Под тенью меча (Бьюкенен)/ДО

Под тенью меча
авторъ Роберт Уильямс Бьюкенен, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: англійскій, опубл.: 1876. — Источникъ: az.lib.ru • Роман из эпохи Наполеона I.
(The Shadow of the Sword)
Текст издания: журнал «Историческій Вѣстникъ», тт. 55-57, 1894.

Роберт Уильямс Бьюкенен

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

ПОДЪ ТѢНЬЮ МЕЧА
(The Shadow of the Sword)

РОМАНЪ ИЗЪ ЭПОХИ НАПОЛЕОНА I
РОБЕРТА БУКАНАНА

ПЕРЕВОДЪ СЪ АНГЛІЙСКАГО ПРИЛОЖЕНІЕ КЪ ЖУРНАЛУ «ИСТОРИЧЕСКІЙ ВѢСТНИКЪ» С.-ПЕТЕРБУРГЪ ТИПОГРАФІИ А. С. СУВОРИНА. ЭРТЕЛЕВЪ ПЕР., Д. 13 1894

ПРЕДИСЛОВІЕ.

Этотъ романъ написанъ съ цѣлью протеста противъ войны, которая болѣе всѣхъ человѣческихъ учрежденій составляетъ позоръ и бичъ современной цивилизаціи. Но что я говорю? Эти слова писаны мною въ Шобурнесѣ, гдѣ наши англійскіе артиллеристы пробуютъ новыя орудія цѣною нашихъ кармановъ и оконъ. Я забываю, сколько именно стерлинговъ стоитъ англійскому народу каждый выстрѣлъ изъ новоизобрѣтенной пушки, или какому денежному взысканію онъ подвергается для производства ежедневной пробной канонады въ Шобурнесѣ и другихъ подобныхъ убѣжищахъ безпокойства. Передъ мною стѣнной календарь, изданный религіозной газетой «Христіанскій Вѣстникъ», и на немъ виднѣются среди портретовъ духовныхъ проповѣдниковъ воинственныя черты египетскаго героя, лорда Вольснея. Другіе признаки удостовѣряютъ, что во всѣхъ странахъ процвѣтаетъ христіанская цивилизація, которой мы такъ кичимся. Пріятно также думать, что даже либералы были вынуждены примѣнять воинственную программу и поддерживать энтузіазмъ владѣльцевъ египетскихъ фондовъ славными побѣдами надъ безпомощными ближними, живущими на Востокѣ. Библія, мечъ и лазаретный фургонъ вездѣ торжествуютъ, и религія Христа всюду одерживаетъ верхъ. Еще одинъ шагъ, и достигнутъ былъ бы золотой вѣкъ; этотъ шагъ, по мнѣнію многихъ набожныхъ христіанъ и членовъ комфортабельныхъ клубовъ, заключался бы въ томъ, чтобъ старыя раны безпокойной Ирландіи были залечены порохомъ и картечью.

Но этотъ предметъ слишкомъ печальный, чтобъ по поводу его изощряться въ сарказмахъ. Я стою лицемъ къ лицу съ страшнымъ фактомъ, что война все еще существуетъ и будетъ существовать, пока ее терпятъ при какихъ бы то ни было обстоятельствахъ и подъ какимъ бы то ни было названіемъ проповѣдники христіанства, среди которыхъ всего могущественнѣе представители четвертаго сословія. Въ XIX вѣкѣ война должна быть просто невозможной, а если она возможна, то это доказываетъ, какъ не вполнѣ христіанство освободило свѣтъ отъ всѣхъ гнетущихъ его золъ.

Мой трудъ можетъ принести нѣкоторую пользу, но ни въ какомъ случаѣ не принесетъ вреда. Многіе признаютъ и громко одобряютъ его, какъ протестъ противъ деспотизма, олицетвореннаго Наполеономъ. Но я надѣюсь, что онъ представляетъ нѣчто больше, именно протестъ противъ войны, какъ наиболѣе ненавистнаго и смертоноснаго символа ретрограднаго движенія современныхъ политическихъ идей.

I.
При солнечномъ свѣтѣ.

— Роанъ! Роанъ! Развѣ ты меня не слышишь? Пора идти. Пойдемъ, пойдемъ! Мнѣ страшно смотрѣть внизъ на тебя. Иди на верхъ, Роанъ!

Произносившій эти слова голосъ терялся въ голубомъ пространствѣ, среди смутнаго шелеста крыльевъ и неяснаго щебета только что родившихся дѣтенышей морскихъ птицъ; а внизу на разстояніи тысячи футъ, на синемъ морѣ, омывавшемъ кроваво-красные, гранитные утесы, раздавался ясно, но не сильно; отвѣтный человѣческій крикъ.

Вдали на горизонтѣ водяной поверхности садилось солнце, и его послѣдніе золотые лучи живо освѣщали изрѣзанные разсѣлинами и расколотые бурями утесы Бретонскаго берега, зажигая огнемъ обнаженный камень на вершинѣ, превращая грубую траву въ блестящіе изумруды, окружая золотистой мглой желтые цвѣты нависшаго надъ пропастью дикаго терна и заливая ослѣпляющимъ сіяніемъ выдающуюся скалу, на концѣ которой была привязана веревка.

На самомъ краю этой скалы, подъ лучами заходящаго солнца, стояла молодая дѣвушка, громко кричавшая тому, кто невидимо висѣлъ въ пространствѣ.

Солнечный свѣтъ прямо падалъ на ея лице, такъ что она невольно жмурилась, а нѣжное дуновеніе моря лобызало вѣки ея ослѣпленныхъ глазъ.

Судя по ея сильно загорѣлому цвѣту лица, ее можно было принять за цыганку, но такія смуглыя лица, какъ у нея, часто встрѣчаются среди женщинъ кельтической расы на Бретонскомъ берегу, а ея большіе глаза были не цыгански-черные, а эѳирно-сѣрые, того таинственнаго цвѣта, который придаетъ имъ небесную мягкость, когда они дышатъ радостью и любовью, а могильный мракъ, когда выражаютъ гнѣвъ и ревность; дѣйствительно, смотря долго на такіе глаза, получаешь впечатлѣніе невѣдомой дотолѣ глубины страсти, гордыни и самообладанія. Молодая дѣвушка была высокаго роста, статная, хотя нѣсколько худощавая, съ маленькими ручками и ножками, такъ что еслибъ ея щеки были не такъ розовы, руки побѣлѣе, а поступь менѣе эластична, то она могла бы быть рожденной аристократкой.

Въ этотъ самый день, восемнадцать лѣтъ тому назадъ ея отецъ, вернувшись на зарѣ въ маленькое рыбачье селеніе съ громаднѣйшимъ въ тотъ сезонъ уловомъ, радостно узналъ, что Пресвятая Дѣва подарила ему послѣ трехъ сыновей давно желанную дѣвочку, которая доселѣ сохранила невинную красоту дѣтства. Она уже кажется женщиной, не переставая быть ребенкомъ, и солнце, играющее въ эту минуту на щекахъ всѣхъ молодыхъ дѣвушекъ на сто миль вокругъ по Бретонскому берегу, не освѣщаетъ болѣе прелестнаго существа.

Подобно легендарной королевѣ Бертѣ, она держала въ рукахъ прялку, но никакая королевская одежда, какъ бы она ни была роскошна, не могла къ ней болѣе идти, чѣмъ строгій, но живописный костюмъ Бретонской поселянки, состоящій изъ скромнаго бѣлаго чепца, синяго платья съ красной каймой, хорошенькаго передника съ затканными цвѣтами, граціознаго корсажа, украшеннаго четками, и деревянныхъ башмаковъ.

— Роанъ, Роанъ!

Снова раздается ея голосъ, похожій на щебетъ птицы, и снова онъ замираетъ въ голубомъ пространствѣ.

Молодая дѣвушка положила свою прялку подлѣ виднѣвшихся на сосѣднемъ камнѣ деревянныхъ башмаковъ и широкой поярковой шляпы, легла на землю, припавъ лицемъ къ самому краю утеса, и, взявшись рукою за опускавшуюся въ бездну веревку, посмотрѣла внизъ.

Висѣвшая въ пространствѣ фигура почувствовала ея прикосновеніе къ веревкѣ, и сіяющее лице посмотрѣло на нее съ улыбкой.

Съ минуту она видѣла подъ собой эту фигуру, окруженную цѣлой стаей морскихъ птицъ, а далѣе внизу бѣлѣлъ берегъ, и сверкала зеркальная поверхность моря. Но потомъ голова у нея закружилась, и, вскрикнувъ, она закрыла глаза. Громкій звучный смѣхъ долетѣлъ до нея и придалъ ей бодрости. Она снова посмотрѣла внизъ.

Какая глубина! Она теперь видитъ все чисто и ясно, но ея глаза останавливаются не на красныхъ рифахъ и гранитныхъ скалахъ, усѣянныхъ узорчатыми водяными папоротниками, не на одинокой Герландской Иглѣ, громадномъ, мѣловомъ монолитѣ, возвышающемся надъ морскими волнами, не на обнаженныхъ утесахъ, усѣянныхъ чайками, отдыхающими отъ долгой дневной рыбной ловли, не на тюленяхъ, лѣниво плавающихъ въ темныхъ заводяхъ у подножія скалъ, не на рыбачьей лодкѣ, тихо уходящей въ море съ медленно убывающимъ отливомъ. Всю эту картину она обнимаетъ быстрымъ взглядомъ, но ея черты тотчасъ исчезаютъ, и передъ нею виднѣется только ловкая фигура юноши, который то съ быстротою козы перепрыгиваетъ съ одной скалы на другую, то какъ бы плаваетъ въ воздухѣ, придерживаясь за веревку. Онъ энергично работаетъ ногами и руками, занятый сборомъ птичьихъ яицъ. Вокругъ него кружатся и вьются безконечные ряды птицъ, наполняя воздухъ такой шумной, безпокойной сумятицей, что менѣе опытный птицеловъ сразу потерялъ бы голову. Онъ не обращаетъ никакого вниманія даже на гнѣвно-бросающихся на него самокъ, неудачно старающихся заклевать его босыя ноги. Вообще онъ какъ бы не сознаетъ грозящихъ ему опасностей и весело смѣется, словно его занятіе тѣмъ забавнѣе, чѣмъ болѣе представляется опаснымъ.

Нельзя смотрѣть безъ волненія на его живыя, быстрыя движенія среди пустаго пространства, надъ которымъ свѣтитъ солнце, и подъ которымъ сверкаетъ море. Голова его обнажена; волоса, золотисто-русые, падаютъ на его плеча и по временамъ опускаются на глаза, причемъ онъ откидываетъ ихъ назадъ поспѣшнымъ движеніемъ своей львиной головы. Все въ немъ напоминаетъ этого царя животныхъ, не только голова и шея, но и глаза, которые, даже сверкая, какъ въ настоящую минуту, поражаютъ страннымъ, устремленнымъ куда-то далеко, мечтательнымъ взглядомъ. Онъ также ловокъ, какъ силенъ, и вся его фигура отличается геркулесовскими размѣрами; не даромъ онъ принадлежитъ къ семьѣ Гвенферновъ, а на памяти людей ни одинъ Гвенфернъ не былъ ниже шести футовъ. Совершенно обнаженный и окаменѣлый, онъ могъ бы служить статуей Геракла, такъ онъ былъ великъ, строенъ и мускулистъ. Но даже въ теперешней его одеждѣ — темно-синей рубашкѣ съ открытымъ воротомъ, пестромъ кушакѣ и синихъ шароварахъ, подвязанныхъ надъ колѣнками красной лентой, онъ кажется достаточнымъ геркулесомъ. Энергично занимаясь своимъ дѣломъ, онъ уже почти наполнилъ темными, землянистаго цвѣта яицами, прикрѣпленную къ его кушаку сѣтку.

Солнце близится къ закату, и его лучи, ударяя на красноватые утесы, ослѣпляютъ глаза, но птицеловъ смѣло смотритъ на верхъ, на смуглое лицо молодой дѣвушки, которое виднѣется надъ нимъ среди бѣлоснѣжной стаи птицъ.

— Роанъ, Роанъ! — снова раздается ея крикъ.

Онъ машетъ своей палкой птицелова и съ улыбкой приготовляется къ возвращенію на утесъ.

— Иду, иду, Марселла! — отвѣчаетъ онъ.

И онъ медленно подымается съ помощью веревки, крючка своей палки и ногъ, которыми онъ ловко хватается за выдающіяся оконечности утеса. По временамъ камни обрываются подъ его тяжестью, и тогда онъ на минуту виситъ на воздухѣ, поддерживаемый лишь веревкой; но если онъ въ эти моменты какъ бы блѣднѣетъ, то не отъ страха, а благодаря напряженнымъ усиліямъ, заставляющимъ его быстрѣе переводить дыханіе. Голова у него не кружится, спокойный взглядъ его синихъ глазъ хладнокровно устремленъ то вверхъ, то внизъ, и онъ знаетъ каждую разсѣлину, каждый выступающій уголъ береговыхъ утесовъ. Онъ движется медленно, но, все-таки, черезъ нѣсколько минутъ кружившіяся вокругъ него, какъ снѣжинки, птицы находятся не надъ нимъ, а подъ нимъ; наконецъ онъ достигаетъ вершины утеса, захватывается колѣнками за его край и выскакиваетъ на зеленую траву подлѣ самой молодой дѣвушки.

Теперь передъ нимъ открывается вся окрестная панорама. На пурпурномъ небѣ рельефно выступаютъ покрытыя зелеными пастбищами горы, только что спаханныя поля и купы деревьевъ, сквозь листву которыхъ выднѣются гнѣздящіяся другъ подлѣ друга фермы. Но онъ смотритъ только на одно смуглое лице и на одни блестящіе глаза, которые съ любовью устремлены на него.

— Зачѣмъ ты такой смѣльчакъ, Роанъ? — произноситъ она мягкимъ бретонскимъ акцентомъ: — страшно подумать, еслибъ веревка оборвалась, или у тебя закружилась голова; Гильдъ и Хоэль говорятъ, что ты всегда дѣлаешь глупости. Нельзя человѣку лазить по Герландскому утесу.

II.
Роанъ и Марселла.

Пробраться туда, гдѣ никогда не бывалъ человѣкъ, залѣзть на такую высоту, куда рѣдко прокладываютъ себѣ дорогу козы, и знать всѣ тайныя убѣжища въ утесахъ, какъ знаютъ только ястребы, или вороны, вотъ въ чемъ заключалось все самолюбіе Роана. Онъ вполнѣ раздѣлялъ стремленія всего, что летаетъ, плаваетъ и пресмыкается на свѣтѣ. Онъ плавалъ, какъ рыба, ползалъ, какъ червякъ, и его счастье было бы полно, еслибъ онъ могъ летать, какъ птица, но и теперь никакая чайка не кружится надъ вершинами утесовъ съ такой легкостью, какъ онъ съ помощью одной веревки носится въ пространствѣ, перелетая со скалы на скалу.

Всѣ поселяне и рыбаки въ Кромлэ славятся умѣніемъ лазить по утесамъ, но никто не превосходитъ его въ смѣлости и хладнокровномъ мужествѣ. Онъ ходитъ, поднявъ голову, тамъ, гдѣ самые опытные птицеловы только пробираются ползкомъ. Конечно, онъ иногда падалъ и наносилъ себѣ тяжелыя поврежденія, но это только придавало ему новыя силы для еще болѣе отважныхъ подвиговъ.

Еще ребенкомъ Роанъ Гвенфернъ пасъ на этихъ утесахъ козъ и овецъ, оглашая уединенныя ущелья звуками своего маленькаго пастушескаго рожка. Мало-по-малу онъ усвоилъ себѣ всѣ тайны роковаго, омываемаго моремъ берега, и когда онъ возмужавъ сталъ ходить въ море вмѣстѣ съ своими товарищами рыбаками то, все-таки, сохранилъ свою раннюю любовь къ скаламъ. Пока другіе гуляли по берегу, сидѣли передъ своими жилищами, лѣниво посматривали на растянутыя сѣти, или пили въ кабачкѣ, Роанъ любовался какимъ нибудь естественнымъ храмомъ, созданнымъ не человѣческими руками, или проникалъ, подобно призраку, съ факеломъ въ рукахъ въ мрачную пещеру, гдѣ тюленья самка кормила своего дѣтеныша, или наконецъ раздѣвшись плылъ по морю до подножья Герландской Иглы, гдѣ бакланы вьютъ свои гнѣзда. Даже въ зимнюю непогоду, когда птицы не покидаютъ отъ страха свои скалистыя убѣжища, когда пѣнистые валы потрясаютъ до основанія могучія скалы, и громадные камни, отрываясь отъ утесовъ, съ шумомъ низвергаются въ морскую пучину, даже среди самой неистовой бури, Роанъ странствовалъ по берегу, не уступая чайкамъ въ ихъ страсти къ морю.

Эта страсть къ водѣ развивалась въ немъ изъ года въ годъ все болѣе и болѣе, хотя мудрые критики изъ числа городскихъ обитателей считаютъ такую страсть только удѣломъ поэтовъ, преимущественно лорда Байрона, и обвиняютъ въ нелѣпомъ сентиментализмѣ всякаго, кто приписываетъ подобную страсть береговому поселянину въ Бретани, или въ Ирландіи. Однако какъ пахарь любитъ свое поле, матросъ свой корабль и городской оборванецъ свою улицу, такъ горячо любилъ Роанъ море. Безъ всякаго преувеличенья можно сказать, что, переселившись на нѣ сколько миль внутрь страны, онъ былъ бы самымъ несчастнымъ человѣкомъ на свѣтѣ. А что онъ любилъ море не съ цѣлью сентиментальничать, или позировать, но естественной, живой и горячей любовью, было вполнѣ понятно. Море было его отцемъ.

Много дикихъ, но патетическихъ суевѣрій сохраняется еще на бретонскомъ берегу, много разсказываютъ еще тамъ нелѣпыхъ легендъ, которыя, однако, дышатъ животворящей вѣрой и художественной красотой. Въ числѣ подобныхъ легендъ, переходящихъ изъ устъ въ уста, въ Кромлэ находится одна, въ основѣ которой лежитъ не пустая фантастическая мечта, а печальная правда. Въ ней говорится о томъ, какъ однажды въ лѣтнюю ночь рыбакъ Рауль Гвенфернъ взялъ съ собою въ море своего маленькаго золотокудраго сына. Неожиданно поднялась страшная буря; флотилія рыбачьихъ лодокъ носилась безпомощно по сѣдымъ валамъ и наконецъ, когда всякая надежда на спасеніе исчезла, рыбаки, преклонивъ колѣна, молили о помощи Пресвятую Дѣву. Молился, подобно другимъ, и маленькій мальчикъ, дрожа всѣмъ тѣломъ и крѣпко ухватившись за руку отца. Неожиданно невинный ребенокъ, и только онъ одинъ, увидалъ среди окружавшаго мрака и разъяренныхъ морскихъ волнъ ярко свѣтившійся образъ Пресвятой Дѣвы, въ томъ самомъ видѣ, въ какомъ она стоитъ въ маленькой часовнѣ на берегу. Вскорѣ послѣ этого буря стихла, и вся флотилія рыбачьихъ лодокъ благополучно вернулась съ моря. Только среди смѣлыхъ моряковъ не доставало одного человѣка. Ребенокъ въ отчаяніи кричалъ «папа», но отецъ не откликался на этотъ зовъ; волна унесла его въ пучину. Обливаясь слезами, ребенокъ разсказалъ о томъ видѣніи, которое представилось его глазамъ. Выйдя изъ лодки, онъ побѣжалъ къ матери и, бросившись къ ней на шею, созналъ всю горечь сиротства; съ того дня у него не было другого отца, какъ море.

Его мать, теперь бѣдная вдова, жила въ каменной хижинѣ на краю селенія. Дарованный небомъ ей подъ старость, по особой милости Пресвятой Дѣвы, внявшей ея молитвамъ, Роанъ съ годами становился все красивѣе, и его лице все болѣе и болѣе отличалось какимъ-то сіяющимъ видомъ, что мать объясняла въ глубинѣ своего сердца небеснымъ видѣніемъ, явившимся ему на морѣ.

Съ теченіемъ времени эта легенда достигла до мѣстнаго патера; онъ пошелъ къ вдовѣ, увидалъ ребенка, осмотрѣлъ его голову, такъ какъ онъ кичился знаніемъ френологіи, и пришелъ въ восторгъ отъ сіяющаго его лица. Для патера было несомнѣнно, что Небо совершило чудо, а чудеса были слишкомъ рѣдки, чтобъ ими не воспользоваться. Поэтому онъ предложилъ вдовѣ воспитать Роана въ религіозномъ духѣ и со временемъ сдѣлать его служителемъ алтаря. Конечно, это предложеніе было принято со слезами радости, и патеръ, человѣкъ въ своемъ родѣ замѣчательный и отличавшійся нѣкоторыми знаніями, взялъ мальчика къ себѣ въ домъ. Его положеніе совершенно измѣнилось, и вмѣсто того, чтобъ пасти козъ на утесахъ, онъ сталъ учиться грамотѣ, латинской грамматикѣ и даже первымъ началамъ греческаго языка. Онъ оказался очень послушнымъ ребенкомъ и не жалуясь вставалъ на зарѣ, когда еще было темно, чтобъ сопровождать патера въ церковь. Но, съ другой стороны, онъ обнаруживалъ особую страсть къ праздности и свободѣ. Чѣмъ онъ становился старше, тѣмъ эта страсть въ немъ болѣе развивалась, и онъ часто уходилъ въ море съ рыбаками или цѣлый день бѣгалъ по берегу, купался и ловилъ креветокъ, при этомъ онъ пропадалъ именно въ то время, когда онъ былъ всего нужнѣе патеру. Однажды, его принесли домой со сломанной ключицей отъ паденія со скалы, гдѣ онъ старался отбить гнѣздо у разъяреннаго ворона, а два или три раза онъ едва не утонулъ.

Патеръ все это терпѣливо переносилъ, надѣясь, что мальчикъ образумится, но мало-по-малу Роанъ сталъ задавать ему такіе вопросы, что патеръ становился втупикъ. Тогда все еще носились въ воздухѣ революціонныя идеи, хотя существовала имперія, и 93 годъ едва коснулся Кромлэ. Роанъ сталъ въ тайнѣ читать свѣтскія книги, глаза его открылись, и маленькій язычекъ сталъ болтать; вскорѣ патеръ съ отвращеніемъ увидалъ, что мальчикъ былъ слишкомъ уменъ.

Когда пришло время послать его въ семинарію, онъ взбунтовался и прямо объявилъ, что ни за что не пойдетъ въ служители алтаря. Это былъ тяжелый ударъ для матери, и она возстала противъ своего ребенка, но, къ ея удивленію, патеръ принялъ его сторону.

— Полно, добрая женщина, — сказалъ онъ, — не надо насиловать ребенка. Жизнь патера тяжелая, и можно служить Богу инымъ образомъ.

Слыша это, Роанъ просіялъ, а его мать сказала, качая головой.

— Это невозможно.

— Совершенно возможно — продолжалъ патеръ, — да будетъ во всемъ воля Божія, и лучше быть хорошимъ рыбакомъ, чѣмъ дурнымъ патеромъ.

Дѣло кончилось тѣмъ, что мальчикъ вернулся домой. По правдѣ сказать, патеръ былъ очень радъ, что отдѣлался отъ него. Онъ ясно видѣлъ, что Роанъ не былъ такимъ юношей, изъ котораго легко сдѣлать святаго человѣка, и, что онъ рано или поздно сдѣлается еретикомъ, а, можетъ быть, полюбитъ женщину. Но, все-таки, онъ не безъ сожалѣнія отказался отъ дальнѣйшаго руководства своего ученика, такъ какъ было большой потерей для церкви не обратить въ свою пользу легенду о явившемся ему на морѣ видѣніи. Впрочемъ, онъ скоро нашелъ болѣе подходящаго себѣ аколита (свѣщеносецъ) и совершенно забылъ о томъ разочарованіи, которое возбудилъ въ немъ маленькій сирота.

Между тѣмъ, Роанъ вернулся къ своей прежней жизни съ восторженной радостью птицы, освобожденной изъ клѣтки. Онъ легко убѣдилъ мать, что все устроилось къ лучшему, такъ какъ, сдѣлавшись патеромъ, онъ долженъ былъ бы ее покинуть, а теперь онъ навсегда останется съ ней, займетъ въ ихъ жилищѣ мѣсто своего отца и будетъ утѣшеніемъ ея старости. Онъ ненавидѣлъ только два рода жизни; и тотъ и другой заставилъ бы его разстаться съ матерью. Онъ ни за что не хотѣлъ быть патеромъ, потому что не любилъ духовной жизни и не могъ бы жениться на своей двоюродной сестрѣ Марселлѣ. Онъ не желалъ и, слава Богу, не могъ быть солдатомъ, такъ какъ былъ единственнымъ сыномъ вдовы.

Но наступилъ 1813 годъ, и великій императоръ, успѣшно уничтоживъ страхъ иноземнаго вторженія, который овладѣлъ всей Франціей послѣ его печальнаго возвращенія изъ Москвы, теперь подготовлялъ своимъ врагамъ ударъ, отъ котораго они должны были погибнуть навсегда. Ходили самые странные слухи, но ничего неизвѣстно было опредѣленнаго. Въ весеннему воздухѣ стояла та роковая тишина, которая предшествуетъ грозѣ и землетрясенію.

Однако въ Кромлэ, уединенномъ и грустномъ уголкѣ бретонскаго берега, солнце сіяло, и море искрилось подъ его лучами, какъ будто Москвы никогда не существовало, массы французскихъ труповъ не валялись подъ русскимъ снѣгомъ, и мученическая Франція не проклинала въ тайнѣ своего тирана. Эхо войны слабо слышалось тамъ, и Роанъ не обращалъ на него никакого вниманія. Счастье эгоистично, а Роанъ былъ счастливъ. Жизнь казалась ему сладкимъ блаженствомъ, и это блаженство заключалось въ томъ, что онъ дышалъ, существовалъ и былъ свободенъ. Смотрѣть на солнце, любоваться утесами и пещерами, слѣдить за бѣлыми парусами на морѣ и столбами дыма, подымавшимися къ небу изъ трубъ рыбачьихъ хижинъ, слушать назидательныя бесѣды толстаго патера и странные разсказы о битвахъ и походахъ его стараго дяди, наполеоновскаго служаки, внимать игрѣ его двоюродныхъ братьевъ Алена и Яника на волынкѣ, отыскивать птичьи гнѣзда, ловить сельдей въ тихую ясную ночь, а лучше всего гулять по берегу съ Марселлой, смотрѣть ей въ глаза и цѣловать ее въ губы — ничто не могло быть лучше, слаще этой жизни.

А Марселла?

Она была дочь сестры его матери и единственная племянница стараго капрала, у котораго она жила съ четырьмя взрослыми могучими братьями. Съ дѣтства онъ побѣдилъ ея сердце своей безбоязненной смѣлостью, и они постоянно бывали вмѣстѣ, какъ настоящіе птенцы природы. Старшіе братья скучали въ ея обществѣ и проводили все свободное время или въ кабачкѣ, или ухаживая за другими молодыми дѣвушками, а Роанъ искалъ всегда случая остаться съ нею наединѣ и, пользуясь своимъ родствомъ, обращался съ нею очень нѣжно. Онъ любилъ ея темные глаза и черные волоса, ея милое, ласковое обращеніе и наивный культъ его смѣлости. Она была въ дѣтствѣ товарищемъ его игръ, теперь она была его подругой, а вскорѣ должна была перемѣнить это названіе на болѣе серьезное. Но бракъ между такими родственниками не одобрялся въ Бретанѣ, и необходимо было для этого получить особое разрѣшеніе епископа; къ тому же они еще ни однимъ словомъ не обмолвились между собою о своей любви.

Безъ сомнѣнія, они понимали другъ друга; юность и старость умѣютъ выражаться безъ словъ. Юноши и молодыя дѣвушки находятъ въ обществѣ другъ друга такое же счастье, какое они испытываютъ, смотря на лучезарное солнце, вдыхая въ себя свѣжій, благорастворенный воздухъ и гуляя подъ безоблачнымъ, лазуревымъ небомъ.

Взобравшись теперь на утесъ, Роанъ стоитъ подлѣ молодой дѣвушки и молча слушаетъ ея упреки, а потомъ вмѣсто отвѣта беретъ ее за голову обѣими руками и цѣлуетъ ее на обѣ щеки.

Она смѣется и краснѣетъ.

Затѣмъ онъ направляется къ гранитной глыбѣ, на которой оставилъ свою шляпу и деревянные башмаки.

Солнце мало-по-малу исчезаетъ на морскомъ горизонтѣ. Пурпурный закатъ, горѣвшій около часа, все болѣе и болѣе блѣднѣетъ. Фантастическіе образы, созданные имъ, разсѣиваются, и въ воздухѣ становится гораздо свѣжѣе. Красные рифы, мокрый песокъ и сверкающія заводи подъ тѣнью выдающихся утесовъ теряютъ свой яркій колоритъ; морскія птицы возвращаются къ своимъ гнѣздамъ въ разсѣлинахъ утесовъ; вдали на темнѣющемъ морѣ виднѣется рыбачья лодка, а на вершинѣ утеса, на которомъ стоятъ молодые люди, не вдалекѣ возвышается часовня Мадонны, служащая желаннымъ маякомъ для моряковъ, возвращающихся съ моря. Всю эту картину Роанъ обнялъ однимъ взглядомъ и, держа свою палку птицелова въ одной рукѣ, а веревку въ другой, онъ направился по проторенной тропинкѣ къ часовнѣ. За нимъ послѣдовала Марселла.

Но не успѣли они сдѣлать нѣсколькихъ шаговъ, какъ большая бѣлая коза выскочила изъ-за выдающейся скалы и, остановившись, стала пристально на нихъ смотрѣть. Очевидно, она ихъ узнала, потому что начала медленно приближаться къ нимъ, громко выражая свое удовольствіе.

— Посмотри, — воскликнула молодая дѣвушка: — это Янедикъ.

Коза подошла къ ней еще ближе и стала тереться объ ея платье.

Потомъ она приблизилась къ Роану и положила свой подбородокъ, на его протянутую руку.

— Что ты тутъ дѣлаешь, Янедикъ, такъ далеко отъ дома? — спросилъ съ улыбкой Роанъ: — ты все бродишь и когда нибудь сломаешь себѣ шею. Пора уже спать Янедикъ.

Эта коза принадлежала матери Роана, и она любила не менѣе его самого бѣгать по утесамъ, всѣ тайныя убѣжища которыхъ ей были хорошо извѣстны. Ея большіе каріе глаза не свѣтились сознаніемъ, но она приходила на свистъ, какъ собака, дозволяла деревенскимъ дѣтямъ кататься на ея спинѣ и вообще была образованнѣе большинства козъ, которыми изобиловалъ берегъ.

Янедикъ послѣдовала за Роаномъ и Марселлой, останавливаясь повременамъ, чтобъ пощипать траву, но когда они набожно вошли въ часовню, то она повернулась и тихо пошла одна домой.

Маленькая часовня была открыта днемъ и ночью. Ее построили рыбаки и съ немалымъ трудомъ принесли снизу изъ селенія необходимый матеріалъ. Она была очень чистенькая и гнѣздилась на самомъ высокомъ изъ окрестныхъ утесовъ, словно бѣлая птица, остающаяся неподвижной во всякую погоду.

Въ ней не было теперь никого, и послѣдній отблескъ солнечнаго заката игралъ, проникая черезъ разноцвѣтное окно, на грубо написанной картинѣ, изображавшей Пресвятую Дѣву, которая является матросамъ, спасающимся на плоту отъ кораблекрушенія въ открытомъ морѣ. Подъ этой картиной стоитъ престолъ, а за нимъ виднѣлась статуя Мадонны въ атласномъ платьѣ. Вся она увѣшана ожерельями изъ цвѣтныхъ бусъ, вѣнками изъ шелковыхъ цвѣтовъ, мѣдными изображеніями Божіей Матери и деревянными четками.

Марселла крестясь опускается на колѣни.

Роанъ, стоя и держа въ рукѣ шляпу, смотритъ на картину надъ престоломъ.

Въ маленькой часовнѣ все становится темнѣе и темнѣе; ея мрачныя стѣны усиливаютъ мракъ, и солнечный закатъ едва освѣщаетъ наклоненную голову Марселлы.

Здѣсь обитаетъ вѣра и, что еще драгоцѣннѣе, миръ и любовь.

Миръ царитъ въ этотъ вечеръ на землѣ; миромъ и любовью дышатъ сердца всѣхъ людей.

Неужели на слѣдующее утро омрачитъ землю тѣнь меча!

III.
Соборъ Роана.

Не вдалекѣ отъ часовни Мадонны, но внизу подъ утесами, на морскомъ берегу, стоитъ соборъ, великолѣпнѣе всѣхъ храмовъ, сооруженныхъ рукою человѣка; кровомъ ему служитъ лазуревое небо, а стѣнами пурпурные, красные, зеленые и золотые утесы, полъ же состоитъ изъ естественной мозаики. Люди называютъ главный входъ въ этотъ соборъ воротами св. Гильда, но самый соборъ не имѣетъ ни имени, ни прихожанъ.

При низкой водѣ въ ворота св. Гильда можно входить въ обуви, при полуприливѣ туда проникаютъ лишь въ бродъ, по поясъ въ водѣ, а при полномъ приливѣ доступъ въ соборъ открытъ только смѣлому пловцу.

Двѣ гигантскія стѣны изъ краснаго гранита выступаютъ съ двухъ сторонъ изъ фона скалы и соединяются на краю моря высокой аркой, украшенной мокрымъ нависшимъ мхомъ. Изъ этого колоссальнаго входа ясно виднѣется громадная зала съ стѣнами фантастически изваянными вѣтромъ и водой, на подобіе мраморныхъ колоннъ, нишъ и т. д.; тутъ нѣтъ, правда, цвѣтныхъ оконъ, но зато сверху простирается безоблачно синее небо, по которому кружатся морскія чайки, кажущіяся издали, при яркомъ солнцѣ, блестящими бабочками. Царящій по угламъ этого природнаго храма религіозный полумракъ рисуетъ передъ глазами суевѣрныхъ людей статуи Мадонны и святыхъ, а на полу, покрытомъ водорослями и гальками, возвышаются мѣстами большіе камни, кажущіеся гробницами, на которыхъ въ полночный часъ покоятся, словно привидѣнія, морскіе тюлени.

Суевѣріе приписываетъ этой живописной мѣстности легенду, основанную на историческомъ фактѣ.

Дѣйствительно, тутъ въ незапамятныя времена стоялъ большой монастырь, основанный человѣческими руками и окруженный плодоносной равниной, но монахи этой обители были великіе грѣшники, оскверняли ее присутствіемъ веселыхъ женщинъ и всячески омрачали славу Божію. Но Богъ въ своемъ милосердіи послалъ къ нимъ св. Гильда, чтобъ предупредить ихъ о грозившей имъ небесной карѣ, если они не раскаются и не прекратятъ своей грѣшной жизни. Въ холодную зимнюю ночь святой постучался въ ворота обители; холодный, голодный, мучимый жаждой, онъ едва держался на ногахъ и стучалъ очень слабо полузамерзшей рукой; сначала монахи не слышали его стука и продолжали свой веселый пиръ, а потомъ когда увидѣли его изможденное лице, нищенскую одежду и босыя ноги, то стали гнать его прочь. Тогда святой началъ просить ихъ пріютить его ради Пресвятой Дѣвы и вмѣстѣ съ тѣмъ громко предупреждалъ ихъ, что ихъ постигнетъ гнѣвъ Божій, если они не покаются, но злые монахи захлопнули ворота ему въ лицо и со смѣхомъ удалились. Св. Гильдъ поднялъ руки къ небу, проклялъ недостойную обитель и воззвалъ къ морю, заклиная его покрыть своими волнами убѣжище грѣха. Дѣйствительно, море зашумѣло, набѣжало на монастырь, смыло его кровлю, придало совершенно иную форму его храму и уничтожило всѣхъ его обитателей. До сихъ поръ, по словамъ легенды, существующій соборъ напоминаетъ о томъ, что когда-то было.

Хотя въ этомъ соборѣ и не было прихожанъ, но два человѣческія существа часто его посѣщали.

Роанъ и Марселла сидѣли въ немъ, спустя нѣсколько дней послѣ ихъ вечерней прогулки по утесамъ. Было время отлива, море было спокойно, и на полу собора не видно было ни одной капли воды, но на немъ свѣтилась еще сырость отъ послѣдняго прилива, и водоросли блестѣли красноватымъ оттѣнкомъ подъ солнечными лучами.

Молодые люди помѣщались на выдающейся сухой скалѣ подъ главнымъ утесомъ и смотрѣли на верхъ. На что? На алтарь.

Высоко надъ ихъ головами вся задняя стѣна, имѣвшая до ста квадратныхъ футовъ, была какъ бы покрыта занавѣсью изъ мха, по которому изъ различныхъ скрытныхъ источниковъ струились потоки хрустальной воды, блестѣвшей милліонами брызгъ на подобіе драгоцѣнныхъ камней. А съ верху этого природнаго алтаря, переливавшаго всѣми цвѣтами радуги, виднѣлось среди фантастическихъ очертаній утеса большое черное пятно, казавшееся отверстіемъ пещеры.

— Не пора ли намъ идти, — сказала Марселла: — еслибъ море вернувшись застало насъ здѣсь, то что сталось бы съ нами? Хоэль Гральонъ погибъ отъ подобной неосторожности.

На лицѣ Роана показалась улыбка самодовольнаго сознанія своихъ физическихъ и умственныхъ силъ.

— Хоэль былъ просто дуракъ, — сказалъ онъ: — и ему слѣдовало сидѣть дома. Ты знаешь, Марселла, изъ моего собора можно выйти двояко: когда приливъ не большой, и погода тихая, то можно дождаться отлива здѣсь у алтаря, такъ какъ вода выше не подымается, а въ бурную погоду можно взлѣзть вонъ въ ту пещеру, — прибавилъ онъ, показывая рукой на черное отверстіе надъ алтаремъ, — и даже добраться до вершины утеса.

— Не всякій можетъ ползать, какъ муха, по этой отвѣсной стѣнѣ, — замѣтила молодая дѣвушка, пожимая плечами.

— Во всякомъ случаѣ не трудно взлѣзть до пещеры, такъ какъ въ стѣнѣ есть много разсѣлинъ и выдающихся камней, которые служатъ ступенями.

— Но еслибъ мы туда и добрались, то это не повело бы ни къ чему. Это черное отверстіе кажется входомъ въ адъ, и никто не рѣшится заглянуть туда.

Говоря это, Марселла набожно перекрестилась.

— Внутренность пещеры, если зажечь тамъ огонь, походитъ на часовню Мадонны. Тамъ совершенно сухо, и можно пріятно жить; это настоящее жилище для русалокъ съ ихъ дѣтенышами.

Роанъ засмѣялся, а Марселла снова перекрестилась.

— О Роанъ, не говори никогда о такихъ ужасахъ.

— Тамъ нѣтъ ничего ужаснаго, Марселла, и я съ удовольствіемъ ночевалъ бы въ этомъ спокойномъ убѣжищѣ. Единственное различіе между постелью и ложемъ изъ мха въ этой пещерѣ заключается во множествѣ тамъ летучихъ мышей.

— Летучія мыши! у меня дрожь пробѣгаетъ по тѣлу при одной мысли о нихъ.

Марселла была смѣлой, мужественной, молодой дѣвушкой, но питала женское отвращеніе къ нечистымъ и ползучимъ тварямъ. Она походила въ этомъ на Шарлоту Кордэ, которая убила Марата, но вздрагивала при видѣ мышенка.

— Что же касается до утеса наверху, — сказалъ съ улыбкой Роанъ, — то я не разъ видалъ, какъ Янедикъ лазила до самой вершины, и я безбоязненно послѣдовалъ бы ея примѣру. Это гораздо легче, чѣмъ взобраться на Герландскій утесъ. Къ тому же на все воля Божія, и его милосердая десница спасаетъ часто людей отъ еще большей опасности.

Они оба замолчали. Марселла смотрѣла на блестѣвшій жемчугами и брилліантами естественный алтарь, а Роанъ опустилъ глаза на книгу, которая лежала у него на колѣняхъ, старинный, грубо напечатанный томъ, страницы котораго были сшиты навощеными нитками. Онъ читалъ, или, лучше сказать, казалось, что онъ читалъ, а въ сущности онъ всецѣло предавался радостному сознанію, что Марселла сидѣла подлѣ него, что онъ слышалъ ея дыханіе и ощущалъ теплое прикосновеніе ея платья.

Неожиданно онъ выведенъ былъ изъ своихъ пріятныхъ мечтаній.

— Если мы еще останемся здѣсь, — воскликнула молодая дѣвушка, вскакивая: — то мнѣ придется снять башмаки и чулки. Я лучше побѣгу.

И она быстро направилась къ воротамъ, но Роанъ не послѣдовалъ за ней.

— Еще много времени, — сказалъ онъ, не двигаясь съ мѣста и смотря сквозь ворота на море, которое, повидимому, уже такъ высоко поднялось, что готово было разлиться во всѣ стороны: — вернись и не бойся. У насъ еще остается полчаса, а что касается до башмаковъ и чулковъ, то, конечно, ты не забыла, какъ мы въ старину ходили босикомъ по берегу во время прилива. Приди сюда, Марселла, и посмотри.

Она повиновалась. Взглянувъ сомнительно на возвышавшуюся воду у воротъ, она медленно вернулась и сѣла подлѣ своего двоюроднаго брата. Его сила и мужественная красота плѣняли ее, какъ онѣ плѣнили бы любую молодую дѣвушку на бретонскомъ берегу; положивъ свою загорѣлую руку на его колѣна и смотря ему прямо въ глаза, она чувствовала какое-то непонятное таинственное влеченіе къ нему.

— Посмотри, — продолжалъ онъ, указывая на ворота: — не правда ли, зеленая масса воды какъ будто рвется сюда, чтобы затопить насъ, какъ она нѣкогда затопила здѣшнюю обитель.

Марселла устремила свои глаза на ворота.

Для непривычнаго къ этой мѣстности глаза уже теперь выходъ казался невозможнымъ. Море какъ бы напирало на ворота, скрывая воздухъ и небо. На поверхности зеленоватой воды виднѣлся большой тюлень, жадно заглядывавшій во внутренность собора, а цѣлая стая голубей влетѣла въ ворота и, пронесшись надъ головами молодыхъ людей, исчезла въ мрачной пещерѣ надъ алтаремъ.

— Пойдемъ, — промолвила Марселла въ полголоса.

— Сиди спокойно, — отвѣчалъ Роанъ вставая и, закрывъ книгу, дотронулся рукой до ея плеча: — только черезъ полчаса ворота будутъ походить на пасть гигантскаго чудовища. Ты помнишь сказку о морскомъ чудовищѣ, дѣвѣ, прикованной къ скалѣ, и храбромъ крылатомъ юношѣ, который спасъ ее и превратилъ чудовище въ камень.

— Помню, — отвѣчала Марселла, улыбаясь и слегка краснѣя.

Не разъ Роанъ, имѣвшій пристрастіе къ миѳологіи и волшебнымъ сказкамъ, разсказывалъ ей прелестный миѳъ о Персеѣ и Андромедѣ. Не разъ она воображала себя прикованной къ скалѣ дѣвой, а въ красивомъ юношѣ, прилетавшемъ къ ней на помощь, видѣла Роана. Что же касается до убійства чудовища, то она хорошо знала, что Роанъ былъ способенъ на подобные подвиги, а въ виду его безбоязненной смѣлости и ловкости, выказываемой имъ, когда онъ лазилъ по утесамъ, словно летая въ пространствѣ, можно было предположить, что у него дѣйствительно крылья.

Между тѣмъ, быстро набѣжавшій приливъ покрывалъ ворота пѣнистыми брызгами, а самыя ворота, мрачно выдававшіяся на зеленой водѣ, казались головой и пастью страшнаго чудовища, подобнаго тѣмъ чудовищамъ, которыя представлялись греческимъ морякамъ и представляются доселѣ бретонскимъ матросамъ на изрѣзанныхъ утесами берегахъ ихъ родины.

— Вотъ и морское чудовище, — сказалъ Роанъ.

— Да, громадный красный утесъ похожъ на чудовищную пасть.

— Дѣйствительно онъ показался бы тебѣ пастью, еслибъ ты могла остаться здѣсь подольше. Вскорѣ утесъ станетъ разрывать напирающія на него волны до тѣхъ поръ, что его красная пасть станетъ бѣлой отъ пѣны и черной отъ различныхъ растеній, принесенныхъ водой; а воздухъ наполнится такимъ шумомъ валовъ, словно ревомъ чудовища. Я не разъ здѣсь сиживалъ во время бури, и мнѣ казалось, что старая сказка становилась былью, и чудовище является передо мною.

— Ты наблюдалъ за всѣмъ этимъ изъ пещеры наверху?

— Однажды меня засталъ здѣсь приливъ, и мнѣ пришлось дожидаться до солнечнаго заката; тогда буря стихла, но приливъ продолжался. Волны ударяли въ ворота, а до самаго верха и невозможно было проникнуть сюда и мухѣ. Я былъ голоденъ и не зналъ, что дѣлать. Весело было смотрѣть, какъ вода клокотала, пѣнясь и переливаясь всѣми оттѣнками зеленаго цвѣта, на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ мы теперь сидимъ; но нельзя было насытиться такимъ зрѣлищемъ. Я все ждалъ; уже становилось темно, а отливъ не наступалъ. Страшно было оставаться въ пещерѣ, изъ стѣнъ которой какъ бы выступали старые монахи при мерцаніи звѣздъ на небѣ. Я оставилъ шляпу и башмаки у входа пещеры, слѣзъ внизъ по выдающимся камнямъ и бросился въ воду, которая чернѣла подо мною, какъ могила.

— Ахъ! — воскликнула Марселла со страхомъ и крѣпко схватилась за руку Роана.

— Сначала я думалъ, — продолжалъ юноша: — что попалъ въ адъ, такъ какъ меня окружила стая черныхъ баклановъ, изъ которыхъ одинъ нырнулъ и сталъ клевать мнѣ ногу, но я стряхнулъ его и поплылъ къ воротамъ. Громадныя волны едва проникали въ отверстіе и скрывали за собою свѣтъ, но я замѣтилъ, что когда каждая волна поднявшись падала, то виднѣлся верхъ арки. Поэтому я доплылъ до нея и сталъ ждать удобной минуты, чтобъ нырнуть въ воду, такъ какъ проплыть подъ аркой, все-таки, было невозможно. Наступилъ страшный моментъ. Я затаилъ дыханіе, бросился головой внизъ, сдѣлалъ нѣсколько торопливыхъ движеній подъ водой и, наконецъ, задыхаясь, поднялся на поверхность.

— Ну, и что-жъ?

— Я находился на гребнѣ большой волны; передо мной было море, а надо мною звѣздное небо. Я подумалъ, что былъ спасенъ, но въ эту минуту набѣжалъ сѣдой валъ, высокій, какъ гора, и я снова нырнулъ; когда я очутился вторично на поверхности, то громадный валъ бѣшено разбивался о ворота св. Гильда. Мнѣ оставалось только проплыть небольшое пространство до лѣстницы св. Трифина.

Молодая дѣвушка съ восторгомъ посмотрѣла на юнаго атлета и улыбнулась.

— Теперь пойдемъ, — сказала она: — если случится снова то, что ты только что разсказывалъ, то одинъ изъ насъ непремѣнно погибнетъ.

— Пойдемъ.

— Вотъ уже волна проникла въ ворота, намъ таки надо идти въ бродъ.

— Такъ что-жъ, вода теплая.

Роанъ стоя снялъ съ себя башмаки и чулки, а Марселлѣ пришлось сѣсть, чтобъ сдѣлать то же самое. Потомъ онъ взялъ ее за руку, и они пошли по водѣ, причемъ молодая дѣвушка нервно содрогалась отъ прикосновенія своихъ маленькихъ бѣленькихъ ножекъ къ холодному камню.

Съ каждымъ шагомъ вода становилась глубже, и Марселла должна была, освободивъ свою руку, приподнимать юбку выше колѣна. Но она не краснѣла отъ этой необходимости обнаруживать свое прекрасное тѣло; она знала, что ноги ея были прелестны, и не стыдилась ихъ показывать. Къ тому же истинная скромность не заключается въ томъ, чтобъ скрывать физическія красоты, которыми природа одарила женщину, и большой вопросъ, почему неприлично показывать красивую ногу, а прилично оголять безобразную руку.

Только въ одномъ отношеніи Марселла понимала физическую стыдливость. По бретонскому обычаю она всегда старательно прятала свои черные, опускавшіеся до плечъ кудри подъ большой бѣлый чепецъ, и даже Роанъ никогда не видалъ ея обнаженной головы. Волоса для нея были чѣмъ-то священнымъ, недоступнымъ для чужихъ глазъ.

Они благополучно достигли до воротъ, но тамъ Марселла остановилась въ отчаяніи. Вода быстро прибывала, и передъ ней открывался необозримый океанъ. Чтобъ достигнуть сухого берега, имъ необходимо было обогнуть выдававшуюся въ море стѣну, а вода тамъ казалась очень глубокой.

— Вотъ видишь, — воскликнула съ отчаяніемъ молодая дѣвушка, — я тебѣ говорила, Роанъ!

— Не бойся, — отвѣчалъ онъ съ улыбкой: — держи передникъ.

Она молча повиновалась, и онъ, бросивъ ей въ передникъ ихъ общую обувь и книгу, взялъ ее на руки, какъ перо.

— Однако, ты стала тяжелѣе, чѣмъ прежде, — сказалъ онъ со смѣхомъ.

Марселла одной рукой поддерживала свой передникъ, а другой крѣпко обхватила шею Роана. Онъ же шелъ тихими, но вѣрными шагами по водѣ, которая мало-по-малу становилась все глубже и въ концѣ стѣны достигала до его бедра.

— А если ты спотыкнешься? — воскликнула Марселла.

— Я не спотыкнусь, — отвѣчалъ спокойно Роанъ.

Марселла не была въ этомъ увѣрена, и все крѣпче прижималась къ нему. Она не боялась, потому что не было настоящей опасности, но она отличалась чисто женственнымъ страхомъ воды. Поставьте ее въ дѣйствительно опасное положеніе, и она пошла бы смѣло на бой хоть съ океаномъ, встрѣтила бы смерть съ хладнокровнымъ мужествомъ, но брызги воды возбуждали въ ней нервное отвращеніе.

Обогнувъ стѣну, Роанъ уже шелъ только по колѣно въ водѣ, но онъ умѣрилъ свои шаги и, очевидно, медлилъ, не желая разстаться съ своей драгоцѣнной ношей. Его сердце безумно билось, а глаза и щеки горѣли отъ восторженнаго счастья.

— Роанъ, скорѣе! Не медли!

Онъ обернулся и впервые посмотрѣлъ на нее. Дрожь пробѣжала по всему его тѣлу, и голова у него закружилась. Бѣлый чепецъ Марселлы сбился назадъ, и ея черные волоса, освободившись изъ-подъ него, разсыпались волной вокругъ ея щекъ и шеи, которыя горѣли чарующимъ румянцемъ дѣвичьяго стыда, такъ какъ бретонская дѣва хранитъ свои волоса, какъ святыню, для того, кого полюбитъ.

Эти священные волоса прикоснулись теперь къ лицу Роана; онъ ощущалъ ихъ нѣжную мягкость, ихъ одуряющее благоуханіе. Кровь прилила къ его вискамъ, и руки его задрожали.

— Спусти меня, Роанъ! Скорѣе!

Онъ уже стоялъ на сухой землѣ, но все еще держалъ ее въ своихъ мощныхъ рукахъ. Ея волоса прикасались къ его губамъ, и онъ покрывалъ ихъ безумными поцѣлуями.

— Я люблю тебя, Марселла!

IV.
Друидскій камень.

Въ человѣческой любви есть моментъ, когда любящія сердца впервые соединяются въ сознаніи влекущаго ихъ другъ къ другу чувства. Этотъ моментъ составляетъ высшую точку небеснаго блаженства, съ которымъ не сравнятся никакіе послѣдующіе восторги безумной страсти. Онъ теперь наступилъ для Роана и Марселлы. Завѣса, скрывавшая ихъ любовь, поднялась, и они поняли обуревавшія ихъ стремленія и желанія.

Часто цѣлыми часами и днями они бродили по берегу. Съ дѣтства они были всегда вмѣстѣ, но родство ихъ было такъ близко, что никто не удивлялся этому, и даже злые языки не шутили надъ ними. Поэтому, хотя Роану было двадцать четыре года, а Марселлѣ восемнадцать, никто не думалъ наблюдать за ними, и они оставались такими же товарищами, какъ въ дѣтствѣ. Молодая дѣвушка гуляла съ своимъ двоюроднымъ братомъ такъ же, какъ она гуляла съ своими родными братьями, рослыми Аленомъ, Хоэлемъ и Гильдомъ.

Конечно, соединявшее ихъ нѣжное чувство не было для нихъ совершенно невѣдомо. Любовь чувствуется прежде, чѣмъ ее высказываютъ, возбуждаетъ дрожь прежде, чѣмъ ее можно видѣть, и наполняетъ сердце трепетнымъ изумленіемъ прежде, чѣмъ умъ ее сознаетъ. Молодые люди считали другъ друга лучше и красивѣе всѣхъ существъ на свѣтѣ, хотя для нихъ оставалась тайной причина, почему они такъ думали.

Но неожиданно растрепавшіеся волосы Марселлы открыли имъ тайну, уничтожили препятствіе, возвышавшееся между ними, и обнаружили скрыто пылавшую доселѣ въ ихъ сердцахъ страсть. Въ одно мгновеніе они перешли изъ холодной атмосферы дѣйствительности въ идеальную страну пламенной любви. Они впервые сознали, что значитъ любить и жить. Однако, черезъ мгновеніе они снова вернулись къ обыденной дѣйствительности.

Онъ продолжалъ держать ее на рукахъ и не хотѣлъ спустить на землю. Волосы ея падали ему на лице волшебнымъ дождемъ. Она не могла ни говорить, ни сопротивляться.

— Я люблю тебя, Марселла, — повторилъ онъ: — а ты?

Она устремила на него свои сверкавшіе страстью глаза, потомъ закрыла ихъ и вмѣсто отвѣта молча прильнула своими губами къ его губамъ.

Этотъ отвѣтъ былъ краснорѣчивѣе всякихъ словъ, нѣжнѣе всякихъ взглядовъ. Ихъ уста встрѣтились въ долгомъ поцѣлуѣ, и сердца ихъ забились въ унисонъ.

Тогда Роанъ опустилъ на землю молодую дѣвушку; она жмурилась и дрожала, словно что-то ослѣпило и сразило ее. Въ то же мгновеніе онъ схватилъ ее снова и покрылъ поцѣлуями ея руки, щеки, губы.

Но теперь она какъ бы очнулась и, нѣжно освобождаясь изъ его объятій, тихо промолвила:

— Довольно, Роанъ, насъ увидятъ съ утесовъ.

Она нагнулась и подняла всѣ выпавшія вещи изъ ея передника, а потомъ сѣла на камень, отвернулась отъ Роана и надѣла чулки. Но еслибъ онъ могъ видѣть ее въ эту минуту, то замѣтилъ бы, что ея лице сіяло странной, счастливой радостью. Наконецъ, она заправила свои волосы подъ чепецъ и встала блѣдная, но спокойная.

Въ подобныхъ обстоятельствахъ женщина скорѣе овладѣваетъ собой, чѣмъ мужчина, и Роанъ, также обувшійся, еще попрежнему дрожалъ всѣмъ тѣломъ.

— Марселла, ты меня любишь, — сказалъ онъ: — я не вѣрю своему счастью.

Онъ взялъ ее за обѣ руки, притянулъ и поцѣловалъ, но на этотъ разъ въ лобъ.

— А развѣ ты этого не зналъ? — спросила она.

— Не могу сказать, кажется, зналъ, но я боялся, что ты не рѣшишься меня любить, потому что я твой двоюродный братъ. Мы знаемъ другъ друга съ дѣтства, и, однако, мнѣ это все кажется такъ ново, такъ странно.

— И мнѣ также.

Она тихо пошла по берегу, и Роанъ послѣдовалъ за ней.

— Но ты меня любишь, Марселла?

— Я всегда тебя любила.

— Но не такъ, какъ теперь?

— Не такъ, — отвѣчала она, краснѣя.

— И ты никогда мнѣ не измѣнишь?

— Мужчины измѣняютъ, а не мы женщины.

— А ты-то не измѣнишь мнѣ?

— Нѣтъ, никогда.

— И ты выйдешь за меня замужъ?

— Если Богу угодно.

— Конечно.

— И если разрѣшитъ епископъ.

— О, мы добьемся его благословенія.

— И если согласятся братья и дядя.

— Объ этомъ не безпокойся.

Наступило молчаніе. Роанъ не былъ въ сущности вполнѣ увѣренъ въ согласіи дяди, стараго капрала, который отличался странными идеями, составлявшими контрастъ съ мыслями Роана. Онъ могъ встрѣтить какія нибудь препятствія для ихъ брака и, какъ человѣкъ рѣшительный, принять мѣры для осуществленія своего взгляда. Но опасеніе, чтобъ старый капралъ помѣшалъ его счастью, только на мгновеніе омрачило лице Роана, и оно тотчасъ снова прояснилось.

День былъ свѣтлый, и подъ блестящими лучами солнца ярко обрисовывались всѣ извилины гористаго берега. Море было спокойно, и надъ его гладкой поверхностью виднѣлась легкая мгла, какъ дыханье на зеркалѣ. Въ воздухѣ кружились два ворона, а надъ ними простиралось синее небо, мѣстами заволакиваемое бѣлыми перистыми облаками.

Молодые люди вскорѣ остановились передъ ступенями, выбитыми въ утесѣ отчасти природой, отчасти рукой человѣка. Это была лѣстница св. Трифина.

Подниматься по ней было тяжело и даже мѣстами опасно, такъ какъ нѣкоторые камни изъ ступеней выпали, а оставшійся отъ нихъ слѣдъ былъ очень скользкій. Роанъ охватилъ рукой талію Марселлы и помогалъ ей взбираться на верхъ. Сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, они останавливались, чтобъ перевести дыханье, и потомъ продолжали путь. Наконецъ они достигли поляны, покрытой травой, на верху утесовъ и, опустившись на землю, стали отдыхать, потому что Марселла очень устала.

Они съ охотой остались бы здѣсь навсегда: такъ они были счастливы. Для нихъ было достаточно дышать однимъ воздухомъ, находиться рядомъ и держать другъ друга за руку. Всякое обыкновенное слово на ихъ устахъ казалось имъ чѣмъ-то божественнымъ, и все окружающее неожиданно приняло въ ихъ глазахъ небесный характеръ.

Однако, когда они наконецъ направили свои шаги домой, то ихъ разговоръ перешелъ на практическіе предметы.

— Я не скажу ни слова ни дядѣ, ни братьямъ, даже Гильду, — произнесла Марселла: — надо все это хорошо обдумать и торопиться нечего.

— Конечно, — отвѣчалъ Роанъ: — можетъ быть, они и такъ догадаются.

— Какъ они могутъ догадаться, если мы будемъ вести себя благоразумно? Мы родственники и не будемъ встрѣчаться чаще прежняго.

— Правда.

— И при встрѣчѣ нѣтъ надобности намъ обнаруживать своей сердечной тайны.

— Конечно. И я не скажу ни слова своей матери.

— Не для чего ей и говорить, она все узнаетъ современемъ. Мы ничего не дѣлаемъ дурнаго, и не грѣшно имѣть тайну отъ своей семьи.

— Еще бы.

— А все селеніе стало бы болтать, и твоя мать больше всѣхъ, еслибъ наша тайна открылась. Для добраго имени молодой дѣвушки не хорошо, чтобъ болтали объ ея свадьбѣ, пока дѣло не совершенно рѣшено.

— А развѣ наша свадьба не совершенно рѣшена?

— Да, я думаю, что она рѣшена, но все можетъ случиться.

— А ты, Марселла, вѣдь любишь меня?

— Я люблю тебя, Роанъ.

— Въ такомъ случаѣ одинъ Богъ насъ разлучитъ, а онъ справедливъ.

Говоря такимъ образомъ, они приблизились къ громадному камню, который, какъ гигантское живое существо, возвышался надъ окружавшей его на нѣсколько миль страной. Это былъ Друидскій камень, или Менхиръ, и такихъ колоссальныхъ размѣровъ, что, смотря на него, всякій невольно задавалъ себѣ вопросъ, какъ его поставили на тонкій конецъ. Онъ находился на берегу, какъ мрачный маякъ, и только на его вершинѣ виднѣлся желѣзный крестъ, всегда бѣлѣвшійся отъ сидѣвшихъ на немъ бѣлыхъ птицъ.

Этотъ крестъ былъ знаменіемъ того, что старая вѣра была побѣждена новой; но Друидскій камень оставался въ прежнемъ видѣ и спокойно смотрѣлъ на море, какъ нѣчто вѣчное, неизмѣнное. Онъ находился тутъ вѣками, и хотя невозможно опредѣлить время его происхожденія, но несомнѣнно, что онъ воздвигнутъ въ ту легендарную эпоху, когда мрачные дубовые лѣса покрывали эту безлѣсную теперь поляну, когда море было такъ далеко, что шумъ волнъ не нарушалъ лѣсной тишины, и когда друиды освящали этотъ камень человѣческой кровью. Все измѣнилось на морѣ и на землѣ: безконечныя расы людей исчезли одна за другой; горы песку распались, громадные лѣса низверглись и мало-по-малу сгнили, а море упорно, неизмѣнно подвигалось, все болѣе и болѣе заливая и уничтожая всѣ памятники прошедшихъ вѣковъ. Одинъ только Друидскій камень остался на своемъ мѣстѣ, дожидаясь того отдаленнаго еще часа, когда море подойдетъ къ нему и поглотитъ его. Онъ устоялъ противъ всѣхъ стихій, противъ вѣтра, дождя, снѣга и землетрясенія. Не устоять ему только передъ напоромъ моря.

Когда молодые люди подошли къ этому камню, то съ его желѣзнаго креста улетѣлъ черный ястребъ и, тяжело хлопая крыльями, спустился въ зіявшую подъ ними бездну.

— Учитель Арфоль, — произнесъ Роанъ: — разсказывалъ, что этотъ камень кажется древнимъ гигантомъ, который окаменѣлъ за пролитіе человѣческой крови, и мнѣ его слова всегда напоминали исторію жены Лота.

— А кто она была? — спросила молодая дѣвушка: — у насъ въ приходѣ не слыхать такого имени.

Марселла была вполнѣ невѣжественна и даже не вѣдала исторіи свей религіи. Подобно большинству поселянъ, она знала только то, чему ее учили патеръ и изображенія Богородицы, Христа и святыхъ.

Роанъ не улыбнулся; его знаніе библіи было случайное и отрывочное.

— Она бѣжала изъ города нечестивыхъ людей, — сказалъ онъ, — и Богъ приказалъ ей не смотрѣть назадъ, но женщины любопытны, и она нарушила приказаніе Божье, за что онъ превратилъ ее въ камень такой же, какъ этотъ, только соленый.

— Она была большая грѣшница, но и наказаніе ей положено тяжелое.

— Мнѣ самому кажется, что этотъ камень былъ когда-то живымъ существомъ, посмотри, Марселла. Это просто чудовище съ бѣлой бородой.

— Боже, избави, — промолвила молодая дѣвушка крестясь.

— Развѣ ты не слыхала, какъ моя мать расказываетъ, что большіе камни на равнинѣ не что иное, какъ окаменѣлые призраки мертвецовъ, и что въ Рождественскую ночь они оживаютъ, купаются въ рѣкѣ и утоляютъ свою жажду.

— Это глупости.

— Да вѣдь также глупости, — сказалъ Роанъ съ улыбкой, — и разсказы патера о томъ, что каменныя лица въ церковномъ фасадѣ окаменѣлые дьяволы, которые хотѣли помѣшать сооруженію церкви и превращены за это небесными ангелами въ каменныя изваянія.

— Можетъ быть, это и правда, — замѣтила Марселла: — мы многаго не можемъ понять.

— Ты этому вѣришь? А учитель Арфоль говоритъ, что это глупости.

— Учитель Арфоль странный человѣкъ, — произнесла Марселла послѣ минутнаго молчанія: — говорятъ даже, что онъ не вѣритъ въ Бога.

— Это пустяки. Онъ добрый человѣкъ.

— Я сама слышала отъ него нечестивыя рѣчи, а дядя прямо назвалъ бы ихъ святотатствомъ. Онъ выражалъ постыдную надежду, чтобъ императоръ потерпѣлъ пораженье и былъ убитъ.

Лице молодой дѣвушки пылало негодованіемъ, а ея голосъ дрожалъ отъ злобы.

— Онъ такъ прямо и сказалъ? — спросилъ Роанъ глухо.

— Да, трудно повѣрить, чтобъ кто нибудь смѣлъ говорить такъ о великомъ, добромъ императорѣ. Еслибъ дядя слышалъ эти слова, то онъ убилъ бы его на мѣстѣ.

Роанъ зналъ, что это былъ вопросъ щекотливый, и не тотчасъ отвѣчалъ.

— Марселла, — сказалъ онъ наконецъ, опуская глаза на землю: — многіе раздѣляютъ мнѣніе учителя Арфоля.

Марселла посмотрѣла ему прямо въ лице и замѣтила, что онъ поблѣднѣлъ.

— О чемъ?

— О томъ, что императоръ зашелъ слишкомъ далеко, и что Франціи было бы лучше, еслибъ онъ умеръ, или даже вовсе не рождался.

Лице молодой дѣвушки выразило гнѣвъ и страданія. Страшно слышать святотатственныя рѣчи противъ культа, которому поклоняешься душой и тѣломъ. Она вздрогнула и конвульсивно сжала руки.

— И ты этому вѣришь? — произнесла она шепотомъ и едва не отскочила отъ него.

Роанъ понялъ угрожавшую ему опасность и, стараясь вывернуться, отвѣтилъ:

— Ты слишкомъ торопишься, Марселла: я не сказалъ, что учитель Арфоль правъ.

— Онъ дьяволъ! — воскликнула молодая дѣвушка съ яростью, обнаруживавшею въ ней принадлежность къ солдатской семьѣ: — подобные ему трусы разбиваютъ сердце добраго императора. Они не любятъ Франціи, и Богъ накажетъ ихъ на томъ свѣтѣ.

— Быть можетъ, они уже наказаны и на этомъ свѣтѣ, — замѣтилъ Роанъ съ сарказмомъ, на который не обратила вниманія разгнѣванная Марселла.

— Великій добрый императоръ, — продолжала она, — любитъ свой народъ, словно родныхъ дѣтей; онъ нисколько не гордъ и пожалъ руку дядѣ, называя его товарищемъ; онъ готовъ умереть за Францію и прославилъ ея имя во всемъ свѣтѣ. Его обожаютъ всѣ, кромѣ злыхъ, нечестивыхъ людей. Онъ, послѣ Бога, Пресвятой Дѣвы и Предвѣчнаго Младенца, достоинъ всяческаго обожанія. Это геній, это святой. Я каждую ночь молюсь Богу за него, прежде за него, а потомъ за дядю. Еслибъ я была мужчиной, то сражалась бы за него. Дядя отдалъ ему свою бѣдную ногу, а я отдала бы ему свое сердце, свою душу.

Всѣ черты ея лица дышали какимъ-то религіознымъ энтузіазмомъ, и она сложила руки, какъ бы на молитвѣ.

Роанъ молчалъ.

Неожиданно она обернулась къ нему и съ сверкающими глазами, въ которыхъ гнѣвъ затмевалъ любовь, воскликнула:

— Говори же, Роанъ, и ты противъ него? Ты его ненавидишь

Роанъ вздрогнулъ и проклялъ ту минуту, когда затронулъ этотъ несчастный вопросъ.

— Боже, избави, — отвѣтилъ онъ: — я ни къ кому не питаю ненависти. Но зачѣмъ ты объ этомъ спрашиваешь?

— Потому что, — произнесла Марселла, поблѣднѣвъ какъ смерть, — я тогда ненавидѣла бы тебя, какъ я ненавижу всѣхъ враговъ Бога и великаго императора.

V.
Учитель Арфоль.

Не успѣла она произнести этихъ словъ, какъ Роанъ спокойно положилъ одну руку ей на плечо, а другой указалъ на фигуру, стоявшую на краю утеса, не вдалекѣ отъ Друидскаго камня, къ которому они теперь подошли.

Чернѣвшаяся на голубомъ фонѣ неба, фигура казалась сверхъестественныхъ размѣровъ и походила на тѣ каменные призраки, о которыхъ говорилъ Роанъ. Это былъ долговязый, сухощавый, словно скелетъ, человѣкъ съ сѣдыми волосами, падавшими ему на спину, и руками, висѣвшими, какъ плети. Онъ стоялъ неподвижно, словно камень.

Его одежда заключалась въ широкой шляпѣ, курткѣ безъ таліи и шароварахъ, носимыхъ бретонскими поселянами. Его черные чулки были заштопаны во многихъ мѣстахъ, а старомодные кожаные башмаки едва держались ни ногахъ. Съ перваго взгляда весь его костюмъ, старый, изношенный, въ заплаткахъ, свидѣтельствовалъ объ его крайней бѣдности.

— Посмотри, — сказалъ Роанъ шепотомъ: — это учитель Арфоль.

Молодая дѣвушка отшатнулась все еще подъ впечатлѣніемъ овладѣвшаго ею гнѣва, но Роанъ взялъ ее за руку и пошелъ съ нею, нашептывая ей нѣжныя слова любви. Она слѣдовала за нимъ, но лице ее попрежнему выражало какое-то суевѣрное отвращеніе.

Приближающіеся шаги заставили неподвижно стоявшаго человѣка медленно обернуться.

Если его фигура казалась похожей на призракъ, то его лице имѣло еще болѣе призрачный видъ. Оно было длинное, морщинистое, съ горбатымъ носомъ, тонкими губами и блѣдными безъ кровинки щеками. Большіе черные глаза отличались сосредоточеннымъ, туманнымъ выраженіемъ и какъ-то странна дико сверкали. Вообще это было лицо словно мертвеца, и оно невольно возбуждало ужасъ.

Но, увидавъ Роана, онъ улыбнулся, и все лицо его такъ просіяло, что казалось прекраснымъ. Но это продолжалось только одну минуту; улыбка исчезла и снова замѣнилась прежней изможденной блѣдностью.

— Роанъ, — воскликнулъ онъ яснымъ, мелодичнымъ голосомъ: — и моя маленькая Марселла!

Роанъ почтительно снялъ шляпу, а Марселла, не измѣняя своего выраженія лица, покраснѣла и поклонилась.

Въ этомъ человѣкѣ было что-то возбуждавшее въ ней страхъ. Она могла его не любить, когда онъ былъ въ отсутствіи, но при немъ она сознавала, что находится подъ его вліяніемъ. Хотя онъ былъ бѣденъ, и многія изъ его мнѣній дѣлали его непопулярнымъ, но онъ обладалъ той демонической и чарующей силой, которую Гете видѣлъ въ Бонапартѣ и признавалъ характеристичной особенностью мощнаго характера.

Читатели ближе познакомятся съ личностью учителя Арфоля, по мѣрѣ того какъ будутъ проходить передъ ними странныя событія, послужившія основой этого разсказа, а теперь достаточно сказать, что онъ былъ странствующій учитель, переходившій съ фермы на ферму, съ поля на поле. Сидя съ нимъ на зеленомъ пастбищѣ, въ уединенной пещерѣ или на высокихъ утесахъ, Роанъ научился у него многому, между прочимъ — мечтать.

Набожные люди говорили, что лице учителя было такъ блѣдно потому, что онъ видѣлъ роковыя событія, когда на Парижъ были спущены всѣ адскія силы, упоминаемыя въ откровеніи. Онъ никогда не входилъ въ церковь, но молился на открытомъ воздухѣ и хотя предпочиталъ свободу въ религіозныхъ вѣрованіяхъ, но читалъ библію дѣтямъ; онъ былъ другомъ многихъ патеровъ и многихъ воиновъ, но одинаково не терпѣлъ церковныя церемоніи и битвы. Однимъ словомъ онъ былъ отверженецъ, и его кровомъ было небо, а постелью земля, но святая печать природы лежала на немъ, и, переходя съ мѣста на мѣсто, онъ всюду являлся съ ореоломъ этой святости на своемъ челѣ.

Уже нѣсколько мѣсяцевъ онъ не бывалъ въ окрестностяхъ Кромлэ, и его появленіе было теперь совершенной неожиданностью.

— Вы давно у насъ не бывали, учитель Арфодь, — сказалъ Роанъ, пожимая ему руку.

— Я на этотъ разъ уходилъ очень далеко, до самаго Бреста, — отвѣчалъ онъ, — но мои странствія были печальны: въ каждомъ селеніи я видѣлъ Рахиль, плачущую о своихъ дѣтяхъ. Много произошло перемѣнъ, сынъ мой, и еще болѣе подготовляется. Я вернулся, какъ вы видите, и нахожу великій камень неизмѣннымъ, неподвижнымъ. Одна смерть вѣчна.

Говоря это, онъ указалъ рукой на Друидскій камень.

— А есть дурныя вѣсти? — спросилъ съ безпокойствомъ Роанъ.

— Откуда взяться добрымъ? Но вы — дѣти и ничего не понимаете. Скажите мнѣ, почему этотъ холодный, бездушный камень сохраняется неизмѣннымъ, а люди и города, горы и лѣса, боги и короли уничтожаются и безслѣдно исчезаютъ? Тысячу лѣтъ тому назадъ этотъ камень былъ обагренъ кровью; тогда людей приносили въ жертву и теперь дѣлаютъ тоже.

Онъ говорилъ тихо, словно разсуждая самъ съ собою. Въ рукѣ онъ держалъ библію на бретонскомъ нарѣчіи, которую онъ постоянно читалъ дѣтямъ.

Наступило молчанье, и онъ медленно пошелъ съ молодыми людьми по зеленой полянѣ, а когда они достигли ея края, то передъ ними показался Кромлэ, лежащій на самомъ берегу моря и залитый блестящими лучами солнца.

Этотъ ослѣпительный свѣтъ игралъ на шпицахъ домовъ, на чисто выбѣленныхъ стѣнахъ и на деревянныхъ, черепичныхъ или соломенныхъ крышахъ. Хижины гнѣздились на самомъ краю моря, а между ними виднѣлись шалаши, устроенные изъ опрокинутыхъ лодокъ, и хотя большинство ихъ служило сараями для сѣтей, веселъ и т. д., но въ нѣкоторыхъ жили бѣднѣйшіе изъ жителей, что доказывалось синимъ дымомъ, выходившимъ изъ желѣзныхъ трубъ. Подлѣ самыхъ домовъ и шалашей колыхался на водѣ, такъ какъ теперь былъ приливъ, цѣлый флотъ рыбачьихъ лодокъ, походившихъ своими острыми черными носами на баклановъ.

Море не только простиралось передъ Кромлэ, но и окружало его со всѣхъ сторонъ, и даже его воды протекали подъ нимъ. Дѣйствительно могучій океанъ просачивался невидимо подъ поверхностью земли и, образуя на разстояніи нѣсколькихъ миль невидимыя заводи, наконецъ выходилъ наружу и составлялъ цѣлую систему зеленоватыхъ, мрачныхъ озеръ Керъ-Леона. Находясь на недалекомъ разстояніи отъ другихъ человѣческихъ жилищъ, это селеніе, убаюкиваемое морскими бурями, жило среди постоянныхъ опасеній смерти отъ наводненія и жадно устремляло свои взоры на мелькавшіе вдали бѣлые паруса.

Съ обѣихъ его сторонъ возвышается гигантская каменная стѣна, омываемая океаномъ, который вмѣстѣ съ вѣтромъ и бурями придаетъ ей фантастическія архитектурныя формы; хотя эту стѣну вѣчно точатъ, колеблютъ и рвутъ на части разъяренныя стихіи, но она продолжаетъ стоять крѣпко, неподвижно, господствуя съ своими выдающимися утесами, мрачными пещерами и колоссальными монолитами надъ вѣчно волнующимся моремъ. Миля за милей тянется она въ своемъ дикомъ величіи и, только въ одномъ мѣстѣ какъ бы разорванная землетрясеніемъ, она представляетъ глубокую впадину, въ которомъ и гнѣздятся Кромлэ, а за нимъ зеленая долина, орошаемая мрачной рѣкой.

Вѣчно угрожаемое и вѣчно спасаемое природой, маленькое селеніе возвышается надъ подземной водой, такъ какъ рѣка, проходя чрезъ Керъ-Леонскія озера, исчезаетъ въ землѣ и тайно прокладываетъ себѣ дорогу къ морю подъ самыми хижинами Кромлэ, которыя дрожатъ на своихъ ненадежныхъ основахъ при каждой бурѣ, при каждомъ сильномъ приливѣ.

Однако въ тотъ день, когда учитель Арфоль смотрѣлъ на него съ высоты утесовъ, все было тихо и мирно въ селеніи. Дѣти играли на берегу вокругъ лодокъ, а рыбаки чинили сѣти или лѣниво лежали на пескѣ, покуривая трубки. Синеватый дымъ изъ трубъ хижинъ прямо поднимался къ безоблачному небу. Селенье безмолвствовало и какъ бы переводило дыханье послѣ тяжелаго труда.

На нѣкоторомъ разстояніи за послѣдними хижинами, на зеленомъ пространствѣ возвышалась среди маленькаго кладбища небольшая красная гранитная церковь съ черейичной крышей и высокой колокольней. Солнечные лучи прямо падали на нее, и съ вершины утесовъ были видны громадныя каменное распятіе у дверей церкви и стѣны костника, украшенныя нѣсколькими черепами въ видѣ memento mori.

— Еслибъ камни могли говорить, — сказалъ учитель Арфоль, смотря на Кромлэ, — то они разсказали бы намъ страшную быль. Нѣкогда вся окрестная страна была покрыта лѣсами, а внизу протекала большая рѣка, и на ея берегахъ стоялъ громадный городъ, населенный людьми, которые поклонялись чуждымъ богамъ.

— Я слыхалъ объ этомъ не разъ отъ матери, — замѣтилъ Роанъ: — и говорятъ, что въ былыя времена въ Рождественскую ночь слышался колокольный звонъ, и мертвецы, возставъ изъ могилъ, ходили по селенію. Старуха Бріё, умершая въ прошедшее Рождество, увѣряла, что она слышала и видѣла все это передъ смертью.

— Бабьи сказки, — произнесъ съ печальной улыбкой учитель Арфоль: — суевѣрныя бредни! Мертвые спятъ непробуднымъ сномъ.

— Вы ничему не вѣрите, учитель Арфоль, — сказала Марселла, считая необходимымъ заступиться за мѣстныя традиціи: — но старуха Бріё была добрая женщина и не стала бы лгать.

— Все это суевѣріе, а всякое суевѣріе зло, — произнесъ спокойно учитель: — въ религіи, въ политикѣ, въ жизни, дитя мое, суевѣріе приноситъ людямъ проклятье. Оно побуждаетъ ихъ бояться мертвецовъ, призраковъ и темноты, оно заставляетъ ихъ терпѣливо выносить злыхъ правителей, потому что они представляются имъ олицетвореніемъ судьбы. Суевѣріе заливаетъ землю кровью и наполняетъ горечью сердца тѣхъ, которые любятъ своихъ ближнихъ. Благодаря суевѣрію, люди превращаютъ злаго человѣка въ божество, заставляютъ всѣхъ поклоняться ему и умираютъ за него, словно онъ дѣйствительно Богъ.

— Это правда, — замѣтилъ Роанъ, смотря съ безпокойствомъ на Марселлу, и, чтобъ перемѣнить разговоръ, прибавилъ: — нѣтъ сомнѣнія, что здѣсь нѣкогда находился большой городъ.

— Не надо глубоко копать землю, чтобъ найти его слѣды, — отвѣчалъ учитель: — да, здѣсь былъ большой городъ съ мраморными домами и золотыми храмами, съ общественными купальнями и театрами, со статуями боговъ и прекрасной рѣкой, на берегу которой красовались роскошныя виллы, среди садовъ, усѣянныхъ цвѣтами. Друидскій камень все это видѣлъ и пережилъ. Большой городъ былъ созданъ, подобно многимъ другимъ, человѣческой кровью, и его граждане принадлежали къ числу палачей человѣчества; каждый изъ нихъ имѣлъ мечъ въ рукахъ, и у каждаго руки были обагрены кровью. Они заслужили гнѣвъ Божій, и ихъ собственные боги не могли ихъ спасти. Эти древніе римляне были расой волковъ, сынами Каина. Что же сдѣлалъ съ ними Господь? Онъ стеръ ихъ съ лица земли. Онъ поднялъ свою десницу, — продолжалъ учитель такимъ торжественнымъ тономъ, словно онъ пророчествовалъ, а не разсказывалъ о событіяхъ прошедшаго, — и море, возставъ, поглотило городъ. Всѣ мужчины, женщины и дѣти были погребены въ одной водяной могилѣ, и тамъ они доселѣ спятъ.

— И будутъ спать до страшнаго суда, — прибавила Марселла.

— Нѣтъ, они уже осуждены и покоятся вѣчнымъ сномъ, — произнесъ учитель, — только суевѣрье этого не признаетъ.

Марселла хотѣла отвѣчать, но громкое слово «суевѣрье» заставило ее замолчать. Она очень смутно понимала его значеніе, но оно звучало очень убѣдительно. Это было любимое слово учителя Арфоля, и подъ нимъ онъ разумѣлъ цѣлый рядъ различныхъ идей.

Роанъ не произнесъ ни слова; онъ былъ удивленъ странному волненію, которое, очевидно, обнаруживалось въ учителѣ, и, зная его обычное веселое добродушіе, онъ не могъ понять, почему имъ овладѣло такое грустное настроеніе. Для него было ясно, что случилось нѣчто необыкновенное, и что учитель не хотѣлъ высказать всего, что зналъ, при Марселлѣ.

Между тѣмъ они начали спускаться къ селенію, и учитель, замѣтивъ въ рукахъ Роана книгу, спросилъ:

— Что вы читаете?

Роанъ подалъ ему книгу: это былъ грубо напечатанный переводъ Тацита на французскій языкъ вмѣстѣ съ латинскимъ текстомъ.

— О чемъ тутъ говорится? — воскликнулъ онъ, забывая, что самъ научилъ юношу читать подобныя книги: — все о кровавыхъ дѣлахъ, о битвахъ и стонахъ народа подъ игомъ тирановъ. Боже мой, это слишкомъ ужасно. Даже въ Божіей книгѣ, — прибавилъ онъ, указывая на Библію: — все та же исторія мученичества человѣческаго рода. И Божья книга и Божья земля дышатъ кровью.

Марселла вздрогнула, она не могла слышать подобнаго богохульства и начала:

— Учитель Арфоль…

Но онъ продолжалъ, не обращая никакого вниманія на нее:

— Всегда и во всякое время, съ начала міра, были люди, чувствовавшіе жажду убивать своихъ ближнихъ и безумно стремившіеся къ войнѣ, къ славѣ. Быть можетъ, этотъ Друидскій камень представляетъ окаменѣлаго римскаго императора, который, все-таки, въ своемъ окаменѣломъ видѣ сознавалъ, что дѣлалось вокругъ него, какъ тираны проливали кровь народа, и какъ погибали цѣлыя королевства. Подобную мысль можно также назвать суевѣрной, но я съ удовольствіемъ превратилъ бы въ камень каждаго тирана. Тогда не было бы больше войны, потому что не нашлось бы Каина, проливающаго кровь и доводящаго народъ до безумія.

Марселла не вполнѣ поняла смыслъ этихъ словъ, но они рѣзали ей ухо, и она, не обращаясь къ учителю, а устремляя на Роана гнѣвно сверкающіе глаза, воскликнула:

— Только трусы боятся войны. Дядя Евенъ былъ храбрый солдатъ и проливалъ свою кровь за Францію, за что получилъ прекрасную медаль съ портретомъ императора. Наша родина великая страна, и войны съ нечестивыми сдѣлали ее великой. Одни дурные люди возстаютъ противъ добраго императора, отъ этого происходятъ войны, и императоръ въ этомъ не виноватъ.

Учитель грустно улыбнулся. Онъ зналъ культъ молодой дѣвушки къ императору и, не нападая на ея идола, сказалъ добродушнымъ мягкимъ тономъ:

— Такъ говоритъ дядя Евенъ? Ну, чтожъ, онъ храбрый человѣкъ. А вы, моя маленькая Марселла, хотите знать, что такое война? Посмотрите.

Онъ указалъ рукой во внутрь страны, и молодая дѣвушка взглянула по направленію его руки.

Вдали надъ извивающимися по долинѣ зелеными изгородями возвышалось другое каменное распятіе, но столь пострадавшее отъ времени и людей, что лишь привычный взглядъ могъ опредѣлить, что это такое. Отъ него только сохранились одна рука и часть туловища, но голова и все остальное исчезло, а то, что осталось, почернѣло отъ дождя и было полускрыто растущимъ вокругъ терновникомъ.

— Вотъ война, — продолжалъ торжественнымъ тономъ учитель Арфоль: — всѣ наши дороги усѣяны такими разрушенными мраморными изображеніями. Евангеліе любви исчезло съ лица земли. Весь свѣтъ — громадное поле битвы, а Франція — колоссальный костникъ. Да, вы правы, дитя мое, императоръ божество.

Марселла ничего не отвѣчала. Сердце ея было переполнено гнѣвомъ, но она не чувствовала себя въ состояніи опровергать его. «Онъ измѣнщикъ, — думала она, — и еслибъ императоръ его услышалъ, то приказалъ бы его казнить». Но тутъ она взглянула на его изможденное испитое лицо, на его большіе печальные глаза, и ея гнѣвъ тотчасъ перешелъ въ сожалѣніе. «Бѣдный, — сказала она сама себѣ: — онъ не виноватъ, отъ горя онъ поглупѣлъ, и одинокая жизнь довела его до безумія».

Въ это время они достигли селенія и медленно двигались по узенькой извилистой тропинкѣ, которая проходила у самыхъ стѣнъ старой церкви. Неожиданно Марселла пожала руку Роану и, бросивъ поспѣшный взглядъ на учителя, быстро исчезла.

— Марселла теперь ушла, — сказалъ, спустя нѣсколько минутъ, Роанъ: — разскажите, что случилось? Что нибудь страшное?

Учитель поднялъ голову и тихо произнесъ:

— Не торопитесь узнать дурныя вѣсти, онѣ всегда доходятъ слишкомъ скоро. Готовится гроза, вотъ и все.

— Гроза?

— Да. Снѣга Россіи — недостаточная для насъ могила, намъ готовятъ другую — воды Рейна. Мы наканунѣ новаго набора рекрутъ.

Роанъ вздрогнулъ. Онъ понималъ, что это значило.

— И на этотъ разъ исключены будутъ только отцы семействъ, а единственные сыновья станутъ вынимать жребій вмѣстѣ со всѣми другими. Готовьтесь, Роанъ.

Сердце молодаго человѣка тревожно забилось, и холодъ пробѣжалъ по его спинѣ. Новый, безыменный страхъ овладѣлъ имъ.

Онъ хотѣлъ что-то сказать, но церковная дверь отворилась, и изъ нея вышелъ патеръ, съ четками на одной рукѣ и коротенькой трубкой въ зубахъ.

VI.
Рахиль плачетъ о своихъ дѣтяхъ.

Патеръ Роланъ шелъ, переваливаясь со стороны на сторону, грудью и животомъ впередъ; ноги у него были короткія и толстыя, а руки длинныя, мускулистыя. Хотя все его объемистое тѣло было покрыто значительнымъ слоемъ жира, но онъ далеко не былъ сибаритомъ и могъ бѣгать, прыгать и драться на кулачкахъ не хуже любаго молодца въ Кромлэ. Лице его до того загорѣло отъ солнца и вѣтра, что приняло цвѣтъ краснаго дерева, а черные глаза блестѣли, какъ угли; ротъ же отличался вмѣстѣ твердымъ и веселымъ выраженіемъ. На ходу онъ казался въ своей поношенной рясѣ, широко обхватывавшей его дородную фигуру на коротенькихъ ногахъ, въ черныхъ чулкахъ и башмакахъ, какимъ-то чудовищнымъ воробьемъ.

Дѣйствительно онъ обладалъ двумя свойствами воробья: чрезвычайнымъ терпѣніемъ и добродушной сварливостью. Его жизнь была тяжелая и подвергала его немалымъ опасностямъ. Онъ вставалъ съ утренней зарей, хотя, по правдѣ сказать, часто ложился съ вечерней зарей. Онъ жилъ въ убогой хижинѣ и во всякое время, во всякую непогоду отправлялся для совершенія духовныхъ требъ; онъ ѣлъ очень плохо и, что было ему гораздо чувствительнѣе, не могъ утѣшать себя хорошими напитками, такъ какъ онъ былъ веселымъ собесѣдникомъ и любилъ хорошо выпить. Про него разсказывали, что еслибъ неожиданно земля опустѣла, и онъ остался бы на ней вдвоемъ съ дьяволомъ, то сталъ бы весело болтать и пить съ врагомъ человѣческаго рода. Въ сущности, онъ не питалъ ни къ кому дурныхъ чувствъ, ни къ дьяволу, ни даже къ Бонапарту.

Онъ съ недавняго времени былъ патеромъ въ Кромлэ и замѣнилъ того аббата, который такъ неудачно воспитывалъ для духовной карьеры Роана Гвенферна; но онъ былъ уроженцемъ этой мѣстности и зналъ всѣ утесы, всѣ хижины на Бретонскомъ берегу. По той же причинѣ онъ говорилъ на мѣстномъ бретонскомъ нарѣчіи и съ туземнымъ акцентомъ произносилъ утонченныя французскія фразы.

Патеръ Роланъ благополучно пережилъ революцію; онъ не былъ человѣкомъ «идей» и машинально исполнялъ свои обязанности относительно причастія, крещенія, брака и похоронъ, заботясь лишь о получаемой за это денежной платѣ. Великія фигуры современной исторіи казались ему издали чуждыми титанами, и онъ вовсе не интересовался ими. Онъ не принадлежалъ къ тѣмъ людямъ, которые стремятся къ мученическому вѣнцу, и всѣмъ своимъ прихожанамъ совѣтывалъ быть терпѣливымъ, вдоволь болтать и умѣренно пить. Однимъ словомъ, это былъ настоящій веселый поселянинъ, котораго взяли съ поля, научили на столько латыни, что онъ умѣлъ приводить классическіе тексты, и посвятили въ патеры.

Выйдя изъ дверей церкви, онъ протянулъ руку учителю Арфолю и любезно кивнулъ головой Роану. Онъ всегда добродушно здоровался со всѣми: легитимистами, бонапартистами и республиканцами, а всѣмъ извѣстное пристрастье учителя Арфоля къ «правамъ человѣка» нимало не отталкивало патера отъ него. Онъ смотрѣлъ враждебно только на тѣхъ прихожанъ, которые не платили ему вовсе, или сокращали слѣдуемую ему плату за духовныя требы. Впрочемъ, онъ не былъ низкимъ, корыстнымъ человѣкомъ, а только принципіально требовалъ того, на что имѣлъ право, и, получивъ свои деньги, часто превращалъ ихъ въ хлѣбъ, вино или водку, которыми щедро дѣлился съ бѣдными и больными.

— Здравствуйте, учитель Арфоль, — сказалъ онъ весело: — давненько васъ не видать въ Кромлэ. Ужъ я и забылъ, когда мы съ вами пили стаканчикъ, или курили трубку. Гдѣ вы были? Что вы дѣлали?

И лице его сіяло удовольствіемъ.

Учитель Арфоль учтиво отвѣчалъ на привѣтствіе патера, и они пошли рядомъ въ сопровожденіи Роана.

— Ну, что-жъ новаго? — продолжалъ патеръ.

— Нѣтъ ничего, все старое, — отвѣчалъ учитель, грустно качая головой: — красная кровь льется на поляхъ брани, а черный крепъ заволакиваетъ всѣ страны. Я не думаю, что это можетъ долго продлиться; свѣту надоѣло терпѣть.

— Гм! — промолвилъ патеръ, очищая пальцемъ свою трубку: — весь свѣтъ, кажется, перевернулся ногами къ верху.

То, что происходило на свѣтѣ, казалось добродушному патеру болѣе страннымъ, чѣмъ страшнымъ. Онъ столько видѣлъ ужасовъ, что ни они, ни война не пугали его и не возбуждали въ немъ отвращенія. Въ глубинѣ своего сердца онъ по обязанности предпочиталъ бѣлое знамя трехцвѣтному, но ни за что не побудилъ бы никого пожертвовать своей жизнью за первое. По его мнѣнію, самая лучшая и приличная смерть для человѣка была въ своей постели, послѣ исповѣди и причастія. Это не мѣшало ему, однако, считать войну неизбѣжнымъ элементомъ человѣческой натуры, и онъ не осуждалъ тѣхъ, которые поощряли кровопролитье.

— Я вамъ разскажу одинъ случай, который доказываетъ, что конецъ близокъ, — продолжалъ учитель: — однажды въ большомъ селеніи я вошелъ въ хижину женщины, которая потеряла двухъ сыновей въ послѣднюю войну и мужа за недѣлю до моего посѣщенія…

— Упокой Господи его душу, — перебилъ его патеръ крестясь.

— Она сидѣла на скамейкѣ передъ топившейся печкой, и ея глаза, устремленные въ огонь, дико блуждали, словно она сошла съ ума. Я дотронулся до нея, но она не пошевелилась; я заговорилъ съ нею, но она не слышала моего голоса. Съ большимъ трудомъ я заставилъ ее очнуться. Тогда она машинально встала, накрыла столъ и поставила кушанье и вино, а потомъ снова сѣла къ огню. Я тутъ замѣтилъ впервые, что ея волосы были совершенно сѣдые, хотя она не была стара. Утоливъ свой голодъ и жажду, я сталъ разговаривать съ ней. Теперь она меня слушала, и когда я ей сказалъ, что былъ странствующимъ учителемъ и искалъ учениковъ, то она спросила, пристально смотря на меня: «А чему вы можете учить?». Я отвѣчалъ, что могу учить ея дѣтей грамотѣ: «Пойдите и найдите ихъ, — воскликнула она съ дикимъ смѣхомъ, указывая на дверь: — а когда вы ихъ отыщите въ могилѣ подъ снѣгомъ, то вернитесь назадъ и научите меня проклинать того, кто убилъ ихъ. О мои бѣдныя, бѣдныя дѣти!». Она бросилась на колѣни, громко зарыдала и въ отчаяніи стала рвать на себѣ волосы. Сердце у меня надрывалось, и зная, что ничто ея не утѣшитъ, я тихо удалился.

— Это ужасно, это ужасно, — произнесъ патеръ, болѣе чтобъ, поддержать разговоръ, чѣмъ отъ искренняго сочувствія.

— И это повторяется въ тысячахъ и тысячахъ домахъ. Всѣ эти проклятья достигаютъ до Бога. Неужели Онъ ихъ не услышитъ!

— Тише, тише, — промолвилъ патеръ, съ безпокойствомъ озираясь кругомъ: — васъ могутъ услышать.

— Мнѣ все равно, — воскликнулъ учитель: — можетъ быть, Наполеонъ великій тактикъ, великій артиллеристъ и великій воинъ, но онъ не великій человѣкъ, потому что у него нѣтъ сердца. Помните мои слова, патеръ: это начало конца. Вашъ Богъ идетъ противъ Наполеона и Богъ побѣдитъ.

Патеръ ничего не отвѣчалъ. Времена были тяжелыя, слова учителя грозили навлечь непріятность даже на тѣхъ, которые ихъ слушали.

— Конечно, — промолвилъ онъ послѣ нѣкотораго молчанія: — хорошо было бы, еслибъ императоръ могъ дать намъ миръ.

— А развѣ онъ не можетъ? — рѣзко спросилъ учитель.

— Весь свѣтъ противъ Франціи.

— Нѣтъ, все человѣчество противъ Наполеона.

— Но императоръ отстаиваетъ Францію отъ ея враговъ. Еслибъ не онъ, то англичане, нѣмцы и русскіе насъ съѣли бы живьемъ. Впрочемъ, — прибавилъ патеръ, видя, что учитель бросаетъ на него взгляды, полные негодованія: — я не политикъ.

— Но у васъ глаза, и вы можете видѣть. Здѣсь, въ Кромлэ, вдали отъ людей еще можно оставаться въ невѣдѣніи, но стоитъ только пошататься по большимъ дорогамъ, и все станетъ ясно. Какъ можетъ Наполеонъ дать намъ миръ? Его ремесло — война, и онъ жертвуетъ всей страной ради своего самолюбія. Онъ теперь увѣряетъ, что Англія не дозволяетъ ему сохранить мира, и что онъ ведетъ войну съ цѣлью обезпеченія мира. Но это ложь.

— Вы очень сильно выражаетесь, учитель Арфоль.

— Когда онъ въ послѣдній разъ проѣзжалъ по улицамъ Парижа, то народъ громко кричалъ, требуя мира во что бы ни стало. Но все равно было просить объ этомъ камень; императоръ проѣхалъ мимо молча, какъ бы ничего не слыша. О Боже мой, какъ всѣ устали, какъ всѣ жаждутъ спокойствія!

— Это правда, — произнесъ Роанъ рѣшительнымъ голосомъ.

— Учитель Арфоль научилъ васъ многому, — сказалъ патеръ, смотря пристально на молодого человѣка, — и онъ добрый человѣкъ, какія бы мысли ни высказывалъ. Но то, что онъ можетъ смѣло говорить, не слѣдуетъ вамъ повторять; вы можете поплатиться за такія слова свободой, даже жизнью.

Онъ не прибавилъ, но это всѣмъ было извѣстно, что большинство жителей Кромлэ считали учителя Арфоля сумасшедшимъ, а потому неотвѣтственнымъ за то, что онъ говорилъ и дѣлалъ. Даже власти съ улыбкой слушали его нападки на императора и украдкой стучали пальцемъ по лбу въ знакъ того, что учитель рехнулся.

— Я буду помнить вашъ совѣтъ, — отвѣчалъ Роанъ.

— Народъ правъ, — произнесъ снова учитель: — богатство и гордость Франціи исчезаетъ въ пороховомъ дыму. Не велика была бы бѣда, еслибъ мы только лишались денегъ, но дѣло въ томъ, что у насъ не осталось сильныхъ рукъ для производительнаго труда. Рекрутчина пожрала всѣхъ способныхъ на трудъ людей и оставила только безпомощныхъ калѣкъ.

— Ну, не однихъ калѣкъ, — замѣтилъ патеръ съ улыбкой: — вотъ Роанъ молодецъ, и подобныхъ ему не мало въ нашихъ селеніяхъ.

— Рекрутчина еще не насытилась и требуетъ новыхъ жертвъ, — сказалъ учитель дрожащимъ голосомъ. — Внутри страны земля не обработана, какъ въ пустынѣ, потому что всѣ люди, могущіе ее обработывать, спятъ на поляхъ брани и подъ снѣжными сугробами вдали отъ родины. Франція отогрѣла на своей груди змѣю, которая погубила своимъ жаломъ всѣхъ ея сыновъ. Вы, должно быть, всѣ глухи въ Кромлэ, если не слышите, какъ новая Рахиль плачетъ о своихъ дѣтяхъ.

— Тс!… — произнесъ патеръ шепотомъ, схвативъ за руку учителя.

Но прежде чѣмъ онъ успѣлъ оглянуться, раздался громкій голосъ:

— Кто это новая Рахиль, учитель Арфоль?

VII.
Дерваль защищаетъ свое знамя.

Тотъ, кто произнесъ эти слова, сидѣлъ на скамейкѣ у двери своего дома, на главной улицѣ селенія. На носу у него торчали очки въ роговой оправѣ, а въ рукахъ онъ держалъ газету, которую онъ только-что читалъ. Лицо его было красно, какъ макъ, а коротко обстриженные волоса были словно покрыты инеемъ. Его одежда, полукрестьянская и полувоенная, состояла изъ унтерофицерскаго мундира безъ эполетъ и нашивокъ, давно уже исчезнувшихъ отъ носки, широкихъ короткихъ шароваръ и краснаго чулка съ туфлей на одной ногѣ, такъ какъ вмѣсто другой ноги у него была деревяшка.

— Здравствуйте, дядя Евенъ, — сказалъ патеръ, желая отвлечь его вниманіе отъ послѣднихъ словъ учителя.

Роанъ также поздоровался съ дядей и пожалъ ему руку.

Это былъ дѣйствительно Дерваль, попросту называемый въ селеніи капраломъ. Онъ приходился дядей одинаково Роану и Марселлѣ, а вообще былъ извѣстенъ, какъ преданный поклонникъ Наполеона.

Онъ хорошо зналъ и ненавидѣлъ учителя Арфоля, а потому, поздоровавшись съ нимъ, повторилъ:

— Кого вы называете новой Рахилью?

Учитель смѣло поднялъ брошенную ему перчатку и спокойно отвѣчалъ:

— Я говорилъ о теперешней Франціи. Носятся слухи, что будетъ новый наборъ рекрутовъ, а я полагаю, что уже и такъ изъ страны высосали ея лучшую кровь. Я сравнилъ нашу бѣдную Францію съ Рахилью, которая плачетъ и не можетъ утѣшиться, потому что у нея нѣтъ болѣе дѣтей. Вотъ и все.

Ветеранъ ничего не отвѣчалъ, но неожиданно поднялся съ мѣста.

— Вотъ и все, — повторилъ онъ глухимъ, зловѣщимъ голосомъ.

Онъ выпрямился, засунулъ лѣвую руку въ карманъ жилета, правой набилъ табакомъ ноздри и, выпятивъ грудь, сердито затопалъ своей деревянной ногой. Въ эту минуту онъ обнаружилъ странное, комическое сходство съ Наполеономъ, за исключеніемъ высокаго роста, горбатаго носа и деревянной ноги. Только вглядѣвшись ближе, можно было замѣтить, что у него были блестящіе черные глаза, сильно загорѣлое и все въ морщинахъ лицо, чисто выбритые, съ выступавшими рѣзко опредѣленными мускулами, подбородокъ и шея, пурпурный носъ и широко раскрытыя черныя ноздри, благодаря привычкѣ постоянно нюхать табакъ, которую онъ раздѣлялъ съ своимъ великимъ тезкой: «маленькимъ капраломъ».

Ему было хорошо извѣстно, что онъ походилъ на императора, онъ гордился этимъ сходствомъ и какъ можно чаще принималъ общеизвѣстную Наполеоновскую позу, именно: разставлялъ ноги, скрещивалъ руки на спинѣ, выставлялъ впередъ грудь и задумчиво наклонялъ голову. Когда же Марселла, или какая нибудь сосѣдка съ восторгомъ восклицала: «это просто призракъ императора!» — то его сердце наполнялось восторгомъ, и онъ считалъ себя колоссомъ, повелѣвавшимъ всѣмъ міромъ. Въ эти минуты онъ отправлялся въ кабачекъ, начиналъ безконечный разсказъ о своихъ военныхъ подвигахъ и грустно вздыхалъ, что не могъ на своей деревянной ногѣ одерживать новыхъ побѣдъ.

Конечно, онъ вполнѣ сознавалъ, что между нимъ и его идоломъ было громадное различіе, существующее между пигмеемъ и великаномъ. Жена его брата, которая жила въ домѣ Дерваля, была очень религіозной женщиной, и духъ атеизма не достигъ ихъ жилища, а потому старый служака вѣрилъ въ Бога, но не питалъ вѣры въ святыхъ, и для него существовалъ только одинъ святой — св. Наполеонъ.

Не смотря на всѣ его добрыя качества, Дерваль не пользовался, однако, популярностью въ Кромлэ. Это селенье лежало далеко отъ политическаго міра и хотя, подобно всей Бретани, оно нѣкогда отличалось легитимистскимъ пыломъ, который уже давно остылъ, но теперь его обитатели молили небо только объ одномъ, чтобъ Наполеонъ оставилъ ихъ въ покоѣ. А такъ какъ осуществленье этой мольбы было невозможно, то они въ глубинѣ своего сердца ненавидѣли рекрутчину и Наполеона. Однако, среди нихъ было слишкомъ много бонапартистовъ, чтобъ безопасно высказывать подобныя мысли, а потому они молчали, въ тайнѣ вздыхали о прежнемъ добромъ времени и избѣгали разговоровъ съ старымъ капраломъ.

— Вотъ и все, — повторилъ вторично Дерваль: — и вы убѣждены, что говорите правду?

— Да.

— А чѣмъ вы это докажете? — произнесъ капралъ съ наружной учтивостью, но въ голосѣ его слышался плохо сдерживаемый гнѣвъ.

— Вы сами своими глазами видите доказательства, — отвѣчалъ учитель съ печальной улыбкой: — женщины сѣютъ и жнутъ, а имъ помогаютъ старики; весь цвѣтъ нашей молодежи погибъ въ чужихъ странахъ, и вскорѣ вся Франція погибнетъ, потому что некому будетъ держать въ рукѣ меча.

Конечно, учитель говорилъ гиперболически, но какъ бы для опроверженія его аргумента неожиданно вышли изъ двери дома четыре юноши гигантскаго роста, сіявшіе здоровьемъ и силой. Это были племянники капрала: Хоель, Гильдъ, Аленъ и Яникъ.

Старый солдатъ былъ пораженъ словами учителя, которыя ему казались хуже всякаго богохульства, и онъ произнесъ сквозь зубы такое ругательное слово, которое сказать громко невозможно въ приличномъ обществѣ.

Патеръ видѣлъ, что его вмѣшательство необходимо, и, взявъ за руку капрала, сказалъ ему на ухо:

— Успокойтесь. Не забывайте, что это говоритъ учитель Арфоль.

Эти слова быстро успокоили расходившагося бонапартиста, и онъ взглянулъ съ улыбкой на своего противника. Онъ въ эту минуту такъ походилъ на Наполеона, что послѣдній, вѣроятно, съ подобной же улыбкой смотрѣлъ на своихъ противниковъ, королей. Однако, необходимо было опровергнуть громко выраженную политическую ересь, и капралъ, принявъ воинственную позу, скомандовалъ, точно передъ нимъ находилась шеренга рекрутовъ:

— Слушай! Хоель!

— Здѣсь!

— Гильдъ!

— Здѣсь!

— Аленъ!

— Здѣсь!

— Яникъ!

— Здѣсь!

Молодые люди выстроились, какъ солдаты передъ офицеромъ.

— Внимайте моему отвѣту на слова учителя Арфоля, — произнесъ спокойнымъ голосомъ старый служака: — это касается до васъ всѣхъ. Учитель Арфоль, — продолжалъ онъ, пристально смотря на него: — я не хочу сказать, что вы богохульствуете, такъ какъ вы перенесли столько горя, что самый умный человѣкъ могъ бы рехнуться. Вы ученый и странствуете по всей странѣ, но вы плохо знаете нашу исторію. Франція не упала и не походитъ на Рахиль, которая плачетъ о своихъ дѣтяхъ. Она великая, могущественная страна, и если на кого походитъ, то на мать Макавеевъ.

Эти слова, отличавшіяся патріотическимъ и религіознымъ азартомъ, привели въ восторгъ патера, и онъ бросилъ на учителя взглядъ, который какъ бы говорилъ: «ну-ка, любезный, отвѣчай на этотъ аргументъ». Молодые люди посмотрѣли съ улыбкой другъ на друга; Роанъ также улыбнулся, но его улыбка сопровождалась презрительнымъ пожиманіемъ плечъ.

Капралъ ждалъ отвѣта, но таковаго не являлось. Арфоль стоялъ молча, нѣсколько поблѣднѣвъ, но глаза его сверкали сожалѣніемъ, говорившимъ краснорѣчивѣе словъ; его взглядъ ясно выражалъ чувство страданія къ безнадежно заблуждавшемуся противнику.

Ветеранъ болѣе чѣмъ когда выпятилъ впередъ свою грудь, на которой виднѣлся Почетный Легіонъ, и съ гордой, побѣдоносной улыбкой вторично скомандовалъ:

— Слушай! Хоель, Гильдъ, Аленъ и Яникъ!

Молодые люди какъ бы окаменѣли на своихъ мѣстахъ, но младшій подмигнулъ Роану, словно говоря: «ну, дядя расходился!».

— Эти четыре молодца мои дѣти; они были братнины, но теперь они мои. Онъ препоручилъ ихъ мнѣ, и я былъ отцомъ для нихъ и для ихъ сестры, Марселлы. Я называю ихъ своими сыновьями, люблю ихъ, и у меня нѣтъ ничего дороже ихъ на свѣтѣ. Я взялъ ихъ къ себѣ маленькими дѣтьми и вскормилъ, но чья рука дала мнѣ хлѣбъ, которымъ я ихъ вскормилъ? Конечно, рука великаго императора. Да сохранитъ его Господь и даруетъ ему побѣду надъ врагами.

Онъ произнесъ эти слава дрожащимъ отъ волненія голосомъ и, снявъ шляпу, обнажилъ свою сѣдую голову.

— Да здравствуетъ императоръ! — воскликнули въ одинъ голосъ всѣ четыре здоровенные юноши.

— Императоръ не забываетъ ни одного изъ своихъ дѣтей, — продолжалъ ветеранъ, снова надѣвая свою шляпу: — онъ помнилъ этихъ сиротъ и кормилъ ихъ до тѣхъ поръ, что они сдѣлались такими молодцами. Я научилъ ихъ ежедневно молиться за него, и ихъ молитвы вмѣстѣ съ молитвами милліоновъ его подданныхъ даровали ему побѣду надъ всѣмъ свѣтомъ.

Не смотря на всю доброту Арфоля, онъ произнесъ тихимъ голосомъ:

— А гдѣ ихъ остальные три брата?

Этотъ ударъ поразилъ ветерана въ самое сердце, и онъ невольно поблѣднѣлъ. Еще три его племянника, павшіе на полѣ брани, спали вѣчнымъ сномъ подъ чужестранной землей и русскими снѣгами. Онъ вздрогнулъ и бросилъ поспѣшный взглядъ на дверь своего дома, гдѣ находилась мать этихъ рановременно погибшихъ юношей. Но, все-таки, онъ отвѣчалъ твердымъ голосомъ:

— Они умерли со славой, какъ подобаетъ храбрецамъ, и Господь водворилъ ихъ души въ мѣстѣ злачномъ. Лучше умереть такой смертью, чѣмъ околѣть, какъ трусу въ своей постелѣ. Они исполнили свой долгъ, учитель Арфоль, и дай Богъ, чтобъ мы всѣ послѣдовали ихъ примѣру.

— Аминь, — произнесъ патеръ.

— А еслибъ теперь, — продолжалъ старый солдатъ, — императору было угодно сказать: «Капралъ Дерваль, мнѣ нужны твои сыновья», то на зовъ императора, я, гренадеръ, сражавшійся подъ Арколемъ и Аустерлицемъ, не смотря на мой ревматизмъ и мою деревянную ногу, пошелъ бы бѣглымъ шагомъ, во главѣ своихъ четырехъ Макавеевъ.

По правдѣ сказать, Макавеи не выразили теперь своего восторженнаго сочувствія къ словамъ дяди, и никто изъ нихъ не воскликнулъ: «Да здравствуетъ императоръ».

— И я пошла бы съ вами, дядя Евенъ, — воскликнулъ новый голосъ.

Это говорила Марселла, стоявшая на порогѣ дома, и глаза ея такъ сверкали, а щеки такъ горѣли, что дѣйствительно она походила на представительницу Макавеевъ.

— Жаль, что ты не мужчина, — произнесъ старикъ, съ гордостью смотря на молодую дѣвушку, и поспѣшно сталъ нюхать табакъ, чтобъ скрыть свое волненіе: — но это ничего, ты будешь маркитанткой Макавеевъ. Но, Боже мой, я забываю, что держу васъ на улицѣ. Пожалуйте къ намъ въ домъ, отецъ Роланъ.

Онъ отворилъ дверь и, учтиво кланяясь не по-солдатски, но какъ истый бретонскій поселянинъ, пропустилъ передъ собою въ дверь патера. Послѣдній дружески кивнулъ головой учителю Арфолю и исчезъ за дверью.

— Мнѣ надо теперь идти, — сказалъ учитель, обращаясь къ Роану: — но сегодня вечеромъ я приду къ твоей матери.

И, не дожидаясь отвѣта, онъ быстро пошелъ внизъ, по узкой улицѣ, къ морю и оставилъ Роана въ обществѣ его двоюродныхъ братьевъ, гигантскихъ Макавеевъ.

VIII.
Домашній очагъ капрала.

Въ продолженіе всего дня Марселла находилась въ какомъ-то возбужденномъ состояніи; она двигалась точно во снѣ, и въ ушахъ ея слышались никому не слышные, кромѣ нея, мелодичные звуки; она то краснѣла, то блѣднѣла, обнаруживала необычайную нѣжность въ разговорахъ съ братьями и чувствовала какую-то странную потребность цѣловать дядю и мать. Послѣдняя подозрительно посматривала на нее и, вспоминая о своей первой любви, догадывалась, въ чемъ дѣло.

Встрѣча съ учителемъ Арфолемъ встревожила Марселлу, но она вскорѣ успокоилась. Она ни на минуту не сомнѣвалась, что Роанъ былъ добрымъ христіаниномъ и вѣрилъ, во-первыхъ, въ Бога и, во-вторыхъ, въ великаго императора, потому что ея религіозное воспитаніе было двоякое.

Ея мать, простая поселянка, сохранила въ своемъ сердцѣ ту пламенную преданность церковнымъ обрядамъ, стариннымъ суевѣріямъ и католическимъ легендамъ, отъ которыхъ революція тщетно старалась освободить Францію. Она набожно участвовала во всякой религіозной церемоніи, колѣнопреклоненно молилась передъ каждымъ распятіемъ и слѣпо вѣрила въ чудеса всѣхъ католическихъ святыхъ. Она не обожала королей, какъ вообще бретонки, потому что патеры въ Кромлэ не отличались легитимистскимъ пыломъ, но ненавидѣла революцію.

У нея было много дѣтей, и когда ея мужъ, рыбакъ, погибъ во время страшной бури 1796 года, то его братъ, тогда еще простой солдатъ, вернувшійся домой на время изъ Италіи, далъ клятву никогда не жениться и быть отцомъ многочисленныхъ сиротъ его невѣстки. И онъ сдержалъ свое слово.

Служа Наполеону со всею ревностью религіознаго культа, Дерваль слѣдовалъ за нимъ во всѣхъ его походахъ, но старательно удерживался отъ всякихъ соблазновъ и каждую, нажитую цѣною своей крови, копейку отсылалъ братниной семьѣ, которая, благодаря ему, не знала нужды. Наконецъ, подъ Аустерлицемъ онъ лишился ноги; его военная служба была окончена, и онъ не могъ болѣе слѣдовать за великой тѣнью, омрачавшей свѣтъ. Но если онъ не могъ попрежнему служить своему повелителю, то онъ все еще былъ въ состояніи исполнять свой долгъ относительно своихъ дѣтей, какъ онъ называлъ племянниковъ. Поэтому онъ вернулся въ Кромлэ съ ореоломъ героя, деревянной ногой, безчисленными медалями и значительной пенсіей. Съ тѣхъ поръ онъ мирно жилъ въ уединенномъ бретонскомъ селеніи, окруженный многочисленной семьей, не смотря на то, что самъ былъ холостякомъ.

Во время своей долгой военной службы, добрый Евенъ сохранилъ наивную душевную простоту и нравственныя качества бретонскаго поселянина. Онъ питалъ уваженіе къ женщинамъ, рѣдко встрѣчаемое въ старомъ служакѣ, и вѣрилъ въ Бога. Конечно, онъ не былъ набожнымъ католикомъ въ глазахъ патеровъ, почти никогда не ходилъ на исповѣдь и только однажды въ годъ посѣщалъ церковь, именно ходилъ къ ночной службѣ подъ Рождество, но онъ всегда снималъ шляпу при звонѣ колоколовъ и постоянно присоединялъ къ имени великаго императора имя Бога. Никакія скептическія шутки, или грубыя богохульства, столь обычныя въ то время, не примѣшивались имъ къ тому строго религіозному воспитанію, которое вдова Дерваль давала своимъ дѣтямъ, научая ихъ любить Бога и святыхъ, уважать патера и вести набожную, нравственную жизнь. Но въ длинные, зимніе вечера дѣти собирались вокругъ стараго ветерана и, раскрывъ рты отъ удивленія, слушали его разсказы о великомъ человѣкѣ, который изъ всѣхъ живыхъ людей былъ, по его мнѣнію, всего ближе къ Богу.

Странно сказать, но эти разсказы всего глубже западали въ сердце Марселлы. Она отличалась болѣе страстной натурой и большимъ энтузіазмомъ, чѣмъ ея братья, а потому, научившись съ дѣтства считать императора божествомъ, она обожала его всей душей и питала къ нему такую пламенную вѣру, которую поколебать было невозможно. Въ ея воображеніи Богъ и императоръ были тѣсно связаны, и съ каждой набожно произнесенной ею молитвой Наполеонъ казался ей все святѣе и святѣе.

Но въ этотъ день, въ этотъ памятный день Марселла почти забыла о своемъ божествѣ: такъ она была занята своимъ новымъ счастьемъ, своей любовью. Постоянно передъ ея глазами носился образъ Роана, и она видѣла себя въ его рукахъ, чувствовала, какъ ея дѣвственные волоса, падали волной на его пылавшее страстью лице.

Быстро двигаясь взадъ и впередъ въ скромномъ жилищѣ ея семьи, при потухающемъ свѣтѣ солнечнаго заката, она казалась прекрасной въ своемъ простомъ бретонскомъ костюмѣ. Ея бѣлоснѣжный корсажъ и яркая, цвѣтная юбка рельефно выдавались на фонѣ мрачныхъ стѣнъ единственной въ домѣ комнаты.

Эта комната походила на всѣ подобные покои въ сосѣднихъ жилищахъ и заключала въ себѣ столовую, жилое помѣщеніе и кухню. Въ ней находились обычныя деревянныя скамьи и столъ, съ выдолбленными въ немъ круглыми впадинами, замѣняющими суповыя тарелки; корзинка для хлѣба и большая деревянная ложка висѣли на блокѣ съ поперечныхъ балокъ, на которыхъ хранились всевозможные предметы: свѣчи, сосуды съ масломъ, нанизанный на ниткахъ лукъ, сапоги, чулки, окорокъ и т. д. Въ углу подлѣ печки стояла высокая деревянная кровать, а въ противоположномъ концѣ комнаты находилась вторая такая же кровать, но меньшихъ размѣровъ. Большой черный горшокъ виднѣлся въ печи. Все было чисто и опрятно; не было слышно никакого зловонія, и только ощушался запахъ отъ чистаго бѣлья на кроватяхъ и табака, который курилъ ветеранъ въ старой нѣмецкой фарфоровой трубкѣ. Почернѣвшая деревянная лѣстница вела въ верхній этажъ маленькой хижины, а земляной полъ походилъ на кирпичный отъ постоянно горѣвшаго торфа въ печкѣ.

Семья капрала только что окончила свой ужинъ, состоявшій изъ оладей и молока. Онъ самъ ушелъ къ сосѣдямъ для обычной бесѣды о своихъ походахъ; близнецы Хоель и Гильдъ сидѣли на скамейкѣ, прислонясь къ стѣнѣ; Аленъ, стоя въ дверяхъ, курилъ трубку, а Яникъ помѣщался передъ огнемъ. Ихъ мать сидѣла у стола и зорко слѣдила за всѣми движеніями Марселлы, надъ которой отъ времени до времени подсмѣивались братья.

— Что съ тобой, Марселла? — произнесъ Хоель: — вотъ уже нѣсколько часовъ ты не промолвила ни слова и дико посматриваешь по сторонамъ, какъ сумасшедшая Жанна.

Марселла покраснѣла, но ничего не отвѣчала.

— Можетъ быть, она видѣла призракъ, — замѣтилъ Гильдъ съ улыбкой.

— Боже избави, — произнесла мать, набожно крестясь.

— Пустяки, — воскликнула Марселла.

— Ты очень блѣдна, — сказала съ безпокойствомъ ея мать: — ты мало ѣшь и слишкомъ много работаешь. Ты не шляешься, какъ твои лѣнтяи-братья, которые ничего не дѣлаютъ, вернувшись съ рыбной ловли. По правдѣ сказать, четырехъ женскихъ рукъ не хватаетъ, чтобъ держать все въ порядкѣ въ этомъ домѣ.

Наступило молчанье, и Марселла взглянула съ благодарностью на мать, но этотъ взглядъ обнаружилъ ея тайну. Вдова опустила глаза, а молодая дѣвушка стала поспѣшно убирать со стола.

— Положимъ, что она много работаетъ дома, — сказалъ Яникъ: — но она не работала же сегодня у воротъ св. Гильда.

Марселла вздрогнула и едва не выронила изъ рукъ блюда; поблѣднѣвъ, она гнѣвно посмотрѣла на младшаго брата, который лукаво улыбался.

— Что ты хочешь этимъ сказать? — спросила мать.

— Онъ злой щенокъ и его слѣдуетъ побить, — промолвила Марселла вполголоса.

— Позови своего сердечнаго дружка, и пусть онъ попробуетъ меня побить, — воскликнулъ юный гигантъ, расхохотавшись во все горло: — мама, спроси ее, что она дѣлала у воротъ св. Гильда? Можетъ быть, она мыла тамъ бѣлье?

Мать вопросительно посмотрѣла на Марселлу и промолвила:

— Ты была тамъ сегодня, дитя мое?

— Да, мама, — отвѣчала молодая дѣвушка послѣ минутнаго колебанія, но глаза ея честно, правдиво глядѣли на мать.

— Туда далеко. Что тебѣ вздумалось пойти въ такую даль?

— Я спустилась по лѣстницѣ св. Трифина на берегъ, и такъ какъ былъ отливъ, то я хотѣла посмотрѣть на ворота св. Гильда. Но быстро набѣжалъ приливъ, и я съ трудомъ вернулась оттуда.

— Ты слишкомъ любишь опасности, — сказала мать, качая головой: — ты когда нибудь пропадешь, какъ твой отецъ. Молодой дѣвушкѣ надо сидѣть дома, а не бѣгать по берегу. Я живу въ Кромлэ пятьдесятъ лѣтъ и только разъ видѣла ворота св. Гильда, да и то съ лодки твоего отца, который повезъ меня въ море, гдѣ только въ то несчастное время патеръ могъ служить обѣдню.

Говоря это, трудолюбивая женщина встала изъ-за стола и, усѣвшись передъ прялкой, начала работать.

— Я вамъ разскажу, — сказалъ Яникъ: — что мы видѣли сегодня, возвращаясь съ рыбной ловли. Наша лодка шла очень близко къ воротамъ св. Гильда, и вдругъ мы увидѣли, что по водѣ идетъ человѣкъ, повидимому, рыбакъ и несетъ на рукахъ молодую дѣвушку. Было время прилива, и онъ, осторожно пробравшись до берега, опустилъ на землю молодую дѣвушку. Потомъ они поцѣловались. Мы издали не видали ихъ лицъ… Но, Марселла, отчего ты отвернулась?

Остальные братья засмѣялись. Но молодая дѣвушка спокойно пожала плечами и ничего не отвѣчала.

— Мама, — прибавилъ Яникъ, выведенный изъ терпѣнія хладнокровіемъ сестры: — спроси ее, была ли она сегодня у воротъ св. Гильда одна.

Прежде чѣмъ вдова успѣла открыть ротъ, Марселла воскликнула, бросая вызывающій взглядъ на мучившаго ее юнца:

— Нѣтъ, я и туда и назадъ шла въ компаніи. Яникъ дуракъ и видитъ что-то необыкновенное въ самомъ простомъ фактѣ. Я встрѣтила на берегу Роана и пошла съ нимъ въ ворота, а когда набѣжалъ приливъ, то онъ вынесъ меня оттуда на рукахъ; еслибъ не онъ, то я могла бы утонуть. Я за это и поцѣловала его на обѣ щеки. Вотъ и все.

Всѣ засмѣялись, но на этотъ разъ надъ Яникомъ. Всѣ знали, что Марселла обыкновенно гуляетъ по берегу съ Роаномъ, и въ виду ихъ близкаго родства никто не обращалъ на это вниманія.

Только вдова не смѣялась, а серьезно смотрѣла на дочь.

— Это не правда, — сказалъ Яникъ гнѣвно: — проходя по улицѣ, я видѣлъ Роана съ патеромъ и учителемъ Арфолемъ, а когда я вошелъ въ домъ, тебя еще не было. Къ тому же, тотъ, кто несъ тебя, былъ не выше меня, и онъ такъ горячо цѣловалъ тебя, что, конечно, не былъ Роаномъ, или какимъ либо родственникомъ.

— Кто бы онъ ни былъ, — произнесла рѣзко мать: — Марселлѣ не слѣдовало ходить въ такія мѣста. Всѣмъ извѣстно, что ворота проклялъ св. Гильдъ, и что тамъ ночью ходятъ призраки старыхъ, нечестивыхъ монаховъ, обитель которыхъ поглощена моремъ. Даже такому сумасброду, какъ Роану, не хорошо туда ходить.

На этомъ разговоръ прекратился, но въ ту же ночь, когда уже всѣ спали, Марселла шепотомъ разсказала матери всю правду. Она хотѣла скрыть отъ нея объясненіе въ любви Роана, но не могла вынести вопросительныхъ взглядовъ доброй женщины.

Ея разсказъ не удивилъ вдовы, но не доставилъ ей удовольствія. Роанъ Гвенфернъ не былъ такимъ мужемъ, какого она желала для своей единственной дочери. Онъ былъ слишкомъ смѣлъ и экцентриченъ; къ тому же онъ рѣдко бывалъ у обѣдни и былъ усерднымъ ученикомъ страшнаго учителя Арфоля. Поэтому она не разъ въ глубинѣ своего сердца жалѣла его мать. Это не значило, чтобъ она не любила Роана, который былъ такимъ красивымъ молодцемъ и добрымъ сыномъ, но она боялась, что странности доведутъ его до бѣды.

По правдѣ сказать, она уже давно подозрѣвала, что онъ питаетъ къ Марселлѣ нѣжныя чувства, и въ ея глазахъ это подтверждалось многочисленными тайными его подарками, въ родѣ шелковыхъ платковъ, брошекъ и т. д. Но, какъ всегда бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, она старалась увѣрить себя, что въ этомъ ухаживаніи не было ничего серьезнаго.

Теперь пришлось посмотрѣть въ глаза опасности, а такъ какъ между матерью и дочерью существовали самыя нѣжныя, откровенныя отношенія, то онѣ легко порѣшили, какъ вести себя относительно Роана. Мать обѣщала не обращать никакого вниманія на случившееся, никому въ семьѣ не говорить объ этомъ и попрежнему принимать Роана въ домѣ, какъ ближняго родственника. Съ своей стороны Марселла обязалась не обѣщать своей руки Роану, не гулять съ нимъ такъ далеко отъ дома и прямо объявить ему, что ихъ бракъ вполнѣ зависитъ отъ согласія ея матери и дяди.

Естественно, вдова была недовольна, что Роанъ нарушилъ старый обычай и не прислалъ какъ слѣдуетъ сваху къ капралу, который, переговоривъ съ невѣсткой, рѣшилъ бы дѣло, не спросивъ даже согласія молодой дѣвушки, такъ какъ ея отказъ отъ выбраннаго дядей и матерью жениха оставилъ бы ее на вѣки старой дѣвой.

Покончивъ такимъ образомъ съ этимъ непріятнымъ дѣломъ, вдова утѣшала себя мыслью, что съ теченіемъ времени Марселла забудетъ Роана, и что для нея найдется лучшій женихъ.

IX.
Св. Наполеонъ.

Еслибъ г-жа Дерваль видѣла лице своей дочери, когда она раздѣвалась въ эту ночь въ ихъ общей спальнѣ на верху, то она признала бы совершенно тщетной свою надежду, что Марселла забудетъ Роана. Но благодаря дневному утомленію она спала крѣпкимъ сномъ на одной изъ коекъ, устроенныхъ въ стѣнѣ съ обѣихъ сторонъ маленькой комнаты, и не могла замѣтить, что Марселла, раздѣваясь, сіяла необычайнымъ счастьемъ.

Все въ этой скромной спальнѣ было просто, но опрятно, начиная отъ почернѣвшихъ стѣнъ до совершенно чернаго пола; вокругъ бѣлоснѣжныхъ коекъ висѣли на крючкахъ разные предметы женскаго туалета. Вся мебель заключалась въ столѣ съ горѣвшей на немъ старомодной масляной лампой, скамейкѣ, большомъ комодѣ съ бѣльемъ и маленькомъ висячемъ зеркалѣ въ деревянной рамкѣ.

Марселла сняла свой корсажъ, верхнюю юбку, чулки, деревянные башмаки и бѣлый чепецъ; ея роскошные длинные волосы падали волной на плечи и, нѣжно проводя по нимъ своими хорошенькими ручками, она краснѣя любовалась собою въ зеркало. Она припоминала утреннюю сцену и чувствовала на своихъ волосахъ, на своихъ губахъ страстные поцѣлуи Роана. Она радостно улыбалась, и ея отраженіе въ зеркалѣ также улыбалось. Въ эту минуту она была такъ довольна собою, что подошла ближе къ зеркалу, протянула свои красныя губки и прильнула ими къ такимъ же краснымъ губкамъ въ зеркалѣ.

Какъ въ древности Елена и Афродита, эта скромная бретонская поселянка знала, что вся ея фигура отъ загорѣлой шеи до маленькихъ ножекъ дышала красотой, но это сознаніе не наполняло ея гордостью или безумными мечтами, а просто было инстинктивнымъ ощущеніемъ, подобно тому, какъ цвѣтокъ можетъ быть доволенъ своимъ благоуханіемъ, или звѣзда своимъ блескомъ.

Наконецъ она заплела себѣ косу и, опустившись на колѣни передъ своею постелью, начала молиться.

Надъ ея головой висѣло изображеніе Богородицы съ Предвѣчнымъ Младенцемъ на рукахъ; очень грубые по исполненію и щедро покрытые золотомъ и серебромъ, оба лика, однако, возбуждали религіозныя чувства у набожно смотрѣвшихъ на нихъ лицъ.

— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, аминь, — произнесла Марселла и повторила Вѣрую, молитву Богородицѣ, а затѣмъ, поблагодаривъ Господа за Его милости, стала молиться объ умершемъ отцѣ и живыхъ предметахъ ея любви: о дядѣ, матери и братьяхъ. Подъ конецъ она прибавила:

— Благослови, Пресвятая Богородица, мою любовь къ Роану и не дай мнѣ болѣе прегрѣшить передъ тобой.

Наступило молчаніе. Повидимому, ея молитва была окончена. Но черезъ минуту она подняла глаза и устремила ихъ не на Богородицу съ Предвѣчнымъ Младенцемъ, а на висѣвшую подлѣ на стѣнѣ картину, изображавшую человѣка въ военной одеждѣ, который стоялъ на возвышеніи и указывалъ рукой на красное зарево отъ горѣвшаго города. Его лице было блѣдное, мраморное, а у его ногъ стояло нѣсколько сѣдыхъ гренадеровъ, съ кровью налитыми глазами. Эта картина была очень грубая и мало художественная, но болѣе артистическая отдѣлка уменьшила бы производимое ею впечатлѣніе.

Марселла глядѣла на нее съ любовью и обожаніемъ. Тутъ же рядомъ на полкѣ лежали военные доспѣхи стараго капрала: ружье, мундиръ, ранецъ, патронташъ и киверъ.

— Сохрани и помилуй, милосердый Господь, — промолвила молодая дѣвушка прежнимъ набожнымъ тономъ: — добраго императора, даруй ему побѣды надъ его врагами, порази нечестивыхъ, дерзающихъ поднять на него руку, и осѣни его своимъ милосердіемъ ради того блага, которое онъ даруетъ намъ всѣмъ. Аминь.

Произнеся эти слова, Марселла встала, кончила свой ночной туалетъ, легла въ постель и вскорѣ заснула подъ сѣнью стараго штыка, обагреннаго кровью многихъ ея ближнихъ, и висѣвшихъ рядомъ изображеній Богородицы и св. Наполеона.

X.
У источника.

Между моремъ и селеніемъ Кромлэ находилось небольшое песчаное пространство, которое называлось Источникомъ, по той причинѣ, что въ этой мѣстности было достаточно покопать рукой землю, чтобъ изъ нея брызнула прѣсная вода изъ пробѣгавшей подъ землею рѣки. Каждый вечеръ женское населеніе собиралось тутъ и въ однихъ отверстіяхъ полоскали бѣлье, а изъ другихъ черпали воду для домашняго употребленія. Почему эту мѣстность называли Источникомъ въ единственномъ родѣ, тогда какъ тутъ было много источниковъ, а не одинъ, сказать трудно, но естественно, что собиравшіяся здѣсь старыя и молодыя женщины составляли ежедневный, шумный веселый конгресъ, на которомъ живо обсуждались всѣ общественные и частные вопросы, интересовавшіе жительницъ селенія.

Однажды вечеромъ, когда уже взошла луна, и у Источника происходила обычная, оживленная сцена, учитель Арфоль и Роанъ стояли передъ жилищемъ послѣдняго, находившагося противъ этой мѣстности.

— Смотря издали на двигающіяся вокругъ Источника тѣни, — сказалъ учитель, — невольно наталкиваешься на мысль о вѣдьмахъ, которыя, по словамъ мѣстныхъ легендъ, моютъ бѣлье по ночамъ.

— Если мы подойдемъ и ближе, то увидимъ не одну вѣдьму, — замѣтилъ Роанъ. — Напримѣръ, старуха Барбекъ настоящая вѣдьма.

— Однако, не смотря на это и на то, что у нея сынъ хромой, горбатый калѣка, она очень счастлива.

— Почему?

— Она можетъ спокойно жить съ своимъ сыномъ. Онъ по крайней мѣрѣ никогда не пойдетъ на войну.

— А вы полагаете, что меня непремѣнно внесутъ въ списокъ рекрутовъ? — спросилъ Роанъ послѣ минутнаго молчанія.

— Въ этомъ нѣтъ сомнѣнія.

— И мнѣ можетъ достаться роковой номеръ?

— Можетъ, но, Боже, избави.

— Боже, избави! — воскликнулъ Роанъ съ страннымъ смѣхомъ: — зачѣмъ тутъ примѣшивать имя Божье? Развѣ Богъ избавляетъ насъ отъ человѣческой жестокости, войны, голода, болѣзней? Нѣтъ, онъ спокойно смотритъ съ неба на то, какъ весь свѣтъ идетъ къ чорту. И вы еще, учитель Арфоль, продолжаете вѣрить?…

— Да, я вѣрю, — отвѣчалъ учитель, и лице его сіяло величіемъ: — и умру съ вѣрой въ сердцѣ. Ты еще мало видѣлъ свѣта, а я его знаю хорошо. Ты еще не испыталъ, что такое страданіе, а я потерялъ все, и, однако, я скажу: Боже, избави, чтобъ я когда нибудь пересталъ вѣрить въ Бога.

— Но Онъ терпитъ все, что дѣлается дурного на свѣтѣ.

— Это будетъ продолжаться, пока люди будутъ невѣжественны. Не Богъ, а человѣкъ причиняетъ горе всему человѣчеству. Богъ сдѣлалъ міръ прекраснымъ и полнымъ радости; нечестивые люди не вѣдаютъ Бога и потому несчастны.

— Но кто же Его вѣдаетъ? Тѣ, которые всегда плачутъ?

— Нѣтъ, тѣ, которые исполняютъ Его заповѣдь.

— Какую?

— Заповѣдь любви. А чтобъ исполнить эту заповѣдь, надо любить всѣхъ и терпѣть все. Но, быть можетъ, Роанъ, мой Богъ не твой Богъ. Мой Богъ не Богъ патеровъ и солдатъ, не Богъ побѣдъ. Я чувствую и сознаю Его сердцемъ. Онъ говоритъ во мнѣ и поддерживаетъ меня, когда кругомъ всѣ въ отчаяніи, всѣ теряютъ надежду.

Роанъ поникъ головой, такъ какъ онъ привыкъ любить и уважать учителя; но глаза его гнѣвно горѣли. Кровь Гвенферновъ была пылкая, дикая, и хотя въ Роанѣ ее сдерживала случайная культура, но, все-таки, при малѣйшемъ поводѣ въ немъ могли проснуться дикіе элементы.

— Учитель Арфоль, — сказалъ послѣ продолжительнаго молчачанія молодой человѣкъ, и голосъ его дрожалъ отъ волненія: — снова наступаетъ наборъ рекрутовъ, и Наполеонъ говоритъ всѣмъ французамъ: «Слѣдуйте за мной». Скажите мнѣ: это воля Божья, или нѣтъ?

— Нѣтъ.

— Такъ правъ будетъ тотъ человѣкъ, который отвѣтитъ Наполеону: «Нѣтъ, я не пойду за тобой, потому что путь твой проклятъ».

— Кому выпадетъ жребій, тотъ долженъ идти.

— Нѣтъ, вы отвѣчайте прямо. Будетъ ли правъ человѣкъ, который откажется слѣдовать за Наполеономъ?

— Да, онъ будетъ правъ передъ Богомъ.

— Такъ помните, если когда нибудь жребій падетъ на меня, то клянусь, я буду сопротивляться до послѣдней капли крови, до послѣдняго дыханія. Даже если весь свѣтъ возстанетъ противъ меня и вмѣстѣ съ нимъ тѣ, которыхъ я люблю болѣе всего, я буду твердъ. Если самъ Наполеонъ придетъ за мною, то я не поддамся. Меня могутъ убить, но меня не заставятъ убивать. Помните мои слова, учитель Арфоль.

И онъ инстинктивно перекрестился, что не было въ его обычаѣ, но онъ хотѣлъ призвать Бога въ свидѣтели своей клятвы.

Учитель тяжело вздохнулъ. Онъ не разъ слыхалъ подобные пламенные протесты, но въ концѣ концовъ являлась смиренная покорность неизбѣжной судьбѣ.

Они молча пожали другъ другу руки и разошлись.

— Боже, избави, чтобъ жребій выпалъ ему, — думалъ Арфоль по дорогѣ домой: — онъ теперь агнецъ, потому что видѣлъ до сихъ поръ только зеленыя пастбища и дышалъ лишь мирнымъ воздухомъ, но въ немъ проснется дикій звѣрь при первой кровавой битвѣ, въ которой онъ приметъ участіе.

Между тѣмъ шумъ и гамъ вокругъ Источника все усиливались. Старыя женщины преимущественно болтали о своихъ домашнихъ дѣлахъ, а молодыя о сердечныхъ интрижкахъ. Всюду виднѣлись веселыя группы, и только одна Марселла, придя за водой, оставалась одна въ сторонѣ, потому что она не пользовалась популярностью среди старыхъ и молодыхъ сосѣдокъ, благодаря своему родству съ капраломъ, красотѣ и презрѣнію къ сплетнямъ.

Но среди веселой болтовни и смѣха, по временамъ наступали минуты молчанія, которыя прерывались озабоченнымъ шепотомъ. Изъ этого шепота нѣсколько словъ долетѣли до Марселлы, и она невольно стала прислушиваться.

— Да, это правда, и на наше горе объ этомъ вскорѣ всѣ узнаютъ, — говорила одна пожилая женщина.

— Многимъ въ Кромлэ будетъ горе, — отвѣчала сѣдая старуха, полоскавшая бѣлье: — но я уже его извѣдала. Мой Яникъ и мой Гилармъ давно погибли на войнѣ.

— Никто не споритъ о томъ, что это будетъ, — произнесла хромая молодая дѣвушка, — но время еще не опредѣлено, и даже говорятъ, что самъ императоръ не знаетъ, на что рѣшиться. Можетъ быть, еще пройдетъ годъ или два. Отецъ Роланъ говорилъ матери, которая боится за Хоеля и Леона, что попасть въ списокъ еще ничего не значитъ. Рекрутовъ могутъ долго не вызывать на службу, и потомъ можетъ быть заключенъ миръ, а слѣдовательно и отмѣнена рекрутчина.

— Не понятно, почему Наполеонъ не можетъ заключить мира: — промолвилъ какой-то визгливый голосъ: — вѣдь власть въ его рукахъ.

— Онъ діаволъ, а діаволъ не можетъ желать мира, — глухо произнесла сѣдая старуха, у которой были убиты два сына.

— Вы не имѣете права такъ говорить, — воскликнула Марселла, выйдя изъ терпѣнія: — для вашихъ сыновей гораздо лучше было умереть героями, чѣмъ жить здѣсь и пьянствовать. Богу извѣстно, что я васъ сожалѣю отъ всего сердца, но нельзя такъ говорить, какъ вы. Вѣдь дѣло въ томъ, что англичане не дозволяютъ императору заключить мира, — продолжала Марселла авторитетнымъ тономъ: — дядя Евенъ говоритъ, что императоръ былъ бы очень радъ отдохнуть, но англичане мѣшаютъ ему въ этомъ и подкупаютъ всѣхъ государей своимъ золотомъ.

— Но если рекрутчина не будетъ скоро объявлена, — сказала одна молодая женщина: — такъ зачѣмъ такъ торопятся съ приготовленіемъ списковъ. Я увѣрена, что императоръ уже составилъ планъ новой войны, и мы объ этомъ узнаемъ до жатвы.

Это предсказаніе было встрѣчено общимъ ропотомъ.

— Чему быть, тому не миновать, — сказала торжественнымъ тономъ хромая молодая дѣвушка: — слава Богу, что императоръ не требуетъ всѣхъ, но дозволяетъ бросать жребій, а вѣдь жребій въ рукахъ Божьихъ.

— И можно поставить свѣчку Богородицѣ, — сказала молодая мать, у которой дѣти еще не скоро могли подойти подъ рекрутчину: — значитъ, отчаиваться нечего, и грѣхъ упрекать императора.

— Во всякомъ случаѣ нашей семьѣ нечего бояться, — снова произнесла хромая молодая дѣвушка: — у меня только одинъ братъ, а императоръ не беретъ единственныхъ сыновей.

— Хорошо, что у меня много братьевъ, и ни одинъ не трусъ, — воскликнула Марселла съ презрительнымъ смѣхомъ: — одинъ изъ нихъ навѣрное пойдетъ на службу императора и увидитъ его. Какъ я сожалѣю, что я не мужчина. Но вы пустяки говорите объ единственныхъ сыновьяхъ. На этотъ разъ по приказанію императора и они будутъ бросать жребій. Ну, такъ чтожъ? Да здравствуетъ императоръ!

Никто не поддержалъ ея восклицанія, и всѣ молча, съ удивленіемъ посмотрѣли на нее. Только сгорбившаяся старуха, едва переступавшая съ помощью костыля, подошла къ ней и, схвативъ ее за руку, рѣзко произнесла:

— Это не правда, Марселла Дерваль.

— Что не правда, тетка Горонъ?

— Мнѣ говорилъ сержантъ, что единственные сыновья будутъ бросать жребій, но я этому не вѣрю. Я всегда молюсь, чтобъ Богъ даровалъ побѣды императору, но онъ не лишитъ меня моего единственнаго сына, моего Яна.

— Не бойтесь, тетка Горонъ, — сказала Марселла, видимо тронутая отчаяніемъ старухи: — сержантъ знаетъ, что у васъ нѣтъ никого, кромѣ Яна, и онъ не помѣститъ его въ списки.

— Нѣтъ, проклятые всегда берутъ самыхъ сильныхъ и здоровыхъ, — воскликнула гнѣвно старуха: — а мой Янъ молодецъ изъ молодцовъ. Но что бы они тамъ ни дѣлали, а императору не видать моего Яна, какъ своихъ ушей.

Марселла взглянула на нее съ сожалѣніемъ и медленно пошла домой, неся на головѣ кувшинъ съ водой. Но не успѣла она приблизиться къ селенію, какъ ей пересѣкъ дорогу какой-то человѣкъ, и она услышала тихій голосъ:

— Марселла!

— Роанъ!

Они поцѣловались, и Роанъ хотѣлъ понести кувшинъ съ водой, но Марселла на это не согласилась и онъ молча послѣдовалъ за ней.

До хижины капрала они не произнесли ни слова. Роанъ былъ необыкновенно мраченъ и молчаливъ, а Марселла была счастлива уже тѣмъ, что шла рядомъ съ нимъ.

— Ты зайдешь къ намъ? — спросила она, останавливаясь у своей двери и снимая съ головы кувшинъ.

— Нѣтъ, сегодня не зайду, — отвѣчалъ Роанъ.

На улицѣ не было ни души и, взявъ Марселлу за обѣ руки, онъ крѣпко поцѣловалъ ее.

— Однако извѣстіе справедливо, — сказала она, отскакивая отъ него.

— Какое извѣстіе?

— О томъ, что будетъ война.

Роанъ вздрогнулъ.

— Что съ тобой? — спросила нѣжно Марселла.

— Ничего, что-то холодно. Такъ, значитъ, будетъ война.

Хотя голосъ его твердо звучалъ, но, взглянувъ на него, молодая дѣвушка впервые поняла, что онъ можетъ на ряду съ другими попасть въ рекрута. Сердце ея болѣзненно сжалось.

— Ахъ, Роанъ, — сказала она: — я и забыла, что на этотъ разъ единственные сыновья также пойдутъ.

— Ну, такъ чтожъ, — сказалъ онъ съ какимъ-то страннымъ смѣхомъ.

— А ты?

Наступило молчаніе. Роанъ не промолвилъ ни слова.

— Мой Роанъ, мой храбрый Роанъ, — сказала Марселла, обнимая его обѣими руками и цѣлуя въ губы: — твое имя уже внесено въ списокъ, и жребій можетъ пасть на тебя. Я не хочу говорить неправды, я буду молиться, чтобъ небо тебя избавило отъ этого, но если тебѣ судьба служить императору, то я не буду плакать. Тяжело, очень тяжело разстаться съ любимымъ человѣкомъ, но ради императора можно все перенести. Если такова будетъ воля его и Бога, то я даже не стану сожалѣть о тебѣ, напротивъ, я буду тобою гордиться.

Однако она провела рукой по глазамъ, на которыхъ выступили слезы.

Въ эту минуту за дверью хижины раздался голосъ ея матери:

— Марселла!

Она еще разъ поцѣловала Роана и, схвативъ кувшинъ, быстро вошла въ домъ.

Роанъ остался одинъ. На сердцѣ у него было тяжело; онъ чувствовалъ, что они поклонялись различнымъ божествамъ, и хотя его любовь къ Марселлѣ отъ этого не умалялась, но онъ едва не сошелъ съ ума отъ борьбы противоположныхъ чувствъ.

Цѣлыми часами въ эту ночь онъ ходилъ взадъ и впередъ по освѣщенному луною берегу и хотя вспоминалъ, съ одной стороны, ея пламенные поцѣлуи, а съ другой — ея суевѣрное поклоненіе императору, но, все-таки, онъ повторялъ про себя безконечное число разъ:

— Я поклялся и сдержу свое слово. Никогда! Никогда!

XI.
Рѣчь капрала къ рекрутамъ.

Весна въ Кромлэ была прекрасна; рыба ловилась въ изобиліи, и жители этого уединеннаго селенія никогда не знавали лучшаго времени. Воздухъ былъ пропитанъ благоуханіемъ, небесная лазурь мирно сіяла, а море было, какъ зеркало. И, однако, тѣнь меча надвигалась, и часъ бросанія жребія былъ близокъ.

Теперь всѣмъ было извѣстно, что императоръ подалъ сигналъ къ новому набору рекрутовъ.

Наполеонъ вернулся изъ Москвы въ Парижъ, ни мало не укрощенный потерей полумилліона людей и не обращая никакого вниманія на вопли безчисленныхъ вдовъ и сиротъ. Но какъ встрѣтила его подчиненная ему безпредѣльная имперія? Не съ жалобами, проклятіями и протестами, а съ оффиціальными криками радости и торжества. Главные города этой имперіи Парижъ, Римъ, Миланъ, Гамбургъ, Майнцъ, Амстердамъ привѣтствовали его въ праздничныхъ одеждахъ. Общественныя власти произносили наперерывъ поздравительныя рѣчи. «Что такое жизнь! — восклицалъ парижскій префектъ: — въ сравненіи съ громадными интересами, которые сосредоточены на священной головѣ наслѣдника имперіи?». «Разумъ, — говорилъ Фантань, глава императорскаго университета: — стушевывается передъ великой тайной силы и повиновенія, преклоняясь передъ той религіей, которая придаетъ государямъ власть столь же священную, какъ власть Бога». А въ это время въ Россіи снѣгъ все глубже и глубже покрывалъ своей бѣлой пеленой остатки великой арміи, и въ каждомъ домѣ громадной Наполеоновской имперіи слышались вопли о погибшихъ жертвахъ. Самъ же Наполеонъ ничего не слышалъ, ничего не видѣлъ; онъ, сынъ революціи, освободившей человѣческія души отъ вѣковыхъ узъ, сдѣлавшись завоевателемъ и властителемъ всего свѣта, олицетворялъ слѣпой, неотвѣтственный рокъ, который, не имѣя ни глазъ, ни ушей, ни сердца, стремился лишь къ осуществленію своей мрачной цѣли. Хотя онъ, какъ человѣкъ, не могъ видѣть физическихъ страданій и отличался гуманностью, но, какъ великій завоеватель, онъ, подобно новому Франкенштейну, долженъ былъ неустанно служить имъ же вызванному призраку войны. Это ненасытное чудовище постоянно требовало новой пищи, новыхъ жертвъ, и Наполеонъ не зналъ ни минуты покоя въ вѣчной погонѣ за этими жертвами. Теперь его кровавая рука вызвала снова легіонъ такихъ жертвъ войны, и двѣсти десять тысячъ сыновъ Франціи должны были безмолвно пойти на закланье.

Прежде чѣмъ объявить о новомъ наборѣ рекрутовъ, императоръ превратилъ національную гвардію, созданную въ силу торжественнаго обѣщанія, что она никогда не перейдетъ черезъ границу, — въ регулярную армію, а матросы, набранные во всѣхъ прибрежныхъ селеніяхъ страны для морской службы, были обращены въ артиллеристовъ. Только уже для увѣнчанія этого новаго военнаго зданія сенатъ преподнесъ императору декретъ о наборѣ двухъ сотъ десяти тысячъ рекрутовъ, которые вмѣстѣ съ національными гвардейцами и матросами должны были составить новую армію въ триста сорокъ тысячъ человѣкъ.

Много было высказано оффиціальной радости представителями администраціи и муниципалитетовъ, но у домашнихъ очаговъ царило безмолвное горе. Быстро разлетѣлось по всей странѣ извѣстіе, что въ виду великихъ національныхъ потерь и громадной убыли въ населеніи, благодаря послѣднимъ походамъ, будутъ отмѣнены на этотъ разъ всѣ изъятія изъ общаго правила рекрутчины. Единственные сыновья должны были бросать жребій наравнѣ со всѣми, а вынувшіе жребій подвергаться самому строжайшему медицинскому осмотру, такъ что очень немногіе могли освободиться отъ военной службы на основаніи физическихъ недостатковъ. Что же касается до замѣстительства, то оно было совершенно уничтожено.

Народу была предоставлена одна льгота, именно онъ былъ освобожденъ отъ агоніи ожиданія. Бросаніе жребія должно было состояться немедленно, и для жителей Кромлэ мѣстомъ его назначенъ сосѣдній маленькій городокъ Сенъ-Гурло.

Вскорѣ насталъ роковой день. Солнце медленно взошло на безоблачномъ небѣ и мирно засверкало надъ гладкой поверхностью моря.

— Это хорошее предзнаменованіе, — промолвилъ старый капралъ, высовывая свою голову изъ двери дома: — даже въ день Аустерлицкой битвы солнце не свѣтило ярче.

Но при воспоминаніи объ Аустерлицѣ онъ невольно взглянулъ на свою деревянную ногу и тяжело вздохнулъ.

Онъ всегда вставалъ раньше всѣхъ въ домѣ и потому принялся на свободѣ за свой туалетъ; побрившись и надѣвъ свой обычный полувоенный костюмъ, онъ развелъ огонь подъ очагомъ и, усѣвшись передъ нимъ, закурилъ трубку.

Первымъ существомъ, вставшимъ въ домѣ послѣ капрала, была Марселла. Она казалась очень блѣдной и какъ-то разсѣянно поцѣловала дядю.

— Это ты, малютка, — сказалъ онъ: — а гдѣ мама?

— Она спитъ; я не разбудила ея. Вѣдь еще рано.

Дядя Евенъ ничего не отвѣчалъ и молча устремилъ свои взоры на огонь. Почти никогда не было примѣра, чтобъ трудолюбивая женщина встала послѣ своей дочери, но капралъ догадывался о причинѣ такого необычайнаго событія. Для него этотъ день могъ казаться веселымъ, торжественнымъ, но для нея онъ былъ мраченъ, и она всю ночь со слезами молилась, чтобъ Господь сохранилъ ея оставшихся сыновей отъ роковой судьбы ихъ трехъ братьевъ.

— Гм! — промолвилъ старый служака и прибавилъ послѣ минутнаго молчанія, смотря на спавшихъ въ комнатѣ близнецовъ: — Ей, Хоель, Гильдъ! пора вставать!

Марселла вышла на улицу, а ея братья быстро вскочили и одѣлись. Вскорѣ сошли внизъ Аленъ и Яникъ, а послѣ всѣхъ явилась и вдова, блѣдная, какъ смерть.

Между тѣмъ становилось все свѣтлѣе, и въ селеніи возникла обычная, ежедневная жизнь. Окна и двери были повсюду открыты, и вездѣ слышались громкіе голоса.

— Марьяникъ, — сказала Марселла, останавливая проходившую мимо маленькую дѣвочку въ праздничномъ нарядѣ: — ты также идешь въ Сенъ-Гурло?

— Да, — отвѣчала Марьяникъ: — я иду съ матерью, дядей Матюреномъ и братьями. Тамъ, говорятъ, будетъ очень весело, еще веселѣе, чѣмъ на крестныхъ ходахъ.

Она засмѣялась и запѣла старую кельтическую пѣсню. Для нея рекрутчина представлялась въ видѣ праздника, и она была слишкомъ молода, чтобъ понимать горе въ какой бы то ни было его формѣ.

Марселла вздохнула. Она попрежнему пылала энтузіазмомъ къ великому императору, но слезы матери смутили ее, и она грустно думала о своихъ трехъ умершихъ братьяхъ, а также о Роанѣ. Не смотря на свои принципы, она молилась, чтобъ ему не достался жребій. Ея первое знакомство съ любовью было такъ упоительно, и ея натура отличалась такой страстностью, что она не могла допустить и мысли о разлукѣ съ любимымъ человѣкомъ.

Черезъ нѣсколько минутъ она вошла въ домъ, гдѣ уже сидѣли за завтракомъ старый солдатъ и его четыре племянника.

Передъ каждымъ изъ нихъ лежалъ ломоть чернаго хлѣба и стояла кружка, а посрединѣ стола находился кувшинъ съ сидромъ.

— Слушай! — воскликнулъ капралъ, стуча своей кружкой: — я пью за здоровье императора.

Молодые люди поддержали этотъ тостъ съ нѣкоторымъ энтузіазмомъ, такъ какъ сидръ былъ очень хорошъ и составлялъ для нихъ необычайную роскошь. Марселла присѣла къ столу и взяла себѣ кусокъ хлѣба.

— Ну, сестра, сестра! — произнесъ дядя Евенъ, обращаясь съ нѣжнымъ упрекомъ въ голосѣ къ вдовѣ, которая сидѣла у огня, погруженная въ мрачную думу: — приходи къ намъ. Не надо унывать. Вѣдь всѣмъ не можетъ достаться жребій. Быть можетъ, твои и останутся дома. Но если случится худшее, то твои дѣти будутъ служить императору, и они съ Божьей помощью вернутся здравыми, невредимыми.

Вдова ничего не отвѣчала и только тяжело вздохнула. Ея же сыновья были слишкомъ молоды, чтобъ горевать о не наступившей еще опасности, и отличались природнымъ мужествомъ, которому дядя Евенъ своими разсказами придалъ воинственный оттѣнокъ.

— Я спокойно брошу жребій, — сказалъ Хоель: — все въ рукахъ Божьихъ. Если мнѣ придется идти, то я и пойду.

— Но только бы жребій бросали правильно, — замѣтилъ Гильдъ.

— За всѣмъ этимъ смотритъ императоръ, а въ императорѣ никто не смѣетъ сомнѣваться, — вскрикнулъ старый солдатъ, ударяя рукою по столу: — Хоель правъ, Богъ мѣшаетъ жребіи, а мы ихъ вынимаемъ. На кого Богъ укажетъ, тотъ и пойдетъ, а избранники должны только гордиться. Посмотрите на вашу сестру Марселлу. Еслибъ она была мужчиной, то считала бы обидой для себя не служить императору.

— Ей-то хорошо болтать, — замѣтилъ Хоель: — она женщина.

— Такъ вы слушайте меня, мужчины, — произнесъ капралъ: — Богъ посылаетъ своего ангела за человѣческой жизнью въ предопредѣленный часъ. Все равно, молодъ ли онъ, или старъ, находится ли онъ на землѣ, или на морѣ, человѣкъ долженъ умереть, когда пришла его минута. Оставшись дома, не избѣгнешь смерти, если такова воля Божья.

— Это такъ, дядя Евенъ, — сказала вдова: — но…

— Посмотри на меня, сестра, — перебилъ ее капралъ: — я былъ солдатомъ и видѣлъ всѣ ужасы войны, однако я живъ и здоровъ, еслибъ не эта проклятая деревянная нога. Я слѣдовалъ за Наполеономъ всюду, въ Египетъ, въ Италію, я зналъ его генераломъ и дожилъ до того дня, когда онъ сдѣлался императоромъ. Правда, я потерялъ одну ногу, но вѣдь я не умеръ, и съ радостью отдалъ бы императору обѣ ноги. Сколько разъ пули и ядра летали вокругъ меня, но я, все-таки, не умеръ, и это потому, сестра, что люди умираютъ лишь по волѣ Божьей.

Слова стараго солдата ободрили добрую женщину, и она стала не такъ мрачно смотрѣть на начинавшійся день, который для всего Кромлэ имѣлъ праздничный характеръ, благодаря усиліямъ капрала, который задолго до его наступленія всячески старался возбудить военный энтузіазмъ въ сердцахъ сосѣдей. Это ему удалось въ значительной мѣрѣ, и, заразившись его пламеннымъ культомъ къ императору, молодежь говорила со смѣхомъ о рекрутчинѣ, видя въ ней веселую забаву, а не злой рокъ.

Во всякомъ случаѣ, въ этотъ знаменательный день все населеніе не выражало ни малѣйшаго видимаго страха и отличалось праздничнымъ настроеніемъ. Если кое-гдѣ и виднѣлись дрожащія губы, или блѣдныя щеки, то ихъ стушевывали праздничныя одежды мужчинъ и женщинъ, а также веселые толки и громкій смѣхъ, тѣмъ болѣе, что многіе изъ рыбаковъ для храбрости уже выпили съ самаго утра.

Наконецъ, капралъ съ своими четырьмя племянниками вышелъ на улицу. Рядомъ съ ними шла Марселла, блѣдная, но въ пестромъ костюмѣ и въ хорошенькихъ башмачкахъ съ пряжками. Эта торжественная процессія Макавеевъ сопровождалась раздирающей музыкой, такъ какъ Яникъ игралъ на волынкѣ, а его братъ Аленъ дулъ изъ всѣхъ силъ въ жестяной свистокъ.

Сосѣди сочувственно привѣтствовали стараго солдата съ его семьей, и молодые люди стали постепенно присоединяться къ нимъ. Между этими молодыми людьми былъ одинъ юный рыбакъ съ мрачнымъ, роковымъ выраженіемъ лица.

— Здравствуй, Мишель Гральонъ, — сказалъ капралъ, обращаясь къ нему.

Мишель Гральонъ поздоровался съ старикомъ и пошелъ рядомъ съ Марселлой, которая не обращала на него никакого вниманія. Ея мысли были заняты другимъ, и она съ нетерпѣніемъ ожидала появленія Роана.

Очевидно, капралъ раздѣлялъ ея нетерпѣніе и наконецъ промолвилъ:

— Онъ что-то опаздываетъ, какъ можно долго спать въ такой день!

— Кого вы ждете? — спросилъ Гральонъ, когда они поровнялись съ кабачкомъ.

— Еще одного агнца изъ моего стада, — отвѣчалъ дядя Евенъ: — его имя стоитъ въ спискахъ, но онъ что-то замѣшкалъ.

— Если дѣло идетъ о Роанѣ Гвенфернѣ, — сказалъ Гральонъ съ улыбкой, — то онъ, вѣроятно, не придетъ. Я видѣлъ его вчера вечеромъ, и онъ сказалъ мнѣ, что будетъ сегодня очень занятъ, и что вы можете бросить жребій за него.

— Слишкомъ занятъ, чтобъ исполнить свой долгъ и приказаніе императора! — воскликнулъ съ негодованіемъ капралъ: — это невозможно. Онъ просто пошутилъ съ тобой, Мишель Гральонъ. Онъ, вѣроятно, уже давно отправился въ городъ, желая быть тамъ первымъ. Впередъ, ребята, Роанъ насъ ждетъ.

Всѣ ускорили шаги, и Марселла не промолвила ни слова, хотя вспомнила, что нѣсколько дней передъ тѣмъ Роанъ сказалъ ей въ сумеркахъ, такъ что она не видала выраженія его лица: «Если я не пойду въ Сенъ-Гурло, то ты или дядя бросьте за меня жребій; это все равно; судьба одна».

Выйдя изъ деревни, старый солдатъ съ своимъ маленькимъ отрядомъ примкнулъ къ длинной вереницѣ стариковъ, старухъ, молодежи и дѣтей, стремившихся къ той же цѣли. По дорогѣ они остановились передъ церковью и возвышавшимся подлѣ распятіемъ. Аленъ и Яникъ прекратили свою музыку, капралъ снялъ шляпу, а Марселла и ея братья опустились на колѣна. Въ дверяхъ церкви стоялъ патеръ и, протянувъ свои жирныя руки, благословлялъ проходившихъ.

Городокъ Сенъ-Гурло отстоялъ отъ Кромлэ на двѣнадцать миль и находился посреди плодоносной долины, но дорога къ ней шла черезъ пустынную, покрытую верескомъ и гранитными глыбами, мѣстность.

XII.
Бросанье жребія.

Сначала дядя Евенъ весело ковылялъ на своей деревянной ногѣ, но, сдѣлавъ нѣсколько миль, онъ усталъ и съ удовольствіемъ принялъ приглашеніе занять мѣсто въ большой телѣгѣ, переполненной нарядно одѣтыми молодыми дѣвушками и запряженной двумя волами. Марселла также помѣстилась въ телѣгѣ, а ея братья продолжали идти пѣшкомъ.

Черезъ нѣсколько времени они догнали старуху Гаронъ, которая съ трудомъ двигалась, крѣпко держа за руку своего сына, здоровеннаго молодца, но очень просто одѣтаго. Онъ попросилъ, чтобъ дали мѣсто въ телѣгѣ изнемогавшей отъ усталости матери, но когда ее стали подсаживать, она лишилась чувствъ. Даже придя въ себя, она не могла промолвить ни слова и устремляла глаза въ пространство, словно была во снѣ. Физическая усталость и умственное напряженіе отняли послѣднія ея силы. Сынъ пошелъ рядомъ съ телѣгой, такъ какъ она не хотѣла выпустить его руки.

Наконецъ они переѣхали черезъ деревянный мостъ и очутились въ Сенъ-Гурло.

Это былъ маленькій, старинный городокъ съ небольшими каменными домиками, узкими улицами и древними церквами. Всюду виднѣлась многочисленная толпа. На рыночной площади, которую вскорѣ достигла телѣга, стояли длинные ряды деревенскихъ экипажей и лари, на которыхъ продавались съѣстные припасы; шумъ и гамъ раздавались въ воздухѣ; въ однѣхъ группахъ плакали старухи, сыновьямъ которыхъ достался дурной жребій, а въ другихъ грубо хохотали деревенскія красавицы, окруженныя своими поклонниками.

Среди площади возвышалось невзрачное зданіе городской ратуши, гдѣ уже начали бросать жребій, и передъ нимъ ходили взадъ и впередъ военныя власти въ блестящихъ мундирахъ.

Надо сознаться, что съ внѣшней стороны было мало признаковъ недовольства или печали. Все было устроено такъ, чтобъ придать дѣлу праздничный видъ. На крышахъ многихъ домовъ развѣвались флаги; тамъ и сямъ слышались звуки музыки, а старые солдаты и правительственные агенты сновали въ толпѣ, муссируя ея энтузіазмъ, разсказывая исторіи о славныхъ подвигахъ императора и щедро угощая виномъ бѣдныхъ поселянъ. Значительное число юношей, долженствовавшихъ бросать жребій, были пьяны; мѣстами происходили побоища, и удары сыпались со всѣхъ сторонъ. Во всей громадной толпѣ только лица пожилыхъ женщинъ выражали мрачное отчаяніе.

Сойдя съ телѣги, дядя Евенъ направился во главѣ своей маленькой процессіи къ городской ратушѣ. Марселла не отходила отъ него, нервно прижимаясь къ нему и отыскивая глазами Роана.

Капрала всѣ знали въ городѣ; толпа передъ нимъ разступалась, а власти любезно привѣтствовали его, такъ какъ имъ было предписано высшимъ начальствомъ оказывать всякое уваженіе инвалидамъ. Но еслибъ даже ему не придавала значенія деревянная нога, то ее вполнѣ замѣнила бы хорошенькая племянница, на которую всѣ невольно заглядывались.

— Дядя, дядя, — сказала шепотомъ Марселла, входя въ ратушу: — здѣсь нѣтъ Роана.

— Проклятье, — воскликнулъ старикъ: — но, можетъ быть, онъ внутри.

Снявъ шляпу и ведя за руку молодую дѣвушку, онъ проникъ въ залу, которая производила значительное впечатлѣніе.

Въ концѣ этой залы, за большимъ столомъ, на которомъ находился ящикъ съ номерами, сидѣли мэръ, маленькій невзрачный человѣкъ, хотя воинственнаго вида и въ орденахъ, другія городскія власти и пѣхотный офицеръ. Позади виднѣлся рядъ жандармовъ, а у одного угла стола помѣщался секретарь съ большой книгой, въ которую онъ вносилъ номера, вынутые молодыми людьми, у противоположнаго же угла стоялъ старый сержантъ великой арміи, громко читавшій вынутый номеръ для общаго свѣдѣнія.

Жители каждаго селенія подходили къ столу въ алфавитномъ порядкѣ, и секретарь выкликивалъ имена юношей, внесенныхъ въ списки, и они одинъ за другимъ вынимали изъ ящика билеты съ номерами. Если кого нибудь не оказывалось на лицо, то за него вынималъ билетъ кто нибудь другой. Число рекрутовъ отъ каждаго селенія было опредѣлено заранѣе; такъ, Кромлэ долженъ былъ поставить двадцать пять солдатъ, и тѣ молодые люди, которые вынимали номера до двадцать-пятаго, шли въ рекрута, а остальные были свободны, если, однако, первые двадцать пять номеровъ оказывались способными къ службѣ. Этотъ приговоръ произносила коммиссія послѣ медицинскаго осмотра избранниковъ. А если нѣкоторые изъ нихъ оказывались неспособными къ военной службѣ, то ихъ замѣняли юношами, вынувшими номера слѣдующіе послѣ двадцать-пятаго.

Жителямъ Кромлэ не пришлось долго ждать своей очереди. Ихъ сосѣди изъ селенія Гошлона оканчивали уже бросаніе жеребья, и дядя Евенъ критически посматривалъ на каждаго изъ нихъ, а Марселла между тѣмъ всюду искала глазами Роана Гвенферна.

— Кромлэ! — воскликнулъ наконецъ офицеръ, сидѣвшій за столомъ.

Кромлэйцы окружили столъ, и сержантъ громко прочелъ списокъ именъ всѣхъ лицъ, долженствовавшихъ бросить жребій.

При видѣ дяди Евена мэръ улыбнулся и громко сказалъ:

— Здравствуйте, капралъ. Вы привели съ собою цѣлую шеренгу молодцевъ. Это лучшій подарокъ, который можетъ сдѣлать императору старый солдатъ. Но что это за хорошенькая дѣвушка съ вами? Она не могла быть внесена въ списки.

Всѣ засмѣялись, а Марселла покраснѣла.

— Она моя племянница, — отвѣчалъ капралъ, съ гордостью смотря на свою молодежь: — а это ея братья, внесенные въ списки.

Мэръ молча кивнулъ головой, и тотчасъ было приступлено къ дѣлу. Громко вызывали одно имя за другимъ и также громко выкликали соотвѣтствующіе номера. Многіе изъ молодыхъ людей возвращались смѣясь къ своимъ родственникамъ и даже тѣ, которымъ попадались роковые номера, часто смѣялись громче всѣхъ, или отъ равнодушія къ своей судьбѣ, или отъ отчаянія.

— Аленъ Дерваль, — произнесъ секретарь.

Аленъ отдалъ свой свитокъ Янику, подошелъ къ столу, поклонился властямъ и вынулъ изъ ящика билетъ. Онъ быстро прочелъ его и передалъ сержанту.

— Аленъ Дерваль, — произнесъ громко послѣдній: номеръ сто семьдесятъ третій.

Аленъ шепнулъ на ухо Марселлѣ съ искреннимъ, или напускнымъ разочарованіемъ:

— Не везетъ, я лучше бы пошелъ въ солдаты.

— Гильдъ Дерваль!

Одинъ изъ гигантовъ-близнецовъ подошелъ къ столу, и мэръ невольно произнесъ, обращаясь къ своему сосѣду:

— Вотъ такъ человѣкъ!

Гильдъ флегматично вынулъ билетъ, но, прочитавъ его, пожалъ плечами и съ недовольнымъ видомъ передалъ его сержанту.

— Гильдъ Дерваль — номеръ шестнадцатый.

— Да здравствуетъ императоръ! — воскликнулъ капралъ и крѣпко пожалъ руку Гильду, который не выразилъ никакого энтузіазма и тихо произнесъ:

— Мнѣ все равно, если только Хоеля также возьмутъ.

Марселла не могла удержаться отъ грустнаго восклицанія.

— Хоель Дерваль!

Второй близнецъ торопливо вынулъ свой билетъ, и спустя минуту сержантъ провозгласилъ:

— Хоель Дерваль — номеръ двадцать седьмой.

Капралъ вздрогнулъ, а Марселла легко вздохнула. Но Хоель былъ какъ бы пораженъ громомъ. Онъ не былъ совершенно освобожденъ отъ опасности, такъ какъ если изъ двадцати-пяти избранниковъ были бы забракованы двое на медицинскомъ осмотрѣ, то онъ занялъ бы мѣсто второго изъ нихъ. Поэтому онъ пошелъ за Гильдомъ съ какой-то нервной дрожью во всемъ его колоссальномъ тѣлѣ.

— Роанъ не пришелъ, — шепотомъ произнесла на ухо старику Марселла: — ему сдѣлаютъ выговоръ, а, быть можетъ, подвергнутъ его наказанію.

— Я выну билетъ за него, — отвѣчалъ капралъ.

— Нѣтъ, позвольте мнѣ это сдѣлать, — сказала молодая дѣвушка дрожащимъ голосомъ: — онъ взялъ съ меня слово, что я выну за него билетъ, если онъ не придетъ.

— Надъ тобой будутъ смѣяться, — замѣтилъ дядя Евенъ.

Но въ эту минуту секретарь громко произнесъ:

— Яникъ Гаронъ!

Гаронъ вышелъ изъ толпы блѣдный и дрожащей рукой вынулъ изъ ящика билетъ. Онъ былъ такъ смущенъ, что, не открывая его, передалъ сержанту.

— Прежде прочтите, — сказалъ послѣдній.

Гаронъ бросилъ отчаянный взглядъ на свою блѣдную мать, которую съ трудомъ удерживали друзья, открылъ билетъ и тихо прочелъ:

— Номеръ двухсотый.

— Яникъ Гаронъ — номеръ двухсотый, — провозгласилъ громогласно сержантъ.

Слезы радости показались на глазахъ молодаго человѣка, и онъ бросился къ своей матери, которая отъ счастья упала въ обморокъ.

— Мишель Гральонъ!

Юноша подошелъ къ столу, нервно комкая въ рукахъ свою шапку. Онъ былъ очень блѣденъ, и его маленькіе глаза ясно выражали страхъ. Онъ раболѣпно поклонился властямъ и въ нерѣшительности смотрѣлъ на нихъ, не зная, что дѣлать.

— Берите билетъ, — сказалъ мэръ.

Гральонъ не разъ прежде бросалъ жребій, и судьба ему всегда улыбалась, но отъ этого не уменьшался его страхъ.

— Мишель Гральонъ — номеръ девяностодевятый.

Юноша радостно взглянулъ на Марселлу, какъ бы ожидая ея сочувственной улыбки. Но она стояла съ опущенными глазами блѣдная, какъ смерть, и безмолвно молилась.

— Роанъ Гвенфернъ, — произнесъ секретарь.

Никто не откликнулся. Капралъ и Марселла молча взглянули другъ на друга.

— Роанъ Гвенфернъ, — повторилъ секретарь.

— Гдѣ же онъ? — спросилъ мэръ, нахмуривъ брови.

— Мой племянникъ нездоровъ, — сказалъ дядя Евенъ, подходя къ столу вмѣстѣ съ Марселлой: — и я или племянница вынемъ билетъ за него.

— А вы что скажете, моя красавица? — произнесъ мэръ: — вы, можетъ быть, его невѣста?

— Я двоюродная его сестра, — отвѣчала просто Марселла.

— Но двоюродныя сестры часто выходятъ замужъ за своихъ двоюродныхъ братьевъ, — продолжалъ мэръ: — ну, хорошо, вынимайте за него билетъ, можетъ быть, вы принесете ему счастье.

Всѣ власти улыбнулись, и Марселла протянула руку къ ящику, продолжая мысленно молиться.

— Ну, не робѣйте, — сказалъ офицеръ, ободрительно подмигивая молодой дѣвушкѣ.

Она вынула билетъ и подала его капралу, который, прочитавъ его, громко крякнулъ.

— Прочитайте, капралъ, — воскликнулъ офицеръ, продолжая смотрѣть на Марселлу, которая дико устремила глаза на дядю.

— Это не вѣроятно, — произнесъ старый солдатъ внѣ себя отъ удивленія: — номеръ первый.

— Роанъ Гвенфернъ — номеръ первый, — провозгласилъ сержантъ, и Марселла, закрывъ лицо руками, прижалась къ плечу дяди.

XIII.
День на морѣ.

Еслибъ капралъ и его семья, отправляясь изъ Кромлэ въ Сенъ-Гурло, обратили свои взгляды на море, то увидали бы тамъ черную точку, то показывавшуюся на гребнѣ волнъ, то исчезавшую между ними. Эта черная точка была маленькой рыбачьей лодкой съ парусомъ и закрѣпленнымъ рулемъ. Нѣжно колыхаясь, она быстро бѣжала по вѣтру.

На кормѣ этой лодки сидѣлъ человѣкъ, то тревожно смотрѣвшій на берегъ, то задумчиво устремлявшій свои глаза въ голубую даль.

Это былъ Роанъ Гвенфернъ. Онъ поднялся до восхода солнца и, спустивъ на воду лодку, снабженную парусомъ и веслами, ушелъ въ море, на разстояніе нѣсколькихъ миль отъ берега. Дыша тамъ свободно и сравнительно безопасно, онъ наблюдалъ за всѣмъ, что дѣлалось въ селеніи. На его глазахъ, оно проснулось, столбы сѣраго дыма стали подниматься къ небу, и на берегу начали мелькать фигуры, а вмѣстѣ съ тѣмъ до него доносились звуки музыки и отдаленный человѣческій говоръ. Онъ не разъ видалъ такую картину, но прежде онъ смотрѣлъ на нее равнодушно, а теперь она производила на него какое-то странное, отталкивающее, но вмѣстѣ чарующее впечатлѣніе.

Его лицо было блѣдно отъ многихъ безсонныхъ ночей, волоса въ безпорядкѣ падали на плеча, глаза были налиты кровью, а брови мрачно насуплены, но ничто не могло уничтожить, или даже умалить его природной красоты. Мечтательный широкій лобъ, глубокій задумчивый взглядъ и нѣжная, хотя дышавшая могучей силой, улыбка придавали его лицу прежній львиный видъ. Его глаза сверкали не жестокостью, а чѣмъ-то болѣе опаснымъ — силой непобѣдимой воли.

Не смотря на это, онъ дрожалъ какъ бы отъ страха, словно ожидая, что изъ воды неожиданно выскочитъ какой нибудь преслѣдователь; по временамъ онъ истерически смѣялся, и вообще его лицо представляло то усталое, выжидающее, болѣзненное выраженіе, которое можно замѣтить у затравленнаго звѣря, слышащаго издали голоса и топотъ охотниковъ.

Онъ все обдумалъ и чѣмъ болѣе онъ обсуждалъ свою рѣшимостъ, тѣмъ его душа крѣпче стояла за эту рѣшимость. Онъ зналъ, что его имя внесено въ рекрутскіе списки, что наступилъ роковой день бросанія жребіевъ, и что если, какъ онъ боялся, судьба повернется противъ него, то онъ вступитъ въ смертельную борьбу съ нею. Онъ понималъ, съ какой силой онъ будетъ бороться. Онъ зналъ, что вся страна, всѣ друзья, всѣ родственники, даже Марселла возстанутъ противъ него, но это не колебало его рѣшимости. Онъ ни за что не хотѣлъ служить ненавистному чудовищу войны и скорѣе готовъ былъ умереть.

Длинный, сложный рядъ мыслей и ощущеній привелъ Роана Гвенферна къ той ненависти и къ тому страху войны, которые наполняли теперь его сердце. Прежде всего, онъ до сихъ поръ велъ жизнь чрезвычайно одинокую, но она не развила въ немъ патологическаго самосозерцанія, а усилила въ немъ естественные инстинкты любви и сожалѣнія. Наравнѣ съ необыкновеннымъ стремленіемъ къ физической свободѣ, онъ обладалъ неудержимымъ сочувствіемъ ко всему, что было также свободно, какъ онъ. Онъ ненавидѣлъ пролитіе крови въ какой бы то ни было формѣ и питалъ самыя мирныя чувства къ доброму Богу на небѣ, къ людямъ на землѣ, къ птицамъ, вившимъ гнѣзда на утесахъ, и къ тюленямъ, которые отдыхали подлѣ него на песчаномъ берегу. Онъ никогда не употреблялъ во зло своей громадной физической силы и, принимая иногда участіе въ кулачныхъ бояхъ по примѣру своихъ колоссальныхъ двоюродныхъ братьевъ, онъ никогда не обнаруживалъ грубой жестокости. Онъ несомнѣнно радовался своей силѣ, но обладалъ гуманностью человѣка и великодушіемъ могучаго звѣря. Его мужество и смѣлость не знали границъ, но мысль, что роковой жребій выпадетъ ему, наполняла его сердце страхомъ, и онъ ощущалъ болѣзненное чувство трусости.

То, что сознавалъ Роанъ Гвенфернъ, то, что терзало его душу, не могло быть природнымъ инстинктомъ простой натуры поселянина. Какъ бы благородна и даже утонченна ни была эта натура, но она не могла развить въ немъ тѣхъ стремленій къ свободѣ, той любви къ человѣчеству и той ненависти къ войнѣ, которыми было переполнено его сердце. Онъ обязанъ былъ этимъ не природѣ, а учителю Арфолю.

Прямо отъ воспитавшаго его патера Роанъ перешелъ къ этому своеобразному наставнику. Много странныхъ уроковъ слышалъ онъ отъ Арфоля, сидя съ нимъ въ какомъ нибудь уединеннымъ уголкѣ на песчаномъ берегу. Въ его устахъ за псалмами Давида слѣдовали кровавые разсказы изъ временъ террора, и мистическія подробности о странствіи волхвовъ въ Виѳлеемъ смѣнялись патетическими эпизодами убійства Марата. То, что сѣялъ учитель Арфоль, обыкновенно падало на безплодную почву, и тупые умы его учениковъ не могли понимать его ученія, но въ этомъ случаѣ брошенныя имъ въ молодой умъ сѣмена принесли такіе плоды, какихъ не ожидалъ самъ сѣятель; мало-по-малу ненависть Роана къ тиранамъ и кровопролитію превысила даже то же самое чувство въ сердцѣ Арфоля. Чѣмъ болѣе развивались мысли Роана, тѣмъ болѣе онѣ находили пищи въ разсказахъ учителя. Жадно внималъ онъ и проповѣди любви, принесенной на землю Сыномъ Человѣческимъ, и блестящей философской болтовнѣ Вольтера, и ученію о равенствѣ Руссо, и кровавымъ эпизодамъ исторіи прошедшихъ вѣковъ; Арфоль училъ его, что Людовикъ XVI переходилъ отъ одной ошибки къ другой, что революція сначала стремилась къ возвышеннымъ идеаламъ, что Робеспьеръ своей кровавой рѣзней возбуждалъ къ себѣ отвращеніе, а Лафайетъ заслуживалъ уваженіе и любовь. Это знакомство съ внѣшнимъ міромъ не уменьшало, а увеличивало его энтузіазмъ къ физической свободѣ. Вися въ воздухѣ подъ выдающимися вершинами утесовъ, плавая въ мрачныхъ заводяхъ между скалами и носясь въ лодкѣ по морскимъ волнамъ, онъ тѣмъ болѣе наслаждался своей свободой, что она представлялась рѣдкостью среди поколѣній, находившихся подъ игомъ рабства. Съ каждымъ годомъ онъ все болѣе и болѣе сознавалъ, что человѣчество послѣ неудачнаго результата французской революціи поддалось владычеству мощной силы, которая господствовлла не только во Франціи, но и во всемъ свѣтѣ. Собственными глазами онъ видѣлъ, какъ рекрутчина отмѣчала кровавыми знаками жилища въ Кромлэ, собственными ушами слышалъ стонъ вдовъ и вопли дѣтей; всей своей душой и всѣмъ своимъ умомъ онъ возставалъ противъ грубой силы, олицетворявшейся въ войнѣ. До сихъ поръ онъ благодарилъ Бога, что былъ единственнымъ сыномъ вдовы, но теперь, все-таки, наступила и его очередь бросить жребій.

Мирная тишина моря, однако, дѣйствуетъ такъ успокоительно на тревожный умъ, что Роанъ, колыхаясь въ своей маленькой лодкѣ по волнамъ, мало-по-малу забывалъ о страхѣ, имъ овладѣвшемъ, и глаза его все болѣе и болѣе блестѣли отъ сознанія своей свободы въ открытомъ морѣ.

Наступилъ полдень, и онъ все еще находился на водѣ. Его теперь окружали массы морскихъ птицъ, которыхъ не пугало движеніе его лодки, а въ прозрачной водѣ онъ видѣлъ миріады сельдей, спасавшихся отъ преслѣдованія акулъ и другихъ хищныхъ рыбъ. Это зрѣлище возбудило въ немъ рядъ болѣзненныхъ фантазій. Ему казалось, что передъ нимъ проносятся цѣлыя арміи, за которыми гонятся могучіе легіоны, обезумѣвшіе отъ жажды крови. Съ ужасомъ онъ отвернулся отъ бездонной пучины и устремилъ свои взоры на залитое солнцемъ небо, но и въ воздухѣ хищныя птицы гонялись за добычей. Еще недавно природа казалась ему такой мирной, такой прекрасной, а теперь всюду ему колола глаза ожесточенная борьба. Быть можетъ, впервые онъ встрѣтился лицемъ къ лицу съ основнымъ закономъ жизни, по которому сильный давитъ слабаго, и въ эту минуту лично объявшаго его страха онъ также, быть можетъ, впервые узналъ, что природа отличается спокойной жестокостью.

Теперь болѣе спокойныя мысли возникли въ его головѣ. Онъ могъ избѣгнуть рекрутчины, хотя она имѣла какое-то таинственное пристрастіе къ самымъ сильнымъ и здоровымъ людямъ. Богъ могъ оказать ему милосердье и оставить его дома. Онъ вспоминалъ цѣлый рядъ сосѣдей, между прочимъ, Мишеля Гральона, которые часто бросали жребій, и всегда счастіе имъ улыбалось. А для того, чтобъ сочувствовать горю другихъ, подобно учителю Арфолю, онъ былъ слишкомъ молодъ, слишкомъ привыкъ къ свободѣ и слишкомъ чувствовалъ себя счастливымъ въ послѣднее время. Онъ даже не думалъ о томъ, что освобожденіе его отъ рекрутчины означало бы роковую судьбу другаго; только страданія могутъ научить человѣка сочувствовать чужому горю, а онъ еще не зналъ, что такое страданіе.

День тягостно длился для Роана. Раньше вечера онъ не могъ узнать своей судьбы, и ему приходилось ждать, только ждать. Онъ привыкъ проводить цѣлые дни безъ пищи и питья, а потому теперь не чувствовалъ ни голода, ни жажды. Онъ только жадно устремлялъ глаза на берегъ, гдѣ громадный Друидскій камень, возвышаясь надъ всей окрестностью, таинственно предостерегалъ его отъ возвращенія домой.

Часы шли за часами, и солнце начало опускаться на западъ, освѣщая своими заходящими лучами Кромлэ и виднѣвшееся на горѣ каменное распятіе.

Неожиданно Роанъ вздрогнулъ и сталъ прислушиваться. Черезъ минуту онъ вскочилъ и сталъ пристально смотрѣть на горы, окружавшія Кромлэ. Онъ былъ одинъ на морѣ, и нигдѣ не было видно другой лодки. Повидимому, всѣ жители покинули селеніе, и въ немъ царила мертвая тишина. Но вдали слышались еще слабые, но ясные звуки музыки и человѣческихъ голосовъ. Очевидно, народъ возвращался домой. Все было кончено, и судьба Роана рѣшена.

Дрожа всѣмъ тѣломъ, онъ лихорадочно прислушивался къ этимъ звукамъ, которые становились все слышнѣе и слышнѣе, такъ что онъ уже могъ признать рѣзкія ноты волынки и пѣніе національнаго гимна.

Онъ слушалъ и ждалъ, ждалъ и слушалъ, пока наконецъ увидалъ толпу на вершинѣ горы: впереди шли рекрута, обезумѣвшіе отъ винныхъ паровъ, а за ними слѣдовали мужчины и женщины старики и молодежь, оглашая воздухъ криками, смѣхомъ, пѣніемъ. Передъ церковью всѣ остановились, и маленькій патеръ, выйдя къ нимъ, благословлялъ ихъ. Роанъ все это видѣлъ совершенно ясно. Затѣмъ толпа стала бѣгомъ спускаться съ горы.

Первой мыслью юноши было пристать къ берегу. Но хотя цѣлый день онъ пламенно желалъ узнать о своей судьбѣ и о томъ номерѣ, который выпалъ на его долю, если кто нибудь бросалъ за него жребій, теперь ему было страшно услышать свой приговоръ. Чѣмъ болѣе приближалась толпа, и чѣмъ громче слышались ея крики, тѣмъ сильнѣе сжималось его сердце. И вмѣсто того, чтобъ направиться къ берегу, онъ повернулъ лодку и пошелъ снова въ открытое море.

Уже совершенно наступила ночь, и въ домахъ Кромлэ засвѣтились огни, когда Роанъ Гвенфернъ присталъ въ своей лодкѣ къ берегу близъ уединеннаго дома его матери. Тутъ все было тихо, хотя въ селеніи стояли шумъ и гамъ.

Юноша вытащилъ лодку на берегъ и медленными шагами пошелъ къ дому. Но не сдѣлалъ онъ и нѣсколькихъ шаговъ, какъ услыхалъ многочисленные голоса и увидѣлъ передъ дверью своего дома значительную толпу. Съ минуту онъ колебался, но потомъ, призвавъ на помощь все свое мужество, онъ пошелъ впередъ.

Черезъ минуту онъ очутился среди толпы, которая, узнавъ его при свѣтѣ, падавшемъ изъ открытой двери, подняла радостный крикъ.

— Вотъ онъ, наконецъ! — произнесъ голосъ Мишеля Гральона.

— Да здравствуетъ императоръ! — воскликнулъ громовымъ голосомъ Гильдъ Дерваль: — да здравствуетъ первый номеръ.

XIV.
Король рекрутовъ.

При крикахъ толпы и звукахъ волынки, Роанъ вошелъ въ хижину матери. Она была полна мужчинами и женщинами, среди которыхъ виднѣлся старый капралъ, стоявшій спиною къ огню и громко о чемъ-то говорившій. На скамейкѣ сидѣла мать Роана, покрывъ лице передникомъ, и молча рыдала; ее окружало нѣсколько сосѣдокъ, старавшихся утѣшить бѣдную женщину.

Сцена эта была ясна безъ всякаго коментарія, и Роанъ Гвенфернъ понялъ, что судьба высказалась противъ него. Блѣдный, какъ смерть, онъ подошелъ къ матери. Узнавъ по крикамъ толпы о его приходѣ, она сорвала съ лица передникъ и, простирая къ нему руки, воскликнула:

— Роанъ! Роанъ!

— Что случилось? — спросилъ юноша, не смотря на свою мать, а обращаясь къ многочисленнымъ посѣтителямъ ихъ скромнаго жилища: — зачѣмъ вы всѣ здѣсь?

Многіе голоса хотѣли отвѣчать, но всѣ говорили заразъ, и ничего нельзя было разобрать.

— Молчать, — произнесъ капралъ, сердито насупляя брови: — выслушай меня, Роанъ, я скажу тебѣ, что случилось. Эти проклятыя женщины напрасно голосятъ, я не принесъ тебѣ печальной вѣсти, напротивъ, жребій достался тебѣ, и ты долженъ служить императору. Вотъ и все.

— Нѣтъ, нѣтъ, — застонала мать Роана: — онъ не можетъ идти въ солдаты. Я умру отъ горя

— Пустяки, — отвѣчалъ капралъ: — ты останешься въ живыхъ, и вскорѣ твой сынъ вернется къ тебѣ покрытый славой. А ты, молодецъ, конечно, поступишь въ гренадеры; императоръ любитъ рослыхъ солдатъ. Дай руку твоему двоюродному брату Гильду, онъ также попалъ въ рекруты.

Гильдъ протянулъ руку, но онъ былъ совершенно пьянъ и едва держался на ногахъ.

— Это правда? — спросилъ Роанъ, не обращая вниманія на протянутую руку и дико озираясь по сторонамъ: — отвѣчай мнѣ кто нибудь трезвый.

Капралъ бросилъ на него гнѣвный взглядъ, а Янъ Гаронъ подошелъ къ Роану и положилъ ему руку на плечо. Они были старые друзья и товарищи.

— Это правда, — сказалъ онъ тихо: — Господь оказался милосердымъ ко мнѣ и къ моей матери, но тебѣ выпалъ жребій.

Мать Роана снова громко зарыдала, и сосѣдки начали ей вторить изъ сочувствія. Пораженный роковой вѣстью, Роанъ стоялъ неподвижно и не могъ произнести ни слова. Нѣсколько человѣкъ окружили его, одни выражая сочувствіе, а другіе грубо смѣясь.

— Пошли прочь, — воскликнулъ наконецъ Роанъ, гнѣвно махая руками: — это ложь. Вы издѣваетесь надо мной. Жребій не могъ мнѣ выпасть. Я тамъ не былъ.

— Полно, полно, — произнесъ капралъ, также изрядно выпившій: — такими штуками не проведешь императора. Стыдно скрываться въ минуту исполненія своего долга. Но по счастью для тебя твой дядя былъ тамъ и прилично объяснилъ твое отсутствіе. Все обошлось хорошо. Да здравствуетъ императоръ!

— Такова уже воля Божья, — произнесла одна изъ женщинъ, окружавшихъ бѣдную рыдавшую мать.

— Вы бросали жребій за меня? — воскликнулъ Роанъ, дрожа всѣмъ тѣломъ.

— Я хотѣлъ это сдѣлать, такъ какъ ты не явился, — отвѣчалъ дядя Евенъ, — но Марселла просила уступить ей эту честь, говоря, что ты поручилъ ей вынуть билетъ изъ ящика, если ты не придешь. Благодаря ей тебѣ достался номеръ первый. Ты король рекрутовъ Кромлэ.

— Роанъ Гвенфернъ, номеръ первый! — воскликнулъ Гильдъ, подражая голосу сержанта, и общій смѣхъ встрѣтилъ эту шутку.

Рекрута были почти всѣ пьяны и стали громко теперь звать Роана въ кабачекъ, но искренняго энтузіазма не было замѣтно, и вся эта веселость была, очевидно, напускная.

Неожиданно въ дверяхъ хижины показалось нѣсколько молодыхъ дѣвушекъ. Во главѣ ихъ была Марселла, блѣдная отъ волненія и съ красными пятнами на щекахъ. Увидавъ Роана, она остановилась и бросила на него вопросительный взглядъ.

Съ тѣхъ поръ, какъ онъ узналъ, что Марселла вынула для него роковой номеръ, юноша стоялъ молча, какъ бы во снѣ. Теперь же онъ взглянулъ на нее и быстро отвернулся.

Тяжелая борьба произошла въ сердцѣ молодой дѣвушки, послѣ того какъ она бросила жребій за любимаго человѣка. Въ первую минуту ею овладѣлъ инстинктивный страхъ, но потомъ подъ вліяніемъ своей любви къ императору и энтузіазма къ дядѣ она рѣшилась геройски сыграть свою роль. Видя, что другіе рекрута не отчаивались, она не ожидала встрѣтить и въ Роанѣ большаго сопротивленія, тѣмъ болѣе, что всѣ молодые люди въ Кромлэ ненавидѣли рекрутчину, но, когда выпадалъ имъ жребій, весело шли въ солдаты.

— Посмотри, Роанъ, — сказала она, — я принесла тебѣ розетку.

Подобныя трехцвѣтныя розетки украшали каждаго изъ рекрутовъ, и молодая дѣвушка подошла къ любимому человѣку съ розеткой въ рукахъ при громкихъ крикахъ толпы.

— Прочь! Не трогай меня! — воскликнулъ Роанъ, махая руками.

— Слышите, что онъ говоритъ, — саркастически произнесъ Мишель Гральонъ.

— Мальчишка рехнулся! — промолвилъ капралъ.

— Роанъ, — воскликнула Марселла, испуганная страннымъ выраженіемъ его лица: — я вынула билетъ за тебя и хотя я вовсе не желала, чтобъ ты попалъ въ солдаты, но Богу угодно, чтобъ ты служилъ доброму императору съ Гильдомъ и другими товарищами. Ты, конечно, за это не сердишься на меня. Ты самъ говорилъ, что я могу вынуть билетъ за тебя, я это и сдѣлала. Ты король рекрутовъ и позволь мнѣ пришить тебѣ эту розетку.

Она вытащила изъ кармана своего передника иголку съ ниткой и сдѣлала шагъ впередъ. Онъ продолжалъ стоять молча, неподвижно, опустивъ глаза въ землю. Въ одну минуту умѣлая молодая дѣвушка пришила розетку къ его курткѣ.

Толпа привѣтствовала ее криками, а капралъ кивнулъ головой, какъ бы говоря: «вотъ это хорошо».

— А теперь идемъ въ кабачекъ и выпьемъ за его здоровье.

Всѣ бросились къ дверямъ, но неожиданно раздался голосъ

Роана, который какъ бы очнулся отъ сна:

— Стойте! Вы всѣ рехеулись и меня свели съ ума. Что вы болтаете объ императорѣ и рекрутчинѣ? Я ничего не понимаю. Вы говорите, что жребій упалъ на меня, и что я долженъ или убивать другихъ, или самъ быть убитымъ. Я никогда не пойду въ солдаты, къ чорту вашего Бонапарта и его армію! Я знать ихъ не хочу.

И, сорвавъ съ груди розетку, онъ бросилъ ее въ огонь. Смутный ропотъ пробѣжалъ въ толпѣ, а его мать схватила за руку юношу, внѣ себя отъ страха, и стала еще громче всхлипывать.

— Тише, мама, — продолжалъ онъ и, обратясь къ капралу, воскликнулъ: — вашъ Бонапартъ можетъ меня убить, но не заставитъ меня убивать другихъ. Клянусь Богомъ, что онъ не имѣетъ права требовать, чтобъ всѣ сражались за него. Еслибъ всѣ французы имѣли храбрость говорить, какъ я, то у него не было бы арміи, и онъ пересталъ бы водить на закланіе свои невинныя жертвы. Ступайте къ нему и помогайте ему въ его кровавомъ дѣлѣ, но я останусь дома.

— Роанъ, ради Бога молчи, — воскликнула Марселла со слезами на глазахъ: — ты говоришь глупости.

Онъ не взглянулъ на нее и ничего не отвѣчалъ.

— Мой двоюродный братецъ просто трусъ, — произнесъ Гильдъ Дерваль съ грубымъ смѣхомъ.

Роанъ хотѣлъ броситься на него, но сдержалъ себя и только презрительно взглянулъ на колоссальнаго молодца.

— Слушай, — произнесъ старый солдатъ внѣ себя отъ гнѣва: — Гильдъ правъ, и Роанъ Гвенфернъ трусъ; мало того, онъ шуанъ, измѣнникъ и богохульникъ. Тетка Гвенфернъ, твой сынъ проклятая собака. Онъ произноситъ хулу противъ императора, и я удивляюсь, что онъ еще живъ.

Дѣло принимало опасный оборотъ; Роанъ бросалъ вызывающіе взгляды на дядю и всѣхъ присутствовавшихъ.

— Евенъ, — промолвила сквозь слезы старуха: — грѣшно такъ говорить о моемъ сынѣ.

— Слушай, — продолжалъ капралъ, — будемъ человѣколюбивы, ребята. Быть можетъ, этотъ мальчишка боленъ, или его сглазили, а завтра онъ придетъ съ повинной головой и будетъ просить, чтобъ его приняли въ число защитниковъ родины. Въ противномъ случаѣ мы придемъ за нимъ и въ крайности затравимъ его, какъ бѣшеную собаку. Но такъ или иначе онъ поступитъ на службу императора. Если же мы насильно сдадимъ его въ солдаты, то пусть первая пуля, которую онъ услышитъ, убьетъ проклятаго труса.

Роанъ все молчалъ, но на его лицѣ играла странная улыбка. Слова теперь были безполезны, такъ какъ наступила минута дѣйствовать.

— Вы не справедливы къ нему, дядя Евенъ, — сказала Марселла, прерывая наступившее молчаніе и становясь между ними обоими. — Роанъ не сознаетъ, что говоритъ въ нервномъ раздраженіи. Но онъ не трусъ и храбрѣе всѣхъ присутствующихъ.

Въ толпѣ послышался ропотъ.

— Молчи, Марселла! — воскликнулъ капралъ.

— Я не буду молчать, — продолжала молодая дѣвушка: — я во всемъ виновна и я принесла ему несчастье. Прости меня, Роанъ. Я молила Бога, чтобъ онъ отвратилъ отъ тебя эту судьбу, но ему не угодно было услышать мою молитву. Дѣлать нечего, покорись волѣ Божіей, и онъ милосердно сохранитъ тебя во время войны.

Юноша печально взглянулъ на молодую дѣвушку, и при видѣ слезъ, выступившихъ на ея глазахъ, онъ вздрогнулъ. Сердце его болѣзненно сжалось, и, взявъ ея руку, онъ поцѣловалъ ее при всѣхъ.

— Жаль, что такая красавица оказываетъ предпочтеніе трусу, — воскликнулъ Мишель Гральонъ: — тогда какъ…

Но онъ не могъ окончить своей фразы, потому что Роанъ ударилъ его съ такой силой, что онъ грохнулся на полъ. Марселла въ страхѣ отскочила, а Роанъ направился къ дверямъ, расталкивая толпу.

— Схватите его! Держите его! Убейте его! — послышалось въ толпѣ.

— Арестуйте его! — воскликнулъ капралъ.

Но Роанъ отбрасывалъ своихъ противниковъ то въ одну, то другую сторону и продолжалъ подвигаться къ двери. Тамъ на него накинулись Гильдъ и Хоэль; на минуту юноша колебался, помня, что они братья Марселлы, но, потомъ онъ подставилъ ногу Гильду, который упалъ, и легко расправился съ полупьянымъ Хоэлемъ. Когда же оба его противника лежали на полу, то онъ обернулся, бросилъ поспѣшный взглядъ на Марселлу и вышелъ изъ хижины.

XV.
У патера.

Поздно въ эту ночь патеръ Роланъ сидѣлъ въ своей комнатѣ передъ огнемъ, горѣвшимъ въ каминѣ. Его жилище было очень скромное, украшенное деревяннымъ столомъ, нѣсколькими соломенными стульями, кроватью съ темными занавѣсками, грубыми изображеніями святыхъ въ рамкахъ и распятіемъ изъ чернаго дерева. Онъ читалъ, но не священную книгу, а напротивъ очень смѣлый протестъ противъ злоупотребленій въ католической церкви въ дореволюціонныя времена.

Неожиданно послышался стукъ въ наружную дверь, и черезъ минуту служанка ввела въ комнату молодого человѣка, въ которомъ патеръ узналъ Роана Гвенферна.

Оставшись на единѣ съ патеромъ, Роанъ блѣдный, какъ смерть, сказалъ твердымъ, но почтительнымъ тономъ:

— Я пришелъ къ вамъ, отецъ Роланъ, съ просьбой о помощи.

Патеръ взглянулъ на него съ удивленіемъ, но, указавъ на стулъ, проговорилъ:

— Садитесь.

— Мнѣ выпалъ жребій идти въ солдаты, — продолжалъ Роанъ, качая головой и не двигаясь съ мѣста: — я не вынималъ билета изъ ящика и, быть можетъ, имѣлъ бы право протестовать, но это все равно. Съ самого начала я былъ увѣренъ, что не избѣгну рекрутчины. Власти выбираютъ сильныхъ молодцевъ, а я силенъ. Но, отецъ Роланъ, я рѣшился ни за что не идти на войну. Я трезво обдумалъ эту рѣшимость и скорѣе умру, чѣмъ измѣню ей. Вы смотрите на меня съ странной улыбкой, словно не понимаете, что я говорю. Дѣло въ томъ, что я не хочу быть солдатомъ и не буду. Это также вѣрно, какъ то, что каждому человѣку предстоитъ умереть.

Патеръ Роланъ часто разговаривалъ съ рекрутами и ихъ родственниками, которые приходили къ нему за совѣтомъ, но онъ никогда не слыхалъ подобныхъ рѣчей. Всегда жертвы рекрутчины плакали, убивались и уходили со слезами на глазахъ, но съ покорностью въ сердцѣ. Напротивъ этотъ юноша не плакалъ, а говорилъ въ сильно возбужденномъ состояніи, рѣзко, почти нахально. Онъ стоялъ, гордо поднявъ голову, и пристально смотрѣлъ на служителя алтаря.

— Вамъ выпалъ жребій, и какъ мнѣ ни жаль васъ, но вы должны идти въ солдаты, — отвѣчалъ патеръ, пожимая плечами.

— Не смотря на то, что я единственный сынъ вдовы.

— Теперь это ничего не значитъ. На этотъ разъ берутъ даже хромыхъ и калѣкъ. Императору нужны солдаты и, какъ это ни тяжело, всѣ должны жертвовать собой.

— Хорошо, отецъ Роланъ, — сказалъ юноша послѣ минутнаго молчанія и дико смотря на патера: — вы слышали о моей рѣшимости не идти въ солдаты. Наполеонъ не хочетъ оставить меня дома, а сосѣди не желаютъ мнѣ помочь. Я пришелъ къ вамъ за помощью.

— Ко мнѣ?

— Да, къ вамъ. Вы святой человѣкъ. Вы представитель Бога на землѣ. Я обращаюсь къ вашему Богу и чрезъ васъ говорю Ему, что желаю исполнять заповѣдь Божію и не убивать людей, а потому я не пойду въ солдаты. Христосъ умеръ на крестѣ, не поднимая руки противъ своихъ враговъ. Я пришелъ къ вамъ и жду, что по вашей молитвѣ Господь окажетъ мнѣ свою милосердую помощь.

Эти слова были произнесены вызывающимъ тономъ, и голосъ юноши звучалъ твердо, рѣшительно. Патеръ Роланъ былъ поставленъ втупикъ. Онъ самъ не долюбливалъ Наполеона, но подобныя рѣчи въ такихъ обстоятельствахъ были не мыслимы, и онъ отвѣчалъ добродушно, но строго:

— Сынъ мой, молить о помощи Бога можно только на колѣняхъ, а не съ гордыней въ сердцѣ. Только смиренную, покорную мольбу можетъ услышать Господь.

— Я слыхалъ это не разъ, — сказалъ прежнимъ тономъ юноша: — и я часто молился на колѣняхъ, но сегодня я не могу преклонить ихъ. Вы добрый человѣкъ, отецъ Роланъ, и сочувствуете бѣднымъ, скажите мнѣ, справедливо ли, чтобъ опустошали землю, чтобъ, погубивъ пятьсотъ тысячъ человѣкъ, теперь требовали новыхъ четыреста тысячъ жертвъ. Если всѣ люди братья, то развѣ хорошо братьямъ убивать другъ друга. Развѣ Всеправедный и Всемилосердый Господь можетъ допускать братоубійство?

— Не богохульствуйте, — воскликнулъ патеръ, вставая, и прибавилъ торжественнымъ тономъ: — вы не понимаете того, о чемъ говорите. Война была всегда, и о ней говорится въ Священномъ Писаніи. Люди всегда ссорятся между собой, и то же дѣлаютъ націи. Если вы, ударивъ человѣка, который подниметъ на васъ руку, будете вполнѣ правы, то почему націямъ не поступать также?

— А Христосъ сказалъ: «если ударятъ тебя по одной щекѣ, то подставь другую».

Патеръ закашлялъ и смутился.

— Нельзя слѣдовать буквѣ Священнаго Писанія, а надо руководствоваться его духомъ, — сказалъ онъ послѣ нѣкотораго молчанія: — мы съ вами вдвоемъ, и я вамъ откровенно скажу, что я не люблю Наполеона; онъ грубо обошелся съ папой, и онъ не государь по Божьей милости; но онъ царствуетъ, и мы должны ему повиноваться. Припомните другой текстъ: «отдавайте кесарево кесарю, а Божіе Богу». Это значитъ, что наша душа принадлежитъ Богу, а бренное тѣло… гм… кесарю, а въ настоящемъ случаѣ Наполеону.

Роанъ ничего не отвѣчалъ и началъ ходить взадъ и впередъ по комнатѣ.

— Помолимся, — сказалъ патеръ, желая окончательно успокоить разстроеннаго юношу.

— Нѣтъ, — отвѣчалъ Роанъ: — я не могу сегодня молиться, не сердитесь на меня. Вы только что сказали, что душа моя принадлежитъ Богу, а тѣло кесарю, но я послѣдняго не признаю. Я люблю жизнь, люблю свою физическую силу, люблю мать и ту женщину, которой отдалъ свое сердце. Я люблю миръ и всѣхъ людей. Вы называете мое тѣло бреннымъ, но оно мнѣ дорого, и я знаю, что другимъ ихъ тѣла также дороги, а потому я поклялся никого не убивать по чьему бы то ни было приказанію. Прощайте.

Но добрый патеръ не могъ видѣть какихъ бы то ни было страданій и потому поспѣшно воскликнулъ:

— Нѣтъ, останьтесь. Я постараюсь оказать вамъ помощь.

— Вы не можете, — отвѣчалъ юноша и вышелъ изъ комнаты.

Патеръ опустился на стулъ и отеръ платкомъ себѣ лобъ, на которомъ выступили крупныя капли пота.

Въ то самое время, какъ Роанъ бесѣдовалъ съ служителемъ алтаря, Марселла молилась Богу въ своей скромной, маленькой комнатѣ.

Она была одна, такъ какъ ея мать еще оставалась внизу, гдѣ вся семья громко обсуждала поступокъ Роана. Конечно, никто не вѣрилъ, чтобъ онъ сталъ серьезно сопротивляться властямъ, такъ какъ дезертировъ безмилосердно преслѣдовали, но, все-таки, въ глазахъ капрала и его Макавеевъ онъ былъ трусомъ и заслуживалъ самаго строгаго осужденія.

Стоя на колѣняхъ передъ образомъ Богородицы съ Предвѣчнымъ Младенцемъ и портретомъ Наполеона, Марселла горячо молилась, говоря:

— Благослови мою любовь къ Роану, Пресвятая Дѣва, сохрани его въ страшной войнѣ и внуши ему, чтобъ онъ простилъ меня за вынутье жребья. О, Милосердый Боже, помилуй добраго императора, за котораго мой бѣдный Роанъ и мой братъ Гильдъ будутъ сражаться; даруй ему побѣду надъ врагами и возврати его невредимымъ также, какъ ихъ. Аминь.

Она встала и подошла къ окну, луна ярко освѣщала море и улицы селенія, только дома бросали передъ собой темныя тѣни.

Прямо противъ окна стоялъ какой-то человѣкъ, въ которомъ Марселла тотчасъ узнала Роана. Она отворила окно и, высунувшись, шепотомъ произнесла:

— Роанъ! Роанъ!

Прежде онъ всегда откликался на ея зовъ, но на этотъ разъ онъ даже не взглянулъ на окно и медленно удалился.

XVI.
Благословеніе добраго человѣка.

Спустя недѣлю послѣ бросанья жеребья рекрутами въ Сенъ-Гурло, происходила на зеленой полянѣ, въ двадцати миляхъ отъ этого города, странная сцена. Подъ свѣтлыми лучами полуденнаго солнца сидѣлъ на травѣ пожилой человѣкъ съ книгой въ рукахъ и громко читалъ яснымъ, внятнымъ голосомъ. Его окружало восемь человѣческихъ фигуръ, которыя почти всѣ внимательно слушали чтеніе.

Чтецъ былъ учитель Арфоль, а слушатели его ученики. Старшій изъ нихъ былъ добродушный, но тупой на взглядъ, поселянинъ лѣтъ двадцати пяти, въ широкой поярковой шляпѣ и поношенной старомодной одеждѣ, состоявшей изъ черной куртки, черныхъ шараваръ и черныхъ штиблетъ; онъ сидѣлъ съ широко открытыми глазами и ртомъ, рельефно олицетворяя тупость и любопытство. Рядомъ съ нимъ находился восемнадцатилѣтній юноша съ коротко обстриженной головой, очевидно, также сельскій работникъ, или сынъ фермера. Кромѣ того, тутъ были двѣ толстыя четырнадцатилѣтнія дѣвушки въ пестрыхъ юбкахъ, бѣлыхъ чепцахъ и деревянныхъ башмакахъ, а также два невзрачные невысокаго роста юноши. Наконецъ, за плечомъ учителя стояли маленькій мальчикъ и маленькая дѣвочка лѣтъ шести; это были удивительно комичныя фигурки: мальчикъ былъ, подобно взрослому поселянину, весь въ черномъ и въ шляпѣ съ широкими полями, а на дѣвочкѣ были черные чулки, деревянные башмаки, черная юбка, черный корсажъ и громадный бѣлый чепецъ, концы котораго падали на ея талью. Они оба казались серьезными стариками: дѣвочка сложила руки на груди, а мальчикъ засунулъ свои пальцы за шаравары.

Эта оригинальная группа помѣщалась на вересковой полянѣ, пересѣкаемой мѣстами зелеными пастбищами и тянущейся вдоль гранитныхъ утесовъ къ морю. Вдали виднѣлись разбросанныя маленькія фермы, а съ того холма, на которомъ сидѣлъ учитель Арфоль, открывался обширный видъ на берегъ и блестѣвшее подъ лучами солнца море.

— Ну, теперь почитай ты, Катель, — сказалъ Арфоль, прекращая чтеніе и обращаясь къ маленькой дѣвочкѣ.

Она нагнулась надъ самой книгой, которая была, Новымъ Завѣтомъ въ французскомъ переводѣ, и прочла двѣ строчки, путая французскія слова съ бретонскими. Учитель потрепалъ ее по головѣ, и она покраснѣла отъ удовольствія. Затѣмъ очередь была мальчика, но онъ выказалъ гораздо менѣе способности къ грамотѣ, а хуже всѣхъ оказался взрослый поселянинъ, который рѣшительно не могъ произносить правильно даже односложныхъ словъ. Однако онъ обнаруживалъ самое ревностное желаніе научиться читать и добродушно улыбался, когда маленькая дѣвочка громко смѣялась надъ его ошибками.

Покончивъ съ урокомъ, учитель снова началъ читать, быстро переводя прочтенныя фразы съ французскаго языка на мелодичное бретонское нарѣчіе. Дѣти слушали съ большимъ вниманіемъ; очевидно, для нихъ священное Писаніе имѣло только сказочный интересъ, но неожиданно учитель остановился и сказалъ:

— Помолимся.

Всѣ опустились на колѣни отъ взрослаго поселянина до маленькой дѣвочки, которая стала набожно перебирать деревянныя четки, висѣвшія у нея на шеѣ.

— Помилуй, Господи, — началъ учитель: — и просвѣти этихъ маленькихъ дѣтей; да познаютъ они Тебя и да сохранятъ въ своемъ сердцѣ Твою правду. Научи ихъ Твоей великой заповѣди любви и мира, укрѣпи ихъ и наставь, такъ чтобъ они признавали лишь Твою святую волю, а не поклонялись злымъ людямъ. Аминь.

Дѣти набожно крестились, слушая импровизованную молитву учителя, и когда онъ кончилъ, то весело окружили его.

— Сегодня довольно, — сказалъ онъ, положивъ руку на голову маленькой дѣвочки: — а завтра приходите сюда же и въ то же время.

— Учитель, — воскликнула Катель: — мама очень сердится, что ты не остановился у нея. Она приготовила тебѣ пару кожаныхъ башмаковъ.

— Скажи твоей матери, что я приду сегодня ночевать къ ней, — отвѣчалъ Арфоль съ улыбкой.

— Это не хорошо, — воскликнула одна изъ старшихъ дѣвочекъ: — вы обѣщали тетѣ Ноллѣ остаться у насъ.

— Ну, мы увидимъ, — произнесъ учитель, кивая головой: — однако вамъ пора домой. Прощайте, Пепьенъ. Не унывайте, вы скоро научитесь читать.

Эти слова были обращены къ взрослому поселянину, и онъ разсыпался въ благодарности, приглашая учителя на ферму своего брата, у котораго онъ былъ работникомъ.

Черезъ минуту вся школа разсѣялась, и Арфоль задумчиво слѣдилъ за исчезавшими въ пространствѣ фигурами своихъ учениковъ.

Подобные ему, странствующіе учителя наводняли Бретань въ дореволюціонныя времена; они ходили изъ селенія въ селеніе, съ фермы на ферму и учили дѣтей молитвамъ на латинскомъ языкѣ и катехизису. Большею частью это были люди, не попавшіе по различнымъ причинамъ въ число служителей алтаря. Ихъ жизнь была тяжелая, а пища самая грубая, вообще ихъ ремесло походило на нищенство. Они преподавали вездѣ, во всякое время и при всякихъ условіяхъ: иногда въ полѣ, иногда на скотномъ дворѣ, иногда и въ домахъ, но чаще на открытомъ воздухѣ. Имъ платили очень мало, по шести су въ мѣсяцъ съ каждой семьи; кромѣ того, они получали въ подарокъ хлѣбъ, свинину, медъ, полотно. Вездѣ они находили пріютъ на ночь и вообще пользовались уваженіемъ невѣжественнаго народа, въ глазахъ котораго они имѣли нѣкотораго рода святость, потому что когда-то подготовлялись къ духовному званію. Такимъ образомъ они странствовали съ мѣста на мѣсто, пока старость и болѣзнь не прекращали ихъ скитаній; большинство изъ нихъ кончали свою жизнь нищими, прося Христа ради кусокъ хлѣба. Во время революціи эти странствующіе учителя совершенно исчезли, но въ послѣдніе годы имперіи, когда Наполеонъ стремился возстановить религію и церковь, то нѣкоторые изъ нихъ стали снова появляться въ мѣстностяхъ своей прежней дѣятельности.

Хотя въ эпоху революціи учителю Арфолю не могло быть тридцати лѣтъ, но никто не помнилъ его въ Бретани ранѣе начала нынѣшняго столѣтія. Онъ впервые появился въ прибрежныхъ селеніяхъ серіознымъ, пожилымъ человѣкомъ съ отпечаткомъ страшнаго горя на лицѣ, а въ виду его многихъ странныхъ выраженій нѣкоторые поселяне сомнѣвались въ его здравомъ умѣ. Никто не зналъ, учился ли онъ юношей въ какой нибудь семинаріи, и даже никому не было извѣстно, былъ ли онъ бретонецъ по происхожденію. О немъ только разсказывали, что онъ жилъ во время террора въ одномъ изъ большихъ городовъ и видѣлъ тамъ такіе ужасы, что его волоса преждевременно посѣдѣли. Какъ бы то ни было народъ его любилъ. Сердечная доброта при какихъ бы то ни было убѣжденіяхъ обезоруживаетъ всякое враждебное отношеніе; при томъ же учитель Арфоль никогда не мозолилъ глазъ своими мнѣніями. Поэтому его встрѣчали радушно во всѣхъ селеніяхъ и на всѣхъ фермахъ, а когда онъ не находилъ себѣ убѣжища и пищи, то проводилъ ночь на открытомъ воздухѣ и питался чернымъ хлѣбомъ, кусокъ котораго всегда находился въ его котомкѣ. Его жизнь была тяжелая, но она соотвѣтствовала его желаніямъ.

Когда исчезъ изъ вида послѣдній ученикъ, Арфоль устремилъ глаза на море. Онъ сѣялъ сѣмена просвѣщенія и былъ счастливъ. Спустя нѣсколько минутъ, онъ всталъ и, заложивъ руки за спину, пошелъ тихими шагами по зеленой полянѣ. Его испитое, утомленное лицо сіяло внутреннимъ свѣтомъ.

Неожиданно онъ услыхалъ за спиной шаги, и чья-то рука опустилась на его плечо. Онъ обернулся, и передъ нимъ стоялъ, точно возставшій изъ нѣдръ земли, Роанъ Гвенфернъ.

Съ перваго взгляда Арфоль не узналъ своего прежняго ученика: такъ онъ измѣнился. Волоса его торчали въ безпорядкѣ, глаза были налиты кровью, щеки впалыя, блѣдныя, лице не выбрито. Недолго человѣку превратиться въ звѣря, когда его немилосердно травятъ, и уже вся фигура Роана обнаруживала слѣды такой травли. Онъ, казалось, вышелъ изъ могилы: одежда его была разорвана и покрыта грязью, ноги были босыя, а руки обнажены до локтей. Но не смотря на эту печальную внѣшность, онъ, все-таки, оставался прежнимъ красавцемъ: голова его все еще напоминала льва, волоса также золотисто блестѣли, глаза также гордо сверкали.

— Роанъ! — воскликнулъ Арфоль, не вѣря своимъ глазамъ.

— Да это я, — отвѣчалъ юноша, съ искусственнымъ смѣхомъ: — я спрятался за сосѣднимъ друидскимъ камнемъ и выжидалъ, пока вы кончите свой урокъ. Право, мнѣ казалось, что я никогда не выйду изъ этой живой могилы.

Онъ снова засмѣялся и сталъ дико озираться по сторонамъ.

— Роанъ, — спросилъ учитель, нѣжно положивъ ему руку на плечо и тревожно смотря на него: — что случилось?

Юноша заскрежеталъ зубами и тихо отвѣчалъ:

— То, чего я опасался.

— Что?

— Я попалъ въ рекруты. Десять дней тому назадъ бросали жребій, а потомъ происходило медицинское освидѣтельствованье. Старый Пипріакъ съ цѣлымъ отрядомъ солдатъ приходилъ ко мнѣ на прошлой недѣлѣ, но по несчастью меня не было дома, и я не могъ ихъ угостить.

Онъ снова дико засмѣялся. Теперь все было ясно для учителя, и онъ сказалъ съ глубокимъ сожалѣніемъ:

— Бѣдный Роанъ. Я это время молился за тебя, но все тщетно. Тебя поразила роковая судьба, и ты возсталъ противъ нея. Боже мой, какъ это ужасно.

Роанъ отвернулся, чтобъ скрыть слезы, отуманившія его глаза. Нѣжныя слова учителя подѣйствовали на него съ чарующей силой.

— Я зналъ, что это будетъ, — произнесъ онъ черезъ нѣсколько минутъ, взявъ за обѣ руки добраго человѣка: — и оно случилось, хотя я самъ не бросалъ жребія, а его бросили за меня. Когда мнѣ объ этомъ объявили, то я сказалъ, что не пойду въ солдаты и не исполню приказанія Наполеона. Кто-то донесъ, что я сопротивляюсь властямъ, и мнѣ прислали повѣстку о немедленной явкѣ въ Траонили. Я не пошелъ туда. Меня снова вызвали, и я снова остался дома. Тогда явились за мной и хотѣли меня арестовать. Я бѣжалъ изъ дома, и меня преслѣдовали, какъ дикаго звѣря, но я только смѣялся надъ ними, зная тысячу разъ лучше ихъ всѣ тропинки. Все-таки, я пришелъ въ отчаяніе и рѣшилъ посовѣтоваться съ тобой. Двѣ ночи я ходилъ по твоимъ слѣдамъ и всюду спрашивалъ о тебѣ. Вчера меня едва не поймали въ сосѣднемъ селеніи, и одинъ солдатъ захватилъ меня такъ крѣпко, что я только вырвался, оставивъ ему рукавъ и деревянные башмаки. Дѣло было очень жаркое, учитель Арфоль. Такъ травятъ волковъ въ Бернардскомъ лѣсу.

Роанъ говорилъ очень быстро, какъ бы боясь, чтобъ его не перебилъ учитель, который все болѣе и болѣе блѣднѣлъ.

— Сегодня ночью, — продолжалъ онъ, — я узналъ, что вы въ Траонили, и прослѣдилъ за вами досюда, а здѣсь я терпѣливо ждалъ, пока вы остались одни.

Равнина была пустынна, и они оба шли шагъ за шагомъ по направленію къ морю, которое сверкало вдали подъ солнечными лучами.

— Скажи же, что мнѣ дѣлать, — произнесъ Роанъ, неожиданно останавливаясь.

— Это ужасно, — отвѣчалъ учитель, какъ бы очнувшись отъ тяжелой думы: — я не могу тебѣ дать совѣта, потому что я не вижу для тебя никакой надежды.

— Никакой надежды?

— Да, тебѣ остается подчиниться судьбѣ и просить прощенія у властей. Теперь солдаты нужны, и тебя охотно простятъ, но если ты этого не сдѣлаешь и тебя впослѣдствіи поймаютъ, то тебѣ не избѣжать смерти.

— Я это знаю, — отвѣчалъ Роанъ, презрительно махнувъ рукой, — но въ крайнемъ случаѣ я могу умереть раньше и не даться имъ въ руки живымъ. А вы серьезно совѣтуете мнѣ отдаться въ руки властей?

— Я не вижу другаго исхода.

— Вы хотите, чтобъ я сдѣлался солдатомъ?

— Не я хочу, а судьба, и Богъ тебя проститъ за это, такъ какъ ты пойдешь въ солдаты помимо своей воли. Одинъ въ полѣ не воинъ. Къ тому же даже на войнѣ ты можешь служить Богу и не отнимать жизни у Его созданій.

— И больше вы мнѣ ничего не скажете? — спросилъ Роанъ, опустивъ глаза на землю.

— Ничего.

— А развѣ я не могу бѣжать изъ Франціи и скрыться въ какой нибудь чужой странѣ?

— Нѣтъ, — отвѣчалъ учитель, качая головой: — если ты пойдешь въ одну сторону, то передъ тобой будетъ Ваннъ, съ другой стороны находится Нантъ, а съ третьей — Брестъ, и между этими тремя городами расположено множество селеній. На всѣхъ перекресткахъ, во всѣхъ кабачкахъ, зорко слѣдятъ за дезертирами.

— А если бы я отправился въ Марлэ и сѣлъ тамъ на корабль?

— Это невозможно. Страна отъ Кромлэ досюда самая пустынная во всей Бретани, а тебя и тутъ преслѣдовали. Дорога же въ Марлэ многолюдная, и на ней тебя непремѣнно поймаютъ.

Слова учителя нимало не удивили Роана, который уже обдумалъ свое положеніе со всѣхъ сторонъ и зналъ, что ему не было исхода.

— Вы совѣтуете мнѣ идти въ солдаты, — сказалъ онъ послѣ минутнаго молчанія, — но я пришелъ къ вамъ не за такимъ совѣтомъ. Вы принимаете меня за ребенка, за существо слабое, нерѣшительное. Вы ошибаетесь, я человѣкъ, а когда человѣкъ далъ клятву передъ Богомъ, то онъ долженъ исполнить ее, или умереть. Вы помните ту ночь, когда я спрашивалъ у васъ, правъ ли человѣкъ, который откажется идти въ солдаты?

Учитель утвердительно кивнулъ головой и съ глубокимъ чувствомъ взглянулъ на стоявшаго передъ нимъ юношу. Онъ давалъ ему совѣтъ, какъ обыкновенному молодому человѣку, а въ глазахъ его свѣтился огонь, ясно доказывавшій, что онъ былъ рѣдкимъ существомъ, благородно возстававшимъ противъ жестокой безчеловѣчности людей.

— А если вы помните, — продолжалъ Роанъ: — то вы не можете совѣтовать мнѣ отдаться въ руки властей. Я рѣшился никогда не быть солдатомъ и не убивать другихъ, хотя бы меня за это убили самого. Теперь пришло время осуществить эту рѣшимость. Вы говорите, что для меня нѣтъ надежды, но вы забываете одно — я могу умереть.

Онъ теперь говорилъ не вызывающимъ тономъ, а тихо, твердо. Въ его голосѣ слышалась непреложная воля, и учитель Арфоль долженъ былъ признать въ своемъ сердцѣ, что посѣянныя имъ сѣмена принесли плодъ. Въ настоящую минуту ученикъ служилъ примѣромъ для учителя и училъ его свято сохранять данную клятву.

Слезы выступили на глазахъ добраго человѣка, и Роанъ, увидавъ ихъ, задрожалъ всѣмъ тѣломъ, хотя его глаза были совершенно сухи. Впродолженіе нѣсколькихъ минутъ они шли молча и когда достигли края отвѣсныхъ утесовъ, у подножья которыхъ шумѣло море, Роанъ сѣлъ на выдающійся камень и устремилъ свои взоры въ голубую даль.

— Ночью будетъ буря, — промолвилъ онъ наконецъ спокойно, словно разговаривая съ товарищемъ-рыбакомъ: — вонъ на юго-западѣ поднимаются зловѣщія тучи.

Учитель Арфоль ничего не отвѣчалъ, и Роанъ послѣ продолжительнаго молчанія снова произнесъ:

— Вы на меня не сердитесь?

— Я сержусь на себя, — произнесъ учитель, положивъ руку на плечо юноши и нѣжно смотря на него: — я сержусь на свою слабость, на то, что я, зная о совершающемся нечестіи, не въ силахъ противостоять ему. Я заслужилъ твоего упрека, сынъ мой. Я не правъ, а ты правъ. Не слѣдуетъ поддерживать зло, даже чтобъ спасти свою жизнь. Проклятъ тотъ, кто убиваетъ своего ближняго. Я плачу за тебя, дитя мое, но въ глубинѣ своего сердца я говорю: да благословитъ его Господь. Онъ правъ, онъ истинно благородный, мужественный человѣкъ, и еслибъ я былъ его отцемъ, то гордился бы такимъ сыномъ.

Роанъ быстро вскочилъ и, простирая руки къ учителю, воскликнулъ:

— Вы мой отецъ и, наконецъ, вы произнесли слова, услышать которыя жаждала моя душа; я за этимъ и пришелъ къ вамъ.

Лице его сіяло, и еслибъ онъ былъ поэтомъ, или музыкантомъ, то это сіяніе было бы признано доказательствомъ генія.

— Всѣ противъ меня, — продолжалъ онъ: — даже та, которую я люблю больше всего на свѣтѣ. Только моя мать и вы стоите за меня. Всякій добрый отецъ пожелалъ бы скорѣе смерти своего сына, чѣмъ его безчестья, а вы мой добрый отецъ, и пойти въ солдаты для меня безчестье. Ваши слова сдѣлали меня сильнымъ и счастливымъ. Благословите меня, и я спокойно уйду.

— Не проси моего благословенія, Роанъ, — отвѣчалъ учитель вздрогнувъ: — я не достоинъ благословлять другихъ. Ты самъ призналъ бы это, еслибъ ты зналъ все.

Роанъ тихо опустился на колѣни и, смотря прямо въ лице учителю, промолвилъ:

— Благослови меня, отецъ. Ты единственный добрый человѣкъ, котораго я знаю, и говорятъ, что ты нѣкогда былъ патеромъ. Твои слова, твоя любовь сдѣлали меня тѣмъ, чѣмъ я теперь, а твое благословеніе придастъ мнѣ новыя силы для борьбы. Ты сказалъ, что я правъ, и, что Богъ меня помилуетъ. Благослови меня и предоставь Господу мою дальнѣйшую судьбу.

Учитель Арфоль поднялъ глаза къ небу и набожно благословилъ колѣнопреклоненнаго юношу.

XVII.
Въ бурную ночь.

Привычные глаза Роана Гвенферна его не обманули. Къ концу дня разразилась буря.

Разставшись съ учителемъ Арфолемъ, который отправился на сосѣднія фермы, Роанъ пошелъ вдоль края утесовъ. Путь его шелъ чрезъ верескъ, который мѣстами достигалъ человѣческаго роста, а кое-гдѣ онъ долженъ былъ ползти начетверенькахъ, чтобъ найти слѣды тропинки. Чѣмъ дальше онъ шелъ, тѣмъ пустыннѣе становилась мѣстность. До самаго полуострова Крестнаго Мыса онъ не встрѣтилъ ни одного человѣческаго существа.

Теперь выраженіе лица молодого человѣка было довольно спокойное. Онъ уже не походилъ на затравленнаго звѣря, и вся его фигура дышала печальнымъ, но твердымъ самообладаніемъ; видя у своихъ ногъ морскія волны, надъ головой кружившіяся въ воздухѣ стаи чаекъ, а вокругъ себя козъ, тихо, безбоязненно дававшихъ ему дорогу, онъ чувствовалъ, что находился наединѣ съ природой, которую всегда любилъ, но которая ему казалась дороже, чѣмъ когда либо, съ тѣхъ поръ, какъ онъ одинъ вступилъ въ борьбу со всѣмъ свѣтомъ.

Онъ возсталъ противъ того роковаго призрака, за которымъ безмолвно слѣдовалъ весь міръ. Вмѣсто того, чтобъ сдѣлаться рабомъ и по приказанію убивать своихъ ближнихъ, онъ могъ свободно жить и двигаться, какъ ему было угодно, а въ крайности умереть по своей доброй волѣ. Ни одна морская птица, ни одинъ тюлень не были свободнѣе его. Его сердце билось въ унисонъ съ пульсомъ земли.

Вода на безпредѣльномъ пространствѣ весело сверкала и наполняла воздухъ своимъ мелодичнымъ плескомъ; свѣжій воздухъ окружалъ его, и онъ со счастьемъ упивался имъ, чувствуя, что его силы быстро умножаются. Сознаніе, что онъ человѣкъ, одушевляло его, и онъ считалъ блаженствомъ, что природа принимала его въ свои объятія наравнѣ со всѣми своими созданіями, которыя возстаютъ противъ жестокости людей. Прежде онъ былъ слабъ и ощущалъ страхъ, но теперь, получивъ благословеніе добраго человѣка, онъ вернулся къ природѣ счастливый, могучій своей рѣшимостью.

Хоть временно, но онъ былъ счастливъ, потому что преслѣдованія возбуждаютъ въ человѣческомъ сердцѣ невѣдомыя силы, мужество и самодовѣріе. Роанъ всегда считалъ себя выше окружавшихъ его сосѣдей, такъ какъ при всѣхъ его хорошихъ качествахъ онъ отличался сильнымъ самолюбіемъ. Онъ не былъ обыкновеннымъ человѣкомъ и не чувствовалъ себя безмолвнымъ рабомъ плуга, или меча. Теперь, когда онъ возсталъ противъ всѣхъ, его самолюбіе достигло болѣзненно-страстнаго развитія. Съ какой-то радостью онъ измѣрялъ громадную силу своихъ враговъ и самодовольно сознавалъ, что идетъ одинъ на борьбу съ ними.

Занятый подобными мыслями и чувствами, Роанъ шелъ миля за милей въ полномъ забвеніи о разлукѣ съ матерью и Марселлой; но когда день сталъ склоняться къ вечеру, небо заволоклось тучами и пошелъ унылый дождь, то онъ снова сталъ сознавать свое одиночество.

Онъ теперь находился почти на крайней оконечности полуострова Крестоваго Мыса. Вокругъ него было сплошное безлюдье и запустѣніе. Дождь все усиливался. Громадные морскіе валы разбивались объ утесы съ оглушительнымъ трескомъ.

Роанъ сѣлъ на выдающійся камень и вынулъ изъ-за пазухи кусокъ чернаго хлѣба, а за недостаткомъ воды подставилъ ладонь подъ дождь и напился его каплями. Все это для него не было новостью. Сотни разъ онъ такъ утолялъ свой голодъ и жажду для удовольствія, а теперь впервые дѣлалъ это по необходимости. Однако никогда одиночество не казалось ему столь желаннымъ, какъ теперь.

Сидя одинъ на скалѣ, вдали отъ людей, онъ составилъ свой планъ дѣйствія, и когда онъ поднялся съ мѣста, то этотъ планъ былъ уже совершенно готовъ во всѣхъ мелочахъ. Онъ направилъ свои шаги на востокъ къ своему родному селенію.

Съ наступленіемъ ночи буря разыгралась; вѣтеръ дико завывалъ, а дождь хлесталъ въ глаза бѣдному юношѣ, и онъ повременамъ прятался за высокіе камни, возвышавшіеся тамъ и сямъ на пустынной равнинѣ, а потомъ снова продолжалъ свой путь среди разсвирѣпѣвшихъ стихій. Небо и море словно соединились въ роковой бурѣ, и горе было путнику, котораго она застала на берегу. Но Роанъ зналъ, какъ свои пять пальцевъ, всю окрестную страну и, не смотря на окружавшій его мракъ, инстинктивно находилъ дорогу и быстро бѣжалъ противъ вѣтра и дождя, весь мокрый, босой, съ обнаженной головой и въ лохмотьяхъ вмѣсто одежды.

Неожиданно онъ остановился; на самомъ краю моря блеснулъ красноватый огонь и освѣтилъ всю мѣстность. Въ первую минуту суевѣрный страхъ овладѣлъ имъ, и онъ попятился. Свѣтъ дрожалъ словно на маякѣ.

Черезъ минуту Роанъ ясно различилъ громадный огонь, разведенный на скалѣ, и поспѣшилъ къ нему, а на близкомъ отъ него разстояніи онъ опустился на землю и продолжалъ двигаться ползкомъ, такъ какъ вокругъ огня виднѣлось около дюжины человѣческихъ фигуръ. Снова имъ овладѣлъ страхъ, но уже не суевѣрный и, приблизившись къ огню, онъ сталъ изъ-за находившагося тутъ большого камня разглядывать представившуюся ему странную сцену.

На самомъ краю скалы стояла высокая желѣзная клѣтка, привязанная веревками къ каменьямъ; въ ней ярко горѣли полѣнья и валежникъ. Вокругъ прыгали, стояли и сидѣли восемь мужчинъ и три женщины.

— Пенрокцамъ сегодня не везетъ, — произнесъ одинъ голосъ: — слишкомъ темно, чтобъ видѣть съ моря нашъ огонь.

— На все воля св. Лока, — отвѣчала старуха, грѣвшая у огня свои костлявыя руки: — если онъ захочетъ, то пошлетъ намъ удачу.

Роанъ вздрогнулъ. Онъ теперь зналъ, съ кѣмъ имѣлъ дѣло. Это были рыбаки изъ селенья Пенрокъ, которые, не смотря на всю строгость закона, существовали грабежомъ; они привлекали ложнымъ маячнымъ свѣтомъ корабли на подводные камни и во мракѣ грабили несчастныхъ жертвъ кораблекрушенія. Они ставили себя подъ защиту св. Лока, который, согласно народной легендѣ, подвергалъ гибели суда нечестивыхъ язычниковъ въ первые вѣка христіанства.

Нѣсколько минутъ Роанъ колебался, какъ ему поступить. Съ одной стороны онъ ненавидѣлъ этихъ злодѣевъ, а съ другой онъ самъ находился бы въ большой опасности, еслибъ они его увидали. Наконецъ онъ рѣшилъ сыграть роль призрака и разогнать презрѣнныхъ кораблекрушителей.

— Св. Локъ, св. Локъ, пошли намъ корабликъ! — начала причитывать на распѣвъ старуха.

— Не кричи такъ громко, — воскликнулъ одинъ изъ мужчинъ: — ты воскресишь мертвыхъ. Лучше выпей.

И онъ протянулъ ей бутылку, но не успѣла она прильнуть губами къ горлышку, какъ въ воздухѣ раздался дикій, пронзительный крикъ. Всѣ мужчины и женщины замерли.

— Смотрите, — произнесъ старый рыбакъ, указывая на возвышавшійся неподалеку высокій друидскій камень: — это чортъ! это чортъ!

Дѣйствительно на камнѣ виднѣлась какая-то громадная чудовищная фигура, махавшая руками и оглашавшая воздухъ не человѣческимъ крикомъ.

— Это св. Локъ! Это чортъ! — завопили устрашенные караблекрушители, исчезая въ окружающемъ мракѣ.

Черезъ минуту всѣ разбѣжались, и Роанъ съ дикимъ смѣхомъ слѣзъ съ камня, на который онъ взобрался съ опасностью жизни, такъ какъ вѣтеръ могъ его сдуть въ морскую пучину. Онъ теперь бросился на желѣзную клѣтку, отвязалъ ее и, напрягая всѣ свои силы, столкнулъ въ море. На одно мгновеніе разъяренныя волны ярко освѣтились, а потомъ снова воцарился мракъ.

Ослѣпленный огнемъ, Роанъ теперь ничего не видѣлъ въ темнотѣ и, закрывъ глаза, бросился на землю. Черезъ нѣсколько минутъ онъ всталъ; снова его взглядъ, привыкшій къ темнотѣ, сталъ различать окружающіе предметы, и онъ продолжалъ свой путь.

XVIII.
Молитва двухъ женщинъ.

За бросаньемъ жеребьевъ слѣдовало медицинское освидѣтельствованіе рекрутовъ, и судьба ихъ была рѣшена.

Докторскій осмотръ далъ блестящій результатъ относительно Гильда Дерваля, и онъ, постоянно пьяный, велъ себя теперь съ военнымъ азартомъ стараго ветерана. Судьба уважила его желаніе, и Хоель также оказался рекрутомъ. Онъ вынулъ двадцать седьмой номеръ, но двое изъ рекрутовъ были признаны неспособными къ военной службѣ, и онъ замѣнилъ втораго изъ нихъ. Капралъ былъ внѣ себя отъ восторга, близнецы обнаруживали напускной энтузіазмъ, а ихъ мать плакала въ отчаяніи; черезъ нѣсколько дней они должны были уже отправиться на службу.

Между тѣмъ по всей окрестной странѣ производились энергичные поиски исчезнувшаго Роана Гвенферна. Этимъ дѣломъ занимались жандармы изъ Сенъ-Гурло, подъ начальствомъ стараго сержанта Жака Пипріака, и имъ помогали, на сколько могли, сами рекрута. Но всѣ ихъ усилія были тщетны, и Роана никакъ не могли отыскать.

— Чортъ возьми, — воскликнулъ Пипріакъ, обращаясь къ его матери послѣ четвертаго, или пятаго обыска ея хижины: — ты его спрятала. Подай его намъ.

И жандармы начали снова пронзать штыками матрасы и разламывать шкапы и комоды, въ которыхъ не могла скрыться и собака.

— О сержантъ Пипріакъ! — говорила, всхлипывая, вдова Гвенфернъ: — я никогда не думала, что вы будете такъ жестоки къ сыну моего бѣднаго мужа.

Старый сержантъ былъ большимъ другомъ отца Роана и, крутя свои усы, онъ добродушно произнесъ:

— Глупая женщина, ты должна быть рада, что я веду это дѣло, а не другой. Укажи мнѣ, гдѣ скрывается твой глупый сынишка, и я клянусь тебѣ всѣми святыми, что его простятъ, и что онъ сдѣлается храбрымъ солдатомъ императора.

— Я уже вамъ не разъ говорила, что его здѣсь нѣтъ, — отвѣчала несчастная мать, пока жандармы заглядывали въ котелъ и въ самыя невозможныя мѣста, надѣясь розыскать дезертира: — я не знаю, гдѣ онъ. Можетъ быть, онъ нашелъ корабль и отправился въ Англію.

— Это сдѣлать не легко, — отвѣчалъ сержантъ: — и къ тому же какъ онъ ни глупъ, но добровольно не отдастся въ руки лютыхъ звѣрей англичанъ. Нѣтъ, онъ здѣсь. Я это чую, какъ собака зайца. Чортъ возьми! Горько подумать, что сынъ моего друга — трусъ.

— Онъ не трусъ, — сказала вдова, и на ея блѣдныхъ щекахъ появился румянецъ.

— Такъ зачѣмъ онъ не хочетъ воевать? Зачѣмъ онъ убѣжалъ и скрывается?

— Мой Роанъ не трусъ, — повторила его мать, — но онъ не хочетъ быть солдатомъ.

— Я бы ему задалъ за это встрепку еслибъ онъ былъ здѣсь, — воскликнулъ съ негодованіемъ старый солдатъ: — ему слѣдовало бы взять примѣръ съ своего дяди и двоюродныхъ братьевъ. Вотъ такъ люди! Ну, ребята, маршъ! — прибавилъ онъ, обращаясь къ жандармамъ: — птица улетѣла отсюда.

Въ дверяхъ онъ остановился и крикнулъ:

— Прощай, тетка, но помни, что мы еще придемъ. Мы исполняемъ приказаніе императора, а не свой капризъ. Послушайся моего совѣта и уговори Роана явиться на службу; черезъ нѣсколько дней будетъ уже поздно. Ну, маршъ!

Жандармы удалились, и вдова осталась одна въ своемъ одинокомъ жилищѣ. Она присѣла къ огню и погрузилась въ тяжелую думу. Это была женщина большаго роста, съ блѣднымъ, испитымъ лицемъ и сѣдыми волосами. Сводная сестра Маргариты Моръ, вышедшей замужъ за брата капрала Дерваля, она вела тихую, уединенную жизнь и рѣдко видалась съ сестрой и ея семействомъ. Всѣ считали ее меланхоличнымъ, необщительнымъ созданіемъ, а въ сущности она была всецѣло поглощена любовью къ своему единственному сыну.

Говоря сержанту, что она не знаетъ, гдѣ Роанъ, вдова Гвенфернъ сказала правду. Она не видала его уже нѣсколько дней и надѣялась, что онъ нашелъ себѣ безопасное убѣжище гдѣ нибудь далеко, такъ какъ ей не было извѣстно, что вся окрестная страна полна западнями для дезертировъ, и что было очень трудно избѣгнуть преслѣдованія. Съ самаго начала она сожалѣла, что Роанъ возсталъ противъ властей. Всѣ считали его трусомъ, даже ближайшіе родственники громко высказывались противъ него, и ежедневно до нея доходили самые роковые слухи. Никто не вѣрилъ, что ея сынъ могъ долго скрываться, и всѣмъ было извѣстно, что когда его поймаютъ, то немедленно разстрѣляютъ, какъ собаку. По ея мнѣнію, было бы гораздо лучше, еслибъ онъ сразу покорился судьбѣ, возложивъ надежду на Бога. Многіе уходили въ солдаты и возвращались домой; примѣромъ тому былъ дядя Евенъ.

Думая обо всемъ этомъ, бѣдная женщина грустно сидѣла у огня и прислушивалась къ завыванію вѣтра, къ стуку дождя. Подлѣ нея лежала коза Янедикъ, любимица ея сына и теперь одна раздѣлявшая одиночество вдовы.

Комната, въ которой происходила эта печальная сцена, была маленькая, съ грубымъ, деревяннымъ столомъ и такими же стульями. Полъ былъ земляной, а вмѣсто потолка торчали почернѣвшія балки. На стѣнахъ висѣли сѣти, крюкъ птицелова и т. д.; надъ очагомъ красовалась литографія, изображавшая моряковъ, спасавшихся на плоту отъ кораблекрушенія, и шедшаго на ихъ встрѣчу обнаженнаго младенца съ вѣнчикомъ на головѣ.

День былъ холодный, и море печально стонало, какъ всегда бываетъ передъ бурей.

Неожиданно Янедикъ поднялась на ноги и наострила уши. По своему удивительному чутью она годилась въ сторожевыя собаки, и ей мѣшало исполнять эти обязанности только то обстоятельство, что она не умѣла лаять.

И теперь она была права; кто-то подходилъ къ дому, и черезъ минуту послышался скрипъ двери.

Сначала вдова не обратила на это вниманія, такъ какъ сосѣди часто посѣщали ее, но когда Янедикъ снова опустилась на полъ съ довольнымъ видомъ, точно пришелъ кто нибудь свой, она обернулась и увидѣла вошедшую въ комнату Марселлу, которая снимала мокрый отъ дождя черный плащъ.

Со времени памятнаго дня бросанія жеребьевъ мать Роана не видала своей племянницы, и теперь она поблѣднѣла, сердце ея сжалось, и она молча обратила глаза на огонь.

— Это я, тетя Лоиза, — сказала молодая дѣвушка нѣжно.

Вдова ничего не отвѣчала, она была очень сердита на всю семью Дерваль, а въ особенности на Марселлу, которая вынула роковой для Роана жребій.

— Я не могла выносить мысли, что ты, тетя, всегда одна дома, — продолжала она: — и хотя противъ желанія дяди, я, все-таки, пришла къ тебѣ. Ужасно видѣть весь свѣтъ противъ своего сына.

— А еще ужаснѣе, — промолвила вдова, не смотря на свою племянницу: — когда тебя всего болѣе ненавидятъ близкіе родственники. Проклятъ тотъ день, когда моя сестра Маргарита вышла замужъ за Дерваля; всѣ вы въ вашей семьѣ одинаковы, но хуже всѣхъ Евенъ. Когда нибудь ты выйдешь замужъ и тогда, понявъ мои теперешнія страданія, пожалѣешь меня.

— Вы не справедливы ко мнѣ, тетя Лоиза, — сказала Марселла, садясь рядомъ со вдовой, которую отъ этого замѣтно покоробило: — я и теперь сожалѣю васъ, Богъ видитъ, какъ я васъ сожалѣю. Дядя Евенъ также сожалѣетъ васъ, и онъ такъ недоволенъ, такъ печаленъ, что почти ничего не ѣстъ. Вашъ домъ не мрачнѣе нашего; братья уходятъ въ солдаты, и мама плачетъ съ утра до ночи.

Обѣ женщины, одна старая, сѣдая, а другая молодая, хорошенькая, сидѣли рядомъ на скамейкѣ, но не смотрѣли другъ на друга, а устремляли свои вгляды на огонь. Янедикъ помѣстилась передъ ними и положила свою морду на колѣни Марселлы.

— Зачѣмъ ты пришла сюда? — спросила вдова послѣ продолжительнаго молчанія.

— А вы не можете догадаться, тетя Лоиза? Я пришла, чтобъ узнать о Роанѣ, находится ли онъ попрежнему въ безопасномъ убѣжищѣ.

— Да, онъ находится въ полной безопасности, — отвѣчала старуха съ саркастическимъ смѣхомъ: — передайте это тѣмъ, которые васъ прислали. Я понимаю, зачѣмъ вы пришли, Марселла Дерваль. Вы хотите узнать отъ меня, гдѣ скрывается мой мальчикъ, и выдать его врагамъ. Но вы слишкомъ глупы, чтобъ разыграть роль предателя, а Господь васъ, все-таки, накажетъ за это низкое дѣло.

— Не говорите такъ со мной, ради самого Бога, — произнесла тихо Марселла, схвативъ за обѣ руки старуху.

Что-то въ ея голосѣ поразило вдову, и она быстро обернулась. Глаза молодой дѣвушки были полны слезъ.

— Марселла, что это значитъ? Зачѣмъ ты плачешь? — спросила старуха, смотря на нее съ удивленіемъ, такъ какъ ея племянница не отличалась плаксивостью.

— Ничего, — сказала Марселла, вставая: — вы думаете, что у меня нѣтъ сердца, и вы мнѣ не довѣряете. Поэтому я лучше уйду чтобъ васъ болѣе не сердить. Но еслибъ вы знали, еслибъ вы только знали…

Она направилась къ двери, но старуха схватила ее за руку.

— Говори, Марселла, — промолвила она.

— Роанъ вамъ ничего не сказалъ, тетя Лоиза, — отвѣчала молодая дѣвушка, смотря ей прямо въ глаза: — впрочемъ, я взяла съ него слово, что онъ будетъ молчать.

— Я ничего не понимаю, — произнесла вдова, но въ сущности она уже все поняла по необыкновенному блеску глазъ Марселлы.

— Я люблю Роана, и онъ просилъ моей руки. Поэтому я не могу слышать, чтобъ вы такъ жестоко отзывались обо мнѣ.

Эти слова не очень удивили вдову, которая уже давно кое-что подозрѣвала, но они показались ей очень странными при такихъ обстоятельствахъ. Она пристально посмотрѣла на Марселлу, которая то краснѣла, то блѣднѣла. Наконецъ она сказала болѣе мягкимъ тономъ, чѣмъ прежде:

— Садись, Марселла, но если ты его любишь, то какъ же ты принесла ему несчастье?

— Я сама этого не понимаю, — воскликнула молодая дѣвушка: — я такъ молилась, чтобъ ему попался хорошій номеръ. А вынула я жребій по его же просьбѣ. Онъ не явился, и дядя Евенъ объяснилъ его неявку болѣзнью, чтобъ власти не разсердились на него. И теперь еще, тетя Лоиза, можно все устроить. Дядя Евенъ пользуется большимъ вліяніемъ, и Роана простили бы, еслибъ онъ только явился. Хоель и Гильдъ оба идутъ въ солдаты, и онъ былъ бы не одинъ, а мы съ вами, тетя Лоиза, молились бы о немъ день и ночь. Ахъ, еслибъ онъ только образумился!

Обѣ женщины теперь держали другъ друга за руки и тихо плакали.

— Это невозможно, — промолвила вдова сквозь слезы.

— Еслибъ я только могла его видѣть, — воскликнула Марселла: — я уговорила бы его, хотя онъ очень упрямъ. Боже мой, какъ тяжело слышать отовсюду, что нашъ Роанъ трусъ.

— Онъ нисколько не трусъ, Марселла.

— Я знаю, что онъ храбрѣе всѣхъ храбрецовъ, но онъ теперь такъ странно ведетъ себя. Когда императоръ требуетъ его на службу, онъ скрывается. Что я могу отвѣтить всѣмъ, которые обвиняютъ его въ трусости?!

— Онъ такой самовольный, а учитель Арфоль набилъ его голову странными мыслями.

— Да, да, во всемъ виноватъ учитель Арфоль. Онъ нечестивый человѣкъ, онъ врагъ императору и Богу.

Мало-по-малу сердце вдовы совершенно растаяло относительно Марселлы, и онѣ обѣ долго разговаривали, нѣжно осуждая Роанатза его безумное ослушаніе императору и несчастное пристрастье къ сумасшедшему учителю.

— Ты добрая дѣвушка, — сказала наконецъ старуха, гладя ее по рукѣ: — и я не желала бы дочери лучше тебя. Ты не виновата, что Роанъ прежде объяснился съ тобой, чѣмъ сказалъ мнѣ о своихъ намѣреніяхъ, но мужчины часто дѣлаютъ глупости ради молодыхъ дѣвушекъ, а Роанъ не умнѣе другихъ. Бѣдный мальчикъ! Помоги ему, Господь!

И она снова горько зарыдала, а Марселла стала тихо, нѣжно ее утѣшать. Черезъ нѣсколько минутъ онѣ обѣ опустились на колѣни, и ихъ сердца соединились въ пламенной молитвѣ къ Богу о томъ, чтобъ Онъ образумилъ любимаго ими человѣка, побудилъ его исполнить свой долгъ и возвратилъ бы его послѣ войны здравымъ, невредимымъ.

XIX.
На берегу.

Выйдя изъ хижины вдовы, Марселла отерла свои заплаканные глаза и быстрыми шагами направилась къ селенію. Дождь и вѣтеръ не стихали, а море волновалось, какъ передъ бурей. Рыбаки втащили свои лодки на безопасныя мѣста и унесли сѣти въ свои жилища; лишь нѣсколько коренастыхъ стариковъ въ синихъ фуфайкахъ и въ ночныхъ колпакахъ, сидя передъ своими домами, курили трубки и подозрительно посматривали на море.

Вмѣсто того, чтобъ повернуть въ главную улицу, Марселла пошла въ такъ называемое нижнее селеніе, гдѣ жили самые бѣдные рыбаки, которые довольствовались вмѣсто хижинъ шалашами, состоявшими изъ перевернутыхъ дномъ къ верху лодокъ съ желѣзными трубами для дыма. Среди этихъ болѣе чѣмъ скромныхъ жилищъ возвышался одинъ небольшой каменный домикъ, съ новой соломенной крышей; въ дверяхъ его сидѣла на старинномъ креслѣ молодая дѣвушка и сучила шерсть, напѣвая въ полголоса бретонскія пѣсни.

— Здравствуй, Женевьева, — сказала Марселла, подходя къ ней и привѣтливо улыбаясь: — какъ здоровье тетки Горонъ?

— Здравствуй, Марселла, — отвѣчала молодая дѣвушка: — мама помолодѣла на десять лѣтъ; она поетъ съ утра до ночи и все молится за императора, который не взялъ ея сына.

Блѣдныя щеки Женевьевы покрылись легкимъ румянцемъ и, смотря на нее въ эту минуту, каждый юноша въ Кромлэ сказалъ бы съ еще большимъ азартомъ, чѣмъ когда либо: «Вотъ съ такой дѣвушкой я проплясалъ бы съ удовольствіемъ всю ночь». Она была родомъ изъ Бреста и двухъ лѣтъ потеряла своихъ родителей, а тетка Горонъ, ихъ дальняя родственница, взяла ребенка на свое попеченіе и привезла его изъ Бреста, гдѣ она хлопотала о пенсіи, оставшейся послѣ мужа, Жака Горона, который служилъ матросомъ и умеръ въ больницѣ. Съ тѣхъ поръ добрая женщина воспитывала ребенка, какъ дочь, вмѣстѣ съ своимъ сыномъ Яномъ.

— Что новаго? — спросила Женевьева.

— Ничего, тетя Лоиза не знаетъ, гдѣ онъ. Онъ не приходилъ домой уже нѣсколько ночей, и она очень безпокоится.

— Это очень странно.

— Онъ просто сошелъ съ ума съ отчаянія; я иногда боюсь, не бросился ли онъ въ море. Ахъ! еслибъ я могла только его увидать и поговорить съ нимъ.

Ни одна изъ молодыхъ дѣвушекъ не упоминала имени Роана, но онѣ понимали другъ друга, такъ какъ между ними не было никакихъ тайнъ.

— Гильдъ уходитъ въ солдаты? — спросила Женевьева.

— Да и Хоель.

— Но у твоей матери остаются Аленъ и Яникъ, уже не говоря о тебѣ и дядѣ Евенѣ. Страшно только старухѣ остаться одной безъ всякой поддержки, и еслибъ императоръ взялъ Яна, то мама умерла бы съ горя.

— Но тетя Лоиза желала бы, чтобъ онъ явился и пошелъ на военную службу.

— Это дѣло другое. Къ тому же она женщина мужественная, а вотъ еслибъ онъ былъ мой сынъ, и мнѣ пришлось бы отдать его въ солдаты, то я просто сошла бы съ ума.

— А еслибъ у меня былъ сынъ и оказался бы трусомъ, то я перестала бы его любить. Подумай только, что сталось бы съ добрымъ императоромъ, еслибъ всѣ его дѣти, для которыхъ онъ сдѣлалъ столько, отказались всѣ отъ военной службы? Его убили бы, а Франція погибла бы. Еслибъ Роанъ былъ въ своемъ умѣ, то, конечно, не скрывался бы.

— А, можетъ быть, онъ и въ самомъ дѣлѣ труситъ, — замѣтила со вздохомъ Женевьева: — тутъ нѣтъ ничего удивительнаго.

— Еслибъ я только думала, что онъ трусъ, то я его возненавидѣла бы и умерла бы отъ стыда, — воскликнула Марселла, заскрежетавъ зубами: — человѣкъ, не имѣющій храбрости, то же, что рыба, которая обращается въ бѣгство при малѣйшемъ плескѣ воды. Нѣтъ, онъ храбрѣе всѣхъ. Знаешь, что я думаю? Не сглазилъ ли его учитель Арфоль?

— Но учитель Арфоль добрый человѣкъ, — замѣтила Женевьева.

— Я не раздѣляю этого мнѣнія; онъ когда-то былъ патеромъ, а теперь ни одинъ служитель алтаря не хочетъ его знать, кромѣ отца Ролана, который другъ со всѣми. Мнѣ серьезно говорили въ Сенъ-Гурло, что у него дурной глазъ. Онъ также лечитъ какими-то чарами людей и скотину. А это чистое колдовство.

— Я не вѣрю этому, — сказала, крестясь, Женевьева: — и ты не говори мамѣ ни слова противъ учителя Арфоля. Онъ когда-то оказалъ ей большую услугу, и она считаетъ его святымъ.

Марселла вспыхнула и хотѣла продолжать свои нападки на учителя, но въ эту минуту подошелъ къ нимъ Янъ Горонъ.

— Здравствуй, Янъ, — сказала Марселла.

— Я принесъ новость, — отвѣчалъ онъ тихимъ голосомъ и озираясь по сторонамъ: — онъ недалеко отсюда.

Марселла едва не вскрикнула, но Янъ взялъ ее за руку и поспѣшно сказалъ:

— Тише, пойдемъ въ хижину.

Когда они всѣ трое очутились передъ огнемъ, у котораго грѣлась старуха Горонъ, Янъ продолжалъ:

— Роана видѣли вчера въ Плуболѣ и его едва не схватили. Онъ нанесъ сильные удары жандармамъ, и это еще болѣе испортило его дѣло.

— Боже мой, онъ погибъ, — воскликнула Марселла, ломая себѣ руки, — онъ совсѣмъ рехнулся.

— А вы видѣли объявленія? — спросилъ Горонъ: — они наклеены въ разныхъ мѣстахъ, даже на вашемъ домѣ. Въ нихъ запрещается давать пріютъ и пищу дезертирамъ подъ угрозой смертной казни и въ нихъ говорится, что всякій рекрутъ, не явившійся на службу, будетъ разстрѣлянъ, какъ собака. Бѣдный Роанъ, теперь все кончено для него, и ему не окажутъ милости.

Горонъ былъ очень разстроенъ, такъ какъ онъ былъ единственный человѣкъ, съ которымъ Роанъ находился въ дружескихъ отношеніяхъ. По своему характеру и благородству онъ имѣлъ много общаго съ Роаномъ и, кромѣ того, онъ любилъ Женевьеву, а влюбленные всегда сочувствуютъ другъ другу.

Услыхавъ о выставленныхъ объявленіяхъ насчетъ дезертировъ, Марселла задрожала всѣмъ тѣломъ. А Янъ еще скрылъ отъ нея, что самъ капралъ Дерваль при жандармѣ Пипріакѣ и своихъ племянникахъ собственноручно наклеилъ одно изъ этихъ объявленій на своемъ домѣ.

Марселла не была трусливаго десятка, и въ ея жилахъ текла воинственная кровь. Но теперь въ глазахъ ея помутилось, и она едва стояла на ногахъ. Всѣ ея надежды на счастье были разбиты, и на глазахъ ея показались слезы.

— Полно, Марселла, — сказала шепотомъ Женевьева: — не горюй, можетъ быть, еще все поправится.

Молодая дѣвушка ничего не отвѣчала, а блѣдное лице ея выражало мрачное отчаяніе.

— Можетъ быть, его и простятъ даже теперь, — произнесъ Янъ: — только бы онъ явился. Вѣдь императоръ нуждается въ солдатахъ.

Марселла молча поцѣловала Женевьеву на обѣ щеки и протянула руку Яну.

— Мнѣ пора идти, — сказала она спокойно: — мама будетъ удивляться, куда я пропала.

Она вышла изъ хижины и поспѣшно отправилась домой черезъ селеніе. Она двигалась машинально, словно во снѣ, а въ душѣ ея происходила буря страшнѣе той, которая подготовлялась на бушевавшемъ вдали морѣ.

XX.
Купель Крови Господней.

Спустя нѣсколько дней послѣ медицинскаго осмотра рекрутовъ, пришелъ приказъ о выступленіи ихъ въ походъ. Имъ предстояло отправиться черезъ Траонили въ Нантъ, а оттуда прямо на Рейнъ.

Опытъ прошедшаго года не образумилъ Наполеона, и онъ возобновилъ на еще большей ногѣ, чѣмъ прежде, свою борьбу съ судьбой. Потеря пяти сотъ тысячъ людей съ ихъ оружіемъ, амуниціей и обозомъ не возбудила въ немъ ни малѣйшаго разочарованія, и ему стоило только махнуть рукой, чтобъ явились новые легіоны. Между тѣмъ, Пруссія и Россія заключили между собой союзъ, и вся Германія возстала. 16-го марта Пруссія объявила войну, и вся германская молодежь спѣшила вступить въ армію, во главѣ которой находился Блюхеръ, ученикъ Фридриха Великаго. Точно этого было мало, и Швеція присоединилась къ лигѣ противъ Наполеона. Французы уже очистили Берлинъ и ретировались на Эльбу.

Какъ бы то ни было, въ Кромлэ пришло извѣстіе о выступленіи рекрутовъ въ походъ, и въ домѣ Дерваля происходила большая суета. Наконецъ, наступилъ канунъ рокового дня. Въ жилищѣ стараго капрала собралось много народа. Тутъ были: сержантъ Пипріакъ, Мишель Гральонъ и нѣсколько другихъ товарищей близнецовъ. Старуха укладывала вещи своихъ сыновей и горько плакала, а Марселла тщетно старалась ее успокоить. Такія сцены происходили въ этотъ вечеръ во многихъ хижинахъ Кромлэ.

Близнецы сидѣли, мрачно насупивъ брови; на сердцѣ у нихъ было тяжело теперь, когда наступило время идти въ походъ; даже дядя Евенъ былъ не въ духѣ, потому что онъ зналъ всю подноготную войны и любилъ племянниковъ.

— Вы должны помнить, ребята, — сказалъ онъ, покуривая трубку, — что вы уже солдаты и знаете съ дѣтства всѣ военные пріемы. Поэтому вамъ не будетъ тяжело, васъ сразу полюбятъ начальники. Еще не забывайте моего совѣта не работать штыкомъ противъ кавалеріи прямо въ упоръ; ударъ со стороны гораздо дѣйствительнѣе.

— Но вѣдь пруссаки и русскіе также знаютъ, какъ владѣть штыкомъ, — замѣтилъ мрачно Гильдъ.

— Впрочемъ, нечего васъ учить, — продолжалъ старый капралъ: — вы сами до всего дойдете подъ первымъ огнемъ. По счастью вамъ не придется долго ждать этого, такъ какъ вы прямо идете на Рейнъ.

— Жаль, что я не иду съ вами, — сказалъ Аленъ съ печальнымъ вздохомъ: — мнѣ всегда не везетъ.

— Полно, полно, — воскликнулъ Хоель: — ты былъ блѣденъ, какъ смерть, вынимая жребій, и былъ готовъ отрѣзать свою правую руку, только чтобъ не попасть въ рекрута.

— Я не зналъ тогда, что вы оба пойдете.

— Не бойся, и твой чередъ придетъ, — сказалъ дядя Евенъ: — и твой также, Яникъ. А вамъ, ребята, я дамъ еще совѣтъ, — продолжалъ онъ, обращаясь къ двумъ старшимъ племянникамъ: — расположите съ самаго начала въ свою пользу вашего капрала и угощайте его виномъ, когда можете, а, напротивъ, не бросайте попустому денегъ на угощенье товарищей.

— Хорошо, — отвѣчалъ Гильдъ, поднимая стаканъ съ виномъ: — за здоровье нашего капрала, кто бы онъ ни былъ.

— Я самъ выбралъ для васъ башмаки, — снова произнесъ старый солдатъ: — каждый получитъ по двѣ пары, но не новые, а мягкіе и самой лучшей кожи. Я не разъ видалъ, какъ рекрута хромали, благодаря новой обуви. Вотъ еще надо вамъ сказать, что необходимо покрѣпче притягивать ранцы, а то они ужасно бьютъ по спинѣ.

Дядя Евенъ говорилъ очень тихо, и у него на душѣ было невесело. Вся компанія была не въ ударѣ, а младшіе Дервали смотрѣли на близнецовъ, какъ на агнцевъ, которыхъ вели на закланіе. Только Мишель Гральонъ громко смѣялся, трепалъ рекрутовъ по плечу и чокался съ ними. Но вино не веселило ихъ. Они знали, что на верху мать плачетъ, а Марселла горюетъ, и ясно видѣли, что не только дядя Евенъ, но и сержантъ Пипріакъ сожалѣли о нихъ. Они на другой день должны были выступить на путь славы, но они съ большимъ удовольствіемъ остались бы дома.

Поздно вечеромъ, когда еще въ кухнѣ продолжалась попойка, Марселла тихо вышла изъ дома. Ночь была темная, и дождь шелъ, но съ небольшими перерывами. Молодая дѣвушка почти бѣгомъ направилась къ церкви, а миновавъ ее, повернула на уединенную тропинку среди вересковой поляны, усѣянной большими камнями.

На разстояніи полуторы мили отъ Кромлэ она остановилась передъ колоссальнымъ гранитнымъ распятіемъ, частью заросшимъ высокой травой, и передъ которымъ съ одной стороны былъ небольшой бассейнъ съ дождевой водой, которая отъ окружавшаго ее краснаго гранита имѣла цвѣтъ какъ бы крови. Этотъ уединенный пустынный бассейнъ былъ извѣстенъ во всей окрестности подъ названіемъ «Купели Крови Господней» и считался священнымъ въ глазахъ поселянъ. Они придавали его водѣ болѣе святости, чѣмъ святой водѣ въ церкви, такъ какъ она ниспадала съ самаго неба. Эта вода имѣла, по общему убѣжденію, чудотворную силу исцѣлять болѣзни и сохранять отъ опасности, даже смерти всякаго, который носилъ на себѣ какой нибудь предметъ, опущенный въ купель, но непремѣнно въ тайнѣ отъ всѣхъ.

Вставъ на колѣни, Марселла вынула изъ кармана двѣ мѣдныя медали съ портретомъ императора и надписью «Аустерлицъ», давнишній подарокъ дяди, произнесла молитву и опустила ихъ въ воду; черезъ минуту она ихъ вынула и набожно спрятала за пазуху.

Все это она сдѣлала въ большомъ волненіи и, перекрестившись, быстро пошла домой.

Но не успѣла она сдѣлать нѣсколькихъ шаговъ, какъ услышала за собой чьи-то шаги. Она обернулась, но въ темнотѣ не могла ничего разобрать. Она перекрестилась и побѣжала. Шаги снова раздались за ней. Она замерла на мѣстѣ. Въ эту минуту луна показалась изъ-за тучъ, и она ясно увидѣла, что какая-то фигура, земная или неземная, преслѣдовала ее.

Менѣе мужественная дѣвушка, чѣмъ Марселла, упала бы въ обморокъ, да и вообще врядъ ли кто нибудь изъ женщинъ Кромлэ рѣшилась бы въ такое глухое, ночное время отправиться къ «Купели Крови Господней». Но она, не смотря на весь свой испугъ, не потеряла головы и только побѣжала еще скорѣе.

Однако шаги слышались все громче и громче за ея спиной; наконецъ, къ нимъ присоединилось и тяжелое дыханіе уставшаго человѣка.

Марселла остановилась и рѣшила встрѣтить лицемъ къ лицу своего невѣдомаго преслѣдователя. Передъ ней стоялъ человѣкъ, блѣдный, какъ призракъ, и прежде, чѣмъ она различила черты его лица, онъ тихо произнесъ ея имя:

— Марселла!

Она тотчасъ узнала по голосу любимаго человѣка, но хотя давно желала этой встрѣчи и даже молила о ней Бога, теперь она отскочила отъ него и не произнесла ни слова. Снова вышла изъ-за тучъ луна и ярко освѣтила странную фигуру Роана. Голова его была обнажена, волоса торчали во всѣ стороны, ноги были босыя, голосъ звучалъ какъ-то дико.

— Марселла! Вы меня не узнали? Это я. Не бойтесь.

— Я теперь не боюсь, — отвѣчала молодая дѣвушка, приходя въ себя, — но вы меня испугали: я думала, что меня преслѣдуетъ призракъ.

— Я былъ тутъ по близости и видѣлъ, какъ вы подошли къ «Купели Крови Господней».

— Вы меня видѣли, — отвѣчала Марселла, — значитъ, вы нарушили чары.

— Нисколько, — произнесъ Роанъ холодно: — я не зналъ, зачѣмъ вы приходили сюда, и не видалъ, когда вы стояли на колѣняхъ. Но ночь холодная, и вы вся дрожите, идите скорѣе домой.

Онъ говорилъ съ ней какъ будто съ чужой, и голосъ его звучалъ рѣзко, равнодушно. Она промолвила такимъ же тономъ:

— Хоель и Гильдъ отправляются завтра на войну, и вотъ для чего я приходила сюда. Но дома вѣрно удивляются моему долгому отсутствію.

Она сдѣлала шагъ, чтобъ идти далѣе, и онъ не двинулся съ мѣста. Она снова остановилась и посмотрѣла на него.

— Странно, что вы здѣсь; я думала, что вы далеко. Васъ вездѣ ищутъ.

— Я знаю.

— За вашимъ домомъ и за нашимъ зорко слѣдятъ днемъ и ночью. Жандармы съ Пипріакомъ во главѣ присланы въ селеніе изъ Сенъ-Гурло. На всѣхъ домахъ выставлены объявленія и за вашу поимку назначена награда.

— Я все это знаю.

Онъ продолжалъ сохранять ледяную холодность и смотрѣлъ на нее, точно она была не живое существо, а могила его погибшей любви. Марселла не могла болѣе этого переносить и, сбросивъ съ себя маску равнодушія, кинулась ему на шею.

— Роанъ, Роанъ, зачѣмъ ты такъ говоришь со мною? У меня сердце истерзано. Всѣ противъ тебя.

— А ты? — спросилъ Роанъ, не выпуская ея изъ своихъ рукъ и впервые переходя отъ холоднаго «вы» на жгучее «ты».

— Я! — воскликнула Марселла: — я всегда была на твоей сторонѣ, мой Роанъ. Всѣ говорятъ, что ты трусъ, а я утверждаю, что они лгутъ. Всѣ сердиты на меня за то, что я тебя защищаю. Поцѣлуй меня, Роанъ, зачѣмъ ты не хочешь меня поцѣловать? — прибавила она и, прикоснувшись къ его холоднымъ губамъ, продолжала: — я всегда знала, что ты подъ конецъ образумишься. Еще не поздно, пойдемъ со мной. Дядя Евенъ будетъ ходатайствовать за тебя, тебя простятъ, ты завтра выступишь въ походъ вмѣстѣ съ братьями, и все кончится благополучно, слава Богу.

Она смотрѣла на него съ полной увѣренностью въ чарующую силу любви и снова прильнула къ нему своими алыми страстными губами. Ея объятья, ея поцѣлуи жгли его.

— Марселла, Марселла!… — воскликнулъ онъ съ отчаяніемъ.

— Что Роанъ?

— Развѣ ты меня не понимаешь? Я вернулся не для того, чтобы отдать себя въ руки властей. Этого никогда не будетъ.

— Такъ зачѣмъ же вы вернулись въ Кромлэ? — произнесла Марселла, быстро отскочивъ отъ него.

— Чтобъ видѣть тебя, чтобъ поговорить съ тобой въ послѣдній разъ.

Марселла громко зарыдала и, схвативъ его за обѣ руки, промолвила:

— Пойдемъ со мною! Сдѣлай это ради твоей Марселлы! Не убивай меня, я не могу слышать, когда тебя называютъ трусомъ. Да и пожалѣй себя. Ты не можешь избѣгнуть въ концѣ концовъ самой ужасной судьбы; тебя затравятъ до смерти. Роанъ, мой Роанъ, пойдемъ со мной, и все кончится хорошо.

— Ты хочешь, чтобъ я пошелъ на войну?

— Да, такъ чтожъ? Ты вернешься, какъ дядя Евенъ, и всѣ будутъ прославлять твою храбрость.

— А ты?

— Я буду твоей женой, мой Роанъ, клянусь, что я буду вѣчно тебя любить.

— А если меня убьютъ?

— Тогда я буду любить тебя еще болѣе, никогда не сниму траура по тебѣ и ни за кого не выйду замужъ. Ты умрешь славной смертью на службѣ императора; я буду гордиться тобою, и мы будемъ счастливы на небѣ, когда тамъ соединимся.

Въ ея голосѣ, въ ея словахъ, въ ея поцѣлуяхъ слышалась такая неудержимая страсть, что обыкновенный человѣкъ не устоялъ бы; но Роанъ оставался твердымъ, непоколебимымъ, хотя сердце его лихорадочно стучало, а въ глазахъ его потемнѣло.

— Марселла, это невозможно, я не могу быть солдатомъ.

— Роанъ, Роанъ!

Онъ схватился рукой за сердце, задрожалъ всѣмъ тѣломъ и машинально упалъ на колѣни.

— Я не могу, я не могу! — повторилъ онъ: — я далъ клятву. Прощай.

Она пристально взглянула на него, какъ бы желая прочесть его сокровенныя помышленія. Страшная мысль блеснула въ ея головѣ.

— Роанъ, скажи, ради Бога, встань и скажи, — произнесла она: — неужели всѣ правы, и ты боишься идти въ солдаты?

— Да, — произнесъ онъ, вставая и дико смотря на нее.

— Ты боишься? Значитъ ты…

— Это правда, — произнесъ онъ съ странной улыбкой: — я не хочу служить Наполеону, я не хочу идти на войну, потому что… ну, потому что я боюсь…

Онъ не объяснилъ, въ чемъ именно заключался овладѣвшій имъ страхъ, и если бы онъ это сдѣлалъ, то она не поняла бы его.

— Знай разъ навсегда, — продолжалъ онъ, — что я не могу быть солдатомъ: это противно моей натурѣ. Можетъ быть, я дѣйствительно трусъ. Еслибъ у меня хватило храбрости исполнить твое желаніе, то, конечно, я сдѣлалъ бы это изъ любви къ тебѣ. Ну, прощай. Тебѣ холодно, иди домой.

Сердце ея было окончательно разбито; она любила труса, а въ тѣхъ странахъ, гдѣ физическая храбрость цѣнится выше всего, трусъ — то же, что — прокаженный въ древнія времена. Она не сердилась, не упрекала, а горько зарыдала. Если бы она была умнѣе, то догадалась бы, что человѣкъ, называющій себя низкими эпитетами, можетъ быть самымъ безукоризненнымъ героемъ, но она не отличалась большимъ умомъ, а его собственныя слова, подтверждавшія обвиненіе, взведенное на него всѣми родственниками, ставили ее въ безвыходное положеніе.

Почти безсознательно она стала удаляться, но медленными шагами.

— Марселла, ты даже не хочешь протянуть мнѣ руки и проститься со мной! — воскликнулъ Роанъ.

Она остановилась, но не произнесла ни слова.

Онъ схватилъ ее за руку и нѣжно поцѣловалъ на обѣ щеки.

— Прощай, Марселла, — промолвилъ онъ: — ты меня не понимаешь, и я не виню тебя въ этомъ. Но, быть можетъ, Господу будетъ угодно сохранить меня въ живыхъ, и ты современемъ перемѣнишь свое мнѣніе обо мнѣ, но если судьба отвернется отъ меня, то не проклинай твоего Роана. Прощай, прощай!

И, отвернувшись, онъ зарыдалъ.

— Тебя поймаютъ! — воскликнула съ отчаяньемъ Марселла, схвативъ его за плечо: — тебя убьютъ, и это будетъ еще хуже. Куда ты пойдешь? Гдѣ ты скроешься?

— Господь укажетъ мнѣ убѣжище, и я увѣренъ, что меня не найдутъ. Прощай и не забывай меня.

На этотъ разъ онъ дѣйствительно удалился и исчезъ въ темнотѣ.

Спустя часъ послѣ этой странной встрѣчи, Марселла уже была дома и попрежнему утѣшала бѣдную мать. Былъ уже первый часъ ночи, и близнецы спали, такъ какъ имъ приходилось встать на зарѣ. Капралъ сидѣлъ у огня и безмолвно курилъ. Онъ не хотѣлъ въ эту ночь ложиться, чтобы во время разбудить рекрутовъ и проводить ихъ до границы селенія.

Между тѣмъ Роанъ Гвенфернъ ходилъ безъ устали среди окружающаго его мрака, словно какой нибудь призракъ. Страшная борьба происходила въ немъ между любовью и сознаніемъ долга. Онъ еще чувствовалъ на своихъ губахъ поцѣлуи Марселлы и зналъ, что за любовь женщины нерѣдко самые благородные герои отказывались отъ достиженія своихъ великихъ цѣлей. Но его рѣшимость оставалась непоколебимой.

Онъ не спалъ уже двѣ ночи и два дня, впродолженіе которыхъ странствовалъ вокругъ Кромлэ. Мракъ и дождь все усиливались; наконецъ, утомленный, истощенный нравственными и физическими страданіями, онъ вернулся къ гранитному распятію, прилегъ на землю среди высокой совершенно скрывавшей его травы и вскорѣ заснулъ.

XXI.
Сонъ.

Въ эту ночь Роанъ видѣлъ сонъ. Ему казалось, что онъ лежалъ на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ заснулъ, устремивъ глаза на гранитное распятіе. Вокругъ него царили мракъ и могильная тишина; вѣтеръ уныло завывалъ, а дождь падалъ крупными каплями въ купель. Сердце юноши тревожно билось, потому что, смотря на фигуру распятаго Христа, онъ съ трепетомъ замѣчалъ, что она какъ бы оживилась, дышала и двигалась. Онъ не вѣрилъ своимъ глазамъ, но спустя нѣсколько мгновеній послышался слабый стонъ. Отъ страха Роанъ потерялъ сознаніе, а когда онъ очнулся, то на крестѣ никого не было, а Христосъ стоялъ подлѣ него. Глаза его были устремлены на него, и онъ тихо произнесъ:

— Встань и слѣдуй за мной.

Сіяя неземной красотой и уже возбуждая въ Роанѣ не ужасъ, а религіозный энтузіазмъ, чудесное видѣніе двинулось въ путь, и онъ послѣдовалъ за нимъ. Часы шли за часами, а они все шли черезъ большіе лѣса, высокія горы, быстро бѣжавшія рѣки, села и города, погруженные въ безмятежный сонъ; наконецъ, они очутились въ прекрасномъ саду, украшенномъ фонтанами, и остановились передъ громаднымъ зданіемъ, окна котораго блестѣли при свѣтѣ луны. Божественный призракъ остановился передъ колоссальной дверью и поднялъ руку. Дверь отворилась, и они вошли въ темные корридоры, которые, однако, ярко освѣщались лучезарнымъ блескомъ, исходившимъ отъ видѣнія, за которымъ слѣдовалъ Роанъ.

Они прошли много залъ, украшенныхъ картинами и статуями, много галлерей съ мраморными колоннами, много комнатъ, роскошно меблированныхъ, и достигли наконецъ двери, завѣшанной тяжелымъ ковромъ. Эта дверь тихо отворилась, и Роанъ увидалъ передъ собою небольшую комнату, въ которой сидѣлъ за письменнымъ столомъ какой-то человѣкъ и писалъ что-то при свѣтѣ лампы. Лица его не было видно, но было что-то удручающее въ сознаніи, что этотъ одинъ человѣкъ работалъ, когда весь міръ спалъ. Юношѣ казалось, что онъ часами смотрѣлъ на эту таинственную фигуру, и, наконецъ, онъ впалъ въ забытье. Придя въ себя, онъ увидѣлъ, что въ комнатѣ уже никого не было. Онъ взглянулъ на Божественный призракъ, и тотъ, указавъ ему рукой на письменный столъ, произнесъ:

— Читай.

Роанъ подошелъ къ столу. На немъ лежало много бумагъ, писанныхъ четкимъ, твердымъ почеркомъ, но глаза юноши остановились на одной изъ нихъ, и онъ прочиталъ начертанныя едва высохшими чернилами два слова: «Роанъ Гвенфернъ». Безумный страхъ овладѣлъ имъ, и онъ упалъ на колѣни, какъ бы умоляя Божественный призракъ защитить его отъ роковой участи, которою, повидимому, грозили ему эти зловѣщія слова. Но рядомъ съ нимъ уже никого не было, и по свѣтлому сіянію въ сосѣдней комнатѣ, куда отворена была дверь, онъ понялъ, что лучезарное видѣніе было тамъ. Тихими, неслышными шагами онъ прошелъ въ эту комнату и увидалъ на роскошной кровати человѣка, который только что работалъ за письменнымъ столомъ. Онъ спалъ, но теперь лице его было ясно видно, и Роанъ узналъ въ немъ Наполеона.

Снова ужасъ овладѣлъ юношей, и онъ искалъ глазами Божественнаго призрака, но призракъ исчезъ, и Роанъ стоялъ одинъ передъ спавшимъ императоромъ, который по мраморной блѣдности своего лица казался скорѣе мертвымъ, чѣмъ живымъ. Ему было такъ страшно видѣть передъ собой этого могущественнаго повелителя всего свѣта, что онъ громко вскрикнулъ. Наполеонъ не открылъ глазъ, но во всемъ дворцѣ послышались голоса, шаги, бряцаніе оружія. Черезъ минуту комната наполнилась громадной толпой солдатъ съ обнаженными саблями, всѣ бросились на Роана и… онъ проснулся.

Онъ лежалъ на томъ же мѣстѣ, гдѣ заснулъ — подъ гранитнымъ распятіемъ, среди высокой травы. Утренняя заря только что начиналась, и было очень холодно.

Роанъ вскочилъ и хотѣлъ быстро удалиться, такъ какъ вблизи этого мѣста проходила большая дорога, но неожиданно послышались шаги и голоса; онъ снова припалъ къ землѣ и тихо лежалъ подъ защитой прикрывавшей его высокой травы.

Голоса становились все слышнѣе, и вскорѣ онъ узналъ въ нихъ громкое пѣніе Хоеля и Гильда, а когда оно на минуту стихло, то раздалась повелительная команда стараго капрала:

— Впередъ! Маршъ!

Мало-по-малу шаги и голоса исчезли вдали. Это были рекрута, шедшіе изъ Кромлэ въ армію императора, находившуюся на берегахъ Рейна.

XXII.
Мишель Гральонъ.

Прошло много дней и недѣль, но о Роанѣ Гвенфернѣ не было никакихъ извѣстій. Поиски его продолжались, и всюду было объявлено, что за его поимку будетъ выдана большая сумма денегъ, но все было тщетно, и большинство жителей Кромлэ пришло къ убѣжденію, что дезертиръ наложилъ на себя руки. Только одна Марселла знала, что онъ живъ, но никому не говорила ни слова о свиданіи съ нимъ наканунѣ ухода рекрутовъ. Но вмѣстѣ съ этимъ она уже болѣе не защищала Роана отъ нападокъ. Когда его называли трусомъ и подлецомъ, она не протестовала, потому что Роанъ самъ сказалъ ей, что боится идти на войну, и она видѣла собственными глазами, что лице его выражало страхъ.

Тяжело было на сердцѣ у бѣдной молодой дѣвушки, она предпочла бы смерть мрачному разочарованію, которое теперь овладѣло ею. Она гордилась мужествомъ и безумной смѣлостью любимаго ею человѣка, а теперь оказывалось, что вся его львиная внѣшность скрывала труса. Ей стыдно было сознаться, что онъ былъ хуже смирнаго Хоеля и глупаго Гильда. Тысячу разъ повторяла она себѣ, что было бы лучше, еслибъ Роанъ, карабкаясь по утесамъ, упалъ въ море; тогда всѣ оплакивали бы его, какъ храбраго изъ храбрыхъ. Но, не смотря на все это, по временамъ какой-то тайный голосъ нашептывалъ Марселлѣ: «Можетъ быть, ты его не понимаешь». Что-то въ его взглядахъ, въ его словахъ ясно говорило объ его сильной нравственной натурѣ, которая возставала противъ того, что она въ своемъ суевѣрномъ невѣжествѣ считала священнымъ. Подобныя мысли поддерживали въ ней прежнюю любовь къ Роану, такъ какъ при полномъ убѣжденіи въ его трусости любовь быстро перешла бы въ ненависть. Она предпочитала считать его безумнымъ врагомъ Наполеона и продолжала его любить.

Но чѣмъ бы онъ ни былъ — трусомъ, или шуаномъ, онъ, во всякомъ случаѣ, исчезъ, и если оставался въ живыхъ, то никто не зналъ, гдѣ онъ. Не смотря на все свое чутье ищейки, сержантъ Пипріакъ не могъ напасть на слѣдъ бѣглеца. Сотни шпіоновъ держали ухо остро, но имъ не удавалось заработать обѣщанной награды. Наконецъ, мнѣніе патера, что Роанъ покончилъ съ собою, бросившись въ море, стало раздѣляться почти всѣми, и даже Марселла начала бояться, что дѣйствительно онъ погибъ.

Однако, она была такъ занята домашними работами и попеченіями о матери, которая не переставала плакать объ ушедшихъ на войну сыновьяхъ, что ей не было времени горевать. Она мужественно смотрѣла въ глаза разразившемуся надъ ея головой несчастью, и хотя ея щеки были блѣдны, а глаза отуманены слезами, но ея поступь была такъ же тверда, какъ прежде. Ея губы безмолвно хранили страданія ея сердца. Только въ тѣ немногія минуты, когда она посѣщала тетку Гвенфернъ и встрѣчалась съ Женевьевой, бѣдная дѣвушка давала волю своей печали.

Въ это грустное время открытое ухаживаніе за Марселлой Мишеля Гральона составляло для нея хотя и непріятное, но, все-таки, полезное развлеченіе. Она уже давно подозрѣвала, что Мишель питалъ къ ней нѣжныя чувства, а теперь его намѣренія стали вполнѣ ясны. Правда, онъ только приходилъ по вечерамъ къ старому капралу и слушалъ его безконечные разсказы о войнѣ, а вдовѣ Дерваль приносилъ по временамъ въ подарокъ рыбу, но Марселла знала, что съ точки зрѣнія обитателей Кромлэ подобное поведеніе означало сватовство. Въ этомъ скромномъ тихомъ селеніи не было принято, чтобы молодой человѣкъ прямо обращался къ избранной имъ молодой дѣвушкѣ съ предложеніемъ своей руки; этотъ шагъ былъ послѣднимъ, а его долженъ былъ подготовить цѣлый рядъ любезностей относительно стариковъ и съ одной стороны представленіе доказательствъ его матеріальнаго положенія, а съ другой — разспросы о приданомъ невѣсты. Что касается до Гральона, то онъ принадлежалъ къ состоятельной семьѣ и самъ имѣлъ хорошія средства. Онъ былъ шкиперомъ собственнаго рыбачьяго судна и съ успѣхомъ велъ рыбную ловлю. Въ нравственномъ отношеніи онъ былъ безупреченъ, и вообще его считали выгоднымъ женихомъ.

Однако Мишель Гральонъ не былъ пріятнымъ человѣкомъ. Его тонкія сжатыя губы, маленькіе проницательные глаза, узкій лобъ и почти соединяющіяся между собою брови доказывали, что у него былъ неуживчивый, дурной характеръ; его голова была слишкомъ мала для широкихъ плечъ, на которыхъ она помѣщалась, и хотя загорѣлыя щеки обнаруживали силу и здоровье, но на его лицѣ не было обычнаго открытаго выраженія рыбаковъ, а, напротивъ, его улыбка ясно говорила о скрытности, составлявшей отличительную его черту вмѣстѣ съ упорствомъ. Дѣйствительно, задумавъ что нибудь, онъ не жалѣлъ никакихъ усилій для достиженія своей цѣли и обыкновенно одерживалъ успѣхъ.

Поэтому, когда онъ началъ открыто ухаживать за Марселлой, она встревожилась и, если не могла уйти изъ дома во время частыхъ посѣщеній Мишеля, то ходила взадъ и впередъ по хижинѣ въ лихорадочной тревогѣ, такъ какъ молодой человѣкъ не спускалъ съ нея глазъ.

Яникъ вскорѣ понялъ, въ чемъ дѣло, и началъ дразнить Марселлу насчетъ ухаживаній новаго поклонника. Но теперь она не сердилась, какъ прежде, когда предметомъ его шутокъ былъ Роанъ, а только молча блѣднѣла, и повременамъ ея губы замѣтно дрожали. Ея сердце сжималось отъ страха и отчаянія. Она все ждала услышать любимый голосъ изъ глубины моря или изъ нѣдръ земли, но все тщетно.

XXIII.
Разсказъ стараго солдата.

Въ скромномъ жилищѣ капрала сидѣло обычное общество: патеръ Роланъ, курившій трубку, и Мишель Гральонъ, по обыкновенію слѣдившій за всѣми движеніями Марселлы; тутъ же были вдова Дерваль, которая пряла, и оставшіеся дома ея сыновья Аленъ и Яникъ.

— Но, все-таки, онъ не хорошо поступилъ съ папой, — замѣтилъ патеръ.

— Извините, отецъ Роланъ, — отвѣчалъ капралъ: — вы не понимаете политики. Все это заранѣе было устроено между императоромъ и папой. Говорятъ, что императоръ посадилъ въ темницу папу, но это неправда: онъ жилъ во дворцѣ, и его кормили на серебрѣ. Будьте увѣрены, что императоръ человѣкъ богобоязненный, и Богъ предназначилъ его быть бичемъ всѣхъ враговъ Франціи.

— Вы правы, дядя Евенъ! — воскликнулъ Гральонъ: — онъ задалъ трезвона нѣмцамъ и англичанамъ.

— Вы не знаете императора, — продолжалъ старый солдатъ: — вы не видали его и не говорили съ нимъ, какъ я.

— А вы его видѣли и говорили съ нимъ? — спросилъ патеръ, чтобы доставить удовольствіе словоохотливому ветерану.

Марселла взглянула на дядю съ восторгомъ, а глаза всѣхъ присутствующихъ сосредоточились на немъ.

— Еще бы. Въ первый разъ я видѣлъ его и слышалъ его голосъ въ Сизмонѣ, а потомъ еще два раза. Онъ теперь какъ бы стоитъ передо мной, и его слова звучатъ въ моихъ ушахъ.

Старикъ умолкъ, задумчиво смотря на огонь, словно передъ его глазами возстала боготворимая имъ фигура въ сѣромъ сертукѣ и маленькой треугольной шляпѣ.

— Капралъ Дерваль, — произнесъ патеръ: — а давно вы его видѣли въ Сизмонѣ?

Дядя Евенъ просіялъ, глаза его засверкали и, положивъ трубку на каминъ, онъ произнесъ громкимъ голосомъ, словно командовалъ цѣлымъ полкомъ:

— Это было ночью 17-го сентября 1796 года.

Хотя всѣ присутствующіе знали наизусть разсказъ капрала о Сизмонѣ и слышали его десятки разъ, но онъ передавалъ его съ такимъ пламеннымъ азартомъ, съ такой добродушной гордостью, что всегда было пріятно его слышать. Поэтому всѣ ждали съ удовольствіемъ повторенія давно извѣстной исторіи, за исключеніемъ Мишеля Гральона, которому надоѣло слушать все одно и то же.

— Мы вышли изъ Трента 16-го сентября на разсвѣтѣ, — началъ ветеранъ съ естественнымъ самодовольствомъ человѣка, который сознаетъ, что онъ пророкъ въ своемъ отечествѣ: — переходъ былъ длинный: намъ надо было пройти десять миль по самой дурной дорогѣ и то фарсированнымъ маршемъ. Къ вечеру мы достигли селенья; я не помню, какъ оно называлось, но это была маленькая деревушка на вершинѣ горы. Ночью, не смотря на усталость, мы не могли спать, потому что распространилось извѣстіе, что императоръ, тогда онъ еще былъ генераломъ Бонапартомъ, — между нами. Какъ лица раненыхъ сіяютъ, когда въ лазаретъ входитъ докторъ, такъ и армія приходитъ въ восторгъ, когда въ рядахъ ея находится главнокомандующій, да еще такой, какъ императоръ. Было темно, и луна свѣтила на небѣ, когда онъ насъ поднялъ и повелъ на австрійцевъ, занимавшихъ сильную позицію въ Примолано. Мы ударили на нихъ, пока они спали, и, отрѣзавъ имъ отступленіе, забрали въ плѣнъ нѣсколько тысячъ человѣкъ. Для обыкновеннаго человѣка этого было бы довольно, но Бонапартъ желалъ большаго и скомандовалъ: «впередъ!». Вурмзеръ находился въ Бассано, а Мезароссъ шелъ на Верону. Мы штыками пробились до Сизмоны. Была уже ночь, когда мы сдѣлали привалъ, и всѣ были этому очень рады послѣ утомительнаго дня.

Капралъ остановился и перевелъ дыханіе, а среди наступившаго молчанія послышался тяжелый вздохъ вдовы Дерваль, которая не слушала давно знакомаго ей разсказа, а думала о бѣдныхъ ея сыновьяхъ, которые въ это самое время переносили всѣ тягости войны.

— Надо вамъ сказать, что у меня былъ товарищъ, — продолжалъ дядя Евенъ, — и хотя на одномъ глазу у него было бѣльмо, но онъ былъ славный малый, и мы жили съ нимъ душа въ душу. Его звали Жакъ Манье, родился онъ на берегу Роны. Мы любили другъ друга, какъ братья, и дѣлили между собой послѣдній кусокъ хлѣба. Въ эту ночь я отправился за водой, а Жакъ остался лежать у огня, но когда я вернулся, то онъ уже стоялъ, держа въ рукѣ большую краюху чернаго хлѣба, а рядомъ съ нимъ былъ, кто бы, вы думаете, — самъ генералъ Бонапартъ. Онъ былъ обрызганъ грязью съ ногъ до головы, но я тотчасъ его узналъ. Онъ грѣлъ руки у огня, и лице его было смертельно блѣдное отъ голода. Повѣрьте, я знаю, что такое голодъ. Пока я съ удивленіемъ смотрѣлъ на него, Жакъ сказалъ: Возьмите весь хлѣбъ, генералъ.

— И онъ взялъ? — спросилъ патеръ.

— Взялъ, но, отломивъ себѣ кусокъ, остальное отдалъ съ улыбкой Жаку. Потомъ наступилъ мой чередъ. Я принесъ воды въ жестяной манеркѣ и, наливъ туда остатокъ вина, подалъ генералу. Вотъ она, я свято сохраняю ее до сихъ поръ.

Съ этими словами дядя Евенъ указалъ на жестяную манерку, висѣвшую на стѣнѣ, и отецъ Роланъ внимательно осмотрѣлъ ее.

— Пейте, генералъ, сказалъ я, набравшисъ храбрости, — продолжалъ капралъ: — Бонапартъ выпилъ и, почувствовавъ вкусъ вина, снова улыбнулся. Потомъ онъ спросилъ, какъ насъ зовутъ, и долго пристально смотрѣлъ на насъ. Наконецъ, онъ завернулся въ свою шинель и быстро удалился. Мы съ Жакомъ доѣли хлѣбъ, допили воду и все говорили о немъ, пока не заснули.

— И генералъ не забылъ оказанной ему услуги? — спросилъ патеръ.

— Да, онъ вспомнилъ о насъ черезъ девять лѣтъ.

— Однако, долго пришлось вамъ ждать. И онъ не далъ вамъ никакой награды?

— Какую же можно дать награду за кусокъ хлѣба и глотокъ воды съ виномъ! — воскликнулъ дядя Евенъ, покраснѣвъ: — онъ тогда былъ слишкомъ занятъ, чтобъ думать о насъ, а когда пришло время, то онъ вспомнилъ, что произошло въ Сизмонѣ, и достойно наградилъ насъ.

— Да, да, — произнесъ Мишель Гральонъ, часто слыхавшій конецъ этой исторіи.

— Разскажите все отцу Ролану, — промолвила Марселла: — онъ вѣдь не знаетъ, какъ все это кончилось.

— Конечно, разскажите, — сказалъ патеръ.

— Ну, слушайте. Это было въ 1805 году въ Булонскомъ лагерѣ. Много перемѣнъ произошло до тѣхъ поръ: маленькій капралъ сдѣлался императоромъ, а мы съ Жакомъ все еще оставались простыми рядовыми; мы думали, что генералъ забылъ о насъ, и не удивительно, такъ какъ онъ занимался низведеньемъ съ престоловъ одного короля за другимъ. День, о которомъ я говорю, былъ днемъ его коронаціи, и онъ назначилъ его для раздачи крестовъ и медалей своей великой арміи, которая была выстроена передъ высокимъ желѣзнымъ трономъ короля Дагобера на берегу моря. На тронъ сѣлъ императоръ, и когда армія увидала его, то подняла такой крикъ: «Да здравствуетъ императоръ!», что онъ заглушилъ плескъ волнъ. Въ эту минуту разсѣялся туманъ, покрывавшій море, и солнце освѣтило удивительную картину. Я могъ бы цѣлую ночь разсказывать вамъ о всѣхъ чудесахъ этого памятнаго дня, но возвратимся къ тому, что случилось со мной и Жакомъ. Проходя мимо насъ, императоръ остановился; мы стояли въ первой шеренгѣ гренадеръ. Онъ сдѣлалъ два шага къ намъ, понюхалъ табаку, пристально посмотрѣлъ на насъ и сказалъ: «Я не забылъ Сизмоны, не забылъ вашего хлѣба и вашей воды съ виномъ». Онъ обернулся къ маршалу Нею, который слѣдовалъ за нимъ, и сказалъ что-то со смѣхомъ; Ней также засмѣялся, а императоръ снова обратился къ намъ, далъ каждому изъ насъ по ордену почетнаго легіона и поздравилъ насъ капралами. Въ глазахъ у меня потемнѣло, и я едва не расплакался, какъ ребенокъ. Черезъ минуту императоръ уже былъ далеко.

Ветеранъ провелъ рукой по своимъ глазамъ и, чтобъ скрыть свое волненіе, сталъ чистить трубку.

— Однако у императора хорошая память, — замѣтилъ патеръ: — говорятъ, что пастухъ знаетъ всякую скотину въ своемъ стадѣ, но это еще удивительнѣе. А сколько времени прошло между вашей первой и второй встрѣчей?

— Девять лѣтъ.

— И сколько въ это время онъ перевидалъ людей, одержалъ побѣдъ, совершилъ славныхъ подвиговъ. Да, онъ великій человѣкъ. А вы болѣе его не видали?

— Видѣлъ еще одинъ разъ. Это было два мѣсяца спустя, именно 1-го декабря, наканунѣ Аустерлица.

Произнося это роковое для него слово, имѣвшее, однако, чарующую силу, капралъ гордо поднялъ голову, и въ эту минуту его сходство съ Наполеономъ такъ бросалось въ глаза, что патеръ невольно вскрикнулъ отъ удивленія, Марселла улыбнулась, а вдова Дерваль съ тяжелымъ вздохомъ взглянула на деревянную ногу зятя.

— Ночь была темная, — продолжалъ дядя Евенъ, — и мы всѣ усѣлись у пылающихъ огней. Вдругъ проѣхалъ мимо императоръ; мы его привѣтствовали оглушительными криками, но онъ сидѣлъ неподвижно на своей бѣлой лошадѣ и не смотрѣлъ по сторонамъ; онъ казался призракомъ смерти. На другой день Жакъ былъ убитъ, а я получилъ свой маршальскій жезлъ.

И онъ съ улыбкой ударилъ рукой по своей деревянной ногѣ.

— И вы никогда болѣе его не видали? — спросилъ патеръ.

Ветеранъ кивнулъ головой и хотѣлъ что-то сказать, но дверь съ шумомъ отворилась, и въ комнату вбѣжалъ сержантъ Пипріакъ съ четырьмя жандармами.

XXIV.
Страшная смерть.

Сержантъ Пипріакъ былъ очень блѣденъ, и его единственный глазъ сверкалъ, какъ глазъ циклопа. Его голосъ дрожалъ, и онъ едва держался на ногахъ отъ волненія и большаго количества выпитаго вина. Сопровождавшіе его жандармы были также блѣдны, но менѣе смущены.

— Что случилось? — воскликнулъ капралъ.

— Вы словно видѣли привидѣніе, — замѣтилъ патеръ, вставая.

— Ваше предположеніе совершенно вѣрно, — отвѣчалъ съ большимъ усиліемъ Пипріакъ, обводя устрашеннымъ взглядомъ всѣхъ присутствующихъ. — Проклятіе! посмотрите, какъ я дрожу, я, Пипріакъ, который никогда не боялся самого чорта. Дайте мнѣ стаканъ воды, я просто задыхаюсь.

Капралъ налилъ стаканчикъ водки и, подавая его сержанту, сказалъ:

— Выпейте, товарищъ, это лучше воды, а потомъ скажите намъ, кого вы видѣли.

— Кого я видѣлъ? — повторилъ Пипріакъ, опорожнивъ стаканчикъ и обтирая себѣ лобъ большимъ бумажнымъ платкомъ съ портретомъ маршала Нея. — Сто чертей! я видѣлъ вашего племянника шуана.

— Роана! — воскликнулъ капралъ громовымъ голосомъ, а обѣ женщины вздрогнули отъ ужаса.

— Да, Роана Гвенферна, или его призракъ, это все равно. Вы знаете его одежду, вотъ посмотрите, мы сорвали съ него почти все, что было на немъ. Эй, Пьеръ, Андрэ! У кого изъ васъ остатки его одежды?

Эти слова относились къ жандармамъ, изъ которыхъ одинъ представилъ крестьянскую куртку, а другой крестьянскую шляпу съ широкими полями.

— Если у призрака есть одежда, то я видѣлъ призракъ; впрочемъ это все равно. Если мы имѣли дѣло съ Роаномъ, то ему болѣе никогда не понадобится никакая одежда.

Всѣ присутствующіе куртку и шляпу осмотрѣли, но въ нихъ не было ничего, почему можно было бы опредѣлить ихъ принадлежность Роану. Куртка была разорвана на спинѣ съ верху до низу, какъ бы въ схваткѣ.

Опустившись на скамейку передъ огнемъ, Пипріакъ сидѣлъ нѣсколько минутъ молча и пришелъ въ себя, только выпивъ еще стаканчикъ водки.

— Его кровь будетъ на его головѣ, а не на моей, — сказалъ онъ наконецъ, тяжело переводя дыханіе: — я ни въ чемъ не виноватъ.

Грозное выраженіе исчезло съ лица дяди Евена, и онъ хотѣлъ что-то сказать, но Марселла блѣдная, какъ смерть, неожиданно подбѣжала къ Пипріаку.

— Что вы говорите? — воскликнула она: — вы его…

И она не могла докончить своей фразы, а только знаменательно взглянула на ружья жандармовъ.

— Нѣтъ, — отвѣчалъ Пипріакъ, качая головой: — я до этого никогда не дошелъ бы. Развѣ онъ не сынъ моего стараго товарища Рауля Гвенферна? Клянусь тѣломъ императора, я ни въ чемъ не виновенъ.

— Слава Богу, — произнесъ патеръ: — значитъ, онъ спасся бѣгствомъ.

— Выслушайте всѣ мой разсказъ, — сказалъ сержантъ, стараясь придать своему лицу сочувственное выраженіе, но только увеличивая его устрашающій видъ: — вы знаете, мы тщетно искали его вездѣ и кончили тѣмъ, что признали его мертвымъ, по всей вѣроятности, утонувшимъ. Поэтому мы сегодня вечеромъ вовсе не искали его, а просто ходили къ одному знакомому фермеру, у котораго прекрасная водка. Возвращаясь оттуда, мы увидали при свѣтѣ луны, что передъ нами идетъ какой-то человѣкъ. Я тотчасъ узналъ его, хотя когда онъ обернулся, то болѣе походилъ на призракъ, чѣмъ на живаго человѣка, такъ онъ исхудалъ и поблѣднѣлъ. Это былъ вашъ племянникъ, капралъ.

— У меня нѣтъ племянника, — промолвилъ, заскрежетавъ зубами, ветеранъ, но голосъ его замѣтно дрожалъ.

— Я не знаю, какъ это случилось, но мы дружно напали на него. Онъ отбросилъ всѣхъ насъ, и только Пьеру удалось ухватиться за него, но онъ быстро побѣжалъ къ краю утеса, таща за собою Пьера, который громко кричалъ о помощи. Мы прикрѣпили штыки къ ружьямъ и поспѣшили на его выручку, но я воскликнулъ: «Сто чертей, берите его живымъ». Мы дѣйствительно схватили его въ десяти шагахъ отъ бездны и повалили на землю.

— Браво! — произнесъ Мишель Гральонъ.

— Вамъ хорошо говорить браво, — продолжалъ сержантъ, — но не только шесть солдатъ, а шесть чертей не могли бы его удержать. Онъ напрягалъ всѣ свои силы, чтобы вырваться отъ насъ, а когда я понялъ, что онъ хочетъ броситься въ море, клокотавшее у нашихъ ногъ, то сердце мое замерло. Я видѣлъ, что не было другаго средства спасти его, какъ пригрозить ему смертью, и, выхвативъ штыкъ у одного изъ жандармовъ, закричалъ: «Лежи спокойно, или я тебя убью!» Но въ эту минуту онъ перевернулся и, освободившись отъ своей куртки, которая осталась въ нашихъ рукахъ, бросился къ самому краю утеса. Тутъ случилось нѣчто страшное. Утесъ обвалился, и мы всѣ отскочили въ ужасѣ, а онъ исчезъ.

Вдова Дерваль глухо застонала и опустилась на колѣни, но Марселла стояла неподвижно, словно замерла. Старый капралъ съ трудомъ переводилъ дыханіе, а патеръ воскликнулъ, поднявъ руки къ небу:

— Боже милостивый! Онъ такъ и исчезъ въ безднѣ?

— Да, — отвѣчалъ мрачно сержантъ: — внизу все было темно, и мы ничего не могли видѣть, а послышался далеко, далеко только звукъ какъ бы разбитаго яйца.

— Неужели онъ не кричалъ? — воскликнуло нѣсколько голосовъ.

— Нѣтъ, онъ молча погибъ, и если не разбился до смерти о камни, то потонулъ. Не вините меня ни въ чемъ, капралъ: я хотѣлъ его спасти, но онъ не далъ мнѣ этого сдѣлать. Правда, я попалъ въ него штыкомъ, но случайно, желая предохранить отъ вѣрной смерти. Вотъ посмотрите, на курткѣ виденъ разрѣзъ; я, вѣроятно, ранилъ его. Я очень объ этомъ сожалѣю, но зачѣмъ же онъ сопротивлялся. Да, это его кровь, — прибавилъ онъ, указывая на окровавленный штыкъ у одного изъ жандармовъ.

— Да, это кровь, — воскликнули всѣ присутствующіе, кромѣ вдовы Дерваль, которая все еще молча молилась на колѣняхъ, и Марселлы, находившейся попрежнему въ какомъ-то столбнякѣ.

— Да, вы никогда больше не увидите на этомъ свѣтѣ Роана Гвенферна, — произнесъ Пипріакъ послѣ продолжительнаго молчанія и повторилъ еще разъ, проводя пальцемъ по окровавленному штыку: — это его кровь.

Въ эту минуту Марселла, не произнеся ни слова, грохнулась на полъ, какъ мертвая.

На слѣдующее утро во время отлива толпа жителей Кромлэ посѣтила то мѣсто, гдѣ наканунѣ совершилась роковая катастрофа. На берегу у подножія высокаго, почти отвѣснаго утеса виднѣлись остатки обвалившихся камней и земли, но не замѣтно было никакихъ слѣдовъ Роана Гвенферна. По всей вѣроятности, его трупъ былъ унесенъ моремъ, которое во время прилива омывало утесъ.

Пипріакъ и его жандармы въ сопровожденіи капрала осмотрѣли всю окрестную мѣстность и обшарили всѣ возможныя и невозможныя убѣжища среди гранитныхъ утесовъ. Женщины громко всхлипывали, а поселяне болтали между собой, сочиняя всевозможныя предположенія о судьбѣ Роана. Нѣсколько лодокъ искали его трупъ въ морѣ, но безъ всякаго результата.

Среди толпы находилась и Марселла. Съ тѣхъ поръ, какъ она наканунѣ очнулась отъ своего обморока, она не произносила ни слова и даже не плакала, не молилась. Невыразимый ужасъ овладѣлъ ею, и она какъ бы не сознавала всей глубины посѣтившаго ее горя.

Въ виду тщетности всѣхъ поисковъ, кромлэйцы, наконецъ, порѣшили, что море только черезъ нѣсколько дней выдастъ свою тайну, а, быть можетъ, трупъ несчастнаго никогда не будетъ выброшенъ на берегъ.

— Впрочемъ, — сказалъ Пипріакъ, — все равно, гдѣ ему покоиться: въ морской пучинѣ или въ сырой землѣ. Если бы его поймали, то онъ непремѣнно былъ бы разстрѣлянъ, и онъ это отлично зналъ. Поэтому я не виноватъ въ его смерти; я только исполнилъ свой долгъ.

Эти слова были обращены къ Мишелю Гральону, и онъ вполнѣ съ ними согласился. Вообще онъ обнаруживалъ необыкновенное участіе въ поискахъ и убѣждалъ съ необыкновеннымъ жаромъ Марселлу, что Роанъ ни въ какомъ случаѣ не могъ спастись.

Послѣ нѣкотораго времени, молодая дѣвушка отдѣлилась отъ толпы и одна пошла по направленію къ хижинѣ тетки Гвенфернъ. Она двигалась машинально и, достигнувъ своей цѣли, почти безсознательно отворила дверь. Какъ всегда, у огня сидѣла вдова, неподвижно устремивъ свой взглядъ на огонь. Подлѣ нея стоялъ Янъ Горонъ и что-то тихо говорилъ ей, но, увидавъ Марселлу, онъ замолчалъ.

Бѣдная мать не взглянула на нее, и лице ея не выражало горя, а словно замерло въ отчаяніи.

— Нѣтъ никакой надежды, — промолвила вполголоса молодая дѣвушка, подходя къ теткѣ: — все, что говорили, правда.

Вдова не вскрикнула, не заплакала, а только глухо застонала.

— Я былъ тамъ прежде всѣхъ сегодня утромъ, — сказалъ Горонъ въ сильномъ волненіи: — и не нашелъ ни малѣйшаго слѣда. Это страшная смерть.

XXV.
Чудесное видѣніе.

Прошелъ мѣсяцъ послѣ роковой борьбы жандармовъ съ Роаномъ, и насталъ іюньскій праздникъ. День былъ прекрасный: небо сіяло лазурью, цвѣты благоухали, пшеница подымала свои зеленые пальцы изъ тучной земли. Небо было золотымъ сводомъ, море блестящимъ зеркаломъ, а земля живымъ существомъ, съ бьющимся сердцемъ. Въ эту пору года жить всякому отрадно, но жить и быть молодымъ настоящій рай.

За утесами простиралась зеленая поляна съ остатками разрушеннаго Друидскаго камня, и сюда-то весь Кромлэ направился съ музыкой и пѣніемъ, какъ пастухи въ золотой вѣкъ Аркадіи. Юноши, молодыя дѣвушки и дѣти принимали участіе въ этомъ празднествѣ, хотя вообще, по бретонскому обычаю, его обыкновенно справляетъ только молодежь сверхъ шестнадцати лѣтъ; но и тутъ, какъ вездѣ, строго исключались женатые люди обоего пола, такъ какъ праздникъ, посвященный юности и дѣвственности, былъ недоступенъ всѣмъ, связаннымъ узами Гименея.

Всѣ юноши, умѣвшіе играть на какомъ нибудь инструментѣ, были на лицо, въ томъ числѣ Аленъ Дерваль съ черной флейтой, недавно купленной въ Сенъ-Гурло, и Яникъ съ волынкой; кромѣ нихъ, еще присутствовало съ полдюжины волынщиковъ, и слышались звуки не только безконечнаго числа дудокъ, деревянныхъ и жестяныхъ, но и громкихъ трелей птицъ, которыя въ безумномъ соперничествѣ старались заглушить своимъ пѣніемъ человѣческіе голоса. Вокругъ стараго полуразрушеннаго камня тѣснились группы юношей и молодыхъ дѣвушекъ съ загорѣлыми лицами; нѣкоторые изъ нихъ бѣгали и валялись на травѣ, другіе собирали цвѣты и вили вѣнки, а всѣ громко кричали и пѣли. На широкихъ шляпахъ юношей красовались хлѣбные стебли, а на груди каждой дѣвушки виднѣлся цвѣтокъ льна.

Неожиданно на дорогѣ изъ Кромлэ показалась маленькая процессія, подобная тѣмъ, которыя воспѣвалъ Ѳеокритъ. Впереди бѣжала толпа маленькихъ дѣтей, весело распѣвая и держа въ рукахъ груды цвѣтовъ, а за ними молодые люди несли на старинномъ стулѣ Женевьеву, руки которой также были полны цвѣтовъ. Подлѣ нея шелъ, болтая и смѣясь, патеръ Роланъ.

Странно сказать, но его присутствіе нисколько не нарушало античной красоты этой идиллической картины; его черная ряса стушевывалась пестротой окружающихъ его одеждъ, свою шляпу онъ держалъ въ рукѣ, его круглое лице напоминало черты сатира, а его веселость вполнѣ подходила къ общему настроенію. Однако, онъ впервые принималъ участіе въ этомъ праздникѣ, который имѣлъ языческое происхожденіе и потому не одобрялся патерами, въ особенности тѣми изъ нихъ, которые были назначены при Наполеонѣ. Но его появленіе, все-таки, не составляло сюрприза, и вся толпа радостно привѣтствовала его.

Дойдя до Друидскаго камня, процессія остановилась; Янъ Горонъ, бывшій въ числѣ носильщиковъ, снялъ со стула Женевьеву и поставилъ ее на сосѣдній зеленый холмъ, гдѣ ее тотчасъ окружили подруги и завели между собою громкую, веселую болтовню.

Но отецъ Роланъ неожиданно поднялъ руку, и все смолкло, кромѣ пѣнія жаворонковъ. Лице его было серьезно, и тотчасъ всѣ улыбки исчезли.

— Молодые люди и дѣвушки, — сказалъ онъ на бретонскомъ нарѣчіи: — что привело меня сюда? Вы не можете этого отгадать, и я вамъ лучше скажу. Причина моего прихода простая, но печальная. Вы въ правѣ, молодежь, веселиться, потому что вы молоды, и жатва обѣщаетъ быть обильной, но вамъ слѣдуетъ помянуть мертвыхъ.

При этомъ патеръ перекрестился, и всѣ послѣдовали его примѣру.

— Много грустнаго случилось со времени прошедшаго іюньскаго праздника, — продолжалъ онъ: — многіе ушли въ солдаты, и не малое число умерло, но не объ нихъ я хочу вамъ говорить, а о бѣдномъ юношѣ, который въ прошедшемъ году былъ королемъ этого праздника. Одному Богу извѣстно, гдѣ онъ теперь! Будемъ надѣяться, что онъ находится на небѣ, у ногъ Пресвятой Дѣвы.

Вся толпа снова перекрестилась, и каждому было понятно, что патеръ говорилъ о Роанѣ Гвенфернѣ, который дѣйствительно въ прошедшемъ году былъ избранъ по древнему обычаю въ короли этого народнаго празднества, тогда какъ королевой была Марселла.

— Я не буду ни хвалить его, ни осуждать за то, что онъ сдѣлалъ, — прибавилъ отецъ Роланъ: — быть можетъ, его поступокъ глупый и дурной, но онъ принадлежалъ къ достойной семьѣ, и пріятно было видѣть такого молодца. Во всякомъ случаѣ онъ умеръ, и упокой Господи его душу. Я пришелъ сюда, чтобъ напомнить вамъ о немъ и посовѣтовать, чтобъ вы среди вашего веселья не забывали своего бѣднаго прошлогодняго короля и его королевы Марселлы Дерваль, которая, конечно, слишкомъ печальна, чтобъ присоединиться къ вамъ.

Но въ эту минуту послышался въ толпѣ громкій говоръ, и изъ нея отдѣлилась Марселла. Она не была въ траурѣ, но ея платье было темное, а чепецъ шафраннаго цвѣта; лице ея поражало блѣдностью, но оно отличалось покорностью судьбѣ.

— Я здѣсь отецъ Роланъ, — сказала она, подходя къ патеру и смотря ему прямо въ глаза.

— Ты хорошо сдѣлала, дитя мое, что пришла сюда, и я тобою доволенъ, — отвѣчалъ патеръ, но по насупленнымъ его бровямъ было видно, что онъ еще болѣе одобрилъ бы ея отсутствіе.

— Я не хотѣла быть на этомъ праздникѣ, — продолжала молодая дѣвушка: — но Женевьева меня просила прійти сюда, и я сдѣлала это для нея и для Яна Горона. Моего двоюроднаго брата, Роана здѣсь нѣтъ, и онъ никогда болѣе не будетъ участвовать въ этихъ празднествахъ, но я знаю, что его желаніемъ было видѣть въ этомъ году королемъ и королевой Яна и Женевьеву. Я также желаю этого.

Громкіе крики: «да, да», раздались со всѣхъ сторонъ и заглушили рѣдкіе возгласы: «нѣтъ, нѣтъ».

— Да благословятъ тебя святые, ты добрая дѣвушка, Марселла, — произнесъ патеръ: — впрочемъ Женевьева вполнѣ достойна быть королевой, ну, чтожъ, молодежь, вы согласны на этотъ выборъ?

Толпа почти единогласно выразила свое согласіе, и Женевьева приняла свой королевскій санъ съ улыбкой торжества, а Горонъ, одѣтый какъ женихъ, смотрѣлъ на нее съ пламенной любовью.

Марселла еще болѣе поблѣднѣла, и въ глазахъ ея потемнѣло; вспоминая о прошлогоднемъ безоблачномъ счастьѣ, она не могла спокойно видѣть теперешняго веселья. «Мнѣ здѣсь не мѣсто, — подумала она: — мой Роанъ умеръ, и я могу только плакать. При первой возможности я незамѣтно уйду».

Между тѣмъ патеръ Роланъ произнесъ молитву, благословилъ толпу и быстро удалился. А затѣмъ снова раздались звуки музыки, и начались танцы, причемъ король и королева шли въ первой парѣ. Вскорѣ вся толпа, схватившись за руки, составила одну, бѣшено кружившуюся цѣпь.

— Пойдемте танцовать, Марселла, — сказалъ неожиданно Мишель Гральонъ, подходя къ молодой дѣвушкѣ, которая стояла вдали отъ танцующихъ и ничего не видѣла, благодаря мрачной завѣсѣ, застилавшей ея глаза.

— Я не могу танцовать.

— Жаль. Пойдемте хоть на одинъ туръ.

— Нѣтъ, я спѣшу домой.

— Еще рано идти домой, праздникъ только что начался. Вы вѣдь еще не испытали чаръ любви на старомъ камнѣ.

По древнему обычаю, въ этотъ день каждая молодая дѣвушка, уходя съ праздника, оставляла на Друидскомъ камнѣ цвѣтокъ льна, а каждый юноша бросалъ на него стебель пшеницы. Если цвѣты и стебли сохранялись цѣлую недѣлю не поблекшими, то это означало, что предметъ любви тѣхъ лицъ, которымъ они принадлежали, отличался преданной вѣрностью.

— Я не принесла цвѣтка, — отвѣчала Марселла: — и мнѣ нечего теперь узнавать своей судьбы. Прощайте.

И она быстро пошла по дорогѣ въ Кромлэ, но Мишель послѣдовалъ за ней и продолжалъ говорить безъ умолка:

— Если вы выйдете за меня замужъ, то никогда не будете работать; я буду выписывать для васъ платья и башмаки изъ Нанта, а по временамъ мы будемъ ходить въ Брестъ, гдѣ мой дядя содержитъ кабачекъ. А когда Господь пошлетъ намъ дѣтей, то одинъ изъ нихъ будетъ патеромъ.

Не смотря на то, что каждая бретонка жаждетъ, чтобъ ея сынъ былъ служителемъ алтаря, и хотя Мишель Гральонъ имѣлъ достаточно средствъ для осуществленія подобнаго желанія, Марселла рѣзко сказала:

— Я никогда не выйду замужъ.

— Пустяки. Добрый капралъ и ваша матушка желаютъ, чтобъ вы были моей женой, и я возьму васъ безъ приданаго. Мнѣ нужны вы, а не деньги, которыхъ у меня и такъ довольно. Еслибъ вы видѣли комодъ, полный бѣлья, который приготовленъ моей матерью для ея будущей невѣстки, то, конечно, пришли бы въ восторгъ.

— Я уже двадцать разъ говорила вамъ, что никогда не выйду за васъ замужъ, — отвѣчала Марселла, гнѣвно смотря на него: — если вы будете попрежнему приставать ко мнѣ, то я васъ возненавижу.

— Я знаю, почему вы такъ сердито обращаетесь со мной, — сказалъ Мишель, насупивъ брови: — вы все думаете о своемъ шуанѣ.

— Если онъ шуанъ, то вы гораздо хуже шуана! — воскликнула Марселла: — онъ умеръ, и его душа у Бога. Надо быть такимъ злымъ человѣкомъ, какъ вы, чтобъ отзываться гнѣвно о покойникѣ.

Мишель увидѣлъ свою ошибку и, желая исправить ее, сказалъ:

— Не сердитесь. Роанъ Гвенфернъ былъ добрый малый, но епископъ могъ не согласиться на вашъ бракъ, въ виду вашихъ родственныхъ связей. Къ тому же онъ былъ бѣденъ, и одинъ мой палецъ стоитъ больше всего его тѣла.

— Уходите и выберите себѣ подходящую невѣсту, — произнесла Марселла, теряя терпѣніе: — я могла выйти замужъ только за одного человѣка, но онъ покоится мертвымъ на днѣ моря.

Мишель Гральонъ молча отошелъ отъ нея и вернулся къ веселившейся толпѣ, но на сердцѣ у него было тяжело, и онъ ненавидѣлъ себя, Марселлу и весь свѣтъ.

Въ этотъ праздничный день ночью случилось событіе, которое долго потомъ вспоминали суевѣрные люди въ Кромлэ. Нѣсколько рыбаковъ, возвращаясь домой съ моря въ своихъ лодкахъ, неожиданно увидали странное видѣнье.

Ночь была темная, и подъ тѣнью выдающихся утесовъ царила безмятежная тишина, нарушаемая только плескомъ воды. Рыбаки усердно гребли, какъ вдругъ ихъ глазамъ представился странный свѣтъ въ воротахъ св. Гильда. Эта мѣстность посѣщалась призраками, по мнѣнію всѣхъ обитателей Кромлэ, и никто изъ нихъ не рѣшился бы пойти въ соборъ св. Гильда послѣ заката солнца. Теперь же была высокая вода, и въ соборѣ клокотали волны.

Испуганные рыбаки перекрестились и съ ужасомъ смотрѣли на соборъ. Онъ былъ весь иллюминованъ, и на его престолѣ стояла гигантская фигура съ зажженнымъ факеломъ. Хотя очертанія этой фигуры были очень смутны, суевѣрные рыбаки признали, однако, въ ней св. Гильда.

Но въ картинѣ, представившейся ихъ устрашеннымъ глазамъ, было нѣчто еще ужаснѣе. У ногъ святаго лежала другая фигура съ большими рогами и съ сверкающими глазами. Черезъ минуту свѣтъ исчезъ въ соборѣ, и все погрузилось во мракъ. Но испуганные рыбаки, дрожа отъ ужаса и едва не лишившись чувствъ, вернулись домой, вполнѣ убѣжденные, что видѣли святаго и побѣжденнаго имъ діавола.

XXVI.
Что открылъ Мишель Гральонъ.

На слѣдующій день весь Кромлэ былъ занятъ толками о чудесномъ видѣніи въ соборѣ св. Гильда. Никто не сомнѣвался въ правдивости разсказа очевидцевъ этого необыкновеннаго событія, и всѣ признавали полную его вѣроятность: такъ подвержены суевѣрію добрые бретонцы. Что касается до св. Гильда, то онъ не разъ являлся людямъ, но никогда, еще на памяти стариковъ, его не сопровождалъ роковой образъ врага человѣческаго рода. Поощряемые общимъ довѣріемъ, очевидцы чудеснаго видѣнія, однако, давали свободу и своему воображенію.

— У діавола глаза свѣтились, какъ два большіе красные фонаря на лодкахъ, — разсказывалъ между прочимъ одинъ изъ нихъ: — и они такъ сверкали, что отъ ихъ огня легко истлѣлъ бы простой смертный, но святой спокойно смотрѣлъ на него и, держа въ рукахъ факелъ, заставлялъ его, какъ обыкновеннаго человѣка, исповѣдываться въ своихъ грѣхахъ.

— Неужели діаволъ исповѣдывался въ своихъ грѣхахъ? — спросилъ молодой рыбакъ, слушавшій этотъ разсказъ, открывъ ротъ отъ удивленія.

— Почему вы это знаете, дядя Еверанъ? Вы вѣдь не могли слышать его словъ, — произнесъ другой изъ любопытныхъ.

— Спросите моихъ товарищей, — отвѣчалъ разсказчикъ: — мы всѣ были свидѣтелями. Во всякомъ случаѣ святой поставилъ на колѣни діавола, и тотъ молилъ его о прощеніи.

— Все это очень странно, — замѣтилъ Мишель Гральонъ, насупивъ брови: — и вы говорите, что у святаго былъ въ рукахъ факелъ?

— Да, и онъ горѣлъ такъ ярко, что ослѣплялъ наши глаза.

— А вы совершенно ясно видѣли святаго?

— Да, развѣ я слѣпъ, Мишель Гральонъ? Онъ спокойно стоялъ, и всякій призналъ бы въ немъ небеснаго ангела. Одинъ изъ товарищей увѣряетъ, что видѣлъ у него большія крылья — я этого не замѣтилъ, но что я видѣлъ хорошо, такъ это ноги діавола съ раздвоенными копытами.

Наступило продолжительное молчанье, посреди котораго Мишель Гральонъ промолвилъ какъ бы про себя:

— А если это былъ человѣкъ!

— Человѣкъ! — повторилъ старый морякъ, внѣ себя отъ изумленія: — съ нами крестная сила! Человѣкъ въ соборѣ св. Гильда въ ночномъ мракѣ! Человѣкъ выше дерева, блестящій какъ луна и съ крыльями! Человѣкъ, заставляющій діавола исповѣдываться! Да ты съ ума сошелъ, Мишель Гральонъ.

Всѣ присутствующіе взглянули на молодого человѣка съ негодованіемъ, словно онъ былъ виновенъ въ святотатствѣ, и хотя онъ былъ менѣе суевѣренъ, чѣмъ его сосѣди, но, не желая прослыть невѣрующимъ, Мишель живо прибавилъ:

— Я не отрицаю, что подобные случаи бывали, и что соборъ страшное мѣсто, но мнѣ кажется страннымъ, чтобъ святой держалъ въ рукахъ зажженный факелъ.

— Что же тутъ страннаго? Вѣдь было очень темно, и святой безъ зажженнаго факела не видѣлъ бы дороги. Напротивъ было бы страннѣе, еслибъ онъ стоялъ съ діаволомъ во мракѣ, какъ простой смертный.

Этотъ отвѣтъ былъ на столько убѣдителенъ, что Мишель Гральонъ не пытался болѣе возражать и вообще видимо сожалѣлъ о своемъ неудачномъ протестѣ противъ разсказа стараго моряка, который послѣ ухода молодаго человѣка сказалъ, качая головой:

— Мишель Гральонъ былъ прежде благоразумнымъ человѣкомъ, но теперь онъ говоритъ, какъ дуракъ, вѣроятно, благодаря своей любви къ Марселлѣ.

Однако Мишель Гральонъ въ дѣйствительности не былъ дуракомъ и отличался подозрительностью, которая не дозволяла ему ничего принимать на вѣру, кромѣ религіозныхъ догматовъ. Физически онъ былъ почти трусомъ, а умственно обнаруживалъ чрезвычайную смѣлость. Еслибъ онъ находился въ числѣ свидѣтелей необыкновеннаго видѣнія въ соборѣ св. Гильда, то, по всей вѣроятности, онъ выказалъ бы такой же страхъ, какъ старые моряки, и разсказывалъ бы о немъ въ такой же преувеличенной формѣ, но, услыхавъ вѣсть объ этомъ среди бѣлаго дня и хладнокровно обсудивъ ее, онъ пришелъ къ убѣжденію, вполнѣ противоположному общему мнѣнію. Однако онъ старательно сохранялъ въ тайнѣ это заключеніе и, повидимому, вполнѣ предался своей любви къ Марселлѣ.

Онъ былъ вполнѣ правъ, говоря ей, что ея родственники одобряли его желанье жениться на ней. Постоянно окружая вниманіемъ стараго капрала и терпѣливо слушая его безконечные разсказы о войнѣ, онъ совершенно овладѣлъ его сердцемъ, а въ глазахъ вдовы Дерваль онъ былъ желаннымъ женихомъ, какъ благоразумный, набожный и состоятельный человѣкъ, происходившій, кромѣ того, изъ хорошей семьи. Что касается до Алена и Яника, то они были его ревностными союзниками, благодаря его частымъ подаркамъ. Поэтому онъ смѣло могъ сказать, что вся семья поощряла его ухаживанія.

Еслибъ Марселла была дѣвушкой другого темперамента и отличалась смиренной покорностью, то уже давно состоялось бы ихъ обрученіе. Но, по несчастью для Мишеля, она обнаруживала упорное сопротивленіе, а, зная ея характеръ, никто не рѣшался прибѣгнуть къ насильственнымъ мѣрамъ. Правда въ Кромлэ существовалъ старинный обычай насчетъ заключенія брака, и сватовство велось всегда родителями, или старшими родственниками, а молодая дѣвушка только въ послѣднюю минуту узнавала о семейномъ выборѣ ей жениха, но Марселла во всѣхъ своихъ дѣйствіяхъ обнаруживала такую твердую волю, что, конечно, не уступила бы чужимъ желаніямъ по такому серьезному вопросу, какъ бракъ.

Въ это время мысль о любви была ей ненавистна. Какъ только она убѣдилась, что Роанъ умеръ, любовь къ нему воскресла въ ней съ прежней силой, и она стала пламенно его оплакивать. Она забыла его противодѣйствіе волѣ Наполеона и даже самого Наполеона среди своего отчаянія. «Я убила его, — повторяла она себѣ безконечное число разъ: — еслибъ я не вынула роковаго номера, то онъ былъ бы живъ до сихъ поръ, а теперь онъ умеръ, и я убила его».

Въ подобномъ настроеніи она надѣла вдовій трауръ, состоявшій, по бретонскому обычаю, въ черномъ или темномъ платьѣ и чепцѣ шафраннаго цвѣта. При этомъ она не скрывала своей тайны и не разъ говорила матери:

— Скажите всѣмъ, что я любила Роана и буду любить его до своей смерти.

Конечно, вѣсть объ этомъ дошла до ушей Мишеля Гральона, и онъ неожиданно выказалъ странную для него деликатность, именно прекратилъ на время свои преслѣдованія Марселлы. Такое поведеніе очень удивило стараго капрала, и онъ даже прямо сказалъ Мишелю:

— Чего вы струсили? Надо вести энергичную аттаку; дѣвичье сердце всегда сдается послѣ штурма.

— Не стоитъ упорствовать, дядя Евенъ, — отвѣчалъ со вздохомъ молодой человѣкъ: — она слишкомъ много думаетъ о покойникѣ.

Капралъ крякнулъ, но ничего не отвѣчалъ; онъ понялъ, о комъ говорилъ Мишель, и такъ какъ въ послѣднее время его мучила совѣсть насчетъ несчастнаго племянника, то онъ не хотѣлъ поддерживать разговора объ этомъ предметѣ. При другихъ обстоятельствахъ любовь Марселлы къ Роану привела бы его въ ярость. Но въ виду страшной смерти шуана онъ молчалъ и даже обнаруживалъ непривычное для него тревожное настроеніе. Онъ весело пошелъ бы на непріятельскую пушку и хладнокровно встрѣтилъ бы смерть, но при видѣ горестно устремленныхъ на него глазъ Марселлы онъ чувствовалъ, что морозъ пробѣгалъ по его тѣлу.

Неожиданный перерывъ въ ухаживаніи Мишеля за Марселлой совпалъ съ видѣніемъ, котораго были свидѣтелями старые моряки. Неожиданно онъ сталъ скрытнымъ, безмолвнымъ и таинственнымъ, искалъ одиночества, днемъ ходилъ безъ устали по утесамъ, а ночью проводилъ часы за часами въ лодкѣ на морѣ; при этомъ онъ не приносилъ съ берега тростника и рыбы съ моря. До сихъ поръ очень работящій человѣкъ, теперь онъ сдѣлался празднымъ лѣнивцемъ и вообще выказывалъ ясные признаки меланхоліи, вслѣдствіе несчастной любви.

Однажды, странствуя по утесамъ, въ ненастный, дождливый день, онъ случайно направился къ лѣстницѣ св. Трифина и тамъ встрѣтилъ женщину, которая несла корзинку. Она была очень блѣдна и съ трудомъ переводила дыханье отъ усталости, а при видѣ его губы ея посинѣли.

— Тетка Гвенфернъ! Это вы! — воскликнулъ Мишель: — вотъ ужъ я никогда не ожидалъ бы васъ встрѣтить здѣсь и въ такую погоду. Позвольте, я понесу вашу корзинку. Вы, должно быть, очень устали.

Но когда онъ протянулъ руку, чтобъ взять корзинку, старуха отшатнулась отъ него, дрожа всѣмъ тѣломъ.

— Боже милосердый, — прибавилъ онъ, пристально смотря на нее: — вы блѣдны, какъ смерть, не схватили ли вы лихорадки?

— Я собирала морскія растенія на утесахъ, — произнесла наконецъ вдова Гвенфернъ, собравшись съ силами: — но вы правы, Мишель, мнѣ не слѣдовало заходить такъ далеко въ эту погоду.

— Старымъ костямъ не надо такъ уставать, — замѣтилъ молодой человѣкъ: — въ ваши годы лучше сидѣть дома, что прежде вы всегда и дѣлали, но лишившись вашего сына, упокой Господи его душу, вы вдругъ стали ходить цѣлыми днями по утесамъ, точно не находя себѣ нигдѣ покоя. Это очень странно.

— Тутъ нѣтъ ничего страннаго, и это очень естественно, — отвѣчала старуха, устремляя на него свой холодный, отуманенный горемъ взглядъ: — я не могу сидѣть спокойно съ тѣхъ поръ, какъ убили моего мальчика.

— Положимъ, что такъ, — сказалъ Гральонъ, придавая своему лицу сочувственное выраженье, — но все же странно выходить въ такую погоду.

— У кого разбито сердце, тому не почемъ погода. Прощайте, Мишель Гральонъ.

И старуха медленно поплелась по дорогѣ въ Кромлэ. Мишель Гральонъ внимательно слѣдилъ за нею, пока она не исчезла, а потомъ съ хитрой улыбкой спустился по лѣстницѣ св. Трифина и быстро направился къ собору св. Гильда. Но въ это время былъ приливъ, и нельзя было проникнуть туда. Онъ остановился передъ воротами и сталъ усиленно думать о чемъ-то. Неожиданно какая-то мысль осѣнила его голову, и онъ сталъ съ любопытствомъ разглядывать мокрый песокъ.

Вскорѣ онъ напалъ на слѣдъ тяжелыхъ деревянныхъ башмаковъ, которые, очевидно, двигались взадъ и впередъ. Онъ естественно заключилъ, что старуха Гвенфернъ ходила по берегу, кого-то поджидая. Потомъ онъ замѣтилъ на пескѣ другой слѣдъ, но уже босой ноги. Старательно разсмотрѣвъ и даже измѣривъ этотъ слѣдъ, онъ злобно улыбнулся и пошелъ домой.

Послѣ этого дня его поведеніе сдѣлалось еще болѣе страннымъ: онъ пересталъ ѣсть и постоянно ходилъ по берегу. При этомъ хижина вдовы Гвенфернъ имѣла для него какую-то притягательную силу, и какъ днемъ, такъ и ночью онъ не спускалъ съ нея глазъ. Когда же вдова выходила изъ своего жилища, то онъ слѣдовалъ за нею, выражая свое сочувствіе и предлагая ей всевозможныя услуги. Чтобъ избѣгнуть его, она возвращалась домой, блѣдная какъ смерть. Въ тѣ немногія минуты, когда Мишель искалъ успокоенія въ снѣ, онъ поручалъ надзоръ надъ матерью Роана своему пріятелю, который отличался такой же скрытной натурой, какъ и онъ самъ.

Тщательно скрывая отъ всѣхъ свою тайну, подобно заговорщику, прокладывающему роковую мину, онъ, однако, при всякой встрѣчѣ съ Марселлой замѣнялъ теперь никогда не сходившую съ его лица злобную улыбку выраженіемъ пламеннаго сочувствія.

Черезъ нѣсколько времени съ нимъ приключился случай, въ сущности очень мелочной, но сильно подѣйствовавшій на него и имѣвшій серьезныя послѣдствія.

Однажды вечеромъ онъ шелъ по той мѣстности, гдѣ происходила роковая борьба между жандармами и Роаномъ, какъ вдругъ онъ замѣтилъ невдалекѣ отъ себя какую-то странную фигуру, которая мгновенно исчезла, какъ бы провалившись въ ту бездну, въ которой погибъ Роанъ. Въ первое мгновеніе Мишель струсилъ, но потомъ по своему обыкновенію злобно улыбнулся.

Послѣ этого его дневныя и ночныя странствія еще усилились.

— Мишель Гральонъ совершенно рехнулся отъ любви къ племянницѣ капрала, — говорили о немъ кумушки въ Кромлэ.

Даже наступленіе ловли на макрель не измѣнило его страннаго поведенія, и онъ отдалъ свое судно другимъ рыбакамъ, довольствуясь получать маленькую плату за его наемъ. Онъ теперь казался человѣкомъ, караулившимъ кого-то и боявшимся пропустить какое-то важное событіе.

Наконецъ онъ однажды явился въ домъ стараго капрала во время обѣда и, поздоровавшись, спокойно сказалъ:

— Я принесъ новость. Роанъ Гвенфернъ не умеръ, а скрывается въ соборѣ св. Гильда.

XXVII.
Доносъ.

Аленъ и Яникъ были въ морѣ, такъ что изъ семьи капрала были на лицо только онъ самъ, Марселла и ея мать. Услыхавъ слова Мишеля Гральона, первый широко раскрылъ глаза отъ удивленія, а послѣдняя тяжело перевела дыханіе, но Марселла не потеряла присутствія духа, а, бросившись къ отворенной двери, быстро заперла ее.

— Говорите тише, Мишель Гральонъ, ради Бога говорите тише! — произнесла она, поблѣднѣвъ, какъ полотно.

— Я говорю правду, — продолжалъ молодой человѣкъ, понизивъ голосъ: — онъ живъ, и я узналъ объ этомъ случайно, я уже давно кое-что подозрѣвалъ, но теперь вполнѣ узналъ, гдѣ онъ скрывается.

— Пресвятая Дѣва, спаси насъ! — воскликнула вдова: — неужели Роанъ живъ?!

— Вы или пьяны, или лжете, Мишель Гральонъ, — произнесъ капралъ грознымъ тономъ, — но я не позволю смѣяться надъ собой, и если вы сейчасъ не замолчите, то мы навѣки поссоримся.

— Тише, — воскликнула Марселла, схвативъ за руку дядю: — сосѣди могутъ услышать.

— Я говорю правду, — повторилъ Мишель, — и клянусь костями св. Гильда, что Роанъ живъ. Я знаю, гдѣ онъ скрывается, и видѣлъ его собственными глазами.

— Вы, можетъ быть, видѣли его призракъ, — замѣтила вдова. — О, Господи, онъ умеръ насильственной смертью, и его душа не знаетъ покоя.

— Я не изъ тѣхъ, которые видятъ призраковъ, — отвѣчалъ Мишель Гральонъ, презрительно смотря на старуху: — и я знаю разницу между призракомъ и живымъ человѣкомъ. Роанъ скрывается въ соборѣ св. Гильда.

— Въ соборѣ св. Гильда! — повторилъ капралъ.

— Тамъ, или по сосѣдству. Я три раза видѣлъ его, и онъ каждый разъ скрывался въ соборѣ св. Гильда. Я былъ одинъ и не хотѣлъ вступать съ нимъ въ единоборство, такъ какъ онъ доведенъ до отчаянія, но одинъ разъ я схватилъ бы его за руку, еслибъ онъ не бѣгалъ по утесамъ съ ловкостью козы.

Эта хладнокровно сообщаемая новость поразила, какъ громомъ, семью капрала. Онъ самъ былъ внѣ себя отъ ужаса; если его племянникъ былъ живъ, то онъ оставался дезертиромъ, заслуживалъ разстрѣлянія и своей казнью навлекъ бы вѣчный позоръ на всю семью. Къ тому же въ послѣднее время дядя Евенъ часто упрекалъ себя за жестокость къ Роану и думалъ о немъ чрезвычайно мягко, но теперь снова долженъ былъ произойти переворотъ въ его мысляхъ о немъ. Одна Марселла была на высотѣ своего положенія. Она принадлежала къ числу тѣхъ рѣдкихъ женщинъ, которыя болѣе чувствуютъ, чѣмъ думаютъ, и чувства которыхъ немедленно воплощаются въ дѣло. Она такъ пристально посмотрѣла на Мишеля, что тотъ вздрогнулъ, а потомъ убѣдившись, что его намѣренія не составляютъ для нея загадки, произнесла рѣшительнымъ голосомъ:

— Скажите правду, Мишель Гральонъ: говорили вы объ этомъ кому нибудь?

Мишель, сконфуженно отвѣчалъ, что онъ никому не говорилъ ни слова.

— Если вы дѣйствительно никому не говорили, — продолжала Марселла, — то помните, что его жизнь въ вашихъ рукахъ, и что если его найдутъ, благодаря вамъ, то его кровь будетъ на вашей головѣ, и Господь накажетъ васъ за это.

— Но его могли видѣть и другіе, — сказалъ Мишель въ большомъ смущеніи. — Я самъ слышалъ, что Пипріакъ выражалъ подозрѣніе, что онъ въ живыхъ. Вы не должны винить меня, если его найдутъ, такъ какъ глаза не у одного меня. Съ того времени, какъ рыбаки видѣли кого-то въ соборѣ св. Гильда, то Роана стали караулить, такъ какъ теперь ясно, что они видѣли его, а не святаго.

Все это было сказано съ такимъ замѣшательствомъ, что Марселла вполнѣ поняла разыгранную Мишелемъ гнусную роль. Онъ думалъ, напротивъ, представиться другомъ ихъ семьи, а теперь всѣ смотрѣли на него, какъ на лицо, отвѣтственное за принесенную имъ роковую вѣсть.

— Это невозможно, — воскликнулъ наконецъ капралъ: — человѣкъ не можетъ жить на утесахъ безъ всякой пищи.

— Но Роанъ не похожъ на другихъ, — отвѣчалъ Гральонъ: — и къ тому же я встрѣчалъ не разъ его мать съ корзинкой въ рукахъ. Во всякомъ случаѣ онъ живъ, и теперь вопросъ въ томъ, что дѣлать.

Капралъ ничего не отвѣчалъ, но Марселла вынула изъ-за пазухи маленькій дубовый крестикъ и, подавъ его Мишелю, сказала:

— Присягните, что вы никому не открыли этой тайны!

— Кому же мнѣ было говорить? — произнесъ Мишель обиженнымъ тономъ: — я вѣдь только сегодня убѣдился, что онъ дѣйствительно живъ. Но если вы желаете, я готовъ присягнуть.

Однако судьбѣ было угодно, чтобъ Мишель Гральонъ не сдѣлался клятвопреступникомъ, и въ эту самую минуту послышался громкій стукъ въ дверь.

— Откройте! — воскликнулъ извнѣ какой-то голосъ.

Даже капралъ поблѣднѣлъ, вдова Дерваль опустилась на колѣни, а Марселла, схватившись рукой за сердце, произнесла шепотомъ:

— Пресвятая Богородица! Кто это?

— Можетъ быть, кто нибудь изъ сосѣдей, — замѣтилъ Мишель, который, однако, также былъ перепуганъ.

— Откройте, — повторилъ тотъ же голосъ, и стукъ въ дверь еще болѣе усилился.

— Кто тамъ? — спросила Марселла, подбѣгая къ двери.

— Откройте, именемъ императора.

Она отперла дверь, и въ комнату вбѣжалъ Пипріакъ въ сопровожденіи вооруженныхъ жандармовъ.

— Чортъ возьми, зачѣмъ у васъ дверь заперта днемъ? — воскликнулъ онъ, злобно сверкая глазами и топая ногами: — вы видите, я тороплюсь. Гдѣ капралъ Дерваль?

— Я здѣсь? — отвѣчалъ старикъ въ сильномъ волненіи.

— Я принесъ вамъ странную вѣсть. А, г-жа Дерваль, здравствуйте. И вы здѣсь, Мишель Гральонъ, пойдемте съ нами, я имѣю кое-что вамъ сообщить.

— Что случилось, товарищъ? — спросилъ дядя Евенъ глухимъ голосомъ.

— Мертвые воскресли, ха, ха, ха. Вы, конечно, этого не ожидали, но я не знаю, порадуетъ ли, или опечалитъ васъ эта новость. Вашъ племянникъ, дезертиръ, не умеръ, а живъ. Вотъ для чего мы и явились сюда.

Марселла долго не сводила глазъ съ Мишеля Гральона, который приходилъ все въ большее и большее смущенье, но наконецъ подошла къ Пипріаку и спросила его такимъ страшнымъ голосомъ, что онъ вздрогнулъ:

— Почему вызнаете, что онъ живъ? Видѣли вы его своими глазами?

— Нѣтъ, — отвѣчалъ Пипріакъ, — но другіе его видѣли, и на основаніи ихъ доноса я сюда явился. Чортъ возьми, какъ вы поблѣднѣли, какъ вы ужасно глядите на меня.

— Вы получили доносъ? — снова спросила она.

— Да, тутъ нѣтъ ничего страннаго, — произнесъ Пипріакъ и прибавилъ, смотря искоса на Мишеля Гральона: — какой-то негодяй увидѣлъ бѣднаго бѣглеца и донесъ намъ. Если вы спросите, кто этотъ доносчикъ, то я отвѣчу: это наше дѣло. Но кто бы онъ ни былъ, хотя бы самъ дьяволъ, онъ получитъ объявленную награду. Но не вините стараго Пипріака. Я только исполняю свой долгъ. Ну, ребята, маршъ. Мишель Гральонъ, слѣдуйте за нами.

И онъ вышелъ вмѣстѣ съ жандармами изъ хижины, но когда молодой человѣкъ хотѣлъ сдѣлать то же, то Марселла преградила ему дорогу.

— Стойте, Мишель Гральонъ, — сказала она звучнымъ, громкимъ голосомъ: — я теперь все понимаю. Вы подлецъ и не достойны болѣе жить.

Мишель вздрогнулъ, но на его лицѣ показалась злобная улыбка, и онъ заскрежеталъ зубами.

— Вы караулили его день и ночь, — продолжала молодая дѣвушка, — вы наконецъ нашли его и получите теперь плату за свой доносъ. Вы его выдали властямъ, а сюда пришли для того, чтобъ ложью скрыть ваше преступленіе. Но Богъ васъ накажетъ, и я буду молить его, — чтобъ это случилось скорѣе. Я всегда ненавидѣла васъ, но теперь я сожалѣю, что не мужчина, а то я убила бы васъ.

Совершенно уничтоженный благороднымъ гнѣвомъ Марселлы, Мишель Гральонъ только пожалъ плечами и молча удалился, а молодая дѣвушка дико вскрикнула и упала безъ чувствъ на полъ.

XXVIII.
На утесахъ.

На полдорогѣ между вершиной утесовъ, составляющею край бездны, и омываемыми моремъ камнями внизу, виднѣлся человѣкъ въ столь неподвижной позѣ, что онъ казался частью окружавшей его гранитной массы.

Былъ сумрачный лѣтній день; туманная мгла застилала небо и море; всюду царила безмолвная тишина, нарушаемая только плескомъ волнъ и пронзительными криками чаекъ.

Тамъ, гдѣ сидѣлъ среди утесовъ человѣкъ, находилось углубленіе, и къ нему вела снизу почти отвѣсная тропинка, а сверху оно было совершенно недоступно. Въ какихъ нибудь ста шагахъ оттуда былъ расположенъ соборъ св. Гильда, надъ которымъ кружились морскія птицы.

Солнце, хотя и невидимое сквозь мглу, приближалось къ своему закату, и вдали на морѣ виднѣлись рыбачьи лодки, спѣшившія на ночную ловлю. Наступалъ мрачный конецъ мрачнаго дня, хотя теплаго, но безсолнечнаго.

Человѣкъ, виднѣвшійся въ углубленіи утеса, сидѣлъ тамъ уже нѣсколько часовъ, прислушиваясь и ожидая чего-то. Наконецъ онъ зашевелился, поднялъ голову и устремилъ глаза на возвышавшійся надъ нимъ край бездны. Что-то бѣлое заколыхалось на верху, словно крыло чайки, или платокъ; замѣтивъ это, онъ встаетъ и, приложивъ палецъ къ губамъ, громко свиститъ. Еслибъ кто нибудь видѣлъ его въ эту минуту, то почувствовалъ бы къ нему искреннее сожалѣніе: голова его была обнажена, длинная борода была въ безпорядкѣ, лице носило грубый отпечатокъ борьбы съ стихіями, одежда его была почти въ лохмотьяхъ, а ноги босыя. Вообще онъ походилъ скорѣе на первобытнаго обитателя вѣковыхъ лѣсовъ, преслѣдуемаго врагами, чѣмъ на мирнаго гражданина современной ему эпохи.

Вскорѣ что-то стало быстро опускаться съ вышины утеса. Это была маленькая корзинка, прикрѣпленная къ длинной тонкой веревкѣ. Когда она достигла до него, онъ слегка дернулъ за веревку въ видѣ сигнала тому существу, которое находилось на верху. Потомъ онъ вынулъ изъ корзинки ломоть чернаго хлѣба, кусокъ сыра и маленькую жестянку водки, положилъ все это на камень подлѣ себя и снова дернулъ за веревку, которая вмѣстѣ съ корзинкой быстро поднялась на верхъ.

Углубленіе въ утесѣ, гдѣ онъ сидѣлъ, скорѣе могло быть убѣжищемъ для орла или ворона, чѣмъ для человѣка, но онъ твердо держался ногами за края каменной глыбы и поспѣшно сталъ утолять свой голодъ. Покончивъ съ ѣдой, онъ выпилъ нѣсколько глотковъ водки и затѣмъ спряталъ за пазуху остатки своей скромной трапезы.

Но и послѣ этого онъ не торопился уйти, а пристально смотрѣлъ на море. Его глаза, сохранившіе свою нѣжность, отличались, не смотря на загрубѣлый дикій видъ его лица, какимъ-то задумчивымъ, мечтательнымъ взглядомъ. Онъ не обращалъ вниманія ни на окутывающій его туманъ, ни на шумъ моря, а былъ погруженъ въ глубокую думу.

Но неожиданно онъ вздрагиваетъ, какъ заяцъ въ своей норѣ, подымается съ мѣста и смотритъ на верхъ. До него долетаютъ звуки страшнѣе грохота морскихъ волнъ, звуки человѣческихъ голосовъ. Всѣ черты его лица выражаютъ безграничный страхъ, и онъ быстро начинаетъ спускаться по опасной тропинкѣ, ведущей на берегъ; но, сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, онъ останавливается: на верху утесовъ слышенъ громкій крикъ.

Поднявъ голову, онъ видитъ надъ собою свѣсившіяся съ края бездны человѣческія лица. Онъ дрожитъ всѣмъ тѣломъ, и въ глазахъ его темнѣетъ, но черезъ минуту онъ снова приходитъ въ себя и продолжаетъ поспѣшно спускаться внизъ. Крики попрежнему слышны на вершинѣ, и ему теперь ясно, что наконецъ напали на его слѣдъ.

XXIX.
Въ соборѣ.

Выйдя изъ Кромлэ съ своими жандармами, Пипріакъ пошелъ прямо къ большому Друидскому камню, а оттуда по зеленой полянѣ, простиравшейся надъ утесами. Рядомъ съ нимъ шелъ Мишель Гральонъ, живо говорившій съ нимъ о чемъ-то, а позади слѣдовала взволнованная группа мужчинъ, женщинъ и дѣтей.

Не успѣлъ сержантъ сдѣлать нѣсколько шаговъ по полянѣ, какъ увидалъ вдову Гвенфернъ, которая тихо шла къ нему на встрѣчу, держа въ рукахъ корзинку.

— А, наконецъ то мы васъ поймали, тетка Лоиза! — воскликнулъ онъ, грубо останавливая ее. — Чортъ возьми, вы думали, что старый Пипріакъ совсѣмъ поглупѣлъ, и что его можно обмануть, но не тутъ-то было. Что это у васъ въ корзинкѣ? Откуда вы идете? Гдѣ онъ? Говорите правду, императоръ очень заботится объ его здравіи.

Старуха, блѣдная какъ смерть и съ посинѣвшими губами, пристально посмотрѣла на сержанта, но ничего не отвѣчала.

— Хорошо, — продолжалъ Пипріакъ: — вы молчите, но мы найдемъ средство развязать вашъ языкъ. Вы сами виноваты, если старый Пипріакъ будетъ строгъ съ вами; вы слишкомъ долго проводили его, какъ дурака. Но всему есть конецъ, и у императора длинный носъ; онъ издали чуетъ, гдѣ скрываются дезертиры. Чортъ возьми, я вамъ не позволю обманывать императора.

Не смотря на свою грубую, жестокую внѣшность, Пипріакъ не былъ злымъ человѣкомъ, и онъ чувствовалъ себя неловко подъ пристальнымъ взглядомъ старухи, выражавшимъ полуотчаяніе, полувызовъ; поэтому онъ скорѣе съ сожалѣніемъ, чѣмъ со злобой, взялъ у нея изъ рукъ корзинку и убѣдившись, что она пустая, возвратилъ ее съ комической гримасой. Все это время вдова Гвенфернъ хранила упорное молчаніе, но по ея сѣрымъ глазамъ ясно было видно, что ужасныя муки терзали ея сердце. Когда же Пипріакъ продолжалъ свой путь, то она, окруженная толпой сосѣдокъ, послѣдовала за нимъ. Вся ея душа изливалась теперь въ безмолвной молитвѣ къ Богу, котораго она умоляла спасти ея бѣднаго Роана въ эту критическую минуту, какъ Онъ спасалъ его доселѣ.

Оставивъ позади большинство сопровождавшихъ его обитателей Кромлэ, Пипріакъ съ своими жандармами, Мишелемъ Гральономъ и нѣсколькими рыбаками быстро шелъ по самому краю бездны, то нагибаясь и смотря внизъ, то ускоряя свои шаги, словно онъ напалъ на новый слѣдъ. Всего теперь участвовало въ облавѣ противъ Роана около двадцати человѣкъ, и среди нихъ не было ни одного человѣка, расположеннаго въ пользу несчастнаго; съ одной стороны никто не смѣлъ сочувствовать человѣку, который возсталъ противъ страшнаго Наполеона, а съ другой — всѣ, кромѣ Мишеля Гральона, были увѣрены, что онъ низкій трусъ. Только Пипріакъ оставался при особомъ мнѣніи, утверждая, что онъ сумасшедшій и не могъ быть отвѣтственнымъ за свои дѣйствія.

Никогда громадные утесы не казались столь одинокими и ужасными, какъ въ этотъ день; застилаемое мглою солнце и мертвая тишина на морѣ придавали имъ еще болѣе грозный видъ, чѣмъ обыкновенно.

Старый сержантъ не привыкъ смотрѣть въ бездну, и каждый разъ, какъ онъ наклонялся надъ ея краемъ, у него кружилась голова, и онъ быстро отскакивалъ. Но Мишель Гральонъ, болѣе опытный въ этомъ отношеніи, хладнокровно осматривалъ мѣстность, но не подходилъ къ самому краю, изъ опасенія, чтобъ не обвалились каменья.

Наконецъ молодой человѣкъ остановился на выдающемся мысѣ и сказалъ:

— Подъ нами соборъ св. Гильда, и я посмотрю, нѣтъ ли тамъ какихъ признаковъ его присутствія.

Онъ легъ на траву и подползъ къ самому краю бездны, такъ что лице его находилось надъ нею. Онъ столь долго оставался въ этомъ положеніи, что Пипріакъ сталъ покрякивать отъ нетерпѣнія и только успокоился, когда Мишель Гральонъ обернулся къ нему и молча указалъ пальцемъ внизъ. Тогда старый сержантъ и трое жандармовъ также простерлись на землю.

— Развѣ это онъ? — спросилъ Пипріакъ шепотомъ.

— Смотрите сами, — отвѣчалъ Мишель: — онъ сидитъ прямо подъ нами и смотритъ на море.

Всѣ лица нагнулись надъ бездной. Въ эту минуту Роанъ Гвенфернъ, услыхавъ голоса на верху, всталъ и, взглянувъ на своихъ неожиданныхъ преслѣдователей, сталъ быстро спускаться къ берегу.

— Онъ просто дьяволъ, — произнесъ Пипріакъ, когда онъ и его товарищи поднялись съ земли: — ни одинъ человѣкъ не можетъ пройти тамъ, гдѣ онъ свободно шагаетъ.

— Даже издали страшно на него смотрѣть, — произнесъ Пьеръ.

— Никто не рѣшится идти за нимъ, — прибавилъ другой жандармъ.

— Пустяки, — воскликнулъ Мишель Гральонъ: — онъ только хорошо знаетъ утесы и ловко пробирается по нимъ, какъ коза — вотъ и все. Теперь вы понимаете, какъ онъ спасся, когда вы полагали, что онъ погибъ. Но насталъ конецъ его приключеніямъ, и онъ уже не избѣгнетъ вашихъ рукъ.

— Не будемъ терять времени, — произнесъ Пипріакъ, бросая не очень любезный взглядъ на Мишеля: — спустимся внизъ по лѣстницѣ св. Трифина, а вы четверо: Николь, Янъ, Бертрамъ и Хоель, оставайтесь на верху. Но смотрите не проливать крови, и если онъ взлѣзетъ на верхъ, то берите его живьемъ.

— А если онъ будетъ сопротивляться?

— Чортъ возьми, вѣдь васъ четверо. Ну, пойдемте. Мишель Гральонъ слѣдуйте за нами.

Пипріакъ съ своими людьми двинулся въ путь, но вскорѣ остановился и задрожалъ всѣмъ тѣломъ. Черезъ край бездны перескочила коза и уставилась на него своими большими, изумленными глазами; это была Янедикъ.

— Боже мой! — воскликнулъ Пипріакъ: — я съ трудомъ перевожу дыханье, а это только коза.

— Она принадлежитъ матери дезертира, — отвѣчалъ Гральонъ: — это хитрое, какъ чортъ, животное. Я часто хотѣлъ ее убить, когда Роанъ ласкалъ ее, какъ человѣческое существо.

Оправившись отъ своего испуга, Янедикъ хотѣла броситься рогами впередъ на жандармовъ, но, увидавъ ихъ штыки, помотала головой и спокойно удалилась.

Пипріакъ съ своимъ отрядомъ спустился на берегъ по лѣстницѣ св. Трифина, и, очутившись на мокромъ пескѣ, они взглянули на верхъ. На самой вершинѣ утесовъ рельефно обрисовывался образъ Янедикъ, спокойно стоявшей на краю бездны и смотрѣвшей внизъ.

Уже совершенно стемнѣло подъ тѣнью утесовъ, и не смотря на энергичныя усилія Мишеля Гральона, всѣ поиски бѣглеца остались тщетными. Самъ Мишель съ большимъ рискомъ поднялся на утесъ, по которому недавно спустился Роанъ, но, сдѣлавъ пятьдесятъ, или шестьдесятъ шаговъ, благоразумно вернулся на землю.

— Невозможно его тутъ преслѣдовать, — произнесъ Пипріакъ: — онъ лѣпится, какъ муха по каменной стѣнѣ.

— Но онъ не долженъ быть далеко отсюда, — замѣтилъ Мишель: — за соборомъ св. Гильда нѣтъ никакихъ тропинокъ, по которымъ могла бы пробраться даже коза. Намъ надо обыскать соборъ, и по счастью наступаетъ отливъ.

Однако, имъ пришлось прождать цѣлый часъ, прежде чѣмъ явилась возможность проникнуть въ ворота. Когда же они очутились въ соборѣ, то въ немъ царила темнота, и только звѣзды сверкали надъ нимъ. Даже Пипріакъ, не отличавшійся суевѣріемъ, ощущалъ инстинктивный страхъ, и по тѣлу его пробѣгала холодная дрожь. Мертвая тишина нарушалась лишь шумомъ крыльевъ летавшихъ взадъ и впередъ морскихъ птицъ. Темнота была такъ велика, что ничего не было видно.

Жандармы тихо подвигались и говорили между собой шепотомъ.

— Надо было взять съ собою факелъ, — сказалъ Пьеръ.

— Только чортъ можетъ сидѣть въ этомъ мракѣ, — произнесъ Пипріакъ.

— Боже избави, — замѣтилъ Мишель Гральонъ, крестясь: — но что это?

Цѣлая стая голубей вылетѣла изъ какого-то углубленія въ утесѣ и поднялась къ открытой вершинѣ собора.

— Проклятое мѣсто, — промолвилъ Пипріакъ: — тутъ не видишь и своего носа. Я не сова и не могу ничего тутъ дѣлать.

Съ этими словами онъ приказалъ отступать, и черезъ нѣсколько минутъ они снова очутились на берегу, гдѣ уже также наступила темнота.

Старый сержантъ собралъ военный совѣтъ, и только одинъ Мишель Гральонъ настаивалъ на томъ, чтобы всю ночь караулили дезертира.

— Иначе, — говорилъ онъ: — Роанъ убѣжитъ и скроется въ какомъ нибудь другомъ мѣстѣ. Конечно, это до меня не касается. Я исполнилъ свой долгъ, какъ честный гражданинъ, но если вы дѣйствительно хотите его поймать, то не должны уходить отсюда до утра.

По правдѣ сказать, Пипріакъ съ удовольствіемъ вернулся бы домой и возобновилъ бы поиски на другое утро, такъ какъ, ревностно исполняя свой долгъ, онъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, охотно доставилъ бы возможность дезертиру искать спасенія въ бѣгствѣ. Но онъ боялся, чтобъ Гральонъ не донесъ на него начальству, если онъ выпуститъ изъ рукъ Роана, а потому распорядился, чтобъ соборъ св. Гильда и окрестные утесы усердно охранялись до восхода солнца. Отрядивъ еще двухъ людей на помощь тѣмъ, которые остались на верху, онъ расположился съ своимъ отрядомъ у подножія утесовъ и сталъ караулить.

Ночь прошла тихо, спокойно, хотя и было нѣсколько фальшивыхъ тревогъ. Наконецъ наступила утренняя заря. Къ этому времени удалились въ Кромлэ всѣ его обитатели, кромѣ Мишеля Гральона, и на-лицо оставался вмѣстѣ съ нимъ только Пипріакъ съ своими жандармами.

Какъ только начался отливъ, они снова проникли чрезъ ворота въ соборъ. Все тамъ было тихо, безмолвно, какъ прежде. Но теперь можно было ясно разглядѣть красныя гранитныя стѣны, ворота, поросшія зеленымъ мхомъ, длинные ряды баклановъ, неподвижно сидѣвшихъ въ углубленіяхъ утесовъ, и камни, разбросанные въ видѣ гробницъ по мокрому полу.

Жандармы старательно обыскали всѣ углы и впадины въ гранитныхъ стѣнахъ, но нигдѣ не было видно слѣдовъ дезертира.

— Чортъ возьми, — воскликнулъ наконецъ Пипріакъ, который очень грустилъ по обычной утренней порціи водки: — здѣсь можно искать раковъ, а не человѣка. Тутъ не можетъ скрываться дезертиръ. Направо кругомъ, маршъ.

— Погодите, — сказалъ Мишель Гральонъ.

— Что еще? — произнесъ съ сердцемъ Пипріакъ.

— Вы не всюду искали.

— Гдѣ же прикажете еще искать? — воскликнулъ старый сержантъ, внѣ себя отъ гнѣва: — въ твоей глоткѣ, оселъ?

— Нѣтъ, — отвѣчалъ Гральонъ съ ядовитой улыбкой: — но тамъ…

И онъ поднялъ руку.

— Гдѣ?

— Въ пещерѣ.

Алтарь собора, состоявшій изъ стѣны, покрытой занавѣсью изъ мха, блестѣлъ безконечными брилліантами, роль которыхъ представляли капли росы, а надъ нимъ виднѣлось то черное отверстіе пещеры, которое такъ напугало Марселлу, когда она была съ Роаномъ въ соборѣ. Пипріаку эта пещера также показалась столь же ужасной, сколько недоступной, но въ ту самую минуту, какъ онъ со страхомъ смотрѣлъ на нее въ пещеру влетѣла стая голубей и, почти немедленно вылетѣвъ оттуда, поднялась въ небесную синеву, служившую открытымъ куполомъ собора.

— Вы замѣтили? — спросилъ Гральонъ, обращаясь къ Пипріаку.

— Что? — произнесъ сержантъ презрительнымъ тономъ.

— Да то, что голуби не остались въ пещерѣ, а тотчасъ вылетѣли изъ нея.

— Ну, такъ что?

— Значитъ, пещера не пуста.

Всѣ присутствующіе съ удивленіемъ взглянули другъ на друга, а Пипріакъ воскликнулъ:

— Это невозможно. Посмотрите. Стѣны также гладки, какъ рука, и притомъ покрыты скользкимъ мокрымъ мхомъ, на которомъ не можетъ удержаться человѣческая нога, а сверху нельзя туда пробраться, благодаря нависшимъ утесамъ. Если онъ тамъ, то онъ самъ дьяволъ, а намъ дьявола не словить. Проклятіе!

Конечно, съ перваго взгляда было не вѣроятно, чтобъ какое нибудь человѣческое существо проникло сверху или снизу безъ помощи лѣстницы и веревки въ эту пещеру, если дѣйствительно виднѣвшееся черное отверстіе вело въ пещеру. Но Мишель Гральонъ, хорошо знакомый со всѣми деталями собора, указалъ на одинъ уголокъ его, гдѣ у самаго алтаря стѣна была на небольшомъ пространствѣ совершенно суха и представляла цѣлый рядъ выбоинъ, которыя могли служить ступенями для лица, желающаго подняться на верхъ.

— Взлѣзть туда возможно, — произнесъ онъ: — я самъ видѣлъ какъ это сдѣлалъ дезертиръ. Стоитъ только взяться руками за однѣ выбоины, а ноги поставить въ другія, и не трудно подняться.

— Хорошо, — отвѣчалъ Пипріакъ: — я вижу, вы ловкій малый, лѣзьте впередъ, а мы послѣдуемъ за вами.

— Я вамъ говорю, что онъ тамъ, — повторилъ Мишель Гральонъ, поблѣднѣвъ, какъ полотно.

— А я вамъ говорю, что мы послѣдуемъ за вами, если вы полѣзете первый. Чортъ возьми, вы не хотите показать намъ примѣра? Значитъ, мои слова справедливы, туда можетъ взлѣзть только одинъ дьяволъ. Но погодите, мы напугаемъ птицъ. Пьеръ, выстрѣли изъ ружья въ отверстіе пещеры.

Жандармъ прицѣлился, и раздался выстрѣлъ, повторенный громкимъ эхо. Въ ту же минуту поднялись съ разныхъ сторонъ безконечныя чайки и съ рѣзкими криками вылетѣли изъ собора.

— Еще разъ, пли! — скомандовалъ Пипріакъ, обращаясь къ другому жандарму.

Вторично раздался выстрѣлъ, и всѣ стѣны задрожали. Снова пролетѣли надъ ихъ головами стаи испуганныхъ птицъ, и болѣе ничего.

— Его тамъ нѣтъ, — промолвилъ Пипріакъ, нахмуривъ брови.

Но неожиданно глазамъ жандармовъ представились въ отверстіи два сверкавшіе глаза, и они вскрикнули отъ удивленія. Но черезъ мгновеніе изъ отверстія высунулась голова, и они съ злобнымъ разочарованіемъ увидали козу. Это была Янедикъ, которая своимъ спокойнымъ взглядомъ безмолвно спрашивала зачѣмъ подняли такой шумъ. Мишель Гральонъ осыпалъ несчастное животное самой отборной бранью, а жандармъ Пьеръ спросилъ позволенія положить на мѣстѣ козу, но Пипріакъ приказалъ не трогать Янедикъ и, обратясь къ Гральону, воскликнулъ:

— Такъ вотъ вашъ дезертиръ, бѣдная коза съ рогами и бородой! Развѣ я не говорилъ вамъ, что вы просто оселъ и даромъ лѣзете изъ кожи. Проклятіе! Даже это животное смѣется надъ вами; смотрите, какъ оно скалитъ зубы.

— Если коза тутъ, то и ея хозяинъ недалеко, — отвѣчалъ Мишель злобно. — Жаль, что у насъ нѣтъ лѣстницы… Вы тогда увидали бы, что я правъ.

— Пустяки, — произнесъ презрительно Пипріакъ и скомандовалъ жандармамъ: — направо, маршъ!

— Если дезертиръ скроется, то не я буду въ этомъ виновенъ, — сказалъ ядовито Мишель. — Я. готовъ биться объ закладъ на мое рыбачье судно, на мои сѣти, на все мое состояніе, что онъ скрывается въ пещерѣ. Эта коза его, и если онъ не здѣсь, то чѣмъ объяснить ея присутствіе въ пещерѣ? Нѣтъ, сержантъ Пипріакъ, вы нехорошо поступаете. Я не обезпокоилъ васъ прежде, чѣмъ вполнѣ убѣдился, что онъ здѣсь; не даромъ же я караулилъ его ночи за ночами. Клянусь вамъ всѣми святыми, что онъ въ пещерѣ.

Но Пипріакъ не обратилъ вниманія на эти слова, не смотря на искренній, убѣжденный тонъ Гральона, и уже повернулся съ жандармами спиной къ алтарю, какъ вдругъ раздался громкій, ясный голосъ:

— Да, Мишель Гральонъ, я здѣсь.

XXX.
Переговоры.

Всѣ съ изумленіемъ подняли голову: передъ ними стоялъ на краю пещеры тотъ, кого они искали, но онъ такъ перемѣнился, лице его было такое испитое, изнуренное, волоса въ такомъ безпорядкѣ, борода такая небритая и одежда въ такихъ лохмотьяхъ, что его можно было узнать только по его высокому росту. Коза исчезла, вернувшись въ пещеру или взобравшись на вершину утеса, и Роанъ былъ совершенно одинъ. Стоя неподвижно съ обнаженной шеей и руками, почти раздѣтый, съ непокрытой головой и съ выраженіемъ затравленнаго звѣря во всѣхъ чертахъ лица, онъ ясно обнаруживалъ съ одной стороны жгучія физическія страданія, а съ другой — ненависть, которой горѣли его глаза, устремленные на Мишеля Гральона. Въ первую минуту казалось, что онъ хотѣлъ броситься на шпіона, но подобная выходка привела бы его къ вѣрной смерти — такъ высоко онъ стоялъ, а потому онъ остался на своемъ мѣстѣ, съ трудомъ переводя дыханіе. Что касается Гральона, то онъ едва не упалъ отъ страха, а Пипріакъ и жандармы были такъ изумлены появленіемъ Роана, что долго не могли произнести ни слова.

— Пресвятая Богородица! — воскликнулъ, наконецъ, сержантъ: — это онъ. Ага, ты здѣсь, молодецъ! — прибавилъ онъ, злобно крича во все горло.

Роанъ ничего не отвѣчалъ, но не спускалъ глазъ съ Мишеля.

— Мы уже давно васъ караулимъ, — продолжалъ Пипріакъ въ большомъ смущеніи: — и очень рады, что наконецъ васъ застали дома. Что вы тамъ дѣлаете такъ высоко? Чортъ возьми, подумаешь, что у васъ крылья. Ну, нечего терять времени, слѣзайте внизъ. Именемъ императора, сдавайтесь!

Жандармы прицѣлились и только ждали команды, чтобы выстрѣлить. Но Роанъ не вздрогнулъ и продолжалъ стоять неподвижно; какая-то странная улыбка освѣщала его лице.

— Слышите, — снова воскликнулъ Пипріакъ: — слѣзайте внизъ. Я не стану долго ждать и терять напрасно словъ. Вы проиграли, и мы убили вашу послѣднюю карту. Спускайтесь къ намъ, Роанъ Гвенфернъ, и не заставляйте насъ даромъ ждать.

Голосъ стараго сержанта громко раздавался среди пустыхъ стѣнъ собора. Внизу все находилось въ тѣни, но наверху утесы блестѣли, какъ зеркало, и одинъ лучъ солнца, словно отдѣлившись отъ своихъ товарищей, игралъ на лицѣ Роана, его золотистыхъ кудряхъ и босыхъ ногахъ.

— Что вамъ надо? — спросилъ онъ, наконецъ, глухимъ голосомъ.

— Что намъ надо? — отвѣчалъ злобно Пипріакъ: — какъ вамъ это нравится, господа! Мы его ищемъ повсюду на землѣ и въ землѣ, а онъ спрашиваетъ, что намъ надо. Да, вы смѣетесь надъ нами! Повторяю, именемъ императора, сдавайтесь.

Всѣ жандармы, стуча ружьями, повторили:

— Сдавайтесь.

— Вы напрасно теряете время, — произнесъ яснымъ, рѣшительнымъ голосомъ Роанъ: — вы никогда не возьмете меня живымъ.

Пипріакъ поднялъ голову и посмотрѣлъ съ изумленіемъ на преслѣдуемаго дезертира, который казался какимъ-то страшнымъ звѣремъ, котораго затравили.

— Довольно болтать вздоръ! — воскликнулъ гнѣвно сержантъ: — сходите внизъ, или мы придемъ за вами.

— Приходите, — отвѣчалъ Роанъ.

Пипріакъ, не смотря на свое добродушіе, плохо скрываемое его грубыми, рѣзкими манерами, не терпѣлъ, чтобы его ставили въ глупое положеніе, а теперь онъ находился въ самой непріятной дилемѣ; съ одной стороны онъ жалѣлъ бѣднаго юношу, который былъ сыномъ его друга, а съ другой — онъ не хотѣлъ, чтобы его обвинили въ недостаткѣ служебной ревности, и, кромѣ того, онъ жаждалъ какъ можно скорѣе вернуться домой и выпить, наконецъ, обычную чарку водки. Поэтому онъ вышелъ изъ себя отъ послѣднихъ словъ Роана и, схвативъ у одного изъ жандармовъ ружье, прицѣлился.

— Если вы черезъ минуту не сдадитесь, — воскликнулъ онъ: — то я васъ убью, какъ сороку на вышкѣ. Не будьте дуракомъ, вѣдь для васъ нѣтъ спасенія.

Роанъ не сдѣлалъ ни малѣйшаго движенія и пристально смотрѣлъ на своихъ преслѣдователей.

— Еще разъ приказываю вамъ именемъ императора сдаться, — произнесъ старый сержантъ.

— Я никогда не сдамся, — отвѣчалъ спокойно Роанъ.

Черезъ мгновеніе раздался выстрѣлъ, но когда облако дыма разсѣялось, то всѣ увидали съ изумленіемъ, что Роанъ стоитъ попрежнему на своемъ мѣстѣ. Пуля ударилась въ утесъ рядомъ съ нимъ, но худо ли мѣтилъ Пипріакъ, или нарочно выстрѣлилъ такъ, чтобы пуля не попала въ дезертира, осталось его тайной. Но во всякомъ случаѣ, если онъ хотѣлъ выстрѣломъ напугать Роана, то цѣль его не была достигнута.

Видя неуспѣхъ сержанта, жандармы въ свою очередь прицѣлились, но Пипріакъ громко воскликнулъ:

— Погодите. Ну, что же, вы остались живы, — снова произнесъ онъ, обращаясь къ Роану: — и теперь, можетъ быть, станете благоразумнѣе. Сходите внизъ и надѣйтесь на милосердіе императора; я ничего не обѣщаю, но… сдѣлаю все, что могу. Во всякомъ случаѣ вы не можете избѣгнуть вашей судьбы, и мы уже теперь не выпустимъ васъ изъ рукъ. Ну, сдавайтесь.

— Я никогда не буду солдатомъ.

— Теперь уже поздно, — сказалъ Мишель Гральонъ, впервые нарушая молчаніе и обращаясь къ нипріаку: — къ тому же онъ трусъ.

Услыхавъ эти слова, Роанъ снова хотѣлъ броситься на шпіона, но попрежнему удержалъ свой порывъ.

— Повторяю, что вы напрасно теряете время, — произнесъ онъ, смотря только на Пипріака: — быть можетъ, я трусъ, какъ говоритъ Мишель Гральонъ, но я никогда не пойду на войну и не сдамся живымъ.

— Живымъ или мертвымъ вы будете нашимъ. Вамъ нѣтъ спасенья.

— Можетъ быть, спасенье найдется.

— Нѣтъ, всѣ пути къ бѣгству вамъ закрыты, и вы окружены со всѣхъ сторонъ.

— Это правда.

— Ага, вы, наконецъ, становитесь благоразумнымъ. Право, послушайтесь совѣта стараго Пипріака и сдайтесь безъ дальнѣйшихъ проволочекъ.

Роанъ отвѣчалъ на эти слова ироническимъ смѣхомъ и, указывая рукой на ворота св. Гильда, сказалъ:

— Если я окруженъ, то и вы также.

Пипріакъ и жандармы быстро обернулись, но Мишель Гральонъ первый понялъ, въ чемъ дѣло.

— Пресвятая Богородица! — воскликнулъ онъ: — Роанъ правъ, приливъ начался.

Дѣйствительно вода поднялась и бѣшено клокотала передъ воротами. Еще нѣсколько минутъ, и она залила бы соборъ, отрѣзавъ имъ отступленіе.

— Идемте отсюда, нельзя терять ни минуты, — воскликнулъ Мишель, бросаясь къ воротамъ, но Пипріакъ никогда не терялъ головы въ критическіе моменты.

Онъ спокойно посмотрѣлъ на отверстіе пещеры, но въ немъ уже никого не было. Роанъ исчезъ.

— Чортъ возьми, — произнесъ сержантъ, грозя кулакомъ невидимому дезертиру: — все равно дайте залпъ.

Жандармы дружно выстрѣлили, и весь соборъ затрясся. Потомъ они бросились бѣгомъ къ воротамъ. Но уже вода была такъ высока, что имъ пришлось огибать утесъ за соборомъ по поясъ въ волнахъ.

У подножія лѣстницы св. Трифина бѣглецовъ встрѣтила большая толпа кромлэйцевъ, которая собралась туда, чтобы поскорѣе узнать о результатѣ военныхъ дѣйствій Пипріака. Тутъ были между прочимъ Аленъ, Яникъ и Марселла.

Молодую дѣвушку привлекло туда невольное желаніе услышать правду, какъ бы ужасна она ни была. Спустившись съ лѣстницы, она увидала, что море подходило къ воротамъ св. Гильда, и остановилась, испуганная выстрѣлами въ соборѣ. Что означали эти выстрѣлы? Нашли ли Роана и стрѣляли ли по немъ? Она въ ужасѣ опустилась на песокъ и не обращала вниманія на окружавшую ее толпу. Когда же явился Пипріакъ съ своими жандармами, то она вскочила и вопросительно смотрѣла на ихъ гнѣвныя лица. Толпа же осыпала ихъ нетерпѣливыми вопросами, но они быстро шли по дорогѣ въ Кромлэ и не отвѣчали ни слова.

Мишель Гральонъ слѣдовалъ за ними также молча, но вдругъ кто-то схватилъ его за руку. Онъ хотѣлъ сердито освободиться отъ такой задержки, когда, обернувшись, увидалъ передъ собою Марселлу.

— Скажите, Мишель Гральонъ, что они сдѣлали? — воскликнула она, съ сверкающими неестественнымъ огнемъ глазами: — нашли его? Убили его?

Мишель покачалъ головой и съ какой-то странной улыбкой, которой онъ тщетно старался придать выраженіе сочувствія, произнесъ:

— Онъ живъ и невредимъ въ соборѣ св. Гильда.

— Въ соборѣ?

— Наверху въ пещерѣ.

Хотя эти слова относились къ одной Марселлѣ, но ихъ слышали окружающіе, и тотчасъ вся толпа громко загудѣла. Марселла выпустила руку Мишеля Гральона, и онъ быстро послѣдовалъ за Пипріакомъ.

Отойдя отъ толпы, молодая дѣвушка старалась привести въ порядокъ свои мысли. Долго сдерживаемая въ глубинѣ ея сердца, любовь къ Роану теперь воскресла съ новой силой. Все было забыто, кромѣ того, что Роанъ живъ и борется одинъ со всѣми властями; она даже забыла объ императорѣ и о томъ, что Роанъ возсталъ противъ него. Она сознавала только одно, что Роанъ былъ живъ. Нѣсколько часовъ передъ тѣмъ она находилась подъ тяжелымъ бременемъ мрачнаго отчаянія, а теперь все ея существо было преисполнено надежды. Не безъ гордости она думала, что любимый ею человѣкъ до сихъ поръ успѣшно боролся съ своими многочисленными врагами и, не смотря на всѣ ихъ усилія, побѣдоносно избѣгалъ ихъ преслѣдованія. Его жизнь казалась очарованной и, быть можетъ, милосердый Господь взялъ его подъ свое покровительство.

Между тѣмъ толпа шумно обсуждала удивительное спасеніе Роана Гвенферна и тотъ странный фактъ, что онъ проводилъ ночи за ночами въ соборѣ св. Гильда, куда никто не смѣлъ проникать изъ опасенія призраковъ. Тамъ не разъ видали св. Гильда, не разъ слыхали стоны нечестивыхъ монаховъ, которыхъ святой на вѣки заковалъ въ желѣзныя цѣпи, и въ этомъ проклятомъ мѣстѣ могъ безопасно находиться человѣкъ, только отдавшій свою душу дьяволу, или состоявшій подъ особымъ покровительствомъ св. Гильда. Въ которомъ изъ этихъ двухъ положеній былъ Роанъ, составляло спорный вопросъ для толпы, но хотя меньшинство и полагало, что онъ продался дьяволу, который его и спасъ отъ человѣческихъ преслѣдованій въ чортовомъ гнѣздѣ, какъ обыкновенно называли пещеру, громадное большинство, напротивъ, склонялось къ тому мнѣнію, что онъ находился подъ покровительствомъ неба и св. Гильда, такъ какъ въ послѣднее время кромлейское общественное мнѣніе стало замѣтно отвертываться отъ Наполеоновской политики и склоняться въ пользу дезертира.

Что касается до Пипріака, то, избѣгнувъ толпы, онъ остановился съ своими жандармами и собралъ военный совѣтъ, на которомъ было рѣшено тотчасъ отправить гонца въ Сенъ-Гурло съ просьбой о высылкѣ подкрѣпленій, а до тѣхъ поръ строго охранять всѣ выходы изъ собора. Старый сержантъ былъ убѣжденъ, что дезертиръ не можетъ скрыться изъ своего убѣжища, если его будутъ старательно караулить на берегу и на утесахъ.

— Онъ попался въ западню, — произнесъ Пипріакъ: — и только Богъ, или дьяволъ могутъ его спасти.

XXXI.
Въ пещерѣ.

Пока его преслѣдователи совѣтывались о томъ, какъ лучше устроить на него облаву, Роанъ Гвенфернъ спокойно оставался въ своемъ убѣжищѣ, не пытаясь бѣжать оттуда. По временамъ онъ прислушивался, но единственные звуки, долетавшіе до него, былъ плескъ моря, наводнявшаго соборъ. Онъ былъ въ полной безопасности, по крайней мѣрѣ, на время, такъ какъ внизу клокотала вода, а сверху никто не могъ достигнуть до него.

Онъ находился въ большой выбитой природой пещерѣ среди гранитной массы и полуосвѣщенной солнечными лучами, проникавшими чрезъ узкое отверстіе. Надъ его головой виднѣлись большіе элиптическіе своды, покрытые красноватымъ мхомъ и черными, какъ сажа, грибами, а по сторонамъ возвышались стѣны, украшенныя завѣсой лишайныхъ растеній, блестѣвшихъ отъ струившихся во многихъ мѣстахъ потоковъ воды. Эта пещера была такъ велика, и въ ней царилъ такой полумракъ, что невозможно было охватить глазомъ ея величины, подобно тому какъ взглядъ теряется подъ сводами воздвигнутыхъ человѣческими руками соборовъ. Воздухъ былъ сырой, холодный; онъ вредно отозвался бы на человѣкѣ болѣе нѣжнаго сложенія, но Роанъ дышалъ имъ безъ всякихъ дурныхъ послѣдствій. Въ одномъ углу пещеры онъ устроилъ себѣ ложе изъ сухаго тростника и теперь лежалъ на немъ. Подлѣ него находились палка птицелова, деревянные башмаки и краюшка чернаго хлѣба, а надъ нимъ въ расщелинѣ стѣны висѣла маленькая жестяная лампа.

Тутъ совершенно въ одиночествѣ и часто въ полномъ мракѣ, онъ провелъ много ночей и спокойно спалъ, какъ ни бушевало море въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него. Онъ привыкъ къ подобной жизни, и на его могучей физической натурѣ нимало не отражалось постоянное существованіе на чистомъ воздухѣ; дѣйствительно, еслибъ его умъ не терзался вѣчнымъ безпокойствомъ, то онъ нисколько бы не измѣнился. Но даже животныя, какой бы силой они ни обладали, худѣютъ подъ вліяніемъ страха и преслѣдованій, поэтому и Роанъ походилъ теперь только на тѣнь того, чѣмъ онъ былъ прежде; его исхудалая фигура, большіе сверкавшіе глаза и блѣдное страдальческое лице напоминали затравленнаго звѣря. Его одежда, бывшая не новой въ минуту бѣгства, превратилась въ лохмотья, среди которыхъ виднѣлось обнаженное тѣло; волоса падали на его плеча безпорядочной массой; борода и усы торчали во всѣ стороны; все его тѣло было покрыто синяками и шрамами отъ полученныхъ ушибовъ во время его скитанія по утесамъ. Одна его нога опухла, и онъ едва могъ ступать на нее.

Мишель Гральонъ былъ правъ, подозрѣвая, что Роанъ питался съѣстными припасами, которые приносила ему старая больная мать. Два или три раза въ недѣлю она тайно доставляла ему пищу, которую приготовляла собственными руками: онъ получалъ эти съѣстные припасы или прямо изъ ея рукъ, или по веревкѣ, спущенной съ вершины утесовъ. Безъ помощи матери онъ положительно умеръ бы съ голода, такъ какъ невозможно было физически существовать на молюскахъ и креветахъ, которыхъ онъ собиралъ на морскомъ берегу.

Въ настоящую минуту онъ находился въ пещерѣ не одинъ. Коза Янедикъ безпокойно ходила вокругъ него, держась на приличномъ разстояніи отъ отверстія, по которому только что былъ данъ страшный залпъ. Отъ времени до времени она подходила къ нему и терлась мордой объ его руку, какъ бы спрашивая объясненія неожиданно разыгравшейся поразительной сцены.

Посѣщенія козой убѣжища ея хозяина были постоянныя, не менѣе одного раза въ день; она случайно нашла его, странствуя по утесамъ, а потомъ ея визиты все болѣе и болѣе учащались. Они приносили большое утѣшеніе Роану, который чувствовалъ себя въ ея присутствіи не одинокимъ. Къ тому же она служила ему тайнымъ средствомъ сообщенія съ матерью, и ея густая шерсть не разъ скрывала вѣсточки.

Прошло около часа послѣ ухода Пипріака съ его отрядомъ; Роанъ всталъ и вышелъ изъ пещеры. Все было тихо; зеленая вода наполняла соборъ, и какой-то тюлень быстро кружился на ея поверхности, тщетно отыскивая сухаго пристанища въ его стѣнахъ.

До сихъ поръ Роанъ ощущалъ гордое самодовольство, сознавая, что онъ успѣшно сопротивляется непреодолимой силѣ. Слабый, одинокій онъ возсталъ противъ Наполеона, бросилъ ему перчатку и позвалъ себѣ на помощь землю и море; первой онъ сказалъ: скрой меня", а послѣднему, «охраняй меня». Тотъ и другой зовъ не оказались тщетными. Правда онъ пострадалъ отъ этой борьбы, такъ какъ всѣ возстающіе противъ силы должны пострадать, но пока еще онъ не подвергся ничему, кромѣ естественныхъ въ его положеніи непріятностей. Онъ повиновался голосу своей совѣсти и былъ доволенъ, такъ какъ считалъ, что этотъ голосъ выражалъ волю Божію.

Въ эти мрачные дни мысль о Марселлѣ тревожила и утѣшала его: тревожила потому, что она, повидимому, болѣе его не любила, приняла сторону его враговъ и считала его измѣнникомъ и трусомъ, а утѣшала по той причинѣ, что онъ постоянно вспоминалъ объ ихъ прежней любви и каждую ночь видѣлъ ее во снѣ. Но, все-таки, ясно было, что онъ лишился ея навсегда. Онъ избралъ долю отверженцевъ, которые отрекаются отъ всего міра и влекутъ свое несчастное существованіе вдали отъ родныхъ, друзей, дома, отечества. Отрекаясь отъ Наполеона, онъ совершилъ въ лицѣ людей еще большее преступленіе, чѣмъ еслибъ онъ отрекся отъ Бога, такъ какъ Богъ былъ далеко, а могучая рука Наполеона тяготѣла надъ всѣми. Единственная его надежда была на природу и на самого себя, а въ крайности онъ могъ умереть.

Съ каждымъ днемъ, съ каждымъ часомъ, онъ все болѣе и болѣе ненавидѣлъ войну и оправдывалъ свой живой протестъ противъ нея. Даже еслибъ теперь было мыслимо его примиреніе съ Наполеономъ подъ условіемъ, чтобъ онъ поступилъ въ его армію, то онъ еще мужественнѣе отказался бы отъ этого, чѣмъ прежде, такъ какъ съ усиленіемъ въ его душѣ увѣренности въ своей правотѣ, росло и физическое отвращеніе къ войнѣ. Въ одиночествѣ и мракѣ своего убѣжища онъ вызывалъ передъ собой страшные призраки войны; все, что онъ читалъ, или о чемъ онъ думалъ, принимало живые образы, которые носились вокругъ него, наполняя его сердце ужасомъ и отчаяніемъ.

Въ концѣ концовъ, надо сознаться, что Роанъ въ извѣстномъ смыслѣ былъ трусомъ и ощущалъ то нервное содроганье всего внутренняго существа, которое составляетъ характеристическую черту трусости. Его впечатлительная натура была такъ чутка, что въ своей отдаленной пещерѣ онъ чувствовалъ смрадъ поля битвы, усѣяннаго мертвыми тѣлами, слышалъ стоны раненыхъ, видѣлъ слезы вдовъ и сиротъ, однимъ словомъ, переживалъ всѣ ужасы войны. Каждый человѣкъ имѣетъ въ глубинѣ сердца свой Дантовскій адъ, и Роанъ Гвенфернъ не представлялъ исключенія.

Спустя нѣсколько времени, вода стала медленно удаляться изъ собора, и Роанъ внимательно слѣдилъ за тѣмъ, какъ постепенно осушались гранитныя глыбы. Теперь онъ началъ обдумывать всѣ шансы на дальнѣйшую свою безопасность. Конечно, до пещеры можно было добраться, но съ большимъ трудомъ и съ большой опасностью, особенно для человѣка съ оружіемъ въ рукахъ. Къ тому же его преслѣдователи могли только проложить себѣ дорогу къ его убѣжищу одинъ за другимъ. Положительно пещера была неприступной, пока онъ находился насторожѣ.

Между тѣмъ Янедикъ покинула своего хозяина и стала спокойно подыматься на вершину утесовъ. Ея путь сначала шелъ по той же тропинкѣ, по которой недавно пробирался Роанъ, а потомъ ей пришлось лѣзть, какъ мухѣ, по отвѣсной стѣнѣ. Наконецъ, ни разу не спотыкнувшись, она исчезла изъ виду.

Небо заволоклось тучами, и пошелъ дождь. Роанъ не обращалъ на это вниманія тѣмъ болѣе, что дождь былъ теплый. Онъ стоялъ въ отверстіи пещеры и смотрѣлъ, какъ вода убываетъ, прислушивался къ стуку дождя о гранитъ, къ завываніямъ вѣтра. Наконецъ полъ въ соборѣ совершенно просохъ, и только оставшіяся по угламъ лужи напоминали о томъ, что тутъ недавно было море.

Неожиданно до ушей Роана долетѣли отдаленные звуки человѣческихъ голосовъ. Его преслѣдователи возвращались. Онъ спокойно ушелъ въ пещеру.

Пипріакъ и его жандармы теперь явились не одни, а въ сопровожденіи большой толпы встревоженныхъ мужчинъ и женщинъ. Не смотря на всѣ усилія сержанта отогнать ихъ, они слѣдовали за нимъ, и когда онъ вошелъ въ соборъ, то около шестидесяти, или восьмидесяти человѣкъ ринулись туда за нимъ.

Оставаясь въ темнотѣ и невидимый для лицъ, бывшихъ внизу, Роанъ могъ вполнѣ разсмотрѣть эту разношерстную группу, состоявшую изъ жандармовъ съ ружьями и поселянъ въ ихъ пестрой одеждѣ. Но вдругъ сердце его дрогнуло: онъ увидалъ впереди всѣхъ Марселлу, которая спокойно смотрѣла на верхъ. Онъ ясно различалъ ея блѣдное лицо, въ чепцѣ шафраннаго цвѣта, и блескъ ея большихъ глазъ. Зачѣмъ она явилась сюда? Неужели для того, чтобъ увидѣть, какъ его схватятъ, а, можетъ быть, убьютъ?

Долго стоялъ Пипріакъ въ тревожномъ раздумьи, прежде чѣмъ предпринять что нибудь противъ затравленнаго звѣря. Онъ самъ не думалъ пробраться въ пещеру и тщетно предлагалъ это сдѣлать всѣмъ, въ томъ числѣ и Мишелю Гральону.

— Ей, дезертиръ! — кричалъ онъ, внѣ себя отъ гнѣва: — выходи! Слышишь!

Отвѣта не было.

— Проклятіе! — продолжалъ сержантъ: — неужели онъ бѣжалъ?

— Это невозможно, — отвѣчалъ Мишель Гральонъ: — если онъ не призракъ, то онъ здѣсь.

— А кто можетъ поручиться, что онъ не призракъ, — воскликнулъ Пипріакъ. — Ты, рыбакъ, оселъ. Еслибъ только у насъ была лѣстница! Ей дезертиръ, Роанъ Гвенфернъ!

Только эхо повторило его слова. Поселяне посматривали другъ на друга съ улыбкой, а Марселла мысленно молилась, совершая крестное знаменіе.

XXXII.
Осада.

Необходимо точно опредѣлить время, когда происходили описываемыя событія. Та ночь, въ которую рыбаки приняли издали Роана и Янедикъ за св. Гильда и врага человѣческаго рода, тотчасъ слѣдовала за іюньскимъ праздникомъ, но прошло три мѣсяца, прежде чѣмъ Мишель Гральонъ отыскалъ Роана въ соборѣ. Такимъ образомъ начало открытыхъ военныхъ дѣйствій со стороны Пипріака для поимки дезертира совпадаетъ съ концомъ сентября 1813 года.

Это была памятная эпоха не только для уединеннаго, мирнаго Кромлэ. Но и для всего свѣта. Грозная буря поднималась и грозила разразиться надъ головой великаго колосса, угнетавшаго весь міръ. На Рейнѣ Наполеонъ остановился и, поднявъ руку, подобно королю Кануту противъ набѣгавшихъ враждебныхъ человѣческихъ волнъ, сказалъ: «До сихъ поръ, и ни шагу далѣе». Но къ его удивленію волны все подымались и напирали на него. Неужели онѣ поглотятъ его? Неужели геній наконецъ измѣнитъ ему? Вотъ вопросы, которые задавалъ себѣ весь свѣтъ осенью 1813 года. Весь свѣтъ былъ противъ него, но онъ столько разъ порабощалъ весь свѣтъ, что этотъ подвигъ могъ повториться еще разъ; его слово попрежнему имѣло мощную силу, его присутствіе все еще вдохновляло арміи, его тѣнь все еще была злымъ рокомъ. Онъ могъ еще побороть нахлынувшія на него человѣческія волны, и тогда истекавшему кровью свѣту оставалось только умереть, такъ какъ онъ не могъ болѣе терпѣть подобнаго ига.

Намъ еще не предстоитъ описывать движенія великихъ армій и борьбу Наполеона со всѣмъ свѣтомъ, но, приступая къ разсказу объ осадѣ въ миніатюрѣ, мы не можемъ не указать на ея сходство со всѣми осадами, какъ бы громадны онѣ ни были.

Борьба въ Кромлэ происходила между однимъ человѣкомъ и всѣми; до сихъ поръ она была безкровной, и на сколько это зависѣло отъ одинокого бойца, то не была бы пролита кровь и до самаго конца.

Наконецъ храбрый Пипріакъ собралъ свои военныя силы и вступилъ въ рѣшительный бой съ преслѣдуемымъ человѣкомъ; теперь онъ уже нисколько его не сожалѣлъ: жестокія страсти взяли въ немъ верхъ надъ всѣмъ, и онъ жаждалъ только одного — побѣды надъ врагомъ; онъ задыхался отъ злобы, и его глаза были налиты кровью. Онъ, представитель императора, не могъ долѣе терпѣть, чтобъ надъ нимъ издѣвался простой, невооруженный рыбакъ, презрѣнный дезертиръ, отказывавшійся отъ защиты своей родины, шуанъ и трусъ, за поимку котораго была обѣщана награда. Неужели никто не влѣзетъ въ пещеру и не стащитъ его оттуда?

— Андрэ, Пьеръ, Хоель, взбирайтесь на верхъ! — кричалъ онъ внѣ себя: — чортъ возьми, между вами нѣтъ ни одного храбраго человѣка. Еслибъ я не былъ такимъ старикомъ, то показалъ бы вамъ, негодяямъ, что такое храбрость.

Побуждаемый проклятьями сержанта, Пьеръ снялъ башмаки, взялъ въ ротъ штыкъ и началъ взлѣзать по почти перпендикулярной склизкой стѣнѣ, въ которой, однако, были разсѣлины, за которыя можно было ухватиться руками и ногами. Всѣ смотрятъ на него съ лихорадочнымъ волненіемъ, но вотъ нога его скользитъ, и онъ падаетъ на каменный полъ; по счастью онъ еще не высоко поднялся, и полученные имъ ушибы не серьезны.

Теперь очередь за Андре: это — загорѣлый, рѣшительный на взглядъ дѣтина, съ очень развитыми мускулами. Онъ карабкается на верхъ гораздо успѣшнѣе Пьера; вотъ онъ уже на половинѣ дороги, но вдругъ въ толпѣ раздается крикъ. Онъ поднимаетъ голову и видитъ надъ собой двѣ руки, а въ нихъ громадный камень. Кромѣ того, на него убійственно смотрятъ два сверкающіе глаза Роана Гвенферна. Теперь было не трудно застрѣлить дезертира, но тогда что бы сдѣлалось съ Андре? На него упалъ бы камень, и, конечно, онъ уплатилъ бы жизнью за свою смѣлость. Ему оставалось только одно: поскорѣе спуститься внизъ, и онъ это сдѣлалъ. Когда же онъ очутился снова на полу, то лицо Роана исчезло.

— Проклятіе! — воскликнулъ Пипріакъ: — дезертиръ хочетъ бороться.

И онъ скомандовалъ: «пли».

Раздался ружейный залпъ, и пули, ударившись о сводъ отверстія, упали сплющенныя на то самое мѣсто, гдѣ за нѣсколько минутъ передъ тѣмъ стоялъ Роанъ. Эхо повторяетъ выстрѣлы, а поселяне вскрикиваютъ отъ страха, но порохъ сожженъ безъ всякаго результата.

Также безуспѣшно были новыя попытки забраться въ пещеру. Одинъ изъ жандармовъ при этомъ едва не убитъ падавшимъ камнемъ, который оторвался отъ стѣны. Пипріакъ произноситъ страшныя проклятія, и снова ружейный залпъ слѣдуетъ за залпомъ. Осада производится по всѣмъ правиламъ, но не ведетъ ни къ чему, такъ какъ Роанъ насторожѣ.

Солнце уже начало садиться, а дѣло обстоитъ все также неутѣшительно для осаждающихъ. Дождь продолжаетъ падать, и всѣ они мокры до костей. Поселяне, а въ ихъ числѣ и Марселла, видимо довольны, что власти терпятъ неудачу за неудачей.

Наконецъ приливъ вторично наполняетъ водой соборъ, и всѣ удаляются, угрожая продолжать свое дѣло на другой день съ новыми силами. Но когда всѣ исчезли, то Марселла, оставшись одна въ уединенномъ, безмолвномъ соборѣ, подбѣжала къ стѣнѣ подъ самое отверстіе пещеры и тихо промолвила:

— Роанъ, Роанъ!

Отвѣта не было.

— Роанъ, — произнесла она громче, со слезами на глазахъ, — отвѣчай мнѣ, развѣ ты меня не слышишь?

Безмолвная тишина не нарушалась ни малѣйшимъ звукомъ, и молодая дѣвушка, понуривъ голову, направилась къ воротамъ. Море уже такъ высоко поднялось, что наводняло соборъ, и ей пришлось идти по колѣно въ водѣ.

Роанъ слышалъ голосъ Марселлы и, нагнувшись изъ мрачнаго отверстія, видѣлъ ея блѣдное, столь горячо любимое имъ лицо. Но теперь онъ не довѣрялъ даже ей и потому не откликнулся на ея зовъ. А когда она удалилась, то онъ долго смотрѣлъ ей въ слѣдъ съ нѣмымъ отчаяніемъ, словно находясь во снѣ. Наконецъ его нервы не вынесли, онъ бросился на свое ложе изъ тростника и зарыдалъ.

На глазахъ сильнаго человѣка также трудно вызвать слезы, какъ капли сырости изъ камня, или желѣза; онъ плачетъ не отъ горя, не отъ самосожалѣнія, но отъ напряженія нервовъ. Увидавъ Марселлу, Роанъ неожиданно созналъ все, что было имъ потеряно, созналъ, какое счастье могло его ожидать, и какая мрачная судьба теперь тяготѣла надъ нимъ.

— Марселла, Марселла, — громко стоналъ онъ, и безжалостное эхо повторяло этотъ крикъ его наболѣвшаго сердца.

Между тѣмъ наступила ночь, впродолженіе которой враги оставили его въ покоѣ, но онъ хорошо зналъ, что всѣ выходы изъ собора были старательно охраняемы. Впрочемъ онъ и не думалъ бѣжать, такъ какъ не могъ нигдѣ найти большей безопасности, какъ въ соборѣ, и къ тому же онъ чувствовалъ сильную боль въ ногѣ. Онъ тихо лежалъ въ окружавшемъ его мракѣ и слышалт только шелестъ крыльевъ летучихъ мышей, которыя кружились надъ нимъ. Около полуночи вода начала убывать, и онъ ожидалъ, что вскорѣ вернутся осаждатели, но они не приходили. Показавшаяся на небѣ луна залила соборъ своими серебристыми лучами.

Теперь онъ принялся за подготовку своей защиты, собралъ большіе и мелкіе камни, которые, оторвавшись отъ стѣнъ, валялись въ пещерѣ, снесъ или подкатилъ ихъ къ отверстію и устроилъ такимъ образомъ себѣ арсеналъ убійственныхъ снарядовъ, которые, падая съ высоты, могли лишить жизни даже быка. Покончивъ съ этой работой и въ кровь изрѣзавъ себѣ руки острыми каменьями, онъ бросился на свою импровизованную постель и заснулъ.

Когда онъ открылъ глаза, то былъ уже день, и солнечные лучи освѣщали отверстіе пещеры. Внизу слышался громкій говоръ, и какой-то повелительный голосъ называлъ его по имени. Роанъ подползъ къ отверстію, теперь частью закрытому наваленными имъ каменьями, и увидалъ толпу людей въ военныхъ мундирахъ съ ружьями; впереди всѣхъ стоялъ человѣкъ высокаго роста, съ сѣдой бородой, въ которомъ онъ узналъ мэра Сенъ-Гурло.

— Я здѣсь, — произнесъ онъ послѣ минутнаго колебанія.

Толпа заколыхалась, послышалось бряцанье оружія, и снова раздался голосъ мэра:

— Тише! Гвенфернъ, вы меня слышите?

— Да.

— Вы знаете меня?

— Да.

Роанъ говорилъ ясно, громко, но старательно скрывалъ свою фигуру во мракѣ пещеры.

— Вы попали въ число рекрутовъ, — продолжалъ мэръ: — и стояли первымъ номеромъ, но вы уклонились отъ исполненія вашего долга. Теперь, несчастный, васъ нашли, какъ находятъ всякаго бѣглеца. Именемъ императора я требую, чтобы вы сдались.

Роанъ ничего не отвѣчалъ.

— Слышите, — прибавилъ мэръ: — неужели вы не имѣете ничего мнѣ отвѣчать?

— Имѣю.

— Такъ говорите.

— Если я сдамся, то что будетъ со мной?

— Конечно, васъ разстрѣляютъ въ примѣръ другимъ.

— А если не сдамся?

— Васъ казнятъ. Понимаете, для васъ нѣтъ спасенія. Лучше сдавайтесь безъ дальнѣйшихъ хлопотъ.

— Я никогда не сдамся, пока живъ.

Мэръ передалъ сержанту Пипріаку какую-то бумагу, которую держалъ въ рукахъ, словно говоря: «я исполнилъ свой долгъ и умываю руки».

Затѣмъ они долго совѣщались вполголоса, и наконецъ мэръ громко произнесъ, насупивъ брови:

— Остальное ваше дѣло. Вы должны взять его живымъ, или мертвымъ; это, конечно, не трудно, такъ какъ онъ одинъ, а васъ много.

— Это легче сказать, чѣмъ сдѣлать, — отвѣчалъ Пипріакъ: — въ пещеру можетъ влѣзть и то съ опасностью жизни только одинъ человѣкъ, такъ какъ у насъ нѣтъ лѣстницъ.

— Все-таки, — замѣтилъ мэръ съ безжалостной злобой въ глазахъ, — его надо взять, чего бы это ни стоило. Неужели нѣтъ въ селеніи лѣстницъ?

— Для того, чтобы добраться до пещеры, необходимы очень высокія лѣстницы, — возразилъ Пипріакъ, — и все-таки…

Въ эту минуту къ мэру подошелъ Мишель Гральонъ и, снявъ шляпу, сказалъ:

— Господинъ мэръ…

— Кто это такой? — спросилъ мэръ, обращаясь къ Пипріаку.

— Онъ сдѣлалъ первый доносъ.

— Что вамъ надо, говорите?

— Простите, господинъ мэръ, но есть вѣрное средство покончить съ дезертиромъ.

— Какое?

— У него нѣтъ средствъ къ пропитанію, и рано, или поздно онъ умретъ съ голода.

XXXIII.
Голодъ и холодъ.

Мишель Гральонъ вѣрно угадалъ, что какъ бы успѣшно Роанъ ни защищался отъ осаждающихъ въ своей, повидимому, неприступной позиціи, но рано или поздно, не имѣя продовольствія, онъ долженъ былъ отъ голода или сдаться, или умереть. Для достиженія этой цѣли необходимо было только отрѣзать ему всѣ средства къ полученію съѣстныхъ припасовъ, что уже было сдѣлано Пипріакомъ; дѣйствительно всѣ окрестные утесы какъ внизу, такъ и наверху были охраняемы часовыми, такъ что весь вопросъ заключался въ томъ, взять ли приступомъ пещеру, или подождать сдачи Роана, а если не сдачи, то смерти отъ голода. Пипріакъ, человѣкъ рѣшительный, стоялъ за немедленный приступъ, и потому тотчасъ было послано въ селеніе за лѣстницами, но когда таковыхъ не оказалось, то онъ увидалъ невозможность вести дѣло круто и долженъ былъ согласиться извести дезертира долговременной, пассивной осадой. Но во всякомъ случаѣ старый сержантъ такъ или иначе овладѣетъ въ концѣ концовъ дерзкимъ поселяниномъ, который смѣлъ издѣваться надъ нимъ, хотя бы это стоило ему двадцати лѣтнихъ усилій.

Между тѣмъ онъ послалъ въ Сенъ-Гурло за лѣстницами, которыя во всякомъ случаѣ должны были понадобиться, чтобъ достать изъ пещеры дезертира если не живымъ, то мертвымъ. А пока онъ, какъ главнокомандующій большой арміи, основалъ свою главную квартиру въ соборѣ св. Гильда, откуда только удалялся во время прилива и для осмотра расположенныхъ вокругъ него пикетовъ.

Прошли сутки, а осажденный не выходилъ изъ своего убѣжища.

Излишне описывать всѣ дѣйствія осаждающихъ. Они то громко окликали его, то, выйдя съ большимъ шумомъ изъ собора, возвращались туда тихо, ползкомъ, надѣясь обмануть его. Ночью часовые были удвоены при всѣхъ выходахъ изъ собора, и для большаго спокойствія Пипріакъ приказалъ не пускать никого къ осажденной мѣстности. Два раза Марселла Дюваль была удалена чуть не съ помощью штыковъ, потому что жандармовъ выводило изъ себя нетерпѣніе. Никто не зналъ, куда она шла, но подозрѣвали, что она несла пищу для дезертира.

На второй день поднялась на морѣ страшная буря съ проливнымъ дождемъ и продолжалась двое сутокъ. Но жандармы продолжали караулить свою жертву и только чаще перемѣнялись на своихъ постахъ, да по наступленіи темноты постоянно держали въ рукахъ зажженные фонари.

Во мракѣ ночи и среди разсвирѣпѣвшей бури Роанъ, конечно, могъ бы бѣжать, но онъ и не думалъ объ этомъ, такъ какъ въ открытой странѣ его могли легко поймать, и онъ не зналъ другаго болѣе вѣрнаго убѣжища. Дважды съ большой опасностью онъ въ темнотѣ пробрался къ тому мѣсту утесовъ, гдѣ его впервые увидалъ Мишель Гральонъ, и въ послѣдній разъ, какъ прежде, чья-то рука опустила ему по веревкѣ чернаго хлѣба и сыра. Такимъ образомъ онъ еще не умиралъ съ голода.

Когда стихла буря, наступили тихіе дни и свѣтлыя, лунныя ночи. Осаждающіе не производили никакихъ нападеній; очевидно, они рѣшились уморить голодомъ дезертира.

На пятую ночь съ начала осады они сдѣлали важную поимку. Часовые на вершинѣ утесовъ замѣтили, что какая-то фигура пробиралась почти ползкомъ по самому краю, то останавливаясь, то быстро двигаясь. Сначала ихъ объялъ суевѣрный ужасъ, и они стали креститься, думая, что передъ ними призракъ, но потомъ видя, что фигура все пробирается ближе къ собору св. Гильда, одинъ изъ жандармовъ послѣдовалъ за ней также ползкомъ и, догнавъ ее, схватилъ обѣими руками.

Призракъ оказался человѣческимъ существомъ. Товарищи сбѣжались на его зовъ, и при свѣтѣ фонарей всѣ узнали вдову Гвенфернъ.

На ней нашли веревку и съѣстные припасы. Нѣкоторые изъ жандармовъ подобрѣе хотѣли ее отпустить, но другіе, поревнивѣе къ своей службѣ, прогнали ее домой ружейными прикладами. Съ тѣхъ поръ стали еще строже караулить, такъ что никто изъ селенія не могъ тайно подойти къ осажденной мѣстности.

Прошло еще двадцать четыре часа. Былъ вечеръ, и старуха Гвенфернъ сидѣла въ своей хижинѣ рядомъ съ Марселлой.

— Онъ умретъ! — тихо лепетала она сквозь слезы.

— Нѣтъ, мама, не тревожьтесь, онъ не умретъ, — отвѣчала молодая дѣвушка.

— Нѣтъ ему спасенія! Проклятый Пипріакъ! проклятые жандармы!

— Будемъ молиться Богу! Онъ намъ поможетъ.

— Зачѣмъ молиться! Богъ и Наполеонъ противъ насъ! Мой сынъ умретъ.

Несчастная старуха была внѣ себя отъ отчаянія. Ея жилище теперь караулили жандармы, и она не могла болѣе оказывать помощи своему сыну, который умиралъ съ голода. То, что она прежде носила ему, поддерживало хоть немного его физическія силы, но впродолженіе двадцати четырехъ часовъ всѣ ея усилія достигнуть до него были тщетны. За каждымъ ея шагомъ слѣдили и ее постоянно возвращали домой. А бѣдный сынъ ея въ пещерѣ мучился голодомъ.

Дѣйствительно положеніе Роана достигло роковаго кризиса. Наканунѣ ночью онъ съѣлъ послѣднюю остававшуюся у него корку хлѣба, и болѣе ему неоткуда было взять никакой пищи. Со времени осады онъ благоразумно дѣлилъ получаемые имъ тайно съѣстные припасы на самыя маленькія порціи и поглощалъ ихъ лишь въ крайности, но теперь всему наступилъ конецъ. Онъ два раза въ темнотѣ ходилъ на опредѣленное мѣсто среди утесовъ, но никто не доставлялъ ему пищи. На берегу онъ могъ бы найти молюсковъ, но туда опасно было пробраться, такъ какъ всюду ходили часовые. Ему приходилось сидѣть въ пещерѣ и ждать голодной смерти.

Смотря теперь среди ночнаго мрака на отдаленное море и чувствуя жестокія страданія, которыя могло утолить только то, чего у него не было — пища, Роанъ находился въ какомъ-то забытьѣ. То у него кружилась голова, то въ глазахъ темнѣло, то на него нападала дремота, то онъ открывалъ глаза, дрожа всѣмъ тѣломъ.

— Роанъ! Роанъ! — послышалось неожиданно внизу. Онъ вздрогнулъ и дико оглянулся. Боже милостивый! На водѣ, наполнявшей соборъ, виднѣлось что-то черное, а въ немъ что-то бѣлое. Слишкомъ было темно, чтобъ ясно разсмотрѣть этотъ странный предметъ, но онъ узналъ дорогой ему голосъ, хотя онъ говорилъ тихо, шепотомъ.

— Роанъ! Роанъ!

Да, это былъ не сонъ! Онъ пристально сталъ смотрѣть внизъ и наконецъ увидалъ лодку подъ самымъ отверстіемъ пещеры.

— Роанъ, ты здѣсь? Это я, Марселла. О, я теперь тебя вижу. Говори шепотомъ. Вездѣ часовые.

— Кто съ тобой?

— Янъ Горонъ. Мы незамѣтно пробрались сюда, но нельзя терять ни минуты. Мы принесли тебѣ ѣды.

Роанъ нагнулся внизъ, и глаза его дико заблестѣли. Но въ эту самую минуту послышался отдаленный шумъ веселъ на морѣ.

— Вонъ! вонъ! — воскликнулъ несчастный: — убирайтесь скорѣе, а то васъ поймаютъ. Бросьте пищу на тотъ выдающійся камень и убирайтесь!

Дѣйствительно одинъ камень возвышался сухимъ надъ водою, и на него Марселла положила привезенные съѣстные припасы. Потомъ она инстинктивно подняла обѣ руки къ верху, какъ бы желая обнять смотрѣвшаго на нее Роана, а Янъ Горонъ нѣсколькими взмахами веселъ направилъ лодку къ воротамъ.

Но не успѣли они очутиться въ открытомъ морѣ, какъ послышался громкій голосъ:

— Кто плыветъ?

Въ ту же минуту большой катеръ пересѣкъ дорогу лодкѣ, и въ немъ ясно виднѣлись при лунномъ свѣтѣ штыки и тесаки.

— Чортъ возьми, это женщина! — воскликнулъ тотъ же голосъ.

Произносившій эти слова былъ Пипріакъ, и, ухватившись рукой за лодку, онъ прибавилъ:

— Дайте сюда фонарь, посмотримъ, кто она такая.

Одинъ изъ жандармовъ досталъ со дна катера фонарь и освѣтилъ имъ лице Марсселы. Ее и Горона тотчасъ всѣ узнали, а Пипріакъ воскликнулъ:

— Это измѣна! Проклятіе! Что вы тутъ оба дѣлаете въ ночное время? Вѣдь если вы оказывали помощь дезертиру, то вы за это заплатите головой оба, даже вы, Марселла, не смотря на то, что вы дѣвушка, ребенокъ!

— А развѣ нельзя свободно кататься по морю, сержантъ Пипріакъ? — спросила Марселла твердымъ голосомъ, хотя сердце ея тревожно билось.

— Говори такой вздоръ рыбамъ, — отвѣтилъ Пипріакъ: — а не старому служакѣ. Обыскать лодку, — прибавилъ онъ, обращаясь въ жандармамъ.

Одинъ изъ нихъ съ фонаремъ въ рукахъ перепрыгиваетъ съ катера на лодку и, старательно осмотрѣвъ ее, ничего не находитъ. Пипріакъ сердито качаетъ головой и ворчитъ себѣ подъ носъ, но когда подчиненные спрашиваютъ его, какъ поступить — арестовать, или отпустить пойманныхъ лицъ, онъ отвѣчаетъ рѣзко:

— Чортъ ихъ возьми, пусть убираются. Но смотри, Жанъ Горонъ, я буду за тобой слѣдить, да и ты, Марселла, не попадайся мнѣ болѣе подъ руку. Ну, убирайтесь.

Марселла и Горонъ, отпущенные на свободу въ сущности добрымъ, хотя жестокимъ на видъ, Пипріакомъ, быстро удалились, и вскорѣ ихъ лодка пристала къ берегу у жилища вдовы Гвенфернъ.

Бросивъ взглядъ въ ворота и убѣдившись, что въ соборѣ все тихо, Пипріакъ также приказалъ гребцамъ направиться къ берегу, и черезъ нѣсколько минутъ катеръ исчезъ изъ вида.

Когда шумъ веселъ замеръ во мракѣ, то какая-то фигура стала медленно опускаться изъ пещеры къ тому камню, на который Марселла положила принесенную пищу. Взявъ ее, фигура быстро возвращается на верхъ. Такимъ образомъ Роанъ Гвенфернъ былъ спасенъ хоть на время отъ голодной смерти.

XXXIV.
Четырехногая благодѣтельница.

Осада продолжалась около двухъ недѣль, и все-таки дезертиръ не сдавался. Никто не могъ понять, чѣмъ онъ существовалъ, такъ какъ всѣ пути снабженія съ пещерою были блокированы, и ни одно человѣческое существо не могло оказать ему помощи ни съ моря, ни съ суши. Еслибъ по временамъ не видѣли издали его фигуры, то можно было бы предположить, что онъ уже умеръ. Но онъ былъ живъ и не только не обнаруживалъ желанья сдаться, а постоянно былъ насторожѣ. Терпѣніе осаждающихъ готово было лопнуть, и Пипріакъ въ глубинѣ своей суевѣрной души начиналъ уже думать, что дѣйствительно имѣлъ дѣло съ призракомъ, потому что никакой человѣкъ не могъ такъ успѣшно противостоять закону, Пипріаку, Наполеону. Онъ былъ вполнѣ убѣжденъ, что никакая человѣческая рука не приносила пищи дезертиру, и все-таки онъ былъ живъ, а чтобъ жить, онъ долженъ былъ ѣсть, откуда же онъ доставалъ пищу? Или его таинственно питала рука ангела, чтобъ не сказать — дьявола, или онъ самъ былъ существомъ сверхъестественнымъ, и тогда борьба съ нимъ была тщетной, нелѣпой. Пища въ наше время не падаетъ съ неба, и нельзя было ее найти въ пещерѣ или на утесахъ. Какимъ же образомъ дезертиръ доставалъ себѣ средства къ пропитанію? Этотъ вопросъ ставилъ всѣхъ втупикъ.

То, чего не могъ отгадать прямой, простодушный солдатъ, горячій характеръ котораго не допускалъ хладнокровныхъ подозрѣній, выяснилъ хитрый, злобный Мишель Гральонъ. Все это время онъ не покидалъ осаждающихъ и постоянно являлся къ нимъ, продолжая исполнять взятую на себя роль шпіона. Пипріакъ смотрѣлъ на него съ презрительнымъ отвращеніемъ, но у него былъ мѣдный лобъ, и онъ на это не обращалъ вниманія. Онъ теперь думалъ только объ одномъ, какъ дезертиръ продолжаетъ жить, а не умираетъ съ голода, что давно сдѣлалъ бы всякій на его мѣстѣ. Такъ какъ Гральонъ не былъ суевѣренъ, то онъ былъ убѣжденъ, что Роанъ получалъ пищу простую, физическую и простымъ, естественнымъ путемъ, но какъ, откуда и съ помощью кого?

Неожиданно этотъ трудный вопросъ былъ разрѣшенъ Гральономъ, когда онъ однажды увидалъ, что по крутизнѣ утесовъ спускалась коза по направленію къ пещерѣ.

— Смотрите, сержантъ, смотрите, — воскликнулъ онъ, подбѣгая къ Пипріаку, который, насупивъ брови, сидѣлъ на камнѣ среди своихъ жандармовъ.

Пипріакъ посмотрѣлъ на него очень нелюбезно и гнѣвно послалъ его къ чорту.

— Смотрите, — повторилъ Мишелъ: — вонъ идетъ коза.

— Ну, такъ чтожъ?

— Она постоянно ходитъ изъ хижины вдовы Гвенфернъ въ пещеру и обратно. Она очевидно носитъ пищу дезертиру, а мы, дураки, этого до сихъ поръ не сообразили.

— Пустяки, — произнесъ Пипріакъ съ презрительной улыбкой.

— Нѣтъ, я увѣренъ, что подъ ея шерстью скрываютъ для него пищу, хоть бы корку хлѣба. Посмотрите, она спустилась прямо въ пещеру.

Пипріакъ пристально посмотрѣлъ на Мишеля Гральона, поворчалъ что-то и, поднявшись на ноги, собралъ военный совѣтъ, который рѣшилъ подвергнуть козу строгому осмотру.

На слѣдующее утро Янедикъ остановили и старательно обыскали, но ничего не нашли и потому отпустили на свободу. На другой день Пипріакъ, однако, былъ счастливѣе, и самъ отыскалъ подъ бородой козы привязанный веревкой вокругъ шеи маленькій коробокъ, сплетенный изъ тростника, съ двумя кусками чернаго хлѣба и сыра. Очевидно Мишель Гральонъ былъ правъ, и Янедикъ снабжала дезертира съѣстными припасами.

— Ее слѣдовало бы застрѣлить за измѣну императору, — произнесъ одинъ изъ жандармовъ.

— Нѣтъ, — отвѣчалъ Пипріакъ, — пустите ее, она не знаетъ, что дѣлаетъ, но, — прибавилъ онъ про себя, — она сегодня не будетъ такимъ желаннымъ гостемъ, какъ всегда, въ пещерѣ.

Жандармы со смѣхомъ съѣли хлѣбъ и сыръ, а Пипріакъ еще болѣе насупилъ брови, такъ какъ въ сущности ему стыдно было за себя, хотя долгъ побуждалъ его исполнять свою обязанность.

Съ этихъ поръ стало уже невозможнымъ превращать Янедикъ въ гонца съ припасами: жандармы день и ночь караулили хижину бѣдной вдовы. Имъ приказано слѣдить болѣе всего за козой, которая теперь очень рѣдко и на короткое время отлучалась изъ дома, потому что маленькій козленокъ требовалъ ея постоянныхъ попеченій. Когда же однажды ночью козленокъ околѣлъ, то жандармы не обратили на это никакого вниманія.

День шелъ за днемъ, а дезертиръ все не умиралъ отъ голода. Вѣтеръ страшно дулъ на берегу, море волновалось, шелъ дождь и градъ; осаждающіе все болѣе и болѣе выходили изъ себя: они, вѣрные слуги императора, промокали до костей, а онъ, измѣнникъ, укрывался отъ непогоды въ своемъ убѣжищѣ. Неужели не будетъ этому конца?

Карауля дезертира днемъ и ночью, Пипріакъ и жандармы получали отъ времени до времени извѣстія о движеніяхъ Наполеоновской арміи. Великому императору что-то не везло въ послѣднее время: онъ потерпѣлъ нѣсколько легкихъ неудачъ, и нѣкоторые изъ его старыхъ друзей отвернулись отъ него; но Пипріакъ и жандармы презрительно смѣялись надъ безумцами, которые вздумали покинуть императора, и довѣрчиво ждали вѣстей о новой большой побѣдѣ.

Однажды Мишель Гральонъ по обыкновенію присоединился къ осаждающимъ и, указывая на вершину утесовъ, сказалъ:

— Эта проклятая коза опять стала часто посѣщать пещеру.

— Ну, такъ что же, если она теперь не можетъ переносить пищи; мы за этимъ строго слѣдимъ. Ты просто оселъ.

— Какъ вы не умны, сержантъ, — отвѣчалъ Мишель, дрожа отъ злобы: — но вы одного не предусмотрѣли.

— Чего?

— Коза потеряла свое дѣтище, а кто-то каждый день ее сосетъ.

— Проклятье! — воскликнулъ Пипріакъ: — Мишель Гральонъ самъ дьяволъ. Но вѣдь человѣкъ не можетъ жить на одномъ козлиномъ молокѣ.

— На время молока можетъ хватить. Проклятое животное! На вашемъ мѣстѣ я уже давно покончилъ бы съ нимъ.

Въ эту минуту коза медленно прошла по утесамъ надъ ихъ головами.

Адскій огонь блеснулъ въ глазахъ сержанта.

— Ты умѣешь стрѣлять, рыбакъ? — спросилъ онъ у Мишеля Гральона.

— Да.

— Хоель, дай ему ружье.

Жандармъ повиновался, и Мишель, взявъ ружье, посмотрѣлъ вопросительно на Пипріака.

— Стрѣляй.

— Куда?

— Въ козу. Покажи свою прыть; я держу пари, что ты промахнешься. Ну, пли!

Мишель Гральонъ мрачно насупилъ брови, опустился на одно колѣно и прицѣлился.

— Да, чортъ возьми, будешь ли ты стрѣлять! — воскликнулъ съ нетерпѣніемъ Пипріакъ. — Пли!

Раздался выстрѣлъ. Въ первую минуту казалось, что пуля попала въ цѣль, и коза вздрогнула отъ неожиданнаго треска и остановилась какъ ни въ чемъ не бывало.

Хоель выхватилъ у Мишеля ружье съ презрительнымъ смѣхомъ.

— Чортъ возьми! — воскликнулъ однако Пипріакъ: — онъ попалъ. Коза застрѣлена.

Но она только упала на колѣна, хотя очевидно была ранена, и чрезъ мгновенье поднялась и быстро побѣжала къ пещерѣ.

XXXV.
Приступъ.

Вторично Мишель Гральонъ отгадалъ вѣрно: два дня и двѣ ночи Роанъ Гвенфернъ питался только молокомъ козы. Послѣ того какъ околѣлъ дѣтенышъ у Янедикъ, она, какъ безумная, бѣгала во всѣ стороны по скаламъ, страдая отъ тяжести накопившагося у нея молока, а умиравшій съ голода Роанъ нашелъ исходъ для нихъ обоихъ; онъ сталъ сосать ея молоко, и съ той минуты Янедикъ возвращалась по нѣсколько разъ въ день въ пещеру, съ цѣлью питать несчастнаго отверженца и освобождать себя отъ тяготившаго ее молока.

Однако Гвенфернъ чувствовалъ, что конецъ приближался. Рука смерти была на немъ; отъ него теперь оставались только кожа и кости. Никто безъ слезъ не могъ бы видѣть его: такъ онъ страшно измѣнился; щеки его провалились, глаза тихо сверкали. Отъ времени до времени, онъ въ отчаяніи взывалъ къ Богу, и ему часто казалось, что вокругъ него носятся какіе-то странные образы. Но какъ только доносились до него снизу звуки, доказывавшіе присутствіе его враговъ, онъ инстинктивно собиралъ свои быстро упадавшія силы и снова былъ насторожѣ, снова былъ готовъ сопротивляться ненавистному Наполеону.

Однажды вечеромъ онъ лежалъ почти въ забытьѣ на своемъ жесткомъ ложѣ, какъ неожиданно къ нему приблизилась Янедикъ и легла рядомъ съ нимъ. Нѣсколько времени онъ не обращалъ на нее вниманія, пока она не начала тихо стонать. Онъ взглянулъ на нее и съ ужасомъ увидалъ въ полумракѣ, что у нея была большая рана въ боку, изъ которой текла кровь.

Страданія безсловесныхъ животныхъ еще страшнѣе человѣческихъ. Они инстинктивно чувствуютъ приближеніе смерти, и въ ихъ стонахъ ясно слышится непреодолимое желаніе жить.

Для Роана эта бѣдная коза приносила не только физическую помощь, но и нравственное утѣшеніе; она была его единственнымъ другомъ и товарищемъ. Пока она его посѣщала, онъ не сознавалъ себя совершенно одинокимъ. Часто обнималъ онъ ее своими исхудалыми руками и плакалъ о тѣхъ дорогихъ ему существахъ, которыхъ она напоминала своимъ присутствіемъ.

А теперь она лежала у его ногъ, истекая кровью, и жалобно смотрѣла на него своими потухающими глазами.

— Янедикъ, Янедикъ! — воскликнулъ онъ въ безумномъ отчаяніи.

Коза знала свое имя и стала тихо лизать его руку; потомъ она вздрогнула всѣмъ тѣломъ, поникла головой и околѣла.

Наступила ночь, а Роанъ все еще стоялъ на колѣняхъ передъ бездыханнымъ трупомъ своего друга, и блѣдное лицо выражало дикую ярость. Онъ забылъ на время всѣ свои физическія стрададанія и видѣлъ въ бѣдномъ животномъ невинную жертву человѣческой жестокости. Онъ громко проклиналъ своихъ неумолимыхъ враговъ, и самыя безумныя идеи о мести наполняли его голову.

Ночь была бурная, и луна холодно освѣщала клокотавшія внизу волны. Часъ шелъ за часомъ. Роанъ все находился въ какомъ-то столбнякѣ.

Наконецъ онъ вскочилъ и прислушался. Наступилъ уже отливъ, и море, очистивъ соборъ, шумѣло вдали, но какіе-то странные звуки примѣшивались къ знакомому реву волнъ. Онъ бросился къ отверстію пещеры и увидалъ, что соборъ былъ полонъ людей. Полученныя послѣ столь долгаго ожиданія лѣстницы были связаны веревками и приставлены къ стѣнѣ. По нимъ лѣзли жандармы.

Когда Роанъ показался надъ ними, то они вскрикули отъ ужаса, словно увидали призрака. Но черезъ минуту они продолжали подниматься къ пещерѣ.

XXXVI.
Побѣда.

Въ одно мгновенье Роанъ опрокинулъ обѣ лѣстницы, но по счастью для осаждающихъ они забрались не высоко и могли соскочить, не причинивъ себѣ большаго вреда. Тогда Роанъ сталъ бросать внизъ собранные имъ у отверстія камни. Раздались крики, стоны, проклятія; жандармы быстро ретировались. Но послышался громкій голосъ: «Пли!» И дождь пуль посыпался на дезертира, но ни одна не попала въ него.

Ясно было, что Пипріакъ потерялъ всякое терпѣніе и рѣшилъ покончить дѣло приступомъ. Снова подъ прикрытіемъ ружейнаго огня жандармы приблизились къ стѣнѣ и приставили лѣстницы, но снова имъ пришлось отступить, благодаря падавшимъ на ихъ головы камнямъ. Казавшійся скорѣе дикимъ звѣремъ, чѣмъ человѣческимъ существомъ, Роанъ быстро двигался въ отверстіе пещеры и безъ устали бросалъ внизъ камень за камнемъ; его голодные взгляды были пристально устремлены на жестокія лица многочисленныхъ враговъ, и онъ не обращалъ никакого вниманія на свистѣвшія вокругъ него пули. Хотя его фигура представляла цѣль значительныхъ размѣровъ, но жандармы были такъ взволнованы, что не могли хорошо мѣтить, а потому онъ оставался цѣлымъ и невредимымъ.

Наконецъ жандармы отступили къ воротамъ и, какъ бы убѣдившись въ тщетности своихъ усилій, собрали военный совѣтъ. За ними виднѣлась толпа поселянъ обоего пола, которые громко выражали свой ужасъ и удивленіе. Видя, что его безопасности уже болѣе ничего не грозитъ, Роанъ удалился внутрь пещеры.

Но терпѣніе осаждающихъ окончательно лопнуло, и перерывъ въ атакѣ не былъ продолжителенъ. У нихъ теперь были лѣстницы и другія необходимыя орудія атаки, а потому они рѣшили во что бы ни стало покончить съ человѣкомъ, который одинъ такъ долго сопротивлялся имъ. Живой, или мертвый онъ долженъ былъ попасть въ ихъ руки, и, конечно, въ эту самую ночь. Свирѣпствовавшая извнѣ буря не мѣшала ихъ военнымъ дѣйствіямъ, а напротивъ способствовала имъ; отъ времени до времени луна скрывалась за тучи, и тогда подъ покровомъ мрака можно было идти на приступъ съ большими шансами на успѣхъ.

Въ третій разъ подъ прикрытіемъ ружейнаго залпа нѣсколько жандармовъ возобновили атаку. На этотъ разъ Роанъ не показывался, а лежа на животѣ, такъ что его не было видно снизу, началъ попрежнему бросать большіе и мелкіе камни на осаждающихъ. Но они уже привыкли къ этому новому роду снарядовъ и стали ловко уклоняться отъ нихъ. Такимъ образомъ ни одинъ изъ жандармовъ не былъ серьезно раненъ, и только нѣкоторые получили маловажные ушибы. Поэтому имъ удалось приставить къ стѣнѣ лѣстницы, по которымъ они стали быстро подниматься на верхъ. Тогда Роанъ вскочилъ на ноги, взялъ громадный камень и, напрягая всѣ свои силы, бросилъ его на одну изъ лѣстницъ. По счастью для осаждающихъ они еще не достигли верхнихъ ступень, но лѣстница раскололась въ щепы и съ шумомъ упала на каменный полъ, увлекая за собой всѣхъ, которые находились на ней.

— Пли! пли! — раздался голосъ Пипріака, покрывая стоны раненныхъ, но прежде, чѣмъ эта команда была исполнена, Роанъ снова исчезъ въ пещерѣ.

— Чортъ! Дезертиръ! Шуанъ! — кричалъ внѣ себя сержантъ, грозя кулаками невидимому врагу: — мы тебя доставимъ живымъ, или мертвымъ! Ну, ребята, еще разъ на приступъ.

И еще разъ возобновился необыкновенный поединокъ между однимъ осажденнымъ и массой осаждающихъ.

Зрѣлище, которое теперь происходило въ соборѣ, было во всѣхъ отношеніяхъ поразительное. Въ полумракѣ раздавались бряцаніе оружія, выстрѣлы, крики, стоны; вдали у воротъ гудѣла устрашенная толпа поселянъ; на верху въ отверстіи пещеры виднѣлась человѣческая фигура, быстро двигавшаяся взадъ и впередъ, какъ страшный призракъ; а надъ нимъ на мрачномъ небѣ повременамъ выходила луна, освѣщая своимъ серебристымъ свѣтомъ эту странную картину, на заднемъ фонѣ которой бушевало море.

Борьба становилась все упорнѣе, и только неприступность его позиціи спасала Роана, такъ какъ его силы стали видимо ослабѣвать. Часъ шелъ за часомъ, и хотя все еще ему удавалось удерживать своихъ враговъ, но руки его были изрѣзаны въ кровь острыми камнями, его голова кружилась, въ глазахъ темнѣло, и онъ скорѣе слышалъ, чѣмъ видѣлъ осаждающихъ. Не надо забывать, что отъ голода, холода и утомленія у него не оставалось и десятой части его прежней гигантской силы.

Однако приступъ продолжался, и наконецъ сдѣланъ былъ новый, не предвидѣнный Роаномъ, тайный маневръ. Когда онъ еще нѣсколько разъ опрокинулъ оставшуюся невредимой лѣстницу, жандармы не только снова приставили ее къ стѣнѣ и полѣзли по ней, но двое изъ нихъ, снявъ башмаки, стали незамѣтно взбираться съ обѣихъ сторонъ лѣстницы по разсѣлинамъ утесовъ. Роанъ узналъ объ этомъ, только неожиданно увидавъ у своихъ ногъ два дико улыбавшихся лица. Съ громкимъ крикомъ онъ нагнулся и сбросилъ внизъ одного изъ этихъ смѣльчаковъ. Несчастный полетѣлъ въ пространство и не былъ убитъ только потому, что упалъ на руки стоявшей внизу толпы. Его товарищъ, боясь такой же судьбы, сталъ быстро спускаться.

Но въ эту минуту новый отрядъ осаждающихъ пошелъ на приступъ. Роанъ находился уже въ полномъ изнеможеніи; онъ рѣшительно ничего не видѣлъ передъ собой и машинально бросалъ камни, которыхъ у него уже оставалось очень мало. Наконецъ онъ схватилъ громадный осколокъ утеса и бросилъ его внизъ. Подъ тяжестью этого удара лѣстница грохнулась среди отчаянныхъ криковъ и стоновъ. Но Роанъ болѣе ничего не сознавалъ: онъ лишился чувствъ.

Долго ли продолжался этотъ обморокъ, онъ самъ не зналъ, но когда открылъ глаза, то увидалъ себя все въ той же пещерѣ у самаго ея отверстія. Извнѣ попрежнему завывалъ вѣтеръ, и шумѣло море, но внутри собора все было тихо. Онъ осторожно выглянулъ и съ изумленіемъ увидалъ, что никого не было внизу. Луна ярко свѣтилась на безоблачномъ небѣ, и море быстро наполняло соборъ. Теперь ясно было, почему наступила безмолвная тишина: осаждающіе удалились передъ напоромъ прилива.

Борьба была окончена, и онъ остался побѣдителемъ; еслибъ у него былъ запасъ пищи, то онъ могъ бы попрежнему защищаться въ своей неприступной позиціи, хоть отъ ста человѣкъ. Но, увы, силы ему измѣняли; голодъ и холодъ окончательно извели его. Онъ теперь, дрожа всѣмъ тѣломъ, смотрѣлъ вокругъ себя съ полнымъ отчаяніемъ. Онъ храбро защищался до сихъ поръ, но сознавалъ, что далѣе защита была немыслима. На время его оставили въ покоѣ, но осаждающіе должны были снова вернуться, и тогда его погибель была неминуема. Весь свѣтъ и самъ Богъ были дѣйствительно противъ него, какъ онъ подозрѣвалъ съ самаго начала.

Дико, почти безсмысленно смотря внизъ, онъ неожиданно увидалъ что-то черное, неподвижно лежавшее на выдавшейся гранитной глыбѣ подъ самой пещерой. Вода его еще не покрыла, но быстро поднималась къ нему.

Сердце Роана замерло, и онъ сталъ съ лихорадочнымъ волненіемъ опускаться внизъ.

XXXVII.
Миражъ Лейпцигской битвы.

Когда Роанъ очутился на еще сухой гранитной глыбѣ, то море быстро и съ страшнымъ шумомъ вторгалось въ ворота. Серебристая луна освѣщала что-то бѣлое, лежавшее на этой глыбѣ. Роанъ невольно вздрогнулъ: это было блѣдное человѣческое лицо, обращенное къ небу.

Онъ отскочилъ, вздрагивая всѣмъ тѣломъ. Черезъ минуту онъ снова посмотрѣлъ на страшный, но притягивавшій его къ себѣ предметъ. Блѣдное лицо было все также освѣщено луной, и Роанъ теперь ясно видѣлъ, что передъ нимъ находился человѣческій трупъ, уже частью залитый водой.

Одинъ изъ камней, брошенныхъ имъ сверху, попалъ въ этого человѣка и, причинивъ ему мгновенную смерть, лежалъ на его груди до сихъ поръ. Одна рука его высовывалась изъ-подъ камня, а страшное лицо смотрѣло на небо съ открытыми глазами.

Нельзя описать словами тѣ чувства, которыя теперь наполняли сердце Роана Гвенферна. Какое-то странное ощущеніе, подобное физическому холоду, парализовало его послѣднія силы; онъ зашатался и едва не упалъ; сердце его было словно придавлено такимъ же камнемъ, какъ тотъ, который лежалъ на груди умершаго. Глаза его были налиты кровью, и ему казалось, что вокругъ него все пылало огнемъ. Онъ прислонился къ утесу, тяжело переводя дыханіе, какъ пораженный смертельными страданіями.

Порывъ жестокаго, кровожаднаго гнѣва, возбужденный нападеніемъ цѣлой толпы на него одного, прошелъ съ той минуты, какъ ему не приходилось болѣе защищаться. Битва кончилась, и онъ остался побѣдителемъ на полѣ сраженія, а у его ногъ лежалъ убитый. Если бы въ эту минуту его преслѣдователи вернулись и возобновили борьбу, онъ снова вступилъ бы въ кровавый бой, снова наносилъ бы своимъ врагамъ смертельные удары, но судьбѣ было угодно, чтобы его побѣда была полная, и чтобы его противники, оставившіе въ его рукахъ своего убитаго товарища, болѣе не возвращались въ эту ночь.

Роанъ былъ давно знакомъ со смертью, но при другихъ, лучшихъ, обстоятельствахъ. Онъ видалъ, какъ умирали мужчины и женщины отъ болѣзни или старости, какъ они трогательно прощались со всѣми окружающими и уходили на тотъ свѣтъ, напутствуемые святою церковью; онъ съ любовью слушалъ древнее кельтическое пѣніе за упокой души покойника. Тогда его руки не были обагрены кровью, а теперь онъ долженъ былъ впервые узнать и въ самыхъ ужасныхъ условіяхъ то чувство, которое возбуждаетъ смерть въ убійцахъ и воинахъ. Теперь онъ видѣлъ передъ собою роковое доказательство, что онъ собственными руками уничтожилъ ту таинственную эагадку, которая называется человѣческой жизнью. Положимъ, его оправдывали обстоятельства, и онъ убилъ врага въ самозащитѣ, но что могло значить такое оправданіе для души Роана, столь же чуткой, какъ щупальцы морской медузы. Онъ сознавалъ только одно и то въ смертельной агоніи, что онъ, полный любви и доброты, никогда не поднимавшій руки противъ какого бы то ни было живаго существа, убилъ ближняго. Для него не было никакого оправданія. Съ этой минуты жизнь его была отравлена. Таковъ былъ роковой конецъ всѣхъ его мечтаній о всеобщей любви, о всеобщемъ мирѣ.

Прошло нѣсколько времени, и Роанъ наконецъ собрался съ силами, чтобы посмотрѣть, кого онъ убилъ. Въ глубинѣ души онъ молилъ небо, чтобы это былъ его злѣйшій врагъ Мишель Гральонъ, потому что тогда совершенное имъ убійство имѣло бы хоть тѣнь оправданія. Но одного взгляда было ему достаточно, чтобы прійти въ совершенное отчаяніе. Убитый былъ въ мундирѣ, и у него виднѣлись сѣдые волосы. Это былъ Пипріакъ.

Хотя старый сержантъ предводительствовалъ осаждающими, но Роанъ никогда не считалъ его своимъ врагомъ. Онъ былъ веселымъ товарищемъ его отца, всегда отличался добродушіемъ подъ маской военной суровости и въ сущности только исполнялъ свою обязанность, стараясь поймать дезертира живымъ, или мертвымъ. Роанъ даже былъ увѣренъ, что онъ съ радостью узналъ бы о спасеніи преслѣдуемаго имъ человѣка, если бы только это было возможно.

Смерть придаетъ какое-то достоинство самому обыкновенному лицу, и черты Пипріака имѣли теперь что-то почтенное, величественное. Бѣдный старикъ! Наступилъ конецъ всѣмъ его грубымъ шуткамъ и проклятіямъ. Ему уже болѣе не услаждать своей жизни бутылкой вина, или фляжкой водки. Онъ также, какъ тысячи и тысячи людей, принесъ себя въ жертву Титану, повелѣвавшему всѣмъ міромъ, и хотя онъ палъ не со славой на полѣ битвы, но все-таки погибъ, исполняя свой долгъ. Во всякомъ случаѣ онъ былъ хорошій человѣкъ, съ добрымъ сердцемъ, хотя и съ грубыми манерами. Такъ, по крайней мѣрѣ, думалъ Роанъ Гвенфернъ, печально смотря на его лицо, освѣщенное луной.

Боже мой, какой ужасъ убить человѣка! Лучше было лежать мертвымъ, какъ Пипріакъ, чѣмъ испытать страшную агонію, которая наполняла сердце Роана.

Тяжелый камень все еще лежалъ на груди убитаго. Роанъ теперь подошелъ ближе, поднялъ камень и бросилъ его въ воду. Мертвое тѣло, освободившись отъ давившей его тяжести, перевернулось и тихо колыхалось на волнѣ у ногъ Роана.

Между тѣмъ, море все прибывало и уже достигало до его колѣнъ. Приливъ долженъ былъ еще продолжаться болѣе часа. Бросивъ послѣдній взглядъ на мертваго, Роанъ медленно вернулся въ свою пещеру. Очутившись тамъ, онъ сталъ прислушиваться. Высоко надъ нимъ слышался отдаленный говоръ человѣческихъ голосовъ. Тутъ впервые онъ понялъ свое новое положеніе. Хотя онъ убилъ человѣка въ самозащитѣ, но, все-таки, онъ былъ убійцей въ глазахъ закона и рано, или поздно долженъ искупить свое преступленіе казнью. Съ ужасомъ напрягаетъ онъ глаза, чтобы разглядѣть, видно ли на водѣ мертвое тѣло. Теперь море совершенно наполняетъ соборъ, и на тусклой его волнѣ колышется при лунномъ свѣтѣ бездыханный трупъ Пипріака. Роанъ вскрикиваетъ отъ отчаянія и бросается на колѣни.

Онъ молитъ Бога, но не о прощеніи, а о мести, о справедливости. «Я невиненъ въ смерти этого человѣка, Всеправосудный Господь, — произноситъ онъ: — не на моей головѣ его кровь, а на головѣ того, кто преслѣдовалъ меня, какъ дикаго звѣря, и довелъ меня до убійства, — того, чей мечъ набрасываетъ тѣнь на весь міръ. Онъ сдѣлалъ меня проклятымъ, и да будетъ онъ самъ проклятъ. Воздай ему, Господи, по дѣламъ его!».

Произнеся эти слова, Роанъ вскочилъ на ноги и, уже не думая о своей безопасности, въ какомъ-то дикомъ порывѣ бросился на тропинку, которая вела на вершину утесовъ.

Эта ночь была памятна всему міру. Она слѣдовала за Лейпцигской битвой 19-го октября 1813 года.

Обстоятельство, которое мы теперь разскажемъ читателямъ, различно передается людьми, близко знающими исторію Роана Гвенферна. Одни болѣе суевѣрные считаютъ, что онъ въ этомъ случаѣ былъ очевидцемъ небеснаго видѣнія, другіе хотя и допускаютъ существованіе подобнаго видѣнія, но утверждаютъ, что оно было плодомъ умственнаго и психическаго разстройства, слѣдствіемъ болѣзненной игры воображенія подъ вліяніемъ укоровъ совѣсти, а третьи, наиболѣе скептическіе, увѣряютъ, что это видѣніе было возбуждено его разстроеннымъ воображеніемъ только въ послѣдующіе года, когда всѣ его воспоминанія смѣшивались въ одну туманную картину. Какъ бы то ни было, онъ самъ торжественно удостовѣрялъ, что въ ту ночь, когда онъ бѣжалъ изъ пещеры послѣ убійства Пипріака, онъ видѣлъ на небѣ удивительный миражъ.

Луна неожиданно спряталась за облака, и передъ глазами устрашеннаго Роана густыя облака, заволакивавшія небо, приняли странныя чудовищныя формы великой арміи, двигавшейся чрезъ большую рѣку и по громадному полю битвы, усѣянному мертвыми тѣлами. Полки шли за полками, кавалерійскіе эскадроны слѣдовали за эскадронами, батареи скакали за батареями, а среди нихъ виднѣлась гигантская тѣнь человѣка, который, сидя на лошади, указывалъ рукою путь своимъ бѣгущимъ легіонамъ. Лицо его было блѣдное, какъ смерть, а взглядъ его холодныхъ потухшихъ глазъ выражалъ полное отчаяніе. Роанъ узналъ въ немъ того, кто безжалостно преслѣдовалъ его, и котораго онъ видѣлъ нѣсколько времени тому назадъ во снѣ — Наполеона.

Дѣйствительно въ эту самую ночь, 13-го октября 1813 года, французская армія, подъ предводительствомъ Наполеона, отступала отъ Лейпцига.

XXXVIII.
Жертва приступа.

Когда осаждающіе вернулись въ соборъ послѣ отлива, то нашли трупъ Пипріака у самыхъ воротъ, куда его смыла вода. Не безъ страха они еще разъ подставили къ стѣнѣ лѣстницы и полѣзли къ пещерѣ. Но теперь они не встрѣтили никакого сопротивленія и, обыскавъ всю пещеру, не нашли въ ней никого. Очевидно, Роанъ, испуганный совершеннымъ преступленіемъ, бѣжалъ, куда, они не знали, и въ сущности теперь это ихъ нимало не интересовало, такъ какъ все ихъ вниманіе было сосредоточено на неожиданной смерти Пипріака.

Между тѣмъ наступила утренняя заря, и буря стихла. Жандармы, окруженные толпой поселянъ, вынесли на рукахъ тѣло своего начальника изъ собора, и печальная процессія двинулась по лѣстницѣ св. Трифина и по зеленой полянѣ къ селенію. Не смотря на всѣ его недостатки, сержанта всѣ любили, а потому роковая катастрофа, окончившая такъ внезапно его жизнь, возбудила всеобщее сожалѣніе, и всѣ, сопровождавшіе его мертвое тѣло, были чрезвычайно грустны, мрачны.

Достигнувъ кабачка въ Кромлэ, жандармы внесли въ кухню свою ношу и положили ее на большой деревянный столъ; одинъ изъ нихъ снялъ съ себя шинель и покрылъ ею не только туловище, но и блѣдное, забрызганное кровью лицо покойника. Бѣдный Пипріакъ! Какъ часто въ этой кухнѣ онъ пилъ вино, курилъ трубку и полупьяный любезничалъ съ рыжей служанкой Ивонной. Теперь уже все это кончено навсегда.

Вскорѣ кабачекъ наполнился народомъ, такъ какъ вѣсть о случившемся быстро распространилась повсюду, и въ числѣ другихъ явился патеръ. Блѣдный, какъ полотно, онъ опустился на колѣни и произнесъ безмолвную молитву. Потомъ онъ всталъ и спросилъ у жандармовъ:

— А Роанъ гдѣ? Его взяли?

— Нѣтъ, и его никогда не возьмутъ живымъ, — отвѣчалъ жандармъ Пьеръ: — мы обыскали пещеру и всѣ окрестные утесы, но все тщетно. Его охраняетъ самъ дьяволъ.

Одобрительный гулъ пробѣжалъ въ толпѣ.

— Какъ все это случилось? — спросилъ снова патеръ: — вы хотѣли его схватить, и онъ убилъ Пипріака въ самозащитѣ, не правда ли?

Всѣ жандармы наперерывъ стали разсказывать, какъ дьяволы, которымъ продалъ душу Роанъ, энергично ему помогали защищаться и бросали на осаждающихъ такія громадныя гранитныя глыбы, которыя были бы не подъ силу простому смертному. Этотъ разсказъ былъ встрѣченъ общимъ сочувствіемъ, потому что онъ вполнѣ соотвѣтствовалъ суевѣрію поселянъ и удовлетворительно объяснялъ столь продолжительную борьбу вооруженнаго отряда съ однимъ человѣкомъ.

Въ числѣ послѣднихъ лицъ, явившихся въ кабачекъ, былъ старый капралъ, съ оставшимися у него Маккавеями.

— Упокой, Господи, его душу, онъ былъ храбрый человѣкъ, — сказалъ ветеранъ: — онъ исполнилъ свой долгъ въ отношеніи императора, и милосердый Господь его вознаградитъ.

— Къ тому же, — прибавилъ патеръ въ полголоса: — онъ погибъ въ честномъ бою, все равно что на полѣ брани.

— Нѣтъ, — воскликнулъ капралъ твердымъ голосомъ: — это не такъ. Онъ былъ измѣннически убитъ трусомъ и шуаномъ, котораго Господь покараетъ за его преступленія. Я это говорю, хотя онъ мнѣ, увы, и родственникъ.

— Конечно, — отвѣчалъ патеръ, грустно качая головой. — Все это произошло отъ его сопротивленія волѣ императора, но онъ защищалъ свою жизнь, и еслибъ не убилъ Пипріака, то его схватили бы и подвергли смерти. Къ тому же это была борьба неравная: онъ былъ одинъ, а ихъ много.

— Онъ не одинъ, а за него стоитъ тысяча чертей, — воскликнули нѣсколько жандармовъ.

— Онъ былъ не правъ съ самаго начала, — продолжалъ философствовать патеръ: — одинъ человѣкъ не можетъ перевернуть весь свѣтъ по своему, хотя бы весь свѣтъ и ошибался; долгъ всякаго повиноваться Богу, закону, императору. Онъ не хотѣлъ исполнить своего прямого долга, и вотъ онъ пролилъ кровь ближняго, а за это рано, или поздно Господь всегда покараетъ.

Слушавшая его толпа крестилась съ лихорадочной дрожью, и никому не приходила въ голову мысль, что Роанъ Гвенфернъ въ глазахъ неба былъ такимъ же убійцей, какъ всѣ, принимающіе участіе въ войнѣ, съ той только разницей, что онъ дѣйствовалъ одинъ и только защищался, а войска дерутся на войнѣ въ числѣ десятковъ и сотенъ тысячъ людей. Но такова человѣческая справедливость, и тѣ самые люди, которые поклонялись Наполеону, какъ великому генію, чуть не божеству, отворачивались отъ Роана, какъ отъ гнуснаго преступника.

Въ это самое время Марселла сидѣла въ хижинѣ вдовы Гвенфернъ и тщетно старалась ее утѣшить.

— Это все правда, тетя Лоиза, — говорила она, заливаясь слезами: — Пипріакъ убитъ, и его тѣло принесли въ кабачекъ, но Роанъ еще живъ. Онъ убилъ Пипріака.

— Что-жъ ему было дѣлать? — отвѣчала старуха, всхлипывая: — онъ долженъ же былъ защищаться.

— Но теперь никто не будетъ сожалѣть о немъ, такъ какъ его руки обагрены кровью; никто его не пріютитъ и не дастъ ему куска хлѣба. Чтобъ примириться съ Богомъ, ему необходимо сдаться властямъ и очистить свою душу покаяніемъ.

— Такъ ли, Марселла?

— По крайней мѣрѣ, такъ всѣ говорятъ, даже отецъ Роланъ, при всей его добротѣ. Но я увѣрена, что это неправда, что онъ не убійца.

— Конечно, это не правда. Виноваты его преслѣдователи, а не онъ, бѣдный мальчикъ. Господь его проститъ за то, что онъ убилъ ближняго въ самозащитѣ и въ безумномъ порывѣ.

Но, не смотря на убѣжденіе въ невиновности Роана, обѣ женщины признавали, что убить представителя великаго императора было святотатствомъ, и что къ человѣку, совершившему такое преступленіе, какъ бы оно ни оправдывалось обстоятельствами, люди не могли чувствовать никакой жалости. Съ этой минуты Роанъ становился навсегда отверженцемъ, и ничья рука не протянулась бы къ нему для оказанія помощи.

Пока онѣ обѣ горевали и плакали, въ хижину вошелъ Янъ Горонъ и объяснилъ, что, не смотря на всѣ поиски, не могутъ отыскать Роана, который во время переполоха въ предыдущую ночь бѣжалъ и, вѣроятно, нашелъ новое невѣдомое еще убѣжище.

— Я слышалъ и другія новости, — сказалъ молодой человѣкъ, желая перемѣнить разговоръ. — Саксонскій король измѣнилъ императору, и французская армія стянута къ Лейпцигу. Нѣкоторые увѣряютъ, что счастье, наконецъ, отвернулось отъ императора, и что всѣ короли отвернулись отъ него. Конечно, онъ привыкъ глотать за завтракомъ съ полдюжины королей и, по всей вѣроятности, теперь сдѣлаетъ то же.

Въ другое время подобныя вѣсти взволновали бы Марселлу, но въ настоящую минуту онѣ потеряли для нея всякій интересъ. Судьба Франціи и Наполеона совершенно стушевывалась въ ея глазахъ передъ ея личнымъ горемъ. Но, все-таки, она пожала плечами при одной мысли, что императоръ могъ потерпѣть пораженіе, и сказала:

— Вы говорите, наша армія теперь въ Лейпцигѣ; тамъ находятся, значитъ, Хоель и Гильдъ. Мы получили отъ нихъ письмо на прошедшей недѣлѣ. Они оба здоровы и невредимы, хотя три раза были въ огнѣ. Они близко видѣли императора и находятъ, что онъ очень постарѣлъ. Какъ жаль, что Роанъ не съ ними и не служитъ здравымъ, невредимымъ великому императору.

Она горько зарыдала, и вдова Гвенфернъ вторила ея рыданіямъ.

Наступила ночь, мрачная, бурная; вѣтеръ, утихшій днемъ, снова дико завывалъ, и на морѣ разразилась буря, какъ наканунѣ. Маленькая хижина матери Роана содрогалась отъ сильныхъ порывовъ вѣтра, а проливной дождь стучалъ въ окна. Марселла осталась ночевать у бѣдной старухи и послала домой вѣсточку, что она не вернется раньше утра.

Торфъ подъ очагомъ почти весь сгорѣлъ, и хижина освѣщалась только маленькой лампой, висѣвшей съ потолка. Обѣ женщины сидѣли, близко прижавшись другъ къ другу, и то молча плакали, то шепотомъ изливали свое горе, чувствуя, что весь міръ былъ противъ нихъ. Неожиданно среди завываній вѣтра и проливнаго дождя послышался стукъ въ окно.

Марселла вскочила. Стукъ повторился и на этотъ разъ въ дверь, которая была заперта.

— Откройте, — произнесъ голосъ, который болѣзненно откликнулся въ сердцахъ старухи и молодой дѣвушки.

Первая поднялась, блѣдная, какъ смерть, а Марселла подбѣжала къ двери и отворила ее.

Въ хижину быстро, безмолвно вошелъ человѣкъ. Обѣ женщины знали, кто онъ, прежде чѣмъ взглянули на него, прежде чѣмъ схватили его за руки. Сердце инстинктивно подсказало имъ, что это было существо, которое онѣ любили болѣе всего на свѣтѣ.

Не теряя головы, Марселла заперла дверь и опустила занавѣсъ на окнѣ, а Роанъ приблизился къ едва пылавшему подъ очагомъ огню. Въ лохмотьяхъ, полуобнаженный, весь мокрый и забрызганный грязью, съ растрепанными волосами, потухшимъ взглядомъ, съ блѣдными впавшими щеками, онъ дико озирался кругомъ.

— Хлѣба, — произнесъ онъ, наконецъ, глухо, вмѣсто всякаго привѣтствія.

Обѣ женщины, смотрѣвшія на него съ безмолвнымъ ужасомъ, вспомнили теперь, что онъ умиралъ съ голоду. Марселла быстро принесла пищи и поставила противъ него; онъ набросился на нее, какъ дикій звѣрь. Тутъ материнское сердце не выдержало; несчастная опустилась на колѣни подлѣ сына и, схвативъ его лѣвую руку, стала покрывать ее поцѣлуями.

— Дитя мое, дитя мое, — лепетала она, всхлипывая.

Но Роанъ не обращалъ на нее никакого вниманія; онъ думалъ только о пищѣ, видѣлъ только пищу, и лишь когда онъ выпилъ водки, которую принесла Марселла, онъ какъ бы впервые узналъ ее.

— Это ты, Марселла, — промолвилъ онъ глухимъ голосомъ.

Она ничего не отвѣчала, но глаза ея были полны слезъ.

— Я умиралъ съ голоду и пришелъ поѣсть, — продолжалъ Роанъ съ дикимъ хохотомъ: — жандармы теперь заняты другимъ и не придутъ, а если и придутъ, то я готовъ ихъ встрѣтить. Вы слышали о Пипріакѣ? Старый дуракъ получилъ свой расчетъ, вотъ и все. Ну, ужъ ночка!

Его голосъ звучалъ такъ странно, такъ безсознательно, что обѣ женщины невольно содрогались.

— А ты все попрежнему красавица, — произнесъ онъ снова, смотря на Марселлу. — Впрочемъ ты не голодаешь. Если бы не этотъ проклятый голодъ, то мнѣ жилось бы очень весело. Но теперь, посмотри, на мнѣ только кожа и кости. Если бы ты встрѣтила меня на чистомъ воздухѣ, то приняла бы за призрака. Я вижу, что и теперь я пугаю тебя, Марселла. Боже мой, ты меня боишься!

— Нѣтъ, Роанъ, я тебя не боюсь, — отвѣчала молодая дѣвушка, заливаясь слезами.

Онъ пристально посмотрѣлъ на нее и схватился рукой за свое сердце.

— Скажи, — промолвилъ онъ: — зачѣмъ ты такъ нехорошо смотришь на меня? Развѣ ты ненавидишь меня теперь?

— Нѣтъ, нѣтъ. Богъ съ тобой!

Она опустилась на колѣни рядомъ со старухой, и пока послѣдняя цѣловала его лѣвую руку, Марселла схватила правую и припала къ ней лбомъ. Онѣ обѣ плакали, а онъ сидѣлъ, какъ бы очарованный, не зная, былъ ли онъ на яву, или во снѣ. Неожиданно онъ вырвалъ свои руки и громко произнесъ:

— Вы съ ума сошли. Вы не знаете, до кого вы прикасаетесь, кого вы ласкаете? Я убійца. Люди и самъ Богъ противъ меня. Я убилъ Пипріака, стараго товарища моего отца. Ахъ, если бы вы видѣли его трупъ! Страшно вспомнить, какъ камень раздавилъ ему грудь. Я убилъ старика, а отецъ мой такъ любилъ его!

Онѣ рыдали сильнѣе прежняго и еще ближе прижимались къ нему; руки его были мокры отъ ихъ слезъ. Сердце отверженца смягчилось, и глаза его стали влажными. Онъ крѣпко обнялъ ихъ и промолвилъ:

— Мама! Марселла! Вы не боитесь меня, не питаете ко мнѣ ненависти?

Онѣ посмотрѣли на него, и глаза ихъ одинаково свѣтились любовью; онъ былъ для нихъ теперь еще дороже, благодаря его горю, даже его грѣхамъ. Онъ впился взглядомъ въ Марселлу, отъ которой не ожидалъ такой пламенной преданности. Въ головѣ его воскресло счастливое прошедшее и, закрывъ лицо руками, онъ зарыдалъ, какъ ребенокъ, но почти безъ слезъ, потому что голодъ осушилъ ихъ источникъ.

Но вдругъ онъ вскочилъ и сталъ со страхомъ прислушиваться. Не смотря на вѣтеръ и дождь, его чуткое ухо услыхало шаги подлѣ хижины.

Прежде, чѣмъ они успѣли произнести хоть одно слово, кто-то постучалъ въ дверь.

— Погасите огонь, — прошептала Марселла.

И Роанъ немедленно исполнилъ ея приказаніе.

Въ хижинѣ стало совершенно темно; онъ скрылся въ углу, а Марселла подошла къ двери.

— Кто тамъ? Откликнитесь! — произнесъ громкій голосъ извнѣ. — Не держите христіанской души цѣлую ночь на дождѣ.

— Вы не можете войти, — отвѣчала Марселла: — уже поздно, и мы лежимъ въ постелѣ.

— Я знаю по голосу, что это вы, Марселла Дерваль. Я пришелъ сюда именно, чтобы поговорить съ вами. Я имѣю сообщить вамъ кое-что. Отворите дверь. Это я — Мишель Гральонъ.

— Кто бы вы ни были, — отвѣчала Марселла: — уходите.

— Уйти! Нѣтъ, я не уйду, пока не увижу васъ, пока не поговорю съ вами. Отоприте дверь, или я сломаю ее.

И онъ сталъ изо всей силы бить кулаками по двери, которая была заперта на маленькую задвижку. Еще нѣсколько минутъ, и дверь съ шумомъ отворилась. Старуха Гвенфернъ вскрикнула отъ ужаса, а блѣдная, какъ смерть, Марселла оттолкнула ввалившагося въ хижину Мишеля Гральона.

— Зачѣмъ вы пришли сюда? — воскликнула она: — ни шагу далѣе. Если бы тутъ были мои братья, или даже дядя, то вы не посмѣли бы это сдѣлать. Ступайте вонъ, или я ударю васъ.

Юноша захохоталъ, и Марселла теперь только замѣтила, что онъ былъ пьянъ.

— Бей! — дерзко произнесъ онъ нетвердымъ голосомъ: — твоя ручка не ударитъ больно; впрочемъ, ты только капризничаешь, милашка. Наше дѣло покончено, твой дядя согласенъ, да и ты не станешь болѣе противиться теперь, потому что твоего труса доканали. Вѣдь Марселла Гральонъ лучше звучитъ, чѣмъ Марселла Дерваль.

Пошатываясь со стороны на сторону, онъ приблизился къ ней и обнялъ ее; она ударила его кулакомъ по лицу, но онъ только засмѣялся.

— Отпустите меня, ради Бога отпустите, — промолвила она, но не громко, боясь, чтобы ея крики не заставили Роана покинуть свое убѣжище.

Она напрягла всѣ свои силы и вырвалась на свободу, отталкивая отъ себя Мишеля Гральона, который очутился передъ старухой, которая стояла среди хижины, словно призракъ.

— А, это вы, — воскликнулъ онъ: — вы слыхали, что надѣлалъ вашъ негодяй? Онъ убилъ Пипріака, и когда его поймаютъ, то предадутъ страшной пыткѣ. Вотъ что значитъ рожать на свѣтъ трусовъ, старуха. Мнѣ жаль васъ, но вы во всемъ виноваты.

— Молчите, Мишель Гральонъ, — произнесла Марселла, дрожа отъ страха: — ради Бога молчите и уходите поскорѣе.

— Я пришелъ за тобой и не оставлю тебя подъ этимъ кровомъ, — закричалъ онъ во все горло и съ громкимъ хохотомъ снова обнялъ молодую дѣвушку: — ты скоро будешь Марселлой Гральонъ, и тебѣ не мѣсто въ домѣ шуана и труса. Не упрямься, а то я разсержусь, я, который такъ люблю тебя.

Онъ нагнулся къ ней и хотѣлъ ее поцѣловать, но въ эту минуту чья-то рука схватила его за горло и оттолкнула назадъ. Онъ съ изумленіемъ взглянулъ настоявшаго передъ нимъ человѣка, и сердце его дрогнуло.

— Помогите! Дезертиръ! Помогите! — заревѣлъ онъ, но Роанъ одной рукой стиснулъ ему горло, а другой замахнулся на него.

— Молчать, — произнесъ онъ тихо, но ясно, — ты теперь попался въ мои руки, Мишель Гральонъ. Если ты умѣешь молиться, то не теряй минуты: я тебя убью. Ты, негодяй, затравилъ меня, какъ собаку, ты заставилъ меня голодать, ты болѣе виноватъ передо мной, чѣмъ Пипріакъ, и теперь наступила твоя послѣдняя минута.

Мишель Гральонъ тщетно старался освободить себя изъ сильныхъ рукъ Роана, и дѣйствительно ему пришелъ бы конецъ, еслибъ обѣ женщины не стали умолять о пощадѣ. Ихъ просьбы заставили Роана прійти въ себя и сознать свое опасное положеніе. Онъ оттолкнулъ Гральона и быстро направился къ двери.

Очутившись на свободѣ и видя, что Роанъ намѣренъ искать спасенія въ бѣгствѣ, Мишель снова громко закричалъ:

— Помогите! Дезертиръ! Помогите!

Но эти слова замерли на его губахъ; въ ту же минуту Роанъ схватилъ его обѣими руками и бросилъ съ такой силой на полъ, что онъ потерялъ сознаніе. Взглянувъ еще разъ на мать и Марселлу, бѣдный отверженецъ выбѣжалъ въ дверь и исчезъ въ окружающемъ мракѣ.

XXXIX.
Мадонна Ненависти.

Осень 1813 года была мрачной, бурной годиной; на землѣ происходила чудовищная борьба между императорами и королями, между многочисленными враждебными арміями, а на небѣ боролись черныя тучи, наводняя дождемъ почву, пропитанную кровью. И на землѣ и на небѣ не было просвѣта.

Среди этой общей бури, и физической и политической, Наполеонъ быстро ретировался къ предѣламъ Франціи; передъ нимъ виднѣлись изумленныя, испуганныя лица его соотечественниковъ, за нимъ слышались гнѣвные крики враговъ; съ каждымъ шагомъ его положеніе становилось отчаяннѣе. А между тѣмъ, по свидѣтельству очевидцевъ, онъ былъ спокоенъ; его лицо было безчувственное, хладнокровное. Его не преслѣдовали призраки пятидесяти тысячъ французовъ, погибшихъ въ Лейпцигѣ, а если и преслѣдовали, то онъ отгонялъ ихъ отъ себя. Но зато его окружали, тревожили и тяготили призраки живыхъ голодныхъ, обезумѣвшихъ французовъ, призраки прежней его славы и могущества. Такимъ образомъ онъ достигъ Эрфурта, гдѣ еще недавно предсѣдательствовалъ на памятномъ конгрессѣ государей. Все теперь измѣнилось, и онъ самъ видѣлъ, что наступило начало конца, что кровавая волна, набѣжавшая на Европу, пошла на убыль, оставляя за собой массы труповъ и обломковъ престоловъ. Всѣ силы земныя мало-по-малу покидали его, и онъ, словно лютая смерть на бѣломъ конѣ шелъ на встрѣчу своего злого рока, а надъ нимъ витала, какъ всегда среди окружавшихъ его призраковъ, страшная тѣнь меча.

25 октября, по словамъ одного изъ современниковъ, онъ выѣхалъ изъ Эрфурта «въ такую же бурю физическую, какъ та, которая клокотала въ политическомъ мірѣ».

Мрачно, бурно было и въ отдаленной Бретани, на морскомъ берегу, въ окрестностяхъ уединеннаго Кромлэ. Свинцовыя тучи заволакивали небо, дождь лилъ ливмя, и соленыя морскія брызги заносились вѣтромъ на разстояніе многихъ милей отъ берега. Кромлэ дрожалъ на своихъ твердыхъ устояхъ, и подъ нимъ грохотала невидимая, подземная рѣка.

Однажды вечеромъ, въ темнотѣ, медленно пробиралась по равнинѣ, простирающейся къ сѣверу изъ Кромлэ, одинокая человѣческая фигура. Она направляла свои шаги къ селенію, которое еще отстояло на нѣсколько миль и скрывалось отъ глазъ облаками дождя и морской пѣны, которыя неистово кружилъ въ воздухѣ вѣтеръ, бушевавшій весь день, а теперь перешедшій въ ураганъ.

Это былъ старикъ; одежда на немъ была крестьянская, а за спиной виднѣлся мѣшокъ, какъ у нищихъ; онъ едва подвигался отъ вѣтра и непогоды, тяжело опираясь на дубовый посохъ.

При каждомъ его шагѣ буря усиливалась, и темнота становилась непроницаемѣе; онъ шелъ словно среди нависшихъ тучъ. По временамъ мимо него проносилась, какъ бы призракъ, устрашенная скотина, искавшая убѣжища, или передъ нимъ тускло свѣтились мокрые друидскіе камни. Наконецъ онъ остановился въ колебаніи; въ ушахъ у него раздавался словно отдаленный шумъ волнъ. Онъ посмотрѣлъ по сторонамъ и увидѣлъ въ двухъ шагахъ отъ себя, среди уединенной равнины, какое-то зданіе, мрачно выглядывавшее изъ туманной мглы. Съ радостью направлился онъ къ нему и черезъ минуту стоялъ передъ его дверью.

Зданіе было полуразрушенное; почернѣвшія отъ времени стѣны и часть крыши сохранились въ прежнемъ видѣ, но дверь и окна исчезли, быть можетъ, отъ насильственнаго прикосновенія человѣческихъ рукъ во время революціи. На переднемъ фасадѣ виднѣлась надпись: «Notre Dame de la Haine» (Мадонна Ненависти).

Странникъ вздрогнулъ, но потомъ съ странной улыбкой вошелъ въ часовню и, опустившись на каменную скамью у самой двери, сталъ осматривать ея внутренность. Дѣйствительно это была часовня, но заброшенная и никогда, повидимому, не посѣщаемая богомольцами. Такихъ часовенъ не мало въ Бретани и до сихъ поръ; онѣ служатъ живымъ доказательствомъ, до чего можетъ дойти религія въ минуты дикаго, безумнаго фанатизма. Въ сущности и эта часовня не была всѣми покинута, какъ казалось по внѣшнему ея виду; напротивъ, сюда являлись мужчины и женщины въ минуты отчаянія и тутъ выливали свою накипѣвшую злобой душу, осыпая проклятіями своихъ враговъ. Всѣ они молили Мадонну Ненависти отомстить за нихъ и послать смерть ненавистному существу «втеченіе года». Такъ видоизмѣнилась въ ихъ сердцѣ, переполненномъ мрачными человѣческими страстями, свѣтлая, вселюбящая христіанская вѣра, и эта Мадонна Ненависти была имъ дороже, милѣе Мадонны Любви!

Въ часовнѣ было темно, и чрезъ отверстіе въ крышѣ, а также сквозь окно безъ рамы, дождь безжалостно барабанилъ по изуродованной каменной статуѣ Мадонны; она стояла на своемъ пьедесталѣ въ томъ мѣстѣ, гдѣ нѣкогда возвышался престолъ, и была до того грубо сдѣлана, до того искалѣчена временемъ и человѣческой рукой, что едва походила на изображаемый ею священный предметъ. И, однако, она не потеряла своей таинственной силы, или, по крайней мѣрѣ, не изсякла вѣра въ ея таинственную силу; у ея подножія виднѣлась груда приношеній, состоявшихъ изъ четокъ, бусъ, бронзовыхъ и мѣдныхъ медальоновъ, даже лентъ и остатковъ человѣческой одежды. Одинъ изъ медальоновъ былъ совершенно новый, и горе тому человѣку, волоса котораго находились въ немъ, если Мадонна Ненависти вняла молитвѣ той, которая принесла его сюда.

Полъ часовни былъ вымощенъ, но немногіе изъ камней оставались на мѣстѣ. Всюду росла сорная трава, насыщенная дождемъ, а вокругъ статуи Мадонны бурьянъ достигъ такой высоты, что почти скрывалъ ее, хотя спереди сохранилась плита, на которой преклоняли колѣна странные поклонники этой чудовищной святыни.

Взглянувъ во внутренность часовни и тяжело вздохнувъ, старикъ вынулъ изъ своего мѣшка кусокъ хлѣба. Но не успѣлъ онъ утолить своего голода, какъ услышалъ вблизи словно человѣческій стонъ. Онъ вперилъ глаза въ окружавшую темноту и съ трудомъ разглядѣлъ фигуру, лежавшую на плитѣ передъ статуей Мадонны.

Это былъ человѣкъ, но по его неподвижной позѣ онъ казался или спящимъ, или въ обморокѣ; дождь безжалостно мочилъ его спину, а онъ лежалъ навзничь и тихо стоналъ, или бормоталъ что-то. Нельзя было представить себѣ болѣе несчастнаго существа: лохмотья едва покрывали его нагое тѣло; нечесанные волоса въ безпорядкѣ висѣли по его плечамъ.

Старикъ подошелъ къ нему и дотронулся до его плеча. Онъ вскочилъ, какъ ужаленный, и налитые кровью глаза его такъ дико, такъ безсознательно сверкали на блѣдномъ, испитомъ лицѣ, что старикъ невольно отшатнулся.

— Роанъ! — промолвилъ онъ шепотомъ. — Роанъ Гвенфернъ!

Руки несчастнаго, яростно поднятыя въ самозащиту, опустились въ безсильномъ отчаяніи. Лице его уже болѣе не выражало звѣрской злобы, но смотрѣло также безсознательно. Однако онъ промолвилъ:

— Учитель Арфоль!

Дѣйствительно это былъ странствующій учитель, мало измѣнившійся, хотя еще болѣе сѣдой и печальный. Онъ схватилъ обѣими руками правую руку Роана и нѣжно посмотрѣлъ на него. Прошло нѣсколько минутъ, и никто не промолвилъ ни слова. Наконецъ учитель Арфоль воскликнулъ:

— Ты живъ! Ты живъ! Всѣ говорили, что ты умеръ, но я не вѣрилъ и надѣялся. Слава Богу, ты живъ!

Однако едва ли можно было славить Бога за сохраненіе жизни въ такомъ видѣ. Лучше смерть, чѣмъ такое существованіе. На всѣхъ гонимыхъ существъ тяжело смотрѣть, но нѣтъ страшнѣе зрѣлища, какъ лице затравленнаго человѣка.

— Я шелъ въ Кромлэ и завернулъ сюда, чтобы укрыться отъ бури, — продолжалъ старикъ: — кто бы могъ подумать, что я увижу здѣсь тебя. Это дурное мѣсто, и приходящіе сюда — дурные люди. Что ты дѣлалъ тутъ, Роанъ? Ты молился Мадоннѣ Ненависти?

— Да, — отвѣчалъ Роанъ, поднимая глаза, дотолѣ устремленные на землю.

— Ты много выстрадалъ, и твои враги безжалостны. Да поможетъ тебѣ Богъ, мой бѣдный Роанъ.

— Я надѣюсь не на Бога, а на нее! — произнесъ юноша съ какой-то презрительной, безумной улыбкой. — Если она мнѣ не поможетъ, то значитъ никто надо мной не сжалится. Я часто здѣсь молюсь и призываю проклятія на голову Наполеона. О, Мадонна! — воскликнулъ онъ, простирая руки къ статуѣ: — Мадонна Ненависти! Услыши мой голосъ и изведи его въ теченіе года.

Онъ весь дрожалъ отъ дикой ярости, и еслибъ старикъ не схватилъ его за плечи, то онъ снова распростерся бы на каменной плитѣ.

— Сядемъ и поговоримъ, — сказалъ учитель: — у меня есть хлѣбъ и красное вино; поѣдимъ, выпьемъ и поговоримъ, какъ въ старину. Я принесъ новости.

Что-то въ тонѣ Арфоля подѣйствовало смягчающимъ образомъ на Роана, и онъ молча повиновался. Они сѣли на каменную скамейку у входа въ часовню. Мракъ былъ непроницаемѣе прежняго, и вѣтеръ дулъ, какъ никогда, но дождь миновалъ. Мало-по-малу несчастный юноша успокоился. Послѣ многихъ просьбъ старика онъ поѣлъ хлѣба и выпилъ вина. Щеки его покрылись румянцемъ и онъ сталъ тихимъ, послушнымъ, какъ дитя.

Постепенно учитель вывѣдалъ у него всѣ подробности его положенія. Проблуждавъ нѣсколько дней по уединенной равнинѣ, онъ снова вернулся въ пещеру св. Гильда и оттуда явился въ часовню, жаждая помолиться Мадоннѣ Ненависти.

— Если меня опять станутъ осаждать, — прибавилъ онъ: — то я уйду изъ пещеры такимъ путемъ, котораго никто не знаетъ. Вамъ извѣстна эта пещера, но я одинъ изслѣдовалъ всѣ ея закоулки. Когда я убилъ Пипріака, то мнѣ сдѣлалось невыносимо оставаться въ ней; его призракъ меня постоянно преслѣдовалъ, въ особенности ночью. Страшно убить человѣка, да еще друга своего отца. Наконецъ, въ одну бурную ночь я не могъ болѣе выносить зрѣлища этого преслѣдующаго меня призрака и, выбивъ кремнемъ огонь, зажегъ свой факелъ, держа который въ рукахъ я сталъ ходить взадъ и впередъ по пещерѣ. Тутъ впервые я замѣтилъ въ самомъ темномъ углу пещеры отверстіе, въ которое проникнуть можно только ползкомъ; я на четверенькахъ пролѣзъ въ него и очутился въ другой пещерѣ, почти столь же большой, какъ первая. Тогда я сказалъ себѣ: «Пусть они снова приходятъ; меня здѣсь никто не найдетъ». Но этого мало; я потомъ нашелъ, что утесы всѣ изрыты длинными проходами, ведущими въ нѣдра земли.

— То же самое существуетъ въ Лавеленѣ, — сказалъ учитель Арфоль, — тамъ также никто не изслѣдовалъ вполнѣ пещеръ, которыя, говорятъ, высѣчены въ утесахъ римлянами.

Роанъ ничего не отвѣчалъ, и на него какъ бы снова нашелъ столбнякъ. Наконецъ послѣ долгаго молчанія онъ посмотрѣлъ въ окно и спокойно сказалъ:

— Дождь прошелъ, и луна свѣтитъ.

Дѣйствительно дождь прекратился, и между черными тучами виднѣлась луна, но вѣтеръ свирѣпствовалъ болѣе прежняго, и буря не унималась.

— Что-жъ ты теперь будешь дѣлать? — спросилъ учитель Арфоль: — я не могу тебѣ ничѣмъ помочь. Я старъ и бѣденъ. У тебя нѣтъ другихъ друзей?

— Да одинъ, Янъ Горонъ. Если-бъ не онъ, я давно бы умеръ отъ голода.

— Да вознаградитъ его Господь.

— Три раза со времени смерти Пипріака, Янъ скрылъ запасъ пищи подъ Друидовымъ камнемъ, на полянѣ весенняго праздника; благодаря ему и моей матери, я этимъ путемъ получаю не только пищу, но смоляные факелы и масло для лампочки.

— Господь не оставилъ тебя до сего времени и подкрѣпилъ твои силы, — произнесъ учитель Арфоль, взявъ Роана за обѣ руки: — не унывай, есть надежда на лучшіе дни. Произошла большая битва, и Наполеонъ разбитъ.

При одномъ имени Наполеона глаза юноши снова дико засверкали, и онъ простеръ руки къ статуѣ Мадонны.

— Носятся слухи, — продолжалъ учитель, — что Наполеона взяли въ плѣнъ, а нѣкоторые увѣряютъ, что онъ наложилъ на себя руки, но во всякомъ случаѣ достовѣрно, что онъ разбитъ на-голову и ретируется къ предѣламъ Франціи. Наконецъ, весь свѣтъ возсталъ противъ него.

Спустя часъ они оба вышли изъ часовни.

— Я пойду въ домъ твоего дяди, — сказалъ Арфоль, — и увижу Марселлу, — передать ей что нибудь отъ тебя?

— Скажите ей, чтобы она ухаживала за моей матерью, — отвѣчалъ Роанъ дрожащимъ голосомъ: — у бѣдной старухи теперь никого не осталось, кромѣ нея.

Они поцѣловались, и старикъ тихо пошелъ по направленію къ Кромлэ. Роанъ стоялъ въ дверяхъ часовни, пока не скрылась вдали фигура учителя, а потомъ онъ также, но бѣгомъ, удалился изъ роковаго храма Мадонны Ненависти.

XL.
Призракъ славы.

На слѣдующій день рано утромъ вся семья Дерваль сидѣла за завтракомъ, когда въ старую кухню вошелъ учитель Арфоль и со словами: «Богъ въ помощь», занялъ мѣсто безъ всякаго приглашенія передъ огнемъ. Капралъ холодно кивнулъ головой, Аленъ и Яникъ улыбнулись, а обѣ женщины пробормотали обычное привѣтствіе, но вообще всѣ чувствовали себя неловко, и ясно было, что присутствіе Арфоля смущало семью. Дѣйствительно въ минуту его прихода капралъ читалъ одинъ изъ тѣхъ бюллетеней войны, которымъ Наполеонъ умѣлъ придавать такой фантастическій блескъ, но въ этомъ случаѣ сквозь шумиху громкихъ фразъ и лживаго хвастовства просвѣчивала горькая истина, что французская армія разбита и вынуждена, бросивъ всѣ мечты о завоеваніяхъ, отступить къ границамъ. Старый солдатъ былъ не дуракъ и въ глубинѣ сердца онъ глубоко сожалѣлъ о своемъ кумирѣ, но ему претило сознаться въ этомъ при несочувственныхъ слушателяхъ. Поэтому, увидавъ Арфоля, онъ замолчалъ и сталъ нетерпѣливо набивать трубку.

— Вы, я вижу, знаете новости, — сказалъ странствующій учитель послѣ продолжительнаго молчанія.

— Какія новости? — отвѣчалъ капралъ, смотря съ надменнымъ презрѣніемъ на непрошеннаго гостя.

— О большой битвѣ и отступленіи. Вѣдь императоръ ретируется къ французскимъ границамъ: такъ по крайней мѣрѣ всѣ говорятъ.

— Такъ говорятъ дураки! — воскликнулъ гнѣвно ветеранъ: — еслибъ вы были старымъ солдатомъ и знали императора, какъ я знаю его, то вы не стали бы повторять нелѣпыхъ толковъ объ отступленіи. Развѣ паукъ отступаетъ, разставляя свои сѣти и заманивая въ нихъ мухъ? Развѣ соколъ отступаетъ, улетая въ глубь неба для ловли воробьевъ? Когда Наполеонъ начинаетъ игру въ отступленье, то его враги должны держать ухо востро: онъ, неожиданно набросившись на нихъ въ минуту ликованія, разобьетъ ихъ на голову.

Понимая, въ чемъ дѣло, Арфоль не сталъ спорить, а только замѣтилъ:

— Подъ Лейпцигомъ было очень горячее дѣло; убито до пятидесяти тысячъ французовъ.

— Не знаю, — произнесъ капралъ, покуривая трубку и видимо раздраженный словами учителя: — да я этимъ и не интересуюсь. Вы человѣкъ ученый и знаете все, что касается книгъ, но вы ничего не смыслите насчетъ войны. Великому полководцу все равно, сколько убито у него солдатъ — пятьдесятъ или пятьдесятъ тысячъ человѣкъ, онъ можетъ потерять вдвое болѣе людей, чѣмъ непріятель, а все-таки одержитъ побѣду. Какая важность, что убито пятьдесятъ тысячъ человѣкъ! Императоръ знаетъ, что дѣлаетъ.

— Но я надѣюсь, что ваши племянники живы, — сказалъ Арфоль.

Капралъ бросилъ тревожный взглядъ на вдову, которая поблѣднѣла, услыхавъ замѣчаніе Арфоля, и съ улыбкой отвѣчалъ:

— Да, по послѣднимъ извѣстіямъ они были здравы и невредимы. Гильдъ пишетъ за обоихъ, и вы знаете, что онъ прекрасно знаетъ грамоту. Его не много поцарапало, и онъ попалъ въ лазаретъ, но это пустяки и скоро пройдетъ. Онъ писалъ очень весело и говоритъ, что у нихъ вдоволь денегъ, пищи и напитковъ. Вотъ какъ славно живется на войнѣ.

— А ваши племянники были въ большомъ сраженіи?

— Не знаю; мы съ тѣхъ поръ не получали писемъ, но я увѣренъ, что они были тамъ, куда ихъ призывали долгъ и воля императора.

— Такъ значитъ вы не знаете, живы ли они?

— Ихъ жизнь въ рукахъ Божьихъ, и Богъ ихъ сохранитъ, — произнесъ старый солдатъ, однако дрожащимъ голосомъ: — они исполняютъ свой долгъ, какъ храбрые солдаты, и Богъ ихъ не оставитъ. Конечно, мы вскорѣ получимъ извѣстія о нихъ.

Въ эту минуту тихо вошелъ въ открытую дверь скорѣе призракъ, чѣмъ живой человѣкъ; на немъ была сѣрая солдатская шинель, забрызганная грязью, одна изъ босыхъ его могъ была завернута въ окровавленную тряпку, на головѣ его виднѣлась повязка, а грязное, невыбритое лицо выражало мрачное уныніе. Онъ тяжело опирался на палку и глухимъ голосомъ произнесъ:

— Богъ въ помощь.

— Милости просимъ, добрый человѣкъ, — сказалъ капралъ, указывая на мѣсто передъ огнемъ, страннику, котораго онъ принялъ по его внѣшности за нищаго.

Но вошедшій не двинулся съ мѣста, а какъ-то странно, пристально смотрѣвъ на молодежь.

— Боже мой, это Гильдъ! — воскликнула вдова, вскакивая съ своего мѣста, и, бросившись къ сыну, стала осыпать его поцѣлуями.

Дѣйствительно это былъ Гильдъ Дерваль, но въ такомъ несчастномъ видѣ, что его никто не призналъ въ родной семьѣ.

— Боже мой, — произнесла снова среди обильныхъ слезъ бѣдная женщина, прежде чѣмъ другіе успѣли выразить свое удивленье или привѣтъ неожиданному посѣтителю: — онъ потерялъ руку.

Тогда только всѣ замѣтили, что лѣвый рукавъ у Гильда висѣлъ пустой. Онъ, однако, засмѣялся и кивнулъ головой дядѣ, который подошелъ къ нему, потрепалъ его по плечу и поцѣловалъ на обѣ щеки. Вслѣдъ за этимъ поспѣшили его обнять братья и Марселла.

Его посадили въ кресло, и, опустившись передъ нимъ на колѣни, плачущая мать начала мало-по-малу разспрашивать его о всемъ случившемся. Конечно, первымъ вопросомъ было:

— А гдѣ Хоель?

— Хоель здоровъ и кланяется вамъ всѣмъ, — сказалъ Гильдъ, совершенно новымъ для него покровительственнымъ тономъ: — онъ ни разу не былъ раненъ, а мнѣ, вы видите, какъ всегда, не везетъ. Ядро сразило меня, и доктора отпилили мнѣ руку, да и голову задѣло.

— А гдѣ вы получили ваши раны? — спросилъ учитель Арфоль.

— Подъ Дрезденомъ, на второй день битвы. Меня отправили въ Лейпцигскій лазаретъ, а когда я оправился, то мнѣ дали чистую отставку. До Нанта я добрался на казенный счетъ въ большой, веселой компаніи, а оттуда плетусь кое-какъ. Ну, вотъ я и вернулся домой. Все на свѣтѣ такъ: то чашка жизненныхъ вѣсовъ повышается, то понижается.

Между тѣмъ капралъ налилъ стаканъ водки и, подавая его Гильду, сказалъ:

— Выпей, мальчуганъ.

— За ваше здоровье, — произнесъ раненый солдатъ и, выпивъ залпомъ подку, продолжалъ тономъ стараго ветерана: — славный напитокъ; въ Германіи водка хуже. Да и нѣмецкимъ дѣвушкамъ далеко до нашихъ. Знаешь, Марселла, я никогда не видалъ за французской границей такой хорошенькой рожицы, какъ твоя. Притомъ нѣмки очень жадны и готовы ограбить бѣднаго солдата.

Марселла подбѣжала къ брату, нагнулась къ нему и что-то шепнула на ухо; онъ съ улыбкой кивнулъ головой и, разстегнувъ рубашку, показалъ ей висѣвшую у него на шеѣ на шнуркѣ медаль, которую она передъ его уходомъ въ армію опустила въ купель Крови Господней. Молодая дѣвушка поцѣловала раненнаго героя и подняла къ небу взоры, благодарные за спасеніе его отъ смерти.

Не желая быть лишнимъ въ минуту семейнаго свиданія, учитель Арфоль удалился, но передъ уходомъ поздравилъ Гильда съ его во всякомъ случаѣ счастливымъ возвращеніемъ домой. Не успѣлъ онъ исчезнуть за дверью, какъ на молодаго инвалида посыпались безконечные вопросы, на которые онъ отвѣчалъ фантастической, хвастливой болтовней, такъ какъ онъ принималъ на себя тонъ ветерана и даже выказывалъ пренебреженье къ старому дядѣ.

— А ты видѣлъ императора? — спросилъ старикъ.

— Еще бы. Я видѣлъ его въ послѣдній разъ въ Дрезденѣ. Дождь шелъ проливной, и онъ казался промокшей крысой въ своемъ сѣромъ сюртукѣ. Онъ сидѣлъ сгорбившись на лошади и походилъ скорѣе на старую торговку, возвращающуюся съ рынка, чѣмъ на главнокомандующаго. Быть можетъ, онъ великій полководецъ, я объ этомъ не спорю, — прибавилъ дерзкій новобранецъ: — но онъ не умѣетъ ѣздить верхомъ.

— Императоръ не умѣетъ ѣздить верхомъ! — воскликнулъ съ ужасомъ капралъ, въ глазахъ котораго всякое неодобрительное мнѣніе объ его кумирѣ казалось святотатствомъ.

— Да, онъ сидитъ на лошади, какъ мѣшокъ, и вообще у него невзрачная фигура; онъ мнѣ тогда показался не императоромъ, а нищимъ, укравшимъ лошадь и спасавшимся бѣгствомъ. Вотъ маршалъ Ней — дѣло другое: съ перваго взгляда видно, что это полководецъ.

— Маршалъ Ней… — произнесъ капралъ съ презрительной гримасой.

— Онъ одѣвается для сраженія, какъ на балъ, онъ напомаженъ и надушенъ, на рукахъ у него блестятъ кольца, а онъ самъ и его лошадь переливаютъ всѣми цвѣтами радуги.

— Кукла, — замѣтилъ дядя Евенъ съ пренебреженіемъ.

Быть можетъ, старый и молодой герои дошли бы до ссоры, но въ эту минуту вдова принесла чашку съ теплой водой и начала обмывать усталыя, раненныя ноги сына.

— «Завтра я велю побрить его и остричь ему волосы, — думала при этомъ добрая мать: — тогда мой ненаглядный станетъ попрежнему красавцемъ».

Не смотря на раны, Гильдъ, все-таки, вернулся домой и не могъ больше пойти на войну, а потому старуха была совершенно счастлива. Даже онъ самъ, не смотря на то, что жаловался на судьбу, былъ очень доволенъ возвращеніемъ домой.

XLI.
Остатки мертваго міра.

Роану Гвенферну нечего было безпокоиться насчетъ новыхъ поисковъ со стороны полиціи въ пещерѣ св. Тильда. Обыскавъ ее основательно и не найдя въ ней дезертира, жандармы были очень рады, что имъ представлялся предлогъ прекратить дальнѣйшую осаду; это не значило, чтобы они боялись преслѣдуемаго бѣглеца, или жалѣли его, но смерть Пипріака наполнила ихъ сердца суевѣрнымъ страхомъ.

Въ продолженіе нѣсколькихъ дней послѣ кровавой катастрофы, стоившей жизни Пипріаку, были приняты энергичныя мѣры къ разысканію его убійцы, и хотя нѣсколько разъ нападали на его слѣдъ, и онъ однажды собственноручно расправился съ Мишелемъ Гральономъ, но всѣ усилія поймать его остались безуспѣшными. Власти въ Сенъ-Гурло выходили изъ себя; назначена была новая награда за его поимку, и все-таки Роанъ оставался на свободѣ. Впрочемъ вскорѣ о немъ совершенно забыли въ общемъ переполохѣ, производимомъ извѣстіями съ театра войны.

Тщетно капралъ и его единомышленники громко доказывали, что звѣзда Наполеона не закатывалась, а напротивъ восходила, тщетно призракъ славы, умытый и чисто одѣтый, увѣрялъ всѣхъ, что, пока правой рукой у императора маршалъ Ней, все будетъ хорошо, тщетно получались ложные военные бюллетени, — общее мнѣніе склонялось къ тому, что дѣла шли очень дурно. Мало-по-малу роялисты въ Кромлэ начали подымать голову и съ улыбкой подмигивать другъ другу.

Однако Марселла все попрежнему возсылала къ небу свои дѣвственныя молитвы, прося Господа даровать побѣду императору и спасти любимаго ею человѣка. Она не понимала, что Наполеонъ былъ причиной всѣхъ несчастій Роана, и считала его для этого слишкомъ великимъ и добрымъ. Въ ея глазахъ онъ любилъ свой народъ, далъ крестъ дядѣ Евену и отличался нѣжнымъ сердцемъ, но онъ не могъ знать всего, что дѣлали злые люди его именемъ. Ахъ, еслибъ она могла только добраться до него, упасть передъ нимъ на колѣни и выпросить у него помилованье для Роана. Въ сущности юноша былъ кругомъ виноватъ, хотя, конечно, сопротивлялся императору въ безсознательномъ состояніи. И чѣмъ же все это кончилось? Гильдъ вернулся домой, покрытый славой и хотя раненный, но все-таки живой, а Роана попрежнему травили, какъ звѣря, и еще теперь на немъ тяготѣла отвѣтственность за убійство Пипріака.

Пока Марселла молилась и просила небо о заступничествѣ, Роанъ Гвенфернъ тревожно двигался, какъ призракъ, въ мрачныхъ нѣдрахъ земли. Съ факеломъ въ рукахъ, онъ день и ночь бродилъ неустанно по безконечнымъ подземнымъ проходамъ, не зная въ сущности, на яву ли онъ, или во снѣ. Все вокругъ казалось ему неестественнымъ, фантастичнымъ. Ему грезились видѣнія, въ ушахъ у него раздавались голоса, холодныя руки какъ бы прикасались къ нему, и всегда, вездѣ передъ нимъ возставалъ образъ убитаго Пипріака.

Однако же это была трезвая дѣйствительность. Открытье таинственнаго выхода изъ пещеры св. Гильда повело къ цѣлому ряду еще болѣе замѣчательныхъ открытій. Онъ нисколько не преувеличивалъ, сказавъ Арфолю, что внутренность утесовъ представляла подземный улей.

Въ отчаяніи и, чтобъ не сойти совершенно съ ума, онъ продолжалъ свои одинокіе поиски. Изъ случайно найденной имъ большой внутренней пещеры шли во всѣ стороны узкіе проходы; одни изъ нихъ были такъ низки, что въ нихъ не могло проникнуть человѣческое тѣло, а другіе представляли высокіе корридоры со сводами, которые тянулись на большее, или меньшее пространство, а потомъ оканчивались стѣной. Послѣ тщательнаго изслѣдованія онъ, однако, убѣдился, что идетъ изъ нихъ чрезвычайно длинный и постепенно возвышающійся корридоръ и приводитъ въ концѣ концовъ къ небольшой пещерѣ, освѣщенной узенькой разсѣлиной въ утесѣ. Изъ этой разсѣлины, составлявшей какъ бы окно въ центрѣ самой недоступной, перпендикулярной скалы на берегу, онъ могъ видѣть море на многія мили, мелькавшія на его поверхности суда и даже нижнюю часть Кромлэ. Подъ нимъ не было берега, а морскія волны разбивались о подножье скалы и то заливали, то осушали подводныя пещеры, куда никогда не проникали суевѣрные рыбаки. Со страннымъ чувствомъ довольства, онъ открылъ это новое убѣжище, окно котораго казалось съ моря только пятномъ на мрачной скалѣ. Тутъ онъ расположилъ свою главную квартиру и могъ спокойно, безопасно наслаждаться лицезрѣніемъ солнца и луны; тутъ никто не могъ его найти, какъ орла въ его воздушномъ гнѣздѣ.

Спустя нѣсколько дней оказалось, что его новое убѣжище имѣло сообщеніе съ моремъ, посредствомъ отвѣснаго прохода, и, опустившись по нему съ немалой опасностью, онъ неожиданно очутился на выдающемся карнизѣ въ самой срединѣ большой подводной пещеры. Большіе красные устои, покрытые мхомъ и разноцвѣтными морскими растеніями, поддерживали простиравшійся сверху сводъ, съ котораго постоянно падали крупныя капли на хрустальную, зеленоватаго цвѣта поверхность воды, наполнявшей нижнюю часть пещеры. Изъ отдаленнаго ея отверстія, выходившаго въ море, проникалъ словно изъ глубины воды фантастическій свѣтъ, благодаря которому ясно виднѣлось на громадной глубинѣ песчаное дно, съ его причудливой растительностью и странными живыми существами.

Обдумавъ положеніе этой пещеры, то залитой совершенно водой, то представляющей легкій доступъ изъ отверстія, обращеннаго къ морю, Роанъ понялъ, гдѣ онъ находился. Это была «Адская пасть», какъ называли рыбаки полускрытое отверстіе въ большую подводную пещеру у подножья утесовъ, гдѣ постоянно происходилъ шумный водоворотъ, и откуда по временамъ, какъ бы изъ недръ земли, выбрасывалось съ ужаснымъ шумомъ громадное количество неизвѣстно откуда бравшейся воды. Часто Роанъ останавливался въ лодкѣ передъ этимъ роковымъ мѣстомъ, и товарищи разсказывали ему легенды о тѣхъ смѣльчакахъ, которые рѣшались проникнуть въ «Адскую пасть» и уже никогда оттуда не возвращались.

На впечатлительную натуру открытіе какой либо тайны природы производитъ потрясающее впечатлѣніе. Роану Гвенферну, котораго такъ долго преслѣдовали всѣ силы земныя, казалось, что природа, въ порывѣ любви и сожалѣнія, открыла ему свои объятья, осѣнила его сердце безмятежнымъ покоемъ и представила его очарованнымъ глазамъ въ чудесномъ видѣніи зрѣлище ея душевнаго мира. Онъ чувствовалъ себя счастливымъ и нравственно окрѣпшимъ. На верху, изъ окна воздушной пещеры, онъ могъ безбоязненно любоваться солнцемъ, а здѣсь внизу былъ въ состояніи на свободѣ лицезрѣть всѣ чудеса подводнаго царства.

Однако ему предстояло сдѣлать еще болѣе удивительное открытіе. Онъ нашелъ ключъ къ великой тайнѣ природы, и этотъ ключъ отворялъ много дверей.

Вокругъ подводной пещеры шелъ узкій, скользкій карнизъ, но онъ былъ вполнѣ доступенъ босымъ ногамъ Роана. Пробираясь по нему и осторожно придерживаясь руками о красные устои, онъ сдѣлалъ около тридцати ярдовъ и, очутившись въ крайнемъ углѣ пещеры, соскочилъ на выступавшій изъ воды валунъ. Тутъ онъ съ изумленіемъ увидалъ передъ собой полукруглое отверстіе, которое, по всей вѣроятности, вело въ самое сердце утесовъ. Въ немъ было очень темно, и потому, сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, онъ вернулся назадъ.

Но его любопытство было сильно возбуждено; онъ поспѣшилъ въ свое воздушное убѣжище, взялъ тамъ маленькій фонарь, принесенный ему Яномъ Гарономъ, зажегъ его и снова направился въ вновь открытый подземный проходъ, который онъ рѣшился изслѣдовать до крайняго его предѣла.

О ширинѣ и вышинѣ этого прохода можно было судить потому, что руки, протянутыя въ обѣ стороны, касались противоположныхъ стѣнъ, а поднявъ руку кверху и вставъ на цыпочки, легко было достигнуть до потолка. Онъ казался выложеннымъ изъ камня и по своимъ симетрическимъ очертаніямъ обнаруживалъ работу человѣческихъ рукъ. Нигдѣ не было видно слѣдовъ растительности, и поверхность стѣнъ была гладкая, сырая, но воздухъ, хотя холодный, какъ въ склепѣ, не отличался міазмами.

Пройдя около ста шаговъ, Роанъ остановился передъ рядомъ гранитныхъ ступеней. Сердце его дрогнуло; теперь было очевидно, что этотъ подземный проходъ былъ плодомъ человѣческаго труда. Какъ ни простъ былъ этотъ фактъ, но онъ возбудилъ въ сердцѣ Роана какой-то таинственный страхъ, и онъ едва не вернулся назадъ. Однако же, оправившись отъ своего волненія, онъ поднялся по ступенямъ, которыя привели его въ новый такой же корридоръ. Въ концѣ его, на разстояніи ста шаговъ, снова возвышалась лѣстница, а за ней наверху тянулся третій корридоръ, оканчивавшійся громадной залой, покрытой сводами, въ сравненіи съ которой блѣднѣли всѣ найденныя имъ пещеры. Стѣны этихъ катакомбъ были изъ краснаго гранита, а простиравшійся надъ ними сводъ казался куполомъ собора. Полъ былъ черный и каменный, гладкій какъ ледъ, но мѣстами покрытый скользкимъ мхомъ; всюду царилъ мракъ, и слышался какъ бы отдаленный шумъ моря.

Роанъ остановился въ страхѣ, словно ожидая, что какіе нибудь грозные призраки изгонятъ его, какъ непрошеннаго гостя, изъ этого таинственнаго подземелья. Куда онъ попалъ? Голова его кружилась — и онъ едва не упалъ. Но, собравшись съ силами, онъ продолжалъ идти далѣе. При каждомъ его шагѣ шумъ усиливался, и море какъ бы клокотало подъ его ногами. Онъ отскочилъ и только во время, потому что стоялъ на краю канала, по которому быстро текла вода. Осмотрѣвшись, онъ увидалъ, что каналъ съ водой занималъ всю внутренность катакомбъ, а полъ, на которомъ онъ стоялъ, былъ только искусственимъ навѣсомъ надъ нимъ.

Приподнявъ свой фонарь, онъ неожиданно вздрогнулъ. Неподалеку отъ него, на самомъ краю канала, стояла другая фигура. Онъ былъ суевѣренъ по природѣ, а его умъ былъ въ значительной мѣрѣ отуманенъ перенесенными имъ долговременными лишеніями. Фонарь едва не выпалъ изъ его рукъ, а между тѣмъ таинственная фигура не двигалась съ мѣста.

XLII.
Римскій водопроводъ.

Приблизясь къ таинственной фигурѣ, казавшейся человѣческимъ существомъ, или призракомъ, Роанъ удостовѣрился, что это была гигантская статуя изъ чернаго мрамора; она возвышалась на пьедесталѣ у самаго края канала. Эта хотя безжизненная, но ужасная на видъ, статуя находилась тутъ въ продолженіе долгихъ вѣковъ, и постоянно падавшія на нее сверху капли источили ея каменную массу, и часть какъ лица, такъ и туловища исчезли. Снизу она была совершенно покрыта зеленой растительностью, выходившей прямо изъ воды. По своимъ размѣрамъ она была колоссальна, и, стоя рядомъ съ ней, Роанъ казался пигмеемъ.

Мало-по-малу Роанъ разобралъ, что статуя представляла римскаго императора въ тогѣ, съ обнаженной головой, но увѣнчанной лавровымъ вѣнцемъ. Хотя лице было все изуродовано временемъ, но очертаніе головы и шеи сохранились и напоминали бычачій бюстъ римскихъ императоровъ, изображенныхъ на древнихъ медаляхъ, воспроизведеніе которыхъ Роанъ видалъ въ полученномъ отъ учителя Арфоля французскомъ переводѣ Тацита. Въ одну минуту онъ понялъ, въ чемъ дѣло, и въ головѣ его воскресли народныя преданія о римскомъ городѣ, затопленномъ подъ Кромлэ. Онъ вспомнилъ ту странную картину этого города, которую рисовалъ Арфоль, изображавшій въ яркихъ краскахъ мраморные дома, храмы, сіяющіе золотомъ, театры, купальни, статуи боговъ. Значитъ все это было справедливо, значитъ древній городъ былъ подъ его рукой, и онъ теперь видѣлъ только первые слѣды мертваго міра.

Но откуда шла и куда направлялась вода, таинственно протекавшая по подземелью? Задавая себѣ эти вопросы, онъ увидалъ неожиданно у самаго подножія статуи широкую лѣстницу, которая вела внизъ; ступени ея были покрыты скользкимъ зеленымъ иломъ, но съ извѣстной осторожностью можно было спуститься по нимъ. Онъ тихо, медленно, шагъ за шагомъ, сошелъ внизъ и убѣдился, что лѣстница вела прямо въ воду, которая быстро бѣжала, какъ горный потокъ. Хотя на взглядъ она была черная, какъ уголь, но когда онъ нагнулся, черпнулъ ее рукой и поднесъ къ губамъ, то она оказалась чистой, свѣжей и на вкусъ дождевой.

Тутъ онъ впервые вспомнилъ о подземной рѣкѣ, о которой столько говорили мѣстныя легенды, увѣрявшія, что Кромлэ стоялъ надъ ней. Онъ вспомнилъ всѣ таинственные, глухіе звуки, доходившіе до его ушей во время лѣтнихъ грозъ, и какъ часто, припавъ ухомъ къ землѣ, онъ прислушивался къ шуму подземной рѣки. Мрачная вода, которая теперь протекала передъ нимъ, была, конечно, или этой самой рѣкой, или ея притокомъ и еслибъ онъ поплылъ по каналу, то, быть можетъ, очутился бы среди развалинъ мертваго города. Неужели всѣ народныя легенды, всѣ грезы юности были трезвой дѣйствительностью?

Возвратясь въ свое воздушное жилище на высотѣ утесовъ, Роанъ долго обдумывалъ открытую имъ диковину. Онъ походилъ теперь на человѣка, который опустился въ могилу, бесѣдовалъ съ мертвецами и принесъ съ собою тайны мрачнаго царства. Открытіе громаднаго римскаго сооруженія съ его таинственными, соединявшимися съ моремъ проходами поражало его своей неожиданностью, своимъ величіемъ. Черная статуя, стоявшая въ подземельѣ, словно живое существо, служила эмблемой исчезнувшаго міра и не выходила изъ головы Роана. Тотъ, кого она изображала, жилъ и царствовалъ, какъ теперь жилъ и царствовалъ Наполеонъ; онъ такъ же, быть можетъ, въ пурпурѣ и лаврахъ, велъ кровавыя войны. По мановенію его руки одерживались побѣды, завоевывались страны, строились города съ драгоцѣнными храмами, съ колоссальными амфитеатрами, и при его жизни ему поклонялись, какъ богу. Его статуя была воздвигнута рабами, и такія статуи возвышались вездѣ на улицахъ и на рынкахъ, а, падая ницъ передъ ними, народъ восклицалъ: «Цезарь, умирающіе тебя привѣтствуютъ!». И его статуя продолжала караулить остатки мертваго міра въ нѣдрахъ земли, но объ его существованіи, объ его имени не осталось никакихъ слѣдовъ.

Въ продолженіе двухъ дней сдѣланное имъ открытіе такъ тяготило его умъ, что онъ не рѣшался снова посѣтить таинственныхъ катакомбъ. Онъ неподвижно сидѣлъ у своего окна, выходившаго на море, и смотрѣлъ на цѣнившіяся волны, прислушиваясь къ свисту вѣтра и къ тяжело падавшимъ каплямъ дождя, который въ послѣднее время шелъ непрерывно.

На третье утро буря утихла, хотя дождь продолжался, но море было гладко, какъ зеркало. Рыбачьи лодки мирно сновали между окружавшими берегъ, рифами и среди нихъ виднѣлись узкіе плоты, сбитые изъ старыхъ досокъ и боченковъ, на которыхъ жители Кромлэ собирали водоросли для топки и удобренія земли. Этотъ сборъ водорослей на берегахъ Бретани происходитъ два раза въ годъ, и Роанъ невольно вспоминалъ, какъ часто онъ сооружалъ подобный плотъ и плавалъ на немъ вдоль утесовъ.

Часы шли за часами, и бѣдный отверженецъ смотрѣлъ издали на своихъ товарищей. Къ полдню на небѣ стали надвигаться черныя тучи, и густая мгла, поднявшись съ моря, скрыла передъ глазами Роана разстилавшуюся передъ нимъ картину. Въ воздухѣ стало душно, какъ передъ наступленіемъ грозы. Не видя передъ собой ничего, Роанъ рѣшился вторично посѣтить открытый имъ подземный міръ. Теперь онъ уже пересталъ вѣрить въ его дѣйствительность, и таинственныя катакомбы казались ему грезой, сновидѣніемъ.

Взявъ фонарь, онъ поспѣшно опустился прежде въ подводную пещеру, а потомъ въ открывшійся изъ нея подземный проходъ, но, сдѣлавъ по нему нѣсколько шаговъ, онъ остановился и сталъ въ испугѣ прислушиваться. Вдали шумѣла и клокотала вода, и въ роковомъ голосѣ разъяренной стихіи слышались какъ бы жалобные стоны. Черезъ минуту онъ продолжалъ свой путь, и чѣмъ далѣе онъ шелъ, тѣмъ болѣе увеличивался шумъ, превратившійся въ оглушительный грохотъ, а когда онъ очутился въ катакомбахъ, то ему показалось, что онъ въ аду: такъ оглушителенъ былъ раздававшійся вокругъ него громъ.

О причинѣ происходившаго подземнаго переворота не могло быть сомнѣнія. Потокъ, пробѣгавшій въ каменномъ ложѣ, бурно волновался, какъ бы желая уничтожить сковывавшія его преграды. Роанъ приблизился къ мраморной статуѣ; она стояла на своемъ мѣстѣ, колосальная, роковая, но теперь она дрожала съ головы до ногъ, словно живое существо, и вмѣстѣ съ нею содрогались возвышавшіеся вокругъ своды, какъ бы отъ неожиданнаго землетрясенія. При мерцаніи лампы, было ясно видно, что вода быстро подымалась, и уже теперь оставались незалитыми только немногія верхнія ступени лѣстницы. Неизвѣстно — какъ, но потокъ съ чудовищной силой прибывалъ ежеминутно, и оставаться тамъ значило подвергать себя неизбѣжной смерти.

Роанъ бросился бѣжать, преслѣдуемый бѣшенымъ ревомъ потока, который, ему казалось, гнался по его пятамъ, и не успѣлъ онъ выскочить на карнизъ подводной пещеры и оттуда достигнуть отверстія, чрезъ которое онъ добирался до своего воздушнаго жилища, какъ раздался страшный ударъ, словно лопнули окрестные утесы. Въ ту же минуту изъ входа въ мертвый міръ, откуда онъ только что спасся, показались облака пара, а затѣмъ подземная рѣка, вырвавшись на свободу, клокоча и пѣнясь, соединилась передъ его глазами съ безконечнымъ моремъ. Всегда мирная, неподвижная, мертвая поверхность подводной пещеры теперь представляла бѣшено кипѣвшій котелъ.

XLIII.
Ночь покойниковъ.

Былъ канунъ дня Всѣхъ Святыхъ въ 1813 году.

Въ то время, какъ Роанъ Гвенфернъ находился подъ мрачными сводами римскаго водопровода, въ самомъ сердцѣ Кромлэйскихъ утесовъ, колокола въ деревенской церкви громко гудѣли, и толпы стекались со всѣхъ сторонъ на ночную службу, которая должна была продолжаться до разсвѣта. Было очень темно, дождь лилъ, какъ изъ ведра, и море было скрыто густой пеленой тумана. Повсюду на узкихъ улицахъ свѣтились громадныя лужи, образованныя постоянными дождями, и падающія въ нихъ крупныя капли теперь шедшаго ливня произодили глухой, унылый плескъ. Но подъ землей слышались другіе, болѣе громкіе звуки; оттуда доносился страшный, отдаленный гулъ словно клокотавшаго моря.

Двери у всѣхъ домовъ въ селеніи были широко растворены, а въ самыхъ жилищахъ виднѣлись чисто накрытые столы съ готовымъ ужиномъ; вокругъ стояли пустые стулья, а надъ очагомъ горѣли огни, которые не должны были потухнуть ранѣе утра. Это была ночь покойниковъ, и по мѣстнымъ повѣріямъ послѣ заупокойной службы въ церкви, когда всѣ обыватели ложились спать, души покойниковъ являлись въ свои старыя жилища и садились за приготовленную имъ трапезу, а живые ихъ родственники, слыша стоны покойниковъ, колѣнопреклоненно молили небо, чтобъ, за исключеніемъ этой одной ночи, покойники спали мирнымъ сномъ въ своихъ могилахъ.

Души покойниковъ не только являлись съ маленькаго кладбища, вокругъ церкви, но изъ отдаленныхъ городовъ и съ безпредѣльнаго океана. Странныя фосфорическія свѣтлыя точки уже появлялись и исчезали на поверхности моря. Высоко въ воздухѣ слышались невѣдомые голоса. Отовсюду съ суши и воды, изъ всѣхъ мѣстъ, гдѣ они спали мирнымъ сномъ, мертвецы возвращались въ любимыя ими при жизни жилища.

Въ часъ ночи должно было наступить полнолунье, и съ нимъ совпадала высшая точка прилива. Но небо было покрыто тучами, и дождь шелъ проливной среди мрака, нарушаемаго лишь свѣтомъ въ окнахъ жилищъ и въ церкви, гдѣ отецъ Роланъ совершалъ ночную службу. Въ то самое время, какъ живые возносили молитвы къ Богу, а души умершихъ носились въ воздухѣ, Марселла Дерваль, оставивъ мать въ церкви, вернулась домой. Она нашла въ чисто прибранной кухнѣ накрытый столъ, большой огонь подъ очагомъ и передъ нимъ Дрезденскаго героя, сидѣвшаго на стулѣ.

— Это ты, Марселла, — сказалъ онъ, лѣниво вынимая изъ рта большую деревянную трубку, привезенную изъ Германіи: — старикъ безпокоился о тебѣ и пошелъ на улицу искать тебя. Гдѣ мать и братья?

— Они въ церкви и не вернутся до полуночи.

— А ты зачѣмъ пришла?

— Я устала и лягу спать.

— Ужинъ готовъ; сядь за столъ и поѣшь.

Марселла молча покачала головой. Она была очень блѣдна, и все въ ней обнаруживало сильное физическое, или нравственное утомленіе.

— Прощай, — сказала она, цѣлуя Гильда, зажгла лампу и тихо, медленно направилась въ свою комнатку.

Въ продолженіе всего дня она постоянно думала о Роанѣ, и съ наступленіемъ ночи эти мысли приняли мрачный характеръ. Это была ночь покойниковъ, и хотя она была слишкомъ молода, чтобъ горевать о многихъ умершихъ, кромѣ двухъ братьевъ, убитыхъ на полѣ брани, сердце ея оплакивало если не умершаго, то исчезнувшаго человѣка. Роанъ Гвенфернъ былъ для нея все равно, что покойникъ, онъ погибъ для нея и для всего свѣта; онъ покоился гдѣ-то въ мрачной неизвѣстности также безнадежно, какъ въ могилѣ. Пока всѣ вокругъ нея молились за души умершихъ людей, она молила небо спасти душу этого живого покойника. Умершіе по крайней мѣрѣ спали мирнымъ сномъ, а онъ не зналъ покоя. Поэтому ея горе было страшнѣе печали всѣхъ, окружавшихъ ее.

Теперь, удалившись въ свою комнатку, она на свободѣ отдалась терзавшему ее отчаянію. Послѣ полуночи, когда вся семья уляжется спать, души покойниковъ придутъ на приготовленную имъ трапезу. Боже мой, еслибъ Роанъ могъ только явиться также на эту трапезу и хоть однажды насытить свой голодъ!

Оставшись въ кухнѣ, Гильдъ продолжалъ курить и по временамъ громко выражалъ свое нетерпѣнье, что остальные члены семьи не возвращались домой. Дождь продолжалъ идти ливнемъ, и по обѣимъ сторонамъ узенькой улицы селенья, шумно протекали маленькіе ручейки. Раза два молодой инвалидъ вставалъ, подходилъ къ двери и выглядывалъ въ темноту. Чѣмъ болѣе время приближалось къ полуночи, тѣмъ онъ обнаруживалъ большую тревогу. Уже не далеко была та минута, когда покойники станутъ посѣщать жилища своихъ родственниковъ, и окружавшее мрачное безмолвіе принимало могильный характеръ. Не смотря на свою храбрость и славу героя, онъ ощущалъ страхъ и горько сожалѣлъ, что дозволилъ Марселлѣ пойти спать.

— Куда дѣлся дядя, чортъ возьми? — бормоталъ онъ себѣ подъ носъ.

Наконецъ дверь отворилась, и капралъ вошелъ въ кухню, въ своей солдатской шинели и надѣтой по манерѣ императора треуголкѣ, съ которыхъ дождь сочился крупными каплями.

— Вотъ проклятая ночь! — воскликнулъ онъ: — что еще они не вернулись?

— Дома только Марселла, — отвѣчалъ Гиёльдъ, нахмуривъ брови: — остальные еще въ церкви, хотя уже давно пора всѣмъ христіанамъ ложиться спать.

Старый солдатъ прошелъ ковыляя до очага и, остановившись передъ нимъ, сталъ просушивать свою одежду, изъ которой паръ валилъ столбомъ.

— Я прошелъ всю улицу, — произнесъ онъ: — но, не видя ихъ, направился на берегъ. Приливъ достигаетъ до начала улицы, а онъ еще не дошелъ до своей высшей точки; тамъ всѣ очень боятся и не хотятъ спать всю ночь, хотя море гладко, какъ зеркало.

Въ эту минуту весь домъ зашатался, словно отъ порыва вѣтра.

— Это что такое? — воскликнулъ Гильдъ, вскакивая съ мѣста и крестясь.

— Должно быть, вѣтеръ поднялся, — отвѣчалъ капралъ, но, подойдя къ двери и увидавъ, что извнѣ царила прежняяя невозмутимая тишина, онъ прибавилъ: — странно; я уже ранѣе слышалъ два раза такіе удары, словно земля разверзается подъ ногами.

— Дядя? промолвилъ Гильдъ.

— Что?

— Это души покойниковъ шумятъ.

Старый капралъ ничего не отвѣчалъ и, набожно преклонивъ голову, устремилъ свои взоры на огонь. Прошло нѣсколько минутъ, и снова домъ затрясся. На этотъ разъ не было уже ничего похожаго на дуновенье вѣтра, и какъ дядя, такъ и племянникъ ощутили то странное, близкое къ морской болѣзни чувство, которое возбуждаетъ въ людяхъ землетрясенье. Оно продолжалось одну секунду, но они оба посмотрѣли другъ на друга съ неописаннымъ ужасомъ.

— Страшно! — произнесъ капралъ; — отчего старуха не возвращается? Я пойду снова за ней.

Не успѣлъ онъ произнести этихъ словъ, какъ на старинныхъ голландскихъ часахъ пробило полночь, и кукушка, выскочивъ изъ своей маленькой дверки, уныло прокричала двѣнадцать разъ.

Старикъ вздрогнулъ, и прежде чѣмъ Гильдъ успѣлъ его остановить, онъ вышелъ на улицу. Въ продолженіе нѣсколькихъ минутъ слышался извнѣ стукъ его деревянной ноги, а затѣмъ наступила прежняя унылая тишина.

Положеніе, въ которомъ теперь очутился Гильдъ, было самое неподходящее къ его характеру. Онъ отличался грубой храбростью и въ обществѣ другихъ людей мужественно встрѣтилъ бы пришельца съ того свѣта, но его хотя и краткое знакомство съ войной такъ растроило его нервы, что ему страшно было оставаться одному въ эту ночь покойниковъ, особенно съ тѣхъ поръ, какъ стали еще раздаваться таинственные подземные удары.

Онъ выглянулъ въ дверь; среди кромѣшнаго мрака виднѣлись освѣщенныя окна сосѣднихъ жилищъ, двери которыхъ были широко раскрыты, но нигдѣ нельзя было замѣтить слѣда живыхъ существъ, а напротивъ въ воздухѣ, ему казалось, невольно парили сверхъестественные призраки.

— Марселла, Марселла! — воскликнулъ онъ, вздрагивая всѣмъ тѣломъ и приближаясь къ деревянной лѣстницѣ, которая вела на верхъ.

Отвѣта не было.

— Марселла, ты спишь? — повторилъ Гильдъ.

На этотъ разъ дверь на верху пріотворилась, и послышался голосъ молодой дѣвушки:

— Это вы, дядя?

— Нѣтъ, это я, Гильдъ. Ты въ постелѣ?

— Да, я уже засыпала. Что тебѣ надо?

— Ничего, — отвѣчалъ Гильдъ, не желая сознаться, что ему страшно сидѣть одному въ кухнѣ. — Мама еще не вернулась, и дядя пошелъ къ ней навстрѣчу; дождь льетъ, какъ изъ ведра.

— Она сказала, что не вернется ранѣе полуночи, и съ нею къ тому же мальчики. Доброй ночи, Гильдъ.

— Доброй ночи, --промолвилъ дрезденскій герой, — но, Марселла, не запирай двери. Мнѣ, можетъ быть понадобится, тебя позвать.

— Хорошо.

Гильдъ вернулся къ очагу, но въ эту минуту снова хижина затряслась на своемъ основаніи.

— Марселла! — воскликнулъ онъ вторично, приближаясь къ лѣстницѣ.

— Что?

— Ты слышала?

— Да, это шумъ вѣтра.

— Это не вѣтеръ, а дьяволъ, — пробормоталъ про себя Гильдъ и, внутренно проклиная Марселлу за ея хладнокровіе, онъ снова пошелъ къ двери.

Мракъ и тишина были прежніе; не было чувствительно ни малѣйшаго дуновенія вѣтра, а вдали слышался плескъ моря. Но неожиданно онъ услыхалъ нѣчто, отъ чего застыла кровь въ его жилахъ. Въ той сторонѣ, гдѣ была церковь, раздался странный грохотъ, словно тамъ находилось море и словно оно бушевало передъ бурей. Прежде чѣмъ онъ могъ сообразить, въ чемъ дѣло, послышались громкіе человѣческіе крики и набатный звонъ колокола. Въ то же время мимо него стали пробѣгать со стороны моря испуганные люди, которые ничего не отвѣчали на его вопросы.

Очевидно, случилось нѣчто необычайное, но невозможно было догадаться, откуда и какая грозила бѣда несчастному селенію. Наконецъ Гильду удалось остановить одного изъ бѣжавшихъ, но тотъ лишь крикнулъ:

— Бѣгите, спасайтесь въ горы.

Всего невыносимѣе въ подобныя критическія минуты неизвѣстность, а потому Гильдъ, не размышляя, послѣдовалъ за бѣжавшими.

Дождъ шелъ уже нѣсколько недѣль непрерывно, и долины внутри страны находились на половину подъ водой, но въ эту ночь лило такъ сильно, какъ бы разверзлись хляби небесныя. Не было поэтому удивительно, что земля тряслась, и подземная рѣка клокотала. Наконецъ, словно по тайному соглашенію, всѣ стихіи стали дѣйствовать заодно и предвѣщали общій катаклизмъ. Море подступило къ самому берегу, вѣтеръ поднялся, подземная рѣка выступила изъ своихъ окраинъ, и уже всѣ горные потоки порвали сдерживавшія ихъ, препоны.

Находясь между моремъ и узкой горной долиной, Кромлэ былъ одинаково подверженъ наводненіемъ и съ моря и суши, но убаюкиваемый, какъ бы въ колыбели, волнами океана, которыя соединялись подъ нимъ съ подземной рѣкой, онъ, однако, изъ поколѣнія въ поколѣніе избѣгалъ грозившей ему опасности. Только однажды на памяти старожиловъ разразилась надъ нимъ бѣда. Это было много лѣтъ тому назадъ, и теперешніе обитатели селенія придавали этому разсказу стариковъ чисто сказочный характеръ. Однако осенью 1813 года многое доказывало близость опасности. Никогда не было столько дождя и столько урагановъ. Ночь за ночью оглашалась шумнымъ рокотомъ подземной рѣки, заставлявшей по временамъ всю мѣстность дрожать на своихъ основаніяхъ. Морскіе приливы также достигали большей высоты, чѣмъ обыкновенно.

Теперь въ эту ночь покойниковъ, когда, по убѣжденію туземцевъ, по небу и по морю неслись полчища неземныхъ призраковъ, съ цѣлью посѣтить свои прежнія жилища, когда во всѣхъ церквахъ на берегу совершались ночныя службы, а во всѣхъ домахъ была приготовлена трапеза покойникамъ, вода всюду поднялась, и громадный неудержимый потокъ ринулся съ горныхъ высотъ къ морю, унося все передъ собою. Это страшное наводненіе произошло во мракѣ, а потому его можно было скорѣе слышать, чѣмъ видѣть, но еслибъ человѣческій глазъ свободно лицезрѣлъ его во всѣхъ подробностяхъ, то передъ устрашенными людьми представилась бы безконечная вереница увлекаемыхъ разъяренной водой деревьевъ, заборовъ, крышъ, даже громадныхъ камней. Быстрѣе, чѣмъ лошадь или корабль, этотъ колоссальный потокъ бѣшено несся, ежеминутно увеличиваясь. Однако, достигнувъ уединенныхъ болотъ Керъ-Леона, онъ какъ бы пріостановился, словно просачиваясь въ землю, какъ подземная рѣка, которая тамъ оканчивалась, но черезъ часъ подобнаго роздыха потокъ еще въ большихъ размѣрахъ продолжалъ свой путь, и судьба Кромлэ была рѣшена.

Въ продолженіе этого часа, Керъ-Леонскій фермеръ поспѣшилъ верхомъ въ несчастное селенье, громко возвѣщая по дорогѣ о надвигавшейся опасности. Ровно въ полночь онъ достигъ церкви и войдя въ нее, объявилъ свою грозную вѣсть. По счастью большая часть населенія находилась еще тамъ.

— Бейте въ набатъ! воскликнулъ отецъ Роланъ, и черезъ минуту къ крикамъ и воплямъ устрашенной толпы присоединился унылый звонъ колоколовъ.

Въ эту именно минуту старый капралъ, промокнувъ до костей, вошелъ въ церковь и отыскалъ тамъ вдову съ сыновьями.

— Быть можетъ, вода не дойдетъ досюда? — произнесъ онъ, узнавъ роковую вѣсть. — Вѣдь Керъ-Леонскія болота очень глубокія.

Ему отвѣчалъ не одинъ изъ сосѣдей, а грозный рокотъ воды, неудержимо низвергавшейся съ горныхъ высотъ къ морю.

— Всѣ въ горы! — воскликнулъ отецъ Роланъ: Спасайтесь! Спасайтесь!

Въ одно мгновенье обезумѣвшая отъ страха, толпа покинула церковь, и съ криками, съ воплями, толкая и роняя другъ друга, всѣ пустились бѣжать. По счастью нѣсколько людей сохранили присутствіе духа и указали бѣжавшей массѣ находившіяся недалеко тропинки, которые вели на горныя высоты. Капралъ поддался общей паникѣ и слѣдовалъ за другими, вмѣстѣ съ вдовой и ея сыновьями. Но не успѣли они сдѣлать нѣсколькихъ шаговъ, какъ услыхали какой-то голосъ, кричавшій:

— Мама! Дядя!

— Это Гильдъ, но одинъ! — произнесла съ ужасомъ вдова. — Боже мой! Гдѣ Марселла!

— Она осталась дома. Но что случилось? Вы всѣ съ ума сошли.

— Наводненье! Наводненье! — отвѣчали ему десятки голосовъ.

Дѣйствительно вода уже залила церковь, гдѣ потухли огни, и бѣшено грозила потопить весь Кромлэ.

На крышахъ полузалитыхъ жилищъ гнѣздились группы несчастныхъ, еще живыхъ существъ, которые протягивая къ нему руки кричали:

— Помогите, помогите.

Но онъ только молча махалъ рукой и подвигался далѣе.

Наконецъ, достигувъ той улицы, гдѣ жилъ старый капралъ, онъ съ радостью увидѣлъ, что его домъ оставался невредимымъ, хотя вода достигала до чердака, гдѣ находилась комнатка Марселлы. Но въ этомъ мѣстѣ образовался водоворотъ отъ соединенія различныхъ потоковъ, и его едва не унесло внизъ. Когда же ему удалось съ большими усиліями удержать свою лодку, то глазамъ его представилось нѣсколько почти обнаженныхъ человѣческихъ тѣлъ, которыя быстро неслись мимо.

До капральскаго дома еще оставалось около двадцати шаговъ, и было очень трудно проникнуть до него. Попрежнему держась руками за стѣны домовъ, онъ напрягалъ всѣ свои силы, чтобъ подвигать впередъ лодку. Такимъ образомъ, онъ добрался до сосѣдней съ жилищемъ Марселлы мазанки, но тутъ онъ уже не могъ болѣе противостоять бѣшеному потоку и выскочилъ на крышу, держа въ одной рукѣ веревку отъ лодки. Затѣмъ онъ обвязалъ эту веревку вокругъ своего тѣла и осторожно перелѣзъ на сосѣдній домъ, гдѣ прикрѣпилъ веревку къ одному изъ крюковъ ставня у чердачнаго окна и, ударивъ изъ всей силы въ раму, которая тотчасъ подалась, вскочилъ въ комнату.

— Марселла! Марселла! — воскликнулъ онъ.

Громкій крикъ былъ отвѣтомъ на эти слова. Молодая дѣвушка полуобнаженная, босая, съ распущенными волосами, стояла на колѣняхъ посреди комнаты.

— Это я, Роанъ. Я пришелъ тебя спасти. Нельзя терять ни минуты, пойдемъ со мной.

Пока онъ говорилъ, весь домъ затрясся какъ бы отъ подземнаго удара. Марселла молча смотрѣла на любимаго ею человѣка, не понимая, какъ онъ очутился передъ ней.

— Не бойся, — промолвилъ Роанъ, бросаясь къ ней и увлекая ее къ окну: — я тебя спасу, Марселла. Пойдемъ скорѣе.

Онъ не позволялъ себѣ никакихъ нѣжныхъ выраженій и не обнималъ молодой дѣвушки, такъ озабоченъ онъ былъ грозившей ей опасностью; но она, сознавъ наконецъ, что это былъ не призракъ, а живой Роанъ, обвила его шею руками и прижалась къ нему своимъ блѣднымъ лицомъ.

— Это, ты, — шептала она: — когда вода залила нашъ домъ, то я видѣла тебя во снѣ, а проснувшись и слыша крики ужаса въ сосѣднихъ домахъ, я бросилась на колѣни. Роанъ! Роанъ!

— Пойдемъ, нельзя терять ни минуты.

— Какъ ты попалъ сюда? Ты точно свалился съ неба. Какой ты храбрый! Я вижу теперь, что всѣ лгали, называя тебя трусомъ.

Онъ подвелъ ее къ окну и указалъ на колыхавшуюся внизу лодку, а потомъ шепотомъ просилъ ее слѣпо повиноваться ему обѣщая ее спасти. Она готова была на все, и онъ осторожно опустилъ ее въ лодку, а потомъ самъ прыгнулъ туда. Черезъ мгновенье они уже неслись съ неимовѣрной быстротой къ морю, среди безчисленныхъ обломковъ и мертвыхъ тѣлъ.

Роанъ старался обоими веслами умѣрить быстроту хода и предохранить лодку отъ столкновеній, а когда она стала наполняться водой, то Марселла по его приказанью поспѣшно ее выливала желѣзнымъ котломъ.

Наконецъ, они очутились въ открытомъ морѣ. Опасность почти миновала. Благодаря нѣсколькимъ ударамъ веселъ, Роанъ направилъ лодку къ берегу, гдѣ стояла толпа, ожидавшая его возвращенія.

— Прыгай, — воскликнулъ онъ, и Марселла черезъ минуту очутилась въ объятіяхъ своей матери, которая громко благодарила небо за ея спасеніе.

Капралъ и его племянники смотрѣли съ какимъ-то тупымъ изумленіемъ на Роана, который быстро отчалилъ отъ берега.

— Развѣ между вами нѣтъ молодцевъ! — воскликнулъ онъ, стоя въ лодкѣ: — вы бьете тутъ баклуши, а тамъ погибаютъ женщины и дѣти. Ей, Жанъ Горонъ, ты здѣсь?

— Здѣсь.

— Иди ко мнѣ; мы найдемъ большую лодку и спасемъ несчастныхъ.

— Иду, — отвѣчалъ Горонъ и, бросившись въ воду, пробрался въ бродъ до лодки, которая немедленно понеслась обратно къ селенью.

Марселла вскрикнула отъ отчаянія, а старый капралъ промолвилъ:

— Господи, прости мнѣ! Онъ храбрѣе всѣхъ.

Отливъ уже начался, и хотя селенье все еще находилось подъ водой, но наводненье замѣтно шло на убыль, однако, не смотря на это обстоятельство, несчастное положеніе уцѣлѣвшихъ еще жертвъ становилось опаснѣе съ каждой минутой.

Съ помощью Яна Горона Роанъ вскорѣ нашелъ на берегу большой ботъ и, перебравшись на него, они оба вернулись къ тому мѣсту, гдѣ стояла толпа, и еще повели за собой на веревкѣ другое такое же судно. Совершенно забывъ свое личное положеніе, дезертиръ обратился къ своимъ бывшимъ товарищамъ и повелительнымъ голосомъ приказалъ имъ немедленно достать весла и отправиться на обоихъ ботахъ, вмѣстѣ съ нимъ, на спасеніе погибающихъ. Его примѣръ возбудилъ общій энтузіазмъ, и черезъ нѣсколько минутъ цѣлый отрядъ смѣльчаковъ поспѣшилъ въ залитое водой селенье.

То, что затѣмъ произошло, было только повтореніемъ перваго подвига Роана, но, конечно, въ менѣе опасномъ и драматическомъ видѣ. Наводненіе быстро убывало, и не трудно было Роану съ его товарищами проникнуть въ все еще покрытыя водою улицы селенія. Вскорѣ оба бота переполнились женщинами и дѣтьми, которыя едва были живы отъ холода и страха. Доставивъ на берегъ спасенныхъ жертвъ потопа, смѣльчаки вернулись въ селенье и продолжали свое доброе дѣло, на окончаніе котораго потребовалось много часовъ и помощь жителей окрестныхъ деревень, которые явились въ лодкахъ на выручку сосѣдей. По нѣскольку разъ приходилось возвращаться въ одни и тѣ же дома, такъ какъ тамъ оставались въ безсознательномъ положеніи старухи или дѣти. Всѣмъ дѣломъ спасенія погибающихъ руководилъ Роанъ; онъ былъ вездѣ, гдѣ грозила наибольшая опасность, и, казалось, не боялся ничего.

Наконецъ, на разсвѣтѣ можно было отдохнуть на лаврахъ: всѣ несчастные, оставшіеся въ живыхъ, послѣ катастрофы, были спасены. Тогда Роанъ сошелъ на берегъ у хижины своей матери, гдѣ его окружила восторженная толпа, и, впервые сознавъ свое странное, необыкновенное положеніе, онъ какъ-то дико озирался по сторонамъ, словно ожидая насилія со стороны тѣхъ, для спасенія которыхъ онъ жертвовалъ своей жизнью. Въ толпѣ слышались возгласы благодарности и сожалѣнія, а матери спасенныхъ имъ дѣтей со слезами цѣловали ему руки. Старый капралъ стоялъ невдалекѣ блѣдный, взволнованный, опустивъ глаза въ землю, а подлѣ него Марселла сіяла счастьемъ и гордостью.

— Именемъ императора! — воскликнулъ неожиданно голосъ въ толпѣ, и чья-то рука опустилась на плечо Роана.

Онъ спокойно обернулся, и глаза его встрѣтились съ глазами Мишеля Гральона.

Со всѣхъ сторонъ раздались гнѣвные крики, такъ какъ общее сочувствіе было на сторонѣ героя роковой ночи.

— Руки долой, Мишель Гральонъ, — произнесло нѣсколько юношей въ одинъ голосъ.

— Это дезертиръ, — промолвилъ Гральонъ глухимъ голосомъ: — я арестую его именемъ императора.

Не успѣлъ онъ произнести этихъ словъ, какъ двѣ могучія руки повергли его на землю. Но Роанъ Гвенфернъ не дотронулся до него и пальцемъ, а старый капралъ, внѣ себя отъ злобы, пабросился на Гральона и повалилъ его.

Роанъ медленно прошелъ сквозь почтительно разступившуюся передъ нимъ толпу, направился въ горы и вскорѣ исчезъ.

Капралъ долго держалъ за плечи Мишеля Гральона и не давалъ ему подняться съ земли.

— Именемъ императора, гнѣвно восклицалъ онъ, повторяя слова Мишеля: не двигайся съ мѣста, каналья.

XLVII.
Начало конца.

Наступила зима, и въ Кромлэ дѣла шли хуже, чѣмъ въ предыдущіе года. Послѣ того, какъ кончилось наводненіе и вода ушла, оказалось, что погибло болѣе людей, чѣмъ сначала предполагали. Смерть посѣтила многихъ женщинъ и дѣтей во снѣ или среди попытокъ спастись изъ разрушенныхъ водою домовъ. Хотя большая часть мертвыхъ была отыскана и предана землѣ на маленькомъ кладбищѣ, но не мало было и такихъ жертвъ наводненія, которыя были унесены въ море и покоились въ его невѣдомой глубинѣ.

Приведя въ извѣстность понесенныя имъ матеріальныя потери, старый капралъ убѣдился, что стѣны его жилища уже поддались, и часть крыши провалилась, такъ что Марселла непремѣнно погибла бы, еслибъ оставалась немного долѣе въ домѣ. Много дней потребовалось на поправку разореннаго жилища и обновленіе домашняго скарба; только въ началѣ новаго года хижина Дервалей приняла свой прежній видъ.

Между тѣмъ голодъ, рука въ руку со смертью, посѣтилъ Кромлэ, гдѣ было уничтожено много запасовъ зерна, а недостатокъ въ зернѣ заставляетъ бѣдняковъ умирать съ голоду. Кромѣ того, тотчасъ послѣ наводненія, получено было извѣстіе о новомъ рекрутскомъ наборѣ въ триста тысячъ человѣкъ, изъ которыхъ извѣстную долю долженъ былъ поставить Кромлэ. Неудивительно, что бѣдняки стали открыто говорить, что Богъ ихъ покинулъ, и что имъ не остаказалось никакой надежды на мирное существованіе.

А въ это время Франція была подвержена всѣмъ ужасамъ чужестраннаго вторженія. Великая армія была вынуждена отступить въ предѣлы своей родины подъ натискомъ возставшихъ противъ Наполеоновскаго ига европейскихъ націй. Въ продолженіе многихъ лѣтъ французскіе легіоны кормились на счетъ другихъ странъ, которыя они безпощадно разоряли, а теперь ихъ отечеству пришлось самому испить ту чашу, которую оно преподносило сосѣдямъ. Во время роковаго отступленія Наполеона, отъ котораго наконецъ отвернулось столь долго баловавшее его счастье, въ отдаленныхъ уголкахъ страны начало развѣваться бѣлое знамя, сторонники котораго безумно топтали трехцвѣтный флагъ, символъ столькихъ побѣдъ. Въ уединенныхъ замкахъ Бретани снова послышались таинственные голоса. Роялисты поднимали голову и громко возставали противъ имперіи, не смотря на угрозу — подвергать смерти каждаго, кто выражалъ сочувствіе Бурбонамъ, или оказывалъ содѣйствіе союзникамъ. Діора вооружилъ Турэнъ, а аббатъ Жокильтъ волновалъ Вандею. Но сердца бѣдняковъ, ненавидящихъ войну, наполнялись ужасомъ въ эту несчастную годину, и многія крестьянскія семьи, сидя у своего очага, со страхомъ прислушивались къ каждому внѣшнему шуму, такъ такъ никто не зналъ, гдѣ и откуда могли появиться страшные казаки. Была минута, когда въ Шатильонѣ Наполеонъ, стѣсненный врагами со всѣхъ сторонъ, могъ спасти свой престолъ, согласившись ма предложенныя ему условія, но, все еще вѣря въ свою звѣзду, онъ пропустилъ счастливый моментъ. По заключенному въ мартѣ 1814 года миру, Австрія, Россія, Пруссія и Англія обязались содержать армію въ 150.000 человѣкъ, пока Франція не будетъ доведена до ея прежнихъ границъ; кромѣ того, для той же цѣли англійскіе «лавочники» ссудили 4 милліона. Однако Наполеонъ настаивалъ на своемъ и, выступивъ противъ Блюхера, стоявшаго въ Суасоннѣ, началъ послѣдній актъ кровавой войны.

Такъ прошла зима и смѣнилась весной, но, все-таки, надъ бѣдной Франціей витала грозная тѣнь меча.

Между тѣмъ что сталось съ Роаномъ Гвенферномъ? Послѣ наводненія онъ снова исчезъ, и въ сущности всѣ его поиски были прекращены. Онъ не могъ въ зимнее время скрываться въ утесахъ, а съ другой стороны Марселла знала изъ различныхъ источниковъ, что онъ былъ живъ, хотя ей не было извѣстно, гдѣ именно онъ скрывался. Она пламенно благодарила небо за его спасенье и надѣялась, что ему простится его безумное сопротивленіе императору ради его геройства во время наводненія. Вѣроятно, онъ находилъ себѣ убѣжище подъ какимъ нибудь уединеннымъ кровомъ, и люди были слишкомъ заняты другими дѣлами, чтобъ помнить о бѣдномъ дезертирѣ. Жаль только, что онъ убилъ Пипріака! Еслибъ его руки не были обагрены кровью, то добрый императоръ могъ бы ему простить, какъ блудному сыну.

Въ одномъ отношеніи, по крайней мѣрѣ, Марселла была счастлива. Ея болѣе никто не упрекалъ въ томъ, что она любила труса. Роанъ доказалъ во-очію свое геройское мужество. Да, онъ былъ храбрый человѣкъ, и еслибъ учитель Арфоль не наполнилъ бреднями его головы, то онъ былъ бы и храбрымъ солдатомъ на полѣ брани. Ей все еще было совершенно непонятно, почему Роанъ такъ поступалъ; высшіе нравственные принципы были для нея мертвой буквой, и теорія незаконности войны была для нея столь же непостижима, какъ тригонометрическая задача, или страница Спинозы. Она считала войну основнымъ учрежденіемъ, всегда существовавшимъ и долженствующимъ всегда существовать, подобно браку или исповѣди; къ тому же, благодаря войнѣ, храбрецы въ родѣ ея дяди могли отличаться и получать награды.

Не смотря на ея безпокойство о Роанѣ, она питала къ императору свой прежній культъ. Она была одной изъ тѣхъ женщинъ, которыя тѣмъ упорнѣе держатся какого нибудь вѣрованія, чѣмъ оно болѣе возбуждаетъ сомнѣній, такъ что если звѣзда императора меркла въ глазахъ многихъ, она сіяла все тѣмъ же блескомъ для нея, и напротивъ ея фанатизмъ достигъ до апогея. Точно также велъ себя и старый капралъ. Всю зиму онъ выносилъ неописанныя нравственныя муки, но его вѣра въ императора постоянно росла. Ночь за ночью онъ изучалъ военные бюллетени, стараясь вывести изъ нихъ доказательства наполеоновскаго торжества. Онъ безъ устали громилъ союзниковъ, въ особенности англичанъ, и болѣе чѣмъ когда принималъ на себя наполеоновскую позу, предвѣщая скорыя побѣды императора, но теперь онъ былъ гласомъ, вопіющимъ въ пустынѣ, и никто не хотѣлъ его слушать.

Кромлэ находился слишкомъ близко къ роялистскимъ замкамъ, чтобъ не скрывать въ себѣ легитимистскихъ искръ, готовыхъ разгорѣться въ яркое пламя при первомъ удобномъ случаѣ, и хотя капралъ Дерваль былъ прежде мѣстной силой, но передъ нимъ преклонялись не по любви, а въ виду того, что всякая оппозиція была не возможна. Однако, когда вѣтеръ перемѣнился, то оказалось, что онъ также, какъ самъ императоръ, ложно истолковалъ себѣ чувства людей. Теперь сосѣди открыто ему возражали, и когда онъ заговаривалъ объ императорѣ, ему отвѣчали, выдвигая впередъ короля. Онъ ежедневно слышалъ столько «богохульствъ», что волосы у него становились дыбомъ. Однажды вечеромъ, гуляя по морскому берегу, онъ увидалъ на горныхъ высотахъ пылавшіе костры, словно возвѣщавшіе какое-то радостное событіе, а въ ту же ночь стало извѣстнымъ, что герцогъ Верійскій высадился на островѣ Джерсеѣ.

Въ числѣ людей, перешедшихъ на сторону бѣлаго знамени, былъ Мишель Гральонъ; онъ, повидимому, не покидалъ мысли жениться на Марселлѣ, но это не мѣшало ему сердиться на молодую дѣвушку за ея вѣрность Роану. Какъ только общественное мнѣніе отвернулось отъ Наполеона, Гральонъ сталъ подбивать Кромлэ противъ капрала, въ которомъ они мало-по-малу начали видѣть олицетвореніе всего для нихъ ненавистнаго. Дѣло наконецъ дошло до того, что ветеранъ сдѣлался самымъ непопулярнымъ человѣкомъ въ селеніи.

Въ эту зиму здоровье бѣднаго ветерана очень пошатнулось. Онъ сильно постарѣлъ; его голосъ потерялъ прежнюю силу, глаза стали мутные, и поступь была далеко не такъ тверда, какъ прежде. Онъ искалъ себѣ утѣшенія талько въ табачномъ дымѣ и проводилъ цѣлые вечера, молча сидя въ своей кухнѣ и куря трубку за трубкой. Онъ упоминалъ о Роанѣ очень рѣдко, но всегда отзывался о немъ съ непривычной для него мягкостью, и Марселлѣ казалось, что онъ упрекалъ себя за прежнюю несправедливость къ несчастному племяннику.

— Я увѣрена, что дядя нездоровъ, — говорила не разъ молодая дѣвушка шепотомъ Гильду, указывая на мрачную, безмолвную фигуру ветерана.

— Его можетъ вылечить одно — большая побѣда императора, отвѣчалъ постоянно ея братъ.

XLVIII.
«Да здравствуетъ король!»

— Плохо врагамъ, — сказалъ капралъ Дерваль, когда до Кромлэ пришла вѣсть о приближеніи союзниковъ къ Парижу и дѣлаемыхъ тамъ приготовленіяхъ въ виду предстоявшей осады: — чѣмъ они болѣе удаляются отъ своихъ подкрѣпленій, тѣмъ большимъ опасностямъ они подвергаются. Императоръ заманиваетъ ихъ въ капканъ и Парижъ поглотитъ ихъ какъ, большой паукъ стаю мухъ. Только погодите, а онъ имъ задастъ.

Черезъ нѣсколько дней было получено извѣстіе о бѣгствѣ императрицы, и старый солдатъ хотя поблѣднѣлъ, но, все-таки, съ принужденнымъ смѣхомъ сказалъ.

— Женщины всегда помѣха тамъ, гдѣ дерутся. Къ тому же она не хотѣла видѣть окончательной погибели своихъ соотечественниковъ австрійцевъ.

Спустя двадцать четыре часа, всѣ заговорили о взятіи союзниками Парижа, и капралъ, какъ бы пораженный кинжаломъ въ сердце, промолвилъ, едва переводя дыханіе:

— Враги въ Парижѣ? Да гдѣ же императоръ?

Дѣйствительно гдѣ былъ Наполеонъ? Однажды въ жизни онъ самъ попалъ въ разставленныя имъ сѣти, и пока союзники входили въ Парижъ, онъ былъ отвлеченъ въ другую сторону. Когда же до него донеслась роковая вѣсть, то онъ бросилъ свою армію и полетѣлъ къ столицѣ, въ окрестностяхъ которой его встрѣтило нѣсколько старыхъ генераловъ, которые объявили ему, что Парижскія власти привѣтствовали завоевателей, и императорское правительство было низвергнуто. Онъ шумѣлъ, кричалъ, умолялъ, наконецъ видя, что все тщетно, онъ въ безумнымъ отчаяніи направился въ Фонтенебло.

Извѣстіе объ этомъ кромлэйскій ветеранъ узналъ изъ газеты, которую ему прочиталъ въ слухъ отецъ Роланъ.

— Послушайте, что еще пишутъ, — продолжалъ патеръ, относившійся очень хладнокровно ко всѣмъ политическимъ событіямъ: — союзные государи отказываются вести переговоры съ императоромъ.

— Они отказываются! — воскликнулъ гнѣвно старый солдатъ. Да вѣдь такъ и мыши отказались бы вступать въ переговоры со львомъ. Что значатъ эти государи для маленькаго капрала, который смѣнялъ ихъ дюжинами въ продолженіе одного часа. Австрійскій императоръ ведетъ себя тѣмъ позорнѣе, что онъ его родственникъ.

— Такъ вы думаете, что война будетъ продолжаться? — спросилъ патеръ.

— Легче сунуть руку въ пасть льва, чѣмъ выдернуть ее оттуда, — отвѣчалъ дядя Евенъ: — всему міру извѣстно, что императоръ во гнѣвѣ страшенъ, а теперь, когда его такъ оскорбили и унизили, то онъ не успокоится, пока не сотретъ съ лица земли своихъ противниковъ.

— А я слышалъ сегодня, — замѣтилъ Гильдъ, не принимавшій участія до сихъ поръ въ разговорѣ: — что герцогъ Берійскій снова высадился въ Джерсеѣ, и что король…

— Король! — воскликнулъ капралъ внѣ себя отъ злобы: — проклятіе! Какой король!

— Конечно, король Людовикъ.

— Къ чорту Бурбоновъ, — заоралъ во все горло ветеранъ, блѣдный какъ смерть и дрожа всѣмъ тѣломъ отъ головы до ногъ: — никогда не называй его королемъ при мнѣ Гильдъ. Хорошъ король Капетъ.

— Мнѣ пара идти, — сказалъ патеръ, вставая и надѣвая шляпу, но позвольте мнѣ замѣтить вамъ, что вы слишкомъ рѣзко выражаетесь. Бурбоны были нашими законными королями и всегда поддерживали церковь, а потому если они возвратятъ себѣ престолъ, то я первый присягну имъ.

Съ этими словами отецъ Роланъ поклонился и вышелъ изъ хижины.

— Нечего бояться этого возвращенія, пока маленькій капралъ живъ, — промолвилъ старый солдатъ сквозь зубы.

Но зло ошибался. Ему никогда не входила въ голову мысль что его кумиръ можетъ лишиться своей короны, а возстановленіе королевской династіи ему казалось невозможной нелѣпостью. Но факты были сильнѣе его фанатизма, и когда черезъ нѣсколько дней капралъ хотѣлъ утромъ выйти изъ хижины, его остановила Марселла.

— Куда вы идете? — спросила она, блѣдная, съ заплаканными глазами и загородила ему дорогу.

— Я иду къ старику Плуэ, чтобъ побриться и тамъ узнаю новости, — отвѣчалъ старикъ: — но что съ тобой? Зачѣмъ ты на меня такъ смотришь?

Марселла ничего не отвѣчала и жалобно посмотрѣла на мать, которая стояла у очага рядомъ съ Гильдомъ.

— Если случилась какая нибудь бѣда, то нечего скрывать, говорите прямо.

— Получены дурныя вѣсти, — промолвила вдова.

— Насчетъ Хоэля?

Вдова молча покачала головой, а Марселла, запирая дверь, промолвила:

— Не выходите сегодня.

Въ эту минуту на улицѣ послышались громкіе крики и топотъ бѣгущей толпы.

— Что это? — воскликнулъ капралъ: — что нибудь случилось? Не мучьте меня, говори хоть ты, Гильдъ, ты мужчина, а онѣ женщины. Что все это значитъ? Зачѣмъ меня держатъ дома?

Жалко было смотрѣть на этого еще недавно браваго ветерана, а теперь такъ быстро постарѣвшаго.

Гильдъ пробормоталъ что-то невнятно и толкнулъ рукою мать. Въ эту минуту послышались на улицѣ новые крики. Капралъ задрожалъ еще сильнѣе прежняго, вѣроятно, предугадывая, въ чемъ дѣло.

— Я вамъ скажу, что случилось, — воскликнула Марселла: — если вы обѣщаете не выходить. Сегодня провозглашаютъ возстановленіе короля.

Капралъ зашатался, стиснулъ губы и заковылялъ къ двери.

— Дядя! — промолвила со страхомъ молодая дѣвушка.

— Прочь, — воскликнулъ онъ рѣшительно: — не сердите меня. Я не ребенокъ. Я долженъ узнать, что творится. Вѣдь это свѣтопреставленье.

И, отворивъ дверь, онъ вышелъ на улицу.

Было свѣтлое весеннее утро; селенье, давно оправившееся, весело сіяло на солнцѣ; на улицѣ было пусто, но вдали слышались громкіе крики. Желая лично узнать, что произошло, капралъ вмѣстѣ съ Гильдомъ, который послѣдовалъ за нимъ, направился въ верхнюю часть селенія, гдѣ, повидимому, шумѣла толпа. Спустя нѣсколько минутъ, они увидали большое число мужчинъ и женщинъ, которымъ какіе-то три неизвѣстные, но хорошо одѣтые господина раздавали бѣлыя кокарды и розетки; впрочемъ, присматриваясь ближе, капралъ узналъ въ одномъ изъ этихъ господъ владѣльца сосѣдняго замка, Мармона, уже давно не жившаго въ своемъ помѣстьѣ.

— Да здравствуетъ король! Да здравствуетъ король! — неожиданно воскликнулъ этотъ старый аристократъ, размахивая своей шпагой.

— Да здравствуетъ король! Да здравствуетъ Мармонъ! — отвѣчала толпа.

Нѣкоторые изъ присутствовавшихъ молча улыбались и насупляли брови, но было ясно, что бонапартисты составляли меньшинство. Однако, вся эта демонстрація имѣла неоффиціальный характеръ и была возбуждена Мармономъ съ помощью его друзей при первомъ полученіи извѣстія о томъ, что роялисты возстали въ Парижѣ.

— Что случилось? — спросилъ капралъ, подходя къ толпѣ: — что все это значитъ?

— А вы не слыхали новости? — воскликнула одна старуха: — императоръ умеръ, а король воскресъ.

Мармонъ, замѣтивъ приближеніе Дерваля, подалъ ему на остріѣ своего меча бѣлую кокарду и съ лукавой улыбкой промолвилъ:

— Нашъ старый пріятель ничего не знаетъ. Вотъ вамъ маленькій подарочекъ. Неправда, узурпаторъ не умеръ, но его свергли съ престола. Вотъ почему мы и кричимъ: "Да здравствуетъ король!

Многіе голоса завторили ему, но капралъ громко воскликнулъ, смотря прямо въ глаза Мармону:

— Это ложь! Долой Бурбоновъ! Долой эмигрантовъ!

— Что это за человѣкъ? — спросилъ старый аристократъ, заскрежетавъ зубами отъ гнѣва.

— Капралъ Дерваль, — отвѣчало нѣсколько голосовъ и стоявшій, подлѣ Мармона отецъ Роланъ, что-то шепнулъ ему.

— Если-бъ онъ не рехнулся отъ старости, — произнесъ послѣдній, — то его стоило бы проучить, но нечего терять времени съ такой дрянью. Идемте въ часовню и вознесемъ благодарственную молитву къ Богородицѣ за возвращеніе нашего добраго короля.

Старый солдатъ который въ пылу, готовъ былъ помѣриться съ самимъ дьяволомъ, подошелъ къ Мармону и громовымъ голосомъ повторилъ:

— Долой короля! Долой эмигрантовъ!

— Прочь, старикъ, или я тебя убью, — воскликнулъ роялистъ внѣ себя отъ злобы и поднялъ свою шпагу, грозя ударить ею ветерана прямо въ сердце.

Но капралъ въ одно мгновенье тяжелымъ ударомъ своей палки переломилъ шпагу и снова, побагровѣвъ отъ волненія, произнесъ:

— Долой короля! Да здравствуетъ императоръ!

Тутъ произошла общая схватка. Мармонъ хотѣлъ броситься на стараго солдата, но товарищи его удержали, а пока на капрала набросились сосѣди и едва выручили Гильдъ съ немногими бонапартистами. Мало-по-малу страсти разгорѣлись: удары стали сыпаться со всѣхъ сторонъ, и бѣлыя кокарды усѣяли землю; впрочемъ, по счастью ни у кого не было оружія, и дѣло обошлось безъ тяжелыхъ увѣчій. Наконецъ, капралъ съ незначительной кучкой своихъ сторонниковъ отступилъ, а Мармонъ во главѣ большей части толпы направился къ часовнѣ.

Оправившись отъ драки, дядя Евенъ поспѣшилъ къ Плуэ въ самомъ печальномъ настроеніи. Онъ ясно понималъ, что если роялисты устроили такую демонстрацію, значитъ получены радостныя для нихъ, а значитъ роковыя для него извѣстія. А когда въ цирюльнѣ ему подали газеты, вполнѣ подтвердившія его подозрѣніе, то онъ промолвилъ сквозь зубы:

— Мой императоръ! Мой повелитель! Отчего Богу не угодно, чтобъ я умеръ за тебя!

XLIX.
Переполненіе чаши.

Въ началѣ апрѣля странный слухъ пронесся во Франціи заставляя простыхъ людей смотрѣть другъ на друга съ ужасомъ словно солнце упало съ неба. Разсказывали, что императоръ наложилъ на себя руку. Хотя этотъ слухъ вскорѣ былъ опровергнутъ но онъ причинилъ большое горе многимъ поклонникамъ Наполеона, въ томъ числѣ капралу Дервалю. Страшно было подумать, что недавній распорядитель судебъ всего міра нашелъ нужнымъ покинуть здѣшнюю жизнь. Если Наполеонъ дошелъ до этого, то ничто не прочно надежно на свѣтѣ! Какъ странно и какъ коротко временно была слава этого человѣка! Точно вчера онъ былъ младымъ генераломъ увѣнчанрымъ лаврами, а теперь драма его жизнь уже достигла своего послѣдняго акта.

Однако земля, какъ бы освобожденная отъ тяготившаго ея ига улыбалась и цвѣла подъ благотворными солнечными лучами весны. Въ одинъ изъ такихъ прекрасныхъ апрѣльскихъ дней капралъ Дерваль сидѣлъ на утесѣ и смотрѣлъ на море, растилавшееся у его ногъ. Подлѣ него находилась Марселла, которая уговорила его подышать свѣжимъ воздухомъ, такъ какъ онъ въ послѣднее время время сдѣлался очень нервнымъ и подвергался припадкамъ мрачнаго отчаянія. Но онъ не принадлежалъ къ числу людей любившихъ природу и въ его глазахъ смотръ въ войскахъ имѣлъ большую прелесть чѣмъ самый живописный видъ. По этому онъ сидѣлъ молча насупивъ брови и только по временамъ отрывисто отвѣчалъ на вопросы Марселлы. Такъ прошло нѣсколько часовъ и неожиданно капралъ дрожащей рукой указалъ на церковь.

— Что тамъ? — воскликнулъ онъ недовольнымъ тономъ: что-то виднѣется бѣлое.

Марселла взглянула по направленію руки капрала и увидѣла, что на церквѣ развивался бѣлый флагъ. Она тотчасъ поняла въ чемъ дѣло, но ничего не отвѣчала.

— Посмотри, посмотри, — продолжалъ старикъ, вставая въ большомъ волненіи: — это дѣйствительно что-то бѣлое.

Молодая дѣвушка блѣдная, смущенная взяла дядю за руку и тихо сказала

— Пойдемте домой.

Но ветеранъ не двигался съ мѣста и упорно смотрѣлъ на церковь.

— Это бѣлый флагъ, сказалъ онъ наконецъ: какой-то негодяй поднялъ его на колокольнѣ.

Въ ту же минуту раздались ружейный залпъ и громкіе крики радости. Вокругъ церкви виднѣлась густая толпа народа, и очевидно случилось что-то необыкновенное. Марселла знала очень хорошо, что въ это утро было получено приказанье изъ Сенъ-Гурло поднять бурбонское знамя на церковной колокольнѣ, такъ какъ игра Наполеона была проиграна, и Парижъ ждалъ ежедневно возвращенія наслѣдника своихъ законныхъ королей. Старый солдатъ уже давно опасался этого событья и хотя пламенно молилъ Бога утвердить имперію, но сознавалъ, что неизбѣжная погибель близка. Поэтому ненавистное зрѣлище бѣлаго флага его болѣе поразило горемъ, чѣмъ удивило.

— Долой Бурбоновъ! — промолвилъ онъ сквозь зубы, безпощадно грозя кулакомъ развѣвавшейся вдали королевской эмблемѣ: — я одинъ сорву этотъ флагъ. Я растопчу его подъ своими ногами, какъ императоръ растопчетъ короля.

Марселла рѣдко плакала, но теперь слезы наполнили ея глаза. Она просила дядю отправиться домой, но онъ тяжело опустился на землю, и она должна была послѣдовать его примѣру. Прошло нѣсколько времени въ тяжеломъ молчаніи; вдругъ за ними послышались шаги, и Марселла съ ужасомъ увидала, что къ нимъ подошелъ учитель Арфоль.

Появленіе этого человѣка было самое несвоевременное; онъ точно пришелъ порадоваться исполненію своихъ предсказаній, хотя лицо его было очень блѣдное, мрачное, и на немъ не видно было обычной улыбки.

— Произошли большія перемѣны, — сказалъ онъ: — здѣсь мало что извѣстно, и всѣ газеты лгутъ, но достовѣрно, что императоръ отрекся отъ престола.

Впродолженіе нѣсколькихъ минутъ ветеранъ не разжималъ своихъ стиснутыхъ губъ, а потомъ сухо промолвилъ:

— Да, многое измѣнилось… а вы также надѣли бѣлую кокарду.

— Я не роялистъ, — отвѣчалъ учитель, качая головой. — Вмѣстѣ съ Бурбонами вернутся во Францію всѣ пресмыкающіяся, которыхъ свобода изгнала изъ Франціи; мы попадемъ въ руки аристократіи и патеровъ: у насъ будетъ миръ, но позорный, и мы будемъ тщетно вздыхать по уничтоженнымъ правамъ человѣка.

Капралъ вздрогнулъ отъ удивленія. Ему пріятно было слышать, что Арфоль презиралъ Бурбоновъ, хотя и не цѣнилъ Наполеона.

— Вы давно не были въ нашихъ краяхъ, — сказалъ онъ, желая, однако, перемѣнить разговоръ.

— Я былъ далеко, — отвѣчалъ странствующій учитель: — вы не повѣрите, если я вамъ скажу, что я былъ въ столицѣ.

— Въ Парижѣ! — воскликнулъ капралъ, а Марселла посмотрѣла на Арфоля съ изумленіемъ, словно онъ вернулся съ луны.

— У меня умеръ родственникъ въ Mo, — продолжалъ учитель: — и за мной прислали. Пока я находился тамъ, союзники подступили къ Парижу, и я видѣлъ всѣ ужасы войны. Обѣ стороны дрались, какъ черти, и одинаково разоряли бѣдную страну. Поселяне бѣжали въ лѣса и скрывались въ подвалахъ, а женщины и дѣти искали спасенья въ церквахъ. Никто не жалѣлъ бѣдняковъ, и наши молодые рекрута были не менѣе жестоки, чѣмъ казаки. Поля, фермы, все было разорено, а по ночамъ волки питались мертвыми тѣлами.

— Это война, — замѣтилъ спокойно капралъ, привыкшій къ подобнымъ зрѣлищамъ.

— Наконецъ, я съ многими тысячами народа отправился въ Парижъ и оставался тамъ во время осады. Какіе ужасные это были дни! Пока защитники города сражались съ врагами, чернь вопила отъ голода и производила безчинства. Я самъ видѣлъ, какъ одна несчастная женщина, доведенная голодомъ до безумія, разбила о мостовую голову своего ребенка. Но вскорѣ все кончилось; союзники вступили въ Парижъ; ихъ встрѣтили криками радости, ихъ благословляли, ихъ забрасывали цвѣтами.

— Подлецы, — процѣдилъ сквозь зубы капралъ.

— Несчастные, они были доведены до отчаянья, и Богъ ихъ проститъ. Но я имѣю еще кое-что вамъ разсказать. Я видѣлъ императора въ Фонтенбло.

— Императора, — повторилъ Дерваль очень тихо, не поднимая глазъ съ земли.

Онъ былъ очень блѣденъ и, слушая разсказъ о всѣхъ ужасахъ осады, едва сдерживалъ свое нетерпѣніе узнать о томъ, что сталось съ его кумиромъ. Марселла также жаждала услышать разсказъ очевидца о послѣднихъ дѣйствіяхъ обожаемаго ею императора.

— День его прощанія съ старой гвардіей останется на вѣки памятнымъ, — продолжалъ Арфоль. — Я вамъ скажу всю правду. Грустно было смотрѣть на ветерановъ, они казались такими оборванными, утомленными, больными. Они стояли противъ дворца, и имъ пришлось долго ждать Наполеона. Онъ явился, наконецъ, верхомъ, въ сопровожденіи храбраго маршала Макдональда и нѣсколькихъ генераловъ; увидавъ его, старая гвардія подняла оглушающій крикъ: «Да здравствуетъ императоръ». Онъ медленно приблизился, соскочилъ съ лошади и поднялъ руку; водворилось такое мертвое молчаніе, что можно было бы услышать паденіе на землю булавки. Онъ былъ въ своемъ сѣромъ сюртукѣ и въ треуголкѣ; я тотчасъ узналъ его по картинамъ.

— А какъ онъ былъ на взглядъ? — спросилъ капралъ: — очень блѣденъ? Впрочемъ онъ всегда былъ блѣдный.

— Я стоялъ близко къ нему: лице его было совершенно желтое, щеки свисли, а глаза свинцоваго цвѣта и чрезвычайно печальные. Но, подойдя къ солдатамъ, онъ улыбнулся, и тогда все его лице засвѣтилось необыкновеннымъ блескомъ. Я никогда не видывалъ подобной улыбки. Она просто божественная. Я говорю это искренно, хотя онъ никогда не былъ моимъ божествомъ. Потомъ онъ началъ говорить; голосъ его дрожалъ, и слезы текли по его щекамъ.

— А что онъ сказалъ? — спросилъ капралъ, съ трудомъ переводя дыханіе.

— Онъ сказалъ, что Франція избрала себѣ другаго государя, и что онъ не сожалѣлъ объ этомъ, такъ какъ думалъ только о благѣ Франціи, и посвятитъ свою остальную жизнь составленію исторіи своихъ войнъ для назиданія всего свѣта. Потомъ онъ поцѣловалъ Макдональда, потребовалъ знамя старой гвардіи и сталъ цѣловать его безъ конца. Я долженъ сознаться, что въ эту минуту сердце мое сильно билось, и я готовъ былъ отдать за него свою жизнь. Онъ дѣйствительно великій человѣкъ. Въ ту минуту всякая дисциплина исчезла: старые солдаты выходили изъ рядовъ и, бросившись на колѣни, умоляли, чтобъ онъ ихъ не покинулъ. Громкія рыданія стояли въ воздухѣ. Маршалъ Макдональдъ плакалъ, какъ ребенокъ, а генералы, махая шпагами, безумно кричали: «Да здравствуетъ императоръ». Однако все это продолжалось недолго; онъ сѣлъ на лошадь и тихо уѣхалъ. Въ эту ночь онъ покинулъ свой дворецъ, чтобъ болѣе никогда туда не возвращаться.

Арфоль умолкъ, и наступило мертвое молчаніе. Но вскорѣ Марселла дико вскрикнула:

— Онъ умеръ, онъ умеръ!

Дѣйствительно капралъ молча упалъ на землю лицемъ впередъ, а когда Арфоль приподнялъ его, то лице старика было смертельно синее, и онъ лежалъ неподвижно, какъ бездыханный трупъ. Молодая дѣвушка схватила его руки и стала ихъ растирать съ лихорадочной энергіей. Прошло нѣсколько минутъ; старикъ дрогнулъ, застоналъ и открылъ глаза, но взглядъ его былъ мутный, безсознательный.

— Это припадокъ, — сказалъ тихо Арфоль: — его надо отвести домой.

— Кто тутъ? — промолвилъ ветеранъ, едва слышно: — это ты Жакъ. Мы выступаемъ по приказанію императора

Однако мало-по-малу онъ пришелъ въ сознаніе и, смотря на племянницу, сказалъ:

— Что ты, Марселла? Что случилось?

— Ничего, — отвѣчала она: — вамъ было не хорошо, но теперь стало лучше. Учитель Арфоль, помогите мнѣ поднять его.

Они оба помогли ему встать и тихонько повели его домой, но по дорогѣ онъ неожиданно остановился и сталъ прислушиваться къ раздававшимся вокругъ церкви ружейнымъ выстрѣламъ и крикамъ радости.

— Это что? — спросилъ онъ.

— Ничего, пойдемте, — отвѣчалъ Арфоль.

— Непріятель идетъ въ атаку, — произнесъ ветеранъ: — слышите, слышите.

— Бѣдный дядя! — промолвила Марселла.

— Онъ бредитъ, тѣмъ лучше, — замѣтилъ Арфоль.

Они молча достигли хижины капрала и посадили его въ кресло. Вдова достала уксуса и начала тереть ему лобъ и руки.

— Что-жъ намъ дѣлать? — сказала тихо Марселла, обращаясь къ Арфолю: — онъ такъ умретъ.

— Необходимо тотчасъ пустить ему кровь, — отвѣчалъ учитель.

Спустя десять минутъ явился сельскій цырюльникъ и пустилъ кровь старику.

— Я всегда думалъ, что капралъ слишкомъ полнокровенъ, — сказалъ онъ, окончивъ свою операцію и помогая уложить въ постель своего паціента, который, потерявъ унцію крови, сталъ легче дышать: — теперь пусть онъ уснетъ, и не безпокойте его. Я приду завтра утромъ.

Дѣйствительно старикъ тотчасъ заснулъ тяжелымъ сномъ.

— У него лопнуло сердце, онъ умеръ, — говорила Марселла, заливаясь слезами и съ отчаяніемъ смотря на спящаго дядю.

— Онъ слишкомъ много думаетъ объ императорѣ, — замѣтилъ Гильдъ: — а императоръ никогда бы не сталъ заботиться о немъ. Мнѣ все равно, кто сидитъ на престолѣ: императоръ, или король, но я зналъ, что все кончено, когда его покинулъ Ней.

Извнѣ слышались веселые крики и пѣсни; все селенье было очевидно въ праздничномъ настроеніи.

— Ишь какъ гуляютъ, — промолвилъ Гильдъ и черезъ нѣсколько минутъ вышелъ изъ хижины.

Спустя часъ, Марселла встала и съ тяжелымъ вздохомъ сказала:

— Я не могу сидѣть. Я пройдусь. Я вѣдь вамъ не нужна, мама, дядя спокойно спитъ.

И она тихо исчезла за дверью.

L.
Герой дня.

Церковь горѣла огнями; на горныхъ высотахъ пылали костры, а на мачтахъ многихъ рыбачьихъ лодокъ виднѣлись цвѣтные фонари. Кабачекъ былъ набитъ народомъ, который всегда находитъ въ счастливыхъ или несчастныхъ событіяхъ предлогъ къ пьянству. На бѣломъ флагѣ, развѣвавшемся надъ церковью, блестѣли золотомъ вышитыя лиліи.

Когда Марселла вышла на улицу, то тамъ никого не было; дулъ холодный вѣтеръ, и съ моря приносились водяныя брызги. Она остановилась на минуту, бросила безпокойный взглядъ на чернѣвшій вдали океанъ, а потомъ, тяжело вздохнувъ, пошла медленными шагами къ церкви. Ей было очень грустно; все, казалось, шло противъ ея желаній. Добрый, великій императоръ былъ свергнутъ съ престола, и легкомысленные люди, забывъ всѣ его благодѣянія, провозглашали новаго государя, а въ ея собственномъ домѣ злая судьба поразила бѣднаго дядю Евева, словно наступилъ день страшнаго суда, и добрые, а не злые подвергались небесной карѣ.

Любопытство влекло ее къ церкви, вокругъ которой было всего болѣе шума и движенія. Подходя къ ней, она стала встрѣчать одну веселую группу за другой, но по причинѣ темноты никто ея не узнавалъ. Всѣ живо болтали и смѣялись, а по временамъ все покрывалось криками: «Да здравствуетъ король». Эти крики рѣзали ея сердце, какъ бы лезвеемъ ножа. Съ тѣхъ поръ какъ она себя помнила, Наполеонъ казался ей лучезарнымъ солнцемъ, грѣвшимъ, хотя издали, ея жилище, а дядя, не смотря на свою бѣдность, былъ всѣми уважаемымъ авторитетомъ въ Кромлэ; теперь же это солнце исчезло въ потокахъ крови, и наступила мрачная ночь, а отъ стараго ветерана, остававшагося вѣрнымъ своему кумиру, всѣ отвертывались съ презрѣніемъ.

Наконецъ она дошла до кладбища, окружавшаго церковь, и съ удивленіемъ увидѣла, что его наполняла толпа съ факелами въ рукахъ. По серединѣ кладбища, на зеленомъ холмѣ стоялъ Мармонъ и что-то громко говорилъ внимательно слушавшей его толпѣ, въ первомъ ряду которой было нѣсколько патеровъ и знатныхъ на видъ, хорошо одѣтыхъ аристократовъ. Въ глазахъ Марселлы этотъ Мармонъ былъ низкій негодяй, и она не могла забыть его стычку съ дядей Евеномъ. Но всего противнѣе были патеры, которые, конечно, забыли Бога, такъ какъ иначе они не могли возстать противъ императора, который вернулъ ихъ во Францію.

Подлѣ Мармона стоялъ какой-то человѣкъ, но спиной къ молодой дѣвушкѣ, а потому она не могла издали и въ такой толпѣ узнать его.

— Слушайте меня, — говорилъ звонкимъ голосомъ Мармонъ: — слушайте меня всѣ, боящіеся Бога и любящіе короля; а кто со мной не согласенъ, пусть выйдетъ и скажетъ мнѣ прямо въ лице, что я лгу. Этотъ человѣкъ вполнѣ правъ, онъ отказался обнажить мечъ за узурпатора, и за это его травили, какъ волка, а если онъ въ въ отчаяніи пролилъ кровь, то имѣлъ на это полное право. Посмотрите на него! Одинъ Господь знаетъ, что онъ перестрадалъ, и Господь сохранилъ его, какъ видимый укоръ павшей навсегда династіи. Посмотрите на его впалыя щеки, изнуренное тѣло и дико сверкающіе голодомъ и отчаяніемъ глаза. Говорятъ, что онъ убилъ человѣка, а я говорю, что Бонапартъ, который довелъ его до теперешняго положенія, убилъ тысячи и тысячи людей. Говорятъ, что онъ дезертиръ и мятежникъ, а я говорю, что это герой и мученикъ. Братья, обнимите его!

Вся толпа начала неистово кричать, простирая руки къ стоявшему близъ Мармона человѣку:

— Да здравствуетъ Роанъ Гвенфернъ! Да здравствуетъ Роанъ Гвенфернъ!

Дѣйствительно это былъ Роанъ, нѣсколько болѣе приличный по внѣшности, чѣмъ когда его видѣла въ послѣдній разъ Марселла. Онъ смотрѣлъ на толпу безсознательно, какъ бы во снѣ, и не отвѣчалъ на рукопожатія окружавшихъ его лицъ. Но, быть можетъ, онъ и понималъ, чего стоитъ энтузіазмъ, предметомъ котораго онъ сдѣлался неожиданно, такъ какъ Мармонъ съ своими друзьями только пользовался имъ для бросанья грязи въ Наполеона, а толпа съ такимъ же восторгомъ разорвала бы его на части, какъ теперь его привѣтствовала, еслибъ обстоятельства сложились иначе. Онъ не промолвилъ ни слова, а, замѣтивъ въ толпѣ Марселлу, прямо направился къ ней. Всѣ почтительно передъ нимъ разступились, и, подойдя къ молодой дѣвушкѣ, онъ спокойно сказалъ:

— Пойдемъ, Марселла.

Онъ взялъ ее за руку и хотѣлъ удалиться вмѣстѣ съ ней, но толпа, узнавъ въ молодой дѣвушкѣ племянницу капрала, подняла крикъ:

— Долой капрала!

— Молчать, — громко закричалъ Мармонъ: — дайте ему дорогу.

Пораженная неожиданнымъ появленіемъ Роана и дрожа всѣмъ тѣломъ, Марселла безмолвно послѣдовала за нимъ. Въ первую минуту она только радовалась тому, что любимый ею человѣкъ вернулся здравымъ и невредимымъ, но тріумфъ, устроенный ему врагами ея кумира и дяди, невольно заставилъ ее отшатнуться отъ него, не смотря на это, она любила его и была ему обязана спасеніемъ своей жизни. Однако, находясь въ какомъ-то столбнякѣ, она тихо шла подъ руку съ нимъ, пока они не очутились одни. Тогда она выдернула свою руку и едва не упала въ обморокъ, такъ сильно подѣйствовали на нее всѣ событія этого тревожнаго дня.

Роанъ пристально посмотрѣлъ на нее, дико засмѣялся и сказалъ глухимъ голосомъ:

— Ну, все кончено, и я вернулся домой. А ты, Марселла, такъ-то встрѣчаешь меня?

Она взглянула на него и, крѣпко прижавшись къ нему, промолвила:

— О Роанъ, Роанъ! Я очень рада тебя видѣть. Мы уже не надѣялись, что ты когда нибудь вернешься, хотя я всегда молила Господа сохранить тебя, но подумай только, какъ все перемѣнилось: императоръ въ плѣну, дядя Евенъ едва не умеръ отъ горя, и мы всѣ такъ несчастны.

Потерявъ всякое самообладаніе, она закрыла лицо руками и стала громко рыдать, но Роанъ не выразилъ никакого сочувствія и, молча выждавъ, чтобъ прошелъ ея припадокъ отчаянія, сказалъ какимъ-то страннымъ голосомъ:

— Отчего ты плачешь, Марселла? Отъ того, что Наполеона затравили?

Она ничего не отвѣчала и продолжала плакать; Роанъ снова дико засмѣялся и прибавилъ:

— Когда всѣ меня покинули, и даже небо отъ меня отвернулось, я пошелъ къ Мадоннѣ Ненависти и молился ей. Ты видишь, моя молитва услышана ею и прежде, чѣмъ прошелъ годъ.

Марселла взглянула со страхомъ на искаженное, взволнованное лице Роана.

— Боже милостивый! — воскликнула она: — что ты говоришь?

— Я не думалъ, что она такъ скоро меня услышитъ, — продолжалъ онъ, понижая голосъ и какъ бы говоря самъ съ собою: — но я зналъ, что моя возьметъ въ концѣ концевъ. Я видѣлъ во снѣ старика Пипріака, и онъ сказалъ мнѣ объ этомъ. Долго травили звѣря, но наконецъ онъ въ нашихъ рукахъ, и я теперь отдохну.

— Зачѣмъ ты такъ говоришь? Зачѣмъ ты такой странный? — спросила молодая дѣвушка.

— Развѣ я странный? — произнесъ Роанъ, спокойно взглянувъ на нее.

— Да; и мнѣ страшно. Ты точно бредишь.

— Ты, можетъ быть, права, Марселла, — отвѣчалъ онъ, проведя рукой по лбу и совершенно измѣняя свой тонъ: — мнѣ иногда кажется, что я рехнулся. Я столько перенесъ страданій и такъ долго ждалъ этой минуты, что право неудивительно, если я не похожъ на себя. Не сердись; я вскорѣ поправлюсь.

Въ его голосѣ звучала такая болѣзненная нота, что снова слезы выступили на глазахъ Марселлы; она теперь поборола себя и нѣжно взяла руку Роана. Въ это время они уже подходили къ ея дому, и она тихо сказала:

— Я позвала бы тебя къ намъ, но бѣдный дядя очень боленъ. Сердце его лопнуло при извѣстіи о гибели императора. Я знаю, ты не любишь императора, потому что ты страдалъ по его милости, но онъ ничего объ этомъ не зналъ и, конечно, пожалѣлъ бы тебя, еслибъ ему все было извѣстно. Но ты, кажется, все думаешь, что я не рада твоему возвращенію, нѣтъ, я очень счастлива, что ты теперь въ безопасности.

— Да, такъ говорятъ, — произнесъ Роанъ, какъ бы самъ не сознавая смысла своихъ словъ.

— Какъ рада будетъ твоя мать, увидѣвъ тебя. Вотъ ея счастье сегодня полное, безоблачное. Прощай, прощай.

Она протянула къ нему обѣ руки; онъ взялъ ихъ, тихо прижалъ ее къ своей груди и поцѣловалъ въ лобъ.

— Ты никогда не была такъ хороша, какъ теперь, Марселла, — промолвилъ онъ.

Она задрожала всѣмъ тѣломъ и, взглянувъ ему прямо въ глаза, прошептала:

— Роанъ, ты когда нибудь молишься?

— Иногда, — отвѣчалъ онъ съ странной улыбкой: — но зачѣмъ ты объ этомъ спрашиваешь?

— Помолись Богу, Роанъ, чтобъ онъ возвратилъ здоровье бѣдному дядѣ, — произнесла молодая дѣвушка, нѣжно освобождаясь отъ его объятій.

Спустя минуту, они разстались; Марселла вошла въ хижину, а Роанъ медленно направился къ жилищу своей матери.

LI.
Отдыхъ.

Роанъ Гвенфернъ былъ правъ: наконецъ онъ находился въ полной безопасности, и ему нечего было бояться. Напротивъ исторія его страданій возбуждала къ нему общее сочувствіе. Даже злѣйшіе враги не смѣли сказать ни слова противъ него. Мэръ Сенъ-Гурло, преслѣдовавшій его съ наибольшимъ остервенѣніемъ, теперь называлъ его мученикомъ и публично говорилъ, что онъ имѣлъ право на вознагражденіе за нанесенный ему вредъ. Что касается до убійства Пипріака, то, по общему мнѣнію, оно извинялось самозащитой, и старый служака получилъ то, что заслуживалъ.

Такимъ образомъ Роанъ снова былъ свободнымъ человѣкомъ и снова началъ жить въ домѣ своей матери. Старуха была внѣ себя отъ счастья, что вернулся ея сынъ, но это счастье не долго было безоблачно. Она вскорѣ замѣтила, что Роанъ страшно измѣнился. Онъ замѣтно ослабѣлъ и сгорбился; его лице не сіяло, какъ прежде, молодостью и здоровьемъ; глаза его были мутные, а волоса посѣдѣли. Но нравственно и умственно онъ еще больше измѣнился, чѣмъ физически. Не было сомнѣнія, что на его умъ сильно повліяли перенесенныя имъ страданія. По временамъ на него находили припадки, во время которыхъ онъ безумно бредилъ, а по ночамъ ему снились тревожные сны. Онъ постоянно думалъ о смерти Пипріака и о томъ времени, которое онъ провелъ въ пещерѣ. Его прежде веселое лице теперь никогда не освѣщалось улыбкой, и цѣлыми днями онъ сиживалъ дома, безмолвно смотря на огонь.

Впродолженіе предшествовавшей зимы онъ скрывался въ уединенныхъ хижинахъ Сентъ-Лока, жители котораго, не смотря на свои пиратскія наклонности, ни разу его не выдали. При всемъ томъ его умъ находился въ постоянномъ напряженіи, и онъ, все-таки, терпѣлъ тяжелыя лишенія. Но всего болѣе его тяготило сознаніе, что онъ убійца. Весь свѣтъ могъ его въ этомъ оправдывать, но онъ признавалъ себя виновнымъ, тѣмъ болѣе, что его жертвой былъ другъ его отца. Гораздо было бы лучше, еслибъ его самого убили.

Всѣ эти обстоятельства составляли такое бремя, которое не могъ сносить его деликатный организмъ. Жизнь его была на вѣки омрачена, и онъ не зналъ ни минуты душевнаго покоя. Кромѣ того, онъ смутно сознавалъ, что между нимъ и Марселлой стояла непроницаемая стѣна. То, что послужило къ его спасенію, причинило ей горе; его надежда была ея отчаяніемъ. Когда они встрѣчались, она была, какъ всегда, честной, преданной, доброй, любящей его дѣвушкой, но въ ея глазахъ не блестѣла страсть, и ея обращенье съ нимъ отличалось какой-то странной сдержанностью. Ему попрежнему принадлежала часть ея сердца, но тѣнь Наполеона отбила у него ея душу.

Въ эти дни Марселла невидимому думала только о своемъ дядѣ. Онъ вскорѣ оправился отъ своей болѣзни и всталъ съ постели, такъ какъ не любилъ безъ причины валяться; но онъ сталъ совершенно другимъ человѣкомъ, и малѣйшее волненіе возбуждало въ немъ опасные припадки. Чтобъ предохранить его отъ этого, домашніе старались всячески скрывать отъ него тѣ извѣстія, которыя могли дурно на него подѣйствовать, но не было никакой возможности удержать его отъ чтенія газетъ, въ которыхъ описывался пріѣздъ Наполеона на островъ Эльбу, торжественный пріемъ короля въ Парижѣ и тѣ многочисленныя перемѣны, которыя ясно доказывали возвращенье къ стариннымъ монархическимъ порядкамъ. Впрочемъ, чтобъ убѣдиться въ этомъ, капралу было достаточно выйти изъ своего дома на улицу, такъ какъ въ Кромлэ можно было увидать на каждомъ шагу знаменія времени: церковные колокола постоянно гудѣли, и одна религіозная процессія смѣнялась другой, причемъ громко выхваляли святость короля и благодарили небо за освобожденіе страны отъ узурпатора.

— Саранча налетѣла на бѣдную Францію, — говорилъ учитель Арфоль, съ которымъ старый капралъ видимо помирился.

Подъ саранчой Арфоль разумѣлъ католическихъ патеровъ. Какъ во времена имперіи всюду виднѣлись военные мундиры, такъ теперь вездѣ рѣзали глаза рясы. Многочисленныя толпы патеровъ, удалившіяся изъ Франціи вмѣстѣ съ эмигрантами, теперь начали быстро возвращаться, и возникъ вопросъ, чѣмъ ихъ кормить. Въ воздухѣ носились имена тысячъ святыхъ, и молебны совершались днемъ и ночью. Церкви и часовни были исправлены и отстроены вновь; на каждомъ углу возникли распятья и статуи Мадонны. Удивительно было, какъ быстро воскресли забытые обряды и церемоніи.

Все это, конечно, не радовало семью капрала. Вдова, бывшая всегда очень набожной, принимала участіе въ большей части религіозныхъ процессій, но въ этомъ не было никакого политическаго характера. Она поклонялась Богу и Его святымъ при Наполеонѣ также, какъ и при королѣ Людовикѣ. Но сердце ея не было покойно, и она очень тревожилась о продолжительномъ отсутствіи Хоеля, который долженъ былъ уже давно вернуться домой.

Со времени происшедшихъ перемѣнъ Марселла очень рѣдко ходила въ церковь, гдѣ совершалъ службы отецъ Роланъ. Она никакъ не могла простить патеру его дружбу съ роялистами, и вмѣсто посѣщенія церкви молодая дѣвушка стала часто ходить въ маленькую часовню на горной вершинѣ, гдѣ она могла спокойно молиться, такъ какъ почти никто туда не заглядывалъ.

Наступило лѣто: въ отдаленныхъ уголкахъ Бретани царило мирное благоденствіе. Въ долинахъ зрѣлъ хлѣбъ; на горныхъ скатахъ росла сочная трава, и пестрѣли полевые цвѣты; быстрые потоки вошли въ свои берега и лѣниво протекали серебристой лентой. Народъ забылъ о всѣхъ перенесенныхъ имъ лишеніяхъ въ надеждѣ на хорошій урожай, и только солдаты ворчали, видя, что ихъ ремесло не имѣло будущности.

Однажды, въ свѣтлый, прекрасный день, выйдя изъ маленькой часовни, Марселла увидала Роана, который повидимому ждалъ ея. Она подошла къ нему съ прежней ясной улыбкой, и хотя лице его было очень блѣдно, очень печально, но оно дышало спокойствіемъ и нѣжностью. Поздоровавшись они пошли вмѣстѣ къ селенію, но долго ни одинъ изъ нихъ не произносилъ ни слова. Наконецъ Роанъ, указывая рукой на море, сказалъ задумчивымъ тономъ:

— Я часто недоумѣваю, о чемъ онъ тамъ думаетъ.

— О комъ ты говоришь? — спросила Марселла съ удивленіемъ.

— О Наполеонѣ. Его поселили на маленькомъ островкѣ и только въ шутку называютъ королемъ Эльбы, а вся его сила, все могущество на вѣки исчезли. Его положеніе должно быть ужасное. Каждую ночь ему должны сниться тысячи и тысячи несчастныхъ, убитыхъ по его милости.

Роанъ произносилъ эти слова какъ-то странно, безсознательно, и Марселла, приписывая ихъ умственному его разстройству, въ которомъ многіе теперь были увѣрены въ Кромлэ, не сердилась на него за очевидное неуваженье къ ея кумиру; а, желая перемѣнить разговоръ, тихо сказала:

— Дядя Евенъ часто спрашиваетъ о тебѣ и жалуется, что ты не заходишь къ намъ.

Роанъ дико засмѣялся, но проводилъ молодую дѣвушку до самаго ея жилища, и когда она протянула ему руку, чтобъ проститься съ нимъ, онъ спокойно произнесъ:

— Я зайду съ тобой къ дядѣ Евену.

Она вздрогнула, такъ какъ не ожидала такого быстраго результата своихъ словъ и въ сущности произнесла ихъ только для перемѣны разговора, а въ глубинѣ сердца боялась встрѣчи любимыхъ ею лицъ, которыя могли поссориться, благодаря противоположности ихъ политическихъ мнѣній. Но сказать ему теперь, чтобъ онъ не заходилъ къ дядѣ, было невозможно, и она только промолвила тономъ пламенной мольбы:

— Обѣщай мнѣ, что ты не будешь говорить объ императорѣ.

Онъ далъ слово исполнить ея желаніе, и они вошли въ хижину.

Ветеранъ сидѣлъ въ креслѣ у огня и читалъ старую газету; кромѣ него, не было никого въ кухнѣ.

— Посмотрите, дядя, я привела къ вамъ гостя, — сказала съ улыбкой Марселла, подходя къ старику.

Онъ поднялъ глаза и сразу не узналъ племянника: такъ онъ посѣдѣлъ и опустился.

— Это ты, молодецъ? — произнесъ онъ наконецъ: — какъ ты измѣнился.

— Да, это я, дядя Евенъ, — отвѣчалъ спокойно Роанъ, и они оба крѣпко пожали другъ другу руки.

Они долго разговаривали очень дружелюбно, и послѣ этого посѣщенія бывшій дезертиръ часто заходилъ къ капралу. Они совершенно помирились и, даже разговаривая о Наполеонѣ, не выходили изъ себя.

— Знаешь что, Марселла? — сказалъ капралъ послѣ одного изъ такихъ визитовъ Роана: — онъ молодецъ, и у него сердце львиное, но тутъ у него что-то не въ порядкѣ, — прибавилъ старикъ, указывая на лобъ: — объ этомъ можно было догадаться, когда онъ не хотѣлъ идти въ солдаты. Учитель Арфоль также полусумасшедшій, и эта зараза перешла отъ него къ Роану. Я ему все прощаю; онъ бѣдный не въ здравомъ умѣ.

LII.
Воскресъ.

Лѣто прошло, и солнце снова стало подвигаться къ равноденствію. Франція тихо дремала, убаюканная церковнымъ пѣніемъ. Скептики безмолвно качали головой, республиканцы и имперіалисты въ тайнѣ готовили заговоры, заключенный въ клѣтку левъ безмолвствовалъ, а новый король спокойно благодушествовалъ.

Мѣсяцы шли за мѣсяцами; капралъ Дерваль примирился съ положеніемъ дѣлъ и уже говорилъ объ императорѣ съ той торжественной печалью, съ которой говорятъ о дорогомъ покойникѣ. Роанъ Гвенфернъ сталъ вторить старику въ этомъ отношеніи и потому выигралъ много въ мнѣніи капрала.

— Онъ настоящій молодецъ, — говаривалъ о своемъ племянникѣ дядя Евенъ: — онъ умѣетъ съ уваженіемъ относиться къ проигранному дѣлу. Я очень виноватъ передъ нимъ.

Мало-по-малу, подъ смягчающимъ вліяніемъ окружающей его среды, Роанъ началъ приходить въ себя. Его щеки оставались блѣдными и волоса сѣдыми, но вся его фигура пріобрѣла прежній, мощный видъ. Онъ постарому сталъ ходить по утесамъ, и въ этихъ прогулкахъ его часто сопровождала Марселла, какъ въ дни ихъ счастливаго дѣтства.

— Онъ спасъ ея жизнь, и почему бы имъ не жениться! — говаривалъ не разъ капралъ, обращаясь къ вдовѣ, и она не противорѣчила его словамъ, такъ какъ въ послѣднее время перешла на сторону враговъ, которые научили ее ненавидѣть Наполеона, отнявшаго отъ нея столько дѣтей и въ томъ числѣ не возвратившагося до сихъ поръ Хоеля.

Только Марселла и мать Роана знали причину, по которой онъ не рѣшался сдѣлать предложеніе. Перенесенныя имъ тяжелыя страданія такъ потрясли его нервную систему, что онъ хотя и любилъ попрежнему Марселлу, но не со страстью влюбленнаго, а скорѣе съ привязанностью брата. Конечно, время могло воскресить въ немъ старое пламенное чувство, но теперь оно проявлялось лишь раза два въ неожиданномъ порывѣ, побуждавшемъ его дико обнимать и цѣловать Марселлу.

— Она никогда не выйдетъ замужъ за Гвенферна, — говорили кумушки въ Кромлэ: — она знаетъ, что онъ сумасшедшій.

Но, говоря это, они ложно судили о сердцѣ Марселлы. Напротивъ, временное потемнѣніе, которому подвергался свѣтлый умъ Роана, увеличивало въ ней желаніе посвятить ему всю свою жизнь. Къ тому же ея натура была странная, и любовь къ двоюродному брату преобладала въ ней надъ всѣмъ.

Мишель Гральонъ теперь рѣдко попадался ей на глаза; онъ очевидно боялся столкновенія съ человѣкомъ, котораго онъ недавно безжалостно преслѣдовалъ. Кромѣ того, онъ былъ теперь ярымъ сторонникомъ короля и считалъ нужнымъ не только избѣгать встрѣчъ съ капраломъ, но и искать себѣ лучшей невѣсты, чѣмъ его племянница.

Однажды въ свѣтлое холодное утро, когда уже снѣгъ лежалъ на землѣ, Роанъ сказалъ Марселлѣ:

— Ты помнишь, что ты когда-то говорила мнѣ, что любишь меня и выйдешь за меня замужъ?

— Помню.

— А ты сдержишь свое слово?

— Да, если дядя согласенъ.

— Однако подумай, Марселла. Я очень измѣнился и врядъ ли когда буду прежнимъ Роаномъ. Для тебя найдутся лучшіе женихи.

— Но я тебя люблю, Роанъ, — отвѣчала она просто и взглянула на него съ полнымъ довѣріемъ.

Въ тотъ же день они переговорили съ капраломъ, и онъ радостно благословилъ ихъ, а отецъ Роланъ, узнавъ объ этомъ, обѣщалъ выхлопотать разрѣшеніе епископа, безъ котораго нельзя было совершить брака между двоюроднымъ братомъ и сестрой.

Когда объ этомъ узнали въ селеніи, то многіе стали качать головой, а Мишель Гральонъ громко произнесъ:

— Епископу не слѣдуетъ разрѣшать этой свадьбы: Роанъ сумасшедшій и очень опасный.

Но епископъ не представилъ никакихъ возраженій, и было рѣшено, что свадьба произойдетъ весной.

Въ одинъ изъ первыхъ дней марта 1815 года Роанъ вошелъ рано утромъ въ кухню капрала, гдѣ Марселла хлопотала по хозяйству. Она молча подбѣжала къ нему и протянула губы для поцѣлуя.

— Весна пришла, — сказалъ онъ, сіяя давно невиданной на его лицѣ счастливой улыбкой: — посмотри, я принесъ тебѣ первую фіалку.

Такъ какъ появленіе фіалокъ дѣйствительно означало наступленіе весны, а весной должна была произойти ихъ свадьба, то Марселла невольно покраснѣла. Она взяла цвѣтокъ и спрятала его за пазуху, а Роанъ крѣпко обнялъ ее.

Въ эту минуту дверь съ шумомъ отворилась, и вошелъ въ хижину капралъ, махая газетой въ сильномъ волненіи.

— Марселла, Роанъ! — воскликнулъ онъ, — какія я принесъ новости!

— Что случилось? — спросила Марселла, освобождаясь изъ объятій Роана.

— Долой бурбоновъ! — крикнулъ старикъ съ своей прежней энергіей: — 1-го марта императоръ высадился въ Каннѣ и быстро идетъ на Парижъ. Да здравствуетъ императоръ!

При этихъ словахъ Роанъ всплеснулъ руками, и изъ его груди вырвался болѣзненный стонъ.

LIII.
Еще разъ подъ землей.

Извѣстіе о возвращеніи Наполеона съ острова Эльбы было совершенно справедливо. Послѣ долговременныхъ подготовленій онъ сбросилъ съ себя маску мирнаго Цинцината и, вырвавшись на свобуду изъ клѣтки, дверь которой намѣренно была оставлена открытой, снова очутился во Франціи во главѣ арміи.

Вѣсть объ этомъ поразила Роана Гвенферна, какъ громовымъ ударомъ. Для него возвращеніе Наполеона значило — отчаяніе, новыя преслѣдованія, вѣрная смерть. Почему Провидѣніе допустило подобное неожиданное прекращеніе водворившагося во Франціи мира? Вмѣстѣ со всѣми другими, Роанъ привыкъ мѣсяцъ за мѣсяцемъ дышать свободно; на его лицѣ начали мало-по-малу стушевываться слѣды перенесенной имъ тяжелой пытки, и наконецъ онъ собрался съ силами и протянулъ свои уста къ очарованной чашѣ любви. Но въ эту самую минуту снова вокругъ него все померкло, и онъ, еще разъ низвергнутый съ высоты своихъ надеждъ, находился въ безднѣ отчаянія. Мадонна Ненависти услышала его молитву, но съ какой-то злой ироніей исполнила его желаніе. Она свергла съ престола ненавистнаго его врага, но лишь для того, чтобъ черезъ годъ вернуть ему этотъ престолъ. Она, повидимому, дозволила бѣдному народу вздохнуть свободно только для того, чтобъ новая пытка была для него еще ужаснѣе прежняго.

Съ начала, впрочемъ, оставался кое-какой лучъ надежды. Патеры усердно молились, а роялисты хвастливо увѣряли, что съ узурпаторомъ легко справятся. Но каждая газета приносила новое подтвержденіе, что не только Наполеонъ воскресъ, но и вмѣстѣ съ нимъ воскресла прежняя военная гроза.

Почти съ такимъ же ужасомъ, съ какимъ Роанъ думалъ о Наполеонѣ, онъ смотрѣлъ теперь на капрала. Извѣстія о возвращеніи его кумира придали старику новыя силы. Онъ снова принялъ на себя прежній авторитетный тонъ и прежнюю Наполеоновскую позу. Онъ былъ блѣденъ и слабъ на ногахъ, но старый воинственный духъ вернулся къ нему, хотя зная, что Кромлэ сохранилъ свои роялистскія наклонности, онъ преимущественно высказывалъ имперіалистскій энтузіазмъ въ четырехъ стѣнахъ своего жилища. Сначала Гильдъ не соглашался съ дядей, увѣряя, что пока маршалъ Ней стоитъ за короля, то дѣло Наполеона безнадежно, но когда Ней съ арміей перешелъ на сторону своего бывшаго повелителя, то они оба рѣшили, что торжество Наполеона обезпечено.

Безмолвно переходя съ мѣста на мѣсто, какъ тѣнь, Роанъ жадно прислушивался ко всѣмъ толкамъ, ко всѣмъ новостямъ. Но съ каждымъ днемъ его будущность все болѣе и болѣе омрачалась. Куда ни являлся Наполеонъ, цѣлыя арміи возникали словно изъ земли, и на его могучій голосъ откликались безчисленные легіоны. Всего тяжелѣе для Роана было то, что Марселла также сіяла, какъ ея дядя, точно забывая, что источникъ ея радости былъ сигналомъ погибели для любимаго ею человѣка. Онъ цѣлыми днями скитался по берегу, такъ какъ не въ силахъ былъ сидѣть дома, а тѣмъ болѣе въ хижинѣ капрала, который шумно ликовалъ. Онъ инстинктивно избѣгалъ Марселлы и почти не говорилъ съ нею. Хотя еще никто не напоминалъ ему объ его возстаніи противъ воли императора и никто не налагалъ на него руки, но онъ зналъ, что во всякую минуту могли возобновиться его преслѣдованія.

Въ одинъ изъ этихъ печальныхъ дней ему пришла въ голову мысль посѣтить театръ его прежней борьбы. Погода была тихая, солнечная, и, очутившись въ соборѣ св. Гильда, онъ увидалъ тамъ стаю птицъ, которыя, прилетѣвъ съ юга, вили гнѣзда и выводили птенцевъ въ этомъ безопасномъ убѣжищѣ. Онъ поднялся въ пещеру, гдѣ такъ долго выдерживалъ осаду, а оттуда пробрался темными проходами въ свой воздушный покой на высотѣ утеса. Выглянувъ изъ его отверстія, онъ снова могъ лицезрѣть мирное зрѣлище гладкой поверхности океана, по которой скользили рыбачьи лодки. Въ эту минуту въ головѣ его блеснула мысль, почему Провидѣніе дозволило снова тѣни меча омрачить мирный свѣтъ. Онъ съ ужасомъ вспоминалъ, что убилъ Пипріака, и невольно пожалѣлъ, что подъ его рукой погибъ не Наполеонъ, а одинъ изъ скромныхъ исполнителей его воли.

Спустя нѣсколько времени Роанъ пробрался въ открытый имъ подъ землею римскій водопроводъ, гдѣ на каждомъ шагу виднѣлись слѣды наводненія, и наконецъ остановился передъ громадной черной массой, заслонявшей ему дорогу. Это была мраморная статуя римскаго императора, которая возвышалась на краю водопровода, а теперь, низвергнутая и увлеченная бѣшенымъ потокомъ, застряла между стѣнами узкаго прохода. Роанъ долго задумчиво смотрѣлъ на этотъ бездушный образъ низвергнутаго величія и думалъ о другомъ живомъ символѣ человѣческой силы, который пытался снова возстановить себя на своемъ старомъ могучемъ пьедесталѣ.

Уже садилось солнце, когда онъ вышелъ изъ собора св. Гильда и, поднявшись по лѣстницѣ св. Трифина, пошелъ медленно по вершинѣ утесовъ. Странныя мысли тѣснились въ его головѣ. Онъ никакъ не могъ понять, что одна и та же природа создавала тигра и агнца, что одно и то же Провидѣніе начертало въ человѣческой душѣ вѣчную заповѣдь любить другъ друга и создавало бездушныхъ жестокихъ тирановъ, изъ которыхъ одинъ по волѣ того же Провидѣнія теперь готовился снова омрачить землю роковой тѣнью меча.

LIV.
Послѣдняя надежда.

Проходя мимо маленькой часовни, Роанъ увидалъ какую-то фигуру, стоявшую въ дверяхъ. Это была его мать; она схватила его за руку, и онъ тотчасъ прочелъ на ея полномъ страха и отчаянія лицѣ, какую вѣсть она принесла.

— Спасайся бѣгствомъ, Роанъ, — воскликнула она: — тебя опять преслѣдуютъ и ищутъ всюду. Получены ужасныя извѣстія. Императоръ въ Парижѣ, и объявлена война.

Въ глазахъ Роана помутилось, и онъ схватился рукой за сердце. Давно онъ ожидалъ этой роковой вѣсти, но все-таки она произвела на него потрясающее впечатлѣніе.

— Войдемте въ часовню, — сказалъ онъ, и старуха послѣдовала за нимъ.

Все въ часовнѣ было въ томъ же самомъ видѣ, какъ въ тотъ моментъ, когда влюбленная чета, преклонивъ колѣна передъ Мадонной, поклялась во взаимной любви.

Въ нѣсколькихъ краткихъ словахъ вдова Гвенфернъ разсказала сыну о томъ, что случилось: селеніе находилось въ большомъ волненіи, такъ какъ съ одной стороны была получена вѣсть о торжествѣ императора, а съ другой роялисты не хотѣли признавать совершившейся перемѣны, но жандармы изъ Сенъ-Гурло уже начали травлю дезертировъ именемъ императора. Они произвели обыскъ въ ея домѣ и грозно заявили, что пришла пора отомстить за убійство Пипріака.

Слушая этотъ разсказъ, Роанъ такъ измѣнился, что все смягчающее вліяніе послѣдняго времени какъ бы исчезло, и его глаза засверкали тѣмъ дикимъ блескомъ, который такъ пугалъ Марселлу. Когда мать замолкла, онъ истерически захохоталъ, и въ этомъ болѣзненномъ смѣхѣ слышалась безумная нота.

— Роанъ! Роанъ! — воскликнула испуганная женщина, схвативъ его за руку: — не смотри на меня такъ. Скажи что нибудь. Вѣдь тебя не схватятъ, не правда ли?

Онъ молча посмотрѣлъ на нее и продолжалъ смѣяться. Бѣдная женщина залилась слезами.

Въ ту же ночь капралъ Дерваль сидѣлъ у огня и читалъ газету внимательно слушавшимъ его Марселлѣ и ея матери. Онъ былъ очень взволнованъ извѣстіями, полученными изъ Парижа, о томъ, что Европа отказалась войти въ переговоры съ узурпаторомъ и двинула снова на Францію милліонную армію Россіи, Австріи и Пруссіи. Англія же, какъ всегда, приняла участіе въ борьбѣ деньгами, т. е. субсидіей въ 36 милліоновъ, уже не говоря о восьмидесяти-тысячномъ отрядѣ, подъ начальствомъ герцога Веллингтона.

— Какіе трусы! — воскликнулъ капралъ, скрежеща зубами: — они посылаютъ милліонъ войскъ на Францію и маленькаго капрала, но мы съ ними справимся.

— Еще война! — грустно промолвила вдова, вспоминая о неизвѣстной судьбѣ Хоеля.

— Да, и теперь война будетъ жестокая, — сказалъ дядя Евенъ: — императоръ долженъ уничтожить своихъ враговъ, или они сотрутъ его съ лица земли. Парижъ сильно укрѣпляется, и его вторично не возьмутъ хитростью. Черезъ нѣсколько дней императоръ выступитъ въ походъ, и дѣло закипитъ.

Въ эту минуту въ кухню вошелъ Гильдъ и, озираясь кругомъ, сказалъ:

— Не видалъ ли кто Роана? На него опять началась облава.

— Къ намъ уже приходили жандармы, и я имъ сказалъ, что Роанъ на этотъ разъ исполнитъ свой долгъ, — отвѣчалъ капралъ: — императору нужны солдаты, и всякій, кто теперь окажетъ ему помощь, можетъ разомъ загладить свое прошедшее. Пусть только Роанъ явится въ армію и поступитъ въ ея ряды, то все ему простится.

— Ну, я въ этомъ не увѣренъ, — произнесъ Гильдъ: — я только что пилъ въ кабачкѣ съ жандармомъ Пенвеномъ, другомъ стараго Пипріака, и онъ говорилъ, что Роана непремѣнно разстрѣляютъ.

— Пенвенъ дуракъ, — воскликнулъ ветеранъ: — я тебѣ говорю, что Роану все простится, если онъ поступитъ въ солдаты. Я лучше знаю императора и его намѣренія. Ну, а ты, Марселла, — прибавилъ онъ, обращаясь къ молодой дѣвушкѣ: — какъ ты думаешь, твой женихъ снова окажется трусомъ, или нѣтъ?

— О, дядя! — промолвила Марселла, дрожа всѣмъ тѣломъ.

— Ты права, я совсѣмъ и забылъ, что онъ доказалъ самымъ блестящимъ образомъ свою храбрость. Я увѣренъ, что онъ теперь не упуститъ случая возстановить свое доброе имя, а императоръ приметъ его съ распростертыми объятіями, какъ блуднаго сына, возвратившагося къ отцу.

Въ эту минуту дверь отворилась, и на порогѣ показался Роанъ съ прежнимъ выраженіемъ затравленнаго дикаго звѣря на лицѣ.

— А, это ты, — воскликнулъ капралъ: — Гильдъ, запри дверь.

Когда это приказаніе старика было исполнено, то онъ произнесъ:

— Не бойся ничего, молодецъ. Тебя ищутъ, но я все устрою. Нечего терять ни минуты, или прямо въ Сенъ-Гурло къ капитану Фигье и скажи, что я тебя прислалъ. Ты поступишь въ солдаты, и все будетъ кончено. Но что съ нимъ, онъ съ ума сошелъ?

Дѣйствительно Роанъ стоялъ посреди кухни и молча, дико смѣялся.

— Роанъ, — воскликнула Марселла, схвативъ его за обѣ руки и со страхомъ смотря ему прямо въ глаза: — ты слышишь, что говоритъ дядя? Тебѣ надо поступить въ солдаты, или тебя казнятъ.

— Что будетъ, если я отдамся въ ихъ руки? — спросилъ Роанъ спокойно, не спуская глазъ съ молодой дѣвушки.

— Все будетъ забыто, — отвѣчалъ капралъ: — тебѣ дадутъ ружье, ты вступишь въ ряды великой арміи, покроешь себя славой и, вернувшись домой, женишься на Марселлѣ.

— А если я не отдамся?

— Тогда тебя разстрѣляютъ, какъ собаку. Но ты никогда не будешь такимъ сумасшедшимъ.

— А нѣтъ другого выхода, — промолвилъ Роанъ.

— Нѣтъ, нѣтъ; не теряй драгоцѣннаго времени на пустые разговоры.

— Другой выходъ есть, — произнесъ Роанъ страннымъ голосомъ: — еслибъ императоръ умеръ! Еслибъ его убили!

— Боже избави, — промолвилъ въ ужасѣ дядя Евенъ: — одна мысль объ этомъ измѣна.

Не обращая вниманія на слова дяди и продолжая смотрѣть на Марселлу, Роанъ промолвилъ, какъ бы говоря про себя и во снѣ:

— Еслибъ кто нибудь пробрался къ нему, спящему ночью, и убилъ его, то это было бы доброе дѣло. Одной смертью спасены были бы тысячи жизней, и миръ водворился бы во всемъ свѣтѣ.

— Роанъ, — воскликнула Марселла: — замолчи ради Бога, замолчи.

Глаза его и все лицо ясно выражали безумную рѣшимость совершить убійство.

— Оставь его, — воскликнулъ капралъ, обращаясь къ Марселлѣ: онъ богохульствуетъ и можетъ убить кого нибудь.

— Это правда, — сказалъ Роанъ, блѣдный, какъ смерть: — но я здѣсь никого не трону, прощайте, дядя Евенъ, я ухожу.

И онъ медленно направился къ двери.

— Постой, Роанъ, — воскликнула Марселла, схвативъ его за руку: — куда ты идешь?

Онъ молча оттолкнулъ ее и черезъ минуту исчезъ въ темнотѣ.

Капралъ въ отчаяніи опустился въ свое кресло, Гильдъ сталъ свистать отъ удивленія, старуха тихо плакала, а Марселла молча молилась.

Когда на другое утро жандармы стали шарить во всемъ Кромлэ и въ его окрестностяхъ, отыскивая Роана Гвенферна, то нигдѣ уже не было видно его слѣдовъ.

LV.
На дорогѣ.

Сцена на время измѣняется, передъ нами не залитые солнцемъ, прибрежные утесы и зеленыя пастбища вокругъ Кромлэ, а внутреннія равнины, заволакиваемыя мрачной дымкой постояннаго дождя. Сквозь эту дымку виднѣются медленно движущіяся по большимъ дорогамъ массы пѣхоты, кавалеріи и артиллеріи. Въ воздухѣ стоятъ, напоминающій шумъ моря, человѣческій и лошадиный топотъ, а также тяжелый грохотъ пушекъ и фуражныхъ повозокъ, которые прерываются лишь по временамъ громкой командой и барабаннымъ боемъ. Цѣлые дни и цѣлыя ночи не прекращается это безконечное шествіе, а среди его подвигается безмолвно и невидимо духъ смерти на бѣломъ конѣ.

Великая армія направляется къ границѣ, и при ея проходѣ исчезаетъ колосящійся на поляхъ хлѣбъ, умолкаетъ веселая пѣснь птицъ въ рощахъ. На дорогахъ появляются глубокія борозды орудій; на улицахъ селеній останавливаются кавалерійскіе эскадроны и привязываютъ своихъ лошадей къ заборамъ. Вся страна наполнена глухимъ ропотомъ, возвѣщающимъ и сопровождающимъ войну. Медленно шагъ за шагомъ движутся колонны, слѣпо повинуясь указывающей имъ путь десницѣ. За ними слѣдуетъ стая человѣческихъ коршуновъ, которые всегда снуютъ за арміей на походѣ, а среди нихъ виднѣется человѣкъ, который, судя по его внѣшности, происходитъ изъ самой отвратительной трущобы и принадлежитъ къ подонкамъ общества: высокаго роста, странный, дикій на взглядъ, онъ, казалось, не имѣетъ ни рода, ни племени. Его волоса висятъ въ безпорядкѣ по плечамъ, его длинная борода не расчесана, его ноги и руки обнажены, а остальное тѣло покрыто лохмотьями. Ночь за ночью онъ проводитъ на открытомъ воздухѣ, или въ сараяхъ, откуда его гоняютъ сердитыя собаки и еще болѣе жестокіе люди. Онъ говоритъ по-французски, но на такомъ мѣстномъ нарѣчіи, что его понимаютъ рѣдкіе изъ туземцевъ, и онъ всегда спрашиваетъ одно и то же:

— Гдѣ императоръ? проѣдетъ онъ здѣсь?

Всѣ видѣвшіе этого человѣка принимали его за сумасшедшаго, и дѣйствительно онъ въ какомъ-то безсознательномъ забытьѣ слѣдовалъ за арміей. По дикому, но рѣшительному взгляду его тревожныхъ глазъ можно было заключить, что имъ руководитъ какая-то опредѣленная мысль, но во всѣхъ его движеніяхъ виднѣлись безпомощность и невмѣняемость. Трудно сказать, чѣмъ онъ существовалъ. Онъ не просилъ милостыни, но солдаты иногда давали ему изъ сожалѣнія хлѣба, а офицеры бросали ему мелкія монеты. Повидимому, его терзалъ голодъ, но не физическій, а нравственный. Нѣсколько разъ его принимали за шпіона и хотѣли повѣсить, но, выслушавъ роковой приговоръ, онъ принимался такъ дико хохотать, что его отпускали на свободу съ презрительной улыбкой. Онъ шелъ все далѣе и далѣе, шепотомъ произнося про себя:

— Когда же явится императоръ?

Золотисто колосились поля въ мирной Бельгіи, душистое сѣно лежало на лугахъ, тихо журчали ручьи подъ сѣнью тѣнистыхъ деревьевъ, медленно вертѣлись въ воздухѣ, пропитанномъ ароматомъ цвѣтовъ, крылья мельницъ. Но что это блестѣло на улицахъ селеній и по деревенскимъ дорогамъ? Это были каски прусскихъ солдатъ. Иноземныя войска уже заняли всю страну и ожидали появленія французовъ.

Великая армія не заставила себя долго ждать. Выстрѣлы, слышавшіеся то тутъ, то тамъ, ясно указывали, что начались схватки. Вотъ раздается громкая команда со стороны Катръ-Бра; громовые залпы слѣдуютъ одинъ за другимъ. Авангарды встрѣтились, и бой закипѣлъ. Кавалерійскіе эскадроны скачутъ по всѣмъ направленіямъ. Устрашенные поселяне ищутъ спасенія въ бѣгствѣ.

На опушкѣ лѣса стоитъ та отталкивающая фигура, которая упорно слѣдовала за французскимъ войскомъ на походѣ. Онъ дико прислушивается ко всѣмъ звукамъ, долетающимъ до него по дорогѣ, которая извивается передъ нимъ, и не обращаетъ никакого вниманія на падающій дождь. Неожиданно показывается группа всадниковъ, во главѣ которыхъ скачетъ маленькій человѣчекъ въ треугулкѣ и сѣромъ сюртукѣ; за нимъ слѣдуетъ дорожная карета четверкой. Остановившись на минуту у лѣсной опушки, онъ продолжаетъ свой путь въ сопровожденіи блестящей свиты генераловъ и офицеровъ.

Мрачная фигура быстро исчезаетъ въ чащѣ.

LVI.
Смерть капрала.

— Дядя! Дядя! Посмотрите на меня! Послушайте! Получены славныя вѣсти! Произошла битва, и императоръ одержалъ побѣду! Это… я… Марселла!

Капралъ сидѣлъ въ своемъ креслѣ и какъ будто спалъ; но глаза его были широко открыты, и онъ тяжело дышалъ. Марселла, только что вернувшаяся домой съ газетей въ рукахъ, нашла его въ этомъ безсознательномъ положеніи и сначала, полагая, что онъ спитъ, тихо взяла его за руку и старалась привести въ себя. Но видя, что это ни къ чему не ведетъ, и опасаясь, что съ нимъ серьезный припадокъ, она стала звать на помощь свою мать. Та немедленно явилась съ верху и начала тереть старику руки и прыскать въ лицо водой. Но все было тщетно.

— Онъ умретъ! — воскликнула Марселла, ломая себѣ руки: — ему никогда не было такъ худо. Мама сбѣгайте поскорѣе за Плуэ… ему надо пустить кровь. Учитель Арфоль говорилъ, что это единственное средство.

— Не лучше ли сходить за патеромъ? — промолвила вдова. Ее мучила мысль, что зять умретъ безъ покаянія, а практическая Марселла заботилась о томъ, чтобъ принять всѣ мѣры къ его выздоровленію, полагая, что онъ поспѣетъ приготовиться къ смерти, когда исчезнетъ всякая надежда на сохраненіе жизни.

Вскорѣ цырюльникъ явился и пустилъ кровь паціенту, но, окончивъ свое дѣло, онъ тихо произнесъ:

— Кровь идетъ очень тихо. Онъ чрезвычайно слабъ и врядъ ли оправится.

Только когда его раздѣли и положили въ постель, старикъ очнулся и, узнавъ Плуэ, улыбнулся, но это была очень печальная улыбка, и на глазахъ его показались слезы.

— Будьте молодцемъ, какъ всегда, сосѣдъ, — сказалъ цырюльникъ: — вамъ теперь вѣдь лучше, и я вамъ скажу пріятную новость. Нашъ авангардъ встрѣтился съ пруссаками въ Шарлеруа и разбилъ ихъ на голову.

Глаза дяди Евена засверкали, и онъ хотѣлъ что-то промолвить, но языкъ ему не повиновался.

— Это правда, дядя, — произнесла Марселла, съ любовью смотря на больнаго старика.

— Пріятная новость, — промолвилъ онъ наконецъ едва слышнымъ голосомъ и, закрывъ глаза, снова умолкъ.

Сильное волненіе, которому онъ подвергался въ послѣднее время, окончательно уничтожило остатки его расшатаннаго здоровья. День за днемъ онъ чрезмѣрно напрягалъ свои нервы и, шагая по улицамъ Кромлэ, старался возвратить себѣ прежнее вліяніе. Онъ не могъ оставаться спокойнымъ, и его пульсъ бился въ унисонъ съ барабаннымъ боемъ на отдаленныхъ поляхъ битвъ. Онъ надѣялся, что императоръ снова одержитъ побѣду, и что вмѣстѣ съ возстановленіемъ могущества императора возстановится и его собственный престижъ. Это возстановленіе уже отчасти совершилось, и онъ пріобрѣлъ снова въ значительной мѣрѣ свое старое значеніе. Никто уже не смѣлъ теперь спорить съ нимъ зная, что его повелитель попрежнему господствуетъ въ странѣ. Этотъ неожиданный переходъ отъ отчаянія къ радости и отъ общаго презрѣнія къ выраженіямъ если не общаго уваженія, то страха, подорвалъ его послѣднія силы и причинилъ новый, сильнѣйшій припадокъ болѣзни.

Опасаясь за жизнь дяди, Марселла теперь почти забыла о своемъ собственномъ горѣ. Не было ни слуху, ни духу о Роанѣ, съ тѣхъ поръ какъ онъ исчезъ, и никто не зналъ, живъ ли онъ, или умеръ; сердце молодой дѣвушки естественно не вѣдало покоя ни днемъ, ни ночью, и она постоянно молила небо сохранить любимаго ею человѣка здравымъ физически и умственно.

Отъ послѣдняго припадка дядя Евенъ отдѣлался не такъ легко, какъ отъ прежнихъ. Онъ лежалъ въ постели впродолженіе многихъ дней и, казалось, все находился на краю могилы. Однако онъ не хотѣлъ, чтобъ послали за отцемъ Роланомъ, роялистскія наклонности котораго возмущали душу ветерана, и постоянно требовалъ, чтобъ ему читали газеты. По счастью извѣстія были хорошія, и они болѣе, чѣмъ лекарство, помогли ему наконецъ одѣться и сѣсть въ кресло у огня.

Въ этотъ день неожиданно въ хижину капрала вошелъ учитель Арфоль, и хотя Марселла испугалась его прихода, но дядя Евенъ принялъ его съ большой радостью, а учитель ничѣмъ не нарушилъ его дружескаго къ себѣ расположенія.

— Я виноватъ передъ нимъ, — сказалъ ветеранъ послѣ ухода Арфоля: — онъ прекрасный и разумный человѣкъ.

На слѣдующій день Арфоль снова пришелъ и долго разговаривалъ съ больнымъ. Ихъ бесѣда даже коснулась политики, и дядя Евенъ, не смотря на слабость, осѣдлалъ своего конька, но учитель не спорилъ съ нимъ, а соглашался, что еслибъ Наполеонъ не былъ великимъ человѣкомъ, то не могъ бы возбудить любви и энтузіазма въ сердцахъ столькихъ людей. Онъ самъ видѣлъ императора и уже болѣе не сомнѣвался въ томъ, что онъ великій человѣкъ, уже болѣе не удивлялся, что ему поклонялись, какъ кумиру.

Неизвѣстно, какъ это случилось, но Марселла услышала сверху, что Арфоль послѣ продолжительнаго молчанія, слѣдовавшаго за политической бесѣдой, началъ читать вслухъ библію, которую онъ всегда носилъ въ карманѣ для обученія дѣтей. При этомъ онъ выбралъ не воинственные эпизоды ветхаго завѣта, которые были болѣе сродны ветерану, а новый завѣтъ, и, къ его удивленію, притчи Христовы пришлись по сердцу старику.

— Однако, — произнесъ учитель, закрывая библію, — нельзя не сознаться, что война страшное зло, и что миръ лучше.

— Конечно, — отвѣчалъ капралъ: — но война необходимость.

— Нѣтъ, еслибъ люди любили другъ друга.

— Да какъ же любить враговъ! — промолвилъ дядя Евенъ, скрежеща зубами: — какъ любить пруссаковъ и англичанъ?

Учитель тяжело вздохнулъ и перемѣнилъ разговоръ, а когда онъ вскорѣ послѣ этого простился со всей семьей и вышелъ изъ дома, то на порогѣ его остановила Марселла.

— Учитель Арфоль, — сказала она тихимъ, дрожащимъ голосомъ: — какъ вы думаете, онъ умретъ?

— Не знаю… Но онъ очень боленъ.

— А онъ выздоровѣетъ?

— Онъ не молодъ, и такіе тяжелые удары не проходятъ подъ старость, — сказалъ онъ послѣ минутнаго размышленія: — я не думаю, чтобъ онъ долго жилъ. А есть извѣстія о вашемъ двоюродномъ братѣ?

Она отвѣчала отрицательно и грустно вернулась къ дядѣ.

Въ этотъ же вечеръ весь Кромлэ былъ взволнованъ извѣстіемъ о битвѣ подъ Линьи, и бонапартисты, расхаживая по улицамъ съ криками и пѣснями, торжествовали побѣду императора.

— Да, дядя, вы правы, — воскликнулъ Гильдъ, вбѣгая пьяный въ кухню: — вашъ маленькій капралъ вздулъ на славу пруссаковъ, а теперь онъ уничтожитъ проклятыхъ англичанъ.

— Гдѣ газета! — воскликнулъ старикъ, дрожа всѣмъ тѣломъ и нетерпѣливо протягивая руки.

Гильдъ подалъ газету, и капралъ, надѣвъ свои роговыя очки, началъ пожирать глазами желанныя вѣсти. Но вскорѣ буквы закружились въ его глазахъ, и онъ долженъ былъ передать газету Марселлѣ, которая громко прочла бюллетень о побѣдѣ Наполеона. Старикъ внимательно слушалъ, и глаза его наполнились слезами радости.

Въ эту ночь онъ не могъ сомкнуть глазъ, а къ утру сталъ бредить.

Ясно было, что въ его болѣзни наступилъ кризисъ и къ худшему. Онъ метался по постели, повторялъ имена своихъ старыхъ товарищей и часто говорилъ объ императорѣ. Неожиданно онъ приподнялся и хотѣлъ соскочить съ кровати.

— Тревога! — воскликнулъ онъ, дико озираясь по сторонамъ.

Голосъ Марселлы, сидѣвшей подлѣ него всю ночь, заставилъ его прійти въ себя на минуту, и онъ снова тихо опустилъ голову на подушку. Но еще нѣсколько разъ онъ нервно вздрагивалъ и приподнимался, словно слыша зовъ.

Рано утромъ пришелъ учитель и сѣлъ у его кровати, но больной его не узналъ. Арфоль понималъ кое-что въ врачеваніи и сказалъ, что положеніе капрала критическое. Услыхавъ объ этомъ, вдова Дерваль тотчасъ послала за отцемъ Роланомъ, но когда онъ явился, то дядя Евенъ былъ не въ состояніи пріобщиться святыхъ тайнъ.

— Я боюсь, что онъ умираетъ, — сказалъ учитель Арфоль.

— И безъ причастія, — промолвила со слезами вдова.

— Онъ пріобщится, если только придетъ въ себя, — произнесъ отецъ Роланъ: — посмотрите на меня, почтенный капралъ. Это я, отецъ Роланъ.

Но душа дяди Евена была далеко, на какомъ-то полѣ брани, гдѣ онъ видѣлъ передъ собой обожаемаго имъ императора на бѣлой лошади. Онъ постоянно повторялъ свой пресловутый разсказъ о разговорѣ съ Наполеономъ при Симонѣ, звалъ своего товарища Жака Монье и простиралъ руки, какъ бы грѣя ихъ передъ костромъ. По временамъ лице его пылало, и, воображая себя среди жестокой сѣчи, онъ громко кричалъ:

— Никому пощады!

Марселла молча плакала, а ея мать горячо молилась. Гильдъ стоялъ у очага и готовъ былъ каждую минуту расплакаться, какъ ребенокъ. Съ одной стороны кровати сидѣлъ учитель Арфоль, а съ другой патеръ.

— Онъ былъ славный человѣкъ, — сказалъ наконецъ послѣдній, — но энтузіастъ, и побѣда подъ Линьи вскружила ему голову. Онъ былъ вѣрный слуга императора и Франціи.

Это имя императора имѣло какъ бы магическую силу для капрала, и не успѣлъ патеръ произнести его, какъ больной открылъ глаза и посмотрѣлъ въ упоръ на отца Ролана. Но онъ, казалось, не узналъ его, а, обернувшись къ учителю Арфолю, улыбнулся, но такъ печально, что Марселла воскликнула, всхлипывая и схвативъ его за руку:

— Дядя Евенъ! Дядя Евенъ!

— Это ты, дитя мое, — промолвилъ слабымъ голосомъ капралъ: — что это ты читала о большой битвѣ?

Она не могла отвѣтить отъ душившихъ ее слезъ, а отецъ Роланъ поспѣшно произнесъ:

— Теперь не время, капралъ, говорить о битвахъ; вы очень нездоровы и вскорѣ предстанете предъ Господомъ. Я пришелъ пріобщить васъ и подготовить вашу душу къ переходу въ вѣчность. Нечего терять ни минуты.

Всѣ удалились изъ кухни, и патеръ остался одинъ съ умирающимъ. Прошло довольно много времени, и обѣ женщины тревожно переглядывались. Наконецъ отецъ Роланъ позвалъ всѣхъ; дядя Евенъ лежалъ спокойно на постели, съ закрытыми глазами, а рядомъ съ нимъ виднѣлись крестъ и четки патера.

— Все кончено, — сказалъ патеръ: — онъ не въ полномъ разсудкѣ и не узналъ меня, но Господь милостивъ. Этого довольно; умъ его успокоился, и онъ готовъ смиренно, набожно предстать передъ своимъ Творцемъ.

Въ эту минуту умирающій широко открылъ глаза, сознательно посмотрѣлъ на всѣхъ присутствующихъ и, впервые узнавъ патера, громко произнесъ:

— Долой Бурбоновъ! Да здравствуетъ императоръ! — и съ этимъ боевымъ крикомъ на устахъ онъ ушелъ въ лучшій міръ, гдѣ нѣтъ ни армій, ни полководцевъ.

LVII.
Наполеонъ.

Возвратимся къ плодороднымъ долинамъ, гдѣ началась кровавая борьба могучихъ армій, къ той опушкѣ вѣковаго лѣса, въ которомъ исчезъ жалкій отверженецъ. Не успѣлъ онъ скрыться, какъ всадникъ въ сѣромъ сюртукѣ и треугольной шляпѣ останавливается на горбѣ возвышенности, соскакиваетъ съ лошади и вперяетъ глаза въ ту сторону, гдѣ находится Линьи. Дождь идетъ ливнемъ, но онъ также не обращаетъ на него вниманія. Засунувъ руки за спину и опустивъ голову, онъ стоитъ въ глубокомъ раздумьи. Свита молча окружаетъ его.

Вдали слышна канонада. Вдругъ она прерывается, но императоръ не спускаетъ глазъ съ горизонта. Онъ начинаетъ нетерпѣливо ходить взадъ и впередъ, какъ бы поджидая кого-то. Наконецъ на дорогѣ показывается офицеръ съ обнаженной головой; онъ скачетъ сломя голову. Черезъ минуту онъ въ присутствіи Наполеона. Въ глазахъ его виднѣется, что онъ привезъ добрую вѣсть, но императоръ молча беретъ депешу и читаетъ ее. Потомъ онъ съ улыбкой говоритъ что-то окружающимъ его людямъ, и они, махая шпагами, громко кричатъ: «да здравствуетъ императоръ!». Пруссаки отступаютъ отъ Линьи; первый ударъ въ начавшейся войнѣ — побѣда.

Не садясь на лошадь, Наполеонъ идетъ тихими, медленными шагами подъ гору.

Когда всѣ исчезли изъ вида, жалкій отверженецъ показывается снова на опушкѣ лѣса: онъ теперь дрожитъ всѣмъ тѣломъ, и глаза его сверкаютъ болѣе дикимъ, голоднымъ блескомъ, чѣмъ прежде. Онъ быстро слѣдуетъ за группой всадниковъ; только они тихо идутъ у подножья горы, а онъ поспѣшно пробирается по верхамъ, обросшимъ деревьями. Ему на встрѣчу не попадается ни одного живого существа, дождь идетъ попрежнему, и наступаетъ темнота. Наконецъ передъ нимъ выростаетъ какъ бы изъ земли старинная бельгійская ферма, окруженная житницами, скотнымъ дворомъ, фруктовымъ садомъ и золотистыми полями. Въ окнахъ жилища не видать огня, и ферма, повидимому, совершенно покинута; даже большая голодная собака, увидавъ человѣка, убѣгаетъ съ громкимъ воемъ. Испугавшій ее человѣкъ заглядываетъ въ отворенную дверь и потомъ бросаетъ взглядъ внизъ подъ гору. Тамъ слышится лошадиный топотъ, который все болѣе и болѣе приближается. Но прежде чѣмъ всадники достигли фермы, онъ уже скрывается въ ней.

Внутри все темно; онъ ощупью пробирается черезъ кухню въ сосѣднюю большую комнату съ двумя окнами. По срединѣ деревянная лѣстница ведетъ на темный сѣнникъ, въ одномъ углу виднѣется старинный каминъ, а тамъ и сямъ стоятъ высокіе дубовые кресла и стулья. На столѣ валяется ломоть хлѣба и кусокъ сыра, очевидное доказательство, что ферму недавно покинули ея обитатели. Извнѣ слышенъ топотъ и звуки голосовъ. Съ быстротою молніи, вошедшій человѣкъ взлѣзаетъ по лѣстницѣ на верхъ и быстро исчезаетъ въ темнотѣ чердака.

Черезъ минуту въ дверь входитъ офицеръ, сопровождаемый солдатами, изъ которыхъ одинъ несетъ фонарь. Онъ осматриваетъ пустую комнату, со смѣхомъ беретъ ломоть хлѣба со стола и что-то приказываетъ солдатамъ, которые тотчасъ выходятъ и, возвратясь съ охапкой дровъ, разводятъ огонь въ каминѣ. Еще мгновеніе, и у фермы раздаются топотъ многихъ лошадей и громкіе голоса; она окружена теперь со всѣхъ сторонъ войскомъ, а комнату наполняютъ слуги, которые ставятъ на столъ маленькую серебряную лампу и опускаютъ тяжелыя изъѣденныя молью занавѣси на окнахъ. Они говорятъ между собой тихо, словно въ присутствіи высшаго существа.

Неожиданно дверь отворяется, и входитъ императоръ, все въ томъ же сѣромъ сюртукѣ и треугольной шляпѣ. Онъ сбрасываетъ мокрый сюртукъ и, оставшись въ простомъ генеральскомъ мундирѣ, подходитъ къ огню. Ему подаютъ ломоть хлѣба и вина. Онъ отламываетъ кусочекъ хлѣба и пьетъ нѣсколько глотковъ вина; потомъ онъ произноситъ нѣсколько словъ и движеніемъ руки удаляетъ всѣхъ изъ комнаты.

Оставшись одинъ, онъ начинаетъ ходить взадъ и впередъ по каменному Полу, заложивъ руки на спину и опустивъ голову на грудь. Безмолвная тишина даритъ вокругъ, ее прерываютъ только стукъ дождя объ окна и смутные голоса въ сосѣдней кухнѣ. Въ темной комнатѣ лишь мерцаютъ огонь въ каминѣ и слабый свѣтъ маленькой лампы. На верху въ отверстіи между почернѣвшими отъ времени стропилами виднѣются два дико сверкающіе глаза, которые жадно слѣдятъ за каждымъ движеніемъ Наполеона. Часовой, ходившій подъ окномъ, не двигался такъ методично, какъ его повелитель въ этой одинокой комнатѣ. Дождь идетъ ливнемъ, и вѣтеръ свиститъ, но онъ ни на что не обращаетъ вниманія. Онъ погруженъ въ тяжелую думу. Онъ видитъ передъ собою всѣ ужасы битвъ, слышитъ громъ пушекъ и стоны умирающихъ. Въ эту мрачную ночь онъ какъ бы предчувствуетъ свою роковую судьбу. Онъ блѣденъ, какъ мертвецъ, и его орлиные глаза смотрятъ какъ бы внутрь. Онъ нетерпѣливо ждетъ, чтобъ разсѣялась окружающая его ночная темнота и насталъ день, день побѣды. Онъ увѣренъ въ этой побѣдѣ. Всѣ его планы зрѣло обдуманы, всѣ приказанія даны, онъ теперь въ этой уединенной фермѣ отдыхалъ нѣсколько часовъ передъ началомъ великой битвы, которая должна была возвратить ему и славу и могущество. Его звѣзда не могла померкнуть на вѣки, и снова она должна была ослѣпить его враговъ, снова подчинить ему весь міръ.

Онъ подходитъ къ окну и смотритъ на дорогу. Не смотря на лѣто, темно, сыро, холодно; до него доносятся шаги часовыхъ и лошадиный топотъ, но онъ все это слышитъ точно во снѣ. Спустивъ занавѣси, онъ возвращается къ огню, который, освѣщая его фигуру, словно заливаетъ ее кровью. Что-то скрипнуло на потолкѣ; онъ подымаетъ свое блѣдное лице. Это крыса пробѣжала по стропиламъ.

Онъ снова начинаетъ ходить взадъ и впередъ по комнатѣ.

Неожиданно кто-то стучится въ дверь.

— Войдите, — произноситъ онъ, и адъютантъ подаетъ ему депешу.

Онъ разрываетъ конвертъ, читаетъ депешу и бросаетъ ее на столъ. Адъютантъ уходитъ, но онъ возвращаетъ его и говоритъ, чтобъ его не тревожили впродолженіе двухъ часовъ, конечно, если не будетъ получено важныхъ депешъ. Онъ хочетъ заснуть.

Дверь тихо затворяется, и онъ снова одинъ. Долго стоитъ онъ у камина въ глубокой думѣ, крѣпко сжавъ губы и насупивъ брови. Потомъ онъ подходитъ къ столу и перечитываетъ депешу. Наконецъ, разстегнувъ галстухъ, онъ приближается къ большому креслу, но прежде, чѣмъ искать забвенія во снѣ, онъ опускается на колѣни. Въ этой одинокой комнатѣ, въ тиши ночной онъ молится. Недолго продолжается его молитва, но когда онъ снова встаетъ, то въ немъ произошла удивительная перемѣна; выраженіе его лица смягчилось и стало спокойное, какъ у ребенка, произносящаго на сонъ грядущій: «Отче Нашъ». И однако онъ, безъ сомнѣнія, молился о побѣдѣ, о пораженіи своихъ враговъ, о закрѣпленіи своего престола потоками крови.

Теперь онъ садится въ кресло, протягиваетъ ноги и закрываетъ глаза. Черезъ минуту онъ уже спитъ тихо, мирно, какъ невинный младенецъ. Постоянная привычка искать отдыха во снѣ при всякихъ условіяхъ, на землѣ, въ сѣдлѣ, въ каретѣ, подчинила ему сонъ, какъ раба. Не успѣваетъ онъ закрыть глазъ, какъ уже спитъ.

Сидя въ старомъ креслѣ, съ опущенной головой, съ отвисшимъ подбородкомъ, блѣдными щеками и полуоткрытыми, но неподвижными, стеклянными глазами, онъ казался мертвецомъ. Все его величіе, вся его мощь были только маской, которая служила ему днемъ для господства надъ людьми, а теперь онъ былъ просто слабымъ, истощеннымъ, старымъ человѣкомъ. Волоса его блестѣли сѣдиной, а лобъ былъ испещренъ глубокими морщинами. Вотъ кумиръ, которому поклонялся весь міръ, который залилъ кровью цѣлыя страны, погубилъ тысячи и тысячи людей. И, однако, онъ теперь спалъ тихо, мирно, какъ ребенокъ, словно ничто не мучило его совѣсти.

Все въ комнатѣ тихо. Но вотъ какая-то тѣнь показывается въ отверстіи чердака и неслышно, медленно опускается внизъ по лѣстницѣ.

LVIII.
Sic semper tyrannis.

Наполеонъ стонетъ во снѣ, но не просыпается. Человѣкъ, спустившійся съ лѣстницы, подкрадывается неслышно къ нему, такъ какъ онъ босой, а когда у самаго кресла онъ выпрямляется, то по своему высокому росту и странному дикому виду онъ кажется скорѣе призракомъ, чѣмъ живымъ существомъ. Посѣдѣвшіе волосы висятъ въ безпорядкѣ по его плечамъ, щеки впали отъ голода и болѣзни, ротъ широко открытъ, какъ у лютаго звѣря; поражающее при мерцаніи лампы гигантскими размѣрами его тѣло покрыто лохмотьями; въ рукахъ у него блеститъ большой охотничій ножъ, а глаза злобно сверкаютъ.

Онъ стоитъ передъ Наполеономъ съ ножемъ въ рукѣ и пристально смотритъ на него. Въ этомъ взглядѣ виднѣется пламенная, страстная жажда мести. Онъ наклоняется къ холодной блѣдной щекѣ спящаго и поднимаетъ ножъ.

Въ эту минуту императоръ вздрагиваетъ, но не просыпается; онъ такъ усталъ, что спитъ непробуднымъ сномъ, не подозрѣвая, что смерть такъ близка, что, достигнувъ высшей ступени человѣческаго величія и подчинивъ себѣ государей всего свѣта, онъ могъ въ эту ночь погибнуть подъ ножемъ убійцы.

Въ сосѣдней комнатѣ слышно какое-то движеніе, а подъ окнами раздается крикъ часового: «кто идетъ?»; затѣмъ снова наступаетъ безмолвная тишина.

Убійца продолжаетъ пристально смотрѣть на спящаго. Его взглядъ также неподвиженъ, и лице также блѣдно, какъ черты его жертвы. Онъ вторично подымаетъ ножъ, но подъ самымъ окномъ раздаются шаги часоваго, который какъ бы прислушивается. Черезъ минуту шаги снова удаляются. Все попрежнему тихо.

Какъ спокойно спитъ Наполеонъ! Мерцающій свѣтъ лампы ясно обнаруживаетъ его усталое, истощенное лице, а огонь въ каминѣ заливаетъ красноватымъ блескомъ всю его фигуру. Въ ней теперь нѣтъ никакого величія; это просто слабое, изнуренное человѣческое существо, спящее отъ усталости, какъ простой крестьянинъ послѣ долгой работы. Одна его рука покоится на ручкѣ кресла; она бѣлая, маленькая, какъ у женщины, или ребенка, и, однако, эта самая рука пролила столько крови, подвергла свѣтъ столькимъ бѣдствіямъ.

Чего же ты медлишь, убійца? Столь долго желанная минута настала; ты безумно молилъ Бога и Мадонну Ненависти о томъ, чтобъ твой врагъ, врагъ твоей страны, погибъ отъ твоей руки. Теперь его судьба зависитъ отъ тебя. Ненавистный тебѣ Наполеонъ, который прошелъ съ мечемъ въ рукахъ по всему свѣту, находится подъ лезвеемъ твоего ножа. Помни герцога Энгіенскаго, Пишегрю и Пальма, помни Іену и Ейлау, помни Москву и Березину, помни тысячи и тысячи убитыхъ имъ жертвъ и вонзи ножъ въ его сердце!

Отчего ты колеблешься? Отчего рука твоя дрожитъ, и сердце тревожно бьется? Ты пришелъ сюда, ожидая увидѣть величественную, колоссальную фигуру, въ родѣ той, которая возвышалась въ римскихъ катакомбахъ. Издали Наполеонъ казался неестественнымъ, нечеловѣчнымъ, бездушнымъ колоссомъ, и ты жаждалъ убить этого колосса. Но теперь твоя рука опускается, видя передъ собой слабаго, утомленнаго, спящаго человѣка. Но вспомни о проведенныхъ тобою долгихъ голодныхъ дняхъ и безсонныхъ ночахъ; вспомни о милліонахъ людей, которыхъ онъ гналъ на закланье, какъ агнцевъ, вспомни, что онъ не зналъ жалости, и… убей, убей, убей! Что значитъ жизнь одного человѣка, когда ею будетъ куплены миръ и счастье всего свѣта! Если онъ проснется отъ этого сна, то тѣнь меча снова омрачитъ вселенную, снова смерть, голодъ и огонь будутъ царить на землѣ. Убей, убей, убей!

Спящій снова вздрагиваетъ, его стеклянные глаза полуоткрыты, и голова свѣсилась на одну сторону. Лице его блѣдное, какъ мраморъ, теперь освѣщено странной печальной улыбкой. Онъ что-то шепчетъ, и его маленькая рука нервно сжимаетъ и разжимаетъ пальцы, подобно ребенку, который во снѣ ловитъ бабочку.

Нѣтъ, убійца не можетъ совершить своего кроваваго дѣла. Его жертва окружена очарованнымъ кругомъ, котораго онъ переступить не въ состояніи. Онъ не рожденъ злодѣемъ, и въ его натурѣ нѣтъ слѣдовъ темперамента преступника; его умъ подверженъ безумнымъ вспышкамъ, но его сердце полно любви. Онъ не можетъ убить человѣка, для убійства котораго пришелъ издалека. Онъ не чувствуетъ ненависти къ своему врагу теперь, когда онъ увидѣлъ, какое слабое, смертное существо этотъ врагъ. Онъ также человѣкъ, и Богъ его также создалъ. Быть можетъ, еслибъ онъ не молился передъ сномъ, еслибъ его лице не приняло такого мирнаго, спокойнаго выраженія послѣ молитвы, и онъ не заснулъ бы такъ тихо, какъ ребенокъ, то рука несчастнаго отверженца еще поднялась бы на него. Но онъ не могъ убить человѣка, котораго Богъ осѣнилъ мирнымъ сномъ. Къ тому же, если онъ нарушилъ завѣтъ Божій, проливъ столько крови, то вѣдь и убійство его было бы также противозаконнымъ, безчеловѣчнымъ пролитіемъ крови! Нѣтъ, пусть онъ мирно спитъ, пусть его судьба останется въ рукахъ Божіихъ.

Еще разъ отверженецъ смотритъ на свою жертву и ясно видитъ, что его лицо не свѣтится живымъ пламенемъ любви, а его пожираетъ внутренній огонь неутолимаго самолюбія. Онъ никого никогда не жалѣлъ, но, сохранивъ ему жизнь, существо, столь много пострадавшее но его милости, только предоставляло его роковой судьбѣ.

Положивъ тихо ножъ на полъ, отверженецъ бросилъ послѣдній взглядъ на блѣдное лице своего врага, подкрался неслышными шагами къ окну, открылъ его и выскочилъ на дорогу, гдѣ царила темнота.

Вдали послышались крики, топотъ, выстрѣлы. Наполеонъ открылъ глаза и, вскочивъ съ кресла, сталъ озираться кругомъ, дрожа всѣмъ тѣломъ. Но онъ не замѣтилъ лежавшаго на полу ножа, который нѣсколько минутъ передъ тѣмъ былъ направленъ въ его сердце, и если холодъ пробѣгалъ по его спинѣ, то лишь отъ суевѣрнаго страха, что подобное пробужденіе не предвѣщаетъ счастливаго дня.

Но онъ уже слишкомъ долго спалъ. Вскорѣ должно было наступить утро. Пора на коней! Раздается барабанный бой, онъ садится на лошадь и, предоставленный пожалѣвшимъ его убійцей своей судьбѣ, скачетъ во главѣ своей блестящей свиты навстрѣчу — Ватерло.

ЭПИЛОГЪ.

Прошелъ годъ. Снова шильниковая трава желтѣетъ на береговыхъ утесахъ въ Бретани, морскія птицы кружатся въ воздухѣ, колосятся поля на внутреннихъ равнинахъ, и рыбаки собираютъ водоросли у береговъ. Наступила первая годовщина роковой битвы, окончательно рѣшившей судьбу Наполеона.

На вершинѣ утеса, возвышавшагося надъ соборомъ св. Гильда, сидѣли двѣ фигуры, молча смотрѣвшія на тихую безконечную гладь разстилавшагося передъ ними океана. Это были неподвижный, какъ статуя, молодой высокаго роста мощный человѣкъ, сѣдины и изрытое морщинами лице котораго доказывали, что онъ прошелъ черезъ тяжелыя испытанія, и прелестная молодая дѣвушка, съ блѣдными щеками въ черномъ платьѣ.

День за днемъ приходили эти оба существа на морской берегъ и проводили тутъ долгіе часы въ безмолвномъ молчаніи. Она не сводила глазъ съ его отуманеннаго мрачнымъ облакомъ чела, а онъ безсознательно смотрѣлъ на море, хотя, повидимому, находилъ утѣшеніе чувствовать свою руку въ ея рукѣ.

Но теперь, въ этотъ знаменательный день, онъ отрываетъ свой взглядъ отъ чарующаго его океана и, взглянувъ на молодую дѣвушку, тихо произноситъ:

— Марселла.

— Роанъ.

Еслибъ плыть по морю далеко, далеко, то можно было бы достигнуть того утеса, на которомъ сидитъ онъ. И онъ также смотритъ на море, и у него то же блѣдное лице, которое я видѣлъ наканунѣ роковой битвы.

— Милый Роанъ, — произноситъ со слезами на глазахъ Марселла: — о комъ ты говоришь?

Онъ ничего не отвѣчаетъ, но только молча улыбается. Его слова непонятны для нея. Съ тѣхъ поръ, какъ онъ, послѣ долгихъ мѣсяцевъ отсутствія, вернулся домой, часто его уста произносили странныя слова о битвахъ, о Наполеонѣ, о свиданіи съ нимъ, но они казались ей лихорадочнымъ бредомъ, и она терпѣливо ждала, чтобъ разсѣялось отуманившее его разсудокъ облако.

Онъ снова смотритъ на море, но онъ не бредитъ, говоря о другомъ человѣкѣ, который за волнами океана также уныло, мрачно смотритъ вдаль. Но для Роана не все погибло; его одинокую жизнь согрѣваетъ любовь Марселлы, которая любитъ его теперь еще болѣе, чѣмъ прежде, пламенной, вѣрной и преданной до смерти, любовью.

"Историческій Вѣстникъ", тт. 55—57, 1894

Под тенью меча (Бьюкенен)/ДО

ПОДЪ ТѢНЬЮ МЕЧА (The Shadow of the Sword)

РОМАНЪ ИЗЪ ЭПОХИ НАПОЛЕОНА I РОБЕРТА БУКАНАНА

ПРЕДИСЛОВІЕ.

I. При солнечномъ свѣтѣ.

II. Роанъ и Марселла.

III. Соборъ Роана.

IV. Друидскій камень.

V. Учитель Арфоль.

VI. Рахиль плачетъ о своихъ дѣтяхъ.

VII. Дерваль защищаетъ свое знамя.

VIII. Домашній очагъ капрала.

IX. Св. Наполеонъ.

X. У источника.

XI. Рѣчь капрала къ рекрутамъ.

XII. Бросанье жребія.

XIII. День на морѣ.

XIV. Король рекрутовъ.

XV. У патера.

XVI. Благословеніе добраго человѣка.

XVII. Въ бурную ночь.

XVIII. Молитва двухъ женщинъ.

XIX. На берегу.

XX. Купель Крови Господней.

XXI. Сонъ.

XXII. Мишель Гральонъ.

XXIII. Разсказъ стараго солдата.

XXIV. Страшная смерть.

XXV. Чудесное видѣніе.

XXVI. Что открылъ Мишель Гральонъ.

XXVII. Доносъ.

XXVIII. На утесахъ.

XXIX. Въ соборѣ.

XXX. Переговоры.

XXXI. Въ пещерѣ.

XXXII. Осада.

XXXIII. Голодъ и холодъ.

XXXIV. Четырехногая благодѣтельница.

XXXV. Приступъ.

XXXVI. Побѣда.

XXXVII. Миражъ Лейпцигской битвы.

XXXVIII. Жертва приступа.

XXXIX. Мадонна Ненависти.

XL. Призракъ славы.

XLI. Остатки мертваго міра.

XLII. Римскій водопроводъ.

XLIII. Ночь покойниковъ.

XLVII. Начало конца.

XLVIII. «Да здравствуетъ король!»

XLIX. Переполненіе чаши.

L. Герой дня.

LI. Отдыхъ.

LII. Воскресъ.

LIII. Еще разъ подъ землей.

LIV. Послѣдняя надежда.

LV. На дорогѣ.

LVI. Смерть капрала.

LVII. Наполеонъ.

LVIII. Sic semper tyrannis.

ЭПИЛОГЪ.

ПОДЪ ТѢНЬЮ МЕЧА
(The Shadow of the Sword)

РОМАНЪ ИЗЪ ЭПОХИ НАПОЛЕОНА I
РОБЕРТА БУКАНАНА

I.
При солнечномъ свѣтѣ.

II.
Роанъ и Марселла.

III.
Соборъ Роана.

IV.
Друидскій камень.

V.
Учитель Арфоль.

VI.
Рахиль плачетъ о своихъ дѣтяхъ.

VII.
Дерваль защищаетъ свое знамя.

VIII.
Домашній очагъ капрала.

IX.
Св. Наполеонъ.

X.
У источника.

XI.
Рѣчь капрала къ рекрутамъ.

XII.
Бросанье жребія.

XIII.
День на морѣ.

XIV.
Король рекрутовъ.

XV.
У патера.

XVI.
Благословеніе добраго человѣка.

XVII.
Въ бурную ночь.

XVIII.
Молитва двухъ женщинъ.

XIX.
На берегу.

XX.
Купель Крови Господней.

XXI.
Сонъ.

XXII.
Мишель Гральонъ.

XXIII.
Разсказъ стараго солдата.

XXIV.
Страшная смерть.

XXV.
Чудесное видѣніе.

XXVI.
Что открылъ Мишель Гральонъ.

XXVII.
Доносъ.

XXVIII.
На утесахъ.

XXIX.
Въ соборѣ.

XXX.
Переговоры.

XXXI.
Въ пещерѣ.

XXXII.
Осада.

XXXIII.
Голодъ и холодъ.

XXXIV.
Четырехногая благодѣтельница.

XXXV.
Приступъ.

XXXVI.
Побѣда.

XXXVII.
Миражъ Лейпцигской битвы.

XXXVIII.
Жертва приступа.

XXXIX.
Мадонна Ненависти.

XL.
Призракъ славы.

XLI.
Остатки мертваго міра.

XLII.
Римскій водопроводъ.

XLIII.
Ночь покойниковъ.

XLVII.
Начало конца.

XLVIII.
«Да здравствуетъ король!»

XLIX.
Переполненіе чаши.

L.
Герой дня.

LI.
Отдыхъ.

LII.
Воскресъ.

LIII.
Еще разъ подъ землей.

LIV.
Послѣдняя надежда.

LV.
На дорогѣ.

LVI.
Смерть капрала.

LVII.
Наполеонъ.

LVIII.
Sic semper tyrannis.