Альфонсъ Додэ.
правитьПожалованный орденомъ.
правитьОднажды вечеромъ, въ Алжиріи, послѣ дня, проведеннаго на охотѣ, сильная гроза застала меня въ долинѣ Шелифа, въ нѣсколькихъ льё отъ Орлеанвиля. Ни признака деревушки, ни одного каравансераля въ виду. Одни только низенькія пальмы, да чаща мастиковаго кустарника, да вспаханная земля, тянувшаяся до самаго горизонта. Кромѣ того, разбухшій отъ ливня Шелифъ начиналъ бурлить весьма подозрительно, и я рисковалъ провести ночь по колѣна въ водѣ. Къ счастью, сопровождавшій меня гражданскій переводчикъ изъ канцеляріи Миліанахской провинціи вспомнилъ, что по близости отъ насъ обитало племя, ага котораго былъ знакомъ ему, и мы рѣшились идти туда и просить на ночь гостепріимства.
Эти степныя арабскія деревушки такъ спрятаны въ чащѣ кактусовъ и варварійскихъ смоковницъ; ихъ мазанки такія, низенькія, что мы находились уже посреди «дуара»[1], не замѣчая этого. Но что значило это молчаніе? Поздній ли часъ или дождь былъ причиной его? Мѣстечко показалось мнѣ очень унылымъ, словно надъ нимъ тяготѣла какая-нибудь невзгода, остановившая въ немъ всякую жизнь. Въ поляхъ, окружавшихъ деревушку, замѣчалась запущенность. Хлѣбъ и ячмень, убранные въ другихъ мѣстахъ, здѣсь еще лежали на мѣстѣ, начиная гнить. Плуги и ржавыя бороны валялись забытыя подъ дождемъ. Все племя имѣло тоже самый унылый, неряшливо-равнодушный видъ. Даже собаки едва залаяли при нашемъ приближеніи. По временамъ, изъ глубины какой-нибудь мазанки доносились дѣтскіе крики и въ зеленой чащѣ мелькали бритая голова мальчика или дырявый гаикъ старика. Тамъ и сямъ маленькіе ослики дрожали подъ кустомъ. Но ни одной лошади, ни одного человѣка… какъ будто это происходило въ эпоху великихъ войнъ, и всѣ всадники уже нѣсколько мѣсяцевъ были въ отсутствіи.
Въ домѣ ага, походившемъ на длинную ферму, безъ оконъ и съ выбѣленными стѣнами, было такъ же мертво, какъ и во всѣхъ другихъ домахъ. Мы нашли ковюшни отворенными, стойла и ясли пустыми; не было ни одного конюха, чтобы принять у насъ лошадей.
— Заглянемъ въ мавританскую кофейню, сказалъ мнѣ мой спутникъ.
Такъ называемая «мавританская кофейня» есть нѣчто въ родѣ пріемной комнаты арабскихъ шатленовъ. Это отдѣленіе въ домѣ, предназначенное для проѣзжихъ гостей, гдѣ эти добрые, привѣтливые мусульмане находили возможность выказать свое гостепріимство, не нарушая въ то же время семейной замкнутости, предписываемой закономъ. Мавританская кофейня аги Си-Слимана была отворена и безмолвна, подобно его конюшнямъ. Высокія стѣны, выбѣленныя известкой, воинскіе доспѣхи, страусовыя перья, широкій низкій диванъ, тянувшійся вдоль стѣнъ, все это было вымочено дождемъ, хлеставшимъ въ отворенныя двери. Въ кофейнѣ, однако-же, были люди. Во-первыхъ, служитель кофейни, старый кабилъ въ лохмотьяхъ, сидѣвшій на корточкахъ, съ понуренной головой, передъ потухшей жаровней. Потомъ, сынъ аги, красивый мальчикъ, блѣдный, изнуренный лихорадкой, который, завернувшись въ бурнусъ, отдыхалъ на диванѣ и у ногъ котораго лежали двѣ борзыя собаки.
Когда мы вошли, никто не пошевелился, только одна изъ собакъ подняла голову. Мальчикъ едва взглянулъ на насъ своими прекрасными черными глазами, горѣвшими лихорадочнымъ блескомъ.
— А Си-Слиманъ? спросилъ переводчикъ.
Кабилъ, поднявъ руку надъ головой, сдѣлалъ неопредѣленный жестъ, указывавшій на дальній горизонтъ. Мы поняли что Си-Слиманъ уѣхалъ куда-то далеко, но такъ какъ ливень мѣшалъ намъ продолжать путь, то переводчикъ, обратясь къ сыну аги, сказалъ ему по-арабски, что мы друзья отца его и просимъ у него убѣжища до завтрашняго утра. Мальчикъ тотчасъ же всталъ, несмотря на недугъ, отдалъ приказаніе служителю и указалъ намъ, съ привѣтливымъ видомъ, на диванъ, какъ бы говоря: «Вы мои гости». Потомъ онъ простился съ нами по-арабски, т. е. наклонивъ голову и поцѣловавъ кончики своихъ пальцевъ, гордо закутался въ свой бурнусъ и вышелъ съ важностью аги и хозяина дома.
Вабилъ, по уходѣ его, подогрѣлъ жаровню и поставилъ на ней два микроскопическихъ чайника. Пока онъ приготовлялъ намъ кофе, намъ удалось выпытать отъ него нѣкоторыя подробности о путешествіи его господина и о причинахъ странной заброшенности, въ которой находилось племя. Кабилъ говорилъ скоро, съ жестами старухи, на своемъ гортанномъ языкѣ; рѣчь его была то стремительна, то прерывалась долгимъ молчаніемъ, во время котораго слышался и шумъ дождя, падавшаго на мозаику внутреннихъ дворовъ, и шипѣніе чайниковъ и вой шакаловъ, въ безчисленномъ множествѣ бродившихъ по равнинѣ.
Вотъ что случилось съ несчастнымъ Си-Слиманомъ. За четыре мѣсяца передъ тѣмъ, въ день 15-го августа[2] онъ получилъ, наконецъ, орденъ Почетнаго Легіона, котораго добивался такъ долго. Онъ былъ единственный ага во всей провинціи, у котораго его не было. Всѣ другіе были кавалерами и офицерами ордена. Двое или трое изъ нихъ носили даже командорскую ленту, вокругъ своего «гайка», въ которую они, въ невинности души своей, сморкались, какъ мнѣ случалось это видѣть не разъ самому. Си-Слиману, до того времени, препятствовала получить эту награду ссора его съ начальникомъ арабской канцеляріи за партіей бульотты. Военныя власти въ Алжиріи до такой степени поддерживаютъ другъ друга, что, въ теченіи десяти лѣтъ, имя аги вычеркивалось изъ списка представленныхъ къ ордену. И потому вы легко можете себѣ вообразить, какова была радость этого честнаго Си-Слимана, когда утромъ 15-го августа, спагисъ изъ Орлеанвиля принесъ ему маленькій позолоченный футляръ, заключавшій въ себѣ грамату о пожалованіи его кавалеромъ Почетнаго Легіона, и когда любимая изъ четырехъ женъ его, Бая, повѣсила крестъ на его бурнусъ изъ верблюжьей шерсти. Это послужило для племени поводомъ къ безконечному ликованію. Всю ночь не умолкали барабаны и тростниковыя дудки; горѣли потѣшные огни, шла пляска. Барановъ было зарѣзано огромное количество, и для того, чтобы торжество было полное, одинъ знаменитый импровизиторъ изъ Дженеля, сложилъ въ честь Си-Слимана великолѣпнѣйшую кантату, начинавшуюся словами: «Вѣтеръ! запрягай своихъ быстроногихъ коней и неси добрую вѣсть…»
На другой день, съ разсвѣтомъ, Си-Слиманъ созвалъ всѣхъ своихъ всадниковъ и отправился съ ними благодарить губернатора. У городскихъ воротъ отрядъ, но обычаю, остановился, и Си-Слиманъ одинъ пошелъ во дворецъ правительства; онъ явился къ маршалу Пелиссье и выразилъ въ нѣсколькихъ пышныхъ фразахъ свою преданность Франціи; разумѣется, выразилъ восточнымъ слогомъ, стяжавшимъ себѣ репутацію образнаго, на томъ основанія, что, впродолженіи трехъ тысячъ лѣтъ, у восточныхъ народовъ молодые мужчины сравниваются съ пальмами, а женщины — съ газелями. Исполнивъ свои обязанности, онъ сѣлъ на коня и проѣхался по городу, чтобы показать себя; заѣхалъ въ мечеть помолиться, одѣлилъ бѣдныхъ деньгами, потомъ завернулъ въ цирульню, въ золотошвейную, накупилъ своимъ женамъ духовъ, шелковыхъ матерій съ золотыми цвѣтами и разводами, голубыхъ корсажей, вышитыхъ золотомъ, и пріобрѣлъ красные сапожки для своего маленькаго аги, нигдѣ не торгуясь, платя что запрашивали и не скрывая своей радости. Его видѣли сидящихъ на базарѣ, на смирнскихъ коврахъ; пьющимъ кофе на порогѣ мавританскихъ лавокъ; принимавшимъ поздравленія.
Вокругъ него тѣснилась съ любопытствомъ толпа. Говорили: «вотъ Си-Слиманъ… emberour (императоръ) прислалъ ему крестъ». И маленькія мавританки, возвращавшіяся изъ бани, кушая сладкіе пирожки, останавливали долгій и восхищенный взглядъ на этомъ новенькомъ, серебрянномъ крестѣ, носимомъ съ такою гордостью… Да! хорошія минуты бываютъ иногда въ жизни…
Подъ вечеръ, Си-Слиманъ готовился возвратиться къ своимъ всадникамъ, и уже вдѣлъ ногу въ стремя, какъ посланный изъ префектуры прибѣжалъ къ нему запыхавшись.
— Ты здѣсь, Си-Слиманъ; а я ищу тебя всюду. Иди скорѣй. Губернаторъ хочетъ съ тобой говорить.
Си-Слиманъ послѣдовалъ за нимъ, не обнаруживъ ни малѣйшаго безпокойства. Однакожъ, на большомъ мавританскомъ дворѣ дворца онъ встрѣтилъ начальника арабской канцеляріи, улыбнувшагося ему нехорошей улыбкой. Эта улыбка врага его испугала; и онъ со страхомъ вошелъ въ пріемную губернатора. Маршалъ принялъ его, сидя верхомъ на стулѣ.
— Си-Слиманъ! сказалъ онъ ему тѣмъ гнусливымъ голосомъ, который приводилъ въ содроганіе окружающихъ: — Си-Слиманъ, я въ отчаяніи, мой милый!.. Произошла ошибка… не тебя хотѣли пожаловать, а Байда Зугъ-Зуговъ… надо возвратить крестъ…
Прекрасная бронзовая голова Си-Слимана покраснѣла, словно онъ приблизился въ огню кузницы. Массивное тѣло его конвульсивно вздрогнуло; пламя сверкнуло въ глазахъ; но это былъ блескъ молніи. Онъ тотчасъ же опустилъ ихъ, и склонилъ голову передъ губернаторомъ.
— Ты властенъ, господинъ… отвѣчалъ онъ, и, сорвавъ крестъ съ груди, положилъ его на столъ. Рука его дрожала. Слезы виднѣлись на его длинныхъ рѣсницахъ. Старикъ Пелиссье былъ тронутъ.
— Ну, полно, полно… мой храбрый ага… Въ будущемъ году ты его получишь… И онъ добродушно протянулъ ему руку.
Ага сдѣлалъ видъ, что не замѣчаетъ этого; молча поклонился и вышелъ. Онъ зналъ цѣну обѣщаніямъ маршала, и считалъ себя навѣкъ опозореннымъ канцелярской интригой.
Слухъ объ его несчастіи уже разнесся по городу. Когда онъ проходилъ улицей Бабъ-Азунъ, жиды, смотря на него, посмѣивались Мавританскіе купцы, напротивъ, отвертывались отъ него съ видомъ состраданія и это состраданіе было для него еще тяжелѣе насмѣшекъ. Онъ жался къ стѣнамъ, выбиралъ самые темные переулки. Мѣсто, гдѣ висѣлъ сорванный крестъ, жгло его, какъ открытая рана. И все время онъ думалъ:
«Что скажутъ мои всадники? Что скажутъ мои жены?»
Тогда имъ овладѣвало бѣшенство. Онъ видѣлъ себя проповѣдующимъ священную войну, тамъ на границахъ Марово, вѣчно объятыхъ пламенемъ битвъ и пожаровъ — или бѣгущимъ по улицамъ Алжира во главѣ своего племени; грабящимъ жидовъ, умерщвляющимъ христіанъ и, наконецъ, погибающимъ посреди этого погрома, который помогъ ему схоронить свой стыцъ. Все казалось ему возможнѣе, чѣмъ возвращеніе къ своему племени… Вдругъ, посреди всѣхъ этихъ плановъ мести, мысль объ emberour'ѣ блеснула ему внезапнымъ свѣтомъ.
Эмберуръ! Для Си-Слимана, какъ и для всѣхъ арабовъ, идея справедливости и могущества резюмировалась въ одномъ этомъ словѣ. Это былъ настоящій глава правовѣрныхъ для этихъ мусульманъ временъ паленія. Другой, тотъ, что въ Стамбулѣ, являлся имъ вдалекѣ, какимъ то не реальнымъ существомъ, чѣмъ-то въ родѣ невидимаго папы, сохранившимъ только духовную власть, а въ наше время извѣстно, что такое эта власть. Но emberour, съ своими большими пушками, съ своими зуавами, съ своимъ желѣзнымъ флотомъ!.. Съ той минуты, какъ Си-Слиманъ вспомнилъ о немъ, онъ считалъ себя спасеннымъ. Императоръ, навѣрное, велитъ возвратить ему крестъ. Стоитъ только съѣздить въ Парижъ, а это дѣло одной недѣли. И Си-Слиманъ такъ вѣрилъ этому, что велѣлъ своимъ всадникамъ ожидать его возвращенія у воротъ Алжира. На другой день, онъ уже плылъ на пароходѣ, сосредоточенный, полный яснаго спокойствія, какъ будто отправлялся на богомолье въ Мекку.
Бѣдный Си-Слиманъ! Четыре мѣсяца прошло со времени его отъѣзда, а въ письмахъ, которыя получали отъ него жены, не было еще и помину о возвращеніи. Цѣлыхъ четыре мѣсяца злополучный ага блуждалъ затерянный въ парижскомъ туманѣ. Вся жизнь его проходила теперь въ томъ, что онъ съ утра до ночи толкался по министерствамъ. Попавшій въ этотъ лабиринтъ французской администраціи, поднимаемый всюду на смѣхъ, отсылаемый изъ канцеляріи въ канцелярію, онъ, въ тщетной погонѣ за аудіенціей, только пачкалъ свои бурнусы, бросая ихъ на ящики съ дровами, стоящіе въ прихожихъ. Вечеромъ можно было видѣть, какъ онъ съ своимъ длиннымъ, печальнымъ лицомъ, съ величавостью, доходившей до комизма, ожидалъ въ конторѣ отель-гарни своего ключа; и потомъ поднимался къ себѣ, утомленный, измученный, но, по прежнему, гордый, и не терявшій надежды возвратить свою утраченную честь.
А между тѣмъ, его всадники, присѣвши на корточки у Бабъ-Азунскихъ воротъ, ожидали его съ восточнымъ фатализмомъ. Ихъ лошади ржали на привязи. Въ деревушкѣ царствовало запустѣніе. Для жатвы недоставало рукъ. Женщины и дѣти считали дни, обращая взоры въ сторону Парижа. Тяжело было видѣть, сколько надеждъ и тревогъ сопряжено было съ этой красной ленточкой, какое раззореніе она повлекла за собой… И когда же это все кончится?
— Одному Богу извѣстно, говорилъ старый кабилъ, вздыхая; и своей голой рукой указалъ намъ въ отворенную дверь, на маленькій бѣловатый полумѣсяцъ, всходившій надъ унылой и мокрой равниной…