Поездка в деревню (Новиков)/ДО

Поездка в деревню
авторъ Евгений Петрович Новиков

Опубл.: 1855. Источникъ: az.lib.ru • Повесть.
Текст издания: журнал «Отечественныя Записки», № 6, 1855.

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

ПОѢЗДКА ВЪ ДЕРЕВНЮ.

ПОВѢСТЬ.

I.

Встарину, когда не было еще на Руси ни желѣзныхъ дорогъ, ни шоссе, помѣщики ѣзжали въ имѣнья на-долгихъ. Сломать походъ въ Тамбовскую Губернію было дѣло нешуточное: нужно было выписать изъ подмосковной лошадей, осмотрѣть дорожную карету, коляску, повозки; что нужно, починить; перетянуть шины на колесахъ, запастись на дорогу осями, уложить цѣлый домъ, выбрать красный день для отъѣзда. Все это называлось: собираться въ деревню. Такіе семейные караваны не такъ давно еще встрѣчались по старому астраханскому тракту, со всѣми затѣями русской старины, тяжелой на подъемъ и падкой на просторъ. Семейство господское, гувернёры и гувернантки, барскія барыни, люди на козлахъ, люди на запяткахъ, горничныя и старшіе люди въ повозкахъ, собачки въ каретѣ, собаки въ коляскѣ, чемоданы, подушки, перины — все это медленно подвигалось впередъ, отъ ночлега къ кормёжкѣ, отъ станціи къ станціи, отъ деревни къ уѣздному городу. Пріѣдетъ на станцію, входитъ на постоялый дворъ помѣщикъ, ударившись сначала о притолку, осторожно шагаетъ черезъ высокій порогъ, этотъ символъ домовитаго жилья, помолится на образй, заглянетъ на картину Іудиѳи, поразившей Олоферна подъ тѣнью дерева, и нѣсколько призадумается надъ огненною рѣкою, гдѣ художникъ наглядно изобразилъ кончину міра. Въ сосѣдней комнатѣ шипитъ самоваръ; хлопотливая ключница нагрузила всякимъ добромъ и порожнюю клѣть, чтобъ не было тѣсно, а поваръ суетится у печки въ черной избѣ, гдѣ, въ углу, уже брошена курица съ недорѣзаннымъ горломъ, или, съ свойственною русскому сметкою, импровизируетъ на ближнемъ выгонѣ очагъ изъ сложенныхъ кирпичей и варитъ на немъ раковый супъ. Случится ли станція городъ, нельзя не зайдти помолиться, по зову соборнаго колокола… Изъ церкви Божьей спѣшитъ русскій баринъ поглазѣть на ряды съ бакалейнымъ товаромъ, или на постоялый дворъ, гдѣ стоятъ завидныя лошади, отправленныя помѣщикомъ Быстроглазовымъ на лебедянскую ярмарку. Взглянулъ на часы: еще время терпитъ; передъ нимъ полуразвалившійся кремль; пустынно и тихо на древнемъ погостѣ, гдѣ чугунныя плиты вросли въ землю; нагнувшись, онъ читаетъ съ трудомъ узорочную надпись надъ прахомъ забытаго имени: «Помяни, Господи, душу раба твоего…»

Прошло это время. На большой дорогѣ выросли и закабалились ей ямщики — не тѣ смиренные лапотники тяжелаго извоза, которые тѣснятся кое-какъ на постояломъ дворѣ, съ зарею встаютъ, съ зарею ложатся, и рядомъ съ лошадёнкою обходятъ пѣшкомъ полцарства русскаго, а лихіе троичники, удалые пѣвцы, друзья сарафанамъ, гроза обозамъ, всесвѣтные хозяева на цѣлую тысячу верстъ. Они одни владѣли тайнами обманчивыхъ гатей и объѣздныхъ дорогъ, для минованья болота; имъ старые господа платили на водку, чтобъ только ѣхали тише…

И это время прошло. Разошлось богатое шоссе по всѣмъ концамъ безграничнаго царства, минуя деревни и города, спѣша прямо къ цѣли, туда, гдѣ указанъ ему путь къ торговому, многолюдному центру; опустѣли селенья, заброшенныя въ сторонѣ; вмѣсто нихъ новые дворы подростаютъ живо на новой дорогѣ, на которую нехотя сворачиваетъ мужикъ съ непроѣзднаго проселка въ распутицу; дивится и лошадь, привыкшая къ оврагамъ и мелкому броду, этой вѣчно-гладкой, этой скучной прямизнѣ; а все шумятъ столѣтнія ивы, нависши надъ окольными рвами девяностоаршинной дороги, гдѣ легла неподвижно старинная русская жизнь, гдѣ, завидя издали барскую упряжь, мужикъ заранѣе скидывалъ шапку, изворачиваясь далекимъ полукругомъ, чтобъ не задѣть…

Мой разсказъ относится къ третьей, современной эпохѣ.

Поздно сумерками подъѣхала тройка на одну изъ почтовыхъ станціи по тамбовскому тракту. И лошади и люди умаялись. Отпряженные кони не трогались съ мѣста. Извощикъ захватывалъ наскоро дугу и постромки, отзываясь нетерпѣливо на оклики товарищей со двора. Молодой человѣкъ, дремавшій въ бричкѣ, потянулся, прочелъ на станціонномъ столбѣ, при свѣтѣ падавшаго на него фонаря: «Отъ С. Петербурга девятьсотъ-восемьдесятъ съ половиною верстъ, отъ Астрахани…» и тутъ только вспомнилъ, куда и зачѣмъ онъ пріѣхалъ.

Растворивъ дверцы, онъ вышелъ, медленно обогнулъ экипажъ и въ довольно-густыхъ потемкахъ, за фонаремъ, на кого-то наткнулся.

— Василій!

— Чего изволите? отвѣчалъ другой заспанный голосъ.

— Полно спать; вели запрягать лошадей.

— Вы, стало, ночью хотите пріѣхать?

— Да, ночью, отвѣчалъ рѣшительно баринъ.

Василій повернулся и ушелъ, а баринъ остался караулить бричку.

«Говорятъ, весело путешествовать?» началъ онъ фантазировать: «я не нахожу этого. Можетъ-быть и весело, только не здѣсь… тьфу!»

Онъ плюнулъ въ сторону, проглотивъ комара, который рѣзво жужжалъ въ самомъ близкомъ сосѣдствѣ съ его переносицею, потому-что вечеръ былъ душный.

«Ѣдешь, ѣдешь, хоть бы какое-нибудь разнообразіе; только и видишь: ржаныя поля, яровыя, гречиха версты на двѣ… А вѣдь хороша гречиха; я ее въ первый разъ вижу. Живешь въ городѣ, ничего не узнаешь, это правда. Вотъ еще мнѣ хочется просо увидѣть; говорятъ, красивый хлѣбъ.»

— Хлѣба нониче, сударь, проговорилъ за нимъ чей-то голосъ, Господь уродилъ; ужь такіе хлѣба… просто, стояло все лѣто ко благовременью.

Проѣзжій живо оглянулся, сконфуженный, что его подслушали.

Говорившій между-тѣмъ ступилъ въ свѣтлую полосу отъ фонаря: это былъ мужикъ, какъ видно, со сна, съ растрепанными волосами, въ зипунѣ на-распашку.

«Онъ, кажется, до кармана моего добирается», подумалъ молодой человѣкъ.

— Хорошо ли везли вашу милость? спросилъ, подъѣзжая, мужикъ.

— Хорошо. А ты кто такой?

— Староста, батюшка, ямской староста.

Проѣзжій вынулъ гривенникъ и сунулъ въ руки ямскому старостѣ, стыдливо приговаривая:

— Довольно съ тебя… Вели запрягать лошадей.

— Лошадей нѣту-съ, сказалъ Василій, показавшійся въ дверяхъ станціоннаго дома.

— Что? нѣту? какъ же это такъ? Проѣзжій оторопѣлъ. Ему было не досадно, а стыдно, что не случилось для него лошадей; не досадно, а стыдно, что онъ даромъ истратился. Такіе юноши встрѣчаются и не на станціяхъ…

Въ довольно-непріятномъ смущеніи вошелъ онъ въ комнату смотрителя.

Смотритель сидѣлъ у стола и писалъ. Лицо было у него стариковское, доброе.

— Не можете ли вы мнѣ дать лошадей? сказалъ проѣзжій чрезвычайно-вѣжливо, подходя къ смотрителю, и заглянувъ черезъ плечо его въ книгу.

— Вамъ куды-съ? спросилъ смотритель, вставая.

— Мнѣ не то, чтобъ къ спѣху… Проѣзжій запнулся. Будь у него громкое имя или крупное званіе, онъ бы тотчасъ выложилъ подорожную; но, на бѣду, не случилось ни того, ни другаго.

— Лошадей нѣту-съ, продолжалъ смотритель, снимая очки. — Часика полтора не угодно ли будетъ вамъ подождать?

— Гм! Жалко! проговорилъ сквозь зубы молодой человѣкъ.

— А вотъ, извольте посмотрѣть, сказалъ смотритель, опять надѣвая очки и уткнувъ пальцемъ въ книгу: — полчаса назадъ проѣхали двое, двѣ тройки, а тамъ почта проѣхала, да еще эштафета отправлена, та на курьерскихъ; одиннадцать лошадей въ полчаса — вотъ какой разгонъ, не повѣрите.

— Гмъ!..

— Никакого способья нѣту-съ, продолжалъ смотритель, на этотъ разъ окончательно снимая очки: — время такое вышло: разъѣздились господа; семь троекъ всего на дворѣ, а разгонъ, не повѣрите, на шестьдесятъ лошадей… ну, тоже гнѣваются.

Проѣзжій только закусывалъ губы. Куда ужь ему гнѣваться! Ему бы только съ честью выпутаться, не уронить своего достоинства. Смотритель говорилъ такъ рѣчисто и складно, а у него языкъ не повертывался.

— Нельзя ли, по-крайней-мѣрѣ, вольныхъ нанять? спросилъ онъ.

— И не совѣтую связываться: бѣдовый народъ — ямщики! Заплатите въ три-дорога, да еще въ-добавокъ того… на дорогѣ станете.

— Нечего дѣлать, подожду, сказалъ смиренно молодой человѣкъ. — Нельзя ли… чаю?

— Извольте… сейчасъ.

«Теперь и сиди здѣсь!» сказалъ онъ, садясь на диванъ и закуривая папиросу. «Впрочемъ, что жь! вѣдь за мной не горитъ».

II.

Николаю Александровичу Кольскому выпало на долю самое фальшивое воспитаніе. Отецъ его положилъ все имѣнье «на честные обороты» и оставилъ сыну въ наслѣдство только честное имя. Матери его тоже давно ужь не было въ живыхъ. Николай Александровичъ съ малыхъ лѣтъ жилъ и росъ на рукахъ у роднаго дяди, старожила московскаго, который, самъ не имѣя дѣтей, любилъ его и баловалъ, безпрестанно твердя ему, что у него впереди тысяча душъ и что съ такимъ состояніемъ легко можно сдѣлать карьеру въ свѣтѣ; а между-тѣмъ, до двадцатилѣтняго возраста, Николая Александровича держали въ домѣ совершеннымъ ребенкомъ. По окончаніи курса наукъ, Кольскій, по волѣ дяди, отправился служить въ Петербургъ. Онъ очутился тамъ какъ въ лѣсу. Въ обществѣ ему съ перваго же раза не посчастливилось. Безъ знакомства, безъ связей, онъ одичалъ; все кололо ему глаза, все какъ-будто напоминало ему его ничтожество. Самолюбіе Кольскаго выдержало пытку, къ которой онъ далеко не былъ приготовленъ воспитаньемъ. Безхарактерность его приняла видъ какой-то раздражительно-нервной меланхоліи, въ которой, ему казалось, что весь міръ глядитъ на него свысока, что всѣ презираютъ его, что хуже его нѣтъ никого въ цѣломъ городѣ. Съ тѣмъ вмѣстѣ рушилась его любимая мечта: занять хоть какое-нибудь мѣстечко въ обществѣ. Онъ долго выѣзжалъ на модномъ покроѣ платья, но и это его не подвинуло. Фатомъ онъ не сдѣлался, потому-что духу не достало; только болѣзненно-жеманно рисовался онъ передъ всякимъ встрѣчнымъ и передъ самимъ-собою. Такъ провелъ онъ три года несчастнѣйшимъ человѣкомъ.

Ему было двадцать-пять лѣтъ, когда пакетъ за черною печатью привезъ ему извѣстіе о скоропостижной смерти дяди и вмѣстѣ о томъ, что, по завѣщанію, писанному въ тотъ самый день, какъ онъ уѣхалъ на службу, старикъ назначалъ его единственнымъ наслѣдникомъ девятисотъ родовыхъ душъ въ Тамбовской Губерніи.

Кольскій взялъ отпускъ, пріѣхалъ въ Москву, исправилъ сорокоустъ и поѣхалъ въ деревню.

Вотъ этотъ-то самый Кольскій сидѣлъ теперь на станціи, закуривъ папиросу и поджавъ задумчиво ноги, когда дверь отворилась и вошелъ въ комнату новый пріѣзжій.

— Здравствуйте! сказалъ онъ: — я, кажется, видѣлъ васъ на Черемушской Станціи?

— Точно, я имѣлъ удовольствіе… отвѣчалъ Кольскій, привставъ съ дивана.

Онъ слыхалъ объ извѣстномъ разрядѣ помѣщиковъ-степняковъ, которые ѣздятъ, сами, впрочемъ, не зная навѣрное, зачѣмъ они ѣздятъ — такъ, просто, отъ скуки, или чтобъ развѣять былое горе, на доморощенныхъ тройкахъ, а за недостаткомъ тройки — на парѣ, отъискиваютъ по дорогамъ знакомыхъ, пристаютъ къ проѣзжимъ и добродушно мучатъ ихъ своими разспросами.

Кольскому, Богъ знаетъ отчего, показалось, что онъ имѣетъ дѣло съ такимъ точно помѣщикомъ.

— А я ѣду въ деревню, продолжалъ помѣщикъ: — вчера изъ Тамбова. Преосвященный церковь святилъ, такъ я нарочно ѣздилъ смотрѣть. У меня тамъ, правда, и дѣло есть, да затянулось. А мнѣ теперь некогда: спѣшу на работу.

«Какой чудакъ!» думалъ Кольскій: «какое же мнѣ дѣло знать, откуда онъ пріѣхалъ и куда ѣдетъ?»

— На какую же это работу? спросилъ онъ, стараясь придать лицу своему и словамъ выраженіе мягкое.

— На какую работу? Помилуйте! возка идетъ, а то будетъ сыпаться.

— Вы агрономіей занимаетесь? спросилъ Кольскій привѣтливо.

Помѣщикъ вымѣрилъ глазами Николая Александровича, словно говорилъ про себя: «вотъ странная птица!» слегка улыбнулся и продолжалъ:

— Нѣту, батюшка, гдѣ мнѣ науками заниматься! У меня до зарѣзу работа.

— Виноватъ! сказалъ Кольскій, отъ котораго не ускользнулъ какъ-будто насмѣшливый взоръ собесѣдника. — Я хотѣлъ сказать: вы свѣдущи въ сельскомъ хозяйствѣ?

— Въ сельскомъ хозяйствѣ? — это другая статья. Оно, правда, у меня не село, а деревня, а хозяйствомъ я занимаюсь.

Помѣщикъ опять улыбнулся и началъ прохаживаться.

«Ужь не дурачитъ ли онъ меня?» думалъ Кольскій.

— Двадцать лѣтъ, батюшка, продолжалъ помѣщикъ: въ деревнѣ живу, всякую ниву пѣшкомъ исходилъ, такъ эта наука мудреная, я вамъ скажу. Ну вы, чай, изъ столицы?

— Отчего жь вы такъ думаете? спросилъ Кольскій.

— Да по всему видно: по платью, по разговору… Ну я, просто, медвѣдь степной… не прогнѣвайтесь.

Замѣчаніе это пріятно защемило Николая Александровича. Онъ началъ смекать, что помѣщикъ вовсе не смѣется надъ нимъ.

— Помилуйте, мнѣ очень-пріятно… сказалъ онъ.

— Такъ вы москвичъ? продолжалъ радушно помѣщикъ. — Въ старые годы и я тамъ живалъ. Какъ же, какъ же! люблю матушку…

— Я въ Москвѣ былъ только проѣздомъ, а то я прямо изъ Петербурга, поспѣшилъ замѣтить Кольскій, весь съёжившись при мысли, что его по пріемамъ, по платью, по разговору, принимаютъ за москвича.

— Изъ Петербурга? Ну, я-было думалъ, вы изъ Москвы.

— Отчего жь такъ? спросилъ Кольскій тревожно.

— Отчего? отчего? Ну такъ показалось. Ужь вы не взыщите, отвѣчалъ помѣщикъ, смѣясь.

— А сами-то вы изволили быть въ Петербургѣ?

— Нѣтъ, не былъ. Что мнѣ тамъ дѣлать? Тамъ все люди богатые, а у меня, батюшка, деревенька въ тридцать душъ: такъ тутъ не разъѣздишься.

— А ваше имѣнье близко отсюда? спросилъ Кольскій.

— Отсель верстъ двадцать, минуя Подгорье, моя деревенька.

— Такъ вы Подгорье знаете? спросилъ заинтересованный Кольскій.

— Имѣнье Игнатья Андреича? Какъ не знать! Имѣнье знатное!

— Да вѣдь Игнатій Андреичъ умеръ, поспѣшно подхватилъ Кольскій.

— Знаю, знаю, дошли до насъ слухи. Вѣдь онъ, покойникъ, все больше въ Москвѣ живалъ. Какъ, помилуйте, Подгорья не знать! Оно, правда, не Подгорье — это по книгамъ, а у насъ оно, въ народѣ то-есть, все больше Зеленые Хутора называютъ… знаю, батюшка, знаю: первое помѣстье у насъ въ околоткѣ, и крестьяне богатые; а я и не такимъ его помню, въ старые годы…

— Что жь? разорено?

— Кто говоритъ разорено? Копните-ка тамошняго мужичка, такъ у него, я думаю, за хлѣбомъ и денежки водятся. Мужики хоть куда! Покойникъ домовитый хозяинъ былъ; только жаль, давно не заглядывалъ…

— Можетъ-быть, управляющій…

— О, тонкая штука! сказалъ степнякъ, останавливаясь передъ Кольскимъ и щуря глаза: — хоть кого проведетъ. Однодворцевъ такъ и водитъ за носъ. Землицею, знаете, бѣдны, на хлѣбъ не хватаетъ, такъ они у бурмистра Ивана Аѳанасьича въ долгъ и берутъ. «Иванъ Аѳанасьичъ, дайте мучицы: ребятёнкамъ нечего ѣсть». — «Здорово, сосѣдъ! Что давно не видались? заспѣсивились больно». — «Какъ такъ, Иванъ Аѳанасьичъ? Бувывали сплошь, тоже ржицы на помощь важивали». — «Ну, хорошо; а хозяйка здорова?» — «Здравствуетъ, батюшка, здравствуетъ». — «И ребятишки здоровы?» — «Здоровы, батюшка, только нечего ѣсть». — «Чего жь тебѣ — мучицы?» — «Мучицы, если милость ваша будетъ». — «Смотри же, изъ новаго хлѣба отдашь?» — «Знамо дѣло, изъ новаго». — «И возить будешь?» — «Буду, что угодно». Ну, и отпуститъ ему лежалую муку, сойдетъ за хорошую, а приспѣетъ жнитво — и везетъ ему однодворецъ лучшую копну, да день-деньской и работаетъ на барскомъ гумнѣ; какъ пріймутъ въ пятьдесятъ рукъ, да тутъ еще бочка вина, я вамъ скажу, ненужно и нанимать; а тѣ-то поклонъ, а тѣ-то другой: «благодѣтель, много лѣтъ тебѣ здравствовать, что насъ по сусѣцкому дѣлу не забываешь, продли тебѣ Господи вѣку». Онъ же надулъ и ему же благодарность! а? каково?

— Скажите, пожалуйста! поддакнулъ озадаченный такимъ многословьемъ Кольскій: — я и не зналъ этого.

— Гдѣ жь вамъ знать! вѣдь вы въ Петербургѣ живете. Должно-быть, васъ тамъ этому не учили.

— Прежде учили, а теперь ужь… на службѣ.

— Такъ что жь что на службѣ? Служба хорошее дѣло: повиновенію учитъ. Вѣкъ живи, вѣкъ учись, прибавилъ онъ назидательно. — Ну, а вы куда?

— Въ деревню, поблизости. Мнѣ досталось наслѣдство…

— И вамъ тоже? Такъ кто жь тамъ еще умеръ? спросилъ добродушно помѣщикъ, которому никакъ не приходило на мысль, что онъ говоритъ съ наслѣдникомъ Игнатья Андреевича. — Вотъ этакъ-то валятся старики! продолжалъ онъ задумчиво: — молодые на мѣсто садятся. А что въ нихъ? Не разумѣютъ! Вотъ и Игнатья Андреевича племянничекъ, должно-быть, того же помёту. Ноньче мудреный вѣкъ, батюшка… Тебѣ чего?

Вопросъ этотъ относился къ вошедшему ямщику.

— Старому ямщику на водку.

— Ахъ, это ко мнѣ! сказалъ Кольскій, вынимая трехгривенный и отдавая.

— Эге! да у васъ, видно, казна широка!

— А что?

— А то, что съ него и гривенника было бы за глаза, а ужь вы и растедрились. Много вы этакъ трехгривенныхъ-то разсорили?

Кольскій покраснѣлъ: это былъ первый трехгривенный, который онъ платилъ на водку.

— Эхъ, баринъ, нашли кому позавидовать! говорилъ ямщикъ, ухмыляясь. — Не понадобится ли вашему благородію вольныхъ? Знатно бы прокатили!

— Нѣтъ, любезный, я не поѣду сегодня.

— Какъ вамъ будетъ угодно. Да что, баринъ, продолжалъ онъ, еще разъ оборотившись на порогѣ: — только слава, что почта, а мы скорѣе вашу милость доставимъ, ей-Богу! Ямщикъ засмѣялся. — Что жь? не требуется? Прощенья просимъ.

Принесли самоваръ, и Кольскій попросилъ помѣщика откушать съ нимъ чаю.

Кто на Руси не испытывалъ истинно-дорожнаго наслажденія чаемъ въ уютной комнатѣ, оклеенной веселыми обоями, подъ шумокъ самовара, и теплой бесѣды! За окномъ большая дорога, далеко-бѣгущая съ глазъ; въ тишинѣ ночи призывный трепетъ слегка-подернутаго колокольчика; съ надзорья голоса ямщиковъ; лунный свѣтъ и длинныя тѣни; впереди постель изъ пахучаго сѣна… и мирно, и весело!

— Что жь вы давеча не изволили говорить? Васъ вольные ждутъ со вчерашняго дня, сказалъ вошедшій въ-попыхахъ смотритель, перебивая бесѣду двухъ новыхъ знакомцевъ.

— Что такое?

— Да бурмистръ изъ вашей деревни еще третьяго дня пріѣзжалъ навѣдываться, нѣтъ ли письма изъ Москвы, а на случай, когда вы проѣдете, чтобъ не задерживать. Я велю запрягать.

— Не трудитесь, пожалуйста; ужь я не поѣду сегодня, раздумалъ, сказалъ Кольскій любезно. — Только я, право, не зналъ… Удивительный человѣкъ Иванъ Аѳанасьичъ! Какъ онъ провѣдалъ?

— Такъ это вы подгорскій помѣщикъ, племянникъ Игнатья Андреича? спросилъ съ удивленьемъ степнякъ. — Да какой же вы послѣ этого чудакъ! Что жь вы прямо не сказали? Вѣдь я васъ спрашивалъ.

— Да такъ какъ-то, не случилось, отвѣчалъ, запинаясь, богатый наслѣдникъ. — А позвольте узнать, съ кѣмъ я имѣю удовольствіе…

— Рекомендуюсь: Томилинъ Егоръ Сергѣичъ, сосѣдъ по имѣнью, степной медвѣдь, а человѣкъ прямой, не во гнѣвъ вамъ будь сказано. Прошу любить и жаловать; мнѣ очень-пріятно; я вашего батюшку знавалъ коротко, а съ дядюшкой одно время были пріятели.

— Надѣюсь, отвѣчалъ Кольскій любезно, но все еще нѣсколько-церемонно: — вы пріймете меня, Егоръ Сергѣичъ, подъ свое покровительство. Я человѣкъ здѣсь чужой, въ деревнѣ никогда не бывалъ, а въ хозяйствѣ совершенный невѣжа.

— Ну да мы васъ здѣсь съ Иваномъ Аѳанасьичемъ вышколимъ, мы за васъ пріймемся. Очень-радъ… Имя и отчество?

— Николай Александрычъ…

— Такъ, такъ, Александра Андреича сынъ… ну да какъ же! Я коротко знавалъ: честный былъ человѣкъ; и Игнатій Андреичъ, все однокашники были, вмѣстѣ на охоту ѣзжали. А вы что жь не говорили — а? мудреный вы человѣкъ! А мнѣ не въ догадку; такъ все свысока: я человѣкъ, говоритъ, не здѣшній, я ничего не знаю, и агрономія… Эхъ вы, молодые люди! читайте старыя книги. Ну, я медвѣдь степной, я все попросту.

И Егоръ Сергѣевичъ разсмѣялся добродушнымъ смѣхомъ, который прямо шелъ къ сердцу.

Нужно замѣтить, что Николай Александровичъ смотрѣлъ на него уже другими глазами.

III.

— Знаемъ ли мы, куда ѣдемъ? спросилъ Кольскій, выѣзжая на утро со станціи.

— Какъ, баринъ, не знать? отвѣчалъ ямщикъ, обернувшись и приподнявъ шляпу: — отсель до Тростёны столбовая дорога, а тамъ поворотъ.

Успокоенный такою увѣренностью, Кольскій засѣлъ въ уголъ брички и замолчалъ.

Было пять часовъ утра. Солнце, поднимаясь, обливало свѣтомъ безграничную хлѣбную равнину. Тепло и влажно было въ воздухѣ; старыя вётлы уносились медленно по краямъ дороги, перехватывая солнечные лучи. Не шелохнется листъ. Густой черноземъ, чернѣя какъ уголь, на закатѣ, переливался на солнцѣ пепельными полосами, а кое-гдѣ показавшіяся на немъ трещины жадно просили дождя. Драфы тянулись по пашнѣ тяжеловѣсною поступью и, послѣ минутнаго разбѣга, взлетали низко надъ паромъ и снова спускались на земь. Всюду ровныя нивы; тамъ ржище, богато-убранное ржаными крестцами, перемежалось съ бархатною зеленью овсяныхъ полей и бѣлою, какъ снѣжные пологи, гречихою; тамъ просо, поднимаясь красноватымъ боромъ, наклоняло къ землѣ свои благородныя кисти; ядреныя головки сквозистаго мака рябѣли въ глазахъ бѣловатою чешуею. Куда ни посмотришь, вездѣ та же степь, глухая, безлѣсная, безводная, изрѣдка будто вросшія въ землю соломенныя крыши — и только: благословенная житница, гдѣ лежатъ запасы на многіе дни, и стережетъ ихъ, вмѣсто хозяина, раскинувшееся надъ ними небо…

Ровною рысцою подвигались впередъ наши путники. Извощикъ, лѣниво покачиваясь на козлахъ, изрѣдка поводилъ кнутомъ надъ ушами лошадей; Василій подрёмывалъ, слегка упираясь въ плечо ямщику, а Кольскій лѣниво глядѣлъ на все это новое для него зрѣлище. Ѣхали молча… Есть что-то торжественное, что-то печальное въ этомъ одиночествѣ неба и земли, смыкающихся дружно на дальнемъ горизонтѣ…

— Это что за деревня? спросилъ Кольскій, которому захотѣлось наконецъ слышать голосъ человѣческій.

Они въѣзжали въ длинное селенье съ широкою улицею и множествомъ разбросанныхъ по сторонамъ кривыхъ переулковъ.

— А здѣсь поворотъ. Деревня — Тростёны. Здѣсь, баринъ, все однодворцы живутъ, все помѣщики, сказалъ, усмѣхнувшись, ямщикъ: — никакъ за семьдесятъ будетъ помѣщиковъ.

— А Подгорье гдѣ же?

— А вонъ оно все въ виду, отвѣчалъ ямщикъ, указывая рукою въ пространство, гдѣ нѣсколько холмилась степь, но такъ, что нельзя было различить, были ли то жилыя строенія, или просто бугристая полоса.

Какъ Кольскій ни напрягалъ зрѣнія, но не могъ ничего разглядѣть.

— Да гдѣ же церковь? Я церкви не вижу, сказалъ онъ сомнительно.

— А церковь тамъ, назади, отвѣчалъ ямщикъ съ убѣжденьемъ: — деревня большая; какъ церкви не быть?

— Да ты, братъ, видно и самъ дороги не знаешь, замѣтилъ Кольскій.

— Знать-то мы знаемъ, отвѣчалъ ямщикъ уже съ меньшею увѣренностью: — деревня большая, и дорогу знаю: ѣзжали наши ребята неоднова, а вотъ нешто дороги запаханы, не пришлось бы поколесить.

— Такъ-то лучше. Не взять ли провожатаго?

— Тетушка! эй, тётушка! подъ сюды. Гдѣ дорога въ Подгорье?

Рослая баба, съ огромною кичкою на головѣ, въ видѣ двурогаго мѣсяца, услышавъ окликъ, опустила на земь коромысло съ ведёрками, приподняла немного поняву, посмотрѣла пристально на экипажъ, потомъ, захвативъ коромысло, юркнула въ ворота.

— Эхъ, глупая баба! какъ нѣмая словно! сказалъ съ досадой ямщикъ. — У кого бы тутъ разузнать? Мужичокъ! мужичокъ!

Но, прежде чѣмъ они успѣли подъѣхать, мужичокъ перешелъ ужь дорогу и скрылся изъ виду.

— Отчего здѣсь такое безлюдье? спросилъ Кольскій, зѣвая.

— Оттого и безлюдье, баринъ, что степь. Таперь по дворамъ ребятёнки одни остались, да которыя старухи обаполы двора все что да нибудь, ну тѣ дома присиживаютъ. Вѣдь вотъ оно, баринъ, какая бѣда, продолжалъ ямщикъ, снимая шляпу и зачесывая за ухо волосы: — уродитъ Господь хлѣба — бѣда; не уродитъ — еще пуще бѣда. То сила не беретъ, бьешься какъ рыба объ ледъ, а то и вовсе сидишь, скламши руки. Ну ужь степная уборка! Вотъ хуть бы гречишку Господь у руку угребъ! завершилъ онъ со вздохомъ, надѣвая шляпу и хлестнувъ, ни съ того ни съ сего, пристяжную направо.

— Ну, вотъ и языкъ, баринъ; мужикъ-то знакомый. Эй, Алёха! крикнулъ ямщикъ, подъѣзжая къ избѣ, гдѣ цѣлая семья высыпала имъ навстрѣчу, мужикъ впереди, а за нимъ безъ движенья, какъ муміи, бабы и дѣвки; кто посмѣлѣе, только закрывали лицо рукавомъ, а кто поробче, выглядывали изъ-за воротъ.

— Куды вашей милости нужно? спросилъ крестьянинъ, проворно подбѣгая къ остановившейся бричкѣ.

— Въ Подгорье, любезный, въ Подгорье, сказалъ Кольскій, осклабляясь навстрѣчу услужливому мужику.

— Не могу знать, гдѣ такое Подгорье… отвѣчалъ мужикъ, покачавъ головой: — Пересуха, такъ это вотъ есть; да какъ оно прозывается?

— Подгорье и прозывается. Ну, какъ же не знаешь? село такое большое, помѣщика Кольскаго, Игнатья Андреича?

— Игнатья Андреича? нѣтъ, не слыхалъ! отвѣчалъ мужикъ съ убѣжденьемъ.

— А бурмистра Ивана Аѳанасьича знаешь? спросилъ, улыбаясь, ямщикъ.

— Ивана Аѳанасьича? А ну, этого знаю, что на Зеленыхъ Хуторахъ; Ивана Аѳанасьича знаю, и вотчину знаю: зеленые Хутора; опять Вязники — все его же, и это я знаю.

— Ну, вотъ намъ и нужно къ Ивану Аѳанасьичу, сказалъ Кольскій, который, чѣмъ дальше ѣхалъ, тѣмъ больше начиналъ сомнѣваться въ своемъ правѣ собственности.

— А вотъ сейчасъ, поѣдешь налѣво, версты четыре отселева Пролазы будутъ, Пролазы-то проѣдешь, тамъ дорога воловья, воловью дорогу минуешь, направо, все вправо, все вправо, до самаго Нѣмца, и Нѣмца минуешь, ступай на Березки Ивана Савельича, а тамъ и Зеленые Хутора.

— Ну, сколько же верстъ?

— А кто ихъ вѣдаетъ? Она такая, безмѣрная.

— Баринъ! отозвался ямщикъ: — мужикъ-то хорошій, прикажите взять провожатымъ; а здѣсь что межа, то дорога.

— И лучше.

Минуту спустя, верховый уже ѣхалъ передовымъ, съ какою-то мурмолкою на головѣ; долговязыя ноги болтались по бокамъ лошадёнки; вмѣсто уздечки, торчала веревка.

Своротили съ большой дороги. Проселокъ, сначала широкій, становился уже-и-уже, наконецъ и вовсе пошелъ межнякомъ, гдѣ колеса заваливались въ глубокія колевины, и бричка такъ несносно качалась, что Кольскій вышелъ прогуляться пѣшкомъ. Солнце стояло высоко; на струившемся воздухѣ предметы казались подвижными; съ трудомъ различалась деревня отъ дикаго персика, покрывавшаго паръ. Пѣшеходы то-и-дѣло зацѣплялись за высокоростущія былья полыни, коренастой бѣлены и лопуха, которые надушили и платье Кольскаго. Отъ гречныхъ полей, съ теченьемъ вѣтра, доносились душныя, пронзительныя испаренія меда.

— Алёха! сдается мнѣ… началъ ямщикъ.

— Да и мнѣ сдается, кабыть знакомое что-то.

— Никакъ Ивана Аѳанасьича тройка?

— Кабыть его.

— Ну, конечно, его. Я, вѣдаешь, сразу смекнулъ. Ишь ты, корабль, плыветъ распушомши.

Въ-самомъ-дѣлѣ, въ сторонѣ, на разстояніи версты, или болѣе, тянулся объёмистый тарантасъ, въ противоположномъ направленіи съ бричкою, полуутонувшій въ гречихѣ, какъ лодка въ зыбкомъ морѣ.

— Баринъ! сказалъ ямщикъ, обращаясь къ Кольскому, который видѣлъ только движущееся пестрое пятно въ отдаленіи: — это никакъ Иванъ Аѳанасьичъ сустрѣвать выѣхалъ: прикажете остановиться?

— Скатертью ему дорога, таперь ништо сдѣлаешь! сказалъ провожатый, истощившій всю пантомиму извѣстныхъ ему знаковъ, въ напрасныхъ усиліяхъ обратить вниманіе кучера, сидѣвшаго на облучкѣ. — Ну, что бы направо-то взять; а таперь, ишь, разъѣхались.

— А тамъ бы и вовсе не разъѣхались, замѣтилъ философски ямщикъ: — хитёръ народъ Божій! запахали дороги; вотъ этакъ-то почеломкаешься, и сиди до заката.

— Ну, дѣлать нечего, ступайте впередъ, сказалъ, садясь въ бричку, Кольскій, который, сверхъ-того, избѣгалъ прозаическаго столкновенья съ управляющимъ на степномъ межнякѣ.

Между-тѣмъ дорога раздвинулась и стала проѣзжею. Еще минуту — и въ лощинѣ, на разстояніи двухъ или трехъ верстъ (въ степи разстоянья обманчивы), открылась большая деревня. Провожатый остановился..

— Вотъ и Зеленые Хутора! Таперь только держись. Не заплутаешься, небось, сказалъ онъ, придерживая лошадь и пропуская бричку впередъ.

— Алёха, прощай. Будешь на станціи, заверни! закричалъ ему вслѣдъ извощикъ, пустившій скорою рысью.

Кольскій смотрѣлъ во всѣ глаза. Какъ оазисъ въ пустынѣ, рисовалось село въ сплошной массѣ каменныхъ строеній, соломенныхъ крышъ и деревьевъ; господская усадьба, окутанная живописною зеленью, не пряталась, а какъ-будто просилась наружу съ какою-то барскою спѣсью. Около нея стянулась въ подвластный кружокъ вся людная деревенская семья. У Кольскаго разбѣгались глаза, билось сердце какимъ-то незнакомымъ, сладкотревожнымъ ощущеньемъ. Много перечувствовалъ онъ въ эти минуты. Тутъ была и гордость, и дѣтская робость, и что-то въ родѣ досады. То казалось ему, что это слишкомъ для него хорошо, что и домъ съ осанистой колоннадой, и церковь съ узорочною архитектурою, и большое село, и эта земля, по которой онъ ѣхалъ — вся эта его неотъемлемая собственность — все какъ-будто смѣялось надъ нимъ, какъ-будто жаловалось: какъ это мы тебѣ достались? ты что такое? посмотри на себя: вѣдь ты сущая мелочь! То опять казалось ему, что вся эта группа безмолвно преклоняется передъ нимъ, что даже ямщикъ присмирѣлъ — и вотъ ждетъ, не дождется Подгорье, съ поклономъ, со встрѣчею, съ хлѣбомъ и солью, когда-то онъ въѣдетъ. Онъ сталъ прибирать даже на этотъ случай привѣтствіе, ласковое, но барское, насквозь проникнутое достоинствомъ; но выходило, на бѣду, все что-то жеманное и неуклюжее. И вотъ, версты, какъ не бывало; раздвигается село, ростетъ церковь въ глазахъ, рисуются скирды зубчатою полосою; вонъ и прудъ показался, густыя деревья охватили домъ и усадьбу. Еще ближе: замѣтно опускается церковь; одна только колокольня высится надъ верхушками тополей; выростаютъ низкія крыши; сверкаютъ серпы въ сторонѣ; закручивая свясло, оглянется баба, другая, съ двурогою кичкою на головѣ; поглядитъ, поглядитъ, и опять за работу. Глупая баба! какъ же это она не узнала его? А вонъ и зады деревенскіе; въѣзжаютъ въ деревню… Духъ занимаетъ у Кольскаго. Ничего не видать, только связные переулки; усадьба и церковь спрятались за деревья, словно кокетничаютъ; за-то вдругъ покажутся. А это кто на дорогѣ? Впереди мужикъ съ бородой — видно, староста или десятскій, за нимъ развязный дѣтина, въ длиннополомъ сюртукѣ, размахиваетъ руками. Нѣтъ! воззрился, подбѣгаетъ: догадался, видно. Стой! крикнулъ Кольскій, и бричка остановилась.

Проворный дѣтина успѣлъ, однакожь, подбѣжать къ экипажу, и Кольскій былъ нехотя высаженъ.

— Кто ты такой?

— Земскій здѣшней конторы-съ, отвѣчалъ запыхавшійся малый, съ курчавыми бѣлокурыми волосами, съ глазами весьма выразительными и довольно-пріятною наружностью.

Кольскому двадцать — пять лѣтъ, земскому двадцать — четыре… почти-что ровесники. Оба недовѣрчиво взглянули одинъ на другаго, одинъ свысока, другой исподлобья, и оба какъ-то неловко отвели другъ отъ друга глаза.

Вотъ первая встрѣча. Кольскій и этимъ доволенъ.

IV.

Господская усадьба села Подгорья, въ-самомъ-дѣлѣ, когда-то была хороша. Двухъэтажный домъ съ колоннадой объ одиннадцати окнахъ показался Кольскому чуть не дворцомъ, хоть, правда, немного-ветхимъ и ужь черезчуръ насупившимся; но вѣдь можно очистить и выбѣлить стѣны, вставить выбитыя рамы — и опять пойдетъ на сто лѣтъ. Видно было, что въ этомъ селѣ, въ былые годы, жили хозяева, и жили на барскую ногу, потому-что тутъ были и дворовыя избы съ просторнымъ помѣщеньемъ, и прачечная, и столярная, и ткатская, и Богъ знаетъ, чего еще не было; даже флигеля для пріѣзжихъ. Великолѣпная конюшня, во всю ширину двора, какъ видно, строенная съ любовью охотникомъ до лошадей и заводчикомъ, особенно понравилась Кольскому съ своимъ крылатымъ конемъ надъ китайскою башенкою, осѣнявшею парадныя ворота, и блестѣвшею на солнцѣ стрѣлковиднымъ шпицемъ. За-то бурьянъ и крапива, облипавшія стѣны прочихъ строеній, говорили о давнемъ упадкѣ. Отъ дома несло какою-то непріятною сыростью и запахомъ тлѣна. При-всемъ-томъ въ наружныхъ стѣнахъ отражалась какая-то вѣковѣчная прочность; сложенныя въ три ряда кирпичей, онѣ строились, видно, не на нѣсколько лѣтъ, а съ разсчетомъ для будущихъ поколѣній: можно было навѣрное сказать, что онѣ переживутъ еще не одного Кольскаго. За оградой зеленѣлъ большой запущенный садъ; тутъ природа вытѣснила всякіе слѣды искусства; все раздвинулось въ ширь, все пошло въ ростъ. На другой сторонѣ, за рѣчкой, обтекавшей селеніе извилинами, шумѣла водяная мельница; дальше, на выгонѣ, вѣтряная замахивала исполинскими своими крыльями; направо, на возвышеніи, рѣдко-бывающемъ въ степныхъ мѣстахъ, красовалась гордость села — церковь изящной архитектуры, съ иголочки новая. Покойникъ, какъ видно, былъ богомоленъ.

Все вмѣстѣ производило пріятное впечатлѣнье: словно маленькій городокъ съ растянутыми во всѣ стороны слободами. Сравненіе это тотчасъ представилось Кольскому.

— А вотъ это починить надо, сказалъ онъ, дойдя до ограды, въ которой каменные столбы стояли недвижно, а деревянная рѣшетка вся почти развалилась.

— Надо бы, сударь: совсѣмъ не годится, отвѣчалъ земскій, отворяя калитку, которая съ розмаху ударилась о внутреннюю стѣну, держась на одной только петлѣ.

— Эй вы, народъ! Петрушка, Сёмка, Ѳедоръ! что тамъ засѣли? Вотъ я васъ! Отворяй ворота? Нешто не видишь, баринъ пріѣхалъ? кричалъ земскій на весь дворъ.

Человѣка четыре бросились изъ конюшни отворять ворота, заложенныя съ незапамятнаго времени. Наконецъ ворота раздвинулись со стономъ. Бричка въѣхала съ барскимъ добромъ, довольно — незавидной поклажей. Какъ она была мизерна на этомъ барскомъ дворѣ, помнившимъ когда-то лучшія времена! Не разъ, должно-быть, гремѣли тутъ охотничьи клики, свисталъ арапникъ, завывали бубенчики, охорашивалась тройка, на всѣхъ рысяхъ примчавшаяся къ крыльцу и остановившись, какъ вкопаная; только брызги летѣли и дрожь пробѣгала съ ногъ до головы благородныхъ животныхъ. Теперь только двѣ большія собаки залаяли дико, припустивъ на пріѣзжихъ.

— Цыцъ, медвѣжонокъ! закричалъ одинъ изъ конюховъ, невѣжливо ударивъ ногою собаку, которая такъ и неслась съ распушонымъ хвостомъ на встрѣчу гостямъ, а тутъ завизжала и пустилась на трехъ ногахъ на прежнее мѣсто, гдѣ, облизываясь и поджимая хвостъ, продолжала визжать и по временамъ огрызаться.

— Оставь! она свое дѣло дѣлаетъ, сказалъ Кольскій великодушно.

— Баринъ! пожалуйте ручку! послышалось съ разныхъ сторонъ, и Кольскаго вмигъ обступили дворовые: кто ловилъ его руку, кто цаловалъ въ плечо.

— Ну, здравствуйте, здравствуйте! очень-радъ! говорилъ Кольскій направо и налѣво, спѣша въ пристройку, заранѣе приготовленную къ его пріѣзду.

На дворѣ, столько лѣтъ пустынномъ, пошла суматоха. Изо всѣхъ избъ высыпали дворовые, мальчишки и бабы, и, обомлѣвъ на порогѣ, кланялись въ-ноясъ; другіе забѣгали на встрѣчу и ловили Кольскаго налету; всѣ окна поднялись разомъ; отвсюду высовывались любопытныя лица. Это было нѣчто въ родѣ тріумфальнаго шествія. Кольскій таялъ отъ удовольствія.

Онъ успѣлъ ужь исчезнуть въ дверяхъ, какъ все еще продолжалась выставка запоздалыхъ, и дворъ оживлялся все больше-и-больше вновь-прибывавшими лицами.

— Андрюшка! кричалъ хлопотливо земскій, выходя изъ флигеля и затворяя завѣтную дверь: — скорѣй самоваръ. — Василій Андреичъ! васъ баринъ спрашиваетъ. — Эй ты, Петрушка! садись чтоль на чалую поскорѣе да вороти Ивана Аѳанасьича: баринъ, молъ, безъ васъ пріѣхалъ и сердится; вернитесь, молъ, поскорѣй! — Сѣна да овса лошадямъ! кричалъ земскій, раздавая приказы скороговоркою.

— Да гдѣ жь я таперь найду его, Ивана Аѳанасьича? Далеко, чай, уѣхалъ! говорилъ Петрушка, побѣжавъ къ конюшнѣ и возвращаясь бѣгомъ.

— Гдѣ хочешь, а отыщи, поворачивайся. Самоваръ скорѣй, эй вы, постылые!

— Ну что таперь будешь дѣлать? сказалъ Петрушка въ отчаяніи.

— Землякъ, а землякъ! проговорилъ ямщикъ, лѣниво-отпрягавшій своихъ лошадей: — слышь, поѣзжай низомъ, а суходольемъ не ѣзди, да не зѣвай, смотри.

— Да не нагонишь таперь! кричалъ въ изступленіи Петрушка.

— Я ти говорю: нагонишь, возразилъ спокойно ямщикъ: — дальше Тростёны, не бось, не уѣхалъ.

— Сергѣй Михайлычъ! сказала старуха, приступая къ земскому: — что баринъ-то нашъ, какой онъ съ виду-то, молодой, аль старый?

— А ты чтожь не смотрѣла, баушка?

— Опоздала, родимый, опоздала; дай глаза-то у меня… того.

— Ну, послѣ увидишь… Что жь не несутъ самоваръ?

— Шестой ужь сегодня, Сергѣй Михайлычъ; спасибо, вскипѣлъ, говорилъ, слѣдуя въ припрыжку за самоваромъ, востроглазый мальчишка.

— Сергѣй Михайлычъ! а Сергѣй Михайлычъ! сказалъ, тихо подталкивая земскаго въ бокъ дѣтина лѣтъ двадцати, раскосый, лицо значительно съ придурью: — вы съ бариномъ-то говорили: сердитъ что ли, али такъ обойдется?

— Бѣдовый такой! отвѣчалъ земскій со смѣхомъ, отъ котораго разомъ просіяло нѣсколько лицъ. — Ну, смотрите жь, неравно спроситъ, чтобы всѣ на-лицо были…

— Да ужь знамо дѣло, Серёжа, знамо, не убѣжимъ, отвѣчалъ старикъ-поваръ, насмѣшливо подпирая локоть рукою.

— Ты смотри у меня! отозвался сердито земскій: — я тебѣ не Серёжа, а я толкомъ говорю: ты у меня держи ухо востро!

— Знамо, Сергѣй Михайлычъ, знамо, не пересказныя рѣчи, отвѣчалъ поваръ на тотъ же ладъ: — за что жь такъ помыкаетесь? вѣдь мы не пни; али власть дана?

Сергѣй ничего не сказалъ, только закусилъ губы. Дверь опять отворилась, и показался Василій.

— Сергѣй! ступай къ барину.

— Сейчасъ.

И въ глубокомъ молчаніи толпы, шапка на бекрень, руки въ карманахъ, камердинеръ медленно направлялся къ бричкѣ, провожаемый завистливыми взорами.

— О-о-охъ! промычала старуха, недождавшаяся отвѣта у земскаго.

— Что, старая, пригорюнилась? спросилъ поваръ, разсѣянно смотрѣвшій на все это зрѣлище.

— О-охъ, горюшки мои, горюшки! стара стала, слѣпа, не догляжу, не дослышу, о-охъ! Тѣмъ мене пуще горе беретъ. Вамъ, молодымъ, не въ домекъ. Мене тоже четырнадцати годочковъ во дворъ взяли, а я на ногахъ-таки высокенька была, а ужь на что бойка, на это проворна была. Я на прялкѣ не пряла, веретенцемъ, и то по шести холстовъ напрядала; я была завистна на это. Пошутить, это ужь всѣ говорятъ, лёгонька. Это какъ у насъ на старинѣ было; тоже хорошіе ребята, бравые были, тогда такой народъ тоже, и Лисовскіе — нонѣ народъ и вполовину не сталъ: все какіе-то несулёзные. Нонѣ, кои молодёжь, кои господа тоже, померли, и все были, и все рѣшилися. — Вотъ это мнѣ помнится, какъ старому барину, тожь, какъ свадьбу игралъ, вотъ этотъ самый домъ — и, и, и, жаромъ такъ и горитъ, а мы въ закуточку такъ-то глядимъ, и… набуркалася полна горница гостей-то, пѣсни скакальныя, а на дворѣ-то лошадей, хвитажей ихъ, крикъ, шумъ, веселье… куды все ушло? куды все дѣвалося? И стара и слѣпа стала.

Старуха говорила немного на-распѣвъ, точно сказку пересказывала, или давно-видѣнный и забытый сонъ.

— Что жь? пора старымъ костямъ на покой, что ли? спросилъ поваръ.

— И то пора, Савелій Михайлычъ.

— Ну вотъ, погоди маленечко, отвѣчалъ поваръ: — недолго; авось-либо и на нашу долю что выпадетъ.

И оба, повѣсивъ головы, поплелись въ избу.

V.

А Кольскій, укрывшись отъ взоровъ въ уютномъ флигелѣ, сидѣлъ на диванѣ и прихлёбывалъ чай въ самомъ лучшемъ расположеніи духа. Изрѣдка обращался онъ къ земскому, который, стоя на-вытяжкѣ съ заложенными назадъ руками, смотрѣлъ на него исподлобья.

— Крестьяне на пашнѣ?

— На пашнѣ-съ. И оброчные были, только недолго.

— А сколько?

— Да года четыре назадъ…

— Я спрашиваю: сколько крестьянъ?

— Въ Зеленыхъ Хуторахъ?..

— Что за Зеленые Хутора? отчего же Зеленые? сказалъ Кольскій, какъ-будто досадуя.

— Въ Подгорьѣ, подхватилъ живо земскій: — пять-сотъ-семьдесять-двѣ, въ Вязникахъ двѣсти-десять, да въ Лысовкѣ стопятнадцать.

— Это хорошо, что твердо знаешь. Откуда взялись эти Зеленые Хутора? спросилъ Кольскій, смягчаясь.

— Такъ изстари прозываютъ-съ. Все зелень да роща одна; здѣсь на рѣдкость: нигдѣ нѣту-съ, окромѣ въ вашемъ имѣньи.

Кольскій подошелъ къ окошку и сталъ наигрывать пальцами по стеклу. Неизвѣстно отчего, только земскій начиналъ ему нравиться.

— Сколько земли? спросилъ онъ вдругъ, оборачиваясь.

— Въ Подгорьѣ?..

— Нѣтъ, круглымъ числомъ?

— Во всѣхъ трехъ имѣньяхъ восемь тысячъ десятинъ съ залишкомъ.

— Есть и неудобная? спросилъ Кольскій какъ-то робко. Онъ боялся проговориться.

— Вся удобная-съ.

Кольскій улыбнулся.

— Гдѣ да гдѣ?

— Подъ усадьбою десятинъ полтораста, подъ выгонами десятинъ сто, господскаго посѣва тысячи двѣ съ половиною, да около трехъ у крестьянъ; исполу и въ наймы десятинъ пятьсотъ, еще десятинъ триста нови…

— Что? нови?

— Да-съ, нови — земли, то-есть, нераспаханной, въ залежѣ.

— А? въ залежѣ? что жь? это хорошо.

— Хорошо-съ, поддакнулъ земскій въ недоумѣніи.

— Только тутъ счету не выходитъ, сказалъ Кольскій, сводившій въ умѣ итоги: — шесть тысячъ пять-сотъ; остальные-то гдѣ жь?

Кольскій радовался, какъ дитя, своему глубокомысленному замѣчанью.

— Подъ паромъ тысячи полторы десятинъ, отвѣчалъ земскій.

— Ахъ да, подъ паромъ. Я и забылъ.

Кольскій начиналъ конфузиться.

— А сколько доходу?

— Неравные-съ, по продажѣ, когда на мѣстѣ, а когда въ сторону. Нонѣ всю зиму цѣны высокія стояли. Въ запрошломъ лѣтѣ тысячъ на двѣнадцать продали, а лѣтось поменьше: годъ былъ неурожайный.

— Гм! тысячъ двѣнадцать!…

Кольскому ужасно хотѣлось узнать: на ассигнаціи или на серебро. Онъ слыхалъ, что за Москвою считаютъ на ассигнаціи; только совѣстно было спросить.

— Что, у васъ считаютъ на ассигнаціи? спросилъ онъ невинно.

— И на ассигнаціи, и на серебро, всяко бываетъ, отвѣчалъ флегматически земскій.

— Гм!…

— Тысячъ двѣнадцать на серебро, подхватилъ едва-слышно земскій, отвернувшись и кашлянувъ въ сторону.

Кольскій весь вспыхнулъ. На этотъ разъ промахъ былъ не хозяйственный. Кольскаго не столько радовала сумма, сколько огорчала неловкость. Онъ взглянулъ на Сергѣя; но сметливый малый глядѣлъ въ сторону, какъ-будто ничего не замѣтилъ.

— Стало-быть, тысячъ сорокъ? спросилъ Кольскій, потому-что нужно же было что-нибудь сказать.

— При хорошемъ хозяйствѣ можетъ и больше быть-съ.

Теперь земскій глядѣлъ ему прямо въ лицо.

— Такъ по-твоему… здѣсь хозяйство… несовсѣмъ хорошо?.. спросилъ отрывисто Кольскій. Онъ хотѣлъ озадачить земскаго.

— Могло бы лучше быть-съ, отвѣчалъ утвердительно земскій.

— Кто жь виноватъ? управляющій? спросилъ Кольскій, нахмуривъ брови.

— Нѣтъ-съ, тутъ его причины никакой нѣту. А крестьяне балованные — вотъ что-съ.

— Какъ же такъ балованные?

— Вы извольте-ка посмотрѣть, какая у нихъ запашка и какая у васъ. На барскую работу рука не подымется, на свою — такъ работниковъ не оберутся. Земли подбавляй сколько хочешь, не бось, не пожалятся.

— Ну?..

— У васъ на тягло всего семь десятинъ, а у нихъ по девяти, да еще лѣтось прибавили: все говорятъ мало, да еще подъ выгонъ отрѣжь — скотину, ишь, негдѣ пускать. А вѣдь это что жь? баловство.

Кольскій рѣшительно не зналъ, баловство ли это, или такъ быть должно.

— Вотъ увидимъ, сказалъ онъ.

— Опять же у насъ магазеи; слава Богу, не переводится хлѣбъ. Есть нужда мужику — плетется къ господскому закорму; нѣтъ нужды, дерётъ себѣ горло, никого знать не хочетъ.

Земскій говорилъ уже съ нѣкоторымъ одушевленіемъ.

«Ему вѣрно кто-нибудь насолилъ на деревнѣ» подумалъ Кольскій. «А вотъ узнаемъ!» (Свѣтлая мысль мелькнула въ головѣ Кольскаго). Тебя какъ зовутъ-то? спросилъ онъ.

— Сергѣемъ, сударь.

— А на деревнѣ?

— Сергѣемъ Михайлычемъ, отвѣчалъ, улыбнувшись, конторщикъ.

— Гдѣ ты учился?

— Окромѣ здѣшней конторы, нигдѣ-съ; съизмалѣтства все тутъ пребываніе имѣю.

— Ну, ступай теперь; я позову; да смотри, не отлучайся: ты мнѣ нуженъ будешь..

Кольскій, оставшись одинъ, вышелъ заднимъ крыльцомъ, осторожно оглядываясь.

VI.

Куда шелъ Николай Александровичъ? Онъ и самъ хорошенько не зналъ. Зачѣмъ? А вотъ тутъ-то и штука.

Онъ хотѣлъ испытать въ этотъ день всѣ роды наслажденій и, между-прочимъ, порыскать по деревнѣ инкогнито, погарунальрашидничать, поразспросить кое-кого и узнать всю сущую правду.

У него были замыслы. Онъ желалъ принести истинную пользу крестьянамъ, оставить памятнымъ для нихъ свое путешествіе.

Пройдя мимо задняго фасада дома, Кольскій очутился у сада, минуя ворота, продолжалъ идти вдоль плетня, поминутно оглядываясь. Никого не было. Только на углу повстрѣчался съ нимъ мальчикъ лѣтъ двѣнадцати, въ рубашонкѣ, босой, съ кувшиномъ въ рукѣ, оглядѣлъ его пристально и пустился бѣжать отъ него, какъ отъ дикаго звѣря. Дальше деревня кривилась дугообразно; отлогимъ скатомъ шли огороды крестьянскіе къ рѣчкѣ и оканчивались гумнами. Глубокіе рвы, обсаженные вётлами по навозному тыну, оцѣпляли гуменники; вдоль этой насыпи пустился владѣлецъ имѣнья по стежкѣ, не зная самъ, куда она выведетъ.

Незнакомый съ мѣстностью, Кольскій безпрестанно оглядывался и скоро замѣтилъ, что церковь все больше-и-больше уходила вправо, а усадьба и вовсе пропала изъ виду. Онъ шелъ полчаса скорымъ шагомъ, не встрѣтивъ ни одного живаго лица; это его ободрило. Еще минутъ пять, и открылось чистое поле. Вправо убѣгало селенье; рѣчка струилась все дальше и пропадала въ изгибахъ. Кольскій, не доходя до конца, повернулъ на-удачу въ пустой переулокъ.

Какъ быть? чѣмъ прикинуться? покаковски говорить съ ними? У нихъ, я чай, и разговоръ-то нечеловѣческій? Правду сказать, Кольскій начиналъ уже и отчаяваться въ какой бы то ни было встрѣчѣ: такая вездѣ пустота.

А вотъ сейчасъ.

Онъ подвязалъ себѣ, наподобіе кушака, свой красный фуляръ, заткнулъ шаравары за сапоги и, за недостаткомъ другаго орудія, поднялъ валявшуюся подъ ногами хворостину.

Въ этомъ нарядѣ, съ запыленнымъ пальто, его таки можно было принять за фабричнаго, возвращающагося домой со вчерашней попойки.

Кольскій оглядѣлъ себя съ ногъ до головы въ лужѣ: ничего такъ-себѣ.

Онъ сѣлъ отдохнуть на траву. Съ того конца переулка повернула на встрѣчу ему какая-то фигура, сверху до низу покрытая бѣлымъ шушуномъ.

Она шла скорыми шагами и несла въ рукахъ кувшинчикъ и что-то завернутое въ складкахъ панявы.

У Кольскаго забилось сердце. Какъ приступиться?

Наконецъ она поравнялась съ нимъ. Кольскій всталъ; пошатываясь и неловко размахивая хворостиной, пересѣкъ ей дорогу.

— Куда идешь, красная? отпустилъ онъ, улыбаясь на встрѣчу хорошенькому, свѣженькому личику, на первомъ расцвѣтѣ молодости.

— Куды? а въ поле, отвѣчала она, продолжая идти.

— Что несешь?

— А вотъ ребятамъ кваску, да огурчиковъ, да хлѣбушка.

— Ты здѣшняя?

— Здѣшняя.

— Какъ зовутъ тебя?

— Прасковьей.

— Парашей?

— Да, да, Парашей.

— Какая ты хорошенькая!

Она взглянула на него и улыбнулась.

— Ты изъ какого двора?

— Изъ какого? А тебѣ на что?

— Да такъ, любопытно.

— Ну, изъ Тарасова.

— А кто такой Тарасъ?

— А староста здѣшній.

— Пойдемъ вмѣстѣ, Параша.

— Зачѣмъ?

— Да такъ, веселѣе вдвоемъ.

Она засмѣялась, причемъ глаза ея приняли плутовское выраженье.

— Да я боюсь, сказала она.

— Чего жь ты боишься?

— А не было бы мнѣ какого припину.

Кольскій не понималъ, а только догадывался.

— Что жь? вѣдь я тебя не съѣмъ.

— А кто увидитъ?

— Ну что жь?

— Скажутъ: ишь, дѣвка постылая, вѣтеръ дѣвка; ишь, скажутъ, ласкуется на ее; ишь, сталакались… горе бѣды!

— И поговорить-то нельзя?

— Погутарить-то? А кто тебя знаетъ, какой ты? Можетъ, руки-то золотыя, а душа-то неправовая. А и всякіе люди есть, и хорошіе, и дурные. Дойдетъ тебя, да и тянетъ тебя, да въ проулокъ — вотъ какая игра.

Кольскій засмѣялся.

— А вѣдь языкъ-то одинъ у роту, продолжала дѣвка: — все приболтается. Слово за слово, да и добаешься. Тоже такіе есть, рѣчи подкидываютъ хорошія, улестятъ — подика-съ, какія чести! ну, мысли-то и разойдутся.

— Нѣтъ, я не таковскій.

— А ты откелева?

— Издалёка, Параша. Изъ-за Москвы.

— Ну, ходи здорово.

— Куда жь ты?

— А въ поле.

Говоря такъ, они дошли до края деревни. Впереди, какъ черныя пятнышки, виднѣлись жницы на ржищѣ.

— Пойдемъ вмѣстѣ.

— Богъ съ тобой, что ты! ишь, народъ въ полѣ. Тетка-то глаза выдеретъ. Она все со мной бронится. Нѣту божьяго дня, чтобъ она не брехала.

— Что жь, тебѣ плохое житье въ домѣ?.

— Вистимо, серчаютъ. Тягаютъ, тягаютъ, даже до слезъ догоняютъ.

— И дерутся?.

— А то какъ же? Какъ имъ души угодно, сѣкутъ. Только иной дѣла нѣтъ, а бездѣлья болѣ; а ужь это худыми дѣлами доплетутъ, покажутъ у пустой слѣдъ.

— Ну, прощай, Параша.

— Прощай.

— Прощай, гордая дѣвка…

Но она была ужь далеко, и Кольскій отправился дальше искать новыхъ приключеній.

При поворотѣ въ улицу наткнулась на него старая баба, съ большими рогами, какихъ онъ еще не видывалъ, вся увѣшенная разноцвѣтными бусами.

— Укажи, бабушка, дорогу прохожему, началъ Кольскій.

— Куды тебѣ? спросила старуха.

— Въ Тростёны, бабушка, только туда

— Въ Тростёны? Да тебѣ въ какіе Тростёны? спросила баба, подумавъ.

— Развѣ двѣ Тростёны, бабушка? я и не зналъ. А мнѣ въ настоящія. Бабушка, что за деревня такая?

— Э! да мнѣ съ тобой гуторить неколи; ты говорунъ, сказала баба, ухмыляясь полною, какъ мѣсяцъ, физіономіею.

— Да какая, бабушка, эта деревня?

— Ступай, ступай! продолжала баба со смѣхомъ: тамъ вонъ молодицы.

— Ты только скажи мнѣ, что это за деревня. Я, видишь, бабушка, вчера лишнее выпилъ; товарищи бросили, я заплутался.

— Ну, Зеленые Хутора.

— Чьи они, бабушка?

— А тебѣ нужно знать? Не твои…

— Я знаю, что не мои, перебилъ живо Кольскій: — такъ я и спрашиваю.

— Пытаешь? Ну, Игнатья Андреича упокойника.

— А теперь чьи?

— Таперя? кто ихъ знаетъ! отвѣчала баба, все ухмыляясь, такъ-что Кольскому стало досадно: — а я не знаю.

— Что, бабушка, господа у васъ хорошіе?

— Вистимо, хорошіе; а то нешто дурные?

— Ахъ, старуха, старуха! ну не хочешь сказать…

— Да ты лучше мово знаешь. Ты съ господами-то жилъ.

— Кто? я?

— А то кто же? Ты барскій холопъ.

И старуха, не добавляя ни слова, поплелась въ избу.

Хворостина пошла двигаться дальше.

Хороши улицы въ степныхъ деревняхъ: широки, ровны, зелены, радуютъ взоръ, не то, что сжатыя улицы нашихъ подмосковныхъ деревень, вѣчно-грязныя, вѣчно-изрытыя. То-ли-дѣло въ степи! Гуляй по нимъ, какъ по чистому полю. Кто любитъ просторъ земли населенной, богатой, удобренной трудами и потомъ, тому должно хоть разъ заглянуть въ Тамбовскую или Пензенскую, такъ-называемую нашу Украйну: природа въ своихъ широкихъ размѣрахъ взяла тамъ рѣшительный перевѣсъ надъ человѣкомъ, приковала его къ себѣ. Но первыя ея впечатлѣнья какъ-то особенно-свѣжи и дѣйствуютъ успокоительно. Грудь дышетъ свободнѣе, вольнѣе захватываетъ духъ, просторнѣе небо надъ головами. Кажется, такъ бы и унесся вслѣдъ за рѣзвымъ жаворонкомъ, или сухопарымъ журавлемъ, такъ плавно, такъ отчетливо разсѣкающимъ воздухъ на необъятной для глазъ высотѣ: только земля не пускаетъ. Съ каждымъ днемъ она томительнѣе даетъ себя чувствовать человѣку, какъ родная кормилица, какъ будущая его могила. Я испыталъ на себѣ это странное впечатлѣнье, что на степныхъ поляхъ скорѣе беретъ усталость, нежели въ густо-обрамленныхъ пейзажахъ нашей сѣверной плоскости. Оттого ли, что глазъ безъ предѣла и цѣли скользитъ по этой пестрой глади, гдѣ не къ-чему пріютиться, не на чемъ отдохнуть, но взоръ ищетъ неба, и весело тогда прилечь на землѣ, развалиться, понѣжиться. И тянетъ тебя земля какъ ключъ ко дну, а голова кружится: чувствуешь, лежа, такъ и подмываетъ; и мчишься куда-то, вмѣстѣ съ землею…

Кольскій начиналъ уже порядочно уставать. Куда ни глядѣлъ онъ — всѣ избы заперты, ни одной души не видать, словно вымерла вся деревня; только вѣрные сторожа — большія собаки, какой-то волчьей породы, всѣ на подборъ, какъ родные братья и сестры, востромордыя, съ приподнятыми ушами, съ величественно-покоющимися хвостами, лежа въ растяжку впереди воротъ, приподнимались слегка, когда онъ проходилъ мимо, осторожно держась середины улицы, рычали, вытягивая морды, и снова укладывались. Хворостина сослужила Кольскому вѣрную службу: безъ нея ему, кажется, пришлось бы выдержать съ собаками рукопашный бой. Къ-счастью, Кольскій завидѣлъ у колодца какую-то бабу, качавшую воду.

— Какія у васъ злыя собаки! сказалъ онъ, подходя.

Здоровая, круглолицая баба, съ открытымъ смѣющимся лицомъ, опустила нп земь ведерку, утерла рукавомъ раскраснѣвшійся лобъ, оглядѣла пристально Кольскаго и отвѣчала:

— Да, да, лихи наши собаки. Вонъ, надысь, тоже баринъ проѣхалъ, собаки какъ кинутся, а онъ: «баба, говоритъ, надо ихъ всѣхъ пострѣлить, говоритъ, ружьемъ». А я ему такъ-то: «ну, мой кормилецъ, намъ, говорю, безъ собакъ невозможно жить». Ну, проѣхалъ, ничего не сказалъ. А то вотъ у насъ тоже кобель былъ, попалъ ночью у кампанъ, да года съ три хромой ходилъ; лѣтомъ все лежитъ, лапу лижетъ, ну и сталъ быдто хорошо, хуть и прихрамываетъ, а все быдто такъ. Такъ вотъ, осенью, было дѣло, еще не добрѣ, знаешь, занесло наши окна — не заходитъ, значитъ, погода. А ребята въ окно смотрятъ. Матушка, говорятъ, погляди въ окно: ишь, молъ, играетъ нашъ кобель съ какой-то собакой. А онъ, волкъ-то, близёхонько, только бугоръ перешелъ, ну, одинъ отманулъ его, а другіе два притаилися; какъ онъ это отманулъ его, они подскочили да поволокли. А я такъ-то поглядаю: ну, молъ, ребята, вить это волкъ. Ну тутъ ужь сосѣди выскочили, и съ батраками, а они его взяли, раздёргнули, тотъ туды, тотъ туды, голова-то… возлѣ амбара нашли, а хвостъ-то… всего растащили. Такъ вотъ онъ волка не миновалъ.

«Экая болтливая баба!» думалъ про-себя Кольскій. — Дай-ка, тётка, напиться.

— Изволь, мой родимый, изволь.

Кольскій жадно глотнулъ и наморщился.

— Ухъ! какіе помои!

— Нѣту, родимый; вода кабыть хорошая.

— Ну, ужь хорошая!

— Она не добрѣ того, только ржавеньемъ, а то, на барскомъ дворѣ, тамъ хорошая.

Кольскій пустился на выдумки.

— Гдѣ? у Ивана Аѳанасьича? Захлебнись онъ своею водою!

— Что жь такъ? возразила баба со смѣхомъ. Нешто таё?

— Онъ меня, тётушка, потягалъ, сказалъ Кольскій, ввернувъ слово, подслушанное имъ въ разговорѣ съ Парашей.

— И-и, потягалъ? Какого дѣла?

— Въ двѣ руки, тетушка; въ двѣ руки: онъ да земскій Серёжка…

— И, и… ну этотъ горлопанъ, отъ этого станется; кулачище, знаешь, како здоровое, какъ онъ тебя зашибётъ; онъ есть ли эдакій кобель — я такъ по бабѣ скажу на правдѣ.

— И тебѣ, знать, Серёжка-то насолилъ? спросилъ разохоченный Кольскій.

— Нѣту, мнѣ ничего; ужь я устарѣла, отвѣчала баба лукаво, снаряжаясь съ ведёрною въ обратный путь.

— Куда жь ты? постой.

— Что жь мнѣ таперь зачинать еще? Я, ишь, съ тобой разбалакалась, а дома приглядѣть нёкому. Покель уберешься, покель что… а тамъ ребята придутъ съ поля, станутъ серчать, ты имъ ѣсть собери, и того погляди, и того… они прочь отъ мене не пойдутъ… а то бы мы и пошли, и пошли бы городить… я лопотать-то охоча… А ну, Господь милосердый, никакъ дождечокъ? Дай-то Господи! гречишка все бы отлична была, а то ужь такъ-то все погорѣло.

И подлинно дождикъ падалъ рѣдкими, крупными каплями изъ небольшой, но черной тучи, набѣжавшей на солнце.

— Нѣтъ, это пройдетъ сейчасъ, сказалъ Кольскій нетерпѣливо. — А ты мнѣ скажи про Серёжку-то…

— Что жь я скажу тебѣ? Нешто какія дѣла, а я устыжуся? А вонъ спроси Королькову Анютку: она все это испытала, или хушь Степаниду Андрееву — ну ихъ совсѣмъ! не мое дѣло!

Баба усмѣхнулась.

— Гдѣ-жь мнѣ ихъ отъискать? сказалъ Кольскій: — ты сама разскажи.

— А вонъ въ ту избу ступай, вонъ на прогонъ стоитъ, черезъ два двора въ третій.

— А что?

— А тамъ у нихъ старуха такая, много лучше приспѣетъ: умна, памятлива. Вотъ она сказывать привычна, она и знаетъ, какъ это все встарину было, и усё; у энтой разумъ хватаетъ на девять дверей.

— А тебя какъ зовутъ?

— Меня-то? Матрёной. А тебя какъ?..

Тутъ баба, отошедшая шаговъ пять, обернулась съ улыбкою.

— Меня? Васильемъ.

— Анъ тебя Николаемъ зовутъ…

Тутъ вѣтеръ рванулъ; засверкала голубоватая молнія; за нею хватилъ громовой ударъ, и полило разомъ, какъ изъ ведра.

— Вотъ тебѣ-на! какой здѣсь мудрёный край! только успѣлъ сказать Кольскій, побѣжавшій, что было силъ, по направленію указаннаго крестьянкою дома, чтобъ укрыться отъ ливня.

«Хорошъ я теперь!» говорилъ онъ, стуча въ затворенную дверь.

— Кто тамъ? откликнулся старушечій голосъ.

— Прохожій. Впустите, пожалуйста.

За дверью послышалось шарканье, заскрипѣла задвижка, и старуха лѣтъ семидесяти, рябая, съ палкой въ рукѣ, впустила Николая Александровича, на которомъ не было нитки сухой.

Дождикъ лилъ рѣкою, и громовые раскаты глухо неслись по всему протяженію неба, за минуту безоблачнаго.

Въ степныхъ мѣстахъ часто бываютъ такія наносныя тучи.

VII.

— Богъ въ помощь, старуха! сказалъ Кольскій, входя въ избу и отряхаясь, какъ утка: онъ промокъ до костей; шапка сплюснулась; съ платья текла вода; сапоги хлюпали.

— Поди, лѣзь вонъ на печку, на горячую серёдочку; лѣзь, не бось; ишь ты, пра, ровно купаный, право слово! приговаривала старуха, суетясь около Кольскаго, какъ-будто дѣло шло о родномъ ея сынѣ.

— Ничего, старушка, ничего; я и такъ обсохну, ненужно; у тебя здѣсь такая теплынь… отвѣчалъ Кольскій, повѣсивъ пальто на перекладину противъ печки, отъ которой жаромъ такъ и несло.

— Да, да, родимый, тепло, и муха, какъ есть, пригоршнями загребай: такая, вѣдаешь, нетлѣнная муха.

— Что жь ты, одна здѣсь, старуха? Никого больше нѣтъ?

— Нѣту, нѣту, родимый; одна; никого нѣту, ребятъ-то; энтотъ-то, староста, вѣдаешь, съ утра: печка топится, а онъ поспѣхаетъ, туды, тоже, вѣдаешь, барина сустрѣвать: слухъ вышелъ тоже, пріѣхалъ ли нѣтъ ли; а тѣ-то двое, Евсей да Максимушка, въ поле, это, пошли тоже, голымя пошли, не ворочались. А это, съ утра тоже, кои бабы пойдутъ, вонъ сѣно грести, а кои дома. А мое старушечье дѣло, вотъ все возилась; а то пришли, вотъ пришли, отдохнули, опять пошли, у второй конъ: нешто мало дѣловъ-то?

— А эти ребятишки твои же?

— Какъ же, какъ же, все наши! отвѣчала старуха, становясь между двумя люльками, привѣшанными къ брусьямъ между печкою и полатями, и мѣрно покачивая обѣ: — этотъ-то большенькій, Тарасовъ: стригли однова, да опять въ кружокъ подберутъ; а этотъ-то, бѣленькій — солдатскій; балуются промежь-себе тоже, поигрываютъ, а мнѣ то, встанешь на зарѣ, коровёнку подоишь, погонишь, а то затоплю, Тарасъ въ одну, а энтотъ Евсей въ другую работу, а мое дѣло, только и дѣло, ну вотъ робятъ покачаю, вишь вотъ все въ домахъ, да и то-то, и долго провозишься; право.

Добрая старушонка, проговоривъ, продолжала двигать губами, неиздававшими, впрочемъ, никакого звука, и, покачиваясь, слегка подмывала руками двѣ люльки. Убаюканые волнообразнымъ движеньемъ, сосунчики пріутихли: слышно было, какъ они присвистывали да губами присасывали. Два мальчугана, притаившись въ сѣняхъ, боязливо оглядывали гостя; какая-то дѣвчонка, сложивъ ножки крестъ-на-крестъ и упираясь руками объ полъ, скользила, на встрѣчу имъ черезъ всю избу къ порогу: такова была семейная группа, которую Кольскому приходилось видѣть впервые.

— Бабушка, тебѣ это не скучно качать ихъ? спросилъ Кольскій, садясь на залавокъ..

— Ничего, родимый, привычны. Вотъ они, большенькіе-то, ты имъ отрѣжь, какъ покажется, коли мякушка — мякушка, коли корочку — корочку; ходятъ все, день-деньской, все похрястываютъ; у меня тоже хлѣбъ вишь хинью-то нейдетъ, а они все: «бабушка, бабушка!» — "Ну, что, молъ, дитятко, что? — «Хлѣбца, бабушка». Ну тоже дашь, и пойдутъ, и пойдутъ. А вотъ эта ползкомъ, не замай, зубки не добрѣ знаешь, а ужь этимъ-то нада: матерей то нѣту, гдѣ у какой работѣ; ну тоже въ махоточкѣ, кашки сваришь, кабыть пожуютъ; а то все качай, все качай: матери-то, онѣ все съ своей шеи сбиваютъ — ну, дѣлать нечего; что жь? своихъ народили, качали, своихъ откачали, полно: пошли снохи родить. Да еще не угодишь: этого покачаешь, энтотъ кричитъ; скажутъ, энтого болѣ качали, мово мёнѣ, станутъ браниться — не угодишь.

Кольскій началъ смѣяться.

— А ты, бабушка, давно на свѣтѣ живешь?

— Да ужь давно, не напомню, пра, не напомню, отвѣчала старуха. — Мой старикъ, это, онъ съ михайлова-дни захворалъ, да пять недѣль пролежалъ, а въ Рождество и кончился; ходилъ, все ходилъ, а тутъ простудился, что ли, ноги у него пухли, тоже лечейка; нѣтъ ужь, какъ Господь напечаталъ, такъ тому и быть, не пройдешь, не проѣдешь; тутъ его перевалило, это онъ все ходилъ, не ложился, умеръ не ложился, такъ все ходилъ, такъ стоймя и отошелъ — захватило ему. Мой старикъ, продолжала словоохотливая баба: это я скажу тебѣ, мой старикъ былъ супруганъ, перво-на-перво, какъ придетъ съ работы, не бросится на ѣду, а бросится на трубку; жила, сказать ужь, что худо и худо, только и сказать, что… съ старикомъ все справляла, пахала, молотила, скородила. Давно ужь, я еще въ памяти была, это, помню: онъ, старикъ-то мой, за бабу тогды дѣйствовалъ, жать то… ну женили его; не добрѣ хотѣлось и ему и мнѣ; бывало, съ кѣмъ пошутить — и онъ бьетъ меня больно; вотъ какія дѣла. Вонъ, выдешь, бывало, на колодезь, аль куды пойдешь со снохой съ двоюродной, нарядитъ она меня въ свои покрасы хорошія, а онъ поглядитъ, али черезъ людей… Я тожь хороша была, мы остались отъ матери семь ребенковъ, три дѣвки, да четыре малыхъ. Двое-то умерли, пять дѣтёнковъ остались. Одинъ полюбился, у конюшіе взяли: такой малый красивый, дородный былъ, и собой… перво его къ себѣ взяли, а потомъ его въ конюхи, надо всѣми большой, ну я быдто это сирота, она, свекры, за мной увязалась, что сиротка, говоритъ, лучше меня будетъ супокоить, затѣмъ-то и погналася за мной, а тутъ командиры отдавали, а онъ въ Москвѣ жилъ. Ну потомъ полюбились тоже, и стала я тянуть съ нимъ одинъ конецъ, и пошли у насъ частыя дѣти, а то и на слѣдъ мой не находилъ… На свѣтѣ все изживешь, и худа и добра!

Старуха вздохнула.

— Ну, дѣти-то любятъ тебя, уважаютъ? спросилъ Кольскій.

— Знамо, все любятъ и. почитаютъ, и все… Тарасъ-то вонъ въ старостахъ ходитъ у Ивана Аѳанасьича; онъ кабыть большой въ дому, ребята свои завелись трое; ну ужь онъ такъ-то иной коли посерчаетъ, ну я кабыть умолчу маленько, а то этого нѣтъ; мнѣ грѣшно супротивъ молоть. Вотъ и Евсей съ своею хозяйкой, тамъ заглазное дѣло, не слышу, а то не моги: иной такъ-то пробаетъ, она, его Луша-то, а онъ ей: я какъ услышу, говоритъ, я тебѣ, говоритъ, шалыкъ сколочу. Какъ имъ меня не любить-то? вить я ихъ породила, на бѣлый свѣтъ пустила. Вотъ у насъ десятая ярмонка живетъ, тоже пьютъ, ядятъ, у кого за что есть. А у мене тамъ хуть изъ родни, принесетъ что, кто такъ-то принесетъ: на тебѣ, тетушка, калачикъ, али тамъ пышку или коврегу, хушь и таё, а я ее пожалѣю, сама не ѣмъ, надо ее ребятёнкамъ. Я тожь продавывала тамъ и веретья и мѣшки, какъ бы у нихъ нужды не было, какъ бы безъ соли не сидѣли. Только этотъ нарядъ меня и займалъ, все больше на себѣ сносила, абы имъ было. Теленокъ приде зареветь, пить хоче, ну я теленка напою — имъ мене можно любить. Собирали мене тожь совсѣмъ къ смерти, мене лихоманка трепала, я не пряла и ничего, соломенки не подымала, такъ и мозгочитъ, капли не заведу за себе, сидемши молилась, а оны, дѣти-то: «матушка, говорятъ, надо тебя пособоровать». А я имъ отказываю, пищу: «Дѣти, не тратьтесь, зачѣмъ?» — «Нѣтъ, матушка, надо». — «Ну, я говорю, ребята, купите мнѣ пёлену: свое не подойдетъ, все купить надо, все учоба, изъянъ». Ну, это, купили и ленту красную обвязать, это они все подѣлали, и воду святили объ моемъ здоровьѣ — ну Господь далъ, все стало тише, къ лѣту и отпустило. Нѣтъ, оны ребята хорошіе, пословные; мнѣ худаго про нихъ сказать нечего.

— И ты всѣхъ равно любишь?

— Какъ же? Ровные всѣ. Отрѣжь хуть этотъ палецъ, боле, хуть этотъ, тоже — что жь? они не бездольные: отчего мнѣ ихъ не любить? А я вотъ скажу тебѣ, какъ по душѣ открытно: есть у насъ дѣвка, такъ добро-милая дѣвка, Тарасова, Парашею звать; ну къ ней вотъ желанье мое и ея ко мнѣ. Ужь какая это дѣвка! Хуть бы собой, хуть для мене, угодою-то для мене, что обаполъ себе, что обаполъ, семейскаго, все ужь, такая приборщица: она меня и обмоетъ, она меня и одѣнетъ. Вотъ нонѣ, зимнее дѣло, мене лихоманка трясла, у мене голова болитъ, и глазами не веду, вотъ какъ больна, лежу, такъ подушечка одна въ головахъ — лежу, а пролежней нѣту, Господь, это, миловалъ пролежнями. Ну, бабы прядутъ, а Евсей это лапти плететъ, сидитъ. Ну, моей мочи нѣтъ; двигаюсь, двигаюсь на горячую середочку, да шрамъ и прожги на бочку, да какъ закричу! А она это видитъ, Параша-то, кинула гребень, да какъ перевернется, за плечи возьметъ меня, да и положитъ опять. А тѣ прочія сидятъ, дивуются. И сынъ матере не станетъ подсаживать такъ-то: ну, знать она меня любитъ. Ужь я-то не похвалю, а похвалятъ-со стороны. Вотъ на что, Королькова Анютка, тоже расчудесная баба, а лицомъ супротивъ нашей-то не дойдетъ. Ну тоже съ тёткой не ладно. Ужь я какъ-какъ — нѣтъ, не беретъ. И братья, оны, промежду себе ссорятся; ну пойдетъ въ семьѣ борона, и не сгладишь… ничѣмъ.

— За что жь они ссорятся? спросилъ любопытно Кольскій.

— Ихъ души знаютъ; вѣстимо, ужь это отъ бабы все; стало къ рабочей порѣ, надо намъ Максимушку меньшаго женить. Тоже вотъ у Прокофья невѣста была, хорошая дѣвка, хотми-хотѣла; ну мать и руками и ногами: не отдавай да и полно; какъ затопочетъ, не похотѣла. А все отъ евсѣевой Луши, и навязали-то не съ охотою.

— Кто жь навязалъ? спросилъ Кольскій.

— Кто? Иванъ Аѳанасьичъ. Это переступило пятьнадцать годовъ, какъ насъ стали ломать на ту сторону. Старикъ-то мой плохъ; ну, это, ломаемся, дворы наши везутъ: онъ и сталъ мнѣ гуторить: «старуха, говоритъ, помоги мнѣ. Надо яму копать для столбовъ, а приняться некѣмъ». Ну я и пошла, ужь позднѣе этого; захолодало. А Иванъ Аѳанасьичъ на ту пору ѣдетъ верхомъ, слѣзъ съ лошади да и глядитъ въ ямку. — «Катерина тутъ?» — «Тутъ, батюшка, тутъ». — «Да что жь такъ, говоритъ, сама?» А я: «батюшка, говорю, некѣмъ взяться». — «Лѣзь вонъ, говоритъ, ступай домой, будетъ выкопанъ безъ тебя». Ну я вылѣзла, прихожу домой: кротечку поминовалося, мой старикъ ускочилъ. «Старуха, говоритъ, дай мнѣ зипунъ али свиту получше.» — На что тебѣ? — «Къ прикащику, невѣсту просить». Ну я зипунъ подала ему, десятка два яицъ увязала. Съ Богомъ, поди молъ. Приходитъ: что ты Кузьма? говоритъ. «Къ вашей милости, сына женить». — «Да, да, жени». — «Какъ же быть? По мнѣ дѣвки нѣтути». — «Есть, говоритъ, бери тоё-то дѣвку, хаврохину, говоритъ, Лукерью». И сталъ онъ ему присуждать эту дѣвку. А на ней припадокъ былъ еще въ дѣвкахъ: такъ хляповата, хворовая. И навязалъ намъ, нечего дѣлать. Ну старикъ-то домой пришелъ, а я ему: чью дѣвку взялъ? — «Хаврохину». — «Ну, молъ, не угадала, какую умѣтилъ; она, молъ, ничего добраго.» Старикъ разсерчалъ. «Бери, небось, еще угребовать стала.» Да какъ выбранитъ онъ меня, а я его: «курносый!» Онъ меня ухватилъ за китчёночку — а китчёночки круглыя у насъ были — да какъ ударитъ; я вырвалась; китчёночка-то брыкъ съ меня, у него осталась, а я въ сѣнцы, право-слово. Ну долго я съ нимъ тягалась, а на утро, глядь въ окно, а онъ, вишь ты, попёръ. Ну таперь не ворочать его. А онъ и сталакался. Да еще какія дѣла? Перво-наперво, пришелъ, это, въ избу старикъ мой, поздоровкался: «ходи здорово»; а мать-то сидитъ, ниже ничего, хуть бы она сказала: сядь, а онъ стоитъ какъ оплеванный. И заартачилась. «Не отдамъ, говоритъ, не отдамъ!» такъ отметки и отметаетъ. Ну тутъ-то побрехала, побрехала, да и сошла съ печки; ну и не стала она ничего, а то: не отдамъ, кричитъ, не отдамъ, да и полно. И, матушка, не отдавай! Ну, дѣлать нечего, невѣстка хуть не люба, да ужь Господь видно все своимъ промысломъ правитъ; ну и запили вечеромъ. А теперь вотъ и вередуетъ.

— Ну, и мужъ ее любитъ? спросилъ Кольскій.

— Какъ не любить-то? Любитъ: тоже жена. Она кабыть старшая въ домѣ. Ужь это пущай она плоха да плоха, а ужь какая то баба была, Тарасова…

— Парашина мать? перебилъ Кольскій.

— Да, да, парашина. Ну тоже Господь не продлилъ вѣку: опять хорошіе люди Господу Богу удобны… Молотили оны на току въ рыгѣ, да что-то, не знаю, какъ у нихъ дѣла были. Пошла она Тарасова Глафира домой, а она, Лушка-то, нагони ее, окомелкомъ ли, цѣпомъ ли, не могу вѣдать, да какъ ударитъ — та и лабыснула… не могу солгать, все хворала. Вотъ до чего дошла: на своихъ ногахъ все таскалась, а горбъ все росъ. Нешто не тае, какъ сердце-то возьмё? Ну Лушѣ тоже тяганье было, растянутъ ее по избѣ, да распотрошутъ, отецъ слѣзетъ, самъ держитъ: съ тѣмъ и отошла — не унимается. А невѣстка, Глафира-то наша, въ уморъ помираетъ, часъ-отъ-часу хуже. Все такъ-то: «Ахъ, умереть мнѣ! ахъ, мнѣ умереть!» А я то: «Ну, матушка, супокель Господи терпитъ!» А она мнѣ: «Невѣстка станетъ браниться: когды ты умрешь, я къ гробу твоему не подойду, слезы не выроню. И, матушка, не приходи, какая нужда». И пошла у нихъ ссора промежду братьевъ. Тарасъ за свою, а Евсей за свою стоитъ. Ну я ихъ уймаю. Тоже мнѣ нелегко; пришлось мнѣ мотокъ на шею. И пошла я — холера, это; посылали насъ Богу молиться, какъ сказали: помремъ, помремъ, мы всѣ помремъ — и пошла я Богу молиться, а не знаю, что у нихъ дѣется, все домой рвусь, а Тарасъ и пошелъ къ Ивану Аѳанасьичу жаловаться. Пошелъ, это, жаловаться; прикащикъ и разсерчалъ: хлопъ всю недѣлю на барщину и гоняетъ всю семью. Вотъ оны ходятъ на барщину, такіе кручинные стали. А народъ дивуется. За что, молъ, Лагутины ходятъ? Ну пришла я домой, быдто сердце чуяло, — да въ проулку вошла, старухи, которыя признались: поди молъ; ну я молчу, вѣдаю, — а оны, дѣти-то, въ проулку стоятъ. А я имъ: «дѣтушки, живы ли тамъ всѣ?» — «Да, живы, слава ти Господи, только Глафира наша ино умираетъ, ино не знаемъ». Ну я прихожу, а она подъ святые сидитъ такъ-то въ уголушку. Ну я: «здорово, Глафира». Она поглядѣла, а сказать ничего не сказала. «Что жь ты не гуторишь?» А она сидитъ, голову повѣсила, и рѣчей нѣту. Ну тутъ меня въ грусть и ударило. «Дѣтушки, я говорю, на что вы зассорились? Боліно мнѣ, дѣтушки, больно; вамъ бы въ кружокъ да въ клубокъ, а вы врозь подымаетесь. Далъ вамъ, я говорю, Господь кладъ, да не разумѣли вы его брать; а вѣдь вы единоутробные. Дѣти, не ссорьтесь, хуть для мене!» И пригрустнилася я такъ-то, и ихъ-то слеза такая прошибла. Ну и притруднала она крѣпко, Глафира-то. А я Іарасу и говорю: «Что ты не причастишь ее? Помретъ безъ причастія, я говорю; она будетъ лежать да лежать, а у тебя, молъ, что-нибудь выскочитъ». Ну и причастили ее тожь совсѣмъ собрали къ смерти. Она лежитъ: «матушка, говоритъ, кабы Господь далъ, умерла бы я поскорѣй». — «Ну что жь, молъ, дитятко; вить это Господь произволенье опредѣлилъ; ужь это коли Господь сошлё по душу, это не человѣкъ далъ, это Господь далъ». А тутъ ужь передъ послѣднимъ концомъ лежитъ она въ сѣняхъ, жива, а языкъ отнялся; тутъ старухи приди; ну мы ее взяли да на свиту скатили; подадутъ водицы, да избу запрутъ; мы ее обмыли, взвалили на свѣтъ; я соломки послала въ головахъ, положила. Взяли, обули ее, а она все жива. Ну, что жь таперь? надо свѣчку затеплить; дали ей въ руки, и образъ дали: жива, а не гуторитъ; стоимъ, а Лушка сидитъ, не ея дѣло. Ну я тутъ не утерпѣла, сказала: «Что ты, говорю, дура сигачья, простоволосая? Хушь она и умретъ, она будетъ лежать да лежать, а ты будешь страждать». Ну, тутъ ужь и стала она, стала отходить.

— Ну, что жь? и теперь все неладно въ семьѣ?

— Нѣтъ, теперь, ничего; братья, оны, не дерутся, живутъ по согласью, кабыть; ну, Луша, кабыть, все… хорошаго мало, надо прямо сказать; на Парашу все, что она для мене, угодою-то для мене… ну, я то же близко не припущаю; она заглаголетъ: это, такая-то проѣдка, и то, и другое, закатила, пошла… ну, я стану ей баять: «Стоголосая, говорю, что ты молъ съ нею все бронишься? Коли жить, такъ живи, а коли не жить, ты мою молодицу не суши». Ну, быдто, маленько отпуститъ, а то опять понесетъ, ла, ла, ла, и пойдетъ тебѣ… право-слово. Ну, что жь съ ней подѣлаешь? Бьется съ ней и Евсей тоже: нѣтъ, полно, не унимается. Ну, тогды тоже быдто чуяло сердце мое, недобрѣ хотѣлось, и взяли-то не съ охотою.

— Бабушка, сказалъ Кольскій: — кто жь виноватъ? вѣдь прикащикъ?

— Ну, родимый, отвѣчала старуха: — какъ знать? чужая душа тайность; ихъ души знаютъ; ужь это кому Господь какую судьбу нарекётъ. На комъ таперь этотъ грѣхъ-то будетъ, не угадаешь.

— А что, старуха, до барина доходило это дѣло, али нѣтъ?

— А гдѣ у насъ баринъ? Чай далеко живетъ! Я отродясь и не видывала. Вотъ нонѣ Господь привелъ, вышелъ слухъ, что, молъ, ѣдетъ сюды: ну, молъ, поглядимъ, либо увижу, молъ, либо нѣтъ.

Старуха замолкла. Видно было, что она начинала уставать.

— Ну, вотъ онъ пріѣдетъ, сказалъ Кольскій: — кому какая нужда, вамъ можно къ нему относиться.

— Что жь, родимый? Надъ нами, грѣхъ сказать, надъ нами никакого накладу нѣту. Живемъ, по милости Бога, довольны. Свою должность справляемъ. Ужь это обнаковенно: какъ самъ себе повбдешь, кои хорошо, и командеры тожь, а какъ самъ нехорошъ, ну ужь…

Старуха зѣвнула и перестала качать. Кольскій повернулся нетерпѣливо. Ему хотѣлось повѣрнѣе узнать; но старуха, повидимому, не могла продолжать разговора.

— Ну, прощай, бабушка: — сказалъ онъ, снаряжаясь обратно: — спасибо, что пріютила, а мнѣ пора въ путь.

— Куды тебѣ? спросила старуха.

— А мнѣ далеко, бабушка; нужно въ городъ поспѣвать.

— Ну, дай тебѣ Господи путь-дороженьку во святой часъ! Ишь, солнышко просіяло.

Въ самомъ-дѣлѣ, за дождемъ еще веселѣе глянуло солнце; вся деревня какъ-будто умылась.

Но тутъ случилось одно неожиданное обстоятельство: пока Кольскій снималъ пальто совершенно-обсохшее съ перекладины, дверь отворилась и вошелъ въ избу мужикъ, съ виду лѣтъ сорока-пяти — тотъ самый, котораго Кольскій, при въѣздѣ въ деревню, засталъ на дорогѣ въ бесѣдѣ съ земскимъ.

Первая мысль Николая Александровича была ускользнуть незамѣтно; но мужикъ, загородивъ дорогу, поклонился барину въ поясъ.

Кольскій сталъ на мѣстѣ, какъ вкопаный.

— Тебя Тарасомъ зовутъ?

— Такъ точно-съ, Тарасомъ.

— Ты староста здѣшній?

— Такъ точно, староста.

— Прикащикъ пріѣхалъ?

— Голымя пріѣхали, ждутъ вашей милости; я оттелѣ.

Сметливый мужикъ переглянулся съ матерью и тотчасъ догадался, въ чемъ дѣло.

— Не прогнѣвайтесь., баринъ, на нашу старуху, сказалъ онъ, переминаясь на мѣстѣ: — она вашей милости не узнала.

— О, батюшка! подхватила старуха: — о родимый ты мой! что я тебѣ съ дуру-то натрунила! Прости, батюшка; только бы выносу не было…

Старушка учащала поклоны съ забавнымъ выраженіемъ робости и замѣшательства.

— Ничего, бабушка, небось; мы съ тобой теперь друзья стали, сказалъ Кольскій ласково.

— А я обмишенилась, продолжала старуха, смѣясь и обращаясь къ Тарасу: — говорю, молъ, баринъ пріѣхалъ, слухи вышли, а я, молъ, либо увижу, либо нѣтъ — а онъ самый и есть, правослово. Мнѣ таперь вся деревня будетъ глаза колоть. Скажутъ: что, старая? что пригрустнилася? ай барина своего не узнала?

— Ну, ну, ничего, бабушка; я тебя полюбилъ; приходи ко мнѣ, навѣсти меня.

— Прійду, батюшка, прійду, мой кормилецъ. Дай тебѣ Господи…

Кольскій, проходя сѣнями, увидѣлъ еще человѣкъ пять мужиковъ и бабъ, которые молча ему поклонились. Онъ искалъ глазами Параши: она стояла тутъ же, потупивъ глаза. Онъ хотѣлъ-было заговорить съ ней, а именно сдѣлать ей комплиментъ насчетъ ея добродѣтели, но смолчалъ: какъ-то духу не стало.

VIII.

Выходя изъ избы, Кольскій радовался, какъ дитя, что посѣщеніе его останется памятнымъ. Онъ и самъ сознавался, что въ этомъ наслажденіи было что-то ребяческое. Но ему удалось допросить въ одно утро четырехъ бабъ и узнать отъ нихъ оченьмногое, то-есть ровно ничего. И онъ былъ доволенъ собою, что такъ хорошо устроилъ все это дѣло.

Староста вышелъ-было за нимъ: онъ велѣлъ ему дома остаться, а самъ, чтобъ скрыть свои похожденія, рѣшился вернуться прежней дорогой, но избѣжаніе встрѣчъ.

Неизвѣстно отчего, только Кольскому становилось неловко при мысли объ управляющемъ.

У него звенѣли въ ушахъ слова старосты: «пріѣхали и ждутъ вашей милости».

Отчего жь онъ ждетъ? Что за нетерпѣнье такое? Стало быть, ужь и прогуляться нельзя безъ спросу? Что за няня такая?

Кольскій, кромѣ того, не могъ простить Ивану Аѳанасьичу, что онъ, пятнадцать лѣтъ назадъ, женилъ Евсея на Лушѣ, которая, какъ изволите видѣть, уморила Глафиру и жить не даетъ хорошенькой Парашѣ.

И не потому, что Параша хорошенькая — это особая статья — а потому, что Параша такая добрая дѣвка, покоитъ старуху и дорожитъ своею честью по глухимъ переулкамъ.

Она вѣрно кого-нибудь любитъ, какого-нибудь краснощекаго Ваньку, а Иванъ Аѳанасьичъ, чего добраго, пожалуй, найдетъ ей другаго жениха!

Нѣтъ, этого быть не должно!… Охъ, ужь этотъ Иванъ Аѳанасьичъ! Всюду поспѣлъ!

И подлинно, когда Кольскій почти-что къ вечеру воротился домой, усталый, проголодавшійся, и завидѣлъ на крыльцѣ еще издали управляющаго, за котораго смиренно прятался земскій, то Иванъ Аѳанасьевичъ съ перваго взгляда показался ему какою-то неодолимою силою, какою-то враждебною, но въ то же время капитальною личностью, безъ которой, конечно, имѣнье не могло бы простоять и двухъ дней, но которая у него, владѣльца имѣнья, похитила власть и возможность приносить пользу.

Ничего подобнаго не воображалъ себѣ Иванъ Аѳанасьевичъ, бѣдный старикъ, перешедшій уже шестой десятокъ, значительно съ просѣдью, важной походки, съ лицомъ добродушно-таинственнымъ, на которомъ крупными буквами написано было: я тридцать лѣтъ служилъ вѣрно твоему дядѣ; теперь устарѣлъ, но на покой не хочу, а хочется мнѣ еще послужить.

— Иванъ Аѳанасьичъ, здравствуй, любезнѣйшій, здравствуй! сказалъ Кольскій, раскрывая объятія прикащику.

— Здравствуйте, батюшка Николай Александрычъ! отвѣчалъ прикащикъ, цалуясь съ нимъ такъ, какъ дѣлаютъ люди заслуженные, привыкшіе къ этому церемоніалу: — таперь не узнаешь васъ, сударь, такіе стали молодчики; а я еще вотъ какимъ помню, на рукахъ нАшивалъ, какъ же!

— Какъ здоровье твое, Иванъ Аѳанасьичъ?

— Плохо, сударь: какое здоровье! года ужь не тѣ, и глаза не смотрятъ, и ноги отказываются.

— Э! полно стариться, молодой человѣкъ!

Кольскій приступилъ тотчасъ къ перемѣнѣ туалета.

— Э-э-эхъ, сударь, какъ же вы изволили вымочиться! продолжалъ управляющій съ почтительною фамильярностью, свойственною людямъ стараго времени: — знать, далеко прогуляться изволили?

— Гулялъ, да, отвѣчалъ Кольскій небрежно: — а у васъ тутъ столько переулковъ настроено…

— Ну, да какъ-же-съ; деревня большая, заплутаешься съ непривычки. Мы степняки просторъ любимъ, сказалъ управляющій, понюхавъ табаку съ разстановкою.

— Мнѣ нужно съ тобой обо многомъ поговорить, любезнѣйшій Иванъ Аѳанасьичъ, началъ такъ Кольскій, который успѣлъ смѣнить платье и торжественно прохаживался по комнатѣ.

— Ну, судырь…

— Прежде всего я долженъ сказать тебѣ, что я свято чту память покойнаго дядюшки, и все, что имъ было устроено, пусть такъ и останется.

— Такъ-съ, такъ-съ, поддакнулъ управляющій, глубоко вздохнувъ и смутно покачавъ головою, какъ человѣкъ, подавленный грузомъ воспоминаній.

— Надѣюсь, что ты будешь служить мнѣ такъ точно, какъ служилъ ему. Онъ всегда былъ тобою доволенъ.

— Сколько силъ моихъ будетъ, Николай Александрычъ, сколько силъ моихъ будетъ, повѣрьте. Я не то, что… со слезами всегда вспоминаю покойнаго моего благодѣтеля.

— Онъ и мнѣ благодѣтелемъ былъ, сказалъ Кольскій съ чувствомъ.

Оба замолчали. Земскій вовсе спрятался за управляющаго.

— Иванъ Аѳанасьичъ, проговорилъ наконецъ Кольскій: — я хочу заняться хозяйствомъ.

— Что жь, судырь, доброе дѣло. Вамъ привыкать нужно. Человѣкъ молодой: нельзя же безъ этого.

— Хочу осмотрѣть всѣ хозяйственныя статьи, и бумажными дѣлами заняться.

— Зачѣмъ же дѣло стало? Счеты готовы.

— Счеты всегда готовы, отвѣчалъ земскій вполголоса, скромничая отвѣтомъ.

— Дѣло не въ счетахъ: я вѣдь не сомнѣваюсь… перебилъ живо Кольскій.

— Я понимаю, сударь: вы для себя, а у насъ отчетность испоконъ вѣку. Вотъ это, смѣю сказать, малый грамотный, продолжалъ управляющій, указывая на конторщика: — этого я воспиталъ, у меня на глазахъ выросъ, и къ письменному дѣлу привычный, и съ головой малый, вотъ я при немъ говорю.

— Да, хорошъ, сказалъ Кольскій: — только бы не испортился.

— Нѣ-ѣтъ! у меня не испортится; я вѣдь строго держу.

Управляющій сдѣлалъ при этомъ такой комическій жестъ, что Кольскій не утерпѣлъ, обмѣнялся взглядомъ съ Серёжкою, словно два шалуна, которые оцѣнили другъ друга и завѣдомо надуваютъ выжившаго изъ лѣтъ какого-нибудь стараго дядьку.

— Моя первая обязанность, продолжалъ Николай Александровичъ съ глубокомысленнымъ видомъ: — заботиться о благѣ крестьянъ. Они мнѣ не пришлые, а родные. Я имъ столько же нуженъ, сколько они мнѣ.

— Это истинно такъ-съ, поддакнулъ управляющій.

— Я хотѣлъ бы познакомиться съ ними поближе, прибавилъ Кольскій, поднимая глаза на прикащика, какъ-бы съ намѣреніемъ прослѣдить на лицѣ его впечатлѣніе отъ этого слова.

— А долго вы изволите пробыть? спросилъ управляющій, на лицѣ котораго не выразилось рѣшительно никакого впечатлѣнія.

— Да мѣсяца три.

Ни одна черта не измѣнилась на серьёзномъ лицѣ Ивана Аѳанасьевича.

— А вотъ мнѣ чего хочется, продолжалъ Кольскій: — узнать ихъ по именамъ, хорошенько вникнуть въ ихъ нужды, употребить всѣ старанія, чтобъ сдѣлать ихъ счастливыми.

— Это, сударь, хорошее дѣло, отвѣчалъ, переступивъ съ ноги на ногу, прикащикъ: — только горячо очень приметесь, чтобъ послѣ не надоѣло — вотъ что-съ.

«А! заговорилъ-таки старый!» подумалъ Кольскій: «Видно, за живое задѣло».

— Ну, что жь? у меня и терпѣнья станетъ; вѣдь это моя обязанность, Иванъ Аѳанасьичъ.

— Нѣтъ, подхватилъ управляющій: — крестьяне ваши, благодаренье Богу, хорошіе, ни въ чемъ не нуждаются. Да вотъ вы же изволили быть у Тараса: онъ у насъ домовитый мужикъ.

— У какого Тараса? спросилъ озадаченный Кольскій, глядя съ изумленіемъ на управляющаго и земскаго.

Земскій смотрѣлъ такъ невинно, какъ-будто не понималъ ничего, что говорилось.

Управляющій продолжалъ:

— А вотъ у нашего старосты, куды вы изволили отъ дождя заходить, а мнѣ по дорогѣ, я мимо почти проѣзжалъ, такъ и видѣлъ.

— Его Тарасомъ зовутъ? Я не зналъ, сказалъ Кольскій и тутъ же смекнулъ, что отвѣтъ его сильно отзывается школьной уверткой.

— Нѣтъ, сударь, въ добрый часъ молвить, крестьяне ваши исправные.

— Да ужь я на тебя полагаюсь, Иванъ Аѳанасьичъ; умъ хорошъ, а два лучше, продолжалъ Кольскій,.подставляя лисій хвостъ старику, но отъ добраго сердца проклиная его нескромную выходку: — пожалуйста, и добраго совѣта, и наставленія…

— Полноте, сударь, смѣяться! весело отвѣчалъ прикащикъ, неподозрѣвавшій, что онъ сдѣлалъ глупость: — оно, конечно, живу здѣсь безвыѣздно, почитай, что лѣтъ двадцать-пять, вотъ развѣ когда въ Москвѣ побываешь: какъ дядинька вашъ упокойникъ, самъ-то не ѣздилъ, такъ и выпишетъ, бывало, меня.

— Да вѣдь я знаю. Вотъ этотъ нашъ братъ грамотѣй, перебилъ Кольскій, указывая пальцемъ на земскаго: — смотри ты, Сергѣй, я шутить не люблю; ты меня не видалъ еще!

— Что угодно, сударь, я изъ вашей воли не выхожу, отвѣчалъ смиренно Сергѣй.

— Для начину извольте поля объѣздить, говорилъ управляющій: — на работы взглянуть, на хозяйство, а въ праздникъ, вотъ когда у насъ воскресенье? ну, можно сходку созвать.

— А покамѣстъ поди отдохни, Иванъ Аѳанасьичъ; я сегодня ничѣмъ заниматься не стану, усталъ.

— Отдохнуть-то вамъ, сударь, не мнѣ; отобѣдайте да усните: вы, чай, тоже по ночамъ ѣздили, а я промежду-того на гумно сбѣгаю; у меня тамъ возка идетъ, Попойка; эти однодворцы безъ вина ни на шагъ, а выкатилъ бочку — ну, тутъ кипитъ работа. Не повѣрите, меня только и слушаются. Покойно вамъ почивать.

— Останься! сказалъ Кольскій Сергѣю, который выходилъ изъ комнаты вслѣдъ за прикащикомъ.

IX.

Сергѣй остановился, съ тревожнымъ любопытствомъ глядя на барина, который продолжалъ ходить по комнатѣ, закусывая губы и очевидно затрудняясь начать разговоръ.

— Тебѣ сколько лѣтъ? спросилъ Кольскій, остановясь.

— Двадцать-четыре-съ, отвѣчалъ земскій съ проворствомъ, которое, повидимому, никогда его не оставляло.

— Отчего ты не женишься?

Земскій поглядѣлъ на Кольскаго, какъ-будто спрашивалъ: «Отчего же ты самъ не женишься? ты постарше меня». Но онъ не сказалъ ничего подобнаго, а отвѣчалъ очень-просто:

— У стараго барина, сударь, никто изъ дворовыхъ не женился раньше тридцати лѣтъ-съ; не позволено было.

— Отчего такъ?

— Для того, чтобъ семействами не заводились. Холостой человѣкъ-съ, извѣстно, не то, что женатый, и къ работѣ усердія больше имѣетъ.

— Гм! (Кольскій улыбнулся). — Ну, конечно, сказалъ онъ, закурилъ папиросу и опять началъ прохаживаться. Онъ, очевидно, о чемъ-то передумывалъ.

— Я тебѣ найду хорошую невѣсту. Пора, братъ, пора. Женишься — человѣкъ будешь, сказалъ Кольскій съ отеческимъ взглядомъ.

— Есть воля ваша, отвѣчалъ Сергѣй.

— Гм! Ну, объ этомъ послѣ, успѣемъ еще, прибавилъ Кольскій: — а покамѣстъ… Послушай, Сергѣй… (Кольскій опять остановился) ты… меня знаешь?

— Знаю, сударь, отвѣчалъ земскій вполголоса, не предвидя еще, чѣмъ все это кончится, и смѣяться ли надобно, или обнаружить раскаянье.

— Не глядѣть… ни направо, ни налѣво; на меня смотрѣть На одного; я здѣсь хозяинъ — слышишь?

Голосъ Кольскаго принялъ суровое выраженіе. Онъ робѣлъ и хмурилъ брови, чтобъ придать себѣ бодрости.

— Слушаю, сударь.

— Ты меня понялъ?

Земскій прочистилъ голосъ и отвѣчалъ съ легкою дрожью:

— А Мнѣ, сударь, и то-то лучше. Какая же разница, на глазахъ у вашей милости, или… на побѣгушкахъ у управляющаго!

Кольскій промолчалъ: ему стало Что-то совѣстно. Не зашелъ ли онъ слишкомъ-далеко? Впрочемъ, дѣло сдѣлано; сказано… свято.

— Ты, видно, его не долюбливаешь?

— Мнѣ, сударь, съ нимъ не дѣтей крестить; изъ послушанія не выхожу.

— Хорошо. Пока я здѣсь, ты будешь при мнѣ безотлучно — слышишь?

— Радъ служить вашей милости. Только я къ работѣ приставленъ-съ. Съ утра до вечера въ полѣ.

— А ночью… на деревнѣ?

Земскій потупилъ глаза, какъ красная дѣвушка, что дало Кольскому время осмотрѣть его болѣе-внимательно.

— Гм! недурно было бы, сказалъ она вполголоса. — Такъ тебѣ, значитъ, некогда?

— Все одинъ, сударь, въ полѣ, что въ полѣ, что на гумнѣ.

— На это есть староста.

— Староста-съ? Сегодня, сударь, одинъ, а завтра другой, какъ рубашки мѣняемъ. Они и сами не ради этой должности: отвѣтственности много, а почести мало; отъ своихъ-то отсталъ, и къ барину не присталъ. Хоть проштрафиться, только бы выбыть.

— Ну, нельзя, такъ нельзя, перебилъ Кольскій, досадуя, какъ капризный ребенокъ.

— Извольте приказать, такъ и будетъ-съ, отвѣчалъ земскій проворно.

— Да, прикажи, а пойдутъ безпорядки — на мою голову! Нѣтъ, любезный, я пріѣхалъ устроить, а не разстроить.

Сергѣй посмотрѣлъ на барина, какъ-будто хотѣлъ спросить у него: что же такое онъ пріѣхалъ устроить? Такъ, по-крайней-мѣрѣ, показалось Николаю Александровичу.

— Да у насъ, сударь, контора большая, не я одинъ, продолжалъ затѣйливо земскій: — прикажите Матвѣя приставить; ему ужь двадцатый пошелъ; онъ меня замѣнялъ во время болѣзни.

— Небось, такой же, какъ ты, краснобай? спросилъ Кольскій.

— Нѣтъ-съ, этотъ безъ языка, отвѣчалъ находчиво земскій. — Въ полѣ ништо, горланить умѣетъ, а при начальникахъ… больше молчитъ-съ.

Земскій смѣялся глазами, но сохранялъ видъ серьёзный.

— Ну, хорошо: приставить Матвѣя; ты при мнѣ остаешься.

— Много вамъ благодаренъ, Николай Александрычъ; никогда милостей вашихъ не забуду. Только, сотворите милость, защитите отъ наговоровъ.

— Отъ какихъ наговоровъ?

— Мнѣ, сударь, и то вся дворня глаза колетъ. Ты, говорятъ, въ языкѣ пространство имѣешь; прикащика, говорятъ, за пазухой носишь, и все этакое, что не слѣдъ пересказывать. Барскимъ пріѣздомъ стращали. Вотъ, говорили, баринъ пріѣдетъ; онъ тебя ссадитъ и съ управляющимъ.

— Скажите, пожалуйста! сказалъ Кольскій, смѣясь; — и у тебя есть завистники?

Николай Александровичъ въ веселый часъ былъ не прочь кольнуть самолюбіе другаго.

— Вотчина, сударь, большая, отвѣчалъ земскій, нимало не смутясь: — гдѣ не бываетъ завистниковъ! Мало-мало, а что прикажешь по своему дѣлу, такъ слушаются и постарше меня; а мнѣ, сударь, что жь? Мы всѣ ваши. Хоть печки топить или полы мести — такая же барская служба.

Кольскій просто заслушивался. Онъ чувствовалъ безсознательно превосходство земскаго. Ему приходило на мысль, что еслибъ имъ тутъ же обмѣняться ролями, то онъ бы походилъ на Матвѣя, а земскій не былъ бы Кольскимъ; но онъ тотчасъ же отогналъ эту глупую мысль.

— Кто жь на тебя наговариваетъ? спросилъ онъ.

— Пуще всѣхъ, сударь, поваръ Савелій. Онъ когда-то, въ старинные годы, поварёнкомъ на кухнѣ былъ у вашего дѣдушки и считался въ хорошихъ-съ: такъ ему и обидно, отчего теперь нехорошъ сталъ.

Кольскій невольно засмѣялся, но потомъ какъ-будто задумался.

— Гдѣ этотъ Савелій? Здѣсь?

— Здѣсь, сударь.

— Я хочу его видѣть. Да, кстати, повѣсти дворовыхъ: я ихъ завтра соберу утромъ, я хочу познакомиться съ ними.

— Слушаю-съ. А мнѣ, сударь, этого не хочется, чтобъ изъ вѣры выходить. Извольте увидѣть, каковъ я есть въ поведеніи, и старанья какого-съ, теперь вотъ у вашей милости на глазахъ.

— Ты, видно, братъ, всей деревнѣ насолилъ? спросилъ Кольскій шутливо.

— Нѣтъ, сударь, истинно вамъ доложу: у насъ здѣсь такая безурядица… До Ивана Аѳанасьича многое и не доходитъ-съ. Они, тоже, добрый человѣкъ… такъ тутъ… истинно одинъ только Богъ хранитъ. Лѣзутъ всѣ въ командерство, кто и двухъ перечесть не умѣетъ, а этого не разумѣютъ-съ, что всякій по силамъ: одному такая наука далась, другому такая-съ. Вотъ я, напримѣръ, грамотный — ну, я свое дѣло знаю, а другому землю пахать. А вы сотворите милость… (краснорѣчіе земскаго не въ силахъ было остановиться) извольте спросить у всей дворни, кого а обидѣлъ? ни до кого мнѣ дѣла нѣтъ, не касаюсь, ниже… срамоты отъ меня никакой…

— Ну, ну, ну! перебилъ насмѣшливо Кольскій.

Удалой Серёжка повѣсилъ голову и прикусилъ язычокъ. Онъ чувствовалъ, что заболтался.

А Кольскому стало вдвое-веселѣе на душѣ. Онъ въ первый разъ срѣзалъ Сергѣя Михайловича.

— Вели подавать мнѣ обѣдать; есть ли что?

— Кушать готово-съ; сейчасъ.

Пока земскій проворилъ обѣдъ, Николай Александровичъ, свѣсившись въ окно, разсѣянно глядѣлъ на дворовую бабу, которая мѣсила тѣсто въ корытѣ обступившимъ ее индѣйкамъ.

X.

На другой день, часовъ въ восемь утра, въ сѣняхъ собрались дворовые.

Когда Кольскій вышелъ, румяный и свѣжій, въ своей петербургской жакеткѣ, можно было замѣтить въ небрежности его деревенскаго костюма что-то изысканное, а въ прическѣ волосъ, которыми онъ вообще любилъ щеголять — какіе-то особые замыслы.

Не безъ робости отдалъ онъ круговой поклонъ.

— Сергѣй! я буду обходить поодиночкѣ, а ты называй, сказалъ онъ вполголоса земскому, его провожавшему.

— Мать моя, Анна Ермилова, и младшіе братья, сказалъ Сергѣй, начиная обзоръ.

— Я твоимъ сыномъ доволенъ; со всѣхъ сторонъ хвалщъ; я имъ очень-доволенъ.

— Батюшка, Миколай Петровичъ, отвѣчала старуха, кланяясь нѣсколько разъ: — мы вашею милостью много довольны; откель намъ и жить-то? вить у насъ, батюшка, другаго нѣту; а ужь вы его, батюшка, Миколай Петровичъ…

Земскій тихонько подталкивалъ мать и подсказывалъ имя.

— Батюшка, Миколай Александрычъ, а ужь вы его не отставьте, а онъ будетъ служить вашей милости.

— Просимъ покорно, сударь, говорилъ, въ свою очередь, стоявшій позади, въ армякѣ, загорѣлый, черный мужикъ: — вы его баловать не извольте: малый молодой; а я ему строго заказывалъ: не будетъ тебѣ моего отцовскаго благословленья, а служи ты съ чистою совѣстію, чтобъ были довольны вотъ и Иванъ Аѳанасьичъ; а баринъ, молъ, не оставитъ.

— Это отецъ твой? спросилъ съ улыбкою Кольскій.

— Родитель, отвѣчалъ смиренно Сергѣй.

— Ну, братъ, Сергѣй, ты, видно, матушкинъ сынокъ.

— Коновалъ Галактіонъ Ермолаевъ, жена и дѣти, продолжалъ земскій, подходя ко второй группѣ.

— Каковъ? спросилъ Кольскій Сергѣя.

— Къ дѣлу усердный-съ, управляетъ заводомъ, и ребята исправные.

— Что здѣсь заводъ? спросилъ Кольскій, обращаясь съ видомъ знатока къ коновалу.

— Жеребца два хорошихъ, только матки негодныя: все тонконогія выходятъ.

— Конюшня исправная?

— Конюшня такая, сто лѣтъ простоитъ: и лѣтомъ не жарко, и зимою тепло.

— Это, видно, шутникъ, сказалъ Кольскій Сергѣю, и прошелъ дальше.

— Да намъ, сударь, рукъ не хватаетъ, сказалъ ему вслѣдъ коновалъ: — хоть оно и много одровъ, а все нуженъ уходъ. Прикажите прибавить.

— Восемь человѣкъ на конюшнѣ, ребята большіе; кажись, больше ненадо, подхватилъ земскій.

Кольскій обернулся къ просителю, какъ-бы говоря ему: «слышишь?»

— Увидимъ, сказалъ онъ и сдѣлалъ два шага впередъ.

— Да еще, сударь, продолжалъ коновалъ: — окажите милость, ослобоните отъ барской работы мою старуху; ребятёнки малые дома: ихъ надо обуть и одѣть; что рубашекъ однѣхъ…

Загорланилъ опять! вѣдь здѣсь не конюшня! сердито перебилъ его земскій.

— А что за работа такая? спросилъ Кольскій, который расположенъ былъ къ великодушію, но вмѣстѣ хотѣлъ соблюсти правосудіе.

— Помилуйте, сударь, что за работа! отвѣчалъ земскій, заступаясь горячо за барскую пользу: — за птицами ходитъ. А какія у насъ птицы, вы извольте спросить.

— Да какъ же, Сергѣй Михайлычъ! подхватила жалобнымъ голосомъ птичница: — восемь канокъ, да каночекъ, никакъ, тридцать штукъ, да двадцать утокъ; неспорно, гуси и утки на отлетѣ бываютъ, а каика глупая птица: коршунъ какъ разъ налетитъ, а она эвтаго не разумѣетъ, нужно ходить за ней; а на мнѣ вѣдь все спрашивается, Сергѣй Михайлычъ. Надысь вонъ насѣдка дынной корки объѣлась, околѣла, родимая, такъ я весь тотъ день какъ шальная ходила, куды мнѣ дѣваться; а она не спросилась, Сергѣй Михайлычъ, не спросилась, голубчикъ. Сдѣлайте милость, ослобоните.

— Да ужь сотворите милость, заговорилъ въ свою очередь мужъ: — мнѣ жалованья всего двѣнадцать рублевъ; я мастерство имѣю, ходилъ бы я въ людяхъ, неспорно; а то на сторону ходить мнѣ заказываютъ: такъ мнѣ, сударь, воля ваша, обидно противу людей — хожу вотъ другой мѣсяцъ совсѣмъ безъ сапогъ.

Кольскій кусалъ губы съ досады и нетерпѣнья.

— Я думаю, ему надо прибавить; что жь, въ-самомъ-дѣлѣ?

— Да онъ, сударь, сколько запомню, рѣдкій день проходилъ, чтобъ не жаловался. И дома такой же бурливый. Вотъ этой самой старухѣ ужь какъ достается, а все оттого, зашибаетъ виномъ, надо прямо сказать.

— Я грѣха не таю, возразилъ коновалъ: — люблю выпить; что жь? я не воръ, не безталанный какой, а выпить люблю — ну, рюмочку выпью, что жь? Я свое мастерство, что кровь пустить лошадямъ или заволоку… Коновалъ размахивалъ руками, какъ мельница.

— Ну, полно! довольно, довольно! перебила старуха, удерживая мужа.

— Онъ, кажется, и теперь нАвеселѣ, говорилъ въ то же время Кольскій, наклонясь къ Сергѣю.

— Да ужь это въ виду дѣло-съ.

— Нѣтъ, я ничего; что жь? а рюмочку выпитр что жь? вить…

— Хорошо, хорошо, перебилъ его Кольскій, поспѣшно переходя къ третьему нумеру.

— Поваръ Савелій Михайловъ.

— А!

Онъ оглядѣлъ съ любопытствомъ старика, шестидесяти-пятилѣтняго, когда-то видной наружности, съ лицомъ открытымъ и умнымъ, съ отпечаткомъ какого-то благородства.

— Ты служилъ еще дѣдушкѣ? спросилъ Кольскій съ участіемъ.

При вашемъ дѣдинькѣ упокойномъ учился на кухнѣ, а когда въ ополченье ходили во время Французовъ, находился при нихъ же.

— А теперь?

— Таперь въ огородѣ смотрю, а то на машинѣ.

— На какой машинѣ?

— На молотильнѣ, лошадей погоняю-съ; двое приставлены: я да мальчишка крестьянскій — только и дѣла-съ.

— И ты доволенъ?

— Доволенъ-съ, отвѣчалъ Савелій.

— На волю не хочешь?

— Устарѣлъ, сударь; никто не возьметъ; чужой вѣкъ заживаю.

— Пора на покой, старина. Куда ужь намъ на машину? Отставить отъ всякаго дѣла — слышишь? сказалъ Кольскій Сергѣю. Слово это вырвалось у него отъ души.

— Покорно васъ благодарю. Дай вамъ Богъ много лѣтъ, что меня, старика…

Савелій не могъ докончить; голосъ его задрожалъ.

Кольскій поспѣшилъ далѣе. Онъ сталъ еще ласковѣе къ земскому, точно какъ-будто онъ чувствовалъ себя противъ него виноватымъ и хотѣлъ его задобрить.

А о прикащикѣ Иванѣ Аѳанасьевичѣ и помину не было.

XI.

Весело побывать на гумнѣ въ степную уборку. Гумно — это отдыхъ, раздолье степнаго мужика, его увеселительный садъ; это цѣль его рабочихъ дней, его безсонныхъ ночей, пристанище отъ зноя и ненастья безгоднаго, отъ тумановъ, отъ града, отъ утренниковъ и безотвѣтнаго неурожая. Гумно господское — это гордость имѣнія, открытый листъ на всѣ прихоти роскоши, на всѣ дорогія затѣи столичнаго барина… У Кольскаго разбѣжались глаза на все это хлѣбное богатство. Скиредникъ занималъ пространство четырехъ десятинъ. Тамъ были кирпичная рига, овины, амбары и въ нѣсколько рядовъ десятки большихъ скирдовъ, съ привѣшанными къ каждому, за печатью конторы, ярлыками, гдѣ обозначено было, когда они сложены и сколько копенъ въ нихъ. На свободномъ пространствѣ свѣжія падерны ожидали хлѣба нынѣшняго урожая. Въ воротахъ и на гумнѣ тѣснились возы, нагруженные снопами; въ боковую околицу выѣзжали со звономъ порожніе. Вездѣ видѣнъ былъ порядокъ, вошедшій въ привычку, какъ видно, изстари-заведенный. Никто не стоялъ сложа руки; золотое время хваталось на-лету; работа кипѣла. Тутъ, кажется, и самому взыскательному хозяину не пришлось бы ничего ни прибавить, ни отмѣнить. И Кольскій невольно заглядывался: онъ чувствовалъ уваженіе и къ людямъ, которые работали такъ скромно, такъ добросовѣстно, и къ этой несложной, повидимому, а все же мудреной машинѣ хозяйства, гдѣ все основано на раздѣленіи труда.

Вотъ, напримѣръ, вполовину-сложенный скирдъ; на плоской верхушкѣ его мужиковъ съ двадцать; кругомъ, по бокамъ, возовъ шесть, стоящихъ на очереди; подводчики поднимаютъ на вилахъ снопы или просто перекидываютъ зря, лишь бы снопъ долетѣлъ; а тамъ, наверху, десять рукъ караулятъ, какъ бы не упустить; зѣвать некогда; каждому въ пору свое: одинъ принимаетъ въ охапку переброшенный снопъ, другой подкладываетъ, третій приминаетъ плотно ногами, четвертый равняетъ лопатою съ краю, а внизу подметаютъ зерно, чтобъ не было урону; никому ни до кого дѣла нѣтъ, а работаютъ дружно, и скирдъ ростетъ, все ростетъ съ изумительною быстротою; теперь осталось только верхи наводить.

«Вотъ оно…» думалъ Кольскій, провожая глазами стройныя движенья группы работниковъ. Онъ хотѣлъ-было подойдти и даже готовилъ привѣтствіе… Тутъ было не до него; его никто не зналъ; возы оттѣснили его; все лица чужія. Ему стало неловко въ этомъ множествѣ званыхъ гостей, гдѣ, на ту пору, онъ одинъ былъ рѣшительно-лишній.

Прикащика не было: онъ распоряжался на молотильнѣ. Кольскій оставался одинъ въ своей петербургской жакеткѣ, въ перчаткахъ, чтобъ бѣлыя руки не загорѣли на солнцѣ, слоняясь какъ тѣнь, уступая дорогу возамъ и сильно скучая своимъ инкогнито, которымъ онъ вчера еще такъ любовался.

Наконецъ показался прикащикъ.

— А я, сударь, все поджидала, васъ, сказалъ онъ. — Живѣй, ребята! завершай, что ли!

— Да вотъ только возы опорожнить, Иванъ Аѳанасьичъ.

— А сколько копенъ?

— Сто-двадцать, отвѣчалъ, подвернувшись, мужикъ, въ которомъ Кольскій тотчасъ узналъ Тараса. И, завидя барина, который, стоя возлѣ прикащика, то снималъ перчатки, то опять надѣвалъ ихъ, староста низко поклонился.

— Въ то же время прикащикъ указывалъ рукою на Кольскаго, приговаривая:

— Живѣе, ребята; а то баринъ гнѣваться будетъ.

Мужики въ недоумѣніи переглянулись. Работа пріостановилась.

— Такъ это вы барина своего не узнали? кричалъ прикащикъ. — Кланяйтесь!

— Ну, здравствуйте, здравствуйте! съ Богомъ! я не мѣшаю вамъ, сказалъ сконфуженный Кольскій, отходя въ сторону.

Такъ началось знакомство его съ мужиками, которые были ему не пришлые, а родные, съ которыми онъ желалъ познакомиться ближе, чтобъ вникнуть хорошенько въ ихъ нужды.

— Ха, ха, ха! ужь вы, сударь, не взыщите на степнякахъ: заработались, сударь, захлопотались. Ваше добро… сказалъ управляющій съ добродушнымъ и басистымъ смѣхомъ.

— Да что жь за бѣда такая? отвѣчалъ съ дурно-сдержанною досадою Кольскій: — ну, не узнали, такъ что жь за бѣда? А если кому-нибудь стыдно, такъ вѣрно не имъ.

Онъ повернулся спиною къ прикащику и пошелъ къ ригѣ, откуда слышался мѣрный, глухой гулъ, похожій на тотъ, какой происходитъ отъ водяной мельницы, когда прислушиваешься издалека, какъ она работаетъ на всѣ поставы.

Въ дверяхъ повстрѣчался съ нимъ земскій. Съ такою почетною стражею его всѣ узнавали.

Они очутились въ кружкѣ работниковъ, въ самой середкѣ. Тутъ Кольскій долженъ былъ остановиться, потому-что мякина, отлетавшая отъ колесъ молотильни, съ одной стороны, а съ другой отъ кучи зерна, которое тутъ же провѣивали на вѣтру между двумя боковыми воротами, рѣшительно залѣпляла глаза.

— Погодите вы вѣять! крикнулъ земскій, очищая дорогу.

Кольскій обвелъ глазами машину. Наверху три или четыре женщины живо подкладывали снопы; колесо вертѣлось; и пока солома плавно скользила по рѣшету, вымолоченныя зерна сыпались мѣрнымъ дождемъ.

Онъ обошелъ молотильню. Въ боковомъ сараѣ четыре лошади, повѣсивъ головы, дробнымъ шагомъ переступали въ круговую, около врытаго въ землю столба, приводившаго въ движеніе машину. Погоняли крестьянскій мальчишка да поваръ Савелій.

Кольскій и безъ того былъ уже дурно расположенъ: это его окончательно взорвало.

— Видишь? сказалъ онъ, оборачиваясь къ земскому.

— Не успѣли смѣнить, отвѣчалъ Серёжка въ недоумѣніи.

— Что такое случилось? спросилъ, торопливо подвертываясь, Иванъ Аѳанасьевичъ.

Кольскій стоялъ въ той же драматической позѣ, съ поднятымъ указательнымъ пальцемъ, за которымъ послѣдовалъ взоръ Ивана Аѳанасьевича.

— Работа не трудная. Что за работа? Напрасно, сударь, безпокоитесь, подхватилъ управляющій.

У Кольскаго такъ руки и опустились. Онъ слегка поблѣднѣлъ и закусилъ губы, что выражало въ немъ сильнѣйшую досаду, но ничего не сказалъ.

— Виноватъ-съ! не досмотрѣлъ, подхватилъ проворно земскій, руки по швамъ, между-тѣмъ, какъ Иванъ Аѳанасьевичъ, не понимая, отъигрывалъ самую глупую роль.

Кольскій все еще стоялъ на мѣстѣ, собираясь съ духомъ, стараясь опомниться. Тутъ онъ почувствовалъ, что чьи-то руки сзади легонько хватали его за бока. Онъ обернулся и узналъ Томилина.

— Ахъ, здравствуйте, Егоръ Сергѣичъ! здравствуйте!

И Кольскій расцаловался съ Томилинымъ.

— Ну, слава Богу, теперь отлегло! сказалъ, отдуваясь, земскій. — Иванъ Аѳанасьичъ, что вы надѣлали?

— Что такое? спросилъ тихо прикащикъ: — что я надѣлалъ?

— Надѣлали бѣдъ; спасибо Егору Сергѣичу: выручилъ. — Терешка! бѣги, братъ, скорѣе, смѣни Савелья повара… Ухъ!

— Да растолкуй, что такое? Я ничего не понимаю, говорилъ, съ сердцемъ, прикащикъ.

Но досада Кольскаго успѣла уже разрѣшиться смѣхомъ. Конечно, забавна была недоумѣвающая фигура Ивана Аѳанасьевича; но Кольскій чувствовалъ, что въ этой комедіи смѣшная сторона особенно выпала на его долю.

— Что съ вами? спрашивалъ Томилинъ: — вы что-то блѣдны.

— Ничего, Егоръ Сергѣичъ, ничего, отвѣчалъ, смѣясь, Кольскій. — Маленькій безпорядокъ…

— А-га! Вы хозяйничаете? спросилъ Томилинъ съ любопытствомъ.

Какъ же? Нельзя же, вы знаете. Да нѣтъ, вы не знаете! (Кольскій вздохнулъ). Какое хозяйничаю? Я ни бельмеса не понимаю, шепнулъ онъ на ухо Томилину.

Тутъ, случайно заглянувъ въ сторону, онъ увидѣлъ Парашу, сгребавшую въ кучу зерно, которое просыпалось сквозь рѣшето молотильни.

— Сергѣй! кликнулъ онъ. — Виноватъ, Егоръ Сергѣичъ!

— Распоряжайтесь, распоряжайтесь.

Земскій подбѣжалъ къ барину.

— Кто эта баба въ бѣломъ шушунѣ и въ нагрудникѣ съ красной обкладкой, а на шеѣ все бусы да ожерелья?

— Которая-съ?

Земскій выглядывалъ.

— А вотъ, что зерно подметаетъ?

— Это не баба, а дѣвка-съ.

— Ну, какъ ее зовутъ?

— Это старостина дочь, Прасковья Тарасова, невѣста-съ.

— Чья невѣста? спросилъ живо Кольскій.

— Еще не просватана-съ. Женихи есть, да отецъ дорожится, не отдаетъ.

— Какъ она тебѣ нравится?

Земскій взглянулъ на Кольскаго съ страннымъ выраженіемъ.

— Хороша дѣвка-съ.

Земскій покраснѣлъ до ушей; Кольскій улыбнулся.

— Пойдемте, Егоръ Сергѣичъ, сказалъ онъ, довольный допросомъ.

XII.

— Вотъ вы какъ хозяйничаете, Николай Александрычъ… съ хорошенькими… замѣтилъ Томилинъ, смѣясь, когда они вышли изъ риги.

— А вы видѣли?

— Я все вижу.

— Что жь? день на день не приходитъ; вчера все съ старухами возился, а ныньче вотъ съ молодыми.

— Ну, осмотрѣлись? довольны имѣньемъ? спросилъ Томилинъ.

— Имѣнье, Егоръ Сергѣичъ, богатое; только… въ руки мнѣ не дается, отвѣчалъ Кольскій, улыбаясь.

— Да зачѣмъ вамъ руками брать? Вѣдь вы его съ бою взяли.

— Шутите, шутите!

— Нѣтъ, это не шутки, сказалъ серьёзно Томилинъ: — я видѣлъ, какъ вы расправлялись; передъ вами прикащикъ какъ листъ передъ травой — молодецъ!

Кольскій слегка покраснѣлъ.

— Послушайте, Егоръ Сергѣичъ, сказалъ онъ, увлекая гостя домой рука-объ-руку: — мнѣ кажется, не зачѣмъ было мнѣ пріѣзжать.

— Вотъ тебѣ на!

— Посудите. Я думалъ, что могу принести здѣсь какую-нибудь пользу, а выходитъ, напротивъ: здѣсь все такъ хорошо устроено…

— Прикащикъ отличный, вѣдь я говорилъ вамъ.

— Вы думаете?

— Продать хлѣбъ по высокой цѣнѣ — онъ; отдать землю въ наймы — опять онъ; провести однодворцевъ, размежеваться — все онъ… Ну, что еще? Выстроить ригу хозяйственнымъ образомъ — онъ; сочинить тарантасъ, чтобъ копейки не стоилъ — все онъ; съ мужиками управиться, съ дворней — все онъ, онъ одинъ; золотой человѣкъ, я вамъ говорю.

— А я говорю вамъ: пустой старичишка, надутый, выжилъ изъ лѣтъ, всѣмъ уроки даетъ, да басомъ смѣется. Ужь какъ одинъ этотъ смѣхъ мнѣ противенъ!

— Смѣните, сказалъ равнодушно Томилинъ.

— А, вы думаете, не смѣню? Непремѣнно смѣню; я объ этомъ ужь думалъ. Подлинно, вѣдь не аренда. Ну… былъ хорошъ въ свое время.

— А хотите смѣнить, сказалъ Томилинъ, наклоняясь на ухо къ Кольскому, такъ сами сядьте на мѣсто…

— Смѣйтесь! Вы отъ добраго сердца смѣетесь, а вѣдь этотъ народъ… Да вы знаете ли, Егоръ Сергѣичъ, я имъ какъ порохъ въ глазу; имѣнье въ забросѣ, дядюшка вовсе не ѣздилъ; привыкли распоряжаться, и вдругъ нагрянулъ какой-нибудь выскочка: подавай счеты, торчи у него на глазахъ, отвѣчай на разспросы…

— Знаемъ, батюшка, знаемъ! перебилъ Томилинъ: — мы всѣ эти чины прошли.

— Не успѣлъ я пріѣхать, продолжалъ Кольскій: — куда ни пойду, готовы разсыльные, присматриваютъ, караулятъ шаги. Случится ли сдѣлать невинное распоряженіе — меня просто не слушаютъ; скажу ли слово кому-нибудь — тотъ вѣрно ужь на примѣтѣ. Приласкать кого — сохрани Боже! какъ коршуны всѣ налетятъ… вѣдь это несносно!

— А долго вы здѣсь проживете?

— Да мѣсяца три.

— Ну, что жь? въ три мѣсяца можно многое сдѣлать; только надо съ умѣньемъ: не все, знаете, круто, а когда пригрозить, когда и приласкать. Не вами заведено, а вошло ужь въ привычку. Послушайте, любезнѣйшій (Томилинъ съ участіемъ положилъ ему руку на плечо), каковъ ни на есть вашъ прикащикъ, а все я скажу вамъ: держитесь старика; онъ съ крестьянами свыкся; они его слушаютъ. А вы новый здѣсь человѣкъ; они васъ не знаютъ. Дайте срокъ — обойдется. Будьте взыскательны, только не назойливы. Еще мой совѣтъ: не якшайтесь, — меньше говорите, а то мужикъ — балагуръ: заслушается сказки, дѣло не дѣлается: вы слово, онъ два. А вы прежде заставьте себя уважать, такъ онъ васъ любить будетъ; только не вдругъ — надо время.

— Прекрасно! только это цѣлый курсъ дипломаціи, любезнѣйшій Егоръ Сергѣичъ. Не въ коня кормъ.

— Ну вотъ сейчасъ дипломація! Какая тутъ дипломація! А надо съ умѣньемъ — вотъ что. Ну попробуйте, смѣните-ка старика ныньче, такъ завтра наплачетесь; я не шутя говорю.

Они входили въ это время въ сѣни, и Кольскій распорядился закуской и трубкой Томилину.

— Я нашелъ человѣка, сказалъ онъ.

— Не бось какого-нибудь нѣмца?

— Нѣтъ, русскаго, да такого, чтобъ можно было взыскать; тотъ будетъ слушаться.

— Да будутъ ли они его слушаться — вотъ что.

— Егоръ Сергѣичъ, вы знаете здѣшняго земскаго?

— Знаю.

— Что вы думаете? вѣдь малый способный.

— Такъ это вы его въ прикащики прочите?

— Почему жь бы и нѣтъ?

— Ну, мое вамъ почтеніе.

— Да что жь такое?

— Ну, дѣлайте, дѣлайте; мнѣ все-равно.

Принесли закуску и трубку. Томилинъ началъ уписывать и на всѣ вопросы Кольскаго не отвѣчалъ уже ни слова.

— Я знаю только одно, сказалъ наконецъ Кольскій, который никакъ не могъ сердиться на Егора Сергѣича: — что если такъ пойдетъ, я просто уѣду.

— Славная рыба! отвѣчалъ Томилинъ, отвѣдавъ толстаго жаренаго карася: — чего жь вамъ лучше, Николай Александрычъ? вотъ вамъ и занятіе: удите рыбу.

Кольскій началъ нетерпѣливо ходить по комнатѣ

— Не то, поѣзжайте назадъ, откуда пріѣхали, продолжалъ равнодушно Томилинъ.

— И вамъ меня не жалко будетъ?

— Нисколько, отвѣчалъ помѣщикъ, копаясь въ головѣ карася, чтобъ отъискать язычокъ.

— Нѣтъ, ужь этого-то не будетъ! Пускай они себѣ лопнутъ съ досады, а ужь я досижу до конца.

— И умрете съ тоски… перебилъ Томилинъ, который лакомился языкомъ.

— Не безпокойтесь… сказалъ Кольскій, улыбаясь замысловато.

Томилинъ взглянулъ на него съ любопытствомъ, а вилка и ножикъ продолжали работать.

— Что вы такъ воззрились?

— Молодой человѣкъ, берегитесь, сказалъ серьёзно Томилинъ: — не заводитесь этимъ добромъ…

Кольскій взглянулъ на него вопросительно.

— Не понимаю, сказалъ онъ.

— А вотъ я растолкую вамъ, продолжалъ Томилинъ, закуривая трубку послѣ сытнаго завтрака. — Велите отпрягать лошадей, да овсомъ накормить.

— Такъ вы у меня остаетесь? спросилъ съ радостнымъ движеніемъ Кольскій.

— Остаюсь ночевать. А вы не хотите?

— Егоръ Сергѣичъ, душа моя, вы не знаете, какъ вы меня утѣшили.

— То-то, вы изъ Петербурга пріѣхали: тамъ обращеніе тонкое, а я просто медвѣдь степной…

— Да и я не левъ, отвѣчалъ, совершенно развеселившись, молодой человѣкъ.

— А вотъ я пріѣду къ вамъ въ Петербургъ на тройкѣ саврасыхъ да въ тарантасѣ, такъ прямо на дворъ къ вамъ, и закутимъ..

— Ахъ, какъ бы это хорошо было! сказалъ весело Кольскій, пожавъ руку Томилину.

— Ужь вы тамъ всюду возить меня будете; у меня тамъ знакомыхъ никого нѣтъ — а нельзя же не видать пріѣзжему человѣку и театровъ, и маскарада, и гулянья.

При этомъ Томилинъ насмѣшливо глядѣлъ на молодаго человѣка.

— Ну, ужь такъ и быть, не поѣду, не безпокойтесь.

— Да вы ошибаетесь, Егоръ Сергѣичъ, ошибаетесь, мой любезнѣйшій, сказалъ, въ свою очередь, насмѣшливо Кольскій.

— Да нѣту же, я вамъ говорю; а я полюбилъ васъ. Вы думаете, подлинно, я къ вамъ съ визитомъ? А кто бы велѣлъ мнѣ? Вы помоложе меня, могли бы и сами пріѣхать. Что у васъ тысяча душъ, а у меня всего тридцать, такъ это мнѣ все-равно. Я у васъ взаймы не беру. А вы мнѣ по-сердцу пришлись — понимаете?

— Вотъ за это спасибо! И Кольскій чуть не бросился на шею Томилину.

Странное дѣло! церемонный, пугливый, весь стянутый въ струнку Николай Александровичъ, при второмъ свиданіи съ Томилинымъ становился добрымъ, развязнымъ дѣтиною, смотрѣлъ ему въ глаза такъ открыто, такъ довѣрчиво, что, глядя на него, Егору Сергѣевичу стало какъ-то особенно-весело.

Есть такія здоровыя натуры, отъ которыхъ исходитъ какая-то сила, невольно-дѣлающая людей и добрѣе и лучше. Таковъ былъ Томилинъ.

— Ну, слушайте же, сказалъ онъ, глядя съ участіемъ на Кольскаго: — я по душѣ говорю вамъ: бросьте вашего земскаго, а если ужь непремѣнно хотите, держите вотъ такъ.

При этомъ Томилинъ сжималъ съ усиліемъ мощные кулаки свои.

— Я такъ и дѣлаю.

— Оставьте постарому; ей-же-ей лучше; послушайтесь моего стариковскаго совѣта: этотъ молодецъ васъ надуетъ — онъ заведетъ васъ.

— Полноте, Егоръ Сергѣичъ; я ужь не маленькій.

— То-то и бѣда, что не маленькій. А молодому все молодое и нравится. Въ Петербургѣ пріятели; здѣсь, какъ ихъ нѣтъ, вы съ мальчишкой братаетесь: не успѣли пріѣхать, безъ него ни на шагъ.

Николай Александровичъ задумался.

— Ну, теперь, продолжалъ Томилинъ, который видѣлъ, что слова его дѣйствуютъ кстати: — я разскажу вамъ анекдотъ, что со мною случилось.

— Съ вами?

— Да, въ былые годы, вотъ именно въ ваши лѣта. Я такъ только къ слову, а все не мѣшаетъ, по старой памяти.

— Слушаю, слушаю.

XIII.

— Было время, началъ Томилинъ: — когда я не былъ еще степнякомъ, а былъ богатъ и жилъ въ Петербургѣ.

Кольскій вскинулъ глаза:

— Какъ же вы мнѣ говорили вчера на станціи, что вы не бывали въ Петербургѣ?

— А вы для чего спрашивали?

— Виноватъ, сказалъ Кольскій, невольно опуская глаза: — продолжайте, пожалуйста.

— Ну, мужчина былъ я видный собою, а лицомъ — не прогнѣвайтесь, чуть ли не лучше васъ былъ.

— Ничего, ничего, продолжайте, сказалъ Кольскій со смѣхомъ.

— Надоѣло мнѣ житье петербургское. Вышелъ въ отставку, поѣхалъ въ деревню, хозяйствомъ заниматься. Прикинулся знатокомъ; а надо сказать вамъ, лбы-то у насъ были покрѣпче вашихъ — науками не занимались. Вотъ надѣлалъ я много глупостей: меня надували страшнѣйшимъ образомъ; ну, это бы все ничего… Вамъ можетъ-быть, скучно?

— Что вы это, Егоръ Сергѣичъ!

— А кровь-то горячая была, кипѣла какъ вода въ самоварѣ. Были сосѣди… теперь и сосѣди перевелись, а тогда еще были старинные, русскіе, хлѣбосолы. Ѣзжали на охоту съ собаками. Ружье тогда не было въ модѣ… прицѣлился — пэфъ, повалилъ, вѣдь это, сознайтесь, ребячья забава… а надо просторъ. То ли дѣло съ собаками! Мчишься этакимъ вихремъ, куда нелегкая вынесетъ; а тутъ эти оклики молодецкіе, какая-то воздушная травля, небо съ овчинку, подъ ногами земля горитъ, и летишь… Кровопійцы-собаки не лаютъ, а стонутъ — глаза кровью нальются, и самому какъ-то хочется крови; а люди все добрые были…

Томилинъ налилъ рюмку вина и выпилъ залпомъ.

— Виноватъ, заговорился. Вотъ съѣдемся мы человѣка дватри охотниковъ, и пойдемъ колесить. А оттуда обѣдать: день ко мнѣ, день къ тому, а тамъ и къ другому, и къ третьему, какъ случится.

"Вотъ и случилось намъ съѣхаться — къ кому бы вы думали? Да хоть бы въ ваше Подгорье, къ дѣдушкѣ вашему. Самъ-то онъ не былъ охотникомъ, а охоту любилъ. Да и кто жь не любитъ охоты? Вотъ вы не любите: да какой же вы русскій-то человѣкъ? Оно правда, и имя русское, и говорите порусски, а народу, Богъ васъ знаетъ, какого.

"Какъ теперь помню, дѣдушка вашъ угостилъ насъ на-славу: въ головѣ начинало шумѣть, и кровь-то горѣла. Ну, пообѣдали и разбрелись всѣ по разнымъ угламъ: кто уѣхалъ домой, кто прилегъ отдохнуть, а кто помоложе, тотъ погулять. Я своимъ чередомъ.

«Иду я вотъ этой улицей, что подъ Осинки ведетъ — все-равно. Попадись мнѣ на встрѣчу крестьянка. Боже! Жилъ я и въ Петербургѣ, жилъ и въ Москвѣ, таскался по матушкѣ Россіи не мало, а такого лица не видалъ. Глаза, какъ двѣ свѣчки, волчьи глаза, только сладко становилось отъ нихъ. Брови: черной лисицы, распушились, какъ мѣхъ; лицо смуглое, настоящее цыганское, губы — ягоды наливныя… Да что? Вы не знаете! Какія теперь молодицы? мало-мальски покраше лицо — ужь и вы растаяли; Богъ-знаетъ, куда красота подѣвалась; теперь не видать… А тогда подступило къ сердцу, тяжело, тяжело… сожгла меня злодѣйка.»

Томилинъ остановился и провелъ платкомъ по лицу; но Кольскій замѣтилъ, что у него руки дрожали.

"Остановилъ я ее, стали говорить. Она улыбаться — да какая жь улыбка!.. Вздыхать-то мы, батюшка, не мастера были, заводить не любили: что на сердцѣ, то и на языкѣ… полюбили другъ дружку.

— Полюбили? спросилъ Кольскій, перебивая.

— Да, полюбили. Вамъ это странно? Какъ по-вашему любятъ? Я тамъ не знаю, по-вашему. Я полюбилъ, какъ ребенокъ, избалованный и свирѣпый, какъ звѣрь ревнивый, когда у него отнимаютъ малютку. Да, я могу сказать, что любилъ ее… (голосъ Іомилина задрожалъ), а она меня бросила, убѣжала!

— Убѣжала?

— Да, и я остался одинъ — понимаете? одинъ на Божьемъ свѣтѣ! Она была все для меня. Горько было… сказалъ Томилинъ голосомъ, въ которомъ застонала душа, и Кольскаго прошибло холодомъ.

— Ну, слушайте же: спустя два года, я пріѣхалъ въ Москву. Это было лѣтомъ; давали праздникъ въ Сокольникахъ. Меня подзывали пріятели. «Поѣдемъ, говорятъ, вся Москва будетъ тамъ. Поетъ Маша». — «А кто такое Маша?» Они переглянулись и стали смѣяться. Этотъ смѣхъ меня разобидѣлъ — понимаете? Не стыдно мнѣ было, что я Маши не знаю, когда вся Москва ее знаетъ — какое мнѣ дѣло? А то мнѣ было обидно, что они смѣются, когда мнѣ плакалось, когда все это утро душа у меня рвалась на клочки, потому-что ровно два года исполнилось, какъ покидала меня другая Маша, измѣнщица. Зналъ я то, что похоронилъ свое счастье; не зналъ того, что я все любилъ ее, и пуще любилъ… Ну слушайте же: они все смѣялись; у меня кровь стучала въ виски. Я заливалъ ее виномъ, а пожаръ разгорался все пуще да пуще. Надо сказать вамъ, я крѣпокъ былъ на вино: меня хмѣль не бралъ — такая натура здоровая; подъ-часъ и досадно было. Хмѣльной, я не заговаривался, а только языкъ поворачивался, руки и ноги становились желѣзными; кажется, я бы тутъ разомъ быка повалилъ. Въ головѣ свѣтлѣй становилось; чепуха на умъ не шла, а задоръ бралъ на все этакое, чего другому и во снѣ бы не привидѣлось. «Господа! я говорю, смѣйтесь, я Маши не знаю и знать не хочу; а сегодня вечеромъ она меня будетъ любить». — Вырвалось у меня это слово, не знаю какъ. Пріятели встали; я тоже. «Такъ по рукамъ!» закричали они въ одинъ голосъ. «Будь я безчестный человѣкъ!» — Увидимъ, увидимъ… Я не могъ докончить, и, слава Богу: я сказалъ бы что-нибудь лишнее. «Господа!» я говорю имъ: «не все еще; коли я на своемъ поставлю, вы не прогнѣвайтесь, если я вамъ въ лицо скажу…» — Хорошо, хорошо! мы будемъ всѣ у Томилина прощенья просить. Это вѣрно. Доволенъ? — «Доволенъ» я говорю. «По рукамъ!» — Мы хватили еще по стакану. У нихъ были багровыя лица; я заглянулъ въ зеркало: я былъ мертвецки блѣденъ. Поѣхали. Шумно было въ дорогѣ. Имъ было весело; у меня на сердцѣ буря. Я все молчалъ. Лихорадка трясла меня. Наконецъ мы пріѣхали въ Сокольники. Народу бездна. Тутъ столпились чернорабочіе около какого-то шута балясника: онъ кривлялся, ломалъ свое туловище. Мнѣ стало досадно глядя на него и на эту толпу, съ ея глупымъ любопытствомъ, съ ея глупымъ смѣхомъ. Тамъ, дальше, какой-то великанъ стоялъ на головѣ и держалъ ногами предлинную доску; на ней, какъ теперь помню, какихъ-то шесть дикарей стояло, съ мѣдными лицами, съ павлиньими перьями на головахъ; доска трещала, сгибаясь по сторонамъ, а черепъ его не трещалъ, только жилы пружились. Страшно было смотрѣть, а завидно. Мы прошли мимо. Тамъ, за рѣшеткой, густая толпа окружила цыганскую труппу. Мы продираться. «Идетъ?» спросили товарищи. Я кивнулъ головой: не было силъ говорить. Рука судорожно искала кармана. Здѣсь ли мое золото? — здѣсь. Впереди ничего не видать: сплошная стѣна; только слышно, какъ лавки трещатъ; въ переднихъ рядахъ пррсто стонъ стоитъ отъ рукоплесканій; шапки къ верху летятъ — люди просто съ ума сошли. Мы прислушиваться. Маша только-что пропѣла. Честная публика проситъ еще разъ. Маша не хочетъ. Я смекнулъ дѣло. Золото, дорогое золото, тебѣ нѣтъ цѣны! Слыхали вы про эти разгульные цыганскіе праздники? — нѣтъ, гдѣ вамъ! Тогда деньги швыряли, какъ щепки. Я, что было силы, хватилъ громовымъ голосомъ: тысячу рублей! На меня оглянулись. Сумма была большая: до меня изъ сотенъ не выходили — крохоборничали, торговались. Мнѣ стало весело: они глядѣли на меня съ какимъ-то подобострастіемъ; я только впередъ глядѣлъ: они всѣ мнѣ жалки казались съ своими двухсотенными. Товарищи очищали дорогу. — «Господа! позвольте, позвольте, закладъ идетъ», говорили они. Толпа молча раздвинулась. Только и слышно было, какъ бранились по сторонамъ: тому придавило бока, тому стѣснило грудь. Въ другое время оно бы забавно было — понимаете? Мнѣ было не до того: меня, прямо сказать, вынесли на плечахъ на самое видное мѣсто. По серединѣ, въ кружкѣ, стояла труппа, человѣкъ пять или шесть. Маша, въ голубомъ платьѣ, закрывала лицо платкомъ, или, можетъ, обмахивалась; духота была нестерпимая; свободною рукою она подкидывала на воздухъ браслетъ, который только-что кинулъ ей какой-то пріѣзжій баринъ, и рѣзво подхватывала его на-лету. Еслибъ вы знали, какая прелесть въ движеньяхъ, какая нѣга была въ этомъ станѣ! Какой-то смуглый, чернобровый цыганъ, насупившись, перебиралъ пальцами струны гитары; глаза его исподлобья глядѣли на насъ; видно было, что ему жутко; его коробили всѣ эти рукоплесканья Машѣ: онъ ревновалъ ее… Знаете ли, что такое ревность? А вотъ, погодите. «Тысячу рублей» повторилъ я. Цыганъ улыбнулся. — «Не станетъ, сказалъ онъ; грудь Маши не вынесетъ». Я взглянулъ на нее: она все подкидывала свой браслетъ; у него подъ пальцами перетягивались струны; какъ онѣ не лопнули! Я: «двѣ тысячи!» — Браво, браво! Маша обернулась ко мнѣ: я видѣлъ — нѣтъ, это не сонъ! — какъ дрожь прохватила ее. Цыганъ воззрился и опять за гитару. У меня голова шла кругомъ. «Три тысячи!» крикнулъ я, какъ изступленный. Толпа била въ ладоши, стучала палками въ лавки — не Машѣ, а мнѣ; я просто съ ума сходилъ. Цыганъ кусалъ себѣ губы въ кровь. — «Господа! сказалъ онъ, помилуйте: у нея кровь горломъ идетъ». «Пять тысячъ!» крикнулъ я. Повѣрите ли, мнѣ стало страшно собственнаго голоса? Это все, что у меня было… Я дрожалъ, какъ осиновый листъ. Цыганъ, смертно-блѣдный, только плечами пожалъ. «Пой, Маша!» сказалъ онъ: «честная публика проситъ». Я бросилъ къ его ногамъ золото; оно такъ и разсыпалось, такъ и заиграло на солнцѣ. Маша вышла впередъ, поклонилась; «браво! браво!» закричали кругомъ. Она отняла платокъ отъ лица…

Томилинъ глухо кашлянулъ.

— Она? спросилъ Кольскій, затаивъ дыханье.

Томилинъ кивнулъ головой.

Послѣдовало тяжелое молчаніе. Томилинъ дрожалъ всѣмъ тѣломъ; Кольскій не смѣлъ говорить.

— Она, моя измѣнщица, подгорская цыганка… произнесъ съ растановкою и тупо Томилинъ.

Что жь дальше?

— Я пѣсни ея не слыхалъ, сказалъ Томилинъ съ какимъ-то ужасающимъ спокойствіемъ: — я глядѣлъ на нее, на нее одну, понимаете? Вѣдь я любилъ ее; она улыбалась мнѣ въ глаза, какъ невинная…

— Ну…

Томилинъ продолжалъ глухо:

— Она не проронила ни слова о прежнемъ. Я былъ слишкомъ-гордъ, упрекать не хотѣлъ, а положилъ все имѣнье, все, все, что было, до послѣдняго алтына… Она все улыбалась… И когда дошло до того, что у меня ничего не осталось, глаза мои видѣли, какъ она все смѣялась, все смѣялась съ другими… Что они выплакали, глаза мои, бѣдные! какъ они не закрылись, какъ не сожгли ихъ эти жадныя слезы! О, мастерица была смѣяться!

Руки разскащика судорожно ходили, но глаза были сухи. Кольскій молчалъ, только смотрѣлъ на него во всѣ глаза.

— Былъ другъ у меня, продолжалъ спокойнѣе старикъ: — не пріятель, а другъ — никогда не забуду, онъ меня выручилъ, былъ мнѣ истинный другъ. Дай Богъ ему царство небесное! Эти тридцать душъ, онѣ не мои, онъ мнѣ далъ ихъ… Ненужно мнѣ вашего богатства за эти тридцать душъ!

— Чѣмъ же все это кончилось? спросилъ Кольскій, который жадно слушалъ разсказъ и какъ-будто ждалъ продолженья.

— Все въ могилу ушло, отвѣчалъ Томилинъ съ глубокою, задушевною грустью: — и дружба и любовь; но дружба пережила: она была святая, а любовь была грѣшная.

— Она умерла?

— Умерла въ нищетѣ. Я тогда былъ въ Москвѣ, устроивалъ дѣла по наслѣдству моего друга, и Богъ привелъ свидѣться въ послѣдній разъ. О! еслибъ вы знали, сказалъ Томилинъ со слезами въ голосѣ: — какъ она жалка была! Улыбка все та же, удивительная улыбка, а въ глазахъ смерть. Я любилъ ее попрежнему. Не спросилась, умерла!… почти шопотомъ кончилъ Томилинъ. — Такъ вотъ онѣ, батюшка, подгорскія-то! продолжалъ онъ, послѣ минутнаго молчанья, переходя внезапно почти къ шутливому тону, но съ усиліемъ глотая слова: — вотъ я разсказалъ вамъ. Ну, вы, конечно, другое дѣло — у васъ кровь не такая: только грѣетъ, не жжетъ.

— Да, намъ это не страшно, отвѣчалъ Кольскій, покачавъ головою.

— Ну, такъ бросьте же вашего земскаго, да ужь кстати, пока еще время, бросьте Парашку…

— Ахъ, такъ вотъ вы къ чему! подхватилъ съ удивленьемъ Кольскій. — Виноватъ! Егоръ Сергѣичъ, я не догадывался. (Кольскій началъ смѣяться). Не бойтесь, пожалуйста…

— Да что жь вы прикидываетесь? Вѣдь я же все слышалъ.

— Ну, я объясню вамъ, Егоръ Сергѣичъ. Дѣло гораздо-проще. Я задумалъ женить ихъ…

— Кого?

— Парашу и земскаго.

— Вотъ тебѣ на! Для чего же?

— Малый степенный будетъ. Я холостаго прикащика не хочу.

— Такъ вы на этомъ стоите?

Кольскій позвонилъ въ колокольчикъ.

— Лошадей Егора Сергѣича отвести на конюшню, а намъ подавайте обѣдать. Да послушай, Василій, вели сказать управляющему…

— Управляющаго нѣтъ: онъ уѣхалъ.

— Куда?

— Въ другую деревню.

— Прекрасно. Вели сказать земскому: кончать замолотъ. Я послѣ обѣда пойду на гумно.

— Ну, что я вамъ говорилъ?

— Да полноте, любезнѣйшій, полноте. Онъ свое дѣло дѣлаетъ. Нужно же и тамъ присмотрѣть.

— Какая чудная погода! отвѣчалъ Кольскій, отворяя всѣ окна, чтобъ освѣжить комнату.

Томилинъ молчалъ.

XIV.

— Ступайте, ступайте, говорилъ Томилинъ новому своему другу съ какой-то добродушной насмѣшкой, чрезъ два часа послѣ разсказанной сцены.

Они были на гумнѣ, и Кольскаго подмывало уйдти отъ пріятеля, потонувшаго, какъ въ перинѣ, въ ворохѣ соломы, подъ тѣнью ржанаго ркирда.

— Ступайте! повторилъ Томилинъ: — я будто не знаю…

— Не-уже-ли вы думаете?…

— Ступайте, я вамъ говорю; прикащика нѣтъ — теперь ваша воля.

— Я ворочусь сейчасъ…

— Да нѣтъ же, ненужно… А то опоздаете…

— Ну, до свиданья, сказалъ Кольскій, смѣясь.

— Я не буду васъ ждать; я вздремну здѣсь. Прощайте. И Егоръ Сергѣевичъ роскошно началъ укладываться на соломенной постели.

Между-тѣмъ, оглянувшись по сторонамъ, Кольскій убѣдился, что прикащика нѣтъ. Онъ внутренно этому порадовался. Безъ Ивана Аѳанасьевича онъ чувствовалъ себя какъ-то свободнѣе: не будетъ онъ наскучать ему своею неумѣстною услужливостью, ни драть уши густымъ своимъ смѣхомъ; не будетъ кричать въ понуканье работы; а до криковъ Кольскій весьма неохотникъ: онъ любитъ, чтобъ все было мирно и чинно, чтобъ работа сама-собой шла, безъ брани и понужденья.

На гумнѣ и въ ригѣ все то же, что утромъ, и незамѣтно отсутствіе прикащика; точно какъ-будто его никогда тутъ и не было. Земскій проворно шныряетъ изъ риги въ скиредникъ, изъ скиредника въ ригу: видно, что онъ исправно распоряжается, а голоса его не слыхать. Ну, какъ не сказать, что онъ дѣловой малый?

Конечно, Егоръ Сергѣевичъ стоитъ за Ивана Аѳанасьевича; ну да ничего мудренаго нѣтъ: они ровесники, точно такъ, какъ Кольскій недалеко ушелъ годами отъ Сергѣя Михайловича.

Все это проходило въ головѣ Николая Александровича, довольно-разсѣянно глядѣвшаго на замолотъ.

Онъ думалъ совсѣмъ о другомъ: онъ думалъ о томъ, какъ бы вырвать Парашу изъ хищныхъ рукъ Ивана Аѳанасьевича, который, вѣрно, готовитъ ей жениха на деревнѣ.

Онъ сталъ отъискивать глазами Парашу.

На мѣстѣ, гдѣ онъ видѣлъ ее давича утромъ, стоитъ къ нему задомъ крестьянка; она, нагибаясь прилежно, выметаетъ просѣянное машиною зерно; лица не видать. Въ двухъ шагахъ отъ нея становится Кольскій, прислонясь къ угловому столбу. Да она ли? Можетъ-быть, нарочно смѣнилъ ее управляющій: отъ него станется! Бѣдный старикъ часъ-отъ-часу становился противнѣе Кольскому.

Она обернулась — Параша.

Параша, раскраснѣвшаяся отъ работы, съ завлекающимъ взглядомъ, съ запуганнымъ личикомъ…

Завидя барина, она отложила метлу и, складывая руки, поклонилась такъ низко, такъ низко, какъ никогда еще не видывалъ Кольскій, невольно-улыбнувшійся при видѣ этой чрезвычайной покорности.

— Здравствуй, Параша, сказалъ онъ.

— Здравствуйте, отвѣчала застѣнчиво дѣвка и тотчасъ принялась за метлу.

Кольскій напрасно искалъ въ глазахъ ея того выраженія лукавства, которое сильно поразило его наканунѣ въ движеньяхъ развязности гордой, брезгливой бабёнки, какою она показалась ему въ первый разъ.

Живо вспомнился Кольскому разсказъ Егора Сергѣевича: подгорская цыганка такъ и вертѣлась у него въ головѣ.

Параша продолжала работать съ необъятнымъ и нѣсколько-неуклюжимъ усиліемъ, обходить метлою барскую ножку, нескромно выдавшуюся за черту, по которой выметалось зерно.

Неизвѣстно, думалъ ли Кольскій въ эту минуту о свадьбѣ Параши и земскаго; только облокотясь всею спиною о притолку, онъ еще больше выставилъ ногу, которая вовсе загородила Дорогу.

Параша перестала мести.

Кольскій придвинулъ ногу, и метла опять заходила. Ребёнокъ тѣшился…

— Параша, сказалъ Кольскій, смѣясь: — тебя тётка тягала сегодня?

— Тягала, отвѣчала дѣвка, пугливо переворачивая метлу.

— Помнишь, какъ мы вчера гуляли?

— Помню, отвѣчала она съ такою отчаянною миною, какъ-будто готовилась плакать.

— Чего жь ты боишься? Взгляни на меня! сказалъ ласково Кольскій.

— Боюсь, отвѣчала Параша.

Она украдкой взглянула на барина и тотчасъ же опустила глаза.

— Параша, ты добрая дѣвка. Я полюбилъ тебя.

Параша молчала.

— Тебѣ пора выйдти зАмужъ.

Она продолжала молчать, какъ оробѣвшая дурочка.

— Что жь ты молчишь, Параша? Вѣдь я для твоего же добра говорю. Хочешь выйдти замужъ?

— Хочу, отвѣчала она, ни жива, ни мертва.

— За кого хочешь выйдти? Кто тебѣ больше всѣхъ нравится? Говори смѣло.

— Есть воля ваша…

— Послушай, Параша, продолжалъ ласково Кольскійнасильно тебя выдавать не хочу; можетъ-быть, ты кого-нибудь любишь, такъ ты мнѣ скажи; а то я уѣду, безъ меня тебя выдадутъ за немилаго человѣка: тебѣ жь хуже будетъ.

Параша тревожно взглянула на барина* хотѣла что-то сказать, но промолчала.

— Ну, говори же!

— Есть воля ваша… повторила она.

Кольскій только плечами пожалъ. Вотъ невыгода положенія: вчера она бы все ему разсказала.

— Сергѣй!

Заломивъ чванно шапку, земскій проходилъ мимо, насвистывая русскую пѣсню; но, услышавъ окликъ, проворно перемѣнилъ положеніе, какъ гуляка, застигнутый въ-расплохъ.

— Посмотри на него, сказалъ Кольскій Парашѣ: — что, онъ тебѣ нравится?

Параша вся побагровѣла; земскій глядѣлъ на нее какимъ-то загадочнымъ взоромъ.

«Странно!» подумалъ Кольскій: «я, кажется, угадалъ: она его любитъ и онъ ее.»

— Ступай! сказалъ онъ Сергѣю.

— Ты его любишь? Онъ тебѣ нравится?

Параша, какъ была, повалилась барину въ ноги.

— Вотъ я этого терпѣть не могу! сказалъ, поднимая ее, Кольскій: — вѣдь я вижу, что ты его любишь; ты бы такъ прямо и сказала. Что это? плакать? О чемъ, дурочка? Полно! Что жь тутъ дурнаго, коль ты его любишь? Я очень-радъ, что узналъ. Полно, говорятъ тебѣ.

Но Параша не могла остановиться. Хорошенькіе глазки ея такъ и наполнялись слезами; губки дрожали. Она была еще вдвоемилѣе.

Кольскій вздохнулъ — оттого ли, что такъ неожиданно и нехотя смутилъ хорошенькую дѣвку, оттого ли, что патріархальная роль его становилась не подъ-силу двадцати-пяти-лѣтнему малому.

— Ну, полно, перестань! сказалъ онъ ей: — стыдно, отри глаза (Параша буквально повиновалась). Не робѣй: я тебя еще разъ спрашиваю, ты не робѣй только.

— Что ты, дура, пальцы-то переворачиваешь? Тебѣ, говорятъ, безотвѣтная! И метлу-то прикинула — дура!

Такія рѣчи посыпались разомъ на парашину голову. Она вмигъ принялась за работу. Въ-самомъ-дѣлѣ, машина не дремала, и цѣлая куча зерна подымалась воронкою подъ рѣшетомъ молотильни.

Такъ расправлялся по-свойски прикащикъ Иванъ Аѳанасьевичъ, къ-несчастью, незамѣтившій Кольскаго, который тутъ только съ изумленіемъ выставилъ изъ-за столба несовсѣмъ-богатырскую свою фигуру.

— Ахъ! извините, сударь! сказалъ съ добродушнымъ и басистымъ смѣхомъ своимъ управляющій: — вѣдь я не видалъ вашей милости.

— Что жь я, булавочная головка, что ли? сказалъ, весь вспыхнувъ, Кольскій.

— Да вы, сударь, изволили бы отойдти, продолжалъ управляющій, который ничего не слыхалъ и не видалъ: — а то она вамъ глазки запорошитъ. Ступай, дура, вверхъ, поворачивайся!

Хорошенькая Параша посмотрѣла на Кольскаго жалобнымъ взоромъ; онъ хотѣлъ ее остановить, но грозная фигура прикащика выросла передъ нимъ на цѣлую сажень, проклятая робость одолѣла — онъ промолчалъ и остался одинъ.

Стыдъ, злоба, досада, всѣ мелкія страстишки разомъ нахлынули и, какъ-будто поддразнивая, такъ и осадили его на мѣстѣ.

Ему показалось въ эту минуту, что взоры всѣхъ насмѣшливо обращены на него, а пуще всего, что Параша и смѣется надъ нимъ, и жалѣетъ его.

Тѣмъ временемъ Иванъ Аѳанасьевичъ двигался, съ помощью палки, впередъ, раздавая приказы повелительно-громко, среди разступавшагося народа; а земскій, подвертываясь, смиренно спрашивалъ:

— Замолотъ конченъ-съ; какую прикажете завтра работу?

— Спросить у Ивана Аѳанасьича! сказалъ глухо Кольскій и вышелъ въ боковыя ворота.

Онъ боялся встрѣтить Парашу…

Томилинъ, только-что проснувшійся, нѣжился на соломѣ и ковырялъ перышкомъ въ зубахъ, глядя пристально на голубое, прекрасное небо.

— Что съ вами? спросилъ онъ у Кольскаго, и не могъ воздержаться отъ смѣха, глядя на Фатальное выраженіе лица его.

— Смѣйтесь, Егоръ Сергѣичъ, смѣйтесь! Мнѣ это лучше. Я не знаю, что это такое; мнѣ, просто, стыдно самого себя. Смѣйтесь, пожалуйста! Этакого человѣка, какъ я, мнѣ кажется, міръ не создавалъ еще.

— Да что жь такое? ха, ха, ха! Погодите, ха, ха, ха! Я сейчасъ перестану, ха, ха, ха, ха, ха…

Томилинъ такъ и заливался.

— Ну да теперь это кончено. Ты у меня поплатишься, глупый старикъ!

Кольскій былъ блѣденъ и весь дрожалъ отъ злости. Надобно правду сказать, что онъ былъ еще больше сердитъ на себя, чѣмъ на Ивана Аѳанасьевича.

XV.

Прошла недѣля.

Пасмурное небо заволокли тучи, одна другой гуще, одна обгоняетъ другую. Поминутно накрапываетъ мелкій, осенній дождикъ съ порывистымъ вѣтромъ и стучитъ то громко, то боязливо объ окна прикащичьяго флигеля. Завываютъ ставни, уныло покачиваясь на заржавѣлыхъ петляхъ. Отпѣваемъ іюльское лѣто, красное солнышко, ясные дни: воротятся ли еще въ августѣ? можетъ-быть, и воротятся, только все ужь не то.

Иванъ Аѳанасьевичъ сидитъ за столомъ у кипящаго самовара, въ халатѣ и туфляхъ. Цвѣтныя сторы опущены на-глухо. Двѣ сальныя свѣчки тускло горятъ по бокамъ самовара. Прикащикъ угрюмъ и задумчивъ; борода небритая: онъ за недѣлю какъ-будто постарѣлъ.

— Кто тутъ? Матюшка! Нѣтъ ли кого? Никого нѣтъ!

Иванъ Аѳанасьевичъ, кряхтя, поднимается съ дивана, который живетъ на свѣтѣ по-крайней-мѣрѣ столько же, сколько хозяинъ его. Переводя ноги съ трудомъ, онъ идетъ, со свѣчкой въ рукахъ, въ сосѣднюю комнату: никого нѣтъ; только вѣтромъ задуваетъ въ разбитое окно и стучитъ немилосердо ставень.

«Хоть бы ставни догадались закрыть» говоритъ Иванъ Аѳанасьевичъ. «Мочи нѣтъ, какъ мнѣ нездоровится. Нечего дѣлать, ужь поплетусь.»

Онъ отворилъ дверь въ холодныя и сырыя сѣни, откуда пахнуло вѣтромъ прямо на старика, и свѣчка потухла. Весь продрогшій, онъ ощупью добрелъ до противоположной двери, за которою помѣщалась контора. Тамъ было шумно.

Дверь отворилась, и Иванъ Аѳанасьевичъ вошелъ.

Въ просторной комнатѣ, оштукатуренной и выкрашенной въ мутно-розовую краску, сидятъ четверо ребятъ за длиннымъ столомъ, уставленнымъ чернильницами, кипами бумагъ и другими канцелярскими принадлежностями. Старшій въ компаніи, повернувнувшись задомъ къ дверямъ и облокотившись о столъ, окуриваетъ товарища, сидящаго, или, вѣрнѣе, лежащаго на стулѣ, съ опрокинутою за спинку головою, отвисшими къ полу руками и ногами, величественно-покоющимися на столовой доскѣ. Насупротивъ малый девятнадцати лѣтъ слегка поводитъ соломенной подъ носомъ и за ушами четвертаго, юнѣйшаго: этотъ нетерпѣливо отмахивается и перебѣляетъ какія-то бумаги съ такимъ усердіемъ, что не только глаза, но и душа его, можно сказать, ушла въ это занятіе.

При входѣ прикащика все всполошилось; ноги свѣсились со стола; писавшій проворно подсунулъ верхній листочекъ подъ кипу бумагъ, а трубка, неизвѣстно какими судьбами, потухла за спиною курильщика, оставивъ душистую полосу, которая синею струйкою плавно понеслась въ потолокъ.

— Гдѣ Сергѣй? спросилъ управляющій.

— Ихъ нѣту-съ, у барина-съ, отвѣчалъ старшій, засовывая трубку въ карманъ.

— Матюшка! а ты, никакъ, опять курилъ здѣсь? сказалъ управляющій, догадываясь не столько зрѣньемъ, сколько чутьемъ.

— Виноватъ-съ; одну только трубку-съ.

— Давай сюда! Петрушка, отнеси эту трубку ко мнѣ; а если поймаю еще разъ — берегись! И Иванъ Аѳанасьевичъ пригрозилъ пальцомъ.

— Чѣмъ бы дѣломъ заняться, а вы вотъ въ чемъ время проводите! продолжалъ онъ, усовѣщивая. — Ну стоите ли вы хлѣба господскаго? Вотъ и моложе васъ, а всѣхъ промѣняю на одного.

— Такой же-съ! сказалъ, ухмыляясь, Алёшка; а сосѣдъ его, долго крѣпившись, наконецъ фыркулъ.

— Что еще новаго?

— Да вы прежде извольте-ка посмотрѣть, что онъ дѣлаетъ, Иванъ Аѳанасьичъ! сказалъ Алёшка.

Прикащикъ подошелъ къ писцу, который добросовѣстно рисовалъ какую-то хлѣбную вѣдомость.

— Нѣту-съ, подальше, вонъ въ энтой кучкѣ-съ; онъ туды спряталъ, продолжалъ Алёшка, несмотря на убѣдительные знаки товарища.

— Что это такое? спросилъ прикащикъ, поднося къ самому носу картинку, на которой въ сельскомъ ландшафтѣ довольно удачно набросано было нѣсколько каррикатуръ.

— Это что такое? продолжалъ, нахмурившись, прикащикъ, потому-что въ одной изъ нихъ, съ ослиными ушами и хвостомъ закорючкой, онъ открылъ неясное сходство съ самимъ собою.

— Это такъ-съ, ничего, отвѣчалъ виновный, котораго звали Яковомъ, младшій братъ Сергѣю Михайловичу; а глаза, по направленію къ Алёшкѣ, такъ и подсказывали: «погоди! я братцу скажу».

— Что за рожа такая? спросилъ управляющій, указывая на собственное изображеніе.

— Такъ-съ, баловалъ, отвѣчалъ обомлѣвшій конторщикъ, глядя съ забавнымъ недоумѣньемъ то на картинку, то на прикащика.

— Баловалъ? Вотъ я тебѣ дамъ баловать! Я приставлю тебѣ ослиныя уши.

— Готова іюльская вѣдомость? раздался звонкій голосъ земскаго, который проворно входилъ въ контору, не замѣчая прикащика, съ шапкой на головѣ.

— Готова-съ, Сергѣй Михайлычъ; прикажете подать? отвѣчалъ Алёшка, вынимая изъ ящика переписанную набѣло бумагу.

— Провѣрена?

— Какъ же, провѣрена-съ, отвѣчалъ Алёшка, вручая бумагу земскому со всѣми знаками строгой дисциплины.

Прикащикъ стоялъ позади, не двигаясь съ мѣста; какая-то борьба крутила стариковское сердце.

— Ну, братишка, ступай съ этой бумагой… Ахъ, Иванъ Аѳанасьичъ! извините, я не видалъ васъ, сказалъ земскій, снимая шапку. — Яшка, неси къ барину эту бумагу, да не робѣй, смотри. Я только повернусь здѣсь и самъ сейчасъ буду.

— Алёшка! возьми бумагу и отнеси, сказалъ прикащикъ: — а ты, братъ, останься; у меня съ тобой счеты; да и съ вами, Сергѣй Михайлычъ, мнѣ душу отвести надо, когда время будетъ, а теперь, я вижу, вамъ некогда.

— Нѣтъ-съ, этого нельзя, Иванъ Аѳанасьичъ, сказалъ земскій, вынимая бумагу изъ алёшкиныхъ рукъ и отдавая Яшкѣ: — баринъ требуетъ брата, а не его.

Прикащикъ дико взглянулъ на Сергѣя.

— Вамъ это странно, Иванъ Аѳанасьичъ? Какъ хотите, пожимайте плечами, не моя воля — барская. Яшка, неси. А вамъ что угодно? Мнѣ теперь время есть; извольте сказать.

— Матюшка! сказалъ управляющій, отвернувшись отъ земскаго: — посвѣти мнѣ домой, да ужь тамъ и останься: вѣдь у меня никого нѣтъ.

— Посвѣтить вамъ, сколько угодно, я самъ, а ему оставаться нельзя: онъ сегодня по конторѣ дежурный.

— Послушай, Серёжка! сказалъ прикащикъ, скрестивъ руки и глядя на земскаго: — не выводи меня изъ терпѣнья; пожалуйста, я прошу тебя, отведи ты меня отъ грѣха, коли ужь не ради старости моей, такъ ради болѣзни.

— Я не знаю, право, за что вы на меня сердитесь, Иванъ Аѳанасьичъ? Гдѣ мои винности? Вы скажите.

— Оставь меня, Бога ради, оставь! кричалъ въ изступленіи старикъ, стуча костылёмъ: — ступай своею дорогою, не встрѣчайся со мною… ну, я прошу тебя; развѣ ты не можешь этого для меня сдѣлать?

— Все, что вамъ угодно, сказалъ, черство отворачиваясь, земскій: — а Матюшкѣ нельзя отлучиться. Извольте другаго взять. Да гдѣ же ваши мальчишки, Столяровы ребята? Вѣдь у васъ ихъ двое. Вольно жь вамъ было распустить…

Прикащикъ молча глядѣлъ на Сергѣя, только зрачками поворачивая. Страшно было видѣть это лицо, худое и блѣдное, со всѣми признаками старческаго разрушенія.

— Матюшка! ступай впередъ, посвѣти! сказалъ онъ, указывая пальцемъ дорогу.

Матюшка взялъ шандалъ, робко взглянулъ на Сергѣя и опять опустилъ.

— Видите, онъ не пойдетъ, Иванъ Аѳанасьичъ, не смѣетъ: они у меня подъ началомъ.

— У тебя? у тебя? закричалъ, внѣ себя, управляющій, подступая къ Сергѣю съ сжатыми кулаками. — Ахъ ты, наглый мальчишка! Изъ одной благодарности, что я тебя вывелъ… ты вспомни, чѣмъ ты обязанъ мнѣ. Въ люди пошелъ ты черезъ меня; вѣдь ты бы заглохъ, ты пропалъ бы. Серёжка! ну, есть ли совѣсть въ тебѣ? Смотри, вѣдь я еле-еле дышу — пожалѣй старика!

— Вы все попрекаете Иванъ Аѳанасьичъ; только и слышу… ужь мнѣ ваши добродѣтели!…

— Что? Хорошо; я не стану просить у тебя милости, я пойду прямо къ барину, я ему открою глаза.

— Пойдите, жалуйтесь! закинулъ Сергѣй, съ презрительною улыбкою отворачиваясь отъ управляющаго.

— Матюшка! ступай, ступай! сказалъ, задыхаясь, старикъ, у котораго страшно искривилось лицо.

Но Матвѣй не трогался съ мѣста. По лицу земскаго прошла улыбка торжества и насмѣшки.

— А! такъ меня, стало, ссадили? сказалъ Иванъ Аѳанасьичъ, вопросительно глядя на всѣхъ. — Такъ ты бы мнѣ прямо сказалъ: «Благодѣтель мой, Иванъ Аѳанасьичъ! вы меня мальчикомъ отъ сохи взяли; мы всѣ, отецъ, мать, братья, сестры, съ голоду умирали, вы насъ всѣхъ успокоили, меня, бездомнаго, воспитали, были мнѣ отецъ родной, а я теперь выросъ, человѣкъ сталъ; порадуйтесь, мой голубчикъ: васъ высадили, меня посадили; порадуйтесь: вѣдь я лучше васъ сталъ!» (И онъ дико захохоталъ.) По-крайности грѣха не положилъ бы на душу, жалѣючи мою старость безпомощную.

— Вы, въ-самомъ-дѣлѣ, Иванъ Аѳанасьичъ, изъ ума выживаете. Ну, кто васъ ссадилъ? Что вы путаете? отвѣчалъ безпощадно Сергѣй. — А контора, вы знаете, мнѣ отдана; деревня, та, ваша: что хотите, то дѣлайте; а здѣсь, не прогнѣвайтесь, я безпорядка заводить не стану.

— Перестань шипѣть, змѣя подколодная! Воронъ проклятый, замолчишь ли ты?… Сережка! ты меня въ гробъ положить хочешь. Опомнись, за что же? Тебѣ еще долго на свѣтѣ жить, а я ужь въ могилу гляжу… Пожалѣй ты меня, старика, какъ я пожалѣлъ тебя!..

— Э! да нѣтъ, Иванъ Аѳанасьичъ! съ вами, я вижу, не сговоришь!

И Серёжка рукой махнулъ на прикащика, а самъ сталъ перебирать на столѣ какія-то бумаги.

Одного этого жеста было довольно. Иванъ Аѳанасьевичъ поднялъ руку на земскаго — тотъ живо увернулся. Тогда прикащикъ, въ остервенѣніи замахнулся на него палкой и вдругъ позеленѣлъ, зашатался на мѣстѣ и упалъ бы тутъ же, еслибъ не подхватилъ его Матюшка, самъ блѣдный, какъ полотно…

— Что вамъ, полегчѣло ли? спрашивалъ, спустя полчаса, поваръ Савелій, сидѣвшій на постели больнаго и растиравшій ноги его, холодныя, какъ ледъ.

— Кто тутъ? спросилъ слабо прикащикъ, приподнимаясь съ подушки.

— Я, Иванъ Аѳанасьичъ, я, мой голубчикъ, я Савелій. Что вамъ, не лучше?

— А, Савелій! Плохо, Савельюшка, плохо; видно конецъ мой приходитъ.

— Богъ милостивъ; можетъ,.и пройдетъ. Вы только не говорите, а оно и пройдетъ. Ну, какіе ваши года! Поживемъ еще, съ Божьей помощію.

— Поживемъ!.. Нѣтъ, видно, пора пришла; не вставать мнѣ съ этой постели. Савелій! Мнѣ такъ-то думается: чѣмъ я согрѣшилъ противъ Господа Бога, что кого я вскормилъ, кого въ люди вывелъ, тотъ отступился, а съ кѣмъ не въ ладахъ были, тотъ меня не покинулъ. Мнѣ это тяжко, Савелій, ужь такъ-то тяжело!

— Э! полноте объ эвтомъ думать, Иванъ Аѳанасьичъ!

— Убьетъ онъ меня, этотъ Серёжка, видитъ Богъ, убьетъ! сказалъ старикъ жалобнымъ голосомъ. — Я ли не любилъ его, какъ сына?.. Убьетъ онъ меня!..

— Оставьте, Иванъ Аѳанасьичъ; не стоитъ онъ этого… Тёпленькаго не хотите ли? А то самоваръ кипитъ.

— Самоваръ? Ну, пожалуй, чайку…

Савелій налилъ чашку чаю и, поднося старику, взглянулъ ему въ глаза съ трогательнымъ участіемъ.

— Савелій, скажи мнѣ, голубчикъ: я противъ тебя виноватъ, скажи мнѣ, ты не сердишься? спросилъ Иванъ Аѳанасьевичъ, протягивая ему дрожащую руку,

— Что вы такое, Богъ съ вами, Иванъ Аѳанасьичъ! Мы завсегда ладно жили. Ну, дѣло житейское, не поле перейти, когда и повздоришь. А помните, какъ невзгода была при баринѣ при упокойномъ, а вы за меня заступились… Да, да, мотайте головой; вотъ вы и забыли, да я-то не забылъ, сказалъ Савелій, возвышая голосъ, какъ-будто призывалъ небо въ свидѣтели сказаннаго.

Свѣча печально догорала въ сосѣдней комнатѣ, гдѣ шипѣлъ самоваръ. Какой-то мальчишка храпѣлъ въ сѣняхъ. На дворѣ погода утихла — а два старика, одинъ противъ другаго, оба на краю вѣчности, сидѣли молча, вспоминая былое…

— Василій Андреичъ! зачѣмъ вы? — спросилъ Савелій, вполголоса, чтобъ не разбудить старика, котораго неровное дыханіе слабо отдавалось въ горницѣ.

— Баринъ приказалъ узнать о здоровьѣ Ивана Аѳанасьича.

— Благодари барина; скажи, молъ, полегчѣло, отвѣчалъ больной..

— Они приказали спросить: не нужно ли лекаря?

— Не нужно. Зачѣмъ? Да скажи, молъ, Иванъ Аѳанасьичъ ручки, молъ, у васъ цалуетъ. Теперь, слава Богу, полегче.

— Василій Андреичъ, сказалъ тихо Савелій, догоняя человѣка въ сѣняхъ; — скажите барину, вѣдь умираетъ…

XVI.

Отдохнулъ народъ; уставлены хлѣбомъ степные гуменники. Холодная заря выгоняетъ позже лѣнивое солнце; роса гуще садится на выходы; журавли несутся чаще къ привѣтному югу, Прощайте, перелетные гости! дастъ ли Богъ свидѣться съ вами? А мнѣ путь на сѣверъ лежитъ. Скучно стало въ степи; еще пустыннѣе, еще безотраднѣе разстилается она въ осеннюю пору. Степь, широкая степь! одному только Богу извѣстно, сколько поту пролито на тебя, въ Его незримомъ присутствіи, въ унылой борьбѣ съ твоими строптивыми силами! Великъ тотъ смиренный труженикъ, что нагнулся надъ тобою съ сохою и плугомъ, по волѣ Благословившаго трудъ: онъ не знаетъ, такъ дорога его побѣда, какъ честенъ его подвигъ!..

Знакомая намъ бричка катилась по проселку, непокачнувшись. День былъ теплый и сѣрый; однообразно тянулись по дорогѣ, все болѣе-и-болѣе выпрямляясь и снова косясь, убѣгавшія межи.

Забытая сигара едва-замѣтно дымилась въ рукахъ Кольскаго; мысли, одна погоняя другую, словно пропадали въ пространствѣ. Пусто въ головѣ, пусто на сердцѣ. Сигара вовсе перестала дымиться; глаза, сытые глядѣньемъ, уперлись неподвижно въ какую-то точку: тамъ, вдалекѣ, не то дерево, ошибкою выросшее въ этомъ безлѣсьѣ, не то колокольню верстахъ въ десяти. Онъ забылся. Да и есть гдѣ забыться въ этомъ раздольѣ, которое ждетъ еще кисти художника или недомолиленнаго слова поэта. А взоръ его такъ неотвязно гнался за тою далекою точкою, такъ и впивался въ нее; и она, какъ-бы чувствуя притяженіе взора, вдругъ оживилась и пошла подпрыгивать, то крутясь вопросительнымъ знакомъ, то вытягиваясь въ длинное восклицаніе. И за ней все запрыгало, все задвоилось, все слилось наконецъ въ какомъ-то туманѣ. И въ этой странной фантасмагоріи, какъ ударомъ волшебнаго молотка, прояснившаго разомъ окрестность, открылась мечтателю стройная, медленно-разгибающаяся карта Россіи въ ея исполинскихъ размѣрахъ. Все шло на встрѣчу, все бѣжало назадъ безъ оглядки, раздвигаясь и съуживаясь: равнины, болота, лѣса, какъ черныя группы, рѣки волнистыми лентами, отъ верховьевъ до устья, деревни и города, то какъ мелкія гнѣзда, то такъ рѣзвые муравейники. Вотъ сверкнула на сѣверѣ яркой стрѣлою чугунка, перекидываясь воздушной дорогой чрезъ овраги и рѣчки, осушая болота вѣковѣчною насыпью. Вотъ и городъ, какого нѣтъ въ мірѣ другаго: гуляетъ по улицамъ праздная скука, суетливая дѣятельность; лица знакомыя, люди чужіе — встрѣчаются условно, разойдутся случайно, кто веселъ, кто скученъ, какъ свадьба съ похоронами. А тамъ, въ сторонѣ, запыленыя окна въ четвертомъ этажѣ, знакомыя четыре окна, видъ на черныя трубы съ клочкомъ зеленаго неба, съ пѣтушками и гребнями, вѣчно-обращенными въ одну сторону. И гордая столица унеслась въ даль; только золотился на солнцѣ исакіевскій куполъ. Вотъ и послѣдняя искра его догорѣла: снова болота и насыпь, забытые людьми города; а тамъ, какъ рукою подать, старая, но нестарѣющаяся, во всю ширину полугоризонта раскинувшаяся Москва, въ зелени садовъ, въ живой оградѣ монастырей. А вотъ она, улица, родная воспоминаньемъ и отеческимъ кровомъ; распустилась пахучая сирень у знакомаго забора… Господи! забилось сердце отрадно-мучительно… Здѣсь колыбель моя; осѣняла ее молитвою рука старой матери, цаловали дрожащія уста кормилицы-няни. О! дайте мнѣ эту завѣтную книгу, гдѣ незримая рука записала воспоминанія дѣтства, а чей-то голосъ, безъ словъ, но внятно, вычитываетъ ея заглохшія страницы — книгу весны непорочной, когда мы думали чисто и вѣрили свято; дайте лепетъ родныхъ голосовъ и любимые лики, уснувшіе въ вѣчность, волшебный отрывокъ изъ сказки, когда-то разсказанной, никогда-недосказанной!… Гдѣ вы, спутники дѣтства? Зеленые ли кресты выросли надъ вашими могилами, иль уставились мраморныя плиты подъ новосельемъ? Гдѣ вы?… И горячая слеза покатилась по лицу Кольскаго.

Было ровно двѣнадцать часовъ, когда бричка Кольскаго въѣхала въ деревню Томилина, въ шести верстахъ отъ Подгорья.

Ветхій, деревянный домъ съ зеленою крышею выглядывалъ скромно изъ-за купы ароматическихъ тополей, составлявшихъ все убранство небольшаго, но миленькаго и чисто-содержимаго сада. Проспектъ изъ старыхъ берёзъ, по направленію къ дому, открывалъ его деревенскій фасадъ; десятокъ крестьянскихъ дворовъ лежалъ въ-разсыпную, около старшаго брата.

— Здравствуйте, любезнѣйшій, здравствуйте! Какъ вы провѣдали, что я воротился? сказалъ Томилинъ, встрѣчая гостя на порогѣ.

— Я пріѣзжалъ два раза навѣдываться, Егоръ Сергѣичъ: вы все были въ Тамбовѣ.

— Да, у меня тамъ дѣло было, вы знаете…

— Знаю.

— Рѣшено въ мою пользу.

— Право? Ну, я очень-радъ.

— Вѣдь вы у меня остаетесь? На цѣлый день?

— Какой остаюсь? Я пріѣхалъ проститься.

— Проститься? Куда жь вы ѣдете?

— Въ Петербургъ, обратно, отвѣчалъ Кольскій.

Томилинъ опустилъ руки и вытаращилъ глаза съ такимъ простодушнымъ изумленьемъ, что Кольскому стало неловко.

— Какъ же это такъ? спросилъ Егоръ Сергѣевичъ, присѣвъ на мѣстѣ, какъ человѣкъ, пораженный нежданною новостью.

— Да, я сегодня же вечеромъ ѣду. Прощайте; у меня ужь все уложено.

Томилинъ продолжалъ смотрѣть на него молча.

— Вамъ жалко меня? спросилъ Кольскій.

— Да растолкуйте, по-крайней-мѣрѣ, что за причина?

— Пора на службу, Егоръ Сергѣичъ. Я здѣсь даромъ заживаю время. Нельзя же… Что жь? Я довольно пожилъ.

— Скучно стало? опросилъ, улыбнувшись, Томилинъ.

— Не скучно — грустно, Егоръ Сергѣичъ. Помните ли вечеръ, когда мы встрѣтились съ вами на станціи? Двухъ мѣсяцевъ нѣтъ, а такъ давно кажется! Воротилъ бы этотъ золотой вечеръ…

— Ну, прощайте, медленно произнесъ Томилинъ, протягивая ему руку. — Прощайте, теперь вѣдь надолго, можетъ-быть, навсегда!

— Отчего такъ? спросилъ Кольскій тревожно.

— Ну, сядьте, сядьте… Увидимся, я пріѣду къ вамъ въ Петербургъ. — Вы меня не прогоните?

Они крѣпко пожали другъ другу руки.

— Ахъ, знаете… сказалъ Кольскій, садясь: — прикащикъ Иванъ Аѳанасьичъ…

— Ну, что же?

— Откланялся.

— Нѣтъ? Царство ему небесное! сказалъ Томилинъ, перекрестившись.

— Мнѣ такъ это было непріятно, продолжалъ Кольскій: — знаете, я какъ нарочно пріѣхалъ, чтобъ похоронить его.

— Ну, что же дѣлать! Всѣ подъ Богомъ ходимъ!

— Онъ, впрочемъ, давно хворалъ; болѣзни никакой не было, а все перемогался. Вотъ съ того самаго дня, какъ вы у меня ночевали, ходилъ по росѣ, простудился, а потомъ непріятности вышли какія-то… сдѣлался легонькій параличъ; онъ, впрочемъ, опять отдохнулъ, и все, бывало, по старой привычкѣ, плетется на гумно. Сказать ему, чтобъ не трудился, совѣстно: старикъ упрямый, самолюбивый — я такъ ужь ничего и не говорилъ. Идетъ, бывало, на костылѣ. «Что, Иванъ Аѳанасьичъ, какъ тебѣ можется?» — «Ну, теперь молодцомъ, слава-Богу! Что жь? мои года не такіе; послужу еще…» А какой послужу! напуталъ, бѣдняжка, въ послѣднее время, такъ… А тутъ ужь и слегъ. Въ тотъ день, какъ ему умереть, я пришелъ къ нему. «Что, Иванъ-Аѳанасьичъ?» — «Плохо, батюшка, плохо; видно пора пришла». — «Да ты и прежде такъ говорилъ; а лекарь сказалъ: ничего». — «Что лекарь, сударь? Лекарь не разумѣетъ; а вотъ она, немочь, близёхонько къ сердцу, такъ и мозжитъ». Я сѣлъ къ нему на постель. «Мнѣ нужно сказать вамъ (а едва говоритъ; я нагнулся)… Простите, сударь, въ чемъ я виноватъ. Служилъ я усердно…» — «Нѣтъ, ты меня прости»… "Эхъ, батюшка! вы не обидѣли; я, кромѣ добра, ничего не видалъ отъ васъ; а я буду просить васъ… " — «О чемъ, мой голубчикъ?» — «А вотъ, какъ я умру, велите, какъ должно, похоронить; у меня деньги есть… и свѣчки, и панихиды, и чаша заупокойная… чтобъ всѣ собрались, помянули». — «Все исполню, только напрасно ты безпокоишься». Я взялъ его за руку — рука холодѣть начинала. Я хотѣлъ тихонько уйдти. «Куда вы? подождите, голубчикъ; недолго; дайте мнѣ на васъ наглядѣться; я васъ на рукахъ еще нашивалъ…» Я опять сѣлъ. Грустно мнѣ было; и грустно, и тяжело… Сначала я съ нимъ повздорилъ, а потомъ онъ и слегъ… Мнѣ кажется, еслибъ я вовсе не пріѣзжалъ, онъ бы еще пожилъ.

— Ну, что сокрушаться объ этомъ? Все въ волѣ Божіей, отвѣчалъ Томилинъ задумчиво. — Вотъ мнѣ, такъ другое дѣло: мы съ нимъ ровесники были… Старики молодымъ очищаютъ дорогу…

— Ну, вотъ; мнѣ и такъ грустно было, а теперь и вовсе хочется плакать.

— Что ваше хозяйство? спросилъ Томилинъ, съ намѣреніемъ перемѣняя разговоръ.

— Не повѣрите, Егоръ Сергѣичъ, какимъ я мученикомъ провелъ это время! Тутъ болѣзнь старика, а тамъ просители на голову. Живъ былъ прикащикъ — всѣмъ хорошъ былъ; умеръ — такого грабителя не было еще да и не будетъ; того притѣснилъ, тому полнивы не додалъ, того сѣменами обидѣлъ. Пришлось мнѣ распутывать семейныя распри. Господи! тутъ что такое? Содомъ да и только… Чего насмотрѣлся я! чего мои уши наслышались!… Нѣтъ, не могу больше! Кое-какъ уладилъ, и то спасибо Сергѣю: безъ него я пропалъ бы.

— Такъ онъ у васъ управляющимъ?

— Какъ вамъ сказать? Пока еще нѣтъ. Всѣмъ бы хорошъ былъ; малый исправный; одно только: молодъ.

— Такъ что жь у васъ? безурядица?

— Да вѣдь я на-лицо былъ; теперь, какъ уѣду, передамъ ему все, а въ прикащики рано.

Томилинъ улыбнулся.

— А свадьба Параши? спросилъ онъ.

Кольскій махнулъ рукой.

— Что жь? негодилась?

— Нѣтъ! тутъ еще одно обстоятельство…

Кольскій нетерпѣливо повернулся на мѣстѣ.

— Коновала вы знаете?

— Знаю.

— Онъ горькій пьяница.

— И это знаю.

— Вотъ пьяный разъ и пришелъ ко мнѣ на земскаго жаловаться. «Онъ, говоритъ, вашу милость обманываетъ, поведенія самаго гнуснаго. Парашка Тарасова, говоритъ… онъ давно ее знаетъ и она его любитъ…»

— А-га! Вѣдь я говорилъ вамъ, оставьте!

— А вы это знали?

— Почемъ же мнѣ знать? отвѣчалъ Томилинъ со смѣхомъ. — Да еслибъ и зналъ… вѣдь вы бы мнѣ не повѣрили…

— Правда, сказалъ Кольскій, подумавъ. Я и тутъ не повѣрилъ…

— Кому? коновалу?

— Я прогналъ его, а самъ хохоталъ, да такъ отъ души…

— Ужь будто и отъ души?…

— На другой день Серёжка мнѣ въ ноги. «Баринъ, говоритъ: меня обнесли передъ вашею милостью; не вѣрьте злоязычнику старому, не погубите».

— А вы что?

— Я сказалъ ему, что онъ глупъ, и опять разсмѣялся.

— И все-таки не повѣрили?

— Нѣтъ, тутъ повѣрилъ.

— А!

Томилинъ глядѣлъ насмѣшливо на Кольскаго.

— Еще одна странная вещь, сказалъ Кольскій: — только не знаю, какъ вамъ сказать ее: вы будете смѣяться.

— Нѣтъ! право не буду.

— Представьте себѣ… мнѣ кажется, она меня полюбила.

— Параша?

— Да. Вѣдь я часто видѣлся съ нею. Она меня занимала своей болтовней… Такая умная дѣвка… Сперва какъ-будто дичилась, а потомъ ничего. Видались всегда при народѣ. Опять же, кому прійдетъ въ голову глупая мысль, что разъигрываешь ролю какого-то деревенскаго селадона?

Кольскій, говоря это, имѣлъ видъ обиженнаго. Томилинъ нехотя разсмѣялся.

— Оно въ-самомъ-дѣлѣ обидно…

— Не правда ли?

— Какъ же!

— Мнѣ вовсе не хотѣлось, чтобъ она могла думать, что и я полюбилъ ее.

Кольскій смотрѣлъ вопросительно на Томилина.

— Конечно, сказалъ Томилинъ: — вамъ полюбить невозможно…

— Что жь дѣлать! сказалъ Кольскій самодовольно. — Ужь сказано было, что я, кромѣ глупостей, ничего здѣсь не сдѣлаю.

— А вѣдь признайтесь, сказалъ, улыбаясь, Томилинъ: — вамъ пріятно было, что она полюбила васъ?

— Нѣтъ, Егоръ Сергѣичъ, отвѣчалъ Кольскій, стараясь казаться серьёзнымъ: — вы этого не думаете.

Томилинъ думалъ только о томъ, какъ люди обмелѣли, какая огромная разница между его губительною страстью и этою пустою страстишкою…

— Ну, что жь дальше? спросилъ онъ.

— Когда вышла исторія съ земскимъ, я пересталъ говорить съ нею: я, разумѣется, избѣгалъ ея — понимаете?

— Какъ не понимать! сказалъ Томилинъ насмѣшливо.

— Подъ-конецъ сталъ я замѣчать, что она все худѣетъ. Иной разъ глаза такіе заплаканные… Мнѣ ея жалко стало. Въ послѣднее время любилъ я прогуливаться такъ, чтобъ никого со мной Не было. Вотъ, въ одно утро, гуляю я въ маленькой рощѣ, что Подъ осинками, дышу свѣжимъ воздухомъ; солнце только-что на восходѣ; тѣнь такая богатая — прелесть! Вдругъ на глаза мнѣ Параша. Я хотѣлъ увернуться — нельзя. «Что такое? чего тебѣ надо?» Начала она плакать навзрыдъ. Я сталъ утѣшать ее — она еще пуще. Такая худая, блѣдная, глаза опухшіе. «О чемъ ты плачешь?» я говорю. Она мнѣ въ ноги; надрывается, плачетъ, а ничего не сказала. Ну, я тутъ ужь смекнулъ, что, должно-быть, она меня любитъ — а? каково? Представьте, въ какомъ я былъ положеніи… И глупо, и жалко, такъ жалко, что пересказать не могу.

Голосъ Кольскаго задрожалъ.

Томилинъ съ отеческимъ участіемъ сжалъ его холодную руку.

— Егоръ Сергѣичъ, продолжалъ Кольскій, между-тѣмъ, какъ на глаза его навертывались слезы: — скажите, зачѣмъ я пріѣзжалъ?

— Уѣзжайте, уѣзжайте; вамъ это нужно.

— Такъ и вы меня гоните? сказалъ Кольскій, улыбаясь сквозь слезы.

— Другъ мой! отвѣчалъ Томилинъ съ торжественностью: — жизнь хороша; не тратьте ея на мелкую монету. Берите примѣръ съ меня. Берегите слезы — дорогія слезы, когда понадобятся. Прійдетъ это время: онѣ потекутъ у васъ. Я ихъ выплакалъ. Горько, когда хочется плакать, и нельзя плакать.

И въ минуту, какъ онъ говорилъ это, свѣтлая жемчужина, заискрившись въ глазахъ старика, покатилась медленно по лицу его.

Вечеромъ этого дня, бричка Кольскаго выѣзжала по той же дорогѣ, по которой, мѣсяца два назадъ, совершался ея тріумфальный въѣздъ. Цѣлая ватага дворовыхъ съ поникшими головами провожала его со двора. Не-уже-ли имъ жалко? Да! есть что-то праздничное въ присутствіи барина. Смотрите: они плачутъ, словно теряютъ отца; льются слезы втихомолку, не заказныя слезы, а задушевныя. Стало-быть, жалко. Умѣетъ русскій народъ любить богатою душою. А вы, г. Кольскій, новичокъ въ хозяйствѣ, поняли ли сокровища этой души?…

Проходя мимо церкви, Кольскій отсталъ отъ процесіи дворовыхъ, отворилъ калитку и очутился на погостѣ. Свѣжая насыпь, обложенная дерномъ, зеленѣла заманчиво, какъ жизнь надъ гробомъ. Кольскій поклонился въ землю. Онъ усердно перекрестился на церковь, поручилъ ей безмолвно храненіе деревни и вышелъ на улицу.

— Прощайте, ребята, не забывайте! сказалъ онъ, снимая шапку и кланяясь.

— Прощайте; дай вамъ Господи здоровья! Много лѣтъ отъ Господа! Насъ, сиротъ, не забывайте! послышалось съ разныхъ сторонъ.

— Прощайте, сударь, сказалъ Савелій, поцаловавъ руку Кольскаго съ такимъ энергическимъ усиліемъ, что всякое сопротивленіе было бы невозможно.

И старикъ, чего-то не договоривъ, поспѣшно скрылся въ толпѣ.

— Сергѣй, смотри же, веди себя хорошенько, чтобъ не было жалобъ. Савелья моего береги. Егора Сергѣича поцалуй отъ меня. Смотри, не забудь.

— Не забуду, сударь.

Серёжка и самъ, повѣся голову, повидимому, въ эту минуту потерялъ свое удальство.

Кольскій сидѣлъ уже въ бричкѣ. Онъ еще разъ сталъ на ноги, окинулъ бѣгло окрестность. — Съ Богомъ, простите! Храни васъ Господь! проговорилъ онъ съ усильемъ, и бричка весело покатила по дорогѣ…

Недавно, въ январѣ, гуляя по Невскому въ прекрасный солнечный день, я встрѣтился съ Кольскимъ. Онъ казался веселъ, какъ никогда. Мы поздоровались.

— Кстати, сказалъ я ему: — я получилъ письмо отъ Томилина. Онъ сюда ѣдетъ.

— Будто? И Кольскій чуть не бросился мнѣ на шею.

— Славный человѣкъ Егоръ Сергѣичъ!

— Да вы меня спросите: я его знаю! сказалъ онъ съ такимъ выраженьемъ, что я ничего не нашелся прибавить.

— Какія вѣсти изъ деревни? спросилъ я.

— Параша замужъ выходитъ.

— За кого?

— За Сергѣя. Просились оба. Женится, будетъ прикащикомъ. Вѣдь я говорилъ, что не даромъ въ деревню ѣздилъ. (Онъ разсмѣялся). Отличный малый Сергѣй, только надо въ рукахъ держать…

Е. ДАНКОВСКІЙ.

"Отечественныя Записки", № 6, 1855