ПОѢЗДКА ВЪ БАШКИРІЮ НА КУМЫЗЪ.
правитьКто носилъ вѣрную смерть въ груди, кто чувствовалъ, что съ каждымъ днемъ приближается къ гробовой двери, которая только разъ въ жизни отворяется для человѣка, и при вспоминаніи о которой смертный холодъ пробѣгаетъ по членамъ, тотъ повѣритъ, какъ усладительна для страдальца самая отдаленная надежда на улучшеніе его положенія.
Съ теплой вѣрою въ душѣ, съ робкою радостію въ сердцѣ, простившись съ Казанью, я проѣзжалъ необозримыя степи полукочевой Башкиріи, отыскивая мѣсто, могущее поправить ослабѣвшія мои силы. Мое положеніе не позволяло любопытству дѣйствовать въ полной его силѣ; мнѣ было не до наблюденіи. Впрочемъ, первое, что мнѣ бросилось въ глаза въ Башкиріи — это странное, доселѣ невиданное мною расположеніе домовъ въ деревняхъ. Смотря на нихъ, невольно подумаешь, что набѣжавшій вихрь перевертѣлъ, перекрутилъ все по своему и оставилъ деревни въ самомъ хаотическомъ положеніи. Ѣдешь, кажется, по улицѣ, и вовсе неожиданно встрѣчаешь на пути, то плетень, то ворота, то баню, то амбаръ, или что-нибудь подобное. Дома стоятъ, то упершись лицомъ къ лицу, то повернувшись другъ къ другу задомъ; одинъ покрытъ какъ слѣдуетъ, другой, вмѣсто крыши, засыпанъ землею, безъ всякаго надзорнаго строенія, кромѣ нѣсколькихъ тычинокъ, забранныхъ лубками и служащихъ пріютомъ скоту. Впрочемъ въ каждой почти деревнѣ увидишь мечеть, которой минаретъ выкупаетъ нѣсколько неблагообразіе картины. Есть, конечно, исключенія, но они очень рѣдки.
Когда встрѣтишь въ деревнѣ красивый домъ муллы, или башкирскаго чиновника, то затѣмъ хижины сосѣдей ихъ кажутся еще невзрачнѣе.
Первое мое знакомство съ Башкирцами ни съ одной стороны не было для меня полезно. По краткости времени, я не могъ еще ознакомиться съ ихъ домашнимъ бытомъ, предметомъ довольно любопытнымъ. При этомъ болѣзнь тѣлесная и душевная становилась день ото дня сокрушительнѣе. Я гасъ, или вѣрнѣе сказать, горѣлъ какъ свѣча въ спертомъ воздухѣ. Къ большей же бѣдѣ моей, хотя начало апрѣля 1850 года и было прекрасно, но вдругъ наступилъ холодъ съ рѣзкимъ сѣвернымъ вѣтромъ; табуны башкирскіе, выгнанные въ поле съ ихъ двухъ- и трехъ-мѣсячнымъ приплодомъ, отъ внезапной перемѣны погоды, понесли значительную потерю. Это непріятное обстоятельство отстрочило выѣздъ Башкирцевъ въ кочевья; а для меня отдалило время пользованія ихъ цѣлительнымъ кумызомъ. Желая чѣмъ-нибудь развлечь мою тоскующую душу, я отправился на время въ Оренбургъ.
Я былъ знакомъ съ этимъ городомъ по однимъ довольно недостаточнымъ описаніямъ; но, признаюсь, проѣхавъ 500 верстъ, между, такъ-сказать, остовами человѣческихъ жилищъ, я ни какъ не ожидалъ встрѣтить въ отдаленномъ, глухомъ краю Россіи, на завѣтной грани башкирскихъ степей съ киргизскими, такого красиваго поселенія, окаймленнаго всей грозой военной арматуры. Проходя по правильнымъ улицамъ Оренбурга, усаженныхъ липами и акаціями, я вспомнилъ о Казани. Въ это время она бываетъ весьма обильна грязью. На улицахъ же Оренбурга было и сухо и чисто.
Архитектура домовъ, хотя и не давитъ взгляда колоссальностію и богатствомъ, но занимаетъ его своею легкостію и особенно какимъ-то единствомъ во всемъ, не роскошнымъ, но привлекательнымъ. Если по утру чувствуете себя дурно расположеннымъ, отправьтесь на плацъ-парадную площадь, и взоры ваши, обратясь на этотъ воинственный, блестящій генералитетъ, на эти стройно сомкнутые взводы солдатъ, движущіеся подъ гармоническіе звуки превосходно устроенной музыки, развлекутъ и усладятъ ваши грустныя думы. Если выйдете на берегъ Урала, свидѣтеля кровавыхъ сѣчь и губительныхъ крамолъ, тогда роскошная, очаровательная картина на огромное пространство раскинется предъ вашими глазами; зыбь ковыля Киргизской-степи, озолоченнаго лучами восходящаго солнца, волнуется подобно бурному морю. Вдали виднѣются аулы кочуійющихъ Киргизъ-Кайсаковъ; ихъ многочисленные табуны, разсыпанные по степямъ, рисуются пріятно въ глазахъ вашихъ. Но вотъ близь васъ, благодѣтеленъ какъ Нилъ, и быстръ какъ конь киргизъ-кайсацкій, красавецъ Уралъ, подобно лебедю, плыветъ по золотой степи. Ну есть-ли сходство, думалъ я тогда, съ нашей тинистой и печальной Казанкой?
Пусть избавятъ меня отъ негодованія люди, которымъ не будутъ нравиться мои сравненія. Я писалъ, что чувствовалъ. Въ Казани я потерялъ золотое звѣно своего существованія, — я потерялъ здоровье, въ Оренбургѣ я надѣялся найдти его, и потому естественно онъ могъ казаться потухающему взору моему въ болѣе привлекательномъ видѣ, чѣмъ Казань.
Въ первыхъ числахъ мая оставилъ я Оренбургъ, и скажу еще разъ, что впечатлѣніе, имъ произведенное на меня, надолго останется въ думѣ моей. Имѣя рекомендательныя письма къ начальнику 7-го башкирскаго кантона, я отправился снова въ Башкирію.
— Что ты принесешь мнѣ время будущее? думалъ я, выѣзжая за Сакмарскія-ворота.
Седьмаго мая я переѣхалъ чрезъ Общій-Сыртъ. Не знаю отъ какихъ началъ, прежде въ головѣ моей составилась мысль объ Общемъ-Сыртѣ, какъ о значительной громадѣ горъ, чрезъ которую надобно непремѣнно переѣзжать по тракту изъ Оренбурга въ Уфу. Я не нашелъ и десятой доли той высоты, о которой прежде мечталъ. Доѣхавъ до крутаго въѣзда, ямщикъ своротилъ влѣво съ большой дороги, и чрезъ полчаса мы въѣхали въ бѣдную чувашскую деревню, подъ названіемъ Уральской, получившую его, вѣроятно, отъ горъ, при подошвѣ которыхъ она стоитъ.
— Гдѣ же Общій-Сыртъ? спросилъ я своего ямщика: онъ долженъ быть при этой деревнѣ?
Ямщикъ, остановившись отстегивать постромки, какъ бы озадаченный неслыханнымъ дотолѣ вопросомъ, посмотрѣлъ на меня и протяжно спросилъ въ свою очередь:
— Общій-сыртъ?… што-те надо, баринъ?
— Сыртъ горы, прибавилъ я, сердясь уже на свой вопросъ.
— Горы!.. Вонъ-де-ка, отвѣчалъ ямщикъ, показавъ рукою, и принялся снова за работу.
Между-тѣмъ перемѣнили лошадей и я отправился далѣе. Отъѣхавъ нѣсколько верстъ отъ деревни и поднявшись на довольно значительное возвышеніе, я примирился съ моимъ воображеніемъ. Великолѣпная панорама горъ, тянущихся по правому берегу рѣки Бѣлой, на пространствѣ едвали не 80 верстъ, открылась моему обрадованному взору. Ходъ ихъ замыкался вдали четырьмя отдѣльными горами, болѣе возвышенными, и которыя, въ глубинѣ горизонта, представлялись въ видѣ сторожевыхъ башень. Впрочемъ эти горы только отроги того колоссальнаго хребта, который отдѣляетъ Европу отъ Азіи, и гдѣ, въ разрѣзъ чрезъ всю широту его отъ г. Верхнеуральска до Стерлитамака, идетъ знаменитый коммерческій трактъ, устроенный Капитаномъ Балкашинымъ.[1]
Время стояло чудное; свѣжая зелень уже покрывала отдыхающія отъ суровой зимы поля. Дорога ровная, гладкая какъ шоссе, шла безпрерывно между двухъ березовыхъ аллей, съ небольшими исключеніями. Переѣхавъ Общій-Сыртъ, я замѣтилъ довольно быстрое измѣненіе растительной силы природы. Отъ стѣнъ Оренбурга и до горъ я не встрѣтилъ не только лѣса, но даже кустарника. На поляхъ печально волнуется одинъ сѣдой ковылъ, сквозь который съ трудомъ пробивалась зелень. По сю же сторону Общаго-Сырта природа принимаетъ совершенно противоположный видъ. Горы одѣты лѣсомъ, поля питательною зеленью, и труды земледѣльца становятся болѣе и болѣе явственными; впрочемъ это только по протяженію большой дороги. Не доѣзжая же 50 верстъ до Стерлитамака, своротивъ влѣво, я встрѣтилъ почти туже дикую, безлѣсную, однообразную природу; но все-таки поля представляли привольныя, питательныя пастбища для скота.
Чрезъ башкирскія деревни: Стерлибашъ, Тарумбеть и Казъ-Бурунъ, расположенныя по берегу р. Уршака, я пробирался къ кантонной квартирѣ. Ознакомившись уже прежде съ безпорядочнымъ расположеніемъ домовъ въ башкирскихъ деревняхъ, казалось бы, мнѣ уже не чему удивляться болѣе, но не такъ случилось. Пріѣзжайте вы въ деревню до выѣзда Башкирцевъ въ кочевья, начально васъ встрѣтитъ остервенившаяся стая собакъ, сбѣжавшихся со всѣхъ дворовъ, и которыя, въ доказательсто своей бдительности, готовы вытащить васъ изъ повозки. На этотъ сторожевой лай высыпаютъ изъ домовъ толпы грязныхъ, оборванныхъ ребятишекъ; за ними выходятъ возмужалые и старики. Какъ люди, видѣвшіе на своемъ вѣку всякую всячину, подходятъ къ вамъ съ обычнымъ привѣтомъ: салямъ-маликумъ, хазретъ, и начинаютъ разврашивать васъ: откуда вы ѣдете, куда, зачѣмъ, на долго ли, и прочее. Выѣзжайте изъ деревни, оглянитесь — и эта толпа любопытныхъ все еще будетъ стоять среди улицы и толковать, сначала объ васъ, потомъ объ всемъ, что только можетъ имъ придти на мысль на просторѣ. Это я видѣлъ при первомъ моемъ знакомствѣ съ башкирскими поселеніями; но въ послѣднее, т. е. настоящее время, въ нихъ царствовало безмолвіе во всей полнотѣ своей. Домы были пусты, окна мѣстами были вынуты, двери растворены, словомъ, во всей деревнѣ не встрѣтишь ни одного живаго существа; все, начиная отъ домохозяина и до послѣдняго животнаго, все исчезло. Смотря на это запустѣніе, мнѣ невольно пришла на память въ малолѣтствѣ еще читанная сказка изъ «Тысячи одной ночи», въ которой какой-то чародѣи арабское царство превратилъ въ рыбъ.
Не тоже ли, думалъ я, случилось и съ моими будущими благодѣтелями? Нѣтъ, это запустѣніе означало, что Башкирцы уже выѣхали въ свои роскошные заповѣдные луга, оставивъ зимніе пріюты почти безъ всякаго присмотра.
Странствуя такимъ образомъ по этимъ степямъ, наконецъ достигъ я цѣли своего путешествія; — я пріѣхалъ въ 7-й башкирскій кантонъ.
Подъѣзжая къ бѣдной башкирской деревнѣ, я думалъ встрѣтить кантовнаго начальника, какъ представителя того нелюбезнаго, невѣжественнаго народа, который видѣлъ я на пути, — и жестоко ошибся. Доброе лицо кантоннаго, умные глаза и привѣтливость уничтожили мое предположеніе. Отрекомендовавшись и подавъ ему письма, я замѣтилъ въ его лицѣ что-то несовсѣмъ благопріятное для меня. Но прочитавъ письма и понявъ изъ нихъ, что я больной и пріѣхалъ изъ Казани лечиться башкирскимъ кумызомъ, онъ ласково взглянулъ на меня и сказалъ:
— Такъ вы мой кунакъ (гость), — прошу покорно; я радъ. Надѣюсь, или, по-крайней-мѣрѣ, искренно желаю, чтобы вы простились съ нами въ лучшемъ положеніи, чѣмъ вижу васъ теперь.
Я благодарилъ кантоннаго, который между-тѣмъ приказалъ подать самоваръ. Къ чаю подали лепешечки, или лучше сказать, русскія аладьи, плававшія въ маслѣ, и еще, въ видѣ орѣховъ, сдобные шарики, которые очень мнѣ понравились. Чай разливалъ самъ кантонный и пилъ его до чрезвычайности густой, мнѣ же наливалъ другаго свойства. Къ концу нашего занятія пришелъ какой-то гость и, по врожденному любопытству, началъ длинные разспросы обо мнѣ, что однакожъ я могъ понять только изъ мимики ихъ, не бывъ знакомъ съ ихъ языкомъ. Вскорѣ вошелъ слуга съ огромною пестрою скатертью и разослалъ ее на полу, покрытомъ кошмами и коврами; кантонный, замѣтивъ это, показалъ на столъ. Подали сначала вареную баранину, мелко искрошенную и пересыпанную лукомъ. Это кушанье было — любимый башкирцами, бишь бармакъ, получившій названіе отъ словъ бишь — пять и бармакъ — палецъ (кушанье это ѣдятъ изъ чашки, не употребляя ложекъ.) Впрочемъ, въ это время поданы были и ложки. Еслибы это кушанье не было чрезъ-чуръ жирно, то могло-бы понравиться. Послѣ былъ поданъ вареный гусь, за нимъ круглый пирогъ съ сарачинскимъ пшеномъ и бараньимъ жиромъ. Я ѣлъ мало.
Вскорѣ послѣ того Кантонный предложилъ мнѣ выпить довольно большую чашку кумызу. Я принялъ, отвѣдалъ и остановился. Кантонный смотрѣлъ на меня, улыбаясь.
— Что, не нравится? спросилъ онъ.
— Нѣтъ, не то, чтобы не нравился, но я соображаю вкусъ этого питья съ тѣмъ, которое мнѣ случалось пить въ проѣздъ мой у Башкирцевъ.
— Вы, вѣрно, говорите о нашемъ айрянѣ; но тотъ дѣлается изъ кислаго коровьяго молока и употребляется вмѣсто квасу.
— А это изъ чего?
— Выкушайте прежде на доброе здоровье; это ваше будущее лскарство — нашъ кумызъ.
Говорятъ, что подъ именемъ философскэго камня, который люди отыскивали такъ долго и съ такой настойчивостію, перенося всѣ лишенія жизни, разумѣли не способъ дѣлать золото, но жизненный элексиръ, который, если не силенъ дать человѣку безсмертіе, то, по-крайней-мѣрѣ, необыкновенную долговѣчность Съ такимъ же чувствомъ и видомъ, какъ на этотъ жизненный элексиръ, смотрѣлъ я на чашку съ кумызомъ. Потомъ, въ глубинѣ души, призвавъ благословеніе Божіе, я выпилъ ее залпомъ и молча передалъ кантонному.
— Видно, что кумызъ нашъ вамъ нравится, а это добрый знакъ. Я видѣлъ Рускихъ, которые безъ отвращенія не могли его пить сначала, при мысли, что онъ дѣлается изъ кобыльяго молока и даже въ кобыльей шкурѣ, прибавилъ онъ, смѣясь. Это отвращеніе вредило имъ.
— Что кумызъ дѣлается изъ этого молока, я зналъ и прежде, но что значатъ послѣднія слова ваши?
— Вотъ видите: Башкирцамъ неудобно возить съ собою по полямъ кадки, бочки и тому подобное; ихъ замѣняютъ у насъ турсуки, сшитые изъ лошадиныхъ кожъ. Въ этихъ турсукахъ большаго размѣра, называемыхъ сабами, заквашивается кобылье молоко, и чрезъ ночь выходитъ кумызъ — наше шампанское.
— Шампанское не имѣетъ такой кислоты, замѣтилъ я.
— Затѣмъ и не даетъ такого здоровья, отвѣчалъ кантонный. Башкирецъ, исхудавшій, измученный полугодомъ въ теченіе осенняго и зимняго времени, лѣтомъ, хотя и не слаще ѣстъ, за то становится отъ кумызу бодръ, веселъ и здоровъ. Дай Богъ, чтобы и вамъ онъ принесъ тоже.
Я снова благодарилъ кантоннаго за его доброе желаніе, и просилъ дать мнѣ совѣтъ, какое именно мѣсто мнѣ избрать для пользованія?
— О, не безпокойтесь; я васъ отдамъ на руки къ доброму человѣку. Я оставилъ бы васъ и у себя; но завтра я ѣду на сборное мѣсто, для отправленія команды на линію; потомъ по нѣкоторымъ дѣламъ и послѣ принужденъ буду отлучаться; слѣдовательно, могу думать, что безъ меня вамъ здѣсь будетъ скучно. Сегодня вы мой гость, а завтра я васъ отправлю къ одному отставному старшинѣ, человѣку довольно зажиточному, доброму, услужливому и, что всего лучше, умѣющему говорить по-русски. Недѣли черезъ три я тамъ увижусь съ вами.
— А долго ли мнѣ придется жить въ Башкиріи? спросилъ я, вспомнивъ о своемъ семействѣ.
— Тамъ увидимъ.
Черезъ часъ послѣ обѣда мы вышли съ нимъ на дворъ, на которомъ раскинуты были двѣ кибитки. Кантонный просилъ меня войти въ одну изъ нихъ и отдохнуть, если хочу; а самъ отправился въ свою канцелярію.
Видъ кочеваго удобства и даже роскоши встрѣтилъ я при входѣ въ кибитку. На полу была зелень, еще нссовсѣмъ помятая; по сторонамъ раскинуты кошмы, покрытыя коврами; на нихъ длинныя огромныя пуховыя подушки. На стѣнахъ, или вѣрнѣе, на переплетенныхъ другъ съ другомъ крашенныхъ палкахъ, сведенныхъ къ верху шатромъ и одѣтыхъ извнѣ бѣлыми кошмами, развѣшаны были сабли, сѣдла, узды, луки и колчаны со стрѣлами. Все имѣло блестящую наружность. На небольшой скамейкѣ стояла полоскательная чашка, покрытая бѣлымъ полотенцемъ, которыхъ, кстати сказать, висѣло множество въ разныхъ мѣстахъ кибитки, и всѣ были на концахъ вышиты краснымъ толкомъ.
Не видя ни одного стула, чтобы присѣсть, я расположился на коврѣ и съ любопытствомъ осматривалъ этотъ невиданный дотолѣ мною будуаръ азіятскаго вкуса, нѣги и наслажденія. Посмотрѣвъ въ чашку, я нашелъ въ ней кумызъ и выпилъ. Онъ, замѣчу мимоходомъ, имѣетъ вкусъ острокислый, но запахъ его отзывается чѣмъ-то несовсѣмъ пріятнымъ. Я вспомнилъ разсказъ кантоннаго о турсукѣ и разгадалъ причину.
Переносясь мыслію отъ одного предмета къ другому, я началъ дремать, но вдругъ, невдалекѣ отъ меня, раздалось нѣсколько дѣтскихъ голосовъ, рѣзкихъ, свѣтлыхъ, дребезжащихъ, какъ-бы что-то читающихъ нараспѣвъ. Внезапность этого вдругъ привела мнѣ на память толпы татарскихъ ребятишекъ, которыя не отстаютъ до-тѣхъ-поръ отъ человѣка, пока не бросятъ имъ два-три гроша.
Желая что нибудь понять изъ этого, я вышелъ, и увидѣлъ у сосѣдней кибитки, на разостланной кошмѣ кружкомъ сидящихъ до двадцати Башкирятъ, отъ 4-хъ до 10-ти лѣтъ, однихъ съ книгами, а другихъ съ листочками въ рукахъ. Въ срединѣ этой толпы сидѣлъ лѣтъ семнадцати молодой человѣкъ въ нанковомъ чорномъ халатѣ и съ длиннымъ прутомъ въ рукахъ. Я понялъ, что это приготовительный классъ башкирскаго образованія.
При моемъ приближеніи никто не хотѣлъ или не смѣлъ обратить на меня вниманіе, вѣроятно бывъ увѣреннымъ, что прутъ въ рукахъ наставника служитъ орудіемъ не для возбужденія страстей, а для укрощенія ихъ. Однакожъ я не замѣтилъ, чтобы этотъ молодой педагогъ кого-нибудь имъ ударилъ; онъ только помахивалъ прутомъ въ разныя стороны, какъ бы отгоняя мухъ. Полюбовавшись на эту школьную дисциплину и не думая, чтобы учитель могъ объяснить что-нибудь изъ этого, я возвратился въ свою кибитку.
Видѣнный мною предметъ напомнилъ многое изъ временъ моего дѣтства и мало-по-малу увлекъ въ отдаленную сферу мечтаній. Человѣкъ, разсуждалъ я, можетъ быть истинно благополученъ только отъ минуты рожденія до пяти и шести лѣтъ, т. е. до того времени, когда долженъ будетъ сѣсть за книгу. Подъ кровомъ отца и матери, не мечтая о житейскихъ наслажденіяхъ, онъ блаженъ ихъ любовію, онъ вполнѣ доволенъ тѣми утѣхами, какія доставляютъ ему средства и нѣжность родителей. Но съ первымъ заданнымъ урокомъ, онъ долженъ уже ознакомиться съ непріятнымъ вкусомъ первой человѣческой заботы, и отселѣ рядъ трудовъ, рядъ огорченій, потерь, несчастій, бѣдствій сильныхъ, сокрушительныхъ, неотразимыхъ, слѣдятъ за нимъ до роковой двери гроба. И какъ понять, думалъ я, какъ разгадать цѣль человѣческихъ трудовъ? Много протекло вѣковъ послѣ того, какъ человѣкъ сталъ жить и мыслить; трудами онъ далеко проникъ въ нѣдра земли; рылся, искалъ, нашелъ, и всему далъ вѣсъ, и всему далъ цѣну; спустился на дно океана глубокаго, неизмѣримаго…. измѣрилъ его и извлекъ изъ него, что скрывали его бездны; но долго и пристально смотрѣлъ онъ на твердь небесную, на любезное свое отечество, наконецъ взвился, полетѣлъ, и его умъ постигъ свойство планетъ небесныхъ, постигъ ихъ движеніе, и вселенная для него почти уже не тайна…
Чего же еще требуетъ жадный умъ человѣка?… Онъ богатъ познаніями, онъ доставилъ человѣку золото и знатность; что еще надобно ему? Отвѣтъ: — истиннаго и прочнаго благополучія! Но человѣкъ напрасно будетъ искать его; онъ не найдетъ и не дождется его въ этомъ мірѣ. Одно только можетъ усладить его животное безпокойство, — это утѣшеніе Спасителя: пріидите ко Мнѣ ecu труждающіеся и Азъ упокою вы.
Такъ скажи же мнѣ, Господи, кончину мою и число дней моихъ?
Ты открой
Предо мной
Въ ясномъ снѣ
Долго ль мнѣ
Въ этомъ мірѣ горевать,
Межъ людей,
Безъ друзей?
Тридцать лѣтъ,
Какъ на свѣтъ
Умнымъ глазомъ я гляжу;
Но за мной,
Предо мной,
И вблизи
И вдали
Юдоль мрачная лежитъ.
И съ зарей
Юныхъ дней
Видѣлъ я
Близь себя
Рядъ могилъ моихъ родныхъ.
И потомъ
Я путемъ,
Безъ отрадъ,
Безъ наградъ,
Жизнь грустну проходилъ.
И теперь
Счастья дверь,
Какъ звѣзда,
Далека
Отъ лелѣющихъ надеждъ.
И теперь
Рядъ потерь
Мнѣ сулитъ
И даритъ
Моя злобная судьба.
Такъ скажи
Глазъ души,
Долголь мнѣ,
Сиротѣ,
Въ этомъ мірѣ горевать?….
— Ахъ! это ужъ ропотъ, грѣшный ропотъ,[2] говорилъ я самъ съ собою. При такихъ размышленіяхъ, приподнимаясь съ ковра, я съ изумленіемъ увидѣлъ, что кантонный стоялъ у дверей и пристально смотрѣлъ на меня. Вѣроятно, замѣтивъ мои тревожныя думы, онъ совѣтовалъ мнѣ болѣе ходить.
— А выпили ли вы кумызъ? спросилъ онъ.
— Выпилъ, отвѣчалъ я: и почувствовалъ дремоту.
— Это свойство точно имѣетъ кумызъ; но спать не совѣтую; надобно ходить, больше ходить; потомъ опять пить. Въ кочевьѣ старшины вы найдете много развлеченій. Можете охотиться; теперь весна, дичи много всякой. Прогуливайтесь верхомъ чаще, но чаще всего пейте кумызъ.
— Когда же ѣсть? спросилъ я, подшучивая надъ заботливымъ усердіемъ кантоннаго, съ которымъ онъ совѣтовалъ мнѣ все пить, пить и пить.
— Когда ѣсть? отвѣчалъ онъ протяжно, гм!… Узнаете сами; только не забудьте замѣтить, сколько фунтовъ хлѣба съѣдите вы въ-теченіе двухъ мѣсяцевъ, когда вы будете пить, или лучше сказать, вопьетесь въ нашъ кумызъ.
Эти слова заставили меня понять, какъ свойство и питательность кумыза, такъ догадываться и о его цѣлительности.
— Позвольте мнѣ посмотрѣть вашу канцелярію, кантонный?
— Пожалуй, пойдемте; но что вы найдете въ канцеляріи начальника Башкирцевъ? Въ малолѣтствѣ отецъ училъ меня грамотѣ, училъ ѣздить на лошадяхъ и хозяйственному порядку, потомъ женилъ и отправилъ на службу въ Оренбургъ. Покойный Ціолковскій[3] полюбилъ меня за мою расторопность и исполнительность и сдѣлалъ кантоннымъ начальникомъ. H. В. Балкашинъ полюбилъ за вѣрность и честность. Но научиться канцелярскому порядку я не имѣлъ средствъ.
— Отъ васъ же, кантонный, зависитъ имѣть при себѣ для письмоводства человѣка умнаго и дѣловаго.
— А кого изъ такихъ нелегкая понесетъ въ грязную башкирскую деревню, и притомъ съ семействомъ? Онъ здѣсь со скуки умретъ. По этому-то мы и должны довольствоваться какимъ-нибудь.
Рано утромъ простился я съ моимъ добрымъ, любезнымъ кавтоннымъ, и отправился на лѣтнее житье въ кочевье старшины.
Переѣздъ былъ недалекъ. Время стояло теплое, ясное; воздухъ чудный! Окрестности представляли прелестный видъ. Словомъ, май дышалъ всею нѣгою, всѣмъ сладострастіемъ безтревожной юности.
— Понимаетъ ли, думалъ я: Башкирецъ, эту восхитительную красоту этихъ заповѣдныхъ, земель? Можетъ-быть, онъ дѣйствительно не понимаетъ, или только не можетъ передать этаго намъ, просвѣщеннымъ жителямъ городскаго быта; но что онъ чувствуетъ природу, въ томъ я могъ увѣриться, смотря на своего подводчика Башкирца. При переѣздѣ моемъ онъ запѣвалъ, по-крайней-мѣрѣ, пѣсенъ десять; онѣ всѣ были настроены на печальный тонъ; но не понимая словъ, я замѣтилъ, однакожъ, въ переливахъ его голоса нѣкоторую разность. Мы ѣхали лѣсомъ, и пѣснь его была отрывиста и походила на что-то воинственно-идиллическое; проѣзжая долиной, звуки его становились плавными, трогательными и выражали чувства какъ-бы покинутой любви. Кто же увѣритъ меня, что Башкирецъ, непосвященный въ тайны музыкальнаго образованія, перемѣняетъ звуки своего голоса не по внушеніямъ видимыхъ предметовъ, тогда какъ наши городскіе львы насвистываютъ мазурку или французскую кадриль и въ досадѣ и въ радости.
Вдругъ это размышленіе было прервано дикимъ, неистовымъ крикомъ моего подводчика:
— Ги! ги! ги! кричалъ онъ, какъ изступленный, махая руками, и при каждомъ тканьѣ голосъ его становился болѣе визгливымъ, болѣе страшнымъ.
Я перепугался.
— Что ты, что ты? кричалъ я ему; но онъ хохоталъ, кричалъ, прыгалъ на козлахъ, не обращая на меня вниманія.
Лошади поскакали — я обезумѣлъ отъ ужаса.
— Ги, ги, ги! отвѣчалъ онъ, показавъ въ лѣвую сторону.
Я взглянулъ: лошадей сорокъ неслись съ той стороны, какъ вихрь, по одному направленію со мною. Съ противуположной стороны слышанъ былъ такой же неистовый крикъ; но еще болѣе разительный, еще болѣе страшный.
— Боже мои, да что же все это значитъ?
Наконецъ, собравъ всю силу разсудка, я разсмотрѣлъ невдалекѣ кочевье и на возвышеніи толпу народа, оглашавшаго воздухъ воплями. Въ это время, видѣнныя мною лошади одна за другой, какъ птицы, перелетѣли чрезъ дорогу мимо моихъ глазъ, держась ближайшаго пути къ кибиткамъ. На каждой лошади сидѣлъ мальчикъ лѣтъ десяти или двѣнадцати, и я могъ видѣть, какъ опередившій всѣхъ, прискакавъ къ народу, сорвалъ съ шеста что-то бѣлое, потомъ другой и третій; прочіе же всѣ проскакали мимо. Это была скачка. Когда оглушительный крикъ превратился въ шумный говоръ, я въѣзжалъ въ кочевье.
По берегамъ двухъ небольшихъ озеръ расположено было полукружіемъ до ста кибитокъ на пространствѣ полуверсты, со всѣми принадлежностями хозяйственной кочевой жизни; окрестныя поля усѣяны были табунами лошадей, которыя ржаніемъ своимъ, казалось, изъявляли довольство и свободу. Мужской полъ со всего кочевья, отъ мала до велика, толпился у крайнихъ кибитокъ, гдѣ стояли счастливые лихіе скакуны, получившіе призъ за свою быстроту.
При моемъ приближеніи къ кочевью, я былъ встрѣченъ старыми моими знакомыми — собаками; ихъ лай обратилъ наконецъ вниманіе на меня толпы. Любопытство взяло верхъ: говоръ утихъ, и почти всѣ, приложивъ руки ко лбу, смотрѣли неподвижно на мое приближеніе. Наконецъ изъ толпы выдвинулся одинъ старикъ, высокаго роста, съ сѣдою, окладистою бородою, въ бѣломъ толковомъ халатѣ, и пошелъ ко мнѣ навстрѣчу. Далеко еще не доходя до моей повозки, онъ перебросился нѣсколькими словами съ моимъ подводчикомъ и примѣтно ускорилъ ходъ.
Это былъ старшина Искендеръ.
Несмотря на гордую, осанистую наружность и на почтенныя лѣта, онъ привѣтствовалъ меня съ почтительностію всепокорнѣйшаго слуги. Потомъ мы пошли къ его кибиткамъ; подходя къ нимъ, увидѣлъ я два горѣвшіе костра дровъ и на нихъ четыре огромные котла, около которыхъ хлопотали женщины.
— У васъ, старшина, кажется, какой-то праздникъ? спросилъ я.
— Ваша правда, хазретъ, отвѣчалъ онъ: я, какъ старшій въ аулѣ (деревнѣ), долженъ угостить его первый по выходѣ въ кочевье.
Мы вошли въ кибитку. Убранство ея было такое же, какъ и у кантоннаго, съ тою только разницею, что здѣсь стояла низкая кровать, заваленная перинами и подушками, и столъ со скамьями. При входѣ въ кибитку, на тоненькихъ жердочкахъ сидѣли два спутанные сокола.
Старшина, прочитанъ письмо кантоннаго, съ радостію изъявилъ готовность быть мнѣ полезнымъ.
— Только вотъ что, хазретъ, сказалъ онъ мнѣ: скотъ у меня, слана Богу есть и кумызъ мнѣ ничего не стоитъ, пища также; но вамъ необходимо надобно дать совершенный покой, чтобы васъ ничто но тревожило; а нашъ Башкирецъ дуракъ, — лезетъ куда не просятъ, говоритъ о чемъ его не спрашиваютъ; — такъ вамъ надобно особенную кибитку. Я имѣю ихъ пять, — въ одной живутъ три жены мои, въ другой дѣти, въ третьей я самъ, въ четвертой работники, а пятая оставляется для пріѣзда начальниковъ и хорошихъ гостей; Слѣдовательно, и здѣсь все-таки васъ будутъ тревожить.
— Если можно достать за деньги, старшина, то я нй за что не постою.
— Такъ дѣло кончено; это мы уладимъ.
Между-тѣмъ подали самоваръ. Старшина просилъ меня позволить ему пригласить своихъ родственниковъ. Я отвѣчалъ ему, чтобы онъ поступалъ со мною какъ съ сыномъ. Это ему чрезвычайно понравилось; онъ крѣпко пожалъ мнѣ руку и крикнулъ. Вошли четыре старина почтенной наружности, довольно хорошо одѣтые; одинъ изъ нихъ былъ съ медалью за французскую компанію. Разговоръ начался не вдругъ, какъ бываетъ у насъ; но выпивши чашки по три чаю, гости начали перебрасываться словами о постороннихъ предметахъ, потомъ очередь догала и до меня.
Старшина передалъ мнѣ, что одинъ изъ гостей уступаетъ мнѣ киботку за три руб. сер. на цѣлое лѣто. Я изъявилъ мою готовность.
— Но теперь еще она ненужна вамъ; вы можете пожить и въ этой кибиткѣ; дня черезъ два мы переѣдемъ въ горы и уже на новомъ мѣстѣ вамъ поставятъ кибитку, чѣмъ перетаскивать ее теперь на короткое время.
Чай кончили; гости вышли, а съ ними и я, чтобы посмотрѣть на ихъ пиръ. Человѣкъ съ пятдесятъ стариковъ сидѣло на разостланныхъ коврахъ; прочіе поодаль толпились тамъ и сямъ; нѣкоторые даже прислуживали. Когда мы вышли, то предъ гостями стояли огромныя чашки съ вареной бараниной, отъ которыхъ паръ валилъ клубами. Трое крошили мясо и раздавали сидящимъ. Между-тѣмъ безпрестанно разносили кумызъ. Когда приготовленіе кончилось, то надобно было видѣть, какъ руки пятидесяти человѣкъ, безъ ложекъ, стали опоражнивать изъ чашекъ несовсѣмъ еще остывшее мясо и запивать жирнымъ бульономъ, подаваемымъ въ особыхъ чашкахъ. Надобно замѣтить, что при этомъ изобильномъ обѣдѣ хлѣба не было ни куска. Но утоленіи перваго аппетита, сидѣвшіе подзывали поочередно знакомыхъ изъ стоявшихъ въ толпѣ, и захватовъ изъ чашки полную горсть мяса, подчивали подошедшаго, который бралъ его съ ладони прямо въ ротъ.
Наконецъ, когда четыре котла приготовленнаго кушанья были кончены, неоглоданные мослы розданы хозяйскимъ собакамъ., старики, прочитавъ молитвы, встали съ мѣстъ. Я думалъ тѣмъ и кончилось, но не такъ случилось. Пока обѣдавшіе умывали руки, чашки были убраны, кошмы стряхнуты, и старики минутъ чрезъ пять снова усѣлись пить кумызъ.
— Вотъ желудокъ, думалъ я, сидя у дверей кибитки. Однакожъ не думайте, чтобы и былъ оставленъ безъ вниманія; мнѣ безпрестанно подносили то бишъ-бармакъ, то кумызъ, и не отступно просили хоть отвѣдать, видя, что я отъ всего отказываюсь.
И въ-самомъ-дѣлѣ, напившись чаю, поѣвши бишь-бармака и опорожнивъ чашки четыре кумызу, я такъ отяжелѣлъ, что дорого бы далъ за наслажденіе хотя немного уснуть; но объ этомъ и подумать было нельзя.
Молодежъ начала борьбу. Это невиданное еще мною удовольствіе Башкирцевъ прогнало мою сонливость. Что за пріемы, что за ловкость, что за сила и, прибавлю, что за радость человѣку, приподнявъ противника къ себѣ на грудь, бросить его чрезъ голову такъ, что у того несчастнаго едва мозгъ не вылетитъ изъ бритой головы!
Одобрительные крики всей толпы служили наградою побѣдителю, и когда побѣжденный, съ лицомъ, покрытымъ стыдомъ, удалялся изъ круга, онъ, присѣвши къ землѣ, съ самодовольствіемъ оглядывалъ толну, и глазами, налитыми кровью, казалось, вызывалъ новаго противника, искалъ новой жертвы своего дикаго удовольствія.
Наконецъ, часу въ шестомъ вечера гости стали расходиться, и вскорѣ въ кибиткахъ старшины все приняло спокойный видъ. Самъ онъ въ халатѣ и въ зеленыхъ туфляхъ, расхаживая около кибитокъ, раздавалъ приказанія. Еще чрезъ нѣсколько времени со всего кочевья табуны погнали въ поле, и чрезъ часъ все смолкло. Старшина пожелалъ мнѣ доброй ночи и отправился въ свою кибитку; я сдѣлалъ тоже, и взмученный ѣздой и впечатлѣніями разнообразныхъ предметовъ, бросился въ постель и въ минуту уснулъ богатырскимъ сномъ.
Проснувшись по утру, я чувствовалъ себя необыкновенно легко. Въ кочевьѣ все еще спало.
Я вышелъ изъ кибитки, съ любовію и благоговѣніемъ смотрѣлъ на солнце, въ розовомъ туманѣ восходившее надъ горой.
— Чудны дѣла твои, Господи! думалъ я: какъ милъ, какъ ненагляденъ Твой жаворонокъ, когда на своихъ маленькихъ крылышкахъ онъ несется въ глубину эфира, и пѣснію радостною какъ-будто даетъ знать человѣку, что только тамъ, тамъ… ближе къ Твоей свѣтлой обители, Создатель, человѣкъ можетъ быть и веселъ и благополученъ!… Какъ великолѣпенъ Твой соловей, котораго торжественная пѣснь говоритъ человѣку, что и онъ счастливъ въ глубинѣ позеленѣвшихъ лѣсовъ и онъ поетъ благодарственную пѣснь Твоему неисповѣдимому величію; даже дикій ревъ медвѣдя умоляетъ, кажется, человѣка, чтобы онъ хотя бы въ это время далъ ему побродить во дремучимъ лѣсамъ и понѣжиться въ трущобѣ тѣмъ удовольствіемъ, въ которомъ неотказано Твоими мудрыми законами ни червю въ землѣ, ни рыбамъ въ глубинѣ водъ, ни птицамъ въ высотѣ небесной!…
Солнце довольно уже высоко стояло надъ горой. Глухой топотъ и ржанье лошадей, бѣжавшихъ съ полей, пробудили безмолвіе кочевья. Съ ихъ шумнымъ прибытіемъ проснулись прежде женщины, и съ укрюками въ рукахъ отправились ловить жеребятъ, которые за ночную прогулку должны быть цѣлый день на привязи, единственно для того, чтобы можно было доить матерей ихъ. Варварское обыкновеніе. Кому не случалось замѣчать, что коровы, овцы, даже свиньи, охотницы покушать, но и тѣ перестаютъ ѣсть и отдыхаютъ ночью; коровы и овцы лежатъ на травѣ и жуютъ свою жвачку; козы съ высоты крышъ смѣются надъ ихъ земною жизнію; свиньи смирно лежатъ въ жирной грязи, ни о чемъ не помышляя; одна только лошадь ѣстъ почти безъ малѣйшаго промежутка. Теперь вообразите, при такой прожорливости, жертву матери, стоящей у привязаннаго жеребенка, и повѣрьте, что ни приманчивость сочныхъ луговъ, ни удушающій жаръ около полудня, ни на минуту не отвлекутъ ее отъ коновязи. Рѣдко, рѣдко она сбѣгаетъ къ рѣкѣ утолить жажду, и опять спѣшитъ къ своему тоскующему и изъ-за нее страждущему жеребенку. Башкирки нѣсколько разъ доятъ кобылъ, съ утра до пяти часовъ вечера; послѣ чего табуны снова угоняютъ въ поле. Въ юртѣ, послѣ женщинъ встаютъ мужья, и стоя у дверей своихъ кибитокъ, потягиваясь перекликаются съ сосѣдями.
Старшина всталъ едва ли непозже всѣхъ. Онъ пришелъ ко мнѣ, и послѣ обычнаго привѣта велѣлъ подавать самоваръ; тутъ подошли два или три знакомыхъ. Послѣ чая подали салму, тамъ кумызъ, потомъ отправились въ поле верхами.
По возвращеніи принялись снова за кумызъ; къ обѣду подали бишь-бармакъ, послѣ него опять кумызъ, и въ такихъ занятіяхъ трехъ дней какъ не бывало.
На четвертый день въ кочевьѣ встали необыкновенно рано; впрочемъ я уже выпилъ порціи три своего жизненнаго элексира. Старшина вошелъ ко мнѣ разряженный какъ на праздникъ: на немъ надѣто было два толковыхъ халата; бархатный поясъ, осыпанный крупными сердоликами въ серебряной оправѣ, опоясывалъ его тучную талію; на поясѣ висѣлъ длинный, широкій кинжалъ, тоже въ богатой серебряной оправѣ съ бирюзой.
— Собирайтесь, хазретъ, сказалъ онъ мнѣ: я вамъ выбралъ самъ лошадь; все готово, — ѣдемъ.
— Куда? спросилъ я, осматривая его съ недоумѣніемъ.
— Въ горы, верстъ за сорокъ, отвѣчалъ онъ; на новое кочевье. Здѣшнія мѣста надобно поберечь къ осени.
Я принялся было укладывать свой багажъ.
— Ничего не троньте, сказалъ старшина: одѣвайтесь сами попокойнѣе и ѣдемъ.
Я въ минуту былъ готовъ; мы вышли. Кибитки до половины были уже обнажены, около нихъ хлопотали мужчины; женщины прибирала домашнюю посуду и укладывали въ телеги. Молодыя женщины и дѣвицы, въ богатыхъ серебряныхъ кашбовахъ и кулебяшахъ,[4] верхами на лихихъ скакунахъ, угоняли крупный и мелкій рогатый скотъ, а молодые ребята конскіе табуны. Работа кипѣла. Мы отправились раньше всѣхъ. Старшина хотѣлъ заѣхать въ свою зимовку, верстахъ въ пяти отъ кочевья и отдать приказанія работникамъ, оставшимся для охраненія дома и для наблюденія за пчелами.
У него два дома въ деревнѣ, довольно хорошей наружности. Надворныя строенія вообще удобны; на заднемъ дворѣ разведенъ садъ, гдѣ раставлено было около 200 пеньковъ пчелъ. Старшина обошелъ весь дворъ, осмотрѣлъ, приказалъ, что было нужно, и мы отправились въ путь. Въ первый проѣздъ мой чрезъ башкирскія деревни я увидѣлъ на тычинахъ плетней воткнутые черепа конскихъ головъ, въ большемъ или меньшемъ количествѣ. Почитая это ребяческою шалостію, я не любопытствовалъ знать, для чего это безобразное украшеніе допущено у Башкирцевъ во всѣхъ деревняхъ; но увидѣвъ у старшины, человѣка очень порядочнаго и умнаго, головъ до ста, унизывающихъ заборы.
— Скажи, пожалуйста, старшина, спросилъ я: для чего вы собираете лошадиныя головы и вѣшаете ихъ на плетни?
— Мы не собираемъ ихъ, отвѣчалъ онъ, смѣясь: а сколько лошадей съѣдимъ, столько и головъ воткнемъ.
— Да, для чего же это?
— Не знаю, какъ вамъ это растолковать, хазретъ; это давнее наше обыкновеніе, и оно уже нынѣ выводится. Слыхали ли вы, что птица и скотъ умираютъ съ глазу; умираютъ отъ того, что человѣкъ только подивится и скажетъ: экая пропасть у него лошадей; экая пропасть птицы!… Слыхали ль вы?
— Слышалъ, отвѣчалъ я.
— Мы вѣримъ этому еще и потому, что дурной глазъ человѣка можетъ только разъ вредить въ домѣ на что онъ взглянетъ. Нельзя же думать, чтобы онъ сглазилъ у меня и хорошихъ женъ и хорошихъ лошадей и хорошую птицу. Теперь вотъ видите ли: когда человѣкъ съ такимъ глазомъ подъѣзжаетъ къ моему дому и видитъ до пятидесяти или до ста головъ, воткнутыхъ на плетень, онъ, не видавши, что у меня на дворѣ, съ перваго раза скажетъ: экую пропасть старшина-то съѣлъ!… Тѣмъ и кончится.
— Такъ вотъ въ чемъ дѣло! Ну, старшина, я почиталъ васъ простаками, а вы прехитрый народъ; у васъ на каждомъ шагу чудеса.
— Это что за чудеса, а вотъ, такъ дѣйствительно чудо, отвѣчалъ онъ, показывая на озеро, къ которому мы приближались.
Озеро въ окружности было по болѣе полутораста саженъ, въ срединѣ его островъ въ видѣ стога и больше ничего.
— Озеро, какъ озеро, Гдѣ же тутъ чудо, старшина? спросилъ я.
Онъ приблизился ко мнѣ на лошади и важнымъ тономъ сталъ говорить:
— Хазретъ, ты, я знаю, будешь смѣяться моему разказу; но посмотри на мою бороду, она вся сѣдая, такъ не плюй на нее, пока не выслушаешь до конца. Это озеро, прибавилъ онъ, останавливая свою лошадь на берегу: — это озеро называется Убырь-Куль, по русски Чортово-озеро. Съ давняго времени ведутся въ нашей деревнѣ записки о его удивительномъ движеніи. Вонъ съ восточной стороны, около острова, есть такъ называемая падь; пять возжей связанныхъ не достаютъ въ ней дна. Иногда вода изъ озера уходитъ въ нее вся, и тогда въ этой чортовой ямѣ слышанъ шумъ; потомъ вода снова выходить изъ нея и озеро становится такое же, какъ было и прежде. Но это все бы еще ничего; у Бога чудесъ много и не такихъ еще
Тутъ старшина набожно сложилъ руки и прочиталъ шопотомъ молитву. Я слушалъ сто разсказъ съ особеннымъ вниманіемъ.
— Съ-тѣхъ-поръ, какъ ведутся у насъ записка объ этомъ озерѣ, мы видѣли что Убыръ-Куль убываетъ, или высыхаетъ до дна, смотря по мѣрѣ важности какого-нибудь событія.[5] Такъ напримѣръ, во-время Пугачевскаго бунта, Убырь-Куль сталъ высыхать, высыхать и наконецъ высохъ весь, и дно его покрылось болотною травою. До наступленія французской компаніи и во-время ея было тоже замѣчено нашими стариками и даже мною. Мнѣ было тогда двадцать восемь лѣтъ. Вы, конечно, хазретъ, не знаете нашей родовой ненависти къ Киргизцамъ; да мы, правду сказать, и сами не дадимъ хорошаго толку объ ней; не любимъ ихъ, да и все тутъ. Едва только пронеслась молва, что нашъ отецъ-командиръ Василій Алексѣевичъ собирается на Хиву, вся Башкирія взволновалась; всякому хотѣлось попировать на счетъ недруговъ; тотъ гость съ медалью, котораго ты видѣлъ у меня, и я, старикъ, первые заговорили: идемъ потѣшиться въ послѣдній разъ. Когда же получена была объ этомъ бумага въ кантонъ, нашъ Убырь-Куль въ одну ночь убылъ на двѣ сажени; чрезъ три недѣли вода стояла только около острова. Что вы мнѣ на это скажете, хазретъ? спросилъ старшина, поворотивъ свою лошадь отъ берега.
Я молчалъ. Мысли, одна другой страннѣе, смѣнялись въ головѣ моей. Я не вѣрилъ вполнѣ разсказу старшины, но послѣ, когда онъ сталъ читать записки объ озерѣ, я не могъ уже думать, что это была мистификація. Быть-можетъ, тутъ было что нибудь прибавленное; но слыша, какъ безграмотные Башкирцы слѣдили за каждымъ аршиномъ убыли своего чудодѣйственнаго озера, я сталъ вѣрить въ прорицательность его. Припоминая нѣкоторыя таинственныя событія въ исторіи человѣческаго рода, которыя прямо намекали на то, что сбудется съ нимъ за нѣсколько лѣтъ; припоминая предреченія астрономовъ объ отдаленномъ событіи, по расположенію звѣздъ; принимая въ соображеніе, что и кромѣ общихъ предзнаменованій, природа дала способность человѣку въ самомъ-себѣ предчуствовать грядущее несчастіе, я невольно остановился на мысли: отчего же нельзя предполагать, что Богъ въ святыхъ великихъ тайнахъ самодержавія вселенной даетъ предостереженіе человѣку чрезъ озеро, или что-нибудь другое? Но не хочу пускаться въ дальнія размышленія объ томъ, чего не можетъ постигнуть мой слабый умъ. И какъ увѣрять себя въ существованіи о тайныхъ предзнаменованіяхъ природы тогда, когда не хочу вѣрить явнымъ; напримѣръ: я сѣдъ, но не хочу сознаться, что я старъ; сегодня чахотка душитъ меня, но я назвалъ бы злодѣемъ того, кто сталъ бы мнѣ доказывать, что я завтра или сію же ночь могу умереть…
Мы пріѣхали на привалъ кочевья около полудня. Я досталъ свои едва несовсѣмъ забытые сухари, и закусивши съ чаемъ, снова отправился съ старшиной въ путь. Что за приволье для взгляда, что за разгулъ для души мыслящей! На каждой полуверстѣ сто разнообразныхъ видовъ, одинъ другаго привлекательнѣе, одинъ другаго заманчивѣе. Слабо перо мое выразить то разнообразіе флоры, какимъ обогащено раздолье степей Башкиріи; одна группа цвѣтовъ привлекательнѣе другой; а воздухъ, воздухъ самый благотворный и цѣлебный. Зачѣмъ отправляться въ Италію? Тамъ знойный и палящій жаръ; отправтесь на май и іюнь мѣсяцы въ Башкирію и вы этаго избѣгнете. Въ Италіи услаждаютъ васъ болѣе искусства, а здѣсь доставитъ удовольствіе одна дѣвственная, очаровательная природа! Чѣмъ дальше ѣдешь, тѣмъ еще дальше хочется ѣхать. Думаю, что еслибы даже не кумызъ, то эти прогулки могли бы вылечить мою изсохшую грудь.
Старшинѣ, кажется, хотѣлось нарочно потѣшить меня особенно въ этотъ день. Мы ѣхали впереди всей длинной, скрипучей кавалькады; табуны гнали по сторонамъ. Проѣхавъ небольшое ущелье горъ, старшина крикнулъ что-то сыновьямъ и помчался со мною впередъ. Огромное озеро среди зеленой степи, кажется, задыхалось отъ милліона утокъ и гусей. Крикъ ихъ, крикъ страха и негодованія давалъ намъ знать, что они насъ видятъ. Но этаго-то и хотѣлось старшинѣ.
Намъ привезли ружья.
— Стрѣляй! кричалъ мнѣ старшина.
— Да развѣ можно что нибудь убить? ружье не хватитъ.
— Стрѣляй! закричалъ онъ почти съ сердцемъ.
И мы въ разъ изъ шести ружей пустили оглушительный звукъ, безъ всякой цѣли. Птица вся поднялась съ озера и густой тучей понеслась въ поле; — мы поскакали вслѣдъ за нею. Вдругъ четыре сокола и беркутъ, спущенные съ привязокъ, какъ смертоносныя пули врѣзались въ эту перепуганную стаю. Но надобно видѣть, чтобы понимать эту картину. Ловкость и сила соколовъ веселили и удивляли меня; но беркутъ, этотъ крылатый волкъ, былъ ужасенъ въ своихъ дѣйствіяхъ; я даже думалъ выстрѣлить въ него, когда онъ на лету, почти надъ самой моей головой, разтерзалъ гуся и пустился за другимъ, за третьимъ, и всѣмъ была таже участь. Увидавъ, что соколы уже не могутъ управиться съ разлетающейся птицей, онъ молніей облетѣлъ все пространство побоища, сбилъ ее въ одну стаю, и снова упивался кровожаднымъ удовольствіемъ: бить крыломъ и терзать когтями…
Въ часъ все было кончено. Съ послѣдней птицей соколы пали на землю, но беркутъ все еще носился въ воздухѣ, и тогда уже спустился, когда ему показали гуся, облитаго кровью.
— Что, хазретъ, видѣлъ ли ты когда-нибудь такую охоту? опросилъ меня старшина.
— Нѣтъ, другъ, даже и не предполагалъ, чтобы такъ скоро и такъ весело можно передушить сотни птицъ.
— То-то же. Охота охотой, да и перина будетъ славная; къ тому же и полакомиться есть чѣмъ на новоселье.
Часу въ восьмомъ вечера мы прибыли на мѣсто предположеннаго кочевья. Работа закипѣла; кибитки въ полчаса были раскинуты и одѣты. Чрезъ полтара часа все приняло спокойный видъ, хлопотали только женщины, разводя огни, и работники, прибирая въ сторону тѣлеги.
Мнѣ дали особенную кибитку, довольно просторную, кровать съ пуховикомъ и столъ со скамьей. Я не зналъ, какъ благодарить моего добраго хозяина, за его дружескую заботливость. Вспомнивъ, что у меня есть лимоны, я послалъ ему пару. Чрезъ минуту онъ прибѣжалъ и чуть не на рукахъ утащилъ меня въ свою кибитку, гдѣ кипѣлъ уже самоваръ.
— Я думаю, хазретъ, ты усталъ? спросилъ меня старшина: цѣлый день верхомъ безъ привычки трудно.
— Правда, сказалъ я, усталъ немного, за то крѣпко усну.
— А завтра, Богъ дастъ, поѣдемъ дни на два въ гости, къ моему большому пріятелю Джаитюрѣ, котораго ты видѣлъ у меня съ медалью.
— Согласенъ; а охота будетъ? спросилъ я.
Старшина задумался.
— Хазретъ, сказалъ онъ, помолчавъ: если я сегодня пускалъ соколовъ, то это собственно для тебя, а для себя не сталъ бы. Теперь гуси и утки сидятъ на яйцахъ, для чего же губить такую пропасть насиженныхъ яицъ безъ всякой пользы?
Я едва не расцаловалъ старшину. Такого состраданія, такого сердца я никакъ не ожидалъ встрѣтить въ Башкирцѣ. Я полюбилъ старика какъ роднаго.
Поутру, взявъ съ собою старшаго сына, мы отправились въ путь. Кочевье Джантюря было расположено въ лѣсу, на берегу Бѣлой. Насъ приняли со всѣмъ радушіемъ, раздѣли, усадили на подушки, и пока приготовляли самоваръ, каждому была подана большая чашка кумызу, и я отъ жажды и усталости выпилъ ее всю, почти не отдыхая.
Я обратилъ вниманіе на одну вещь въ кибиткѣ: это была кольчуга, старинный боевой нарядъ Башкирцевъ. Она составлена вся изъ стальныхъ колецъ; но надобно замѣтить, что три кольца, соединенныя четвертымъ, составляютъ только одно звѣно цѣлаго; она закрываетъ человѣка съ головы до пояса; я попробовалъ ее надѣть, но не смогъ; въ ней было пуда два съ половиною, и думаю, что ружейная пуля только вблизи можетъ пробить эту кольчугу.
— Употребляется ли вами нынѣ это вооруженіе? спросилъ я.
— Нѣтъ, хазретъ, отвѣчалъ Джантюря: наши молодцы щеголяютъ нынѣ въ суконныхъ курткахъ и отвыкли отъ тяжелой кольчуги. Въ прежнія времена Башкирцы были не тѣ; — бывало назначутъ походъ: кольчугу на себя, сверху синій кафтанъ, на голову бѣлый калпакъ, за спину колчанъ со стрѣлами, къ поясу пристегнетъ саблю, въ руку копье, и пошелъ куда командиръ велитъ. Въ такомъ нарядѣ я былъ на войнѣ съ Французами и въ ихъ большомъ городѣ Парижѣ.
— А что, хорошъ Парижъ? спросилъ я.
— Славный городъ, больно славный. Какія бабы тамъ, прибавилъ онъ, смѣясь: бикъ-якши!… Только моя жена не пускала меня одного гулять… хитрая старушонка.
— Какъ жена? прервалъ я его рѣчь: да развѣ она была на войнѣ?
— Была, и медаль имѣетъ.
— Что, хазретъ, сказалъ старшина: ты шутишь нашими? Видѣлъ ты, какъ мои дѣвки ѣздятъ верхомъ? Только пику въ руки, то и совсѣмъ казакъ; хоть какого молодца снесутъ съ лошади.
За чаемъ рѣчь зашла опять о французской компаніи. Джантюря разсказывалъ много занимательнаго. Мнѣ нравился его простой разсказъ, приправленный шутками своего рода. Между прочимъ онъ разсказалъ два обстоятельства, относившіяся собственно къ нему.
— Войско наше, сталъ разсказывать Джантюря: больно скоро шло къ Дрездену. Три дня и три ночи мы не слезали съ лошадей; была тогда половина августа; жаръ душилъ лошадей, и отъ усталости я едва держался на лошади. Наконецъ, потерявъ послѣднія силы, я своротилъ съ дороги и легъ въ траву. Жена моя была со мной. Она сѣла возлѣ меня и горько плакала. Я, точно, едва дышалъ. Прощай, родимая Башкирія, прощай раздольная степь, думалъ я, вѣрно ужъ мнѣ не видать тебя больше. Мнѣ больно, больно было горько. Я захотѣлъ пить. Невдалекѣ было маленькое озерко, тинистое какъ болото: я кое-какъ, съ помощію жены, дотащился до него. Къ счастію, мнѣ взумалось полежать въ водѣ; я раздѣлся и съ часъ времени пролежалъ въ ней; мнѣ стало легче. Я всталъ и испугался, а жена чуть не упала отъ страха. Все тѣло, начиная отъ шеи и до пятъ было усыпано піявками; послѣ испуга я обрадовался; давъ имъ напиться, я снова залѣзъ въ воду и послѣ третьяго раза съ меня какъ рукой сняло. Я самъ одѣлся, и весело вспрыгнувъ на лошадь, отправился съ женою догонять нашъ отрядъ. Нѣтъ, хазретъ, прибавилъ Джантюря, кому гдѣ назначено, тотъ тамъ и умретъ. Вотъ, напримѣръ, въ другой разъ, гдѣ ужъ я вовсе не чаялъ воротиться на свою сторону, меня спасла жена. Не припомню при какомъ мѣстѣ, насъ человѣкъ съ пятьдесятъ, поставили на сторожевой пикетъ. Не знаю, какъ мы проглазѣли, только на зарѣ наткнулось на насъ человѣкъ съ двадцать французовъ, вотъ тѣхъ, что носятъ стальныя доски на груди (вѣроятно французскіе латники); мы вскочили на коней, пики приперли къ сѣдламъ и съ гикомъ бросились на злодѣевъ. Лошадь подо мною была бойкая, я навылетъ прокололъ одного и вынималъ уже саблю, какъ другой, собака, сильно хватилъ меня палашомъ; кольчуга не устояла, и я съ разрубленнымъ плечомъ повалился съ лошади и обезпамятѣлъ. Когда я очнулся, то увидалъ, что половина товарищей была перебита, остальная связана; жены около меня не было, и я подумалъ, что ее нѣтъ уже на свѣтѣ. Посадивъ на лошадей, насъ повезли въ плѣнъ. Часа черезъ два вдругъ изъ-за лѣса вылетѣла цѣлая сотня молодцовъ, донскихъ казаковъ, и окружила насъ со всѣхъ сторонъ. Французы, ихъ осталось только двѣнадцать человѣкъ, струсили и просили пардону. Жена моя была съ Донцами, и дѣло объяснилось: въ первой схваткѣ моя баба смекнула, что нашимъ не устоять, ускользнула съ мѣста сраженія, и дала знать главному отряду. Да, коли бы не она, то не пировать бы мнѣ больше на своей родинѣ. Славная баба, нечего сказать!
— А жива она? спросилъ я.
— Жива; только крѣпко стара, и третій годъ какъ ничего не видитъ.
Два дни провели мы у добраго пріятеля, и провели въ самомъ пріятномъ удовольствіи. Ловили рыбу, ѣздили на охоту съ ружьями, и здѣсь сынъ старшины имѣлъ случай показать свое искусство въ меткой стрѣльбѣ. Мы возвращались уже съ охоты. Проѣзжая горами, я увидалъ на вершинѣ скалы дикую козу и хотѣлъ выстрѣлить, но меня остановилъ Джантюря:
— Постой, хазретъ, сказалъ онъ: посмотримъ-ка на удальство Нагиба…. Такъ звали сына старшины.
Тотъ взялъ лукъ, наложилъ стрѣлу, прицѣлился, лукъ почти въ кольцо свился въ рукахъ ловкаго Башкирца, тетива взвизгнула, и бѣдная коза, прострѣленная на вылетъ, рухнулась съ горы къ нашимъ ногамъ. Общій восторгъ былъ наградою побѣдителю.
Къ вечеру мы собрались ѣхать домой, но радушный хозяинъ самымъ убѣдительнымъ образомъ оставилъ переночевать; здѣсь я имѣлъ случай слышать національную башкирскую музыку: игру на курайяхъ, или чебызгѣ, и игру горломъ. Первыя сдѣланы изъ полевыхъ дудокъ и походятъ тономъ на чеканъ; игру горломъ я даже и растолковать не могу. Можетъ-быть, вкусъ мой многимъ покажется страннымъ, но откровенно сказать — когда играли на двухъ чебызгахъ и горломъ, — любимую башкирскую балладу о батырѣ Салаватѣ, я слушалъ ее съ удовольствіемъ. Конечно, еслибы эта баллада была переложена на какой-нибудь нашъ инструментъ, то вышла бы неурядица звуковъ; но на чебызгахъ она составляла пріятную гармонію; разумѣется, не ту гармонію, какую мы находимъ въ безсмертныхъ твореніяхъ Моцарта или Бетховена, но гармонію полудикую, степную и лѣсную…
Мы повалкой улеглись всѣ въ одной кибиткѣ. Не знаю, долго ли я спалъ, но внезапно былъ пробужденъ какимъ-то страшнымъ рокотомъ.
Я вышелъ изъ кибитки.
Сердито грозное небо смотрѣло на присмирѣвшую землю; ярко блистала молнія на сѣверовосточномъ небосклонѣ, озаряя минутнымъ блескомъ своимъ гладкую поверхность, и вершины горъ, покрытыхъ дремучимъ лѣсомъ Страшно раскатывалъ громъ бурные шары свои по колеблющемуся небу. Ночь была грозна, но тиха, какъ минута передъ смертію; вѣтеръ не смѣлъ шевелить верхи столѣтнихъ осокорей, но дико ревѣлъ сердитый медвѣдь въ глубинѣ лѣсовъ; потомъ все смолкло, все стихло; воронъ, кажется, боялся пошевельнуть чорнымъ крыломъ своимъ; могучій беркутъ, засѣвъ въ скалѣ, не трогалъ птицъ, пріютившихся близъ гнѣзда его…
Природа! какъ высока, какъ величественна красота твоя! думалъ я, прислонясь къ дверямъ кибитки, и въ благоговѣйномъ трепетѣ смотрѣлъ на эту чудную картину. Я хотѣлъ подойти къ берегу рѣки Бѣлой, но вдругъ ослѣпительная молнія зажгла все чорное небо, съ трескомъ грянулъ громъ, земля дрогнула, и высокая ветла запылала на берегу Бѣлой… Вслѣдъ за этимъ, крупный дождь ливнемъ полился изъ разряженной тучи; испуганные табуны во всю прыть неслись къ кочевью, все проснулось въ страхѣ. Я вошелъ въ кибитку.
Старшина молился.
Чрезъ часъ тяжолыя тучи пронеслись на юго-западъ. Громъ уже глухо рокоталъ въ отдаленіи. Заря лентой опоясала востокъ; обрадованный жаворонокъ первый понесся подъ облака привѣтствовать приближающееся солнце; въ лѣсу раздалось трели соловья, и чрезъ часъ все оживилось, все разцвѣло…
Около полудня мы распрощались съ добрымъ Джантюрей.
Цѣлый мѣсяцъ послѣ того я жилъ въ кочевьѣ старшины, и съ радостію видѣлъ и чувствовалъ, какъ съ каждымъ днемъ поправлялось мое здоровье. Я наблюдалъ за ходомъ моего вы. здоровленія. Первое, что я замѣтилъ, было измѣненіе мокроты, которая, постепенно уменьшаясь, прекратилась наконецъ совершенно. Къ концу мѣсяца я чувствовалъ только слабую боль въ боку; въ груди, время отъ времени, дѣлалось легче, дыханіе становилось свободнѣе; я даже видимо полнѣлъ. Въ началѣ іюня почтенный кантонный пріѣхалъ къ старшинѣ. Увидавъ меня, онъ радовался, что нашелъ меня въ лучшемъ положеніи.
— Довольны ль вы старшиной? спросилъ онъ меня.
— Какъ отцомъ, отвѣчалъ я, и благодарилъ его, что онъ далъ мнѣ такого добраго и услужливаго хозяина.
— И онъ васъ полюбилъ какъ нельзя болѣе.
При прощаньи, кантонный сказалъ, что мнѣ нужно пробыть на кумызѣ еще мѣсяцъ.
— А тамъ, прибавилъ онъ: ваша воля, хотите живите, мы рады добрымъ людямъ, но кумызъ больше не можетъ для васъ ничего сдѣлать.
Я благодарилъ его за добрый совѣтъ, и отвѣчалъ, что я не такъ богатъ, чтобы вести праздную жизнь, и что поправивши свое здоровье, первою заботою моею будетъ пріискать должность.
— Дай Богъ, отвѣчалъ кантонный, найдти то и другое.
Наконецъ прошелъ и іюнь. Силы мои совершенно поправились, или лучше сказать возродились и я сталъ собираться въ путь. Наканунѣ отъѣзда я цѣлый день проходилъ по полямъ; мнѣ было скучно; — невыразимая грусть тяготила мою душу.
— Что это, что это такое, думалъ я: ужели бѣду, ужели новыя скорби предчувствуетъ мое зловѣщее сердце? И безъ того сколько бѣдъ перебѣжало чрезъ мою голову, сколько язвъ износило сердце… и еще ли, еще ли ждать ихъ!
Я полюбилъ искренно добрыхъ Башкирцевъ, полюбилъ и Оренбургскій край, возвративъ въ немъ утраченное здоровье.
Проживъ слишкомъ два мѣсяца въ кочевьѣ старшины, я прощался съ нимъ съ сердечнымъ сожалѣніемъ. При всѣхъ моихъ убѣжденіяхъ, онъ не хотѣлъ взять съ меня денегъ; но принялъ только два фунта чаю; въ замѣнъ же этого подарилъ мнѣ лукъ со стрѣлами.
Іюля 14-го я простился съ старшиной.
— Что принесешь ты мнѣ время будущее? думалъ я, выѣзжая изъ кочевья…
- ↑ Нынѣ Генералъ-Маіоръ и Командующій Башкиро-Мещеряцкимъ войскомъ.
- ↑ Дѣйствительно грѣшный! г. авторъ. Творецъ для того и далъ намъ разумъ, чтобъ онъ подчинялъ себѣ волю; но если волѣ дадимъ надъ нимъ верхъ, то отъ огорченій житейскихъ неминуемо и раждаются, впослѣдствіи, возгласы и сѣтованія на судьбу, подобно вашимъ. С..ф.н.въ.
- ↑ Командовавшій Башкиро-Мещеряцкимъ войскомъ.
- ↑ Башкирскій женскій головной уборъ.
- ↑ Записки дѣйствительно ведутся. Кто желаетъ, тотъ можетъ повѣрить ихъ.