Поездка в Москву.- Новейший Хлестаков (Станюкович)/ДО

Поездка в Москву.- Новейший Хлестаков
авторъ Константин Михайлович Станюкович

Опубл.: 1881. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ K. М. СТАНЮКОВИЧА. Томъ VII. Картинки общественной жизни.

Изданіе А. А. Карцева.

МОСКВА. Типо-литографія Г. И. Простакова, Петровая, д. № 17, Савостьяновой. 1897.

Поѣздка въ Москву. — Новѣйшій Хлестаковъ.

I.

Какое наслажденіе вырваться, хоть на короткое время, изъ Петербурга, особенно невыносимаго лѣтомъ — да непріятнаго и весной, и уѣхать отъ него куда-нибудь подальше, чѣмъ всѣ эти Шуваловы, Парголовы, Лиговы, Стрѣльны, Павловски, Петергофы, Ораніенбаумы съ ихъ прискучившими театрами, парками, дачными идилліями и дорогой провизіей; не читать ежедневно, по обязанности или но привычкѣ, газетъ съ однообразно-монотоннымъ нытьемъ о жучкѣ, мухѣ, саранчѣ, сибирской язвѣ и болѣзняхъ, съ комично-серьезными разсужденіями о Бисмаркѣ, Гамбеттѣ, Абдулъ-Гамидѣ и какомъ-нибудь проштрафившемся при исполненіи обязанностей помощникѣ пристава; не слышать на улицѣ, въ вагонѣ, въ департаментѣ, въ редакціи, дома, словомъ — всюду, варіантовъ ежедневно мѣняющихся новостей, поражающихъ своей нелѣпостью и въ то же время, какъ будто, имѣющихъ всѣ признаки достовѣрности, раздражающей и безъ того натянутыя нервы; не встрѣчаться съ одними и тѣми же спутниками, отправляющимися въ обычные часы вмѣстѣ съ вами въ городъ и вмѣстѣ съ вами же возвращающимися на дачи, съ усталыми, помятыми, голодными лицами департаментскихъ страдальцевъ, отбывшихъ поденщину обязательнаго бездѣлья въ канцеляріяхъ и департаментахъ, или, напротивъ, съ самодовольно-лоснящимися отъ духоты, жира и собственнаго достоинства физіономіями русскихъ нѣмцевъ изъ конторъ и лавокъ. Вырваться, говорю я, отъ всѣхъ этихъ прелестей, пріятныхъ встрѣчъ и непріятныхъ новостей — такое наслажденіе, силу котораго пойметъ всякій, прикованный къ Петербургу житель, не имѣющій случая казенныхъ командировокъ со всевозможными цѣлями, не обладающій воловьими нервами и лелѣющій надежду — хоть и обманчивую — почувствовать себя какъ будто свободнѣй и счастливѣй, отъѣхавъ съ десятокъ станцій отъ «полночныхъ странъ красы и дива».

Въ исходѣ перваго часа я стоялъ въ хвостѣ у кассы и, признаюсь, радовался, какъ школьникъ, что уѣду хоть въ Москву. Въ это время я даже забылъ, что въ Москвѣ есть Катковъ и Охотный рядъ, что въ Москвѣ грязь и вонь даже хуже петербургской, что въ Москвѣ… да мало ли чего въ Москвѣ нѣтъ. Но зато я ѣхалъ прогуляться… отдохнуть, посѣтить въ окрестностяхъ Москвы кое-кого изъ знакомыхъ и преимущественно такихъ — каюсь въ этомъ — которые безплодно сами не интересуются и не безпокоятъ другихъ вопросами насчетъ перемѣнъ въ администраціи, программъ, намѣреній, вѣяній и т. п. Всѣми этими разнообразными слухами я былъ начиненъ самъ въ достаточной мѣрѣ и питалъ надежду — увы! не вполнѣ осуществившуюся — что въ дорогѣ и въ Москвѣ я, такъ сказать, освобожусь постепенно отъ этого балласта и вернусь въ Петербургъ обновленный и освѣженный…

Хвостъ у кассы былъ длинный. На вокзалѣ шла обычная передъ отходомъ поѣзда, суета. Какая то дама вопила о потерянной собачкѣ. — «Она только что была тутъ, — бѣленькая, мохнатая — Кадошка!.. Сію минуту!» Бѣдная дама была въ отчаяніи и хоть не предлагала за собаку полцарства, какъ обѣщалъ Ричардъ III за коня, но охотно готова была дать нашедшему одинъ рубль. Охотники, конечно, нашлись.

Публики на вокзалѣ было много. Отливъ изъ Петербурга «чистой» публики и приливъ рабочихъ лѣтомъ всегда большой. «Интеллигенція» ѣдетъ отдохнуть на лонѣ природы, посѣтить опустѣлыя усадьбы, излечить недуги Кавказомъ, Крымомъ, Старой-Руссой, Липецкомъ; рабочій приливаетъ къ столицѣ, выводить новые пятиэтажные дома, чинитъ мостовыя, готовитъ намъ къ осени удобства дорогихъ квартиръ.

— Много ѣдетъ съ поѣздомъ? — полюбопытствовалъ я у артельщика, предложившаго мнѣ отнести ручной чемоданъ и занять мѣсто.

— Много, господинъ. Лѣтняя пора, сами знаете. Всякому въ охотку прокатиться…

— Въ вагонахъ, пожалуй, тѣсно будетъ?.. Набьютъ биткомъ?

— Пожалуй, маленько тѣсновато… Надо пораньше занять мѣсто. — Вамъ какъ, у окна?..

— Конечно… пожалуйста у окна…

Духота и тѣснота вагона чувствуются заранѣе. Нужды нѣтъ, только бы сосѣди попались не назойливые и не съ очень юркими глазами, заставляющими васъ плотнѣй сжимать губы и настойчивѣй любоваться въ окно лѣсами и болотами, въ ожиданіи свободнаго мѣста въ другомъ вагонѣ. Много этихъ юркихъ пронизывающихъ глазъ шляется по желѣзнымъ дорогамъ; быть можетъ, хозяева этихъ глазъ и очень добропорядочные люди, но все-таки эти любопытно и быстро оглядывающіе васъ взгляды невольно возбуждаютъ мнительность и относительно души и относительно кармановъ. Что дѣлать!.. Русскій человѣкъ, храбро умирающій во славу русскаго оружія, отважно бесѣдующій насчетъ Макъ Магона въ Вѣнѣ, Парижѣ, Тегеранѣ и Константинополѣ, не задумываясь обнажающій въ публичныхъ мѣстахъ шашку или, за неимѣніемъ таковой, доблестно дѣйствующій кулакомъ въ минуты спиртного возбужденія, — обнаруживаетъ необыкновенную робость въ трезвомъ состояніи въ тѣхъ же самыхъ общественныхъ мѣстахъ.

А день, какъ нарочно, стоялъ жаркій, палящій. Послѣ сырости, вѣтра и холода, отъ котораго дачники зябнутъ и жмутся, но, словно изъ чувства оскорбленнаго за погоду самолюбія, увѣряютъ рискнувшихъ пріѣхать гостей, что воздухъ превосходный и на дачѣ отлично; послѣ этого петербургскаго мелкаго назойливаго дождя, окутывающаго все туманной мглой, когда, возвращаясь изъ города, со страхомъ думаешь, не забыли ли протопить комнаты, и изъ оконъ вагона сочувственно взглядываешь на солдатъ, мѣрно шагающихъ подъ намокшими шинелишками, съ опущенными книзу ружьями, взадъ и впередъ, — внезапно наступило ведро, и солнце смотритъ съ безоблачнаго петербургскаго неба такъ же ослѣпительно и жгуче, какъ съ астраханскаго или одесскаго.

Бѣлобрысый, пожилой и серьезный, какъ и полагается кассиру, господинъ отщелкиваетъ машинкой, штемпелюя билеты, спокойно, не спѣша, провѣряетъ деньги и отдаетъ сдачу… Впереди меня стоитъ какая то дама… Какъ пріятны дамы въ обществѣ, въ гостиной, за столомъ, въ бесѣдѣ, такъ онѣ непріятны въ дѣловыхъ сношеніяхъ, въ качествѣ просительницъ, у кассъ и т. п., особенно если стоятъ впереди васъ, и уже прозвонилъ второй звонокъ. Пользуясь, вѣроятно, своимъ преимуществомъ слабаго пола, онѣ имѣютъ способность говорить много тогда, когда не слѣдуетъ говорить вовсе, и разспрашивать о пустякахъ въ такое время, когда разспрашивать — значитъ терзать другихъ, нетерпѣливо ожидающихъ очереди.

«Будетъ ли эта дама бесѣдовать или не будетъ?» подумалъ я, когда господинъ, стоявшій передъ нею, спрашивалъ билетъ. Я не видалъ лица дамы; видѣлъ только цвѣтокъ на шляпкѣ, густую подобранную косу пепельныхъ волосъ и бѣлую шею… По этимъ признакамъ трудно было что ни будь сказать… Она подходитъ къ кассѣ. Подходитъ и начинаетъ торопливо искать свои портмоне въ карманахъ, словно раньше не имѣла времени подумать объ этомъ. Наконецъ, портмоне отыскано.

— Позвольте билетъ!

— Куда?..

— Въ Клинъ… Нѣтъ… въ Москву!.. А что стоитъ билетъ?

Кассиръ говоритъ.

— А въ спальномъ вагонѣ?..

Опять ей отвѣчаютъ.

— Вы какъ посовѣтуете ѣхать?..

— Сударыня… сзади ждутъ…

— Ахъ… извините… Вотъ деньги… Когда поѣздъ придетъ въ Москву?

Она даетъ сторублевую бумажку. Кассиръ поглядываетъ ее на свѣтъ, потомъ разглаживаетъ, снова пробуетъ мокрымъ пальцемъ и, наконецъ, отсчитываетъ сдачу. Это дѣлается не спѣшно, методически, и все это: и дама, и лимфатическій кассиръ, и эти разговоры раздражаютъ меня и двухъ господъ, ожидающихъ сзади. Каждый изъ насъ нервно смотритъ на часы… Остается четыре минуты.

— Нельзя ли скорѣй! — раздается сзади меня нетерпѣливый голосъ.

Дама съ пачкой не сосчитанныхъ ею бумажекъ въ рукѣ оборачивается, бросаетъ на меня недовольный взглядъ и стремительно бѣжитъ по вокзалу. Я успѣваю замѣтить красныя щеки молодого, свѣжаго лица, беру билетъ и съ трудомъ нахожу артельщика, который обѣщалъ занять мѣсто и машетъ мнѣ, высунувшись изъ окна вагона.

Вагонъ полонъ… Пассажиры устраиваются, стараясь втискать большущіе чемоданы, подушки, саки и картонки. Напротивъ меня цѣлая гора подушекъ и около — живая круглая подушка, скорѣй даже перина — толстая, претолстая барыня, обливающаяся потомъ въ безуспѣшномъ стараніи втиснуть большой чемоданъ на сѣтку. На кончикѣ скамьи сидѣлъ сухощавый господинъ, по виду, обличью и костюму, должно быть, землевладѣлецъ изъ небогатенькихъ.

— Я вамъ, господинъ, занялъ, хорошее мѣсто у окна — напоминаетъ артельщикъ.

— Спасибо, спасибо!..

Я вынимаю двугривенный и кладу въ руку. Онъ желаетъ мнѣ хорошаго пути.

— Вы изволите ѣхать до Москвы? — внезапно поворачиваясь, спрашиваетъ меня толстая старушка. На ея озабоченномъ ютъ напрасныхъ усилій, рыхломъ, красно-багровомъ лицѣ, отъ котораго вѣетъ добродушіемъ Пульхеріи Ивановны, свѣтится улыбка.

— До Москвы.

— А мнѣ такъ далеко… въ Самару. Очень тѣсно! — продолжаетъ барыня, очевидно, имѣя намѣреніе меня разжалобить.

Но только что я хотѣлъ предложить руку помощи, какъ она — о лукавая! — поставила изрядный чемоданъ въ промежутокъ между скамьями, прямо на мои ноги, и съ необыкновеннымъ добродушіемъ въ голосѣ и въ лицѣ проговорила:

— Васъ онъ не побезпокоитъ?.. Онъ маленькій!

— Напротивъ, очень даже побезпокоитъ! — отвѣчалъ я.

Она, очевидно, не ожидала такого грубаго отвѣта съ моей стороны и даже въ первый моментъ растерялась.

— Но куда же я его поставлю?..

Кое-какъ мы поладили другъ съ другомъ и съ чемоданомъ. Его пристроили въ другое мѣсто. Старушка, наконецъ, успокоилась и заговорила съ молодой женщиной, стоявшей на платформѣ у вагона.

— Такъ смотри, Коля, побывай у графа Павла Николаича и скажи графу Павлу Николаичу! — раздается сзади чей то голосъ, особенно громко отчеканивавшій имя, отчество и фамилію графа.

Всѣ оборачиваются въ сторону голоса, произнесшаго извѣстную фамилію петербургскаго сановника, и смотрятъ на плотнаго, хорошо одѣтаго, пожилого господина, бесѣдующагосъ маленькимъ вертлявымъ чистенькимъ лицеистомъ въ треуголкѣ. Господинъ, приглашавшій Колю побывать у графа Павла Николаича, очевидно, замѣчаетъ эффектъ, произведенный имъ… Онъ бросаетъ небрежный взглядъ вокругъ и уже тише разговариваетъ съ Колей…

Сухощавый «землевладѣлецъ» съ почтеніемъ взглядываетъ на господина, а старушка даже привстала съ подушки и съ какимъ то благоговѣніемъ открыла ротъ и на секунду замерла. Только сосѣдъ, рядомъ со мной сидѣвшій, и до сего времени разсматривавшій свою, очевидно, новую лѣтнюю пару, то снимавшій, то надѣвавшій шведскія перчатки, обернулся на секунду и снова повернулся съ видомъ равнодушія, какъ будто желая показать, что никакой фамиліей его не удивишь. Онъ взглянулъ на старушку, окинувъ ея костюмъ неодобрительнымъ взглядомъ, досталъ изъ кармана «Новое Время» и сталъ читать, по временамъ любуясь своей новой лѣтней парой. У этого господина была настоящая «петербургская» физіономія, одна изъ тѣхъ, которыя видишь каждый день на улицахъ. — Вѣроятно, какой нибудь столоначальникъ, ѣдущій отдохнуть отъ государственныхъ трудовъ.

— Развѣ познакомиться съ нимъ и его попросить? — вдругъ говоритъ, вздыхая, толстая старушка, обращаясь къ молодой женщинѣ.

— Что вы, тетенька!.. Вотъ выдумали!..

— Надо, Лиза, всѣ средства… А вдругъ, Господь Богъ, поможетъ, онъ напишетъ графу Николаю Павловичу…

— Ахъ, тетенька! — скептически замѣчаетъ молодая женщина.

Раздается тяжелый вздохъ. На глазахъ у старушки блестятъ слезы.

— Три недѣли вѣдь прожила… ѣздила, ѣздила…

— Вы скоро вернетесь?..

— Скоро, дружокъ, какъ же не скоро!.. Вѣдь одна я у него… Ты что услышишь тамъ… когда дѣло… телеграфируй., Лиза… Можетъ быть, ты увидишь Васю…

— Постараюсь… но едва ли!.. Вы сами знаете…

— Знаю, знаю! — вздохнула старушка.

— Такъ побывай, Коля, у графа Павла Николаевича! — въ четвертый разъ раздается голосъ.

— Непремѣнно буду, папа…

— И скажи maman, что я жду васъ черезъ недѣлю…

Въ двери стремительно вваливается купецъ, въ лоснящемся длиннополомъ сюртукѣ и высокихъ сапогахъ. Онъ озирается въ вагонѣ, разыскивая мѣсто. Изъ-за его плеча выглядываетъ голова носильщика съ чемоданомъ…

— Вы, господинъ, поскорѣй… Сейчасъ третій звонокъ…

— И тутъ мѣстовъ нѣтъ!..

Онъ дѣлаетъ новый обзоръ и видитъ съ боку, на незанятомъ мѣстѣ, маленькій чемоданъ около господина въ форменной фуражкѣ: господинъ, съ приходомъ купца, внезапно поворачивается и сосредоточенно смотритъ въ окно.

— Это мѣсто занято?

«Форменная фуражка» не слышитъ.

— Слободно то мѣсто? — обращается купецъ къ сосѣдямъ…

— Не знаю… Да вы идите въ другой вагонъ… Тамъ свободнѣй! — говорятъ ему.

— Кондукторъ, кондукторъ! — отчаянно кричитъ купецъ.

«Форменная фуражка» бросаетъ взглядъ на купца. Кондуктора нѣтъ. Купецъ осторожно снимаетъ со скамьи чемоданчикъ

— Вашъ будетъ? — освѣдомляется онъ…

— Мой!

— Такъ нельзя ли его вотъ сюда… Тоже и мы деньги заплатили!.. Недалече ѣду-съ.. До Бологова! — говоритъ онъ, какъ бы въ утѣшеніе огорченнаго сосѣда и, снимая фуражку, торжественно отираетъ потъ съ широкаго, скуластаго лица и поводитъ глазами на публику.

— Паритъ! — произноситъ онъ, ни къ кому особенно не обращаясь… Для наливу зерна — благодать!

Никто не подаетъ реплики… Бьетъ третій звонокъ… Съ платформы раздаются пожеланія, недосказанныя фразы… Старушка протягиваетъ руку и отираетъ слезу, стараясь привѣтливой улыбкой проститься съ молодой женщиной… Улыбка выходитъ грустная, грустная…

— До свиданія, Лизочка… Если можно… Васю, Васю навѣсти!..

И этотъ «Вася» звучитъ такимъ сердечнымъ, надтреснутымъ голосомъ, полнымъ безнадежной тоски. — «Вѣрно мать!» пронеслось у меня въ головѣ, и я вспомнилъ Некрасова: «То слезы бѣдныхъ матерей»…

— Постараюсь, тетенька…

— Спаси его Господи!

— Такъ смотри, Коля, непремѣнно побывай и отъ моего имени засвидѣтельствуй…

— Прощайте… прощайте… О, счастливица! — раздается чей то звучный голосокъ съ платформы. И молодая дѣвушка, сверкающая молодостью и свѣтлымъ платьемъ, весело махаетъ платкомъ.

— Въ Пятигорскъ до востребованія, — кричитъ голосъ изъ вагона.

— Поправляйтесь…

— Да насчетъ товару, чтобы безпремѣнно…

— Изъ Одессы я прямо въ Вѣну… Телеграфируй!..

Кондукторъ свистнулъ. Раздался въ отвѣтъ протяжный свистъ локомотива, и поѣздъ тихо тронулся. Еще разъ мелькнули провожавшія поѣздъ лица, сверкнули платки, и поѣздъ вышелъ изъ дебаркадера. Нѣкоторые перекрестились. Старушка особенно набожно осѣнила себя крестомъ, и губы ея, казалось мнѣ, шептали все то же имя — «Вася». Сухощавый «землевладѣлецъ» осторожно распространилъ свои владѣнія, полегоньку отодвигая подушки своей сосѣдки. Мой сосѣдъ отложилъ газету, вынулъ изъ кармана шелковую дорожную фуражку, не спѣша надѣлъ ее на коротко-остриженную, съ плѣшинами голову, положилъ фетръ на верхъ и съ чувствомъ собственнаго достоинства оглядѣлъ насъ, какъ бы приглашая полюбоваться его манерами и невозмутимостью, и снова занялся газетой.

II.

Первое время всѣ притихли, размѣщаясь поудобнѣй, прибирая саки, картонки и пр. по мѣстамъ. Несмотря на открытыя съ обѣихъ сторонъ окна, въ вагонѣ была африканская жара и духота. Отъ крыши вагона пышало жаромъ… Раздавались отрывочныя восклицанія, жаловались на жару, дамы преимущественно охали и ахали, вспоминая о забытой картонкѣ или оставленныхъ въ попыхахъ ключахъ. Старушка, закрывшая глаза и, быть можетъ, уже дремавшая подъ мѣрный стукъ колесъ, неожиданно поднялась и торопливо стала рыться въ карманахъ своего широкаго шелковаго капота… Лицо ея подернулось тревогой… Она поднялась и стала что то искать подъ подушками…

— Ахъ, Господи… Я, кажется, забыла ключи!.. — вырвалось у нея восклицаніе.

Однако, ключи нашлись въ какомъ то ридикюлѣ; старушка просвѣтлѣла и, обращаясь къ сосѣду, замѣтила:

— Нашлись! — и при этомъ прибавила: — А вы далеко изволите ѣхать?

— До Курска…

— До Курска… А я въ Самару!…

— Отъ Курска мнѣ еще въ сторону, шестьдесятъ верстъ! — прибавилъ сухощавый землевладѣлецъ.

— Въ имѣніе?..

— Въ имѣніе…

Они разговорились. Старушка, какъ видно, сангвиническаго характера, говорила много и охотно, перебѣгая иногда съ поразительной внезапностью отъ одного предмета къ другому. Быть можетъ, она хотѣла въ путевой бесѣдѣ забыть на время свои невеселыя петербургскія впечатлѣнія или вообще она не отличалась воздержностью языка — кто знаетъ?.. Она жаловалась на хозяйство, черезъ двѣ минуты нашла съ сосѣдомъ общихъ знакомыхъ, разспрашивала и вспоминала о нихъ. Въ разговорѣ всѣ, о комъ она ни упоминала, оказывались уже «милыми и прелестными». Такой то генералъ — «прелестный»; такая то дама, съ которой она вмѣстѣ была въ Смольномъ, тоже — «прелестная» и исправникъ NN — «прелестный и говоритъ по-французски». Мнѣ показалось удивительнымъ, что даже послѣ трехъ недѣль, проведенныхъ ею въ Петербургѣ, старушка все-таки сохранила привычку находить всѣхъ «прелестными». Въ ней сильно сказывалась институтка, несмотря на ея преклонный возрастъ. Она то и дѣло пересыпала свои слова французскими словами и въ короткое время почти познакомила насъ со своей біографіей. Она дочь генерала, покойный мужъ ея тоже былъ генералъ и отличился въ венгерскую кампанію… Она, конечно, разсказала «эпизодъ» отличія; затѣмъ, не докончивъ «эпизода», перешла какъ то къ описанію «прелестнаго» и «благороднаго» товарища покойнаго мужа и его «прелестной» семьи, снова вернулась къ началу эпизода и во второй разъ объяснила, какъ мужъ ея явился къ Гергею и сказалъ ему «прелестную» рѣчь. При этомъ она сильно жестикулировала и оживлялась. Дочь ея была фрейлиной, прелестно образована, знаетъ три языка, играетъ божественно, путешествовала за-границей и теперь замужемъ за графомъ Лукоморскимъ… У нея трое внучекъ… прелестныя дѣти… Отлично говоритъ по французски… Живетъ дочь, какъ царица.

— Имѣніе у нихъ пре-лест-ное!.. Домъ полная чаша… зять прелестный… Дочь счастлива, да и какъ же не быть счастливой! Однимъ словомъ — все прелестно… прелестно!!. У нея есть и сыновья. Одинъ въ гусарахъ… Другой… Но про другого она ничего не сказала…

Однако, передавая всѣ эти подробности съ провинціальной откровенностью, возбуждавшей по временамъ усмѣшку на лицѣ моего сосѣда, старушка ни разу не проговорилась о цѣли ея пребыванія въ Петербургѣ. Она вспоминала, какъ жила въ Петербургѣ тридцать лѣтъ тому назадъ, какъ ѣздила на балы, какіе великолѣпные дома на англійской набережной и пр., какъ хорошо въ церкви Казанскаго собора, но что она дѣлала три недѣли въ Петербургѣ и зачѣмъ именно пріѣхала — о томъ молчокъ. Однако, изъ перечисленія разныхъ и, конечно, все «прелестныхъ» лицъ, занимающихъ всѣмъ извѣстныя должности въ Петербургѣ, ясно было, что она пріѣзжала въ Петербургъ не для развлеченій, да и разговоръ съ племянницей, провожавшей ее, подтверждала, это предположеніе…

Сухощавый «землевладѣлецъ» съ видимымъ уваженіемъ къ знакомствамъ сосѣдки слушалъ болтовню этой словоохотливой старушки. Онъ пріѣзжалъ въ Петербургъ отдать сына въ заведеніе. Онъ очень боится за сына въ Петербургѣ… У него одинъ сынъ.

— Нынче, сами изволите знать… какіе выходятъ мерзавцы! — говорилъ ея собесѣдникъ и при этомъ посмѣивается сухимъ язвительнымъ смѣхомъ…

Но, къ крайнему моему удивленію, съ лица старушки вдругъ исчезаетъ оживленіе. Она какъ то беззащитно смотритъ на собесѣдника и, подавляя вздохъ, говоритъ:

— Да… да… конечно…

— Ихъ бы, сударыня, по моему мнѣнію, всѣхъ безъ разбора туда!.. — продолжаетъ онъ, очевидно, не замѣчая волненія на лицѣ старушки, и при этомъ показываетъ рукой на деревья, послѣ чего — на свое, покрытое морщинами тонкое горло…

По лицу старушки, пробѣгаетъ болѣзненная судорога… Она вздрагиваетъ, и отъ ея багровыхъ щекъ отливаетъ кровь… Она отворачивается къ окну, желая скрыть волненіе, и тихо что то шепчетъ въ отвѣтъ.

— Такъ вотъ, на основаніи всѣхъ этихъ соображеніи, сударыня, я и рѣшилъ не отдавать сына въ университетъ… И такъ какъ мой прадѣдъ, дѣдъ и я самъ служили во флотѣ, то и я хочу сдѣлать сына морякомъ… По крайней мѣрѣ, Господь Богъ дастъ, не испортятъ мнѣ моего сына. Онъ у меня одинъ… одинъ! — не безъ чувства прибавилъ сухощавый господинъ. — Ну, и флотская служба благородная; правда, карьеры скоро сдѣлать нельзя, но во всякомъ случаѣ отдалъ я его пока въ приготовительный пансіонъ… Дорого берутъ только… Пятьсотъ рублей, но зато обѣщали приготовить основательно… Пятьсотъ рублей… экія деньги дерутъ! А вы, сударыня, тоже изволили въ Петербургъ по дѣламъ ѣздить, второго сыночка опредѣлять?..

О, злодѣй, онъ не подозрѣвалъ, что каждое слово его отражалось на лицѣ старушки болѣзненно-робкимъ, какимъ то виноватымъ выраженіемъ ея выцвѣтшихъ глазъ, блестѣвшихъ слезой… Старое лицо ея какъ то ребячески съежилось, какъ у дѣтей передъ плачемъ…

Куда дѣвалось ея оживленіе, когда она говорила обо всѣхъ «прелестныхъ» знакомыхъ и вспоминала балы и Смольный монастырь?.. Она, наконецъ, собралась съ духомъ и сказала:

— Да, по дѣламъ… хлопотать объ…

На ея губахъ висѣло, очевидно, имя, по, взглянувъ на собесѣдника, она остановилась на мгновеніе и прибавила:

— Объ имѣніи… У меня процессъ!..

Съ этими словами она торопливо вынула изъ кармана флаконъ съ солями, понюхала, жалуясь на духоту въ вагонѣ и головную боль, и, отвернувшись, приникла къ углу и закрыла глаза. Мнѣ было видно, какъ крупныя слезы одна за другой медленно капали на подушку.

Сухощавый землевладѣлецъ клевалъ носомъ; сосѣдъ мой вышелъ на Ушанахъ, и диванчикъ остался въ моемъ распоряженіи, такъ что я могъ протянуть занывшія ноги… Сзади меня, за спинкой дивана, гдѣ сидѣло купеческое семейство, время отъ времени возобновлялся діалогъ, въ полголоса, но временами голоса возвышались.

— Есть чего жалѣть… Нечего сказать!.. Демидовъ садъ, Аркадія, Ливадія… Очень хорошія мѣста для женатаго человѣка! — говорилъ женскій крикливый голосъ.

— Но не все же Аркадія… Исаакіевскій соборъ, Казанскій, Монетный дворъ. Вообще жизнь. А Самсонъ… Петергофъ!? Парки!?

— Да развѣ ты въ Казанскомъ то былъ?.. (Голосъ понижается). А еще обѣщалъ тогда… Нѣтъ ужъ для васъ кажется… (Опятъ шопотъ). И гдѣ ты вчера… Въ которомъ часу вернулся?..

Веселый мужской смѣхъ. Гнѣвное женское восклицаніе: «Хороши братцы! Вмѣсто того, чтобъ»…

— Твой мужъ съ Филиппо ужиналъ, а послѣ…

— Они все врутъ… ей-Богу, врутъ… Послушай, Надя…

Ни звука.

— Наденька!.. Надечка!..

Голосъ переходитъ всѣ діапазоны нѣжнаго тенора di gracia. Но примадонна не подаетъ никакой реплики.

— На-дя… Вѣдь это, наконецъ, глупо!..

— Еще бы… (гнѣвный ропотъ). А жена одна въ номерѣ… одна… Мало ли что могло случиться… Давно утреня отошла… а онъ…

— Однако… ты готова повѣрить всякой ерундѣ…

— Въ Москвѣ… (быстрый шопотъ, очевидно, прокурорскаго характера). Тоже ерунда?..

Опять смѣхъ. Снова: «хороши, хороши братцы… Вмѣсто того, чтобы остановить»…

— Ты закусить, Надя, не хочешь ли?

— Оставьте, пожалуйста… Я не могу ѣсть!.. — продолжаетъ она обидчиво.

— На вокзалахъ, Надя, все дрянь и дорого… За какую-нибудь вонючую котлетку — рубль!

— Какая экономія! — ироніей звучитъ женскій голосъ… Сколько то мы въ этомъ Петербургѣ денегъ оставили!

— А у насъ тутъ сыръ — одна слеза, икра, бѣлорыбица провѣсная, колбаса… пирожки, цыплята… Я для тебя велѣлъ цыплятъ то, Наденька… Икра превосходная… По рублю семи гривенъ бралъ… Салфетъ… А рыбка!.. — продолжаетъ голосъ, дрожащій алчностью разыгравшагося аппетита.

— «Взгляните тутъ, взгляните тамъ!..» — напѣваютъ другіе голоса — и что-нибудь скушаете, Надежда Ивановна… Открывай-ка, Федя, корзинку… Теперь время закусить… Завтракали то когда…

— Не хочу…

— Ну, для меня… Надежда Ивановна!.. Крылышко!

— Развѣ цыпленка… что ли, — манерничаетъ женскій голосъ. — А ужъ вы будьте спокойны… Я маменькѣ ужо въ Моршанскѣ скажу…

Но въ гнѣвномъ голосѣ пробивается миролюбивая нотка. Ясно, супружескій миръ не за горами. Онъ въ корзинкѣ съ провизіей.

Поѣздъ останавливается на пять минутъ у какой то станціи. Разговоръ затихаетъ. Слышатся чавканье, подсасываніе, бульбульканіе жидкости и изрѣдка восклицанія: «Надя… рыбки… Надя, икорки… Надя, колбаски… Надя, стаканчикъ красненькаго!»…

Наденька не протестуетъ, изъ чего я заключаю, что она уже въ полномъ мирѣ съ мужемъ.

Мои сосѣди vis-à-vis дремлютъ. И у другого окна — купецъ, «заплатившій деньги», слегка посвистываетъ, покачивая головой изъ стороны въ сторону и временами задѣвая плечо «форменной фуражки». Однимъ изъ такихъ стремительныхъ колебаній онъ такъ неловко зацѣпилъ сосѣда, что тотъ проснулся и довольно грубо отодвинулъ купца…

— Мы тоже деньги заплатили!.. — бормочетъ купецъ съ просонья.

Я закрываю глаза и пробую заснуть, но уснуть не могу. Одуряющая духота гонитъ дремоту. Невольно поворачиваешься съ боку на бокъ и не находишь мѣста. Чавканье по сосѣдству прекратилось.

— И чуть было я его долгогриваго въ Питерѣ то тогда не сволокъ въ участокъ! — громко смѣясь, говоритъ одинъ изъ пировавшихъ, тотъ самый, который нѣжно говорилъ: «Надя»…

— Что на нихъ смотрѣть то! — Студенты!

— А-ахъ — что я вамъ скажу. Разрѣши только намъ, Царь-батюшка!.. Разрѣши только!..

Опять голосъ понизился… А сонъ бѣжалъ отъ глазъ… Кажется, и старушка не особенно хорошо спала. При послѣднихъ громкихъ словахъ она широко раскрыла глаза, испуганная…

Длинный свистокъ… Поѣздъ подходилъ къ станціи, гдѣ можно было пообѣдать, и я вышелъ изъ вагона.

III.

Проглотивъ наскоро котлету и стаканъ чая, я вышелъ на платформу и совершенно неожиданно столкнулся лицомъ къ лицу съ господиномъ, физіономія котораго, въ особенности его глаза, разбѣгающіеся, быстрые глаза, и стройная, гибкая, подвижная фигура, напомнили мнѣ что то знакомое, давно прошедшее. Я пристально взглянулъ на него. Красивое, хотя сильно помятое жизнью, лицо кудряваго брюнета съ румяными щеками, чуть-чуть вздернутымъ носомъ, съ тѣмъ вѣчно-безпокойнымъ, хотя и самоувѣреннымъ, выраженіемъ, бывающимъ у завзятыхъ лгуновъ и людей, боящихся неожиданныхъ встрѣчъ съ кредиторами, вызвало дальнѣйшее воспоминаніе объ этомъ лицѣ, только въ болѣе мягкихъ и нѣжныхъ чертахъ, и о томъ же, всегда безпокойномъ взглядѣ этихъ быстрыхъ, сѣрыхъ, еще болѣе блестящихъ, глазъ. И онъ обвелъ меня бѣглымъ взглядомъ. Вдругъ лицо его расплылось въ безпредѣльно-веселую улыбку, окончательно напоминавшую мнѣ времена юности и школьной скамейки.

Онъ бросился ко мнѣ на шею, назвавъ мою фамилію. Мы облобызались, и онъ проговорилъ:

— Я сразу тебя узналъ, а ты?..

— Я тоже узналъ, но извини… фамилію не припомню…

— Моей фамиліи?.. Еще помнишь, какъ меня дразнили этой фамиліей… Свистунскій!

Этого было довольно. Свистунскій! Да какъ же я не сразу вспомнилъ фамилію? При этомъ имени мнѣ ясно припомнился товарищъ мой по заведенію — этотъ отчаянный болтунъ, невозможный враль, которому никто не вѣрилъ ни слова, но всѣ слушали — такъ онъ вралъ превосходно… Свистунскій!.. Этотъ добрый малый, юркій, предпріимчивый, мастеръ на всѣ руки, умѣвшій передразнивать начальство, дѣлать фокусы, пѣть птицей, способный, вѣчно смѣющійся, плохо учившійся, но блестяще сдававшій экзамены, всегда со всѣми ладившій и любимый начальствомъ…

Я не видалъ его со времени выхода изъ заведенія, но время-отъ-времени слышалъ о немъ и всегда необыкновенно странныя вещи… Иногда его имя появлялось въ газетахъ… Я зналъ, что скоро по выходѣ изъ заведенія онъ вышелъ въ отставку, еще скорѣй промоталъ отцовское имѣніе, надѣлалъ долговъ, сидѣлъ въ долговой тюрьмѣ, но былъ выпущенъ, благодаря необыкновенной симпатіи, которую возбудилъ, во время посѣщенія, въ какой-то богатой благотворительницѣ, затѣмъ снова поступилъ на службу, ѣздилъ за-границу, попалъ въ Бразилію и тамъ, выдавая себя за принца крови, надѣлалъ долговъ, опять исключенъ былъ изъ службы и о немъ ничего не было слышно, пока одинъ изъ товарищей не привезъ изъ провинціи печальныхъ извѣстій о Свистунскомъ: онъ въ нищетѣ и живетъ у кого-то на хлѣбахъ. Вслѣдъ затѣмъ, я гдѣ-то прочелъ въ газетахъ, что Свистунскій антрепренеръ какого-то провинціальнаго театра, а вскорѣ послѣ этого узналъ, что моряки его видѣли въ Сіамѣ, и что онъ пользуется особымъ расположеніемъ сіамскаго короля, показываетъ ему фокусы, развлекаетъ его, сдѣланъ его адъютантомъ и благоденствуетъ подъ именемъ Свистунъ-раджи. Далѣе о немъ прошли уже легендарные слухи… Говорили, будто Свистунскій похитилъ одну изъ одалискъ гарема и бѣжала, изъ Банкока; говорили, будто онъ перешелъ въ исламъ и никто иной, какъ онъ, подалъ мысль сіамскимъ царедворцамъ удушить сіамскаго повелителя; затѣмъ, пронеслись слухи, будто онъ предводительствуетъ возстаніемъ въ Сиріи, наконецъ, говорили, что ничего этого не было, а что обо всемъ этомъ разсказывалъ самъ Свистунскій, привыкшій, во время пребыванія при сіамскомъ дворѣ, еще болѣе врать, чѣмъ вралъ въ заведеніи. Какъ бы то ни было, но достовѣрно было одно, что Свистунскій, дѣйствительно, показывалъ сіамскому королю фокусы и жилъ-себѣ припѣваючи. Но послѣ того я ничего положительно не слыхалъ о моемъ товарищѣ, такъ какъ сообщенное кѣмъ-то извѣстіе, будто видѣли Свистунскаго таперомъ въ публичномъ домѣ, гдѣ-то въ губернскомъ городѣ, очевидно, было вымышленное.

И вотъ этотъ самый легендарный Свистунскій теперь передо мной, какъ въ дни юности улыбающійся, веселый, показывающій рядъ блестящихъ, бѣлыхъ зубовъ, безукоризненно одѣтый въ темно-сѣрую англійскую пару, въ маленькомъ кругломъ фетрѣ на головѣ и въ черныхъ шведскихъ перчаткахъ на рукахъ.

Всѣ эти воспоминанія быстро пронеслись въ моей головѣ, пока мы обмѣнивались привѣтствіями и восклицаніями,

— Вотъ неожиданная встрѣча! — проговорилъ я. — Давненько не видались…

— Давно… съ тѣхъ поръ, какъ — помнишь — на выпускномъ актѣ директоръ намъ сказалъ привѣтственную рѣчь. И онъ отлично передразнилъ директора: — «Молодые люди, не забывайте, что въ васъ сосредоточены надежды Россіи: вы составляете цвѣтъ и красу ея, по соизволенію родителей вашихъ, особъ первыхъ четырехъ классовъ». Я невольно расхохотался. Смѣялся и онъ, обнаруживая сверкающіе бѣлизной зубы, — Я, братъ, съ тѣхъ поръ много испыталъ, былъ и въ счастьѣ, и въ несчастьѣ, объѣхалъ едва ли не весь свѣтъ… Богатымъ, конечно, не сдѣлался, но пріобрѣлъ зато много опыта… Ну, а ты что дѣлаешь?

— Живу помаленьку… Работаю въ журналахъ…

На лицѣ моего товарища выразилось искреннее сожалѣніе.

— Бѣдный!.. Работаешь въ журналахъ, теперь, когда для порядочныхъ людей открывается болѣе широкое поприще?.. Нѣтъ, ты все это лучше брось… Я, знаешь, что тебѣ скажу? Ты въ Москву?.. Къ какомъ классѣ?

— Во второмъ…

— Пересаживайся-ка ко мнѣ… У меня въ первомъ классѣ отдѣльный вагонъ… купэ, то-есть, — поправился онъ, съ трудомъ удерживаясь, чтобы не соврать… Поговоримъ, вспомнимъ старину… Скажи кондуктору, чтобы онъ перетащилъ твои вещи. Идемъ!

— Ну, а ты что дѣлаешь и куда теперь ѣдешь?.. — спрашивалъ я его, когда мы съ нимъ вдвоемъ усѣлись въ отдѣльномъ купэ и закурили сигары, которые Свистунскій рекомендовалъ, какъ сигары, купленныя имъ въ Гаваннѣ, когда онъ былъ, тамъ проѣздомъ.

— Я, братъ, послѣ всѣхъ треволненій поступилъ на службу… Обстоятельства такъ сложились, и, наконецъ, теперь всякому порядочному человѣку, знаешь истинно-русскому, слѣдуетъ служить, чтобы, наконецъ… очистить нашу бѣдную Россію! — проговорилъ онъ какъ-то необыкновенно торжественно.

Эта торжественность, этотъ серьезный тонъ совсѣмъ не шли ко всей его фигурѣ и особенно къ его лицу; несмотря на явное желаніе Свистунскаго придать ему серьезность, въ немъ невольно проглядывало плутовски-добродушное и нахальное выраженіе, напоминавшее скорѣе прошедшаго сквозь огонь и мѣдныя трубы chevalier d’industrie съ оттѣнкомъ ноздревщины, барскаго легкомыслія и славянскаго добродушія. а вовсе не солиднаго чиновника, занимающагося канцелярскими дѣлами.

— Бѣдѣ у насъ Авгіевы конюшни! — продолжалъ онъ все тѣмъ-же тономъ… А людей мало… Надо вычистить… Хищеніе… Паденіе нравственности… однимъ словомъ — положеніе очень и очень серьезное, мои другъ.

И это говоритъ Свистунскій! Признаюсь, я въ первую минуту подумалъ, что онъ мистифицируетъ — онъ на эти шутки всегда былъ мастеръ — и спросилъ:

— Ты не шутишь?.. Ты, въ самомъ дѣлѣ, пристроился и собираешься чистить Авгіевы конюшни?..

— Какія шутки? — проговорилъ онъ съ неудовольствіемъ. Но затѣмъ, какъ бы вспомнивъ, что передъ нимъ старый товарищъ, передъ которымъ нельзя особенно ломаться, онъ прибавилъ уже болѣе естественно: — Безъ шутокъ… Я служу… Мѣсто пока небольшое: всего тысячъ до пяти, не считая командировокъ, но со временемъ… со временемъ… Дурной тотъ солдатъ, кто не разсчитываетъ быть генераломъ…

— И давно ты служишь?.. Я слышалъ недавно еще, что ты жилъ гдѣ-то въ провинціи.

— Обо мнѣ чертъ знаетъ что разсказываютъ! — перебилъ онъ меня, смѣясь и въ то же время какъ-то отводя въ сторону глаза… Разсказывали, напримѣръ, будто я укокошилъ сіамскаго короля… да то-ли еще!.. Будто я въ Одессѣ былъ таперомъ, — вообрази!!. Правда, мнѣ приходилось испробовать самыя разнообразныя занятія, но этого я не пробовалъ! — сказалъ онъ и снова засмѣялся.

— Такъ это правда, что ты былъ въ Сіамѣ?

— Правда… Собственно говоря, я не занималъ никакой оффиціальной должности, хотя и носилъ титулъ адъютанта, но вообще сіамскій король очень ко мнѣ благоволилъ и нерѣдко пользовался моими совѣтами… Я даже началъ писать для него проектъ органическаго устава и проекты разныхъ реформъ, но онъ не послушалъ меня, мой сіамецъ… Я хотѣлъ-было сблизить тѣснымъ союзомъ Сіамъ съ Россіей, открыть рынокъ ситцу и мишурнымъ издѣліямъ, но… интриги англійскаго посольства! — проговорилъ онъ, ни мало не затрудняясь…

О фокусахъ, которые показывалъ, онъ однако не упомянулъ, и я не счелъ долгомъ заговаривать объ этомъ.

— А послѣ, что ты дѣлалъ?..

— Послѣ? — переспросилъ онъ. Послѣ чего?.. Да, послѣ отъѣзда изъ Сіама… Я отправился въ Тунисъ, къ бею… Мнѣ хотѣлось предложить ему свои услуги по части изящныхъ искусствъ… Въ театральномъ дѣлѣ, могу сказать, я кое-что понимаю, пожалуй, не меньше Боборыкина… Я хотѣлъ организовать тамъ оперу, оперетки, драматическій театръ на совершенно новыхъ основаніяхъ… Но миссія моя не увѣнчалась успѣхомъ. Одинъ итальянецъ далъ крупную взятку его высочеству тунисскому бею — они, на этотъ счетъ, тамъ шельмы большія! — и я принужденъ былъ оттуда уѣхать…

Свнстунскій остановился на минуту и продолжалъ:

— Долгое время послѣ этого я скитался по Европѣ… ну и, надо признаться, пожилъ-таки! А женщины?.. На этотъ счетъ я всегда былъ какъ-то счастливъ… Императрица Евгенія, принцесса Матильда, королева неаполитанская… Я не говорю ужъ о другихъ bonnes fortunes, въ разныхъ частяхъ свѣта и пропускаю мою интересную исторію съ королевой сіамской… Быть можетъ, ты уже читалъ о ней въ путевыхъ очеркахъ Скальковскаго?.. Когда-нибудь я покажу тебѣ коллекцію… И все съ надписями… собственноручными… Но одна любовь наскучитъ хоть кому. Подъ конецъ меня стала донимать носталгія… Какъ ни дурна наша Россія, а все-таки… свое, близкое… Къ послѣднее время я нѣсколько измѣнилъ свои взгляды… Прежде я былъ завзятый европеецъ — не даромъ я для Сіама проектъ органическаго устава писалъ! — но, когда пораздумалъ хорошенько, да поговорилъ по душѣ съ Михаиломъ Никифоровичемъ — мы съ нимъ обѣдали въ Парижѣ въ Café Anglais, а послѣ въ Mabil'ѣ вмѣстѣ были — такъ меня точно озарилъ свѣтъ… Кстати, еще одна русская барынька — недурненькая! — меня развивала въ этомъ направленіи… Бабенка убѣжденная, славянофилка… И я понялъ, что заблуждался, понялъ, голубчикъ, что мы должны, обязаны быть самобытны, что сила и мощь русскаго народа безграничны, только если наши исконныя начала не будутъ изуродованы; надо только дать направленіе… Надо, понимаешь-ли, приняться только поэнергичнѣй!

Онъ воодушевился и продолжалъ на эту тэму… Старинный мой товарищъ, вравшій, бывало, на пари кряду полчаса, воскресъ передо мной. Что въ его словахъ было правдой, что ложью — отличить было такъ-же трудно, какъ сосчитать въ небѣ звѣзды. Я, разумѣется, не останавливалъ его и слѣдилъ за его быстрыми періодами, составленными, надо признаться, довольно гладко, и даже не безъ указаній на историческіе примѣры…

Получилъ онъ мѣсто, по его словамъ, совершенно неожиданно. "Всѣ удивлялись, что все это такъ скоро случилось! " Послѣ того, какъ Европа «ему наскучила» («и тюрьма за долги была отмѣнена» подумалъ я про себя), онъ вернулся въ Россію, скучалъ въ деревнѣ у тетки послѣднее время и отъ скуки написалъ проектъ объ улучшеніи финансовъ…

— Не улыбайся! — прибавилъ онъ, замѣтивъ невольную мою улыбку при сопоставленіи словъ: «Свистунскій и финансы». Я серьезно занялся этимъ вопросомъ… Собственная практика дала мнѣ богатый матеріалъ — весело усмѣхнулся онъ, — а затѣмъ я кое-что и читалъ… Въ деревнѣ скука адская! Да, наконецъ, отчего-же мнѣ и не писать проектовъ о финансахъ, скажи пожалуйста? Объясни?..

Онъ задалъ вопросъ съ такимъ прелестнымъ невиннымъ добродушіемъ, что я не нашелся, что отвѣтить.

— Нѣтъ, ты скажи… Отчего мнѣ не писать финансовыхъ проектовъ?.. Вѣдь пишутъ, мой другъ, иногда такія глупости, что передъ ними мои мѣры… Ну, оставимъ это. — Написалъ я и послалъ въ Петербургъ къ пріятелю… Бабкина Сережу помнишь? Ну еще бы, какъ не помнить… Онъ не сегодня-завтра — особа!.. Сережа, спасибо ему, не забылъ товарища и написалъ: «Пріѣзжай въ Петербургъ — намъ нужны люди. Около меня все свиньи». Я и пріѣхалъ мѣсяцевъ пять тому назадъ.

Онъ перевелъ духъ и продолжалъ:

— Работы пропасть… Съ утра до вечера то туда, то сюда… Вотъ и теперь новое порученіе… Ѣду въ командировку… Видишь, отвели купэ. Предлагали цѣлый вагонъ, но я отказался…

— Куда жъ ты ѣдешь?

— Въ разныя мѣста Россіи… На меня возложили серіозную и отвѣтственную, если хочешь, задачу: изучить на мѣстѣ, такъ сказать, Россію… Изслѣдовать духъ — понимаешь — духъ въ городѣ и деревнѣ, изучить жучка, саранчу и филоксеру, провѣрить, насколько справедливы слухи, будто нашъ мужикъ бѣденъ и низшая администрація не всегда внимательна, осмотрѣть рѣки, озера и моря… однимъ словомъ — задача грандіозная… Командировка продолжится два мѣсяца… Три тысячи рублей подъемныхъ, по десяти рублей суточныхъ… прогоны на пять лошадей…

— Ты развѣ дѣйствительный статскій совѣтникъ?

— А ты какъ думалъ?.. Съ новаго года статскій… Вѣдь, я давно числился по спискамъ… Послѣ командировки придется писать докладъ… Знаешь одну правду… святую правду… Теперь намъ ничего такъ не нужно, какъ правда, правда и правда!..

Свистунскій не переставалъ болтать. Онъ разсказывалъ, что намѣренъ онъ сдѣлать, когда будетъ директоромъ департамента, какъ онъ хорошъ со всѣми начальниками, какъ его любятъ и пр. И въ доказательство вынулъ изъ кармана письмо, истрепанный видъ котораго ясно свидѣтельствовалъ, что оно часто показывалось, и сказалъ: «Прочти, какъ мы съ директоромъ департамента!»

Я, дѣйствительно, прочелъ слѣдующее:

«Безъ тебя скучно. Пріѣзжай къ намъ. У насъ все свои.. Буду счастливъ, если ты исполнишь мою просьбу… Поговоримъ кстати о дѣлахъ. Пріѣзжай, а то мой Угрюмовъ наведетъ тоску и испортитъ вечеръ…»

— Кто этотъ Угрюмовъ?

— Да ты съ неба свалился… что ли? Угрюмова не знаешь!? Это, братъ, у насъ въ департаментѣ силища!.. Только ханжитъ, надо тебѣ сказать, ужасно… Смерти, что ли, боится… ха-ха-ха!.. Старина чувствуетъ вѣрно, что елисейскія поля не за горами и девотствуетъ!.. Однако, ты антикъ… Не знаешь Угрюмова?.. Ха-ха-ха… Преинтересный экземпляръ — этотъ monsieur Qugrioumoff… Когда на дняхъ, въ обществѣ архитекторовъ, дебатировался вопросъ о ватерклозетахъ, то, знаешь ли, что сказалъ Угрюмовъ?..

И, совершенно позабывъ свою роль солиднаго чиновника, командированнаго для изученія Россіи, Свистунскій, вспомнивъ свою способность актера, какъ то свелъ мускулы подвижной своей физіономіи и передо мной былъ не Свистунскій, а совсѣмъ незнакомый человѣкъ съ худымъ лицомъ, плоскими щеками, отвислой нижней губой и стеклянными глазами, неподвижно уставленными съ какой то тупой сосредоточенностью. Гробовымъ, словно изъ подземелья исходящимъ, голосомъ, Свистунскій произнесъ приблизительно слѣдующую рѣчь, безъ сомнѣнія значительно имъ шаржированную:

«Милостивые государи!»

«Что слышитъ ухо мое? Что видитъ взоръ мой? Дерзнулъ ли слабый умъ мой подумать, что въ обществѣ, хранившемъ до сихъ поръ преданія дорогой для насъ старины, бывшемъ скудельнымъ сосудомъ нашей самобытности, можетъ явиться столь дерзновенная мысль, какъ мысль о замѣнѣ, дорогихъ сердцу нашего народа, отхожихъ мѣстъ, выдумкой гнилостнаго и развращеннаго Запада — ватеръ-клозетами?.. Исторически сложившаяся у русскаго человѣка любовь къ единственно-самобытному памятнику строительнаго зодчества, — къ этимъ простымъ, безхитростнымъ, удобнымъ какъ для сидѣнія, такъ и для стоянія, годнымъ какъ для одной нужды, такъ и для другой, — проявленіямъ русской простоты, здраваго смысла и покорности — такъ какъ, милостивые государи, покорность сія выражается въ безпредѣльной готовности обонять, хотя и не всегда благовонные, но тѣмъ не менѣе здоровые запахи, — любовь эта, какъ слышу я, хочетъ подвергнуться испытанію, и вы желаете насильственно заставить русскій простой народъ измѣнить вѣковыя привычки свои и вѣрованія въ тщету бумаги при исполненіи имъ обычныхъ житейскихъ отправленій… Вы желаете извратить его природу (на что намъ не дано никакихъ полномочій), заставивъ русскаго человѣка чтить ватеръ-клозеты. Помимо несправедливости и неуваженія къ русскому народу, которое выразилось въ сдѣланномъ предложеніи о передѣлкѣ отхожихъ мѣстъ, въ сей реформѣ кроются, милостивые государи, и другія серіозныя опасности, предвидѣть кои обязанъ зоркій глазъ спеціалиста. Сіи опасности суть: любомудріе, гордыня и суетность. Теперь наши старинныя приспособленія человѣческаго опростанія не внушаютъ и не могутъ внушить, но самой простотѣ своего устройства, никакихъ любомудрыхъ мечтаній. Всякъ, придя къ онымъ, видитъ, во-первыхъ, дыру, во-вторыхъ, обыкновенную сѣдалищную доску и слышитъ сродный человѣку запахъ. Ничто не смущаетъ его, ничто не даетъ повода къ мудрствованіямъ; но допустите на минуту, что экзекуторы прикажутъ всѣмъ сторожамъ, курьерамъ и ихъ домочадцамъ посѣщать ватеръ-клозеты, и вслѣдъ за симъ всякъ въ оный пришедшій будетъ, во-первыхъ, удивленъ, а затѣмъ и захочетъ познакомиться съ его устройствомъ. Зачѣмъ идетъ вода? Къ чему сія пружина, скрытно дѣйствующая? — вопроситъ онъ себя. И послѣ этихъ вопросовъ, онъ навѣрное захочетъ испытать сложный механизмъ и, такимъ образомъ, не приготовленный ничѣмъ къ воспринятію надлежащихъ понятій, наукою дающихся, — легко можетъ впасть въ заблужденіе и подумать, что онъ и самъ способенъ устраивать ватеръ-клозеты. Отсюда уже и гордыня, а затѣмъ и суетность… Развратившись, нѣкоторымъ удобствомъ, (не смѣю не согласиться — болѣе спокойнаго сидѣнья) не захочетъ ли онъ и большаго?.. Не возмечтаетъ ли онъ, что нѣкоторое удобство сидѣнія, въ минуты отданія долга природѣ, влечетъ за собою желаніе м другихъ, какъ напримѣръ потребность въ газетной бумагѣ. А за симъ не подскажетъ ли ему суетность любомудрыхъ желаній и въ разсужденіи другихъ потребностей уже развращенной природы? Сей путь, милостивые государи, очень опасный путь и посему, да отсохнетъ лучше моя рука, если я осмѣлюсь выразить согласіе на столь ужасную мѣру, предлагаемую господами архитекторами, какъ повсемѣстная замѣна отхожихъ мѣстъ — ватеръ-клозетами».

Надо было видѣть лицо Свистунскаго и слышать этотъ, серіозный замогильный голосъ, чтобы понять всю прелесть его шаржа. Нечего, разумѣется, и прибавлять, что рѣчь эту онъ самъ сочинилъ (и, вѣроятно, потѣшалъ ею своего директора департамента), такъ какъ нельзя же серіозно думать, чтобы, въ самомъ дѣлѣ, нашлись столь горячіе противники ватеръ-клозетовъ среди чиновниковъ, предпочтительно страдающихъ гемороями.

Но Свистунскій по привычкѣ лгуновъ, клялся, что подобная рѣчь была произнесена и такъ подѣйствовала на всѣхъ присутствующихъ, что въ «Обществѣ архитекторовъ» вопросъ о ватеръ-клозетахъ былъ оставленъ.

— Такъ, милый другъ, у насъ для курьеровъ и сторожей никакихъ удобствъ и нѣтъ! — закончилъ Свистунскій, заливаясь самымъ веселымъ, неудержимымъ хохотомъ…

Признаться, я не сомнѣвался, что онъ вретъ, но вралъ онъ съ такой иллюзіей правдоподобія, что я слушалъ не безъ интереса его вранье. Польщенный такимъ вниманіемъ со стороны стараго товарища, онъ подъ конецъ дошелъ уже до невообразимыхъ non sens’овъ… Такъ, онъ разсказывалъ, будто ему предлагали мѣсто губернатора, но онъ отказался, что у нихъ (онъ постоянно говорилъ: «мы») въ департаментѣ кто то сочинилъ проектъ — упразднить временно, въ видѣ опыта, печать, — а всѣхъ цензоровъ, которые, такимъ образомъ, остались бы, какъ онъ своеобразно выразился, «при пиковомъ интересѣ», назначить смотрителями казенныхъ земель въ Оренбургскомъ краѣ и другихъ мѣстахъ для огражденія остатковъ ихъ отъ расхищенія. "Они не проглядятъ ни одного деревца — нѣтъ! "

— Ну это, братъ, ужъ ты сочиняешь, кажется, насчетъ печати…

— Ты думаешь? Къ чему мнѣ сочинять… Я самъ говорилъ, что печать нужна, даже въ извѣстныхъ случаяхъ полезна, но поди жъ ты… Нашлись люди, непонимающіе… Конечно, проектъ этотъ не пройдетъ, нечего и говорить… Нашъ «департаментъ проектовъ» долженъ же заниматься проектами! Хочешь, не хочешь, а проектируй!

— Но какая руководящая у васъ идея? — нарочно спросилъ я, разсчитывая поймать товарища на враньѣ.

Но это было дѣло не легкое. Свистунскій не только вралъ хорошо, но и былъ мастеръ увертываться… На мой вопросъ, онъ внезапно отвѣтилъ:

— Какая идея?… Развѣ она не ясна для тебя?

— А для тебя?

— Совершенно… Идея — дезинфекціи! — отвѣчалъ онъ внезапно, какъ бы осѣненный свыше.

И затѣмъ онъ снова принялся болтать… Окончательно разнуздавшись, онъ, какъ Хлестаковъ, уже понесъ околесную — говорилъ о какихъ-то его собственныхъ «задачахъ», о томъ, что если ему не повезетъ на службѣ, и если его не сдѣлаютъ посланникомъ, то онъ попроситъ концессію на открытіе кафе-шантановъ, съ цѣлью разогнать эту «русскую хандру»… Наконецъ, онъ предложилъ и мнѣ мѣсто.

— Послушай, въ самомъ дѣлѣ, хочешь?.. Мѣсто тысячи на три пока… Намъ нужны люди… Порядочные люди…

Теперь, по его словамъ, многія занятія, прежде щекотливыя, поднялись въ общемъ мнѣніи. Не мѣсто вѣдь краситъ человѣка, а человѣкъ мѣсто! — какъ сказалъ недавно нашъ товарищъ Миша Проходимцевъ, въ обществѣ содѣйствія распространенія сочиненій Баркова… И онъ оправдываетъ свое bon-mot. Хочешь, въ самомъ дѣлѣ?.. Я могу устроить, напримѣръ, мѣсто по статистикѣ… Я могу тебя взять въ помощники… Вѣдь, ей-Богу, можно много добра сдѣлать… Право — валяй. Напиши прежде серьезную статейку, дай мнѣ, и я свезу Сережѣ Бабкину.

И Свистунскій даже расчувствовался и прослезился.

— Ну что ты теперь?.. Пишешь тамъ, гдѣ-то… Захоти я, напримѣръ, и тебя тю-тю!.. Напишу въ статистическомъ докладѣ, что отъ твоихъ статей въ полтавской губерніи появился жучекъ… — И онъ разразился веселымъ смѣхомъ…

— Ты вѣдь все врешь, Свистунскій!

— Врешь!? Нѣтъ, не вру… Ну, положимъ, немножко и совру — русскій человѣкъ любитъ соврать, такъ отъ этого мой совѣтъ не теряетъ цѣны… А если ты сомнѣваешься въ моей командировкѣ — на, смотри!

И онъ раскрылъ бумажникъ, полный новенькихъ сотенныхъ бумажекъ…

— Пріѣдемъ въ Москву — вспомнимъ старину!

Его безшабашное бахвальство начинало надоѣдать, да и онъ, кажется, самъ усталъ, такъ что я былъ радъ, когда онъ перешелъ къ воспоминаніямъ о товарищахъ. Мы вмѣстѣ съ нимъ перебирали многихъ, и оказалось, что нѣкоторые изъ нихъ успѣли въ жизни. Особенно восторгался Свистунскій Мишей Проходимцевымъ…

— Помнишь, всегда былъ пройдохой этотъ Миша! Бывало, генералъ Раковъ съ свойственной ему веселостью говорилъ: — «Господа, закройте всѣ отверстія — Проходимцевъ идетъ»… А онъ и ухомъ не велъ… Я въ тѣ времена въ Сіамѣ уставъ писалъ и шишъ получилъ, а онъ — поди ты — выдумалъ какія-то, говорятъ, пули, бьющія на сто верстъ и черезъ пятнадцать-то лѣтъ — въ ходу! Но доброта въ немъ осталась… Онъ по-прежнему съ товарищами хорошъ… Ну, и вретъ же!..

«Однако не больше тебя!» невольно пронеслось въ головѣ.

— Ha-дняхъ еще я былъ у него, обѣдалъ… Онъ мнѣ и говоритъ: «Ваня! Ты мастеръ писать подъ разныя руки, напиши нѣсколько писемъ, что лучше меня нѣтъ на свѣтѣ начальника» — Зачѣмъ тебѣ? — Нужно. — Скажи зачѣмъ? — Нужно, говоритъ, а я зато не забуду твоей услуги. — Да ты бы въ газеты отъ себя послалъ… — Посылалъ, но не всѣ печатаютъ… Кромѣ «Моск. Вѣд.», ни одна… Да «Моск. Вѣдомостямъ» не всегда вѣрятъ. Думаю, отчего по дружбѣ не сдѣлать человѣку услуги, написалъ и принесъ ему. — Спасибо, говоритъ, братъ, удружилъ…

— Зачѣмъ же ему были эти письма?

— Зачѣмъ?.. Ахъ, ты простофиля!.. Зачѣмъ?.. Ты у Мишки-то спроси зачѣмъ… Онъ объяснитъ. Онъ, не будь дуракъ, да эти письма нечаянно оброни во время доклада у графа. Графъ мнителенъ. — «Это что такое?». А Миша сконфузился — помнишь какъ онъ у насъ драматическое искусство любилъ?.. Графъ, начальникъ-то его, видя, что Миша жмется, повторилъ: «Это что такое?» — Ну, въ концѣ-концовъ сцена при бенгальскомъ освѣщеніи. Съ тѣхъ поръ графъ думаетъ, что безъ Миши пропадетъ департаментъ. Вотъ тебѣ и Миша! Мы вмѣстѣ съ нимъ тонъ даемъ!.. Мы считаемся первыми чиновниками! А вѣдь онъ, если правду сказать, и недалекъ, да и скотъ порядочный!

Я прилегъ и притворился спящимъ. Скоро Свистунскій смолкъ и быстро заснулъ. Тогда я выбрался изъ купэ и пересѣлъ въ свой вагонъ…

Москва была близко. Въ вагонѣ начались приготовленія, обычныя передъ концомъ путешествія. Убирались подушки, мѣшки, картонки… Спрашивали другъ у друга объ разныхъ московскихъ адресахъ. Толстая старушка уже болтала съ какой-то дамой и снова разсказывала о «прелестныхъ» генералахъ и «прелестныхъ» людяхъ. Дама, по счастію, не спрашивала старушку, зачѣмъ она ѣздила въ Петербургъ, какъ сосѣдъ — сухощавый землевладѣлецъ и отставной морякъ, который теперь разсказывалъ «форменной фуражкѣ» о своемъ путешествіи на шлюпкѣ «Вѣрномъ» въ 1827 году въ Средиземное море и пояснялъ, почему прежде матросы были молодцы, а теперь — нѣтъ… При этомъ онъ давалъ подробныя разъясненія насчетъ линьковъ и иныхъ поощреній… Я думалъ, что Свистунскій уже забылъ обо мнѣ, какъ вдругъ двери вагона отворились, онъ вошелъ и сталъ упрекать, что я поступилъ не по-товарищески.

— Непремѣнно въ Москвѣ остановимся вмѣстѣ! — приставалъ онъ. Тамъ я тебя познакомлю съ такой барынькой…

Онъ щелкнулъ только языкомъ…

— Кромѣ того, если хочешь, познакомлю съ Катковымъ… Хочешь! — не унимался онъ.

Мы подъѣзжаемъ къ Москвѣ… По счастью, Свистунскій снова ушелъ къ себѣ въ купэ и, когда поѣздъ остановился, я поспѣшно вышелъ на платформу и усѣлся въ карету Лоскутной гостиницы.

IV.

Передъ пылью и грязью московскихъ улицъ и этихъ безчисленныхъ, узкихъ, кривыхъ переулковъ и проулковъ — настоящихъ засадъ для рыцарей ночи — разыскивать которые даже и знакомому съ Москвой человѣку гораздо труднѣй, чѣмъ разыскать что угодно въ любой европейской столицѣ, куда вы попали въ первый разъ, — передъ этими, дѣйствительно самобытными благоуханіями на площадяхъ, на рынкахъ, въ рядахъ, на дворахъ, словомъ — всюду, гдѣ могутъ копиться кучи мусора и разной гніющей дряни, — даже и Петербургъ съ его Сѣнной площадью, домомъ Вяземскаго, зловоніемъ и сыростью подваловъ — этихъ дворцовъ петербургскаго рабочаго люда — съ его «амбре» черныхъ лѣстницъ и «мильфлерами», исходящими изъ каналовъ, — кажется опрятнымъ, изящнымъ джентльменомъ передъ матушкой-Московой, раскинувшейся въ живописномъ, но грязномъ безпорядкѣ на своихъ холмахъ и предхолміяхъ.

Впрочемъ, Москва, восхищающая иностранцевъ своимъ Кремлемъ, монастырями, церквами, садами, хлѣбосольствомъ и пестротой, дѣйствительно, можетъ поразить оригинальностью физіономіи стараго историческаго города не только нечистоплотностью, но и другими сторонами, будящими воспоминанія. Это не то, что Петербургъ, молодая исторія котораго лѣзетъ вамъ въ глаза остроконечнымъ шпицемъ Петропавловскаго собора да рядомъ казармъ и домовъ, похожихъ на казармы…

Москва, напротивъ, на каждомъ шагу своими памятниками старины заставляетъ васъ оглянуться назадъ и припоминать. Когда черезъ день послѣ пріѣзда въ Москву, я проходилъ лунной ночью мимо Кремля съ его причудливыми башнями и маковками церквей, серебрящихся луннымъ свѣтомъ, невольно воспоминанія просились въ голову, и въ воображеніи проносилось прошлое, нѣмыми свидѣтелями котораго были камни этихъ башенъ, церквей, стѣнъ. Грозный царь Иванъ съ его опричиной и такимъ-же мрачнымъ, узкимъ, тяжелымъ, какъ онъ самъ, храмомъ Василія Блаженнаго, — этотъ патологическій субъектъ, безсознательно разыгравшій, отчасти, роль Ришелье по отношенію къ русскому боярству, и это раболѣпствующее, приниженное боярство, дрожавшее ежеминутно за жизнь и въ то же время покорно подставляющее подъ топоръ свои сѣдыя головы, и этотъ безмолвный народъ, молчаливый, какъ всегда, испуганный, разступающійся съ воплями передъ несущимися по улицамъ опричниками… всѣ эти картины, какъ будто, оживали въ тишинѣ ночи и безмолвіи Кремля, нагоняя послѣдующія воспоминанія…

Вонъ, съ той стѣны, если вѣрить преданіямъ, былъ брошенъ Лжедимитрій. Народъ, по обыкновенію, не принималъ большого участія въ событіяхъ, словно инстинктивно понимая, что все это дѣла боярскія, а не его дѣло… Тишайшіе цари, византійски-чинными процессіями совершавшіе шествіе изъ дворца въ соборъ, появлявшіеся народу съ Краснаго крыльца, проводившіе время въ молитвѣ и сказкахъ, проходятъ въ памяти. Вспоминается глухое броженіе въ глубинѣ Россіи, гдѣ долго еще бродило смутное недовольство, выразившееся въ мятежѣ Стеньки Разина, а послѣ въ томъ «вороненкѣ» Пугачевѣ, который заставилъ Екатерину писать оправдательныя письма Вольтеру и Дидро… Вонъ тамъ, на томъ-же лобномъ мѣстѣ, среди мрачнаго безмолвія массъ, они сложили свои буйныя головы, сложили надежды голытьбы и закрѣпощеннаго народа, но долго еще носился на Волгѣ и въ разныхъ глухихъ мѣстахъ этотъ своеобразный духъ протеста, пока не замеръ въ мистицизмѣ раскольничьихъ толковъ…

И другая — помѣщичья Москва — на каждомъ шагу бросается вамъ въ глаза своими привольно раскинувшимися барскими домами, съ садами, службами, съ внутреннимъ устройствомъ, напоминающимъ эпизоды изъ записокъ Багрова и нѣкоторыя главы изъ «Войны и мира». Теперь эти дома глядятъ какъ-то печально передъ высокими, пятиэтажными, вновь строющимися домами современныхъ коммерсантовъ, со всѣми приспособленіями и комфортомъ современной архитектуры и со всѣми неудобствами этихъ громадныхъ комфортабельныхъ тюремъ безъ воздуха, безъ зелени, безъ тишины и приволья, этихъ «особнячковъ» Москвы, скрывающихся въ тѣнистыхъ садикахъ, но зато совсѣмъ не приспособленныхъ для жизни какой-нибудь скромной нынѣшней семьи съ ограниченнымъ бюджетомъ.

И вотъ эти «особняки», гдѣ нѣкогда будировали престарѣлые генералы, оставшіеся внѣ области благосклоннаго взгляда, или благосконной улыбки, согрѣвавшей больше солнца эти старческія, честолюбивыя сердца, — гдѣ, послѣ знаменитаго манифеста объ улучшеніи быта сельскаго состоянія, раздавались помѣщичьи вопли и обдумывались средства затормозить дѣло, пугая всеобщей революціей въ Россіи, — гдѣ наши прабабушки и бабушки шалили въ молодости потихоньку, всегда соблюдая «апарансы», а подъ старость изобрѣтали московскихъ Корейшъ и Альфонсовъ изъ бывшихъ лакеевъ и кучеровъ, — эти «особняки» теперь заняты складами земледѣльческихъ машинъ, средней руки трактирами, меблированными комнатами, число которыхъ въ Москвѣ — этомъ громадномъ сборномъ и проѣзжемъ пунктѣ Россіи — необыкновенно велико. Старинный помѣщичій складъ еще остался въ Москвѣ, но только на ея наружномъ видѣ, и постепенно вымираетъ. Теперь Москва совсѣмъ не «помѣщичій» городъ, какимъ былъ прежде и, конечно, никакъ не городъ «солдатъ и чиновниковъ», какъ Петербургъ. И въ самодовольно-торжественномъ выраженіи этихъ разъѣзжающихъ на тысячныхъ рысакахъ московскихъ тузовъ-купцовъ, и въ своеобразномъ краснорѣчіи думскихъ засѣданій, и въ тѣхъ, тщеславныхъ пожертвованіяхъ, которыми дивятъ иногда московскіе коммерсанты, и въ этой любви выставить на показъ свои чувства и медали, и въ этихъ аляповатыхъ, безвкусныхъ, новѣйшихъ постройкахъ, во всемъ, говорю я, ясно сказывается, что Москва въ рукахъ Разуваева. Онъ царитъ въ ней, даетъ ей тонъ, примируетъ въ думѣ и, какъ у себя въ дальнихъ комнатахъ, держитъ городъ въ грязи, заботясь поразить какимъ-нибудь необыкновеннымъ колоколомъ или замѣчательнымъ злостнымъ банкротствомъ. Онъ, этотъ разбогатѣвшій мужикъ, отецъ котораго еще боялся квартальнаго, не менѣе черта, или домового, смѣнившій поддевку на сюртучную пару и швыряющій деньгами съ француженками, вотъ кго настоящій хозяинъ нынѣшней Москвы. Интеллигенція тутъ какъ-то въ тѣни; общественная жизнь, сильно развитая здѣсь въ трактирахъ, на гуляньяхъ, въ театрахъ, выдвигаетъ преимущественно на первый планъ всѣхъ этихъ Китъ Китычей въ цилиндрахъ и иногда съ дипломомъ коммерческаго училища въ карманѣ, которые пародируютъ въ качествѣ «народа» въ разныхъ торжественныхъ случаяхъ, говорить quasi-народнымъ языкомъ, образчики котораго нерѣдко встрѣчаются въ печати, умѣютъ быть съ полиціей на дружеской ногѣ, не рискуя своей бородой, или волосами, и выдаются «Московскими Вѣдомостями», какъ «самдѣлишный народъ» — таящій въ себѣ всѣ настоящія качества русскаго духа.

Отъ того, что хозяйство Москвы находится въ рукахъ окулачившагося мужика, московскому населенію, конечно, нисколько не лучше. Для рабочаго люда въ Москвѣ меньше сдѣлано, чѣмъ даже въ Петербургѣ, и если подвалы Петербурга скверны, то стоитъ только взглянуть на жилища московскихъ фабричныхъ, чтобы убѣдиться, что онѣ еще сквернѣй. И тамъ, конечно, не одинъ Абрикосовъ, извѣстный московскій кондитеръ, имѣющій большое заведеніе, гдѣ производство идетъ при такой обстановкѣ и рабочіе живутъ въ такой мерзости, что при одномъ чтеніи объ этомъ можетъ пропасть всякій аппетитъ къ знаменитымъ въ Москвѣ абрикосовскимъ конфектамъ и вареньямъ. Судебные процессы и статистическія описанія познакомили нѣсколько публику съ тѣмъ, что сдѣлалъ московскій «хозяинъ» для подневольнаго человѣка. Въ концѣ-концовъ, онъ ничего не сдѣлалъ — смертность въ Москвѣ, не смотря на лучшія, чѣмъ въ Петербургѣ, климатическія условія, стоитъ на одномъ уровнѣ. И если «хозяинъ» попадетъ въ судъ, послѣ какой-нибудь катастрофы въ родѣ пожара на фабрикѣ Гивартовскаго, то выходитъ оттуда, конечно, далеко не убѣжденнымъ, что система хищничества, пользованіе удобнымъ моментомъ, вовсе не есть идеалъ торговли и промышленности.

Поговорите съ какимъ-нибудь знающимъ москвичемъ обо всѣхъ этихъ тузахъ, ворочающихъ милліонами, и если вы охотникъ до біографій во вкусѣ Смайльса, то, конечно, сильно разочаруетесь, такъ какъ въ большинствѣ случаевъ вамъ придется выслушать однообразную лѣтопись всевозможныхъ фактовъ, болѣе уголовнаго, чѣмъ педагогическаго характера, представляющихъ богатую канву для сенсаціоннаго романа, въ родѣ похожденій россійскаго Рокамболя. Послѣ такихъ эпопей вы еще болѣе поймете, почему у насъ не нарождается еще — да и едва ли можетъ народиться — та сильная буржуазія, которая держитъ въ настоящее время вездѣ въ своихъ рукахъ не только ключи отъ кассы народнаго производства, но и ключи отъ политики, направляемой, конечно, въ томъ же духѣ. У московскихъ «хозяевъ» на этотъ счетъ очень просто: въ торговой политикѣ господствуетъ идеалъ нахрапа или каверзы Подхалюзева, въ государственной — «мотивы» Охотнаго ряда. Изъ этого сочетанія дѣйствительно выходитъ нѣчто особенное, какъ будто оправдывающее «Московскія Вѣдомости».

Но заключившій такимъ образомъ, т. е. вообразившій, что названная газета дѣйствительно служитъ выраженіемъ общественнаго мнѣнія Москвы — попалъ бы въ просакъ съ своимъ быстрымъ рѣшеніемъ. Во-первыхъ, Москва — не одни Китъ Китычи и не одни Подхалюзнны; въ той же Москвѣ есть и другая часть общества, менѣе замѣтная, по болѣе развитая и составляющая очень внушительное меньшинство. Вотъ эта-то часть, напротивъ, пришла бы въ смущеніе, если бы ее сочли солидарною съ мнѣніями «Московскихъ Вѣдомостей» и «Руси». Она вовсе не такъ думаетъ, какъ думаютъ названные органы, и вовсе не представляетъ той болѣе абстрактной, чѣмъ дѣйствительной «Москвы», которую обыкновенно названные публицисты противополагаютъ «Петербургу» въ смыслѣ принциповъ. И фактъ, заслуживающій интереса, тотъ, что въ Москвѣ самое большое распространеніе имѣютъ, напримѣръ, такіе органы какъ «Русскія Вѣдомости», «Московскій Телеграфъ», «Русскій Курьеръ», какъ извѣстно, не имѣющіе ничего общаго съ «Московскими Вѣдомостями». Мнѣ даже сообщали, что въ послѣднее время, вслѣдствіе невозможнаго тона названной газеты, ея распространеніе еще болѣе уменьшилось, и издателю даже не помогаетъ и монополія на станціи московско-курской желѣзной дороги. «Московскихъ Вѣдомостей» просто не берутъ. То же самое говорили мнѣ и московскіе газетные разносчики. На двадцать пять нумеровъ «Русскихъ Вѣдомостей» — идетъ одинъ нумеръ г. Каткова. Фактъ, повторяю, весьма любопытный, свидѣтельствующій, что «Россія» названаго публициста далеко не такъ велика, какъ можно было бы судить по тому апломбу, съ которымъ онъ говоритъ отъ ея имени и подчасъ тѣмъ свободнымъ публицистическимъ языкомъ своихъ передовыхъ статей, который заставляетъ иногда прочитывать ихъ даже людей, вовсе не раздѣляющихъ мнѣнія газеты.

— Единственная газета, тонъ которой напоминаетъ, по крайней мѣрѣ, хоть одной стороной, тонъ европейскаго органа! — говорилъ мнѣ одинъ изъ такихъ любителей-москвичей, одинъ присяжный повѣренный.

— Въ смыслѣ тона бѣсноватыхъ газетъ?

— Хотя бы и такъ. Знаю, что этотъ тонъ, его рѣзкость, его апломбъ могутъ проявляться въ извѣстномъ направленіи…

— Отъ этого онъ еще гнуснѣе.

— Ну, нѣтъ, отчего же… Этотъ языкъ можетъ возбуждать злость, негодованіе, презрѣніе, но, по крайней мѣрѣ, не ту скуку, которой вѣетъ во всѣхъ передовыхъ статьяхъ нашихъ другихъ газетъ…

— Но иногда эта скука невольная…

— Все это такъ, но тѣмъ не менѣе непроходимая скука! А тутъ хоть гадости пишутъ, но раздражающимъ тономъ. Вотъ почему вы видите эту газету у меня на столѣ! прибавилъ этотъ своеобразный любитель «изящнаго».

V.

На другой день пріѣзда, я съ утра принялся разъискивать одного знакомаго, адреса котораго не зналъ, да вдобавокъ, и не зналъ навѣрное, въ Москвѣ ли мой знакомый, или уѣхалъ въ деревню. Въ Петербургѣ мнѣ дали адресъ одного студента, который давалъ уроки въ семьѣ моего знакомаго и могъ помочь мнѣ въ моихъ поискахъ. Адресъ, данный мнѣ, былъ коротокъ: такая-то больница.

Такъ какъ больница была недалеко отъ Лоскутной гостиницы, я отправился туда.

— Не знаете ли вы студента такого-то? — обратился я къ сторожу, вышедшему изъ справочной больничной конторы.

Онъ повторилъ фамилію, куда-то сходилъ и вернулся, рѣшительно объявивъ, что такого студента здѣсь не бываетъ.

— Но мнѣ дали адресъ. У кого здѣсь можно справиться?

— Будьте покойны. Я всѣхъ студентовъ знаю. Это вѣрно. Нѣтъ такого. Вы бы съѣздили въ другую больницу. Ее часто смѣшиваютъ съ нашей! — обязательно объяснялъ онъ, благодаря за двугривенный.

Я имѣлъ глупость повѣрить, и поѣхалъ въ другой конецъ города. Во всю длинную дорогу старикъ-извозчикъ тянулъ одну и ту же пѣсню: «кормы дороги, работа скверная, конки одолѣли».

— И господа не тѣ!

— Какъ не тѣ?

— Не тѣ. Бога забыли, вотъ Богъ имъ и не даетъ!

— Какъ забыли Бога?

— Стало, забыли. За то и имъ Богъ не даетъ ходу. Отощалъ баринъ.

— Кому жъ Богъ ходъ даетъ въ Москвѣ?

— Извѣстно кому — толстопузому, купцу.

— Чтожъ, кто лучше по-твоему: баринъ или купецъ?

— Толстопузый хуже. Онъ, гляди, изъ нашего брата вышелъ, записался въ купцы и о-о-охъ какъ мужика обидитъ. Къ лоскъ! Барину такъ и не въ домекъ… А зачѣмъ Бога забылъ? Небойсь, положеніемъ недоволенъ, что крестьянъ отняли, и бунтуетъ. Богъ и наказываетъ.

Извозчикъ оказался завзятымъ пессимистомъ, мрачно глядѣвшимъ на все окружающее. Теперь, по его словамъ, все стало хуже, все, будто бы, направлено къ тому, чтобы подневольному человѣку не вздохнуть. И Бога забыли, и правды въ мірѣ нѣтъ, и народъ сталъ хуже, и земля плохо родитъ, и господинъ жуликомъ сталъ. "Вотъ намедни тоже, какъ бы человѣка посадилъ, въ родѣ какъ будто барина; ѣздили мы съ нимъ часа четыре, полъ-Москвы исколесили, остановились у Солодовннкова пасажа, и слѣдъ его простылъ. «И народъ!» — прибавилъ сердито извозчикъ.

Вотъ и больница. Опять справка. Того студента, котораго я разъискивалъ, нѣтъ. Раздосадованный, я снова поѣхалъ въ первую больницу. На этотъ разъ у дверей стоялъ другой швейцаръ.

— Не знаете ли студента такого-то?..

— Какъ же, знаю. Они у насъ въ больницѣ бываютъ. И письма на ихъ имя сюда приходятъ. Какъ не знать?.. Да вы напрасно, господинъ, тогда, какъ утромъ были, у меня не спросили!

— А вы развѣ знали, что я былъ здѣсь?

— Какъ же… Я слышалъ, какъ вы съ тѣмъ швейцаромъ говорили.

— Такъ что же вы тогда не сказали?

— Да, вишь, онъ знаетъ… Думаю, пусть онъ и говоритъ. А онъ этого и не можетъ ничего знать, потому онъ при конторѣ, а я при швейцарской…

Оказалось, однако, что студентъ въ этотъ день не былъ, да и не каждый день бываетъ въ больницѣ. Пришлось ѣхать въ адресный столъ.

Тамъ толпа изрядная. Однако, ждать пришлось не долго. Мнѣ дали справку. Читаю: по Воробьевой горѣ…

— Извозчикъ, далеко это?

— За Москва рѣку, а то кругомъ.

— А за рѣкой близко?

— Рукой подать, вотъ какъ до этой стѣны.

Поѣхали. Жара дьявольская, дорога убійственная. Проѣхали Арбатъ, Пречистенку, проѣхали Дѣвичье поле, впереди блистали купола Новодѣвичьяго монастыря. У монастыря я остановился и вошелъ въ ограду.

Я вошелъ въ церковь, минуя кладбище, гдѣ на памятникахъ все пестрѣли извѣстныя фамиліи. Въ темной церкви повѣяло прохладой и свѣжестью. Въ церкви читали часы и собирались понемногу монахини. Что за блѣдныя, истомленныя, желтыя лица! Вотъ входитъ одна, высокая, худая, строгая — оказалось сестра-казначея — свершаетъ при входѣ поклоны на всѣ стороны и затѣмъ идетъ впередъ мѣрнымъ, размѣреннымъ шагомъ, къ своему почетному въ церкви мѣсту. Всѣ низко-пренизко ей кланяются, почти припадая къ полу, и она отвѣчаетъ низкимъ поклономъ. Сколько торжественной строгости въ этомъ ритуалѣ этихъ взаимныхъ поклоновъ сестеръ во Христѣ!

Что было подъ оболочкой этихъ строго-постныхъ, этихъ желто-блѣдныхъ, безстрастныхъ лицъ? Вѣдь и подъ монашеской рясой бьется женское сердце? И подъ несовсѣмъ красивой шапкой, надвинутой на лобъ, бродили, если не бродятъ, какія-нибудь мысли, напоминающія о мірѣ, о его прелестяхъ и соблазнахъ? На это не даютъ отвѣта ни неподвижные взгляды, ни безстрастныя лица этихъ темныхъ фигуръ, кажущихся еще темнѣй въ полутемномъ свѣтѣ церкви, безмолвно припадающихъ головами къ полу и осѣняющихъ себя крестами.

Внѣ храма такъ ярко свѣтитъ солнце и такъ свѣтло и жизнерадостно. Я осматриваю памятники и, замѣтивъ приближающуюся монахиню, подхожу къ ней и спрашиваю:

— Скажите пожалуйста, можно осмотрѣть монастырь?..

— Какже. Храмъ всегда открытъ для усердствующихъ.

— Нѣтъ, я храмъ видѣлъ. Мнѣ бы хотѣлось посмотрѣть кельи… Возможно это?

— Нѣтъ, не допускаютъ. Попросите мать-игуменью. Только теперь ихъ дома нѣтъ, онѣ въ Москвѣ, — прибавила монахиня.

— Нельзя ли хоть посмотрѣть кельи царевны Софіи?

— Какая-такая? У насъ никакой царевны нѣтъ!

Очевидно, монахиня этого не слыхала.

— Сколько здѣсь монахинь?

— Около трехсотъ.

— Какого званія?

— Больше крестьянскаго, купчихи есть, двѣ дворянки.

— А мать-игуменья?

Она назвала извѣстную фамилію.

— Такъ нельзя ничего осмотрѣть? — еще разъ спросилъ я.

— Спросите у сестры-казначеи.

Но и сестра-казначея оказалась такою же подозрительно-несговорчивою. Ее больше интересовало, кто я такой, зачѣмъ мнѣ осматривать и т. п. Такъ я и ушелъ изъ Новодѣвичьяго монастыря, ничего не видавши. Онѣ, эти сестры, словно боятся всякаго вопроса, каждый пустякъ окружаютъ какой-то тайной. Напримѣръ, я спросилъ: работаютъ ли всѣ монахини или нѣкоторыя, и въ отвѣтъ получилъ неопредѣленный отвѣтъ, что всякая по мѣрѣ силъ. Затѣмъ, когда я хотѣлъ войти въ подробности, мнѣ не отвѣчали.

— Коли вы, господинъ, любопытны посмотрѣть, — сказалъ мнѣ монастырскій дворникъ, то достаньте письмецо къ матери-игуменьѣ, такъ лучше всего. Тогда вамъ все покажутъ.

Спустились къ Москва-рѣкѣ; по другой ея сторонѣ высились знаменитыя Воробьевы горы, куда удалялся Іоаннъ Грозный, откуда осматривалъ Москву Наполеонъ и гдѣ теперь въ деревнѣ, расположенной на вершинѣ, живутъ московскіе дачники, которыхъ не пугаетъ отсутствіе удобнаго сообщенія съ городомъ. У самой рѣки, на томъ берегу, были какія-то строенія и около столы.

— Это что?

— Трактиръ. По праздникамъ сюда пріѣзжаютъ гулять.

У берега стояла лодка и тутъ же городовой, московскій городовой, очень мало по наружности похожій на петербургскаго. У московскихъ нѣтъ той особенной складки, нѣтъ того полицейскаго «шика», что у нашихъ, и на видъ они куда невзрачнѣе петербургскихъ, да и одѣты не такъ щеголевато.

— Вы здѣсь зачѣмъ стоите? — спросилъ я, удивленный, что блюститель порядка сторожитъ Москва-рѣку.

— Для порядку! — отвѣчалъ онъ.

— Для какого?

— Мало ли, господинъ, для какого — для всякаго!

— Напримѣръ?

— Чтобы шуму не было…

— На рѣкѣ-то?..

— Вобче, чтобы какъ слѣдуетъ. Чтобы подозрительныя лица не проѣзжали… Мало ли нонече!

О, святая простота! Кто устоитъ противъ твоей наивности въ образѣ этого маленькаго ярыжки, слѣдящаго за подозрительными людьми? Дай только Богъ, чтобы фантазія не увлекла его какъ-нибудь въ просакъ и чтобы его наблюдательность не превысила данныхъ ему квартальнымъ инструкцій, вѣроятно составленныхъ тоже «вообще» и, надо думать, приноровленныхъ къ его понятіямъ о степени подозрительности.

— Какъ же вы отличаете подозрительныхъ лицъ?..

— Сейчасъ видно, коли у человѣка на умѣ недоброе… Онъ и видъ такой имѣетъ! — простодушно отвѣчалъ московскій стражъ. — Ну, опять, одежа…

На той сторонѣ рѣки, у сквернаго трактира, какой-то мальчикъ взялся меня проводить на-верхъ… По изрытому рытвинами подъему мы взобрались на гору. Я оглянулся и не раскаялся, что совершилъ длинное и утомительное путешествіе по жарѣ. Видъ на Москву дѣйствительно былъ превосходный. Вся она была какъ на ладони, блистая своими церквами, утопая въ зелени, окаймленная, какъ въ рамкѣ, зеленѣющими полями. Я долго не могъ оторвать глазъ отъ этой красивой панорамы громаднаго города, сверкающаго на солнцѣ безчисленными куполами, между которыми особенно выдѣлялся ярко-раззолоченный особеннымъ способомъ гальванопластики куполъ храма Спасителя.

Посмотрѣвъ съ того самаго мѣста, гдѣ, по разсказу подошедшаго къ намъ десятника съ бляхой, стоялъ Наполеонъ, я скоро, безъ особенныхъ затрудненій, нашелъ того господина, котораго искалъ, въ одной изъ избъ деревни. Отъ него я узналъ, что мой пріятель, нѣсколько дней тому назадъ, уѣхалъ со всей семьей на дачу, верстъ за сто отъ Москвы.

Мой случайный знакомый, съ истиннымъ радушіемъ настоящаго москвича, угостилъ меня завтракомъ и потомъ повелъ показывать, виды съ различныхъ пунктовъ Воробьевыхъ горъ. Виды, въ самомъ дѣлѣ, были одинъ другого лучше, и не даромъ москвичи ѣздятъ сюда по праздникамъ насладиться прекраснымъ воздухомъ послѣ духоты и вони города.

— Очень здѣсь хорошо! — восхищался я, кажется, съ самого того же мѣста, откуда Наполеонъ, окруженный блестящимъ штабомъ своихъ генераловъ, обозрѣвалъ эту самую Москву, которая такъ дорого обошлась ему впослѣдствіи. — Да и жить здѣсь, я думаю, недурно, не то, что на петербургскихъ дачахъ? Привольно, спокойно, какъ въ настоящей деревнѣ… Лѣсъ, волнующіяся поля, рѣка…

— Однако, вы, кажется, совсѣмъ представляете себѣ идиллію? — замѣтилъ мой собесѣдникъ.

— А что? Развѣ не идиллія… Посмотрите…

— Оно, конечно, недурно, но прежде, года два тому назадъ, лучше было… Болѣе на деревенскую идиллію походило.. Первобытность кое-какая еще оставалась.

— А теперь?

— Мало… Да и сельскія власти стали очень внимательны.

— Неужели цивилизація и на Воробьевы горы поднялась, что ли?

— То-то… Очень стали интересоваться. Иной разъ и въ избу заглянутъ, когда васъ нѣтъ дома, — взглянуть: все ли въ порядкѣ! — усмѣхнулся мой собесѣдникъ… Оно, видите ли, отчасти идиллія и нарушена!

Я вспомнилъ встрѣчу съ «піонеромъ цивилизаціи» у перевоза и понялъ, что мои слова восторга могли показаться нѣсколько странными человѣку, имѣющему отъ роду двадцать пять лѣтъ и носящему званіе студента.

Но гдѣ жъ искать теперь настоящей деревенской идилліи? Гдѣ «лежать на травѣ», чтобы любоваться высокимъ, небеснымъ сводомъ, слушать шопотъ стараго лѣса и хоть на нѣкоторое время забыться, отдохнуть отъ этой ужасной «злобы дня»? Оказывается, нѣтъ отъ нея нигдѣ спасенія. Она и на Воробьевыхъ горахъ, также какъ и въ вагонѣ столичнаго поѣзда, она и въ глуши самаго дальняго захолустья, пожалуй еще, въ болѣе уродливой формѣ (если вѣрить наблюдателямъ и кое-какимъ газетнымъ корреспонденціямъ), она, эта «злоба дня», всюду, какъ тѣнь, слѣдуетъ за человѣкомъ по городамъ, городкамъ и весямъ обширной русской Имперіи и, съ раздражающей назойливостью, лѣзетъ вамъ въ глаза подозрительнымъ взглядомъ, умышленной недомолвкой, оскорбительной фамильярностью, а подчасъ и грубой, откровенно-наглой экскурсіей въ вашу душу какого-нибудь деревенскаго «политика» или урядника, на котораго даже и сердиться нельзя за его невѣжественное усердіе, не предписанное, надо думать, никакими инструкціями, но продиктованное его «собственнымъ умомъ».

«Камо бѣгу отъ духа твоего и отъ лица твоего камо бѣгу?» — можетъ воскликнуть теперь каждый русскій человѣкъ, желающій убѣжать хоть на время отъ этой раздражающей больной хандры города. Но какъ «вѣчному жиду», не знающему отдыха и покоя, такъ и современному русскому человѣку — нигдѣ не найти уголка, гдѣ бы онъ могъ «забыться и уснуть», не напившись до положенія ризъ.

VI.

Я вернулся въ Москву усталый послѣ этой неожиданной прогулки на Воробьевы горы. А мнѣ еще предстояло, согласно программѣ, составленной однимъ знакомымъ москвичемъ, обѣдать у Тѣстова и послѣ ѣхать въ Петровскій паркъ. Быть въ Москвѣ и не разстроить себѣ желудка то же самое, что быть въ Римѣ и не видать папы.

Въ Москвѣ трактиры куда демократичнѣе нашихъ; впрочемъ, и не одни трактиры; то же можно сказать и про театры и про общественныя гулянья. У Тѣстова, напримѣръ, въ этихъ роскошно-аляповатыхъ залахъ съ оркестріономъ и массой половыхъ въ своихъ классическихъ бѣлыхъ рубахахъ, вы увидите самую разнокалиберную публику: тутъ и помѣщикъ, и чиновникъ, и купецъ въ поддевкѣ и рядчикъ, и актеръ, не то что, напримѣръ, въ Петербургѣ, гдѣ и въ ресторанахъ публика какъ-то спеціализируется; у Дюссо, Бореля или у Медвѣдя вы, конечно, не встрѣтите тѣхъ лицъ, какихъ встрѣтите въ лучшихъ московскихъ трактирахъ, а если и встрѣтите, то сейчасъ же замѣтите какую-то приниженную робость человѣка, попавшаго въ общество натянутыхъ, строгихъ чиновниковъ-дѣльцовъ и офицеровъ, которые измѣрятъ презрительнымъ взглядомъ человѣка, видимо, не ихъ круга. Совсѣмъ не то въ Москвѣ. Здѣсь вездѣ разсчитываютъ на публику, на потребленіе en masse, а не на избранныхъ. Кто не хочетъ «мѣшаться» съ толпой — иди въ клубъ. Здѣсь нѣтъ именно этой приниженности и со всѣхъ сторонъ вы слышите громкія, оживленныя бесѣды, часто заставляющія васъ вспомнить языкъ комедій Островскаго. Тутъ распиваетъ шампанское какой-нибудь помѣщикъ или инженеръ, а рядомъ скромно попиваетъ чай цѣлая купеческая семья средней руки, съ чадами и домочадцами. Никого такое сосѣдство не удивляетъ.

Это смѣшеніе, эта «толпа» производитъ пріятное впечатлѣніе во всѣхъ мѣстахъ общественныхъ сборищъ, и въ этомъ отношеніи Москва рѣшительно демократичнѣе Петербурга. Въ ней нѣтъ натянутаго, мертваго вида нашихъ общественныхъ собраній, тамъ не бьютъ въ глаза тѣ кастовыя раздѣленія, которыя вы даже увидите въ петербургскихъ церквахъ, не давитъ эта брезгливая чопорность нашихъ soi disant аристократическихъ поползновеній и боязни смѣшаться «со всѣми», и вотъ почему всѣ общественныя сборища и увеселенія въ Москвѣ оживленнѣе и проще и даже дали поводъ кому-то сравнить въ этомъ отношеніи Москву съ Парижемъ. Если прибавить къ этому, что въ Москвѣ военный элементъ не играетъ преобладающей роли, какъ въ Петербургѣ, нѣтъ того чиновничьяго престижа и погони за подражаніемъ, хоть по внѣшности, высшимъ классамъ, то московская простота становится еще понятнѣе. Кромѣ того, нельзя забывать, что Москва громадный торговый рынокъ, а торговля, какъ извѣстно, не очень обращаетъ вниманія и на фасонъ платья, и на манеры. Ей нужны больше всего деньги, гдѣ-бъ они не лежали.

Запахъ душистаго скошеннаго сѣна и чудный воздухъ Петровскаго парка пріятно щекотали обоняніе послѣ вони московскихъ улицъ. Вечеръ былъ славный и въ Петровскомъ паркѣ было много гуляющихъ и катающихся. Этотъ большой паркъ съ его дворцомъ, петровско-разумовской академіей, нѣкогда владѣніе Разумовскихъ, купленное потомъ казной — одно изъ болѣе любимыхъ загородныхъ мѣстъ съ дачами и множествомъ разныхъ увеселительныхъ мѣстъ, число которыхъ прибавилось по случаю предполагавшагося открытія московской выставки, огромное зданіе которой выстроено на полѣ, противъ парка, въ двадцати-пяти минутахъ ѣзды отъ Страстного монастыря по конно-желѣзной дорогѣ. Въ числѣ увеселительныхъ мѣстъ и ресторановъ, тутъ же и знаменитый Яръ, особенно посѣщаемый зимой на тройкахъ… Если-бъ стѣны его могли разсказать обо всѣхъ безобразіяхъ, которыхъ онѣ бывали свидѣтелями во время разгула московскихъ старыхъ и молодыхъ купцовъ, то эпопея была бы, полагаю, очень любопытная, хотя и однообразнаго характера.

Недалеко отъ петровскаго дворца, почти противъ зданія выставки стоитъ Петровскій театръ, ветхое, неказистое деревянное зданіе прежде казеннаго театра, приведенное въ нѣкоторый порядокъ и съ нынѣшняго года арендуемое содержательницей зимняго частнаго театра, такъ называемаго, пушкинскаго, труппа котораго считается по справедливости, лучшей частной труппой Москвы. Однако, лѣтомъ этотъ театръ посѣщается лѣниво; онъ былъ арендованъ въ разсчетѣ на выставку и, вслѣдствіе ея отмѣны, содержатели, конечно, должны нести убытки, несмотря на хорошую труппу, среди которой выдаются такіе талантливые артисты, какъ г-жа Красовская, замѣчательно даровитая комическая старуха, и гг. Бурлакъ-Андреевъ, Писаревъ и Кирѣевъ. Быть можетъ, впрочемъ, плохіе сборы театра до нѣкоторой степени объясняются и строго-серьезнымъ репертуаромъ театра, который не допускаетъ къ себѣ оперетки, столь любимой Москвой, и нынѣшнимъ лѣтомъ окончательно побѣдившей и Петербургъ.

Какъ бы то ни было, но когда мы вошли въ театръ петровскаго театра, то убѣдились, что охотниковъ смотрѣть «Горе отъ ума», при самой тщательной постановкѣ, съ костюмами дѣйствительно того времени, оказалось весьма мало. Театръ былъ болѣе чѣмъ на половину пустъ. Впрочемъ, говорятъ, что лѣтомъ во всѣхъ частныхъ театрахъ — а ихъ въ Москвѣ болѣе чѣмъ въ Петербургѣ — дѣла идутъ плохо, кромѣ театра «Эрмитажа» — этого бойкаго увеселительнаго мѣста въ самомъ центрѣ города — Демидрона Москвы, любимаго и посѣщаемаго публикой. Тамъ и садъ съ разными увеселеніями и театръ съ драматической и опереточной труппами г. Лентовскаго, приводящаго нынче петербургскую публику въ восторгъ своими опереточными представленіями въ Аркадіи…

Г. Лентовскій выбралъ удобное время для пріѣзда въ Петербургъ. Оперетки, теперь какъ-разъ во-время, и не даромъ публика — вѣрнѣе извѣстная часть ея — рвется во всѣ театры, гдѣ поютъ раздражающіе, игривые мотивы и отплясываютъ канканъ въ томъ откровенномъ направленіи, который господствуетъ теперь и въ общественной жизни. Созданная во Франціи при Наполеонѣ III, особенно покровительствуемая имъ, эта остроумная француженка легкаго поведенія, теперь уже потерявшая тамъ прежнее значеніе, какъ видно, хочетъ культивироваться у насъ и занять подобающее ей значеніе… Судя по нынѣшнему лѣту, успѣхъ ея несомнѣненъ. Вкусъ къ порнографическимъ увеселеніямъ ростетъ по мѣрѣ притупленія другихъ вкусовъ, и не даромъ на-дняхъ я встрѣтилъ одного солиднаго и непреклоннаго въ своемъ департаментѣ статскаго совѣтника, выходящаго изъ Аркадіи и напѣвавшаго самымъ подзадоривающимъ голосомъ:

"Я невинная дѣвица…

Я невинная…

Онъ вдругъ оборвалъ на слѣдующей нотѣ, встрѣтившись со мной лицомъ къ лицу. Дѣло въ томъ, что того же дня утромъ я былъ у него по дѣлу, весьма непріятному дѣлу, и имѣлъ честь слышать отъ него такія солидныя воздыханія, такія строгія осужденія «вообще», и легкомыслію печати въ особенности, что видѣть его теперь въ этомъ игривомъ настроеніи, напѣвающимъ: «я невинная дѣвица», было для меня однимъ изъ лучшихъ доказательствъ смягчающаго, воспитательнаго значенія оперетки.

Онъ поневолѣ узналъ меня — улизнуть было некуда — и первый заговорилъ:

— А вѣдь недурно, а?

— Недурно, ваше превосходительство!

Я такъ называлъ статскаго совѣтника, зная, что этотъ, хотя и не принадлежащій ему титулъ, нисколько его не сердитъ, хоть онъ и дѣлалъ изъ приличія видъ, будто сердится.

— По крайней мѣрѣ, знаете ли… безобидная сатира… Веселые мотивы и…

— И самый успокоивающій канканчикъ, ваше превосходительство!

— Ну, разумѣется, не то, что вѣчныя, мрачныя картины, обобщенія… Тутъ, по крайней мѣрѣ, нѣтъ преднамѣренности… Ничего этого нѣтъ, что только раздражаетъ общество… Надо его успокоивать, а не раздражать…

Эта рѣчь была отголоскомъ утренней, но все-таки съ нѣкоторой разницей въ тонѣ. Утромъ этотъ статскій совѣтникъ казался непреклонной весталкой, хранительницей священнаго огня, а вечеромъ, послѣ «Синей бороды» и пѣсенокъ Булотты походилъ и самъ на «невинную дѣвицу», пѣсенку которой онъ только что такъ игриво напѣвалъ… Очевидно, это было дѣйствіемъ оперетки…

Ахъ, если бы такіе статскіе совѣтники приняли за правило скрѣплять бумаги непосредственно послѣ представленія оперетокъ! Смѣю думать, что потомство отъ этого бы нисколько не проиграло!..

Воспользовавшись моментомъ, я началъ, было, о «дѣлѣ», но статскій совѣтникъ, какъ будто почувствовавъ себя теперь въ положеній Булотты, не умѣющей никому отказывать, довольно ловко уклонился отъ «дѣла» и обѣщалъ поговорить «завтра утромъ».

Но на «завтра», когда я снова пришелъ, — увы! — передо мной опять сидѣла весталка священнаго огня и на всѣ мои доводы отвѣчала неизмѣнно одно и то же:

— Мы этого не потерпимъ! Мы этого не потерпимъ!

Что если бы г. Лентовскій давалъ представленія по утрамъ и вечерамъ! Не было ли бы это еще благодѣтельнѣе для смягченія нравовъ?.. О выгодности такого предпріятія нечего и говорить, особливо, если утреннія представленія будутъ начинаться въ 10 часовъ утра и кончаться въ часъ, какъ-разъ ко времени начала дѣятельности въ канцеляріяхъ и департаментахъ!

VII.

Когда, поздно вечеромъ, возвращаясь изъ Петровскаго парка, мы проѣзжали по пустынной Тверской улицѣ, любезный спутникъ мой обратилъ мое вниманіе на большой, старинный, двухъ-этажный, раскидистый, слабо освѣщенный, домъ во дворѣ, обнесенный по фасаду рѣшеткой, со львами у подъѣзда, на мрачныхъ фигурахъ которыхъ игралъ лунный свѣтъ. «Это англійскій клубъ!» сказалъ онъ.

Съ именемъ московскаго «англійскаго клоба», съ его знаменитыми когда-то обѣдами и знаменитыми тузами, невольно пронеслась въ памяти цѣлая помѣщичья эпопея, всѣ эти порывы патріотизма на счетъ крѣпостныхъ, всѣ эти московскія ретроградныя бутады и прославленіе въ 1863 году Каткова съ поднесеніемъ ему знаменитой чернильницы. Но отчего этотъ старинный домъ такъ сумрачно смотритъ? Увы, кажется, приходитъ конецъ этому частному «государственному совѣту» помѣщичьей знати, когда-то дававшему тонъ всей Москвѣ, дивившему своимъ своеобразнымъ свободомысліемъ и роскошнѣйшими обѣдами. Оказывается, что его существованіе виситъ на волоскѣ. Прежніе члены, могикане крѣпостничества, мало-по-малу вымираютъ, а новыхъ охотниковъ мало, такъ что, по словамъ моего чичероне, болѣе чѣмъ вѣроятно, что московскій клубъ, пріютъ всѣхъ Фамусовыхъ и Тугоуховскихъ, — закроется совсѣмъ, къ ужасу тѣхъ одряхлѣвшихъ допотопныхъ генераловъ и помѣщиковъ, которые еще доживаютъ свой вѣкъ въ Москвѣ…

Еще одна свѣжая могила крѣпостной Россіи! Насиженное гнѣздо «московскаго» помѣщичьяго духа, который обезсмертилъ Грибоѣдовъ, само собою разоряется, и нынѣшніе потомки прежнихъ звѣздъ крѣпостничества уже не поддерживаютъ его. Да и нѣтъ резона, въ виду вырожденія прежняго «барина». «Дѣти», пожалуй, и смѣются надъ московскимъ «клобомъ» съ его претензіями и нескрываемымъ, открытымъ крѣпостничествомъ. Одни изъ нихъ разорились и пошли въ отхожіе промыслы, разнообразіе которыхъ заключаетъ въ себѣ всѣ ступени карьеръ, начиная отъ карьеры блюстителя государственныхъ интересовъ и кончая званіемъ червоннаго валета, — другіе, болѣе дальновидные и искусные, соединили въ себѣ теоретиковъ-крѣпостниковъ съ практиками-Разуваевами и понявши, такимъ образомъ, духъ времени, обсуждаютъ свои знаменитые контракты добровольнаго соглашенія уже не въ шумной бесѣдѣ, послѣ обѣда въ англійскомъ клубѣ, а въ тиши своихъ кабинетовъ, при помощи услужливаго адвоката и красиво переплетенныхъ судебныхъ уставовъ. Зачѣмъ имъ для этого клубъ? Въ клубѣ, въ этомъ самомъ клубѣ, быть можетъ, еще найдутся тѣ, стоящіе одной ногой въ могилѣ старики-помѣщики, которые, находя сообразнымъ съ достоинствомъ дворянина держать гаремы крѣпостныхъ дѣвокъ и мѣнять крѣпостныхъ на собакъ, — сочтутъ «не дворянскимъ дѣломъ» эти разуваевскіе пріемы, эти легальные документы, напоминающіе росписку, полученную шекспировскимъ венеціанскимъ евреемъ. И, кто знаетъ, презрительно-брезгливый взглядъ этихъ «стариковъ», пожалуй, только смутитъ новѣйшаго барина-кулака, этого джентльмена-дѣльца, изящнаго, выхоленнаго, не имѣющаго отталкивающаго вида чумазаго, неумытаго, грязно одѣтаго хищника-Разуваева, но въ то же время умѣющаго не хуже послѣдняго вести свою «линію» въ въ томъ же направленіи.

У насъ въ послѣднее время литература съ особеннымъ тщаніемъ и заботливостью занимается «кулакомъ», но по преимуществу кулакомъ, такъ-сказать чернымъ, кулакомъ-мужикомъ, а не кулакомъ-бариномъ. Правда, первый типъ распространеннѣе, по и послѣдній не лишенъ интереса, тѣмъ болѣе, что онъ, хотя и менѣе распространёнъ, но, по своему положенію и связямъ, заслуживаетъ не менѣе вниманія…

Онъ, этотъ зачастую бывшій «баринъ», а нынче землевладѣлецъ, земецъ, содержатель кабаковъ, учредитель «Товарищества Клепки», марка такая-то, агентства во всѣхъ городахъ, — самой лучшей клепки, которая изгонитъ всѣ другія, такъ что «только изъ клепки марка такая-то (смотри подробности въ объявленіяхъ) современемъ будутъ выдѣлываться всѣ бочки въ Старомъ и Новомъ свѣтѣ», — довольно характеренъ. Этотъ изящный, образованный скорпіонъ, выдѣлывающій клепку при помощи науки, представителямъ которой не даромъ платитъ большое жалованье, знающій, что за два съ полтиной можно по телеграфу послать въ газету опровергнете, знающій, какъ составить докладную записку объ отводѣ казеннаго лѣса подъ клепку, записку, которая бы заставила забиться сердце патріота, — умѣющій политику замѣшать въ распространеніе кабаковъ, орудовать юриспруденціей въ совершенствѣ, ухаживать за «литературой» въ образѣ ея маститыхъ корифеевъ, «проводить» что нибудь въ Сельскохозяйственномъ Обществѣ или въ «Обществѣ Содѣйствія Промышленности и Торговли» и время отъ времени произносить подчасъ даже либеральныя рѣчи — этотъ кулакъ-баринъ какъ будто забытъ нашей литературой, сосредоточившей исключительное вниманіе на піявкахъ деревни, непосредственно сосущихъ мужика…

Между тѣмъ, разные контракты, по временамъ появляющіеся въ газетахъ, свидѣтельствуютъ, что не одни Разуваевы умѣютъ дѣлать дѣло «чисто» и по «совѣсти»…

IX.

Въ послѣдніе дни моего пребыванія въ Москвѣ, первопрестольная была занята дѣломъ извѣстнаго московскаго милліонера Солодовникова, состояніе котораго такъ велико, что отъ одного отрѣзанія купоновъ его бумагъ, по словамъ свидѣтеля на Судѣ, кассиры натирали себѣ мозоли. Объ этомъ дѣлѣ говорили вездѣ, и многіе держали пари за исходъ дѣла. О самомъ «героѣ» процесса разсказывали весьма характерныя подробности. Впрочемъ, лучше того, что выяснилось на процессѣ, трудно было и разсказать, а потому я повторять разсказовъ не буду. Замѣчу только, что объясненіе его поступка съ женой и дѣтьми не объяснили только скупостью. Въ Москвѣ есть типы скупцовъ-милліонеровъ, но г. Солодовниковъ къ нимъ не подходитъ. А судя по разсказу, сообщенному корреспондентомъ «Голоса», среди московскаго купечества есть въ этомъ родѣ замѣчательные экземпляры, не уступающіе Плюшкину.

«Вы помните, — пишетъ корреспондентъ, — конечно, нашихъ „скупыхъ рыцарей“ тоже милліонеровъ, Фирсанова и Карташова, съ проклятіями разстававшихся съ жизнью не потому, что имъ жить хотѣлось (оба пожили довольно), а потому что, вмѣстѣ съ жизнью имъ приходилось разставаться и съ грудами золота, всевозможныхъ акцій, облигацій, талоновъ и купоновъ, которые они, „скупые рыцари“ новѣйшей формаціи, стяжали цѣною многихъ лишеній, страданій и, можетъ быть, слезъ. Это были своего рода отшельники, гордые сознаніемъ своего могущества и, въ то же время, его безкорыстнѣйшіе служители и рабы. Вспомните засвидѣтельствованную полицейскимъ протоколомъ картину осмотра „дворца“ Г. Н. Карташова, въ которомъ онъ скончался.

Передняя настолько тѣсна, что въ ней двое съ трудомъ могутъ повернуться. Потомъ „пріемная“ комнатка, немного побольше первой. На простомъ, прикрытомъ простынею столѣ — трупъ усопшаго. Направо узенькій корридорчикъ и конусообразная „опочивальня“: вотъ небольшая лежанка съ изголовьемъ, на которой спалъ покойный; рядомъ маленькая, грязная скамья, и на ней заскорузлый котелокъ съ водою, прикрытый грязною, запыленною дощечкой; котелокъ до такой степени ветхъ, что стоитъ на боку, иначе вода прольется черезъ обвалившіеся края; за остатки порванныхъ обоевъ зацѣпленъ желѣзный, помятый ковшъ; возлѣ скамьи полуразвалившееся „вольтеровское“ кресло о трехъ ножкахъ, покрытое густымъ слоемъ пыли, и тоже трехногій столъ (недостающую ножку замѣняетъ осиновое полѣно); на срединѣ стола покрытый плесенью и перепачканный мухами двухведерный самоваръ; два небольшія окна, выходящія въ переулокъ, защищены массивными, старинной конструкціи, рѣшетками

И въ этой-то конурѣ покоился „рыцарь“, обладавшій нѣсколькими милліонами, „рыцарь“, которому, дѣйствительно, стоило только „свиснуть“ и стѣны его опочивальни одѣлись бы бархатомъ, узенькая лежанка замѣнилась бы золоченою кроватью, разбитый котелокъ — севрскимъ фарфоромъ! Разсказы о смерти другого „рыцаря“ Фирсанова, проскользнувшіе въ печать, еще характернѣе. Разсказываютъ, напримѣръ, что, въ предсмертномъ бреду, Фирсановъ пытался засунуть себѣ въ носъ, въ ротъ и въ уши ключъ отъ несгораемаго сундука съ „сокровищами“ лишь бы унести его съ собой въ могилу, лишь бы съ такимъ трудомъ накопленное богатство не досталось никому».

Не таковъ г. Солодовниковъ — этотъ типъ совсѣмъ другого рода «рыцарей».

Онъ извѣстный всей Москвѣ «жуиръ», одѣвается безукоризненно и, не смотря на свои шестьдесятъ лѣтъ, еще молодится. Онъ на судѣ упоминалъ имена Джонсона и Бокля для доказательства пользы бѣдности, однимъ словомъ, онъ, нѣкоторымъ образомъ, вкусилъ образованія, и тѣмъ позорнѣе для него, конечно, является этотъ знаменитый процессъ, раскрывающій — не въ первый, впрочемъ, разъ — безсердечіе, жестокость, отсутствіе самыхъ примитивныхъ чертъ порядочности у одного изъ представителей тѣхъ «столповъ» капитализма, которые подчасъ съ такой трогательной наивностью говорятъ о безнравственности, объ оскудѣніи добродѣтелей, когда дѣло касается рабочаго люда. Черты все знакомыя, исторія обыкновенная… Но, во всякомъ случаѣ, мерзость, обнаружившаяся на процессѣ, даже и для такихъ кавалеровъ, является мерзостью необыкновенною — дѣло касается ужъ очень простыхъ отношеній, — отношеній отца къ дѣтямъ…

Семнадцать лѣтъ тому назадъ, онъ сошелся съ одной бѣдной, образованной дѣвушкой, жилъ съ ней, какъ съ «законной» женой семнадцать лѣтъ и прижилъ нѣсколько человѣкъ дѣтей; но когда, подъ старость, онъ увлекся новой страстью, то въ одинъ прекрасный день оставилъ и жену, и дѣтей рѣшительно безъ всякихъ средствъ, по-просту выбросилъ на улицу. Замѣтьте, что на судѣ фигура этой брошенной женщины вырисовывается съ очень симпатичной стороны. Она ни словомъ не проговорилась о своей семнадцатилѣтней жизни, не разсказала ни одной тайны разбитаго сердца. Изъ показаній свидѣтелей видно, что она, несмотря на милліоны г. Солодовникова, жила всегда очень скромно и вся отдалась воспитанію дѣтей. И вотъ, мать съ пятью человѣками дѣтей, воспитанныхъ, замѣтьте, въ извѣстной обстановкѣ довольства и роскоши, должна была перебраться въ одну комнатку и терпѣть не только недостатки матеріальные, но и пытки нравственныя. «Отецъ, ты забылъ, что нужно платить за квартиру — насъ выгоняютъ!» — писалъ маленькій сынъ своему отцу, но отецъ не отвѣчалъ и, когда мать явилась къ той «женщинѣ», которая завладѣла старымъ «жуиромъ», съ просьбой не дѣлать несчастной се и дѣтей, г. Солодовниковъ прогоняетъ и жену, и дѣтей и говоритъ, что они ничего не получатъ. На вопросъ, обращенный къ старцу со стороны «фаворитки», узнавшей о прежней долгой связи г. Солодовникова, онъ отвѣчаетъ со смѣхомъ: «Такихъ женъ въ Москвѣ у каждаго по десяти!» А насчетъ дѣтей: «Такихъ дѣтей у него сотни!»

Послѣ всего этого немудрено, что мать, наконецъ, рѣшилась обратиться къ суду, ради дѣтей.

На судѣ г. Солодовниковъ вмѣстѣ съ достойнымъ своимъ адвокатомъ г. Лохвицкимъ считали своимъ долгомъ всячески опозорить эту женщину, но въ то же время всякій разъ, когда князь Урусовъ, адвокатъ потерпѣвшей, допрашивалъ свидѣтелей съ цѣлью разоблаченія на судѣ гнусныхъ подробностей, оттѣняющихъ всю прелесть нравственнаго существа этого отца «сотенъ дѣтей», желавшаго «отдѣлаться» и ничѣмъ не обезпечить дѣтей, изъ-за которыхъ мать рискнула вынести въ залу суда эту семейную драму, — г. Солодовниковъ, говорю, постоянно прерывалъ адвоката, замѣчая, что это «вводные эпизоды», которые заставляютъ разсказывать, чтобы «причинить ему непріятность». Онъ, видите ли, этотъ московскій набобъ, привыкшій за деньги не знать непріятностей, еще обижается, что защита желаетъ, въ предѣлахъ существа дѣла, уяснить передъ судомъ всѣ обстоятельства! И надо было видѣть, съ какимъ апломбомъ «мѣднаго лба», съ какой поднятой головой держалъ себя г. Солодовниковъ! Онъ, этотъ старый грѣховодникъ, отрекающійся отъ дѣтей, явился къ своему позорному столбу, въ судъ, во фракѣ, въ лакированныхъ ботинкахъ, завитой, и посматривалъ вокругъ съ такимъ видомъ, точно дѣло шло о какомъ-нибудь пустякѣ. Надо во-истину обладать такимъ же «мѣднымъ лбомъ», какъ и г. Лохвицкій — о, этотъ привыкъ ко всему! — чтобы держать себя съ такимъ «достоинствомъ», съ какимъ держалъ себя г. Солодовниковъ.

Разумѣется, желая подѣйствовать на судъ, онъ, за нѣсколько дней до разбора дѣла, внесъ въ сиротскій судъ 50,000 р. на воспитаніе своихъ пятерыхъ дѣтей и, какъ бы въ насмѣшку, обязался платить матери ихъ по триста рублей въ годъ. «Для нихъ этого совершенно достаточно», говорилъ онъ на судѣ.

«Я исполнилъ всѣ обязанности, далъ сумму большую, чѣмъ та, которую бы получили законныя дѣти. Дѣти г-жи Куколевской могутъ быть при этомъ воспитаны наравнѣ съ дѣтьми богачей и кончить курсъ въ гимназіи. Я видѣлъ въ городѣ Хемницѣ принцевъ, дѣти которыхъ воспитывались въ гимназіи за плату 800 талер. въ годъ. Большая сумма порождала, бы зависть въ дѣтяхъ законныхъ и была бы безсильна сдѣлать полезныхъ людей. Лучшіе люди иногда въ молодости зарабатываютъ себѣ кусокъ хлѣба трудомъ; напримѣръ, Джонсонъ, Бокль, извѣстный авторъ „Европейской цивилизаціи“, Биконсфильдъ и другіе, не будучи сначала богатыми, трудовой жизнью достигли общаго почета и, наоборотъ, часто дѣти первыхъ богачей выходятъ послѣдними людьми!»

Слышите? Г. Солодовниковъ, получившій милліоны отъ своего отца, и о «собственномъ трудѣ» имѣющій такое же понятіе, какъ и объ элементарныхъ правилахъ совѣсти, туда же осмѣливается прочитывать тираду о вредѣ богатства и говорить о зависти между законными и незаконными дѣтьми!..

Г. Лохвицкій, этотъ присяжный защитникъ всякой невозможной пакости, подъ условіемъ, конечно, что пакость совершена субъектомъ, который въ состояніи заплатить не менѣе того, что платятъ сумашедшіе старцы за обстановку модной кокотки, — разумѣется, былъ на высотѣ своего положенія ..

Когда въ Москвѣ стало извѣстно, что подана жалоба на г. Солодовникова, ни у кого не было сомнѣнія, что защитникомъ у него будетъ г. Лохвицкій — бывшій профессоръ и пользующійся отчаянной извѣстностью адвокатъ. Съ цинизмомъ превосходящимъ даже самое смѣлое воображеніе развращеннаго прелюбодѣя слова, онъ готовъ, какъ показала его долголѣтняя дѣятельность въ качествѣ присяжнаго повѣреннаго, «распинаться» за что угодно. Идетъ ли дѣло о завѣдомомъ подлогѣ, объ ограбленіи, объ истязаніи, объ изнасилованіи, вы навѣрное можете напередъ сказать, безъ боязни ошибиться, что въ такомъ дѣлѣ защитникомъ будетъ никто иной, какъ г. Лохвицкій, если только — объ этомъ нечего и говорить! — попавшій въ объятія прокурора принадлежитъ къ числу лицъ, въ числѣ добродѣтелей которыхъ есть и «добродѣтель богатства».

Логически-послѣдовательный въ своемъ адвокатскомъ цинизмѣ, ловкій, опытный, образованный хористъ, защищающій нерѣдко завѣдомую гнусность съ увлекательностью, умомъ и остроуміемъ, онъ, конечно, производитъ тѣмъ отвратительнѣе впечатлѣніе. О сохраненіи своего адвокатскаго имени въ чистотѣ для современниковъ и потомства, г. Лохвицкій, очевидно, не заботится, и репутація его на столько прочна установилась, что никакая новая съ его стороны адвокатская «выходка» ничего не прибавитъ и не убавитъ къ его репутаціи. По обыкновенію, онъ былъ тѣмъ же г. Лохвицкимъ на процессѣ г. Солодовникова, какимъ привыкли его видѣть и на другихъ процессахъ. Съ обычной наглостью наемнаго лицемѣра онъ взывалъ на судѣ къ нравственности и позорилъ мать дѣтей своего кліента за «порочную» жизнь. Г. Лохвицкій, позорящій завѣдомо порядочную женщину за та только, что она жила внѣ брака — это было нѣчто возмутительно-безнравственное, нѣчто отчаянно-развратное, но нисколько не удивительное, какъ только вы вспоминали, что все это говоритъ г. Лохвицкій. «Если судъ присудитъ этой женщинѣ сумму, которую она требуетъ, то это будетъ имѣть значеніе награды за ея порочную жизнь!» — говорилъ, между прочимъ, Лохвицкій. «Надо — воскликнулъ онъ въ заключеніе — и право, казалось мнѣ, будто у г. Лохвицкаго блеснула слеза на глазахъ — надо, чтобы она вышла отсюда съ опущенной головой, а не съ гордо поднятымъ челомъ и въ раззолоченной каретѣ, получивши такой богатый подарокъ за порокъ!» О, онъ скорбѣлъ за порокъ, ссылаясь на французскіе законы (и забывая прусскіе) о незаконнорожденныхъ, этотъ г. Лохвицкій!

«Дѣтямъ тоже не слѣдовало присуждать хорошаго обезпеченія — объяснялъ г. Лохвицкій, — они незаконныя и записаны въ мѣщане, а мѣщанамъ вредно быть богатыми и, кромѣ того, не окажетъ ли богатство и сквернаго вліянія на нравственность дочери истицы?» заботился г. Лохвицкій…

Но довольно… Г. Лохвицкій, распинающійся о нравственности… да можетъ ли быть еще что-нибудь болѣе отвратительное въ устахъ завѣдомо «извѣстнаго» своей общественной дѣятельностью адвоката?..

Удивительно еще, какъ онъ не сослался въ своихъ доводахъ на древнее римское законодательство по отношенію къ незаконнорожденнымъ дѣтямъ, когда въ обычаѣ было просто выкидывать ихъ на овощный рынокъ или къ Авентинской горѣ или просто забрасывать, какъ щенковъ?

Когда судъ вынесъ резолюцію о двухстахъ девятнадцати тысячахъ, г. Солодовниковъ, до того съ необыкновенной развязностью внимавшій своему позору, вдругъ какъ-то весь съежился. Апломбъ его пропалъ. Въ самомъ дѣлѣ, изъ его милліоновъ придется отсчитать 219,000. И кому же?.. Дѣтямъ. Цифра на него подѣйствовала. На такихъ людей только цифры и дѣйствуютъ.

И онъ, какъ бы съ упрекомъ во взорѣ, взглянулъ на г. Лохвицкаго. Но г. Лохвицкій отвѣтилъ взглядомъ успокоенія. Вѣдь впереди еще — аппелляція, еще не все потеряно, еще, быть можетъ, добродѣтель этихъ двухъ «столповъ нравственности» и восторжествуетъ! Но такъ или иначе, а оба они вышли изъ суда достаточно опозоренными въ общественномъ мнѣніи… Процессъ этотъ повсемѣстно разнесетъ вѣсть объ этомъ позорѣ.

X.

Это скандальное дѣло, показавшее обществу «au naturel» одного изъ нашихъ капиталистовъ, снова затрогиваетъ, между прочимъ, важный вопросъ — вопросъ о такъ называемыхъ «незаконнорожденныхъ» дѣтяхъ, не разъ уже возбуждавшійся въ нашей литературѣ и до сихъ поръ остающійся нетронутымъ нашимъ законодательствомъ. Положеніе нашихъ «незаконнорожденныхъ», по сравненію съ положеніемъ ихъ во всѣхъ странахъ Европы, едва ли не самое незавидное, напоминающее отчасти тѣ времена, когда къ «незаконному» ребенку относились какъ къ существу отверженному, несущему на себѣ наказаніе, за рожденіе на свѣтъ внѣ узаконеннаго брачнаго союза, во всю свою жизнь.

Тогда-какъ во всѣхъ странахъ законодательство болѣе или менѣе прогрессируетъ въ отношеніи улучшенія положенія незаконнорожденныхъ, у насъ оно остается нетронутымъ, и законъ не даетъ никакихъ средствъ для узаконенія такихъ дѣтей хотя бы позднѣйшимъ бракомъ.

Пользуясь весьма интересной брошюрой г. А. И. — «Вопросъ о незаконнорожденныхъ»^[1], знакомящей съ исторіей этого вопроса, съ современнымъ законодательствомъ о незаконнорожденныхъ во всѣхъ странахъ Западной Европы и у насъ, написанной съ добрымъ намѣреніемъ обратить вниманіе на этихъ несчастныхъ, лишенныхъ всякихъ правъ, дѣтей, — я приведу изъ нея нѣкоторыя извлеченія, отсылая читателя, желающаго познакомиться съ вопросомъ болѣе подробно, къ самой брошюрѣ.

Съ самыхъ старыхъ временъ почти во всѣхъ странахъ участь незаконнорожденныхъ и подкидышей была самая жалкая. Ихъ выбрасывали, какъ соръ, и даже Аристотель, Сократъ и Платонъ защищали этотъ обычай. То же самое было и въ Римѣ, гдѣ, какъ и въ Греціи, не допускались такъ называемые неравные браки. Ребенокъ, поднятый съ площади, дѣлался рабомъ, вещью благодѣтеля, спасшаго его отъ смерти, и при обозначеніи собственныхъ именъ такихъ дѣтей, имъ приписывались буквы S. P. (sine patre) безъ отца. Отецъ въ тѣ времена, какъ г. Солодовниковъ въ нынѣшнія, считалъ себя свободнымъ отъ всякой за нихъ отвѣтственности, и только послѣ Августа участь «незаконнорожденныхъ» нѣсколько улучшилась тѣмъ, что дѣтей, выкинутыхъ на площадь и рожденныхъ отъ лицъ свободнаго состоянія, дозволено было считать свободными и наслѣдовать матери. Первый христіанскій императоръ Константинъ запретилъ даже конкубинатъ, лишивъ какъ матерей, такъ и дѣтей, происшедшихъ отъ такой связи, не только права наслѣдованія, но и всякаго пособія со стороны отца, и сравнивалъ дѣтей отъ конкубината со всѣми незаконнорожденными. Нельзя сказать, чтобы христіанство значительно облегчило участь незаконнорожденныхъ; правда, духовныя лица устраивали пріюты и воспитывали дѣтей, но потомъ дѣлали ихъ, такъ, сказать, своими крѣпостными. Впослѣдствіи церковь не мало ставила тормазовъ вопросу объ улучшеніи участи дѣтей, такъ что либеральные относительно законы Юстиніана Великаго, перваго снявшаго рабство съ подкидышей, допустившаго дѣтей наложницъ до наслѣдованія и облегчившаго усыновленіе, — впослѣдствіи были отмѣнены въ IX вѣкѣ папой Львомъ Философомъ, который торжественно назвалъ всѣхъ дѣтей, внѣ брака рожденныхъ, отверженными. Незаконнорожденные не могли вступать въ духовный санъ, и даже въ половинѣ XVI вѣка незаконнорожденному не дозволяли держать экзаменъ на доктора богословскаго факультета въ Парижѣ.

Въ позднѣйшее время Франція первая обратила вниманіе на этотъ вопросъ, и конвентъ поставилъ всѣхъ подкидышей подъ защиту государства; но гуманныя постановленія конвента были уничтожены Наполеономъ, который въ своемъ кодексѣ воспретилъ незаконнорожденпому отъискивать своего отца. Однако, кодексъ допускаетъ его признаніе по желанію родителей и допускаетъ въ извѣстныхъ случаяхъ право наслѣдованія, а въ политическихъ правахъ сравниваетъ законныхъ и незаконныхъ дѣтей.

Лучшія изъ современныхъ законодательствъ относительно незаконнорожденныхъ дѣтей — законодательства Пруссіи, Баваріи и Швеціи. Вотъ что говоритъ авторъ брошюры о прусскомъ законодательствѣ:

«Оно старается какъ о томъ, чтобы облегчить незаконнорожденному отънсканіе отца, такъ и о томъ, чтобы установить между отцемъ и незаконными дѣтьми его отношенія болѣе нормальныя. Связь нѣсколькихъ сожителей съ матерью одновременно за отговорку не принимается; опека имѣетъ власть принудить каждаго изъ нихъ къ выполненію долга относительно ребенка. До 4 лѣтъ воспитываетъ ребенка мать на деньги, доставляемыя отцемъ. На пятомъ году отецъ можетъ взять его къ себѣ, но не иначе, какъ съ разрѣшенія опекуна. Обязанность воспитанія незаконнорожденнаго съ отца переходитъ на дѣда съ отцовской стороны, потомъ на мать, потомъ на дѣда со стороны матери. Хотя незаконнорожденный не принадлежитъ къ семьѣ отца, не носитъ его фамиліи, не состоитъ подъ его властью, но тѣмъ не менѣе онъ получаетъ часть изъ отцовскаго наслѣдства по закону, кромѣ того, что можетъ получать по завѣщанію безъ всякаго препятствія и ограниченія; онъ носитъ фамилію матери и причисляется къ тому званію, къ которому она принадлежала въ минуту его рожденія, но дворянскаго сословія отъ нея не наслѣдуетъ. Если у незаконнорожденнаго не отъискивается ни отца, ни матери, то дитя поступаетъ на попеченіе мѣстныхъ благотворительныхъ учрежденій.

Количество содержанія, слѣдующаго незаконнорожденному отъ отца, не должно превышать нормы стоимости содержанія дитяти законнорожденнаго изъ крестьянскаго или мѣщанскаго званія, съ платою въ школу и за обученіе ремеслу. Это содержаніе родители обязаны доставлять ребенку до 14 лѣтъ, послѣ чего онъ самъ обязанъ себя содержать.

Въ видахъ большаго преуспѣянія незаконнорожденнаго въ гражданской жизни и съ цѣлью снять съ нею незаслуженный имъ упрекъ въ незаконности рожденія, прусское законодательство допускаетъ его узаконить (Allgemeines Landrecht für die Preussische Staaten, прилож. къ § 94).

Узаконить прижитаго внѣ законнаго брака ребенка можно:

1) По рѣшенію суда, имѣющаго власть признать за матерью дитяти полныя права законной жены. Тогда права этого дитяти уравниваются съ правами дѣтей законныхъ; только ему не предоставляется фамиліи отца, но оно остается съ фамиліей матери. Судъ можетъ признать ребенка законнымъ даже и въ тѣхъ случаяхъ, когда бракъ между родителями былъ отложенъ, замедленъ со стороны отца и вовсе не состоялся по его же винѣ.

2) Чрезъ послѣдующій бракъ между отцемъ и матерью прижитаго внѣ брака ребенка всѣ права незаконнорожденнаго, за немногими исключеніями, уравниваются съ правами дѣтей законныхъ; даже если незаконнорожденный умеръ до брака родителей, оставивъ по себѣ законныхъ дѣтей, то послѣдніе по отношенію къ дѣду и бабкѣ имѣютъ права прямыхъ наслѣдниковъ.

3) Ребенокъ, родившійся отъ невѣсты, признается законнымъ даже и тогда, когда бракъ ея съ женихомъ не состоялся, если только женихъ признаетъ его своимъ.

4) Съ разрѣшенія верховной власти, дѣти признаются законными, когда вовсе не было брака между родителями. Но при этомъ, по принятіи прошенія на высочайшее имя объ узаконеніи, разсматривается, клонится ли желаемое узаконеніе къ выгодамъ незаконнорожденнаго, и оно разрѣшается съ условіемъ назначенія къ ребенку опеки, если онъ еще несовершеннолѣтній

Вслѣдствіе такого узаконенія дитя причисляется къ сословію отца, получаетъ всѣ права законнорожденнаго, по фамиліи отца не носитъ, вступаетъ въ его семью лишь по фамильному договору, и между нимъ и законными дѣтьми того, кто ходатайствовалъ объ узаконеніи, устанавливаются такія отношенія, какъ между дѣтьми сводными, т. е. отъ разныхъ матерей и отъ одного отца. Точно также и относительно родственниковъ матери, безъ особеннаго на то съ ихъ стороны согласія, узаконенный не имѣетъ иныхъ притязаній и правъ, кромѣ правъ, присвоенныхъ незаконнорожденному.

Если во время узаконенія дитяти отецъ его имѣлъ уже наслѣдниковъ отъ брака и желалъ надѣлить ихъ указанною въ законахъ частью, то незаконнорожденному такой части не полагается.

Дѣти отъ брака морганатическаго признаются прямыми наслѣдниками отца лишь съ разрѣшенія верховной власти; принятіе ихъ въ семью по фамильному соглашенію».

Кромѣ всего этого, прусскій кодексъ допускаетъ узаконеніе по просьбѣ того или другого изъ родителей, по просьбѣ самого незаконнорожденнаго и даже по ходайству за него опекуна. Утвержденіе по этой просьбѣ подлежитъ мѣстному обергерихту; но прочихъ отношеній незаконнорожденнаго къ родителямъ и родственникамъ ихъ оно не измѣняетъ.

Совсѣмъ не то мы видимъ, обратившись къ нашему законодательству. Въ то время, какъ почти во всѣхъ странахъ законодательство облегчаетъ усыновленіе, принимаетъ подъ свою защиту брошенныхъ дѣтей, въ пользованіи политическими правами не дѣлаетъ никакого различія между законными и незаконными дѣтьми и самое названіе «незаконнорожденный» не существуетъ въ оффиціальномъ языкѣ, — по нашему закону узаконить или усыновить незаконнорожденныхъ: можно только двумя способами: или по особымъ высочайшимъ указамъ^[2], или черезъ приписку къ своимъ семьямъ. Первый способъ относится до лицъ привилегированнаго сословія, второй къ остальнымъ сословіямъ, причемъ, во второмъ случаѣ, можно «узаконятъ» только воспитанниковъ или пріемышей, а о незаконнорожденныхъ дѣтяхъ ни слова не говорится. Онѣ лишены всякой возможности быть признанными дѣтьми своихъ родителей. Никакой опеки государства надъ незаконнорожденными дѣтьми у насъ не существуетъ, и ребенка, отданнаго въ воспитательный домъ, можетъ взять каждая женщина, представившая пріемный билетъ; нечего и говорить, какое множество дѣтей служить предметомъ эксплуатаціи, какое множество нищихъ по профессіи воспитывается такимъ образомъ.

Дѣленій на разряды, какъ то существуютъ въ Европѣ, у насъ нѣтъ. Всѣ дѣти, прижитыя внѣ брака, происшедшія отъ прелюбодѣянія, родившіяся послѣ смерти мужа и матери или по расторженіи брака разводомъ по истеченіи болѣе 306 дней и дѣти, прижитыя въ бракѣ, признанномъ недѣйствительнымъ, — считаются незаконными и приписываются къ сословію матери, исключая того случая, когда мать дворянка или почетная гражданка. Тогда незаконнорожденный приписывается къ податному сословію. Ребенокъ, родившійся послѣ изнасилованія, даже отъ несовершеннолѣтней, равнымъ образомъ считается незаконнымъ.

Узаконенія черезъ послѣдующій бракъ по нашему закону не допускается; наше законодательство не старается отъискать отца, но дозволяетъ матери указать его, и въ такомъ случаѣ обязываетъ содержать ребенка, вмѣстѣ съ матерью, извѣстное время, но только въ томъ случаѣ, если отецъ и мать ребенка свободны отъ брачныхъ узъ. Въ противномъ случаѣ, за прелюбодѣяніе налагается только наказаніе на того и другого, и то не иначе какъ по жалобѣ оскорбленнаго въ своей чести супруга. Незаконныхъ дѣтей, по нашимъ законамъ, воспрещено опредѣлять въ гражданскую службу съ присвоеніемъ права на полученіе классныхъ чиновъ, хотя бы они получили воспитаніе даже въ гимназіяхъ и равныхъ имъ заведеніяхъ. По достиженіи 21 года они должны приписаться къ городскимъ или сельскимъ обществамъ по ихъ избранію (т. XIII, ст. 557).

Подкидыши или непомнящіе родства, хотя бы они были воспитаны дворянами, тогда только могутъ быть принимаемы въ гражданскую службу, когда были записаны сперва въ податное состояніе и изъ этого законнымъ образомъ уволены, и окончатъ курсъ ученія въ какомъ-либо изъ учебныхъ заведеній, дающихъ, на основаніи Устава о службѣ по опредѣленію отъ правительства, права на вступленіе въ службу (т. III, ст. 6).

Для воспитанныхъ дворянами, такимъ образомъ, сдѣлана льгота.

Незаконныя дѣти, хотя бы и были воспитаны тѣми, которые именуются ихъ родителями, не имѣютъ права на законное послѣ отца или матери имущество (т. X. ст. 136).

Лицо, рожденное отъ недѣйствительнаго брака, хотя бы по Монаршей милости и былъ ему предоставленъ какой-либо удѣлъ въ родительскомъ имѣніи, не пріобрѣтаетъ черезъ то права на наслѣдство послѣ другихъ родственниковъ (ст. 137).

Таковы наши положенія о «незаконнорожденныхъ» дѣтяхъ, для пріюта которыхъ у насъ только и есть два воспитательныхъ дома, гдѣ въ живыхъ остаются не болѣе половины приносимыхъ дѣтей. Еще Петръ Великій приказывалъ въ Москвѣ и другихъ городахъ, при церквахъ, гдѣ пристойно, подлѣ ограды, построить для нихъ «гошпиталіи», въ Москвѣ каменную, а въ другихъ городахъ деревянныя, но послѣ смерти Петра эти «гошпиталіи» были закрыты и, конечно, количество дѣтоубійствъ увеличилось.

Не мѣшаетъ, между прочимъ, въ назиданіе мудрецовъ, полагающихъ, что отъ облегченія усыновленія дѣтей, рожденныхъ внѣ брака, семейная жизнь, будто бы, расшатается — привести изъ упомянутой брошюры слѣдующую табличку, доказывающую, что гдѣ легче усыновленіе и узаконеніе, тамъ и меньше число рождающихся внѣ брака. Такъ, въ Пруссіи на 100 родившихся приходится 7, въ Саксоніи 15, а въ Баваріи 20 незаконныхъ.

Мусульманское законодательство гораздо гуманнѣе относится къ несчастнымъ дѣтямъ, чѣмъ относимся мы. Вотъ что говоритъ объ этихъ дѣтяхъ Магометъ:

«Покинутое дитя, несчастный плодъ преступленія или нищеты, имѣетъ полное право на состраданіе со стороны своего собрата — человѣка. Потому каждый, нашедшій младенца у дверей мечети, дома, купальни, на улицѣ, или гдѣ бы то ни было, обязанъ оказать ему всевозможную помощь. Найденное дитя должно быть свободнымъ отъ рабства, если бъ имѣло родителями даже рабовъ. Принявшій на воспитаніе найденнаго младенца считается его пріемнымъ отцомъ. Онъ обязанъ ему все дать, безъ всякихъ корыстныхъ видовъ, а также возвратить его по востребованію родителей, представившихъ надлежащія доказательства ихъ правъ на ребенка. Пріемный отецъ обязанъ научить найденное дитя такому ремеслу, которое доставляло бы ему средства существованія. Если никто не принимаетъ найденыша на воспитаніе, то онъ долженъ быть воспитанъ на счетъ государства».

Но гуманнѣе всего относительно дѣтей, законы у евреевъ. По объясненію Талмуда «всѣ незаконнорожденныя дѣти, хотя бы отъ публичной женщины, имѣютъ право наслѣдовать отцу и считаются законными».

Говорятъ, что «вопросъ» о «незаконнорожденныхъ» разсматривается въ нашихъ государственныхъ учрежденіяхъ. По крайней мѣрѣ, объ этомъ давно ходили слухи въ печати, но пока еще даже слово «незаконнорожденный» употребляется въ, нашемъ оффиціальномъ языкѣ.

XI.

Судьба, видно, судила мнѣ, въ послѣдніе дни моего пребыванія въ Москвѣ, еще разъ встрѣтиться съ моимъ спутникомъ на желѣзной дорогѣ — Свистунскимъ. Онъ, какъ оказалось, застрялъ въ Москвѣ долѣе предположеннаго по маршруту времени, изучая, какъ видно, не столько московскихъ жителей, сколько кулинарное искусство московскихъ поваровъ и достоинства завтраковъ и обѣдовъ, которые давали ему наивные люди, обманутые, конечно, его враньемъ о данной будто бы ему миссіи и о его близости со всѣми людьми, отъ которыхъ, будто бы, зависитъ торговля, промышленность, пошлины, словомъ — чуть ли не благоустройство имперіи.

Москва, не смотря на свой почтенный возрастъ и, если вѣрить г. Каткову, даже «умственную зрѣлость», признаться, довольно-таки еще легковѣрная старушка, охотно готовая не только торжественно принять, накормить до-отвала, но и повѣрить всякому пріѣзжему «генералу», хотя бы этимъ «въ нѣкоторомъ родѣ генераломъ» и былъ неподражаемый Свистунскій. Если принять при этомъ въ соображеніе его необыкновенную способность врать, не останавливаясь, коли нужно, въ теченіи 24-хъ часовъ къ ряду, прелесть московскихъ завтраковъ и обѣдовъ и обиліе вина, что всегда возбуждаетъ краснорѣчіе, и, наконецъ, вниманіе, съ какимъ чествовавшіе купцы-москвичи слушали невозможное «блягерство» этого «почетнаго гостя», то не трудно понять, почему мой бывшій товарищъ застрялъ въ Москвѣ и восхищалъ своими рѣчами наивныхъ москвичей.

Признаться, я, было, и забылъ совсѣмъ о Свистунскомъ (его рѣчи въ газетахъ не печатались) когда сидѣлъ однажды въ «Эрмитажѣ» за чашкой кофе послѣ обѣда, какъ вдругъ изъ сосѣдней комнаты до меня долетѣло громозвучное «ура», и вслѣдъ затѣмъ я услышалъ знакомый, крикливый голосъ моего товарища…

«Это онъ!» пронеслось въ моей головѣ, я поспѣшилъ расплатиться и собирался уже уходить, какъ въ корридорѣ совершенно неожиданно столкнулся съ нимъ лицомъ къ лицу. Онъ былъ торжественъ, возбужденъ и нѣсколько пьянъ, во фракѣ со звѣздой Льва и Солнца и какими-то сіамскими орденами, полученными имъ во время пребыванія въ этой далекой странѣ…

— А, вотъ неожиданная встрѣча! — воскликнулъ онъ, бросаясь ко мнѣ. Нѣтъ, такъ нельзя… Пойдемъ, пойдемъ къ намъ!.. Ты увидишь!

И съ этими словами онъ чуть ли не насильно втащилъ меня въ отдѣльную залу «Эрмитажа», гдѣ за большимъ столомъ сидѣли незнакомыя, сіяющія лица господъ во фракахъ съ большими медалями на шеяхъ. Не успѣлъ я еще осмотрѣться, какъ Свистунскій уже говорилъ:

— Господа! позвольте вамъ представить моего друга… литератора…

И, затѣмъ, обращаясь ко мнѣ:

— Я удостоился чести… Достоуважаемые мои друзья, представители Москвы, именитые граждане, въ моемъ скромномъ лицѣ, желали, такъ сказать, почтить представителя администраціи, не жалѣющей трудовъ… Я очень радъ…

Я не слышалъ дальнѣйшихъ его словъ, изумленный обстановкой этого торжественнаго собранія, и безропотно сѣлъ около Свистунскаго, посадившаго меня на стулъ. Устремленные на него со всѣхъ концовъ стола эти почтительные, масляные, пьяные взгляды, его собственный торжественный видъ, это количество медалей, обстановка, — все ясно свидѣтельствовало, что «героемъ» банкета былъ онъ, этотъ невозможный враль, Свистунскій. Его каждое слово ловилось на лету. Онъ съ такимъ покровительственнымъ видомъ обращался то къ одному, то къ другому изъ гостей, точно въ самомъ дѣлѣ вообразкалъ себя настоящимъ «почетнымъ гостемъ», какимъ-нибудь важнымъ лицомъ, котораго чествуютъ благодарные сограждане.

Обѣдъ приходилъ уже къ концу, шампанское лилось рѣкою. Мой Свистунскій былъ пьянъ достаточно и потому ни умолкалъ ни на минуту. Онъ говорилъ о задачахъ, о будущности, о Москвѣ, о тарифѣ, о раскольникахъ, о Москва-рѣкѣ. Онъ обѣщалъ во все вникнуть и все разсмотрѣть, когда вернется въ Петербургъ. И всѣ слушали, всѣ выражали одобреніе. Я тоже слушалъ, изумляясь его необыкновенной способности мистифировать добрыхъ людей. Какой-то толсторожій господинъ въ торжественномъ спичѣ благодарилъ Свистунскаго отъ лица купечества за честь, прослезился и объявилъ, что москвичи всегда были русскими и останутся русскими, и послѣ этого такъ крикнулъ «ура!», подхваченное пьяными голосами, что я вздрогнулъ отъ неожиданности.

Тогда Свнстунскій всталъ, обвелъ глазами собраніе и произнесъ приблизительно слѣдующую рѣчь:

— Господа! Я не смѣю отнести къ своимъ слабымъ заслугамъ тѣ слова одобренія, которыми вы, именитые представители Москвы, сдѣлали честь только что почтить меня… Скромная моя служба въ качествѣ столоначальника департамента проектовъ и, наконецъ, еще краткое пребываніе мое на этомъ посту — не даютъ мнѣ права, скажу даже, не позволяютъ мнѣ лично принять отъ васъ, милостивые государи, столь лестные знаки вниманія; я понимаю, что вы чествуете въ лицѣ моемъ не меня, скромнаго исполнителя предначертаній моего уважаемаго начальника, а всю нашу администрацію, всѣ наши усилія, наши труды, наши желанія послужить на пользу родины… И я могу обѣщать вамъ, господа, и обѣщаю вамъ — тутъ голосъ Свистунскаго пріобрѣлъ торжественную твердость — что мы не сложимъ рукъ, что мы при помощи вашего одобрительнаго сочувствія и — въ нѣкоторыхъ случаяхъ — вашихъ просвѣщенныхъ совѣтовъ, — достигнемъ успѣховъ на благо нашего отечества. Да, вы правы, господа… Наша политика русская, истинно русская, наши задачи русскія и наши средства будутъ тоже русскія. Программа моя, — наша, хочу я сказать, — русская. Мы не смущаемся трудностями, мы ничѣмъ не смущаемся и не смутимся никогда… Пора намъ избавиться отъ иностраннаго вліянія, какъ пора нашей промышленности избавиться отъ иностранныхъ ситцевъ… Пора намъ перестать стыдиться Европы и открыто заявить, что Россія самобытна, а потому и мѣры должны быть вполнѣ самобытны. Я, господа, командированъ по Россіи для ея статистическаго изученія… Москва произвела на меня прекрасное впечатлѣніе, и я счастливъ, милостивые государи, что могу вмѣстѣ съ вами повторить: да мы русскіе и останемся русскими и потому провозглашаю тостъ за ваше здоровье, русскіе люди, достойные представители великаго русскаго народа… «Ура!»

Что было потомъ — трудно передать… Восторгъ былъ всеобщій. Шумъ этотъ стоялъ у меня въ головѣ еще долго послѣ банкета и только черезъ день, по возвращеніи въ Петербургъ, я могъ придти въ себя…

↑ Эта брошюра издана въ 1875 году.
↑ Въ примѣчаніи къ статьи 144, т. X, часть I сказано, что Высочайшимъ указомъ 29 іюля 1828 г. всѣ приносимыя Его Императорскому Величеству прошенія объ узаконеніи незаконнорожденныхъ дѣтей или воспитанниковъ, а также о сопричтеніи къ законнымъ дѣтямъ, рожденнымъ до брака съ настоящею женою, повелѣно — не внося въ комиссію прошеніи, оставлять безъ движенія.

[1] Эта брошюра издана въ 1875 году.

[2] Въ примѣчаніи къ статьи 144, т. X, часть I сказано, что Высочайшимъ указомъ 29 іюля 1828 г. всѣ приносимыя Его Императорскому Величеству прошенія объ узаконеніи незаконнорожденныхъ дѣтей или воспитанниковъ, а также о сопричтеніи къ законнымъ дѣтямъ, рожденнымъ до брака съ настоящею женою, повелѣно — не внося въ комиссію прошеніи, оставлять безъ движенія.

[1]

[2]

Поездка в Москву.- Новейший Хлестаков (Станюкович)/ДО

Изданіе А. А. Карцева.

Поѣздка въ Москву. — Новѣйшій Хлестаковъ.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

IX.

X.

XI.

Изданіе А. А. Карцева.

Поѣздка въ Москву. — Новѣйшій Хлестаковъ.