Пожаръ въ театрѣ.
править— Мы преклоняемся предъ успѣхомъ, — говорить бритый, уже сѣдѣющій режиссеръ. — Насъ покоряетъ талантъ. У насъ въ большой цѣнѣ и почетѣ красивыя и возвышенныя слова. О чемъ? Но, Боже мой, въ театрѣ красивыя слова говорятся обо всемъ…
— Рѣшительно такъ-таки обо всемъ? — лукаво спросила хозяйка дома, — маленькая, кудрявая, подстриженная à la garèon женщина, — очевидно, чтобъ сказать что-нибудь и принятъ участіе въ разговорѣ, который длился полчаса никакъ не могъ наладиться.
Сѣдѣющій режиссеръ поднялъ глаза, сдѣлалъ изумленный видъ и, едва не пожавъ плечами, отвѣтилъ:
— А то какъ же? Разумѣется, обо всемъ… У актера высокія слова на всѣ случаи жизни…
Онъ подумалъ съ минуту и прибѣгалъ:
— И на всѣ случая смерти…
— Даже, если подъ трамваемъ? — спросить журналистъ.
— Да, если и подъ трамваемъ: «Дави меня на смерть, о, колесница вражья!»
— Это вы сейчасъ сочинили сами, — засмѣялась кудрявая à la garèon хозяйка.
— Можетъ быть. Но слова на всѣ темы и на всякія случайности у насъ, дѣйствительно, есть…
— И все — изъ ролей, — полувопросительно произнесъ тотъ же журналистъ.
— Сначала изъ ролей, но потомъ уже нетрудно сочинить и самому, осбенно хорошо актеры говорятъ о любви. Послѣ любви у насъ хорошо выходить еще о товариществѣ…
— И то и другое очень естественно… Любовь — стихія сцены, а товарищество… Но какъ же можно, вмѣстѣ играя, т. е вмѣстѣ спасая какое-то дѣло, не быть товарищами… Ничего удивительнаго…
— Насчетъ любви — не спорю, — куда то вдаль бросилъ режиссеръ. — А вотъ насчетъ товарищества — не знаю…
— Мы желчны и знаете, но знаете только отрицательное и темное. Это свойство многихъ, обыкновенно, безпокойныхъ натуръ…
— Да, я знаю много темнаго, и много непріятнаго въ этой области… Вплоть до умышленныхъ подвоховъ и настоящаго предательства. Да и кто изъ васъ не зналъ, не видѣлъ или, по крайней мѣрѣ, не слышалъ объ этомъ? Раскройте хотя бы театральную хронику газетъ, которую подчасъ было бы точнѣй назвать скандальной…. Вотъ вамъ — извѣстная актриса въ самомъ патетическомъ мѣстѣ монолога у своего партнера на своемъ лицѣ изображаетъ видъ ужаса… Вращаетъ бѣлками, устрашенно показываетъ на что то въ костюмѣ говорящаго, торопитъ, мигаетъ, почти подталкиваетъ. Ясно, что то не въ порядкѣ, какая то неисправность… Неужели — пуговица? Всего только незастегнутая пуговица, — но гдѣ? Хорошо, если на жилетѣ, а вдругъ… И монологъ скомканъ. Актеръ убитъ. Онъ заикается, вертится — кое-какъ кончаетъ, бѣжитъ въ уборную, осматриваетъ себя со всѣхъ сторонъ въ зеркалѣ — ничего! О чемъ же говорили столь выразительно глаза актрисы? — Марія Николаевна, на что вы мнѣ показывали во время монолога? — Я? Какъ? Во время монолога? Голубчикъ, вы нездоровы!…
— Ну, это бываетъ разъ въ десятилѣтіе…
— Къ сожалѣнію чаще… А что дѣлаютъ иногда влюбленные суфлеры? А влюбленные режиссеры? А покинутыя любовницы? Ахъ, развѣ все перечислишь!..
— И всѣ — только ужасное?
— Вотъ, къ этому то я и веду рѣчь…
— Ну, слава Богу…
— Конечно, не все только темное. — Въ томъ-то и дѣло! Въ томъ-то и прелесть, и заманчивость, и страшная и таинственная сила сцены и кулисъ, что тамъ все живетъ необычной, дикой, горячей, экзальтированной жизнью и въ этой жизни низость чудеснымъ образомъ сплетается съ божественностью, паденіе съ подъемомъ, слезы съ радостью, горе съ улыбкой, предательство съ… съ… ну, я не знаю, какъ это выразить, чтобы и у меня не зазвучало фальшью и неправдой… съ….
— Да, ну же, рѣшайтесь… Съ чѣмъ же наконецъ?
— Съ подвигомъ?…
— О! — воскликнулъ до сихъ поръ спокойно сидѣвшій и все время молчавшія хозяинъ-врачъ…. — Это въ самомъ дѣлѣ, громко!
— Не знаю громко-ли, но, что зло — точно, я знаю…
— Тѣмъ лучше, — улыбнулась хозяйка, — Вы заслужите вѣру въ ваше безпристрастіе…
— Это не такъ цѣнно…
— Что «не такъ цѣнно». — наше довѣріе, или безпристрастіе?
— Вашимъ довѣріемъ, — вѣжливо, съ поклономъ, отвѣтитъ режиссеръ — я не могу не дорожить… Нѣтъ, само безпристрастіе нецѣнно…
— Недурно!..
— Я больше люблю и цѣню пристрастія… Оно отъ слова: «страсть» — страсть вездѣ восхитительна. Я и разсказать вамъ хочу тоже о страсти…
— Вотъ это интересно… — поправилась въ креслѣ хозяйка, вся приготовившись слушать… — Это мы послушаемъ….
— Да… о страсти… И какой! Я давно уже обиваю пороги Господа Бога и давно топчу его невеселую землю, и много видѣлъ, и самъ любилъ и ненавидѣть. Былъ свидѣтелемъ многихъ ошибокъ, несчастій и преступленій… Зналъ любовь, которая приводить на эшафотъ и знаю холодъ душъ, темныхъ, какъ гробницы. Могъ бы разсказать сотни случаевъ всякихъ встрѣчъ, изумительныхъ, неправдоподобныхъ совпаденій, покушеній и почти небесныхъ жертвъ… Но это происшествіе, эта картина не изгладятся изъ моей памяти никогда… Я, кажется, умирая, не забуду этого случая, — до такой степени онъ огроменъ, ярокъ, страшенъ и неповторимъ…
— Разсказывайте же, наконецъ! — буркнулъ журналистъ.
— Сага! — кивнула головой хозяйка — И васъ заинтересовало!
— Еще бы, послѣ такого предисловія!..
— Ну-съ, такъ дѣло было такъ. Въ ту зиму мы служили у Красавцева. Онъ держалъ Днѣпрянокъ. Лѣта были — восторгъ. Аншлагъ не убирался съ кассы. Одна единственная, маленькая, какъ салфетка газета насъ возносила до небесъ. И это было понятно, потому что до насъ два сезона городъ оставался безъ театра. Ни одинъ антрепренеръ не бралъ послѣ страшнаго прогара, который потерпѣлъ въ Днѣпрянскѣ Громовъ-Градовъ… Нужно было имѣть такую смѣлость, какъ у Красавцева, чтобы пойти на такой рискъ! Впрочемъ, не одну смѣлость… Нужно было имѣть еще и такую жену, какъ Валерія Михайловна. Чудесный былъ человѣкъ, изумительной красоты женщина и — никакая актриса. Въ этомъ еще не столь великое горе, если бы при отсутствіи всякихъ данныхъ для сцены, она не горѣла бы какой-то сверхъественной жаждой играть. Играть во что бы то ни стало, наперекоръ всему и всѣмъ, и непремѣнно главныя, непремѣнно первыя роли, безразлично какія. Офелію — такъ Офелію, Софью — такъ Софью, Татьяну Рѣпину и Корделію, Маргарину Готье и Марію Стюартъ, — всѣхъ. Если бы въ пьесѣ было пять главныхъ ролей, она захотѣла бы играть, конечно, всѣ пять… Это была ослѣпленная страсть, не желавшая ничего знать, ничего понимать, ничего оцѣнивать, безъ оглядки, безъ разсужденій, безъ логики. Слѣпая, обезумѣвшая женщина, въ яркихъ ревущихъ костюмахъ носилась по сценѣ, какъ ураганъ, кричала свои монологи, путала и мѣшала реплики, ударяла по отдѣльнымъ словамъ и выраженіямъ, какъ слѣпой по клавишамъ рояля, сбивалась сама, сбивала съ толку партнеровъ, сбивала публику, ломала и коверкала роль, валила пьесу — и никогда ни разу не покаялась, ни разу не признала ни своей ужасной губительности, ни своего провала…
Вѣчно веселая, всегда съ пѣсней на устахъ и улыбкой на розовомъ сіяющемъ и счастливомъ лицѣ она производила впечатлѣніе баловницы, удачливѣйшей побѣдительницы, артистки, за которой бѣгутъ цвѣты, солнце и поклонники, и кого ждетъ — не дождется само сіяющее будущее. Между тѣмъ, около нея и за ней ходили тѣни. Наши несчастныя тѣни, несчастныхъ людей, обреченныхъ на всякія неожиданности и готовыхъ ко всякой катастрофѣ, потому что выходить съ ней на сцену было не менѣе опасно, чѣмъ броситься съ мачты въ море. Изъ этого вы можете заключить, что каждый разъ ея партнеръ чувствовалъ себя какъ бы утопающимъ, при томъ безъ всякой надежды выплыть. Выплыть съ этой женщиной было невозможно и всѣ мы отдавали себя на волю Божью и еще случая, который — авось! въ критическую минуту подскажетъ, что-нибудь подходящее. Играть съ ней значило забыть совершенно и автора, и роль о сдѣлаться самому, въ буквальномъ смыслѣ слова. сочинителемъ. За самый короткій срокъ мы научились импровизировать, и почему ни одинъ изъ насъ не сталъ потомъ поэтомъ, или авторомъ фантастическихъ разсказовъ, я, признаться, не понимаю до сихъ поръ…
Да, она одна среди насъ не знала унынія. Должно быть, это была прекрасная жена, изъ нея вышла бы чудесная любовница и я не знаю, какъ она вела бы себя въ роли матери, но душой салона, вдохновительницей общества эта женщина могла бы стать неповторимой. Должно быть, за эту великую душу мы всѣ ее терпѣли!..
— Ну, положимъ, терпѣть-то ее за то, что она — жена антрепренера, — какъ бы про себя замѣтилъ журналистъ.
Но хозяйка перебила его:
— Ахъ, оставьте, пожалуйста! Они не терпѣли, а были влюблены въ ней и не потому, что она была антрнпренерша, а оттого, что красивая женщина.
— Да, если хотите, мы ее, дѣйствительно, любили. И, конечно, ея красота могла волновать…
— Такъ бы и говорила сразу, а то — «терпѣли»!
— Впрочемъ, настоящимъ образомъ, влюбленъ въ нее былъ только одинъ! Это былъ…
— Первый любовникъ, конечно? замѣтилъ хозяинъ-врачъ.
— Нѣтъ, это былъ не первый любовникъ. Это былъ простой, незамѣтный, выходной актеръ, какихъ и вы, разумѣется, знаете сотни. Вдобавокъ, очень некрасивый, съ глухимъ голосомъ и чрезвычайно застѣнчивый. Между собой мы его звали «Плаксой». У него въ самомъ дѣлѣ были мигающіе глаза и похоже было, что вотъ-вотъ, онъ заплачетъ. Представляете вы себѣ, какія муки долженъ былъ переживать этотъ несчастный человѣкъ? Тихо таясь, будто въ желаніи стать совсѣмъ невидимымъ, онъ обыкновенно становился гдѣ-нибудь въ углу и смотрѣлъ на нее, смотрѣлъ часами, не сводя своихъ мигающихъ глазъ, любовался ею, безучастный ко всему, но все длинное время нашихъ томительныхъ и скучныхъ репетицій, и влюбленно, восхищенно, съ трепетомъ слѣдилъ за ней во время спектакля, когда она, слово за словомъ, реплика за репликой и діалогъ за діалогомъ, валила, какъ всегда, роль, пьесу, автора и всѣхъ насъ, играющихъ съ ней. А когда, по ходу дѣйствія, ему приходилось подать ей подносъ, или вручить письмо, или въ роли лакея помочь одѣться, — и мы, и вся публика хорошо и ясно видѣли, какъ дрожать его руки…
Словомъ, — это было настоящее, рѣдкое, томительное, мучительное, сладкое и, вмѣстѣ безнадежное поклоненіе нищаго своей царицѣ, молитва пилигрима, затеряннаго въ пустынѣ міра, вдохновенно обращенная къ своему божеству. И эта любовь была къ одно и то же время трогательна, возвышенна и жалка.
— Участь всякой настоящей любви, — тихо вздохнула хозяйка.
— Не всегда, — отвѣтилъ журналистъ.
— Очень можетъ бытъ, что и такъ, — продолжалъ режиссеръ. — Но дѣло, все-таки не въ этомъ, а въ томъ, что это необыкновенная любовь имѣла и необыкновенный конецъ…
Всѣ сразу насторожились. Хозяйка отложила въ сторону свое вышиваніе. Журналистъ громко пересѣлъ въ своемъ стулѣ, а самъ хозяинъ почему-то даже снялъ очки и положилъ ихъ на колѣни, будто они не только не помогали его зрѣнію, а, наоборотъ, сейчасъ могли помѣшать увидѣть необыкновенный конецъ той необыкновенной любви, о которой говорится только въ сказкахъ.
— Конечно, Валеріи Михайловнѣ было не до «Плаксы». Я сказалъ бы что она его не замѣчала, если бы… если бы въ мірѣ нашлась хоть одна женщина, которая не замѣчала, какъ ее любятъ. Но «Плакса» для Валеріи Михайловны! Она и онъ! Можетъ-ли быть что-нибудь несообразнѣе! Она жила, вертѣлась, суетилась, дѣлала глупости, тормошила, рвала и расшвыривала свои дни и ночи, — гдѣ ужъ тутъ до чужихъ страданій? Единственно чѣмъ она еще отмѣчала этого «Плаксу», это — своимъ заступничествомъ за него. Обижать его она не позволяла рѣшительно никому. Бывало, кто-нибудь изъ актеровъ сгоряча и, конечно, заочно ругнетъ его, — и если Валерія Михайловна услышитъ, — сейчасъ же: «не смѣть». Сразу вся выпрямится, какъ оскорбленная королева. Но и это всегда было только благосклонностью, шло откуда-то свысока. Развѣ женщины замѣчаютъ такъ?
Режиссеръ закурилъ, сдѣлалъ паузу и продолжалъ:
— Такъ шли наши актерскіе дни, съ маленькими сплетнями, съ большими неудовольствіями, съ нареканьями вполголоса и чтобы никто не услышалъ на Валерію Михайловну, съ пустенькими романами, съ постылыми ссорами, ревностью, борьбой за успѣхъ и безпокойной завистью. Сборы то поднимались, то падали, глупыя пьесы чередовались съ классическими, ширились знакомства, и такъ какъ мы теперь въ Днѣпрянскѣ совсѣмъ обжились. Красавцевъ началъ уже подумывать о томъ, чтобы снять Днѣпрянскъ и на слѣдующій сезонъ. И, вѣроятно, снялъ бы, если бы не этотъ страшный случай Я не знаю, какъ его назвать: катастрофа? трагедія?
Всѣ присутствующіе уже давно забыли о своихъ дѣлахъ и теперь какъ одинъ, подавшись впередъ слушали режиссера съ тѣмъ удивленіемъ, ожиданіемъ и вниманіемъ, съ какимъ только дѣти умѣютъ слушать чужой разсказъ.
— Да, это было очень страшно. И я до сихъ поръ не могу забыть этотъ вечеръ, но многаго въ немъ не могу и понять. Словомъ, все произошло въ ея уборной. Какъ попалъ Плакса къ Валеріи Михайловнѣ, зачѣмъ, — я то же не понимаю. Конечно, другъ къ другу мы заходили и по дѣлу, и просто такъ поговорить, или посовѣтоваться. Но Плакса въ уборной Валеріи Михайловны — это необъяснимо. Еще необъяснимѣй и даже загадочнѣй, какимъ образомъ онъ могъ опрокинуть горящую спиртовку. Его охватило въ одинъ мигъ. Горѣлъ его командорскій, мѣловой костюмъ, мгновенно съѣвъ приклеенную испанскую бороду, огонь лизнулъ голову и въ одну минуту Плакса представлялъ собой какой-то дико пылающій факелъ, и когда мы полуодѣтые, въ полугримахъ, перепуганные сбѣжались въ горящую уборную, мы увидѣли горящаго выходного актера, всего въ огнѣ сверху до-низу, алое пламя, бьющееся по бѣлой ткани, а на всемъ этомъ огненномъ кускѣ, — бьющемся въ напрасныхъ усиліяхъ потушить и, должно быть, въ истерикѣ ее. Валерію Михайловну, которая тушила Плаксу. Тушила его и горѣла сама съ своими кружевами, тяжелымъ бархатнымъ платьемъ, съ чернымъ парикомъ на головѣ. Горѣлъ упрямо, дерзко, нелѣпо, бія забѣленными руками по огню и Плаксѣ, словно отдирая пламя отъ человѣка, обжигаясь, трепеща и съ такимъ дикимъ крикомъ, похожимъ на вопль звѣря, что онъ до сихъ поръ стоить у меня въ ушахъ. Мы оттащили ее, но, Боже мой, въ какомъ видѣ обгорѣлую, обезображенную, безъ памяти, съ опаленнымъ лицомъ, обожженной декольтированной грудью, съ такими остатками ея прекрасныхъ волосъ, съ вздувшимися пальцами. Это было ужасно. Незабываемо. И я такъ о не могу забытъ этой картины, но, какъ уже говорилъ вамъ, многаго и не понимаю. Въ самомъ дѣлѣ, не странно-ли ей, прекрасной, избалованной, трусихѣ, рѣдкой эгоисткѣ зачѣмъ-то вдругъ понадобилось спасать маленькаго. невзрачнаго Плаксу? Всякій другой на ея мѣстѣ просто спасался бы самъ! Да, это было очень загадочно и, пожалуй, даже необъяснимо.
Режиссеръ слова поднесъ спичку къ сигарѣ, зажегъ ее, раскурилъ, пустилъ дымъ. Помолчали. Потомъ хозяйка сказала:
— Женщины умѣютъ быть благодарными.
— За что же тутъ было благодарить? — обернулся къ ней журналистъ.
— Какъ за что? — удивилась хозяйка. — За любовь.
— Даже ненужную?
— Да и даже за ненужную и нераздѣленную. Женщины благодарны вообще за любовь
Но тутъ почему-то нахмурился хозяинъ-врачъ:
— Ну это что-то очень хитро.
Помолчали опять, и хозяйка спросила режиссера:
— А потомъ что же было?
— А потомъ — что же? Сезонъ лопнулъ. Красавцевъ бросать антрепризу совсѣмъ, а мы разбрелись, кто куда…
— Да нѣтъ, не про васъ. Мнѣ хочется знать, что стало съ Валеріей Михайловной и Плаксой?
— Ну, о нихъ я ничего больше не знаю…
Онъ помолчать я прибавилъ:
— Да, вотъ надъ этимъ я и не задумывался. А, вѣдь, пожалуй, то, что могло быть съ ними дальше, интереснѣе всего моего разсказа
— И романтичнѣй, — внушительно закончилъ журналистъ. — И объ этомъ, вѣроятно, очень красиво, нѣжно и грустно могъ бы написать Мопассанъ, Тургеневъ, но лучше всего объ этомъ разсказала бы музыка.
Была пора расходиться и въ окна уже вползалъ голубоватый свѣтъ утра, грустный, какъ воспоминаніе и холодный, какъ смерть…