Под поездом в ночь на Новый Год (Вебер)/ДО

Под поездом в ночь на Новый Год
авторъ Макс Вебер, пер. А. М.
Оригинал: нѣмецкій, опубл.: 1875. — Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Юный Читатель», № 24, 1906.

Подъ поѣздомъ въ ночь на Новый Годъ.

править
Разсказъ Макса Вебера.

— У, наконецъ-то! Мы васъ ждемъ не дождемся. Я уже давно пары развожу, — обратился къ входившимъ товарищамъ старый заслуженный машинистъ Цимерманъ, мѣшая привычной рукой пуншъ въ огромной кастрюлѣ.

Осыпанныя снѣгомъ вошли въ комнату паровознаго депо нѣсколько темныхъ фигуръ; изъ-за поднятыхъ воротниковъ едва виднѣлись ихъ раскраснѣвшіяся отъ мороза, веселыя лица.

…Сегодня канунъ Новаго года. Въ видѣ исключенія столъ покрытъ чистой скатертью; въ концѣ стола, передъ каминомъ сидитъ старикъ-Цимерманъ и занятъ приготовленіемъ жжёнки. Судя по запаху, наполняющему комнату, и по количеству пустыхъ бутылокъ на полу надо думать, что жженка выйдетъ на славу, настоящая «машинистская» жженка, годная для здоровыхъ глотокъ.

— Ну, ужъ погода, жестокая нынче служба выпала подъ праздникъ! — заговорили вошедшіе гости, стряхивая снѣгъ и высвобождаясь изъ подъ разнообразныхъ зимнихъ одѣяній — шубъ, полушубковъ, мѣховыхъ шапокъ и валеныхъ сапогъ.

— Ну ужъ много вы, сахарныя куклы, знаете про жестокую службу! Стоите вы въ стеклянныхъ коробкахъ[1], которыя вамъ теперь устроили, и покачиваютъ васъ мягкія рессоры новыхъ паровозовъ! Хотѣлъ-бы я васъ видѣть на нашемъ мѣстѣ лѣтъ тридцать тому назадъ! Мы ѣздили на такихъ паровозахъ, что каждый стыкъ рельсовъ встряхивалъ насъ до мозга костей. И стояли мы на открытыхъ площадкахъ день и ночь, и въ декабрьскую вьюгу, и въ іюльскую жару, въ дождь и въ градъ — только и было защиты отъ непогоды, что форменный сюртукъ да собственная шкура. Это вотъ была служба. Много вы о ней знаете. Самое скверное теперь во всей-то вашей службѣ это то, что бѣднягѣ Гернигу нынче къ празднику поднесли — экзаменъ. Не легко вѣдь его выдержать. Ужъ легче на паровозѣ подъ открытымъ небомъ, чѣмъ въ школьной комнатѣ… А вотъ и онъ самъ! Ура!

Громко поддержали старика полдюжины грубыхъ голосовъ, шесть жесткихъ, мощныхъ рукъ протянулись навстрѣчу молодому человѣку, только что вошедшему въ комнату. Одѣтый въ черное праздничное платье, съ раскраснѣвшимся лицомъ и ясными зоркими глазами, какіе бываютъ только у машинистовъ и моряковъ, онъ неловко и нерѣшительно отвѣчалъ на радушныя привѣтствія товарищей.

— Ну что было? Какъ сошло? Пробрали тебя на экзаменѣ? Какъ тебя тамъ обрабатывали?

— Садись! Пуншу! — суетились вокругъ него товарищи.

— Смирно! — вмѣшался здоровый басъ Цимермана. — Дождемся только Гернига и Франца, они съ товарнымъ поѣздомъ будутъ. Поѣздъ опоздалъ на двадцать минутъ; мнѣ мальчишка съ телеграфа сказывалъ, — сейчасъ ребята будутъ. Поровну ужъ все: и веселье, и жженку.

— Да, — заговорилъ молодой машинистъ, у котораго отъ одного воспоминанія объ экзаменѣ потъ на лбу выступилъ. — Промаяли меня здорово. Около меня сажени на три въ длину разсѣлись разные важные господа — изъ нихъ я никого кромѣ нашихъ старшихъ механиковъ никогда ни въ мастерскихъ, ни на паровозахъ въ глаза не видалъ.

— О чемъ-же они спрашивали? — началъ было товарищъ Бемигъ, закуривая сигару, какъ вдругъ снова открылась дверь съ улицы.

Облако снѣга и пару ворвалось въ дверь и съ нимъ фигуры двухъ машинистовъ съ товарнаго поѣзда, которыхъ ждала веселая компанія.

— А наконецъ-то! — зашумѣлъ кружокъ. — Жженку разливать теперь да пошлите въ трактиръ за закуской.

— А вотъ вамъ и жаркое! — сказалъ одинъ изъ вошедшихъ, поднимая за лапки полуобгорѣвшаго зайца

— Откуда ты эту штуку притащилъ, — что это такое?

— А это милое животное хотѣло сдѣлать Гернигу сюрпризъ къ Новому году и явиться сразу въ жареномъ видѣ, да очень ужъ торопился косой, шубу не снялъ, — весь и обгорѣлъ! — засмѣялся владѣлецъ русака.

— Онъ было отлично устроился въ снѣжномъ завалѣ, на скатѣ, да подняли его красные фонари моего паровоза, и онъ началъ съ нами перегоняться. Я его минуты двѣ или три видѣлъ, — маленькій сѣрый глупышъ во весь духъ несся по другому пути рядомъ съ нашимъ поѣздомъ. Я далъ короткій свистокъ, — это его испугало, онъ кинулся впередъ, обогналъ насъ, снова попалъ въ красный свѣтъ фонарей и, сослѣпу, шарахнулся прямо поперекъ пути, точно отъ угонки. Нарочно на обѣ стороны смотрѣлъ, — не увижу-ли его опять — но онъ уже исчезъ. Я подумалъ, что онъ или подъ колеса попалъ, или подъ поѣздомъ назадъ ушелъ, — и забылъ про него, конечно.

Когда мы пришли на станцію и кочегары принялись за чистку колосниковъ, я вдругъ слышу изъ кочегарной ямы голосъ одного изъ нихъ: «Гернигъ, а Гернигъ! Въ съ собою жаркое привезли»! — Я даже испугался — не поджарило-ли ему мозги жаромъ отъ топки моего паровоза, — сошелъ внизъ посмотрѣть въ чемъ дѣло! — Что вы думаете? — въ зольникѣ лежитъ мой русачекъ изъ Балицкаго лѣса, мертвый и наполовину изжаренный.

— Его вѣрно на ходу поддувало[2] задѣло, — очень ужъ онъ торопился къ намъ попасть на столъ, — разсмѣялись товарищи разсказу машиниста.

— Чего вы смѣетесь надъ бѣднымъ животнымъ, умники! — заворчалъ старикъ Цимерманъ — вы, небось, не знаете, какъ это пріятно лежать подъ зольникомъ паровоза.

— А вы будто знаете? — раздалось ему въ отвѣтъ нѣсколько недовѣрчивыхъ голосовъ.

— Я все знаю — пора-бы вамъ это запомнить — все испыталъ, что только происходитъ между основаніемъ рельса и вѣнцомъ паровозной трубы, — отвѣчалъ старикъ.

— Ну да въ зольникѣ вы все-же не лежали, — разсмѣялись веселые голоса.

— Не совсѣмъ, — отвѣтилъ серьезно старикъ, — но подъ зольникомъ былъ, а отчасти и въ немъ. Вы знаете, я видѣлъ, какъ въ одну минуту — прежде чѣмъ вы-бы успѣли поднять руку къ свистку или тормазъ притянуть — какъ въ одну минуту отъ гордаго, красиваго, набитаго веселымъ народомъ поѣзда осталась только груда расщепленныхъ вагонныхъ стѣнокъ, клочковъ обивки, обломковъ осей, колесъ и связей. Стоны и крики отчаянія раздавались изъ этой груды развалинъ, около которой суетились почти обезумѣвшіе отъ ужаса люди.

Я видѣлъ, какъ тяжелые паровозы прыгали, кувыркаясь, съ полотна, внизъ по скату, колесами вверхъ, кубаремъ — точно котята, играющіе на крышѣ. — Я былъ самъ при томъ, когда все превратилось въ дикій хаосъ обломковъ, пара, огня, свиста и крика… но даже и въ эти ужасныя минуты у меня сердце не сжималось такъ страшно какъ тогда, когда я лежалъ подъ зольникомъ. — За тридцать пять лѣтъ моей службы я не испыталъ ничего болѣе…

— Разскажите, Цимерманъ, разскажите, — послышались загрубѣлые голоса, по звуку которыхъ можно было догадаться, что они привыкли побѣждать звонъ, дребезжаніе и грохотъ паровоза.

— Извольте, разскажу ужъ, — отвѣтилъ старикъ, медленно развязывая шнурки кисета и набивая коротенькую трубку, — хотя и неохотно говорю я про эти дѣла: и теперь еще ворочается у меня что-то подъ третьимъ ребромъ при одномъ только воспоминаніи. Если-бы я уже тогда былъ тамъ толстымъ Францомъ, какимъ вы меня теперь знаете, не было-бы на свѣтѣ моихъ ребятишекъ, а руки, вышивавшія этотъ кисетъ, шили-бы вдовьи уборы.

— Причемъ-же тутъ «толстый Францъ»?

— Ну, закуривайте пока ваши проклятыя модныя дудки изъ крученаго табаку, — онѣ къ вамъ, нѣженкамъ, пристали какъ намъ, старикамъ, наши коротенькія трубки; — и давайте, стаканы. — А затѣмъ заткните пасти!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Дѣло было ровно тридцать лѣтъ тому назадъ, наканунѣ Новаго года — 18… Погода стояла собачья, вѣтеръ, снѣгъ и дождь въ перемежку. Я былъ еще только что выпущенъ въ машинисты, недавно женился и числился тогда въ резервѣ на главной станціи.

Вы знаете, на этой станціи самая тяжелая служба — откуда-бы ни началась буря, на этой гладкой, какъ скатерть, площади она хуже всего разыграется. За городъ идутъ два пути въ небольшой выемкѣ; изъ нихъ, бывало, одинъ всегда заноситъ снѣгомъ въ первый-же часъ, какъ начнется вьюга. За этой выемкой жилъ я тогда со своей женой и маленькимъ сынишкой.

Знакомое мѣсто — тутъ еще около пути старая маслобойня стояла, — уже какъ мы ее ругали всегда: приходилось каждый разъ закрывать регуляторъ, чтобы искры не зажгли старую дранку на крышѣ.

Я въ этотъ день только что привелъ на главную станцію тяжелый товарный поѣздъ, — мнѣ пришлось тутъ въ вьюгу и морозъ сразу четырнадцать часовъ не сходить съ паровоза.

Замерзъ я, какъ собака, и заранѣе радовался горячему пуншу подъ Новый годъ. Ужъ темнѣло, когда я выѣзжалъ на станцію, и сотни цвѣтныхъ фонарей на стрѣлкахъ, кругахъ и платформахъ блестѣли сквозь снѣжную занавѣсь, какъ праздничный фейерверкъ.

Ужъ и праздникъ-же мнѣ достался!!.. За Рождество на станціи накопилось множество вагоновъ — штукъ съ пятьсотъ, и ихъ надо было привести въ порядокъ, чтобы послѣ Новаго года можно было приняться за дѣло при чистыхъ путяхъ.

Не успѣлъ я сойти съ паровоза въ кочегарной, ко мнѣ подходитъ старшій составитель поѣздовъ: «Цимерманъ, Гаузеръ заболѣлъ, вамъ придется вмѣсто него вести третій паровозъ на маневры».

— Надо-же этакую радость! — говорю я, — ужъ только-бы за полночь не затянулось дѣло — мнѣ вѣдь надо дома встрѣтить Новый годъ, а то счастья не будетъ.

— Вотъ еще вздоръ! — отвѣчаетъ онъ, — а вы только думайте о томъ, чтобы все въ порядокъ привести! — и съ этими словами снова исчезъ въ вихрѣ снѣга.

Меня морозъ по кожѣ хватилъ, такъ было скверно на душѣ, что и сказать нельзя. Жестокая вьюга была, когда я выѣхалъ на паровозѣ. Воздухъ былъ полонъ снѣга и мерзлаго пара; когда вихри охватывали машину, трубы не было видно. Кое-гдѣ мерцали красныя, бѣлыя и зеленыя точки сигнальныхъ фонарей; сигналы рожковъ стрѣлочниковъ и свистковъ составителей до того заглушались шумомъ вагоновъ, ревомъ бури, стономъ телеграфныхъ проволокъ и свистками паровозовъ, что разобрать ничего нельзя было изъ криковъ и команды составителей поѣздовъ.

Въ то-же время три паровоза таскали по всѣмъ направленіямъ около двухъсотъ вагоновъ; — они выростали на мгновеніе громадными призраками изъ тумана и снѣжной метели и снова исчезали въ темнотѣ. Мелкій снѣгъ заглушалъ шумъ колесъ; не видно было и не слышно, какъ подходили и проходили тяжелые поѣзда.

Бѣдные стрѣлочники и сцѣпщики по колѣно въ снѣгу, мокрые до костей, ползали и прыгали во всѣ стороны подъ бѣгущими вагонами.

Вы, вѣдь, знаете, какую картину представляетъ сортировочная станція въ зимнюю ночь! — Одинъ Богъ уже устраиваетъ въ такія ночи такъ, чтобы не всѣ мы были разбиты и раздавлены въ сплошную кашу.

Итакъ, скверная была ночка… Да и праздничный пуншъ точно заранѣе забрался въ голову нашего брата: сортировка шла съ такой быстротой, точно самъ дьяволъ распоряжался маневрами.

Вагоны летали туда и сюда, такъ что огни фонарей мелькали какъ молнія; только и слышенъ былъ всюду лязгъ цѣпей и грохотъ сталкивающихся буфферовъ — люди ползали подъ вагонами и бѣгали между поѣздами, точно колеса были сдобными лепешками, а буффера — пуховыя подушки.

Больше всѣхъ суетился маленькій помощникъ составителя. Я хоть не очень его любилъ, признаться, но не могъ не удивляться его ловкости, онъ былъ положительно вездѣ — всюду видалъ я его сигнальный фонарь, онъ имъ махалъ И вверхъ, и внизъ, и кругомъ, и вправо, и влѣво, — даже ревъ бури не заглушалъ его высокій, звонкій голосъ.

Я не выдержалъ, наконецъ, когда онъ подъ моимъ носомъ проскользнулъ между двумя сшибающимися буфферами, — и крикнулъ ему, чтобъ онъ не рисковалъ такъ невозможно своей головой въ такую ужасную ночь; — того и гляди, въ этой темнотѣ поѣздъ могъ съ рельсовъ сойти.

— Заботьтесь о своемъ дѣлѣ, Цимерманъ, а не о моей головѣ! — закричалъ онъ мнѣ насмѣшливо въ отвѣтъ, — мы должны кончить сортировку къ полуночи. Впередъ! — и снова исчезъ въ туманѣ.

— А чортъ-бы тебя побралъ! крикнулъ я ему вслѣдъ въ сердцахъ. И не забуду я этого слова до конца жизни, — при смерти, и то раскаиваться буду…

Тутъ старикъ смолкъ, провелъ рукою по лбу и отпилъ глотокъ пуншу, прежде чѣмъ продолжать разсказъ.

— Я слышалъ его голосъ еще разъ: онъ скомандовалъ «впередъ» моему товарищу на другомъ паровозѣ — звякнули упряжныя цѣпи и потомъ странный звукъ… глухой крикъ и затѣмъ ужъ только звонъ и стукъ сшибающихся буфферовъ… Меня дрожь пробрала… Но тутъ мнѣ дали сигналъ, — думать было некогда… Впередъ! впередъ!..

Въ нѣсколько минутъ я уже былъ далеко отъ этого мѣста на другомъ концѣ станціи.

Но съ той минуты я, какъ во снѣ, продолжалъ работу. Черезъ полчаса мы уже кончали сортировку, и я снова въѣхалъ въ паровозное зданіе. Ко мнѣ подошелъ начальникъ.

— Вы уже знаете, Цимерманъ? Торкъ, младшій составитель, убитъ нынче на маневрахъ — раздавленъ между буфферами.

Я не разспрашивалъ — у меня было скверно на душѣ. Не знаю уже, какъ я убралъ паровозъ и очутился на дорогѣ домой. Проходя мимо платформы, я увидѣлъ тамъ кучку людей съ фонарями — что-то черное, покрытое плащомъ, лежало на снѣгу. Мнѣ нечего было узнавать — я такъ и задрожалъ и готовъ былъ Богъ знаетъ что дать, чтобы взять назадъ свои слова, я его полчаса тому назадъ къ чорту послалъ! Я старался выбить изъ головы эту мысль… все же не со злобы сказалъ, а такъ, сгоряча выругался, какъ между нами часто водилось.

Ну, наконецъ, мнѣ удалось представить себѣ мою уютную комнатку дома, Луизу, сынишку, теплый каминъ и шипящій котелокъ на огнѣ… столъ съ бутылкой рому, сахарницей и лимономъ, — свѣтлая картина понемногу разсѣяла мои тяжелыя мысли, — мнѣ легче стало.

Вы повѣрите, что со всѣми этими думами въ головѣ я немного обращалъ вниманія на вѣтеръ, непогоду и дорогу. Я замѣтилъ только, что буря ревѣла по-прежнему, когда я вошелъ въ выемку у старой маслобойни, — въ ясную погоду оттуда уже видны были бы огоньки моего дома.

Я шелъ по правому пути въ вырѣзкѣ, такъ какъ рельсы тутъ были чище отъ снѣга, и съ правой стороны все же скорѣе увидишь домъ. Я шелъ совершенно спокойно. Такъ какъ вы знаете, когда идешь отъ станціи, то правый путь — входной, и я зналъ, что поѣздъ не могъ мнѣ попасться иначе, какъ на встрѣчу, и я бы его тогда сейчасъ же замѣтилъ. Къ тому же въ эту ночь никакого поѣзда и нельзя было ожидать.

Я только что подходилъ къ серединѣ вырѣзки, гдѣ, какъ вамъ извѣстно, крутое закругленіе, въ которомъ, при такой темнотѣ, и на пять саженъ впередъ не видишь — какъ вдругъ я услыхалъ за собой свистокъ паровоза и легкій стукъ колесъ медленно приближающагося поѣзда.

Я понялъ также, что поѣздъ идетъ хвостомъ впередъ, такъ какъ удары поршней машины слышались гораздо дальше стука колесъ.

Я подумалъ: «Ага, — это дополнительный поѣздъ, осей въ двадцать, который стоялъ тамъ, на запасномъ пути, они его двигаютъ на товарную станцію».

Все это какъ-то смутно, машинально прошло у меня въ головѣ, какъ это часто бываетъ у насъ, служащихъ, особенно, когда и сердце, и голова заняты совсѣмъ другими мыслями.

Я говорю смутно, — мнѣ вѣдь не было дѣла до этого поѣзда, — онъ же долженъ былъ пройти мимо меня по другому пути.

Когда же, наконецъ, я отчетливо услышалъ за собою «тикъ-такъ» катящихся по мерзлымъ рельсамъ колесъ, услышалъ также ясно, какъ звякала, качаясь, упряжная цѣпь передняго товарнаго вагона, и увидалъ на снѣгу красный отблескъ фонаря, — я повернулъ голову немного на бокъ, чтобы крикнуть: «Съ новымъ годомъ!» поѣзднымъ ребятамъ.

Но на сосѣднемъ пути не было поѣзда, и въ ту же минуту я получилъ страшный толчокъ въ спину. Искры посыпались изъ глазъ, когда я полетѣлъ на мерзлую землю, и «разъ-разъ, разъ-разъ» покатились надъ моей головой вагоны поѣзда.

Старый машинистъ снова замолчалъ. Въ комнатѣ царила мертвая тишина; нагнувшись надъ столомъ, неподвижно, съ открытыми широко глазами, окружали стараго разскащика молодыя энергичныя лица.

Старикъ снова наполнилъ стаканы, прижалъ пальцами золу въ своей трубочкѣ и продолжалъ:

— Знаете, ребята, когда мы вотъ такъ около стола сидимъ или на машинѣ стоимъ, или даже — какъ бѣдный Гернигъ нашъ нынче — на экзаменѣ мучаемся, мысли наши тихо, ровно, «по правиламъ» — выходятъ изъ нашихъ толстыхъ череповъ, всегда успѣешь оглянуться, «добраго пути» кому-нибудь пожелать… Господа инженеры говорятъ же, что мы, машинисты, туже другихъ людей соображаемъ, — вся молъ быстрота перешла отъ насъ въ наши паровозы… Но, господа, въ ту секунду, которая пронеслась между ударомъ буффера въ спину и моимъ паденіемъ на землю, — я передумалъ столько, сколько, бывало, не успѣвалъ передумать между Пасхой и Троицей.

Прежде всего своихъ вспомнилъ, — свѣтлую комнатку дома и всѣхъ, и все, что въ ней было; вспомнилъ и колокольный звонъ и церковную службу подъ Новый годъ… Ну, будетъ объ этомъ, вспомнилъ и младшаго составителя, лежавшаго на снѣгу, подъ плащомъ, — и вдругъ сталъ спокойно разсуждать и разбирать сбившій меня съ ногъ поѣздъ, точно я распоряжался его маневрами.

Зачѣмъ онъ пошелъ по невѣрному пути, по тому, по которому я шелъ, по входному пути? — И мнѣ сразу стало ясно, чего я не сообразилъ раньше, копаясь въ своихъ чувствахъ. Я, вѣдь, еще утромъ замѣтилъ, что выходной путь былъ весь занесенъ снѣгомъ, — поэтому, понятно, имъ пришлось идти по неправильному входному пути.

Я вспомнилъ потомъ ясно, какъ стоялъ этотъ поѣздъ давеча на запасномъ пути — въ немъ не могло быть больше 20—22 товарныхъ осей, — все наши вагоны — этихъ нечего бояться: они высоко стоятъ надъ полотномъ, а я лежалъ въ растяжку, прижавшись къ землѣ.

Но паровозъ — зольникъ паровоза!.. Я зналъ три дежурныхъ паровоза нашей станціи какъ свой карманъ.

Что «Виттекиндъ» пройдетъ надо мною свободно, даже если бы я былъ толще, чѣмъ тогда, — это я зналъ; «Германъ» тоже могъ меня пощадить, — если у него въ котлѣ и тендерѣ немного воды и угля и если балластъ дороги, гдѣ я лежалъ, не слишкомъ высоко насыпанъ щебнемъ. Но если это «Сиріусъ», одинъ изъ новыхъ низкихъ гигантовъ, — тогда я пропалъ! Ничего бы еще, если бы просто, сразу убитый человѣкъ, а то медленно раздавленный, на клочки разорванный человѣкъ… Который же изъ этихъ паровозовъ теперь надвигался на меня?

Все это я, въ сущности, разсчиталъ и сообразилъ, пока падалъ, — когда же я упалъ — кончились всякіе разсчеты. Я только инстинктивно вытянулся, прижался къ пути и сдерживалъ дыханіе, стараясь сдѣлаться какъ можно тоньше — точно хорекъ, желающій вылѣзть изъ западни, — и считая проходящія надо мною оси. Каждый рѣзкій «тикъ-такъ» колесъ отчетливо выговаривалъ: «сквер-на-я-смерть», сквер-на-я-смерть".!

Вдругъ меня схватываетъ что-то тяжелое, — оно проходитъ, звякая и гремя по моей спинѣ, холодное желѣзо задѣваетъ шею, — это виситъ запасная цѣпь. Но вотъ оно приближается, — земля, надо мною начинаетъ дрожать все сильнѣе и сильнѣе, — я вижу искоса, хоть и зажалъ голову въ сточную канавку между шпалами, какъ снѣгъ, рельсы и тѣни бѣгущихъ колесъ все ярче и ярче освѣщаются багровымъ свѣтомъ, — это свѣтитъ огонь топки сквозь открытое поддувало…

Обнаженной головѣ и шеѣ уже становится жарко. Шпалы вдавились въ землю, рельсъ застоналъ и согнулся, земля сильно дрогнула подо мною, вотъ — пришло — Боже милосердый! — тутъ меня вдругъ схватило за спину, рвануло впередъ… что-то съ трескомъ разорвалось… «разъ-разъ» съ громомъ и звономъ прокатился надо мною паровозъ. Только земля все еще дрожала…

Съ чистаго неба на меня опять падалъ мягкій, холодный снѣгъ… Какъ я опять очутился на ногахъ — я не знаю. Я стоялъ и смотрѣлъ вслѣдъ краснымъ фонарямъ уходившаго въ закругленіе поѣзда, — они казались мнѣ глазами самой смерти.

Я тогда ощупалъ себя — что такое сорвала съ моего тѣла машина?! — и что же?! — не доставало только двухъ пуговицъ у моего форменнаго пальто.

Я дошелъ до ближайшаго стрѣлочника, взялъ у него фонарь и сталъ искать въ снѣгу пуговицы…

Только когда я сидѣлъ уже въ своей теплой комнатѣ и то лишняго сахару, то лишняго рому подбавлялъ въ чашку съ пуншемъ, а жена съ удивленіемъ и безпокойствомъ спросила меня: «что съ тобою нынче? ты весь дрожишь и ничего не говоришь»? — только тогда я опомнился наконецъ… Я показалъ Луизѣ пуговицы и разсказалъ ей все, какъ было. «Видишь, жена, всего на эту пуговицу былъ я нынче отъ смерти»!

— Вотъ эти самыя пуговицы, — я ихъ всегда ношу съ собою и буду носить, пока, наконецъ, смерть и въ самомъ дѣлѣ не придетъ за мною.

Старый машинистъ разстегнулъ сюртукъ и вынулъ двѣ металлическія пуговицы съ гербомъ, — онъ ихъ носилъ на шнуркѣ, на шеѣ.

— Теперь вы знаете, почему я пожалѣлъ бѣднаго русака, попавшаго въ зольникъ. Слушайте, однако, бьетъ полночь…

— Съ Новымъ годомъ! Съ Новымъ годомъ! Дай Богъ вамъ счастья и удачи еще на сотни тысячъ паровозо-верстъ!

"Юный Читатель", № 24, 1906



  1. Въ то время, къ которому относится разсказъ, только что были введены будки съ окнами надъ площадками машинистовъ для защиты ихъ отъ непогоды.
  2. Подъ топкой паровоза помѣщается желѣзный ящикъ — зольникъ, въ который падаютъ мелкіе угли и зола съ колосниковой рѣшетки. У этого ящика спереди и сзади дверцы — поддувала, которыя открываютъ, когда хотятъ усилить тягу. Зольникъ изъ всѣхъ частей паравоза (и всего поѣзда) ближе всего лежитъ къ землѣ.