С. Елпатьевскій. Разсказы. Том 2. С.-Петербург. 1904.
I.
правитьБольныхъ было уже отпущено шестьдесятъ человѣкъ, а пріемная городской безплатной лѣчебницы все еще была полна народу и все хлопала дверь въ передней, впуская новыхъ и новыхъ больныхъ.
Съ тѣмъ нервнымъ напряженіемъ, въ которомъ держатъ врача подобные пріемы, я ждалъ, когда отворится дверь и, не поднимая головы отъ книги, въ которую записывались больные, задалъ вошедшей женщинѣ обычный вопросъ.
— Чѣмъ вы больны?
— Да я не о себѣ, батюшка, ваше благородіе! На счетъ свидѣтельства…
— Какого свидѣтельства? — съ неудовольствіемъ спросилъ я, предчувствуя писаніе бумаги, прикладываніе печати и пр., и пр.
— Мальчонкѣ нашему… Насчетъ смерти. Пользовался онъ у вашего здоровья. Ну, а теперь не хоронятъ. Приставъ и говоритъ: сходи ты, говоритъ, въ лѣчебную, возьми, говоритъ, бумагу у доктора, у вашего благородія, значитъ.
Дѣло было еще непріятнѣе, приходилось рыться въ ворохѣ книгъ.
— Да отъ чего онъ лѣчился-то у меня?
— Отъ сердца, батюшка. Сердцемъ покойничекъ жалился. Сказывалъ, подкатятся словно валы какіе подъ сердце и примутся сосать. Мѣста не находилъ.
Я велѣлъ фельдшеру отыскать по книгамъ больного, а самъ потянулся за листомъ бумаги.
— Да, быть можетъ, онъ не отъ той болѣзни умеръ? — задалъ я послѣдній вопросъ.
— Не отъ той, батюшка, не отъ той… Отъ ремешка. Ремешкомъ онъ себя, голубчикъ нашъ, кончилъ.
— Какъ ремешкомъ?
Я бросилъ листъ бумаги, на которомъ хотѣлъ писать, фельдшеръ тоже пересталъ рыться въ книгѣ.
— Затянулъ шейку ремешкомъ, — прихожу, а онъ ужъ синій… — пояснила разсказчица.
Только теперь я внимательно посмотрѣлъ на сидѣвшую предо мной женщину. Это была заурядная мѣщанка, вѣроятно, торговка, широкоплечая, скуластая женщина, съ обвѣтрившимся на морозѣ, словно закаменѣвшимъ мѣдно-краснымъ лицомъ и мускулистыми жилистыми руками. Одѣта она была въ темную ватную куцавейку, платье было подоткнуто; очевидно, она пришла прямо съ работы.
— Должно быть, не больно сладко жилось… — какъ-то невольно вырвалось у меня.
Вѣроятно, мой голосъ звучалъ враждебно; женщина всплеснула руками и скороговоркой, слегка причитая, заговорила:
— Что ты, батюшка! Ужъ мы ли его не жалѣли, мы не холили, не ласкали! Слова браннаго не слыхалъ. Кажется, чего хочешь, того просишь. Дитя родное не любили бы такъ! Не сынъ вѣдь онъ намъ, — пріемышъ, племянникъ моему-то хозяину приходится, братній сынъ.
— Да какъ же это случилось, разскажите толкомъ. Сколько ему лѣтъ?
— Одиннадцать годковъ стукнуло на Петра и Павла. Пашей звать-то. Ахъ, головушка наша бѣдная! Дѣло какое приключилось, — знали бы и не брали бы!..
Разсказчица помолчала, очевидно, собираясь 'съ мыслями, и снова заговорила:
— Братъ у хозяина моего здѣсь есть, слесарь. Пьяница, — не приведи Господи! Изъ-за самаго этого пьянства въ острогѣ сидѣлъ. Ребятъ десять человѣкъ, отъ первой жены семеро, — на другой онъ женатъ, — да отъ другой три души. Павлинька-то отъ первой. Хорошая была женщина, покойница, — царство ей небесное! Ну, такъ вотъ… Ѣсть-то было нечего, съ шести лѣтъ за милостынькой Пашу посылать стали, — лѣтомъ на ярмаркѣ, зимой на взъѣздѣ. Знаешь вотъ за санями-то бѣгаютъ: «дяденька, подай копеечку на хлѣбецъ!» Извѣстно, какая жизнь… Мало принесетъ, отецъ бить примется, а мачеха — все не мать, а мачеха. Все своего ребенка больше жалѣетъ, — и кусокъ послаще и приласкаетъ. Къ тому же отъ мужа пить набаловалась, — не принесетъ Павлинька опохмелиться, тоже за волосы таскать примется…
…А мы съ хозяиномъ давно ужъ мальчонку присматривали, — въ сынки, значитъ. Живемъ справно, — штукатуръ у меня мужъ-то, все по хорошимъ людямъ работаетъ, да и сама-то я, — ларь у меня на базарѣ, кислыя щи, квасъ продаю — все копейку-другую добуду… Скучно намъ двумъ старикамъ-то жить, да и думаемъ, — трудимся весь вѣкъ, а для кого, неизвѣстно. Ну, и взяли… Больно ужъ нравомъ-то намъ Павлинька полюбился, — тихій да ласковый. А понятіемъ — Боже ты мой! — Разсказчица снова всплеснула руками. — Придетъ изъ училища, — другой годъ ужъ ходилъ онъ у насъ въ приходское, — сейчасъ земли эти разныя рисовать примется, какіе народы, да какъ живутъ — лучше книжки разскажетъ. Либо хозяинъ разсчеты сводить станетъ, — Павлинька сейчасъ это въ головѣ прикинетъ, то-есть единую развѣ минуточку, — и вотъ на тебѣ. Примется потомъ хозяинъ на счетахъ выкладывать — ни въ копеечкѣ не прошибется Павлинька, точка въ точку. Дивились, просто дивились! А писалъ — это что! — презрительно указала разсказчица на фельдшера, медленно и старательно выводившаго буквы въ книгѣ и, отбрасывая руку быстрыми движеніями, энергично приговаривала: — вотъ, вотъ, вотъ.
…Да чего! Учительша при мнѣ приставу сказывала — пыталъ онъ ее, не замѣчала ли чего? — "Никогда, говоритъ, этакого мальчика и не видывала, неабнаковенный. Первымъ у ней по наукамъ-то шелъ. Только, говоритъ, думчивъ больно былъ, другіе мальчонки высыпятъ въ перемѣну на дворъ, — въ бабки или тамъ снѣжками забавляются, а онъ сидитъ въ классѣ одинъ-одинешенекъ, все о чемъ-то думаетъ, либо книжку читаетъ. Вотъ какъ предъ истиннымъ Богомъ!
Разсказчица перекрестилась на образъ.
— Такъ-таки и сказала: неабнаковенный! говоритъ. Плачетъ сама, учительша-то. А ужъ думчивъ былъ, — истинно! Бывало, читаетъ книжку, а потомъ уставится куда глазами, — часъ сидитъ не шелохнется. И все дома. Скажешь иной разъ: «Что ты, Павлинька, все дома, да дома, — хоть-бы на улицу вышелъ, съ ребятишками занялся бы». — «Нѣтъ, скажетъ, тетенька, я лучше дома, скучно на улицѣ-то!» И опять за книжку, — больно ужъ онъ любилъ эту, какъ бишь ее, — егорафію-то. А ежели я безъ дѣла, сейчасъ примется про свою землю разсказывать.
— Про какую землю?
— Въ книжкахъ вычиталъ. Такая, будто, земля есть, попугаи, какъ галки у насъ, летаютъ, а вмѣсто куръ павлины ходятъ. Слоны, будто, въ упряжкѣ, по деревьямъ обезьяны лазѣютъ. Домовъ тамъ не надо, — колышки воткнулъ, листьями — по аршину будто — укуталъ и готово. Безъ одежи люди ходятъ, — все лѣто. И пахать не надо. Есть такое дерево, что муку даетъ и такое, что молоко точитъ и вино, будто. Сиди себѣ, да кушай. Всѣмъ-то тамъ тепло, всѣ-то сыты, да веселы. Можетъ, что и отъ себя прибавилъ покойничекъ по своему дѣтскому разуму, — пригорюнившись замѣтила разсказчица. — Все туда собирался Павлинька. Поступлю, говоритъ, я кондукторомъ, на машинѣ до моря доѣду, а тамъ на корабль наймусь паруса ставить. Придетъ вѣтеръ, раздуетъ паруса и поплыветъ корабль по морю. Въ ту сторону, къ павлинамъ. Шалашикъ, говоритъ, себѣ выстрою и буду жить безо всѣхъ. Только одна и была у него дума про теплую землю, — хоть ѣсть не давай, цѣлый день будетъ разсказывать. И вѣдь что! Блеклый онъ былъ у насъ, а тутъ разгорится весь, — глазки, какъ свѣчечьки…
— Сестра какъ-то двоюродная пріѣзжала, — въ село она отдадена за трактирщика, — какъ увидала его впервой, да послушала разговоры-то его, такъ прямо и сказала: «не жилецъ, говоритъ, онъ на свѣтѣ. Это онъ про царствіе небесное, птицу-то райскую поминаетъ. Туды собирается. Тоже, говоритъ, знаю я случай»…
Разсказъ грозилъ сильно разростись и я перебилъ разсказчицу.
— Да отчего же онъ повѣсился? Какъ вы думаете?
— Ума не приложу, батюшка! Ужъ мы съ хозяиномъ сколь думали, ничего придумать не могли. Напуганъ ужъ очень былъ, намаялся съ дѣтскихъ годовъ… Я тебѣ все ужъ, по порядку.
— Ну взяли мы его. Сейчасъ это картузъ новый купили, сапоги, пальтецо состроили, шубенку, — всю какъ есть одежу справили. Въ училище опредѣлили. Полтора годочка у насъ прожилъ, отдыхать сталъ, веселѣть. Дядя, хозяинъ-то мой, извѣстно, человѣкъ рабочій, натрудится за день, придетъ, поѣстъ да и на боковую; некогда ему съ ребенкомъ-то забавляться, — и тотъ нѣтъ-нѣтъ да и принесетъ гостинчикъ какой. А я съ базара иду, — все ужъ что-нибудь несу, — рѣпку, яблочко, орѣшковъ. А чтобы бить — волосу не касались! Да и бить-то не за что было, — добавила она. — Такой-то ли смирный былъ, такой-то ли тихій, да кроткій…
Разсказчица всплакнула немножко и продолжала:
— А ужъ робокъ былъ… Разъ, — не больно давно и дѣло-то вышло, — пришелъ хозяинъ выпимши и почалъ костылять меня по шеѣ, — извѣстно, мужъ… А Павлинька за книжкой сидѣлъ. Сорвался онъ съ мѣста, обхватилъ дядину ногу и оторваться не можетъ, такъ и тащится за нимъ по полу и все кричитъ истошнымъ голосомъ:
— Дяденька, не бей тетеньку! Родимый, не бей! Ой боюсь! Ой боюсь!
— Какъ потомъ и унять — не знали. Закатился онъ слезами, бьется весь въ кроваткѣ… Долго забыть не могъ, спитъ ночью и вдругъ закатится: дяденька, не бей, родимый, не бей… Ой боюсь, ой боюсь… Да и потомъ… Придетъ дядя съ работы, такъ Павлинька и воззрится, — тверезый ли, не сердитый ли…
— А какъ подумаю я теперь, — помолчавши продолжала она, — давно въ немъ мнѣніе-то это было. — Разъ, — любилъ онъ ночью ко мнѣ на кровать приходить — забрался подъ мое одѣяло, свернулся калачикомъ, лежитъ.
— Чтой-то, говорю, ты, Павлинька, не спишь?
— А онъ: «такъ», говоритъ и вздохнетъ. Помолчитъ и опять вздохнетъ.
— Чего, говорю, тужишь-то?
— Такъ, говоритъ. Чего веселиться-то?
— Ну какъ, говорю, — теперь живешь у насъ — не какъ прежде.
А онъ это помолчалъ.
— Я, говоритъ, помру, тетенька…
— Что ты, говорю, Христосъ съ тобой! Али тебѣ худо у насъ!
А онъ опять за свое:
— Что, говоритъ, жить-то! Скука одна…
Стала я съ нимъ разговаривать. Вотъ, говорю, выростешь, — пальто модное сошьемъ, брюки на выпускъ, часы подарю тебѣ — серебряныѳ съ цѣпочкой въ закладѣ у меня остались, — пояснила она, — билетъ на тебя запишемъ — имянной у насъ, — а помремъ, все тебѣ отпишемъ.
Молчитъ, ничего не говоритъ.
— Дядя, говорю, къ дѣлу своему опредѣлитъ, либо въ лавку, а то крёстнинькому покучимся, — крёстный то у него оберомъ служитъ — въ кондуктора опредѣлитъ и будешь по всей землѣ раскатывать. А благословитъ Господь, — по наукѣ пойдешь, бариномъ сдѣлаешься и будешь себѣ съ тросточкой по откосу прохаживать.
Разговариваю я его такими словами, а онъ мнѣ опять:
— Нѣтъ, говоритъ, тетенька. Скучно, говоритъ, жить. Помру я.
— Вотъ все такъ. Ну, конечно, ино мѣсто и разсердишься, тоже за день-то наломаешь спину, спать захочется. Толкнешь его въ бокъ. «Спи, молъ!»…
— Тоска на него находила временемъ, — продолжала разсказчица. — Растужится и ужъ тутъ сейчасъ ко мнѣ, все просилъ, чтобы я пожалѣла его.
— Какъ это пожалѣла? — не совсѣмъ понялъ я.
— А такъ! Бывало лежишь ночью, думаешь, спитъ, а онъ это вдругъ:
— Я къ тебѣ, тетенька… Значитъ, ждетъ, пока дядя заснетъ. Ну, сейчасъ придетъ, за шею меня обхватитъ, прижмется и говоритъ: «Пожалѣй меня, тетенька»… Это значитъ, чтобы я прижала его. Прижмешь къ груди. «Жальчѣе!» — скажетъ. Прижимай, значитъ, крѣпче. Ну, и затихнетъ; уснетъ. Разъ, — лежимъ мы такъ-то обнявшись, онъ говоритъ шопоткомъ:
— Давай, говоритъ, тетенька, умремъ вмѣстѣ…
— Чего, говорю, я помирать буду раньше положеннаго времени?
А онъ мнѣ:
— Придетъ къ тебѣ дяденька, а ко мнѣ тятенька съ маменькой, а мы ужъ мертвые лежимъ. Пла-а-катъ примутся, жал-ѣ-ѣть…
— И не плачетъ вѣдь, а только все тужитъ, все тужитъ…
— Какъ же случилось-то? — спросилъ я разсказчицу.
— А вотъ какъ дѣло вышло… Приходитъ разъ изъ училища, — вижу невеселый.
— Поѣсть бы что ли, говоритъ, тетенька… Тоска, говоритъ, у сердца. Сосетъ…
— А ты, говорю, сбѣгай за дядей, — рядомъ онъ тутъ работалъ, въ будкѣ. Вотъ и обѣдать будемъ.
— Сходи, говоритъ, ты, тетенька. Усталъ я, изъ училища шелъ.
И легъ на кроватку, къ стѣнкѣ лицомъ оборотился.
Я и пошла. И всего, можетъ, минутъ десять-пятнадцать промѣшкала, — прихожу, а онъ заперся. Я стучать, — съ сосѣдомъ окно растворили; влѣзли, а онъ, голубчикъ мой — синій ужъ — на ремешкѣ виситъ. Гвоздикъ тутъ надъ сундучкомъ, надъ его, гдѣ полотенцо вѣшалъ, такъ вотъ привязалъ ремешокъ къ гвоздику и виситъ. Ножка-то одна тутъ же на сундучкѣ, а другая за сундукъ завалилась. И гвоздь-то маленькій, какъ удержалъ-то его? И то надо сказать, — прибавила разсказчица, — только званіе, что одиннадцать лѣтъ, тѣльца-то совсѣмъ не было, словно восьмилѣтній ребенокъ…
Я забылъ о пріемѣ и не замѣтилъ, какъ отворились двери въ пріемную и оттуда смотрѣли и молча слушали биткомъ набившіе ее больные.
Снова потянулась пестрая толпа людскихъ болѣстей и заслонила предо мной и костистую, говорливую торговку, и «думчиваго», блеклаго мальчика безъ тѣльца, все просившаго людей, чтобы пожалѣли его…