I.
править— Анна Павловна?..
Отвѣта не послѣдовало.
— Анна Павловна, урожденная Чегенева?..
Молчаніе.
— Анна Павловна, по мужу фрау фонъ-Краузе? Ci-devant барышня изъ сельца Стожары? Любимая дочь Павла Порфирыча Чегенева, знаменитаго драгунскаго штабъ-ротмистра? Аннушка, Анюшка, Анна, Нюрка, Нюшка, Annette… Тьфу!..
Этотъ разговоръ происходилъ въ запущенномъ садикѣ, который, какъ давно не бритая борода, обложилъ запущенную барскую усадьбу. Чегеневъ, типичный, крѣпкій старикъ, сидѣлъ на своей любимой скамейкѣ «подъ липой». Несмотря на свои сѣдые волосы, онъ сохранился замѣчательно хорошо — жилистый, сухой, костистый. Лицо и шея были точно налиты кровью, сохраняя старый военный загаръ. Онъ былъ бы совсѣмъ красивъ, если бы не гнилые зубы и слезившіеся глаза, блестѣвшіе какой-то дѣтской синевой и по-дѣтски капризные. Бороду Чегеневъ отпустилъ сравнительно недавно а холилъ ее съ особенной нѣжностью, подстригая на разные лады, до à la Эдуардъ VII включительно. Анна Павловна, цвѣтущая молодая женщина, лежала съ книгой въ рукѣ въ гамакѣ, заслоненная отъ отца цвѣтущей шпалерой сиреней. Лицомъ она походила на отца — такой же прямой носъ, красивой лѣпки лобъ, породистый овалъ лица, чудные волосы каштановаго цвѣта. Только въ сѣрыхъ глазахъ сказывалась разница, — въ нихъ не было ничего капризнаго, какъ у отца, и смотрѣли они такъ просто, съ затаенной ласковостью, какъ это бываетъ только у очень здоровыхъ женщинъ.
— Что тебѣ нужно, папа? — откликнулась наконецъ она, когда отецъ зачалъ сердиться. — Прерывать въ самомъ интересномъ мѣстѣ…
— Я желаю сообщить тебѣ новость: время — деньги, — отвѣтилъ Чегеневъ и засмѣялся безъ всякой побудительной причины. — Это я говорилъ тебѣ всегда, Анна Павловна…
Анна Павловна съ трудомъ выбралась изъ своего гамака, оправила платье и лѣнивыми шагами пошла къ отцу. Когда она остановилась въ тѣни липы, точно осыпанная огневымъ золотомъ пробивавшихся сквозь листву солнечныхъ лучей, отецъ невольно залюбовался ею. Какой чудный ростъ, какая чудная фигура… Старикъ поднялся и хотѣлъ ее обнять, но Анна Павловна отстранила его протянутыя руки.
— Папа, ты знаешь, что я не люблю ни объятій, ни поцѣлуевъ, вообще разныхъ нѣжностей.
— Хорошо, хорошо… — какъ-то виновато забормоталъ старикъ, продолжая любоваться ею. — Именно такая дочь и должна быть у штабъ-ротмистра Чегенева. Даже есть своя кавалерійская посадка въ фигурѣ… Молодецъ, Анна Павловна! Вотъ, садись рядомъ и потолкуемъ о дѣлѣ… Время — деньги.
По этому приступу Анна Павловна начала догадываться, въ чемъ дѣло, и на ея бѣломъ лбу всплыла легкая морщинка.
— Догадываюсь, что ты меня погонишь въ городъ, — заговорила она. — Опять къ этому Мокину…
— Анна Павловна, вы угадали… Именно къ этому Мокину… Нужно выхлопотать отсрочку по закладной.
— Я думаю, что лучше было бы тебѣ съѣздить самому, а я ничего не понимаю въ вашимъ дѣлахъ.
— Зато Арсеній Лукичъ все отлично понимаютъ и для тебя все сдѣлаютъ. Ихъ степенство очень уважаютъ, когда къ нимъ въ банкъ пріѣзжаетъ сама Анна Павловна.
— Папа, ты знаешь, что я не люблю такихъ шутокъ…
— Чѣмъ же я виноватъ, если ты ему нравишься? Видѣла, какъ онъ третьяго-дня прокатилъ мимо насъ на своемъ ворономъ?.. Чудо, а не конь. И верхомъ онъ недурно ѣздитъ, хоть и купецъ первой гильдіи… да. Любому джентльмену впору такъ держаться въ сѣдлѣ. Вообще, мужчина — молодецъ.
— Меня это нисколько не интересуетъ.
— А ты вникни въ корень вещей. Купецъ — теперь все… Безъ него дышать нельзя. А какой у него аппетитъ… Даже не аппетитъ, а жоръ, какъ говорятъ рыболовы про рыбу. Да, такъ ты поѣдешь къ Мокину и того… все устроишь. Вѣдь тебѣ только стоитъ посмотрѣть на него ласково.
— Папа, опять?
— Ну, не буду, не буду, недотрога-царевна. Вѣдь я ничего не говорю про твоего мужа, что онъ негодяй и упрямая нѣмецкая скотина, и что купецъ Мокинъ въ тысячу разъ его умнѣе и лучше.
Анна Павловна демонстративно поднялась.
— Аня, прости, не буду, — какъ-то плаксиво заговорилъ Чегеневъ. — Такъ, съ языка сорвалось… Мнѣ просто жаль тебя… Эта тебя любезная тетушка Александра Ивановна устроила тогда. Въ сущности вѣдь я даже люблю твоего нѣмца, чортъ его возьми, хоть онъ и могъ бы быть лучше, т.-е. выручить меня и не заставлять тебя ѣздить къ Мокину. Нѣтъ ничего хуже униженія для порядочнаго человѣка.
Эта сцена была прервана раздавшимся на террасѣ звономъ колокольчика. Чегеневъ встрепенулся, — онъ любилъ поѣсть, и это составляло для него въ деревенской глуши единственное развлеченіе.
— Евгенія Ивановна приглашаютъ кушать, — проговорилъ онъ, облизывая губы. — Сегодня у насъ утка съ груздями… Марка высокая въ эстетическомъ смыслѣ.
Евгенія Ивановна, жена Чегенева, обрюзгшая, полная дама въ домашнемъ капотѣ, казалась старше своихъ лѣтъ. Она всегда была чѣмъ-нибудь встревожена и всегда ждала какой-нибудь бѣды. А вдругъ Павелъ Порфирычъ захвораетъ? А вдругъ продадутъ имѣнье за долги, или сгоритъ усадьба? Кромѣ обычныхъ напастей и бѣдъ, присвоенныхъ обыкновеннымъ людямъ, у нея былъ цѣлый рядъ спеціальныхъ страховъ, неразрывно связанныхъ съ той фамиліей, которую она носила. Чегеневы — древній дворянскій родъ, который велъ свое происхожденіе отъ самого Довмонта; что для другихъ не имѣло ровно никакого значенія, для Чегеневыхъ являлось несмываемымъ позоромъ, какъ, напримѣръ, самое простое знакомство съ людьми низшаго происхожденія. Евгенія Ивановна строго блюла завѣты, обычаи и правила стараго дворянскаго крута.
На террасѣ сидѣла еще младшая дочь, Ольга Павловна, худенькая и некрасивая, казавшаяся, какъ и мать, тоже старше своихъ лѣтъ. Она имѣла такой жалкій, убитый видъ, какой принимаютъ въ богатыхъ домахъ дальнія родственницы и разныя приживалки. Ольга Павловна и была на положеніи такой приживалки подъ родительскимъ кровомъ. Она прямо съ институтской скамьи, противъ воли родителей, вышла замужъ за какого-то артиста, который бросилъ ее черезъ два года. Несчастная и разбитая, Ольга Павловна вернулась домой съ Шурикомъ, годовалымъ красавцемъ-мальчикомъ. Сначала ее приняли очень сурово, а потомъ смирились. Бабушка простила все непослушной дочери ради внучка, въ которомъ души не чаяла, причемъ совершенно отстранила мать отъ вопросовъ воспитанія. Павелъ Порфирычъ утѣшался тѣмъ, что мужъ Ольги Павловны былъ дворянинъ, хотя и промѣнялъ свое первородство на чечевичную похлебку искусства.
— Лихой штабъ-ротмистръ выйдетъ, — увѣрялъ онъ, любуясь внукомъ. — Сейчасъ видно…
Ольга Павловна скиталась въ родномъ гнѣздѣ, какъ тѣнь, никогда не показывалась при гостяхъ и вообще избѣгала встрѣчъ даже съ родными.
II.
правитьПоявленіе Павла Порфирыча всегда сопровождалось особеннымъ шумомъ, который онъ точно носилъ съ собой. Онъ все дѣлалъ какъ-то шумно: сморкался, шаркалъ ногами, двигалъ стуломъ и т. д. Сегодня его прибытіе къ завтраку было особенно шумно. Кормить было слабостью Евгеніи Ивановны, и она волновалась за каждый завтракъ и обѣдъ, точно держала экзаменъ передъ собственной семьей. Чегеневъ любилъ покушать и относился къ каждому кушанью съ той строгостью, съ какой прокуроръ относится къ своему подсудимому, особенно когда былъ не въ духѣ, какъ сегодня. Евгенія Ивановна послѣднее уже предчувствовала и умоляющими глазами посмотрѣла на Анну Павловну, которая одна не боялась отца и умѣла говорить съ нимъ.
— Ну-съ, чѣмъ вы насъ угостите сегодня, Евгенія Ивановна? — говорилъ Павелъ Порфирычъ, шаркая подъ столомъ ногами и шумно выпуская струю воздуха носомъ.
Обращеніе къ женѣ на «вы» тоже не обѣщало ничего добраго, и Евгенія Ивановна еще разъ посмотрѣла на Анну Павловну, которая только пожала плечами и улыбнулась своей лѣнивой улыбкой.
На столѣ уже все было готово, — Павелъ Порфирычъ не умѣлъ ждать. Онъ выпилъ свой положенный серебряный стаканчикъ листовки и обратилъ благосклонное вниманіе на редиску, только-что снятую съ гряды. Но старые зубы работали плохо, и Чегеневъ разсердился.
— Точно такую же редиску подаютъ, Евгенія Ивановна, у вашей милой сестрицы, баронессы Александры Ивановны фонъ-Книгге, — замѣтилъ Павелъ Порфирычъ, швыряя провинившуюся редиску въ садъ.
Переходъ къ баронессѣ фонъ-Книгге тоже не предвѣщалъ ничего добраго, а Анна Павловна отвѣтила за мать:
— Ни Александра Ивановна ни редиска нисколько не виноваты, что у тебя, папа, скверные зубы…
Евгенія Ивановна вся замерла отъ такой дерзости, ожидая бури. Павелъ Порфирычъ, дѣйствительно, какъ-то даже посинѣлъ, сдвинулъ брови и даже вытянулъ губы, чтобы сказать отвѣтную дерзость, но во-время опомнился и съ дѣланой улыбкой проговорилъ:
— Къ сожалѣнію, ядовитое дитя мое, ты на этотъ разъ права… Притомъ я похвастался, что знаю вкусъ редиски баронессы. Я счетомъ, кажется, былъ у нея два раза. Первый разъ она меня встрѣтила фразой: «Ахъ, какъ жаль, Поль, мы только-что позавтракали!..» Очень мило, не правда ли? А въ другой разъ встрѣчная фраза была измѣнена: «Надѣюсь, Поль, что ты уже пообѣдалъ?» Ха-ха… Баронесса считаетъ кринки молока и выдаетъ сахаръ кусочками… Вообще, говоря между нами, сквалыга порядочная, хотя я и люблю ее… Премилый вообще экземплярчикъ… А впрочемъ, не мое дѣло, тѣмъ болѣе, что она не моя сестра, а Евгеніи Ивановны, и могу пожалѣть только тебя, что Богъ наградилъ тебя такой теткой…
— И съ этомъ никто не виноватъ, папа, — отвѣтила Анна Павловна, аппетитно закусывая редиской. — Т.-е. я хочу сказать, что у каждаго свой характеръ.
Евгенія Ивановна продолжала волноваться и успокоилась только тогда, когда подали бифштексъ, румяный и сочный, какъ любилъ Павелъ Порфирычъ. Дѣйствительно, Чегеневъ «сосредоточился» на этомъ бифштексѣ и отдалъ ему надлежащую честь. Онъ ѣлъ много, съ причмокиваніемъ, набирая воздухъ и закрывая глаза. Анна Павловна не любила въ такіе моменты смотрѣть на отца, напоминавшаго плотоядное животное. Одна Ольга Павловна оставалась равнодушной ко всему и смотрѣла въ свою тарелку какими-то пустыми глазами.
— Оля, что же ты ничего не ѣшь? — ворчала Евгенія Ивановна,
— Ахъ, виновата, мама…
— Да, такъ того, Анна Павловна… — проговорилъ Павелъ Порфирычъ, отодвигая отъ себя тарелку съ объѣдками бифштекса. — Вы совершенно вѣрно изволили замѣтить, что у каждаго свой характеръ… да… Вотъ, напримѣръ, я сейчасъ ѣлъ бифштексъ. Кажется, чего проще? А между тѣмъ это анахронизмъ, — и я, и бифштексъ, и то, что я его сейчасъ ѣлъ. Обратись къ статистикѣ, и ты тамъ найдешь подлую графу, гдѣ прямо сказано, что Павлу Чегеневу, яко дармоѣду и тунеядцу, никакого бифштекса не полагается, и если онъ, т.-е. Павелъ Чегеневъ, съѣдаетъ бифштексъ, то это — соціальная несправедливость.
— Папа, я докончу за тебя, — прервала его Анна Павловна. — Сейчасъ бифштексъ принадлежитъ купцу… Да?
— О, Анна Павловна, я могу только гордиться вашей понятливостью… Совершенно вѣрно!.. Все принадлежитъ Арсенію Лукичу Мокину. Онъ знаетъ отлично толкъ въ хорошемъ винѣ, въ хорошихъ сигарахъ, въ лошадяхъ и въ женщинахъ… Я какъ-то былъ у него въ его Плезирѣ. Чудный уголокъ… А чего стоилъ князю Рахманову его дворецъ? Все въ стилѣ, все идейно, сочно, выпукло… Князь умѣлъ пожить и ничего не жалѣлъ для собственнаго удовольствія. Недаромъ дворецъ въ Плезирѣ выстроенъ самимъ Растрелли… Да, я былъ тамъ, гдѣ сейчасъ поселилось почтенное семейство коммерсантовъ Мокиныхъ. Его мать, очень почтенная старушка, которая ходитъ въ темныхъ платочкахъ, сама показывала всѣ комнаты и съ гордостью повторила нѣсколько разъ: "У насъ, батюшка Павелъ Порфирычъ, все подъ «растрели». Купецъ Мокинъ слопалъ рахмановскій Плезиръ, какъ со временемъ слопаетъ и насъ. Вотъ и эту усадьбишку слопаетъ, и нашу липу, подъ которой выросло пять поколѣній Чегеневыхъ, и будетъ сидѣть вотъ на этой террасѣ и ѣсть свой собственный заработанный бифштексъ. Да, все только вопросъ времени — не больше…
Отъ этихъ словъ у Евгеніи Ивановны навернулись слезы на глазахъ, и она напрасно старалась ихъ скрыть. Павелъ Порфирычъ былъ сегодня рѣшительно не въ духѣ…
Конечно, Павелъ Порфирычъ говорилъ все это такъ, чтобы сорвать сердце, и самъ не вѣрилъ собственнымъ словамъ, но все-таки отъ нихъ оставался въ душѣ горькій осадокъ. За послѣднае годы у старика начали появляться какіе-то дѣтскіе капризы, и онъ даже плакалъ отъ какого-то безсильнаго озлобленія.
— Да, его степенство Арсеній Лукичъ купить нашу усадьбу съ вольныхъ торговъ, — продолжалъ Павелъ Порфирычъ. — И будетъ Арсеній Лукичъ сидѣть подъ тѣнью фамильной чегеневской липы со своей супругой,
— Папа, ты начинаешь повторяться, — замѣтила строго Анна Павловна. — А это всегда скучно…
— А ты поѣдешь завтра въ городъ? — отвѣтилъ вопросомъ Павелъ Порфирычъ, заглядывая въ лицо дочери.
— Ну да, конечно, поѣду… Для чего еще говорить объ этомъ и отравлять себѣ существованіе?
Евгенія Ивановна знала, о какой поѣздкѣ говорилъ мужъ, и строго подобрала губы. Охъ, ужъ эти поѣздки Анны Павловны… Выпрашивать, клянчить, унижаться… Анна Павловна поняла тайную мысль матери и отвѣтила на нее совершенно просто и спокойно:
— Мама, ты, пожалуйста, не волнуйся… Все будетъ устроено съ соблюденіемъ всѣхъ приличій.
— Молодецъ, Аннушка! — похвалилъ Чегеневъ, раскуривая коротенькую трубочку. — Главное: приличія. Нужно показать… да… показать…
Что и кому слѣдовало показать — осталось неизвѣстнымъ, а Павелъ Порфирычъ на время исчезъ въ дыму своей трубки.
Завтракъ кончился. Павелъ Порфирычъ отправился въ свой кабинетъ «посмотрѣть въ газету, какъ живутъ эти подлецы-иностранцы». По его упрощенной логикѣ вся заграница представляла собой скопище всевозможныхъ негодяевъ.
Анна Павловна долго ходила въ тѣни родовой липы и скучала. Впрочемъ, она обладала талантомъ «красиво скучать», какъ говорилъ про нее отецъ. На нее находили временами полосы какого-то, тяжелаго раздумья и безотчетной тоски.
«И это жизнь?!» — повторяла она про себя.
Къ своему мужу она относилась, какъ паціенты относятся къ доктору, т.-е. какъ къ чему-то неизбѣжному, что приходилось переносить и терпѣть. Сейчасъ, т.-е. лѣто, она проводила въ имѣніи отца и была рада, что цѣлыхъ два мѣсяца не увидитъ мужа.
III.
правитьРано утромъ на другой день старый кучеръ Егорычъ, изъ отставныхъ солдатъ, торжественно выкатилъ изъ каретника старинный дорожный экипажъ а долго ходилъ крутомъ него, встряхивая головой.
— Ну и музыка, — ворчалъ онъ. — Вся разъѣхалась…
Старый экипажъ походилъ на стараго человѣка: кожа фордека порыжѣла, облупилась и сморщилась, колеса хлябали, деревянная обшивка расщелилась, при каждомъ движеніи этотъ ветеранъ точно жаловался каждой гайкой. Потомъ Егорычъ вывелъ пару старыхъ лошадей и чистилъ ихъ съ такимъ усердіемъ, точно хотѣлъ содрать съ нихъ кожу.
— Два сапога — пара, — ворчалъ Егорычъ, кучерскимъ глазомъ осматривая еще разъ экипажъ и лошадей.
Онъ, по правдѣ, могъ бы прибавить къ этой парѣ еще третій сапогъ, т.-е. самого себя. Сгорбленный, сморщенный, желтый, съ потухшими глазами, — онъ походилъ не на живого человѣка, а скорѣе на старый футляръ, въ которомъ когда-то жилъ человѣкъ. Евгенія Ивановна уже десять лѣтъ тому назадъ рѣшила, что пора Егорычу отказать, но Павелъ Порфирычъ отстаивалъ стараго воина съ ожесточеніемъ.
— Онъ подъ венгерца ходилъ, замирялъ Польшу, — нельзя такому человѣку отказывать. Потомъ, какой онъ богомольный и всѣ посты соблюдаетъ,
— Рухлядь какая-то, — ворчала Евгенія Ивановна. — Тебѣ онъ нуженъ только для того, чтобы про войну разговаривать…
Когда на крыльцѣ показалась въ сѣромъ дорожномъ костюмѣ Анна Павловна, вся дорожная археологія лихо подкатила къ ея услугамъ. Егорычъ молодцовато выпрямился и такъ натянулъ вожжи, точно старыя лошади могла разнести экипажъ въ щепы.
— Анюта, такъ ты того… — повторялъ Павелъ Парфирычъ съ немного виноватымъ видомъ. — Значитъ, вообще…
«Вотъ такъ у насъ барыня Анна Павловна, — думалъ Егорычъ, любуясь красавицей-барыней. — Можно сказать, что прямо всему міру на украшеніе тую красоту вырастили…»
Чтобы чѣмъ-нибудь выразить свои чувства, Егорычъ безъ всякой видимой причины ударилъ хлыстомъ пристяжку. Старый конь былъ огорченъ до глубины души, поджалъ уши и брыкнулъ ногой въ оглоблю.
Анна Павловна любила ѣздить, потому что дорогой такъ хорошо думается. Она съ довольной улыбкой помѣстилась въ экипажъ и казалась еще моложе и красивѣе въ этой развалинѣ. Экипажъ торжественно докатился изъ усадьбы, а потомъ по пыльной улицѣ села Чегеневки. Бабы и мужики съ удивленіемъ смотрѣли на экипажъ, провожая его разными замѣчаніями.
Миновали Чегеневку. По сторонамъ дороги кое-гдѣ топорщился чахлый лѣсокъ-карандашникъ, а потомъ развернулись безконечной камчатной скатертью поля съ квадратами назрѣвавшей пшеницы, черныхъ паровъ и поемныхъ луговъ по берегу блестѣвшей вдали красавицы Волги. Налѣво крутымъ мысомъ вдавался въ Волгу рахмановскій Плезиръ со своими бѣлыми башнями и бѣлымъ поясомъ построекъ. Это прогорѣвшее дворянское гнѣздо было выстроено по типу знаменитаго Тріанона и какъ-то рѣзало глазъ своей вычурностью среди блѣднаго и бѣднаго волжскаго пейзажа, расплывавшагося точно въ недосказанныхъ линіяхъ и краскахъ. Отъ Чегеневки до Плезира было не больше семи верстъ, но сейчасъ ихъ раздѣляли цѣлыя столѣтія. Мокины пробовали знакомиться съ Чегеневыми, но встрѣтили въ лицѣ Евгеніи Ивановны такой холодный и сухой пріемъ, что этимъ все и закончилось. На правомъ берегу Волги, верстахъ въ трехъ отъ Плезира, въ сосновомъ бору пряталась усадьба баронессы Александры Ивановны фонъ-Книгге, выстроенная безъ всякихъ вычуръ и затѣй, но уютно, крѣпко и какъ-то по-нѣмецки сыто. Анна Павловна только вздохнула, взглянувъ въ баронскую сторону, и отвернулась.
До города было всего двѣнадцать верстъ, по лошади утомились уже на полдорогѣ и едва тащились. Впрочемъ, Анна Павловна ничего не замѣчала, отдавшись спеціально-дорожному раздумью. Она точно экзаменовала самое себя, перебирая отдѣльный эпизоды своей жизни. Вотъ она красивый, рослый подростокъ, когда ее конфузили пристальные взгляды незнакомыхъ мужчинъ. Она чувствовала, что ею любуются, и это ее волновало въ тѣ годы, когда дѣвочки, по увѣренію мамашъ, еще ничего ке понимаютъ. Потомъ цѣлыхъ восемь лѣтъ въ институтѣ, — скучныхъ, утомительныхъ до одурѣнія восемь молодыхъ лѣтъ, несмотря на то, что всѣ ее любили и по-институтски «обожали» за красоту. Когда она уѣзжала въ институтъ, чегеневская семья слыла богатой, а когда вераулась домой — отъ богатства не осталось и слѣда. Павелъ Порфиричъ жестоко проигрался въ карты, и только благодаря невѣроятнымъ усиліямъ Евгеніи Ивановны удалось сохранить заложенное и перезаложенное имѣніе.
Она вырвалась изъ институтской неволи, удивительно красивая, полная томящей жажды жизни. Именно въ этотъ критическій моментъ обратила на все свое благосклонное вниманіе тетка-баронесса.
— Тебѣ дома нечего дѣлать, — коротко и рѣзко объяснила она. — Ничего не высидишь въ своемъ вороньемъ гнѣздѣ. Да… А я тебя могу устроить.
Анна Павловна очутилась подъ крылышкомъ тетки, женщины властной и до крайности скупой. Въ домѣ баронессы всѣ голодали, до любимаго мопса Бобика включительно. Зиму баронесса проводила въ Петербургѣ. У нея на рукахъ были три дочери, которыхъ нужно было устроить. Анна Павловна прошла всю шкоду мыканья по баламъ, концертамъ и первымъ представленіямъ. Вездѣ ее встрѣчали съ восторгомъ, но она скоро поняла, что приличной партіи въ этомъ кругу она не составитъ. У нея не было приданаго… Пройдя полный курсъ горькаго дѣвичьяго опыта, она была рада, что вышла наконецъ замужъ за сомнительнаго нѣмца фонъ-Краузе. Павелъ Порфирычъ взбѣсился, когда увидѣлъ ея визитную карточму: «M-me Адольфъ фонъ-Краузе».
— Это безобразіе, — ругался старикъ. — У собаки и у той есть свое собачье имя…
Въ этихъ воспоминаніяхъ время пролетѣло незамѣтно, и Анна Павловна удивилась, когда впереди обрисовались силуэты городскихъ церквей. Городъ Учанъ принадлежалъ къ самымъ стариннымъ, о чемъ свидѣтельствовали его старинные соборы и два старинныхъ монастыря. Сейчасъ онъ находился въ ожиданіи желѣзной дороги, которая должна была соединить его со всѣмъ міромъ. Кучеръ Егорычъ подтянулся на своихъ козлахъ и для поощренія ударилъ лошадей хлыстомъ съ особеннымъ ожесточеніемъ.
Скоро экипажъ загромыхалъ по скверной мостовой, жалуясь каждой гайкой и каждымъ винтомъ, пока не остановился на соборной площади у подъѣзда учанскаго банка. Сѣденькій старичокъ-швейцаръ съ подобострастною угодливостью помогъ Аннѣ Павловнѣ выйти изъ экипажа, — онъ зналъ ее еще чегененской барышней, — и привѣтливо проговорилъ:
— Пожалуйте, Анна Папловна… Вамъ-съ Арсенія Лукича? Они-съ въ правленіи… Позвольте смахнуть пыль-съ съ платьица.
Анна Павловна была въ учанскомъ банкѣ уже не въ первый разъ, и ее знали всѣ служащіе. Когда она проходила мимо проволочныхъ рѣшетокъ, отдѣлявшихъ, какъ въ зоологическомъ саду, банковскихъ человѣковъ отъ публики, ее провожали десятки глазъ и восторженный шопотъ. А «самъ» Арсеній Лукичъ встрѣтилъ ее въ дверяхъ своего директорскаго кабинета.
Ото былъ плечистый, высокій мужчина, остриженный подъ гребенку. Одѣвался онъ безукоризненно. Купеческое происхожденіе выдавала только массивная золотая цѣпочка съ десяткомъ какихъ-то жетоновъ и брелоковъ. Лицо было некрасивое, но характерное, съ умными, темными глазами.
— А я васъ поджидалъ, Анна Павловна, — заговорилъ онъ красивымъ баритономъ, почтительно ожидая, когда кліентка первая протянетъ руку.
— Вы очень любезны, — отвѣтила Анна Павловна, бросая взглядъ на сидѣвшаго въ глубокомъ креслѣ сѣденькаго банковскаго старца.
— Не угодно ли присѣсть? — предложилъ Мокинъ, подвигая кресло.
Онъ быстро просмотрѣлъ поданныя Анной Павловной бумаги, сложилъ ихъ и положилъ подъ прессъ.
— Если вы дозволите, Анна Павловна, я самъ привезу вамъ бумаги на-дняхъ, чтобы не заставлять васъ ждать…
— Очень благодарна, Арсеній Лукичъ…
Прощаясь, Мокинъ, съ намѣреніемъ или случайно, задержалъ ея руку въ своей. Она съ удивленіемъ досмотрѣла на него своими чудными глазами, что его смутило, какъ школьника.
— Да, я привезу самъ… — виновато бормоталъ онъ, провожая гостью до двери.
IV.
правитьАша Павловна умѣла не только красиво скучать, но умѣла и чувствовать себя красивой.
Возвращаясь изъ города домой, Анна Павловна улыбалась, что случалось съ ней нечасто. Она припоминала, съ какимъ испуганнымъ видомъ ее встрѣтилъ Молинъ и какъ онъ испугался, задержавъ ея руку. Онъ точно боялся ея, а сознаніе своей денской силы заставляло ее улыбаться. Резюме этого настроенія явилось довольно странное и совершенно неожиданное.
— Къ чему? — проговорила вслухъ Анна Павловна.
— А? — откликнулся Егорычъ.
Анна Павловна опять разсмѣялась. Старикъ какъ-то смѣшно выживалъ изъ ума, и у него на лицѣ точно разрасталось недоумѣвающе-испуганное выраженіе.
Дальше мысли Анны Павловны шли въ такомъ порядкѣ: мама будетъ недовольна, когда Мокинъ пріѣдетъ къ нимъ, папа будетъ придумывать по его адресу что-нибудь ядовитое и т. д. Но развѣ она могла ему отказать? Вѣдь это съ его стороны было просто любезность… Она припомнила, что онъ бывалъ у нихъ въ домѣ разъ пять а все какъ-то неудачно. Между мамой и этимъ банковскимъ гостемъ установились какія-то враждебныя отношенія, т.-е. мама ненавидѣла его — и ненавидѣла рѣшительно безъ малѣйшаго основанія, — а онъ это чувствовалъ.
— Молодецъ, Анна Павловна, — похвалилъ Павелъ Порфирычъ, когда узналъ о результатахъ поѣздки. — Вотъ какого осетра зацѣпила… ха-ха!.. Пусть пріѣзжаетъ, мы его примемъ честь-честью.
Евгенія Ивановна ничего не сказала и только строго поджала губы. Ей сдѣлалось какъ-то больно за свое дворянское гнѣздо, и она нахохлилась, какъ курица, увидавшая ястреба. Впрочемъ, Анна Павловна меньше всего походила на беззащитнаго цыпленка.
Аннѣ Павловнѣ плохо спалось ночь, несмотря на здоровую усталость послѣ экспедиціи въ городъ. Она долго лежала съ открытыми глазами и почему-то все время думала о Мокинѣ. Онъ былъ и некрасивъ, и грубоватъ, и какъ-то по-купечески съ ней слащавъ, какъ приказчикъ въ модномъ магазинѣ, но у него было что-то такое особенное въ глазахъ, когда онъ смотрѣлъ на нее — тревожное и счастливое, и полное какой-то недосказанной силы. Такіе именно мужчины умѣютъ любить, какъ ей казалось. По аналогіи она припомнила своего мужа — чистенькаго, аккуратнаго, прилизаннаго и вылощеннаго, для котораго она даже не была красивой женщиной. Онъ слишкомъ привыкъ къ ней, слишкомъ былъ въ ней увѣренъ и слишкомъ занять собственной драгоцѣнной особой. Красивыхъ женщинъ у себя дома нѣтъ. Онѣ даже и дѣлаются красивыми только за стѣнами этого дома, когда начинаютъ чувствовать освѣжающее и опьяняющее вниманіе постороннихъ глазъ, когда онѣ начинаютъ чувствовать себя женщинами. Именно такое чувство переживала сейчасъ Анна Павловна, ворочаясь въ своей постели.
Въ Чегеневкѣ дни походили одинъ на другой, какъ дождевыя капли. Анна Павловна проснулась утромъ свѣжая и спокойная, напилась кофе и отправилась къ своему гамаку съ французскимъ романомъ въ рукахъ. Русская литература въ чегеневской усадьбѣ находилась въ большомъ подозрѣніи. Утромъ прошелъ теплый лѣтній дождь, освѣжившій зелень. На садовыхъ дорожкахъ, зараставшихъ зелеными клочьями явившейся сюда безъ всякаго приглашенія травы, свѣтлѣли полосы дождевой воды. Пахло горьковатымъ ароматомъ березы, левкоями и гнилымъ деревомъ. На одной изъ аллей на Анну Павловну набѣжалъ пятилѣтній Шурикъ и чуть не сбилъ ее съ ногъ
— Шурка, безсовѣстный!.. — выбранила его Анна Павловна подбирая, юбку, чтобы перешагнуть черезъ лужу дождевой воды.
Шурикъ громко расхохотался и показалъ ей языкъ.
— Уходи, скверный мальчишка!..
Въ отвѣтъ Шурикъ забѣжалъ сбоку и хлопнулъ ногой въ лужу. Въ результатѣ получилось то, что юбка Анны Павловны покрылась пятнами грязи.
— Злой мальчишка, я нарву тебѣ уши…
Злой мальчишка еще разъ показалъ тетѣ Анѣ языкъ и бросился въ мокрые отъ дождя кусты, какъ заяцъ. Анна Павловна сначала разсердилась, а потомъ разсмѣялась. Этакій сорванецъ-мальчишка… Она только теперь замѣтила стоявшую на поворотѣ дорожки сестру, которая, очевидно, наблюдала за происходившей сценой. Анна Павловна пошла къ ней, чтобы пожаловаться, но Ольга Павловна посмотрѣла на нее такимъ встревоженнымъ взглядомъ, что она вмѣсто жалобы проговорила:
— Какой прелестный мальчуганъ!.. Какая ты, Оля, счастливая…
Ольга Павловна покраснѣла, и у ней на глазахъ выступили слезы.
— Ахъ, Оля, не обижайся, что я тебя назвала счастливой, — спохватилась Анна Павловна и горячо поцѣловала сестру. — Право, счастье не внѣ насъ, а счастье… да, счастье… какъ бы тебѣ это сказать?
На этотъ разъ Ольгѣ Павловнѣ такъ и не пришлось узнать, въ чемъ заключается счастье. Вниманіе сестры точно ее испугало. Она считала Анну Павловну эгоисткой, безчувственной, и старалась избѣгать ея. Анна Павловна тоже удивилась собственному приливу нѣжности и смотрѣла на сестру немного виноватыми глазами. Бѣдняжка такъ страдала, а она не обращала на нее никогда вниманія, точно это былъ какой-то манекенъ или совсѣмъ чужой, незнакомый человѣкъ.
Сестры обнялись и долго гуляли по самой широкой аллеѣ, спускавшейся къ фамильной липѣ. Анна Павловна продолжала стараться быть доброй, что волновало Ольгу Павловну все больше и больше.
— Оля, ты считаешь себя несчастной, — говорила Анна Павловна. — И совершенно напрасно… Представь себѣ, что есть много людей, которые даже не могутъ быть несчастными, потоку что не испытали счастья. А ты была счастлива…
— Къ чему ты все это говоришь, Аня?
— Къ чему? Вотъ этого я ужъ сама не знаю… Такъ, бываютъ иногда разныя мысли. Я какъ-то не привыкла думать о себѣ, вѣрнѣе сказать — смотрю на себя со стороны, какъ въ театрѣ изъ ложи смотрятъ на артистовъ.
— У тебя счастливый характеръ, Аня…
— Можетъ-быть… А вѣрнѣе — никакого характера. День прошелъ, — и слава Богу…
— При твоей молодости и красотѣ?
— Молодость пройдетъ, а красота — вещь условная. Пока отъ послѣдней кромѣ непріятностей ничего не имѣла… Да и мужчины всѣ до одного гадкіе. Они смотрятъ на насъ, какъ на лошадей, и говорятъ, какъ о лошадяхъ. Не могу забыть, какъ на одномъ балу я иду мимо двухъ молодыхъ людей и слышу: «Давай держать пари, что у нея чудныя икры…». Гадость!.. И гадость главномъ образомъ потому, что ее дѣлаютъ люди, вѣроятно, порядочные сами по себѣ, которые полѣзутъ на стѣну, если то же самое скажутъ про ихъ сестру или невѣсту. Ну, я устала, полежимъ въ гамакѣ… Я люблю понѣжиться.
Раскачиваясь въ гамакѣ, сестры предались воспоминаніямъ, причемъ сдѣлали открытіе, что до сихъ поръ совсѣмъ не понимали другъ друга. На Ольгу Павловну напала необычная для нея откровенность.
— Какъ я тебѣ завидовала, Аня, съ самаго ранняго дѣтства, потому что слишкомъ рано поняла, что на всю жизнь останусь неисправимой дурнушкой… Это — ужасное чувство, несправедливое, ожесточающее… А ты росла рядомъ со мной, красивая до конца ногтей… Меня не любилъ даже родной отецъ, а мама только жалѣла, какъ жалѣютъ безнадежно-больныхъ. Потомъ нахлынувшая на меня ураганомъ любовь… Потомъ… Боже мой, сколько я пережила, Аня!.. Представь себѣ только, что ты чувствуешь каждой каплей крови, что богъ, которому ты молишься, ненавидитъ тебя, хуже, — ты для него не существуешь… Нелюбимая жена… Все темно кругомъ, холодно, обидно… Вѣроятно, только заживо погребенные испытываютъ нѣчто подобное.
IV.
правитьЗа вечернимъ чаемъ, когда всѣ сидѣли на садовой террасѣ, Павелъ Порфирычъ разошелся и наговорилъ Аннѣ Павловнѣ много колкостей по адресу Мокина.
— Господинъ буржуй осчастливитъ насъ своимъ посѣщеніемъ… да, — бормоталъ онъ, причмокивая, точно смаковалъ каждое свое слово, — не буржуа, за которымъ стоитъ цѣлая культура, а именно — буржуй Арсеній Лукичъ. Кстати присмотритъ и нашу усадьбу, чтобы перехватить ее потомъ съ торговъ… гм да…
— Папа, я хлопотала для тебя же, — спокойно отвѣчала Анна Павловна. — А со стороны Арсенія Лукича это просто вѣжливость…
— Ха-ха!.. Вѣжливость! — хохоталъ Павелъ Порфирычъ, откидывая голову назадъ. — А ручку онъ у тебя цѣловалъ? Нѣтъ? Ну, это глупо съ его стороны…
Евгенія Ивановна не принимала участія въ этомъ непріятномъ разговорѣ, но про себя соглашалась на этотъ разъ съ мужемъ. Она замѣтила, что Анна Павловна волнуется съ утра, а къ чаю принарядилась. И косу распустила по-дѣвичьи, и кофточку шелковую надѣла — женскіе глаза не обманываютъ, когда дѣло идетъ о тѣхъ мелочахъ, которыя совершенно незамѣтны для мужского глаза. Не было сомнѣнія, что Анна Павловна ждала мокинскаго визита и по-своему приготовилась встрѣтить его.
— Да-съ… — тянулъ Павелъ Порфирычъ. — Пыхнетъ господинъ буржуй на тысячномъ рысакѣ въ чегеневскую усадьбу или пріѣдетъ верхомъ на своемъ гнѣдомъ… Ахъ, какая лошадь! Настоящая выводная изъ Англіи, дорогихъ кровей, а на ней Арсеній Лукичъ… А у Анны Павловны сердечко ударитъ тревогу…
— Папа?!..
Анна Павловна неожиданно расплакалась и убѣжала въ садъ.
— Вотъ тебѣ разъ… — удивился Павелъ Порфирычъ, разводя руками. — Никакъ сонъ-то вышелъ въ руку…
— Папа, ты не имѣешь права оскорблять Аню, — вступилась Ольга Павловна. — Она такая хорошая… да…
У Ольги Павловны тряслись губы отъ охватившаго ее волненія. Павелъ Порфирычъ посмотрѣлъ на нее съ удивленіемъ и еще разъ развелъ руками. Заговорила Ольга Павловна — удивительно… Какая муха ее укусила? Павелъ Порфирычъ никогда не замѣчалъ дурнушки-дочери, а тутъ цѣлый бунтъ.
— И въ самомъ-то дѣлѣ, что ты присталъ къ Анѣ? --поддержала Евгенія Ивановна. — Не женское это дѣло по банкамъ-то разъѣзжать… Да я бы ни въ жисть, а только Аня ужъ такая смѣлая уродилась. Для насъ же она хлопотала, а ты довелъ ее до слезъ. Что жъ изъ того, что пріѣдетъ Мокинъ? Пріѣхалъ, посидѣлъ, поговорилъ о дѣлѣ и уѣхалъ… Это съ его стороны даже очень вѣжливо, хотя онъ и купецъ. Не все же одной Анѣ трепаться по банкамъ…
Павелъ Порфирычъ весь посинѣлъ и только хотѣлъ разсердиться, какъ послышался звонъ дорожнаго колокольчика, и у чегеневской усадьбы остановилась дорожная таратайка, заложенная парой мужицкихъ лошаденокъ. Это и былъ Мокинъ. Анна Павловна первая узнала его и торопливой походкой пошла встрѣчать его къ самой калиткѣ. Послѣднее было противъ правилъ, но она сдѣлала это на зло отцу. Она даже не стѣснялась своихъ заплаканныхъ глазъ, которые придавали сейчасъ ея улыбавшемуся лицу особенную прелесть, какъ орошенные росой цвѣты. Съ женской чуткостью она поняла и оцѣнила, почему Мокинъ пріѣхалъ не на тысячномъ рысакѣ, какъ обыкновенно, — онъ не желалъ конфузить убогой чегеневской упряжки.
Мокинъ выскочилъ изъ своей таратайки съ несвойственной легкостью для его массивной фигуры и вопросительно посмотрѣлъ на заплаканное, улыбавшееся лицо Анны Павловны.
— Не обращайте на меня вниманія, — отвѣтила она на этотъ нѣмой вопросъ. — У меня сегодня нервы…
Она засмѣялась совсѣмъ весело и крѣпко, по-мужски пожала руку гостя.
— Можетъ-быть, я не ко-времени, Анна Павловна? — спросилъ Мокинъ, понижая голосъ.
— О, нѣтъ, папа будетъ очень радъ васъ видѣть… Вы такъ любезны, Арсеній Лукичъ.
Она повела его прямо на террасу. Мокинъ былъ немного удивленъ, когда старикъ Чегеневъ встрѣтилъ его съ преувеличеннымъ вниманіемъ, а Евгенія Ивановна не проявила обычной сухости. Даже безотвѣтная Ольга Павловна, и та сегодня смотрѣла на него такими добрыми глазами. Мокинъ выпилъ два стакана чая, причемъ успѣлъ разсказать послѣднія городскія новости. Онъ держалъ себя непринужденно и съ достоинствомъ. Павелъ Порфирычъ попробовалъ-было поглумиться надъ буржуями, но Анна Павловна безъ церемоніи перебила его. На минуту пробѣжала черная кошка, а потомъ все исправилось. Даже Евгенія Ивановна что-то такое припомнила о томъ, какъ жили прежде.
— Да, дѣйствительно, бывали случаи, — соглашался Мокинъ. — Наша губернія вся дворянская… Всѣ жили хорошо.
— Было да сплыло, — угрюмо замѣтилъ Павелъ Порфирычъ, посасывая свою трубку. — А теперь…
— А теперь другіе люди, папа, которыхъ ты не совсѣмъ понимаешь, — еще разъ перебила отца Анна Павловна, что было верхомъ невоспитанности.
Мокинъ понялъ, что грозитъ разыграться непріятная сцена, поднялся и проговорилъ:
— А я къ вамъ, Павелъ Порфирычъ, по дѣлу-съ…
— Хорошо, хорошо… Идемте въ кабинетъ.
Когда мужчины вышли, Евгенія Ивановна накинулась на Анну Павловну съ необычной для нея энергіей:
— Какъ ты говоришь съ отцомъ, Аня?!.. Да еще при постороннемъ человѣкѣ… Я согласна, что онъ иногда бываетъ неправъ, но ты забываешь, что онъ все-таки твой отецъ. Да, отецъ…
— Мама, и отцы бываютъ разные…
— Аня, ты съ кѣмъ разговариваешь?!.. Ты забываешь, что я твоя мать… да!..
— Мама, успокойтесь и не волнуйтесь… Я только хотѣла предупредить какую-нибудь дикую выходку папы.
— Ты хочешь учить отца!?..
Ольга Павловна не хотѣла слушать этого спора и ушла въ садъ. Анна Павловна раскраснѣлась и старалась не смотрѣть на мать. Но та разошлась и не могла удержать потока материнскаго краснорѣчія.
— Ты — гордячка и никого не любишь. Ты и своего мужа не любишь… Вотъ попомни мое слово, что Богъ тебя накажетъ.
— И безъ того, мама, Богъ меня достаточно наказалъ… Развѣ я живу? Развѣ это жизнь? Развѣ мужъ меня любитъ? День прошелъ — и слава Богу. Вотъ и вся моя жизнь…
— Что ты говоришь, Аня? Ты совсѣмъ безстрашная сдѣлалась… Тебѣ надо лѣчиться.
Анна Павловна только встряхнула волосами и засмѣялась. Она, дѣйствительно, сейчасъ чувствовала себя безстрашной. Да и чего ей было бояться, когда на душѣ было такъ холодно и безотрадно? Странно, что выдержанная и разсудительная по натурѣ Анна Павловна сейчасъ разсердилась на мать. А тутъ еще изъ раскрытаго окна кабинета началъ доноситься хриплый смѣхъ Павла Порфирыча.
«Папа что-нибудь выкинетъ», — съ тоской думала Анна Павловна.
Въ кабинетѣ, дѣйствительно, происходила довольно непріятная сцена. Павелъ Порфирычъ принялъ отъ Мокина бумаги, небрежно просмотрѣлъ ихъ и проговорилъ:
— Очень хорошо, т.-е. очень благодаренъ Арсеній Лукичъ. Только одно маленькое замѣчаніе: вы поступаете не по-коммерчески, т.-е. слишкомъ довѣряетесь мнѣ. А вдругъ я возьму да и надую васъ? Ха-ха… И даже очень просто.
— Вы шутите, Павелъ Порфирычъ, — точно оправдывался Мокинъ. — Я вполнѣ довѣряю вамъ…
— Довѣряете? Знаете, голубчикъ, я, какъ старый и опытный человѣкъ, скажу вамъ, что даже и самому себѣ не всегда можно вѣрить… да. А потомъ… Да, потомъ… Гм… Есть область великодушія, которая не всегда умѣстна. Я лично очень вамъ благодаренъ, но не желалъ бы пользоваться именно вашимъ великодушіемъ. У меня ничего нѣтъ, какъ вамъ извѣстно, но не все мѣряется на свѣтѣ капиталомъ…
Мокинъ вышелъ изъ кабинета съ красными пятнами на лицѣ и наскоро сталъ прощаться. Павелъ Порфирычъ стоялъ въ дверяхъ и улыбающимися глазами смотрѣлъ на Анну Павловну.
VI.
правитьПрощанье вышло какое-то неловкое, и гость вышелъ съ террасы сконфуженный. Анна Павловна проводила его и, когда онъ хотѣлъ повернуть къ калиткѣ, она остановила его.
— Васъ, Арсеній Лукичъ, папа оскорбилъ? — тихо спросила она.
— Да, т.-е. нѣтъ, Анна Павловна. Вашъ папа не можетъ меня оскорбить.
На словѣ «вашъ» онъ сдѣлалъ удареніе.
— Папа вспыльчивый человѣкъ и иногда можетъ сказать что-нибудь лишнее, но онъ по душѣ очень добрый человѣкъ.
— Онъ былъ правъ, Анна Павловна…
Послѣднее Мокинъ проговорилъ съ немного больною улыбкою и посмотрѣлъ на Анну Павловну такими хорошими глазами.
— Пойдемте вонъ въ ту аллею, гдѣ липа, — предложила она. — Мнѣ хочется поговорить съ вами… Вы не обижаетесь на меня?
— На васъ?..
Онъ не договорилъ, и они пошли къ липѣ. Анна Павловна выбрала мѣсто на скамейкѣ такъ, что ихъ было видно съ террасы.
— Обидѣть лично меня трудно, Анна Павловна, — заговорилъ онъ, набирая воздухъ полною грудью. — А вотъ за васъ мнѣ обидно. Я не имѣю никакого права такъ говорить, но ужъ такъ само собою вырвалось. Да вѣдь я отлично понимаю, какъ вамъ тяжело пріѣзжать къ намъ въ банкъ и видѣть меня. Да, именно меня… А мнѣ это и больно и обидно.
— Относительно себя, Арсеній Лукичъ, вы ошибаетесь…
— О, нѣтъ!.. Я это чувствую какъ-то всѣмъ тѣломъ…
Онъ немного помолчалъ, опять набралъ воздуха и заговорилъ уже другимъ тономъ:
— А я вѣдь ждалъ васъ, Анна Павловна… Даже къ окну нѣсколько разъ подходилъ и выглядывалъ на улицу. Знаю, что Павелъ Порфирычъ самъ не поѣдетъ, а пошлетъ васъ. И мнѣ впередъ дѣлалось больно за васъ…
— Благодарю, Арсеній Лукичъ, за участіе. Вы правы, что особеннаго удовольствія въ такихъ поѣздкахъ нѣтъ, но я разсчитывала именно на ваше вниманіе, а потому ѣхала почти съ легкимъ сердцемъ.
— Знаете, я самъ хотѣлъ пріѣхать къ вамъ за бумагами, но это значило навязываться… Павелъ Порфирычъ вотъ какъ меня отчиталъ и за то, что я сдѣлалъ.
Мосинъ самымъ добродушнымъ тономъ передалъ содержаніе только-что происходившей въ кабинетѣ сцены и прибавилъ:
— И Павелъ Порфирычъ правъ, Анна Павловна… Нужно быть звѣремъ, нужно выматывать душу изъ живого человѣка, нужно быть вообще несправедливымъ, чтобы почувствовали вашу силу и… полюбили васъ. Вѣдь и страхъ и любовь, какъ ни странно, чувства одного порядка, а великодушіе — состояніе безразличія, почему оно и обидно.
— Я васъ не совсѣмъ понимаю, Арсеній Лукичъ…
Онъ посмотрѣлъ ей прямо въ глаза и проговорилъ съ горькой улыбкой:
— Вотъ моя жена — она боится меня, потому что любитъ.
— А вы? — невольно вырзалось у Анны Павловны, и она покраснѣла за неумѣстность своего вопроса.
Вмѣсто отвѣта онъ быстро поднялся и началъ прощаться. Она, пожимая ему руку, проговорила:
— Пріѣзжайте какъ-нибудь… поговорить. Я всегда дома и буду рада васъ видѣть. У насъ страшная скука, предупреждаю впередъ…
Мокинъ вопросительно посмотрѣлъ на террасу и отвѣтилъ съ грустной нотой въ голосѣ:
— Вы слишкомъ добры, Анна Павловна…
На террасу онъ не зашелъ, а раскланялся издали. Павелъ Порфирычъ хрипло захохоталъ, когда за гостемъ хлопнула калитка и задребезжали дорожные колокольчики. Анна Павловна прошлась по аллеѣ, постояла на поворотѣ любимой дорожки и быстрыми шагами пошла къ террасѣ.
— Анна Павловна… — останавливалъ ее Павелъ Порфирычъ.
Но она не слышала его словъ и молча прошла въ свою комнату, гдѣ и заперлась.
— Мы сердимся, чортъ возьми!.. — резюмировалъ Павелъ Порфирычъ эту непочтительную выходку. — Понимаемъ…
— Оставьте ее въ покоѣ, — ворчала Евгенія Ивановна, — это она отъ скуки бѣсится… Женщина молодая, здоровая, ну, понятное дѣло, ей и скучно.
Анна Павловна испугалась…
Это было ровно черезъ три дня послѣ визита Мокина. Она послѣ обѣда, когда старики улеглись спать, лежала съ книгой въ рукахъ въ своемъ гамакѣ и полудремала. Было жарко. Гдѣ-то гудѣли комары. Сонно чиликала въ вершинѣ вѣковой липы какая-то безыменная птичка. Пахло левкоями и резедой. Она очнулась отъ своего забытья, когда ее накрыла какая-то широкая тѣнь. Анна Павловна даже вскрикнула отъ испуга. Передъ ней стоялъ Мокинъ. По щегольскимъ лакированнымъ ботфортамъ она догадалась, что онъ пріѣхалъ верхомъ. Взглянувъ ему въ лицо, Анна Павловна серьезна испугалась. Ей въ первый моментъ показалось, что онъ пьянъ, а потомъ — что онъ сошелъ съ ума. Бываетъ такое неуловимое выраженіе лица, когда внутренній человѣкъ точно отсутствуетъ. Именно такими пустыми глазами Мокинъ и смотрѣлъ на Анну Павловну.
— Я… т.-е. я ѣхалъ мимо и увидѣлъ васъ… — заговорилъ онъ, неловко роняя слова. — Если я мѣшаю, то могу уѣхать… Пожалуйста, не стѣсняйтесь. Я такъ… ѣхалъ мимо…
Онъ говорилъ съ трудомъ, говорилъ совсѣмъ не тѣми словами, какими долженъ былъ говорить.
— Идите подъ липу, а я сейчасъ приду… — отвѣтила Анна Павловна, не рѣшаясь при гостѣ вылѣзать изъ гамака.
Онъ покорно зашагалъ къ липѣ, сбивая по дорогѣ своимъ хлыстомъ головки полевыхъ цвѣтовъ, выбивавшихся по краямъ газона.
Выбравшись изъ гамака, Анна Павловна боковой аллеей, чтобы онъ не видѣлъ ее въ домашнемъ костюмѣ, быстро прошла къ себѣ въ комнату, чтобы переодѣться, и дорогой повторяла про себя фразу:
— Какъ онъ смѣлъ такъ ворваться въ садъ? Какъ онъ смѣлъ?
Его могла замѣтить прислуга, которая могла подумать не вѣсть что. Наконецъ онъ просто компрометируетъ ее своей безтактностью. Развѣ можно врываться съ домъ безъ всякаго доклада? Положимъ, что она сама его приглашала, что съ дороги, дѣйствительно, можно было видѣть ее въ гамакѣ, что… Мысли въ головѣ Анны Павловны путались, и она чувствовала, какъ усиленно бьется ея сердце. У нея явилась даже предательская мысль: а что если взять да и не выйти къ нему? Послать горничную сказать, что у барыни разболѣлась съ испуга голова. Руки Анны Павловны дрожали, и поэтому крючки, пуговицы и тесемки плохо ея слушались. Въ зеркалѣ отражалось блѣдное, взволнованное лицо.
«Ахъ, какая противная… Что онъ подумаетъ обо мнѣ?»
Въ открытое окно видна была часть небольшой площадки передъ дубомъ. Мокинъ сидѣлъ на скамьѣ, вытянувъ ноги. Около него бѣсенкомъ вертѣлся Шурикъ и, видимо, ему очень надоѣдалъ, потому что лѣзъ къ нему на колѣни и даже дѣлалъ попытку забраться на его спину верхомъ. Лицо Мокина виднѣлось въ полуоборотъ, онъ улыбался и что-то такое объяснялъ назойливому шалуну, чего послѣдній не желалъ понимать. Анна Павловна почему-то спряталась за косякъ и наблюдала эту нѣмую для нея сцену. Шурикъ хотя и приставалъ къ незнакомому для него дядѣ, но по его движеніямъ и выраженію лица Анна Павловна поняла, что ребенокъ относится съ нему совершенно иначе, чѣмъ ко всѣмъ другимъ, потому что чувствуетъ къ немъ настоящаго мужчину. Вѣдь всѣ эти банальныя картины, изображающія «мать и дитя», въ сущности только красивая ложь, и ребенокъ инстинктивно поддается обаянію мужской силы. Сцена подъ липой закончилась тѣмъ, что Мокинъ вытянулъ правую руку, поставилъ на нее шалуна и обнесъ кругомъ липы. Картина получилась восхитительная, и Анна Павловна почувствовала, какъ на нее пахнуло какимъ-то неиспытаннымъ еще тепломъ.
«Ахъ, какой онъ все-таки добрый…» — думала она, выходя изъ своей комнаты.
Съ террасы она увидѣла прятавшуюся за кустомъ сирени Ольгу Павловну, которая со страхомъ наблюдала происходившую подъ липой сцену, счастливая и гордая своимъ красавцемъ-сыномъ. Замѣтивъ сестру, она послала по адресу Монина воздушный поцѣлуй, какъ влюбленная институтка.
VII.
правитьИ все-таки было страшно… Именно съ такимъ чувствомъ Анна Павловна шла подъ родовую липу, гдѣ ее ждалъ Мокинъ, не отдавая себѣ отчета объ его причинѣ. Просто какъ-то жутко чувствовалось, какъ въ ранней юности передъ экзаменомъ. Онъ поднялся навстрѣчу и смотрѣлъ на нее точно оттаявшими глазами. Шурикъ показалъ тетѣ Анѣ языкъ, попрыгалъ на одной ножкѣ и убѣжалъ. Они еще разъ поздоровались.
— Вы, Анна Павловна, вѣроятно, приняли меня за сумасшедшаго? — заговорилъ онъ, оглядываясь. — Я ворвался въ вашъ садъ безъ доклада, какъ настоящій сумасшедшій…
— Это пустяки, Арсеній Лукичъ… Я очень рада васъ видѣть и сама васъ приглашала. Садитесь…
Наступила неловкая пауза. Анна Павловна еще болѣе неловко откашлялась. Онъ продолжалъ стоять, нѣмой отъ счастья видѣть ее, чувствовать ея присутствіе. У него кружилась голова и немного дрожали руки.
— Я слишкомъ скоро воспользовался вашимъ приглашеніемъ, Анна Павловна, — быстро заговорилъ онъ, съ ужасомъ вспомнивъ, что время быстро мчится, а въ его распоряженіи всего нѣсколько минуть, можетъ-быть, послѣднихъ минутъ. — Да… Ахъ, какъ мнѣ много нужно сказать вамъ… У меня въ душѣ цѣлый адъ… Вы не обидитесь, если я буду говорить откровенно все, что меня давитъ сейчасъ?
— Я слушаю… — отвѣтила Анна Павловна съ несвойственной ей покорностью.
— Впередъ прошу у васъ прощенія… да…
Онъ сдѣлалъ паузу, тряхпулъ головой и сѣлъ рядомъ съ Анной Павловной настолько близко, что та постаралась немного отодвинуться. Она опять начала бояться этого сумасшедшаго и опять чувствовала, какъ бьется сердце въ ея груди.
— Я помню такой же лѣтній солнечный день, Анна Павловна… Это было лѣтъ десять тому назадъ, можетъ-быть, немного больше… Я ѣхалъ верхомъ мимо вашей усадьбы и въ первый разъ увидѣлъ васъ… Вы тогда только-что кончили институтъ… Помню лѣтнее барежевое платье на васъ… соломенную англійскую шляпу… Вы стояли у калитки и ѣли вишни изъ деревянной плетеной коробки, выложенной внутри широкими кленовыми листьями… Да, я все помню, до мельчайшихъ подробностей; даже какъ у васъ чудные волосы собраны были въ тяжелую косу… Меня точно что ударило… Я остановилъ лошадь и имѣлъ дерзость раскланяться съ вами, хотя и не былъ знакомъ.
— Ахъ, да, я помню… Я страшно разсердилась тогда на васъ.
— О, я былъ глупъ, хотя и кончилъ только-что университетъ. Я не понималъ, что это была роковая встрѣча… для меня, конечно… что это былъ рѣшающій моментъ въ моей жизни… что… Ради Бога, не сердитесь на меня: я долженъ все это вамъ сказать.
Онъ тяжело вздохнулъ, собираясь съ мыслями. Она не знала, что дѣлать. Если это было приступомъ къ объясненію въ любви, то и но правиламъ приличія слѣдовало или прекратить этотъ разговоръ, или встать и уйти. Но она не сдѣлала ни того ни другого, переживая какое-то мучительное любопытство, какое испытываютъ дѣти, когда, рискуя жизнью, заглядываютъ въ глубокій колодецъ, къ которому имъ строго запрещено даже подходить близко.
— Вы не бойтесь, Анна Павловна, что я буду вамъ объясняться въ любви, — отвѣтилъ онъ на ея тайную мысль. — Да, такъ я васъ увидѣлъ, и вся моя остальная жизнь была освѣщена этимъ видѣніемъ — именно видѣніемъ. Можетъ-быть, это сказано риторично, но это такъ. Я всегда думалъ о васъ и выискивалъ всевозможные случаи, чтобы видѣть васъ хоть издали. Я зналъ, когда и куда вы выѣзжаете, зналъ кругъ вашихъ знакомыхъ, даже ваши привычки и недостатки. Разъ у нашихъ общихъ знакомыхъ меня представили вамъ, и вы, конечно, обратили на меня столько же вниманія, какъ на верстовой столбъ. Я слѣдилъ за вами, когда вы жили у вашей тетки, когда выѣзжали на балы, когда знакомились съ людьми, съ которыми могли сдѣлать партію… О, я какъ тѣнь преслѣдовалъ васъ, и мнѣ доставляло какое-то мучительное наслажденіе, что вы, конечно, ничего не подозрѣваете, а если бы узнали, то съ презрѣніемъ отвернулись бы отъ меня… Есть наслажденіе даже въ несчастіяхъ…
Аннѣ Павловнѣ не разъ случалось выслушивать объясненія въ любви — покорныя, жалкія, властныя, дерзкія, безнадежныя, — но ни разу ея сердце не откликнулось на нихъ. А здѣсь объясненіе въ любви даже безъ любви и съ неизвѣстнымъ концомъ. Что ему нужно отъ нея? Къ чему онъ все это говоритъ? Родовая липа въ первый еще разъ слушала такія объясненія и тихо-тихо шептала своими мягкими, сквозившими солнцемъ листьями. И Аннѣ Павловнѣ начинало казаться, что она точно не она, и что вмѣсто Мокина съ ней разговариваетъ кто-то совершенно другой, кого она не должна слушать.
— А чего мнѣ стоило ваше замужество? — продолжалъ неизвѣстный человѣкъ, скрывавшійся подъ маской Мокина. — О, это было ужасно… Я плакалъ, какъ ребенокъ, точно хоронилъ васъ заживо. У меня даже не было чувства ревности, потому что вы всегда стояли на недосягаемой для меня высотѣ, какъ идеалъ женщины. Мнѣ страшно даже сейчасъ вспомнить о тѣхъ безсонныхъ ночахъ, которыя были полны вами… Вѣдь я говорилъ съ вами… Мнѣ казалось, что вы тутъ, около меня, что вы слышите невысказанныя мной слова и такъ хорошо жалѣете меня… Я дошелъ до галлюцинацій… Это чудное душевное состояніе… Я наяву видѣлъ васъ въ тѣни сумерокъ, даже въ облакахъ, слышалъ вашъ голосъ, ваши шаги, чувствовалъ даже теплоту вашей руки… Наконецъ я испугался, что схожу съ ума, и уѣхалъ въ монастырь, чтобы отмолить свою душу отъ васъ. Вы бывали въ Боровскомъ монастырѣ? У меня тамъ есть знакомый старичокъ-монахъ. Я у него прожилъ недѣли двѣ, пока успокоился и пришелъ въ себя. Онъ ухаживалъ за мной, какъ за больнымъ. Да, я открылъ ему всю душу… И только тогда я понялъ, что любовь — пошлое и нелѣпое слово, и что она сводится къ физическому обладанію другимъ лицомъ, и что въ этомъ именно обладаніи исчезаетъ вся поэзія, весь миражъ, все святое… У меня точно отросли крылья, пока я жилъ въ монастырѣ, и я началъ смотрѣть на все совершенно другими глазами, а главное — я понялъ, что нужно сдѣлаться другимъ человѣкомъ…
Анна Павловна слушала эту странную исповѣдь, опустивъ голову. Она тоже почувствовала въ себѣ другого человѣка, и ей сдѣлалось страшно… Хотѣлось убѣжать, спрятаться, выплакаться… Онъ понялъ ея настроеніе и отвѣтилъ на ея мысль:
— Я васъ не задержу, Анна Павловна… Ради Бога, имѣйте еще немного терпѣнія.
Она неожиданно взяла его за руку и прошептала:
— Я ничего подобнаго не испытала… Я даже не подозрѣвала, что такъ можно думать и чувствовать… У меня не было своей жизни… Я жила, какъ подёнка однимъ сегодняшнимъ днемъ… красивая, молодая, пустая и глупая подёнка… И зачѣмъ вы говорили все это? будили меня къ невозможной для меня жизни? Вѣдь у меня нѣтъ воли, а одна красивая внѣшность..
Она продолжала держать его руку, точно искала защиты отъ самой себя. Ей было и жутко и хорошо…
— Я подхожу къ самому непріятному вопросу… — заговорилъ онъ вполголоса. — Послѣ своей поѣздки въ монастырь я ровно черезъ годъ женился… Почему — не могу дать отчета. Вышло какъ-то само собой. Жаловаться на свою жену я не имѣю ни малѣйшаго права… Она хорошая, добрая женщина… У меня есть двое дѣтей… Однимъ словомъ, есть все то, что называется полной чашей. На службѣ мнѣ повезло, я занимаю директорское мѣсто, у меня есть капиталъ… Но я бываю самимъ собой, только пока сижу въ своемъ банкѣ, а домой возвращаюсь чужимъ человѣкомъ… Вы поймите весь ужасъ моего положенія… Вѣдь жена не виновата, что у меня каждое движеніе фальшивое, каждая мысль фальшивая, когда я у себя дома. Мнѣ обидно и за нее и за дѣтей, но если я не могу сдѣлаться другимъ, т.-е. не быть самимъ собой!
— И все это изъ-за меня?
— Да, изъ-за васъ!.. Былъ небольшой промежутокъ, когда я какъ будто начиналъ забывать васъ, а потомъ старое вернулось съ новой силой. Есть вещи, которыя не знаютъ благодати забвенія…
— Милый, хорошій… — шептала она. — Ахъ, что я говорю!.. Простите, я хотѣла сказать совсѣмъ не то… я сама не знаю, что говорю… Мнѣ жаль васъ, вашу жену, жаль себя…
Старая липа въ ужасѣ шептала что-то строгое и непонятное.
VIII.
правитьОльга Павловна пряталась въ сосѣдней аллеѣ и… подслушивала. Она понимала, какъ это нехорошо, но не могла удержаться. Въ самомъ дѣлѣ, онъ такъ хорошо говорилъ, а потомъ — что ему отвѣтитъ безчувственная Аня? Неожиданный отвѣтъ Анны Павловны заставилъ ее оцѣпенѣть. Ей показалось, что она ослышалась.
«Она сошла съ ума…» — рѣшила Ольга Павловна въ ужасѣ.
Дальше Ольга Павловна окончательно убѣдилась въ этомъ, именно, когда Анна Павловна взяла подъ руку Мокина и повела его въ глухую аллею, гдѣ пряталась въ кустахъ сирени и акацій бесѣдка. Она подкралась, какъ ящерица, настолько близко, что могла слышать влюбленный шопотъ и поцѣлуи… Анна Павловна и плакала, и тихо смѣялась, и шептала самыя безумныя слова. Все это было до того страшно, что Ольга Павловна бросилась бѣжать, по пути схватила на руки Шурика и втащила его на террасу, гдѣ сидѣла Евгенія Ивановна, раскладывавшая пасьянсъ.
— Что это такое?!.. — слышался голосъ Павла Порфирыча, который шелъ изъ кабинета въ халатѣ.
— Что такое? — испуганно спрашивала Евгенія Ивановна, боявшаяся всего на свѣтѣ.
— А!.. лошадь?!.. Это мокинская лошадь… Значитъ, онъ здѣсь. Очень мило: ворваться въ чужой домъ безъ доклада… Это ужъ нахальство. Я его убью…
Нахальство Мокина проявилось въ самой яркой формѣ, когда онъ прошелъ по саду къ калиткѣ и раскланялся съ сидѣвшими на террасѣ издали, Анна Павловна не провожала его, а быстро прошла въ свою комнату и заперлась на ключъ.
— Это что такое?!.. — рычалъ Павелъ Порфирычъ, вскакивая
Евгенія Ивановна едва его удержала и сама бросилась къ дочери.
— Аня, что ты надѣлала?!.. — говорила старушка, толкая запертую дверь. — Отвори, безстыдница…
— Не могу, мама… Оставьте меня.
— Зачѣмъ былъ Мокинъ?
— Онъ пріѣзжалъ ко мнѣ… по одному дѣлу… Оставьте меня, мама, ради Бога. Я не могу къ вамъ выйти…
— Ахъ, безстрашная!.. Вотъ придетъ отецъ и задастъ тебѣ!
— Пусть приходитъ… Я никого не боюсь…
Евгенія Ивановна пробовала говорить самыя страшныя слова, пробовала плакать — ничто не дѣйствовало.
Что Анна Павловна дѣлала ночью — осталось неизвѣстнымъ, а утромъ, когда проснулся Павелъ Порфиричъ, ея уже не было. Она велѣла рано утромъ Егорычу заложить лошадей и уѣхала. Передъ отъѣздомъ она простилась только съ матерью, которой сказала всего одну фразу:
— Потомъ все узнаете, мама…
Это «потомъ» скоро объяснилось, когда въ чегеневскую усадьбу пріѣхала сама баронесса Александра Ивановна. Она ничего особеннаго не сказала кромѣ того, что завтра пріѣдетъ мужъ Анны Павловны, котораго она вызвала срочной телеграммой. Павелъ Порфирычъ не любилъ баронессу и даже прятался отъ нея.
— Ну, пусть ее… — ворчалъ онъ, выкуривая одну трубку за другой. — Хоть и баронесса, а все-таки баба.
Баронесса прожила два дня, появился фонъ-Краузе. Это былъ безупречно приличный господинъ съ дѣловой складкой. По пріѣздѣ онъ цѣлыхъ два часа приводилъ свою особу въ порядокъ: мылся, брился, чистился, охорашивался… Старика Чегенева это взбѣсило до послѣдней степени. Такой моментъ, а онъ только чистится! Другой не знаю что надѣлалъ бы… Наконецъ г. фонъ-Краузе показался на террасѣ съ грустно-дѣловымъ видомъ. Баронесса дошла до того, что даже подставила ему стулъ. Г. фонъ-Краузе вынулъ изъ кармана щеточку и долго разглаживалъ его свои усы.
— Мы здѣсь всѣ свои и можемъ поговорить откровенно, — начала баронесса, когда г. фонъ-Краузе спряталъ свою щеточку въ карманъ жилета. — Да, мы въ своей семьѣ…
Этого было совершенно достаточно, чтобы Павелъ Порфирычъ вспыхнулъ, какъ порохъ.
— Въ своей семьѣ?!.. Ха-ха… Хороша семья! Посмотрите на г. фонъ-Краузе!.. Я на его мѣстѣ бросился бы за женой и убилъ ее и похитителя, а онъ щеточкой усы расправляетъ… Если бы я имѣлъ несчастіе быть женой этого господина, то давно бы… Анна Павловна — молодецъ!
Штабъ-ротмистръ Чегеневъ не договорилъ, что бы онъ сдѣлалъ, а только плюнулъ и убѣжалъ къ себѣ въ кабинетъ.