѣми нашего полиціймейстера господина Карпатова, который, имѣя свои заслуги, между прочимъ, никакой отчетности не предоставляетъ, а, кажется, долженъ бы, и куда тѣ деньги дѣваются, неизвѣстно. Въ заключеніе считаемъ обязанностью поздравить его высокородіе со вступленіемъ въ законный бракъ чиновника особыхъ порученій Подлужскаго съ ихъ дочерью. Ура».

Публика, читавшая статью, смѣялась и злорадствовала. Ей она доставила истинное удовольствіе. Хоть и замысловато было написано, то для всѣхъ было ясно, въ чемъ дѣло, и о чемъ идетъ рѣчь. Про нѣкоторую неточность въ дѣлѣ передачи жертвованныхъ денегъ въ кассу «Союза Сердецъ», въ городѣ давно уже поговаривали, отчасти зная привычки Карпатова, отчасти же на основаніи заявленій самихъ купцовъ, которые были членами союза, а нѣкоторые сидѣли въ комитетѣ, но денегъ своихъ не видѣли.

Но въ мірѣ чиновномъ, вертѣвшемся около губернаторскаго дома, это произвело такое замѣшательство, что, казалось, будто вернулись времена вавилонской башни. Люди встрѣчались, смотрѣли другъ на друга огромными глазами и расходились, не сказавъ другъ другу ни слова — потому что словъ не было такихъ, чтобы выразить смятенное состояніе духа. Помилуйте, въ своей же газетѣ и вдругъ — такія слова. Спрашивали — ужъ не по внушенію ли свыше? Не произошло ли какихъ-либо перемѣнъ въ отношеніяхъ? И всѣмъ дѣлалось страшно, у всѣхъ было такое ощущеніе, какъ будто всѣ прежніе порядки перевернулись вверхъ дномъ.

XVI.

Часовъ въ десять утра къ Платошѣ примчался Карпатовъ. Платоша былъ еще въ постели, а дверь въ его комнату быть, съ ума спятилъ, и тебя слѣдуетъ сейчасъ же отправить ностью стучался въ дверь и такъ нажималъ на нее, что все въ комнатѣ ходуномъ заходило, и Платоша вскочилъ съ постели въ одномъ бѣльѣ и отперъ дверь.

— Что такое? Прямо безъ всякихъ подходовъ началъ Карпатовъ? — ты смѣешь такъ обо мнѣ? Да я тебя, такой-сякой, въ порошокъ изотру! Да я съ тобой… вотъ какъ съ этимъ плевкомъ… плюну и разотру сапогомъ… А?.. Нѣтъ, ты должно быть, съ ума спятилъ и тебя слѣдуетъ сейчасъ же отправить въ сумасшедшій домъ.

— Да вы не горячитесь, Антонъ Васильевичъ. И потомъ — нисколько я вамъ не ты… У васъ теперь есть молоденькій зятекъ, чиновникъ особыхъ порученій, такъ ему вы и можете тыкать, а мнѣ безъ надобности.

Такъ отвѣтилъ Платоша своему благодѣтелю Карпатову и при этомъ смѣло и дерзко посмотрѣлъ ему въ глаза.

И Богъ ужъ вѣдаетъ, почему, но этотъ взглядъ произвелъ на Карпатова какъ бы укрощающее дѣйствіе. Онъ какъ бы понялъ, что этого человѣка угрозами не проймешь и даже напротивъ — отъ нихъ еще хуже. И онъ вдругъ понизилъ тонъ, а въ глазахъ его на мѣсто свирѣпости появилось, стоившее ему большого усилія, выраженіе дружелюбія.

— Гм… Вотъ ты каковъ, Платоша, — не ожидалъ. Думалъ: вотъ человѣкъ, на котораго можно положиться, анъ ты вотъ какъ!..

— А вы какъ? — нисколько не убавляя задорности, промолвилъ Платоша: — Вы мнѣ въ зубы шпиганули, а я, по вашему, долженъ облизываться? Такъ, что-ли, вы полагали? Ну, такъ нѣтъ, я не таковскій.

— Да въ чемъ-же въ зубы-то? Уже совсѣмъ, совсѣмъ ласково, почти просительно говорилъ Антонъ Васильевичъ: — это, можетъ, что Наденька замужъ вышла? Такъ вѣдь она же противъ моей воли… Ты пойми: что такое Подлужскій? Пиголица какая-то- Развѣ я могу сравнить его съ тобой? А чтоже я подѣлаю, когда она, Наденька-то…

— Вы мнѣ, почтеннѣйшій Антонъ Васильевичъ, зубы не заговаривайте. Она противъ вашей воли, а вы-же сами ихъ на вокзалъ въ свадебную прогулку провожали и шампанское пили… Думаете, я не знаю? У меня молодцы вездѣ присматриваютъ…

Карпатовъ собирался что-то возразить, но въ это время дверь съ грохотомъ растворилась. Онъ взглянулъ и обмеръ. На порогѣ стоялъ курьеръ съ хорошо знакомой ему рожей изъ губернаторской канцеляріи.

— Чорртъ!.. непроизвольно вырвалось у него: — что тебѣ?

— По всему городу разыскиваю ваше высокородіе! — звучнымъ басомъ затрубилъ курьеръ: — Ихъ превосходительство, губернаторъ изволятъ требовать…

— Меня? — больше съ тревогой, чѣмъ съ удивленіемъ спросилъ Карпатовъ.

— Точно такъ, ваше высокородіе и чтобы ихъ привезено было.

— Кого ихъ?

— Та вотъ ихъ-же господина Султанова.

— Плутанова, оселъ! Ступай! Сейчасъ пріѣдемъ!

— Слушаю, ваше высокородіе! — пробурчалъ курьеръ и исчезъ, какъ дымъ.

— Ну, вотъ, — сказалъ Карпатовъ — теперь будетъ исторія. И это все ты надѣлалъ…

— Тамъ ужъ будетъ видно, кто надѣлалъ! Его превосходительство разберутъ-съ. На то они власть! — совершенно непримиримымъ голосомъ говорилъ Платоша, — быстро напяливая на себя воротничекъ, манжеты, а затѣмъ обливаясь въ торжественный черный сюртукъ.

— Да ты что-же сказать ему хочешь?

— Что? А вотъ услышите. Скажу, что слѣдоваетъ…

«Чортъ побралъ бы его… Не знаешь, съ котораго бока и подойти къ нему… Этакій мѣдный лобъ», — думалъ Карпатовъ, чувствуя, нго этотъ человѣкъ способенъ погубить его. Попробовалъ онъ еще одинъ ходъ.

— Послушай, Платонъ Платоновичъ, — ну, хорошо, — ты на меня золъ и захотѣлъ отомстить, хотя и несправедливо. Можетъ тебѣ и удастся подгадить мнѣ. Но вѣдь вмѣстѣ со мной ты и себя погубишь —

— Что-съ? Себя? Ну, нѣтъ, Антонъ Васильевичъ, я не боюсь. Первое — я его превосходительству вѣрный слуга-съ — А второе, — у меня газета-съ!

На это Карпатовъ даже не нашелся что сказать. Онъ только проникающимъ взглядомъ посмотрѣлъ на Платошу, и, видя, что тотъ уже готовъ и взялъ въ руки шапку и свою неизмѣнную толстую палку, — знакъ его достоинства, — промолвилъ:

— Ѣдемъ!..

И они поѣхали. Рессоры Карпатовской пролетки изъ всѣхъ силъ напрягались, чтобы не лопнуть подъ тяжестью этихъ двухъ гигантовъ. Обыватели, успѣвшіе уже ознакомиться со статьей, видя Карпатова и Платошу сидящими рядомъ, до ужаса недоумѣвали. А герой молчалъ. Ни одинъ изъ нихъ по дорогѣ не уронилъ слова.

Губернаторъ поступилъ дипломатично: онъ сперва принялъ Карпатова одного.

— Послушайте, что такое? Какъ могла появиться въ газетѣ подобная… нелѣпость? Что онъ помѣшался, что-ли?

— Совершенно справедливо выразились, ваше превосходительство: онъ спятилъ, — поспѣшно хватаясь за слово, отрапортовалъ Карпатовъ тономъ человѣка, спасающаго свою шкуру, и продолжалъ, не дожидаясь вопросовъ: — влюбился въ мою дочку, дѣлалъ даже предложеніе, я, разумѣется, отказалъ… Согласитесь, ваше превосходительство, не подходящая пара… Ну, а какъ она вышла за Подлужскаго, онъ, извините, осатанѣлъ, ваше превосходительство… Я его даже не виню. Въ злобѣ человѣкъ слѣпнетъ.

— Ахъ, вотъ что!.. Гм… Однако-жъ это надо какъ-нибудь поправить… Я воображаю, что теперь говорятъ тамъ, у князя Чухломскаго, и сколько пищи это дало злобоумію господина Завихратскаго!.. Вы поговорили бы съ нимъ, Антонъ Васильевичъ.

— Говорилъ, ваше превосходительство, образумливалъ. Не помогаетъ.

— Онъ здѣсь? Вы привезли его? Хорошо. Пусть войдетъ сюда. Я самъ поговорю съ нимъ.

Разговоръ Платоши съ губернаторомъ наединѣ не особенно устраивалъ дѣло Карпатова. Что еще онъ тамъ наскажетъ? Вѣдь матеріалъ то у него есть… Эхъ, и онъ то дурень, — нашелъ съ кѣмъ дѣлиться: съ этакимъ то остолопомъ. И вотъ — скажите пожалуйста, откуда у него взялась такая кровожадность?

Платоша между тѣмъ сидѣлъ у губернатора, смотрѣлъ ему прямо въ глаза и безъ малѣйшей уступки проявлялъ свою кровожадность. А дверь при этомъ была плотно притворена.

— Было, ваше превосходительство, по совѣсти говорю: все было. — Денегъ пожертвовано, можетъ тысячъ съ тридцать а въ кассу попало-ли и двѣнадцать… Э, да что! скажу прямо: первая получка была отъ мясниковъ, отъ хозяевъ, значитъ: три тысячи было собрано. Такъ изъ нихъ тысячи полторы на оружіе да на разныя подачки пошло, а остальныя, — вотъ, говоритъ, Платоша, тебѣ пять сотенныхъ, а мнѣ вся тысяча, потому — еще пошутилъ, потому, говоритъ, все-же таки я въ чинѣ подполковника состою…

Губернаторъ слушалъ его съ безстрастнымъ лицомъ. Для него было совершенно ясно, что Плутановъ, будучи по существу личностью сомнительной, въ данную минуту говоритъ правду. И правда эта его не особенно даже удивляла. Что Карпатовъ, въ качествѣ всевластнаго по своей полицейской части, «имѣлъ нѣкоторые вспомогательные доходы» онъ зналъ, и вся эта исторія печалила его совсѣмъ съ другой стороны. Скандалъ въ городѣ, пища «злобоумію» вице-губернатора и всѣхъ его приспѣшниковъ, тѣнь на принятое имъ направленіе и на систему, которая произвела такой фуроръ въ Петербургѣ, что даже учиться сюда присылали. И когда Платоша, бія себя кулакомъ въ грудь, увѣрялъ его въ томъ, что Карпатовъ и самъ онъ, Платоша, воры, у него въ головѣ была одна мысль:

«Надо это замять! Во что то бы то ни стало замять!»

Онъ положилъ свою худенькую ручку на могучее плечо Платоши и ласково сказалъ:

— Вотъ что, милѣйшій Платонъ… Э… Н-да… Платоновичъ. Я вамъ вѣрю. Какъ это ни грустно, но… Вѣрю. Однакожъ, мы должны прежде всего подумать о достоинствѣ нашего дѣла, — именно нашего съ вами, понимаете? Я признаю ваше гражданское мужество… О, да! Безъ сомнѣнія! Но, знаете, разговоры, сплетни… Вы же понимаете, вы человѣкъ умный. Сегодня говорятъ о полиціймейстерѣ, а завтра будутъ говорить о губернаторѣ. И основы нашего общаго дѣла будутъ потрясены. Однимъ словомъ, я васъ прошу — для меня, единственно для меня: примиритесь!

— Ваше превосходительство, для васъ… Развѣ я смѣю… Забормоталъ, совершенно подавленный столь лестнымъ уравненіемъ его съ самимъ губернаторомъ, Платоша.

— Ну, вотъ и прекрасно. И въ завтрашнемъ же номерѣ мы напечатаемъ, такъ сказать, поправочку… Ну, какъ-нибудь тамъ… Э-э. Напримѣръ, э-э… Н-да… Нѣтъ, знаете, у меня голова не приспособлена. Да вотъ что: мы обратимся къ Херувимову. Ужъ онъ придумаетъ… Онъ на это мастеръ…

Минутъ черезъ десять послѣ этого, въ кабинетѣ у губернатора, при плотно притворенныхъ дверяхъ, самъ губернаторъ, Карпатовъ, Платоша и Херувимовъ общими силами составили поправку. Активнымъ лицомъ былъ собственно Херувимовъ: онъ, а не кто другой, усиленно кусалъ и слюнилъ карандашъ, да, въ сущности, изъ его головы выходили и всѣ тѣ мысли, которыя послужили матеріаломъ для «поправки»; остальные члены совѣщанія только мѣшали ему.

А на слѣдующее утро обыватели, которые съ пламеннымъ упованіемъ ждали, что въ газетѣ Платоша и Карпатовъ начнутъ поѣдать другъ друга, съ великимъ разочарованіемъ прочитали:

«Необходимая поправка»: Въ предыдущемъ номерѣ нашей уважаемой газеты, въ замѣткѣ, касающейся состоянія кассы «Союза Сердецъ», по причинѣ небрежности метранпажа, совершенно перепутаны слова, а нѣкоторыя окончательно выпали, такъ что получился смыслъ, противоположный надлежащему, а именно: вмѣсто напечатанныхъ словъ, относящихся къ почтенному и заслуженному нашему полиціймейстеру Антону Васильевичу Карпатову: «имѣя свои заслуги, между прочимъ никакой отчетности не представляетъ, а кажется долженъ бы», слѣдуетъ читать: «препочтенныя заслуги его (т. е. А. П. Карпатова) могли бы избавить его отъ необходимости представленія отчетности, но онъ, не взирая на то, все-же таковую неукоснительно представляетъ, почитая это своимъ гражданскимъ долгомъ». Еще неточность замѣтки въ томъ, что будто въ кассѣ «Союза Сердецъ» не хватаетъ денегъ. Можемъ съ достовѣрностью сообщить, что денегъ у «Союза» сколько угодно.

Примѣчаніе: доброхотныя пожертвованія принимаются казначеемъ «Союза» первой гильдіи купцомъ и городскимъ головой Ухабовымъ, полиціймейстеромъ Карпатовымъ и членомъ совѣта Плутановымъ".

Прочитали это граждане и сказали: «Значитъ помирились. А жаль; можетъ, другъ друга кушавши, подавились-бы».

Результатомъ всей этой исторіи было то, что между Карпатовымъ и Платошей исчезло всякое взаимное довѣріе. Платоша уступилъ «ради его превосходительства», а въ душѣ затаилъ злобу, а Карпатовъ сталъ бояться, его, какъ огня.

Былъ еще и другой результатъ: вмѣсто легкомысленнаго чиновника особыхъ порученій, отправившагося въ свадебное путешествіе, къ Платошѣ, для выправленія его дубоваго стиля, былъ приставленъ самъ Херувимовъ, и такъ какъ ему было положено приличное вознагражденіе, то онъ выправлялъ добросовѣстно, и было замѣчено, что газетка стала чуть-чуть пограмотнѣе.

А Платонъ Плутановъ еще выше поднялъ голову. Хоть и пришлось ему идти на попятный, однако, все же онъ считалъ, что одержалъ побѣду. Онъ очень хорошо понималъ, что Карпатовъ его ненавидитъ, и въ гости къ нему больше не ходилъ, но ему доставляло удовольствіе, что при встрѣчѣ съ нимъ, полиціймейстеръ протягивалъ обѣ руки, радостно улыбался и говорилъ: «а, здравствуйте, почтеннѣйшій Платонъ Платонычъ! Что это вы меня забыли и не зайдете какъ-нибудь пообѣдать?» И Платоша столь-же галантно отвѣчалъ: — Времени нѣтъ, Антонъ Васильевичъ, газета все съѣдаетъ. А то бы я, сами знаете…

А въ душѣ мыслилъ: «Ага, какъ бы не такъ! Это у тебя младшая дочка подросла и думаешь — я женюсь! Поправлять дѣло желаешь! Ну, нѣтъ, братъ, теперь я купеческую дѣвицу себѣ присматриваю. Меньше какъ съ сотней тысячъ приданаго со мной и не разговаривай. А ты, сколько ни воруй, этакую сумму не накопишь!.. Большая, братъ, я птица, по нынѣшнимъ временамъ».

Такъ полагалъ о себѣ въ тѣ времена Платонъ Плутановъ. Это было въ началѣ весны, когда на городскихъ улицахъ растаялъ снѣгъ, и черныя вѣтви деревьевъ посвѣтлѣли и стали обрастать листьями.

А вмѣстѣ съ весной пришла перемѣна и въ жизни губернскаго города, и обывателямъ въ первое время показалось, что теперь все пойдетъ наоборотъ, и такъ какъ имъ было плохо, то, стало быть, къ лучшему.

XVII.

Губернаторъ получилъ новое назначеніе.

Въ этомъ, конечно, не было ничего удивительнаго. Нѣтъ ничего вѣчнаго на землѣ, и не было на свѣтѣ еще ни одного такого губернатора, который, по истеченіи извѣстнаго времени, не замѣстился бы другимъ.

Но въ настоящемъ случаѣ удивительнаго было еще меньше, чѣмъ во всякомъ другомъ, ибо не даромъ же ѣздилъ губернаторъ въ Петербургъ и тамъ объяснялъ свою систему и производилъ фуроръ. Не даромъ пріѣзжалъ въ губернскій городъ и чиновникъ особыхъ порученій гдѣ-то при какомъ-то министерствѣ и въ теченіе двухъ-трехъ недѣль подъ руководствомъ Платона Плутанова изучалъ оную систему. Говорили, что была уже она примѣнена въ другихъ городахъ и даже въ самой столицѣ, и дала блестящіе результаты. И за все это губернатору былъ обѣщанъ переводъ на слѣдующую высшую ступеньку государственной лѣстницы. Это было обѣщано губернатору, а губернскій городъ чувствовалъ такъ, какъ бы это обѣщано ему, и по мѣрѣ истеченія времени, восклицалъ: когда-же, наконецъ?

Но странно было то, что когда это случилось, то одновременно и съ одинаково искреннимъ чувствомъ — и городъ, и губернаторъ, и его завѣдомые враги — князь Чухломскій и Завихратскій — воскликнули: «Наконецъ-то»!

Какимъ то непостижимымъ образомъ интересы всѣхъ этихъ разнородныхъ и другъ друга взаимно исключающихъ фракцій сошлись.

Да, какъ это ни странно! Губернаторъ былъ человѣкъ мягкій, предупредительный, сговорчивый. Казалось бы, такого человѣка обывателямъ любить бы да любитъ. А они: «наконецъ-то»!

Мягкій-то онъ, мягкій, и любезный и все такое. А вотъ-же. Платошу этого самаго завелъ. И дружина, и газета, и всякія штуки, отъ которыхъ при всей его мягкости въ городѣ житья не стало. Нѣтъ, ужъ лучше пусть его, мягкаго, уберутъ, можетъ тогда и все это разстроится, и дышать полегчаетъ.

Обыватель существо терпѣливое и приспособительное. Если отъ него отобрали воздухъ, онъ можетъ довольно долгое время жить безъ воздуха и дышать какими-то своими домашними снадобьями. Если на небѣ погасили солнце, онъ зажжетъ лучину и будетъ себѣ копошиться при ея скудномъ свѣтѣ по своимъ дѣламъ. Но когда виновника всѣхъ подобныхъ лишеній отъ него убираютъ прочь, онъ не отказываетъ себѣ въ удовольствіи порадоваться.

И онъ радовался и, рискуя нарушить обязательныя постановленія о томъ, чтобы люди во всѣхъ случаяхъ жизни дѣйствовали въ одиночку, а отнюдь не скопомъ, коллективно думали: — «Наконецъ-то!»

Отношенія между губернаторомъ и предводителемъ вмѣстѣ съ вице-губернаторомъ въ городѣ всѣмъ были извѣстны. Не тайна было и то, что эти лица Платошу и его дѣятельность не одобряли. Поэтому всѣ считали себя въ правѣ думать, что новый губернаторъ (то-есть, какъ были увѣрены: — князь Чухломскій) всю эту банду разгонитъ, а самого Платошу вмѣстѣ съ Карпатовымъ ужъ самое меньшее посадятъ въ тюрьму.

Какъ всегда на свѣтѣ бываетъ, обыватели принимали свои желанія за возможность, забывая при этомъ, что Платоша есть ничто иное, какъ неизбѣжный продуктъ своего времени, и что если-бы его трижды уничтожили, то на его мѣстѣ непремѣнно и тотчасъ выросъ бы изъ-подъ земли другой, такой-же точно.

Пока, однако, все шло по заведенному съ давнихъ поръ порядку. Когда губернатора переводятъ въ другое мѣсто, городъ долженъ хоть капельку поплакать. И онъ плакалъ. Губернатору былъ устроенъ блестящій банкетъ и на этомъ банкетѣ предводитель и вице-губернаторъ говорили рѣчи, — первый о томъ, что губернія чувствуетъ себя какъ бы овдовѣвшей и при томъ въ молодыхъ годахъ, а потому безутѣшна, второй же высказалъ мысль, что единственное утѣшеніе въ томъ, что губернаторъ въ высшей должности будетъ имѣть возможность еще плодотворнѣе работать на пользу Россіи, чѣмъ работалъ здѣсь. Губернаторъ, съ свойственнымъ ему галантнымъ остроуміемъ, отвѣчалъ, что всѣ вдовы, особенно молодыя, кажутся безутѣшными, но когда является новый женихъ, онѣ немедленно утѣшаются. И овдовѣвшая губернія тоже найдетъ себѣ прекраснаго жениха и скоро сочетается съ нимъ бракомъ. Произойдетъ это въ тотъ самый день, когда будетъ назначенъ новый губернаторъ. Вице-губернатору же онъ отвѣтилъ, что на высшемъ посту онъ будетъ работать на пользу губерніи, такъ сказать, вдвойнѣ: работая на пользу всего отечества, ибо она является его нераздѣльной частью, и еще особо на пользу губерніи.

Собрались въ губернаторскомъ домѣ для торжественныхъ проводъ, а отсюда пошли на вокзалъ, а, когда поѣздъ отходилъ, махали платками и шляпами.

Съ этого момента въ городѣ наступило положеніе какого-то тупого и въ то же время напряженнаго невѣдѣнія, что будетъ завтра. Губерніей правилъ вице-губернаторъ, но правленіе это было жалкое, ибо съ минуты на минуту онъ ждалъ, что придетъ нѣкто и скажетъ ему: пожалуйте на свое мѣсто. Изъ того, что было заведено, онъ не рѣшался ничего трогать. У него, напримѣръ, было неотразимое желаніе закрыть газетку, которая оскорбляла его изысканный литературный вкусъ, а самого Платошу вмѣстѣ съ его дружиной выселить изъ города на вѣчныя времена. Но приходила въ голову мысль: а вдругъ тамъ это одобряется, и подобное мѣропріятіе будетъ объяснено, какъ неспособность понять моментъ и его требованія, отсутствіе государственнаго чутья, и тогда, вмѣсто ожидаемаго губернаторства, воспослѣдуетъ — чортъ бы его побралъ — причисленіе къ министерству, что для чиновника равносильно гражданской смерти.

Такъ онъ и не тронулъ ни Платоши, ни его газеты, ни дружины, и единственная перемѣна, которая совершилась сама собою, была въ томъ, что Херувимовъ, которому за выправку стиля въ газетѣ платилось изъ особыхъ, только одному губернатору вѣдомыхъ суммъ, почувствовавъ исчезновеніе этихъ суммъ вмѣстѣ съ губернаторомъ, самъ отчислился или вѣрнѣе — отпалъ отъ этой странной должности, и газета, оставшаяся на полной волѣ Платошиной малограмотности, пустилась во всю и превратилась въ настоящую клоаку. Въ ней излагалось, неприкрытымъ никакой обработкой Платошинымъ стилемъ, кто кому сколько долженъ, кто не платитъ долговъ, который изъ обывателей и съ кѣмъ и въ какомъ укромномъ мѣстѣ измѣняетъ своей законной женѣ, кто раньше окончанія обѣдни въ соборѣ вышелъ изъ церкви и такъ далѣе.

Дружина же Платошина совершенно распустилась. Патлатые молодцы въ ситцевыхъ рубахахъ заходили въ трактиры и рестораны и требовали водки и закуски безъ всякой уплаты, вскакивали въ извозчичьи экипажи и требовали, чтобы ихъ везли даромъ, на улицахъ приставали къ порядочнымъ женщинамъ.

Карпатовъ вздумалъ было усмирять ихъ, но они подняли скандалъ, а Платоша сказалъ ему такое словечко, что онъ поспѣшилъ на все махнуть рукой и спрятаться въ полицейскомъ управленіи.

И теперь въ городѣ всѣ: и обыватели, и полиціймейстеръ, и вице-губернаторъ, подобно лягушкамъ въ баснѣ, просили себѣ царя и съ нетерпѣніемъ желали, чтобы скорѣе былъ назначенъ новый губернаторъ, какой-нибудь, хоть плохенькій, лишь-бы онъ былъ власть.

Вице-губернаторъ попробовалъ было посовѣтоваться съ предводителемъ, — не убрать ли молъ собственною властью Платошу со всѣми его послѣдствіями, но князь Чухломскій, находившійся въ тайномъ ожиданіи назначенія, лишь загадочно улыбнулся и весьма неопредѣленно развелъ руками.

Но, наконецъ, пришло извѣстіе о назначеніи губернатора, и таковымъ оказался предводитель князь Чухломскій.

Граждане вздохнули съ облегченіемъ: вотъ, теперь, молъ, кончатся ихъ мученія. Было извѣстно, что князь стоялъ, хотя и въ тайной, но непримиримой оппозиціи прежнему губернатору и особенно враждебно относился къ Платинѣ и его литературѣ. И ждали только вступленія его въ должность.

И вступленіе состоялось. Чины представились новому держателю власти. Вице-губернаторъ на этотъ разъ съ радостью отошелъ въ тѣнь.

Князь Чухломскій, по внѣшности, являлъ собою полную противоположность прежнему губернатору. Это былъ высокій, крупный, породистый мужчина, въ цвѣтущемъ возрастѣ чуть поболѣе сорока лѣтъ. У него было красивое лицо съ орлинымъ носомъ, съ пышными русыми баками. И когда, онъ принималъ чиновниковъ въ своемъ новомъ мундирѣ, то любо было смотрѣть на него и, какъ говорили между собой губернскіе чиновники, «пріятно было повиноваться».

И когда, послѣ всякихъ необходимыхъ пріемовъ, князь, наконецъ, потребовалъ къ себѣ Платона Плутанова, то всѣ были увѣрены, что этому послѣднему наступилъ конецъ.

Платоша, если говорить правду, тоже не очень надѣялся и въ душѣ своей уже строилъ планы, какъ бы, прежде чѣмъ сойти со сцены, побольше надѣлать гадостей.

Но, уважая власть, онъ передъ княземъ всталъ въ почтительную позу и даже вытянулъ руки по швамъ.

— Послушайте, мой милый, довольно дружелюбно сказалъ князь, — въ послѣднее время вы распустили своихъ молодцовъ. Это безпорядокъ, и это надо прекратить.

— Какъ прикажете, ваше сіятельство. По вашему слову будетъ сдѣлано! — твердо отвѣтилъ Платоша.

— Очень хорошо. Далѣе: газета также приняла нѣсколько нежелательное направленіе. Это также нужно урегулировать. Въ общемъ же продолжайте вашу полезную дѣятельность на пользу отечества, съ однимъ, однако-жъ, условіемъ: ничего не предпринимать безъ моего предварительнаго одобренія…

Чрезвычайно были удивлены дожидавшіеся въ пріемной чиновники, когда изъ губернаторскаго кабинета вышелъ Платоша, не только не подавленный и не уничтоженный, но сіяющій, съ гордо поднятой головой.

Платоша остался незыблемо на своемъ мѣстѣ и даже, какъ редакторъ, получилъ прибавку, тоже «изъ особыхъ суммъ», дружина его осталась при немъ и, по его слову, смирилась и, такъ сказать, вошла въ свои берега. Херувимовъ возобновилъ свою дѣятельность по выправленію стиля, такъ какъ ему вновь пошло дополнительное жалованье «изъ особыхъ суммъ».

Обыватели потихоньку, такъ, чтобы никто не слышалъ, стонали. Карпатовъ окончательно сложилъ оружіе и пошелъ на мировую съ столь возвысившимся и укрѣпившимся Платошей и — почемъ знать — не выдастъ ли онъ современемъ свою младшую дочь за Платона Плутанова, ежели онъ того пожелаетъ…

Вице-губернаторъ пожималъ плечами. Но это именно и значило, что онъ не понялъ момента. И потому неизвѣстно, сбудутся ли его упованія на счетъ губернаторства.

А князь Чухломскій оказался человѣкомъ умнымъ. Онъ понялъ моментъ и не захотѣлъ разрушать то, что въ свое время спасло въ городѣ порядокъ, и что можетъ еще пригодиться въ будущемъ. И князь Чухломскій далеко пойдетъ.

И. Потапенко.

"Современникъ", кн. 6—9, 1913