Поездка русского патриота на финляндский водопад Иматру (Дорошевич)
| Поездка русского патриота на финляндский водопад Иматру : Его наблюдения над природой, нравами и самим собой, изложенные в виде дневника |
| Источник: Дорошевич В. М. Собрание сочинений. Том II. Безвременье. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905. — С. 22. |
- Википроекты
Означенный «патриот», как видно из приложенного к его произведению curriculum vitae[1], состоит годовым подписчиком «Московских Ведомостей», полугодовым — «Нового Времени» и недавно подписался в рассрочку на «Гражданин».
Решил ехать в Финляндию.
Перечитал несколько корреспонденций «Московских Ведомостей», купил кастет, два кинжала, пару револьверов, две берданки, четыре нагайки, щит, два копья, шесть коробок с патронами простыми, две с пулями «дум-дум».
В виду сепаратной нравственности Финляндии, весьма не одобряемой известным писателем г. Скальковским, думаю поехать вместе с женою.
Был в гостях Иван Иванович, тоже полугодовой подписчик «Нового Времени». Услыхав, что еду в Финляндию, прослезился.
— Перенесёте ли вы эти ночёвки под открытым небом? Холодным, финляндским небом? На пронизывающем ветру, в жестокой стуже, под проливным беспрерывным дождём!
— Как под открытым небом?!
— Неужели же вы думаете, что финляндцы пустят вас в гостиницу?!
Решил купить брезент, раскину на берегу Иматры вигвам и поселюсь. Время распределяется так: три часа спать, три на карауле. Я сплю, — караулит жена. Жена спит, — я с берданкой хожу. При первом приближении финляндцев — стрелять. Драться до последней крайности. При сдаче выстрелить друг в друга.
Учу жену стрелять. Боится. Плачет, но стреляет.
Приходил Пётр Петрович. Человек основательный. Вместо разговоров читает наизусть статьи «Московских Ведомостей». Узнав, что еду в Финляндию усомнился:
— Обеспечены ли вы провиантом? Я советовал бы ехать лучше зимою: мясо в замороженном виде дольше сохраняется. Хотя и теперь можно взять с собою консервы, как то делают путешественники к северному полюсу и в другие тому подобные места. Только консервы возьмите английские, а не русские. Русские консервы следует поощрять, но есть следует английские.
— А если финляндскую еду есть?
— Не дадут или отравят.
Купил солонины, дичи, масла в консервах, сделал запасы хлеба; не хватит — настреляю дичи на месте, убью медведя и сделаю ветчину.
Видел во сне Грингмута.
Приезжаем будто бы мы с ним на Иматру, — и моментально нас окружает толпа раскрашенных в разные цвета финляндцев. Кинулись, привязали нас к дереву и начали вокруг нас танец танцевать.
— Как, — спрашиваем, — танец называется?
— Куоккала!
И, отплясав, начали говорить, что вот сейчас нас зарежут и съедят. Ножи у нас перед самым носом и над ухом точили.
Грингмута решили изжарить с кашей, а меня приготовить со сметаной и хреном.
Был освобождён от этого унизительного сновидения супругой.
— Что это ты, мой друг, такие страшные слова кричишь?
— Посмотрел бы я, матушка, что бы ты стала кричать, если бы тебя сметаной заливать начали! Всякий человек, когда его сметаной заливают, кричит!
Сон пророческий.
Решил усилить вооружение двумя штуцерами.
Застраховал свою жизнь.
Поехали.
Финляндец-кондуктор, с ненавистью посмотрев на наши билеты, указал в вагоне места, довольно удобные.
— Ага! Заманить хотите, а потом убить!
Держу револьвер наготове.
Удивительно удачная поездка. Не успел до финляндской границы доехать, — а уж измену открыл.
Оказывается, что Финляндия имеет целую огромную партию в самом Петербурге. И что партию эту составляют не кто иные, как гг. чиновники!
Открытие сделал случайно, в беседе с соседом, канцелярского вида господином.
— Помилуйте, — говорит, — сущая благодать! Собственную заграницу имеем! Во-первых, заграничного паспорта брать не нужно, — взял 28-дневный отпуск и за пять рублей девять копеек через полтора часа «иностранцем» сделался! Разве не лестно? Всё был русский, русский — и вдруг «иностранец». И всё-то удовольствие 10 рублей 18 копеек туда и обратно, с превращением в иностранца и обратной натурализацией, стоит. Деньги другие, разговор кругом — слова не поймёшь, границу переезжаешь! Прямо чиновничья заграница, заграница на сумму менее трёхсот рублей. Вот если бы ещё на обратном пути на границе построже смотрели, совсем была бы прелесть. Русский человек — контрабандист по природе. Хоть сигарочку беспошлинно провезти. Положим, сигары в Финляндии дрянь, но всё-таки контрабандную выкурить как-то приятнее. А теперь не то. Смотрят так, для проформы, никаких строгостей, никакой иллюзии!
Мысли столь зловредные, что решил о них телеграфировать в «Новое Время».
Вот она Куоккала-то:
Переехали «границу», и начались оскорбления.
Чухонская морда, кондуктор, беспрестанно проходит по вагону и бормочет какие-то непонятные слова.
Так и кажется, что он, как тогда во сне, сейчас «куоккалу» танцевать примется.
Не выдержал, спросил соседа:
— Что это он зловредное про себя говорит?
— Названия станций выкликает.
Ах, животное!
Странное название!
И произносят, сколько я заметил, зловредные морды, особенно:
— Тери оки!
Как бы на что-то намекая!
Я тебе потру оки!
Надо будет об этом написать в «Московские Ведомости» и «Новое Время». Предложу переименовать загадочные «Тери оки» просто в «Теркино».
Опять проходила чухонская морда, буркнула что-то себе под нос и добавила:
— Остановка три минуты.
И каким тоном! Словно хвастается:
— Вот, мол, у нас как! Целых три минуты стоим!
Я тебе похвастаюсь, чёртова перечница!
Был истинно взбешён, но мыслей этих вслух не выразил, — по причине сепаратного воспрещения в Финляндии высказывать вслух свои искренние мнения о людях. А то сейчас в кутузку. Мошенники!
Произошло недоразумение.
Думал о чухонских тайных желаниях, как вдруг входит кондуктор, чухонская морда, и, в упор глядя на меня, говорит:
— Усикирка!
— На каком основании?!
Оказалось, — название станции.
Чухонцы — народ пустой и хвастливый.
Выхожу на станцию. Выборг. По-нашему, один Выборг, — а по их сейчас во множественном числе:
— Випури!
Гляжу, — аптека, одна аптека, а на вывеске:
— Appeteki.
Словно у них под одной вывеской чёрт знает, сколько аптек помещается. Как же! Нельзя! Надо похвастаться перед русским человеком:
— У нас, мол, всего много! И Випури и аптеки!
Тьфу!
Приехали в гостиницу.
— Пустите переночевать?
— Позялуйте!
У-у, подлецы! Буквы «ж» выговорить не хотят!
Вигвама разбивать не придётся. Для оружия и склада припасов пришлось взять другую комнату. Только в расходы вводят! Черти! Чухны!
Ещё за версту до нас донёсся могучий аккорд водопада.
Бегут года, столетия мелькают, как минуты, тысячелетия рождаются и гаснут, как день. Люди родятся, люди страдают, люди умирают. А этот аккорд, раз взятый природой, звучит, вечно звучит, как вечно всё в природе.
Когда в первый раз зашумела Иматра?
Это было в час великого переворота, великого ужаса, когда земля вздымалась, как волны, и эти волны застывали в горы, протестующе поднимаясь к небесам, закутанным в чёрные тучи. Из расщелин земли, словно кровь из ран, лилась горячая масса и в холодном, в ледяном, в дрожащем воздухе превращалась в гранит, в огромные сгустки крови земли. Пенящиеся, многоводные руки в ужасе метались, среди этого хаоса, не находя своих озёр.
Тогда, словно пальцами по клавишам рояля, ударила природа рекой по гранитам, — и, словно из огромного рояля, вырвался из земли этот могучий аккорд Иматра.
Страшный и грозный, словно отголосок того великого переворота, того ужаса, который царил на земле в часы мироздания.
И звучит он…
Это всё от лососины.
Отлично, подлецы, варят лососину. И тем нас подкупают! И мы даже чуть не стихи начинаем писать из-за этого!
У-у, хитрые шельмы!
Описания Иматры не пошлю никуда. У себя оставлю. А в газетах напишу:
— Дрянь! И водопада-то никакого нет, — пороги! Одно мошенничество!
От лососины, которую ел, ждал смерти. Смерти не последовало. Ел по этому поводу форель.
Какая форель!
Ел на террасе между двумя парочками.
Одна — муж с женой. Другая, чёрт их знает, должно быть, какие-нибудь негодяи.
Водопад ревел, и они говорили громко, думая, что их не услышат. Но нет! У подписчика «Московских Ведомостей» слух изощрённый!
Муж с женой беседовали.
Он говорил ей:
— Жри форель!
Она отвечала ему:
— Не хочу я твоей форели. Сам подавись.
Он говорил ей:
— Дрянь! Ведьма! Змея! Отелло говорит: «Больше всего на свете я ненавидел кошку, — и теперь этот человек для меня кошка!» — Ты для меня теперь — кошка, кошка с кошачьей начинкой, кошка в интересном положении, кошка, полная котят!
Она шипела ему:
— Носорррогь! Таррракан! К сепаратистам жену завёз?! Ты у меня запоёшь дома! Если эта чухонская морда посмеет ещё раз ко мне подойди и взять у меня тарелку, я пущу тарелкой и в вас и в его сепаратную голову!
У другой парочки, чёрт их знает — кого, я ничего не мог расслышать. Они оба были молоды, любили, чёрт их побери, шептали что-то друг другу, с улыбкой смотрели на чухну, подавшего им форель, которой они не ели, и, как музыку, слушали шум водопада. С тихим шёпотом любви, им было хорошо: этот шум водопада скрывал от других их слова любви, звучавшие только для них.
И я думал: пусть ваше сердце будет полно любви, одной любви, к человеку или к людям, — это всё равно. И мир покажется вам светлым и прекрасным. Жизнь хороша. Берите её такой, какая она, лучезарная и радостная, кипит вокруг вас. И ваше сердце, жадно, как губка, пусть впитывает в себя радости жизни. Берите впечатления такими, какими вы их воспринимаете сразу, в первый момент, — без предвзятых взглядов, без злобной подозрительности. Не пугайтесь того, что эти впечатления хорошие и добрые…
Это всё от форели.
Нарочно хорошо варят, негодяи, форель. Маслом её поливают, — чтоб только нас к себе расположить. Лукавые шельмы!
Ничего хорошего в водопаде нет.
Целую ночь не мог заснуть от его рёва. Словно какой-то кошмар. Доходил до неистовства, выбегал на балкон, топал ногами и кричал:
— Замолчи!
Водопад сепаратно шумел.
Заснул под утро и видел во сне, будто я — околоточный надзиратель и составляю на водопад протокол за нарушение общественной тишины и спокойствия.
— Как зовут?
— Иматра.
— И не стыдно? Дама и такой шум поднимаете!
А г. Грингмут будто подписывался свидетелем:
— Не забудьте упомянуть, что она поднимает шум около ресторана! Вот вам и хвалёная финляндская нравственность.
Проснулся с тяжёлой головой и до обеда гулял по берегу, рассуждая о ничтожестве финляндского водопада.
Финляндцы хвастливо преувеличивают силу своего водопада.
Финляндцы говорят, будто бы бревно, будучи брошено в Иматру, превращается в щепки. Столь, будто бы, велика её сила!
Сие неправда. Бревно, будучи брошено в Иматру, так бревном и выплывает. Зачем врать на брёвна?
Финляндцы пугают, будто от человека, попавшего в Иматру, остаются одни клочья.
И сие неправда. Если человек попадёт в Иматру, то выплывут не клочья, а целый труп, что для человека, попавшего в Иматру, весьма утешительно.
Зачем так врать?
Перед вечером ловил рыбу. Ничего не поймал. Финн-рыболов, который правил лодкой, был, кажется, очень рад. Хотя наружно этого не показывал.
Продукты, сложенные в соседнем номере, начали загнивать. Пришлось выбросить. Только даром 72 руб. 75 копеек истратил!
Вот тебе и хвалёная финляндская дешевизна!
Водопад осточертел.
Шумит, шумит, — и безо всякого толка. Не есть ли сие ясное доказательство бесплодности всякого шума?
Ездил в Рауху.
Возил туда туземец на какой-то сепаратной бричке, и когда ему сказал:
— Рауха. Назад.
Ответил мне:
— Ять марка!
И что-то пробурчал на своём сепаратистском наречии.
Очевидно:
— Убью я этого человека в лесу и труп его отдам на съедение знакомому медведю.
Но намерения своего в исполнение не привёл — вероятно, из жадности: не хотел потерять пяти марок.
И только поэтому доставил меня в Рауху благополучно.
И кто сказал, что в Раухе хорошо?
Не люблю я Раухи с её Саймским озером.
Угрюмые сосны и ели наклонились к воде и слушают. А тёмное озеро, никогда не видавшее горячих солнечных лучей, говорит им холодные, безрадостные сказки.
От этой идиллии веет холодом, почти морозом.
Предавался литературным воспоминаниям.
Здесь, в Раухе, жил Георг Брандес и очень хвалил русских писателей, к сожалению, ни слова не зная по-русски. А, впрочем, может быть, это было и к лучшему!
В Раухе любовался, как дипломаты наслаждаются природой.
Дипломаты, подобно камергерам, редко наслаждаются природой.
Смотрел одному гулявшему дипломату в лицо и читал.
Дипломат, что естественно при их профессии, ничего со мной не говорил. Но тот, кто читал г. Мессароша, может читать и в сердцах.
Дипломат глядел на это серебристое небо, на всплески волн, на сосны, стволы которых рдели, словно горели под тёмною шапкою хвои, и думал:
«Зачем на свете существует дипломатия, когда есть на свете и ширь, и воздух, и простор? Стоит ли вся дипломатия этого мягкого света бледных и милых лучей, этой шири, этих тихих всплесков волн, этих сосен, которые дышат здоровым смолистым воздухом? Мир так хорош, а мы его отравляем дипломатией. Мир так велик, всем есть на нём место. Дипломатия, как и армия, родилась из представления: „нам тесно“.»
Но дипломат тут же спохватился:
Не было бы дипломатии, — не был бы и я в Раухе. Нет, дипломатия нужна!
И, дойдя до пансиона, приказал человеку приготовить яйца всмятку.
— Не то, чтобы очень круто, не то, чтобы очень жидко, а так… средне… — добавил он дипломатично.
Бежать, бежать от этой природы, на лоне которой даже у дипломатов является мысль:
— А нужна ли на свете дипломатия?
Бежать!
Бежал.
Чухны выдержали-таки себя до конца. Этакий упорный народец!
Подали счёт. Хотели, вероятно, ограбить, взять две тысячи, а взяли сорок марок всего!
Миновав ряд станций с преувеличенными, во множественном числе, или крайне оскорбительными для уха названиями, — приехал, наконец, в Белоостров и немедленно отправил телеграммы во все газеты, подписчиком которых состою:
«Поездка Финляндию сопряжена опасностями. Едва не был ограблен. Боялся быть отравленным. Хорошо, что был с оружием. На станциях написаны такие слова, что, подъезжая к станции, приходится говорить так:
— Душенька, отвернись и не гляди окно!»
Примечания
править- ↑ лат. Сurriculum vitae (букв. — жизненный путь) — краткая автобиография.