Подспудные силы (Чаев)/РВ 1870 (ДО)

Подспудные силы
авторъ Николай Александрович Чаев

Опубл.: 1870. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

ПОДСПУДНЫЯ СИЛЫ

РОМАНЪ ВЪ ДВУХЪ ЧАСТЯХЪ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

Поставивъ это странное заглавіе, находку для нашихъ сатириковъ, я положилъ перо и, признаюсь, растерялся среди множества сценъ и лицъ столпившихся въ моемъ воображеніи. Вотъ мастерская живописца; музыкантская въ помѣщичьемъ домѣ; это оттуда долетаютъ до меня то звуки скрипки, плачущей «лучинушку», то громъ симфоніи. Нянька поэта въ шушунѣ и русской повязкѣ. Самоучка механикъ, съ огаркомъ, до-свѣту сидящій надъ вычисленіемъ. Вдали толпа сермяжниковъ въ лаптяхъ; это простой народъ, смиренный труженикъ, великій пѣстунъ міровыхъ поэтовъ. Фигура матроса, съ пальникомъ въ рукѣ, на яркомъ заревѣ пылающей твердыни. Адвокатъ-богачъ, а рядомъ съ нимъ чиновникъ, вертящій за копѣечную плату чуть-чуть не милліонами. Юноша со смертельною раною у сердца, несомый съ битвы боевымъ конемъ. Тѣнь женщины, давно покинувшей этотъ міръ, но неотлучно живущей, между тѣмъ, въ душѣ моей. А тамъ вдали? Да это музы!… «Какъ и вы, богини?» спросилъ я мысленно. «Были богинями», грустно улыбнувшись, отвѣчала мнѣ одна изъ античныхъ женщинъ. Да; это силы, думалъ я, все силы, зиждущія неустанно, иногда, помимо глубочайшихъ соображеній современныхъ мудрецовъ, измѣняющія самое русло текущей жизни. Если сравнимъ мы жизнь хоть съ вистомъ (сравненіе, надѣюсь, удачное, буде принять въ соображеніе сколько народу проводитъ свою жизнь за преферансомъ), а силы сравнимъ съ картами, указанныя нами будутъ не козыри и не тузы, не короли, а много, много дамы; большею же частію пятерки, двойки, или не нужная, какъ будто, масть. Припомните, однако, сколько разъ какая-нибудь двойка измѣняла ходъ игры; сколько разъ, благодаря некозырной пиковкѣ, уѣзжали вы съ пустымъ бумажникомъ изъ клуба?

На ряду съ этими образами, въ душѣ каждаго изъ насъ есть тоже не козырныя, какъ бы заснувшія отъ невниманія къ нимъ, силы. Будятъ ихъ звонкія лиры поэтовъ, наука, церковь будятъ, будитъ жизнь, угощая ихъ обладателей по временамъ изрядными толчками. Изрѣдка пробудившись, вылетаютъ онѣ не надолго изъ-подъ спуда, то въ высокомъ движеніи души отдѣльнаго человѣка, то въ подвигѣ единодушія цѣлаго племени, народа, въ годину бѣдствія. Прошла бѣда, и снова позабыты онѣ нами, снова заброшены. А гдѣ же темныя силы? спроситъ читатель. Здѣсь, здѣсь. Ихъ будить нечего. Эти, безсонныя, ведутъ свою вѣковую борьбу со свѣтомъ. Тутъ онѣ. Но странно; присмотритесь, самый мракъ, дѣлая свое дѣло, часто работаетъ не на себя, а въ пользу того же свѣта. Кроткое теченье правды опутываетъ незамѣтно самое зло. Такъ тонкая нитка на пеленѣ, заказанной нѣкогда язычникомъ двумъ дѣвамъ полонянкамъ для того чтобы наругаться надъ святыней, опутавъ языческія чудища, преобразила ихъ въ хвалебный ликъ, въ сонмъ твари поклоняющійся истинѣ.

I.

— Вѣдь это можетъ кончиться знаешь ты чѣмъ? Я его вытребую по этапу, говорилъ толстенькій съ сѣдыми усами баринъ въ шелковомъ халатѣ, развалившись въ креслѣ. — Да, по этапу, повторилъ онъ, пустивъ клубъ дыма изъ длиннаго чубука съ янтаремъ. — Такъ и напиши ему. Слышишь?

— Слушаю, сударь, отвѣчалъ, переминаясь съ ноги на ногу, стоявшій у дверей старикъ прикащикъ.

— Такъ и напиши, повторилъ баринъ, потянувъ легонько дымъ изъ янтаря. — Оркестръ безъ капельмейстера. Теперешній плохъ: какой онъ капельмейстеръ? Не сыгрываются, перезабудутъ.

— Да какъ не забыть, сударь! Ну еще старые-то музыканты, а есть тоже мальчишки, началъ было прикащикъ.

— Да, и старые, перебилъ баринъ. — Музыка, братецъ, такая вещь…. Тутъ нужно постоянное упражненіе; а онъ сидитъ тамъ, бестія; не ѣдетъ…. Сегодня же напиши.

— Слушаю-съ. Больше никакихъ приказаній не будетъ?

— Нѣтъ, больше никакихъ.

Прикащикъ вышелъ.

Помѣщикъ поднялся со стула и пошелъ расхаживать важно по комнатѣ, то останавливался онъ противъ окна, сквозь которое виденъ былъ зимній ландшафтъ съ колокольней вдали и лѣсомъ; снѣжная равнина блестѣла, озаренная яркими, солнечными лучами. Поглядѣвъ въ окно, баринъ принимался снова пускать дымъ изъ янтаря, прохаживаясь по комнатѣ; при этомъ онъ какъ-то пыхтѣлъ, напоминая локомотивъ подходящій къ станціи. Походивъ съ четверть часа, онъ осторожно поставилъ трубку на окно и тонко, но пронзительно свистнулъ.

Въ кабинетъ вбѣжалъ молодой, блѣдный, съ длинными усами лакей, съ сапогами въ рукахъ и платьемъ.

— Одѣваться! произнесъ помѣщикъ, сѣвъ на диванъ.

Помѣщики пятидесятыхъ годовъ, времени къ которому относится разказъ нашъ, одѣвались очень медленно. «жилетъ бархатный прикажете?» спроситъ бывало камердинеръ. «жилетъ?» глубокомысленно переспроситъ баринъ и. по нѣкоторомъ размышленіи, отвѣтитъ: «Да, сегодня дай мнѣ бархатный». Нѣкоторые изъ господъ для чего-то декламировали во время одѣванья мѣста изъ трагедій. «Россійскіе князья, бояре, воеводы», начнетъ бывало баринъ, завязывая галстукъ. Лакей стоитъ, потупивъ глаза, съ жилетомъ и думаетъ про себя: долго ли ты еще, чортъ бы тебя взялъ, проломаешься?

Покуда причесывается и помадитъ свои посѣдѣвшіе усы изображаемый нами помѣщикъ, мы, вѣроятно, успѣемъ познакомить съ нимъ читателя.

Павелъ Ивановичъ Тарханковъ былъ отставной штабсъ-капитанъ. Онъ служилъ въ одномъ изъ армейскихъ пѣхотныхъ полковъ; сначала жилъ онъ почти однимъ жалованьемъ, потомъ получалъ отъ старшаго брата, разбогатѣвшаго откупщика, тысячу, иногда полторы, въ годъ на ассигнаціи. Братъ его, разбогатѣвъ, зажилъ на большую ногу, завелъ свой оркестръ, отличнаго повара. По смерти жены, не оставившей дѣтей, въ домѣ его, въ губернскомъ городѣ, гдѣ онъ большею частію жилъ, устраивались холостыя пирушки, вечера съ актрисами. На этихъ пирушкахъ бывали, конечно, и женатые. Для городскихъ дамъ изрѣдка давались балы, на которые актрисы уже не допускались.

Постоянное пированье, ѣда, шампанское, сидѣнье за карточнымъ столомъ довели его до апоплексіи; ударомъ онъ и умеръ, отпустивъ на волю всѣхъ дворовыхъ и музыкантовъ. Павелъ Ивановичъ, сдѣлавшись прямымъ наслѣдникомъ двухъ тысячъ душъ и значительнаго капитала, вышелъ въ отставку и зажилъ, что-называется, никому въ усъ не дуя. Первымъ его дѣломъ было уничтожить вольныя данныя музыкантамъ и дворовымъ.

Павелъ Ивановичъ принадлежалъ къ числу тѣхъ многихъ которые любятъ держать себя съ достоинствомъ и поэтому вездѣ стараются быть на первомъ планѣ; на гуляньѣ ихъ увидишь всегда около губернатора или около полицеймейстера, въ театрѣ въ первомъ ряду. Говорятъ, смѣются, даже кашляютъ такіе люди намѣренно громко. Въ походкѣ ихъ, манерахъ, видна необыкновенная самоувѣренность.

Отъ того ли что привыкъ разчитывать каждую копѣйку, Павелъ Ивановичъ былъ человѣкъ кулакъ; онъ былъ не столько скупъ, сколько жаденъ; гдѣ нужно было показать себя, пріобрѣсть знакъ отличія, заставить говорить о себѣ, тамъ онъ не прочь былъ кинуть тысячу, другую. Больше всего онъ не любилъ противорѣчія. «Не прекословь», было его девизомъ. Какъ человѣкъ не заглядывавшій никогда пристально въ собственную свою душу, онъ не умѣлъ снисходить къ порокамъ, слабостямъ ближняго, и былъ тяжелъ въ отношеніяхъ къ подчиненнымъ. Онъ не былъ жестокъ, но малѣйшее противорѣчіе выводило его изъ себя, а отпоръ посильнѣе могъ довести до бѣшенства. Главною же страстью, деспотомъ души его, была жадность, страсть къ пріобрѣтенію; объясняя себѣ ее желаніемъ поддержать достоинство рода Тархановыхъ, онъ даже видѣлъ въ ней что-то благородное. Разсудокъ въ отношеніи къ этой страсти былъ у него въ положеніи крѣпостнаго дядьки приставленнаго къ баловню-барченку. Павелъ Ивановичъ заставлялъ его то и дѣло оправдывать иногда довольно грязныя проявленія своей жадности. И страсть стала властелиномъ души, какъ дѣлается деспотомъ семьи отцовскій баловень-ребенокъ.

— Возьми этотъ ключъ, выпусти изъ чулана Василья Семенова и вели ему явиться въ письмоводительскую, сказалъ камердинеру Тарханковъ, отдавая ему лежавшій на письменномъ столѣ мѣдный небольшой ключъ. — Я думаю, онъ проспался? А?

— Какъ не проспаться-съ? Вѣдь съ обѣда вчера заперли, отвѣчалъ лакей, бережно складывая шлафрокъ.

Лакей вышелъ. Павелъ Ивановичъ началъ душиться. Пока онъ пропитываетъ свой сѣрый утренній сюртучекъ духами изъ граненой стклянки, мы опишемъ въ нѣсколькихъ словахъ домъ его.

Надобно сказать что Павлу Ивановичу, сыну небогатаго дворянина, весьма хотѣлось прослыть за аристократа. Онъ поручилъ съ этою цѣлію Василью Семенову, крѣпостному домашнему секретарю своему, отыскать въ родословной дворянъ, напечатанной, кажется, при Екатеринѣ, родъ Тархановыхъ и сдѣлать выписку. Нашлись въ домашней конторѣ какіе-то столбцы временъ Алексѣя Михайловича, гдѣ упоминался стольникъ Тарханковъ, и это помѣщено было въ записку. Отдѣлывая свой деревенскій домъ, запущенный братомъ, Павелъ Ивановичъ наставилъ вездѣ, внутри надъ дверями и снаружи надъ воротами, и во фронтонѣ, львовъ держащихъ гербъ Тарханковыхъ. На перстняхъ, запонкахъ, сигарочницахъ Павла Ивановича были тоже помѣщены гербы.

Убранство дома было богато, но безвкусно въ высшей степени; раззолоченныя двери, карнизы, расписанный дешевымъ живописцемъ куполъ залы, узоръ паркета, новыя картины изображающія, большею частію, неодѣтыхъ, дюжихъ Венеръ, — все это било и рѣзало глаза; въ яркій солнечный день эта пестрота и блескъ, у нервнаго человѣка, способны были произвесть головокруженіе. Письмоводительская, о которой, мимоходомъ, упомянулъ хозяинъ, была на другой, менѣе нарядной, половинѣ дома: въ ней стѣны были выбѣлены, стояла одна конторка, съ зеленымъ засаленнымъ суконнымъ верхомъ, и столъ накрытый поношенною, расписанною клеенкой. На столѣ лежали толстые томы свода законовъ, стояла жестяная чернильница съ парою засохшихъ гусиныхъ перьевъ. Кресла были обиты полинялою шерстяною матеріей. Въ незавѣшенныя широкія окна ярко свѣтило солнце.

Но вотъ отворилась дверь, въ письмоводительскую важно вошелъ уже одѣтый Павелъ Ивановичъ; онъ опустился въ кресло стоявшее подлѣ письменнаго стола и принялся негромко насвистывать какую-то мелодію. Минуты черезъ три дверь тихо снова отворилась, и въ комнату, робкими, невѣрными шагами вошелъ человѣкъ лѣтъ сорока шести, въ синемъ, толстаго сукна, сюртукѣ, съ необыкновенно широкимъ воротникомъ, въ родѣ хомута. Лицо его было заспано, борода не брита; одинъ високъ былъ поднятъ отчаянно къ верху, другой опущенъ; видно было что онъ только что умылся и причесался, желая явиться къ барину въ возможно приличномъ видѣ. Незнакомецъ былъ только что выпущенный изъ-подъ ареста Василій Семеновъ, письмоводитель Павла Ивановича. Остановившись въ нѣкоторомъ отдаленіи отъ стола, онъ поправилъ съѣхавшій на бокъ узелъ чернаго коленкороваго галстука и устремилъ нѣсколько меланхолическій взоръ свой на помѣщика.

— Ну, что, прочахъ? съ укоряющею миной, спросилъ Павелъ Ивановичъ.

— Выспался-съ, отвѣчалъ, смутившись нѣсколько, пришедшій.

— Пьяница ты… вѣдь я чуть было не пропустилъ срока подать аппелляцію, отозвался Павелъ Ивановичъ. — Когда послѣдній срокъ?

— Тринадцатаго марта-съ. Сроки не пропущены, мрачно отвѣчалъ Василій Семеновъ.

— Такъ сейчасъ же садись и приготовь, черезъ день я ѣду въ городъ.

Сказавъ это Павелъ Ивановичъ свистнулъ, а письмоводитель подошелъ къ конторкѣ и, поднявъ крышку, началъ рыться въ бумагахъ.

— Запереть его здѣсь, а ключъ отдать мнѣ, сказалъ Павелъ Ивановичъ вошедшему на свистъ камердинеру, поднявшись съ мѣста. — Подай мнѣ шапку и пальто. Можешь ли ты писать? продолжалъ онъ, съ презрѣніемъ осматривая съ ногъ до головы Василья Семенова.

— Ничего, могу-съ, отвѣчалъ Василій Семеновъ, вытаскивая толстую тетрадь въ засаленной сѣрой оберткѣ и не глядя на помѣщика.

Павелъ Ивановичъ, недовѣрчиво взглянувъ на него, надѣлъ мѣховое пальто поданное камердинеромъ, взялъ шапку и вышелъ изъ письмоводительской. У двери глухо прогудѣлъ замокъ.

Василій Семеновъ вынулъ изъ кармана круглую табатерку, понюхалъ, прокашлялся и, сѣвъ за письменный столъ, принялся за работу; заглядывая то въ толстую тетрадь, то въ сводъ законовъ, онъ съ полчаса нюхалъ табакъ и кашлялъ, соображая что-то. Наконецъ, разложивъ листъ чистой бумаги, дрожащею рукой взялъ перо и принялся водить имъ по воздуху. Видно было что рука не слушалась; послѣ нѣсколькихъ минутъ усилія она пошла, и черезъ полчаса листъ былъ исписанъ кругомъ тяжелымъ, но четкимъ, стариннымъ почеркомъ.

За дверьми послышался чей-то кашель. Пишущій прислушался.

— Петръ Тимоѳеичъ, ты? нерѣшительно спросилъ онъ.

— Я, отозвался кто-то за дверью.

— Ключъ-то унесъ что ли онъ? спросилъ Василій Семеновъ, перечитывая написанное.

— Унесъ, братъ, отвѣчалъ голосъ за дверьми, съ беззвучнымъ почти смѣхомъ. — Ничего не сдѣлаешь.

— Эхъ, грустно отозвался Василій Семеновъ, почесавъ затылокъ. — Да вотъ что, братъ, продолжалъ онъ робко, — нельзя ли, знаешь, чрезъ перышко? Хоть полстаканчика бы…. А? Слышь, Тимоѳеичъ?

— Можно, да вѣдь ошалѣешь ты, на старыя-то дрожжи.

— Ну, вотъ еще…. Не ошалѣю. Съ чего шалѣть-то? Пожалуста, братъ…. Полстаканчика, уже подойдя къ двери умолялъ Василій.

— Пей, послышалось чрезъ нѣсколько минутъ за дверью.

— О; такъ постой. Да ты не шутишь? одушевленно, но недовѣрчиво спросилъ жаждущій.

— Пей, говорятъ тебѣ. Баринъ того гляди воротится; и мнѣ тутъ съ тобой достанется. Есть что ль перо-то?

— Есть…. сейчасъ, отвѣчалъ Василій, обрѣзывая два новыя гусиныя пера.

Чрезъ минуту сифонъ изъ перьевъ былъ вставленъ въ замочную скважину; Василій Семеновъ, вставъ на корточки, припалъ губами къ двери и жадно принялся тянуть живительную влагу.

— Прибавь, братъ, чуточку, сказалъ онъ, переводя духъ и отступивъ отъ двери.

— Капли больше не дамъ. Ошалѣешь, рѣшительно отвѣчалъ голосъ незримаго благодѣтеля.

Василій кашлянулъ раза два, постоялъ посреди комнаты, высморкался и усѣлся снова за работу.

Василій Семеновъ былъ крѣпостной человѣкъ Тарханкова. Онъ отданъ былъ, еще отцомъ Павла Ивановича, въ гимназію. (Директоръ былъ пріятель Тарханкову и позволилъ Василью частнымъ образомъ посѣщать классы; крѣпостные, какъ извѣстно, не могли поступать въ гимназіи.) По окончаніи, съ большимъ успѣхомъ, полнаго курса, Василій былъ взятъ бариномъ въ письмоводители и, стало-быть, возвращенъ въ общество дворовыхъ, прозвавшихъ его философомъ. Онъ, разумѣется, началъ пить. Помѣщикъ смотрѣлъ на это сквозь пальцы; но когда нужно было повѣрять конторскія книги, написать дѣловое письмо или прошеніе, Василья запирали въ чуланъ для вытрезвленія. Хотя ключъ каждый разъ бралъ помѣщикъ къ себѣ, но посредствомъ сифона, при благосклонномъ содѣйствіи буфетчика Тимоѳеича, Василій подпивалъ иногда порядкомъ и въ заточеніи.

— Да онъ пьянехонекъ, замѣчалъ удивленный помѣщикъ, взглянувъ на только что освобожденнаго узника.

— Никакъ нѣтъ-съ…. Это еще, у меня вчерашнее, отвѣчалъ обыкновенно въ этихъ случаяхъ Василій Семеновъ.

У Тарханкова было множество разнаго рода взысканій по векселямъ, тяжбъ. Василій Семеновъ велъ всѣ дѣла, но когда нужно было ѣхать за справкою въ городъ, его отправляли съ прикащикомъ; иначе Василій возвращался домой безъ шапки, а иной разъ, и безъ тулупа. Здоровье у него было желѣзное; однажды, въ сильный морозъ, кучеръ, напившись вмѣстѣ съ нимъ, вывалилъ его изъ саней и уѣхалъ; Василій ночью, отшагавъ пятнадцать добрыхъ верстъ, пришелъ домой, завалился на печь, въ застольной, выспался и на другой день былъ какъ встрепанный, попросилъ только у Тимоѳеича опохмѣлиться. Своего угла, даже постели, у него не было; вѣчно полупьяный, или со страшнаго похмѣлья, онъ лежалъ въ застольной на лавкѣ, а то у кого-нибудь изъ дворовыхъ. Не любилъ онъ ужасно праздниковъ: хозяйки въ это время принимались мыть лавки и гоняли его съ мѣста на мѣсто. Тогда онъ уходилъ обыкновенно въ музыкантскую, гдѣ никогда не мыли, и никто не жилъ. Лѣтомъ ему было раздолье; тогда онъ расположится гдѣ-нибудь на сѣновалѣ или на задворкѣ и лежитъ себѣ цѣлый день; развѣ сходитъ пообѣдать въ застольную, и опять на сѣновалъ.

— Діогенъ, братецъ, ты, Василій Семенычъ, какъ есть Діогенъ, говорилъ ему приходскій священникъ.

Однажды, въ осенній вечеръ, онъ зазвалъ его къ себѣ побесѣдовать. Василій Семеновъ пришелъ, пилъ молча рюмку за рюмкой изъ поставленнаго графина.

— Что ты это, Семенычъ, говорилъ священникъ, — все молчишь? поговорилъ бы что-нибудь. По-латыни-то помнишь, али забылъ?

— Помню, лаконически отвѣчалъ Василій Семеновъ.

— Ну, а математику? Гдѣ ужь чай? допрашивалъ священникъ, намѣреваясь попросить Василья подготовить въ семинарію сынишку.

— Помню, басилъ Василій, наливая слѣдующую рюмку. Священникъ попросилъ его подготовить сына. Василій согласился; учить ему было дѣло не новое; нѣсколько человѣкъ сыновей сосѣднихъ помѣщиковъ были приготовлены Васильемъ въ третій и четвертый классы гимназіи. Со священника онъ ничего не бралъ за уроки, кромѣ полуграфина водки, аккуратно осушаемаго каждый урокъ; но раза два, три въ мѣсяцъ онъ не являлся вовсе; тогда священникъ посылалъ за нимъ обыкновенно работницу; но посланная, возвратившись, сообщала: «хмѣленъ гораздо; не придетъ, безъ языка лежитъ; какой учильщикъ!»

Никогда никто не видалъ чтобы Василій Семеновъ улыбнулся. Родныхъ у него не было; починяли ему почти всегда единственную рубашку, мыли манишки бабы, изъ жалости. Случалось, впрочемъ, что онъ изнашивалъ на себѣ рубашку въ клочки.

У двери, наконецъ, щелкнулъ замокъ; въ комнату вошелъ съ шапкой и тростью въ рукѣ Павелъ Ивановичъ.

— Ну что, написалъ? спросилъ онъ.

— Написалъ-съ, отвѣчалъ Василій, поднимаясь съ мѣста.

— Прочти, разсѣвшись въ кресло у стола, произнесъ Павелъ Ивановичъ.

Прокашлявшись и заслонивъ стыдливо ротъ рукою, вѣроятно изъ опасенія букета, хриплымъ и глухимъ голосомъ Василій Семеновъ началъ читать черновое прошеніе.

II.

Залъ опернаго петербургскаго театра былъ полонъ. Пѣлъ знаменитый Лаблашъ. Шла Свадьба Фигаро Моцарта. Занавѣсъ еще не поднимался. Мущины во фракахъ, военные съ густыми и не густыми эполетами, ловкіе, вытянутые въ струнку чиновники высшаго полета, шныряли по ложамъ, разчитывая въ которую слѣдуетъ прежде зайти, и говорить или нѣтъ о томъ какъ вчера былъ проведенъ вечеръ. Дамы и дѣвицы лорнировали кресла; кресла лорнировали дамъ и дѣвицъ. Фельетонисты мрачно сидѣли на своихъ мѣстахъ. Все шло какъ слѣдуетъ. Музыканты въ оркестрѣ еще не усѣлись; одинъ доставалъ свою віолончель изъ ящика, другой канифолилъ смычокъ; литаврщикъ тихонько строилъ свои литавры. Занавѣсъ колебался по временамъ отъ прикосновенія любопытныхъ пѣвцовъ и пѣвицъ, осматривавшихъ, въ прорѣзанныя скважины, публику.

— On dit qu’il nous quitte, слышалось въ ложахъ.

— Неправда, отвѣчалъ на это самоувѣренный, превосходительный теноробасъ; — у меня былъ сейчасъ директоръ театра, Lablache reste à Pétersbourg.

Во второмъ ряду первыхъ скрипокъ сидѣлъ человѣкъ лѣтъ тридцати, со вьющимися каштановыми волосами; прическа его напоминала нѣсколько Бетговена, но продолговатое, блѣдное, довольно правильное лицо его выражало усталость, утомленіе, обличающія натуру нервную; наклонивъ нѣсколько набокъ красивую голову (привычка скриначей), молодой человѣкъ, держа подъ-мышкой скрипку, внимательно читалъ письмо, нагнувшись къ лампѣ. Въ это время въ оркестръ вошелъ скрипачъ-солистъ, одна изъ музыкальныхъ звѣздъ описываемаго времени; солистъ однимъ подавалъ руку, на вѣжливые поклоны другихъ отвѣчалъ легкимъ кивкомъ головы. Подойдя къ своему стулу, онъ подалъ два пальца читающему письмо; этотъ почтительно поклонился, прикоснувшись къ протянутому двоеперстію; потомъ, положивъ письмо въ карманъ фрака, онъ началъ что-то съ жаромъ разказывать солисту. Выслушавъ разказъ, продолжавшійся минутъ десять, солистъ пожалъ плечами и принялся за свой щегольской скрипичный ящикъ. Гобоистъ подалъ «la»; музыканты начали строить инструменты… Немного спустя вбѣжалъ, застегивая бѣлыя перчатки, длинноволосый Италіянецъ, капельмейстеръ. Войдя на свое мѣсто, онъ постучалъ, оглядѣлъ оркестръ и, тряхнувъ кудрями, высоко поднялъ свою палочку. Оркестръ притихъ; скрипачи подняли скрипки, и чрезъ секунду грянула шаловливая, смѣющаяся увертюра. Захохотали скрипки надъ неудачнымъ волокитствомъ графа; Сусанна съ чепчикомъ бѣгала за красавцемъ-пажомъ, намѣреваясь посмѣшить графиню. Смычки, какъ будто по командѣ, стройно двигались по одному направленію; оркестръ гремѣлъ. Казалось, всѣми все забылось; не было мѣста личному настроенію; все увлеклось, все утонуло въ этомъ пестромъ потокѣ звуковъ, поднятыхъ капризомъ генія.

Съ послѣдними аккордами увертюры поднялся занавѣсъ; громкими рукоплесканіями былъ встрѣченъ толстякъ Лаблашъ.

"Cinque, dieci, venti, trenta, " началъ онъ послѣ продолжительныхъ поклоновъ, переваливаясь съ аршиномъ въ рукѣ по сценѣ.

Кончилось первое дѣйствіе. Начались безконечные вызовы Лаблаша. Скрипачъ, положивъ скрипку на пюпитръ, снова принялся читать письмо. Прочитавъ, онъ сложилъ на груди руки и задумался; на красивомъ, блѣдномъ лицѣ его не трудно было замѣтить тяжелое душевное состояніе. Солистъ, болтая о чемъ-то съ капельмейстеромъ, нѣсколько разъ обращался къ скрипачу съ вопросомъ, «ne c’est pas?» Но послѣдній нехотя улыбался, отвѣчалъ нѣсколько словъ и снова впадалъ въ свое раздумье.

— За тобой прислала какая-то графиня Н., сказалъ контрабасистъ, подойдя къ нему и назвавъ одну изъ извѣстнѣйшихъ нашихъ графскихъ фамилій.

— Графиня Н.? съ удивленіемъ спросилъ скрипачъ. — Да я не знаю ея вовсе. Урокъ что ли? Я не возьму. Мнѣ надо уѣзжать въ деревню къ барину.

— Опять развѣ письмо? спросилъ контрабасистъ. — Да выдь на минуту. Вотъ человѣкъ ея въ дверяхъ.

Въ дверяхъ оркестра стоялъ человѣкъ, съ черными, красивыми: бакенбардами, въ мѣховомъ пальто. Скрипачъ, медленно поднявшись съ мѣста, подошелъ къ нему своею лѣнивою походкой.

— Графиня Софья Матвѣевна Н., имѣя нужду васъ видѣть, просятъ покорнѣйше пріѣхать къ ней завтрашняго числа въ часъ пополудни, отчеканилъ человѣкъ съ бакенбардами, важно приподнявъ голову и осматривая музыканта.

— Вы не можете мнѣ сказать зачѣмъ угодно графинѣ меня видѣть? Я не имѣю чести знать графини….

— Да онѣ-то васъ знаютъ…. Слышали вашу игру у графа Матвѣя Юрьевича, любезно перебилъ его присланный. — А зачѣмъ именно просятъ они васъ, не знаю…. Какъ же прикажете доложить ея сіятельству?

— Скажите: я пріѣду, отвѣчалъ скрипачъ, припоминая слушательницъ квартетовъ у графа Віельгорскаго.

Человѣкъ въ пальто подалъ адресъ и, раскланявшись, вышелъ изъ оркестра. Въ это время капельмейстеръ застучалъ палочкой, и музыканты бросились къ инструментамъ.

«Видно квартетъ хочетъ устроить у себя», думалъ музыкантъ, наскоро подстроивая квинту; «нѣтъ, мнѣ не до квартетовъ.»,

Капельмейстеръ далъ знакъ, и стройный громъ оркестра покрылъ говоръ въ ложахъ и креслахъ.

— Тсс! послышалось въ переднихъ рядахъ, когда началъ подниматься занавѣсъ.

— Вы не играете на дняхъ у графини Н.? спросилъ въ слѣдующемъ антрактѣ Барскій (фамилія скрипача) на ломаномъ французскомъ языкѣ солиста.

— Comtesse N.? Permettez, важно отозвался Французъ, вынимая изъ кармана записную книжку; — jeudi, vendredi chez…. samedi…. читалъ онъ вслухъ, усиливая голосъ на титулахъ princesse, comte, monsieur l’ambassadeur и т. д. — Нѣтъ…. У меня не записана comtesse N. Но не забудьте, n’oubliez pas, mon cher, прибавилъ онъ, взявъ за бортъ фрака Барскаго, — что эта вся недѣля у насъ quatuors.

— Я знаю, отвѣчалъ Барскій.

Онъ былъ постоянная вторая скрипка солиста.

Французъ положилъ книжку въ карманъ и началъ лорнировать ложи, фамиліарно кивая нѣкоторымъ. Изъ ложъ летѣли ему восторженные поклоны отъ дамъ, дѣвицъ и кавалеровъ.

Кончилась опера. Театръ опустѣлъ. Тушили лампы и люстру. Усталые музыканты, съ ящиками въ рукахъ, побрели изъ оркестра. Барскій взялъ извощика и поѣхалъ на свой чердакъ, на Сѣнной площади.

«Поздно; заѣхать бы къ ней; да зачѣмъ?» раздумывалъ онъ дорогой. «Не поѣду. Лучше пропасть безъ вѣсти, пусть думаетъ она что я умеръ. Вѣдь я теперь все равно что умеръ для нея.» Dove sono i belli momenti, пришла ему вдругъ въ голову арія графини. И, странно, въ первый разъ въ жизни сталъ понятенъ ему смыслъ простой, избитой мелодіи; заговорила каждая нота. «Видно прочувствовано», подумалъ музыкантъ.

Извощикъ остановился у высокаго дома. Барскій отворилъ незапертую дверь и побрелъ ощупью по неосвѣщенной лѣстницѣ. «А почитаешь», размышлялъ онъ, зажигая свѣчу въ своей каморкѣ, «Моцарту немного было слаще нашего подъ-часъ. Но все же онъ страдалъ, но зналъ и радости, сталъ знаменитъ, а тутъ вѣдь баста; тутъ похоронятъ тебя заживо.» Раздѣвшись и погасивъ свѣчку, онъ улегся на диванъ, служившій ему постелью, и пролежалъ до утра съ открытыми глазами. «Вотъ положеніе», думалъ онъ; «съ иною невзгодой можно бороться, вооружиться силой воли, характера. А тутъ человѣкъ просто пѣшка на шахматной доскѣ; передвинули, и стой на своемъ мѣстѣ. Совѣстно даже разказывать другимъ. Зачѣмъ это дернула меня нелегкая разказать давеча солисту? Покончить развѣ, порѣшить съ собой?» мелькнуло въ головѣ. Музыкантъ перекрестился, испугавшись своей мысли, и поднялся съ дивана. Солнце, прорываясь сквозь утренній, морозный туманъ, уже озарило кровли сосѣднихъ домовъ; на розовомъ небѣ стояли столбы дыма. Скрипачъ взглянулъ на часы и сталъ умываться.

Вотъ въ нѣсколькихъ словахъ его біографія. Захаръ Петровичъ Барскій (фамилія придуманная помѣщикомъ) сынъ крѣпостнаго кучера, лѣтъ четырнадцати игралъ уже въ оркестрѣ Тарханкова вторую скрипку. Замѣтивъ бойкую игру мальчика, одинъ изъ петербургскихъ знакомыхъ, навѣстившій помѣщика, меломанъ, посовѣтовалъ отправить его въ Петербургъ поучиться музыкѣ. Захара отправили съ меломаномъ, усадивъ на высокіе козлы дормеза. Меломанъ отдалъ его къ одному театральному скрипачу, Чеху; баринъ платилъ за него года три, потомъ заболѣлъ и, вѣроятно, просто позабылъ о мальчикѣ. Напомнить было некому, ибо родители Барскаго вскорѣ по его отъѣздѣ умерли. Честный музыкантъ Чехъ, несмотря на прекращеніе платы, держалъ мальчика у себя и училъ его. Наконецъ и Чехъ умеръ холерой; Захаръ остался одинъ-одинехонекъ. Пріятель учителя, одинъ чиновникъ, віолончелистъ-любитель, взялъ его къ себѣ и выхлопоталъ ему дозволеніе играть въ театральномъ, балетномъ оркестрѣ, сначала безъ жалованья. Капельмейстеръ, замѣтивъ способности юноши, упросилъ инспектора музыки назначить ему небольшую плату. Чиновникъ-благодѣтель нашелъ путь и упросилъ тогдашняго солиста-скрипача, Француза, давать Барскому уроки безплатно. Чрезъ полгода солистъ помѣстилъ Захара Петровича у себя и поручалъ ему заниматься со своими учениками. Обученный Чехомъ теоріи музыки, Барскій, какъ виртуозъ, сдѣлалъ въ это время замѣчательные успѣхи. Жена солиста, Италіянка, отъ скуки начала учить Барскаго по-италіянски. И вышелъ изъ него одинъ изъ тѣхъ Ванюшъ и Петрушъ, которые то кистью, то смычкомъ, въ безвѣстныхъ углахъ Россіи, воспитывали эстетически цѣлое поколѣніе дворянъ, воспитывали Пушкиныхъ, Жуковскихъ, Глинокъ. Вспомните живописца Тропинина, домашній оркестръ Глинки, и такъ далѣе. Они же, эти безвозмездные, неоцѣненные какъ должно, труженики стали въ основаніе нашихъ столичныхъ оперныхъ оркестровъ. Говорить ли что изъ-подъ того же спуда вылетѣлъ поэтъ Шевченко, нашъ знаменитый Щепкинъ, что оттуда выходили люди со славою занимавшіе каѳедры?

Солистъ-учитель упросилъ одного изъ вліятельныхъ лицъ написать къ Тарханкову (Павлу Ивановичу; старшій братъ уже умеръ въ это время), не освободитъ ли онъ Барскаго за выкупную плату, которую готово было уплатить вліятельное лицо. Это письмо, вмѣсто пользы, повредило музыканту. Павелъ Ивановичъ обидѣлся; ему почему-то показалось это намекомъ на уничтоженіе вольныхъ данныхъ музыкантамъ покойнымъ братомъ; онъ отвѣчалъ вѣжливымъ отказомъ, объясняя что самъ любитъ музыку и въ настоящее время нуждается въ искусномъ капельмейстерѣ для своего домашняго оркестра. Къ Захару полетѣли письмо за письмомъ изъ помѣщичьей конторы. Павлу Ивановичу показалось что Захаръ хлопочетъ въ Петербургѣ о возстановленіи уничтоженныхъ вольныхъ; это подозрѣніе возбудилъ неясный слухъ что музыканту покровительствуетъ какой-то чиновникъ.

Барскій не рѣшался ѣхать; контора задержала его паспортъ, который мѣнялъ доселѣ прикащикъ безъ вѣдома барина.

Солистъ-учитель, уѣзжая за границу, отрекомендовалъ Барскаго смѣнившему его виртуозу. Барскій сдѣлался постояннымъ спутникомъ новаго солиста; не разъ игралъ соло на сценѣ и въ концертахъ; безъ него уже не обходился ни одинъ квартетъ въ извѣстныхъ музыкальныхъ салонахъ. Словомъ, онъ только что началъ вставать на ноги; учитель оставилъ ему въ наслѣдство два-три выгодные урока. Слѣдовательно, можно было жить припѣваючи.

Кромѣ боязни похоронить себя заживо въ глуши отдаленнаго помѣстья, музыканту тяжело было еще кое-почему разстаться съ Петербургомъ. На концѣ одной изъ длинныхъ линій Васильевскаго острова, въ небольшомъ деревянномъ домикѣ, жилъ старикъ вдовецъ, чиновникъ, съ дочерью. Это былъ тотъ самый віолончелистъ который принялъ участіе въ Барскомъ. Захаръ Петровичъ, какъ мы сказали, одно время даже жилъ у него. Изъ благодарности, онъ началъ давать уроки музыки единственной дочери старика. Дѣвушка была почти однихъ лѣтъ съ учителемъ. Она уже играла прежде на фортепіано и обладала не совсѣмъ обыкновеннымъ талантомъ. Толковые уроки музыканта пробудили дарованіе, засыпавшее было отъ недостатка среды и дѣльныхъ указаній. Барскій досталъ ей въ послѣдствіи на прокатъ порядочный инструментъ и каждое воскресенье утромъ игралъ съ ученицей сонаты. Старикъ былъ въ восторгѣ и нерѣдко самъ подсаживался къ молодымъ людямъ со своимъ віолончелемъ. Учитель и ученица никогда не говорили о любви, но любили другъ друга и сознавали это ясно. Никогда даже не намекалъ, конечно, Барскому старикъ о его происхожденіи; несмотря на это, музыкантъ самъ нѣсколько разъ давалъ себѣ слово перервать начинавшую крѣпнуть болѣе и болѣе связь, но не въ силахъ былъ сдержать даннаго себѣ слова. Въ первый же свободный часъ онъ бралъ свой ящикъ и ѣхалъ на Васильевскій островъ. Нигдѣ онъ такъ не отдыхалъ какъ тамъ, нигдѣ такъ задушевно не звучала его скрипка какъ въ бѣдной комнаткѣ отставнаго стараго чиновника. Онъ часто проклиналъ себя за недостатокъ воли; маленькая надежда на вольную лопнула со смертью прежняго помѣщика, и честный музыкантъ считалъ просто подлостью свою чистую привязанность къ ученицѣ. Читатель понялъ теперь отчего ему взбрела на умъ арія: Dove sono і belli momenti.

Молодой слуга, корридорный, принесъ самоваръ. Барскій заварилъ чай; по обыкновенію, онъ взялъ скрипку чтобы проиграть гаммы, но подумалъ: «На что же мнѣ мое искусство? На что оно?» Со стѣсненнымъ сердцемъ онъ положилъ инструментъ въ футляръ и прикрылъ подушкой. Изъ футляра вылетѣлъ адресъ графини; тутъ только вспомнилъ онъ что обѣщалъ быть у нея послѣ репетиціи.

— Однако надо съѣздить къ инспектору музыки сказать, соображалъ скрипачъ. — Оттуда съѣзжу къ Елизаветѣ Николаевнѣ. Нѣтъ, не поѣду я къ ней. Не поѣду, уже проговорилъ онъ вполголоса.

III.

На концѣ Большой Морской стоялъ одноэтажный большой домъ съ колоннами графини Н. Вдова графиня живо помнила Екатерину; при Павлѣ была фрейлиной; такимъ образомъ она была живою лѣтописью цѣлыхъ трехъ царствованій. Она выѣзжала рѣдко, но у нея бывалъ весь Петербургъ по воскресеньямъ утромъ. Свѣтлый умъ, замѣчательная въ ея года живость и эстетическое образованіе дѣлали бесѣду съ ней необыкновенно привлекательною. Рядомъ съ этимъ умная старуха знала людей и мастерски оцѣнивала мѣтившихъ на высокія должности фютюровъ. Эта оцѣнка, принимаемая нерѣдко во вниманіе при назначеніяхъ, дѣлала ее силой, которою нельзя было пренебрегать людямъ пробивающимъ себѣ дорогу. Нельзя было наслушаться рѣчей старушки когда принималась она разказывать о жизни своей за границей, о встрѣчахъ со знаменитостями прошлаго времени. Она помнила Дидро, была знакома съ Гёте, Паганини игралъ не разъ въ ея парижскомъ салонѣ. Графъ, мужъ ея, былъ скрипачъ, ученикъ знаменитаго Роде. Графиня сама знала хорошо классическую музыку и особенно любила Моцарта и Гайдна.

— Бетговену я удивляюсь, говорила она, — а тѣхъ люблю какъ старыхъ друзей своихъ.

Похоронивъ давнымъ-давно мужа, сына и бездѣтную невѣстку, старушка осталась одна въ этомъ мірѣ. Она ѣздила въ извѣстные дни въ своей старинной каретѣ въ Александро-Невскую лавру, гдѣ были похоронены ея мужъ и дѣти; графиня похожа была на одинокую развалину стараго замка; рушились своды обширныхъ рыцарскихъ залъ, толстыя стѣны превратились въ щебень, а одинокая полуразрушенная башня стоитъ на высокомъ холмѣ, напоминая новому поколѣнію о времени далекомъ, никому уже невѣдомомъ и ненужномъ.

Старинный домъ графини внутреннимъ убранствомъ своимъ напоминалъ времена Екатерины; бѣлые стулья подъ слоновую кость съ золочеными украшеніями въ залѣ; тяжелые диваны съ рѣзными, тоже раззолочеными лирами и лебедями на спинкахъ; мраморные столы съ бронзовыми львиными лапами вмѣсто ножекъ; зеркала въ серебряныхъ рамахъ съ купидонами; громадныя люстры съ хрустальными, гранеными подвѣсками; все это переносило посѣтителя въ давно прошедшее, далекое время.

Къ этому-то дому подъѣхалъ въ извощичьихъ санкахъ нашъ герой. Сказавъ свое скромное имя швейцару, онъ снялъ енотовую шубу и поднялся по широкой, устланной коврами лѣстницѣ. Слуга въ ливреѣ отворилъ тяжелую дверь залы и пригласилъ его жестомъ войти въ сосѣднюю съ залой гостиную. Барскій вошелъ и остановился у двери. Чрезъ нѣсколько минутъ изъ сосѣдней комнаты вошла сухая, высокаго роста старушка въ черномъ бархатномъ платьѣ съ небольшимъ, тоже бархатнымъ, ридикюлемъ въ рукѣ. Барскій поклонился; хозяйка молча указала ему на кресло и сѣла въ уголъ дивана. Поправивъ сѣдые локоны, выбившіеся изъ-подъ чепца, она, прищурясь, пристально посмотрѣла на музыканта.

— Простите что я потревожила васъ, пригласивъ посѣтить меня, начала она. Я васъ слышала у графа Віельгорскаго. Вы не видали меня; я сидѣла въ сосѣдней комнатѣ. Вы играли re-majeur’ный квартетъ Моцарта. И прекрасно играли. Нынѣшніе виртуозы не мастера играть квартеты; они хотятъ все доминировать, рисоваться, а это не годится въ классической музыкѣ. Въ ней важнѣе всего ensemble. Покойный графъ, мой мужъ, говаривалъ: «квартетъ должны играть четыре праведника», прибавила она улыбнувшись. — Въ немъ самолюбіе, щегольство вредятъ.

«Да что же это, лекцію о музыкѣ что ли она мнѣ вздумала прочесть?» подумалъ скрипачъ; у него въ головѣ, особенно послѣ безсонной ночи, была ужасная дисгармонія.

— Но, извините, продолжала графиня, — скрипка ваша, — правда, что вы умѣете и ее заставить пѣть, — не хороша. Вѣрно нѣмецкая?

— У меня другой нѣтъ, отвѣчалъ Барскій.

— Мнѣ хочется, старухѣ, хоть чѣмъ нибудь поблагодарить васъ за доставленное удовольствіе. Я рѣдко выѣзжаю и потому мало слышу музыки, но люблю ее. Я сама держала когда-то piano въ квартетахъ. Да, сударь…. И мнѣ говаривали музыканты, что я дѣла не портила. Такъ вотъ мнѣ хочется васъ чѣмъ нибудь….

Графиня позвонила. Вошелъ слуга.

— Принеси мнѣ скрипичный футляръ, третій нумеръ, изъ кабинета графа.

Старушка никогда не входила въ кабинетъ мужа, но приказала чтобы всѣ вещи оставались на тѣхъ мѣстахъ какъ были при немъ. Такъ, съ незапамятныхъ временъ, стоялъ тамъ графскій пюпитръ съ развернутымъ концертомъ Віотти, и подлѣ него, на табуретѣ, стоялъ футляръ со скрипкой.

— Вы у кого учились?

Барскій отвѣтилъ.

— Прекрасный у васъ талантъ. Вы можете пойти далеко, говорила графиня.

Музыкантъ поклонился, въ то же время подумавъ про себя: «верстъ за пятьсотъ, въ деревенскую глушь, а оттуда на сельское кладбище».

Въ это время человѣкъ внесъ палисандровый ящикъ съ серебряною ручкой. Сбоку наклеенъ былъ № 3. Старушка достала изъ мѣшка связку ключей и дрожащею рукой отперла поставленный предъ нею на столѣ ящикъ.

— Взгляните-ка, сказала она, поднявъ крышку.

Музыкантъ поднялъ шелковую желтую подушку и остолбенѣлъ. Красавица-скрипка лежала предъ нимъ на малиновой, бархатной подкладкѣ ящика. Прорѣзанныя на верхней декѣ отверстія, рисунокъ и рѣзьба головки, старый, сохранившійся лакъ, все говорило что это чудо есть дѣло рукъ великихъ, старыхъ итальянскихъ мастеровъ. Квинта и басокъ были порваны, но скрипачъ досталъ изъ бумажника находившійся всегда при немъ запасный аккордъ и въ нѣсколько минутъ привелъ въ порядокъ скрипку.

— Попробуйте-ка, сказала графиня. — Канифоль, кажется, есть.

Но уже просить было нечего; музыкантъ отыскалъ графскій старинный ящичекъ съ канифолью, натянулъ смычокъ и началъ строить скрипку. Нервозный, благородный тонъ, принадлежность однихъ италіянскихъ инструментовъ, огласилъ высокую гостиную. Артистъ взялъ нѣсколько аккордовъ, быстро проигралъ октавами нѣсколько гаммъ и на баскѣ запѣлъ какую-то мелодію.

Старушка сидѣла и тихо смѣялась.

— Ну, что, сударь? Не дурна скрипка? спросила она, когда музыкантъ пересталъ играть и, подойдя къ окну, разсматривалъ, покачивая головой, красавицу Гварнери.

— Гдѣ вы это добыли, графиня, такое сокровище? И не показывали никому!

— Зачѣмъ же было мнѣ показывать? отозвалась, смѣясь, графиня. — Такъ не дурна? Вамъ нравится?

Музыкантъ грустно улыбнулся и сталъ укладывать инструментъ обратно въ ящикъ.

— Я вижу что вамъ нравится. Позвольте же, старухѣ, предложить ее вамъ. Я отдаю ее съ полнымъ убѣжденіемъ что она будетъ въ хорошихъ рукахъ.

— Я не умѣю васъ благодарить, графиня, но…. началъ озадаченный скрипачъ.

Онъ не хотѣлъ брать скрипки, думая «на что мнѣ она теперь»; хотѣлъ разказать о своемъ горѣ, но скрипка, не покрытая еще подушкой, лежала предъ нимъ во всей обаятельной красотѣ, понятной только музыканту; свѣтлый, старый тонъ еще стоялъ въ ушахъ.

— Чѣмъ же я заплачу вамъ за это, графиня? Я сталъ бы играть у васъ хоть каждый день, но я и этого не могу: я уѣзжаю; я долженъ уѣхать навсегда изъ Петербурга.

— Вы меня обижаете, высказавъ мысль объ уплатѣ. Это одинъ изъ инструментовъ моего мужа.

— Тѣмъ болѣе, графиня, перебилъ музыкантъ.

— И если я вамъ отдаю ее, то разумѣется безъ всякой платы, обидчиво окончила старуха.

Музыкантъ поклонился. Старушка встала съ дивана.

— Желаю вамъ успѣха. Занимайтесь. У васъ большой талантъ. Я очень рада что могла вамъ сдѣлать этотъ полезный подарокъ, сказала она и, поклонившись, тихо вышла изъ гостиной.

Музыкантъ остался предъ скрипкой. «Дѣйствительность это, или сонъ?» первое что пришло ему въ голову. Онъ гдѣ-то, казалось ему, читалъ или слышалъ въ дѣтствѣ о подобной сценѣ. Безсмысленно глядѣлъ онъ на серебрянаго купидона на широкой рамѣ зеркала, на хороводъ музъ, нарисованныхъ на массивной фарфоровой вазѣ, на мозаичную каемку мраморнаго стола; вслушивался въ шорохъ платья тихо удалявшейся старухи. «Право, не сонъ ли?»

— Прикажете отослать на квартиру къ вамъ? спросилъ вошедшій слуга съ бакенбардами, тотъ самый что былъ въ оркестрѣ.

Тутъ только очнулся музыкантъ; но все еще щупая себя за голову, нерѣшительно отвѣчалъ:

— Благодарю. Если дѣйствительно ея сіятельство даритъ мнѣ инструментъ, то я возьму его съ собой.

— Графиня приказала передать вамъ ящикъ или доставить, если вы изволите ѣхать не къ себѣ, отвѣчалъ слуга.

Скрипачъ кое-какъ надвинулъ подушку и заперъ футляръ. Слуга взялъ ящикъ и понесъ за нимъ въ швейцарскую.

«Стало-быть, не во снѣ; а вотъ будетъ обида, вдругъ проснусь и, вмѣсто этихъ колоннъ, появится моя комната съ голубыми обоями, и никакой Гварнери?» думалъ Барскій, медленно спускаясь съ лѣстницы; при послѣдней мысли онъ даже оглянулся, но человѣкъ со спокойствіемъ и важностію слуги сіятельной особы несъ за серебряную ручку палисандровый ящикъ.

Выйдя на улицу, скрипачъ крѣпко сжалъ массивную ручку ящика, заключающаго въ себѣ драгоцѣнность, и остановился въ раздумьѣ на усыпанномъ пескомъ тротуарѣ. Куда ему ѣхать? Подѣлиться съ кѣмъ-нибудь радостью, тѣснившею грудь, надо было. Новую мысль, нечаянную радость хочется кому-нибудь сообщить; горемъ дѣлится человѣкъ не такъ охотно. «Ѣхать къ солисту?» пришло ему въ голову. Но тутъ же представилось ему какъ у того позеленѣютъ глаза при видѣ инструмента, которому нѣтъ подобнаго въ столицѣ.

«Да и въ Европѣ-то, думалъ Барскій, по крайней мѣрѣ мы видали тысячныя скрипки пріѣзжающихъ виртуозовъ. Куда имъ противъ этой, огненной моей красавицы? И еслибы воля-то теперь? А? Еслибъ воля? Я заперся бы съ нею на годъ, на два и показалъ бы съ Божьей помощью что можетъ кой-что сдѣлать въ музыкѣ и Русскій…. Да, просто, пѣсню бы я спѣлъ на ней имъ, нашу русскую, ямскую пѣсню…. Все есть, подумаешь, есть все: и энергія, и молодость, и талантъ, и скрипка…. Но куда же? куда же ѣхать-то? Эхъ, что бы ни было?… На Васильевскій», рѣшилъ онъ, увидя мимо ѣдущаго извощика. Чрезъ минуту музыкантъ уже сидѣлъ въ саняхъ, бережно держа на колѣняхъ футляръ со скрипкой.

Весь погруженный въ самого себя, онъ не видалъ бѣгущихъ мимо его колоссальныхъ зданій, летящихъ во всю рысь каретъ. «Здравствуйте!» кто-то громко крикнулъ ему, пролетѣвъ на орловскомъ рысакѣ въ щегольскихъ санкахъ. «Здравствуйте!» отвѣтилъ Барскій, приподнявъ машинально шляпу и не зная кому кланяется. Извощикъ, проѣхавъ въ самый конецъ одной изъ линій острова, повернулъ, по указанію сѣдока, въ переулокъ и остановился у подъѣзда сѣраго новенькаго дома. Расплатившись съ извощикомъ, Барскій позвонилъ. Дверь отворилась.

— Что, няня, дома господа? спросилъ онъ у вышедшей худой старухи въ чепцѣ.

— Дома, батюшка, дома. Пожалуйте.

Сбросивъ въ тѣсной передней шубу, музыкантъ вошелъ въ залу и осторожно поставилъ свой ящикъ на рояль. Изъ другой комнаты вышла дѣвушка лѣтъ двадцати двухъ, трехъ и съ привѣтливою улыбкой протянула руку пріѣзжему. Блѣдное лицо ея немного вспыхнуло.

— Не ожидали вы меня сегодня? спросилъ Барскій.

— Не ожидали, отвѣчала молодая хозяйка.

— И я не думалъ быть у васъ, но одна пріѣхавшая, правда довольно давно, къ намъ сюда изъ Италіи пѣвица просила меня познакомить ее съ вами; ну, вотъ я и привезъ ее, говорилъ Барскій.

Дѣвушка вопросительно смотрѣла на него.

— Вы свободны? Не на урокѣ? спросилъ Барскій.

— Сегодня я свободна. А что?

— А то что, значитъ, мы сыграемъ съ вами. У васъ Dмольный концертъ Вьётана?

— У меня, кажется. Вы не взяли тогда, отвѣчала дѣвушка, принимаясь перебирать ноты на этажеркѣ.

— А Николай Петровичъ дома?

— Дома. Онъ переодѣвается. Куда-то ѣздилъ; кажется, за пенсіей. Снимаетъ фракъ. Вотъ и концертъ нашелся, добавила дѣвушка, раскладывая ноты.

— Браво!… Послушайте же что я за пѣвицу къ вамъ привезъ, отвѣчалъ Барскій, потирая чтобъ отогрѣть руки.

Вы, вѣроятно, видали, читатель, женскія лица не красивыя, не поражающія сразу, но способныя очаровать васъ и привязать надолго, когда вы въ нихъ попристальнѣе всмотритесь. Въ нихъ поражаетъ васъ не красота, а какая-то прозрачность, способствующая разглядѣть при первой встрѣчѣ и внутреннюю теплоту, и умъ, и юморъ. Такова была дѣвушка стоявшая предъ музыкантомъ. Въ темно-карихъ глазахъ ея столько было мысли что все бы глядѣлъ на нихъ. Около такихъ женщинъ какъ-то невольно рисуешь себѣ теплый семейный уголъ, каминъ, и вѣришь крѣпко что есть много вѣчнаго, святаго въ этой жизни. Темно-коричневое, шерстяное платье, застегнутое до воротничка, увеличивало матовую бѣлизну лица. Пригладивъ свои каштановые волосы, дѣвушка сѣла на табуретъ, пробѣжала бѣлою ручкой по клавишамъ и посмотрѣла на скрипача.

— Сейчасъ, сейчасъ, началъ онъ, торопливо отпирая ящикъ. — Посмотрите что это за красота, прибавилъ онъ, осторожно вынувъ и повертывая въ рукѣ скрипку.

— Я не понимаю въ этомъ толку, отозвалась піанистка, пожавъ плечами. — А вашъ пюпитръ?

— Не надо. Я играю наизусть весь концертъ. Нѣтъ, вы сейчасъ поймете что это за сокровище, говорилъ скрипачъ, принимаясь строить подъ рояль скрипку. — Слышите что за огонь? спрашивалъ онъ, взявъ нѣсколько аккордовъ. — Начнемте же.

Откинувъ лѣвый отворотъ фрака, онъ натянулъ смычокъ, и легкимъ наклоненіемъ головы подалъ знакъ дѣвушкѣ.

Она взяла аккордъ, другой, и раздались торжественно печальные звуки похороннаго марша; глухо били черезъ тактъ, покрытыя чернымъ крепомъ, литавры; волторны тихо, будто сдерживая слезы, пѣли грустный, однообразный мотивъ. По временамъ въ эту печальную гармонію врывались звонкіе, почетные звуки трубъ. То были похороны павшаго на полѣ битвы славнаго вождя, послѣднее земное торжество героя. Но вотъ, смѣнились почетные звуки какимъ-то отдаленнымъ хоромъ дѣтскихъ голосовъ; на темномъ фонѣ похороннаго марша они засіяли, какъ цвѣта радуги горятъ на темной грозовой тучѣ. Хоръ смолкъ. Литавры прогудѣли глухое tremolo. И женскій вопль, полный безвыходной, тоски, упрека, жалобы невѣдомымъ, нездѣшнимъ силамъ, прервалъ и маршъ, и это медленное шествіе. Это осиротѣлая подруга кинулась къ увѣнчанному лаврами и миртой гробу. То былъ не плачъ, не слезы, — вопли, вопли къ тому кто оторвалъ отъ сердца все что было дорого, все, все чѣмъ только жило, для кого билось честное, на вѣки преданное сердце.

Дѣвушка робко взглянула на музыканта. Старая дека Гварнери вся была смочена катившимися градомъ съ блѣднаго его лица слезами. По всему организму піанистки пробѣжала та благодатная дрожь, которая знакома лить тому кому доступна сила вдохновенно-сказаннаго слова.

Пройдя всю гамму бѣшенаго горя, скрипка притихла — будто обомлѣвъ; черезъ минуту, очнувшись и какъ бы прозрѣвъ судьбы, уразумѣвъ ихъ смыслъ, она запѣла тихую молитву, и снова тронулось торжественное шествіе.

Низенькаго роста старикъ, въ поношенномъ сѣромъ пальто, съ длинными сѣдыми волосами, на цыпочкахъ пробравшись изъ сосѣдней комнаты, присѣлъ на стулъ и изумленно уставился на скрипача, спокойно допѣвавшаго замирающіе звуки молитвы.

Смолкъ похоронный маршъ; молитва смолкла; а дѣвушка продолжала сидѣть, опустивъ руки за роялью. Скрипачъ принялся вытирать батистовымъ платкомъ свою скрипку. Ему не то совѣстно, не то страшно было взглянуть на дѣвушку.

— Что такое? прервалъ молчаніе видимо ошеломленный старикъ. — Чья это скрипка? Ты…. послушай…. ты играешь хорошо, но ты вѣдь такъ не игрывалъ какъ нынче…. Покажи-ка мнѣ ее…. Ай-ай-ай. Гляди, гляди-ка, дека-то, а эфы, эфы…. Чья же, говори? Головка-то, головка! вскрикивалъ пылкій какъ юноша старикъ, вытянувъ руку и повертывая скрипку.

— Моя, отвѣтилъ улыбаясь музыкантъ.

— Твоя? Слушай, говори. Ты не шути надъ старикомъ. Я, братъ, видалъ, видалъ не съ ваше. Я съ Бемомъ игрывалъ; альта игралъ шесть лѣтъ.

Старикъ не лгалъ. Онъ былъ сынъ музыканта и игралъ на альтѣ и віолончели какъ художникъ. Когда-то знали его во всѣхъ музыкальныхъ петербургскихъ кружкахъ. Музыка помогала ему въ то патріархальное время и на службѣ: просидѣвъ лѣтъ десять за перепиской скучныхъ бумагъ, онъ рѣшился-было поступить въ театральный оркестръ, но начальникъ, по счастію скрипачъ, боясь потерять хорошаго віолончелиста, далъ ему порядочное мѣсто и квартиру. Старикъ самъ училъ дочь музыкѣ, но вспыльчивый характеръ мѣшалъ ему въ преподаваніи. Онъ разъ чуть не лишился мѣста, разбивъ вдребезги скрипку объ голову ученика своего, сына столоначальника. Каждая фальшивая нота бѣсила его какъ личное оскорбленіе. Поэтому онъ радехонекъ былъ передать уроки своей дочери Барскому.

— Какъ твоя? наступалъ старикъ на Барскаго.

— Я говорю вѣдь вамъ… моя.

— Какой вы странный, папенька, начала дѣвушка. — Захаръ Петровичъ могъ купить по случаю. У насъ вѣдь не всѣ знаютъ толкъ.

— Нѣтъ, онъ не могъ купить. Ты ничего не понимаешь. Эту скрипку нельзя купить.

— Купить все можно, возразила дочь.

— Тебѣ говорятъ, нельзя, запальчиво перебилъ старикъ, топнувъ ногою. — Нельзя купить, не только въ Петербургѣ, нигдѣ, въ наше время, такую скрипку. А здѣшніе скрипки я знаю всѣ наперечетъ.

Барскій въ нѣсколькихъ словахъ разказалъ какъ и откуда достался ему рѣдкій инструментъ.

— Ну, поздравляю, братъ, поздравляю, обними, сказалъ старикъ, обнимая музыканта. — Это дѣло другое; чудомъ тебѣ она досталась. Я тебѣ одно скажу: вѣрь, такихъ, братъ, экземпляровъ больше нѣтъ, да и не сыщется другой такой Гварнери. Хочешь ты вѣрь мнѣ старику, хочешь нѣтъ, а это я скажу всѣмъ, каждому, хоть наканунѣ смерти, окончилъ расходившійся старикъ, принимаясь быстро шагать изъ угла въ уголъ. Доставъ изъ другой комнаты серебряныя очки, онъ вынулъ скрипку изъ ящика и, подойдя къ окну, принялся ее разсматривать снова. Фу ты пропасть! Ай, ай, ай! восклицалъ онъ повременамъ. Ну, это инструментъ! могу сказать.

Барскій пробовалъ заговаривать съ перелистывавшею ноты дѣвушкой, но разговоръ не клеился, какъ это бываетъ между друзьями, когда у одного есть тайна для нихъ обоихъ важная.

«Развѣ разказать? думалъ музыкантъ. — Зачѣмъ? А если я уѣду не сказавъ ничего, она меня забудетъ, и…. Ну что же? И пускай забудетъ, и слава Богу. Что ей во мнѣ?»

Старикъ все продолжалъ возиться со скрипкой; присѣвъ почти на корточки, онъ глядѣлъ въ отверстія, какъ будто хотѣлъ впрыгнуть въ нее.

Барскій принялся разказывать какъ въ Фигаро какая-то пѣвица цѣлыми пятью тактами раньше начала арію; какъ солистъ въ концертѣ Бетговена, ни къ селу, ни къ городу, вставилъ cadenza съ флажолетами. Дѣвушка слушала молча; она видѣла ясно что онъ скрываетъ отъ нея что-то, и отъ того натянуты и не искренни его шутки.

"Нѣтъ, видно не обманешь, " подумалъ скрипачъ. Увидѣвъ случайно въ зеркалѣ блѣдное, усталое лицо свое, онъ самъ себя испугался. Нѣтъ, трудно притворяться. Уѣхать поскорѣе, подумалъ онъ, взглянувъ на часы свои и не видя стрѣлокъ. «Или сказать? А какъ уложишь ее?» При этомъ пролетѣла мысль какъ не изященъ вдругъ покажется онъ ей, напомнивъ что онъ крѣпостный, не свободный художникъ. И вся кровь бросилась ему въ голову. «Нѣтъ, что бы ни было, уѣду не сказавъ ни слова.»

— Вы не совсѣмъ здоровы, кажется? заботливо спросила дѣвушка.

— Да, простудился должно-быть, отвѣчалъ музыкантъ. — Однако я васъ, кажется, задерживаю.

— Нѣтъ, ни мало.

— Что ты? Я бы сказалъ тебѣ безъ церемоніи, отозвался Николай Петровичъ, уставляя скрипку на диванъ, желая узнать какъ она будетъ издали. — Картина, просто картина, а не скрипка.

«Вѣдь, вотъ что еще можетъ быть, раздумывалъ музыкантъ. — Ну, я уѣду, ей представится партія; положимъ, она знаетъ, кажется, что я крѣпостной…. А если не знаетъ, да откажется?» Но это думалъ онъ уже совсѣмъ въ разладъ съ сердцемъ. При мысли что дѣвушка будетъ женою другаго, сжималось, обливалось кровью сердце.

Нѣтъ, что бы ни было, порѣшилъ онъ наконецъ, они принимали меня, любили какъ роднаго, эти честные люди; разстанусь же и я съ ними честно.

— Николай Петровичъ, Елизавета Николаевна, началъ онъ какъ-то напряженно, взявъ стулъ и садясь у рояли. — Елизавета Николаевна, я не хотѣлъ было говорить, но не могу. Я многимъ, многимъ вамъ обязанъ.

Старикъ тоже взялъ стулъ и присѣлъ къ дочери.

— Какъ вамъ, Николай Петровичъ, вѣроятно, извѣстно, я крѣпостной.

— Я знаю. Ну, такъ что же? спросилъ старикъ, приподнявъ голову и взглянувъ сквозь серебряныя очки свои на музыканта.

— А то что помѣщикъ не высылаетъ мнѣ паспорта и требуетъ къ себѣ. Послѣзавтра я долженъ уѣхать отсюда на всегда, въ глушь, продолжалъ краснѣя Барскій. — Что жь дальше-то мнѣ вамъ разказывать? закончилъ онъ.

Дѣвушка сидѣла неподвижно, какъ мраморная статуя, потупивъ глаза.

— Откупиться? быстро произнесъ старикъ, обрадовавшись своей мысли.

— Пробовалъ я это…. Вы вѣдь помните… Не отпускаетъ, отвѣчалъ Барскій.,

И снова краска выступила на лицѣ. Дѣвушка, угадавъ его мысль, взглянула на него съ упрекомъ и молча протянула руку. Барскій поцѣловалъ ручку и замѣтилъ какъ взволновалъ разказъ его бѣдную дѣвушку. Старикъ всталъ и началъ ходить. Ему только теперь пришло въ голову что молодые люди могли сблизиться въ пять лѣтъ почти неразлучной жизни. Въ честности музыканта старикъ былъ убѣжденъ. Однако, вѣдь, она могла влюбиться, и онъ въ нее, пришло ему въ первый разъ въ голову. А какъ онъ женится? Не въ крѣпостныя же, вѣдь, ей идти.

— Мы объ одномъ просимъ тебя, не забывать насъ, началъ старикъ, желая, вѣроятно, объяснить почему дочь протянула руку Барскому.

— Да, мы просимъ не лишить насъ вашей дружбы, подтвердила Елизавета Николаевна.

Дружбы? подумалъ музыкантъ. И что-то въ родѣ досады зашевелилось у него на душѣ.

«Прочь, прочь самолюбивое, недоброе чувство. Такъ только дружба? Да, и слава Богу. Благодарю тебя за это, Господи.» Не искренно благодарилъ онъ. Онъ любилъ, а когда любишь, ищешь отвѣта.

— Я еще заѣду къ вамъ, впрочемъ, если позволите, нервно говорилъ онъ, поднявшись со стула и взглянувъ на часы. — Да, скрипку надо уложить. Такъ недурна, Николай Петровичъ, моя Италіянка? А?

Но старикъ ничего не отвѣчалъ и молча ходилъ по комнатѣ. Дѣвушка подошла къ окну и смотрѣла, вѣроятно ничего не видя, на улицу.

Барскій взялъ инструментъ свой съ дивана, досталъ смычокъ и, послѣ нѣсколькихъ арпеджій: «Dove і belli momenti», залилась скрипка.

У дѣвушки, стоявшей предъ окошкомъ, ручьями катились слезы.

«Любитъ», подумалъ артистъ, весь вспыхнувъ отъ радости. «А остальное будь что будетъ.» Уложивъ на-скоро скрипку, онъ простился со старикомъ. «Прощайте», тихо отвѣтила дѣвушка, не оборачиваясь отъ окошка. Веселый и счастливый вышелъ отъ нихъ скрипачъ на улицу.

IV.

Въ селѣ Подмостьѣ, имѣньѣ Павла Ивановича Тарханкова, шли приготовленія къ пиршеству. Хозяинъ былъ выбранъ губернскимъ предводителемъ и угощалъ по этому случаю обѣдомъ и вечеринкой губернскія власти и дворянъ. Самъ губернаторъ обѣщался пріѣхать. Отъ города считалось до села верстъ восьмнадцать, но на половинѣ дороги выставлены были владѣльцемъ села для его превосходительства перемѣнныя тройки. Крестьяне починяли дорогу; около дома дворня раскапывала сугробы, свозили со двора снѣгъ. На кухнѣ ощипывали утокъ, потрошили гусей. Въ домѣ суетилась прислуга, сметая пыль съ картинъ и золоченыхъ карнизовъ, приготовляя лампы, снимая бѣлые чехлы съ мебели. Хозяинъ бѣгалъ по комнатамъ, покрикивая на прислугу. «Почище натирайте, вонъ подъ диваномъ пыль», говорилъ онъ полотерамъ, танцовавшимъ по пестрому паркету. «Сюда еще пару кенкетовъ». Въ угольной залѣ, на устроенной нарочно сценѣ, шла репетиція отрывка изъ какой-то оперы.

Когда любить мы начинаемъ,

Ревнивымъ можно быть тогда,

распѣвалъ подъ скрипку женскій голосъ.

Въ музыкантской гремѣлъ оркестръ, разучивая увертюру. Тутъ же, почему-то, у окна цирюльникъ брилъ Василья Семенова.

— Подстриги, братъ, ужь кстати; а то не соберешься, говорилъ, на этотъ разъ трезвый, Василій Семеновъ.

— Можемъ и подстричь, отвѣчалъ цирюльникъ, щелкнувъ молодецки ножницами и завѣшивая грязною ситцевою тряпкой Василья.

Было часовъ одиннадцать утра; на дворѣ шелъ легонькой снѣгъ; день былъ пасмурный. Къ селу, сонно побрякивая бубенцами, подъѣзжала кибитка парой. Человѣкъ лѣтъ тридцати, въ мѣховой шапкѣ изъ бобрика и енотовой шубѣ, сидѣлъ подъ волчкомъ, поглядывая на приближающееся село съ деревянною, покачнувшеюся на бокъ, ветхою церковью и съ высокими крышами помѣщичьяго дома.

— Къ дому что ли тебя? спросилъ долговязый сѣдой ямщикъ, оглянувшись на сѣдока, проѣзжая мимо крестьянскихъ избъ.

— Нѣтъ, подъѣзжай ко флигелю, отвѣчалъ сѣдокъ.

Кибитка остановилась у деревяннаго флигеля; въ немъ раздавались звуки музыки.

«Экую старь играютъ», подумалъ сѣдокъ, заслышавъ звуки Калифа Багдадскаго. Онъ вылѣзъ изъ кибитки: это былъ Барскій. Вынувъ изъ повозки зашитый въ овчинный мѣшокъ футляръ со скрипкой, онъ поднялся на крыльцо и вошелъ въ музыкантскую.

— Захаръ Петровичъ, ты ли это? встрѣтилъ пріѣзжаго капельмейстеръ, рыжеватый, лѣтъ сорока человѣкъ, съ лицомъ усѣяннымъ веснушками. Съ нимъ рядомъ, въ дѣтствѣ, Барскій игралъ вторую скрипку. Старые знакомцы обнялись. Музыканты оставили инструменты и молча разглядывали пріѣзжаго: это была уже молодежь, плохо помнившая Барскаго.

— Василій Семенычъ, здорово! сказалъ, раздѣваясь, пріѣзжій.

Василій Семеновъ подошелъ и поцѣловалъ троекратно бывшаго ученика своего; онъ училъ Барскаго писать и ариѳметикѣ.

— Здоровъ ли? спросилъ его Захаръ Петровичъ.

— Да, здоровъ. Ничего, сконфузясь и отряхая съ сюртука клочки волосъ, оставшіеся отъ стрижки, отвѣчалъ Василій.

— Что ему дѣлается! Вишь какимъ молодцомъ сталъ, подстригли, сострилъ цирюльникъ, отставляя стулъ.

Непріютно глядѣла музыкантская съ черными длинными столами, въ родѣ школьныхъ, довольно грязнымъ поломъ и съ громадными желтыми шкафами для нотъ и инструментовъ; штукатурка мѣстами обвалилась со стѣнъ; оконныя стекла были немыты, а мѣстами замѣнены нотною бумагой.

Ямщикъ внесъ вещи.

— Вотъ въ эту комнату пожалуйте, въ эту комнату, Захаръ Петровичъ, сказалъ бѣлокурый, съ умнымъ лицомъ юноша, лѣтъ шестнадцати, гобоистъ. — Здѣсь вамъ будетъ покойнѣе. Онъ отворилъ дверь и ввелъ пріѣзжаго въ небольшую комнату о двухъ окнахъ; у стѣны стоялъ старинный крашеный диванъ съ изодраннымъ кожанымъ верхомъ.

— Не прикажете ли поставить самоваръ? ласково спросилъ мальчикъ.

— Да…. Поставьте, если…. Чай у меня есть, отвѣчалъ Барскій.

— И у насъ есть. Все приготовимъ, возразилъ гобоистъ.

Музыканты разошлись.

— Ну, здѣсь плоховато тебѣ будетъ послѣ петербургской жизни, тоненькимъ голоскомъ толковалъ, усѣвшись на диванѣ, капельмейстеръ. — Сердится онъ на тебя что долго не ѣхалъ.

Барскій разчитался съ ямщикомъ и принялся разставлять свои пожитки. Въ это время въ комнату вошелъ управляющій, сѣдой, высокаго роста, толстый и свѣжій старикъ, въ дубленомъ новомъ полушубкѣ.

— Захарушка, здорово! началъ онъ, лобызая гостя. — Ну, не узналъ бы, братъ, тебя. Вѣдь вотъ какимъ отправили.

При послѣднихъ словахъ, онъ показалъ рукою ростъ Барскаго во дни отправки въ ученье, и усѣлся рядомъ съ капельмейстеромъ на диванѣ.

— Надо велѣть тутъ у тебя вымыть, продолжалъ, онъ посматривая на грязный полъ и стекла комнаты. — Вишь, вѣдь, какъ варвары загадили. Вотъ что, другъ, сходимъ мы сейчасъ же къ барину; нонче онъ веселъ, въ духѣ что-называется. А оттуда ко мнѣ чайку напиться.

— Переодѣться надо, отвѣчалъ, нѣсколько растерявшись при этомъ приглашеніи, музыкантъ.

— На что? А то переодѣнься, отвѣчалъ прикащикъ.

Гобоистъ принесъ въ это время умывальникъ съ водой. Барскій умылся, перемѣнилъ сюртукъ и началъ было надѣвать шубу.

— Вотъ что, Захарушка, остановилъ его прикащикъ. — Ты, братъ, енота-то не надѣвай.

— Отчего? съ удивленіемъ спросилъ его Барскій.

— Да оттого…. Вотъ хоть его тулупъ калмыцкій, старенькій накинь, отвѣчалъ прикащикъ, указавъ на обладателя тулупа, капельмейстера. — А енотъ увидитъ…. Кто его знаетъ? Пожалуй, обидится, скажетъ: въ господа лѣзетъ, въ бары. Да и сюртукъ-то новенькій скинь, надѣнь дорожный, поскромнѣе.

— Это справедливая рѣчь, подтвердилъ тоненькимъ голоскомъ капельмейстеръ. — Тамъ послѣ оглядится, можно и пофрантить, а споначалу лучше посмирнѣе.

«Вотъ оно, будущее-то», подумалъ Барскій, перемѣнивъ сюртукъ и накидывая поношенный, суконный тулупъ, поданный гобоистомъ.

Выйдя изъ флигеля, прикащикъ и пріѣзжій перешли дворъ и вступили въ переднюю. Незнакомый Барскому камердинеръ, надменно оглядѣвъ пріѣзжаго, пошелъ доложить о немъ барину.

— Въ кабинетъ, сказалъ онъ повелительнымъ тономъ, возвратясь черезъ нѣсколько минутъ.

Барскій пошелъ въ сопровожденіи прикащика.

— Вотъ онъ задастъ тебѣ, петербургскій виртуозъ, замѣтилъ камердинеръ, обращаясь не то къ уходящимъ, не то къ буфетчику, вошедшему въ это время съ крыльца въ переднюю.

Лысый, съ рѣденькими, свѣтлорусыми бакенбардами и взбитыми къ верху висками буфетчикъ Тимоѳеичъ глухо разсмѣялся на это замѣчаніе и произнесъ одобрительно: «впрямь что виртуозъ». Знакомые Барскому слуги покойнаго Тарханкова всѣ почти были отпущены Павломъ Ивановичемъ на оброкъ и замѣнены, почему-то, другими, взятыми изъ вновь купленнаго имъ помѣстья.

Въ кабинетѣ, развалясь въ креслахъ, важно возсѣдалъ Павелъ Ивановичъ. Музыкантъ, войдя вслѣдъ за прикащикомъ, всталъ у дверей и поклонился. Помѣщикъ посмотрѣлъ на него какъ смотрятъ на муху прогуливающуюся по столу и обратился къ прикащику.

— Что жь, ты отправилъ приглашенія?

— Отправилъ, сударь, отвѣчалъ прикащикъ.

— Всѣ?

— Всѣ, по списку. Вчера разосланы послѣднія.

Павелъ Ивановичъ покрутилъ усъ и, послѣ нѣкотораго молчанія, обратился наконецъ къ музыканту.

— Какъ же ты смѣлъ ослушиваться предписаній конторы?

— Я виноватъ въ этомъ, но не совсѣмъ, Павелъ Ивановичъ, отвѣчалъ Барскій; — мнѣ надобно было привести въ порядокъ дѣла свои. Я былъ долженъ нѣкоторымъ. Надо было расплатиться.

— Это не отговорка, возразилъ Павелъ Ивановичъ. — Ты могъ мнѣ написать объ этомъ; я въ состояніи, я думаю, заплатить твои грошовые долги?

— Я не осмѣлился васъ этимъ безпокоить, отвѣчалъ музыкантъ.

— А ты осмѣлился однако жить, несмотря на строгія приказанія немедленно явиться…. А? Ты осмѣлился…. Сегодня мнѣ не до того, но на дняхъ я побесѣдую съ тобой объ этомъ иначе. Я тебѣ покажу каково отыскивать вольныя да бунтовать, окончилъ онъ, весь покраснѣвъ и поднявшись со стула.

— Помилуйте, я и не думалъ, началъ было музыкантъ.

— Я знаю, думалъ ты, или нѣтъ; я тебѣ покажу съ кѣмъ ты имѣешь дѣло, перебилъ Павелъ Ивановичъ, подступивъ со сжатыми кулаками къ поблѣднѣвшему Барскому. — Я тебѣ это покажу.

Всѣ хлопоты Барскаго о возстановленіи вольныхъ ограничивались тѣмъ что онъ раза два говорилъ объ этомъ съ Николаемъ Петровичемъ, но послѣдній сказалъ ему что о дѣлѣ этомъ нечего и думать, какъ о потерянномъ невозвратно.

— Ты вообразилъ что ты Бетговенъ или Моцартъ. Я тебѣ покажу кто ты, продолжалъ Павелъ Ивановичъ. — Какой ты примѣръ другимъ подаешь своимъ непослушаніемъ? Ты бунтовщикъ, паршивая овца; ты можешь заразить все стадо.

Послѣднимъ выраженіемъ видимо былъ самъ доволенъ Павелъ Ивановичъ; онъ отступилъ отъ музыканта и величаво прошелся, по комнатѣ.

Барскій молча стоялъ какъ истуканъ.

— Попроси прощенья, шепнулъ ему прикащикъ, когда помѣщикъ шелъ спиною къ нимъ, въ противоположный конецъ комнаты; но ошеломленный музыкантъ не слыхалъ словъ прикащика.

— Ступай покуда, уже нѣсколько покойнѣе, уставясь въ окно, произнесъ Павелъ Ивановичъ. — Черезъ два дня мы съ тобой увидимся.

Барскій вышелъ. Въ передней, покручивая усы, зловѣщимъ взглядомъ, молча, смѣрялъ его камердинеръ; изъ полузатворенныхъ дверей смежной съ переднею письмоводительской выглянули двѣ горничныя. Накинувъ тулупъ, побрелъ музыкантъ въ свой флигель. На крыльцѣ догналъ его прикащикъ; пройдя молча дворъ, они простились другъ съ другомъ у крыльца музыкантской. Прикащикъ не повторилъ своего приглашенія напиться съ нимъ чаю, такъ какъ это могло дойти до барина и показаться демонстраціей.

Гобоистъ хлопоталъ около самовара, когда Барскій вошелъ въ свое новое жилище. Столъ былъ накрытъ чистою салфеткой; чистый стаканъ, сливки, бѣлый хлѣбъ откуда-то добылъ мальчикъ.

— Если вамъ что понадобится, Захаръ Петровичъ, вѣжливо произнесъ онъ уходя, — вотъ постучите въ эту дверь. Я живу въ сосѣдней комнатѣ.

— Благодарю васъ…. Покуда мнѣ ничего не нужно, отвѣчалъ Барскій.

Мальчикъ вышелъ, захвативъ тулупъ капельмейстера.

Музыкантъ остался одинъ; онъ сѣлъ на диванъ и осмотрѣлъ закоптѣлыя стѣны комнаты. Такъ оглядываетъ свою клѣтку только-что пойманная птица. «Бѣжать?» пришло ему въ голову. «Да, чтобы послѣ прогуляться въ кандалахъ на поселенье», отвѣтилъ тотчасъ же разсудокъ. Черезъ четверть часа дверь отворилась, и въ комнату вошелъ прикащикъ. Присѣвъ на край дивана, онъ легонько хлопнулъ по плечу задумавшагося Барскаго.

— Мнѣ вотъ что пришло въ голову, Захарушка, началъ онъ. — Сходи ты еще разъ къ нему, да попроси прощенья; ну, въ ноги поклонись ему, что ли. Что жь тутъ дѣлать-то? Самъ посуди ты. А повинную голову мечъ не сѣчетъ. Послушайся меня, старика. Вѣдь иначе, братъ, худо будетъ.

— А что же будетъ? спросилъ Барскій.

— Что будетъ? Хорошаго ждать нечего, отвѣчалъ прикащикъ, поднимаясь съ дивана. — А повинился, и дѣло съ концомъ.

— Да вы скажите что же онъ думаетъ, сослать меня, отдать въ солдаты? Пусть ссылаетъ, запальчиво говорилъ Барскій.

Прикащикъ поглядѣлъ за дверь и, подойдя къ музыканту, шепнулъ ему что-то на ухо. Барскій вспыхнулъ, всталъ съ дивана и принялся ходить изъ угла въ уголъ.

— Сходи, голубчикъ, послушай старика, уговаривалъ его, опять присѣвъ на диванъ, прикащикъ.

— Не пойду, рѣшительно отвѣчалъ Барскій. — Благодарю васъ за участіе; но идти не въ силахъ; будь что будетъ.

Прикащикъ, опустивъ голову и почесывая за ухомъ, придумывалъ, должно-быть, новый способъ для убѣжденія упрямца, но посидѣвъ минуты съ три, и видно ничего не придумавъ, поднялся съ дивана и ушелъ. Нервная дрожь началась у Барскаго: онъ то садился на диванъ, то опять принимался ходить, но лихорадка не унималась. Тяжела утрата дорогаго человѣка; тяжела бѣдность; да мало ли тяжелаго и горькаго на свѣтѣ; но тяжелѣй всего оскорбленіе чувства человѣческаго достоинства. «Самоубійство, вотъ одинъ, темный, но за то ужь вѣрный выходъ», подумалъ молодой человѣкъ, судорожно проведя рукой по кудрявымъ волосамъ своимъ. При этомъ взоръ его случайно остановился на небольшомъ образкѣ, въ серебряномъ окладѣ, Тихвинской Божіей Матери, лежавшемъ въ распакованномъ чемоданѣ. Это было благословеніе бабушки, вмѣстѣ съ полтинникомъ врученное ему предъ отъѣздомъ изъ губернскаго города въ Петербургъ. «Да развѣ ты Заступница, развѣ Ты поможешь мнѣ?» подумалъ молодой человѣкъ. «У меня нѣтъ другой защиты.» Онъ взялъ бережно образъ и положилъ на столъ. Нервы его расходились; онъ выпилъ полстакана остывшаго чаю, но дрожь не унималась. Онъ взялъ свою кожаную, походную подушку, и укрывшись шубою, улегся на диванъ; онъ пробовалъ заснуть, но дума за думою, одна другой тяжелѣе, прогоняли сонъ.

Гобоистъ принесъ обѣдъ, свѣчку и спички. Музыкантъ молча лежалъ. Мальчикъ, поставивъ миски съ кушаньемъ въ печку, вышелъ на цыпочкахъ изъ комнаты, прошептавъ про себя: «видно заснули».

V.

На утро село приняло праздничный видъ. На бельведерѣ дома развѣвался флагъ съ дворянскимъ гербомъ фамиліи Тарханковыхъ. Солнце, какъ будто тоже сочувствуя торжеству, ярко освѣщало фасадъ дома съ зеркальными, разрисованными слегка морозомъ, стеклами. На крыльцѣ появлялись по временамъ офиціанты во фракахъ и бѣлыхъ галстукахъ; горничныя, щегольски причесанныя, въ новыхъ ситцевыхъ платьяхъ, перебѣгали изъ флигелей въ домъ и обратно. На кухнѣ раздавался стукъ поварскихъ ножей; на крыльцо выбѣгали повара въ чистыхъ колпакахъ и фартукахъ. Всѣ поглядывали въ поле, на дорогу усаженную свѣжими елками, поджидая гостей. Въ окнахъ то и дѣло появлялось полное, самодовольное лицо Павла Ивановича. Прикащикъ въ полушубкѣ и мѣховой шапкѣ, бѣгалъ то въ кухню, то на конный дворъ. Въ музыкантской настраивали духовые инструменты; то издавала какіе-то коротенькіе звуки волторна, то флейта высвистывала верхнія октавы, то фаготъ вытягивалъ густую басовую ноту. Барскій тоже распаковалъ скрипку; онъ попросилъ забѣгавшаго къ нему прикащика спросить барина: не прикажетъ ли онъ ему сыграть что-нибудь? Павелъ Ивановичъ отвѣтилъ на это что музыкантъ «пока не заслуживаетъ этой чести».

Часовъ около двѣнадцати, на дворѣ завизжали полозья саней и возковъ, раздался храпъ усталыхъ лошадей; стали съѣзжаться гости. Изъ повозокъ вылѣзали господа въ медвѣжьихъ, енотовыхъ и русскихъ бараньихъ шубахъ; слуги въ ливреяхъ и безъ ливрей высаживали ихъ и почтительно вводили на крыльцо. Наконецъ, часу въ первомъ, раздался смѣшанный громъ бубенцовъ, колокольчиковъ и особый, спѣшный крикъ ямщиковъ; сломя голову, точно на пожаръ, въ ворота съ громомъ полетѣли тройка за тройкой. Это пріѣхалъ губернаторъ со свитою, въ сопровожденіи капитана исправника. Все засуетилось; слуги выбѣжали на крыльцо; за ними въ накинутой наскоро шубѣ вышелъ самъ хозяинъ. Губернаторъ, человѣкъ лѣтъ шестидесяти, сухой, высокій старикъ, осторожно спустившись съ саней, при помощи исправника и одного изъ прибывшихъ чиновниковъ, поднялся на крыльцо и три раза подставилъ щеку съ сѣдыми бакенбардами Павлу Ивановичу.

— Какъ вы доѣхали, ваше превосходительство? спрашивалъ хозяинъ.

— Превосходно, отвѣчалъ губернаторъ Дороги хороши, добавилъ онъ обращаясь къ исправнику.

Исправникъ сдѣлалъ подъ козырекъ и произнесъ скороговоркой:

— Наша обязанность, ваше превосходительство.

— Очень хороши, милостиво подтвердилъ губернаторъ.

Онъ хотѣлъ еще что-то сказать, но закашлялся и пошелъ предъ хозяиномъ въ переднюю.

Въ это время къ заднему крыльцу, изъ флигеля, предводимые прикащикомъ, опрометью, съ инструментами въ рукахъ, бѣжали музыканты.

— Скорѣе чтобы васъ, запыхавшись кричалъ толстый прикащикъ, — успѣемъ, да успѣемъ; вотъ тебѣ и успѣли. — А все ты, Игнатій Петровичъ, говорилъ онъ, отирая потъ съ лица и свирѣпо взглянувъ на капельмейстера.

Къ счастію послѣдняго, его превосходительство, страдавшій застарѣлыми ревматизмами, имѣлъ обыкновеніе надѣвать на себя въ дорогу чуть не цѣлый гардеробъ. Пока снималъ онъ ваточное пальто и какія-то стеганыя фуфайки, напяленныя сверхъ фрака, музыканты успѣли размѣститься на хорахъ залы, уже уставленной накрытыми длинными столами, и приготовиться. Рядомъ съ нагнувшимся нѣсколько на бокъ хозяиномъ, вошелъ въ залу, въ черномъ фракѣ, со звѣздой на груди, его превосходительство. Оркестръ заигралъ, довольно нестройно, польскій.

— У васъ прекрасный домъ, началъ, осматривая залу, губернаторъ.

— Уютный домикъ, ваше превосходительство, на холостую ногу, отвѣчалъ, потирая руки, хозяинъ.

— Прекрасный, повторилъ губернаторъ, протягивая руку нѣкоторымъ изъ гостей, вытянувшихся вдоль залы, нѣкоторымъ кивая головой, а инымъ просто говоря: — здравствуй; и ты здѣсь?

Дамъ не было. Обѣдъ и праздникъ затѣянъ былъ холостякомъ-хозяиномъ на холостую ногу. Губернаторъ прошелъ въ конецъ залы и остановился, оглядывая гостей. Гости переминались съ ноги на ногу, направляясь фасадами, какъ подсолнечники къ солнцу, къ губернатору. Нѣкоторые разговаривали, какъ разговариваютъ на сценѣ актеры, безжалостно оставленные авторомъ безъ рѣчей, во время длиннаго, обращеннаго къ зрителямъ монолога; другіе, потирая руки, посматривали на отдѣльный столъ уставленный графинами и тарелками съ семгой, икрой, сельдями и другими возбуждающими аппетитъ яствами. Оркестръ умолкъ. Хозяинъ, шаркнувъ ловко ногою, указалъ губернатору на отдѣльный столикъ. Губернаторъ подошелъ, выпилъ рюмку какой-то темной жидкости, поморщился и сталъ закусывать; вслѣдъ за нимъ густою, смѣшанною толпой повалили къ закускѣ прочіе гости. Чрезъ нѣсколько минутъ разговоръ сдѣлался оживленнѣе; въ смѣшавшейся, жующей толпѣ, слышалось: «дворянство; нѣтъ, управа благочинія никогда не могла; онъ былъ назначенъ предсѣдателемъ уголовной палаты; да вотъ какъ, я травилъ лисицу; уѣздный судъ долженъ былъ прямо отнестись; нѣтъ, въ гренадерскомъ корпусѣ; дворянство избираетъ васъ, меня, другаго, слѣдовательно оно….» Наконецъ офиціанты разставили тарелки съ супомъ, и общество, застучавъ стульями, стало садиться за обѣдъ. Губернаторъ сѣлъ впереди, рядомъ съ хозяиномъ; потомъ, соотвѣтственно чинамъ и положенію въ обществѣ, размѣстились прочіе гости. Оркестръ заигралъ увертюру Толедскіе слѣпцы. За стульями вытянулись съ тарелками въ рукахъ офиціанты.

Долго длился обѣдъ. Предлагался тостъ за тостомъ; говорились рѣчи въ извѣстномъ стилѣ: «Мы желаемъ одного, ваше превосходительство, это того чтобы вы долго, долго не покидали насъ; это общее желаніе дворянства основано на желаніи блага ввѣренному вамъ краю.» Словъ: цивилизація, прогрессъ, еще не было тогда въ ходу. Они монеты чекана позднѣйшаго времени.

«Позвольте, господа, сказать нѣсколько словъ», перебивалъ, поднявшись, сухопарый длинный чиновникъ. «Многія лѣта», кричалъ кто-то на нижнемъ концѣ стола. Вообще было очень весело. Хозяинъ сіялъ; онъ даже прослезился и чмокнулъ въ плечо губернатора, благодарившаго его за прекрасный обѣдъ. Послѣднее страшно возмутило одного длинноволосаго либерала….

— Это, господа, просто чортъ знаетъ что, говорилъ онъ, встряхивая волосами. — Помилуйте, предводитель; что жь послѣ этого толковать объ оппозиціи? говорилъ онъ, глотая медвѣдя; медвѣдемъ почему-то называется въ губерніяхъ кофе пополамъ съ ромомъ.

— Въ спектакль зовутъ. Пойдемте, говорилъ тонкимъ голоскомъ разсолодѣвшій отъ шампанскаго старичокъ Нѣмецъ, докторъ, длинноволосому либералу.

— Вы видѣли, въ плечо вдругъ чмокнулъ губернатора? перебилъ, не слушая его, длинноволосый.

— Какъ не видать! И, признаюсь, я тронутъ былъ до слезъ, до глубины души, при видѣ этого единенія, согласія дворянства съ администраціей, отвѣчалъ докторъ; у него и теперь навернулись слезы.

Длинноволосаго словно отшибло отъ него въ сторону. Толпа повалила въ угольную залу, гдѣ устроенъ былъ театръ. Музыканты уже успѣли перемѣститься и играли увертюру. Толпа шумно входила подъ арку, съ ярко-расписаннымъ и раззолоченнымъ гербомъ хозяина, въ освѣщенную, уставленную стульями залу; въ одномъ концѣ ея колебался занавѣсъ, съ нарисованною, межь трубъ и флейтъ, лирой; подъ самою лирой свѣтилась лысина капельмейстера; онъ неистово махалъ палочкой, то подгоняя отставшую волторну, то взглядывая съ укоризной на флейту, опередившую всѣ инструменты.

— Сюда, ваше превосходительство, приглашалъ хозяинъ, проводя между рядами разставленныхъ стульевъ губернатора. — Сюда вотъ неугодно ли вамъ?

— Это чортъ знаетъ что такое! въ плечо поцѣловать! уже во всеуслышаніе, ободренный медвѣдемъ, говорилъ длинноволосый. — Гдѣ жь оппозиція?

"Тсъ, тсъ, " раздалось въ залѣ.

Занавѣсъ медленно приподнялся, зацѣпивъ раза два за что-то краями; декорація изображала лѣсъ. На сцену вышла, со вздернутымъ носомъ, довольно толстая пѣвица, въ коротенькомъ платьѣ, въ родѣ швейцарскаго, и въ соломенной круглой шляпѣ. Подъ скромный акомпаниментъ оркестра, съ улыбкой наклонившись къ публикѣ, она начала фальшивымъ дискантомъ:

«Когда любить мы начинаемъ,

Ревнивымъ можно быть тогда.»

Зрители сначала было притихли, вытянулись; но мало-помалу, отягощенные сытнымъ обѣдомъ, одни начали безъ церемоніи зѣвать, другіе громко продолжать споръ начатый за обѣдомъ. «Въ плечо, нѣтъ, вы представьте, въ плечо», раздавался изъ заднихъ рядовъ голосъ неугомоннаго либерала. Хозяинъ раза два на него оглядывался. Губернаторъ, нѣсколько раскраснѣвшись отъ тостовъ, улыбался, кивая въ тактъ головой и повертывая тоже въ тактъ свою серебряную табатерку. Пѣвица, окончивъ послѣднія строфы аріи, раскланялась и убѣжала за кулисы. Удаленіе ея вдохновило публику. Всѣ закричали браво; пѣвицу вызвали. Оркестръ началъ мотивъ изъ Казака-стихотворца, изъ-за кулисъ вылетѣлъ мальчикъ лѣтъ пятнадцати, въ красной суконной курткѣ и бѣлыхъ шараварахъ:

"Ну-те, готовьте пляски, забавы!

Иде козаче изъ-подъ Полтавы, "

пѣлъ мальчикъ, послѣ каждаго куплета пускаясь въ танецъ. Зрители, пробужденные вѣроятно перемѣной такта и пляской, принялись неистово аплодировать. Оркестръ сбился. Хозяинъ подбѣжалъ къ капельмейстеру.

— Ну, не сыгрались, горячился онъ, — не репетировали.

Капельмейстеръ хотѣлъ что-то возразить.

— Да нечего тутъ; не сыгрались, перебилъ Павелъ Ивановичъ, возвращаясь на свое мѣсто подлѣ губернатора.

Публика, не замѣчая промаха оркестра, кричала «браво, молодецъ, браво». Даже длинноволосый, позабывъ оппозиціонное свое положеніе, кричалъ: «бисъ, бисъ, брависсимо». Танецъ и пѣсня были повторены на этотъ разъ съ большею удачей.

— Но, знаете, началъ, обратясь къ хозяину, губернаторъ, — простите мою безцеремонность, у васъ есть перлъ который вы скрываете, не хотите показать.

— Какой же это перлъ, ваше превосходительство? спросилъ хозяинъ.

— Ужь будто вы не знаете? возразилъ губернаторъ. — Послушайте, Павелъ Ивановичъ. Ужь угощать, такъ угощать. Я слышалъ вашего Захара въ Петербургѣ, вѣдь онъ пріѣхалъ, онъ здѣсь?

— Здѣсь, отвѣчалъ хозяинъ, но….

— Послушайте, перебилъ губернаторъ, взявъ поданное въ это время блюдечко съ мороженымъ, — вы радушный хозяинъ, такъ угостите же ужь, что называется….

— То-есть вы хотите сказать: что есть въ печи, все на столъ мечи, разсмѣявшись произнесъ Павелъ Ивановичъ.

— Именно, ужь угощать такъ угощать, отвѣтилъ губернаторъ.

Тарханковъ пожалъ плечами.

— Эй! крикнулъ онъ.

На этотъ зовъ подбѣжалъ на цыпочкахъ, переодѣтый уже во фракъ, атлетъ-прикащикъ.

— Скажи Захаркѣ чтобъ онъ принесъ свою скрипку и сыгралъ что-нибудь.

— Слушаю-съ, отвѣчалъ прикащикъ, выбѣгая мелкою рысцой изъ залы.

«Эту койзинку всю полну цвѣтовъ,

Я пьинесла вамъ изъ нашихъ садовъ»,

пѣла между тѣмъ на сценѣ дрожащимъ отъ страха голосомъ дѣвушка лѣтъ четырнадцати, одѣтая Тиролькой.

"Розы, лилеи, фіалки тутъ есть,

Можно пъекъясный букетъ себѣ спьесть, "

продолжала, сквозь слезы, перепуганная пѣвица.

— Смѣлѣй, ободрялъ ее Павелъ Ивановичъ. — Смѣлѣе, душенька.

Это еще болѣе сконфузило неопытную примадонну.

«Можно пьекъясный вѣнокъ себѣ спьесть», повторяла она дрожащимъ какъ листъ тополя голосомъ.

— Въ плечо! Представьте, въ лѣвое плечо, мерз….., раздался въ это время снова голосъ неугомоннаго либерала.

Хозяина передернуло, но онъ показалъ видъ что не слышитъ.

— Волторны дерутъ уши, братецъ, запальчиво вскинулся онъ, быстро поднявшись съ мѣста, на капельмейстера.

— Волторны, piano! поворотясь къ оркестру, шепталъ капельмейстеръ. — Piano.

Съ него ручьями лился потъ отъ жары въ залѣ и отъ внутренняго волненія. Пѣвица кончила и улетѣла за кулисы, какъ птичка вырвавшаяся изъ несносной клѣтки.

— Прелестно, произнесъ губернаторъ.

— Брависсимо, кричала публика. — Грушу, Грушу.

Дѣвочка вышла и ребячески кивнувъ головкой, снова исчезла за кулисами.

— Теперь прикажете играть Захару? спросилъ подошедшій къ Тарханкову управляющій.

— Да, что, бишь, у нихъ еще въ дивертисментѣ?

— Хоръ охотниковъ изъ Русалки, отвѣчалъ управляющій.

— «Трубятъ, поспѣшимъ», объяснилъ, оборотившись, уже поднявшій было свою палочку, капельмейстеръ.

— Надоѣлъ, братецъ, ты съ этимъ «трубятъ, поспѣшимъ», отвѣчалъ Павелъ Ивановичъ. — Не могъ выбрать чего-нибудь поинтереснѣе. Пускай теперь сыграетъ, добавилъ онъ, обратясь къ прикащику.

Прикащикъ отошелъ. Чрезъ нѣсколько минутъ вышелъ на сцену, въ черномъ фракѣ и бѣломъ галстукѣ, со скрипкою въ рукахъ, Барскій. Губернаторъ захлопалъ; къ нему пристало нѣсколько человѣкъ изъ публики. Прикащикъ передалъ какія-то ноты въ оркестръ. Барскій щипкомъ подстроилъ скрипку. Квартетъ началъ акомпаниментъ. Виртуозъ, взявъ нѣсколько нотъ вмѣстѣ съ квартетомъ, началъ свое соло. Это была очень трудная фантазія знаменитаго Липинскаго; аккорды, децимы, пассажи октавами дѣлалъ скрипачъ такъ свободно какъ будто игралъ простую гамму. Публика вслушивалась въ поминутную перемѣну тоновъ, не совсѣмъ понятную неразвитому музыкально уху. Губернаторъ слушалъ внимательно; онъ больше другихъ слыхалъ музыки. Скрипачъ окончилъ. Губернаторъ захлопалъ, но зала безмолвствовала. Музыкантъ увидалъ что его музыка была, что-называется, какъ стѣнѣ горохъ для публики.

— Русскую, крикнулъ кто-то съ задняго конца залы. — Русскую, нашу, подхватила зала.

Музыкантъ растерялся. Онъ зналъ нѣсколько пѣсенъ, но акомпапимента не было.

— Нѣтъ ли у васъ чего-нибудь? спросилъ онъ вполголоса капельмейстера.

— У насъ вотъ есть Лучинушка Рачинскаго, отвѣчалъ капельмейстеръ, передавая какую-то синюю тетрадь.

Барскій пробѣжалъ ноты и передалъ ихъ въ оркестръ.

— Начинайте, сказалъ онъ.

— А голосъ первой скрипки? спросилъ капельмейстеръ.

— Я буду играть по-своему, отвѣчалъ Барскій, подстроивая скрипку.

Квартетъ началъ, и полился вѣчно юный, простой напѣвъ нашей родной «Лучинушки». Въ залѣ сдѣлалась мертвая тишина. «Что же ты, лучинушка, не ясно горишь?» спрашивала скрипка, «не ясно горишь, не вспыхиваешь», допѣла она будто откуда-то издали. Разчетливо, покойно пропѣлъ скрипачъ слѣдующія строфы. «Подружки голубушки», чуть слышнымъ, ласковымъ parlando, заговорила струна, «ложитеся спать»; въ словахъ: «вамъ некого ждать», послышались сдержанныя слезы, и вдругъ, словно не выдержавъ напора скрываемой страсти, октавами взвился высоко голосъ, и яркіе, трепещущіе звуки залились и наполнили залу. «А мнѣ, молодешенькѣ, всю ночку не спать», звенѣла-жаловалась скрипка. И тихо, тихо, но отбивая каждый слогъ, договорила она задушевную свою тайну: «все милаго ждать».

Музыкантъ опустилъ скрипку, а зала все еще слушала. Изъ-за кулисъ выглядывала улыбающаяся, хорошенькая головка четырнадцатилѣтней пѣвицы. Губернаторъ плакалъ. Хозяинъ, отвалившись къ спинкѣ кресла, кряхтѣлъ, видимо сдерживая слезы.

— Фу, ты…. Что за пакость? пропыхтѣлъ онъ, отирая платкомъ вырвавшуюся-таки слезу.

Гобоистъ подпрыгивалъ въ оркестрѣ. Капельмейстеръ сошелъ со своего мѣста. Прикащикъ приросъ къ стѣнѣ и какъ-то глупо улыбался, поворачивая на обѣ стороны красное лицо свое. Василій Семеновъ, тоже пробравшійся ко входу залы послушать, во все горло захохоталъ: его вывели въ переднюю, унимали, Василій все хохоталъ.

— Да что ты это? говорилъ, толкая его въ спину, буфетчикъ.

— Самъ, братецъ, не знаю, отвѣчалъ сквозь слезы Василій Семеновъ. — Чортъ ее знаетъ что такое?

И опять принимался хохотать; наконецъ его вывели на крыльцо.

— Бисъ! браво! молодецъ, душа! «Лучинушку», кричали между тѣмъ въ залѣ.

— Много значитъ акомпаниментъ, кричалъ чей-то голосъ сзади. — Акомпаниментъ все…. Сыграй-ка онъ мнѣ одинъ, безъ акомпанимента. Да.

— Бисъ, «Лучинушку»! неистово голосила толпа.

Скрипачъ подозвалъ гобоиста и сказалъ ему что-то; мальчикъ взялъ стоявшую на окнѣ пустую рюмку и поставилъ на одинъ изъ пюпитровъ. Барскій, постучавъ смычкомъ по ней, подстроилъ скрипку.

— Да, вотъ карандашомъ, сказалъ онъ вполголоса, передавая гобоисту карандашъ вынутый изъ бумажника.

Гобоистъ, поставивъ рюмку предъ собой, усѣлся въ оркестрѣ и уставился на скрипача.

Барскій поднялъ скрипку; зала утихла. Гобоистъ, стуча карандашомъ по стеклу, началъ подражать дальнему звону колокольчика. Вдали послышалась пѣсня; вотъ ближе, ближе она, и колокольчикъ ближе; вотъ тройка предъ вами, наконецъ; ямщикъ всею богатырскою грудью раскатилъ широкій, безпредѣльный мотивъ подъ заливающійся звонкій колокольчикъ. Вотъ крикнулъ онъ на лошадей: «эй, соколы», и пролетѣла вихремъ тройка; дальше и дальше колокольчикъ, тише и тише голосъ; вотъ превратился онъ въ чуть слышное pianissimo, рисуя тишь, ночь темную, широкое, снѣжное поле. Тамъ гдѣ-то, за лѣсомъ, смолкъ звонкій колокольчикъ, а съ нимъ и пѣсня потонула вдали, въ неоглядномъ просторѣ русскаго поля.

— Позвольте мнѣ его обнять. Это феноменъ, сказалъ губернаторъ, вставъ съ мѣста и поднимаясь по узенькой лѣсенкѣ, сбоку приставленной къ сценѣ.

— Спасибо, браво, бисъ! кричали въ залѣ.

Тарханковъ отправился на сцену вслѣдъ за губернаторомъ. Губернаторъ обнялъ Барскаго.

— Прекрасно, хлопнувъ милостиво по плечу, сказалъ Барскому Павелъ Ивановичъ.

Музыкантъ немного растерялся при этомъ; онъ никакъ не ожидалъ такого быстраго перехода отъ гнѣва къ милости.

Въ залѣ стоялъ въ это время говоръ.

— Голосъ, совершенный голосъ; ямщикъ поетъ, да и шабашъ, говорилъ толстый, низенькій чиновникъ.

— Божественно, говорилъ, закативъ подъ самый лобъ голубые глаза свои, Нѣмецъ-докторъ.

— Нѣтъ, наша русская-то пѣсня? А? Что жь эти всѣ Бетговены предъ ней? А? говорилъ довольно плотный, съ багровымъ лицомъ, хохлатый, непричесанный помѣщикъ, молчавшій во все время. Мѣряя всѣхъ своими сѣрыми глазами, какъ будто вызывая на рукопашный, онъ ходилъ, сжавъ кулаки, по залѣ. — А? какова наша русская, родная пѣсня? Что предъ ней всѣ эти ваши Моцарты, чортъ бы ихъ побралъ? привязывался онъ то къ одному, то къ другому, какъ будто зала была наполнена Моцартами.

Подали пуншъ; чрезъ полчаса гости раскраснѣлись еще болѣе. Барскій уложилъ скрипку и пошелъ въ свой одинокій флигель.

— Ну, братъ, утѣшилъ, говорилъ ему, встрѣтившись въ передней, управляющій.

— Это, братъ, что ты игралъ намъ, штуки; это не то, говорилъ подкрѣпившійся въ буфетѣ двумя стаканами грогу капельмейстеръ.

— Нѣтъ, видно то самое, отвѣчалъ ему на это первый скрипачъ оркестра.

На дворѣ раздались пастушьи рожки. «Во лѣсахъ ли было», затянулъ запѣвало; «во дремучіихъ», подхватилъ дружно хоръ, покрывъ и рожки и одинокій, звонкій голосъ. Гости вышли всѣ въ залу; сквозь зеркальныя стекла краснѣло широкое пламя смоляныхъ бочекъ; часть гостей усѣлась за зеленое сукно, часть помѣстилась со стаканами пунша у окошекъ залы. Свирѣпый врагъ Моцарта, накинувъ медвѣжью свою шубу, ушелъ къ пѣсенникамъ, сказавъ уговаривавшимъ его сѣсть за вистъ: «не могу».

Долго пировали гости; долго пѣлъ хоръ при яркомъ свѣтѣ бочекъ. Всю ночь гремѣли бубенцы отъѣзжающихъ троекъ. Уже занималась заря надъ снѣжнымъ полемъ когда выѣзжалъ губернаторъ изъ Подмостья.

— Эге, какъ мы однако загостились! сказалъ онъ сидящему подлѣ него чиновнику.

— А было, вѣдь, довольно весело, ваше превосходительство, замѣтилъ чиновникъ.

— Очень весело. Прекрасный человѣкъ этотъ Тарханковъ.

VI.

Дня черезъ три послѣ описаннаго пира, утромъ, Павелъ Ивановичъ сидѣлъ уже одѣтый въ своемъ кабинетѣ. У дверей рядомъ съ прикащикомъ стоялъ, засунувъ руку за бортъ застегнутаго чернаго сюртука и опустивъ кудрявую, красивую голову, Барскій.

— Ты долженъ мнѣ поставить, что называется, на ноги оркестръ. Понимаешь? говорилъ Павелъ Ивановичъ. — Этотъ капельмейстеръ никуда не годится, ты видишь самъ. Что же ты думаешь? Что нужно для этого сдѣлать?

Легкая, едва замѣтная насмѣшка пробѣжала по лицу музыканта, но онъ, сдержавъ ее, отвѣчалъ что нужно прежде всего выписать мѣдные духовые инструменты.

— А починить? перебилъ его Павелъ Ивановичъ.

— Они очень ветхи, отвѣчалъ Барскій.

За этимъ пошли толки что приблизительно будетъ это стоить. Музыкантъ говорилъ, что рублей шестьсотъ нужно, по крайней мѣрѣ, истратить. Помѣщикъ убавлялъ, и наконецъ согласился, выторговавъ сотню рублей. Барскій говорилъ что скрипачи плохи, что съ ними нужно заняться серіозно, что человѣка четыре нужно прибавить, подучить.

— Вотъ что я придумалъ, отвѣчалъ на это Павелъ Ивановичъ. — Сосѣдъ мой, еще родственникъ, Лучаниновъ, уничтожилъ свой оркестръ. У него было человѣкъ сорокъ музыкантовъ. Съѣзди, братецъ, ты къ нему, узнать, не продастъ ли онъ намъ скрипачей? Я напишу письмо къ нему. Понимаешь?

— Понимаю, отвѣчалъ музыкантъ, подумавъ про себя: «точно курскихъ соловьевъ посылаетъ покупать». Насмѣшка снова пробѣжала по нахмуренному, почти всегда грустному, лицу музыканта.

Тарханковъ досталъ изъ стола двадцатипятирублевую ассигнацію и подалъ ее Барскому.

— А вотъ это тебѣ на разные твои расходы.

Скрипачъ взялъ ассигнацію и слегка поклонился. Прикащикъ показалъ было головой на руку барина; но Барскій притворился что не замѣчаетъ мимики старика-прикащика.

— Такъ, съѣздишь къ Лучанинову, говорилъ Павелъ Ивановичъ. — Я приготовлю письмо и позову тебя.

Музыкантъ вышелъ вмѣстѣ съ прикащикомъ.

— Ну, братъ, должно-быть полюбилъ онъ тебя, говорилъ прикащикъ. — Двадцать пять рублей онъ не скоро вытащитъ изъ бумажника, а тебѣ вытащилъ.

Музыкантъ молчалъ.

"А вѣдь я уже начинаю какъ будто примиряться съ унизительнымъ своимъ положеніемъ; еще годокъ и, чего добраго, будешь гордиться ошейникомъ, " думалъ онъ, держа въ рукѣ двадцатипятирублевую барскую бумажку. Въ головѣ пробѣжала мысль о любимой дѣвушкѣ. «Что еслибъ она увидала эту сцену?» подумалъ Барскій, и краска показалась у него въ лицѣ. Оркестръ въ разбивку разучивалъ какую-то увертюру, когда онъ вошелъ въ свою комнату. Слушая эту чепуху, онъ принялся ходить изъ угла въ уголъ, раздумывая о своемъ положеніи. Душевное настроеніе его было похоже на состояніе безвинно попавшаго въ острогъ человѣка; знаетъ онъ что неповиненъ ни душой, ни тѣломъ, а надо сидѣть. Грубыя понятія помѣщика объ искусствѣ оскорбляли душу художника, какъ оскорбляетъ острожный сѣрый кафтанъ порядочнаго, привыкшаго къ изящной одеждѣ человѣка. Но у заключеннаго невинно въ тюрьму есть отдаленная надежда, есть вѣра въ правосудіе; у музыканта не было въ будущемъ ничего кромѣ безплодной возни съ оркестромъ, кромѣ оскорбленій, отъ которыхъ въ состояніи была освободить его одна могила.

Дня черезъ два послѣ разговора объ улучшеніи оркестра, Барскій, получивъ отъ Павла Ивановича письмо, собирался къ Лучанинову. Это былъ послѣдній день масленицы. Пара разгонныхъ лошадей гуськомъ въ пошевняхъ была подана ко флигелю. Музыкантъ усѣлся и выѣхалъ рано утромъ изъ Подмостья. До имѣнія Лучанинова было верстъ около шестидесяти. На половинѣ дороги кучеръ остановился въ какомъ-то селѣ кормить лошадей. Барскій вошелъ въ избу постоялаго двора и спросилъ себѣ самоваръ. Толстая, опухшая, молодая баба, хозяйка, разставила чашки, въ родѣ разрѣзанныхъ пополамъ рѣпокъ, и усѣлась, подгорюнясь, на лавкѣ у стола противъ пріѣзжаго.

— Знать изъ Подмостья? начала она плаксивымъ голосомъ.

— Изъ Подмостья, отвѣчалъ скрипачъ.

— Ты крѣпостной что ли? Али баринъ? спросила она, поглядывая на бархатный пестрый жилетъ и красивыя руки музыканта.

— Крѣпостной.

— Правда ли, будто помѣщикъ вашъ больно до нашего пола охочъ? допрашивала хозяйка.

— А кто его знаетъ, отвѣчалъ музыкантъ.

— Баютъ, проходу не даетъ. Будто бы штукъ двадцать у него; и пѣть, и плясать выучены. Грѣхъ какой! окончила она, вздохнувъ.

Барскому говорилъ однажды Павелъ Ивановичъ что нужно будетъ ему заняться и съ пѣвицами; на сценѣ онъ видѣлъ двухъ подмостьевскихъ примадоннъ, но къ нему на уроки онѣ еще не являлись. Онъ впервые посвящался въ закулисныя тайны помѣщичьяго театра.

— Готовы лошади, сказалъ старикъ кучеръ въ сѣромъ армякѣ, войдя въ избу.

— Погоди; напьемся чаю вмѣстѣ, отвѣчалъ Барскій.

— Да, буде не гнушаешься, отвѣтилъ старикъ, положивъ свою плисовую шапку и рукавицы на полати. — Благодаримъ.

— Садись, пригласилъ его музыкантъ. — За кого ты принимаешь меня? Вѣдь ты, чай, моихъ-то матушку, бабку зналъ?

— Какъ не знать! Да вѣдь: «за кого принимаешь»; кто тебя вѣдаетъ? отозвался старикъ, отряхнувъ ледяные куски съ сѣдой бороды своей и садясь на лавку, — жилъ въ Петербургѣ ты; кто тебя знаетъ? Петръ Сильянычъ, царство небесное. Ты помнишь ли его, отца-то?

— Плохо помню, отвѣчалъ музыкантъ, наливая чашки.

— Ну, да гдѣ тебѣ: гляди, лѣтъ четырехъ послѣ него остался. Кучеромъ былъ у покойнаго барина; вотъ подъ полати-то не уставился бы, продолжалъ старикъ, наливая въ блюдечко чаю и указывая на высокія палати.

— А! Вишь какой здоровенный, замѣтила хозяйка, продолжая, пригорюнясь, разсматривать Барскаго.

— Я съ нимъ фалетуромъ ѣздилъ, толковалъ старикъ. — Бѣдовый былъ. «Гляди, въ оба, голова съ мозгомъ», крикнетъ бывало. Голова съ мозгомъ, поговорка у него была; а никакъ больше не ругался; былъ богобоязненный и грамотѣй. «Въ оба гляди, голова съ мозгомъ». А не доглядишь, иной разъ; подъ гору наѣдетъ четверня, ужь не прогнѣвайся. «Ну, говоритъ, голова съ мозгомъ, слѣзай съ сѣдла, ложись». И не прекословь, ложись. Вотъ, ляжешь, разъ десятокъ кнутовищемъ съѣздитъ тебя. «Ну, вставай, голова съ мозгомъ.» Человѣкъ былъ, ужь одно слово, царство ему небесное.

Захаръ Петровичъ улыбался, слушая этотъ безхитростный разказъ о качествахъ родителя.

— Вѣдь нынѣшніе кучера, воодушевившись продолжалъ старикъ, — прежнимъ въ подметки не годятся; я бы далъ имъ въ прежнихъ каретахъ проѣхать; вышина, насилу взберешься на козлы-те; а на ремняхъ вся; такъ вотъ ходуномъ и ходитъ. Нынче экипажъ легкой, низенькой.

— Скажи, пожалуста, ты вѣдь никакъ съ прежнимъ бариномъ въ Петербургъ пріѣзжалъ, какъ онъ жилъ зиму одну въ Петербургѣ? спросилъ Барскій.

— А какъ же? Я. Вѣдь надо дѣло говорить, покойникъ былъ баринъ настоящій, баринъ какъ есть, а вѣдь этотъ, что жь, правды не спрячешь, такъ вотъ, изъ ледащихъ. Какъ онъ ни ерепенься, а ужь противъ брата не бывать ему, Павлу Иванычу.

— Да чѣмъ же онъ не баринъ? спросилъ скрипачъ.

— Да ничего у него нѣтъ барскаго, запальчиво началъ старикъ; — ни у него виду, ни поступи; поглядишь, идетъ на конюшню, словно горошина катится. Тотъ, бывало, покойникъ, выйдетъ на крыльцо, медвѣдь-сороковикъ какъ есть. Разъ вывалилъ я его; ѣхали тройкой; я и повалилъ сани-те, не доглядѣлъ. "Ахъ ты такой-сякой, « кричитъ мой баринъ на снѣгу, „подымайте“. Вотъ мы съ Тимоѳеичемъ, буфетчикомъ теперь, онъ съ нами ѣхалъ, и взялись. Свалился баринъ нашъ вотъ эдакъ на бокъ, а ноги въ саняхъ, и лежитъ. Бились, бились мы съ нимъ, ни съ мѣста; словно приросъ къ землѣ-то плечикомъ. Что жь ты думаешь, въ деревню вѣдь ѣздилъ я на пристяжной, тутъ съ полверсты, позвалъ народу; народомъ ужь и подняли. Вотъ какой былъ, царство ему небесное.

— Тяжеловѣсный баринъ, замѣтилъ Барскій.

— Да и во всемъ, продолжалъ кучеръ. — Бывало полушубки, шапки, армяки на кучерахъ, любо взглянуть. Предъ обѣдомъ ежедёнъ вся дворня валитъ въ застольную; всѣмъ по стакану водки. А у этого, вотъ армяки-то, добавилъ онъ, выставивъ дырявый локоть сѣраго кафтана. — Скалдыжникъ, одно слово.

— А правда ли что онъ до нашей сестры охочъ, дѣдушка? допытывалась хозяйка.

— Всего есть; есть всего; бранить не слѣдъ, а похвалить тоже не за что, окончилъ старикъ, доставая съ полатей шапку.

Покончивъ чай, путешественники усѣлись въ сани. Дорогой кучеръ разказалъ еще кое-какія подробности о Тарханковѣ. Мы освободимъ отъ нихъ читателя; зачѣмъ разглядывать такъ подробно то что уже сдѣлалось, слава Богу, давно прошедшимъ и невозвратнымъ? Музыкантъ, слушая это родное pastorale, чувствовалъ что глубже и глубже засасываетъ его болото помѣщичьей жизни.

Проѣхавъ нѣсколько деревень, пара, заложенная гуськомъ, побѣжала вдоль извилистой рѣчки; навстрѣчу путникамъ то и дѣло попадались казанскія сани, набитыя разряженными крестьянскими дѣвками.

— Почемъ съ пуда-то подрядился? сострилъ старикъ-кучеръ, обращаясь къ мальчишкѣ правившему лошадью.

— Не съ пуда, дѣдушка, рядились, съ дюжины, звонкимъ голоскомъ отвѣчала одна изъ дѣвушекъ; на это объясненіе звонко и весело расхохоталась пестрая толпа спутницъ.

— Дѣло, проговорилъ, разсмѣявшись, старикъ. — Вишь, быстроглазая. Масленица, продолжалъ онъ, обратившись къ музыканту, — вотъ и ѣздятъ изъ села въ село; бывало мы, молодые-те были, корабль сдѣлаемъ, увѣшаемъ платками, да въ шесть лошадей, али въ восемь, съ пѣснями и путаемся по сосѣднимъ селамъ. Крикъ, гамъ, словно и дѣло дѣлаемъ. Молодость, добавилъ онъ, стегнувъ легонько гусевую.

Между тѣмъ изъ-за крутаго берега показался шпицъ колокольни. Сани поднялись съ рѣчки на берегъ, и взорамъ путниковъ предстала вся усадьба, съ крышами барскаго дома, съ хороводомъ крестьянскихъ избъ, столпившихся около бѣлой церкви; въ нѣкоторомъ отдаленіи отъ усадьбы торчала вѣтреная мельница; стая галокъ вилась надъ симѣвшимъ около барскаго дома садомъ.

— Вотъ и Васильевское, сказалъ кучеръ, повертывая на усаженную елками дорогу.

Проѣхавъ минутъ десять полемъ, испещреннымъ узорами заячьихъ слѣдовъ, сани поворотили вправо и понеслись по широкой улицѣ; стоявшія по сторонамъ большею частію новыя крестьянскія избы были украшены рѣзными полотенцами, пѣтухами на конькахъ; ставни окошекъ у нѣкоторыхъ избъ были размалеваны.

— Куда намъ ѣхать? спросилъ Барскій кучера, когда сани поровнялись съ церковною оградой.

— Ѣхать-то? Къ прикащику. Куда же больше? У этого барина просто. Ѣзжали мы съ покойникомъ сюда; онъ еще родня вѣдь нашимъ-то; Павелъ Ивановичъ вотъ что-то съ нимъ не ладитъ, не водитъ хлѣба-соли. Да и что въ немъ, правда, въ нашемъ Павлѣ Иванычѣ? Такъ какой-то онъ, Богъ съ нимъ, ни себѣ, ни людямъ, проговорилъ старикъ.

Сани остановились подлѣ деревяннаго флигеля, стоявшаго въ нѣкоторомъ отдаленіи противъ церковной ограды. Старушка въ бѣломъ чепцѣ показалась въ окошкѣ. На крыльцо выбѣжалъ безъ шапки, сѣдой, низенькій, проворный старичокъ въ свѣтло-сѣрой суконной бекешкѣ, опушенной бѣлыми смушками.

— Здѣсь живетъ управляющій? спросилъ Барскій.

— Здѣся, отвѣчалъ кучеръ. — Вотъ и самъ онъ на лицо…. Гаврилу Алексѣичу! сказалъ онъ, слѣзая съ облучка и приподымая шапку.

— Здорово, Сидорычъ. Это, теперича, стало-быть, изъ Подмостья? скороговоркою началъ управляющій.

— Нешто. Вотъ съ музыкантомъ, къ вашему, отвѣчалъ Сидорычъ.

Барскій вылѣзъ изъ саней.

— Ванюшка! крикнулъ управляющій, убѣжавъ въ сѣни. — Гдѣ этотъ пострѣлъ теперича?… Марѳа Васильевна, кликни Ванюшку-то; вышелъ бы, взялъ изъ саней поклажу. Теперича сюда вотъ, говорилъ онъ, воротившись на крыльцо и принимая кожаную суму пріѣзжаго.

Вслѣдъ за управляющимъ музыкантъ вошелъ въ чистую комнату съ перегородкой и русскою выбѣленною печкой.

— Снимайте, снимайте шубу-то, толковалъ старичокъ. — Марѳа Васильевна, вели, теперича, поставить попроворнѣй самоварчикъ. Да гдѣ этотъ пострѣлъ Ванюшка?

Пріѣзжій раздѣлся и раскланялся со старухой въ чепцѣ, накрывавшею красною бумажною скатертью столъ.

— А вы, теперича, смѣю спросить, на какомъ инструментѣ? Скрипачъ или?… спросилъ хозяинъ.

Слово „теперича“ онъ прибавлялъ почти ко всякому слову.

— Скрипачъ, отвѣчалъ Барскій. — Я пріѣхалъ съ письмомъ къ вашему помѣщику. Павелъ Ивановичъ желалъ бы имѣть нѣсколькихъ изъ вашихъ скрипачей.

— Да вѣдь у насъ, теперича, распущены; въ городѣ, въ театральномъ оркестрѣ нѣкоторые, другіе въ Москвѣ, въ Нижнемъ, отвѣчалъ управляющій.

Въ это время здоровая баба въ синемъ сарафанѣ поставила на столъ самовару и низко поклонилась гостю.

— Прошу покорнѣйше, теперича, пригласилъ Барскаго хозяинъ.

Они усѣлись. Старушка, заваривъ чай, сѣла у окна съ чулкомъ.

— Я самъ, началъ управляющій, наливая чашки, — любилъ когда-то музыку; теперича вотъ бросилъ, а въ старые годы игрывалъ и, могу сказать, не дурно на гитарѣ. Аксенова ученикъ, сударь. Слыхали ли вы про Аксенова?

— Какъ не слыхать! отвѣчалъ Барскій. — Такъ вы его ученикъ?

— Его-съ. Шесть лѣтъ уроки бралъ я, живши съ Алексѣемъ Андреевичемъ въ Петербургѣ, пріосанившись отвѣчалъ старикъ. — Вотъ и гитара у меня теперича, продолжалъ онъ, указывая на стоящій на комодѣ ящикъ. — Иногда отъ скуки побрянчишь и нынче. Но безъ упражненія, теперича, сами изволите знать, пальцы не слушаются, окончилъ онъ, перебирая на столѣ коротенькими пальчиками. — Вы не слыхали чай Аксенова игры?

— Нѣтъ, отвѣчалъ Барскій.

— Да гдѣ жь вамъ! Малы были, когда онъ въ славѣ былъ. Вотъ гитаристъ. Пѣнье, теперича; лѣвая рука, правая опять, говорилъ старикъ, одушевившись и разводя коротенькими ручками на подобіе играющаго на гитарѣ. Вѣдь у насъ, сударь, какъ жилъ Алексѣй Андреичъ въ Петербургѣ, всѣ перебывали: Роде, Ромбергъ, Бемъ; квартеты чуть не каждый вечеръ. Вотъ какъ теперича гляжу на Ромберга; концертъ даетъ бывало, выйдетъ съ віолончелемъ, понюхаетъ табачку, да и начнетъ, теперича; ужь было чего послушать. Жену мою, вотъ эту самую старуху, продолжалъ управляющій, — звалъ онъ, бывало, „Марта Базильевна“. А нѣтъ ли у васъ румъ, Марта Базильевна?

И затрясшись всѣмъ толстенькимъ туловищемъ, беззвучно засмѣялся старикъ.

— Эхъ, кончилъ онъ, выходя изъ-за стола и вынимая табатерку, — видали и слыхали много мы на вѣку своемъ, а сами, вотъ какъ видите вы насъ теперича, все деревенщиной остались, дураками. Такъ-то-съ…. Какъ звать-то васъ?

— Захаромъ Петровымъ, отвѣчалъ скрипачъ.

— Такъ-то вотъ, Захаръ Петровичъ, окончилъ управляющій, потянувъ щепотку табаку и крякнувъ.

„Такъ видно вотъ и ты останешься“, подумалъ музыкантъ, подымаясь съ лавки.

— Водочки не прикажете ли съ дороги-то? спросила старушка, шевеля длинными стальными спицами чулка.

— Не пью я. Очень благодаренъ, отвѣчалъ пріѣзжій.

— И хорошо дѣлаете это вы, теперича, замѣтилъ старикъ. — Такъ не угодно ли вамъ будетъ теперича переодѣться? прибавилъ онъ, указывая на смежную комнату. — Пожалуйте сюда; здѣсь у меня въ родѣ конторы.

Музыкантъ вошелъ въ комнату съ письменнымъ стариннымъ столомъ краснаго дерева; у стѣны стоялъ подержанный диванъ, сундукъ; подлѣ него въ кадушкахъ желтѣли образцы ржи, овса, а въ углу торчалъ вымолоченный снопъ. На стѣнѣ висѣли часы съ букетомъ на циферблатѣ и два писанные масляными красками потемнѣвшіе портрета, вѣроятно самого управляющаго и его половины въ юности. Въ кіотѣ, уставленной образами въ серебряныхъ ризахъ, теплилась лампадка. Въ комнату вошелъ бѣлокурый мальчикъ лѣтъ двѣнадцати, въ новомъ дубленомъ полушубкѣ.

— Гдѣ пропадалъ теперича? обратился къ нему старикъ. — Вотъ мой сынишка. Съ ледянкой возится вотъ все. Скоро выше отца будетъ, а знай, теперича, вотъ съ ребятишками катается съ сугробовъ, скороговоркой выговаривалъ сыну управляющій.

— Одинъ у васъ? спросилъ Барскій, перемѣняя сюртукъ.

— Двое, отвѣчалъ старикъ. — Другой кончилъ въ земледѣльческомъ училищѣ, да вотъ пожелалъ остаться при Владимірѣ Алексѣевичѣ, старшемъ сынѣ Алексѣя Андреевича…. Задачу сдѣлалъ ли? обратился онъ къ мальчику.

— Еще не сдѣлалъ, отвѣчалъ мальчикъ, сдергивая полушубокъ.

— То-то вотъ, а шляешься.

— Надо же и побѣгать ребенку, замѣтила старушка изъ другой комнаты.

Мальчикъ ушелъ къ ней.

— Пожалуста ужь ты, Марѳа Васильевна, вспыльчиво перебилъ старикъ. — Теперича вотъ гладьте его по головкѣ и сдѣлаете болвана.

Барскій накинулъ шубу; прикащикъ взялъ свой картузъ съ длиннымъ назатыльникомъ и ушами, и повелъ гостя прочищенною дорожкой отъ флигеля къ дому. Зимній полдень сіялъ; мальчишки бѣгали на барскомъ дворѣ съ салазками и ледянками по насту. Была оттепель; съ крышъ капало; дорога у подъѣзда почернѣла; дѣло шло къ веснѣ. Музыкантъ вошелъ за прикащикомъ въ переднюю деревяннаго просторнаго помѣщичьяго дома. Старикъ лакей, вязавшій неводъ, поднялся со стула, и поподчивавъ табакомъ прикащика, спросилъ Барскаго:

— Вы отъ кого?

— Отъ Павла Ивановича Тарханкова, отвѣчалъ Барскій.

— Вамъ къ самому владыкѣ что ли? спросилъ старикъ.

— Къ Алексѣю Андреевичу съ письмомъ, отвѣчалъ музыкантъ.

— Сейчасъ доложимъ, проговорилъ слуга, втянувъ щепотку табаку и уходя въ залу.

Барскій снялъ шубу.

— Теперича, пожалуйте, пригласилъ прикащикъ, увидя возвращающагося докладчика.

— Въ кабинетѣ обрящете; прямо и налѣво, объяснилъ возвратившійся.

Барскій прошелъ двѣ комнаты по разостланному половику, залъ и гостиную; послѣдняя была увѣшана картинами; тутъ были въ хорошихъ копіяхъ Рембрандтъ, Ванъ-Дикъ, Теньеръ и нѣсколько оригинальныхъ картинокъ Остада и Мириса. Картины придавали какой-то благородный тонъ гостиной, уставленной старинною корельской березы мебелью. Такова сила генія; гдѣ бы и въ чемъ она ни проявилась, неминуемо освѣтится окружающее ея теплымъ, благотворнымъ свѣтомъ. Музыкантъ вошелъ въ полурастворенную дверь кабинета. Въ углу широкаго дивана, привалившись къ спинкѣ, положивъ ногу на ногу и нѣсколько склонивъ на бокъ красивую голову со вьющимися сѣдыми волосами, сидѣлъ старикъ. Высокій лобъ, правильный, немного сгорбленный носъ, очеркъ бровей, напоминали лицо Гёте; но очертаніе губъ и подбородка были мягче, пріятнѣе, добрѣе чѣмъ у веймарскаго Юпитера. Засунувъ руки въ рукава чернаго шелковаго сюртука, онъ вопросительно взглянулъ на вошедшаго. Барскій поклонился и подалъ письмо. Распечатавъ, старикъ прочелъ его и, пожавъ плечами, положилъ на стоявшій противъ дивана шахматный столикъ.

— Ты, вѣдь, учился, кажется, въ Петербургѣ? началъ онъ; — игралъ въ театральномъ оркестрѣ?

— Точно такъ, отвѣчалъ музыкантъ.

— Я буду писать Павлу Ивановичу, сказалъ старикъ, запустивъ снова въ рукава руки и наклоненіемъ головы отпуская Барскаго.

Музыкантъ вышелъ въ переднюю.

— Ну, что? спросилъ прикащикъ, помогая ему надѣвать шубу.

— Алексѣй Андреевичъ хотѣлъ отвѣчать письменно, отвѣчалъ Барскій, выходя на крыльцо.

— И отлично. А теперича пойдемте пообѣдаемъ, чѣмъ Богъ послалъ, говорилъ, направляя музыканта впередъ себя ко флигелю, прикащикъ. — Жаль, вотъ, дѣтей-то нѣтъ. Уѣхали кататься.

Дѣтьми называла заглазно дворня двухъ студентовъ, сыновей Алексѣя Андреевича.

— Да вотъ никакъ они, прибавилъ прикащикъ, заслышавъ громъ бубенцовъ.

Когда они подошли къ крыльцу флигеля, въ ворота въѣзжали одна за другой двѣ щегольскія темно-гнѣдыя тройки. Расписанныя по золоту широкія дуги, мѣдныя бляхи ямской сбруи, пестрыя ленты вплетенныя въ гривы, узорные ковры на саняхъ, — все это горѣло на снѣжномъ бѣломъ фонѣ, освѣщенное яркимъ солнцемъ. Молодой ямщикъ первой тройки, въ калмыцкой черной шапкѣ на бекрень и въ распоясанномъ синемъ армякѣ сверхъ полушубка, гикнулъ на лошадей; чуткая тройка приняла и. вмѣсто того чтобы встать у подъѣзда, вылетѣла во вторыя ворота. Молодежь сидѣвшая въ другихъ саняхъ расхохоталась. Раздосадованный неудачей возница, щегольски проѣхавъ вдоль села, на всѣхъ рысяхъ влетѣлъ снова въ ворота и на этотъ разъ молодецки осадилъ разгорѣвшихся коней.

Въ окнѣ дома показалась фигура старика хозяина. Молодежь, войдя на крыльцо, продолжала трунить надъ неловкостью ямщика-самоучки.

— Хорошъ ямщикъ…. А еще съ дамой…. Эхъ, братъ, говорилъ нахмуренный молодой человѣкъ въ студенческой фуражкѣ и шинели. — Варвара Тимоѳеевна! Не ѣздите съ нимъ въ другой разъ.

Изъ саней молодежь высадила подъ руки женщину лѣтъ двадцати восьми, въ салопѣ и бѣломъ капорѣ. За нею выскочилъ кругленькій небольшаго роста помѣщикъ.

— А второй-то разъ каково осадилъ! Ну? По-охотничьи! говорилъ, слѣзая съ облучка, юноша.

— Давайте-ка возжи-то, ямщикъ лихой, говорилъ подошедшій въ накинутомъ тулупѣ кучеръ, вспрыгнувъ на облучокъ и тронувъ нагрѣтую тройку.

Скоро смѣхъ и говоръ огласилъ переднюю, куда вошли пріѣхавшіе. Старикъ вышелъ въ заду.

— Кумушка, здравствуйте, обратился онъ къ вошедшей красивой, чернобровой женщинѣ.

— Алексѣй Андреевичъ, я къ вамъ съ жалобой, расшаркиваясь и причесывая карманнымъ гребешкомъ височки, говорилъ кругленькій помѣщикъ: — ваша молодежь жену у меня похитила.

— Кто это прошелъ отъ васъ съ Гавриломъ Алексѣевымъ во флигель? спросилъ старика человѣкъ лѣтъ двадцати пяти, въ драповомъ темномъ пиджакѣ. По очертанію лица, немного сгорбленному носу и задумчивому выраженію темныхъ глазъ, не трудно было узнать въ немъ сына старика.

— Это пріѣхалъ музыкантъ отъ Тарханкова, отвѣчалъ отецъ; — почтенный Павелъ Ивановичъ вздумалъ усовершенствовать свой оркестръ, и пишетъ мнѣ, не продамъ ли я ему нѣкоторыхъ изъ своихъ скрипачей…. Онъ знаетъ, кажется, что я никого никому не продавалъ, окончилъ старикъ, — а на старости…

— Такъ это не Барскій ли, котораго онъ выписалъ изъ Петербурга? перебилъ сынъ.

— Барскій, отвѣчалъ старикъ, уходя въ кабинетъ съ гостьей и ея мужемъ.

— Послушайте, отецъ, вспыхнувъ и отправляясь за ними, продолжалъ молодой человѣкъ. (Это былъ старшій сынъ Лучанинова, Владиміръ Алексѣевичъ, только что кончившій курсъ въ Московскомъ университетѣ.) — И вы не пригласили его? Отпустили во флигель, не попросивъ даже отобѣдать съ нами? говорилъ онъ старику, усѣвшемуся на свое любимое мѣсто въ углу дивана, рядомъ съ молодою гостьей. — Да какъ же это можно? Вѣдь это артистъ не дюжинный. Я слышалъ о немъ въ Москвѣ отъ Глинки, да мало ли отъ кого. Какъ же это съ нимъ такъ поступить? Это на васъ не похоже.

Старикъ притворился равнодушнымъ, но замѣтно сконфузился; повертывая на пальцѣ свой массивный золотой перстень, онъ съ улыбкой обратился къ гостьѣ:

— Трагикъ. Вѣчно у него трагическія сцены. Не правда ли? Ну, что такое случилось? продолжалъ онъ, обратясь къ Владиміру Алексѣевичу. — Пригласи его сюда, если тебѣ хочется. Стоитъ ли подымать такую исторію? Я отпустилъ его потому что ему, вѣроятно, самому нѣсколько тяжело.

— Да какъ же тяжело? Вѣдь это человѣкъ развитой…. Надо послать за нимъ, говорилъ Владиміръ Лучаниновъ.

— Ахъ, Боже мой…. Пошли. Кто же тебѣ запрещаетъ? Я очень радъ, отвѣчалъ старикъ. — Такъ вы раздумали ѣхать въ Москву, кумушка?

— Да, отвѣчала гостья. Вотъ муженекъ мой плохо продалъ хлѣбъ, поэтому….

Владиміръ Алексѣевичъ вышелъ и тотчасъ же возвратился.

— Какъ же это не пришло вамъ въ голову? началъ былъ онъ.

— Ты надоѣлъ, Владиміръ, перебилъ его старикъ, и принялся снова распрашивать гостью отчего она отложила поѣздку.

Въ гостиной шелъ оживленный разговоръ; молодежь продолжала подымать на зубки неловкаго троечника. Троечникъ, свѣжій юноша въ студенческомъ вицъ-мундирѣ, засунувъ руки въ карманы широкихъ сѣрыхъ шараваръ, отшучивался, но, какъ видно, самъ больше всѣхъ досадовалъ на свою неудачу.

— Извините? я опять…. приставалъ Владиміръ Алексѣевичъ къ отцу. — Какъ вы говорили ему: ты или вы?

— Ты смѣшонъ, разсмѣявшись отвѣчалъ старикъ. — Мое стариковское „ты“, повѣрь, не оскорбитъ его. Иной будетъ и „вы“ говорить, а не поздоровится отъ этого „вы“. Ты самъ разказывалъ что вашъ добрѣйшій инспекторъ говоритъ „вы“ тому на кого разсердится.»

— Да…. Но вѣдь вы видите человѣка въ первый разъ, возразилъ сынъ.

— Пожалуста, не учи меня; вотъ лучше позаботься чтобъ накрывали на столъ и вели растопить каминъ, сказалъ старикъ.

Владиміръ Алексѣевичъ вышелъ, пожавъ однако плечами.

— Какъ распѣтушился, разсмѣявшись, обратился къ гостьѣ Алексѣй Андреевичъ.

Гостья улыбнулась.

— Вотъ вамъ урокъ отъ молодаго поколѣнія, сказала она.

— Что дѣлать? Умнѣе насъ стали, отозвался старикъ. — Вотъ толкуютъ…. Я помню, меня батюшка отправилъ на службу; пріѣхалъ я съ письмомъ къ его пріятелю, генералу, отрекомендовался. Онъ меня обнялъ, и тутъ же усадилъ составить какую-то бумагу. «Вотъ я погляжу, говоритъ, есть ли у тебя разумъ? Есть, приму на службу, а нѣтъ, не прогнѣвайся; я дураковъ не люблю.» И былъ мнѣ долго благодѣтелемъ; шесть лѣтъ я былъ у него адъютантомъ. А нынче примутъ молодаго человѣка на «вы», въ бѣлыхъ перчаткахъ, съ рукожатіями, да вѣжливымъ образомъ, глядишь, и указали ему двери.

— Правда, чуть не прослезившись отвѣчалъ помѣщикъ-питомецъ стараго патріархальнаго времени.

Въ это время вошелъ въ кабинетъ Барскій.

— Вотъ, молодежь моя желаетъ, началъ Алексѣй Андреевичъ. — Позволь тебя познакомить…. Это мой старшій, а это младшій, Петръ, окончилъ онъ, указывая на дѣтей.

Владиміръ Алексѣевичъ и молодой троечникъ пожали музыканту руку.

— Садитесь, началъ неловко Владиміръ Лучаниновъ.

Въ это время вошли изъ гостиной товарищи Лучаниновыхъ и сѣли около камина. Вбѣжавшій мальчикъ развелъ огонь. Въ комнатѣ сдѣлалось какъ-то веселѣе; Фламандцы въ золотыхъ рамахъ, развѣшанные на стѣнахъ кабинета, и превосходная копія съ портрета Александра I, Лоренса, какъ будто ожили.

— Я такъ много слышалъ о вашемъ талантѣ, продолжалъ Владиміръ Алексѣевичъ, усадивъ музыканта. — Весьма недавно даже говорилъ мнѣ одинъ, замѣтьте, врагъ почти всякой инструментальной музыки, что вы такъ сыграли двѣ русскія пѣсни что онъ плакалъ отъ восторга.

Барскій сидѣлъ, поглядывая недовѣрчиво, изподлобья на говоруна. Старикъ, не обращая на него вниманія, разговаривалъ съ гостьей и ея мужемъ.

— Русская пѣсня лучше всѣ Моцартовъ, замѣтилъ младшій Лучаниновъ, повернувшись на каблукахъ и подернувъ молодецки плечами.

— Вы давно изъ Петербурга? продолжалъ старшій, Владиміръ. — Я слышалъ похвалы вашей игрѣ, знаете отъ кого? Отъ Глинки.

Скрипачъ отвѣчалъ что онъ имѣлъ честь слышать похвалы себѣ отъ самого Глинки, но не вѣритъ имъ…. «Михаилъ Ивановичъ слишкомъ снисходителенъ», закончилъ музыкантъ. Ему, замѣтно, хотѣлось отдѣлаться отъ любезностей, съ которыми наступалъ на него старшій Лучаниновъ. «Какіе либеральные барчата! думалъ онъ. — Видалъ я вашу братью либераловъ. Старикъ васъ искреннѣе, проще; онъ какъ есть, а вы рисуетесь; и позвали-то, можетъ-быть, меня чтобъ имѣть случай щегольнуть своимъ свободнымъ образомъ мыслей.»

«Вотъ что надѣлалъ отецъ своимъ пріемомъ», думалъ въ то же время Владиміръ Лучаниновъ, не зная какъ расшевелись неподатливаго, осторожнаго музыканта.

— Скажи, пожалуста, обратился къ Барскому старикъ… — Да садись.

Владиміра Алексѣевича передернуло.

— Великъ ли оркестръ у Павла Ивановича?

— Съ мальчиками тридцать два человѣка, отвѣчалъ Барскій.

— Тамъ было нѣсколько прекрасныхъ скрипачей, продолжалъ старикъ; — и волторнистъ, я помню, былъ превосходный.

— Изъ старыхъ только трое. Прочіе всѣ новички и плохо подготовлены, отвѣчалъ Барскій.

— Не совсѣмъ ко времени эти затѣи. Я самъ жалѣю что, по прихоти, оторвалъ столько полезныхъ рукъ отъ полезной работы. Прочнаго музыкальнаго образованія мы имъ не дали. Ну, вотъ, я распустилъ своихъ; что жь изъ нихъ вышло? Одни спились, другіе играютъ чуть не въ балаганахъ, грустно говорилъ старикъ, обращаясь то къ музыканту, то къ гостямъ. Вѣдь хорошо еще если брали человѣка замѣтивъ въ немъ охоту къ музыкѣ, а то баринъ замѣтитъ бывало у мужика толстыя губы, въ волторнисты, закончилъ онъ, улыбнувшись.

«Кажется, и старикъ начинаетъ либеральничать, да только не совсѣмъ удачно», подумалъ Барскій, продолжая сидѣть нахмурившись на своемъ креслѣ.

— Позвольте васъ познакомить съ моими товарищами, — говорилъ Владиміръ Лучаниновъ Онъ назвалъ фамиліи; трое студентовъ и молодой человѣкъ въ гусарскомъ офицерскомъ вицъ-мундирѣ встали и пожали Барскому руку. — Я самъ вѣдь музыкантъ немного, продолжалъ Владиміръ Алексѣевичъ, — играю, плохо правда, на скрипкѣ.

— Вѣроятно, у васъ хорошая скрипка? спросилъ музыкантъ, усѣвшись на свое мѣсто послѣ рукожатій.

— Да, хорошая; Амати, говорятъ; жаль что она въ Москвѣ, отвѣчалъ Владиміръ Алексѣевичъ. Отецъ не можетъ слышать инструментальной музыки вотъ ужь лѣтъ десять, шепнулъ онъ на ухо музыканту. — Нервы его разстроены; вотъ почему я здѣсь вовсе не играю. Но онъ былъ самъ скрипачъ когда-то. Пожалуста, Захаръ Петровичъ…. Такъ я васъ называю? Будьте съ нами покороче…. Мы не такъ дурны какъ вамъ кажемся, наивно окончилъ молодой человѣкъ взявъ за руку Барскаго.

Музыкантъ пробормоталъ что-то и покраснѣлъ; онъ испугался ужь не угадали ли его недавнія размышленія молодые люди.

— Какой ты странный, Владиміръ, замѣтилъ старикъ. — Это дѣлается исподоволь. Вотъ вы узнаете, поближе другъ друга и сойдетесь. Какъ же это вдругъ?

Слуга доложилъ что кушать готово. Старикъ поднялся и предложилъ руку дамѣ; всѣ вышли въ столовую, рядомъ съ гостиной, и усѣлись за обѣдъ. Владиміръ Лучаниновъ сѣлъ подлѣ Барскаго и еще энергичнѣе повелъ атаку; товарищи тоже вмѣшивались, по временамъ, въ ихъ разговоръ. Музыкантъ сталъ подаваться. Владиміръ Лучаниновъ по временамъ робко поглядывалъ на отца, онъ боялся какъ бы не вырвалось у старика какого-нибудь, не намѣреннаго конечно, выраженія, намека, щекотливаго для самолюбія артиста. Но обѣдъ кончился благополучно. Старикъ занималъ даму и ея мужа. Молодые люди разказывали анекдотъ за анекдотомъ изъ студенческой жизни. Барскій молчалъ, но сочувственно улыбался, по временамъ, слушая беззаботную болтовню юности. Стемнѣло, когда встали изъ-за стола; въ окнахъ столовой краснѣло зарево.

— Это жгутъ масленицу, сказалъ Владиміръ Лучаниновъ, закуривая сигару. — Пойдемте посмотрѣть. Отецъ, поѣдемте. Варвара Тимоѳеевна, и вы. Я велю заложить вамъ сани.

— Тепло сегодня? спросилъ старикъ.

— Тепло, очень тепло, отвѣчалъ младшій сынъ; — я скажу чтобъ закладывали, прибавилъ онъ, выбѣжавъ въ переднюю.

— Намъ пора бы домой, замѣтила мужу молодая гостья. — Вѣдь ты въ одну лошадь велѣлъ пріѣхать кучеру?

— Кто васъ отпуститъ въ одну лошадь? Подождите…. Мы васъ на тройкѣ отвеземъ, говорилъ, воротившись изъ передней, младшій Лучаниновъ.

— Не ты ли отвезешь? замѣтилъ гусаръ. — Онъ васъ провезетъ мимо вашей деревни, Варвара Тимоѳеевна.

Петръ Лучаниновъ молча схватился бороться съ офицеромъ.

— Послушай, Pierre; ты переломаешь стулья, говорилъ старикъ, — перестаньте.

Борцы разошлись. Былъ часъ седьмой вечера; старикъ-слуга доложилъ что сани готовы. Барскій началъ было раскланиваться. "Ни за что не отпустимъ васъ; ваши вещи ужь перенесены изъ флигеля къ намъ въ мезонинъ, " говорилъ ему Владиміръ Лучаниновъ. Надѣвъ въ передней дубленые полушубки, молодые люди отправились пѣшкомъ на село; музыкантъ, накинувъ шубу, пошелъ съ ними. Старикъ Лучаниновъ, въ собольей шубкѣ и мѣховой шапкѣ, усѣлся съ дамой и помѣщикомъ въ пошевни.

На концѣ села горѣлъ огромный костеръ. Толпа крестьянъ и крестьянокъ стояла около; дѣвки и парни водили, въ нѣкоторомъ отдаленіи отъ костра, хороводъ. Далеко по снѣжному полю раскинулся красный отблескъ громадной теплины; темное небо тоже окрасилось мѣстами заревами такихъ же костровъ въ другихъ, сосѣднихъ деревняхъ и селахъ. Толпа крестьянъ и ребятъ тащила связанную изъ тряпья, набитую омяльемъ и соломою, огромную куклу. "Тащи ее. Вотъ она, безпутная масленица, " горланила толпа, подымая чучелу на длинныхъ кольяхъ. «Со блинами, да съ оладьями», прибавилъ кто-то. — «Со скулами, со подбитыми», сострилъ, разсмѣявшись, старикъ Сидорычъ, возница музыканта. Кукла была брошена въ костеръ при громкомъ крикѣ двухсотъ здоровыхъ голосовъ.

«Баринъ пріѣхалъ!» раздалось въ толпѣ, и нѣсколько человѣкъ окружило пошевни, приподнявъ шапки.

— Масленицу жжемъ, сударь, произнесъ высокій, широкоплечій мужикъ подъ хмѣлькомъ, снявъ шапку.

— Дѣло, отвѣчалъ Алексѣй Андреевичъ.

Онъ потолковалъ съ собравшимися стариками и уѣхалъ. Молодежь осталась подлѣ хоровода.

— Какая хорошенькая! Посмотрите, говорилъ Барскому старшій Лучаниновъ, — это внучка старосты; не правда ли какъ хороша?

Дѣвушка услыхала и вся вспыхнула; черезъ полчаса костеръ сталъ потухать; хороводъ рѣдѣлъ; мѣстами стала раздаваться пьяная молвь.

— И намъ пора, замѣтилъ Владиміръ Лучаниновъ. — Петръ, пойдемъ, сказалъ онъ, хлопнувъ по плечу брата, упрашивавшаго дѣвокъ спѣть еще разокъ: «Плыла лебедь».

— Поздно; ужинать насъ ждутъ, поди, отнѣкивались, загораживаясь рукавами и пересмѣиваясь межь собою, дѣвки.

— Послушай, Володимеръ Алексѣичъ, приставалъ къ старшему Лучанинову подгулявшій высокій и широкоплечій мужикъ, лѣтъ тридцати. Слушай: ты, вотъ, баринъ, а я мужикъ.

— Что же изъ этого? спросилъ его старшій Лучаниновъ.

— Ну, больше ничего что ты, вотъ, баринъ, а я мужикъ, отвѣчалъ ему подгулявшій поклонникъ теоріи разграниченія сословій. — Вѣрно я говорю? спрашивалъ онъ столпившихся около крестьянъ.

Владиміръ Алексѣевичъ пошелъ скорѣе, чтобъ отдѣлаться отъ говоруна, но мужикъ догналъ и заступилъ ему дорогу.

— Нѣтъ, ты послушай, говорилъ онъ, пошатнувшись назадъ, — я тебѣ говорю: ты баринъ.

— Да я не баринъ, возразилъ, остановившись предъ нимъ, Лучаниновъ.

— Вотъ это ты совралъ, не во гнѣвъ будь сказано. Ты баринъ, а я мужикъ, говорилъ, растопыривъ пальцы и нагнувшись къ самому лицу Лучанинова, гуляка.

— Слушай, Иванъ, ты надоѣлъ, братъ; ступай домой, коли ужь подгулялъ, сказалъ Владиміръ Алексѣевичъ.

— Я захмелѣлъ, но ты меня выслушай…. Вѣрно я говорю, али нѣтъ? Я говорю: ты баринъ, а я…. а я мужикъ.

Трое мимошедшихъ взяли подъ руку мыслителя и повели, но онъ все продолжалъ свое, обращаясь къ ведущимъ: "нѣтъ, вы меня послушайте…. Я вѣрно говорю; я говорю: «онъ баринъ, а я мужикъ». Что онъ хотѣлъ сказать этимъ, такъ и осталось необъясненнымъ.

Возвратившись съ прогулки, старикъ усѣлся въ гостиной играть въ пикетъ съ сосѣдомъ; сосѣдка сѣла разливать чай въ столовой; гусаръ и одинъ изъ студентовъ усѣлись около нея; младшій Лучаниновъ съ однимъ изъ товарищей ушли въ билліардную. Владиміръ Алексѣевичъ, усѣвшись съ Барскимъ въ небольшой угольной, освѣщенной цвѣтнымъ фонаремъ, комнаткѣ, продолжалъ разговоръ о русской пѣснѣ начатый еще на улицѣ.

— Вы извините отца моего, вдругъ круто повернулъ онъ разговоръ. — Вы его полюбите, когда узнаете, но что жь дѣлать, онъ человѣкъ стараго времени; но онъ понимаетъ васъ; не далѣе какъ вчера мы толковали съ нимъ о вашемъ положеніи; сосѣдъ нашъ, вы его вѣрно замѣтили на обѣдѣ Тархаикова, такой растрепанный и краснолицый, разказывалъ намъ какъ вы сыграли «Степь» и «Лучинушку».

— Полноте извиняться, Владиміръ Алексѣевичъ, перебилъ Барскій, пожавъ руку собесѣднику. — Хоть есть поговорка у Нѣмцевъ: «глупъ какъ музыкантъ», но повѣрьте, у меня есть настолько смысла чтобъ отгадать какой прекрасный старецъ вашъ батюшка.

— Благодарю васъ. Я перехожу опять къ прежнему, продолжалъ Лучаниновъ. — При вашемъ глубокомъ чувствѣ красоты русской мелодіи, вы можете вѣдь чудеса дѣлать, какъ композиторъ.

Барскій улыбнулся и сомнительно покачалъ головой.

— Вы увлекаетесь, говорилъ онъ. — Пропѣть, мастерски положимъ, мелодію, передразнить голосъ, рожокъ на инструментѣ есть дѣло техники. Тутъ ничего нѣтъ общаго, въ этомъ дарѣ, съ талантомъ сочинителя, компониста.

— Однако это краски все, перебилъ Лучапиновъ.

— Я ихъ и наложу, гдѣ мнѣ укажетъ мастеръ…. Я не живописецъ, а если хотите, палитра, запертая въ сундукъ помѣщичьей конторы, отвѣчалъ, разсмѣявшись, скрипачъ.

— Неправда, возразилъ Лучаниновъ, вскочивъ съ мѣста и опять сѣвъ. — Вы слишкомъ дешево себя цѣните.

— О чемъ мы съ вами говоримъ? продолжалъ музыкантъ, взявъ поданный слугою стаканъ чаю. — Да, предположимъ, я сдаюсь, что я…. ну, Бетговенъ. Доля моя одна: гнить, разлагаться въ захолустьѣ. Вы утѣшаете меня, но я вѣдь не ребенокъ; мнѣ тридцать лѣтъ; я вижу ясно свое положеніе.

Разговоръ долго шелъ въ этомъ родѣ. Барскій сдѣлался говорливѣе, чувствуя себя больше и больше не чужимъ между молодежью, Старикъ, уходя въ спальню послѣ чаю, подошелъ къ нему.

— Я надѣюсь, любезный другъ, сказалъ онъ, положивъ руку на плечо музыканта, — что ты простишь мое стариковское «ты» и полюбишь насъ; мой домъ всегда радушно для тебя отворенъ.

— Я не мастеръ говорить, Алексѣй Андреевичъ, отвѣчалъ Барскій, — но повѣрьте, высоко цѣню и васъ самихъ, и ваше радушіе.

— Спасибо, отвѣчалъ старикъ. Простившись съ гостями и дѣтьми, онъ ушелъ, а молодежь выбѣжала на крыльцо провожать помѣщика и жену его.

Тройкою, заложенною гусемъ, на этотъ разъ правилъ настоящій кучеръ. Проводивъ гостей, студенты и Барскій поднялись на мезонинъ, гдѣ были приготовлены для всѣхъ постели.

— Вѣдь рано еще спать, господа, началъ, войдя въ мезонинъ, старшій Лучаниновъ. — Посидимте; снимемъ сюртуки. А ты, Петруша, обратился онъ къ мальчику лѣтъ шестнадцати въ очкахъ (это былъ старшій сынъ прикащика, постоянный спутникъ Владиміра Лучанинова), — сходи къ ключницѣ и попроси ее прислать бутылки двѣ вина или вишневки.

— Лучше вишневки, замѣтилъ, раскуривая трубку, косматый, нахмуренный студентъ. — Покрѣпче.

Всѣ разсмѣялись. Петруша вышелъ и черезъ нѣсколько минутъ воротился съ подносомъ уставленнымъ бутылками и рюмками.

— Поставь и ложись съ Богомъ, сказалъ ему Владиміръ Алексѣевичъ, — мы раздѣнемся сами.

— Хорошо, отвѣчалъ мальчикъ. — Да, Отечественныя Записки вы не будете читать, Владиміръ Алексѣевичъ? спросилъ онъ какъ-то не по лѣтамъ серіозно.

— Нѣтъ, а что?

— Позвольте мнѣ ихъ взять.

— Бери, отвѣчалъ Лучаниновъ, отдавая мальчику книгу. — Прощай, голубчикъ. Умница, мальчикъ, сказалъ онъ шепотомъ Барскому, указывая на уходящаго Петрушу. — Страсть читать, и читаетъ со смысломъ; не испортить бы только намъ его. Такъ вотъ, я опять о прежнемъ; вы изволите говорить, Захаръ Петровичъ…. Сядьте поближе. Не хотите ли мой халатъ?

— Не нужно, здѣсь тепло, я посижу въ рубашкѣ, отвѣчалъ музыкантъ, снявъ сюртукъ и усаживаясь въ кресло.

— Я согласенъ, продолжалъ Владиміръ Лучаниновъ, закуривъ сигару. — Положеніе ваше тяжко, но не согласенъ я съ вами въ томъ что вы здѣсь безполезны, на этомъ мѣстѣ; я увѣренъ что здѣсь вамъ назначено служеніе; вы миссіонеръ. Да на что мы, резонеры; наша спеціальность — говорить; иногда хорошее слово скажешь, подчасъ пустяки, а вѣрьте, вѣдь и мы не безполезны. А вы, артистъ. Да вотъ мнѣ разказалъ сосѣдъ про этотъ вечеръ какъ вы сыграли имъ Лучинушку. Вы думаете эта, возведенная вами до высоты художественнаго творенія, пѣсня прозвучала безслѣдно?

— Ну, пошелъ, раскипятился! сонно замѣтилъ нахмуренный товарищъ Лучаниновыхъ, студентъ, наливая вишневки. — Давайте лучше выпьемте. Велика польза что расхныкался отъ пѣсни какой-нибудь буйволъ.

— Есть польза, перебилъ Лучаниновъ, — а мы съ тобой? Мы были тоже буйволы, однако, посмотрѣли Мочалова, Щепкина, послушали симфонію, Віардо и развили вкусъ. А здѣсь, въ глуши, явился человѣкъ и пѣсню, родную пѣсню, передалъ съ такою ясностью, съ такимъ пониманіемъ нутра ея, что всѣхъ она ударила по сердцу! Шутка! Вѣдь это сѣмя посѣянное на сердечной почвѣ. Оно, я крѣпко вѣрю, даромъ не пропадетъ: изъ него колосъ выростетъ.

— Тутъ, братъ, у насъ такая гибель крапивы да лопушнику, отвѣчалъ нахмуренный, — что заглохнетъ что ты ни сѣй.

— А у чего же сѣятель? перебилъ Владиміръ Лучаниновъ. — Онъ долженъ полоть, ухаживать, помогать пробивающейся жизни; въ этомъ его миссія. Нѣтъ, вѣрьте мнѣ, Захаръ Петровичъ, вы не даромъ здѣсь поставлены. Вы нужны именно здѣсь. Вы сила пригнетенная, подспудная, но сила.

— Онъ помѣшался на подспудныхъ силахъ, замѣтилъ нахмуренный.

— Вы объяснили, продолжалъ, не слушая, ораторъ, — передали суть родной пѣсни. Бездѣлица! Вѣдь эти звуки, вылетѣвшіе изъ-подъ вашего смычка, разростутся въ широкій хоръ, подъ звуки котораго совершаются подвиги. Вы разогрѣли сердце; оно съ этой минуты стало болѣе чутко къ звуку родной пѣсни. Съ молитвою да съ пѣсней ходятъ вѣдь на приступы. А этотъ даровитый, какъ разказываете вы, мальчикъ-гобоистъ? Вы мнѣ поручитесь что онъ не ждалъ васъ только для того чтобы сдѣлаться великимъ композиторомъ?

— Понесъ, замѣтилъ нахмуренный. — Ужь не Бетговенъ ли степной изъ него выйдетъ? Да вы его не слушайте, Захаръ Петровичъ; вѣдь онъ бѣшеный. Эхъ ты, идеалистъ, продолжалъ онъ, хлопнувъ по плечу задумавшагося Лучанинова. — Видѣли вы, Захаръ Петровичъ, въ хороводѣ хорошенькую дѣвушку? Онъ, вѣрно, показалъ вамъ? Вотъ, влюбился въ нее по уши. Вы думаете, вѣроятно: ну что жь такое, дѣвушка, крестьянка, понравилась, дѣло очень обыкновенное? Нѣтъ, онъ мечтаетъ на ней жениться, увѣряю васъ; жить въ хижипѣ убогой и такъ далѣе. Вотъ это какой человѣкъ. А вѣдь дѣло-то самое простое, плёвое, что-называется. Не такъ ли?

— Ну, оно пожалуй что не такъ, неожиданно отвѣчалъ ему Барскій.

— Э, батюшка. Такъ, значитъ, васъ съ нимъ пара, замѣтилъ нахмуренный, набивая трубку.

— Молчи, шутя, но вспыльчиво замѣтилъ Владиміръ Алексѣевичъ. — Ложись, братъ, спать; ты намъ мѣшаешь. Онъ самъ не такъ вѣдь думаетъ; могу увѣрить васъ, Захаръ Петровичъ. Онъ вретъ самъ на себя чтобы разыграть человѣка положительнаго, практика. Господа, выпьемте.

— Выпьемъ, отвѣчалъ гусаръ, все время молча слушавшій разговоръ.

— Да здравствуютъ подспудныя силы! сказалъ хозяинъ, подымая рюмку.

— Да здравствуютъ, тихо произнесли молодые люди.

Музыкантъ выпилъ молча.

— Подспудныя силы какія-то выдумалъ, бормоталъ, раздѣвшись и укладываясь въ постель, нахмуренный.

— И вѣрьте, господа, говорилъ Владиміръ Лучаниновъ, — лѣтъ черезъ десять-двадцать встрѣтимся, вы скажете: да, Лучаниновъ правъ; ничего не дѣлается даромъ; не даромъ мы тогда встрѣтились другъ съ другомъ; это было нужно. Такой-то во мнѣ зажегъ, пробудилъ вотъ что, другой другое; я вотъ что поднялъ въ нихъ. Да нянька разказывавшая сказки Пушкину… Развѣ это не подспудная, невѣдомая міру сила? Чѣмъ мы и вся Россія обязаны ей? А вѣдь не наряди онъ музу въ шушунъ и русскую повязку няньки, никто бы и не зналъ о нянькѣ; такъ бы и осталась она для всѣхъ подъ спудомъ.

— А ты, братъ, Лучаниновъ, ужь не подспудная, а недающая никому уснуть сила, выставивъ изъ-подъ одѣяла всклоченную голову, сердито произнесъ улегшійся товарищъ. — Чортъ бы тебя побралъ. Вѣдь второй часъ. Господа, плюньте вы на него; вѣдь онъ всю ночь готовъ орать.

— Молчи! крикнулъ Владиміръ Лучаниновъ, сдернувъ съ него одѣяло.

— Убирайся къ чорту; говорятъ тебѣ, спать хочу, сердито произнесъ нахмуренный, выдернувъ одѣяло и завертываясь съ головой.

— А въ самомъ дѣлѣ время, сказалъ, потягиваясь, давно дремавшій младшій братъ Лучаиинова.

— Да погодите, началъ было расходившійся хозяинъ, замѣтивъ что гости поднялись чтобы расходиться по постелямъ.

— Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ пора, Лучаниновъ, сказалъ гусаръ. — Выпьемте еще по рюмочкѣ, да и къ Морфею.

— Нѣтъ, если спать, я пить не буду. Я пью только когда бесѣда идетъ, отвѣчалъ Владиміръ Алексѣевичъ.

Проворно сбросивъ съ себя платье, онъ вскочилъ въ постель такъ что кровать затрещала.

— И ложится-то не по-людски, замѣтилъ изъ-подъ одѣяла нахмуренный. — Эдакой дьяволъ.

— Молчи, не то вѣдь я начну сначала про подспудныя, улыбнувшись, крикнулъ на него Владиміръ Лучаниновъ.

Молодежь улеглась. Музыкантъ легъ съ младшимъ Лучаниновымъ въ сосѣдней, отдѣленной перегородкой, комнатѣ. «Вотъ она», думалъ онъ, улегшись въ постель, «полная надеждъ и вѣры въ силы свои юность. Жаль имъ противорѣчить; десять лѣтъ; да, хорошо если жизнь, будетъ вамъ матерью, а буде мачихой, какъ мнѣ, не то заговорите. Искусство! Да что такое оно для большинства? Я вѣру начинаю терять въ него. Кого оно разбудитъ? Большинство, люди серіозные, практики, давно на него смотрятъ какъ на побрякушку.»

— Огонь прикажете погасить? спросилъ Барскій.

— Я погашу; не безпокойтесь, отвѣчалъ хозяинъ.

Младшій Лучаниновъ заснулъ. Владиміръ Алексѣевичъ, полежавъ съ полчаса, спросилъ шепотомъ:

— Вы не спите, Захаръ Петровичъ?

— Нѣтъ, не сплю, отвѣчалъ музыкантъ.

Хозяинъ накинулъ свой шелковый халатъ и, надѣвъ туфли, пошелъ на цыпочкахъ за перегородку гдѣ лежалъ Барскій.

— А вотъ еще, началъ онъ вполголоса, присѣвъ на край кровати музыканта. — Бѣды нужны даже для развитія таланта; это истина, хоть очень грустная. Вѣдь почему западаетъ въ душу, ударяетъ безъ промаха въ сердце вдохновенное слово, звукъ? Потому что они выстраданы, прочувствованы. Помните у Гёте:

«Кто не ѣдалъ съ слезами хлѣба,

Въ слезахъ на одръ не упадалъ,

Тотъ васъ не знаетъ, силы неба.»

прочелъ онъ уже громко.

— Да, и съ тобой кто не живалъ, сердито перебилъ нахмуренный. Схвативъ подушки и одѣяло, онъ всталъ, намѣреваясь отправиться на диванъ въ переднюю мезонина.

— Онъ васъ не знаетъ, силы неба, выскочивъ на середину и задрапировавшись халатомъ, по-Каратыгински продекламировалъ Владиміръ Лучаниновъ.

Гусаръ и Барскій расхохотались.

— Чортъ ты; промычалъ, укладываясь на диванъ, нахмуренный.

Хозяинъ наконецъ потушилъ свѣчи и легъ, но долго не могли угомониться расходившіеся нервы. Только съ разсвѣтомъ заснули Барскій и Владиміръ Лучаниновъ.

VII.

Пора познакомить читателя поближе съ Владиміромъ Лучаниновымъ; но для этого необходимо сказать нѣсколько словъ о старикѣ отцѣ его.

Алексѣй Андреевичъ Лучаниновъ происходилъ отъ стариннаго боярскаго рода. Лѣтъ тридцати, по смерти трехъ братьевъ, онъ сдѣлался единственнымъ наслѣдникомъ богатаго, большею частію жалованнаго предкамъ царями за разныя «взятья» и «осадныя сидѣнья» имѣнія. Владѣлецъ трехъ тысячъ душъ, выйдя изъ службы, выстроилъ домъ въ одномъ изъ селъ, верстахъ въ тридцати отъ прадѣдовскаго помѣстья; завелъ оранжереи, разсадилъ большой садъ; возобновилъ дѣдовскій домашній оркестръ; завелъ хоръ пѣвчихъ; словомъ, зажилъ на широкую руку. Къ молодому холостяку, жившему лѣто въ деревнѣ, съѣзжалось пировать въ Васильевское чуть не полгуберніи. Зиму Лучаниновъ проводилъ въ Петербургѣ. Около дома, на дворѣ, лѣтомъ, разставлялись палатки для гостей не помѣщавшихся въ просторномъ домѣ. По воскресеньямъ на гулянки въ Васильевское сходились крестьяне и крестьянки не только изъ сосѣднихъ, но даже отстоявшихъ верстахъ въ пятнадцати, селъ и деревень; водили хороводы; катались съ деревянныхъ горъ, качались на качеляхъ; шутъ Тимошка пугалъ ребятъ и дѣвокъ, надѣвъ огромную картонную голову съ золотыми рогами. Крестьянъ угощали виномъ, пивомъ, дѣвокъ пряниками и орѣхами. На огромномъ прудѣ вечеромъ являлась иллюминованная лодка съ пѣсенниками и духовымъ оркестромъ. Съ берега летѣли къ облакамъ ракета за ракетой, римскія свѣчи; шныряли со свистомъ «шутихи» въ толпу; въ саду и на дворѣ горѣли разноцвѣтные щиты съ вензелями хозяина. Далеко за полночь не умолкали пѣсни и гремѣлъ оркестръ. Какъ-то зловѣще отдавались, говорила дворня, трескъ лопавшихся ракетъ, и голоса, и громкіе аккорды оркестра въ отстоявшемъ въ полуверстѣ отъ имѣнія сосновомъ старомъ борѣ.

Наконецъ Алексѣй Андреевичъ женился, по любви, на дочери одного богатаго сосѣда. Съ женитьбой измѣнился образъ его жизни; дѣлались изрѣдка праздники, но уже не такъ многолюдные и шумные. Новый семьянинъ всею душой отдался тихимъ радостямъ семейной жизни, сдѣлался домосѣдомъ; какъ вдругъ, черезъ годъ, неожиданно, умерла молодая жена его, оставивъ мужу дочь. Алексѣй Андреевичъ заболѣлъ нервною горячкой и едва самъ не отправился вслѣдъ за женой. Съ этого времени несчастье за несчастьемъ пошли у него. Года черезъ три вдовецъ женился на дальней родственницѣ покойной жены, кроткой, прекрасной дѣвушкѣ; онъ думалъ, не замѣнитъ ли она мать его дочери. Черезъ два мѣсяца послѣ свадьбы, въ самый день смерти первой жены, умираетъ и вторая подруга Алексѣя Андреевича. Единственнымъ сокровищемъ осталась четырехлѣтняя дочь, но Богу угодно было взять и этого, прекраснаго какъ ангелъ, ребенка. Лучаниновъ снова заболѣлъ горячкой, лежалъ болѣе года; доктора опасались за его разсудокъ. Его увезли больнаго въ Петербургъ, гдѣ лѣчилъ его докторъ, знаменитость Александровскаго времени, другъ Алексѣя Андреевича. Лѣтъ черезъ шесть послѣ этихъ трехъ катастрофъ Лучаниновъ снова женился, на крѣпостной дѣвушкѣ, сестрѣ домашняго живописца. Черезъ четыре года примѣрнаго супружескаго счастія скончалась и послѣдняя жена, оставивъ двухъ сыновей, двухлѣтняго Владиміра и трехнедѣльнаго его брата.

На этотъ разъ не заболѣлъ Алексѣй Андреевичъ. Онъ плакалъ горькими слезами, идя за гробомъ жены. Можетъ-быть эти слезы и присутствіе друга доктора, пріѣхавшаго было лѣчить больную, спасли его. Докторъ тотчасъ послѣ похоронъ увезъ его съ собой въ Петербургъ. Дѣло, на сей разъ обошлось безъ горячки; но во всю жизнь не могъ онъ произнести двухъ именъ безъ того чтобы на глазахъ его не навернулись слезы: это были имена малютки дочери и послѣдней жены, матери молодыхъ Лучаниновыхъ.

Послѣ этой послѣдней утраты Лучаниновъ измѣнился и наружно, и внутренно; темнорусые волосы его посеребрила сѣдина; онъ задумался о прежней своей жизни. Признавая, можетъ-быть, въ бѣдахъ своихъ поучающую руку, онъ молился иногда часа по три, вечеромъ, въ образной, уставленной прадѣдовскими иконами; въ это же время началъ строить теплую церковь. Несмотря на эту набожность, въ немъ не было суровости аскета; глядя на рѣзвую молодежь, онъ оживалъ; готовъ былъ слушать цѣлые вечера ихъ разказы изъ студенческой жизни. Вмѣстѣ съ тѣмъ какъ сѣдина болѣе и болѣе серебрила старца, онъ дѣлался внутренно чище. Замѣчательною чертой его характера и въ молодости было самоотверженіе съ которымъ онъ бросался въ опасность, для того чтобы спасти человѣка. Имѣя нѣсколько пожарныхъ трубъ, онъ первый являлся на пожары въ сосѣднія деревни и села; однажды онъ опалилъ себѣ волосы и рѣсницы, вынося младенца изъ горѣвшей уже избы. На этотъ случай одинъ изъ друзей, тогдашній поэтъ, прислалъ ему юмористическіе стихи, гдѣ, между прочимъ, говорилось:

«Хвала, хвала тебѣ герой,

Посадъ Микулина спасенъ тобой!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Сцеволой ты себя явилъ,

Тотъ руку, ты власы спалилъ.»

Послѣднее время онъ жилъ почти безвыѣздно въ деревнѣ. Старикъ не скучалъ, будучи постоянно занятъ: зимою точилъ на токарномъ станкѣ своемъ, рисовалъ, переплеталъ книги; лѣтомъ работалъ въ саду.

Не многіе изъ сосѣдей дворянъ понимали его: одни говорили что онъ скупъ; другіе называли ханжою; въ одномъ никто не могъ упрекнуть его, это въ низкомъ, безчестномъ дѣлѣ; никто не могъ указать даже на слово защиты произнесенное старикомъ въ пользу подлаго дѣла. Всякая несправедливость возмущала его до болѣзненнаго состоянія. Не одинъ разъ выходилъ онъ на явную борьбу со зломъ; раздражительная, нервная натура брала свое въ этихъ случаяхъ: онъ удалялся съ поля побѣдителемъ, но иногда израненный глубоко; близкіе люди поэтому уговорили его не посѣщать общественные съѣзды.

Съ годами стихло горе, какъ стихаетъ расходившаяся волна, но тихая задумчивость не покидала старика до гроба. И еслибы поэту вздумалось сравнить съ чѣмъ-нибудь радость озарявшую по временамъ лицо старика, онъ вѣрно бы сравнилъ ее съ сіяньемъ тихо потухающаго солнца надъ зеркальною гладью рѣки, въ прекрасный и благоуханный лѣтній вечеръ.

Старшій сынъ его, Владиміръ Алексѣевичъ, оставшись двухъ лѣтъ послѣ матери, порученъ былъ, послѣ крестьянки-кормилицы, старушкѣ нянѣ. Онъ родился и до двѣнадцати лѣтъ жилъ почти безвыѣздно въ Васильевскомъ. Этотъ домъ съ мастерскими копіями великихъ, большею частію фламандскихъ живописцевъ, съ десяткомъ оригинальныхъ картинъ Остада, Мирнса, Потера, былъ первымъ, безмолвнымъ наставникомъ ребенка, первымъ воспитателемъ любви и чувства къ прекрасному.

Но любимымъ убѣжищемъ пятилѣтняго мальчика была небольшая, по утрамъ озаренная солнцемъ, комнатка. Три большія окна ея выходили въ садъ; на стѣнахъ висѣли два большіе поясные портрета, кисти Тропинина, какихъ-то молодыхъ дамъ въ кисейныхъ бѣлыхъ платьяхъ, въ старинныхъ живописныхъ куафюрахъ. Между двухъ оконъ стоялъ небольшой, отдѣланный подъ слоновую кость, съ золотомъ, уборный столикъ; на немъ овальное зеркало, задрапированное, по раззолоченной рамѣ, кисеею. По стѣнамъ комнаты стояли два, тоже бѣлые съ золотомъ, коммода и гардеробный шкафъ. У оконъ и противъ стола стояли кресла, обитыя стариннымъ желтымъ штофомъ. Ничѣмъ нельзя было скорѣе утѣшить расплакавшагося мальчика, какъ отвести въ уборную къ «прекраснымъ дамамъ». «Прекрасныя дамы» — такъ назывались на дѣтскомъ языкѣ портреты первыхъ двухъ женъ Алексѣя Андреевича. Каждое утро, напившись чаю, мальчикъ отправлялся съ нянею бесѣдовать съ дамами. Алексѣй Андреевичъ давалъ ключъ отъ уборнаго столика, гдѣ хранились альбомы, силуэты, небольшіе портреты на кости, изящные несессеры съ ландшафтами на крышкахъ. Мальчикъ усаживался противъ зеркала, въ которомъ отражались портреты; няня вынимала золотообрѣзные альбомы; ребенокъ принимался пересматривать пронзенныя стрѣлою сердца, геніевъ съ факелами, букеты цвѣтовъ, Жертвенники съ пылающими на нихъ сердцами. Порою, оторвавъ случайно взоръ отъ листковъ альбома, мальчикъ встрѣчалъ въ зеркалѣ два привѣтливыя, молодыя лица. «Вотъ онѣ, ваши прекрасныя дамы», говорила нянька, поправляя свой чепчикъ предъ зеркаломъ. Ребенокъ снова принимался за альбомъ, думая про себя: «какія славныя картинки рисовали эти дамы!»

— Что же ты не поклонишься, батюшка, разъ, пошутивъ надъ мальчикомъ, сказала нянька. — Входишь ты къ дамамъ, а не раскланяешься съ ними. Да пальчикъ-то не надо брать въ ротъ.

— Вѣдь онѣ не живыя, няня? спросилъ было мальчикъ.

— Нужды нѣтъ, а все-таки надо раскланяться, отвѣчала нянька, одернувъ шелковую голубую рубашку мальчика. — Гляди, онѣ какія добрыя; свои картинки тебѣ позволяютъ разсматривать. Раскланяйся. Скажи имъ: «здравствуйте, прекрасныя дамы».

— Здравствуйте, прекрасныя дамы, смущенно потупивъ глаза и шаркнувъ ножкой, произнесъ ребенокъ.

Портреты, показалось ему, улыбнулись въ отвѣтъ на этотъ вѣжливый поклонъ пятилѣтняго кавалера.

— Вотъ умница, сказала няня. — А то, входишь къ дамамъ и не кланяешься. За то что ты былъ вѣжливъ сегодня, дамы покажутъ тебѣ свои подвѣнечные наряды.

И нянька, отворивъ гардеробъ, стала вынимать оттуда кисейныя платья, токи со страусовыми перьями, разноцвѣтные, радужной дымки, шарфы, атласные башмачки. Мальчикъ глядѣлъ, и образы «прекрасныхъ дамъ» ожили въ его дѣтскомъ воображеніи. Обоняя легкій запахъ духовъ, летѣвшій отъ платьевъ, онъ думалъ: «ужь не вышли ли изъ рамъ портреты молодыхъ женщинъ?»

Далеко позже, когда дѣтская шелковая рубашонка давно была замѣнена пиджакомъ, Владиміръ Алексѣевичъ любилъ сидѣть, по вечерамъ, въ потемкахъ этой уборной, противъ овальнаго зеркала. Лѣтомъ, отворивъ окно, нерѣдко всматривался онъ въ глубь озареннаго луной сада, и тамъ, во мракѣ липовой аллеи, какъ будто видѣлъ онъ двѣ пролетѣвшія, прозрачныя какъ дымъ и легкія какъ воздухъ, тѣни.

И третья дорогая тѣнь являлась ему тогда; онъ зналъ ее; она жива была въ безчисленныхъ разсказахъ и любви крестьянъ и дворни; она жива была и въ сердцѣ мужа, безъ навернувшихся слезъ не могшаго произнести ея имя. И зачѣмъ рано такъ, зачѣмъ такъ рано отлетѣлъ ты, посланный отъ Бога старику и мнѣ, и многимъ, многимъ, ангелъ? И каждый разъ обильными ручьями слёзъ, горячихъ, благодатныхъ слезъ, провожалъ онъ эту родную, не надолго исчезающую тѣнь, тѣнь матери.

Лѣтъ осьми началъ мальчикъ учиться на скрипкѣ. Отецъ его, самъ музыкантъ, хотѣлъ непремѣнно выучить дѣтей музыкѣ. Уроки давалъ скрипачъ домашняго оркестра; не имѣя ни достаточныхъ музыкальныхъ знаній, ни толковаго метода, скрипачъ выучилъ мальчика почти съ голоса играть двѣ, три піэсы, и этимъ кончилось первоначальное музыкальное образованіе молодаго Лучанинова. Отецъ сердился на сына за плохіе успѣхи, нападалъ иногда на учителя; тотъ и другой, мнѣ кажется, были не виноваты. Мальчикъ любилъ больше всего играть секунду, на своей терцъ-скрипкѣ, въ Гайденскихъ симфоніяхъ; его занимало что онъ стоитъ, какъ большой, на ряду съ прочими музыкантами, въ оркестрѣ; онъ гордо водилъ маленькимъ смычкомъ своимъ по скрипкѣ, чувствуя что и онъ участвуетъ въ этомъ стройномъ и веселомъ громѣ. Играть этюды и вообще играть одного его почти нельзя было заставить. Гайденъ все-таки сдѣлалъ свое; музыкальный языкъ уже былъ свой мальчику; онъ съ дѣтства привыкъ различать краски инструментовъ. Отецъ началъ было учить его на фортепіано; но нетерпѣливый и раздражительный характеръ Алексѣя Андреевича заставилъ скоро прекратить уроки.

Владиміру Алексѣевичу было двѣнадцать лѣтъ, когда впервые пришлось ему разставаться съ Васильевскимъ; его везли въ Москву, въ знаменитый въ то время частный пансіонъ Ч.; отдавалъ его туда отецъ по совѣту одного сверстника своего, профессора Московскаго университета. Это было въ іюлѣ мѣсяцѣ; уже вывезена была, сначала безъ лошадей, народомъ, къ крыльцу, четверомѣстная карета; прислуга, подъ руководствомъ камердинера и дядьки, смѣнившаго няню, носила и укладывала въ экипажъ вещи; въ домѣ поднялась бѣготня. Старикъ Лучаниновъ, въ дорожномъ пальто, послѣ напутственнаго молебна, толковалъ въ кабинетѣ со священникомъ. Гаврила Алексѣевъ бранился на дворѣ съ прислугой и кучерами закладывавшими лошадей. «Ну, какъ же вы не подлецы, теперича?» тарантилъ онъ; "какъ на охоту, а они собакъ кормить; бѣги, теперича, къ поварамъ, спроси, готовы ли рябчики на дорогу? Да поживѣй, теперича, " прибавлялъ онъ, толкая въ шею мальчишку, откомандированнаго за рябчиками. Володя, уже одѣтый въ дорожную куртку, печальный, съ завистью посматривая на брата, остававшагося въ Васильевскомъ, то выходилъ на террасу уставленную цвѣтущими олеандрами и смотрѣлъ на пестрѣющія клумбы цвѣтника, около которыхъ онъ любилъ играть въ лошадки; то поднимался на балконъ въ мезонинѣ и окидывалъ взоромъ синій полукругъ дали съ бѣлѣвшими на немъ колокольнями; то забѣгалъ онъ въ свою любимую уборную «къ прекраснымъ дамамъ». Дѣтское сердце болѣзненно сжималось и завывало при мысли что со всѣмъ этимъ скоро, вотъ черезъ полчаса, надолго надобно разстаться. Онъ горько зарыдалъ, когда дядька сказалъ ему «пожалуйте» и поднялъ на руки, чтобы посадить въ карету. Старуха няня, держа за руку его брата, стояла на крыльцѣ, и издали крестила его; Володя былъ ея любимецъ. Отецъ уже сидѣлъ въ каретѣ, рядомъ съ ѣхавшимъ, для компаніи, помѣщикомъ, будущимъ мужемъ Варвары Тимоѳеевны. Камердинеръ захлопнулъ дверцы; «пошелъ», крикнулъ онъ, взбираясь на козлы, и шестерикъ гнѣдыхъ, заводскихъ коней ровною рысью повезъ между рядами избъ карету. «Не плачь», говорилъ мальчику отецъ, но мальчикъ неутѣшно плакалъ. Природа наконецъ взяла свое; убаюканный качкой экипажа, онъ крѣпко заснулъ, и только утренняя свѣжесть разбудила его. Карета стояла; мальчикъ выглянулъ въ окно; какой-то городъ съ колокольнями, церквами и синимъ тихимъ озеромъ представился его сонному взору; ямщики суетились, закладывая свѣжихъ лошадей. Черезъ нѣсколько минутъ карета снова тронулась; неумолкаемо звенѣлъ почтовый колокольчикъ; раннее утро смѣнилось жаркимъ полднемъ; вечеръ, ночь прошли, и на другое утро путники въѣхали въ заставу бѣлокаменной. "Статскій совѣтникъ Лучаниновъ, " крикнулъ камердинеръ, показывая подорожную выбѣжавшему унтеръ-офицеру. Алексѣй Андреевичъ остановился въ гостиницѣ на Тверской. Многолюдность столицы поражала мальчика; первые дни онъ не отходилъ отъ окошка, наблюдая сновавшіе по улицѣ экипажи и бѣгущихъ по троттуару пѣшеходовъ.

Я не буду утомлять читателя разказомъ о воспитаніи молодаго Лучанинова въ модномъ пансіонѣ; онъ былъ тамъ всего годъ. Отецъ, недовольный успѣхами сына, взялъ его и отдалъ въ губернскую гимназію. Владиміръ Алексѣевичъ учился и въ гимназіи плохо; имъ былъ доволенъ одинъ учитель рисованія. Воображеніе заводило гимназиста Богъ знаетъ куда во время разказовъ учителя о томъ какъ на развалинахъ Карѳагена образовалась новая монархія; иногда, вслушавшись въ подобную фразу, онъ думалъ: «какъ же она такъ образовалась? Изъ-подъ земли что ли выросла какъ грибъ?» Всего труднѣе давалась ему математика; учитель математики, даровитый, многосторонне развитый человѣкъ, полюбилъ мальчика; по просьбѣ старика Лучанинова, занимаясь съ гимназистомъ, кромѣ классовъ, на дому, онъ говаривалъ ему: «нѣтъ, братъ, Володя, тебя надо учить и математикѣ съ картинками». Въ пятомъ классѣ молодой человѣкъ полюбилъ литературу и началъ писать стихи; это обратило на него вниманіе учителя словесности. Благодаря участію этихъ двухъ наставниковъ, Лучаниновъ дошелъ до шестаго класса.

Это было время вліянія на молодежь Лермонтова и особенно романа его Герой нашего времени, едва кинувшіе дѣтскую куртку юноши прикидывались разочарованными, разыгрывали Печориныхъ, говорили что «жизнь есть пустая и глупая шутка», нѣкоторые даже толковали что не худо бы застрѣлиться. Владиміръ Лучаниновъ написалъ тоже нѣсколько стихотвореній на эту тему, но боялся ихъ показывать учителю; онъ самъ сознавалъ смутно какъ они неестественны.

Не перейдя въ седьмой классъ, Лучаниновъ вышелъ изъ гимназіи и уже дома, при помощи одного кандидата и гувернера Нѣмца, приготовился въ студенты юридическаго факультета; незнаніе греческаго языка помѣшало ему поступить на словесный; это было и его желаніе, и отца, восхищавшагося нѣкоторыми стихотвореніями сына. Разказъ нашъ застаетъ его только что кончившимъ курсъ дѣйствительнымъ студентомъ. Старика не мало огорчали плохіе успѣхи сына, но все прощалъ онъ, все забывалъ, при первой полученной хорошей отмѣткѣ.

Младшій Лучаниновъ, Петръ Алексѣевичъ, цвѣтущій, бѣлокурый юноша, студентъ, былъ совсѣмъ дитя, можетъ-быть потому что былъ воспитанъ дома. Онъ горячо любилъ брата и видѣлъ въ немъ какого-то совершеннѣйшаго человѣка; даже недостатки Владиміра Алексѣевича ему нравились. Позднѣе читатель узнаетъ и его покороче.

— Все спятъ еще; вставайте, Владиміръ Алексѣевичъ; девятый часъ, говорилъ, войдя на мезонинъ, старикъ-камердинеръ.

— Въ самомъ дѣлѣ заспались. А отецъ всталъ? спросилъ Владиміръ Алексѣевичъ, быстро приподнявшись съ кровати.

— Снисшелъ еси въ преисподняя земли, отвѣчалъ старикъ, открывая круглую свою табатерку. Онъ любилъ церковнославянскую рѣчь и употреблялъ ее кстати и не кстати.

— Это куда же снисшелъ? спросилъ Владиміръ Алексѣевичъ, надѣвая халатъ и туфли.

— Въ оранжерею. Знаете его пристрастіе. Какъ чаю напился, и побрелъ, отвѣчалъ старикъ, понюхавъ табаку и выходя изъ комнаты. — Вставайте, господа.

Молодые люди принялись одѣваться. Барскій былъ готовъ прежде всѣхъ. Петруша принесъ чай. Напившись наскоро чаю, Владиміръ Алексѣевичъ предложилъ гостямъ отправиться въ оранжерею. Одинъ нахмуренный спалъ, завернувъ голову въ одѣяло. «Пошелъ къ чорту», промычалъ онъ, когда младшій Лучаниновъ потащилъ было съ него одѣяло.

— Пусть его спитъ; пойдемте, сказалъ Владиміръ Алексѣевичъ, спускаясь съ лѣстницы мезонина.

Надѣвъ шубы, молодежь вышла на крыльцо.

Утро было ясное. Съ крышъ капало какъ и вчера; нѣсколько бѣлоносыхъ грачей разгуливали по блестящему насту. Молодые люди вошли въ садовую калитку и пошли по расчищенной тропинкѣ; стекла оранжереи блестѣли издали какъ золотыя; отворивъ низенькую дверь, Владиміръ Алексѣевичъ ввелъ гостей своихъ въ оранжерею; запахъ талой земли и крессъ-салата встрѣтилъ ихъ. Среди расцвѣтшихъ камелій, среди свѣжей зелени ожившихъ съ весною растеній, сидѣлъ на обрубкѣ дерева старикъ Лучаниновъ, въ собольей шубкѣ и низенькой бобровой шапкѣ; въ рукахъ у него былъ садовый ножикъ; подлѣ него стоялъ въ сѣрой суконной курткѣ и бѣломъ фартукѣ садовникъ, бѣлокурый, лѣтъ двадцати двухъ, малый. Поздоровавшись со старикомъ, молодые люди принялись разсматривать цвѣты и растенія.

Все, самый запахъ, говорило здѣсь о свѣжей, пробивающейся жизни, о неустанной вѣковой работѣ силъ земныхъ. Выбившись изъ свѣтлозеленыхъ перьевъ луковицъ, благоухали распустившіеся гіацинты; крессъ-салатъ скромно зеленѣлъ на мокромъ войлокѣ; бѣлыя и красныя камеліи горѣли между темной зелени, мѣстами пронизанной теплыми лучами солнца; блѣдно-лиловая сирень, склонившись своими пахучими кистями, будто нашептывала что-то своей сосѣдкѣ, темнолиственной вишнѣ. Весна, какъ ты похожа, ранняя весна, на юность!

VIII.

На другой день молодежь собиралась въ Москву; срокъ отпуска студентовъ кончился; Владиміръ Лучаниновъ ѣхалъ чтобы готовиться къ экзамену на степень кандидата.

— Вотъ, вѣдь, и жаль отпустить васъ, грустно толковалъ старикъ Лучаниновъ, расхазкивая по столовой, гдѣ отъѣзжавшіе усѣлись завтракать.

— Знаете что, Захаръ Петровичъ, говорилъ Владиміръ Алексѣевичъ, — будемте переписываться.

— Очень радъ, да вѣдь врядъ ли вы сдержите слово, отвѣчалъ Барскій.

— Правда, что иной мѣсяцъ какъ-то или зачитаешься, или заговоришься и не пишешь, говорилъ Владиміръ Лучаниновъ. — А о многомъ бы хотѣлось съ вами поговорить; вотъ хоть о русской оперѣ. Мы начали вчера толковать, да и не кончили. Займитесь-ка здѣсь собираніемъ русскихъ напѣвовъ.

— Можетъ-быть, попробую, отвѣчалъ Барскій.

Въ это время вошелъ священникъ, худощавый, лѣтъ тридцати человѣкъ; всѣ встали и подошли къ благословенію.

— Садись-ка, батюшка, сказалъ старикъ Лучаниновъ.

Священникъ сѣлъ. Молодые люди, окончивъ завтракъ, съ папиросами тоже подсѣли къ нему.

— У меня есть до васъ просьба, Владиміръ Алексѣевичъ, началъ священникъ. — Не можете ли вы оставить мнѣ, хоть на мѣсяцъ, Мертвыя души Гоголя? Я ихъ прочелъ два раза, но мнѣ нѣкоторыя мѣста хочется списать. Такъ хороши они.

— Онѣ у отца. Возьмите. Если я найду въ Москвѣ экземпляръ, я вамъ подарю ихъ, отвѣчалъ Владиміръ Алексѣевичъ.

Священникъ поблагодарилъ, пожавъ обѣ руки молодому человѣку.

— Знаете что, началъ Алексѣй Андреевичъ. — Я прочелъ ихъ; это вещь, безъ сомнѣнія, великая. Но вы, можетъ-быть, посмѣетесь надъ старикомъ, какъ бы она не соблазнила молодыхъ писателей?

— Это почему? Какъ это, позвольте узнать? спросилъ священникъ.

— А вотъ какъ, продолжалъ старикъ Лучаниновъ: — кромѣ огромнаго успѣха, какъ всякая талантливая вещь, она будетъ имѣть легіоны подражателей. У Гоголя есть свѣтъ въ душѣ, поэзія, идеалъ; сохрани Богъ, если подражатели начнутъ копировать природу не имѣя никакого идеала, какъ фотографы примутся копировать, съ цѣлію издѣваться только надъ ближнимъ. Что выйдетъ изъ этого?

— Изъ этого? Польза выйдетъ, возразилъ Владиміръ Алексѣевичъ, выслушавъ мнѣніе о Мертвыхъ душахъ бывшее тогда общимъ между читателями постарше. — Станутъ смѣяться не надъ добродѣтелью, а надъ порокомъ, разумѣется, окончилъ молодой человѣкъ.

— Знаю я, продолжалъ Алексѣй Андреевичъ, — но обличать надобно съ любовью къ ближнему, иначе врядъ ли будетъ польза отъ обличенія. Успѣхъ Гоголя соблазнилъ многихъ. Я замѣчаю это даже по твоимъ послѣднимъ письмамъ, Владиміръ; ты начинаешь тоже корчить Гоголя.

— Что жь, по-вашему не надо было ему печатать Мертвыхъ душъ, немного покраснѣвъ, спросилъ Владиміръ Алексѣевичъ.

— Сохрани меня Богъ отъ такой мысли, отвѣчалъ старикъ, — когда ты разгорячишься, ты навязываешь другому мысли которыя и не снились даже, прибавилъ онъ, добродушно улыбнувшись. — Я боюсь что всѣ, кинувшись обличать, забудутъ поэзію. Гоголь поэтъ; поэту Гоголю не въ силахъ всякій подражать, а Гоголю наблюдателю, хоть не совсѣмъ, а кое-какъ, могутъ не безъ успѣха многіе. Я боюсь что всѣ примутся развивать въ себѣ способность подмѣчать смѣшное, на счетъ другихъ способностей. А это крайность.

— Да что жь за крайность? Богъ съ ней съ поэзіей, сказалъ младшій Лучаниновъ.

— Какъ это Богъ съ ней? возразилъ старикъ.

— Ну, нѣтъ, этого нельзя сказать, замѣтилъ задумавшійся было о чемъ-то старшій Лучаниновъ. — Какъ Богъ съ ней?

— То-то, продолжалъ Алексѣй Андреевичъ. — Вѣдь это почти то же что Богъ съ нимъ съ солнцемъ. Вѣра и высокая поэзія; безъ нихъ нѣтъ полной жизни. Я помню прекрасныя слова твоего товарища, Владиміръ, Корнева. Кстати, кланяйся ему отъ меня; да уговори его пріѣхать къ намъ въ Васильевское погостить лѣтомъ. Помнишь, онъ говорилъ: «поэты, это тоже хвалебный ликъ Господа». Се добро зѣло, вотъ что лежитъ, въ самомъ дѣлѣ, въ основѣ творчества всѣхъ великихъ поэтовъ. Поэтъ изображаетъ намъ красоту женской души; развѣ это не гимнъ Творцу этого прекраснаго созданья. И какой величавый строй принимаетъ лира поэтовъ, когда коснется она вѣры. Нашъ Державинъ? Или у Пушкина? Помните его стихотвореніе духовному лицу? Прочти-ка, кажется, ты знаешь наизусть его, Владиміръ.

Владиміръ Алексѣевичъ прочелъ извѣстное стихотвореніе:

«Въ часы забывъ илъ праздной скуки,

Бывало лирѣ я моей,

Ввѣрялъ изнѣженные звуки

Безумства, лѣни и страстей…»

— Какое же изъ вашихъ обличеній такъ обогрѣетъ меня какъ эта полная мысли и музыки рѣчь? спросилъ одушевившись старикъ, когда сынъ прочелъ послѣднія строки стихотворенія. — Не такъ ли, батюшка?

— Пожалуй что такъ, отвѣчалъ священникъ. — Но вѣдь и обличеніе-то полезно, Алексѣй Андреичъ, добавилъ онъ.

— Вы съ этимъ обличеніемъ дождетесь знаете чего? перебилъ старикъ. — Вамъ будутъ живописцы писать обличительныя картины, а музыканты обличительные квартеты и симфоніи. Вотъ помяните мое слово.

Всѣ засмѣялись; старикъ тоже. На дворѣ загремѣли бубенцы.

— Ну, однако время, замѣтилъ Алексѣй Андреевичъ. — Батюшка, благослови отъѣзжающихъ; проводимъ ихъ, вмѣсто обличенія, напутственною молитвой, прибавилъ онъ, улыбнувшись.

Священникъ, облачившись, отслужилъ молебенъ. Приложившись ко кресту, старикъ вынесъ изъ кабинета небольшой старинный образъ Казанской Богоматери и благословилъ дѣтей.

— Одно: помните Бога, говорилъ онъ, обнимая сыновей; — помня Его, вы не сдѣлаете безчестнаго дѣла. Шалость извинительна, подлость не извиняется ничѣмъ.

Благословивъ образомъ и Петрушу, онъ пригласилъ всѣхъ присѣсть по русскому обычаю. Отъѣзжавшіе поцѣловались со священникомъ.

— Не забывай насъ, сказалъ Алексѣй Андреевичъ, обнимая Барскаго и отдавая ему письмо къ Тарханкову.

Всѣ вышли на крыльцо. Старикъ еще разъ, на крыльцѣ, обнялъ отъѣзжающихъ, и двѣ тройки гусемъ тронулись со двора. Барскій сѣлъ съ ними же до большой дороги.

— Прощайте, отецъ, кричали отъѣзжающіе.

— Господь съ вами, произнесъ, перекрестивъ ихъ издали, Алексѣй Андреевичъ.

Вслѣдъ за тройками выѣхалъ старикъ Сидорычъ изъ сарая на своей разгонной парѣ.

— Вотъ вѣдь и грустно; пусто какъ-то въ домѣ-то безъ нихъ, говорилъ священнику старикъ, возвратившись въ переднюю.

Священникъ остался обѣдать.

— Задумался нашъ старче, говорилъ вѣшая шубу камердинеръ. — Слякохся до конца, прибавилъ онъ, потчуя табакомъ прослезившагося отъ разлуки съ сыномъ прикащика.

Домъ стихъ; мѣрный стукъ маятника стѣнныхъ часовъ какъ будто тоже выговаривалъ слово: «пусто, пусто, пусто». Уѣхавшимъ друзьямъ легче разлука чѣмъ оставшимся дома; новые предметы на дорогѣ, новыя впечатлѣнія развлекаютъ ихъ; оставшимся всякая вещь, каждый уголъ напоминаетъ объ удалившихся. «Вотъ здѣсь сидѣлъ я вмѣстѣ съ ними; у этого стола шелъ нашъ послѣдній разговоръ; тутъ мы простились и, кто знаетъ, можетъ-быть на вѣки?» думается осиротѣвшему домосѣду.

Чрезъ полчаса тройки вылетѣли на большую широкую дорогу и остановились; кучера принялись перекладывать рядомъ лошадей. Молодые люди, выйдя изъ саней, закурили папиросы и стали кучкой посереди дороги.

— Какой прекрасный старецъ вашъ отецъ, началъ Барскій, обращаясь къ старшему Лучанинову.

— Вы его мало знаете. Хоть онъ мнѣ отецъ, но это такое благородное сердце какихъ мало, отвѣчалъ Владиміръ Алексѣевичъ.

— Это правда, подхватилъ младшій Лучаниновъ.

— Жаль одного, сказать нахмуренный, набивая изъ кисета трубку. — Какой-то онъ, я не скажу ханжа, а ужь черезчуръ богомоленъ. Его, впрочемъ, можетъ спасти отъ этого, знаете что?

— Что же? спросилъ Владиміръ Лучаниновъ.

— Естественная исторія, отвѣчалъ, раскуривая трубку, хмурый.

Всѣ засмѣялись.

— Смѣйтесь, продолжалъ нахмуренный, — а это истина; онъ любитъ садъ, свою оранжерею; я говорю, это спасетъ его.

Языкъ нахмуреннаго немного заплетался; за завтракомъ онъ налегъ на вишневку. Молодые люди чувствовали ложь сказаннаго, но мнѣніе объ излишнемъ богомольствѣ отца раздѣлялъ отчасти и Владиміръ Лучаниновъ. Онъ высоко уважалъ старика; онъ вѣровалъ что не притворно кланялся земно народу старецъ въ церкви, предъ тѣмъ какъ шелъ пріобщаться, не притворяясь плакалъ говоря: «простите меня, отцы и братья; много я предъ вами согрѣшилъ». Художественнымъ чутьемъ понималъ молодой человѣкъ величіе евангельской рѣчи, и слезы навертывались у него на глазахъ, когда прежній священникъ старикъ, учитель его, произносилъ, сдерживая рыданье, простыя слова Евангелія: «Марія же Магдалина и другая Марія сѣдяще прямо гроба». Но молодой, гордый разсудокъ не въ силахъ былъ еще дойти до единогласнаго рѣшенія съ сердцемъ. Попавъ въ кучку молодежи, юноша, для краснаго словца, иногда не прочь былъ посмѣяться и поострить надъ тѣмъ предъ чѣмъ нужно или безмолствовать, или молиться. Съ грустью смотрѣлъ на это старикъ отецъ его."Опытъ и жизнь", думалъ онъ однакожь, «наведутъ его на настоящую дорогу. Совѣтами тутъ не поможешь.» И только изрѣдка онъ намекалъ юношѣ что нужно быть скромнѣе, осторожнѣе, говоря о святынѣ.

— Лошади готовы, доложилъ Петруша.

Москвичи расцѣловались съ Барскимъ. Ему надо было ѣхать всторону проселкомъ.

— Пишите, говорилъ ему, Владиміръ Алексѣевичъ. — А будете въ Москвѣ, или мы сюда пріѣдемъ, навѣстите же насъ.

Наконецъ всѣ усѣлись, накинувъ шинели; нахмуренный закурилъ новую трубку; кучера подобрали возжи, и двѣ тройки, загремѣвъ бубенцами, дружно тронули сани.

— Прощайте, кричала Барскому молодежь, махая фуражками.

— Прощайте, отвѣчалъ музыкантъ, усаживаясь въ свои сани. Закутавъ ноги ковромъ, онъ оглянулся; тройки неслись уже далеко отъ него; слышался слабѣе и слабѣй смѣхъ молодежи, стукъ саней на ухабахъ, громъ бубенцовъ и русскій нашъ ямской, удалый покрикъ.

— Вишь какъ запалили, улыбаясь замѣтилъ старикъ кучеръ, поворачивая на проселокъ свою пару. Сани побѣжали среди рѣденькаго кустарника и спустились черезъ нѣсколько минутъ на рѣчку. Сидорычъ принялся разказывать какъ хорошо дворовымъ жить у Лучаниновыхъ; сколько армяковъ и полушубковъ кучерамъ дается въ годъ; какой обѣдъ подается въ застольной; но музыкантъ не слыхалъ почти ничего изъ этихъ наблюденій. Закутавшись въ свою шубу, думалъ онъ, зачѣмъ это судьбѣ угодно было, словно на-смѣхъ, познакомить его съ этими добрыми людьми, полакомить, точно ребенка, конфеткой, чтобы потомъ угостить опять черствымъ обыденнымъ кускомъ. И ему видѣлся его непріютный, угарный флигель, непониманіе вокругъ, оскорбительно милостивый взглядъ Павла Ивановича и длинный, безконечный корридоръ подневольнаго, безцѣльнаго и безотраднаго будущаго.

— Аль задремалъ? произнесъ, оглянувшись, болтливый старикъ Сидорычъ, замѣтивъ что разказы его слушаетъ одно пустое, снѣжное поле.

IX.

Часовъ въ семь утра музыкантъ сидѣлъ на своемъ кожаномъ, жесткомъ диванѣ и читалъ письмо, только что полученное съ почты, отъ Елизаветы Николаевны. Въ музыкантской разливались рѣзкіе звуки трехъ скрипокъ, вытягивавшихъ вмѣстѣ гамму.

"Вы не заѣхали къ намъ, многоуважаемый Захаръ Петровичъ (писала дѣвушка), предъ отъѣздомъ изъ Петербурга и не прислали своего адреса. Я въ оркестрѣ узнала только вчера куда писать вамъ; вотъ почему не писали мы раньше. Часто мы вспоминаемъ васъ съ отцомъ; особенно по воскресеньямъ, возвратясь отъ обѣдни и садясь за кофейникъ, такъ и ждешь, вотъ раздастся колокольчикъ, и вы войдете со скрипичнымъ ящикомъ. Отецъ натянулъ струны на віолончель и вчера игралъ со мною Бетговенскую сонату; но съ нимъ играю я не такъ смѣло какъ съ вами; вы были снисходительнѣе, а онъ, какъ ошибешься, вскочитъ и начинаетъ браниться. Что вы подѣлываете? Мнѣ, не выѣзжавшей изъ Петербурга, трудно представить глушь въ которую судьбѣ угодно было занести васъ. Какъ-то не вѣрится чтобы всю жизнь вы провели тамъ; не остаются безвѣстными такіе таланты какъ вашъ. Отецъ вамъ кланяется; въ настоящую минуту онъ возится съ віолончелемъ, уставляетъ душку, чуть не въ сотый разъ. Отъ вашей Гварнери онъ безъ ума. Не забывайте насъ; пишите хоть изрѣдка, а я отвѣчать буду. Рояль я покупаю у мастера; онъ согласился, былъ такъ снисходителенъ, чтобъ я уплачивала понемногу. Богъ дастъ, выплачу; триста рублей онъ взялъ съ меня; уроки, слава Богу, есть у меня. Будьте здоровы. Желаемъ вамъ всего хорошаго. Не унывайте. Никто какъ Богъ. Отецъ хотѣлъ приписать вамъ, но занялся віолончелемъ.

"Остаюсь преданная вамъ и готовая къ услугамъ.

"Е. Сѣткина.

«Няня вамъ кланяется.»

Нѣсколько разъ музыкантъ перечитывалъ письмо; разсматривалъ каждую букву, желая угадать что думала, ставя то или другое слово, писавшая. Наконецъ, отложивъ письмо, онъ досталъ съ окошка чернильницу, вынулъ почтовый листъ изъ портфеля и усѣлся у стола чтобы написать отвѣтъ. Но отвѣчать было мудрено. Ему не хотѣлось описывать свое некрасивое положеніе. «Вѣдь это не тѣ страданія», размышлялъ онъ, "которыя показывай хоть на сценѣ; это не Гамлетовскія какія-нибудь страданія. А написать что мнѣ не особенно невыносимо мое положеніе, она подумаетъ что я, какъ болонка которую приласкали, подобострастно лижу руку милостиваго хозяина. Какая гадость! Да и не повѣритъ она; увидитъ что я лгу, " продолжалъ думать онъ, отбросивъ перо. «Вотъ что развѣ, опишу я ей поѣздку къ Лучаниновымъ.»

Подумавъ нѣсколько минутъ, онъ взялъ перо и началъ писать. Гобоистъ, усѣвшись у окна, писалъ карандашомъ на продолговатомъ листкѣ нотной бумаги заданный ему Барскимъ урокъ гармоніи. Барскій не засталъ Павла Ивановича, возвратясь отъ Лучаниновыхъ. Онъ уѣхалъ въ губернскій городъ по предводительскимъ дѣламъ своимъ и для того чтобъ отдать визитъ губернатору. Въ городѣ всѣ толковали объ игрѣ скрипача Захара. Дамы приставали къ Павлу Ивановичу съ просьбами, чтобъ онъ позволилъ своему Захару сыграть что-нибудь въ концертѣ въ пользу сиротскаго дома. Павелъ Ивановичъ отнѣкивался, говорилъ что оркестръ его не готовъ… "Съ театральнымъ сыграетъ, " говорилъ губернаторъ; "сыграетъ съ театральнымъ, " тарантили дамы, окружая Павла Ивановича. «Какъ хотите, а вы должны позволить ему сыграть».

— Можно ли быть такъ нелюбезнымъ, сказала смѣясь губернаторша. — Наконецъ съ фортепьянами можетъ играть. Serge Палашовъ будетъ акомпанировать. Serge, вы согласны?

— Ну нѣтъ, акомпанировать, отозвался, бѣлокурый, пухлый лѣтъ сорока человѣкъ. — Устройство концерта я готовъ взять на себя… Да акомпаниментъ устроимъ, добавилъ онъ.

Наконецъ Павелъ Ивановичъ согласился и въ тотъ же день отправилъ въ деревню нарочнаго съ письмомъ къ прикащику.

Съ этимъ письмомъ и вошелъ прикащикъ въ комнату Барскаго, который перечитывалъ только что оконченный отвѣтъ Елизаветѣ Николаевнѣ.

— Здорово, Захарушка, началъ онъ. — Вотъ, другъ, отъ барина приказъ тебѣ пріѣхать въ городъ со скрипкой. Концертъ, слышь, тамъ какой-то затѣвается, такъ ты будешь играть.

Прикащикъ въ подтвержденіе, доставъ очки, прочиталъ письмо, которымъ предписывалось немедленно прислать Захара въ городъ со скрипкой. Далѣе говорилось чтобы привести въ городъ, какъ можно осторожнѣе, жеребца Богатыря, проданнаго помѣщикомъ вице-губернатору. Прикащикъ прочелъ зачѣмъ-то и о жеребцѣ.

— Скачи враже, якъ панъ каже, произнесъ музыкантъ, запечатывая отвѣтъ свой Елизаветѣ Николаевнѣ. — Сегодня что ли вы меня повезете?

— Сейчасъ. Я ужь велѣлъ закладывать, отвѣчалъ прикащикъ.

Барскій принялся укладывать въ мѣшокъ платье и бѣльё свое. Гобоистъ помогалъ ему. Прикащикъ зѣвалъ и крестилъ ротъ рукою, сидя на диванѣ.

— Что, понимаютъ ли? спросилъ онъ Барскаго, прислушиваясь къ однообразной игрѣ скрипокъ, нарѣзывавшихъ гаммы въ сосѣдней комнатѣ.

— Понимаютъ, отвѣчалъ Барскій, улыбнувшись и разсматривая ноты, которыя нужно было взять въ городъ.

— Поправить не успѣете, Захаръ Петровичъ? робко спросилъ гобоистъ, вертя въ рукахъ исписанный нотный листокъ.

— Давай, давай; успѣю, отвѣтилъ музыкантъ, взявъ листъ изъ рукъ мальчика и садясь къ столу.

— Прощай, Захарушка…. Мнѣ надо еще по хозяйству, сказалъ, подымаясь, прикащикъ. Пожавъ Барскому руку, онъ вышелъ изъ комнаты.

Барскій поправлялъ ошибки облокотясь на столъ, гобоистъ слушалъ объясненіе съ усиленнымъ до того вниманіемъ, что даже морщился. «Да, це, вѣдь, надо было тутъ, а я цисъ; эхъ, досадно», перебивалъ онъ иногда, «забылъ.»

— Ну, вотъ тебѣ еще два мотива, придѣлай къ нимъ три голоса, сказалъ Захаръ Петровичъ, накидавъ карандашомъ двѣ темы.

Между тѣмъ къ крыльцу флигеля подъѣхали тѣ самыя сани въ которыхъ ѣздилъ музыкантъ къ Лучаниновымъ, парой же, но заложенною въ рядъ; къ придѣланнымъ къ задку саней высокимъ пяльцамъ былъ привязанъ, какъ-то гордо выступавшій, вороной конь проданный вице-губернатору.

Барскій, надѣвъ шубу, взялъ ящикъ со скрипкой и вышелъ на крыльцо. Гобоистъ несъ за нимъ вещи.

— Да какъ же это я поѣду? началъ было Захаръ Петровичъ. — Вѣдь онъ впрыгнетъ въ сани, жеребецъ-то?

— Не впрыгнетъ, успокоительно отвѣчалъ старикъ кучеръ. — Зачѣмъ ему къ тебѣ въ сани? Садись, знай, прибавилъ онъ, отлаживая дико поглядывавшаго по сторонамъ жеребца. Музыкантъ усѣлся, косясь на привязанную лошадь. Кучеръ, помѣстившись на свое мѣсто, тронулъ лошадей. Жеребецъ лягнулъ раза два задомъ, рванулъ веревку, но словно почувствовавъ что не оторвешься, пошелъ, подпрыгивая, за санями.

— Пойдетъ, утѣшительно крикнули провожавшіе два конюха. — Только на поворотахъ ты, смотри, полегче, Сидорычъ.

— Знаю, отвѣчалъ кучеръ, — не впервые. Важивади мы не эдакихъ одровъ, не то что за пятнадцать верстъ, а и подалъ, въ Питеръ.

Барскій по временамъ оглядывался на храпѣвшаго надъ самымъ его ухомъ жеребца. Задѣвая о шесты привязанные по бокамъ, конь вздрагивалъ, пугливо поводя по сторонамъ своими черными зрачками.

— А какъ впрыгнетъ онъ въ сани, да скрипку расшибетъ мнѣ въ дребезги, началъ опять Барскій.

— На что ему скрипку твою бить? Сиди знай, отвѣчалъ Сидорычъ, выѣзжая на большую дорогу. — Онъ только вотъ сначала-то ершится, а тамъ пойдетъ любеховько.

Конь въ самомъ дѣлѣ, будто покорившись неумолимой веревкѣ, пошелъ довольно смирно за санями.

Часа черезъ два, сани, миновавъ городскія лавки, поворотили въ широкую улицу и въѣхали въ ворота каменнаго, одноэтажнаго, но большаго дома, принадлежавшаго Павлу Ивановичу Тарханкову.

Домъ былъ знакомъ хорошо музыканту съ дѣтства. Отсюда онъ былъ отправленъ мальчикомъ въ Петербургъ учиться музыкѣ. Кучеръ проѣхалъ прямо къ конюшнѣ.

— Довели хорошо? спросилъ, въѣхавшій вслѣдъ за ними на дворъ въ санкахъ въ одну лошадь, Павелъ Ивановичъ. — Не засѣкъ ли ноги? говорилъ онъ, подойдя и осматривая подробно упарившагося жеребца.

— Нѣтъ, ничего, кажись; слава Богу, дошелъ какъ слѣдуетъ, отвѣчалъ Сидорычъ.

— Здравствуй, продолжалъ Павелъ Ивановичъ, замѣтивъ наконецъ стоявшаго подлѣ саней, со скрипичнымъ ящикомъ, музыканта. — Завтра концертъ. Сегодня, такъ часовъ въ восемь вечера, отправься ты, братецъ, къ Сергѣю Александровичу Палатову. Вотъ, въ моихъ саняхъ и съѣздишь. Кучеръ знаетъ гдѣ онъ живетъ. Палатовъ устраиваетъ концертъ. Такъ ты условься что играть, опять насчетъ акомпанимента. У него и прорепетируешь.

— Слушаю, отвѣчалъ Барскій.

Павелъ Ивановичъ ушелъ. Вышедшій къ сараю дворникъ повелъ Захара Петровича въ большую музыкантскую, помѣщавшуюся въ одномъ изъ боковыхъ, тоже каменныхъ, но двухъ-этажныхъ флигелей. Неприбранная, грязная комната, въ которую ввелъ онъ музыканта, напомнила Барскому дѣтство. Здѣсь жилъ Нѣмецъ, капельмейстеръ, низенькій, сухой, вспыльчивый старичокъ, звавшій Захара Петровича «сахаромъ»; «сахаръ, возьми твой; віолинъ и ходи ко мнѣ», говаривалъ старикъ. Барскій долженъ былъ каждое воскресенье вечеромъ играть съ нимъ дуэты Віотти, которые до страсти любилъ старикъ. Стояла та самая кровать, только безъ тюфяка, на которой, въ своемъ вязаномъ колпакѣ, спалъ Нѣмецъ, капельмейстеръ. На зеленомъ сукнѣ ломбернаго стола еще уцѣлѣлъ счетъ, вѣроятно, послѣдней партіи пикета; каждый праздникъ, послѣ дуэта, старикъ, распивая кружку пива, игралъ въ пикетъ съ пріятелемъ, провизоромъ губернской аптеки.

— Какъ же, братъ, нѣтъ ли у васъ тюфяка какого-нибудь на кровать-то? спросилъ Захаръ Петровичъ дворника.

— Ну, ужь тюфяка, не знаю. Сѣнникъ я, пожалуй, набью, а тюфяка нѣтъ у насъ, отвѣчалъ дворникъ, черноволосый, съ окладистою бородой, молодой, красивый парень.

— Набей хоть сѣнникъ; вѣдь не на голыхъ же доскахъ спать, сказалъ Барскій. — Я тебѣ на чай дамъ. Да вотъ, братъ, воды умыться принеси.

— Все приготовимъ; сейчасъ воды принесу, отвѣчалъ дворникъ, выходя изъ комнаты.

Положеніе Барскаго въ помѣщичьемъ домѣ было какое-то неопредѣленное. Старики дворовые, прикащикъ, даже старый кучеръ Сидорычъ, глядѣли на него какъ слѣдуетъ, какъ на своего, и обращались съ нимъ запросто. Молодые, отчасти сверстники, отчасти вовсе незнакомые съ Захаромъ Петровичемъ, дожидаясь, вѣроятно, чтобъ онъ первый выразилъ желаніе быть съ ними на короткую ногу, глядѣли на него вопросительно, да же подсмѣивались надъ нимъ и звали Петербуржцемъ. Обѣдать, напримѣръ, въ деревнѣ ему приносилъ во флигель гобоистъ; здѣсь съ бариномъ были все молодые, и музыкантъ рѣшительно недоумѣвалъ къ кому ему обратиться чтобы добыть постель, самоваръ и тому подобное.

"Идти въ трактиръ, " не успѣлъ подумать онъ, какъ въ комнату вошелъ, съ папироской въ зубахъ, въ бѣломъ фартукѣ и колпакѣ, поваръ: это былъ малый лѣтъ тридцати, съ залихватскими манерами, бѣлокурый, кудрявый, съ блѣднымъ, изношеннымъ лицомъ и съ покраснѣвшими, вѣроятно отъ огня, прищуренными вѣками. Прищуренные глаза придавали лицу выраженіе нѣкотораго нахальства.

— Наше вамъ, сирѣчь, почтеніе, началъ онъ, развязно протянувъ руку; онъ былъ немного выпивши. — Извините, пардонъ, что я такъ какъ…. Можетъ-быть вы не желаете съ нашимъ братомъ, чумичкой…. Вы вѣдь фертуозъ, а мы….

Слово виртуозъ поваръ, по всей вѣроятности, производилъ отъ буквы фертъ, дѣйствительно похожей на подбоченившагося самодовольно человѣка.

— У всякаго свое занятіе, отвѣчалъ Барскій, пожавъ ему руку. — Я, напротивъ, очень радъ что вы зашли. Научите меня, къ кому тутъ обратиться вотъ насчетъ постели, самовара?

Поваръ сильно затянулся папироской, и насмѣшливо прищуривъ еще больше глаза, довольно долго, молча, смотрѣлъ на музыканта.

— Про это можно пѣсню спѣть, да чтобы кого по уху не задѣть, сказалъ онъ наконецъ, отряхнувъ мизинцемъ пепелъ съ папироски.

— То-есть, какъ же это по уху? За что? Я васъ не понимаю, отвѣчалъ, покраснѣвъ и приготовивъ на случай кулакъ, Барскій.

— Такъ понимай, внушительно вытянувъ шею, отвѣчалъ поваръ.

— Да вы объясните мнѣ. Что я оскорбилъ что ли васъ своимъ вопросомъ, или чѣмъ другимъ? Сколько мнѣ помнится, я васъ одинъ разъ всего видѣлъ. Объясните мнѣ что долженъ я понимать такое? Сядьте, какимъ-то нервознымъ голосомъ произнесъ музыкантъ, выдвинувъ единственный стулъ свой на середину комнаты.

— Это дѣло второе, объяснилъ поваръ, запустивъ руки въ карманы панталонъ и развалившись на подставленномъ стулѣ. — Если вы нами, значитъ, не гнушаетесь, это все, самоваръ, постеля, только свисни, живымъ манеромъ все здѣсь явится. А буде съ гордостью, — банжуръ…. Ступай къ помѣщику. Вотъ я какихъ понятій.

— Да чѣмъ же мнѣ, позвольте васъ спросить, гордиться? сказалъ Захаръ Петровичъ. — Вѣдь я такой же крѣпостной какъ и вы, даже того же барина.

— Это мы все понимаемъ, а только….

— Никифоръ, къ барину, сердито крикнулъ, быстро отворивъ дверь, камердинеръ.

— Сейчасъ, отозвался поваръ, вставъ со стула. — Наши ребяты тожь не вислопяты, добавилъ онъ, легонько хлопнувъ до плечу Барскаго. — А вотъ что, манъ анжъ, нѣтъ ли у васъ квинточки мнѣ на гитару?…

— Ступай, тебѣ говорятъ, говорилъ, стоявшій въ дверяхъ, камердинеръ.

— Успѣетъ…. Чай не загорѣлось…. Погодитъ, отвѣчалъ поваръ, разсматривая струну поданную ему Барскимъ. — Важнецъ; вотъ за это, то-есть чувствительнѣйше, продолжалъ онъ, расшаркиваясь и убирая въ карманъ жилета квинту. — А насчетъ чего-нибудь иного, прочаго… — сказавъ это, онъ значительно кашлянулъ и кивнулъ на камердинера. — При немъ, братъ, лишняго не говори: предатель, шепнулъ онъ на ухо музыканту и выбѣжалъ изъ комнаты.

Черезъ полчаса, дѣйствительно, засаленный, чумазый поваренокъ принесъ двѣ котлеты, приготовленный чай, сливки и печенья. Поваръ, вѣроятно, хотѣлъ доказать что онъ не пустословъ и не наобумъ предлагаетъ свое покровительство музыканту.

— Обѣдъ въ пять часовъ, приказалъ сказать вамъ Никифоръ Алексѣичъ, проговорилъ мальчишка.

— Благодари Никифора Алексѣича, сказалъ Барскій, — и передай что я не буду обѣдать дома.

Закусивъ и переодѣвшись, онъ взялъ ящикъ со скрипкой, ноты и отправился къ Палатову. Не зная адреса, онъ пошелъ было спросить въ господскій домъ.

— Васъ довезутъ въ барскихъ саняхъ, сказалъ ему случившійся на крыльцѣ камердинеръ. Онъ сказалъ что-то кучеру стоявшему съ санями въ одну лошадь у крыльца; кучеръ подалъ лошадь, и Барскій, въ господскихъ саняхъ, отправился къ незнакомому ему вовсе Палатову.

Проѣхавъ почти весь довольно большой городъ, сани поворотили у самой заставы на пустырь, и миновавъ огороды, подкатили къ стоявшему совершенно одиноко сѣрому, деревянному, старому дому. Барскій вошелъ на ветхое крыльцо.

— Что, дожидаться что ли васъ? спросилъ кучеф.

— Да я и самъ не знаю. Гдѣ жь дожидаться? Мы вѣдь будемъ сыгрываться, отвѣчалъ музыкантъ. — Какъ-нибудь доѣду.

— Я скажу камердинеру. Можетъ пришлютъ за вами лошадь. А то вѣдь тутъ извощиковъ нѣтъ; пустырь, отвѣчалъ кучеръ, поворачивая лошадь.

— Скажи, такъ часу въ десятомъ, въ десять пусть пришлютъ, сказалъ ему Барскій, и вошелъ чрезъ незапертую дверь въ сѣни.

Кучеръ уѣхалъ.

Отворивъ вторую, тоже незапертую дверь, музыкантъ вошелъ въ темную переднюю. Въ комнатѣ не было никого. Онъ снялъ шубу и отворилъ дверь въ залу. «И тутъ никого нѣтъ», подумалъ онъ, и кашлянулъ раза два. На звуки кашля изъ сосѣдней комнаты вышелъ лѣнивою поступью человѣкъ лѣтъ сорока, довольно толстый, съ коротко остриженными бѣлокурыми волосами и какимъ-то соннымъ выраженіемъ лица и сѣрыхъ глазъ. Запустивъ руки за пестрый, италіянскій кушакъ, которымъ былъ подпоясанъ триковый халатъ его, онъ подошелъ къ Захару Петровичу.

— Барскій, если не ошибаюсь? сказалъ онъ, уставивъ мутные глаза свои на музыканта.

— Точно такъ, отвѣчалъ Барскій, — съ Сергѣемъ Александровичемъ имѣю честь я…?

— Съ нимъ, перебилъ вошедшій. — Очень радъ. Да скрипку…. Вотъ хоть на рояль….

Барскій поставилъ скрипку и посмотрѣлъ на надпись рояля.

— Виртъ. И не дурной, изъ лучшихъ, говорилъ хозяинъ, всматриваясь въ гостя. Онъ замѣтно избѣгалъ мѣстоименій ты и вы, зная что музыкантъ крѣпостной. Тогда существовали еще, читатель, чрезвычайно затруднительныя правила объ употребленіи этихъ двухъ мѣстоименій.

— Эй! крикнулъ хозяинъ: — сила!

Въ комнату вошелъ слуга, въ поношенномъ черномъ фракѣ, человѣкъ лѣтъ шестидесяти. Онъ посмотрѣлъ изъ-подъ нависшихъ сѣдыхъ бровей своихъ пытливо на музыканта и потомъ, поднявъ голову и брови, спросилъ:

— Что прикажете?

— Разумѣется, братецъ, что. Обѣдать и шампанскаго, отвѣчалъ хозяинъ, вводя гостя въ гостиную и указавъ ему на кресло пятивъ дивана.

— Слушаю-съ, отвѣчалъ слуга, снова опустивъ брови и выходя изъ гостиной.

— Васъ удивляетъ, началъ хозяинъ, развалившись на диванѣ (онъ уже рѣшилъ вопросъ насчетъ мѣстоименія). — Васъ удивляетъ, можетъ-быть, что я называю его силою. Его зовутъ Матвѣемъ. Но онъ сила…. Напримѣръ, денегъ нѣтъ ни копѣйки. Сила, подай шампанскаго. Онъ подаетъ. Достань пятьсотъ рублей. Черезъ часъ, два, они у меня въ карманѣ. Какъ, гдѣ онъ достаетъ, чортъ его знаетъ, но для него нѣтъ невозможнаго. Онъ просто геній. Сигару не угодно ли?

— Я не курю.

— А выпить? Водки?

— Не пью, отвѣчалъ Барскій.

— Какъ? Музыкантъ, въ Россіи, да еще, извините, крѣпостной, и вы не пьете? спросилъ хозяинъ.

— Не пью; въ обществѣ я люблю выпить рюмку, другую вина, а такъ….

— Ну, то-то же… Сейчасъ пріѣдетъ къ намъ віолончелистъ. Служитъ въ полиціи; вообразите, частный приставъ, но музыкантъ. Вотъ вы увидите. Но этотъ пьетъ, con spirito, прибавилъ хозяинъ. — Вы меня извините что я, видя васъ въ первый разъ, въ халатѣ.

— Ничего, отвѣчалъ Барскій.

«Что за чудородъ», думалъ онъ, разсматривая мощную фигуру Палатова. Палатовъ тоже разсматривалъ гостя, по временамъ пристально оглядывая его съ ногъ до головы своими мутными глазами. Комната, гдѣ сидѣли они, уставлена была старинною, ломаною мебелью; по угламъ висѣли паутины; одни изъ оконъ были полузатворены ставнями; паркетный полъ мѣстами былъ проломанъ и весь испещренъ пятнами; по срединѣ комнаты лежалъ свернутый половикъ; по столамъ были разбросаны журналы, карты, старыя перчатки, ноты. У подъѣзда завизжали полозья, и чрезъ нѣсколько минутъ вошелъ въ гостиную, оправляя височки, толстый, низенькій человѣкъ съ припомаженнымъ хохолкомъ на головѣ, вѣтполицейскомъ, довольно поношенномъ вицмундирѣ.

— А віолончель съ тобой? спросилъ хозяинъ.

— Со мной, отвѣтилъ, вопросительно взглянувъ на Барскаго, вошедшій.

— Ну, въ такомъ случаѣ, рекомендую. Какъ васъ зовутъ? спросилъ Пилатовъ музыканта.

— Захаромъ Петровымъ, отвѣчалъ Барскій.

— Захаръ Петровичъ Барскій, докончилъ хозяинъ. — А это віолончелистъ…. На что вамъ знать его фамилію?

Пришедшій разсмѣялся и нерѣшительно подалъ два пальца музыканту. Усѣвшись рядомъ, онъ искоса внимательно разсматривалъ Барскаго;

— А водки хочешь? спросилъ частнаго хозяинъ.

— Да, выпью рюмочку.

— Эй, сила, хлопнувъ въ ладоши, крикнулъ хозяинъ.

Вошелъ опять лакей съ надвинутыми бровями.

— Закуску, subito.

— Готово, въ залѣ; пожалуйте, отвѣтилъ слуга, навертывая на большой палецъ бѣлую какъ снѣгъ салфетку.

— И шампанское будетъ? спросилъ хозяинъ.

— Будетъ-съ, не подымая бровей отвѣтилъ слуга.

— Ну, не сила ли ты, братецъ? Не сила ли онъ, господа? Ты знаешь, говорилъ Палатовъ, обращаясь къ частному, — вѣдь я спустилъ вчера послѣдніе пятьсотъ рублей въ клубѣ. А вотъ, какъ видите, есть водка и шампанское… Такъ къ водкѣ, господа. Матвѣй, ты сила, братецъ, сила.

Старикъ почѣительно улыбнулся.

— Прикажете кушать подавать? спросилъ онъ, нѣсколько нагнувшись.

— Подавай, братецъ, подавай, отвѣчалъ хозяинъ, приглашая жестомъ гостей войти въ залу. — А голова трещитъ, однако, послѣ вчерашняго…. Вѣдь тридцать двѣ бутылки; положимъ, вшестеромъ, но все-таки многонько… Давайте жъ, выпьемте.

На столѣ среди бутылокъ стояла четвертная бутыль съ водкой.

— А я, братъ, продолжалъ Палатовъ, обращаясь къ віолончелисту, — думаю перемѣнить размѣръ. До сихъ поръ я игралъ въ двѣ четверти, то-есть бралъ полведромъ. Хочу попробовать въ четыре; чтобы безъ ritardando, знаешь.

Віолончелистъ разсмѣялся. Барскій глядѣлъ съ недоумѣніемъ на наливающаго стаканъ водки хозяина и спрашивалъ самъ себя: куда это попалъ онъ? Частный отвелъ его въ сторону.

— Вотъ что, мой другъ, началъ онъ, взявъ его подъ руку. — Я позвалъ трехъ театральныхъ музыкантовъ. Мы думаемъ тебѣ, то-есть, виноватъ, вамъ, акомпанировать квартетомъ. Это будетъ лучше чѣмъ съ фортепіанами. Богаче, знаешь… знаете, какъ-то….

— Я не привезъ ничего; у меня взяты піесы съ фортепіано, отвѣчалъ Барскій.

— Какъ же быть-то? продолжалъ частный. — Да вотъ, впрочемъ, что…. А-мольный концертъ Роде, вѣроятно, вы играете?

— Играю.

— И прекрасно. А въ заключеніе хоть Соловья Вьетана. Ноты сейчасъ же будутъ здѣсь. Есть у тебя чернильница и клочокъ бумаги? спросилъ онъ Палатова.

— Въ кабинетѣ все найдеши, отвѣчалъ хозяинъ, принимаясь тянуть налитый стаканъ водки.

Частный вышелъ и черезъ минуту воротился съ запиской.

— Отдай это моему кучеру, говорилъ онъ Матвѣю, чтобы онъ съѣздилъ домой и отдалъ эту записку барынѣ…. Понимаетъ?

— Слушаю-съ.

Лакей вытелъ, а віолончелистъ принялся за закуску.

— А вы? спросилъ онъ музыканта.

— Не пьетъ…. Какой же вы артистъ! говорилъ хозяинъ, запустивъ руки за кутакъ и уставивъ мутные глаза на Барскаго.

Между тѣмъ слуга подалъ супъ, и хозяинъ усѣлся съ обоими гостями за накрытый довольно прилично столъ. Старикъ камердинеръ важно всталъ, съ навернутою на большой палецъ салфеткою, за стуломъ хозяина.

Говорятъ, рѣдко ошибешься повѣривъ первому впечатлѣнію произведенному на васъ новымъ человѣкомъ. Но есть личности съ перваго раза просто непонятныя, сбивающія съ толку. «Циникъ», рѣшите вы, услышавъ пошлую остроту такого человѣка; но рядомъ съ этою остротой онъ вдругъ проявитъ такую деликатность чувства, такую дѣвственность души, что вы встанете въ тупикъ и невольно подумаете: «чортъ знаетъ что за человѣкъ, не разберешь его». Такая двойственность поражала каждаго, кто впервые видѣлъ Палатова. Какъ шестнадцати-лѣтняя институтка, берегъ онъ въ своемъ альбомѣ засохшій цвѣтокъ, никому не разказывая почему онъ ему дорогъ, и вмѣстѣ отпускалъ подъ часъ дюжинами такіе анекдоты которые могли бы нравиться развѣ какому-нибудь потерявшему вовсе чувство стыда человѣку. Трудно объяснить эту двойственность… Прикрывалъ ли онъ свою чувствительность этимъ грязнымъ рубищемъ, цинизма, изъ опасенія, быть-можетъ, чтобы не посмѣялся кто надъ ней? Или же самъ себя осмѣивалъ онъ, чувствуя какъ не ко двору такія чувствительныя сердца въ нашей современной средѣ, толкующей, денно и нощно, о капиталахъ и процентахъ? Больше всего любилъ онъ музыку. Съ грѣхомъ пополамъ зная гаммы, онъ игралъ по слуху на фортепіано цѣлыя увертюры, аріи и зналъ почти всѣ квартеты и симфоніи Бетговена. Будучи сыномъ одного промотавшагося богача, Палатовъ привыкъ къ роскоши; средствъ не хватало жить по-барски; по смерти отца, одинокій холостякъ продавалъ имѣнье за имѣньемъ, не думая объ утріи. Домъ Палатовыхъ въ Петербургѣ былъ, когда-то, сборищемъ всѣхъ знаменитостей; писатели, живописцы, музыканты были домашними людьми у Палатовыхъ. Въ одной изъ залъ громаднаго дома игралъ знаменитый квартетъ братьевъ Миллеръ; въ другой стояла, только что присланная на выставку изъ Рима, картина какого-нибудь Орлова; въ кабинетѣ хозяина рисовалъ каррикатуру Брюлловъ, и рядомъ съ нимъ сидѣлъ извѣстный писатель, привезшій еще неизданную, новую свою повѣсть. Сергѣй Александровичъ, послѣ отца единственная отрасль стариннаго рода Палатовыхъ, окончивъ курсъ въ пажескомъ корпусѣ, поступилъ въ конную гвардію, наслужилъ однако не долго; черезъ годъ его перевели въ армію за какую-то шалость, и онъ вышелъ въ отставку. Какъ въ наукѣ, такъ и въ искусствѣ онъ не учился сухой азбукѣ, требующей усидчиваго труда. Онъ, будто въ теоремѣ, не трудясь надъ длинною цѣпью вычисленій, принималъ на вѣру прямо выводъ. Нерѣдко ошибался онъ, конечно. Но часто талантливая природа отгадывала чутьемъ вѣрность мысли, красоту слова, слышала геніальное сочетаніе звуковъ. «Какъ это хорошо», говорилъ Палатовъ, повторяя на своемъ роялѣ, со слуха, цѣлыя мѣста, слышанной всего разъ, симфоніи.

Въ губернскій городъ былъ присланъ Палатовъ за то что обругалъ свиньей во всеуслышаніе, на весь театръ, какого-то пѣвца, въ то время какъ пѣвцу подносили подарокъ. Распродавъ почти всѣ имѣнія свои и оставшись съ одними отцовскими долгами, Палатовъ продолжалъ занимать и, къ удивленію всѣхъ, находилъ гдѣ-то и какихъ-то кредиторовъ. Долги онъ изрѣдка уплачивалъ то полученною нежданно небольшою суммой отъ какой-нибудь тетки, или отъ отцовскаго пріятеля. Деньги полученныя отъ отцовскихъ друзей Палатовъ возвращалъ прежде другихъ долговъ.

Въ губернскомъ городѣ всѣ полюбили его на другой же день пріѣзда. Безъ Палатова не устраивался ни одинъ концертъ, благородный спектакль; хоть онъ самъ не игралъ, но хлопоталъ, смѣшилъ на репетиціяхъ. Онъ пѣлъ цѣлые вечера, хриплымъ голосомъ своимъ, романсы Глинки въ домахъ гдѣ любили пѣніе; съ молодежью игралъ въ карты, пилъ шампанское, улаживалъ пикники и холостыя вечеринки.

— Это какой-то l’existence manquée, говорила про него губернаторша.

— Именно, именно, подтверждалъ губернаторъ. — И что мнѣ удивительно. Вѣдь, ну скажите, какой у него голосъ? Никакого. А онъ разкажетъ вамъ, просто объяснитъ, споетъ изъ Шуберта или изъ Глинки. Чтобы изъ него вышло, еслибъ онъ серіозно поучился музыкѣ?

Но Палатовъ, даже получивъ серіозное музыкальное образованіе, врядъ ли бы оправдалъ надежды его превосходительства. Такіе люди какъ Палатовъ, намъ кажется, призваны для того чтобы пропагандировать, распространять творенья геніевъ. Они воспламеняются чужимъ огнемъ, но свѣтятъ иногда ярко въ темныхъ жилищахъ людей, по лѣности, или по чему другому, равнодушныхъ къ прекрасному. Въ этой, часто не сознаваемой самими ими службѣ, они велики. Какъ вѣтеръ заносятъ они растительное сѣмя въ глухія, безплодныя мѣста. Дивятся всѣ, откуда появилось на такой неблагодарной почвѣ красивое растеніе. Это пролетѣвшій безслѣдно вѣтеръ занесъ сюда пару сѣменъ съ сосѣдняго луга.

— Ну, теперь дверь на крючокъ и, кто бы не пріѣхалъ, говори: «не принимаетъ», сказалъ хозяинъ, допивъ послѣдній стаканъ шампанскаго и подымаясь изъ-за стола, старику слугѣ своему.

— Погоди же…. Дай пріѣхать музыкантамъ, замѣтилъ было приставъ.

— Пріѣхали, сударь, музыканты. — Я провелъ ихъ корридоромъ въ кабинетъ, отвѣтилъ Матвѣй.

— Убери это все…. Поставь пюпитры, свѣчи, распоряжался Палатовъ, — и двери на крючокъ. Да притвори ставни. Знаете что, Захаръ Петровичъ; квартетъ бы прежде сыграть…. Какъ вы думаете? А?

— А ноты? спросилъ Барскій.

— Не тревожься; извините, то-есть, не тревожьтесь, мой любезный, не тревожьтесь; я велѣлъ привезти свои квартеты, отвѣчалъ частный, доставая изъ ящика свою віолончель. Онъ никакъ не могъ наладить говорить "вы* Барскому. Это происходило вовсе не изъ желанія оскорбить, а потому что языкъ ихъ благородій въ то блаженное время просто не поворачивался сказать «вы» крѣпостному человѣку, не слушался.

Изъ сосѣдней комнаты вошелъ сѣдой старикъ въ длинномъ сюртукѣ, въ мѣдныхъ большихъ очкахъ, съ альтомъ подъ мышкою; онъ смѣрилъ Барскаго взглядомъ гладіатора встрѣчающаго выпущеннаго на арену звѣря. За старикомъ шелъ человѣкъ лѣтъ тридцати пяти, лысый, небольшаго роста, съ длинными, темнорусыми бакенбардами. Послѣдній былъ первая скрипка театральнаго оркестра. Этотъ старался показать что ему все равно съ кѣмъ ни играть, что онъ даже не замѣчаетъ Барскаго.

— Вотъ, позвольте васъ познакомить, началъ хозяинъ, называя фамиліи.

Пока шли рукожатія, слуга поставилъ пюпитры и свѣчи. Барскій досталъ скрипку. Музыканты принялись строить, инструменты. Театральные скрипачи какъ-то вздрогнули и оглянулись на Барскаго, заслышавъ металлическіе звуки Гварнери. Хозяинъ выкатилъ изъ гостиной волтеровское кресло, и закуривъ сигару, разсѣлся въ немъ.

— Что же мы будемъ играть? спросилъ частный приставъ.

— Что вамъ угодно, сказалъ, усаживаясь, Барскій.

— Начнемте отцомъ Гайденомъ, вмѣшался хозяинъ. — Вотъ этотъ, помните? — И онъ пропѣлъ тему перваго аллегро.

Старикъ альтистъ разложилъ ноты и отыскалъ квартетъ указанный хозяиномъ.

Барскій подтянулъ смычокъ и поднялъ скрипку. Грянулъ первый аккордъ, и повѣяло здоровымъ, свѣжимъ юморомъ не нашего времени; какъ легкія феи перебѣгали съ мѣста на мѣсто скрипки; тяжелый на подъемъ віолончель пускался вслѣдъ за рѣзвыми скрипками выдѣлывать мелкіе па и выкрутасы; смычки то шаловливо прыгали по струнамъ, то запѣвали, будто нечаянно вспомнивъ основную тему.

Нельзя было узнать игру Барскаго. Смычокъ, даже тонъ скрипки, совершенно измѣнились. Предъ вами сидѣлъ напудренный скрипачъ стараго времени, въ камзолѣ, въ чулкахъ и башмакахъ съ пряжками. Графъ и графиня, казалось вамъ, сидѣли у окна своего средневѣковаго замка, и самъ великій Гайденъ, молодой еще, стоялъ у креселъ благосклонно улыбавшейся ему графини.

— Вотъ какъ играется, какъ надо играть Гайдена, сказалъ хозяинъ, поднявшись съ креселъ и подходя своею лѣнивою поступью, къ музыкантамъ.

— Хорошо, отозвался віолончелистъ. Театральные музыканты также одобрительно кивнули головами; но ихъ занимала больше превосходная старая скрипка Барскаго.

— Этого мало что хорошо. Я слышалъ знаменитые квартеты. Играли хорошо. Но я не слыхивалъ чтобы кто изобразилъ мнѣ такъ рельефно Гайдена. Вѣдь ваша игра просто переноситъ насъ въ тотъ вѣкъ. Не смѣйтесь. Я вѣдь думалъ: ужь не обрѣзали ли вы смычокъ вашъ; увѣряю васъ. Парики, пудра, замки тогдашніе, чопорная походка кавалеровъ, медленно движущихся дамъ со шлейфами. Вѣдь это вы мнѣ всё нарисовали. Я былъ тамъ, вѣрьте мнѣ; былъ, слушая васъ. И знаете, господа, къ такому исполненію способенъ одинъ русскій, нашъ русскій музыкантъ, къ нему способна только дѣтски воспріимчивая душа нашего русскаго художника.

Барскій улыбнулся въ отвѣтъ на эту горячую тираду и замѣтилъ оратору что онъ немного увлекается.

— Можетъ-быть, грустно отозвался хозяинъ. Мы Русскіе забиты какъ-то, что-ли…. Сыграй-ко такъ Французъ, и мы же будемъ съ ума сходить; на память красть его перчатки будемъ… Да что жь за дѣло вамъ? Ну, увлекаюсь…. Вѣдь въ увлеченіи лежитъ большая доза правды, окончилъ онъ, возвратившись на свое кресло.

Раздался менуэтъ. Чинно принялись раскланиваться кавалеры; изящно наклонивъ прекрасный станъ, отвѣчали на эти мѣрные поклоны, дамы. Басъ, точно сановитый вельможа, важно двигался въ своемъ огромномъ парикѣ, въ общемъ веселомъ, но чинномъ и размѣренномъ танцѣ. Гайденъ вѣжливо шепнулъ какую-то шутку молодой графинѣ.

— Ну, развѣ это не картина? началъ опять Палатовъ, когда менуэтъ кончили. — Надобно выпить. Сила…. Давай шампанскаго…. Ваше здоровье, дорогой Захаръ Петровичъ!…

Всѣ выпили по бокалу.

Полилось пѣвучее adagio. Это былъ теплый, задушевный разказъ о давней, затаенной страсти. Тамъ гдѣ вторая скрипка начала свое соло, Барскій припомнилъ женскіе каріе глаза, такъ успокоительно, такъ ободряя, бывало, на него глядѣвшіе.

— Прелесть…. Ваша скрипка просто говоритъ, вскрикивалъ Палашовъ, ворочаясь въ своемъ широкомъ креслѣ. — Бетговена сыграйте мнѣ, большой, знаете, эс-дурный кажется; Harphen-Quartett еще зовутъ его Нѣмцы, умолялъ онъ…

— Знаю, отвѣчалъ Барскій…. — А репетировать-то?

— Да что вамъ репетировать? Играйте что хотите…. До репетиціи ли тутъ, нетерпѣливо толковалъ хозяинъ, а віолончелистъ уже клалъ голоса Бетговенскаго квартета. Кто-то сильно застучалъ въ запертыя, по случаю квартета, наружныя двери.

— Кто это? Говори дома нѣтъ, не принимаю; пьянъ скажи, лежитъ безъ памяти, гналъ Палатовъ слугу, вошедшаго было съ докладомъ. Старикъ вышелъ, и черезъ нѣсколько минутъ послышался скрипъ отъѣзжающихъ саней.

— Такіе слушатели, Сергѣй Александровичъ, какъ вы, одушевляютъ, сказалъ Барскій, канифоля смычокъ. — Садитесь же и слушайте, прибавилъ онъ, строго взглянувъ на музыкантовъ.

Музыканты поняли этотъ взглядъ и осторожно взяли первыя ноты.

Тихо раздалась торжественная гармонія предвходнаго adagio. Слушатель какъ будто входилъ въ полумракъ преддверія готическаго храма; лучъ солнца перерѣзывалъ его сквозь расписанное красками длинное, узкое окно. Полный ожиданія чего-то стоитъ посѣтитель предъ тяжелою дверью, отворяемою сторожемъ. — Вотъ онъ храмъ со святилищемъ и олтаремъ, для коихъ выстроены и преддверіе, и эти стѣны испещренныя кистью и рѣзцомъ ваятеля.

Широкимъ тономъ высказалъ скрипачъ главную, основную мысль піесы, и чудодѣйственно начало созидаться около нея, надъ ней, великое, незыблемое зданіе. Одна и та же тема окрашивалась то оттѣнкомъ тяжкаго горя, то свѣтлымъ сіяніемъ чистой, вѣчной радости; то подымала бурю она, увлекая за собой всю массу гармоніи, для того чтобы дойти до того вопля который одинаково слышенъ и внятенъ уже и знатоку, и профану; то исчезала въ общемъ молитвенномъ гимнѣ, вдругъ зазвучавшемъ стройнымъ хоромъ силъ будто послѣ долгой умственной работы сознавшихъ наконецъ свое высокое призваніе.

Палатовъ то пристально принимался смотрѣть за широкій размахъ смычка музыканта, то, закрывъ глаза рукою, вслушивался въ грозные раскаты подымавшейся музыкальной бури. Нервныя фразы первой скрипки, какъ змѣйки молніи, сверкали на темномъ, густомъ фонѣ гармоніи.

Умолкла музыка. Бережно взяли послѣдній аккордъ музыканты. Хозяинъ тихо поднялся съ креселъ, и подойдя къ первой скрипкѣ, низко поклонился, коснувшись пухлою своею рукой пола. Віолончелистъ сіялъ.

— Вы просто Бога хвалите своею игрой, сказалъ старый альтистъ, снимая мѣдныя очки съ увлаженныхъ слезами глазъ своихъ.

— Какой тутъ Богъ? запальчиво перебилъ Палатовъ. — Бетговенъ самъ богъ.

— Эхъ, баринъ, отвѣчалъ старый альтистъ. — Узнаешь ты когда-нибудь что съ Богомъ шутить плохо…. Охъ, узнаешь.

Барскій пожалъ всѣмъ руки и принялся укладывать разогрѣвшуюся скрипку. Первый скрипачъ подошелъ къ ящику и не безъ зависти смотрѣлъ на красующуюся за бархатномъ, малиновомъ фонѣ Гварнери.

— Вотъ онъ, сказалъ хозяинъ, вынося изъ кабинета мраморный, небольшой бюстъ Бетговена. Всѣ взглянули на прекрасное чело великаго художника; рѣзецъ, случайно вѣроятно, начертилъ какое-то горькое выраженіе на сжатыхъ много значущимъ безмолвіемъ устахъ геніальнаго человѣка.

— Ну, онъ бы пожурилъ насъ кое за что, сказалъ Барскій. Віолончелистъ немножко покраснѣлъ и принялся перелистывать ноты…. Вѣроятно, камень Барскимъ былъ пущенъ въ его огородъ.

— Лавровый бы вѣнокъ надѣлъ на васъ, перебилъ хозяинъ. — Вѣдь два-три промаха ничто предъ разумѣніемъ, предъ тою ясностью съ которою….

— Ну, оно все-таки, перебилъ Барскій.

— Рѣшительно вздоръ, продолжалъ Палатовъ. — Да если на античной аркѣ недостаетъ двухъ, трехъ камней, развѣ погибнетъ для меня отъ этого красота и величавость арки? Знаете что, сыграйте завтра въ концертѣ этотъ квартетъ.

— Пожалуй, да не было бы скучно?… скажутъ классическая музыка, отвѣчалъ Барскій.

— А чортъ побери тѣхъ кому будетъ скучно. Что вы, забавлять что ли ихъ подрядились? говорилъ хозяинъ.

— Пожалуй.

— Рѣшено…. Значитъ….

— Первое allegro Роде, Соловей и потомъ квартетъ, рѣшилъ Барскій. Послѣ квартета я не могу играть Соловья.

— Еще бы. И отлично. Только вѣдь нужно еще скрипку для Роде и для Соловья, говорилъ Палатовъ, обращаясь къ напѣвавшему что-то частному.

— Есть, есть второй скрипачъ, отвѣчалъ приставъ; — онъ не пріѣхалъ сегодня. Гдѣ-то играетъ на вечерѣ. Уладимъ все.

— А теперь заприте вашу скрипку и пойдемте въ гостиную…. Эй, сила!… Приготовь чай. Или, не двинуть ли бутылочку?

— Нѣтъ…. Мнѣ пора. Я лучше выпью стаканъ чаю, отвѣчалъ Барскій, запирая ящикъ. — Сани, не знаю, пріѣхали ли?

— Пріѣхали, отвѣчалъ слуга, подавая чай.

Всѣ вышли въ гостиную.

Театральные музыканты робко усѣлись со своими стаканами на стульяхъ у дверей гостиной, и какъ диковину разсматривала перелистывавшаго какую-то книгу Барскаго. Хозяинъ, задумавшись, ходилъ изъ угла въ уголъ. Онъ сдѣлался неразговорчивъ.

— Ну, а въ деревнѣ-то вы не играете квартетовъ? спрашивалъ частный Барскаго…. — Вы меня извините что я сфальшивилъ; проглядѣлъ діэзъ…. Чортъ его знаетъ какъ. Ошибка грубая, я знаю. Я примѣтилъ какъ вы взглянули на меня.

— Эти вещи не извиняются вѣдь только въ самую минуту фальши, отвѣчалъ, добродушно улыбаясь и пожимая протянутую руку пристава, Барскій. На этой половицѣ крѣпостной былъ предъ нимъ его превосходительство. — Нѣтъ, съ вами еще играть можно, снисходительно кончилъ полный генералъ отъ квартета.

Надобно было видѣть какъ не рѣшавшійся, вотъ съ часъ тому назадъ, сказать «вы» музыканту человѣкъ заискивалъ, вертѣлся; какъ умильно, вопросительно, глядѣлъ въ глаза, испрашивая снисхожденія у оскорбленнаго, его ошибкой мастера.

Выпивъ стаканъ чаю, Барскій взялъ ящикъ и сталъ прощаться.

— Ну, батюшка, я не умѣю васъ благодарить, сказалъ хозяинъ. — Вы мнѣ доставили высокое наслажденіе… Да что тутъ говорить…. Вы не глядите на меня что я такой безпутный.

Музыкантъ уѣхалъ въ присланныхъ за нимъ пошевняхъ; театральные артисты сѣли съ нимъ же; онъ взялся подвезти ихъ до города.

Палатовъ и частный приставъ часовъ до двухъ ночи толковали о необыкновенномъ талантѣ Барскаго. Хозяинъ, сверхъ обыкновенія, ничего въ этотъ вечеръ не пилъ.

Былъ часъ двѣнадцатый ночи, когда Барскій въѣхалъ на господскій дворъ. Домъ былъ не освѣщенъ. Въ кухнѣ горѣлъ огонь. Оттуда раздавались звуки гитары, мѣрный топотъ чьихъ-то здоровыхъ ногъ и голосъ повара, залихватски напѣвавшаго плясовую. «Въ бельэтажѣ, въ палюмажѣ», вмѣстѣ съ топотомъ, долетало до музыканта, пока онъ, выйдя изъ саней, поднимался по лѣстницѣ въ свой флигель.

X.

Павелъ Ивановичъ Тарханковъ утромъ, въ день предполагаемаго концерта, сидѣлъ въ кабинетѣ своего городскаго дома, онъ былъ еще въ халатѣ. Покуривая трубку и прихлебывая по временамъ изъ чашки кофе, Павелъ Ивановичъ перебиралъ какіе-то пожелтѣвшіе документы, въ родѣ дворянскихъ грамотъ, писанные рукою александровскаго времени. Въ кабинетѣ, да и во всемъ домѣ было какъ-то неуютно, какъ обыкновенно бываетъ въ домахъ въ которые хозяева заглядываютъ только наѣздомъ. Старинный письменный столъ краснаго дерева, неуклюжій гардеробъ, покоробленный портретъ какого-то старика въ дворянскомъ мундирѣ составляли все убранство кабинета. Стекла не выставляемыхъ, вѣроятно съ давняго времени, рамъ потускнѣли; въ комнатѣ пахло чѣмъ-то нежилымъ.

— Василій Савельичъ Аристарховъ, доложилъ вошедшій, вѣчно мрачный, камердинеръ.

— А! Василій Савельичъ, проси, отвѣчалъ хозяинъ. — Да набей мнѣ трубку.

Камердинеръ вышелъ и чрезъ нѣсколько минутъ въ кабинетъ вошелъ, или вѣрнѣе вплылъ, безъ малѣйшаго звука, высокаго роста, нѣсколько полный, со свѣжимъ, прекрасно вымытымъ и выбритомъ лицомъ господинъ. Сѣдые волосы его были острижены подъ гребенку. На немъ былъ надѣтъ бархатный щегольской пиджакъ, высокіе воротнички рубашки были ослѣпительной бѣлизны. На жилетѣ блестѣла длинная золотая цѣпь.

Хозяинъ приподнялся.

— Извините, что я не одѣтъ. Проспалъ и потому…. началъ онъ.

Гость крѣпко пожалъ лѣвою рукой жирный локоть Tapханкова, беззвучно опускаясь въ стоявшія съ боку стола кресла.

Камердинеръ подалъ трубку Павлу Ивановичу.

— Оставь же насъ, сказалъ Павелъ Ивановичъ, закуривъ трубку. — Кто пріѣдетъ, говори: «нѣтъ дома».

— Слушаю-съ, отвѣчалъ, выходя на цыпочкахъ, лакей.

Тарханковъ заперъ дверь на ключъ.

— Не прикажите ли сигару? спросилъ онъ гостя.

— У меня есть, мягко отвѣтилъ гость, вынувъ изъ кармана роскошный, золотой, съ эмалью, портсигаръ.

Хозяинъ зажегъ свѣчку; гостъ, обрѣзавъ аккуратно вынутую регалію, пустилъ струйку дыма въ нежилую атмосферу комнаты.

— Вотъ справка о которой я вамъ говорилъ, сказалъ хозяинъ, вынувъ изъ стола какую-то бумагу и передавая гостю.

Гость принялся читать ее.

Хозяинъ уставилъ на него сѣрые, мышиные глаза свои и самодовольно улыбался, пуская полегоньку дымъ изъ янтаря.

— Да…. началъ, положивъ бумагу и играя своею цѣпочкой, гость, — но вѣдь окончательно вѣрить этому нельзя; положимъ, онъ перерылъ весь архивъ, все-таки, какъ вы поручитесь что противная сторона не отыщетъ эти документы. Замѣтьте что вы имѣете дѣло съ сильнымъ противникомъ. Гораздо бы вѣрнѣе было, какъ я вамъ говорилъ, еслибъ отыскать ихъ, и…

— И…. уничтожить, вы полагаете, какимъ-либо образомъ? спросилъ нерѣшительно, вполголоса хозяинъ, нѣсколько побагровѣвъ.

— То-есть, я вамъ не говорю, не то что уничтожить, а…. Мало ли есть различныхъ средствъ на это… Конечно, это можетъ стоить довольно дорого, но за то вы тогда обезпечены, вы не рискуете сдѣлаться калифомъ на сутки, проговорилъ гость.

— Я понимаю васъ, согласенъ, да вѣдь какъ, гдѣ отыщешь ихъ. Положимъ… Денегъ я бы не пожалѣлъ… Что деньги? отозвался хозяинъ вздохнувъ и задумчиво опустивъ голову.

— Невозможнаго нѣтъ ничего, дражайшій Павелъ Ивановичъ, таинственно произнесъ гость, потянувъ дымъ изъ сигары и пристально взглянувъ на хозяина. — Святыя денежки все дѣлаютъ… Есть поговорка: «чудеса творятъ».

Водворилось молчаніе. Гость, или почувствовавъ неприличіе довольно продолжительнаго безмолвія, или желая показать свое равнодушіе къ дѣлу о которомъ шла рѣчь, вдругъ началъ совершенно неожиданно сладкимъ до нѣги голосомъ:

— А люблю я, признаюсь, люблю народныя пословицы. Сколько въ нихъ разума и, знаете, не нашего, такъ-сказать, падшаго ума, а…. Сколько въ нихъ вѣры въ правду, свѣжести.

— Это вы насчетъ чего? спросилъ, думавшій видимо совершенно о другомъ, хозяинъ.

— Насчетъ пословицъ нашихъ русскихъ. Я говорю, сколько въ нихъ наивной, именно наивной, мудрости…. Какъ цѣлостенъ еще и какъ уменъ нашъ народъ, повторилъ гость, сбросивъ пепелъ со своей сигары.

— Да, очень умный народъ…. Такъ вы говорите что можно достать эти бумаги? Есть онѣ? нетерпѣливо придвинувшись поближе къ гостю, спросилъ хозяинъ.

— То-есть какъ есть? отвѣчалъ гость разсматривая что-то на потолкѣ. — Я этого не говорилъ. Я говорю что невозможное иногда дѣлается возможнымъ. Надежда, продолжалъ онъ, быстро и съ пріятною улыбкой взглянувъ на хозяина; — «надежда кроткая посланница небесъ…» Помните у Жуковскаго? «Тебя хочу воспѣтья, о божественная…» Какая прелесть! Слогъ-то? А? Ну кто, скажите, кто изъ нынѣшнихъ писателей….

— Хорошій слогъ, но…. Будемте говорить откровенно, перебилъ хозяинъ. — Имѣете вы нѣкоторыя свѣдѣнія развѣ, что документы….

— Какъ дальше, вотъ не помню… Да; «ты утѣшаешь мореходца….» Нѣтъ, не то; я пропустилъ еще одинъ прелестнѣйшій періодъ…. Боже мой, какъ бишь?

— Послушайте, нетерпѣливо приставалъ хозяинъ, мысленно посылая къ чорту и мореходца, и неумѣстную восторженность гостя. — Денегъ, я вамъ прямо говорю, я денегъ на это не пожалѣю… Помогите… Возьмите это дѣло на себя, почтеннѣйшій Василій Савельичъ…. Облагодѣтельствуйте человѣка на всю жизнь…. Василій Савельичъ…. Вы знали моего брата; вы были другомъ нашего дома, продолжалъ уже прослезившись Павелъ Ивановичъ…. — Во имя памяти покойнаго, если не для меня…. Помогите.

— Какъ это все, однакожь, мнѣ напоминаетъ, началъ гость, задумчиво оглядывая голыя стѣны нежилаго кабинета, — напоминаетъ о быломъ, о прошломъ…. Этотъ гардеробъ…. А! вотъ и онъ, продолжалъ онъ, остановивъ взоры на висящемъ на стѣнѣ потрескавшемся, запыленномъ портретѣ. — Вотъ онъ. Его улыбка…. Вылитый…. Чья это кисть?… Боже мой…. Давно ли, кажется, все это было…. Мы были оба молоды….

— Ну, вотъ видите, перебилъ хозяинъ, обрадовавшись впечатлѣнію произведенному портретомъ…. Братъ вѣдь и любилъ же васъ! У, какъ любилъ…. Я помню.

— И я любилъ его, вздохнувъ и меланхолически повѣсивъ на бокъ круглую сѣдую голову, произнесъ гость.

— Вотъ видите…. Такъ помогите….

— Двѣсти тысячъ, и дѣло будетъ сдѣлано, отвѣчалъ хладнокровно гость, выходя вдругъ изъ мечтательнаго настроенія.

Хозяинъ выпучилъ глаза и быстро отодвинулъ свое кресло; его будто ожгли эти два слова спокойно сказанныя гостемъ.

— Двѣсти тыс… началъ было онъ, но не докончилъ, словно испугавшись какъ бы не выскочила изъ стола на его возгласъ эта сумма.

— И то единственно помня дружбу покойнаго… Боже мой! Аѳанасьевское, Горки…. Вѣдь это рай земной! Отчего вы тамъ не живете? Этотъ великолѣпный домъ, садъ. Боже мой, сколько самыхъ отрадныхъ, молодыхъ воспоминаній…. Да… снова задумчиво наклонивъ стриженую голову, окончилъ гость.

Хозяинъ безсмысленно перекладывалъ съ мѣста на мѣсто лежавшія на столѣ бумаги.

Опять воцарилось молчаніе.

— Скажите, началъ гость, развалившись и подперевъ голову своею бѣлою, тщательно вымытою рукой, — вы продолжаете поддерживать оркестръ? Ахъ, тамъ была одна пѣвица, помню я… Параша, кажется.

— Продолжаю, отвѣчалъ хозяинъ. — Послушайте, сказалъ онъ, желая сразу загатить этотъ нахлынувшій потокъ воспоминаній, — вѣдь это такая громадная сумма что….

— А вотъ это какая сумма, спокойно отвѣчалъ гость, поматывая своею прюнелевою ботинкой…. Останется ли мнѣ за хлопоты пять тысячъ, я не знаю.

— Какъ это? спросилъ, изумившись, Павелъ Ивановичъ. — Отъ двухсотъ тысячъ…

— Гдѣ вы живете? На лунѣ? спросилъ гость.

— Нѣтъ, но… началъ было хозяинъ.

— Такъ, что же васъ такое изумляетъ? Вы говорите, вы имѣете оркестръ…. Что сдѣлаетъ вашъ капельмейстеръ безъ скрипачей, флейтистовъ, контрабасовъ и такъ далѣе? У насъ, почтеннѣйшй, вѣдь тоже есть своего рода контрабасисты; есть виртуозы не дешевые.

"Ну, да и ты, братъ, вижу я, контрабасистъ, хоть и поешь о дружбѣ, да о прошломъ, " думалъ хозяинъ, отвалившись къ спинкѣ креселъ и кусая усы.

— У васъ концертъ сегодня, кажется, поправивъ на столѣ свой съѣхавшій было могучій локоть, началъ гость…. А это пріятно…. Въ губернскомъ городѣ, гдѣ мало развлеченій…. Недавно слышалъ я Вьётана. Что это за скрипачъ…. Сколько души…. Вы слышали его?

— Да, слышалъ…. Извините…. Я снова приступаю къ дѣлу…. Вотъ что, пятьдесятъ тысячъ я согласенъ дать…. Ну, шестьдесятъ, началъ хозяинъ, замѣтивъ при первой цифрѣ легкую улыбку на лицѣ гостя. — Шестьдесятъ тысячъ я, понатужусь, дамъ… Помогите.

Гость молча улыбался.

— Вы дитя, началъ онъ послѣ нѣкотораго молчанія, какъ бы любуясь собесѣдникомъ. — Дитя…. Въ васъ столько чистоты, наивности.

Тарханковъ нѣсколько сконфузился.

— Это такая рѣдкость, продолжалъ гость, — именно рѣдкость въ нашъ меркантильный вѣкъ…. Скажите, какъ вы это такъ всецѣло сохранились?

— Вамъ угодно шутить, началъ Тарханковъ, теперь только догадавшись что гость давнымъ-давно залѣзъ въ его душу и видитъ ясно что тамъ дѣется.

— Ни мало не шучу. Серіозно, вы напомнили мнѣ дѣтство… Ахъ, дѣтство, началъ было снова гость, но замолчалъ, почему-то узнавъ также о догадкѣ собесѣдника.

«У, архибестія», чуть не сорвалось съ языка у хозяина, отиравшаго выступившій на лбу потъ.

— Будемте говорить серіозно, сердито и смотря въ сторону, началъ было онъ.

— Я вамъ сказалъ, перебилъ Аристарховъ, погладивъ рукой бороду и посмотрѣвъ въ потолокъ. — Вы не сердитесь на меня. Что дѣлать? Мы вѣдь практики, продолжалъ онъ, засунувъ въ карманы руки и нагибаясь всѣмъ туловищемъ къ Тарханкову. — Вѣдь я не шутя; вы живете въ деревнѣ, въ тихой провинціи, въ васъ больше сохранилось, какъ хотите, идеальнаго. А какъ это важно сохраниться… да… прощайте же, сказалъ онъ поднявшись и пожавъ руку Павлу Ивановичу. — И его гитара… Боже мой! добавилъ онъ, замѣтивъ запыленную гитару, выглядывавшую задомъ кузова изъ-за гардероба. — Дуэты игрывали съ нимъ… Я тоже гитаристъ вѣдь… Какъ это все переноситъ меня въ невозвратимое прошедшее.

— Я у васъ буду, Василій Савельичъ. Вы когда въ Петербургъ? спросилъ хозяинъ.

— Да послѣ завтра… Отъ десяти утра и до двѣнадцати я къ вашимъ услугамъ, каждый день, отвѣчалъ гость, пробуя отворить дверь.

— Нѣтъ, позвольте, заперто.

Щелкнувъ замкомъ, Тарханковъ отворилъ дверь и пошелъ провожать гостя въ переднюю.

— Какъ это все, вотъ даже стулья, напоминаетъ, продолжалъ, выступая беззвучными шагами и оглядывая нежилыя комнаты, чувствительный посѣтитель. — Василій, кажется… Да? спросилъ онъ, уставившись въ передней на камердинера.

— Никакъ нѣтъ, Алексѣй, отвѣчалъ камердинеръ.

— Да что жь я? Ты вѣдь былъ, братецъ, мальчикомъ. Не помнишь, грустно объяснилъ гость, надѣвая шубу. — Про вашего покойнаго брата можно вполнѣ сказать съ Гамлетомъ: «но человѣкъ онъ былъ», продекламировалъ онъ, неожиданно выпрямившись и трагически потрясая кулакомъ надъ самой головой Тарханкова. — Какъ это, еслибы вы слышали, говоритъ Каратыгинъ! Что за лицо при этомъ дѣлаетъ! Постойте: «но челов…..» Да нѣтъ, вдругъ не могу, надо настроиться, окончилъ наконецъ восторженный декламаторъ, величаво, но беззвучно выплывая въ сѣни.

"Какой чувствительный, « думалъ, возвращаясь въ кабинетъ, Тарханковъ. „Знаю, братъ, я тебя. И говорить не хочетъ, бестія..“ Вишь, очень ужь разчувствовался. А умѣлъ брать съ покойнаго по четыре тысячи въ мѣсяцъ за ходатайство, декламаторъ…. Да вексель взялъ съ него же въ тридцать тысячъ чортъ знаетъ за что; взялъ съ полумертваго, на смертномъ одрѣ братъ былъ. Я самъ заплатилъ тебѣ вѣдь по нему сполна, все чистаганчикомъ.»

Послѣднія слова Тарханковъ даже прохрипѣлъ сквозь усы.

— Эй, одѣваться! сердито крикнулъ онъ.

— Пальто прикажете, или сюртукъ? спросилъ, влетѣвшій въ дверь какъ муха, камердинеръ.

— Какой ты, братецъ, оселъ. Разумѣется пальто, отвѣчалъ Павелъ Ивановичъ, принимаясь фабрить и расчесывать усы предъ дорожнымъ зеркаломъ. — Что, поздно воротился вчера Захаръ отъ Палашова?

— Часу въ двѣнадцатомъ, отвѣчалъ камердинеръ, раскладывая на стулѣ платье.

— Послѣ позови его ко мнѣ.

— Слушаю-съ, отвѣчалъ камердинеръ.

Павелъ Ивановичъ сталъ одѣваться. Пока онъ облекается, мы скажемъ нѣсколько словъ о его только-что удалившемся гостѣ.

Василій Савельевичъ Аристарховъ происходилъ отъ бѣдныхъ родителей духовнаго званія. Онъ былъ извѣстенъ въ Петербургѣ какъ повѣренный по дѣламъ важныхъ господъ; онъ же устраивалъ секретныя свадьбы, приводилъ въ порядокъ разстроенныя дѣла большихъ баръ; это приведеніе дѣлъ въ порядокъ всегда оканчивалось почему-то тѣмъ что хозяева платили Аристархову довольно округленныя суммы по векселямъ, оставаясь, впрочемъ, въ наилучшихъ съ нимъ отношеніяхъ. Бралъ онъ за свои хлопоты дорого, деньгами, имѣніями и даже крѣпостными людьми. Такимъ образомъ онъ нажилъ большое состояніе, купилъ домъ въ Петербургѣ и давалъ деньги въ ростъ за большіе, разумѣется, проценты. Дѣтей у него не было; старушка жена, урожденная какая-то графиня, была совершенною рабой Василья Савельевича. Онъ даже запрещалъ ей кашлять, и больная грудью старушка поминутно сдерживалась, когда мужъ или, вѣрнѣе, властелинъ ея былъ дома. Василій Савельевичъ былъ скупъ, но домъ его отдѣланъ былъ великолѣпно. Одѣтъ онъ тоже былъ всегда по модѣ, держалъ карету съ парою прекрасныхъ рысаковъ. Эта обстановка была нужна ему чтобы брать больше денегъ со своихъ кліентовъ. Говорили что онъ держалъ даже танцовщицу, и содержаніе ея тоже помѣщено было въ условіе, въ видѣ уплаты за ходатайство. Имѣя обширное знакомство, Аристарховъ мастерски умѣлъ подъѣхать къ кому вамъ угодно. Дать вовремя и въ мѣру, кому именно дать, въ этомъ состояло въ то блаженное время все искусство адвоката. Василій Савельевичъ выигралъ такимъ образомъ большое дѣло покойнаго брата Павла Ивановича Тарханова по откупу. Дѣйствуя въ Петербургѣ, онъ нерѣдко ѣздилъ и по губерніямъ, чтобы навести справку, поговорить со вліятельнымъ въ губерніи лицомъ; ѣздилъ, разумѣется, въ тѣхъ случаяхъ, когда дѣло не улаживалось перепиской и стоило свѣчъ. По такому-то дѣлу и теперь онъ прибылъ изъ Петербурга въ губернскій городъ.

Василій Савельевичъ любилъ трагедіи, былъ безъ ума отъ Каратыгина (трагика) и самъ съ успѣхомъ декламировалъ мѣста изъ Россіады, Эдипа, изъ Самозванца Сумарокова. Выбиралъ онъ большею частію мѣста самыя свирѣпыя, гдѣ были страданія Тантала, заклинанія съ словами: «адъ, фуріи, скрежетъ зубовъ» и т. п. Былъ падокъ онъ также до молодыхъ дѣвушекъ, и говоря о нихъ, выражался до невѣроятія фигурно: «пахучій лишь распустившійся цвѣтокъ, бабочка едва вылѣзшая изъ куколки»; иначе онъ не называлъ ихъ. Чувствительность онъ сначала напускалъ на себя, но потомъ, какъ актеръ, входилъ въ роль и искреннѣйшимъ образомъ вздыхалъ и плакалъ. Жаль что, разнѣжившись, онъ уже не зналъ границъ; будь у него нѣкоторая доля самообладанія, онъ могъ бы быть прекраснѣйшимъ актеромъ.

Терпѣть не могъ онъ вольнодумцевъ. "Первое религія, религія первое, " кричалъ онъ вездѣ, но «что мы хощете дати?» произносилъ чуть-чуть не черезъ день, продавая за сребренники нерѣдко самого довѣрившагося ему кліента. Секретари, его друзья, товарищи по семинаріи, летѣли съ мѣстъ, когда честность этихъ секретарей мѣшала ему выиграть милліонное дѣло. Словомъ, все что ни попадалось на пути, все попиралось, словно разбѣжавшимся локомотивомъ, ненасытною алчностью знаменитаго адвоката. За то надобно было видѣть какъ вскакивали всѣ со стульевъ когда входилъ своею беззвучною поступью этотъ Юпитеръ въ какое-нибудь изъ присутственныхъ мѣстъ.

Въ средѣ мелкихъ чиновниковъ палатъ, правленій, даже сената, о Васильѣ Савельевичѣ разказывался цѣлый рядъ былинъ точно о Васильѣ Буслаевѣ или Добрынѣ. Разказывали, напримѣръ, какъ Василій Савельичъ, сидя за ужиномъ въ одномъ изъ модныхъ ресторановъ, хвастнулъ неосторожно, подъ вліяніемъ шампанскаго, что достанетъ въ этотъ же вечеръ копію лежащей въ кабинетѣ у министра какой-то очень важной бумаги; состоялось пари ни нѣсколько сотъ рублей; Василій Савельичъ написалъ три записки и послалъ куда-то съ ними одного изъ офиціантовъ гостиницы; черезъ два часа возвратившійся офиціантъ подалъ ему на серебряномъ подносѣ запечатанный пакетъ. Это была копія. Самою популярною и любимою изъ этихъ былинъ, ходившихъ между писцами, была былина о томъ какъ Василій Савельичъ цѣлыхъ десять лѣтъ состоялъ секретно адвокатомъ въ одно и то же время у обѣихъ тяжущихся сторонъ. Здѣсь разказъ облекался мѣстами въ драматическую форму; читались выученныя слово въ слово прошенія и возраженія за нихъ, писанныя однимъ и тѣмъ же Васильемъ Савельевичемъ; разыгрывалась сцена въ кабинетѣ министра, обругавшаго Аристархова прямо въ глаза подлецомъ. Этотъ разказъ производилъ всякій разъ необыкновенное впечатлѣніе. Слушатели и самъ разкащикъ приходили въ какое-то восторженное состояніе, смѣялись до упаду, иные чуть не плакали отъ умиленія. "Башка, " заключали они, выпивая при этомъ тройное количество водки, если бесѣда шла въ трактирѣ; дома ихъ одерживали отъ восторга жены. Отъ отца къ сыну, съ разными варіантами, передавалась могучая былина и долго жила, если не живетъ еще и въ нынѣшнемъ поколѣніи коллежскихъ секретарей и регистраторовъ. Въ высшихъ слояхъ служебной іерархіи существовалъ тоже цѣлый рядъ былинъ о Васильѣ Савельевичѣ, но уже болѣе облагороженныхъ; здѣсь воспѣвались тѣ изъ продѣлокъ Аристархова кои были потоньше, поопрятнѣе, по крайней мѣрѣ снаружи. Вмѣсто безхитростнаго слова: «и тутъ надулъ», употреблялось выраженіе: «Василій Савельичъ и тутъ нашелся; какъ хотите, умъ.» Собирателямъ народной поэзіи я совѣтую; впрочемъ, держаться варіантовъ разказываемыхъ коллежскими регистраторами; они первичнѣе, и потому языкъ ихъ чище, выразительнѣе; въ нихъ ярче, искреннѣе выступаетъ образъ Аристархова нежели въ испещренныхъ французскими фразами разказахъ высшихъ чиновниковъ. Первые несомнѣнно и древнѣе вторыхъ; первые относятся къ началу богатырства Василья Савельевича, къ тѣмъ днямъ когда богатырь, полный юной отваги, не стѣснялся свѣтскими приличіями и не считалъ позоромъ для себя если его и поколотятъ.

Кромѣ эстетическаго наслажденія, былины о Васильѣ Савельевичѣ служили вмѣстѣ съ тѣмъ и поученіемъ, особенно для молодежи. "Я, братъ, пріѣхалъ въ Петербургъ, за мнѣ была одна рубашка, да нанковый тулупъ, а внизу, замѣть, ничего не было, " говорилъ Василій Савельевичъ писцу своему, дѣлая выговоръ за то что дорого просилъ писецъ за переписку. «А теперь у меня, вотъ видишь, домъ, карета, и за счастіе считаютъ многіе, если я протяну имъ, мимоходомъ, руку. Да;» оканчивалъ онъ внушительно, запахивая атласный, голубой халатъ свой. Писецъ охотно сбавлялъ нѣсколько рублей за переписку, надъ которою корпѣлъ безъ сна четыре ночи, и нѣсколько рублей были получены Васильемъ Савельевичемъ съ голодной семьи писца за полезное нравоученіе.

Аристарховъ въ молодости втерся, посредствомъ гитары, въ домъ проживавшаго тогда въ Петербургѣ Алексѣя Андреевича Лучанинова. Замѣтивъ нерасчетливость и довѣрчивость молодаго богача, Аристарховъ скоро сдѣлался его домашнимъ секретаремъ и стянулъ, опрятнымъ образомъ, не одинъ десятокъ тысячъ изъ Лучаниновской конторы. Онъ былъ однимъ изъ свидѣтелей на послѣдней свадьбѣ Алексѣя Андреевича; бракъ съ крѣпостною дѣвушкой, по очень понятному чувству стыдливости тогдашняго дворянина, былъ совершенъ въ селѣ, неподалеку отъ Петербурга, однимъ изъ полковыхъ священниковъ. Лучаниновъ рекомендовалъ Василья Савельича многимъ какъ адвоката и помогалъ ему иногда, такъ какъ первые дни знакомства ихъ относились къ періоду появленія Аристархова въ Петербургъ въ нанковомъ тулупѣ. Но не довольно ли о немъ. Онъ еще предстанетъ читателю и самъ дорисуетъ себя.

— Афиша-съ, пропищалъ вбѣжавшій съ какимъ-то листкомъ бумаги въ кабинетъ казачокъ.

Павелъ Ивановичъ только что кончилъ туалетъ свой и, сидя въ креслѣ у стола, ждалъ Барскаго. Онъ взялъ у казачка афишу и сталъ читать.

— Да что же это такое? Кто же это смѣлъ, началъ онъ.

Въ это время вошелъ въ комнату Барскій.

— Кто же это, продолжалъ, обратившись къ нему, помѣщикъ, — кто жь это измѣнилъ? Во первыхъ, я написалъ своею рукой въ программѣ: послѣдній нумеръ «русская пѣсня», а тутъ напечатано: «квартетъ». Ты развѣ не видалъ программы? Она у Палашова.

— Онъ не показывалъ, отвѣчалъ скрипачъ.

— Вовторыхъ, противъ твоей фамиліи я велѣлъ напечатать: «первая скрипка оркестра Павла Ивановича Тарханкова». Этого тоже нѣтъ, продолжалъ онъ, начиная багровѣть. — Кому жь это угодно было такъ распорядиться?

— Я не знаю, Павелъ Ивановичъ, отвѣчалъ музыкантъ…. — Мнѣ неизвѣстно даже…

— Врешь, запальчиво перебилъ, вскочивъ со стула, Павелъ Ивановичъ… — Ты это; это ты упросилъ Палашова не печатать… — Ты, захрипѣлъ онъ, подскочивъ къ самому лицу вдругъ помертвѣвшаго музыканта. — Ты думаешь: ты театральный, петербургскій виртуозъ… Я разузнаю это… Я доберусь, и если выпущено по твоей просьбѣ, я съ тобой сдѣлаюсь… Я вырву у тебя скрипку изъ рукъ… пасти скотину.

— Нѣтъ, не вырвете, неожиданно произнесъ блѣдный какъ полотно Барскій, съ тою нервною твердостію которая мгновенно дается человѣку когда въ немъ все оскорблено.

— Не вырву? повторилъ, сжавъ кулаки и побагровѣвъ, баринъ.

— Не вырвете. Мнѣ она вручена Богомъ, повторилъ музыкантъ.

Голосъ его дрожалъ, какъ иногда дрожитъ струна подъ смычкомъ вдохновившагося музыканта. Павелъ Ивановичъ попятился. Прищуривъ глаза и заложивъ въ карманы пальто свои коротенькія руки, онъ минуты двѣ молча смотрѣлъ на виртуоза.

— Ты видишь, началъ онъ, покачавъ презрительно головой: — видитъ ты вотъ эту старую перчатку? Видишь? Вотъ она здѣсь лежитъ, а стоитъ мнѣ вотъ сдѣлать что. Гляди, прибавилъ онъ, швырнувъ носкомъ сапога лежавшую на полу лайковую тряпку, — и она вонъ гдѣ, за порогомъ. Ты, вотъ что ты со всѣмъ твоимъ талантомъ для меня, продолжалъ онъ дрожащимъ шепотомъ, — гудочникъ… меньше.."Ты…. вотъ эта старая, негодная перчатка… Вотъ что ты. Ступай, отрывисто произнесъ онъ послѣ нѣкотораго молчанія.

Музыкантъ вышелъ. Павелъ Ивановичъ былъ страшно взбѣшенъ; онъ въ первую минуту отпора струсилъ, что бѣсило его еще болѣе. Случись это въ деревнѣ, Богъ знаетъ чѣмъ разыгралась бы для музыканта сцена. Но въ городѣ Тарханковъ боялся скандала, боялся прослыть за негуманнаго, грубаго человѣка; это было бы неловко, особенно теперь, при вступленіи на предводительское поприще. Сдержанный гнѣвъ душилъ его, онъ началъ ходить по комнатѣ, и изъ дрожавшихъ губъ вылетали то ругательства, то неопредѣленные хриплые звуки похожіе на рычанье разсвирѣпѣвшаго бульдога.

— Эй, хрипло крикнулъ онъ. — Подай мнѣ воды съ сахаромъ и вели подавать сани.

Тотчасъ же влетѣвшій камердинеръ исчезъ, выслушавъ приказаніе. Поправивъ предъ зеркаломъ усы, Павелъ Ивановичъ принялъ, на сколько могъ, выраженіе величаваго спокойствія и вышелъ изъ кабинета.

Нужно ли описывать въ какомъ настроеніи, въ семь часовъ вечера, въ этотъ самый день, садился на извощика со своимъ футляромъ музыкантъ, чтобъ ѣхать играть въ концертѣ? Площадь, на которой стояло зданіе благороднаго Собранія, была еще пуста; у освѣщеннаго плошками подъѣзда толпились полицейскіе; толпа жандармовъ переминалась на снѣгу, держа въ поводьяхъ лошадей. Въ окнахъ, какъ метеоры, проносились зажженныя лампы; прислуга еще только начала освѣщать залъ.

«Раненько я пріѣхалъ», подумалъ Барскій, расплачиваясь съ извощикомъ. Швейцаръ во всеоружіи, въ трехугольной шляпѣ, съ широкою перевязью черезъ плечо и булавою, отворилъ ему дверь, и музыкантъ вошелъ въ освѣщенныя сѣни.

— Пожалуйте вотъ въ боковую лѣстницу; а то и здѣсь пройдете, сказалъ Барскому, снимая шубу, солдатъ. — Вы вѣдь, надо быть, играете, а кто играетъ, собираются въ уборной.

Захаръ Петровичъ поднялся по украшенной тощею зеленью лѣстницѣ и вошелъ въ довольно просторный залъ, уставленный стульями. Въ одномъ концѣ залы, предъ портретомъ Государя, на деревянномъ, досчатомъ возвышеніи стоялъ рояль и нѣсколько зеленыхъ пюпитровъ. Въ залѣ еще никого не было кромѣ лакеевъ зажигавшихъ лампы и свѣчи. Музыкантъ поднялся на возвышеніе и вошедъ въ узенькую дверь уборной. Отъ нечего дѣлать, онъ сѣлъ къ лампѣ и началъ читать лежавшую на столѣ афишу: «увертюра изъ Цампы», гласила афиша. «Романсъ» исполнитъ госпожа В. Фамиліи участвовавшихъ благородныхъ почему-то не были выставлены на афишѣ. Только его имя «Барскій» крупно отчеканила губернская типографія. Черезъ четверть часа начали сходиться музыканты; нѣсколько позже вбѣжалъ, поправляя височки, частный приставъ віолончелиста.

— Что вы такъ блѣдны? спросилъ онъ, пожимая руку Барскаго.

— Нездоровится что-то, отвѣчалъ музыкантъ, принимаясь строить скрипку.

Наконецъ собрался театральный оркестръ человѣкъ въ двадцать; раздались несвязные звуки инструментовъ. Гобой рѣзко затянулъ ноту, по которой музыканты принялись строить скрипки и віолончели; кларнетистъ выдѣлывалъ какія-то рулады чтобы нагрѣть свой инструментъ. Подъ этотъ хаотическій гулъ съѣзжалась публика. Разряженныя дамы и дѣвицы усаживались на мѣста, обдергивая свои платья; кавалеры во фракахъ и мундирахъ переходили отъ одной знакомой къ другой. Наконецъ губернаторъ и губернаторша прошли въ первый рядъ, гдѣ стояли, почему-то, вмѣсто стульевъ кресла. За ними шелъ лѣнивымъ шагомъ, на этотъ разъ во фракѣ, Палашовъ. «Bon soir», привѣтливо улыбаясь, кивали ему со всѣхъ сторонъ дамы. Сергѣй Александровичъ лѣниво откланивался въ отвѣтъ на эти привѣтствія, остановившись посрединѣ залы и вставивъ въ глазъ стеклышко. Чрезъ нѣсколько минутъ, важно осадивъ назадъ голову, пробѣжалъ мимо него во фракѣ, съ орденскою ленточкой въ петлицѣ, раздушенный и тщательно причесанный Павелъ Ивановичъ; пожавъ Палашову мимоходомъ, съ принужденною улыбкой, руку, онъ ловко подлетѣлъ къ губернатору и, поздоровавшись, сѣлъ въ кресло рядомъ съ его. превосходительствомъ.

— Сергѣй Александровичъ очень хорошо сдѣлалъ что помѣстилъ Бетговенскій квартетъ въ программу, началъ губернаторъ.

— Да, я и самъ хотѣлъ, отвѣчалъ Тарханковъ, — но подумалъ, не будетъ ли слишкомъ серіозно для нашей публики.

— О, почему же? Не думаю, замѣтилъ губернаторъ.

Въ это время, въ сопровожденіи вице-губернатора; къ нему беззвучно подплылъ Аристарховъ. Губернаторъ подалъ ему руку и представилъ женѣ. Аристарховъ поклонился и сказалъ ей нѣсколько, судя по ея улыбкѣ, лестныхъ словъ; онъ сѣлъ между Павломъ Ивановичемъ и вице-губернаторомъ.

Началась увертюра. Палашовъ сѣлъ на крайній стулъ ряду въ третьемъ; сзади его помѣстился помѣщикъ съ необыкновенно краснымъ лицомъ; отчасти по лицу, частію по букету, замѣтно было что онъ только что подкрѣпился стаканомъ пунша. Это былъ тотъ самый заклятый врагъ Моцарта котораго читатель видѣлъ за обѣдѣ Павла Ивановича.

Кончилась увертюра. На эстраду вышелъ во фракѣ и бѣломъ галстукѣ, со скрипкою, блѣдный, измученный, Барскій. Губернаторъ, Палашовъ и еще нѣсколько человѣкъ захлопали. Музыкантъ поклонился. Частный приставъ съ віолончелемъ усѣлся съ квартетомъ позади солиста; какъ-то странно было видѣть красный воротникъ на музыкальной эстрадѣ. Квартетъ началъ акомпаниментъ, и Гварнери запѣла первое allegro А-мольнаго концерта Роде; звонко, мастерски, была пропѣта тема; ясно, отчетливо вылетали изъ-подъ смычка пассажи, но сухо и безжизненно за этотъ разъ звучалъ богатый тонъ италіянской, старой, скрипки.

— Браво, закричали въ залѣ, когда піеса была окончена.

— Браво, произнесъ Палашовъ, входя на эстраду и отправляясь вслѣдъ за музыкантомъ въ уборную. Онъ всю піесу смотрѣлъ пристально въ свое стекло на виртуоза. «Съ нимъ что-нибудь случилось», думалъ онъ, «на немъ лица нѣтъ.»

— Барскаго, Захара, Барскаго! кричали въ задѣ.

— Что съ вами? опросилъ Палашовъ.

— Извините меня сегодня… Развѣ послѣ расхожусь…. Я не могу играть. — Нездоровится, отвѣчалъ Барскій.

— Да вы играли-то великолѣпно, продолжалъ Палашовъ, но….

— Надо бы лучше, окончилъ, принужденно улыбнувшись, Барскій.

Палашовъ закурилъ папироску и развалился на диванѣ. Въ залѣ раздался женскій, довольно фальшивый, голосъ. Въ уборной молча сидѣли другъ противъ друга Палашовъ и Барскій. «Что онъ сидитъ?» думалъ про себя музыкантъ. "Дурно сыгралъ я, такъ вотъ надо ему знать: почему? Надо залѣзть въ чужую душу. Вѣдь нѣтъ безчеловѣчнѣе этихъ меломановъ, " продолжалъ думать музыкантъ. И вѣрно думалъ. Палашова, дѣйствительно, занимало узнать чѣмъ встревоженъ Барскій, какъ занимаетъ естествоиспытателя отчего шевелятся нѣкоторое время части разрубленнаго на куски ужа. Палашовъ, какъ всѣ умные ничего не дѣлающіе люди, любилъ наблюдать, и чисто изъ этой страсти такъ занимало его душевное состояніе Барскаго.

— Вамъ теперь, сказалъ приставъ-віолончелистъ, вбѣжавъ въ уборную.

Барскій взялъ скрипку, какъ беретъ измученный плотникъ топоръ услыхавъ голосъ нарядчика, и вышелъ за эстраду.

«Соловей мой, соловей, голосистый соловей», точно заведенная отличная машина, пѣла скрипка. Вотъ звонко зазвенѣла трель и, какъ просыпанный жемчугъ, продробила разлетѣвшаяся вереница нотъ cadenza. Скрипачъ доигралъ, и двумя широкими аккордами кончилъ піесу.

— Браво, закричали въ залѣ. — Бисъ, бисъ.

Скрипачъ, уходя съ поклонами съ эстрады, показалъ жестами публикѣ, какъ могъ, что, при всемъ желаніи, не можетъ повторить. На подмостки выбѣжалъ блѣдный молодой человѣкъ съ необыкновенно длинными, бѣлокурыми волосами; его встрѣтили страшныя рукоплесканія. Это былъ одинъ князёкъ, піанистъ, ученикъ Леопольда Мейера. Небрежно кивнувъ публикѣ, онъ сѣлъ за рояль, тряхнулъ своею іривой, и сдернувъ палевыя перчатки, бойко заигралъ одну изъ модныхъ тогда піесъ.

Палашовъ снова вошелъ въ уборную.

— Знаете что, выпьемте бутылочку шампанскаго? Послать? сказалъ онъ, взявъ легонько за бортъ фрака Барскаго.

«Экъ вѣдь его разбираетъ любопытство», подумалъ музыкантъ.

— У меня и безъ шампанскаго отучитъ кровь молотомъ въ виски и темя, отвѣчалъ онъ, поднимая колкомъ опустившуюся квинту. — Кончу квартетъ и въ постель.

— Ну, ужь этому не бывать. Мы ужинаемъ вмѣстѣ, перебилъ Балашовъ. — Послѣ концерта ко мнѣ, какъ вы хотите.

— Увольте. И притомъ Павелъ Ивановичъ… началъ было, немного покраснѣвъ при послѣднихъ двухъ словахъ, Барскій.

— Это мое дѣло, перебилъ Палашовъ. — Я сейчасъ пойду къ нему и скажу что до завтрашняго утра не разстанусь съ вами. А то вѣдь хуже будетъ, мы пріѣдемъ съ кульками въ вашъ флигель.

Музыкантъ поклонился. Услыхавъ жаркіе аплодисменты, онъ посмотрѣлъ на карманные часы свои и вышелъ на эстраду, гдѣ ждали его, уже усѣвшіеся къ пультамъ, частный приставъ и два музыканта.

Публика была значительно оживленнѣе чѣмъ въ началѣ концерта. Не подумайте, читатель, что музыка оживила ее; нѣтъ, просто-запросто, прослушавъ «Соловья», половина слушателей навѣстила буфетъ, скромно устроенный въ отдѣльной комнаткѣ подлѣ залы; нѣкоторые такъ тамъ и остались, другіе возвратились въ залъ съ выраженіемъ благодушія на лицахъ.

— Русскую, крикнулъ сидѣвшій за Палашовымъ краснолицый помѣщикъ, увидавъ усѣвшихся по-квартетному музыкантовъ; онъ возвратился изъ буфета, напротивъ, съ какимъ-то звѣрскимъ выраженіемъ лица. — Русскую играй. Не надо намъ Бетговена, кричалъ онъ, разваливаясь на стулѣ и топая широкою ступнею. — Русскую.

— Если вамъ не надобно Бетговена, оставьте заду, замѣтилъ ему, немного поблѣднѣвъ, Палашовъ.

— Не угодно ли вамъ самимъ оставить залу? Я не хочу, отвѣчалъ ему любитель русскаго.

— Да я хочу послушать Бетговена, отвѣчалъ не оборачиваясь Палашовъ.

— А я не хочу вашего Нѣмца Бетговена, продолжалъ любитель національнаго.

«Тсс», раздалось въ это время въ залѣ, и музыканты начали квартетъ. Любитель русскаго сердито отвернулся отъ играющихъ и сталъ разговаривать съ сидѣвшимъ за нимъ офицеромъ.

Кончили первое allegro; кое-кто захлопалъ. «Русскую», крикнулъ опять краснолицый помѣщикъ, повернувшись такъ что затрещалъ подъ нимъ стулъ. Пазашова передернуло. Онъ быстро оглянулся на него, но смолчалъ, увидя что губернаторъ кивнулъ, головой полицеймейстеру; тотъ подошелъ; губернаторъ что-то сказалъ ему тихонько; полицеймейстеръ, утвердительно наклонивъ голову, отошелъ на свое мѣсто, искоса поглядывая за руссофила.

Заиграли adagio. Видали вы предъ грозою небо? Свинцовая туча встаетъ; уже затянула она половину небосклона; массы отдѣльныхъ облаковъ, на свѣтлой половинѣ неба, то сходятся, то, разорвавшись, плывутъ, стараясь заслонить отверстіе въ которое, будто въ окно, прорвался таки широкій лучъ сіяющаго солнца. Далеко уже слышится гулъ приближающагося грома. Зритель будто присутствуетъ при мірозданіи, при великой борьбѣ тьмы со свѣтомъ, при хаотическомъ броженіи вызванныхъ изъ небытія стихій…..

— Барыню! крикнулъ на всю залу краснолицый.

Всѣ вздрогнули. Крикнувшій испуганнымъ взоромъ озиралъ залу; онъ самъ, кажется, не ожидалъ такого эффекта. Еслибы кто-нибудь подъ самый носъ созерцающаго чудную картину небосклона подставилъ вдругъ на шестѣ дырявый стоптанный сапогъ…. Вотъ впечатлѣніе произведенное на Палашова возгласомъ руссофила.

— Слушай… Я тебя удавлю, энергическимъ шепотомъ сказалъ онъ ему, точно бѣшеный вскочивъ со стула.

— Какъ удавишь? спросилъ, подымаясь, озадаченный пoмѣщикъ.

— Удавлю. Вотъ этими руками, отвѣчалъ уже громче Палашовъ. — Вотъ какъ, прибавилъ онъ, засучивая рукава фрака и обнажая мощныя кисти рукъ.

Дворянинъ былъ озадаченъ; но чрезъ минуту, выпятивъ грудь и сжавъ богатырскій кулакъ онъ, размахнулся… Рука полицеймейстера подоспѣла во время.

— Господа, что это такое?

— Помилуйте, полковникъ; объясните… Этотъ господинъ говоритъ…. началъ помѣщикъ.

Палашовъ возвратился на свое мѣсто; губы его дрожали отъ гнѣва. Adagio продолжалось, но публика вся обратила слухъ и взоры по направленію къ полицеймейстеру, уговаривавшему краснолицаго выйти или сѣсть.,

— Я говорилъ вамъ: рано еще имъ Бетговена, самодовольно обратился къ губернатору Павелъ Ивановичъ.

Губернаторъ улыбнулся, но озабоченно, черезъ плечо, наблюдалъ чѣмъ кончится продолжавшееся вполголоса объясненіе полицеймейстера съ расходившимся дворяниномъ.

— Я этого не забуду, сказалъ, задыхаясь отъ волненія, нагнувшись къ Палашову, уходя изъ залы, краснолицый.

— И не совѣтую позабывать, отвѣчалъ довольно громко вслѣдъ ему Палашовъ.

Между тѣмъ квартетъ окончилъ уже свою музыкальную бурю; стихли раскаты грома, потухли молніи; на прояснившемся небѣ стояло, безпрепятственно, солнце; зеленѣла трава орошенная дождикомъ; «какая благодать», говорилъ созерцатель, вдыхая въ себя живительный, тонкій ароматъ чистаго воздуха.

— И вы можете смѣяться? А еще музыкантъ! сердито говорилъ, входя въ уборную, Палашовъ.

Барскій хохоталъ, держа подъ мышкой скрипку.

— Да, кто это такой? спросилъ онъ.

— Чортъ его знаетъ, отвѣчалъ, закуривая папиросу, Палашовъ. — Должно-быть пріѣзжій… Изъ берлоги… Я его здѣсь не видывалъ.

— Вы, говорятъ, хотѣли удавить его? спросилъ Барскій, продолжая хохотать.

— И удавилъ бы, честный человѣкъ, удавилъ бы, горячо отозвался Палашовъ. — Заори онъ еще разъ, — кончено. Въ Сибирь бы ушелъ, а ужь не выпустилъ бы живаго изъ этихъ лапъ.

Въ это время въ комнату вошелъ губернаторъ въ сопровожденіи Павла Ивановича и Аристархова.

— Какъ непріятно что помѣшали и тебѣ играть, и намъ слушать, сказалъ онъ. — Но все-таки ты вамъ доставилъ большое наслажденіе. Благодарю, сказалъ губернаторъ.

Павелъ Ивановичъ разговаривалъ въ это время съ Палашовымъ.

— Вы-то зачѣмъ вскочили? спросилъ, смѣясь, губернаторъ Палашова.

— Помилуйте. Вѣдь онъ меня шпиговалъ въ продолженіе всего концерта.

— Для понимающаго музыку, дѣйствительно, это несносно, замѣтилъ губернаторъ, выходя изъ уборной въ сопровожденіи Павла Ивановича и Аристархова. Оба они были приглашены на чай женою губернатора.

— Ко мнѣ, какъ хотите, присталъ къ Барскому Палашовъ. — Я сказалъ Тарханкову что вы у меня ночуете. Берите скрипку и маршъ.

Приставъ, отправивъ домой віолончель, тоже упрашивалъ скрипача ѣхать ужинать къ Палашову. Барскій согласился, и всѣ втроемъ усѣлись въ пошевни частнаго. Дорогою Палашовъ уже пересталъ сердиться, и громче всѣхъ хохоталъ надъ собой и надъ эффектною выходкой краснолицаго руссофила.

XI.

До двухъ часовъ утра сидѣли за столомъ Палашовъ, віолончелистъ и Барскій. Бутылку за бутылкой подавалъ старикъ слуга. Подъ вліяніемъ винныхъ паровъ, разогрѣвшихъ голову, Палашову казалось что онъ говоритъ, просто, міровыя истины; подогрѣтые слушатели тоже были убѣждены что предъ ними сидитъ, по крайней мѣрѣ, непонятый геній.

— Ты братъ, Сергѣй Александровичъ, иногда просто такъ говоришь… толковалъ подгулявшій приставъ. — Надо бы это все записывать. А вѣдь прошу его написать, ни за что не усадишь, говорилъ онъ, обращаясь къ Барскому.

Немного охмѣлѣвшій скрипачъ тоже съ нѣкоторымъ благоговѣніемъ смотрѣлъ на несмолкающаго оратора.

— Вѣдь что такое музыка? говорилъ, одушевленный еще болѣе похвалами, Палашовъ. — Музыка… Подай еще бутылку. Вѣдь въ ней все силлогизмы. Напримѣръ въ этомъ квартетѣ, вотъ что вы играли.

И, не совсѣмъ вѣрными шагами, Палашовъ подошелъ къ роялю.

— Вотъ первая посылка, сказалъ онъ, сыгравъ мотивъ allegro; — вотъ вторая… А это выводъ.

— Вѣрно, отвѣчалъ приставъ. — Вотъ то-то, надо бы все это мнѣ записывать.

Скрипачъ ничего не понялъ, но промолчалъ. А кто его знаетъ, размышлялъ онъ про себя, можетъ, вѣдь оно и такъ, какъ-нибудь; я только, можетъ-быть, не понимаю съ моимъ плохимъ образованіемъ. Вѣдь я не опредѣлю, вотъ вдругъ заставятъ: что такое силлогизмъ? Отъ этой ли робости, или отъ другаго чего, но Барскій говорилъ вообще мало.

— А ужь объ этомъ и говорить нечего, продолжалъ Палашовъ, сбросивъ съ себя фракъ и садясь къ роялю. — Вотъ вопросъ. Слышите?… А вотъ отвѣтъ. Такъ ли?

— Совершенно такъ, воскликнулъ приставъ и бросился цѣловать Палашова. Такъ показалась ему лучезарною мысль сказанная пріятелемъ.

Музыканта теперь уже удивили восторги частнаго; великую истину высказанную ораторомъ можно было отыскать въ любомъ плохомъ учебникѣ гармоніи. Слуга подалъ еще вина.

— Здоровье Михаила Ивановича Глинки, громко крикнулъ хозяинъ поднявъ бокалъ.

Всѣ выпили.

— А знаете, господа, знаете съ кѣмъ онъ имѣетъ много общаго? продолжалъ неугомонный хозяинъ. — Да, не то что общаго, а положительно сродни, знаете кому?

— Кому же это? спросилъ Барскій.

— Пушкину, побѣдоносно произнесъ хозяинъ.

— Которому Пушкину? спросилъ, покачнувшись впередъ и выплеснувъ весь свой бокалъ на Палашова, частный приставъ.

— Поэту Пушкину; профанъ, отвѣчалъ хозяинъ.

— Не профанъ, а просто не разслышалъ, поправился приставъ. — Именно сродни. Вѣдь, вотъ это бы надо все…

— Вотъ говорятъ Русланъ и Людмила; говорятъ драмы нѣтъ, продолжалъ, уже не ясно выговаривая нѣкоторыя слова, хозяинъ. — Да развѣ Пушкинъ драм…. Онъ сказку намъ написалъ; и Глинка далъ намъ сказку. И больше ничего.

Это была лебединая пѣсня отягченной виномъ головы Палашова. Одъ много выпилъ и, какъ это бываетъ иногда съ переложившимъ черезчуръ гулякой, срѣзался сразу; точно что больше ничего путнаго въ этотъ вечеръ не сдыхали отъ него собесѣдники.

— Просто сказка, продолжалъ онъ, подходя къ Барскому и чуть не сбивъ его съ ногъ своею покачнувшеюся мощною фигурой. — А музыка…. Я вотъ какъ; еслибы не музыка….

— Пожалуйте, Сергѣй Александровичъ, лягте, взявъ его подъ руку и совсѣмъ опустивъ на глаза свои сѣдыя брови, говорилъ старый слуга.

— Я лягу, погоди, отбивалсяотъ него Палашовъ. — Гармонія…

— Поѣдемте, сказалъ, зѣвая, Барскій. — Ему, да кажется и намъ, время уснуть.

Ему тоже вино порядкомъ стучало: въ голову.

— Еще стаканчикъ, и поѣдемъ, сказалъ частный приставъ. — Вѣдь ты доставилъ намъ просто праздникъ. Увѣряю. Развѣ это часто. Позволь мнѣ отъ души обнять, продолжалъ онъ, пошатываясь подходя къ музыканту, великаго…

— Полноте, ради Бога, перебилъ его Барскій. — Такихъ великихъ…

— Нѣтъ…. Я, вѣдь, вижу… Я вотъ выпилъ, но… ты нашъ великій, русскій вашъ, великій Барскій.

Хозяинъ опустился въ кресло и задремалъ. Слуга развязалъ ему галстукъ. Гости вышли въ переднюю.

— Я тебя довеву, оказалъ, надѣвая не въ тотъ рукавъ шубу, приставъ.

Барскій одѣлся, взялъ свой ящикъ, и оба вышли на крыльцо. Начинало свѣтать.

— Поѣзжай мимо дома Тарханкова, знаешь? бормоталъ кучеру приставъ, съ трудомъ закидывая ногу въ пошевни.

«Однако баринъ-то зашибъ дрозда», подумалъ кучеръ, трогая лошадь.

Ссадивъ музыканта у дома Павла Ивановича, приставъ пріѣхалъ домой.

— А барыня воротилась изъ концерта? спросилъ онъ горничную.

— Эка хватились, отвѣчала она; — давно въ постели барыня. Вѣдь пятый часъ, сударь.

Частный, пошатываясь, прошелъ чрезъ неосвѣщенный залъ и гостиную прямо въ спальню. Тамъ еще горѣла свѣчка. Жена его, женщина лѣтъ тридцати, лежала уже въ постели.

— Гдѣ ты это запропастился? опросила она, поднявъ съ подушки голову и завязывая чепчикъ.

— Какъ гдѣ? Квартетъ играли, матушка, отвѣчалъ приставъ, поправляя растрепавшіеся волосы.

— Это до пятаго-то часа? Раздѣвайся, что стоишь. Игральщикъ, отвѣчала, отворачиваясь, жена.

— Въ пользу сиротъ… Нельзя же…. Но скрипачъ…. Вотъ какъ тебѣ скажу…. Послушай…. бормоталъ, раздѣваясь, частный.

Но жена притворилась спящею, видя что нечего было слушать. Частный раздѣлся кое-какъ, надѣлъ халатъ и, послѣ двухъ-трехъ промаховъ, задулъ догорѣвшую до самаго шандала свѣчку.

Барскій, тоже порядочно пошатываясь, вошелъ по лѣстницѣ въ свою квартиру. Прислушиваясь къ отдаленному гулу колоколовъ, благовѣстившихъ къ заутрени, музыкантъ раздѣлся и легъ въ постель. Возбужденный виномъ, организмъ его, словно машина въ которую ребенокъ всунулъ посторонній гвоздь, принялся работать чепуху. То сердце вдругъ замретъ, и налетитъ минута безотчетной тоски, такой тоски что, кажется, никогда, ничѣмъ отъ нея не отдѣлаешься; то вдругъ припомнится дешевая острота собесѣдника и нападетъ неудержимый смѣхъ; то воспаленный мозгъ явитъ полусоннымъ очамъ морщинистое, желтое лицо старухи; то кровь подхлынетъ къ мозгу, вспомнится, ни съ того, ни съ сего, вычитанная гдѣ-то, когда-то, мысль, и умъ, подхвативъ ее, примется любоваться ею, какъ ребенокъ отыскавшеюся за шкафомъ старою игрушкой.

— Нѣтъ, не уснешь, должно-быть, произнесъ Барскій, поднявшись на постели.

Въ окнѣ краснѣла заря; въ комнатѣ выступили утонувшія было въ ночной темнотѣ вещи. Музыкантъ вспомнилъ что такая минута уже была у него разъ въ жизни; также вотъ точно не спалось ему; какъ теперь поднялся онъ за постели, и первое что увидалъ, красную полосу зари въ окошкѣ. «Да, это было», вспоминалъ онъ, опершись локтемъ, на подушку, «было въ тотъ день какъ подарила мнѣ графиня скрипку, какъ въ первый разъ игралъ я за ней съ Елизаветой Николаевной. Вотъ не угодно ли. Люблю; меня любятъ; и талантъ, говорятъ добрые люди, есть у меня. А руки связаны. Правда, говорятъ, возьметъ свое. Куда ей; двѣ тысячи душъ, милліонъ денегъ, и подъ каблукъ ее. Продастъ и купитъ куча золота тебя, хваленая, да рѣдко видимая правда. Вотъ хоть бы давича. Я, говоритъ, вырву твою скрипку; и вырветъ. Ты эта тряпка, говоритъ; и правъ, да какъ же я не тряпка? Не знаю съ чего я расхрабрился такъ. Богъ вручилъ мнѣ…. Колотись лбомъ, жди помощи, а сила здѣшняя швырнетъ тебя туда вонъ, за порогъ, какъ тряпку.»

И память, будто фигляръ, лѣниво повертывая желѣзную ручку райка, показывала длинную вереницу лицъ, картинъ, знакомыхъ всякому. А вотъ, извольте посмотрѣть, идетъ голодная жена, босые дѣти за простымъ гробомъ учителя; его заѣли люди. А вотъ лежитъ въ холодной комнатѣ скрипачъ въ чахоткѣ, полученной имъ за черствый кусокъ хлѣба; старуха мать шьетъ новую рубаху чтобы прилично снарядить сына въ дальнюю и, слава Богу, невозвратную дорогу. А вотъ поруганную Ловеласомъ богачемъ красавицу ведутъ въ домъ сумашедшихъ добрые люди; хохочетъ дѣвушка, сбросивъ соломенную шляпу съ головы и разметавъ по плечамъ роскошныя пряди черныхъ какъ смоль волосъ. А вотъ…

Ну, будетъ, надоѣлъ фигляръ. На, вотъ, тебѣ, и проходи со своими всѣмъ извѣстными лубками; еще еслибы новенькіе, а эти, братъ, давно намъ приглядѣлись.

— Захаръ Петровичъ; вотъ такъ спитъ; Захаръ Петровичъ, говорилъ, довольно безцеремонно толкая заснувшаго музыканта, блѣдный, высокій человѣкъ съ усами. Спящій проснулся, вглядѣлся въ знакомое лицо стоявшаго предъ нимъ человѣка и узналъ въ немъ барскаго камердинера.

— Что вамъ? спросилъ онъ, протирая глаза.

— Пожалуйте къ барину.

Музыкантъ всталъ, наскоро умылся и сталъ одѣваться.

— Кажется, въ Москву васъ отправляетъ, началъ камердинеръ, закуривъ папиросу.

«Куда угодно, хоть къ чертямъ», думалъ музыкантъ, отыскивая чистую рубашку въ чемоданѣ.

«Баринъ ты не баринъ, лакей не лакей», думалъ камердинеръ, съ завистью посматривая на щегольское, голландское бѣлье музыканта.

Барскій одѣлся и пошелъ вмѣстѣ съ камердинеромъ къ Павлу Ивановичу.

— Подождите, впустивъ его въ залу, сказалъ камердинеръ, — гость сидитъ у барина; надо быть, скоро уѣдетъ.

Музыкантъ всталъ противъ окна и началъ, отъ нечего дѣлать, смотрѣть на улицу. Будочникъ, съ засаленною книгой подъ мышкой, велъ по тротуару парня лѣтъ двадцати, въ легкомъ нанковомъ пальто и въ запущенныхъ въ дырявые сапоги, тоже легонькихъ панталонахъ; запустивъ въ рукава пальто руки, дрожалъ на морозѣ молодецъ, но это не мѣшало ему весело разказывать что-то будочнику. Возъ дровъ тащила косматая, пѣгая лошаденка; подлѣ саней, похлопывая новыми рукавицами, шелъ мужикъ съ побѣлѣвшею отъ мороза бородой. Въ сосѣдней комнатѣ послышался наконецъ голосъ Тарханкова, и чрезъ минуту вошелъ неслышными шагами въ залу Аристарховъ; его провожалъ, весело потирая руки, уже одѣтый Павелъ Ивановичъ.

— Ну, братецъ, какъ ты играешь, произнесъ Аристарховъ, остановившись противъ Барскаго; при этомъ онъ поднесъ къ губамъ три пальца и зачѣмъ-то поцѣловалъ ихъ. — Волшебство…. Орфей…. Орфей у васъ онъ, Павелъ Ивановичъ.

Тарханковъ, сверхъ ожиданія, милостиво разсмѣялся и потрепалъ по плечу музыканта. Такъ точно гладитъ хозяинъ сидящаго въ клѣткѣ попугая за то что онъ предъ гостями отлично протрещалъ «дурака».

Барскій поклонился уходившему Аристархову.

— Орфей, просто Орфей, повторялъ, широко улыбаясь, гость, подходя къ двери.

— Итакъ до завтра? спросилъ, провожая его въ переднюю, Павелъ Ивановичъ.

Аристарховъ молча, утвердительно кивнулъ головой, и накинувъ медвѣжью щегольскую шубу, выплылъ въ отворенную слугою дверь прихожей.

— Поди сюда, сосредоточенно произнесъ Павелъ Ивановичъ, шествуя величественно въ кабинетъ.

Барскій пошелъ за нимъ.

— Вотъ что…. Одинъ разъ навсегда я говорю тебѣ, началъ помѣщикъ, вступивъ въ кабинетъ и взявъ легонько за бортъ сюртука музыканта. — Одинъ разъ навсегда, братецъ; будешь послушенъ, тихъ, будешь хорошо вести себя, забытъ мною не будешь. Я беру на себя устроить судьбу твою и…. продолжалъ онъ, нѣсколько заминаясь. — Будешь грубъ, дерзокъ — на себя пеняй, ораторствовалъ онъ, разводя руками. — Я прямо говорю тебѣ, я все готовъ простить, напейся ты пьянъ, попади на съѣзжую, но дерзости никому, ни тебѣ, ни другому, знай, я не спущу, не оставлю такъ, безъ наказанія…. Дерзости я не перевариваю.

Музыкантъ молчалъ, опустивъ голову и засунувъ руку за бортъ сюртука. Павелъ Ивановичъ прошелся по комнатѣ и остановился противъ Барскаго, уставивъ на него сѣрозеленые глаза свои; поза его ясно выражала ожиданіе что скрипачъ начнетъ просить прощенія.

— Извините, сквозь зубы прошепталъ музыкантъ, единственно изъ желанія выйти поскорѣе изъ неловкаго положенія.

— На этотъ разъ прощаю, но еще разъ, и тогда ни на талантъ твой я не посмотрю, ни на что, отвѣчалъ Тарханковъ, слегка побагровѣвъ.

Пройдясь раза три по кабинету, онъ сѣлъ къ письменному столу и развернулъ нумеръ Московскихъ Вѣдомостей.

— Здѣсь публикуетъ одинъ московскій музыкальный магазинъ, началъ онъ, развертывая газету, — что, прекращая торговлю, распродаетъ онъ мѣдные и другіе инструменты, а также ноты для оркестра, струны, по пониженной значительно цѣнѣ. Съѣзди, братецъ, ты въ Москву, и если дѣйствительно выгодно купить, то купи что намъ необходимо.

— Слушаю, отвѣчалъ Барскій.

— Въ этомъ пакетѣ деньги. Вотъ твой видъ и прогоны. Перечти.

Барскій, подойдя къ столу, сталъ считать. Павелъ Ивановичъ, развалившись въ креслахъ, зорко слѣдилъ за пальцами музыканта, перелистывавшаго синенькія и красненькія, большею частію худыя, ассигнаціи.

На другой день послѣ описаннаго разговора музыкантъ сидѣлъ уже въ кибиткѣ, рядовкѣ, съ попутчикомъ, купцомъ въ лисьей, желтой шубѣ. Повозка ныряла по ухабамъ, издавая при этомъ стукъ похожій на отдаленные пушечные выстрѣлы; брянчали бубенцы ямской тройки; бѣлѣло снѣжное поле перерѣзанное кое-гдѣ темносѣрыми полосами кустарника; и оживали путники, послѣ часоваго созерцанія пустырей завидя деревушку стоящую на дорогѣ.

— Ты, я вижу, по музыкантской части? спрашивала лисья шуба, освобождая отъ воротника красноватое, испещренное веснушками лицо и рѣзглаживая рѣденькую русую бородку.

— Музыкантъ, отвѣчалъ Барскій.

— То-то, я вижу, ящикъ. Скрипка что ли у тебя въ немъ?

— Скрипка.

— Вотъ тоже нонче, продолжала шуба, — на Макарьевскую, въ Нижній, дѣвица пріѣзжала изъ Варшавы, такъ та свиститъ.

— Какъ свиститъ? спросилъ Барскій.

— Свиститъ, отвѣчалъ купецъ, — мы диву всѣ далися. И пѣсни разныя, и кадрели…. Она кавцерты давала, и фортепьянщикъ ей подыгрываетъ; ужь есть чего послушать. Я, грѣшнымъ дѣломъ, разъ десятокъ ходилъ. Любопытно. Молодцы смѣются: «что, братъ, говорятъ, опять на свистъ пошелъ?» Рубля полтора безъ мала она у меня высвистѣла. А ужь что дѣлаетъ, диву подобно. Тутъ, рядомъ съ нашей лавкой, мѣховщика, ходили тоже…. «Не можетъ быть, говорятъ, во рту у ней что-нибудь есть.» Сложились, на домъ къ нея отправились. И въ ротъ смотрѣли, и пальцемъ щупали, ничѣмъ ничего; а такъ вотъ соловьемъ и разливается, воровка!

— А что, рано ли мы въ Москву будемъ? спросилъ музыкантъ.

— Да къ свѣту, Богъ дастъ, будемъ. Дорога-то больно ухабиста, отвѣчалъ попутчикъ, зѣвнувъ во весь ротъ и отваливаясь въ уголъ кибитки.

Стало смеркаться; мелькнула звѣздочка на потемнѣвшемъ небѣ; какъ искорка засвѣтился гдѣ-то огонекъ; темнѣй, темнѣй, и потонула въ темнотѣ далъ безграничнаго поля. Длинная вереница кустовъ…. Да, полно, кусты ли это? Нѣтъ; это Цыгане таборомъ идутъ на новое, невѣдомое становище; это они несутъ куда-то полудикую свою пѣсню. Глядите, вонъ за тощей клячѣ сидитъ молодцоватый парень; лѣтъ двадцати-пяти, въ бараньей шапкѣ и въ накинутомъ тулупѣ. За нимъ, навьюченная бѣдною утварью высокая телѣга, парой, движется что печь Ивана дурака, встарь разъѣзжавшая «по щучьему велѣнью». Рядомъ съ телѣгой, съ младенцемъ на рукахъ, въ живописныхъ лохмотьяхъ своихъ, идетъ молодая Цыганка; полу нагой, кудрявый мальчикъ, лѣтъ трехъ, бѣжитъ за матерью. Старуха со ввалившимся, беззубымъ ртомъ и ястребинымъ носомъ, несетъ за исхудалыми плечами котелокъ и бубенъ. За ней, безъ шапки, выступаетъ бодрымъ шагомъ низенькій, приземистый старикъ, ведя двухъ тощихъ псовъ на мочальной веревкѣ. Ревутъ и просятъ хлѣба дѣти; молчитъ, будто не слышитъ, отецъ, сидя на сухопарой клячѣ. "Не плачь, " толкуетъ мать голодному ребенку. Вотъ подошли къ богатому, торговому селу Цыгане. «Гони ихъ; обокрадутъ», кричитъ толстый хозяинъ постоялаго двора. "Гони ихъ, " подхватили мужики, мальчишки, бабы; «вонъ.» — «Да христіане ль вы?» прижавъ къ груди испуганнаго младенца, съ упрекомъ спросила ихъ молодая мать. «Вонъ, вонъ….» И снова потянулся Богъ знаетъ куда, Богъ вѣсть зачѣмъ, цыганскій таборъ.

— Къ трактиру что ли васъ? спросилъ, обернувшись, длинный какъ шестъ ямщикъ, въѣзжая въ уѣздный городъ.

— Къ трактиру, братъ, къ трактиру, отозвалась скороговоркой лисья шуба. — Чайкомъ надо побаловаться, душу отогрѣть. Поди, и вы прозябли? спросилъ онъ Барскаго.

— Да есть таки, отвѣчалъ музыкантъ, разглядывая дома и освѣщенныя лавки, мимо которыхъ летѣла, подпрыгивая, ихъ кибитка.

Ямщикъ подвезъ ихъ къ ярко освѣщенному, бѣлому, каменному дому; сѣдоки вылѣзли изъ повозки и, поднявшись по крутой, грязной лѣстницѣ, вошли въ трактиръ; въ душныхъ комнатахъ пахло постными пирогами и табакомъ, называемомъ остряками «самъ-кроше». Купецъ снялъ своихъ лисъ, оправилъ обѣими руками кудри и спросилъ двѣ пары чаю.

— Пожалуйте… Вмѣстѣ охотнѣе, пригласилъ онъ Барскаго, выбравшаго, было, себѣ другой столикъ.

Барскій сѣлъ подлѣ него на кожаный, жесткій стулъ.

— Ваше занятіе самое забавное, началъ купецъ, усаживаясь на диванѣ подлѣ столика. — А вотъ, по нашей части если кто, одна утѣха товарецъ сбытъ, али добытъ гдѣ съ выгодкой.

— У всякаго свое, отвѣчалъ Барскій.

— Это настояще вы изволили сказать, забарабанилъ купецъ, принимаясь за чайники поданные половымъ.

— Вы чѣмъ торгуете? спросилъ его Барскій.

— Пряжу скупаемъ, полотна… Вотъ торги ваши, отвѣчалъ купецъ. — Съ бабами возимся, продолжалъ онъ, разсмѣявшись. — Машина, нонче, у всѣхъ хлѣбъ перебиваетъ. Вѣдь вотъ и въ вашемъ ремеслѣ взять, во всякомъ трактирѣ машина; наигрываетъ тебѣ лучше иного музыканта. Да что въ трактирахъ, за улицахъ — и тамъ шарманка наяриваютъ.

— Въ машинѣ души нѣтъ; музыкантъ душу вложитъ въ игру. А у машины… началъ было Барскій.

— Да, по-моему, души-то ровно бы и не требуется, перебилъ купецъ, наливая чай. — Играетъ какъ слѣдствуетъ, выводитъ всѣ нотки; чего еще хотѣть? Какого рожна? Вѣдь ужь если кто о душѣ-то помышляетъ, тотъ и музыканта, братъ, шабашъ, не станетъ слушать.

— Отчего же? спросилъ музыкантъ. — Конечно, плясовую, трепака, не станетъ слушать, а серіозную музыку….

— Нѣтъ, ужь кто о душеспасеніи, со вздохомъ возразилъ купецъ, — того, братъ, не соблазнишь. Вѣдь это все, — коли ужь по душѣ, на частоту тебѣ сказать, — отъ діавола.

— Какая музыка.

— Да ужь какая хочешь, а все-таки она….

Здѣсь купецъ понесъ страшную дичь, испещренную безсмысленно приведенными текстами Писанія. Музыкантъ, слушая его, точно попалъ въ непроходимую трущобу вѣковаго лѣса уставленную сфинксами; развалины языческаго храма тутъ же высовывались изъ темной ниши разросшагося орѣшника; подлѣ мощныхъ корней тысячелѣтняго дуба лежали плиты съ какими-то, невѣдомыми болѣе никому, надписями. «Что же это такое?» думалъ, озадаченный этимъ неудержимымъ потокомъ рѣчей безъ содержанія и смысла, Барскій. Нѣтъ, купецъ видѣлъ въ нихъ какой-то смыслъ; онъ вздыхалъ; «вотъ оно дѣло-то какое, почтенный», говорилъ онъ съ такимъ выраженіемъ на лицѣ какое развѣ является у ученаго, у математика, въ ту минуту когда онъ, послѣ сложнаго вычисленія, торжественно ставитъ, наконецъ, вѣрный вполнѣ, вѣчно-незыблемый выводъ. «Да какъ же не явиться», продолжалъ свои размышленія, подъ бойкую рѣчь говоруна, музыкантъ, "какъ не явиться тутъ уродливымъ сектамъ? Вѣдь свѣта Божьяго не видѣло солнце заслонено совсѣмъ вѣтвями разросшейся крѣпи. Пора расчистить трущобу, заглушающую душу; пора перенести эти остатки темныхъ временъ язычества въ музеи; пора построитъ въ этомъ забытомъ захолустьѣ церковь Божію, " съ грустью раздумывалъ Барскій.

— Сколько тебѣ за чай? спросилъ онъ, вынимая кошелекъ, половаго.

— Нѣтъ, насчетъ этого не извольте безпокоиться; обижать нашего брата не слѣдуетъ, перебилъ купецъ, торопливо отдавая слугѣ что слѣдовало; онъ просто испугался какъ бы не заплатилъ за чай изъ своего кармана музыкантъ.

— Такъ я вамъ долженъ останусь, сказалъ, поднимаясь со стула, Барскій.

— Это, если тебѣ обидѣть меня угодно, отвѣчалъ купецъ, натягивая свою лисью шубу. — Ты мнѣ компанію сдѣлалъ, а я…. Нѣтъ, это не модель.

Слово «модель» производилъ онъ, очевидно, отъ слова «мода».

На дворѣ сыпалъ меленькій снѣжокъ; въ воздухѣ похолодѣло. Свѣжая тройка была уже готова. Давъ на чай гривенникъ старому ямщику, стоявшему безъ шапки у повозки, путники усѣлись, и кибитка принялась снова нырять по ухабамъ. Многословное поученіе произнесенное купцомъ, должно-быть, подѣйствовало на музыканта; зѣвнувъ разъ пятокъ, онъ заснулъ, какъ говорится, сномъ праведника. Купецъ обратился было опять къ нему со своимъ «вотъ оно дѣло-то», но услыхавъ храпъ, отвернулся и, прикорнувъ къ ситцевой своей подушкѣ, тоже отправился къ Морфею.

Справедливость требуетъ сказать что только вѣдь мы, Русскіе, можемъ спать всюду, вездѣ, при самой неблагопріятной обстановкѣ. Посадите вы иностранца въ нашъ, отечественный, ямской возокъ и, не замай, заснетъ онъ, какъ примется этотъ возокъ нырять вдоль и поперекъ, подтряхивая иногда такъ что къ потолку летитъ какъ мячикъ сѣдокъ…. Попробуй-ка, засни иностранецъ. Русскій, нашъ братъ, какъ-то приладится, запахнетъ шубу, уляжется на локотокъ, минутъ десятокъ послушаетъ стукъ возка, что колыбельную пѣсню, и захрапитъ, Господь съ нимъ, будто дома на пуховикѣ или на эластическомъ матрацѣ.

XII.

Выплывшее изъ-за сосноваго бора солнце заиграло на золотыхъ главахъ церквей, горѣло въ стеклахъ домовъ; какъ сказочный, все шире и шире раскидывался за просторѣ снѣжнаго, бѣлѣющаго поля городъ.

— Вотъ она, Москва золотыя маковки, произнесъ купецъ, надѣвая свалившійся во время сна картузъ. — Большая деревенька, прибавилъ онъ, обратясь съ улыбкой къ приподнявшемуся сосѣду.

Ямщикъ, низенькій, невзрачный старичишка, поеживаясь отъ утренняго заморозка, то и дѣло подгонялъ усталую тройку. Чрезъ полчаса кибитка уже шныряла по переулкамъ, которыми безтолково изрѣзана старушка Москва наша.

— Вы гдѣ остановитесь? спросилъ Барскаго купецъ.

— Да я и самъ не знаю. Гдѣ-нибудь въ гостиницѣ.

— Поѣдемъ къ намъ, на постоялый, сказалъ купецъ. — Дешево.

— Да вѣдь, извините, грязно, чай, тамъ больно, отвѣчалъ Барскій.

Купецъ задумался; ему никогда и въ голову не приходило даже, грязно али нѣтъ на постояломъ. Пріѣзжій купецъ днемъ не бываетъ въ своемъ номерѣ; онъ только спитъ въ немъ, а на эту способность русскаго человѣка мы, недавно, уже обратили вниманіе читателя.

— Нѣтъ, ничего; номера теплые, отвѣчалъ онъ наконецъ.

Барокій согласился, прельстившись обѣщанною попутчикомъ дешевизной, и купецъ, велѣлъ ямщику ѣхать въ городъ на одно изъ подворій.

— Знаю, отозвался ямщикъ, не дослушавъ объясненія купца куда надобно ѣхать.

Подворье оказалось, дѣйствительно, грязноватымъ; номеръ, выпавшій на долю музыканта, была неуютная, съ угарнымъ воздухомъ, комната; кожаный, старый диванъ какъ будто говорилъ жильцу: «садись; вотъ погляжу я, долго ли ты насидишь на мнѣ». Заспаный, испитой корридорный, въ изорванномъ подъ мышками черномъ сюртукѣ, подалъ, изъ разбитаго умывальника, умыться Барскому, но на вопросъ можно ли получить постельное бѣлье, отвѣчалъ: "захотѣли у насъ тутъ бѣлья; здѣсь вѣдь останавливается больше купечество мелкое; оно бѣлья не требуетъ.*

— Да какъ же у васъ тутъ спятъ-то? спросилъ музыкантъ.

— Э, какъ спять, отвѣчалъ, вынося умывальникъ, корридорвый. — Вонъ на диванъ брякнется и спитъ.

Купецъ, бросивъ кожаный мѣшокъ свой въ сосѣднемъ номерѣ съ Барскимъ, тотчасъ исчезъ куда-то. Музыкантъ переодѣлся и отправился въ магазинъ публиковавшій о распродажѣ инструментовъ. Уступка оказалась вовсе не такъ велика какъ объявлялось. Выбравъ кое-что и сторговавшись, Барскій поѣхалъ въ университетъ узнать адресъ Лучаниновыхъ. Солдатъ, сторожъ въ правленіи, вытащилъ ему засаленную книгу адресовъ, гдѣ подъ буквою «Л» музыкантъ нашелъ что студентъ Лучаниновъ живетъ въ своемъ домѣ на Садовой. Не трудно было отыскать старинный домъ Лучаниновыхъ; послѣ получасовой ѣзды, извощикъ ввезъ Барскаго въ отворенныя ворота съ уродливыми львами и остановился у подъѣзда одноэтажнаго каменнаго дома со стекляннымъ бельведеромъ, террасой и палисадникомъ.

— Владиміръ Алексѣевичъ дома? спросилъ онъ мальчика въ очкахъ, отворившаго дверь подъѣзда.

— Дома, пожалуйте, отвѣчалъ Петруша, уже знакомый читателю.

— Какъ вы тутъ живете? спросилъ Барскій, снимая шубу.

— Да не совсѣмъ хорошо мы живемъ, Захаръ Петровичъ, отвѣчалъ мальчикъ.

— Что же такъ? Боленъ развѣ Владиміръ Алексѣевичъ?

— Не больны, а…. не хорошо. Вотъ надо бы держать экзаменъ на кандидата Владиміру Алексѣичу, а они отложили, не занимаются, отвѣчалъ серіозно, стариковски-наставительнымъ тономъ Петруша, вѣшая шубу Барскаго.

Въ это время въ дверяхъ залы показался Владиміръ Лучаниновъ.

— Захаръ Петровичъ! Какими судьбами? произнесъ онъ обнимая музыканта.

Барскій сказалъ зачѣмъ пріѣхалъ; хозяинъ повелъ его черезъ рядъ комнатъ въ кабинетъ. На кожаномъ, мягкомъ диванѣ сидѣлъ человѣкъ лѣтъ двадцати пяти, въ черномъ фракѣ и читалъ газету. Увидя вошедшихъ, онъ откинулъ рукой длинные, свѣсившіеся почти на глаза при чтеніи волосы, и прищурился, какъ дѣлаютъ близорукіе желая лучше разсмотрѣть предметъ.

— Позвольте васъ познакомить, началъ Лучаниновъ; — Григорій Сергѣевичъ Корневъ, Захаръ Петровичъ Барскій.

Новые знакомцы пожали другъ другу руки.

— Какъ поживаете? спросилъ Барскій Лучанинова.

— Скверно, Захаръ Петровичъ. Скверно я живу, отвѣчалъ сердито хозяинъ. — Вообразите, только что усѣлся было я готовиться къ экзамену за кандидата…. А тутъ, вдругъ, бенефисъ. Да вотъ этотъ чудакъ, прибавилъ онъ жалобнымъ тономъ, указывая на Корнева, — не отстаетъ: играй съ нимъ для чего-то Ромео и Юлію.

— Бенефисъ? Чей бенефисъ? Да вамъ-то, позвольте спросить какое дѣло? спросилъ Барскій, ничего не понимая изъ отвѣта Лучанинова.

— Ну, вотъ спросите, продолжалъ тѣмъ же жалобнымъ тономъ. Лучаниновъ. — Ты не сердись, Григорій Сергѣичъ, но право, хоть убей, не могу я себѣ объяснить хорошенько изъ-за чего мы всѣ бѣснуемся. Зачѣмъ намъ это нужно?

Корневъ отвернулся, раскрылъ какую-то книгу, посмотрѣлъ въ нее, но черезъ минуту швырнулъ ее на столъ, подсѣлъ къ Барскому и началъ:

— Вы его не слушайте, Лучанинова; онъ сегодня не въ духѣ…. Изволите видѣть въ чемъ дѣло…. Шекспиръ въ настоящее время болѣе чѣмъ необходимъ для насъ; за нашей сценѣ Мочаловъ познакомилъ насъ съ Шекспиромъ, но вѣдь это….

— Да развѣ я Мочаловъ? перебилъ, закуривая сигару, Лучаниновъ.

— Ахъ, Лучаниновъ, ты вѣчно перебиваешь, продолжалъ Корневъ. — Изволите видѣть…. Для публики что нужно? Нужны идеалы…. Безъ идеала….

И прижавъ музыканта къ спинкѣ креселъ, Корневъ безъ малаго полчаса говорилъ ему о Шекспирѣ, о необходимости свѣта въ литературѣ и тому подобномъ. Барскій иногда, изъ вѣжливости, поддакивалъ, отвѣчалъ на вопросы оратора: «понимаете?» — «понимаю». Это поддавало еще больше жару говоруну, и онъ, что называется, закусилъ удила. «Вы художникъ самъ; вы это поймете», задабривалъ онъ Барскаго. «Отлично говоритъ, думалъ музыкантъ, но ужь какъ-то очень насѣлъ». Лучаниновъ, сидя за диванѣ, глядѣлъ на эту сцену и улыбался.

— Напримѣръ въ геометріи, ораторствовалъ между тѣмъ Корневъ.

— Позвольте, мы, вѣдь, изводили говорить, о Шекспирѣ, перебилъ было Барскій.

— Это все равно; я вамъ для поясненія… Въ геометріи…

— Григорій Сергѣичъ… Да пощади человѣка-то, вѣдь, онъ сейчасъ, съ дороги, перебилъ Лучаниновъ.

— Ты вѣчно шутишь, продолжалъ неукротимый Корневъ. — Въ геометріи…

— Привезли тамбуринъ, произнесъ, глядя изподлобья, вошедшій Петруша.

— А! Привезли? спросилъ Корневъ, придерживая за бортъ сюртука Барскаго, изъ опасенія чтобъ онъ не ушелъ.

Въ кабинетъ вошелъ рыжеватый, высокій студентъ, съ круглымъ, оклееннымъ голубымъ сафьяномъ, ящикомъ.

— Какая прелесть, братики! А посмотрите жь, какая прелесть, произнесъ онъ, съ оттѣнкомъ польскаго говора, вынимая золотой тамбуринъ изъ футляра.

— Въ самомъ дѣлѣ великолѣпіе! подхватилъ восторженно Лучаниновъ, взявъ тамбуринъ и ударивъ въ натянутую лайку. — И звонокъ… А нетяжелъ?

— Нисколько, отвѣчалъ рыжеватый студентъ. — Глядите; такъ ли надписи? Сильфида, Жизелъ, Робертъ…

— Такъ, такъ, отвѣтилъ Лучаниновъ. — Когда же поднесемъ? Гдѣ?

— Въ уборной поднесемъ, рѣшилъ Корневъ, оставившій наконецъ музыканта. — Букеты приготовлены?

— Bon jour, messieurs…. Ah, le voila… Mais comme c’est beau, произнесъ, влетая въ кабинетъ, разодѣтый, въ желтыхъ перчаткахъ, Французъ, первый танцоръ балета.

— N’est ce pas? спросилъ Лучаниновъ, пожавъ ему руку.

— Magnifique, говорилъ танцоръ, любуясь тамбуриномъ. — Et comment vous va, cher Korneff.

— Петруша, скажи повару, подавалъ бы завтракъ, сказалъ Лучаниновъ.

Въ кабинетъ вошли еще человѣкъ пять студентовъ; нѣкоторые были съ тетрадями.

— Съ лекціи что ли? опросила хозяинъ.

— Съ лекціи, отвѣчали пришедшіе.

— Чортъ знаетъ, я опять не попалъ въ университетъ, говорилъ Лучаниновъ. — Что, хорошо читалъ Р…?

— Прекрасно; жаль что ты не былъ, отвѣчалъ одинъ изъ пришедшихъ.

Владиміръ Алексѣевичъ сердито махнулъ рукой.

Тамбуринъ переходилъ изъ рукъ въ руки. Корневъ прижалъ Француза въ уголъ и что-то съ жаромъ ему разказывалъ. Барскій взялся было за шапку, но хозяинъ отнялъ у него ее и усадилъ.

— Сегодня вы наши, Захаръ Петровичъ, говорилъ онъ. — Вечеромъ мы васъ отвеземъ въ театръ; у меня, по счастію, два билета. Вы посмотрите какъ танцуетъ…. Это, батюшка, вѣдь тоже сила. Я терпѣть не могу, врагъ балета; но ее вы посмотрите. Точно Ундину Жуковскаго читаешь, смотришь на нее въ Сильфидѣ…

Поваръ, низенькій, черноватый малый, въ бѣломъ фартукѣ, поставилъ на письменный столъ подносъ съ графинами и бутылками. Одни изъ гостей толковали о будущемъ бенефисѣ Мочалова, другіе спорили о только что прослушанной лекціи. Голосъ Корнева, точно тромбонъ, покрывалъ весь этотъ говоръ. По мѣрѣ того какъ опоражнивались стаканы, бесѣда дѣлалась оживленнѣе. Французъ, пропустивъ стакана два лафита, предложилъ тостъ за здоровье студентовъ; при этомъ онъ произнесъ даже рѣчь…. «C’est sont les lions», говорилъ онъ въ рѣчи своей, «c’est sont les lions, qui dormaient et qui se reveillent.» "Браво, " кричала молодежь, довольная сравненіемъ.

— Мы это докажемъ сегодня, пѣтушился Лучаниновъ обращаясь къ Барскому, который ровно ничего не понималъ во всей этой тревогѣ. Да врядъ ли понимали и сами они ясно изъ-за чего хлопочутъ; то былъ, просто «силъ избытокъ». Такъ, весною, напирающая къ плотинѣ вода ищетъ себѣ какого-нибудь выхода.

Время когда Лучаниновъ былъ студентомъ было счастливое время Московскаго университета. Онъ не засталъ рано сошедшаго въ могилу Крюкова, но были Грановскій, Шевыревъ, Морошкинъ, Рулье (я поминаю только умершихъ). Съ чѣмъ сравнить теплый, художественный разказъ Грановскаго? Онъ говорилъ о прошедшемъ съ такою теплотой, съ такимъ участіемъ, съ какимъ разказываетъ человѣкъ о родномъ, далекомъ, опустѣвшемъ уголкѣ своемъ. Грановскій былъ великъ какъ художникъ. Въ послѣдніе года одни навязывали ему значеніе пропагандиста бывшихъ тогда въ ходу теорій; другіе въ разказахъ его о средневѣковыхъ людяхъ искали намековъ на современное наше положеніе. Грановскій, соблазнившись этимъ новымъ своимъ значеніемъ, изрѣдка, бросалъ пару намековъ, но художественное чувство спасало его и, какъ бы отрезвившись, онъ снова возвращался къ своему безпристрастному повѣствованію. Когда говорилъ онъ о великомъ шествіи человѣческой мысли, о свѣтлыхъ и мрачныхъ ея дняхъ, рѣчь его принимала задушевно возвышенный тонъ; прекрасное лицо его какъ бы преображалось. Эти минуты оставили неизгладимый слѣдъ въ слушателяхъ и были для нихъ несравненно выше всякихъ намековъ и обличеній; на послѣдніе хватитъ всякаго начитаннаго, умнаго человѣка, но вдохновенный разказъ по плечу одному художнику. Сочувствіе къ успѣхамъ разума и вѣра въ силу истины, вотъ главная основа связи, до сихъ поръ живущей, между Грановскимъ и его слушателями.

Свѣжимъ воздухомъ вѣяло изъ университета. Молодые профессора съ жаромъ спѣшили подѣлиться со слушателями всѣмъ чѣмъ богаты, всѣмъ умственнымъ своимъ достояніемъ. Мысль, какъ ни замуровывали ее, нѣтъ-таки, вылетала изъ-подъ спуда и съ жаромъ подхватывалась юностью; шумнымъ, искреннимъ «браво» кончалась почти каждая лекція; самою задушевною, далеко заполночною бесѣдой студентовъ былъ разговоръ объ университетѣ, о прошлой лекціи. Гегель былъ тогда идоломъ; юристы, слушая опредѣленія воли, права, думали: «кончено; все рѣшено, нѣтъ ничего не разъясненнаго. Да здравствуетъ наука!» И они праздновали торжество разума, принимая на вѣру, безъ провѣрки, его побѣдоносные выводы.

Такъ гуляетъ юноша-юнкеръ только-что надѣвшій гусарскій ментикъ и получивъ въ свое распоряженіе коня. Закручивая чуть пробивающійся усъ, онъ уже видитъ себя въ сраженіи, летающимъ по широкому полю на боевомъ конѣ. Уже разбитъ непріятель и съ музыкой и пѣснями ворочаются, съ распущенными знаменами, молодцы-гусары. Потомъ узнаетъ юноша что иногда падаютъ на битвѣ, что часто путемъ трудныхъ переходовъ, неудачъ, ушибовъ, голода, достается побѣда, что не всегда съ музыкой, а чаще съ болѣзненнымъ стономъ, съ заупокойною молитвой по убитыхъ друзьяхъ возвращаются воины съ битвы.

Завтракъ былъ конченъ. Танцоръ уѣхалъ. Лучаниновъ сѣлъ за рояль, и десятокъ свѣжихъ голосовъ грянули: «Gaudeamus igitur, juvenes dum sumus.»

— Фальшивишь, Корневъ, кричалъ Лучаниновъ. — Вмѣстѣ, господа, прибавилъ онъ, запѣвая: «Vita nostra brevis est; brevi finietur.»

— Brevi finietur, дружно повторилъ хоръ.

И билось молодое сердце при словахъ: «Vivat Universitas»; будто родную мать любила молодежь свою aima mater.

Незамѣтно протекло въ толкахъ и хлопотахъ о бенефисѣ время. Смерклось; студенты начали сбираться въ театръ. Появился черноволосый, небольшаго роста студентъ, съ двумя корзинами букетовъ.

— Камеліи однѣ, глядите господа, говорилъ онъ, бережно вынувъ изъ корзины два великолѣпные букета. — Петруша, бери двухъ извощиковъ и маршъ со мной въ театръ.

— Сейчасъ; я только одѣнусь. Давай фракъ, сказалъ Лучаниновъ, уходя въ кабинетъ.

— Опоздаемъ, господа; живѣе, толковала нетерпѣливая молодежь. — Принять надобно хорошенько. Что тамъ въ университетѣ-то? Идутъ?

— Идетъ много сегодня.

— Значитъ грянемъ, говорилъ, подпрыгивая и потирая отъ удовольствія руки, черноволосый. — А знаете, господа, толковалъ онъ, меня больше балета пронимаетъ каждый разъ этотъ гулъ; чувствуешь что-то такое въ себѣ: «вотъ-де, вѣдь это мы гудимъ…. Сила.»

Барскій какъ будто самъ немного началъ заражаться общимъ оживленіемъ. Лучаниновъ вышелъ во фракѣ, перчаткахъ, со шляпой въ рукѣ.

— Захаръ Петровичъ, поѣдемте, обратился онъ къ Барскому. Накинувъ свою шинель съ бобромъ, онъ сѣлъ съ музыкантомъ въ сани. — Ящикъ у кого съ тамбуриномъ?

— У меня, отвѣтилъ кто-то изъ толпившихся на крыльцѣ студентовъ.

— Ну, до свиданія. Поѣзжай.

Извощикъ тронулъ лошадь, и сани понеслись по Садовой, Мясницкой къ Большому театру. По тротуару валили толпы студентовъ: «Здорово, Лучаниновъ!» кричали знакомые.

— Здравствуйте и вы, отвѣчалъ Лучаниновъ фразою Тараса Бульбы. — Куда вы, панове?

— Въ рай. Смотрите вы тамъ въ креслахъ-то не выдавайте. Залъ Большаго театра былъ уже освѣщенъ; публика только-что начала съѣзжаться. Сбросивъ шинели, Лучаниновъ съ Барскимъ вошли въ кресла и усѣлись во второмъ ряду. "Однако полонъ будетъ, " замѣтилъ Лучаниновъ, оглядывая залъ. Ложи начали наполняться, и черезъ полчаса запестрѣли дамскими платьями, между которыхъ, точно знаки препинанія, чернѣли фраки и сюртуки мущинъ. Студенты перебѣгали въ креслахъ, переговариваясь другъ съ другомъ. Въ кресла вошелъ сѣдой, коротко остриженный старикъ, во флотскомъ, застегнутомъ мундирѣ. Лучаниновъ всталъ и почтительно ему поклонился. Старикъ пальцемъ подозвалъ его.

— Правда ли что за сцену вынесетъ тамбуринъ студентъ? спросилъ онъ.

— Помилуйте, отвѣчалъ Лучаниновъ. — Просто передадимъ въ уборную.

— Да, ты вѣрно знаешь?

— Знаю. У меня уговорились мы, вотъ сейчасъ, какъ передать, отвѣтилъ Лучаниновъ.

— То-то, отозвался старикъ. Пожавъ молодому человѣку руку, онъ поправилъ воротникъ мундира и пошелъ на свое мѣсто.

— Кто это такой? спросилъ Барскій.

— Инспекторъ студентовъ, отвѣчалъ Барскій.

Въ трехъуголкахъ студентовъ пестрѣли букеты: инспекторъ, отвѣчая на поклоны, искоса поглядывалъ на цвѣты. Сыграли увертюру; поднялся занавѣсъ; сцена изображала гротъ; на рѣзныхъ, старинныхъ креслахъ, въ бархатной черной курткѣ, спалъ танцоръ; подлѣ него стояла на одномъ колѣнѣ воздушная, влюбленная Сильфида. Залъ задрожалъ отъ рукоплесканій; точно раскаты грома, то ослабѣвая, то усиливаясь, грохоталъ пріемъ. Танцовщица, оставивъ принятую позу, подошла къ рампѣ и принялась раскланиваться; изъ креселъ полетѣли букетъ за букетомъ; гдѣ-то послышалось шиканье; это еще больше подзадорило студентовъ, и грохотъ усилился….

— Вотъ такъ пріемъ, говорилъ измучившійся Лучаниновъ.

— Когда же тамбуринъ? спросилъ Барскій.

— Послѣ этого акта. Она танцуетъ Zapateado; тутъ и поднесемъ, отвѣчалъ Лучаниновъ, швырнувъ букетъ. — Браво, свирѣпо крикнулъ онъ, когда танцовщица, поднявъ букетъ, случайно уставила на него большіе, темные глаза. — Браво.

Наконецъ смолкъ пріемъ. По сценѣ порхала небольшая фигурка танцовщицы. Оркестръ нѣсколько разъ принужденъ былъ останавливаться отъ аплодисментовъ.

— Бенефиціантку, кричалъ рай, когда опустили занавѣсъ.

— Бенефиціантку, повторяли въ креслахъ.

— Довольно, господа, говорили субъинспекторы, подходя къ студентамъ.

— Да помилуйте; развѣ можно не вызывать? Вы видите какъ она танцуетъ, убѣждали субъинспекторовъ студенты.

— Что же вы съ тамбуриномъ-то, философы? спросилъ подходя къ Лучанинову, не высокій господинъ въ черномъ фракѣ. — Вѣдь, говорятъ, не позволяютъ нашимъ идти на сцену.

— Какъ не позволяютъ? крикнулъ вдругъ на весь театръ чей-то могучій голосъ; это былъ голосъ Корнева, неожиданно появившагося на серединѣ пути въ кресла. — Какъ не позволяютъ? повторилъ онъ, свирѣпо озирая собирающуюся около него толпу. — Я пойду.

— Переданъ, переданъ; не безпокойтесь, отвѣчалъ одинъ изъ субъинспекторовъ. — Переданъ тамбуринъ.

— Помилуйте, развѣ мы не имѣемъ права, началъ кто-то въ толпѣ.

— Имѣете, и тамбуринъ ужь тамъ, перебилъ субъинспекторъ. — Понимаете, у нея…. Вотъ она сейчасъ, говорилъ онъ, боязливо поглядывая на толпу студентовъ обступившихъ Корнева.

— Не позволяютъ передать? спрашивали нѣкоторые изъ стоявшихъ позади.

— Переданъ давно, господа, успокойтесь, отвѣчалъ, усиливая голосъ, субъинспекторъ. — Переданъ вашъ тамбуринъ.

— Да это не нашъ; это даритъ ей публика, замѣтилъ кто-то въ толпѣ студентовъ.

— Согласенъ, отвѣчалъ субъинспекторъ. — Кто бы ни дарилъ, но…. переданъ.

Оркестръ заигралъ. Всѣ усѣлись.

— Это чортъ знаетъ что…. Представьте…. послышался въ первыхъ рядахъ голосъ Корнева.

Занавѣсъ поднялся. Изъ-за кулисъ вылетѣла Сильфида, но уже въ испанскомъ желтомъ, прошитомъ черными арабесками, короткомъ платьѣ; въ рукахъ у нея блестѣлъ золотой ободокъ тамбурина. Лучаниновъ вскочилъ съ кресла. Залъ загремѣлъ; и подъ этотъ громъ, то ударяя въ лайку тамбурина, то повертывая его надъ головой, будто празднуя побѣду искусства надъ кознями завистниковъ, рѣзвилась упоенная общимъ восторгомъ артистка. Не слышно было музыки; да и не надо было ея. «Вотъ она! Гу….у…», гудѣлъ театръ; букетъ за букетомъ летѣли на сцену, танцовщица носилась, а молодежь…. Но трудно отдать отчетъ, даже теперь, что было въ эти минуты съ молодежью. «Вѣдь это молодая жизнь», кричали одни. "Ундина, " толковали другіе. «Нѣтъ, жизнь сама, господа; жизнь наша молодая.»

"Глупость, " можетъ-быть скажетъ мнѣ, не по лѣтамъ дѣловое, новое, молодое поколѣніе. — Молодость, отвѣчу я. Не торопитесь стариться; успѣете; всему есть свое время; человѣкъ какъ растеніе долженъ расти постепенно; все выгнанное искусственнымъ образомъ, прежде времени, хило и недолговѣчно. Припомните слова великаго поэта:

«Блаженъ кто съ молоду былъ молодъ,

Блаженъ, кто во-врежя созрѣлъ….»

Спектакль кончился; вызовамъ не было конца; уже тушили лампы въ залѣ, но толпа студентовъ, подойдя къ оркестру, все продолжала вызывать бенефиціантку. "Господа, къ подъѣзду, " сказалъ кто-то, и толпа ринулась къ подъѣзду артистовъ. Тамъ стояла карета, заложенная парою сѣрыхъ; черезъ полчаса на лѣстницѣ появилась закутанная, небольшая фигурка танцовщицы.

— Браво! загремѣло нѣсколько сотъ молодыхъ голосовъ. — Браво!

— Позвольте на память цвѣтокъ изъ букета, говорили стоявшіе ближе къ каретѣ.

Танцовщица раздала нѣсколько цвѣтковъ, проворно захлопнула дверцы, и карета тронулась, сопровождаемая рукоплесканіями и криками: «браво! Благодаримъ!»

— Господа, ко мнѣ, говорилъ появившійся въ толпѣ Лучаниновъ. — Корневъ, на Садовую. Надо потолковать.

— Прощайте, началъ-было, подойдя, къ нему Барскій.

— Ко мнѣ; я не пущу васъ, перебилъ Лучаниновъ. — Корневъ, ѣдемте.

Но Корневъ ораторствовалъ кучкѣ студентовъ о томъ что нашихъ едва пропустили съ тамбуриномъ на сцену, что тутъ ясно видна коварнѣйшая интрига, что надо принять мѣры. Появившіеся субъинспектора уговаривали молодежь разойтись. Толпа рѣдѣла; мимо нея то-и-дѣло сновала кареты, блестя фонарями; жандармы галопировали на коняхъ, покрикивая: «не напирай; проѣзжай, извощикъ.»

Лучаниновъ отыскалъ сани и увезъ-таки къ себѣ уставшаго съ дороги Барскаго. Черезъ полчаса у Лучанинова собралось человѣкъ десять студентовъ за самоваромъ; шла оживленная бесѣда. Лучаниновъ декламировалъ отрывокъ изъ своего стихотворенія: Къ друзьямъ, на разставанье:

Онъ облетитъ, цвѣтокъ, увянетъ,

Другимъ уступитъ мѣсто онъ;

Но не другихъ, его помянетъ

Моей, не громкой, лиры звонъ.

Онъ той весны, когда впервые

Поэта пѣсня раздалась,

Полей, гдѣ грёзы золотыя,

Вились вокругъ цвѣтка и насъ.

Такъ въ путь друзья. Но жизнь сурова.

Цвѣтущій лугъ, утопитъ даль….

Съ собой, что есть у насъ живаго!

Зимой былинки будетъ жаль.

Получая довольно много отъ отца, Владиміръ Лучаниновъ жилъ на барскую ногу; у него былъ поваръ; на первомъ курсѣ онъ держалъ даже пару лошадей. Но къ порядку, къ разчетливости, необходимымъ для сохраненія такой обстановки, онъ не могъ пріучать себя; трудно было представить себѣ человѣка который бы безтолковѣе его обращался съ деньгами. Полученныя сотни, а иногда и цѣлая тысяча, спускались въ двѣ, три недѣли; остальное время до присылки денегъ Лучаниновъ жилъ въ долгъ, или занималъ, платя большіе проценты. Отецъ не разъ выговаривалъ ему; молодой человѣкъ и самъ, сознавая безобразіе такого швырянья денегъ, пріостанавливался, мѣсяцъ, другой крѣпился, но не выдерживалъ; прорветъ его, и спуститъ опять въ недѣлю сумму на которую надо бы жить мѣсяца два, три. Въ карты онъ не игралъ; окружающіе товарищи берегли его. Мудрено сказать куда шли деньги; то накупалъ онъ дорогахъ изданій, вотъ, задавалъ ужинъ, давалъ въ долгъ знакомому улану, проигравшему прогоны. Главнымъ образомъ этой безсмысленной тратѣ помогали распущенность и безпорядочность; онѣ отчасти вытекали просто изъ помѣщичьяго, привольнаго житья-бытья.

«Уходится», думалъ отецъ, но и его наконецъ начала не на шутку безпокоить безцеремонность сына съ капиталами. Изъ боязни дурнаго примѣра, онъ рѣшился перевести младшаго сына въ Одессу, въ лицей, гдѣ юноша и былъ помѣщенъ къ одному профессору. Поэтому и не видитъ Петра Лучанинова въ Москвѣ читатель. Владиміра Алексѣевича оскорбилъ этотъ поступокъ отца; онъ написалъ ему письмо, въ которомъ упрекалъ старика въ несправедливости. Отецъ отвѣчалъ что онъ сдѣлалъ это единственно отъ того что неправильный образъ жизни молодыхъ людей не даетъ возможности учиться. «Ты кончилъ курсъ, писалъ старикъ, а братъ твой еще учится. Чѣмъ заниматься, а онъ съ вами вмѣстѣ только толкуетъ и ничего не дѣлаетъ.» Письмо старика оканчивалось сознаніемъ что мѣра дѣйствительно крута, но «что вызвана она была не чѣмъ инымъ, а одною любовью». Мягкій какъ воскъ, когда съ нимъ обращались ласково, Владиміръ Лучаниновъ отвѣчалъ отцу письмомъ, гдѣ выражалъ что онъ виноватъ передъ нимъ и признаетъ что образъ жизни его мѣшалъ брату заниматься какъ слѣдуетъ. Позднѣе отецъ самъ сознавался что удаленіе меньшаго сына изъ Москвы принесло послѣднему больше вреда нежели пользы. Кучка товарищей Владиміра Лучанинова своими спорами, толками, поступками развивала и умственно, и нравственно юношу прочнѣе чѣмъ лицейскій воспитатель. «Не все то золото что блеститъ»; эта пословица какъ нельзя лучше примѣнима къ нравственности; я видалъ скромнѣйшихъ съ виду юношей, а между тѣмъ безнравственныхъ; видалъ, и едва ли не больше, молодыхъ людей чистыхъ, а съ виду кажущихся безнравственными.

— Александръ буфетчикъ пріѣхалъ, Владиміръ Алексѣевичъ, доложилъ только-что воротившійся изъ театра Петруша.

— Александръ? Зачѣмъ? спросилъ Лучаниновъ.

— У васъ на письменномъ столѣ письмо отъ Петра Михайловича. Алексѣй Андреевичъ занемогъ, отвѣчалъ мальчикъ.

Петромъ Михайловичемъ звали нахмуреннаго товарища Владиміра Алексѣевича. Онъ былъ ему сосѣдъ по деревнѣ и, кончивъ курсъ, жилъ въ описываемое время у себя въ помѣстьѣ, верстахъ въ десяти отъ Васильевскаго.

— Не самъ пишетъ? произнесъ, поблѣднѣвъ, Лучаниновъ, и пошелъ въ кабинетъ.

Тамъ на столѣ лежало письмо.

"Пріѣзжай сейчасъ же домой, " писалъ товарищъ и сосѣдъ Лучанинова. (Читатель видѣлъ его въ Васильевскомъ.) «Отецъ твой заболѣлъ; пока нѣтъ ничего опаснаго, но докторъ говоритъ что въ семьдесятъ лѣтъ все опасно. Алексѣй Андреевичъ получилъ на дняхъ безыменное письмо, гдѣ говорится что Тарханковъ отыскалъ какія-то доказательства что вы рождены безъ брака. Это извѣстіе, кажется, и срѣзало старика. Пренебрегать этимъ нельзя, тѣмъ болѣе что, по непростительной небрежности, третій бракъ отца твоего не записанъ въ его указъ объ отставкѣ. Я посылаю нарочнаго, потому что есть слухъ будто почтмейстеръ подкупленъ Тархановымъ, а не потому что Алексѣй Андреевичъ опасенъ. Не пугайся. Пріѣзжай же; ждемъ.»

Внизу двѣ строчки приписаны были рукой отца; почеркъ обнаруживалъ усиліе надъ собой:

«Не унывай, правда возьметъ свое. Благословляю тебя и жду. Пора тебѣ домой, мой милый.»

Лучаниновъ позвонилъ. У него замерло сердце; черезъ нѣсколько минутъ вошелъ Петруша; за нимъ шелъ человѣкъ лѣтъ тридцати, въ дубленомъ новомъ полушубкѣ.

— Здравствуй, Александръ, произнесъ Лучаниновъ, обнявъ вошедшаго, ладившаго было поцѣловать руку. — Что отецъ? Опасенъ?

— Опасности нѣтъ, сударь, а Петръ Михайловичъ просилъ немедленно васъ потому что въ эти года все опасно можетъ быть. Такъ и доложить приказали. А что опасности…. говорилъ пріѣзжій….

— Да ты не скрываешь отъ меня? перебилъ Лучаниновъ.

— Никакъ нѣтъ, сударь; какъ же возможно объ этакомъ дѣлѣ скрывать, отвѣчалъ пріѣзжій.

— Петруша. Вотъ тебѣ деньги. Сани еще не уѣхали?

— Нѣтъ, здѣсь еще, отвѣчалъ Петруша..

— Поѣзжай же за подорожною; или нѣтъ; возьми сейчасъ перемѣнныхъ, ямскихъ, и веди ихъ; это скорѣе, сказалъ Лучаниновъ.

— Да вѣдь такой опасности нѣтъ, замѣтилъ было Александръ.

— Нѣтъ, нужно тотчасъ ѣхать. Ты отдохни ступай; усни. Такъ на разсвѣтѣ выѣдемъ, говорилъ Лучаниновъ.

Александръ и Петруша вышли. Лучаниновъ вышелъ въ гостиную, гдѣ у стола сидѣли человѣкъ пять студентовъ. Корневъ въ сторонѣ толковалъ съ Барскимъ. Въ залѣ поваръ убиралъ со стола.

— Что съ тобой? спросилъ Корневъ, взглянувъ на блѣдное лицо Лучанинова.

— Боденъ отецъ; я уѣзжаю утромъ въ деревню, отвѣчалъ Владиміръ Алексѣевичъ.

— Опасно? спросилъ Корневъ.

— Да…. самъ не пишетъ…. Должно-быть что….. говорилъ Лучаниновъ.

Видно было что онъ съ трудомъ удерживалъ. слезы; нервный темпераментъ молодаго человѣка подзадоривалъ воображеніе рисовать картину за картиной самаго мрачнаго свойства; ему уже рисовалась комната со столомъ посрединѣ; отецъ лежитъ на столѣ; горятъ свѣчи въ высокихъ подсвѣчникахъ.

— Жаль старика, если…. замѣтилъ Корневъ. — Очень жаль. Молодые люди знали отца Лучанинова; онъ живалъ по зимамъ въ Москвѣ по мѣсяцу и по два. Нѣкоторые гащивали въ Васильевскомъ.

— Корневъ, Захаръ Петровичъ, войдемте на минуту въ кабинетъ, таинственно произнесъ Лучаниновъ, взявъ подъ руку Корнева. — Господа, извините, прибавилъ онъ, обратясь къ товарищамъ.

Усадивъ Корнева и Барскаго въ кабинетѣ, онъ началъ вполголоса:

— Мнѣ пишетъ Петръ Михайловичъ, — онъ у отца, — пишетъ что Тарханковъ добивается опровергнуть существованіе брака отца съ моею матерью.

— Позволь; что же за польза Тарханкову доказать это? перебилъ Корневъ.

— Какъ что за польза? Вѣдь мать отца моего, моя бабка, и мать Тарханкова — родныя сестры. Признавъ меня и брата незаконными дѣтьми, Тарханковъ получаетъ имѣніе за прекращеніемъ рода Лучаниновыхъ, отвѣчалъ Владиміръ Алексѣевичъ, нѣсколько покраснѣвъ. — Развѣ былъ слухъ объ этомъ въ городѣ? Вы не слыхали? спросилъ онъ Барскаго.

— Нѣтъ, ничего не слыхалъ, отвѣчалъ Барскій, — но….

Ему припомнилось необыкновенное ухаживанье Павла Ивановича за Аристарховымъ. А что подобныя дѣла были не новость для Василья Савельевича, это слыхалъ музыкантъ еще въ Петербургѣ.

— Вы знаете Аристархова? спросилъ онъ.

Лучаниновъ отвѣчалъ, что лично незнакомъ, но слыхалъ о немъ отъ отца.

— Да вотъ, кстати; онъ былъ однимъ изъ свидѣтелей при бракѣ отца, прибавилъ Владиміръ Алексѣевичъ.

— Мнѣ кажется, продолжалъ Барскій, — не онъ ли и принялъ на себя опроверженіе брака вашего батюшки.

— Что вы говорите? почти вскрикнулъ Лучаниновъ.

— По крайней мѣрѣ, они просиживали цѣлые вечера вмѣстѣ; посылалъ нѣсколько разъ Павелъ Ивановичъ какія-то письма въ консисторію…. Отъ Аристархова всего можно ожидать, отвѣчалъ Барскій.

— Мерзавецъ, невольно вырвалось у Лучанинова.

Онъ вспомнилъ разказъ старика-прикащика о томъ какъ отецъ хлопоталъ чтобы вывести Аристархова въ люди, какъ помогалъ ему, какъ….

— Ну, это гадина, должно-быть, прибавилъ онъ, поднимаясь съ креселъ.

Зная хорошо отца, онъ разгадалъ теперь въ какое мѣсто и какъ глубоко раненъ старикъ. Алексѣя Андреевича ничто не могло такъ возмутить какъ предательство.

— Да такъ ли, Захаръ Петровичъ? спросилъ онъ, остановившись противъ музыканта.

— Не увѣряю васъ, отвѣчалъ музыкантъ, — но я припоминаю два, три слова, случайно долетѣвшія до меня изъ разговоровъ Павла Ивановича съ Аристарховымъ; потомъ слышалъ отзывы о немъ въ Петербургѣ. Я боюсь какъ бы не оправдалось мое предположеніе.

— Однако, шутка-то плохая, Лучаниновъ, замѣтилъ Корневъ. — Какъ, я думаю, старика-то потрясли эти слухи! Но вѣдь документы вѣрно у васъ въ порядкѣ?

— Съ чего же бы онъ началъ опровергать бракъ; вѣрно не совсѣмъ въ порядкѣ. Призваться, я и самъ не знаю, но… Вотъ мнѣ пишетъ Петръ Михайловичъ что въ указѣ отца не упомянуто о бракѣ съ матерью, отвѣчалъ Лучаниновъ.

— Но есть наконецъ метрики, возразилъ Корневъ.

— Метрики можно опровергнуть, если…. Да, впрочемъ, есть вѣдь, вѣроятно, свѣдѣнія о бракѣ въ коноисторіи, въ церкви гдѣ вѣнчались, говорилъ Лучаниновъ. — Кто жь это зналъ? Могло ли придти въ голову отыскивать доказательства? Для чего? прибавилъ онъ, какъ бы оправдывая безпечность отца. — Ну, пока не говорите никому объ этомъ. Пойдемте закусить.

Сѣли за ужинъ.

— Что съ тобой, Лучаниновъ? спросилъ одинъ изъ товарищей.

— Отецъ нездоровъ; ѣду сейчасъ въ деревню, отвѣчалъ ему Владиміръ Алексѣевичъ.

— Ну, что жь? Получишь наслѣдство, замѣтилъ товарищъ, и растерялся, взглянувъ на блѣдное лицо и навернувшіяся на глазахъ Лучанинова слезы.

Разговоръ не клеился. Хозяинъ, по временамъ, говорилъ что-то вполголоса съ сидѣвшимъ рядомъ съ нимъ Барскимъ.

— Ахъ, какую ужасную вещь ты сказалъ, повторялъ Корневъ, теперь только начинавшій вдумываться въ опасность угрожавшую товарищу.

— Не воротился Петруша? спрашивалъ нѣсколько разъ Лучаниновъ повара.

— Никакъ нѣтъ, отвѣчалъ тотъ.

— Какъ однако онъ долго, толковалъ Лучаниновъ.

Ужинъ кончился. Студенты простились съ хозяиномъ и разъѣхались. Барскій остался, по просьбѣ Лучанинова, ночевать.

— Корневъ, побудь еще, сказалъ Лучаниновъ, замѣтивъ что Корневъ ищетъ свою шляпу. — Мой извощикъ довезетъ тебя. Пойдемте въ кабинетъ.

Корневъ согласился. Молодые люди вошли въ кабинетъ и усѣлась около потухающаго камина. Корневъ закурилъ сигару.

— Садитесь-ка поближе, Захаръ Петровичъ, началъ хозяинъ. — Я недавно познакомился съ вами, продолжалъ онъ… взявъ музыканта за руку, — но почему-то считаю васъ своимъ… Потому, можетъ-быть, что мы родня немножко съ вами по музыкѣ. Я люблю музыку, да всякое искусство люблю, хоть, правда, дилеттантъ во всемъ, но….

— Твое назначеніе не музыка, не живопись…. Я тебѣ всегда говорилъ, началъ Корневъ. — Область слова; вотъ надъ чѣмъ ты долженъ работать.

— Не знаю, задумчиво отозвался Лучаниновъ, — но, вѣдь, это все въ связи. Мнѣ кажется, еслибы Пушкинъ не зналъ немного музыки, стихъ его не былъ бы такъ музыкаленъ. Однако, у меня изъ головы нейдетъ болѣзнь отца, продолжалъ онъ послѣ нѣкотораго молчанія. — Вѣрите вы въ предчувствіе?

— Ты нервенъ очень, Лучаниновъ, замѣтилъ Корневъ.

— А всѣ нервные особенно чутки, способны къ предчувствіямъ, перебилъ Лучаниновъ. — Со мной бывали удивительныя вещи, и будь я суевѣренъ, я бы вѣрилъ всему: правый глазъ чешется — плакать, и такъ далѣе. Я убѣжденъ что отецъ не выздоровѣетъ, и намъ съ братомъ готовится что-то грозное….

— Это оттого что тебя увѣдомилъ вдругъ этотъ чудакъ Петръ Михайловичъ о болѣзни отца, сказалъ Корневъ.

— Да вѣдь я не старушка которую надобно подготовлять. Нѣтъ, это все равно…. Вотъ, вы увидите, отвѣчалъ Лучаниновъ. — Есть вещи которыя не снились нашимъ мудрецамъ. Кажется, пріѣхали лошади, сказалъ онъ, прислушиваясь къ едва слышному скрипу полозьевъ.

Минуты черезъ двѣ, дѣйствительно, вошелъ Петруша и доложилъ что готовы лошади. Лучаниновъ вскочилъ и началъ переодѣваться. Поваръ и Петруша укладывали чемоданъ.

— Вука Караджича славянскій лексиконъ прикажите взять? спрашивалъ Петруша, перебирая книги.

— Вука? Да, возьми пожалуй, отвѣчалъ Лучаниновъ. — Хоть, кажется, мнѣ будетъ не до чтенія; придется читать другую книгу; книгу жизни…. Ахъ, какъ мнѣ грустно, еслибы вы знали!

Барскій перелистывалъ лежавшіе на этажеркѣ скрипичные этюды Роде.

— Знаете что, началъ Лучаниновъ, обращаясь къ нему, — переѣзжайте сюда. Моя квартира къ вашимъ услугамъ. Вотъ онъ останется, прибавилъ онъ, указывая на повара; слѣдовательно есть и прислуга. Здѣсь все-таки уютнѣе чѣмъ въ номерѣ.

Барскій поблагодарилъ, сказавъ что воспользуется позволеніемъ. Надѣвая подъ дорожный жилетъ серебряные маленькіе складни, подаренные отцомъ, Лучаниновъ взглянулъ на Барскаго и нѣсколько покраснѣлъ.

— Вы, кажется, улыбнулись замѣтивъ образъ? спросилъ онъ. — Да…. Вотъ наше невѣріе; какъ стукнетъ, и за Бога, добавилъ онъ, какъ бы извиняясь.

— Вовсе невѣрующихъ нѣтъ; я не видалъ, до крайней мѣрѣ, отвѣчалъ Барскій. — А улыбнулся, потому что вспомнилъ одинъ случай съ собою…. Тоже было и со мной; какъ жизнь начнетъ угощать, дѣйствительно, увѣруешь.

— Вѣдь это непослѣдовательно, однакожь, сказалъ, начинавшій зѣвать отъ утомленія Корневъ. — Вы не подумайте что я не вѣрую ни во что, но….

— А помнишь притчу, началъ Лучаниновъ, — о двухъ сыновьяхъ посланныхъ отцомъ въ виноградникъ? Одинъ сказалъ: «иду» и не пошелъ; другой наоборотъ отказался…. «Послѣди же раскаявся и иде»; поступилъ, если хочешь, тоже непослѣдовательно, а «сотворилъ волю отчу».

— Конечно; но дѣло въ томъ, останемся ли на работѣ? замѣтилъ Барскій.

— То-то, подтвердилъ Корневъ.

— А какъ знать, можетъ и останемся, задумчиво отвѣчалъ Лучаниновъ.

— Готово все, Владиміръ Алексѣевичъ, сказалъ вошедшій, уже въ дубленомъ полушубкѣ и съ сумкой черезъ плечо, Петруша.

— Готово? Вотъ тебѣ прогоны, отозвался Лучаниновъ, отдавая ему пачку ассигнацій.

Мальчикъ сунулъ деньги въ сумку.

— Сядемте, продолжалъ Лучаниновъ, застегивая дорожное пальто. — Я люблю старые русскіе обычаи.

Всѣ присѣли. Помолившись, Лучаниновъ обнялъ Корнева и Барскаго.

— Пиши же, говорилъ Корневъ.

— Напишу, отвѣчалъ Лучаниновъ, выходя въ переднюю. — Не забывайте меня, Захаръ Петровичъ; въ несчастіи вдвойнѣ дорога дружба. Прощайте.

Всѣ вышли на крыльцо; дворникъ, мужикъ лѣтъ пятидесяти, въ накинутомъ сверхъ пестрядинной рубахи нагольномъ тулупѣ, стоялъ съ фонаремъ подлѣ кибитки; поваръ выбѣжалъ на крыльцо со свѣчкой; тройка побрякивала бубенцами. Барскій и Корневъ тоже вышли, накинувъ шубы. Лучаниновъ сѣдъ въ кибитку рядомъ съ Петрушей, Александръ вскочилъ на облучокъ, и тройка выѣхала за ворота.

— Прощайте, высунувшись изъ кибитки, крикнулъ Лучаниновъ.

— Прощай, отвѣтилъ стоявшій на крыльцѣ Корневъ. — Я надѣюсь, сказалъ онъ, пожимая руку Барскаго, — что мы скоро увидимся…. Я заѣду къ вамъ, а если вамъ вздумалось бы посѣтить меня, мой адресъ вамъ здѣсь скажутъ. Вы вѣдь еще побудете въ Москвѣ? спросилъ онъ, садясь на извощика.

— Съ недѣлю, думаю, пробуду, отвѣчалъ Барскій.

Корневъ уѣхалъ. музыкантъ возвратился въ кабинетъ, гдѣ поваръ приготовлялъ ему постель на диванѣ.

XIII.

На другой день Барскій переѣхалъ изъ своего неуютнаго номера въ кабинетъ Лучанинова; обѣдалъ онъ въ гостиницѣ. Въ магазинѣ, гдѣ торговалъ онъ инструменты, было получено письмо на его имя. По почерку адреса Барскій узналъ что это пишетъ ученикъ его, гобоистъ, которому онъ отправилъ, на случай, адресъ магазина. «Милостивый государь Захаръ Петровичъ, писалъ мальчикъ. На другой день послѣ вашего отъѣзда въ Москву я получилъ черезъ прикащика для передачи вамъ письмо изъ Петербурга. Отправляю его по вашему приказанію. У насъ все обстоитъ благополучно; симфонію продолжаемъ разучивать; первая флейта въ адажіо, по прежнему, беретъ фисъ вмѣсто эфъ; литавры, тоже по-старому, начинаютъ тактомъ раньше чѣмъ слѣдуетъ. Квартетъ я пишу, но что-то не ладится; гдѣ-нибудь есть ошибки, а самъ не найду. Васъ ожидаю. Впрочемъ остаюсь вашимъ покорнымъ слугою извѣстный вамъ и уважающій Иванъ Садовниковъ.»

Въ письмѣ гобоиста лежало письмо отъ Елизаветы Николаевны.

«Начинаю», писала она, «извиненіемъ что такъ долго не отвѣчала на письма ваши; причиною была болѣзнь отца, у него былъ параличъ. Теперь онъ поправляется, но плохо; едва еще владѣетъ языкомъ. Доктора увѣряютъ что опасность миновалась, но какъ-то плохо вѣрится. Ваша дружба всегда была дорога намъ, а теперь вдвое дороже. (Здѣсь было нѣсколько строкъ тщательно зачеркнуто. Барскій, какъ ни старался разобрать ихъ, но не разобралъ.) Уроки всѣ почти я бросила; нужно быть поминутно при больномъ. Какъ вы живете? Плохо вамъ живется, я это предчувствую, вижу почти, но не унывайте; у меня есть какая-то вѣра что вы погибнуть не можете. Не проходятъ безслѣдно такіе таланты какъ вашъ. Прощайте. Остаюсь готовая къ услугамъ вашимъ»….

Разъ шесть перечитывалъ послѣднее письмо Барскій; взвѣшивая каждое слово, онъ пытался угадывать что думала она, когда его писала. Долго разсматривалъ онъ какъ она разчеркнулась, подписывая свою фамилію. И какъ ни печально было содержаніе письма, Барскій ожилъ. Съ какою-то гордостью думалъ онъ что и онъ не одинокъ на свѣтѣ. Важно для человѣка знать что онъ живетъ и дѣйствуетъ не для одного себя; съ этимъ сознаніемъ бодрѣе идетъ онъ по жизненной дорогѣ, терпѣливѣе сноситъ жизненные толчки, смѣлѣе глядитъ впередъ. Какъ путникъ, думаетъ онъ: «не все же темнота да безлюдье; вонъ тамъ мелькаетъ и для меня огонекъ дружескаго очага, гдѣ вспоминаютъ обо мнѣ, куда ждутъ меня».

Отобравъ нужные для оркестра ноты, Барскій далъ задатокъ за нихъ и велѣлъ упаковывать выбранные инструменты. Прямо изъ магазина онъ отправился въ залу благороднаго собранія, гдѣ давалъ концертъ пріѣхавшій изъ-за границы довольно извѣстный скрипачъ. Войдя въ залу, онъ увидалъ Корнева и сѣлъ съ нимъ рядомъ.

— Владиміръ Алексѣевичъ, я думаю, уже далеко, началъ Барскій.

— Я, признаюсь, боюсь за него, отвѣчалъ Корневъ, усаживаясь на свое мѣсто. — Онъ страстно любитъ отца; сохрани Богъ, умретъ старикъ, Лучаниновъ непремѣнно самъ заболѣетъ.

Но время познакомить читателя съ Корневымъ. Онъ идетъ рука объ руку съ Владиміромъ Лучаниновымъ не даромъ. Въ жизни каждаго не безслѣдны даже кратковременныя встрѣча съ тѣмъ или другимъ лицомъ: и васъ надѣлитъ оно непремѣнно чѣмъ-нибудь, и вы повліяти за него такъ, или иначе.

Корневъ…. Я не хотѣлъ было говорить о его отцѣ, дѣтствѣ, но желая не только изобразить, даже узнать поближе человѣка, врядъ ли можно обойтись безъ справокъ о его дѣтскихъ годахъ, первыхъ впечатлѣніяхъ и т. п. Безъ упоминанія о причинахъ появленія въ человѣкѣ той или другой черты, сужденіе о немъ будетъ похоже за голословный аттестатъ, какимъ снабжаютъ начальствующіе своихъ безотвѣтныхъ подчиненныхъ. Но это вѣдь вымыселъ, скажутъ мнѣ, можетъ-быть; за вымышленное лицо, отвѣтимъ мы, нельзя лгать какъ за мертваго; читателя не обманешь; онъ сразу почуетъ ложь и упрекнетъ художника въ невѣрности и фальши не живаго образа.

Старинный родъ дворянъ Корневыхъ обѣднѣлъ отъ раздѣла когда-то огромнаго имѣнія между многочисленными родичами. Отецъ Григорья Сергѣевича, обладатель двухсотъ заложенныхъ душъ, выйдя изъ службы (онъ служилъ во флотѣ). Жилъ постоянно въ деревнѣ. Единственный сынъ его, Григорій Сергѣевичъ, остался послѣ матери лѣтъ двѣнадцати. Первоначальное воспитаніе его ввѣрено было надзору бабушки, матери отца, жившей вмѣстѣ съ овдовѣвшимъ сыномъ. Въ домѣ хранились свято старушкою старинные русскіе обычаи; строго соблюдались посты; на средокрестной недѣлѣ пеклись кресты, весною жаворонки; въ послѣдній день масленицы дворня приходила прощаться съ господами; на святкахъ горничныя рядились, лили воскъ, пѣли подблюдныя пѣсни; бабушка передавала внуку цѣлыя сказанія о семейныхъ иконахъ, въ серебряныхъ и шитыхъ жемчугомъ ризахъ, хранившихся въ образной. Нанятый семинаристъ посвящалъ мальчика въ таинства науки. Таково было первоначальное воспитаніе Григорья Сергѣевича. Затѣмъ мальчикъ былъ отданъ въ дворянскій институтъ, откуда и поступилъ въ студенты въ Москвѣ. Въ институтѣ мальчикъ написалъ драму въ стихахъ. Инспекторъ института показалъ ее одному изъ профессоровъ словеснаго факультета. Тотъ прочелъ и сожалѣлъ что Корневъ поступаетъ не на словесный факультетъ, а на математическій Отецъ, любившій безъ памяти единственнаго сына, во время его студенчества живалъ по зимамъ въ Москвѣ. Онъ до того полюбилъ молодежь что просиживалъ, слушая ея болтовню, иногда до поздней ночи гдѣ-нибудь на чердакѣ, въ бѣдной и дымной студенческой комнаткѣ. Старикъ былъ товарищемъ, по службѣ во флотѣ, инспектору студентовъ; почему инспекторъ, дѣлая выговоръ Григорью Сергѣевичу за какую-нибудь шалость, часто прибавлялъ: «ты, братъ, у меня смотри; отецъ твой мнѣ однокашникъ; другому я спущу, а тебѣ спуску не будетъ. Помни.»

Корневъ и въ университетѣ развивался самобытно. Этому, вѣроятно, онъ и обязанъ былъ многостороннимъ своимъ образованіемъ. Онъ не могъ оставлять безъ разрѣшенія подымавшіеся въ умѣ его «не спеціальные» вопросы, не могъ оставаться постоянно на избранной тропинкѣ; увидя въ сторонѣ что-нибудь любопытное, онъ не задумываясь сворачивалъ съ дороги, разсматривалъ и потомъ возвращался на свою дорогу. Въ этомъ смыслѣ про него очень мѣтко выразился одинъ изъ математиковъ-профессоровъ, услышавъ что Корневъ сидитъ надъ лѣтописью Нестора: «вишь, вѣдь, куда его метнуло; правда, ему семь верстъ не крюкъ». Товарищи говорили что онъ «увлекается»; но обвиняя его въ увлеченіи, однако всѣ любили слушать его умныя, иногда широкія наблюденія вынесенныя съ проселковъ. Эти обвиненія похожи были на то, еслибы кто вздумалъ обвинять человѣка, обладающаго здоровымъ аппетитомъ, зачѣмъ онъ, не довольствуясь скуднымъ обѣдомъ предлагаемымъ хозяйкою номеровъ, ѣстъ еще двѣ-три добрыя порціи въ трактирѣ. Заниматься регулярно Корневъ не могъ однимъ и тѣмъ же; то метнетъ его за философію, и онъ сидитъ мѣсяцы надъ Гегелемъ, то примется читать Шекспира, то сидитъ недѣлю въ обсерваторіи и глядитъ на звѣзды, то переводитъ Кальдерона, пропустивъ два-три экзамена. Поэтому, кончивъ курсъ дѣйствительнымъ студентомъ, онъ потерялъ право на полученіе каѳедры. «Не увлекающіеся» товарищи его были давно магистрами, читали лекціи, а онъ очутился безъ мѣста и почти безъ средствъ. «Буду держать на кандидата», подумалъ было онъ, но оказалось что для этого нужно было сдавать экзаменъ изъ ботаники, зоологіи, минералогіи и другихъ предметовъ, которые онъ успѣлъ перезабыть. Пришлось отложить мечту о каѳедрѣ, гдѣ съ его живымъ умомъ, многостороннимъ образованіемъ и рѣдкимъ даромъ слова, онъ былъ бы, конечно, не лишнимъ.

Корневъ былъ живымъ опроверженіемъ существующаго мнѣнія будто математика сушитъ, черезчуръ отрезвляетъ человѣка. Я не раздѣляю этого мнѣнія большинства; я видалъ математиковъ-поэтовъ, несмотря на то что они не писали ничего риѳмованнаго и скандованнаго, видалъ и риѳмачей, пишущихъ въ день по нѣскольку стихотвореній, безъ малѣйшей искры поэзіи въ душѣ. Корневъ первый познакомилъ Владиміра Лучанинова съ Шекспиромъ и первый втянулъ его читать Шеллинга. Нервный, раздражительный по природѣ, Владиміръ Лучаниновъ часто впадалъ въ уныніе, въ апатію отъ неудачъ; но стоило явиться Корневу, поговорить съ нимъ, Лучаниновъ оживалъ и, ободренный, снова принимался за работу. Будучи немного старше Лучанинова, Корневъ снисходительно смотрѣлъ на его литературные опыты, щадилъ наслѣдованную Лучаниновымъ отъ отца нервную, болѣзненную щекотливость. Только съ нимъ Лучаниновъ и былъ совершенно откровененъ. Корневъ могъ подбить Лучанинова на какую угодно затѣю. «Не уговаривай», отбивался отъ него шутя Лучаниновъ, «ты меня уговоришь». Однажды онъ едва не уговорилъ Владиміра Алексѣевича играть роль молодой женщины на любительскомъ спектаклѣ, на томъ основаніи что Гаррикъ игрывалъ женскія роли. Корнева звали чудакомъ товарищи, но любили и слушали по цѣлымъ вечерамъ его увлекательныя импровизаціи о Шекспирѣ, Гете, Шеллингѣ, Кальдеронѣ. Онъ былъ полезенъ не одному Лучанинову; писалъ ли диссертацію товарищъ, Корневъ ѣздилъ къ нему, хлопоталъ какъ бы точнѣе выразить главную мысль, указывалъ ошибки, помогалъ вычислять; являлся ли недобросовѣстный разборъ труда, даже незнакомаго человѣка, Корневъ возмущался, обличалъ во всеуслышаніе недобросовѣстность критика, еслибы критикъ даже былъ человѣкъ ему близкій. Нерѣдко даже не совсѣмъ честно пользовались его готовностью дѣлиться всѣмъ чѣмъ можетъ съ каждымъ. Не одна свѣтлая мысль, высказанная Корневымъ въ тѣсномъ кружкѣ, выносилась на свѣтъ Божій какимъ-нибудь усыновившимъ ее пріятелемъ; и выносилась часто искаженною.

Корневъ былъ разсѣянъ; вѣрнѣе можно было назвать его разсѣянность сосредоточенностью вниманія вѣчно на одномъ какомъ-нибудь предметѣ. Любопытно что на основаніи этой разсѣянности и, главное, «увлеченія», доброжелатели распустили мнѣніе что Корневъ не способенъ ни къ какому научному труду. Только напечатанное Григорьемъ Сергѣевичемъ математическое сочиненіе нѣсколько поколебало это убѣжденіе доброжелателей; поколебало, впрочемъ, больше потому что о сочиненіи Корнева, какъ о замѣчательномъ, отозвались компетентные судьи. Искреннѣе относилась къ нему молодежь; въ ея теплой средѣ Корневъ оживалъ самъ, и надо было видѣть съ какимъ вниманіемъ слушала она, иногда ночи напролетъ, его живыя рѣчи.

Говорить обратилось въ страсть у Корнева. Его тянуло изъ дому куда-нибудь потолковать, подѣлиться вычитаннымъ уясненнымъ себѣ. Отчасти эту страсть развивали обстоятельства, въ которыхъ находилось наше общество описываемаго времени. Печатное слово состояло подъ строжайшимъ надзоромъ цензуры; цензуровались ноты безъ текста, транспаранты употребляемые писцами для прямизны строчекъ, (это фактъ; видѣлъ транспарантъ съ надписью: «печатать дозволяется, цензоръ такой-то»). Появившіяся теоріи Фурье и другихъ носились подъ полою, читались съ затворенными на ключъ дверьми, вполголоса. Въ печати даже упоминаніе о нихъ въ началѣ пятидесятыхъ годовъ считалось преступленіемъ; о дѣйствіяхъ не только администраціи, но даже будочника, нельзя было заикнуться печатно. Между тѣмъ живые, новые вопросы долетали до молодежи, занимали ее; интересъ ихъ удвоивался самымъ запрещеніемъ. Напомнимъ читателямъ что объ освобожденіи крестьянъ говорилось не иначе какъ справившись нѣтъ ли кого за дверьми, и на ухо. Что оставалось дѣлать сколько-нибудь живому человѣку? Куда дѣть мысль родившуюся въ головѣ? Какъ подѣлиться прочитаннымъ. передуманнымъ съ другими? Только на словахъ, въ разговорѣ; Корневъ договаривался до тоски. "Чортъ знаетъ, ѣздишь и разсуждаешь цѣлые дни, точно подрядился, " тосковалъ онъ, послѣ двухнедѣльныхъ разъѣздовъ по гостинымъ и студенческимъ квартирамъ. Живому слову рады были и въ обществѣ, дремавшемъ отъ недостатка существеннаго общаго дѣла. Корнева ждали на иные вечера точно музыку. «Что это Корнева нѣтъ?» говорилъ хозяинъ, посматривая на часы. Корневъ являлся, подымалъ споръ, и сонное общество оживало. Но это было въ лучшей части общества; большинство не особенно страдало отъ недостатка дѣла и умственной пищи; своимъ образомъ жизни оно какъ бы старалось доказать, что и «о хлѣбѣ единомъ живъ будетъ человѣкъ». Что же касается до удовлетворенія, все-таки возникавшихъ изрѣдка, духовныхъ потребностей, большинство жило, такъ-сказать, на всемъ готовомъ: образъ мыслей приготовлялся кѣмъ слѣдуетъ и предлагался, какъ фасонъ мундира, каждому желающему прослыть благонамѣреннымъ, либераломъ и т. п. Дѣла ни у кого не было никакого. Самымъ животрепещущимъ вопросомъ у большинства, въ Москвѣ напримѣръ, была, я помню, стерляжья уха съ растегаями, время отъ времени варимая въ англійскомъ клубѣ. По губерніямъ дворяне, выбравъ предводителя и другихъ дѣятелей, задавали обычный обѣдъ и, разъѣхавшись, опочивали отъ трудовъ до слѣдующихъ выборовъ. Купечество, выбравъ градскаго голову, распивало чаи, ходило въ баню, торговало; вся общественная дѣятельность его ограничивалась отправленіемъ извѣстнаго числа кульковъ частному приставу на именины. Политика и подавно была «не нашего ума дѣло». "А вотъ замѣтьте: грибной годъ — будетъ война; мало грибовъ — не будетъ; вздоръ вѣдь, кажется, а справедливо, " соображали губернскіе, а иногда и столичные дипломаты.

И вотъ все что поживѣе уходило отъ этой идиллической среды, собиралось въ кучки и говорило, говорило. Справедливость требуетъ сказать что иныя изъ этихъ бесѣдъ не остались безплодными, онѣ вырабатывали самосознаніе, будили мысль, отуманенную вистомъ и ералашемъ, подготовляли многое изъ того что нынѣ осуществилось.

— Отчего вы не дадите здѣсь концерта? спросилъ Барскаго Корневъ.

— Куда намъ, отвѣчалъ музыкантъ.

— А какъ бы мнѣ хотѣлось васъ послушать.

— Да, вотъ, какъ-нибудь. Времени у меня мало въ Москвѣ, отвѣчалъ Барскій.

Между тѣмъ вошелъ скрипачъ, худенькій, длинноволосый человѣкъ, съ козлиною бородкой и усиками въ родѣ мышиныхъ хвостиковъ. Публика приняла его громкими рукоплесканіями. Слушая его игру, испещренную флажолетами, pizziагсо и другими фокусами, Барскій похожъ былъ на силача сидящаго въ числѣ любующихся вовсе не диковинною силой акробата, играющаго пудовиками. «А вѣдь я больше подыму», думаетъ онъ про себя, поглядывая изподлобья на одѣтаго въ трико шарлатана.

— Что онъ такое играетъ? замѣтилъ Корневъ.

— Техника есть, только ужь очень ломается, отвѣчалъ Барокій.

— Но что же намъ въ одной техникѣ? Вѣдь это не музыка, говорилъ Корневъ, — это хожденіе по канату.

— А публикѣ нравится; вы видите какъ вызываютъ, сказалъ съ легкою ироніей Барскій.

— Но, позвольте, горячо возразилъ на это Корневъ. — Да еслибы художникъ шелъ за вкусомъ публики, онъ бы дошелъ Богъ знаетъ до какихъ пошлостей. Вѣдь мы бы его заставили плясать предъ нами какъ ученаго медвѣдя. Нѣтъ, это униженіе искусства. Художникъ обязанъ воспитывать вкусъ большинства; если онъ этого не дѣлаетъ, онъ не художникъ.

— Вы забываете одно неважное обстоятельство, это то что художники иногда ѣдятъ, сказалъ Барскій. — Играй онъ однихъ классиковъ, повѣрьте мнѣ, насидится безъ хлѣба.

— Кто жь виноватъ? Сами художники, отвѣчалъ Корневъ. — Они испортили вкусъ общества. Вотъ и казнятся тѣмъ въ чемъ провинились. Не играй они ничего кромѣ хорошей музыки, повѣрьте, стали бы всѣ слушать.

— Да; еслибы между ними не было шарлатановъ, правда. Я здѣсь играю Гайдена, а рядомъ въ балаганѣ показываются музыкальные сальто-мортале. Къ кому поѣдутъ? Вѣрьте мнѣ, туда, говорилъ Барскій. — А у меня семья голодаетъ, дровъ нѣтъ. Извольте-ка тутъ удержаться при серіозномъ репертуарѣ. Я говорю вамъ, Григорій Сергѣевичъ, извѣданное небольшимъ опытомъ.

— Конечно, это такъ, отвѣчалъ Корневъ, — но это грустно. Вѣдь, звукъ есть сила. Вѣдь, въ этомъ случаѣ, вы, музыканты, похожи на физика который, вмѣсто того чтобы на пользу употреблять электрическій токъ, сталъ бы потѣшать, примѣняя его къ пустымъ фокусамъ, праздную толпу. Не такъ ли? А между тѣмъ подъ музыку, подъ пѣсню, совершались великія дѣла. Вѣдь дѣлаешься лучше, послушавъ хорошую музыку.

Скрипачъ уже давно игралъ, но Корневъ продолжалъ ораторствовать. Барскій тоже слушалъ не скрипача, а Корнева. Нѣкоторые изъ сосѣдей внушительно поглядывали на говоруна, но ораторъ не обращалъ на эти взгляды ни малѣйшаго вниманія.

— Звукъ, говорилъ онъ, — припомните, одно изъ наказаній Вавилона: «и гласъ гудковъ и трубъ не будетъ слышенъ въ тебѣ». Вѣдь на ряду со свѣтомъ поставленъ звукъ: «и свѣтъ свѣтильника не будетъ», говорится далѣе, «тебѣ свѣтить». Замѣтьте, какую важность придаетъ Писаніе звуку, музыкѣ.

И онъ говорилъ музыканту о народной музыкѣ, о ея важности, о томъ какая тяжкая отвѣтственность лежитъ за томъ кто пренебрегъ врожденною способностью дѣйствовать на массу звукомъ.

— Вы ко всему вѣдь можете подвигнуть общество, толковалъ Корневъ, — къ молитвѣ, ко гнѣву и любви; у васъ въ рукахъ, вы знаете что, громы.

«Онъ увлекается, кипятится», думалъ музыкантъ, «а есть доля правды въ рѣчахъ его. Вѣдь я гордо смѣюсь надъ тѣмъ что проняла помѣщика „Лучинушка“. А развѣ это, въ самомъ дѣлѣ, шутка?»

— Только позвольте, робко замѣтилъ музыкантъ, — къ этому способны одни, такъ сказать, отмѣченные Божіимъ перстомъ.

— А почемъ вы знаете что вы не изъ числа ихъ? Попробуйте себя, перебилъ Корневъ. — Да потомъ всякій, даже не большой талантъ, дѣйствуй только честно, безслѣдно не пройдетъ; будьте увѣрены.

— Большому кораблю большое и плаванье; талантъ не можетъ остаться неизвѣстнымъ; рано ли, поздно ли, а выйдетъ на свѣтъ Божій.

— Нѣтъ, извините, перебилъ Корневъ, — можно вѣдь напуститъ на себя смиреніе: «гдѣ мнѣ, куда мнѣ», да и просидѣть всю жизнь въ ожиданіи наитія; это тоже бываетъ.

Музыкантъ задумался. Концертъ кончился. Публика вызывала артиста.

— Какъ мнѣ жаль что я сегодня не могу съ вами кончить вечеръ, говорилъ Корневъ, поднимаясь со стула. — Мнѣ надо быть въ одномъ мѣстѣ; далъ слово. Я надѣюсь что мы еще на дняхъ увидимся.

— Я у васъ буду, отвѣчалъ Барскій.

Они разстались. Корневъ поѣхалъ къ одному студенту-медику продолжать вчерашній споръ. Медикъ взбѣсилъ его, увѣряя что поэзія есть сущій вздоръ, а поэты безполезнѣйшіе, даже вредные, люди въ благоустроенномъ обществѣ. Барскій возвратился домой и усѣлся въ кабинетѣ Лучанинова писать письмо къ Елизаветѣ Николаевнѣ.

«Васъ удивитъ», писалъ онъ, «что я отвѣчаю вамъ изъ Москвы. Я пріѣхалъ сюда закупить кое-что для нашего доморощеннаго оркестра. Жаль бѣднаго Николая Петровича, но Богъ милостивъ; не унывайте. Простите нескромный вопросъ: не имѣете ли вы надобности, во время болѣзни, когда расходы увеличиваются, въ деньгахъ? У меня лежатъ въ совѣтѣ шестьсотъ рублей, оставшіеся отъ уроковъ и квартетовъ; я съ ними рѣшительно не знаю что дѣлать, живя на всемъ готовомъ. Вы видите что есть и доброе въ моемъ некрасивомъ съ виду положеніи. Не откажитесь взятъ ихъ на случай; Богъ дастъ разчитаемся. Посылаю билетъ съ бланковою надписью. Пріобрѣтеніемъ этихъ денегъ, вамъ не безызвѣстно, я тоже обязанъ содѣйствію почтеннаго вашего отца. Да мало ли чѣмъ, всѣмъ почти, я обязанъ участію Николая Петровича. Что вамъ сказать о себѣ? Здѣсь я познакомился чрезъ Лучанинова (о немъ я писалъ вамъ) съ нѣкоторыми изъ его товарищей. Молодежь слышала обо мнѣ отъ Лучанинова, вѣроятно не поскупившагося на похвалы; всѣ они ждутъ отъ меня великихъ чудесъ, уговариваютъ писать оперу, работать. Писать, какъ вы знаете, я положительно неспособенъ, а продолжать изощрять себя, не имѣя слушателей, врядъ ли можетъ музыкантъ. Слушатели нужны ему какъ рыбѣ вода. Цѣлую вашу ручку и желаю чтобы письмо мое застало Николая Петровича значительно поправившимся. Съ глубочайшимъ уваженіемъ и преданностію имѣю честь быть» и т. д.

Перечитавъ письмо Барскій прибавилъ:

«А смычокъ, однако, лучше меня слушается чѣмъ перо. Не правда ли? Отвѣчайте въ деревню; я не знаю долго ли пробуду здѣсь; но если что нужно сообщить въ скорости, вотъ вамъ мой здѣшній адресъ: въ домъ Лучанинова, гдѣ я и обитаю.»

Уложивъ въ конвертъ билетъ и письмо, Барскій вынулъ посмотрѣть изъ запыленнаго, незапертаго ящика скрипку Лучанинова. Настроивъ ее и расхаживая по пустымъ, темнымъ комнатамъ, онъ принялся фантазировать. Подслушавъ его импровизацію, не трудно было замѣтить что разговоръ съ Корневымъ не остался безслѣднымъ. Среди арпеджій и аккордовъ поминутно появлялась, словно родная крестьянка въ толпѣ разодѣтыхъ по парижской модѣ дѣвицъ, русская мелодія. То безпечно заливалась она, будто чудомъ какимъ перенесенная съ паркета въ благовонную тишину березовой рощи; то переходила въ задумчивое пѣніе про себя, въ пѣніе подъ думу о миломъ другѣ, уѣхавшемъ въ чужую, дальнюю сторонку.

Поваръ, чистившій въ передней шубу, опустилъ щетку и, улыбаясь, вслушивался въ загадочный холодному разсудку, но ясный сердцу, смыслъ родимой думы.

XIV.

Село давно уже спало; огни потухли въ крестьянскихъ избахъ, когда почтовая тройка Владиміра Лучанинова, съ подвязаннымъ языкомъ колокольчика, чтобы не потревожить больнаго, влетѣла въ ворота помѣщичьяго двора. Передняя была освѣщена; старикъ камердинеръ выбѣжалъ на крыльцо.

— Что отецъ? спросилъ Лучаниновъ, выходя изъ саней.

— Да, сегодня точно бы полегче, отвѣчалъ старикъ; — а все-таки плохъ на мой глазъ, прибавилъ онъ, обнимая пріѣзжаго.

— Петръ Михайловичъ здѣсь?

— Никакъ нѣтъ. Уѣхали сегодня утромъ къ себѣ. Они провожаютъ маменьку въ Тамбовъ, отвѣчалъ камердинеръ.

Владиміръ Алексѣевичъ вбѣжалъ въ переднюю; сбросивъ шубу и дорожные сапоги, онъ вошелъ въ неосвѣщенную залу.

— Обогрѣйтесь у камина. Не входите такъ, сказалъ камердинеръ, слѣдуя на цыпочкахъ за пріѣзжимъ. — А я, тѣмъ временемъ, доложу.

Владиміръ Алексѣевичъ вошелъ въ кабинетъ. У камина сидѣлъ, съ сигарою за стаканомъ чаю, докторъ, толстый, со свѣжимъ, красивымъ лицомъ и приглаженными тщательно бакенбардами, человѣкъ лѣтъ пятидесяти.

— Здравствуйте, Владиміръ Алексѣевичъ, началъ онъ, тяжело поднявшись съ кресла и подставляя свои свѣжія щеки пріѣзжему.

Докторъ, пользовавшійся въ губернскомъ городѣ заслуженною извѣстностью, былъ послѣднее время постояннымъ врачомъ Лучаниновыхъ.

— Ну, что, докторъ? Какъ вы находите отца? Что у него? спрашивалъ Владиміръ Алексѣевичъ.

— Вы мущина, а потому вамъ можно прямо сказать, отвѣчалъ докторъ, садясь на свое мѣсто. — Эта болѣзнь называется старостью.

Лучаниновъ мгновенно поблѣднѣлъ; сердце болѣзненно ожалось; стыдясь, вѣроятно, выказать свою слабость и желая скрыть смущеніе, нагнувшись къ камину, онъ принялся за куривать папиросу.

— Такъ нѣтъ никакой надежды? робко спросилъ онъ, грѣя надъ огнемъ руку и взглянувъ на врача.

Докторъ пожалъ плечами.

— Бываютъ случаи, отвѣчалъ онъ, наливая въ стаканъ ложку коньяку изъ стоявшей на шахматномъ столикѣ бутылки, — но мы зовемъ ихъ чудесами. По моему убѣжденію, нѣтъ ни малѣйшей надежды. Нарывъ у сердца; потомъ гангреническая опухоль пальца на ногѣ….

— Боль, должно-быть, ужасная? спросилъ Лучаниновъ, съ какимъ-то нервнымъ оживленіемъ въ лицѣ.

— Задержка дыханія, удушье и…. конечно не безъ боли, отвѣчалъ врачъ, прихлебнувъ грогу.

— Пожалуйте, сказалъ, отворивъ осторожно дверь, камердинеръ.

Владиміръ Алексѣевичъ на цыпочкахъ прошелъ рядъ полуосвѣщенныхъ комнатъ и отворилъ дверь спальни. Лампадка, горѣвшая предъ образами, тускло освѣщала фигуру полусидѣвшаго, обложеннаго подушками, больнаго; увидавъ сына, онъ протянулъ обѣ руки и съ замѣтнымъ усиліемъ произнесъ:

— Слава Богу… наконецъ ты…. обними меня…. плохо мнѣ, Владиміръ.

Обнявъ осторожно больнаго, Владиміръ Алексѣевичъ сѣлъ въ стоявшія подлѣ кровати кресла и началъ утѣшать его, но старикъ, покачавъ головою, отвѣчалъ:

— Нѣтъ, нечего себя обманывать…. Вчера я пріобщился…. Послалъ Гаврила Алексѣева въ Петербургъ…. Документы… говорятъ, въ консисторіи подчистили…. Можетъ и вздоръ… Напиши кому-нибудь…. Надо привести въ порядокъ всѣ бумаги…. Вотъ ключи…. Столъ….

Проговоривъ это, больной закашлялся.

— Не говорите такъ много. Это вздоръ; могу увѣрить васъ что все уладится, сказалъ Владиміръ Алексѣевичъ.

— Нѣтъ, пренебречь, продолжалъ старикъ. — Тарханковъ… давно намѣревался…. Я слышалъ…. Мы…. были въ ссорѣ… «Зачѣмъ женился»; говорилъ мнѣ… Крѣпостная… Не понималъ ея… Это былъ ангелъ…. да… ваша…

Не договоривъ, старикъ началъ искать платка и, слабо простонавъ, опустился на подушки. Вошедшій камердинеръ поднесъ ему къ лицу спиртъ. Больной очнулся.

— Докторъ… одинъ… займи его, произнесъ онъ. — Да ключъ…

Владиміръ Алексѣевичъ взялъ ключи и вышелъ. Докторъ дремалъ въ креслахъ предъ догорающимъ каминомъ. Лучаниновъ разбудилъ его своимъ приходомъ.

— Я помѣшалъ вамъ; извините, произнесъ онъ.

— Ничего. Хотѣлъ сегодня ѣхать, но вьюга, говорятъ, поднялась; благословенный климатъ, нечего сказать, отвѣчалъ онъ, зѣвнувъ и протирая глаза. — Спать некогда; четвертый часъ. Давайте пить чай и поболтаемъ, говорилъ онъ, доставая сигару. — Какъ я давно не видалъ васъ. Что нашъ университетъ?

— Вы что даете ему? спросилъ Владиміръ Алексѣевичъ, не разслушавъ вопроса.

— Каломель давалъ. Теперь ничего. Микстуру, то-есть воду съ вареньемъ; на ногу кладу мазь, отвѣчалъ докторъ.

— Я думаю…. Вы не подумайте что это недовѣріе. Не сдѣлать ли консиліумъ? спросилъ Владиміръ Алексѣевичъ.

— Почему жь не сдѣлать. Чѣмъ тутъ обижаться? Только, примите къ свѣдѣнію, что мнѣ нельзя пробыть долѣе какъ до трехъ пополудни, отвѣчалъ врачъ, посмотрѣвъ на свой хронометръ.

— Въ такомъ случаѣ успѣемъ; я сейчасъ же пошлю; велю подставить лошадей; въ двѣнадцать врачи будутъ здѣсь. Кого, вы думаете, пригласить намъ?

Докторъ назвалъ два имени. Лучаниновъ зажегъ свѣчи и сѣлъ къ письменному столу писать приглашенія. Врачъ захрапѣлъ. Чрезъ полчаса четыре тройки были отправлены. Въ домѣ бѣгала на цыпочкахъ прислуга; Владиміръ Алексѣевичъ то навѣщалъ спальню, то садился противъ камина подлѣ спящаго непробудно, въ волтеровскихъ креслахъ, врача; такъ прошло утро. Ровно въ двѣнадцать пріѣхали два доктора; одинъ длинный, сухой, съ растрепанными, черными волосами, Французъ, другой Нѣмецъ, толстенькій, съ сѣдыми рѣденькими бакенбардами, голубыми глазами и необыкновенно сладкимъ голосомъ; его встрѣчалъ уже читатель на обѣдѣ у Тарханкова. Врачи, обогрѣвшись, осмотрѣли больнаго, переворачивали его съ боку на бокъ, слушали грудь и, послѣ довольно продолжительнаго разсужденія въ запертомъ кабинетѣ, вышли къ ожидавшему ихъ нетерпѣливо, въ столовой, молодому Лучанинову.

— Попробуемъ, все-таки, дать ему nux vomieum, говорилъ, закатывая голубые глаза свои подъ лобъ, сладкимъ теноромъ, толстенькій врачъ. — Если подѣйствуетъ, то можетъ быть еще нѣкоторая надежда, если же нѣтъ, то….

— Mais, je dois dire, vous ne pouviez confier votre malade, à de meilleurs mains, mon cher, говорилъ, хлопнувъ безпеременно по плечу Владиміра Алексѣевича, Французъ. — Soyez donc, salué mille fois, monsieur, продолжалъ онъ обращаясь къ постоянному врачу Лучаниновыхъ, — comme notre nouveau инспекторъ врашебной управы, окончилъ онъ неожиданно по-русски.

Врачи привезли извѣстіе объ утвержденіи губернской знаменитости инспекторомъ управы.

— Vous prenez au collet votre nouveau chef, замѣтилъ Лучаниновъ, возмущенный такою наглостью Француза.

— Ah, monsieur; je n’aurais pu m’exprimer autrement, en examinant la methode…. говорилъ, пожимая плечами и ероша свои волосы, Французъ.

«Однако скоро перенялъ онъ нашу русскую методу вылѣзать въ люди», подумалъ Владиміръ Алексѣевичъ, усаживая докторовъ за поданный завтракъ. «А говорятъ что Европейцы чище и прямѣе нашего брата.» Французъ недавно прибылъ на службу въ губернскій городъ.

— Что жь, развѣ я дурно объявилъ вамъ что не знаю что дѣлать? сказалъ, обращаясь къ Лучанинову и добродушно разсмѣявшись, врачъ-инспекторъ.

Пока доктора завтракали, Владиміръ Алексѣевичъ отперъ столъ чтобы достать деньги за визиты и увидалъ безыменное, запечатанное копѣйкой, письмо, присланное отцу. Оно было написано на замасленномъ, большомъ листѣ почтовой бумага, стариннымъ, намѣренно искаженнымъ, почеркомъ.

Лучаниновъ позвонилъ. Вошелъ старикъ камердинеръ.

— Ты знаешь о письмѣ? спросилъ Владиміръ Алексѣевичъ.

— Мнѣ сказывали Алексѣй Андреичъ; читать не читали, отвѣчалъ старикъ.

— Кто же его доставилъ?

Камердинеръ развелъ руками.

— Ужь насчетъ этого, началъ онъ, — я разузнавалъ не мало. Такъ и сякъ мерекалъ, ничего не могъ добиться. Темна вода во облацѣхъ. Письмо засунуто за градусникъ въ гостиной. Въ воскресенье, надо быть, это было. Алексѣй Андреичъ какъ изъ спальни выходитъ, вы изволите знать, первое дѣло, подходятъ къ градуснику. Да, въ воскресенье, такъ и есть; встали, одѣлъ я его; идутъ въ кабинетъ; прямо къ градуснику; видятъ конвертъ; я шелъ за ними: платокъ носовой позабылъ въ спальнѣ ему дать. «Это, говоритъ, что такое?» Я поглядѣлъ на окно. «Письмо, говорю, сударь; не мальчишки ли пошалили?» — «Нѣтъ, говоритъ, въ конвертѣ, запечатано. Принеси.» Я принесъ. Алексѣй Андреичъ прочитали и положили въ карманъ. Мнѣ ничего, стою я, хоть бы слово. Подалъ я чай; выкушалъ онъ свою порцію, двѣ чашки; пошли къ обѣднѣ. Послѣ обѣдни, утро все, молчитъ мой баринъ. Послѣ обѣда ужь пошли полежать, по своему обыкновенію; я снялъ сертукъ съ нихъ; онъ и разказываетъ. «Вотъ, говоритъ, какого рода я письмо получилъ; ты никому не говори покуда.» — «Какъ же возможно, говорю я, сударь, эдакое обстоятельство каждому предъявлять.» Вечеромъ, такъ часовъ въ девять, приказали Гаврилу Алексѣева позвать; заперлись съ нимъ въ кабинетѣ и толковали часовъ безъ мала до двѣнадцати. На другой день его отправили утромъ въ Петербургъ съ письмами. Откуда прислано письмо это, ума не приложу. И сторожей распрашивалъ: не видали ли кого, не подходилъ ли кто къ окну? Не видали. Слѣдъ есть на снѣгу; большой слѣдъ, надо быть, крестьянскаго сапога, съ гвоздями. Диво дивное, окончилъ, поглаживая гладко выбритый подбородокъ, старикъ. — И неужто ему это удастся, Владиміръ Алексѣичъ?

— Надо пересмотрѣть всѣ бумаги, а я. теперь рѣшительно не въ состояніи, отвѣчалъ Лучаниновъ, вынувъ пачку ассигнацій и запирая столъ.

Врачи уѣхали. Для наблюденія за больнымъ послалъ Владиміръ Алексѣевичъ за уѣзднымъ докторомъ; уѣздный городъ былъ верстахъ въ пятнадцати отъ Васильевскаго.

— Вы бы легли отдохнуть, Владиміръ Алексѣичъ, говорилъ Петруша. Молодой человѣкъ, посидѣвъ въ спальнѣ у отца, прилегъ было въ гостиной за диванѣ, ro заснуть не могъ. Шаги проходившихъ то и дѣло на цыпочкахъ людей заставляли его поминутно вскакивать.

— Что? опрашивалъ онъ проходившаго слуту.

— Нѣтъ, я графинъ отнесъ, отвѣчалъ проходившій, и Владиміръ Алексѣевичъ снова возвращался на диванъ.

Къ вечеру пріѣхалъ уѣздный врачъ, высокій, блѣдный молодой человѣкъ; онъ только что прибылъ на мѣсто своего служенія изъ Петербургской Академіи и не былъ еще знакомъ съ молодымъ Лучаниновымъ. Владиміръ Алексѣевичъ повелъ его къ больному.

— Простите что я потревожилъ васъ, говорилъ онъ врачу. — Мнѣ объявили что надежды нѣтъ, но прописали средство которое опасно дать безъ присутствія доктора; поэтому-то я и рѣшился….

Не для того отчасти онъ послалъ за врачомъ; надежда не оставляющая для чего-то человѣка въ самомъ безнадежномъ положеніи подмывала его послать за докторомъ. «Кто знаетъ, можетъ этотъ и отыщетъ какое-нибудь средство спасти», думалось ему.

— Попробуемъ; я привезъ лекарство, отвѣчалъ докторъ.

Нѣсколько болѣзненное лицо и темноголубые глаза молодаго врача дышали необыкновенною добротой.

— Я не надѣюсь на хорошій исходъ, говорилъ онъ, выходя изъ спальни. — Готовьтесь ко всему; лѣкарство можно дать; если оно подѣйствуетъ, жизнь можетъ быть спасена на годъ, на два; при страданіяхъ, конечно, но…. Я пойду дамъ. Черезъ полчаса, много часъ, дѣло должно рѣшиться.

— Съ Богомъ, произнесъ Владиміръ Алексѣевичъ.

Врачъ пошелъ къ больному. Молодой человѣкъ перекрестился, вошелъ въ кабинетъ и сѣлъ, сложивъ на груди руки, въ кресла противъ камина. Обыкновенный часъ тянулся для него годомъ. Заслышавъ глухой кашель, по временамъ долетавшій до него изъ спальни, Владиміръ Алексѣевичъ пробирался къ двери и прислушивался. Какъ-то пустынно глядѣли освѣщенныя комнаты. Наконецъ докторъ вытелъ.

— Ну что? спросилъ Лучаниновъ.

— Натура не работаетъ, отвѣчалъ врачъ, пожавъ плечами. — Больной проситъ васъ послать за священникомъ.

На разсвѣтѣ Владиміръ Алексѣевичъ и старикъ камердинеръ, быстро выйдя изъ спальни, навзрыдъ заплакали. Утромъ домъ наполнился дворовыми, крестьянами и крестъяаками; нѣкоторыя изъ женщинъ причитали. Одѣтый въ черный сюртукъ, трупъ лежалъ на столѣ въ комнатѣ предъ кабинетомъ. Лицо старика какъ-то помолодѣло; морщины исчезли. Владиміру Алексѣевичу долго казалось что отецъ дышетъ. Докторъ, пощупавъ пульсъ молодаго человѣка, сказалъ на ухо камердинеру чтобы не закладывали для него лошадей, что онъ останется до утра, такъ какъ Владиміръ Алексѣевичъ можетъ серіозно заболѣть. Молодой Лучаниновъ впервые видѣлъ такъ близко смерть. Нервная природа его глубоко потрясена была страшною картиной. Впервые онъ почувствовалъ все величіе послѣдней минуты человѣка; всю важность и неразрѣшимость поставленнаго за этою минутой вопроса. Молодые нервы, словно струны натянутыя выше камертона, отзывались на все съ болѣзненною чуткостью. Кипящее воображеніе во всемъ находило особый, глубокій смыслъ; каждое пустое слово сказанное слугой казалось полнымъ значенія. Слова псалма читаемаго пѣвчимъ раздавались, чудилось ему, изъ устъ умершаго.

«Что это со мной?» думалъ Лучаниновъ, хватаясь за горящую голову.

— Заприте завѣщаніе, сказалъ камердинеръ, подавая ему какой-то пакетъ.

— Какое завѣщаніе?

— На случай, покойникъ завѣщалъ вамъ наличныя деньги и движимость, отвѣчалъ вполголоса камердинеръ.

Владиміръ Алексѣевичъ, ничего не понимая, взялъ и заперъ пакетъ въ письменный столъ.

— Пойдемте наверхъ, Владиміръ Алексѣичъ, сказалъ докторъ, замѣтивъ что возбужденное состояніе Лучанинова растетъ при видѣ торжественно-печальной картины. Онъ взялъ его подъ руку и увелъ въ мезонинъ.

— Примите-ка лавро-вишневыхъ капель, говорилъ врачъ, подавая паціенту рюмку съ каплями. — Да, прилягте; и я немного отдохну.

Лучаниновъ принялъ капли, сбросалъ пальто и легъ на постель.

— А вы занимаетесь славянскими языками? спросилъ докторъ, увидя на столѣ сербскія книги.

— Занимаюсь, отвѣчалъ Лучаниновъ, выходя изъ задумчивости.

— И вѣрите вы въ будущее Славянъ? спросилъ врачъ.

— Крѣпко вѣрю, отвѣчалъ Лучаниновъ.

Докторъ пожалъ плечами и, улыбнувшись, посмотрѣвъ за собесѣдника, какъ смотрятъ за сумашедшаго доказывающаго пресеріозно свои права на испанскую корону.

— Вы улыбаетесь, продолжалъ Лучаниновъ. — Я самъ былъ вашего мнѣнія, но познакомившись поближе съ эпосомъ Славянъ, съ исторіей….

— Но, позвольте, перебилъ врачъ, обрадовавшись вмѣстѣ съ тѣмъ что отвелъ паціента отъ главной, тяжкой думы. — Какія же данныя-то есть?

— Какія данныя? Я бы ихъ набралъ вамъ, еслибы не былъ убѣжденъ въ томъ что подобные перевороты совершаются помимо нашихъ выводовъ, помимо нашихъ, такъ-называемыхъ, данныхъ. Нежданно и негаданно для насъ рѣшаются такіе вопросы какъ славянскій; откуда, вамъ вотъ кажется, нельзя бы ждать спасенія, оттуда-то оно и явится, поднявшись съ кровати, горячо заговорилъ Лучаниновъ. — Вы думаете, души неповинно избіенныхъ не вопіютъ къ Владыкѣ: «доколѣ Ты, Святый и Истинный, не судишь и не мстишь крови нашей отъ живущихъ на земли?» Припомните паденье Рама. Да развѣ знали Римляне откуда набѣжитъ на вѣчный городъ туча?

Докторъ пугливо посматривалъ на оратора. «Вотъ тебѣ и отвелъ», думалъ онъ.

— Примите-ка, примите еще капелекъ, Владиміръ Алексѣичъ, сказалъ онъ, отсчитывая изъ стклянки капли.

Но капли не помогали.

— Повѣрьте мнѣ, продолжалъ расходившійся ораторъ, — не даромъ мы «востокъ». Отъ насъ, отсюда выкатится солнце; мы смѣнимъ, рано ла, поздно ли, западъ; нашъ чередъ насталъ идти во главѣ умственнаго движенія, вести человѣчество къ свѣту. Не погибаютъ, расхаживая по комнатѣ, продолжалъ славянинъ, — не погибаютъ, вѣрю я, не сходятъ безъ слѣда съ міровой арены такія племена какъ наше.

— Прилягте, Владиміръ Алексѣевичъ. Мнѣ что-то дремлется, говорилъ докторъ, укладываясь на другую кровать.

Лучаниновъ прошелся нѣсколько разъ по комнатѣ, посмотрѣлъ въ окно, и взявъ лежавшее на столѣ небольшое Евангеліе, легъ на постель.

— Положите-ка, положите на мѣсто книгу; при вашемъ состояніи читать, да еще Священное Писаніе…. замѣтилъ врачъ.

— Нѣтъ, эта книга благодѣтельнѣе дѣйствуетъ чѣмъ ваши капли, отвѣчалъ Лучанадовъ.

Докторъ махнулъ рукой и отвернулся къ стѣзѣ.

— Вы не пишете стиховъ, Владиміръ Алексѣевичъ? спросилъ онъ, не оборачиваясь, послѣ нѣкотораго молчанія.

— Писалъ въ гимназіи, но страшную чепуху, отвѣчалъ Лучаниновъ. — А что?

— Нѣтъ, я такъ, отвѣчалъ докторъ.

Черезъ три дня весь дворъ, улица и площадь около службъ захлебнулись народомъ; свои крестьяне, въ новыхъ кафтанахъ и кушакахъ, стояли безъ шапокъ около крыльца. Священники, архимандритъ сосѣдняго момотыря, нѣсколько дворянъ, Варвара Тимоѳеевна и краснолицый, извѣстный читателю, помѣщикъ, въ залѣ, ожидали выноса. Владиміръ Алексѣевичъ во фракѣ, обшитомъ узенькимъ плёрезомъ, ходилъ изъ комнаты въ комнату, отдавая приказанія людямъ; глаза его горѣли; онъ поминутно поправлялъ рукою длинные свои волосы и нюхалъ спиртъ изъ стклянки, съ которою бѣгалъ за нимъ молодой врачъ, пріѣхавшій снова изъ города. Наконецъ, послѣ литіи, нѣсколько дворянъ, Лучаниновъ и сосѣдъ, мужъ кумы покойнаго, подняли простой, некрашеный гробъ, накрытый темной пеленою: съ золотомъ парчей; увидя шествіе, на крыльцо дружно хлынули крестьяне и подхватили гробъ. Владиміръ Алексѣевичъ очутился въ густой толпѣ; онъ хотѣлъ было уступить свое мѣсто у изголовья. "Нѣтъ, ты неси; неси, " говорилъ ему шедшій сзади высокій и сѣдой какъ лунь старикъ, въ коричневомъ новомъ кафтанѣ. «Да жить учися у отца; чтобъ и тебя вотъ такъ же хоронили», прибавилъ старикъ. У Лучанинова ручьемъ хлынули слезы.

И объявился потаенный сердца человѣкъ, здѣсь, у своей могилы. Толпа замѣтно тоже едва сдерживала рыданье; у всѣхъ стояли въ горлѣ слезы.

Гробъ насилу пронесли отъ тѣсноты въ ворота; крестьяне поминутно смѣнялись….

— Владиміръ Алексѣевичъ, пальто хоть извольте надѣтъ, кричалъ Петруша, поднимая надъ толпой пальто.

— Давай, сказали въ толпѣ, и пальто было накинуто.

Медленно двигалось шествіе подъ стройное пѣніе пѣвчихъ и протяжный звонъ колокола. День былъ солнечный.

Молодой человѣкъ поминутно брался за голову, не отдавая ясно себѣ отчета, во снѣ онъ это видитъ, или наяву.

Глубоко чувствовалъ теперь онъ крѣпкую связь свою съ народомъ и понялъ ясно, можетъ-быть впервые, высокое значеніе стоять съ нимъ за ряду, стоять за общее святое дѣло. «И въ этомъ модномъ фракѣ я имъ не чужой, родня, я свой этимъ кафтанамъ», думалъ онъ. «Въ единомъ, общемъ чувствѣ, вотъ гдѣ сближеніе, единеніе наше съ простымъ народомъ. А мы, невѣрующіе, зовемъ это сближеніе мечтой, бредомъ неосуществимымъ. Да гдѣ же рознь-то наша съ нимъ? Гдѣ она? Вѣдь я въ родной семьѣ межь ними.»

— Владиміръ Алексѣичъ, отдохни, говорилъ ему шедшій подлѣ крестьянинъ лѣтъ тридцати.

— Нѣтъ, не замай несетъ, строго повторилъ слѣдовавшій за нимъ сѣдоволосый крестьянинъ.

Лучаниновъ взглянулъ на него и поправилъ свалившееся съ плеча полотно, на которомъ несли покойника.

Наконецъ гробъ внесли въ церковь; послѣ обѣдни начался обрядъ отпѣвавши «Благословенъ еси Господи, научи мя оправданіемъ твоимъ», стройно запѣли пѣвчіе. Говоря устами отшедшаго, сердцевѣдецъ пѣвецъ ведетъ правильнымъ путемъ чувство огорченнаго. Потрясая этимъ олицетвореніемъ весь организмъ это, онъ чудодѣйственно, какъ Моисей изъ скалы, исторгнетъ обильныя слезы. И легче становится, послѣ этихъ слезъ, лобзающему отшедшаго друга послѣднимъ здѣшнимъ цѣлованіемъ. Осталось назади за нимъ далеко житейское море; жалѣть ли о немъ, обуреваемомъ напастьми?

Долго смотрѣлъ Лучаниновъ на отца, подойдя прощаться. Вотъ навѣки, навсегда, закрылась крышка; опустили въ могилу гробъ, кинули горсти земли; зарыли. Владиміръ Алексѣевичъ пригласилъ присутствовавшихъ къ обѣду. Кровь стучала ему будто молотомъ въ голову. Докторъ нѣсколько разъ, по возвращеніи изъ церкви, щупалъ ему пульсъ и заставилъ проглотить ложку какой-то микстуры. Къ вечеру гости и духовенство разъѣхались. Докторъ и Владиміръ Алексѣевичъ вдвоемъ остались у камина.

— А смерть отца имѣетъ огромное значеніе въ жизни человѣка, началъ Лучаниновъ. Вотъ съ этой минуты какъ онъ вздохнулъ въ послѣдніе, одинъ остался я; нѣтъ болѣе совѣтника; я долженъ наконецъ самъ, по своей волѣ, дѣйствовать….

— Какой отецъ, замѣтилъ докторъ.

— Какой угодно, всякій; есть всюду поученіе; порочный отецъ поучаетъ васъ сильнѣе своимъ примѣромъ; только имѣйте ухо слышать поученіе; страдая за его пороки, вы поучаетесь. А что это братъ? Онъ безпокоитъ меня, закончилъ Лучаниновъ, — по времени, онъ долженъ бы пріѣхать.

Къ Петру Алексѣевичу отправленъ былъ курьеръ въ Одессу.

— Дорога ужасная, сказалъ докторъ; — вѣроятно, ѣдетъ. Черезъ рѣки, я думаю, не переѣдешь. Мартъ мѣсяцъ, вѣдь.

Лучаниновъ задумался.

— Да, произнесъ онъ какъ бы очнувшись; — предъ этимъ поставленнымъ смертію вопросомъ рѣжется, любезный докторъ «плоти нашея мудрованіе».

Часовъ въ шесть утра за другой день уѣхалъ врачъ. Лучаниновъ простился съ нимъ, одѣлся, напился чаю и ходилъ по опустѣвшему дому; прислуга шепотомъ говорила въ передней; старушка ключница въ черномъ платьѣ и бѣломъ чепцѣ считала серебро въ буфетѣ. Владиміръ Алексѣевичъ велѣлъ заложить себѣ сани въ одну лошадь, надѣлъ дубленый полушубокъ и поѣхалъ одинъ, безъ кучера, къ своей кормилицѣ, крестьянкѣ, жившей въ деревнѣ верстахъ въ трехъ отъ помѣстья. Утро было пасмурное; шелъ мокрый снѣгъ. Выѣхавъ за село, Лучаниновъ поѣхалъ легкою рысью по дорогѣ, окаймленной рѣденькимъ, низкимъ кустарникомъ; вдали чернѣла деревушка; за встрѣчу ему ѣхали тоже рысцей дровни въ одну лошадь. Подъѣхавъ къ Лучанинову, мужикъ снялъ шапку и своротилъ, увязивъ лошаденку по брюхо въ сугробѣ. Это былъ крестьянинъ изъ Васильевскаго.

— Здравствуй, Никита, сказала Лучаниновъ, знавшій всѣхъ своихъ мужиковъ.

— Здравствуйте, сударь. А что, осмѣлюсь, Володимеръ Алексѣичъ, я тебя спросить, отозвался мужикъ, осадивъ лошаденку, барахтавшуюся, въ сугробѣ.

— Что тебѣ? спросилъ Лучаниновъ, тоже осадивъ свою лошадь.

— Правда ли, будто бы Подмостьевскій Павелъ Иванычъ отбиваетъ насъ у вашей милости?

— Не знаю ничего, отвѣчалъ Лучаниновъ. — Вздоръ это, вѣроятно, враки.

— То-то… А у насъ на селѣ толкъ… Отбитъ тоже зря не дадутъ… Мало бы что онъ… Мы исконные ваши, говорилъ мужикъ, недовѣрчиво поглядывая на Лучанинова.

— Пустяки; не вѣрьте, сказалъ Лучаниновъ, стегнувъ возками и крупною рысью пуская лошадь къ деревнѣ.

Обогнувъ прудъ съ широкою прорубью, у которой колотила валькомъ какія-то тряпки баба, Лучаниновъ проѣхалъ вдоль широкой улицы, и повернувъ налѣво, въ другой посадѣ, остановился у угольнаго двухъ-этажнаго деревяннаго дома съ размалеванными ставнями и широкими, рѣзными воротами. Въ волоковое окно выглянула и тотчасъ скрылась голова молодой крестьянки; изъ воротной калитки вышелъ высокій, рыжеватый мужикъ, лѣтъ сорока.

— Дома кормилица? спросилъ Лучаниновъ, унимая возжами расходившуюся темногнѣдую свою лошадь.

— Дома, родимый. Милости просимъ, отвѣчалъ мужикъ.

Это былъ мужъ кормилицы.

— Возьми, братъ, лошадь; привяжи хоть здѣсь къ кольцу, а то за дворъ введи; пуглива она, сказалъ Лучаниновъ, выходя изъ саней и привязывая къ передку возжи.

— На дворъ введу, вѣрнѣе; отвѣчалъ крестьянинъ, отворивъ ворота и взявъ подъ устцы храпѣвшаго коня.

Лучаниновъ вошелъ въ калитку и поднялся на высокую, крутую лѣстницу.

— Гость дорогой, встрѣтила его, выбѣжавъ на крыльцо, худощавая, лѣтъ сорока, крестьянка. Она бросилась обнимать пріѣзжаго. — Серафима…

Изъ сѣней вышла на этотъ зовъ красивая баба лѣтъ двадцати трехъ, молочная сестра Лучанинова. Молодые люди поцѣловались.

— Шши, проклятыя, кинулась кормилица на куръ, пробиравшихся въ отворенную дверь избы; куры разбѣжались съ клектомъ, похожимъ на выраженіе негодованія, вѣроятно на дурное обращеніе хозяйки. — Самоварчикъ, хлопотала между тѣмъ кормилица, стирая съ давокъ пыль и убирая прялку. — Сюда вотъ, говорила она, усаживая въ передній уголъ гостя. — Серафимушка.

Накрывъ салфеткой столъ, она пристально посмотрѣла, подперши худощавое лицо свое, на Лучанинова, и вдругъ, кинувшись ему на шею, горько зарыдала.

— Ну вотъ, говорилъ вошедшій въ избу мудъ. — О чемъ ты это? Чѣмъ бы радоваться.

— Онъ знаетъ о чемъ, отвѣчала кормилица, сѣвъ подлѣ Лучанинова и продолжая плакать.

Молодая женщина, отвернувшись къ печкѣ и подкладывая въ самоваръ лучинки, тоже плакала. Владиміръ Алексѣевичъ сидѣлъ за столомъ, подперевъ обѣими руками голову; ему хотѣлось самому заплакать, но слезъ не было; голова горѣла какъ въ огнѣ; изба, по временамъ, ходила кругомъ; онъ чувствовалъ что того гляди заговоритъ безсмыслицу.

— Что это у тебя голова-то какая горячая? испуганно спросила кормилица, пощупавъ ему лобъ. — Знать простудился вчера. Гляди, не захворай.

--Ужь ты, Владиміръ Алексѣичъ, больно-то не убивайся; утѣшалъ мужикъ, присѣвъ на лавку. — Всѣ тамъ будемъ. Что дѣлать-то?

Дочь кормилицы подала самоваръ и чашки. Кормилица принесла кринку со сливками и принялась разливать чай. Лучаниновъ пилъ молча чашку за чашкой.

— На похоронахъ я такъ и не подошла къ тебѣ… Не пробралася; больно ужь людно…. А другое думаю, не до меня ему, толковала кормилица. — Завтра, думаю, схожу, а ты вотъ самъ, родной….. окончила она, улыбаясь и уставивъ темносиніе глаза на своего питомца.

— Вольная у васъ? спросилъ Лучаниновъ.

— У насъ давно; самъ Алексѣй Андреичъ, царство ему небесное, о Рождествѣ завезъ, отвѣчалъ мужъ кормилицы.

— И дарственная на землю? спросилъ Лучаниновъ.

— Какъ же, все какъ слѣдовательно, отвѣчалъ хозяинъ, прихлебывая чай изъ блюдечка. — А что?

— А что? робко переспросила кормилица. — Толкуютъ мужики….

— Я знаю…. Это вздоръ…. Я такъ, на всякій случай, отвѣчалъ Лучаниновъ. — Ну, прощайте пока, окончилъ онъ, застегивая полушубокъ и вылѣзая изъ-за стола.

Въ эту минуту отворилась дверь, и въ избу вошелъ Петруша.

— Что тебѣ? спросилъ Лучаниновъ.

— Я къ вамъ; отвѣчалъ мальчикъ. — Только что вы не извольте тревожиться; это порядокъ такой вездѣ.

— Да, нговори же, нетерпѣливо перебилъ Владиміръ Алексеѣевичъ.

— Пріѣхала для описи земская полиція…. Только что вы, Владиміръ Алексѣичъ, не извольте безпокоиться, говорясь мальчикъ, робко поглядывая на молодаго барина и вертя въ рукахъ свою баранью шапку.

— Я понимаю, вспыхнувъ весь, пробормотала невнятно Лучаниновъ.

Обнявъ кормилицу, испуганно оглядывавшую то его, то Петрушу, онъ вышелъ въ сопровожденіи хозяевъ въ сѣни. Въ сѣняхъ кормилица опять было бросилась съ плачемъ обнимать его, но мужъ отвелъ ее. Лучаниновъ сѣлъ въ сани и уѣхалъ; вслѣдъ за нимъ поѣхали пошевни съ кучеромъ и Петрушей. При въѣздѣ въ село, подлѣ овиновъ, стояли кучей мужики и о чемъ-то тихо толковали. Увидя мимоѣдущаго, Лучанинова, всѣ молча приподняли шапки и притихли; за лицахъ всѣхъ, замѣтна была тяжелая о чемъ-то дума, Лучаниновъ отвѣтилъ на поклонъ, и проѣхавъ село, исчезъ въ воротахъ господскаго дома. Войдя въ переднюю, онъ наткнулся на полупьянаго старика приказнаго, въ нанковомъ засаленномъ сюртукѣ, съ какими-то подъ мышкой бумагами. Старикъ камердинеръ стоялъ прислонившись къ изразцовой печкѣ и опустивъ сѣдую, стрижевую голову; на ларѣ спалъ безцеремонно солдатъ, поддожизъ подъ голову кожаную суму съ бумагами. Лучаниновъ, окинувъ быстро глазами переднюю, прошелъ въ мезонинъ чтобы переодѣться. Петруша побѣжалъ за нимъ. Надѣвъ пальто, онъ вышелъ въ залу, гдѣ сидѣлъ судья, стряпчій и расхаживалъ покручивая усы исправникъ, человѣкъ лѣтъ тридцати, въ военномъ вицъмундирѣ, съ манерами ловкаго, влюбленнаго по уши въ себя, поручика. Хотя всѣ они были знакомы Лучанинову, но никто не поздоровался съ нимъ, а судья, толстый съ заспаннымъ, молодымъ, почти дѣтскимъ, лицомъ человѣкъ, едва поднявшись со стула, спросилъ: «вы дѣйствительный студентъ Лучаниновъ?»

— Я, отвѣчалъ вспыхнувъ и вопросительно, во вѣжливо взглянувъ за него Владиміръ Алексѣевичъ.

— Мы прибыли для того чтобы описать движимость покойнаго воспитателя вашего, продолжалъ судья, отдѣлившись наконецъ отъ студа и обдергивая шелковый черный жилетъ свой.

— Мнѣ кажется, въ этомъ нѣтъ надобности, такъ какъ мы съ братомъ единственные и прямые наслѣдники послѣ….. началъ было молодой человѣкъ.

— Въ томъ-то и дѣло что не прямые и не наслѣдники, самодовольно разсмѣявшись и покрутивъ усы перебилъ исправникъ.

Лучаниновъ взглянулъ на него.

— Вотъ неугодно ли вамъ прочитать, оказалъ судья, передавая Лучанинову поданную приказнымъ бумагу; здѣсь копія съ прошенія господина Тарханкова и заключеніе по оному уѣзднаго суда.

— Не копія-съ, а подлинное прошеніе, скромно замѣтилъ приказный, какимъ-то утѣшающимъ взглядомъ посмотрѣвъ на судью и кашлянувъ.

— Ну, вотъ вамъ, даже подлинное, прибавилъ судья.

Лучаниновъ взялъ и началъ читать бумагу. въ ней говорилось довольно безтолково, между прочимъ, что «бракъ, по свѣдѣніямъ имѣющимся въ духовной консисторіи, матери именующихъ себя наслѣдниками статскаго совѣтника Лучанинова, совершенный до рожденія ихъ съ отпущеннымъ на волю дворовымъ человѣкомъ, нынѣ умершимъ Алексѣемъ Евстигнеевымъ Лучаниновскимъ, уничтожаетъ метрики, гдѣ вышеозначенные дѣйствительный студентъ и студентъ Лучаниновскіе наименованы Лучаниновыми». Владиміръ Алексѣевичъ вспыхнулъ; онъ перечитывалъ разъ пять это мѣсто и все таки не совсѣмъ понялъ смыслъ его; Лучаниновскаго онъ едва помнилъ; это былъ старикъ капельмейстеръ ихъ оркестра, бездѣтный вдовецъ; желая поступить въ монастырь, Лучаниновскій выпросилъ у Алексѣя Андреевича вольную и умеръ въ какомъ-то монастырѣ.

Въ это время за дворѣ завизжали полозья, и къ крыльцу подъѣхалъ обитый клеенкой возокъ, заложенный тройкой сѣрыхъ.

— Кто это? Славный возокъ, замѣтилъ исправникъ, смотря въ окошко.

— Но движимость во всякомъ случаѣ достается, по завѣщанію, вамъ съ братомъ, сказалъ, возвращая судьѣ бумагу, Владиміръ Алексѣевичъ. — Кромѣ того, вѣдь мы этого такъ не оставимъ…

— Это все равно, началъ, молчавшій во все время, плѣшивый, сухой, съ желтыми рѣденькими баккенбардами, стряпчій. По завѣщанію получите въ свое время, если оно, разумѣется, будетъ признано; а теперь не угодно ли вамъ взять ключи, которые, по-настоящему, вы не имѣли и не имѣете никакого права хранить у себя. Не угодно ли вамъ сдать вамъ деньги и вещи.

— Позвольте. Какъ я не имѣю права? запальчиво началъ было Лучаниновъ.

— Никакого, съ побѣдоноснымъ хладнокровіемъ, перебилъ исправникъ. — Кто вы такой? спросилъ онъ, запустивъ въ карманы шароваръ руки и самодовольно постукивая шпорами.

— Милостивый государь….. началъ было Лучаниновъ.

Въ это время въ комнату, поправляя воротнички, вошелъ мужъ кумы Алексѣя Андреевича.

— Потрудитесь записать, началъ онъ, — послѣднія слова господина исправника. Мы занесемъ это въ протоколъ. Вы всѣ, господа, слышали, добавилъ онъ, обращаясь къ судьѣ и стряпчему.

Исправникъ покраснѣлъ.

— То-есть, какъ же это въ протоколъ? спвъросилъ онъ, покрутивъ усы и обратившись къ вошедшему.

— Какъ въ протоколъ заносятъ? Вы не видывали? отвѣчалъ помѣщикъ. — Вотъ увидите. Не угодно ли вамъ, господа, приступить къ составленію.

Судья и стряпчій пошептались о чемъ-то у окна. Наконецъ послѣдній сказалъ что-то приказному; того очинилъ перо и усѣлся къ столику; камердинеръ подалъ письменный приборъ и бумагу.

— Послушайте? началъ, отводя помѣщика подъ руку въ сторону, исправникъ.

— Да если вы поступали по закону, чего же вы боитесь? громко отвѣчалъ исправнику, освобождаясь отъ него, помѣщикъ.

Исправникъ пожалъ плечами и, покручивая усы, принялся смотрѣть въ окошко.

Приказный заскрипѣлъ перомъ. Всѣ молчали; Лучаниновъ, ничего не понимая, продолжалъ стоять посереди комнаты. Помѣщикъ что-то нѣсколько разъ говорилъ ему за ухо и наконецъ отошелъ, пожавъ плечами.

Коммиссія перемѣнила тонъ. Судья съ утонченною вѣжливостью попросилъ Лучанинова приступить къ дѣлу. Въ эта время вошелъ священникъ. Владиміръ Алексѣевичъ вытащилъ изъ стола шкатулки и принялся, вмѣстѣ съ коммиссіей, помѣщикомъ и священникомъ. считать червонцы, ассигнаціи и банковые билеты. Эта исторія продолжалась часовъ до семи вечера. Отложивъ четыре тысячи съ надписью рукой покойнаго: "деньги Владиміра Алексѣевича, " коммиссія перепечатала остальное и сѣла съ хозяиномъ за поданный обѣдъ. Самъ помѣщикъ сѣлъ подлѣ хозяина. Только что подали супъ какъ вошелъ Петруша и подалъ письмо Владиміру Алексѣевичу. Лучаниновъ прочёлъ и передалъ письмо сосѣду помѣщику; тотъ тоже прочелъ.

— Можетъ-быть, изъ мухи слона сдѣлалъ докторъ, сказалъ онъ, возвращая письмо.

— Однакожь не самъ пишетъ, замѣтилъ Лучаниновъ.

— Что это? спросилъ священникъ.

— Братъ боленъ опасно; увѣдомляетъ изъ Одессы докторъ, отвѣчалъ Владиміръ Алексѣевичъ, передавая письмо священнику.

Комната вмѣстѣ съ членами коммиссіи заколебалась, и Лучаниновъ очнулся въ кровати, на своемъ мезонинѣ; молодой уѣздный врачѣ сидѣлъ подлѣ него со стклянкой въ рукѣ. Петруша клалъ ему на голову холодную примочку; въ комнатѣ пахло уксусомъ и эфиромъ.

— Что со мною, докторъ? спросилъ онъ, пробуя приподняться.

— Простой обморокъ, отвѣчалъ врачъ, поднимаясь со студа. — Вамъ нужно отдохнуть и не говорить съ полчаса.

Больной обвелъ глазами комнату, полуосвѣщенную накрытою абажуромъ лампой.

— А ѣхать можно завтра? спросилъ онъ врача, вспомнивъ о письмѣ.

— Ну, ѣхать-то…. Развѣ въ другую комнату, вотъ на волтеровскомъ креслѣ, отвѣчалъ, садясь подлѣ него врачъ.

— Какъ вамъ угодно. Я поѣду… Помилуйте, вѣдь умираетъ братъ, рѣшительно проговорилъ Лучаниновъ. — Петруша, что теперь такое?

— Десять часовъ вечера, отвѣчалъ, взглянувъ на свои карманные часы, мальчикъ.

— Въ восемь утра я ѣду. Чтобъ было все уложено и лошади были готовы; да пожалуста, меньше вещей, произнесъ, повернувшись къ стѣнѣ, Лучаниновъ.

Докторъ пожалъ плечами.

— Но послушайте, началъ было онъ.

Больной оборотился и взялъ его за руку.

— Благодарю васъ; я въ возкѣ, въ тепломъ возкѣ поѣду… Мою натуру вы не знаете; если не ѣхать мнѣ, я, увѣряю васъ, занемогу отъ одной думы. Вѣдь не горячка же у меня? проговорилъ онъ, заложивъ подъ голову руки.

— Нѣтъ, не горячка пока, отвѣчалъ докторъ, — но…

— Никакихъ «но»; будьте увѣрены, поѣздка меня вылечитъ, отвѣчалъ Лучаниновъ. — А что, полиція уѣхала?

— Уѣхали, отвѣчалъ Петруша.

Лучаниновъ попробовалъ подняться. — Съ чего жъ вы взяли что я не могу, ѣхать? Я совсѣмъ здоровъ… И пульсъ… попробуйте, нормальный, говорилъ онъ, щупая себѣ пульсъ.

Докторъ взялъ его за руку, и посмотрѣвъ съ минуту за часы, отвѣчалъ:

— Пульсъ лучше; правда; а желѣзная у васъ натура.

— Русская, безъ примѣси, сѣвъ за кровати, отвѣчалъ Лучаниновъ. — Папироску.

Ночь онъ спалъ какъ убитый; къ удивленію доктора, бреда не было; за другой день, часовъ въ семь утра, бодро всталъ онъ съ постели, одѣлся и расхаживалъ какъ здоровый. Замѣтна была, правда, въ немъ какая-то необыкновенная живость; онъ поминутно вскакивалъ съ мѣста, говорилъ даже о пустякахъ горячо. Часовъ въ одиннадцать утра, простившись съ докторомъ и собравшеюся въ домѣ дворней, переодѣвшись по-дорожному, Лучаниновъ пошелъ въ церковь; дворовыя бабы плакали, мать Петруши просила не оставить сына; священникъ отслужилъ на могилѣ павнихиду. У церкви собрались крестьяне.

— Прощайте, братцы, сказалъ, подойдя къ нимъ, Владиміръ Алексѣевичъ. — За любовь къ отцу благодарю васъ.

Мужики молча поклонились и переминались, подозрительно посматривая за барина. "Говори, что ли, " толковали въ полголоса въ толпѣ. «Спросить надо. Чего тутъ?»

— Володимеръ Алексѣичъ, началъ вдругъ, выступивъ впередъ, высокій, молодцоватый мужикъ. — Про любовь, что тутъ. Мы отца похоронили, а не барина, объ этомъ… продолжалъ онъ, махнувъ рукою. — Ты скажи намъ, правда ли будто Тарханковъ отбиваетъ насъ у твоего здоровья. Правда ли?

Толпа молчала, въ ожиданіи отвѣта.

— Дѣло не рѣшено, отвѣчалъ Лучаниновъ.

— А стало ищетъ? заговорили въ толпѣ. — Ищи; законъ на это есть.

— Суди ему за это Богъ, Павлу Иванычу, проговорилъ сѣдой высокій старикъ.

— А что жь? У волка въ зубахъ, Егорій далъ, замѣтилъ, расхохотавшись, полупьяный рыжеватый мужикъ, съ оплывшимъ отъ вина лицомъ.

— А ты бы лучше помолчалъ, коли ужь спозаранку налилъ зѣнки-то, отозвался оборотясь къ нему старикъ.

— Не володать нами ему, Тарханкову, крикнулъ кто-то позади.

Въ село, звеня колокольцомъ, влетѣлъ на тройкѣ капитанъ-исправникъ.

Мужики притихли. Тройка исправника въѣхала прямо на господскій дворъ. Лучаниновъ сѣдъ въ возокъ дожидавшійся у ограды.

— Прощайте, братья, сказалъ онъ, высунувшись изъ окна. — Прощайте, батюшка.

— Прощайте, отвѣчалъ священникъ, подойдя вмѣстѣ съ камердинеромъ къ возку.

— Прощай, Володимеръ Алексѣичъ, говорила, махая шапками, толпа. — Хлопочи. Гляди, ворочайся.

Въ толпѣ собравшихся у ограды женщинъ стояла дѣвушка лѣтъ шестнадцати въ темвосиней суконной шубкѣ. Лучаниновъ, высунувшись изъ возка, взглянулъ на нее. Крестьянка быстро отвернулась и начала шутить съ наблюдавшими ее подругами. Наконецъ заложенная гусемъ тройка тронулась, загремѣвъ бубенцами; возокъ, быстро проѣхавъ вдоль села, понесся по проселку усажевному елками.

— Къ кормилицѣ прикажете заѣхать? спросилъ Петруша, сидѣвшій рядомъ съ Лучанивовымъ.

— Нѣтъ, не поѣду. Тяжело, отвѣчалъ Лучаниновъ, отвалясь въ уголъ возка и завертываясь въ шубу.

На третьей станціи возокъ былъ брошенъ, и Лучаниновъ ѣхалъ на перекладной; платя но рублю, по два ямщикамъ за чай, онъ летѣлъ сломя голову по испортившейся, мартовской дорогѣ. А все ему казалось что онъ медленно подвигается впередъ. «Скорѣй, скорѣй, братъ», говорилъ онъ ямщику, замѣтивъ что усталая тройка бѣжала рысью. Ямщикъ подбиралъ возжи, и тройка снова неслась во весь опоръ по лужамъ; брызги и комки талаго снѣга летѣли прямо въ лицо сѣдокамъ. Петруша робко поглядывалъ за горящее лицо сидящаго съ нимъ рядомъ барина. На послѣдней станціи Лучаниновъ встрѣтилъ Барскаго; онъ ѣхалъ изъ Москвы въ помѣстье. Пока перекладывали лошадей, Лучаниновъ разказалъ музыканту о смерти отца, болѣзни брата. Барскій отвѣчалъ что уже знаетъ о смерти Алексѣя Андреевича отъ Корнева.

— Да, я велѣлъ Петрушѣ, помню, увѣдомить Григорья Сергѣевича. Здоровъ ли онъ? перебилъ Лучаниновъ. — Все это нужно, если мнѣ суждено быть писателемъ, съ какою-то торжественностью произнесъ онъ. — Такъ нужны были вамъ несчастья, для того чтобы вы умѣли плакать на вашемъ инструментѣ.

— Вы знаете что Гоголь умеръ? спросилъ Барскій.

— Что вы? Гоголь? Боже мой, это какой-то праздникъ смерти, вскрикнулъ почти, вскочивъ со стула, Лучаниновъ.

Барскій, замѣтивъ ненормальное состояніе его, не радъ былъ что сообщилъ ему эту новость.

— Боже мой, Гоголь, повторялъ Лучаниновъ, въ раздумьѣ расхаживая по комнатѣ. — А это знаменательно.

Музыкантъ ясно увидалъ что Лучаниновъ въ горячкѣ и подумалъ: «ужь не воротиться ли мнѣ?» Онъ вышелъ въ сѣни и поговорилъ съ Петрушей.

— Владиміръ Алексѣичъ, я ворочусь съ вами въ Москву, обратился онъ къ нему, входя въ избу.

— Благодарю васъ, отвѣчалъ Лучаниновъ, угадавъ мысль его; — нѣтъ, ради Бога; я разстроенъ, но здоровъ; самъ докторъ мнѣ сказалъ что у меня желѣзная натура. Меня кормила не Француженка, а русская крестьянка.

Обнявъ музыканта, онъ сѣлъ въ сани.

— На водку рубль, но чтобы…. Понимаешь? сказалъ онъ ямщику, выѣвжая со станціи.

— Смекаемъ, отвѣчалъ, кашлянувъ значительно, молодой ямщикъ; онъ, вѣроятно, полагалъ что везетъ кутилу-купчика, протирающаго глаза отцовскимъ деньгамъ. — Дай только въ поле выбраться, колѣно сдѣлаю; отъ станціи нельзя, содержатель бранится.

Выѣхавъ за деревню, онъ пронзительно свиснулъ и пустилъ что есть духу свѣжую тройку.

— Вотъ такъ, произнесъ Лучаниновъ, поправивъ чуть было не слетѣвшую съ головы невысокую армянку.

Было часовъ одиннадцать вечера, когда путники подъѣхали къ воротамъ Лучаниновскаго дома.

— Эй, дворникъ, кричалъ Петруша, стуча кулакомъ въ ворота.

Минутъ черезъ пять явился, въ накинутомъ тулупѣ, заспанный дворникъ, съ фонаремъ въ рукѣ, и отворилъ вррота. Сани въѣхали за дворъ.

— Ужь, кажется, старался, сударь, говорилъ ямщикъ, оправляя шлеи на дымившейся тройкѣ. — Часу не ѣхали.

Наконецъ прибѣжалъ, поеживаясь, въ одномъ пальто, поваръ.

— Пожалуйте, сказалъ онъ, отпирая подъѣмъ.

— Топленъ ли домъ-то? спросилъ Петруша, вынимая изъ саней вещи.

— Топлено. Сегодня вѣдь только уѣхалъ Захаръ Петровичъ, отвѣчалъ поваръ. Здравствуйте, Владиміръ Алексѣевичъ.

— Здравствуй, отвѣчалъ ему Лучаниновъ, входя въ переднюю. — Растопи каминъ; потомъ возьми извощика и съѣзди къ Корневу.

— Прикажете ужинъ готовить? опросилъ поваръ.

— Не нужно. У насъ, кажется, есть кое-что съ собой.

Поваръ зажегъ свѣчи въ кабинетѣ и растопилъ каминъ. Лучаниновъ умылся и надѣлъ халатъ.

— Ты ложись спать, сказалъ онъ, отпуская одурѣвшаго съ дороги Петрушу. — Завтра утромъ мы выѣдемъ.

Мальчикъ, взявъ платье, вышелъ. Войдя наверхъ въ свою комнату, онъ сбросилъ полушубокъ, не раздѣваясь кинулся за постель и тотчасъ же заснулъ; такъ утомили его быстрая ѣзда и ухабистая дорога. Лучаниновъ усѣлся къ письменному столу, досталъ изъ мѣшка золотообрѣзную съ застежкой книгу и написалъ въ ней: «Гоголь умеръ.» За этимъ онъ набросалъ еще нѣсколько строкъ; закуривъ папиросу, онъ прочиталъ ихъ, зачеркнулъ, бросилъ перо и пересѣлъ къ камину. Лучаниновъ нѣсколько разъ давалъ себѣ слово вести дневникъ и не сдерживалъ.

Не во гнѣвъ романистамъ, заставляющимъ своихъ героевъ высказывать въ дневникахъ свои ежедневныя и даже ежечасныя чувствованія и мысли о только что совершившемся, — врядъ ли человѣкъ способенъ сказать что-нибудь дѣльное даже о новости сейчасъ до него долетѣвшей. Такъ, стоящему на горѣ, во влагѣ плывущаго облака, не видать формы какую приняло оно; онъ чувствуетъ только что платье его влажно; лишь спустившись къ подошвѣ или поднявшись за самую вершину горы, онъ разглядитъ длинную, заостренную съ концовъ сѣрую полосу медленно плывущаго пара. Такъ точно, только отдалясь извѣстнымъ пространствомъ времени отъ событія, способенъ человѣкъ уразумѣть смыслъ его, сказать о немъ дѣльное слово. Поэтому всѣ покушавшіеся писать дневники или вели голый перечень событій, или оставляли приготовленныя тетрадки чистыми.

Черезъ полчаса вошелъ въ комнату Корневъ. Послѣ объятій, друзья усѣлись у стола подлѣ камина. Поваръ подалъ имъ чай и приготовилъ ужинъ.

— Чѣмъ болѣе я всматриваюсь въ нравственныя черты, вспоминаю жизнь моего отца, тѣмъ больше люблю его, тѣмъ больше ему удивляюсь, произнесъ не нормальнымъ, торжественнымъ тономъ Лучаниновъ. — Я не умѣлъ цѣнить его.

— Однако это ужасно; изъ владѣльца трехъ тысячъ душъ сдѣлаться…. началъ было Корневъ.

— Богъ съ нимъ съ богатствомъ, перебилъ Лучаниновъ. — Мнѣ грустно разставаться съ крестьянами какъ съ друзьями, какъ съ семьей своею, — Я ихъ всегда любилъ, а похороны отца скрѣпили эту связь мою съ ними на вѣки. Они мои; я ихъ; и насъ не разлучатъ, повѣрь, двадцать Тарханковыхъ. Мнѣ только эта связь и дорога…. Жаль уголка, конечно, гдѣ родился я, гдѣ выросъ, гдѣ прахъ моихъ…. Положимъ, прахъ…. Душой я вѣчно съ ними, но…. Жаль гнѣзда роднаго, окончилъ онъ вздохнувъ, — а прочее….

Лучаниновъ махнулъ рукой и прошелся нѣсколько разъ по комнатѣ. Корневъ, противъ обыкновенія, былъ неразговорчивъ…. Онъ тоже стоялъ въ облакѣ.

— Однакожь, какой подлецъ долженъ быть этотъ Тарханковъ, отрывочно воскликнулъ онъ послѣ получасоваго молчанія.

— Ахъ, да; когда хоронятъ Гоголя? спросилъ Лучаниновъ.

— Сегодня схоронили…. Студенты несли до кладбища…. Я былъ, отвѣчалъ Корневъ. — Ты слышалъ, онъ вѣдь сжегъ вторую часть Мертвыхъ душъ?

— Да, слышалъ, отозвался Лучаниновъ…. Но, знаешь что…. Всему есть время. Намъ, обществу, надо задуматься, и сильно, надъ первымъ томомъ Мертвыхъ душъ. Изобразивъ свѣтлые образы, онъ бы ослабилъ впечатлѣніе, то впечатлѣніе которое Мертвыя души произвели на Пушкина. Одинъ вѣдь Пушкинъ задумался и спросилъ: «неужто такова наша Россія?» А мы? Мы потѣшались стукомъ щетки слетѣвшей сб стола, отъ того что припрыгнулъ Чичиковъ; забавлялись надъ подгулявшимъ Селифаномъ, когда онъ называлъ лошадей секретарями. Мы, вѣдь, не раскусили, не поняли глубокаго смысла поэмы.

Просимъ припомнить читателя что это говорилось въ началѣ пятидесятыхъ годовъ нашего столѣтія.

— А рано умеръ, сказалъ Корневъ.

— И какъ напали на него за его «Переписку съ друзьями!» продолжалъ Лучаниновъ. — Положимъ что тамъ есть мѣста обличающія больнаго человѣка, но такъ обругать…. И потомъ мы же, мы сами наивно спрашиваемъ другъ друга: отчего это такъ рано умираютъ на Руси такіе люди? Мы позабыли что такіе люди глубже вдвое, вдесятеро глубже чувствуютъ. Зачѣмъ онъ сжегъ вторую часть? Да, надо было сжечь.

Корневъ не узнавалъ своего пріятеля; глаза Лучанинова горѣли. "Горячка, " думалъ Корневъ. Но не было сумашедшаго огня въ этихъ глазахъ; въ нихъ было скорѣе выраженіе какое бываетъ у человѣка случайно отгадавшаго смыслъ слова надъ которымъ долго, усиленно и тщетно ломалъ онъ голову. И вдругъ, въ одно мгновеніе онъ понялъ: «вотъ что это значитъ».

— Знаетъ что, Лучаниновъ, началъ Корневъ, желая заставить говорить пріятеля, чтобъ изъ рѣчей его разъяснить себѣ горячка это, или просто восторженное настроеніе. — Знаешь что? пиши.

— Не буду я писать, отвѣчалъ Лучаниновъ, — до той поры пока не увѣрюсь вполнѣ что стою твердо, на незыблемой почвѣ. Слово! Ты шутишь словомъ? Чѣмъ сильнѣе талантъ, тѣмъ онъ опаснѣе, тѣмъ тяжелѣй отвѣтъ за вѣтреное слово; восторженно заговорилъ Лучаниновъ. — Ты долженъ знать, ты знаешь, какъ глубоко западаетъ въ душу образъ созданный художникомъ; онъ посильнѣе всякаго нравоученія; а говорить: «пиши». Ты знаешь сколько помысловъ святыхъ и грѣшныхъ образъ способенъ возбудить, поднять въ душѣ созерцателя. Насколько нравственъ, чистъ художникъ, на столько чисто будетъ впечатлѣніе рожденное его твореньемъ. Не говорю уже о томъ, когда художникъ намѣренно вздумаетъ, безъ совѣсти, отравлять ядомъ ближняго; тогда онъ долженъ вспомнить, что есть судъ, здѣсь на землѣ, судъ всякой вещи; что изъ любви къ отравленнымъ, въ одинъ день, всемогущая рука расколетъ въ дребезги его нечистую палитру. И испытаетъ онъ то страшное безсиліе, тѣ тяжкія минуты, когда задыхаешься отъ желанія творить, а между тѣмъ бездѣйствуетъ творческая сила. Минуты тяжки; каковы жь года такого состоянія, десятки лѣтъ?… А совѣсть? Чѣмъ заглушить ее? Каково будетъ слушать, да на краю могилы, можетъ-быть, тебѣ ея безпощадныя рѣчи?

Корневъ не узнавалъ пріятеля; не только въ словахъ, но въ самомъ голосѣ, въ жестахъ была какая-то опасная торжественность.

— Но, что жь ты думаешь дѣлать? спросилъ Корневъ.

— Дѣла гибель у каждаго покуда, навѣщу брата, и если, Богъ дастъ, выздоровѣетъ онъ, уѣду тотчасъ же въ Италію, отвѣчалъ Лучаниновъ. — Мнѣ нужно уѣхать хотъ не надолго изъ Россіи…. И потомъ, надо учиться и учиться.

— Это, значитъ, ты опять усядешься за свою живопись, сказалъ Корневъ. — Напрасно.

— Да развѣ живописцу одному нужна Италія, Римъ? горячо заговорилъ Лучаниновъ. — А для писателя? Чтобъ былъ изященъ созданный имъ образъ, чтобъ озарено было его творенье свѣтомъ красоты, развѣ не нужно воспитать сначала глазъ свой на антикѣ? Все нужно для поэта; все. Музыка нужна, чтобы стройно, плавно текла рѣчь, чтобъ ухо чутко было къ сочетанью звуковъ; не вникнутъ въ мысль, когда она появится въ смѣшной, неблагозвучной формѣ. Но, сядемъ же за ужинъ.

Пріятели усѣлись къ столу.

— Ты, кажется, улыбаясь началъ Лучаниновъ, наливая вина себѣ и собесѣднику, — старался разгадать что со мной сдѣлалось? Въ горячкѣ я, или…. Вѣдь правда?

— Правда, отвѣчалъ Корневъ, прихлебнувъ изъ стакана.

— То-то ты все прищуривался, глядя за меня, продолжалъ, разсмѣявшись, Лучаниновъ. — Видишь какъ я тебя знаю.

— Ну, а съ имѣньемъ какъ же? Такъ нельзя же, вѣдь, оставить, замѣтилъ Корневъ. — Нужно оспаривать.

— Съ имѣньемъ? Да… Какъ же оставить? Я поручу Гаврилѣ Алексѣеву. Онъ въ Петербургѣ, защищался Лучаниновъ; — я напишу и… Но… Поговоримъ о чемъ-нибудь другомъ.

Видно было что ему что-то хотѣлось сообщить пріятелю; но вмѣстѣ съ желаніемъ замѣтно было что онъ не рѣшался.

— Странно, началъ онъ послѣ нѣкотораго молчанія; — жизнь открываетъ сразу человѣку много такого до чего, какъ ни работай головою, врядъ ли даже додумаешься. Вотъ, напримѣръ, мнѣ нужно было оторваться отъ роднаго угла чтобы полюбить его, умѣть цѣнить святую тишину семейнаго крова. И если суждено мнѣ воротиться въ его сѣнь, какъ буду я хранить ее. Мнѣ нужно было разстаться съ народомъ чтобы крѣпче полюбить его; нужно было видѣть его великую все прощающую душу у отцовскаго гроба. Тутъ только я узналъ, тутъ вычиталъ, какія сокровища хранятся въ сердцѣ русскаго пррстаго человѣка. Нѣтъ, не пойдетъ такой народъ, какъ нашъ, съ ножомъ, путемъ измѣны и убійствъ искать себѣ свободы. Любовь, вотъ его сила.: «Та свободитъ» его.

— Съ этимъ согласенъ я, отвѣчалъ Корневъ. — Кто жь отвергаетъ? Даже матеріалисты….

— Да что такое, перебилъ Лучаниновъ, — матеріалисты, спиритуалисты? Ни они, ни мы, всѣ просто не додумались до истины. Всѣ будутъ вкупѣ въ день разумѣнія; повѣрь. Шутили они вѣрой…. Это есть сила; это драгоцѣнная златая, старинная гривна, которую нашъ вѣкъ, словно ребенокъ, промѣнялъ на жестянаго, копѣечнаго конька; и радъ радехонекъ. Мнѣ говорятъ они что отъ желудка находятъ скука и тоска; а отчего же во время сильнаго душевнаго потрясенія нейдетъ на умъ пища? Ты потерялъ подругу; нука, прими такой порошокъ чтобы не тяжело было глядѣть на осиротѣлыхъ дѣтей, чтобы не замирало сердце въ безсонную ночь, при мысли что она уже не встрѣтитъ тебя по утру своимъ ласковымъ взглядомъ и привѣтомъ?

Корневъ выпилъ цѣлый стаканъ лафиту и молча принялся рѣзать холодную курицу. «Нѣтъ, у него не горячка, думалъ онъ, но это восторженное настроеніе….»

— Не ѣзди въ эту распутицу, Лучаниновъ, сказалъ онъ послѣ нѣкотораго молчанія.

— Нѣтъ, братъ, объ этомъ…. Какъ не ѣхать? говорилъ, расхаживая по кабинету, Владиміръ Алексѣевичъ. — Ты знаешь меня…. Покоенъ ли я буду здѣсь, зная что боленъ братъ? Такое состояніе хуже распутицы.

— Съ этимъ нельзя не согласиться, отвѣчалъ Корневъ.

Корневу сильно хотѣлось поговорить, но состояніе пріятеля заставляло молчать.

— Да; конечно, нужно; поѣзжай, бормоталъ онъ себѣ подъ носъ, думая совершенно о другомъ.

Лучаниновъ тоже замолчалъ; глаза его горѣли; онъ то садился къ столу, то вскакивалъ и ходилъ по комнатѣ, поминутно потирая лобъ и виски ладонью. Уже свѣтало когда пріятели разстались. Корневъ ушелъ. Заспанный поваръ убралъ со стола, и уложивъ на диванѣ барина, вышелъ изъ кабинета.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

Въ темную мартовскую ночь, звеня колокольцомъ, летѣла почтовая тройка. На мутномъ фонѣ облачнаго неба вырѣзывался силуэтъ молодаго человѣка въ тулупѣ съ татарскимъ воротникомъ, въ остроконечной, низенькой, изъ черныхъ смушекъ, шапкѣ. Положивъ ему на колѣни обнаженную голову, лежалъ мальчикъ лѣтъ шестнадцати и крѣпко спалъ. Ямщикъ, въ напяленномъ сверхъ полушубка сѣромъ армякѣ нараспашку, похожъ былъ скорѣе на хищную птицу, распустившую крылья надъ присѣвшею отъ страха жертвой чѣмъ на человѣка. Да и вся тройка, съ разметавшими косматыя гривы конями, съ поднявшеюся на санномъ задкѣ отъ вѣтра и движенія кошмою, скорѣе походила на крылатаго змѣя-горынича чѣмъ на тройку. Дождь лилъ какъ изъ ведра, но молодой человѣкъ въ тулупѣ будто не замѣчая непогоды, бодро сидѣлъ въ саняхъ, поминутно уговаривая ямщика прибавить ходу.

— И то ужь, ваше благородіе, стараюсь, отзывался, поднимая высокій воротникъ кафтана, ямщикъ; — да вишь ты какая непогодь.

Иногда сани со всего розмаха попадали въ зажору; лошади, очутившись вдругъ по брюхо въ водѣ, заминались, но ямщикъ стегалъ, и тройка, выбравшись изъ зажоры, снова летѣла по расплывшемуся снѣгу. Платье на сѣдокахъ и войлочная кошма были хоть выжми, по молодой путникъ, въ которомъ, можетъ-быть, читатель узналъ Владиміра Лучанинова, казалось, не чувствовалъ ни дождя, ни вѣтра, игравшаго гривами коней и кошмою.

— Далеко ли до станціи? спросилъ онъ.

— Версты двѣ надо быть, отвѣчалъ ямщикъ. — Стой, что такое? произнесъ онъ, вдругъ осадивъ тройку.

— Что? спросилъ Лучаниновъ.

Ямщикъ, поглядѣвъ съ минуту впередъ, протяжно свистнулъ и произнесъ: «Вотъ тебѣ баба и Юрьевъ день. Ходу нѣтъ дальше.»

— Какъ такъ нѣтъ ходу? спросилъ Лучаниновъ, бережно переложивъ и закрывая ковромъ голову спящаго мальчика.

— Да нѣту. Перемыло, знать, шасею-то…. И то что разглядѣлъ, а то бы такъ и ухнули въ оврагъ мы съ тройкой. Оказія, окончилъ ямщикъ, замотавъ возжи и слѣзая съ облучка.

Лучаниновъ также вылѣзъ изъ саней.

— Что же намъ дѣлать-то? спросилъ онъ, подойдя по вязкой грязи къ обрыву. На днѣ шумѣла вода.

— Что дѣлать-то? Надо въ объѣздъ, лугами ѣхать. Здѣсь не проѣдемъ, отвѣчалъ ямщикъ, поворачивая подъ устцы коренную.

— Упарились однако, бѣдныя, сказалъ Лучаниновъ, погладивъ взмыленную шею присгяжной.

— Какъ не упариться…. Ахъ ты оказія какая, бормоталъ ямщикъ. — Садися, ваше благородіе; надо спускаться намъ съ шасеи. Какъ бы въ зажору не попасть. Глыбко ли тутъ, кто е знаетъ? спросилъ онъ, остановивъ лошадей предъ шоссейною канавой.

Широкій потокъ воды, неся льдины и глыбы снѣга, свирѣпо шумѣлъ и пѣнился въ канавѣ.

— Какое же глубоко? Одна чай глубина канавъ, отвѣчалъ Лучаниновъ.

— А какъ размыло? сердито заговорилъ ямщикъ. — Мы знаемъ что одна глубь, да вѣдь вешнее дѣло; ино мѣсто вода-то выкопаетъ что твой землекопъ. Какъ съ головами ухнетъ тройка-то, тогды что?

— Такъ что же дѣлать-го? Вѣдь не стоятъ же тутъ?

— Знамо что не стоять. Что-нибудь надо, снявъ шапку и недовѣрчиво поглядывая на ревущій потокъ, отозвался ямщикъ. Лучаниновъ тоже глядѣлъ, вставъ на проталину, на бушующую внизу воду.

— Нѣтъ топора съ вами? спросилъ вдругъ ямщикъ послѣ почти получасоваго созерцанія.

— Есть, кажется…. А что? спросилъ Лучаниновъ.

— Давай. Возжу я отвяжу сейчасъ. Смѣряемъ, отвѣчалъ возница, отстегивая возжу у правой пристяжной.

Лучаниновъ отыскалъ въ саняхъ топоръ, ямщикъ навязалъ его на возжу и вымѣрялъ, словно матросъ лотомъ, мѣстахъ въ трехъ глубину канавы. Выбравъ помельче мѣсто, онъ пристегнулъ возжу и пригласилъ Лучанинова сѣсть въ сани. Взобравшись на бесѣдку, ямщикъ тронулъ тройку, и послѣ разныхъ возгласовъ, въ родѣ: "эхъ, выбирайся, родныя; ну, разкомъ, " переѣхалъ кое-какъ канаву. Вода на одномъ мѣстѣ хлынула поверхъ саней; окаченный ея волною, мальчикъ поднялся, и вытираясь рукавомъ мокраго тулупа, долго озирался кругомъ, не понимая гдѣ онъ и что съ нимъ дѣлаютъ. Чрезъ минуту сани легко покатились по глади луговаго цѣлика, покрытаго тонкимъ, но ровнымъ слоемъ талаго снѣга.

— Вотъ дорога-то, вишь ты; любо дорого, говорилъ ямщикъ поглядывая на бѣгущую рысцой тройку.

— Владиміръ Алексѣичъ, прикройтесь резиннымъ плащомъ; вотъ вѣдь онъ, говорилъ Петруша (это былъ онъ), надѣвая свалившійся во время сна кожаный картузъ свой.

— Не надо…. Не далеко ужь; да я не промокъ, отвѣчалъ Лучаниновъ.

Уставясь въ темную даль поля, онъ будто вслушивался въ какой-то неясный, дальній звукъ.

— Ты слышишь? поетъ кто-то вдали, спросилъ онъ Петрушу.

Мальчикъ прислушался. Ничего не было слышно кромѣ однообразнаго звона почтоваго колокольчика.

— Нѣтъ, ничего не слышу, отвѣчалъ онъ, робко взглянувъ на Лучанинова.

— Странно, произнесъ Лучаниновъ.

Онъ опять вслушался; около основнаго, не смолкающаго тона колокольца вился тоскливый напѣвъ, напоминающій пѣніе о Лазарѣ убогомъ слѣпцовъ расхаживающихъ по нашимъ ярмаркамъ. «Поетъ, опять поетъ кто-то вонъ тамъ, въ кустарникѣ.» Дождь пересталъ; на востокѣ зажелтѣла узкая полоска зари, и на ней обозначились двѣ колокольни.

— Слава тебѣ Господи! Вотъ и городъ, произнесъ ямщикъ, снявъ шапку и перекрестившись. Это былъ сѣдой-какъ лунь, но бодрый и свѣжій старикъ.

— Сколько тебѣ лѣтъ, дѣдушка? спросилъ его Лучаниновъ.

— Лѣтъ-то? Да вотъ считай: двадцать годовъ мнѣ было какъ Французъ приходилъ. Вотъ и считай.

— Такъ ты помнишь Французовъ? спросилъ Петруша.

— Еще не помнить! Мы въ Москвѣ были въ тѣ поры…. А онъ въ Москву еще только входилъ. Барское добро вывозить подводъ насъ тридцать выгнали; господа въ деревню уѣзжали…. И что только было въ Москвѣ, — бѣда. Ѣдемъ мы къ заставѣ, а тутъ женщина — шесть человѣкъ робятъ, малъ мала меньше; четверо бѣгутъ, а двоихъ на рукахъ волочетъ. «Возьмите, кричитъ, насъ съ собой, возьмите Христа ради.» Мы было призадумались. Наѣхали нѣкаки, ни жандары, ни что…. «Проѣзжай; что зазѣвались.» Вишь, антилерія идетъ. Дорогу, кричатъ, давай. Такъ и проѣхали мы. По улицамъ те ревъ, плачъ. Господи Твоя воля! Страшно вспомнить-то.

— А у васъ не были? спросилъ Лучаниновъ.

— Богъ пронесъ. Не были у насъ. Не были.

Стало свѣтать, когда тройка въѣхала въ городъ; запахло дымомъ; дворникъ постоялаго двора, въ одной рубахѣ, выйдя за ворота, молился на всѣ стороны; на противоположной сторонѣ выѣзжали съ ночлега обозные; два купца, завернувшись въ синіе калмыцкіе тулупы, стояли посереди улицы, высчитывая что-то другъ другу по пальцамъ. «Рубль шестнадцать съ тебя, да восемьдесять двѣ съ насъ. Такъ ли? Да въ трактирѣ просидѣли мы съ тобой сорокъ двѣ копѣйки. Вѣрно?» говорилъ одинъ тулупъ. — "Вѣрно, " отвѣчалъ другой, и пошли оба вдоль по улицѣ. Восходящее солнце красноватымъ свѣтомъ своимъ уже озарило кровли домовъ, отразилось въ стеклахъ и на золоченыхъ крестахъ церквей и колоколень, когда тройка остановилась у двухъ-этажной каменной гостиницы, одиноко стоящей на берегу рѣки.

— Эге, проговорилъ ямщикъ, взглянувъ на горы льдинъ, съ шумомъ несущихся по широкой рѣкѣ. — Наврядъ ли вы сегодня переѣдете.

На берегу стояла куча народа собравшагося посмотрѣть какъ идетъ ледъ. Петруша съ ямщикомъ и трактирнымъ слугой вынимали изъ саней вещи. Лучаниновъ, бросивъ тулупъ свой въ сани, подошелъ къ стоящей толпѣ.

— А что, братцы, перевезутъ меня сегодня на ту сторону? спросилъ онъ.

— Врядъ повезутъ, отвѣчалъ старикъ лѣтъ шестидесяти въ истертой лисьей шубѣ и бобровой, тоже поношенной, высокой шапкѣ. — Почту вчера перевели по льдинамъ кое-какъ, съ шестами. Сегодня ходко пошелъ. Къ вечеру развѣ…. Къ вечеру, Богъ дастъ, очистится.

— Гляди какъ напираетъ, проговорилъ молодой парень, ямщикъ, въ засаленномъ полушубкѣ, — Разъ, прибавилъ онъ, разсмѣявшись, когда цѣлая гора льдинъ, ударившись съ размаху о лежащій у берега камень, со звономъ разлетѣлась въ дребезги; набѣжавшая волна усыпала блестящими осколками, у самыхъ ногъ толпы, отлогій берегъ. — Вотъ какъ объ лодку двинетъ эдакая груда, и отправляйся щукъ ловить.

— Налимовъ щупать, прибавилъ, расхохотавшись, черномазый мальчишка, кузнецъ въ кожаномъ фартукѣ, съ желѣзною полосой на жиденькомъ, дѣтскомъ плечѣ.

Лучаниновъ отправился въ гостиницу. Мимо крыльца шли двѣ старухи со смуглыми лицами, въ черныхъ бѣличьихъ шубкахъ; на головахъ у нихъ были высокія, тоже черныя повязки, въ родѣ павловскихъ киверовъ.

— Позвольте спросить, что вы, монахини? обратился къ нимъ Лучаниновъ.

— Какія монахини! отвѣчала одна изъ старухъ, сердито поглядывая на него исподлобья.

— Да что же это за повязка на васъ?

— Наши здѣшнія повязки…. Ты заѣзжій знать? отозвалась ея подруга, въ свою очередь оглядывая Лучанинова.

— Заѣзжій.

Старухи прошли, поклонившись на ходу, какъ кланяются монахини. Въ церквахъ начался протяжный великопостный благовѣстъ. Владиміръ Алексѣевичъ поднялся по крутой, придѣланной снаружи лѣстницѣ и вошелъ на галлерею съ разбитыми стеклами; изъ оконъ открывался великолѣпный видъ на рѣку; на той сторонѣ бѣлѣли церкви сосѣднихъ селъ; синѣлъ отдаленный полой разлившейся по отлогому простору рѣки; надъ нимъ, извиваясь тонкою цѣпочкой, въ вышинѣ тянулись гуси; направо пестрѣлъ освѣщенный яркимъ утреннимъ солнцемъ городокъ съ зелеными, сѣрыми и новыми некрашеными крышами: на дворѣ гостиницы плотники ладили новый срубъ; стучали топоры о звонкія сосновыя бревна; летѣли щепки во всѣ стороны изъ-подъ блистающихъ на солнцѣ топоровъ рабочихъ. Лучанинова пронимала лихорадка, а голова начинала горѣть. Послѣ двухъ бездонныхъ ночей, ему какъ-то не по душѣ было это сіяющее утро; удары плотничьихъ топоровъ отдавались въ головѣ…

— Проводи меня въ номеръ, сказалъ онъ, увидя корридорнаго въ нанковомъ сѣромъ сюртукѣ, блѣднаго малаго, лѣтъ восемнадцати.

— Вотъ, сюда пожалуйте; здѣсь вашъ человѣкъ и вещи, проговорилъ корридорный, проведя постояльца длинными, грязными сѣнями и отворяя дверь довольно просторной комнаты. Петруша отыскивалъ что-то въ чемоданѣ.

— Не перевозятъ насъ, Владиміръ Алексѣичъ, сказалъ онъ, увидя вошедшаго барина; — не минемъ ночевать.

— Это досадно, отвѣчалъ Лучаниновъ, снимая пальто. — Дай мнѣ переодѣться.

Умывшись, онъ перемѣнилъ бѣлье и платье, выпилъ стаканъ чаю и отправился къ ранней обѣднѣ. Въ низенькой темной церкви стояли у дверей встрѣтившіяся ему двѣ старухи. «Плещма своима осѣнитъ…. оружіемъ обыдетъ истина Его», читалъ старческій голосъ на клиросѣ; «тогда не убоюся страха нощнаго, стрѣлы летящія во дни…. и на руки возьмутъ тебя, да не когда преткнеши о камень ногу твою; на аспида и василиска наступити и попереши льва и змія.»

Сколько разъ слыхалъ онъ въ церкви этотъ псаломъ, но никогда не казался онъ ему такъ полнымъ силы какъ теперь. «Почему это?» спрашивалъ мысленно самъ себя Лучаниновъ. Между тѣмъ сходился народъ; пришелъ купецъ въ истертой лисьей шубѣ и ямщикъ, которыхъ видѣлъ онъ на берегу; старикъ ямщикъ который везъ его. Началась обѣдня.

"О, еслибъ я могъ вотъ такъ молиться, " думалъ Лучаниновъ, поглядывая на двухъ старухъ поперемѣнно кивавшихъ своими киверами, на стараго ямщика клавшаго земные поклоны и почти вслухъ повторявшаго за священникомъ молитвы. «Нынѣ силы небесныя съ нами невидимо служатъ, запѣлъ старческій голосъ; се бо входитъ Царь славы; се Жертва тайная совершена приносится.» Да, тайна. Вѣковая тайна, думалъ молодой человѣкъ, падая ницъ вмѣстѣ съ молящимися. Тайна. «Вѣрою и любовію приступимъ», запѣлъ голосъ старика. Вѣрь и люби. Высокій, чистый образъ! Съ нами Ты здѣсь, Ты съ нами во вся дни до скончанія вѣка. Мы отвернулись отъ Тебя; а Ты, Ты съ нами, думалъ Лучаниновъ, не замѣчая слезъ бѣгущихъ по лицу ручьями. Я понимаю для чего Ты далъ на время мнѣ отца земнаго; я знаю для чего Ты насадилъ въ душѣ моей чувство любви къ нему. Все для того чтобы воспитать во мнѣ любовь къ Тебѣ, Отцу небесному. Не отврати же днесь лица…. яко скорблю…. молился почти вслухъ Лучаниновъ.

— Что, батюшка, видно похоронилъ кого? спрашивала одна изъ старухъ Лучанинова, выходя вмѣстѣ съ нимъ, по окончаніи служенія, изъ церкви.

— Похоронилъ, отвѣчалъ Лучаниновъ. — Тяжело хоронить друзей, бабушка.

— Когда не тяжело, отвѣчала старуха.

— До сорока дней тяжко, отозвался идущій сзади купецъ. Я старуху свою схоронилъ, до сорочинъ не зналъ куда дѣваться отъ тоски. А послѣ сорочинъ отлегло, легче стало.

Будто это правда? думалъ Лучаниновъ, пробираясь берегомъ къ гостиницѣ. Будто время можетъ похитить у меня живую, вѣчную память объ отшедшемъ другѣ? Нѣтъ, не разстанусь я съ тобою, скорбь; я сохраню тебя какъ драгоцѣнную жемчужину, буду беречь; ты многое мнѣ уяснила; молиться я могу, благодаря тебѣ, молиться такъ, какъ молится простой народъ. Нѣтъ, не разстанусь я съ тобою, благодатная, святая скорбь моя.

Возвратясь въ номеръ, онъ осторожно, чтобы не разбудить спавшаго за перегородкой Петрушу, досталъ изъ чемодана псалтирь и улегся съ нимъ на диванѣ; забывшись, онъ по временамъ вслухъ произносилъ нѣсколько словъ псалма; по временамъ, поднявшись съ дивана, клалъ земные поклоны предъ висѣвшимъ въ углу комнаты стариннымъ, потемнѣвшимъ образомъ. Съ невѣроятною силой ударяло въ потрясенную душу мощное слово. Петруша нѣсколько разъ вслушивался, пробудившись, въ возгласы чтеца, но утомленіе брало свое: послушавъ съ минуту, снова засыпалъ усталый мальчикъ.

Лучаниновъ, положивъ на столъ книгу, тоже наконецъ заснулъ; но и во снѣ ему казалось что онъ читаетъ; въ отдѣльныхъ, спутанныхъ фразахъ, ему снившихся, отыскивался, казалось ему, глубокій смыслъ. То снилось ему что онъ вмѣстѣ съ отцомъ читаетъ что-то, то видѣлось что онъ лежитъ въ тѣсномъ каменномъ склепѣ, наполненномъ дымомъ ладона.

— Вставайте, Владиміръ Алексѣичъ. Перевозятъ. Готовы лошади, будилъ его Петруша.

Лучаниновъ открылъ глаза; ужь было темно; свѣчка горѣла на столѣ; чемодана и прочихъ вещей въ комнатѣ не было. Онъ протеръ глаза и сѣлъ на диванѣ.

— Не угодно ли вамъ закусить? спросилъ Петруша, подавая картонную засаленную карточку, вѣроятно неизмѣнное меню гостиницы.

Лучаниновъ вспомнилъ что не обѣдалъ. Онъ выбралъ порцію чего-то.

— А ты? спросилъ онъ Петрушу, замѣтивъ что корридорный ставитъ одинъ приборъ на овальный столъ предъ диваномъ.

— Я закусилъ, отвѣчалъ мальчикъ.

Чрезъ полчаса корридорный подалъ кушанье. Окончивъ въ нѣсколько минутъ обѣдъ, Владиміръ Алексѣевичъ натянулъ высушенный тулупъ свой и вышелъ изъ гостиницы. Тройка стояла у подъѣзда, побрякивая колокольцомъ и бубенцами. Путники усѣлись. Спустя нѣсколько минутъ сани стояли уже на отчаливавшемъ медленно отъ берега паромѣ. Рѣка прочистилась, только мѣстами плыли еще небольшія, отставшія отъ общей гурьбы, одинокія льдины. Паромъ шелъ на веслахъ; забравшись довольно далеко вверхъ по рѣкѣ, перевощики пустили наконецъ его по теченію; едва шевелили они веслами; вода сама несла тяжелый плотъ какъ щепку. Ночь была темная; Лучаниновъ, закуривъ сигару, задумчиво глядѣлъ на темную, будто изъ вороненой стали вылитую, воду. «Баста!» крикнулъ рулевой; гребцы подняли весла, какъ подымаетъ крылья птица, собираясь сѣсть; паромъ подбѣжалъ къ берегу и стукнулся о помостъ, сдѣланный для съѣзда. Тройка пошатнулась отъ толчка и застучала ногами, будто пробуя проченъ ли полъ на которомъ стоитъ она.

И снова обняла ѣдущихъ безбрежная темь, на этотъ разъ, холодной ночи; снова зазвенѣлъ однообразнымъ звономъ колокольчикъ; снова завылъ, слышалось Лучанинову, протяжную пѣсню чей-то голосъ. Морозило; сани по временамъ подпрыгивали, налетѣвъ на замерзшій снѣжный комокъ.

— Шибень какой, говорилъ ямщикъ, лѣтъ сорока, высокій, худощавый мужикъ, припрыгивая на облучкѣ вмѣстѣ съ санями.

У Лучанинова начинался сильный жаръ; распахнувъ свой тулупъ, онъ жадно вдыхалъ холодный несущійся навстрѣчу воздухъ: то нападала на него дремота, и видѣнье за видѣньемъ создавалъ воспаленный мозгъ; то просыпался онъ и дико озиралъ это море мрака, оглашаемое неотвязнымъ плачемъ почтоваго колокольчика. Вотъ валитъ навстрѣчу ѣдущимъ какое-то чудовище; переваливаясь съ боку на бокъ, толстымъ, черепашьимъ туловищемъ, ползетъ оно по подмерзшей дорогѣ.

— Что это? испуганно спросилъ Лучаниновъ, когда чудовище поравнялось съ его санями.

— Машину, надо-быть, какую волокутъ, отвѣчалъ ямщикъ, объѣзжая тащившую изо всѣхъ силъ какой-то громадный возъ пятерку коней. — Что это везете?

— Молотилку, отвѣчали шедшіе подлѣ воза мужики.

— Такъ и есть, машина, отозвался ямщикъ. — Не легка надо быть.

Чудовище исчезло; Лучаниновъ снова забылся, и снова принялся работать мозгъ. Ни съ того, ни съ сего вдругъ представились ему темныя сѣни отцовской оранжереи. Вереницы образовъ съ неустойчивыми контурами беззвучно летали по темному фону чулана; являлся вдругъ какой-то толстый лысый человѣкъ, съ орлинымъ носомъ, въ застегнутомъ до верху свѣтлозеленомъ сюртукѣ; но вдругъ носъ загибался больше и больше, и передѣлывался въ птичій клювъ; выскакивали по бокамъ птичьи круглые зрачки, сюртукъ оказывался шкуркой покрытою зелеными перьями, и господинъ вдругъ превращался въ попугая. «Дурракъ», протрещалъ онъ, и чрезъ секунду потонулъ въ темнотѣ чулана. Въ углу сѣней стояли заступы, лопаты, лежала кучка кореньевъ; морковь, редиска вдругъ зашевелились, поползли и превратились въ красивыхъ, тонкихъ змѣекъ; ворвавшійся въ дверь солнечный лучъ случайно попалъ на нихъ, и заиграла чешуя подобно перламутру на ихъ спинкахъ; вотъ подползли они къ самымъ ногамъ, и выпустивъ тонкія жала подъ прямыми углами, поднялись къ самому лицу. Больной отпрянулъ и проснулся. Сердце усиленно билось, руки и ноги отяжелѣли; будто пудовики были привязаны къ нимъ; онъ закурилъ папироску, но табакъ сталъ непріятенъ обонянію.

«Надо заѣхать къ доктору въ губернскомъ городѣ, подумалъ онъ. Я нездоровъ не на шутку.» До губернскаго города оставалось четыре станціи. Лучаниновъ не видалъ ихъ, онъ спалъ большую часть дня; проснувшись вечеромъ, онъ увидалъ вдали надъ полемъ длинный рядъ огней.

— Куда мы подъѣзжаемъ? спросилъ онъ.

— Къ городу, отвѣчалъ Петруша.

— А сколько до Одессы?

— Ну, до Одессы далеконько, верстъ пятьсотъ съ лишечкомъ, отвѣчалъ Петруша.

— Какъ далеко еще однако! замѣтилъ, нетерпѣливо повернувшись въ саняхъ, Лучаниновъ.

Когда торопишься куда-нибудь, какъ-то особенно медленно тянется ѣзда; вдвое длиннѣе отдѣляющее отъ намѣченной цѣли пространство; время словно намѣренно пріостанавливаетъ свое обычное теченіе. Годами кажутся дни, часы длинными днями, и если человѣкъ есть узникъ времени, то оно въ это время накладываетъ, кажется, двойныя оковы на своего плѣнника.

Тройка сбѣжала съ шоссе и повернула вдругъ назадъ отъ города по луговой дорогѣ.

— Куда же ты ѣдешь? спросилъ Лучаниновъ ямщика.

— Въ объѣздъ; тутъ не проѣдешь, шасею размыло водой, отвѣчалъ приземистый, на этотъ разъ, немолодой ямщикъ.

Онъ свистнулъ; два какіе-то всадника появились около саней. Посмотрѣвъ на сидѣвшихъ въ саняхъ, шагомъ продолжали они свой путь по направленію къ большой дорогѣ.

— Да ты везешь вѣдь насъ назадъ? подозрительно взглянувъ на ямщика, снова спросилъ Лучаниновъ.

— Я знаю, чай, куда везу. Сидите, знай, сердито отвѣчалъ ямщикъ.

— Послушай, поѣзжай прямо или я…. поднявшись на ноги заговорилъ Лучаниновъ; кровь забушевала въ немъ; выхвативъ изъ-подъ тулупа висѣвшій на ремнѣ револьверъ, онъ сорвалъ чехолъ, взвелъ курокъ и приставилъ дуло къ самому затылку ямщика.

— Владиміръ Алексѣичъ, умолялъ Петруша.

Ямщикъ оглянулся, но продолжалъ преспокойно ѣхать, вѣроятно, въ темнотѣ не замѣтивъ пистолета.

— Ворочай назадъ, кричалъ Лучаниновъ.

Петруша висѣлъ у него на рукѣ, ямщикъ продолжалъ молча ѣхать. Лучаниновъ спустилъ курокъ и у самаго уха ямщика раздался выстрѣлъ; эхо повторило его нѣсколько разъ въ сосѣднемъ кустарникѣ. Ямщикъ, остановивъ лошадей, слѣзъ съ облучка, снялъ шапку и перекрестился.

— Это измѣна…. И я знаю кто, я знаю кто подкупилъ, говорилъ Лучаниновъ.

— Садитесь, Владиміръ Алексѣичъ, ради Господа. Дайте пистолетъ, сквозь слезы умолялъ Петруша.

Проворно отстегнувъ пряжку ремня, онъ вырвалъ револьверъ и усадилъ наконецъ Лучанинова. Едва опомнившійся ямщикъ молча усѣлся на облучокъ и, поминутно оглядываясь, тронулъ тройку.

— Признайся лучше, бредилъ, обращаясь къ ямщику, больной. — Я смерти не боюсь, но жизнь нужна мнѣ, да, нужна для брата…. Тарханковъ подкупилъ…. Признайся…. Быть Іудой страшно…. Ты знаешь чѣмъ онъ кончилъ…. «Шедъ удавися», сказано въ Писаніи… Да, удавился, толковалъ, вскакивая поминутно на ноги, Лучаниновъ.

Мальчикъ держалъ его, но не въ силахъ былъ сладить; горячка вступила въ свои права, надѣливъ организмъ почти неестественною силой. Наконецъ больной задремалъ и очнулся только у подъѣзда гостиницы губернскаго города. Смутно припоминалъ онъ, вылѣзая изъ саней, какой-то выстрѣлъ, ночь, фигуру оторопѣвшаго крестьянина.

— Что со мной было такое? Во снѣ я видѣлъ, или на яву?… Я выстрѣлилъ въ кого-то?… И…. убилъ? спрашивалъ онъ Петрушу, стоя у саней.

— Не убили, а…. могли отправить на тотъ свѣтъ его вотъ, отвѣчалъ мальчикъ, указывая на ямщика. — Какое во снѣ!

— Перепугалъ ты меня таки, баринъ. Душа въ пятки ушла, говорилъ, разсмѣявшись, ямщикъ.

— Прости, братъ, Христа ради, меня, сказалъ Лучаниновъ. — Боленъ я.

— А то здоровъ. Мы тоже видимъ. Знамо больной. Придетъ ли эдакая блажь здоровому, добродушно произнесъ ямщикъ, вытаскивая изъ саней вещи.

Войдя въ померъ, Лучаниновъ раздѣлся и сѣлъ на жесткій, кожаный диванъ. Петруша подалъ свѣчи.

— Вотъ что, Петруша, съѣзди ты за докторомъ. Мнѣ очень дурно. Мы ночуемъ здѣсь, сказалъ Владиміръ Алексѣевичъ. — Боже мой! Неужели я выстрѣлилъ въ человѣка?

— Ужь вы не думайте объ этомъ. Что жь мудренаго? Больному мало ли что придетъ въ голову. Богъ спасъ, и позабудьте, отвѣчалъ мальчикъ, боясь что больной примется развивать тяжелую мысль о совершенномъ было убійствѣ.

Внеся вещи и заказавъ корридорному чай, Петруша уѣхалъ за докторомъ. Лучаниновъ ходилъ изъ угла въ уголъ по комнатѣ. Ему хотѣлось на воздухъ; жарко казалось въ комнатѣ. Онъ надѣлъ тулупъ, потушилъ свѣчи и, заперевъ нумеръ, вышелъ на улицу. Была полночь. Въ городѣ, незнакомомъ ему, было тихо; карета парою пронеслась мимо него, сверкая фонарями. Владиміръ Алексѣевичъ пошелъ сначала по какой-то широкой, пустой улицѣ; пьяный солдатъ, пошатнувшись, чуть не столкнулъ его съ узенькаго тротуара; потомъ Лучаниновъ шелъ мимо цѣлаго ряда запертыхъ лавокъ; черная огромная собака очутилась у него подъ ногами; онъ ударилъ ногою цѣпь, цѣпь оторвалась, и собака, визгнувъ, унеслась, побрякивая цѣпью. «Ага, что значитъ вѣра въ свою мощь», говорилъ уже вслухъ, ускоряя шаги, Лучаниновъ. «Деньги…. Вотъ нашъ идолъ…. Прочь, не надо ихъ, продолжалъ онъ, разстегивая жилетъ и доставая сафьянную сумку съ деньгами. Это нашъ врагъ. За нихъ я чуть не убилъ человѣка. Да, за нихъ. А мать? Я вызову тѣнь матери. Я отомщу Тарханкову. Она чиста какъ ангелъ.» — Стой…. Кто идетъ? загородилъ ему дорогу сторожъ въ нагольномъ тулупѣ, съ дубиной въ рукѣ. Въ это время подъѣхали сани, и Петруша съ корридорнымъ взяли подъ руки Лучанинова.

— Ты вѣруешь? бредилъ больной. — Все можешь, если вѣруешь. Тѣнь вызвать, горы двигать можешь. Я всемогущъ, если вѣрую. Не вѣрую — я насѣкомое, я червь, декламировалъ больной, вырываясь отъ державшихъ. — Мы потеряли мощь намъ прирожденную; утративъ вѣру, все утратили. Въ животныхъ превратились полубоги.

И полубогъ очнулся на желѣзной кровати; на столикѣ вдали горѣла лампа съ абажуромъ; горячечная рубашка плотно прихватила ему руки; онъ лежалъ связанный.

— Что жь это? Гдѣ я? спросилъ онъ.

— Въ больницѣ, отвѣчалъ Петруша, накладывая ему на голову примочку.

Насталъ свѣтлый промежутокъ. Мальчикъ, видя что больной притихъ, снялъ съ него горячечную рубашку. Лучаниновъ попросилъ пить, спросилъ который часъ и велѣлъ Петрушѣ идти спать. Было три часа утра. Мальчикъ ушелъ въ сосѣднюю комнату, гдѣ помѣстили его доктора. Больной тихо лежалъ, то забываясь, то пробуждаясь ненадолго. Воспаленный мозгъ точно водилъ его по картинной галлереѣ. Самыя пятна на стѣнахъ полуосвѣщенной комнаты осмысливалъ глазъ, передѣлывая въ картины. Вонъ, рѣка въ разливѣ; крыши потопленной деревни глядятъ изъ-подъ воды; лодка пристала къ берегу; молодая крестьянка сидитъ въ лодкѣ, задумчиво поглядывая вдаль, и парень перевощикъ что-то такое говоритъ крестьянкѣ. Да неужели это пятна? Это картина нарисованная сепіей. А это что въ углу? Статуя? Нимфа полулежитъ на летящемъ крылатомъ чудищѣ? думалъ больной, вглядываясь въ брошенную, второпяхъ, на стулъ рубашку. Вотъ видится, не то во снѣ, не то въ очію, низенькій чердакъ. На перекладинѣ сидитъ длинноносая, на тонкихъ и короткихъ ножкахъ, птица. «Всесторонность, всесторонность», твердитъ она, кивая длиннымъ носомъ. Больной сшугнулъ ее. Птица перелетѣла на другую жердь и знай долбитъ, мотая клювомъ: «всесторонность, всесторонность, всесторонность.» Фу, какъ надоѣла, подумалъ больной. "Всесторонность, всесторонность, " долбитъ птица. «Вотъ я те дамъ», послышалось откуда-то, и вдругъ огромная чья-то ладонь накрыла птицу. «Всестор….» раздалось было и подъ ладонью, но черезъ секунду, къ удивленію больнаго, надъ рукою выросъ грибъ на длинномъ, тонкомъ корнѣ.

Вотъ очутился онъ въ степи. И туча, темная, широкая, плыветъ отъ сѣвера; вотъ заслонила половину небосклона, раздвинулась, и образъ, могучій, страшный, солнечнымъ лучомъ чуть обозначенный, нездѣшній, величавый образъ…. Лишь край одежды и рука явились въ облакѣ; чрезъ мгновеніе свѣтъ исчезъ, и образъ затянуло тучею… А что же тамъ, подъ ней, чернѣетъ словно боръ дремучій, что выступаетъ тамъ вдали изъ-подъ нея?… Лѣсъ что ли? Нѣтъ, не лѣсъ; знамена въ чехлахъ, штыки, конскія головы, надъ ними человѣческія лица. Сила…. Сила валитъ какая-то. Откуда? И стройно выступилъ рядъ всадниковъ. Да это наши, наши Русскіе. Безъ музыки, безъ пѣсенъ, тихо шли войска; проѣхали въ походной формѣ шагомъ кирасиры, пѣхота долго, долго шла, блестя штыками, шла артиллерія, стуча лафетами, колесами, цѣпями…. Опять какой-то конный полкъ въ шинеляхъ. Куда вы? Всѣ молчатъ; фланговый на гнѣдомъ конѣ укоротилъ поводья, обдернулъ полу шинели, молча взглянулъ на Лучанинова и проѣхалъ, не отвѣтивъ ни слова. Въ рядахъ, по временамъ, являлись знакомыя лица; помѣщикъ руссофилъ ѣхалъ на ворономъ конѣ; вонъ Конотопскій, вонъ еще знакомое, молодое лицо товарища по университету. Всѣ молча, шагомъ ѣхали. На лицахъ всѣхъ было написано что они знаютъ куда идутъ, знаютъ кѣмъ посланы, зачѣмъ; самые кони, будто повинуясь высшей волѣ, шли смирно, спокойно, сдержанно. Куда жь идешь ты, сила? Отвѣта не было… А туча ширилась на небосклонѣ, идя надъ загадочною ратью и покрывая ее, словно пеленой, широкою, темною тѣнью. «Возьмите же, возьмите меня съ собою», умолялъ Лучаниновъ. «Иди», произнесъ чей-то голосъ. Онъ оглядѣлъ себя; на немъ была красная, русская рубаха, на груди висѣлъ въ серебряномъ окладѣ маленькій отцовскій образъ Богоматери. Перекрестившись, онъ пошелъ по пыльной дороіѣ; надъ самымъ ухомъ его дышали ноздри идущаго подлѣ него коня; сердце усиленно билось; онъ чуялъ силу небывалую въ пебѣ, и понималъ что идетъ на какое-то святое, великое дѣло. Направо показались горы; изъ-за вершинъ сначала высунулись длинныя дула ружей, потомъ черныя шапки, и наконецъ бѣлые кафтаны Черногорцевъ. И тоже молча пробирались Черногорцы по горамъ, то исчезая за вершинами, то снова появляясь. Крупныя капли дождя, какъ свинцовыя пули, посыпались изъ темной тучи; ударилъ вѣтеръ; два коршуна съ тревожнымъ крикомъ сорвались съ вершины горъ, и камни, подымая вмѣстѣ съ вѣтромъ столбы пыли, стремглавъ полетѣли къ подошвѣ. Сверкнула молнія, и отдаленные раскаты грома слились съ загудѣвшимъ вдали мѣднымъ грохотомъ орудій. Сила знай шла тѣмъ же увѣреннымъ, спокойнымъ шагомъ.

Лучаниновъ очнулся, оглядѣлъ комнату, въ больницѣ было тихо; онъ набросилъ халатъ, надѣлъ туфли и, пройдясь раза два по комнатѣ, выглянулъ за дверь; въ концѣ корридора, слабо освѣщеннаго ночникомъ, старый сторожъ, солдатъ, молился стоя на колѣняхъ предъ иконой, сбираясь вѣроятно спать. Лучаниновъ, притворивъ дверь, снова улегся на свою койку. Онъ думалъ о своемъ странномъ не то снѣ, не то видѣніи; ему хотѣлось досмотрѣть его, какъ хочется дочитать занимательную книгу. Уже стало свѣтать, когда заснулъ онъ. Долго снилась ему ужасная чепуха; то видѣлось ему что онъ ѣдетъ; лошадей нѣтъ; подъ нимъ не телѣга, знаетъ онъ, — кровать, а ѣдетъ; то видѣлся ему экзаменъ; надо брать билетъ сейчасъ, а онъ не готовился; и на него нападалъ страхъ, знакомый каждому державшему когда-либо экзаменъ. Но вотъ очутился онъ на роскошной террасѣ, уставленной огромными вазами съ тропическими растеніями; неподалеку стоятъ Чехи въ черныхъ венгеркахъ, Сербъ въ шитой золотомъ курткѣ, опершись на перила террасы, разговариваетъ съ Черногорцемъ, въ бѣломъ казакинѣ и черной низенькой шапкѣ; онъ дышетъ лѣтнимъ, южнымъ воздухомъ; предъ террасою синѣетъ море, тихое какъ зеркало; по серединѣ, вытянувшись въ прямую линію, стоитъ нѣсколько кораблей съ распущенными флагами и вымпелами; ярко повторились красивыя суда въ зеркалѣ тихой воды; налѣво, полукругомъ, красовался городъ съ куполами и высокими минаретами. «Гдѣ жь это я? Босфоръ? Константинополь?» спрашивалъ себя больной, любуясь написанною будто цвѣтами радуги, прозрачною картиной. Вдругъ взбушевало и вскипѣло море, съ шумомъ пронеслись по синевѣ бѣлыя какъ пѣна волны, суда, закивавъ мачтами, исчезли…. Чрезъ мгновеніе стихъ снова заливъ; снова недвижимо стояли разцвѣченные яркими флагами корабли, и снова громоздился надъ водой восточный, чудный городъ.

II.

Павелъ Ивановичъ Тарханковъ жилъ всю зиму въ городѣ. Онъ велъ дѣятельную переписку съ Аристарховымъ, взявшимся ходатайствовать о доказательствѣ что брака между отцомъ и матерью молодыхъ Лучаниновыхъ не было. Кромѣ писемъ, Тарханковъ отправлялъ то и дѣло въ Петербургъ курьеровъ. Наконецъ, это было за день до смерти Алексѣя Андреевича Лучанинова, Павелъ Ивановичъ получилъ съ нарочнымъ письмо. Въ это время сидѣлъ у него вице-губернаторъ, весьма представительный молодой господинъ съ прекраснѣйшими бакенбардами, правовѣдъ, слывшій почему-то въ городѣ за коммуниста. Это мнѣніе городскаго общества онъ поддерживалъ двусмысленными изрѣченіями о пользѣ общности имѣній и даже женъ. «Умный, образованный человѣкъ, но идеи его, идеи, говорилъ о немъ губернаторъ…. я признаюсь, идеи его меня ужасаютъ.»

— Это, мнѣ кажется, молодость, это пройдетъ, возражала на это губернаторша.

— Дай Богъ чтобъ это было такъ, недовѣрчиво отвѣчалъ обыкновенно на это губернаторъ.

Распечатавъ поданный слугою пакетъ (это была копія съ рѣшенія уѣзднаго суда, присланная частнымъ образомъ), Павелъ Ивановичъ прочелъ и прослезился.

— Вотъ, какъ вы это назовете? Случай, рокъ, судьба? началъ онъ, обращаясь къ вице-губернатору. — Нежданно и негаданно я дѣлаюсь наслѣдникомъ трехъ тысячъ душъ.

— Послѣ кого? спросилъ вице-губернаторъ.

— Да послѣ Лучанинова. Вѣдь онъ послѣдній въ родѣ. Я и не зналъ, но вдругъ случайно нахожу въ духовной консисторіи….

— А сыновья? перебилъ вице-губернаторъ.

— То-то и есть…. Я говорилъ давно покойному: «женись; усынови дѣтей.» Я понимаю, жениться на вдовѣ двороваго…. кто говоритъ? Не вдругъ рѣшишься…. Но вотъ вѣдь могутъ быть какія послѣдствія. Мы съ нимъ двоюродные братья. Положимъ, я, какъ родственникъ, могъ бы имъ передать, но какъ я это сдѣлаю? Законъ не дозволяетъ, и потомъ…. Вотъ и не вѣрьте въ предопредѣленіе….

Проговоривъ это, Тарханковъ сложилъ руки и выразилъ на лицѣ покорность жертвы обреченной сносить ниспосылаемое ей неуклонимое бѣдствіе.

— Вы, молодые люди, посмѣетесь, но я вижу въ этомъ предопредѣленіе.

Вице-губернаторъ молча закурилъ папироску. Въ городѣ всѣ знали что Тарханковъ хлопочетъ о наслѣдствѣ; губернаторъ даже разъ въ собраніи, при многихъ, довольно громко сказалъ что онъ считаетъ это дѣло не совсѣмъ чистымъ.

— Хорошее имѣнье, говорятъ, у покойнаго? спросилъ вице-губернаторъ.

— Сколько я знаю, разстроенное имѣнье. Вѣдь покойный страдалъ религіознымъ помѣшательствомъ, отвѣчалъ Павелъ Ивановичъ. — Былъ честный, прекрасный человѣкъ, но что касается до хозяйства, въ немъ онъ ничего не смыслилъ.

— Вотъ вы теперь пожертвуйте намъ на бѣдныхъ, сказалъ вице-губернаторъ.

— Ахъ, mon cher; я болѣе кажусь богатымъ нежели…. Братъ оставилъ мнѣ долги…. Теперь это имѣніе потребуетъ большихъ издержекъ, уныло проговорилъ Тарханковъ.

— Но вѣдь вы бездѣтны, вы одни, проговорилъ гость.

— Одинъ, но я обязанъ поддержать нашъ родъ, Тархановыхъ, отвѣчалъ Навелъ Ивановичъ. — Вы демократы, молодежь, смѣетесь, знаю я, но я, я дорожу древностью рода…. А будто это не требуетъ издержекъ? Вы обѣдаете сегодня у губернатора?

— Да; мнѣ пора однако; надобно заѣхать еще кое-куда, отвѣчалъ гость, посмотрѣвъ на часы. Пожавъ хозяину руку, онъ взялъ шляпу и вышелъ.

Тарханковъ, оставшись одинъ, еще разъ перечиталъ письмо. Онъ, замѣтно, не зналъ что дѣлать отъ радости; ему хотѣлось ѣхать къ кому-нибудь, съ кѣмъ-нибудь подѣлиться, а между тѣмъ чувствовалъ что неприлично изъявлять радость. Пройдясь нѣсколько разъ по кабинету, Павелъ Ивановичъ опустился въ кресло; онъ ослабъ вдругъ отъ чувства блаженства. «Я дамъ имъ тысячъ по пятнадцати…. Прожить все-таки можно…. Поступлю благородно…. Нельзя же ихъ лишить всего», думалъ онъ, жмурясь какъ котъ которому пощекотали за ухомъ. «Съ другой стороны, тридцать тысячъ — сумма; кинь пожалуй; никого не удивишь», подумалъ онъ, какъ бы очнувшись и поднявшись съ мѣста.

Заѣхавъ въ монастырь, Тарханковъ отслужилъ благодарственный молебенъ и отправился обѣдать къ начальнику губерніи. Скромно, опять съ выраженіемъ удивленія и покорности судьбѣ, Павелъ Ивановичъ объявилъ губернатору и женѣ его о неожиданно полученномъ наслѣдствѣ. Всѣ знали что онъ хлопоталъ, всѣ называли про себя подлецомъ Тарханкова, и всѣ жали ему руку. Губернаторъ хоть и поморщился, но поздравилъ сквозь зубы счастливца, на что послѣдній, потупивъ глаза, скромно произнесъ: «предопредѣленіе, ваше превосходительство». Чувствуя что неприлична обычная самоувѣренность въ голосѣ и въ манерахъ при ниспосланномъ судьбою благѣ, Павелъ Ивановичъ ходилъ нѣсколько согнувшись, говорилъ тихо; по временамъ онъ даже вздыхалъ, стараясь изобразить человѣка смиряющагося предъ неисповѣдимыми путями Провидѣнія.

— Какая бестія! говорилъ Палашовъ на ухо вице-губернатору. Это не помѣшало однако ему обѣщать пріѣхать къ Тарханкову въ деревню.

Всѣ обманывали Тарханкова, явно поздравляя его и тайно ругая въ душѣ. Обманывалъ себя и Тарханковъ; въ другомъ случаѣ трудно было провести этого хитраго, опытнаго человѣка; въ другомъ случаѣ онъ насквозь видѣлъ помыслы ближняго. "Турусы подпускаешь, " думалъ Тарханковъ въ другомъ случаѣ, замѣчая что ближній говоритъ совсѣмъ не то что думаетъ. А теперь вѣрилъ опытный человѣкъ, какъ малый ребенокъ, что никто не знаетъ его поступка, что всѣ убѣждены въ его неповинности, что искренни летящія ему со всѣхъ сторонъ благопожеланія и поздравленія. Вотъ и поймите человѣка, и вѣрьте въ его знаніе людей и проницательность!

Павелъ Ивановичъ какъ-то черезчуръ скоро былъ введенъ во владѣніе имѣніемъ Лучаниновыхъ. Формальность въ подобныхъ случаяхъ играетъ роль няньки; она убаюкиваетъ людскую совѣсть, какъ кормилица ребенка. "Потрудитесь подписать копійку, " говоритъ мягкимъ голосомъ какой-нибудь столоначальникъ своему сосѣду. «Что, скрѣпили? Хе-хе-хе. Вотъ, оно и въ порядкѣ,» заканчиваетъ онъ, принявъ бумагу и подчуя табакомъ сослуживца. И благодушно, съ чистымъ сердцемъ, налагаютъ эти часто добрѣйшіе люди форменную, неумолимо-законную наружность на дѣяніе равносильное беззаконнѣйшему, подлѣйшему поступку.

Всѣмъ дворовымъ оставлены были покойнымъ Лучаниновымъ вольныя. Возвратившись изъ Петербурга, старикъ Гаврила Алексѣевъ, управляющій, получилъ отъ Владиміра Алексѣевича довѣренность принять доставшіяся по завѣщанію вещи и переслать ихъ въ Москву. Московскій домъ завѣщанъ былъ также братьямъ Лучаниновымъ. Тарханковъ поднялъ искъ противъ завѣщанія, доказывая что оно сдѣлано въ пользу братьевъ Лучаниновыхъ, а не Лучаниновскихъ, какъ должны, согласно консисторскимъ книгамъ, именоваться Владиміръ и Петръ Алексѣевичи. Выдача вещей была пріостановлена. Крестьяне подняли было шумъ, увидя что опасенія ихъ оправдались, но наѣхавшій становой наказалъ двоихъ изъ крикуновъ, и такимъ образомъ возстановилъ порядокъ. Дворовымъ Павелъ Ивановичъ тотчасъ же велѣлъ выѣхать изъ Васильевскаго. Картины и вещи уложили; полиція приложила печати, и ящики помѣстили въ кладовую. Домъ опустѣлъ; грустно глядѣли комнаты съ голыми стѣнами; и чѣмъ ярче освѣщало ихъ солнце, тѣмъ непріятнѣе дѣйствовала на душу безжизненная тишина осиротѣвшаго, еще недавно такъ уютнаго, дома. Спустя мѣсяцъ по вводѣ во владѣніе, Павелъ Ивановичъ пріѣхалъ въ Васильевское. Походивъ по саду и дому, онъ уѣхалъ, приказавъ старостѣ сломать домъ и бревна продать сосѣднимъ крестьянамъ. Что побудило его къ этому, неизвѣстно; но вскорѣ по отъѣздѣ новаго владѣльца застучали топоры, трещала отдираемая тесовая обшивка, и отъ Лучаниновскаго дома остался одинъ фундаментъ, да изразцовыя бѣлыя печи торчали, будто памятники прошлаго, незабвеннаго и дорогаго только тому кому оно было своимъ, роднымъ прошедшимъ.

Болѣе всѣхъ этотъ, счастливый для Тарханкова, исходъ дѣла поразилъ честную душу Барскаго. «Что жь это?» думалъ музыкантъ. «Гдѣ же правда? Для чего это нужно судьбѣ завалить по уши богатствомъ одинокаго скрягу и лишить родоваго добра людей молодыхъ, прекрасныхъ, которые, увѣренъ я, были бы полезны и другимъ, ставъ богачами? Тутъ я не вижу разума.» Будто отвѣтомъ на эти думы было полученное неожиданно Барскимъ письмо отъ Владиміра Лучанинова. Конвертъ былъ подпечатанъ. Письмо было адресовано въ городской домъ и передано старику Сидорычу камердинеромъ.

"Звукъ и слово сродни, " писалъ Лучаниновъ. «Кромѣ личныхъ свойствъ вашихъ, должно-быть, это родство привязываетъ меня къ вамъ. Часто я о васъ думаю; никогда не слыхалъ я вашей игры, а почти слышу ее; я знаю какъ вы играете, потому что знаю васъ. Я не присяжный литераторъ, но люблю словесность; жду многаго отъ слова; звукъ родной братъ ему. Вы слышали, вѣроятно, что мы лишились отцовскаго имѣнія. Я часто думаю: быть-можетъ, это къ лучшему. Теперь изъ меня можетъ скорѣе выйти что-нибудь путное. Не примите это за фразу, не подумайте что я рисуюсь. Это истина. Никто при средствахъ не способенъ такъ разлечься и дѣлать вздоръ какъ я. Вы видѣли немного мою студенческую жизнь. Что это? Развѣ не грѣхъ такъ швырять небольшіе, положимъ, таланты духовные и большіе матеріальные? И сдѣлался бы я не такимъ еще; хуже бы сдѣлался, получивъ огромное наслѣдство; тамъ, въ университетѣ, не давалъ мнѣ совсѣмъ опошлѣть голосъ науки, все-таки долетавшій до меня, какъ я ни затыкалъ отъ него уши. Теперь этого бы не было. Итакъ, отъ сердца, искренно повторяю: быть-можетъ, это къ лучшему. Теперь о музыкѣ….»

"Такъ-то такъ, " подумалъ Барскій, «да не доняла бы бѣдность? Страшна она для всѣхъ; а человѣку привыкшему къ довольству еще труднѣе съ ней ужиться.»

"Собираете ли вы русскія пѣсни? (говорило далѣе письмо) въ нихъ сила лежитъ могучая. Ничто неспособно такъ тронуть, разбудить спячку, какъ наша русская пѣсня; она вѣдь за душу беретъ; не отдѣлаешься отъ ея силы; неотразимо дѣйствуетъ она на сердце. Ея не оцѣнили музыканты наши, а она, рано ли, поздно ли, войдетъ въ великій міровой гимнъ. Вспомните девятую симфонію Бетговена, на оду къ радости; припомните въ концѣ, гдѣ всѣ національности, сливаясь въ одинъ стройный хоръ, гремятъ два великія слова; «братья, Отче.» Какъ бы можно было предъ этимъ хоромъ, гдѣ изображаетъ Бетговенъ земное веселье, примѣнить нашъ русскій хороводъ! Какой роскошный, пестрый звонъ можно поднять этою смѣсью женскихъ, дѣвичьихъ и мужскихъ голосовъ! Прелесть контраста (выражаюсь какъ ремесленникъ) хоровода съ церковнымъ пѣніемъ вы, какъ музыкантъ, сознаете и почувствуете глубже меня, конечно. Попытайтесь-ка. А главное, собирайте пѣсни. Пѣсня зерно, изъ котораго выростетъ роскошное древо нашей народной музыки. А что подѣлываетъ мальчикъ-гобоистъ, степной Бетговенъ, какъ назвалъ его мой брюзга пріятель? Помните, въ Васильевскомъ на мезонинѣ? Прощайте, можетъ-быть надолго. Я былъ боленъ горячкой. Поправившись, ѣду въ Италію, прямо отсюда; недѣли черезъ двѣ надѣюсь выѣхать. Братъ мой выздоровѣлъ и теперь у меня. Изъ Италіи напишу вамъ. Мой адресъ — въ Римъ, на банкира F. Прощайте.

"Вашъ В. Лучаниновъ."

Внизу былъ выставленъ городъ въ которомъ заболѣлъ Лучаниновъ.

«О собираніи русскихъ мотивовъ», думалъ Барскій и самъ, но недоумѣвалъ какъ за это приняться. Разъ зазвалъ онъ къ себѣ во флигель кузнеца, запѣвалу въ хороводѣ, но въ отвѣтъ на просьбы музыканта спѣть что-нибудь кузнецъ только ухмылялся. "Ты, я вижу, " говорилъ онъ, неистово затягиваясь папиросой, «посмѣяться хочешь. Наши пѣсни, знамо дѣло, мужицкія.» Кромѣ подобныхъ неудачъ, окружающій холодъ, безучастье среды остудятъ какой угодно жаръ, какую угодно любовь къ дѣлу. Какъ теплый воздухъ для тропическаго растенія, нужна хоть малая доля участія для всякаго таланта; безъ него гибнетъ онъ, какъ вянетъ безъ тепла южное, роскошное растеніе. Даже скрипка опостылила Барскому, меньше и меньше его занимала. Охотнѣе училъ онъ гобоиста; мальчикъ дѣлалъ успѣхи; играя порядочно на скрипкѣ, онъ смѣшилъ Барскаго, подражая звуку пастушьихъ рожковъ, скрипу воротъ, прилаженному имъ къ пѣснѣ; «ты поди, моя коровушка, домой». Павелъ Ивановичъ, занятый хлопотами по имѣніямъ и предводительствомъ, мало обращалъ вниманія на свою музыку. Въ губернскомъ городѣ появился какой-то фокусникъ; послѣ перваго же представленія онъ смѣнилъ Барскаго во вниманіи общества. Палашовъ изрѣдка, правда, вспоминалъ о необыкновенной игрѣ музыканта при встрѣчахъ съ частнымъ приставомъ; но прибывшій въ городъ ремонтеръ, старый пріятель Палашова, усадилъ и его въ плотную за зеленое сукно и карты.

Тихо и вяло текла жизнь Барскаго; сегодня какъ вчера, завтра какъ сегодня; утромъ возня съ оркестромъ, скучнѣйшія занятія съ двумя пѣвицами, изъ которыхъ одна не имѣла ни малѣйшаго музыкальнаго слуха. Потомъ обѣдъ, сонъ, чтеніе газеты вечеромъ, или игра въ «короли» и «въ свои козыри» съ прикащикомъ. Изрѣдка заходилъ къ Барскому во флигель помолчать или прочесть газету Василій Семеновъ, но въ послѣднее время и тотъ, начавъ пить «до чертей», прекратилъ свои рѣдкія посѣщенія. Изъ Петербурга писемъ не было, что не мало тревожило Барскаго. Онъ писалъ чуть не каждую недѣлю по пріѣздѣ изъ Москвы, и наконецъ пересталъ, не получая ни на одно письмо отвѣта. Отъ скуки, онъ бродилъ то со взятою у прикащика двустволкою, то безо всего по лѣсу. Однажды, это было въ концѣ мая, Барскій отправился утромъ часовъ въ десять въ лѣсъ. Было воскресенье; утро было ясное; свѣжая зелень березокъ благоухала въ рощѣ; молодая, свѣжая трава такъ и манила лечь. Барскій улегся подъ кустомъ на берегу ручья бѣгущаго по камешкамъ и началъ вслушиваться въ звонъ и щебетанье птицъ въ сосѣдней, зеленѣвшей надъ крутымъ берегомъ, рощѣ. Вдругъ звонко раскатился по лѣсу дѣвичій, свѣжій голосъ; лѣсъ повторилъ пропѣтое; голосокъ снова затянулъ мотивъ; пропѣвъ его, взвился въ вышину и замеръ на протяжной, звонкой нотѣ. «Ау!» гдѣ-то далеко раздалось въ лѣсу.

— Ау! откликнулась пѣвица уже ближе къ музыканту. — Дѣвушки, бѣгите сюда; что ландышей-то здѣсь: тьма-тьмущая…. Сюда…. Вишь что ихъ, звонко крикнула пѣвица.

«Голосъ-то, а?» подумалъ музыкантъ. «А есть вѣдь въ немъ что-то знакомое.»

— Ау! откликнулись подруга. — Гдѣ ты?

— Здѣсь, здѣсь, и хохотъ прибѣжавшихъ спутницъ зазвенѣлъ чуть не надъ самымъ ухомъ Барскаго.

— Не шали, Надя; ну, тебя, говорилъ голосокъ пѣвицы.

— Столкнемъ ее, дѣвушки, туда вонъ, къ рѣчкѣ.

— Ну, васъ, Надя, сердито отозвалась пѣвица. И вдругъ, сбѣжавъ стремглавъ съ пригорка, очутилась предъ музыкантомъ; въ рукѣ у нея былъ огромный букетъ ландышей. Обдернувъ ситцевое узенькое платьице, она поправила свѣсившіеся на глаза темные волосы и, потупивъ глаза, зардѣвшись, молча стояла предъ Барскимъ. Подруги ея тоже притихли, вѣроятно увидавъ сквозь кусты лежащаго человѣка.

— Здравствуй, Груша, сказалъ, приподнимаясь съ травы, скрипачъ. — Что жь ты не продолжаешь пѣть?

Пѣвица, молчала, перебирая цвѣтки въ букетѣ. Это была Груша, ученица Барскаго.

— Что это у тебя, ландыши?

— Да, ландыши, отвѣчала дѣвушка, переминаясь съ ноги на ногу.

— Я помѣшалъ вамъ? спросилъ Барскій.

— Нѣтъ, ничего-съ…. Прощайте.

И дѣвушка, потупившись, пошла скромницей по тропинкѣ на берегъ къ подругамъ.

"Голосъ-то, голосъ, " размышлялъ музыкантъ, идя берегомъ рѣчки. «Я спрашиваю только объ одномъ, продолжалъ разсуждать самъ съ собою Барскій, — зачѣмъ даны вотъ ей такія силы? Вѣдь ея участь знаю я какая. Не будь еще она смазлива…. Дай эти средства лицу свободному, но этой нищей, хуже чѣмъ нищей, они гибель. Дать эдакую силу, такой громадный объемъ, лишь для того чтобъ оглашать звономъ безмолвный, пустой лѣсъ, для того чтобы щекотать ухо барина, который, можетъ-быть, разнѣжившись…. Ищи другой тутъ разума, а я не въ силахъ; для меня это безсмыслица.»

Перейдя узенькій ручей, Барскій побрелъ кустами къ помѣстью; въ ухѣ его стоялъ дѣвичій, звонкій и словно утренній весенній воздухъ чистый, юный голосъ. "Что жь это на урокахъ-то она, " думалъ Барскій, «вотъ и изволь опредѣлять способности.» На урокахъ Груша была разсѣяна, не понимала объясненій, пѣла сквозь зубы, зѣвала поминутно и не помнила на которой линейкѣ какая нота.

— Сейчасъ я Грушу встрѣтилъ въ лѣсу, говорилъ Барскій, возвратясь домой, гобоисту. — Удивила она меня, у ней голосъ громаднѣйшій.

— Что она пѣла? спросилъ, разсмѣявшись, мальчикъ.

— Какую-то пѣсню, да дѣло не въ томъ, началъ было Барскій.

— Она Вьетановскаго Соловья съ каденцами и трелями поетъ, перебилъ его, расхохотавшись, гобоистъ. — Только изъ этого чертенка ничего не выйдетъ, окончилъ онъ уже серіозно.

— Это почему?

— Да вѣдь вы знаете. Нотъ не запомнитъ до сихъ поръ. Баловень, шалунья, сердито отвѣчалъ мальчикъ.

— Какъ бы ее попросить спѣть Соловья, это любопытно, сказалъ Барскій.

— Не упросишь. Вотъ за грибами не пойдетъ ли она съ подругами; въ лѣсу она почти что поминутно все поетъ; а мы тихонько пойдемъ за ними. А такъ ее ни за что не уговоришь, отвѣчалъ мальчикъ. — А передразнивать какая мастерица, шельма, продолжалъ онъ. — Вы не повѣрите; этюдъ училъ я на гобоѣ; трудный этюдъ, играю, то и дѣло запинаюсь; вдругъ слышу за дверьми, въ сѣняхъ, точь-въ-точь кто-то на гобоѣ меня дразнитъ. Я возьму ноту, и тамъ. Что за чортъ, думаю; отдается что ли? Сдѣлаю пассажъ, — слышу, и тамъ повторяетъ другой гобой. Я выскочилъ, гляжу — Грушка; я за ней, однако убѣжала; а ужь нарвалъ бы уши, попадись, покраснѣвъ съ досады, кончилъ мальчикъ: — не передразнивай.

— Чья она дочь? спросилъ Барскій. — У нея, кажется, нѣтъ никого родныхъ?

— Да вѣдь она не наша, не крѣпостная, отвѣчалъ гобоистъ.

— Не крѣпостная?

— Нѣтъ. Мѣщанка, отвѣчалъ мальчикъ.

И онъ разказалъ Барскому что Груша сирота; жила у тетки и изображала купидоновъ на губернскомъ театрѣ. Здѣсь-то замѣтилъ ее Тарханковъ и взялъ у тетки съ условіемъ выучить дѣвочку пѣнію. Тетка, женщина злая и скупая, съ радостью отдала племянницу-сиротку съ хлѣба долой, тѣмъ болѣе что театръ въ ту зиму закрылся, и Груша не приносила ей четвертаковъ получаемыхъ за изображеніе амуровъ.

— А жива тетка-то? спросилъ Барскій.

— Жива. Прошлый годъ Груша ѣздила къ ней погостить, да трехъ денъ не нагостила, воротилась; выжила тетушка; жадна, разказываютъ; и на видъ-то, видѣлъ я ее разъ, вѣдьма.

III.

Былъ іюнь мѣсяцъ; погода стояла ясная. Владиміръ Алексѣевичъ выздоравливалъ отъ горячки; онъ точно пробудился отъ сказочнаго годоваго сна; время между днемъ потери сознанія и днемъ возврата его для него не существовало. Съ удивленіемъ смотрѣлъ онъ на зеленѣющую, сочную траву, одѣтыя листвою деревья; какъ же это такъ быстро ожило все? Вчера еще была зима, снѣгъ, вьюга, казалось выздоравливающему; смутно припоминалъ онъ что былъ въ больничной церкви, пѣли: «Христосъ воскресе», по цѣлымъ днямъ звонили городскіе колокола, но не могъ объяснить себѣ во снѣ это было или въ явѣ. Братъ выздоровѣлъ, пріѣзжалъ къ нему и, побывъ не долго, отправился въ Москву чтобы привести въ порядокъ дѣла и отдать внаймы домъ; и пріѣздъ брата онъ вспоминалъ какъ сонъ.

Лучаниновъ переѣхалъ уже изъ больницы въ гостиницу, уже выѣзжалъ посмотрѣть живописныя окрестности города, сдѣлалъ визитъ вице-губернаторшѣ, которая во время болѣзни принимала въ немъ участіе, навѣщала нѣсколько разъ и присылала больному то рябчика, то варенье. Выздоравливающій все-таки былъ еще слабъ, и докторъ совѣтовалъ ему подождать недѣлю другую пускаться въ дорогу. Разъ утромъ Владиміръ Алексѣевичъ сидѣлъ у открытаго окна и читалъ письмо только что полученное отъ отцовскаго камердинера. Петруша, сидя у стола, повѣрялъ счетъ поданный хозяиномъ гостиницы.

— Гдѣ же онъ? Дома? раздался въ передней чей-то знакомый голосъ.

— Кажется у себя, отвѣчалъ корридорный. — Пожалуйте.

Въ комнату вошелъ молодцоватою походкой, небольшаго роста, красивый, съ южными чертами лица, молодой человѣкъ, въ гусарскомъ ментикѣ.

— Конотопскій! Ты ли это? вскрикнулъ, вскочивъ со стула, Лучаниновъ.

— А то кто же? сказалъ вошедшій, и пріятели обнялись. — Петруша здравствуй, продолжалъ вошедшій, бросивъ фуражку и отстегивая саблю.

— Ты все еще въ гусарахъ? спросилъ Лучаниновъ. — А хотѣлъ выходить!

— Какъ видишь. Тетка уговорила, да потомъ, что жъ? Ничего. Вездѣ есть и хорошіе и худые люди. А солдаты? У, братъ, какой славный народъ наши солдаты…. Ты не знаешь ихъ, отвѣчалъ Конотопскій, закуривая папиросу.

— Какъ ты сюда попалъ? Здѣсь вы стоите что ли? спросилъ Лучаниновъ.

— Нѣтъ мы не здѣсь; я въ отпуску; ѣду по порученію тетки въ ея имѣнье продать лѣсъ. Здѣсь я проѣздомъ. Сегодня утромъ пріѣзжаю; отъ скуки, точно Павелъ Иванычъ Чичиковъ, начинаю распрашивать корридорнаго кто здѣсь губернаторъ, кто живетъ въ гостиницѣ, плутъ или нѣтъ хозяинъ? Перебирая кто живетъ, онъ называетъ вдругъ твою фамилію. Я, разумѣется, сюда, и вотъ…. Ты, говорятъ, былъ боленъ? Умеръ старикъ твой. Я слышалъ въ Москвѣ отъ Корнева; потомъ онъ сказывалъ…. Но тутъ гость замолчалъ, вѣроятно боясь напоминать больному о несчастьѣ съ нимъ случившемся.

— Ахъ, какъ я радъ. Садись, началъ Лучаниновъ. — Да, братъ, умеръ, умеръ отецъ; имѣнье у насъ отняли…. Людей особенно мнѣ жаль. Прочти вотъ, окончилъ онъ, передавая лежавшее на столѣ письмо камердинера.

Гость сталъ читать.

«Милостивый государь и благодѣтель, Владиміръ Алексѣевичъ (писалъ старикъ), наслышаны мы о болѣзни вашей милости и молимъ Бога дабы даровалъ вамъ здравіе и спасеніе и во всемъ благое поспѣшеніе. (Читатель да припомнитъ что старикъ любилъ и въ разговорѣ приводить мѣста изъ Писанія.) А что у насъ здѣсь дѣлается и разказать вамъ не умѣю. Новый помѣщикъ на третій день ввода во владѣніе выгналъ насъ всѣхъ изъ нашего Васильевскаго, и мы, яко Израильтяне, съ плачемъ веліимъ, наваливъ пожитки свои на крестьянскія телѣги, изыдохомъ въ уѣздный городъ. И няню вашу старуху выгналъ; живетъ она пока у Гаврилы Алексѣевича. Просимъ васъ всѣ, старъ и малъ, не оставить насъ безпомощныхъ своими считать. Домъ вашъ господскій снесенъ. Сердце болитъ поглядишь на пустырь; одна могила отца нашего дорогаго осталась. Куда писать вамъ? Увѣдомьте. Всѣ наши кланяются вамъ низко. Пребываю нижайшій рабъ вашъ.»

Конотопскій сложилъ медленно письмо и положилъ на столикъ.

— Ужасно. Разкажи ты мнѣ, если тебѣ не трудно, началъ было онъ.

— Трудно, отвѣчалъ Лучаниновъ. — Послѣ. Давай закусимъ лучше. Петруша, вели подать намъ что-нибудь.

— Ты еще на діэтѣ?

— Все разрѣшено. Даже рейнвейну выпьемъ; здѣсь порядочный, отвѣчалъ Лучаниновъ.

Петруша, завернувъ въ счетъ деньги, вышелъ.

— Ты куда ѣдешь отсюда? спросилъ Конотопскій.

— За границу, въ Италію. Это давнишнее мое желаніе. А теперь кстати проѣхаться. Да и доктора гонятъ изъ Россіи. Здѣсь, говорятъ, воспоминанія. Какъ будто можно убѣжать куда-нибудь отъ тяжкихъ воспоминаній!

— Это хорошо. Въ Италію нужно тебѣ съѣздить. Ты — художникъ, отвѣчалъ Конотопскій.

Петруша подалъ завтракъ и сказалъ что онъ пойдетъ закупить кой-что.

Константинъ Михайловичъ Конотопскій, неожиданный гость Лучанинова, былъ товарищъ его по университету. Они въ одинъ годъ кончили курсъ по одному факультету и нѣкоторое время жили вмѣстѣ. Конотопскій былъ потомокъ стариннаго малороссійскаго рода; предки его бывали гетманами. Конотопскаго зналъ почти весь университетъ; онъ былъ знакомъ въ самыхъ разнообразныхъ студенческихъ кучкахъ, и вездѣ былъ свой. Попадалъ ли онъ къ цыганофиламъ, бралъ гитару и управлялъ хоромъ, копируя, какъ двѣ капли, знаменитаго Илью. «Да онъ цыганъ; ты цыганъ, Кастентинъ Михайловичъ», говорили, хлопая его по плечу, цыганки. «Вся ухватка у него, и все, наше цыганское.» Увозилъ ли его товарищъ къ своимъ знакомымъ на вечеръ, Конотопскій пѣлъ своимъ прекраснымъ теноромъ романсы, училъ танцовать мазурку, смѣшилъ дамъ и дѣвицъ; черезъ полчаса былъ какъ старинный знакомый въ домѣ. На студенческихъ пирушкахъ Конотопскій первый запѣвалъ «gaudeamus», «Волгу», пѣлъ малороссійскія пѣсни. Выручить ли товарища надо было, Конотопскій закладывалъ единственную шинель и бѣгалъ въ вицмундирѣ иногда позднею осенью. Онъ отлично фехтовалъ и любилъ холодное оружіе; поступивъ изъ дворянскаго института въ студенты, Конотопскій, прежде нежели сшилъ вицмундиръ, купилъ себѣ дорогой солингенскій клинокъ для шпаги. Фехтованіе, развивъ его физически, дало ему манеры военнаго; это, сразу, непріятно поражало многихъ не близко знавшихъ Конопотскаго, и Константина Михайловича нерѣдко принимали за пустаго малаго, любившаго щегольнуть шароварами и шпагой. За то люди узнавшіе его поближе уже на всю жизнь привязывались къ этой теплой, доброй насквозь, высоко нравственной, натурѣ. Отецъ его былъ не богатъ и мало могъ высылать ему на содержаніе; Конотопскій поэтому долженъ былъ давать уроки. Въ Москвѣ жилъ дядя его, занимавшій важное мѣсто. Колотопскій бывалъ у него, но только разъ, и то взаймы, рѣшился взять отъ него предлагаемую помощь. Бывъ страстно влюбленъ въ двоюродную сестру свою, Константинъ Михайловичъ одно время былъ близокъ къ помѣшательству; это было тогда, когда сестру выдали замужъ. Рядомъ съ веселостью на него нападала часто хандра; вдругъ ни съ того, ни съ сего задумывался онъ среди друзей, во время самаго разгара веселья, и никто не въ состояніи былъ тогда вывести его изъ мрачнаго состоянія. Онъ бралъ шапку и, хотя бы это было позднею ночью, уходилъ и возвращался иногда уже утромъ. Въ кружкѣ ближайшихъ друзей, то-есть въ Лучаниновекомъ, его звали «Баярдомъ-Конотопомъ, рыцаремъ безъ страха и упрека». Владиміръ Лучаниновъ пародировалъ при самомъ Конотопскомъ, въ кружкѣ товарищей, лекцію Грановскаго о рыцарѣ Баярдѣ, и Конотопскій больше всѣхъ смѣялся надъ удачною пародіей. «Въ глубокую полночь», читалъ Лучаниновъ, мастерски подражая голосу и манерамъ Грановскаго, «безстрашный рыцарь садился на коня, уѣзжалъ куда-то и только утромъ возвращался въ замокъ. Гдѣ былъ онъ? Что оторвало его отъ пиршества? Никто не зналъ объ этомъ, никому не открывалъ рыцарь причины своего страннаго отсутствія.» Въ довершеніе сходства съ рыцарями, Конотопскій, встрѣтивъ притѣсненнаго бѣдняка, дѣвушку, съ жаромъ кидался защищать жертву. Бросая на это послѣдній рубль, онъ изыскивалъ средства, иногда наивныя до смѣшнаго, помочь обиженному; изрѣдка помощь удавалась, но чаще юноша воевалъ съ мельницами. Во всякомъ случаѣ побужденія его были чисты; они прямо вытекали изъ родника любви, который бьетъ широко и свободно въ душѣ каждаго юноши. Воспитанный въ Москвѣ, въ дворянскомъ институтѣ, Конотопскій не утратилъ Жаркой любви къ своей родной Малороссіи; говоря о Сѣчѣ, Запорожцахъ, онъ разгорался каждый разъ. Какъ теперь слышу его голосъ:

«А по преду иде Дорошенко,

Виде свое війско Запорожце

Хорошенко.»

И самъ онъ, расходившись бывало и вскрикнувъ: «вотъ какъ гопакъ танцуется», пускался въ плясъ какъ чистый, кровный Запорожецъ.

— А Петрусь гдѣ? Братъ? я не спросилъ тебя, спрашивалъ Конотопскій, разрѣзывая котлету.

— Въ Москвѣ. Онъ вышелъ изъ лицея не кончивъ курса, отвѣчалъ Лучаниновъ. — Надо кому-нибудь заняться дѣлами. Я все-таки не понимаю, продолжалъ онъ: — вѣдь ты хотѣлъ держать экзаменъ въ военную академію?

— Что жь, братецъ? Хотѣлъ, но тетка слышать не хочетъ: "служи въ гусарахъ…. Поѣзжай въ Бѣлоруссію, " имѣнье тамъ у нея, отвѣчалъ, наливая рейнвейну, Конотопскій.

— Какой ты сталъ послушный и разчетливый племянникъ! улыбаясь, замѣтилъ Лучаниновъ.

— Что дѣлать, братъ! Она бездѣтная, можетъ-быть все-таки что-нибудь оставитъ, не глядя въ глаза собесѣднику, отвѣчалъ Конотопскій. — А, у тебя рояль?

— Прислала вице-губернаторша, благодѣтельница моя во время болѣзни, отвѣчалъ Лучаниновъ. — Я сдѣлалъ ей визитъ и сыгралъ какую-то глупость. Гляжу, на другой день несутъ рояль.

— Ужь не побѣда ли? Такъ ты въ Италію? заговорилъ Конотопскій, закуривая папиросу и садясь за рояль. — Помнишь Варламова романсъ Италія?

— Не помню.

— Старина, а я люблю. Весь вѣетъ югомъ, говорилъ Конотопскій, подбирая аккорды.

Положивъ папиросу, онъ запѣлъ своимъ мягкимъ и симпатичнымъ теноробасомъ:

«Вижу, вижу дальній брегъ;

Слышу, слышу говоръ страстный,

Я къ Италіи прекрасной

Направляю бѣгъ.»

— А дальше…. Вотъ не помню, припоминалъ Конотопскій, напѣвая вполголоса мелодію. — Да; какая старина однакожь слова-то, а музыка свѣжа, будто вчера написана. И онъ запѣлъ:

«Въ сей плѣнительной странѣ

Все воспламеняетъ чувство.

Тамъ природа и искусство

Улыбнутся снова мнѣ.»

«Тамъ природа и искусство улыбнутся снова мнѣ», уже дуэтомъ повторили молодые люди. У Лучанинова морозъ пробѣжалъ по тѣлу при мысли что, вотъ скоро, онъ увидитъ эту волшебную страну, Италію.

— Слова устарѣли, а музыка прекрасная, говорилъ Конотопскій, вставая изъ-за рояли.

«Тамъ природа и искусство улыбнутся снова мнѣ», задумчиво проговорилъ Лучаниновъ.

— Завидую я тебѣ. Впрочемъ, для меня не такъ нужна Италія; изъ тебя можетъ выйти художникъ, сказалъ Конотопскій, наливая рюмку вина.

— Могъ бы выйти, возразилъ Лучаниновъ, садясь къ окну. — Я страстно люблю всякое искусство; но вотъ въ этомъ и бѣда что всякое. Могъ выйти живописецъ, музыкантъ, а я ничему путемъ не учился. Потомъ, теперь, братъ, не ко времени художники и поэты.

— Напротивъ, перебилъ Конотопскій. — Эта лихорадочная гоньба за практическими цѣлями вѣдь скоро надоѣстъ, и тошно будетъ людямъ безъ пѣсенъ, безъ поэзіи.

— Мнѣ кажется, однако, началъ Лучаниновъ, — что сквозь какой-то длинный, темный тоннель суждено пройти намъ, пока мы выйдемъ на чистый воздухъ, увидимъ свѣтъ.

— Да, это вѣрно. Словами вѣдь не убѣдить насъ, отвѣчалъ Конотопскій. — А вотъ пусть испытаетъ человѣчество каково жить безъ свѣта, тогда перестанетъ преслѣдовать однѣ практическія цѣли.

Проговоривъ эту рацею, Конотопскій закурилъ сигару и усѣлся противъ Лучанинова. Владиміръ Алексѣевичъ глядѣлъ на него и думалъ: «Конотопскій, чтобъ угодить богатой теткѣ, продолжаетъ служить въ гусарахъ; потомъ ѣдетъ хозяйствовать, продавать лѣсъ. Это „Андроны ѣдутъ“; виляетъ онъ предо мной; тутъ что-нибудь хитритъ „рыцарь безъ страха и упрека“. Въ гусарахъ онъ остался, — полюбилъ товарищей, солдатъ, это въ его характерѣ; тетку приводитъ онъ тутъ чтобъ отдѣлаться отъ объясненій. Но Конотопскій агрономъ, хозяинъ, — этого я не понимаю.»

— Слушай, Конотопъ, началъ онъ. — Признайся. Вѣдь меня ты не обманешь. Зачѣмъ ты ѣдешь въ Бѣлоруссію?

— Да я тебѣ сказалъ, отвѣтилъ Конотопскій, но взглянувъ прямо въ глаза пріятелю, расхохотался. — А что? спросилъ онъ, раскуривая потухшую сигару.

— Сражаться съ мельницами ты вѣдь ѣдешь? Ну, признайся.

— То-есть не съ мельницами, а….

— Спасать кого-нибудь? перебилъ Лучаниновъ.

Конотопскій покраснѣлъ, разсмѣялся и сразу проглотилъ рюмку вина.

— Я тебѣ напишу объ этомъ въ Италію, уже серіозно отвѣчалъ онъ, и началъ ходить изъ угла въ уголъ по комнатѣ, какъ хаживалъ бывало студентомъ, предъ закладомъ шинели и солингенскаго клинка, единственныхъ цѣнныхъ предметовъ въ хозяйствѣ Конотопскаго. Вслѣдъ за этою хозяйственною мѣрой начиналась ѣзда куда-то на извощикахъ и потомъ, черезъ день, два, возвращеніе домой взбѣшеннымъ на себя и на все человѣчество.

— Какъ однако я тебя знаю, замѣтилъ, улыбнувшись, Лучаниновъ.

— Да что ты думаешь? Ты думаешь — любовь? спрашивалъ Конотопскій, остановившись предъ товарищемъ.

— Можетъ-быть. Ты вѣдь, я знаю, влюбчивъ какъ котъ въ апрѣлѣ мѣсяцѣ.

Конотопскій расхохотался, и запустивъ руки въ карманы рейтузъ, какъ мальчикъ, началъ прыгать по комнатѣ.

— Какое подлое сравненіе-то: «котъ»; а еслибъ и любовь? произнесъ онъ, уставившись глядѣть въ окошко.

— Ага! не угадалъ я? отвѣчалъ Лучаниновъ. — Не удалось надуть. Какимъ онъ соколомъ влетѣлъ: «тетка, хозяйство, лѣсъ продаю!» Вѣдь ты, признайся, долго, надо быть, придумывалъ какъ бы надуть меня.

Конотопскій хохоталъ, припрыгивая съ ноги на ногу предъ окномъ, смѣхомъ человѣка котораго щекотятъ подъ бока и подъ мышками.

— Долго, отвѣчалъ онъ, продолжая смотрѣть въ окошко. — Слушай, я покаюсь такъ и быть во всемъ, началъ онъ, быстро повернувшись къ Лучанинову на каблукахъ. Заѣдемъ, не надолго хоть, ко мнѣ въ деревню; верстъ триста лишнихъ, но вѣдь ты паспорта еще не получилъ?

— Сначала ты переѣзжай въ мой нумеръ, отвѣчалъ Лучаниновъ. — Петрушу завтра я отправлю съ лишними вещами въ Москву, къ брату. Отправивъ его, я подумаю; увидимъ.

— Идетъ, отвѣчалъ Конотопскій.

Черезъ четверть часа корридорный внесъ въ нумеръ чемоданъ, двустволку и шинель Конотопскаго. Лучаниновъ сѣлъ писать письма. «Рыцарь безъ страха и упрека», писалъ онъ между прочимъ брату, «знаменитый Конотопъ, везетъ меня въ качествѣ Санхо-Пансо въ Бѣлоруссію, куда онъ ѣдетъ спасать нѣкую даму сердца.»

Много за душу мою одинокую,

заливался между тѣмъ подъ громъ рояли Конотопскій,

Много товаровъ куплю.

Я ль виноватъ, что тебя, черноокую,

Больше чѣмъ душу люблю.

— Вотъ эдакъ-то лучше, говорилъ Лучаниновъ, запечатывая письмо. — А то вишь: тетушка какая-то, хозяйство!

Конотопскій смѣялся тѣмъ же смѣхомъ щекотливаго человѣка, допѣвая послѣднія строфы пѣсни. Въ это время корридорный ввелъ въ комнату солдата съ книгой.

— Отъ кого? спросилъ Лучаниновъ.

— Отъ вицгубернатора, съ запиской къ вашему благородію. Распишитесь, прибавилъ онъ, подавая Лучанинову засаленную книгу.

Владиміръ Алексѣевичъ, расписавшись и отпустивъ солдата, сталъ читать записку.

— Ну, братъ, Константинъ Михайловичъ, не судьба мнѣ быть у тебя; паспортъ мой полученъ изъ Петербурга въ губернаторской канцеляріи. Стало-быть, твой оруженосецъ ѣдетъ въ Одессу, а оттуда въ Вѣну и въ Италію. Согласись, жаль терять время отпуска.

Тогда получить заграничный паспортъ Русскому было не такъ легко какъ нынче; требовалась цѣлая куча свидѣтельствъ о болѣзни, возрастѣ, о родѣ занятій, о бытности у исповѣди и причастія.

— Успѣешь, началъ было Конотопскій, но подумавъ, согласился что жаль терять время, тѣмъ болѣе имѣя паспортъ на три мѣсяца.

— Положимъ, я бы могъ выхлопотать отсрочку, говорилъ Лучаниновъ, — но вѣдь тяжба по имѣнію можетъ меня вызвать въ Россію даже раньше срока. Меня увѣряетъ вицегубернаторъ что Тарханковъ неправильно введенъ такъ скоро во владѣніе.

— Правда, поѣзжай. Но какъ ты поѣдешь? Послѣ болѣзни гнать на перекладной бѣда… Возьми мою коляску…. Брось ее въ Одессѣ…. Черезъ мѣсяцъ, возвращаясь къ теткѣ, я буду тамъ и захвачу ее, говорилъ Конотопскій.

Лучаниновъ не соглашался сначала, но наконецъ принялъ предложеніе пріятеля.

— Кого же ты спасаешь? Разкажи, сказалъ Лучаниновъ, облокотясь на рояль.

— Я лучше напишу тебѣ, отвѣчалъ, наигрывая мазуречку, Конотопскій. — Я напишу въ Италію.

— Да кто такая?

— Ты не знаешь…. Тутъ цѣлая исторія…. Паненка, брате…. Полька, но что за прелесть…. У….

— Смотри, братъ, Конотопъ. Не удери какъ Андрей Бульбенко, перебилъ Лучаниновъ.

— Удрать не удеру, а…. бардзо пенкна, говорилъ Конотопскій, продолжая настукивать мазуречку.

— Да разкажи же, уговаривалъ Лучаниновъ.

— Нѣтъ…. не могу, отвѣчалъ Конотопскій, вдругъ вскочивъ изъ-за рояля. — Но, братъ…. звалъ вѣдь я тебя, бандита…. Увидалъ бы…. А красавица; представъ: брюнетка, матовая бѣлизна лица, карія очи; а походка, знаешь, беззвучная, какъ тѣнь плыветъ предъ тобою…. Такая женщина меня, по крайней мѣрѣ, можетъ съ ума свести.

— Кто не сводилъ тебя съ ума? замѣтилъ Лучаниновъ.

— Ну, нѣтъ. Знаешь, есть что-то въ ней такое…. Она…. нѣтъ, не кокетка, продолжалъ, подбирая въ головѣ слово, Конотопскій. — Это нельзя назвать кокетствомъ, но, понимаешь, когда женщина знаетъ, увѣрена, плутовка, сознаетъ что хороша; да, нѣтъ, я не умѣю…. Не опишешь, окончилъ онъ, допивая рюмку рейнвейна.

— Да разкажи хоть гдѣ ты съ нею встрѣтился?

— Я напишу тебѣ, честное слово, отвѣчалъ Конотопскій, пожавъ руку пріятелю.

Въ комнату вошелъ съ покупками Петруша. Лучаниновъ одѣлся и уѣхалъ сдѣлать прощальные визиты вицегубернатору и докторамъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ взять паспортъ изъ губернаторской канцеляріи. Конотопскій отправился пѣшкомъ посмотрѣть городъ.

На другой день, въ вечерни, Петруша, грустный, укладывалъ дорожный мѣшокъ и чемоданъ въ маленькую коляску, заложенную, въ дышло, тройкою почтовыхъ. Лучаниновъ отдалъ ему письма въ Москву (Петруша долженъ былъ черезъ день выѣхать), простился съ нимъ и Конотопскимъ, и выѣхалъ изъ города. Праздникомъ казался ему ясный, благоуханный лѣтній вечеръ, какъ это бываетъ послѣ долговременной болѣзни. Тройка несла какъ перышко легкую двумѣстную коляску; со степи плылъ, на встрѣчу путнику, здоровый запахъ сочной травы, цвѣтовъ; Лучанинова клонило ко сну; онъ то и дѣло дремалъ, отвалившись въ уголъ коляски.

Надъ синею далью ярко краснѣло догарающее солнце, сплошнымъ розовымъ цвѣтомъ окрасивъ всю степь. Вотъ потонуло оно; пробѣжалъ легкій вѣтерокъ, и поблѣднѣла неоглядная, словно отшедшая красавица. Похолодѣло. Поднялась роса, и разливаясь шире, шире, потопила и зеленую степь, и фіолетовую полосу волшебной дальней дали. И вмѣстѣ съ ночью налетѣли грезы, спутники дальней, одинокой дороги: то дума о покинутыхъ друзьяхъ нежданною тучкой набѣгаетъ на душу, то мысль о брошенномъ давнымъ-давно трудѣ навѣститъ будто старая, забытая знакомка; то явится далекій улыбающійся женскій образъ; то поле вамъ начнетъ разказывать о давней старинѣ, начнетъ вамъ пѣть, какъ бандуристъ, свои былины.

IV.

Въ старинномъ салонѣ графини Н., на Морской, въ одно изъ воскресеній, въ два часа пополудни, толпились мундиры, фраки со звѣздами и безъ звѣздъ, свѣтлыя и темныя женскія платья. Старушка, въ черномъ, бархатномъ платьѣ, сидѣла въ волтеровскихъ креслахъ и привѣтливо кивала влетающимъ то и дѣло въ гостиную мущинамъ и дамамъ. Разговоръ шелъ на французскомъ языкѣ.

— Васъ не видать совсѣмъ, говорила старушка, обращаясь къ молодому дипломату, подлетѣвшему къ кресламъ.

— Я былъ посланъ въ Вѣну для…. говорилъ дипломатъ.

— А я и не знала, перебивала графиня, пожимая руку вошедшей дамѣ. — Vous voilà enfin.

Входящіе раскланивались; одни садились на сосѣднія съ хозяйкою незанятыя мѣста; другіе, сказавъ нѣсколько словъ, исчезали въ толпѣ наполнявшей гостиную.

Старый, но еще бодрый военный генералъ, подведя къ креслу графини молодаго длинноволосаго человѣка, въ черномъ фракѣ, проговорилъ отчетливою скороговоркой ординарца:

— Позвольте вамъ представить, мой племянникъ Корневъ, дѣйствительный студентъ Московскаго университета.

— Очень рада. Давно вы кончили? спросила графиня.

— Третій годъ, отвѣчалъ Корневъ, садясь на указанное хозяйкой кресло.

Генералъ подошелъ къ знакомымъ военнымъ. Нѣкоторые изъ статской молодежи разсматривали Корнева. "Корневъ, Корневъ? обращались они другъ къ другу, смакуя незнакомую фамилію, какъ смакуетъ вино иной любитель: «немножко терпко, но по такой цѣнѣ чего же требовать!» Не обращая ни малѣйшаго вниманія на наблюдателей, Григорій Сергѣевичъ съ жаромъ что-то разказывалъ графинѣ; старушка, облокотясь на ручку креселъ, внимательно слушала, разсѣянно кивая по временамъ входящимъ.

— Да кто это такой? спрашивалъ небольшаго роста, судя по синему фраку, вѣроятно ученый генералъ. — Кто это? допрашивалъ онъ то одного, то другаго, мѣряя съ ногъ до головы Корнева.

Графиня Н. играла тогда важную роль; считалось очень важнымъ съ кѣмъ она говорила дольше чѣмъ съ другими, кому подала руку, улыбнулась, кому просто кивнула. Служащая молодежь вертѣлась въ ея гостиной чтобы встрѣтиться съ тѣмъ-другимъ изъ сильныхъ міра. Нерѣдко одно слово графини помогало получить мѣсто, командировку, назначеніе скорѣе чѣмъ десятокъ рекомендательныхъ писемъ. Читатель пойметъ изъ этого почему многихъ изъ гостей занимало узнать: по какой причинѣ графиня оказываетъ такое предпочтеніе появившемуся въ первый разъ въ ея гостиной молодому человѣку?

— Я васъ заслушалась и оставила гостей, перебила наконецъ старушка несмолкавшаго оратора. — Пріѣзжайте ко мнѣ сегодня обѣдать; я обѣдаю въ пять часовъ.

Корневъ поблагодарилъ, обѣщавъ быть, отыскалъ въ толпѣ дядю, и откланялся графинѣ съ нимъ вмѣстѣ.

— Ты, братецъ, кажется, заговорилъ ее, замѣтилъ, проходя залой, дядя.

— Да помилуйте! Вѣдь она слушала, отвѣчалъ Григорій Сергѣевичъ. — Пригласила и меня, и васъ обѣдать, стало-быть….

— Все это такъ, но нельзя же этимъ злоупотреблять. Ты въ первый разъ у ней, отвѣчалъ дядя, выходя на лѣстницу.

Къ хозяйкѣ между тѣмъ подсѣла низенькая, сухая дама, лѣтъ сорока, и начала скороговоркою разказывать кто былъ у нея вчера, кого она недавно встрѣтила.

— Nadine мнѣ пишетъ изъ Парижа, трезвонила дама. — Доктора посылаютъ ее въ Эмсъ. Pierre va venir ici.

Графиня разсѣянно слушала неутомимую разкащицу, по временамъ не совсѣмъ впопадъ утвердительно кивая головой. Толпа рѣдѣла. Два-три старика разсуждали, стоя по срединѣ комнаты, о вчерашнемъ спорѣ въ засѣданіи.

— Вы, кажется, утомились? спросила наконецъ дама-разкащица графиню, выразивъ соболѣзнованіе на лицѣ.

— Да, немножко, отвѣчала графиня, пожавъ ей руку и поднимаясь съ креселъ. Поклонившись гостямъ, она вышла въ боковую, низенькую дверь, и гостиная чрезъ нѣсколько минутъ опустѣла.

Корневъ, разставшись съ дядей въ швейцарской графини, чрезъ полчаса сидѣлъ въ небольшой комнаткѣ, на пятомъ этажѣ, у одного чиновника, товарища по университету.

— Такъ ты хлопочешь поступить въ обсерваторію? спрашивалъ товарищъ, расхаживая изъ угла въ уголъ. — Вѣдь для этого нужно тебѣ обратиться….

— Никуда я не намѣренъ больше обращаться, горячо перебилъ Корневъ. — Былъ я вездѣ гдѣ надо быть, и вижу, изъ всего этого не выйдетъ ни малѣйшаго толку.

Товарищъ разсмѣялся.

— Неисправимъ, братъ, ты Григорій Сергѣевичъ, началъ онъ. — Признайся, вѣрно побранился съ кѣмъ-нибудь?

— Не побранился, но….

— Поспорилъ? Я вѣдь слышалъ о твоихъ подвигахъ. Вопервыхъ, зачѣмъ было тебѣ доказывать что руководство Б. никуда не годится? Вѣдь отъ него почти зависѣло твое опредѣленіе.

— Ну нѣтъ, братъ, лгать я не намѣренъ, горячо перебилъ Корневъ. — Изъ угожденія не соглашусь же я что дважды два восемь ни съ кѣмъ, хоть бы отъ него зависѣло…. Да впрочемъ что объ этомъ толковать? Поговоримъ о чемъ-нибудь другомъ.

Товарищъ пожалъ плечами.

— А Лучаниновъ укатилъ въ Италію? спросилъ онъ послѣ нѣкотораго молчанія. — Какъ его ограбили-то! Ужасъ.

— Да, отвѣчалъ Корневъ. — Всѣмъ намъ плохо живется какъ-то. Хоть бы и Лучаниновъ: у него есть талантъ, а посмотри, останется безъ примѣненія, безъ работы…. А почему? Потому что гнуться не можетъ, не согласится пѣть чужія пѣсни.

— Ну, это ты преувеличиваешь. Притомъ, гнуться не слѣдъ, а прислушиваться къ новому направленію необходимо.

— Да если я не согласенъ съ нимъ, перебилъ Корневъ. — Что жь, притворяться надо что согласенъ?

— Не притворяться, а, что жь дѣлать, уступка нѣкоторая необходима, отвѣчалъ товарищъ. — Противъ воды немного наплывешь.

— Да, если, братъ, и по водѣ-то пустишься, чортъ знаетъ куда она, пожалуй, занесетъ тебя, раздраженно проговорилъ Корневъ.

— Идеалистъ ты, говорилъ пріятель.

— Что ты подъ этимъ разумѣешь?

— Не практикъ, отвѣчалъ товарищъ.

— Ты напускаешь на себя, притворяешься практическимъ человѣкомъ, замѣтилъ Корневъ. — Въ дѣлѣ убѣжденій нельзя уступать по двугривенному; ты самъ это понимаешь. Да ты самъ-то далеко ли ушелъ со своею практикой?

Пріятель Корнева дѣйствительно былъ убѣжденъ что онъ величайшій практикъ, а между тѣмъ бился съ бѣдностью, получая двадцать рублей въ мѣсяцъ. Сослуживцы его, толкуя, между тѣмъ, объ идеалахъ, о высокой нравственности и тому подобныхъ хорошихъ вещахъ, давно сидѣли на тепленькихъ мѣстечкахъ. Хозяинъ молча глядѣлъ въ окно; Корневъ молча лежалъ на диванѣ, покуривая свою сигару. Три года съ чѣмъ-то прошло какъ оставили они студенческую скамейку, а уже замѣтна была нѣкоторая рознь въ убѣжденіяхъ, во взглядахъ на многое. А встрѣчи черезъ десять, двадцать лѣтъ? Вамъ доводилось ли не узнавать друзей? Случалось ли вамъ замѣчать при этихъ встрѣчахъ что въ васъ самихъ нѣтъ многаго такого что слѣдовало бы хранить какъ драгоцѣнную жемчужину?

— Зачѣмъ ты былъ у графини Н.? спросилъ наконецъ хозяинъ.

— Зачѣмъ я былъ? Да я и самъ не знаю, разсѣянно отвѣчалъ Корневъ. — Такъ; дядя завезъ меня; тебѣ, говоритъ, нужно у нея быть. Я и забылъ было. Пятый часъ. Я у нея обѣщалъ обѣдать.

— Вотъ что пришло мнѣ въ голову, началъ пріятель. — Помнишь, ты мнѣ писалъ о скрипачѣ, Барскомъ, кажется?

— Писалъ. А что?

— Вотъ, братъ, отличный случай, продолжалъ товарищъ. — Ты знаешь, вѣдь это она подарила ему какую-то знаменитую скрипку.

— Нѣтъ, не знаю. Ну такъ что же?

— Попробуй, попроси-ка ты графиню похлопотать, выкупить его у помѣщика; у ней огромнѣйшія связи….

Корневъ вскочилъ съ дивана и принялся ходить изъ угла въ уголъ. Черезъ четверть часа онъ горячо разсуждалъ, совѣтуясь съ товарищемъ, какъ поумнѣе приступить къ дѣлу.

— Она устроитъ, я увѣренъ, говорилъ пріятель.

— Вотъ, братъ, за эту мысль спасибо, говорилъ Корневъ, принимаясь расхаживать изъ угла въ уголъ.

И очутились они снова на студенческой скамьѣ; душевное движеніе къ добру обогрѣло обоихъ, какъ весенній утренній лучъ обогрѣваетъ путниковъ заснувшихъ на сырой, холодной землѣ, подлѣ дороги.

— Ну, помоги же тебѣ Богъ, говорилъ пріятель, провожая за дверь Корнева. — Да заѣзжай оттуда ко мнѣ, разкажи.

До Морской было недалеко; черезъ четверть часа Корневъ сидѣлъ за столомъ подлѣ графини; противъ него помѣстились старикъ дядя его и сорокалѣтняя дѣвица, компаніонка графини. Офиціанты, по-старинному, стояли съ тарелками за стульями; самой хозяйкѣ прислуживалъ сѣдой старикъ, камердинеръ покойнаго графа. Фасонъ стакановъ, рюмокъ съ гербами, тарелки съ нарисованными купидонами и геніями напоминали прошлый вѣкъ.

— Быть-можетъ, эту самую рюмку держалъ въ разубранной брилліантовыми перстнями рукѣ своей Потемкинъ, думалъ Корневъ, пробуя мадеру.

— Вы мнѣ говорили утромъ много любопытнаго, начала графиня. — Я думала что однѣмъ намъ, брюзгамъ старухамъ, не нравится начинающееся направленіе въ изящной литературѣ, окончила она, пытливо взглянувъ на Корнева. — А вотъ, однакожь, и вы….

Корневъ смутился не много; у него мелькнула мысль: «не думаетъ ли ея сіятельство что я изъ угожденія ей пропѣлъ свою давешнюю іереміаду?»

— Это направленіе не можетъ нравиться, отвѣчалъ онъ, — если мы будемъ относиться къ нему съ эстетическими требованіями, графиня. Отъ обличительной повѣсти нельзя требовать того же что мы находимъ въ стихотвореніи Пушкина, въ драмѣ Шекспира; но оно полезно, это направленіе; оно выводитъ на свѣтъ Божій многое что было прежде тайной, что совершалось безнаказанно втиши, при всеобщемъ равнодушіи.

— Согласна; но любовь ли къ человѣку, къ жертвѣ, вызываетъ эти обличенія? перебила графиня. — Мнѣ кажется….

— Безъ всякаго сомнѣнія любовь, перебилъ въ свою очередь Корневъ.

— Наврядъ ли! вмѣшался генералъ, отдавая офиціанту тарелку.

— Да безъ сомнѣнія такъ, дядюшка, отвѣчалъ Корневъ. — Точно такъ и всѣ теоріи объ улучшеніи строя общества чѣмъ же инымъ вызваны какъ не любовью? Онѣ могутъ быть ошибочны, невѣрны, непрактичны, но вытекли изъ чистыхъ побужденій, изъ любви къ ближнему.

— Позвольте, сказала графиня. — Тѣ предлагаютъ средства; даютъ намъ положительное кое-что, можетъ-быть не пригодное, но однако совѣтуютъ что нужно для блага, по крайнему разумѣнію, а въ обличеніи мы видимъ только отрицаніе; «это старо, это не годится»; да чѣмъ же замѣнить?

— Вы, вѣроятно, согласитесь съ тѣмъ что если требуется поправить зданіе, передѣлать, надобно сначала кое-что разрушить въ немъ, началъ было Корневъ.

— Вотъ это «рушить, рушить», перебила его графиня, — рушить, не имѣя въ виду плана…. Ну, какъ разрушите вы старое, а новаго-то ничего намъ не дадите; или примѣряете, да и скажете: «нѣтъ, не годится; мы ошиблись». Тогда-то что?

— Тогда опять придется вмазывать старые кирпичи въ разрушенное зданіе, отвѣчалъ генералъ, самодовольно разсмѣявшись и побѣдоносно смѣривъ племянника.

— Сколько вамъ лѣтъ? спросила графиня.

— Двадцать семь, отвѣчалъ Корневъ.

— Поживите побольше, да посмотрите какъ смѣняется одна теорія другою; я на своемъ вѣку счетъ потеряла направленіямъ, системамъ, которыми увлекалась сама, считала за непоколебимыя, окончила старушка, разсмѣявшись тихимъ, но горькимъ смѣхомъ.

Генералъ побѣдоносно улыбался, поглядывая на племянника. Корневъ молчалъ, рѣшивъ что графиня женщина со старыми понятіями, отсталая; и только спустя много, много лѣтъ, онъ понялъ что была порядочная доля правды въ словахъ старушки, что не даромъ смѣялась она такимъ горькимъ смѣхомъ говоря о непрочности модныхъ системъ и направленій.

Разговоръ не клеился; генералъ вздыхалъ, постукивая серебряною вилкой о столѣтнюю хрустальную рюмку; графиня дѣлала Корневу отрывочные вопросы о своихъ московскихъ знакомыхъ. Григорій Сергѣевичъ зналъ нѣкоторыхъ изъ нихъ; отвѣчая хозяйкѣ, онъ обдумывалъ съ чего и какъ начать говорить о Барскомъ. Обѣдъ кончился. Генералъ предложилъ руку графинѣ и вывелъ ее въ гостиную. Корневъ подалъ руку компаніонкѣ.

— Простите меня, графиня, началъ Корневъ, усаживаясь на указанное хозяйкой кресло подлѣ дивана, — простите что я, пріѣхавъ въ первый разъ, обращусь къ вамъ съ одною просьбой….

Генералъ боязливо посмотрѣлъ на него, прихлебнулъ кофе изъ поданной слугою фарфоровой, тоже старинной, чашки, и сталъ разсматривать бронзовые часы стоявшіе подлѣ окошка. Старушка вопросительно взглянула на Корнева, поправивъ свои бѣлые локоны.

— Вы подарили прекрасную скрипку одному пріятелю моему, музыканту. Великолѣпную скрипку; Страдивари, кажется?

— Гварнери, поправила графиня. — Подарила. А вы его знаете? Гдѣ онъ?

— Въ деревнѣ. Виртуозъ великолѣпнѣйшій, но онъ, — вы знаете ли? — крѣпостной, отвѣчалъ Корневъ.

— Мнѣ говорили потомъ, и я хотѣла разузнать нельзя ли что-нибудь сдѣлать для него. Но вотъ вѣдь память…. Впрочемъ, вы напоминали мнѣ, Анна Андреевна, прибавила она, обращаясь къ компаніонкѣ.

Дѣвица утвердительно наклонила голову.

— Я очень благодарна вамъ, продолжала старушка, обращаясь снова къ Корневу, — благодарю что вы объ этомъ начали. У него прекрасный, большой талантъ. Но…. Что же, какъ, полагаете вы, намъ начать?

— Вы меня предупредили, графиня, началъ, весь вспыхнувъ отъ радости, Корневъ. — Дѣло въ томъ что помѣщикъ слышать не хочетъ объ его увольненіи. Ему предлагали выкупную сумму, но онъ не взялъ.

— Я это слышала. То-то и есть. Такъ какъ же? Насильно не заставимъ мы уволить, говорила старушка, вопросительно поглядывая то на Корнева, то на генерала подсѣвшаго къ столу.

— Это задача, произнесъ генералъ, — и не легкая.

— Нельзя ли какъ подѣйствовать на самолюбіе? Еслибы вы, съ вашимъ положеніемъ въ свѣтѣ, графиня, и еще нѣсколько вліятельныхъ лицъ приняли участіе, робко говорилъ Корневъ, — можетъ-быть, онъ тогда бы…. Ему бы не ловко было, кажется…

— Развѣ? Трудно, начала, немного покраснѣвъ, графиня; (она любила намеки на свое значительное положеніе въ обществѣ; Корневъ не промахнулся). — Я подумаю, продолжала она…. — Заѣзжайте ко мнѣ завтра, такъ, часовъ въ семь вечера. Да составьте записку: имя помѣщика, музыканта. Коротенько.

Корневъ откланялся и вытелъ.

— Благодарю васъ за пріятное знакомство съ вашимъ племянникомъ. C’est un jeune homme, qui promet, сказала графиня генералу, когда онъ подошелъ къ рукѣ чтобы проститься.

— Поздравляю, братъ, ты очень ей понравился, передалъ дядя Корневу, догнавъ его на лѣстницѣ. — А какъ умна-то? Немножко круто началъ ты объ этомъ…. Кто онъ? Флейтистъ, трубачъ?…

— Скрипачъ, дядюшка, и великолѣпный, отвѣчалъ Корневъ.

— Это все равно…. Она, кажется, устроитъ, говорилъ генералъ, садясь въ свою коляску. — А ты куда?

— Я къ одному товарищу.

— А…. Ну, прощай…. Пошелъ…. Дѣло уладится, я вижу…. Это, братъ, министръ, не женщина.

И генералъ уѣхалъ. Накрапывалъ мелкій дождь. Корневъ взялъ извощика и поѣхалъ къ товарищу.

— Ну, что? встрѣтилъ его бывшій товарищъ отворяя дверь.

— Кажется, дѣло идетъ на ладъ; велѣла мнѣ завтра заѣхать, отвѣчалъ Корневъ, снимая пальто.

На столѣ кипѣлъ самоваръ.

— Нужно составить записку, говорилъ Корневъ, закуривая сигару.

— Да разкажи, какъ ты началъ? спрашивалъ хозяинъ.

Корневъ сталъ разказывать подробно разговоръ съ графиней. Въ это время незапертая дверь отворилась, и въ комнату вошелъ человѣкъ лѣтъ тридцати, въ очкахъ; на немъ былъ накинутъ коричневый крестьянскій кафтанъ; изъ-подъ разстегнутой поддевки бѣлѣла русская рубаха съ краснымъ вытканнымъ по подолу, узоромъ. Не снимая съ головы картуза, какіе носятъ фабричные, вошедшій остановился у дверей и уставился на сидящихъ.

— Корневъ? Ты? спросилъ онъ.

— Долгушинъ, сказалъ Корневъ, поднимаясь съ дивана.

Вошедшій сбросилъ армякъ, и кинулся обнимать сначала Корнева, потомъ хозяина.

— Служишь ты, братецъ, въ министерствѣ, а швейцара у тебя нѣтъ, началъ гость, тряхнувъ черными волосами остриженными въ скобку и разсмѣявшись. — Вѣдь ты безъ малаго генералъ. А? спрашивалъ онъ хозяина.

— Откуда ты? спросилъ хозяинъ.

— Я? Теперь изъ Вологды. Заходилъ къ Лучанинову; говорятъ, къ Нѣмцамъ уѣхалъ. Да что такое съ нимъ? Его ограбили; имѣнья онъ лишился, мнѣ разказывали мужики, говорилъ скороговоркой, обращая смуглое лицо свое то къ Корневу, то къ хозяину, Долгушинъ. — Но какую пѣсню я тамъ записалъ, на Волгѣ. Чудо, братъ. Не слыхивалъ.

И пропѣвъ про себя нѣсколько строфъ, вѣроятно для того чтобы припомнить слова, Долгушинъ раскатилъ теноромъ, на всю квартиру, плясовый мотивъ пѣсни.

— Тише, братецъ. У меня тутъ старуха больная живетъ, сосѣдка, унималъ его хозяинъ.

Но Долгушинъ, не обращая вниманія, продолжалъ заливаться, расхаживая взадъ и впередъ по комнатѣ.

— Да замолчишь ли ты? Эдакой уродъ… Какъ былъ такъ и остался, говорилъ хозяинъ.

Эхъ, да что жь, братцы,

Голова болитъ,

Голова ль болитъ,

Знать съ похмѣльица,

заливался Долгушинъ, приложивъ ладонь къ правому уху.

— Чортъ бы тебя взялъ… Хозяйка велитъ завтра съѣзжать, сердито толковалъ хозяинъ.

Корневъ разсматривалъ какую-то книгу.

— А вотъ еще, братья, говорилъ Долгушинъ: — въ Твери я записалъ; послушайте:

Свѣтъ Марьюшка по сѣничкамъ ходила,

Свово батюшку, свово роднаго будила,

опять залился неугомонный пѣвецъ.

— Это невыносимо, говорилъ хозяинъ. — Замолчи ты, ради Бога… Сядь….

Долгушинъ умолкъ; сѣлъ на диванъ, закурилъ папиросу, но все еще продолжалъ напѣвать что-то про себя, вполголоса.

Долгушинъ былъ тоже товарищъ ихъ по университету; не кончивъ курса, онъ ходилъ изъ конца въ конецъ по Россіи и собиралъ пѣсни. Къ пѣснѣ онъ имѣлъ какую-то неодолимую страсть; часто, съ двугривеннымъ въ карманѣ, уходилъ онъ изъ Москвы верстъ за пятьсотъ, услыхавъ отъ проѣзжаго что тамъ уцѣлѣлъ любопытный варіантъ, или напѣвъ пѣсни. Какъ онъ перебивался, путешествуя безъ денегъ, Богъ его вѣдаетъ. При деньгахъ онъ расхаживалъ съ коробомъ за плечами, продавая ленты, тесемки, мѣдныя сережки дѣвкамъ, лубочныя картины старикамъ; но переряживанье скоро ему надоѣдало. Гдѣ-нибудь на гулянкѣ онъ швырялъ свой коробъ, входилъ въ хороводъ, объявлялъ кто онъ, и чрезъ нѣсколько минутъ былъ свой въ селѣ; гуляки тащили его угощать, бабы просили спѣть пѣсенку, старики посмѣивались, сидя на завалинкѣ, и толковали про Долгушина: «бѣдовый; травленый звѣрь; а и пѣсни пѣть ловокъ». Любопытны были, конечно, напечатанные имъ дневники, пѣсни, но еще любопытнѣе были его устные разказы о томъ гдѣ онъ записалъ пѣсню, какъ пѣлъ ее крестьянинъ или крестьянка; словомъ, Долгушинъ самъ былъ интереснѣе всякаго сборника. Уйти куда-нибудь на Уралъ, на Донъ, въ Астрахань изъ Москвы, для него было то же что для другаго съѣздить съ Тверской въ Замоскворѣчье.

— А водка у тебя водится, министръ? спрашивалъ Долгушинъ хозяина.

— Есть; только съ условіемъ, не пѣть, отвѣчалъ хозяинъ, доставая изъ шкафа графинъ икусокъ сыру.

Долгушинъ выпилъ рюмку и подсѣлъ къ Корневу.

— Ты какъ сюда попалъ? спросилъ онъ его, хлопнувъ по плечу, и, не дождавшись отвѣта, продолжалъ: — можешь себѣ представить, иду я отъ Лучанинова ночью, Волгой; темная, весенняя, но теплая ночь… Вижу, огонекъ на берегу, теплина… Я туда… бурлаки. «Здравствуйте братцы.» — «Здравствуй.» Одинъ сидитъ у теплины, какъ мать родила, рубашку зашиваетъ и про себя мурлычетъ что-то… Я прислушался; честный человѣкъ, ничего подобнаго! Это первообразъ трепака… Постой, вотъ я тебѣ спою….

— Ну, нѣтъ ужь; сдѣлай милость, вмѣшался хозяинъ.

На этотъ разъ Долгушинъ послушался, не запѣлъ.

— Чудо, братецъ, прелесть, продолжалъ онъ, обращаясь къ Корневу. — Какъ онъ мнѣ затянулъ во весь-то голосъ! Волга чернѣетъ; вѣтерокъ подулъ; волны плещутъ къ берегу; вдали огоньки у рыбаковъ. Я обомлѣлъ. Честный человѣкъ… Такъ съ ними и ночевалъ у теплины. «Ты, спрашиваютъ у меня бурлаки, фабричный что ли?» — «А что? Нѣтъ, не фабричный», говорю. — «Да коли дѣлать тебѣ нечего, вотъ шелъ бы къ нашему хозяину; мы видимъ, парень ты хорошій.» Но трепакъ! чортъ его знаетъ, можно съ ума сойти; не слыхивалъ, закончилъ Долгушинъ, наливая рюмку водки.

Корневъ молчалъ, не совсѣмъ понимая восторги Долгушина отъ волжскаго трепака.

— А въ Петербургъ ты зачѣмъ пріѣхалъ? спросилъ хозяинъ.

— Да нужно варіантъ сличить одинъ, отвѣчалъ Долгушинъ. — Зачѣмъ Лучанинова къ Нѣмцамъ понесло? Чего онъ тамъ не видалъ?

— Ну, братъ, въ Италію не безполезно ему съѣздить, отвѣчалъ Корневъ.

— Смотри, ты не сбѣги еще. Одинъ сбѣжалъ, говорилъ Долгушинъ, закуривая папиросу. — Ну, а ты что? продолжалъ онъ, обращаясь къ хозяину. — Въ министры что ли произведутъ? Однако прощайте… Мнѣ пора. Надо быть у одного академика… Можно къ тебѣ, такъ, часу во второмъ утра, заѣхать?

— Нѣтъ, братъ, уволь, отвѣчалъ хозяинъ. — Въ это время спятъ добрые люди.

— Ну, не зайду… Прощайте… Прощай, министръ… Прощай, Григорій Сергѣичъ… Ты гдѣ живешь здѣсь?

Корневъ сказалъ. Пожавъ руки и накинувъ армякъ, Долгушинъ выбѣжалъ изъ комнаты. Корневъ тоже уѣхалъ.

Хозяинъ, убирая графинъ и чайные припасы, мысленно ругалъ Долгушина, прервавшаго только что начавшуюся было бесѣду.

V.

Мы догоняемъ Лучанинова на морѣ, на пути изъ Тріеста въ Венецію. Переночевавъ въ Одессѣ, въ Вѣнѣ, онъ, почти не останавливаясь летѣлъ въ Италію. Завернувшись въ свой пледъ, Владиміръ Алексѣевичъ лежалъ на деревянномъ диванѣ, у борта бѣгущаго парохода. Ночь была лунная. Любуясь на досугѣ отраженіемъ луны въ чешуйчатой поверхности слегка взволнованнаго моря; прислушиваясь къ однообразному стуку работающихъ колесъ парохода, путешественникъ мысленно перелеталъ въ Россію. Онъ посѣтилъ сломанный отцовскій домъ, садъ, уборную съ портретами двухъ дамъ въ старинныхъ платьяхъ; вспомнилъ дѣвушку крестьянку съ стыдливымъ румянцемъ на лицѣ…. Давно ли это было все? А уже кажется чуть чуть не сновидѣньемъ; и никогда уже всего этого не увидишь. Другія картины, люди, встрѣчи, думы…. Жаль прошлаго, а между тѣмъ, подумаешь, слѣдовало ему смѣниться настоящимъ; нельзя же перечитывать весь вѣкъ одну и ту же, положимъ прекрасную, страницу. Вотъ море предо мной, съ ласкающимъ, прохладнымъ вѣтеркомъ, съ золотистою, намѣченною луннымъ свѣтомъ, трепещущею тропой. Картина заглядѣнье…. И все бы ночь, и все бы этотъ вѣтерокъ и этотъ лунный отблескъ…. Отъ картины природы внѣшней онъ углубился внутрь себя; и тамъ были свои развалины, а подлѣ нихъ новыя воздвигающіяся постройки; и тамъ разстался онъ съ инымъ безъ сожалѣнія, съ другимъ не безъ тоски, не безъ усилія…. Вчера еще смѣялся я надъ тѣмъ чему сегодня вѣрю, думалъ молодой человѣкъ; придется разойтись со многими изъ друзей, я знаю; грустно это, но какъ быть? Такъ, въ дальнемъ, трудномъ походѣ, то и дѣло падаютъ усталые товарищи; тотъ остался въ больницѣ, другой тащится за походной телѣгѣ далеко позади отряда; толкуютъ съ сожалѣніемъ о нихъ покуда бодрые солдаты; смѣются тѣ кто помоложе, не думая о томъ что, можетъ-быть, завтра сами, выбившись изъ силъ, грянутся со стономъ и безъ чувствъ на ту же жесткую, сырую землю.

«Напримѣръ Гоголь, продолжалъ размышлять Лучаниновъ, — одинокимъ, оставленнымъ всѣми жилъ послѣдніе года. О чемъ заговорилъ! упрекали его прежніе друзья, о какомъ-то душевномъ дѣлѣ! Точно онъ первый выдумалъ, затѣялъ эту вѣковѣчную человѣческую работу. Да, борьба вѣры съ разсудкомъ, за двѣ тысячи лѣтъ почти, до Откровенія, олицетворена поэтами; въ своей прародинѣ человѣчество зрѣло уже плачущую вѣру, отвергнутую гордымъ, холоднымъ сродникомъ разсудкомъ. Тогда уже, подумаешь, стыдно признаться, поди мучились тѣми же, модными въ нашъ вѣкъ, недоумѣніями. А между тѣмъ они лишь грезили о видѣнномъ въ очію нами свѣтломъ днѣ побѣды свѣта надъ тьмою…. Вотъ и гордись успѣхами разума, прогрессомъ мысли.»

Стало свѣжѣть. Лучаниновъ поднялся и ушелъ въ каюту; онъ былъ еще слабъ; воздухъ утомлялъ его. Проснувшись рано утромъ, онъ почувствовалъ что пароходъ идетъ тише; онъ одѣлся и вышелъ на палубу.

Изъ тихой лазури Адріатическаго моря выплывала, позолоченная лучами утренняго солнца, красавица Венеція; по мѣрѣ того какъ пароходъ медленнымъ ходомъ приближался, городъ выросталъ вширь; отъ общей массы зданій отдѣлялись, то красивый фасадъ palazzo, то часть набережной со столбами, поддерживающими крылатыхъ львовъ; наконецъ и дворецъ дожей явился съ узорочнымъ своимъ фасадомъ. На встрѣчу парохода бѣжали, блестя стальными гребнями, окрашенныя черною краской гондолы; пароходъ взялъ нѣсколько влѣво и сталъ на якорь; гондолы, какъ піявки, облѣпили его со всѣхъ сторонъ; прибывшіе въ гондолахъ коммиссіонеры кричали всѣ вмѣстѣ, предлагая квартиры, кидая на пароходъ адресы отелей. На пароходъ вошли таможенные чиновники въ картузахъ съ кокардами; пересмотрѣвъ паспорты, они уѣхали, и пассажиры кинулись выручать свои вещи. "Vittoria, Canale Grande; Hôtel de la ville, Vapore, Stella d’oro, signori, " кричали осадившіе пароходъ коммиссіонеры; одинъ изъ нихъ, сухой, длинный старикъ, во фракѣ и бѣлыхъ панталонахъ, почти насильно завладѣвъ вещами Лучанинова, тащилъ его къ себѣ въ лодку. "Scendi, " говорилъ онъ своей жертвѣ, спускаясь вмѣстѣ съ нею по веревочной лѣстницѣ въ гондолу. «S’accomodi.» Лучаниновъ хотѣлъ что-то возразить, но лодка уже летѣла къ берегу; коммиссіонеръ, какъ ястребъ, крѣпко держалъ, въ жилистыхъ рукахъ своихъ, его мѣшокъ и зонтикъ. На вопросъ Лучанинова, можно ли у нихъ въ отелѣ добыть чичероне, коммиссіонеръ отвѣчалъ что доставитъ ему въ проводники академика, un philosofo; sul опог mio, excelenza. Dico sempre la verita, окончилъ onor, поглядѣвъ на Лучанинова снисходительнымъ взглядомъ гувернера, болтающаго поневолѣ пустяки со своимъ незрѣлымъ, малолѣтнимъ воспитанникомъ. Гондола подбѣжала, между тѣмъ, къ каменной набережной; шаркнувъ объ нее нѣсколько разъ желѣзнымъ своимъ гребнемъ, она причалила къ спускающимся прямо въ воду мраморнымъ ступенямъ высокаго дома; это былъ отель, въ которомъ суждено было на этотъ разъ остановиться Лучанинову.

— Scendete, excellenza, сказалъ коммиссіонеръ, высаживая свою жертву изъ гондолы. Поднявшись вверхъ по широкой лѣстницѣ, коммиссіонеръ отворилъ дверь и ввелъ Лучанинова въ убранный, довольно богатый нумеръ.

— Е ehe laremo adesso? спросилъ онъ, положивъ мѣшокъ и зонтикъ Лучанинова и подбоченясь.

«Что за чортъ, подумалъ Лучаниновъ: да онъ намѣренъ, видно, неотлучно стоять при мнѣ.»

— Laissez moi seul, отвѣчалъ онъ.

Коммиссіонеръ расшаркался и вышелъ.

Переодѣвшись, путешественникъ отправился бродить по городу; какъ всякій Русскій того времени, попавшій въ первый разъ за границу, Лучаниновъ уже въ Вѣнѣ смотрѣлъ съ уваженіемъ даже на солдатъ; по Венеціи же ходилъ онъ точно по богатому чужому дому, который благосклонно позволилъ ему осмотрѣть богачъ-хозяинъ. Первое что поразило его, это отсутствіе экипажей, а слѣдовательно и стука, необходимой принадлежности каждаго большаго города. На площади Св. Марка послушалъ онъ бродячихъ музыкантовъ наигрывавшихъ у кофейной галопадъ; длинноволосый, молодой скрипачъ откалывалъ разныя pizzi-arco не хуже Олебуля; полюбовавшись снаружи церковью Св. Марка, Владиміръ Алексѣевичъ отправился въ ближайшую гостиницу обѣдать; нѣсколько австрійскихъ офицеровъ сидѣли тамъ, развалившись на диванахъ и креслахъ съ сигарами, и пили пиво; ихъ молодецкія ухватки и грубое обращеніе съ прислугой непріятно поразили Лучанинова; отобѣдавъ, онъ возвратился въ свой отель и легъ отдохнуть. Проснувшись, послѣ часоваго сна, онъ услыхалъ легкій стукъ въ дверь номера.

— Войдите, сказалъ онъ по-французски.

Въ комнату вошелъ длинный коммиссіонеръ; за нимъ, понуривъ сѣдую голову, шелъ человѣкъ лѣтъ шестидесяти, въ поношенномъ черномъ сюртукѣ и клѣтчатыхъ брюкахъ.

— Un homo, началъ коммиссіонеръ, указывая Лучанинову на спутника. — Человѣкъ….

— Садитесь, пригласилъ Лучаниновъ.

Коммиссіонеръ сѣлъ. Спутникъ тоже опустился въ кресло, еще болѣе понуривъ голову.

— Человѣкъ, продолжалъ коммиссіонеръ на ломаномъ французскомъ языкѣ, — ему бы слѣдовало быть профессоромъ. Антикварій, минералогъ, филологъ, нумизматъ, все что угодно. Краснорѣчіе…. Я сравниваю его съ Демосѳеномъ…. Вы услышите сами что это за краснорѣчіе. И вотъ, вы его видите, вотъ онъ, предъ вами. Que voulez voue, mon prince.

Почему же это «prince»? подумалъ Лучаниновъ.

— Бѣдность, excellenza, бѣдность, продолжалъ коммиссіонеръ. — Но я ему говорилъ и говорю: signor Djuseppe, вы должны, вы рождены быть профессоромъ.

"Да, я рожденъ на то чтобъ быть профессоромъ; онъ вретъ, но что жь прикажете мнѣ дѣлать? Онъ говоритъ, и я молчу, я соглашаюсь, " безъ словъ выражали лицо и поза чичероне; по временамъ онъ взглядывалъ украдкой на Лучанинова, какъ бы для того чтобы подтвердить справедливость словъ пріятеля и потомъ снова потуплялъ глаза, повертывая въ рукахъ свою изломанную шляпу.

— Вы меня примете за льстеца, продолжалъ коммиссіонеръ, закуривая продложенную Лучаниновымъ папиросу. — Но краснорѣчіе его…. Онъ Демосѳенъ; я говорилъ и говорю онъ Демосѳенъ по краснорѣчію.

«Я Демосѳенъ по краснорѣчію», выражала смиренная поза чичероне. «Что жь вы прикажете? Онъ вретъ вамъ, но…. я Демосѳенъ.»

Лучаниновъ отвелъ коммиссіонера къ окну чтобы сторговаться съ нимъ сколько нужно заплатить Демосѳену; съ самимъ философомъ ему показалось неловко торговаться.

— Э, что тутъ плата…. Вотъ онъ; онъ весь тутъ предъ вами, громко отвѣчалъ коммиссіонеръ, безъ церемоніи указывая на чичероне, словно на наемную лошадь. — Вотъ онъ. Меdete, весь, какъ есть…. Дайте ему что вамъ угодно.

На Лучанинова непріятно подѣйствовала эта безцеремонность; ему стало стыдно за коммиссіонера.

— Пойдемте, началъ онъ, взявъ шляпу и обратившись къ чичероне. — Куда же вы меня сначала поведете?

— Мы начнемъ съ Св. Марка, по обыкновенію, отвѣчалъ чичероне, поднявъ наконецъ голову и взглянувъ мутными своими глазами на Лучанинова.

— Вотъ вы увидите что это за эрудиція…. Чего не знаетъ, не читалъ, не передумалъ этотъ человѣкъ. Вѣдь не на что взглянуть, вотъ онъ, продолжалъ выхваливать коммиссіонеръ, — но вы увидите.

Выйдя на улицу, чичероне понюхалъ табаку, надѣлъ свою изношенную шляпу и молча пошелъ за Лучаниновымъ. Коммиссіонеръ остался въ отелѣ.

«А что же? Вѣдь легко можетъ быть», думалъ Лучаниновъ, поглядывая на идущаго возлѣ него мелкимъ, торопливымъ шагомъ чичероне, «можетъ-быть, трудился весь вѣкъ, корпѣлъ надъ фоліантами, не повезло; не умирать же съ голода, съ семьею, можетъ-быть; подумалъ, подумалъ и пошелъ водить по городу форестьеровъ. Какъ знать, быть-можетъ, это тоже незамѣтная или, вѣрнѣе, придавленная сила.»

Молодой человѣкъ въ то время былъ немножко помѣшанъ на придавленныхъ силахъ.

— L’eglise de Saint Marc, произнесъ, не глядя въ глаза, чичероне.

При этомъ онъ приподнялъ шляпу, какъ бы прибавляя: «желая вамъ всякаго благополучія.»

Лучанинова такъ удивилъ этотъ странный поклонъ что онъ вмѣсто портика поглядѣлъ на Демосѳена, и вошелъ въ соборъ.

— Постройка начата въ десятомъ столѣтіи; византійская архитектура и полувосточный стиль украшеній производятъ особенное впечатлѣніе на зрителя; все это переноситъ его….. уставясь въ полъ, точно отвѣчающій урокъ школьникъ, говорилъ безъ умолку чичероне.

Осмотрѣвъ наскоро соборъ, Лучаниновъ вышелъ на площадь.

— Палаццо дожей, забѣгая впередъ и снова приподнявъ шляпу, продолжалъ чичероне. — Вотъ тюрьмы, при желаніи вамъ всего лучшаго; лѣстница гигантовъ, при совершенномъ къ вамъ почтеніи.

«Замѣтно какъ ему все это надоѣло; въ душѣ, я думаю, онъ прибавляетъ: лѣстница гигантовъ, чтобы тебѣ подавиться», размышлялъ Лучаниновъ, слушая сопровождаемую поклонами, сонную рѣчь непонятаго людьми оратора. Осмотрѣвъ двѣ, три залы дворца, онъ отпустилъ проводника, заплативъ охотно за цѣлый день; ораторъ удалился съ низкими поклонами, вручивъ Лучанинову карточку со своимъ адресомъ. Полюбовавшись Веронезомъ, Тинторетто, и постоявъ въ академіи предъ группой Леды и Юпитера, прикинувшагося лебедемъ, Владиміръ Алексѣевичъ воротился въ свой номеръ. Спать было рано; Лучаниновъ досталъ книжку, приготовленную для дневника, открылъ дорожную чернилицу и, закуривъ сигару, усѣлся писать.

«Неотвязная дума моя (писалъ Владиміръ Алексѣевичъ), всюду при мнѣ; всюду допрашиваешь себя: что я такое? Для чего дано мнѣ это умѣнье любоваться прекраснымъ? Будь это звукъ, образъ, слово, одинаково чутко отзывается на нихъ душа моя. Цѣнитель что ли я? Критикъ? Сказать, пожалуй, два-три мѣткія слова о картинѣ и т. п., я могу; но тачать длинныя, сухія разсужденія о творчествѣ, цѣнить безцѣнный, чудный даръ; или по поводу художественнаго творенія поучать толпу, противно. Рука моя, послѣ созерцанія картины, статуи, проситъ кисти, рѣзца…. Корневъ, другіе, говорятъ мнѣ: „ты поэтъ“. Наврядъ ли. Въ наше время нельзя, вѣдь, пѣть о соловьяхъ и незабудкахъ только; это орнаменты, украшенія пѣсни. Ужь лучше быть конторщикомъ чѣмъ такимъ мечтателемъ-поэтомъ. Безъ широкаго, твердаго міросозерцанія, безъ любви къ ближнему, безъ глубокаго знанія сердца, безъ дара извлекать аккорды потрясающіе, величавые, неотразимо ударяющіе въ душу слушателя, что ты такое, поэтъ? Ты пастушокъ наигрывающій на свирѣли; баринъ, въ сумерки перебирающій отъ скуки струны трехрублевой гитары. Меня увѣрялъ, помню, одинъ пріятель, что я актеръ; увѣрялъ на томъ основаніи что я могу скопировать, передразнить какъ двѣ капли воды, напримѣръ, хоть Демосѳена, проводника, чудака учителя. Но этимъ можно потѣшать часъ-другой милую кумушку Варвару Тимоѳеевну, для того чтобы слушать ея звонкій, искренній смѣхъ, но потѣшать безъ пользы и безъ цѣли почтеннѣйшую публику…. Да развѣ въ этомъ есть что-либо общее съ высокимъ призваніемъ актера? Онъ призванъ превратить слово въ электрическую искру; призванъ воплотить красоту рожденную воображеніемъ поэта; явить, передать ее міру въ живомъ образѣ, дать плоть и кровь вымыслу, идеалу. И слезы радости, исторгнутыя у зрителя огненною рѣчью и благотворнымъ вѣяніемъ красоты, вѣрьте, полезнѣе впечатлѣній производимыхъ поученіями въ лицахъ.»

— Однако что же я? опомнился Лучаниновъ. — А путевыя-то записки? «Венеція», написалъ было онъ; но тутъ же бросилъ перо, порѣшивъ: «Путевыя записки объ Италіи….» Кто же не писалъ ихъ? О впечатлѣніи какое производитъ церковь Св. Марка мнѣ сейчасъ разказывалъ, и право не дурно, старый чичероне."

Онъ закрылъ красиво переплетенный дневникъ свой, прилегъ на диванъ и задремалъ, къ счастію, можетъ-быть, читателя; чрезъ четверть часа Лучаниновъ спалъ сномъ путешественника только что осмотрѣвшаго достопримѣчательности чужеземнаго города.

Рано утромъ, на другой день, нашъ путешественникъ проѣхалъ въ гондолѣ вдоль Canale Grande; словно въ панорамѣ неслись мимо него, разубранные изящными карнизами, каріатидами, узорными окнами, мраморными балконами дворцы; вотъ мостъ Ріальто, красивою аркой перелетѣвшій чрезъ каналъ…. Послѣ длиннаго, скучнѣйшаго, обѣда за общимъ столомъ въ гостиницѣ, Лучаниновъ отправился снова бродить по городу, зашелъ на почту, гдѣ въ отдѣленіи писемъ «до востребованія» нашлось на его имя письмо изъ Петербурга отъ Корнева. Усѣвшись у столика кофейной на набережной, Владиміръ Алексѣевичъ принялся разбирать гіероглифы пріятеля. Корневъ, какъ многіе изъ людей кипучихъ, писалъ не буквы, а какіе-то намеки на нихъ; его рукопись нужно было изучать, для того чтобы добиться до смысла. Въ полученномъ письмѣ Лучаниновъ разобралъ только: «графиня…. Жуковскій…. Что за очарованіе…. я былъ…. Барскій». Любопытство мучило его узнать какъ и зачѣмъ попали: «Жуковскій, какая-то графиня и очарованіе» въ письмо, но каракули Корнева, вѣроятно писавшаго въ какомъ-то восторженномъ состояніи, какъ нарочно, были вдвое таинственнѣе обыкновеннаго. Къ усиленію любопытства, въ концѣ письма было приписано четкою рукой одного изъ общихъ имъ товарищей по университету: "какова душа у Жуковскаго! Вотъ почему

«Его стиховъ плѣнительная сладость

Пройдетъ временъ завистливую даль.»

— А присылать такія письма гадость;

И вамъ меня, безбожники, не жаль?

Письмо отъ васъ, — мою представьте радость;

И не прочтешь, — представьте же печаль.

приписалъ тутъ же карандашомъ на письмѣ Лучаниновъ и положилъ непроницаемую тайну въ карманъ, съ намѣреніемъ отослать ее обратно.

Въ это время къ набережной причалили двѣ гондолы; изъ первой, опираясь на руку длиннаго Англичанина, въ сѣрой шляпѣ, съ рыжеватыми, висячими бакенбардами, вышла красивая молодая женщина, въ платьѣ изъ бѣлаго пике; подойдя ближе, она посмотрѣла въ лорнетъ на сидѣвшаго на скамьѣ молодаго человѣка и произнесла, улыбнувшись: «Лучаниновъ. Это вы?»

— Я, отвѣчалъ, приподнявшись и снявъ шляпу, Лучаниновъ.

— Давно ли вы въ Венеціи? Позвольте васъ познакомить, мистеръ Вайль: Лучаниновъ.

Англичанинъ промычалъ что-то, протянувъ длинную, мускулистую ладонь свою.

— Куда вы отсюда? Вѣрно въ Римъ? Поѣдемте вмѣстѣ, говорила дама, усаживаясь на скамьѣ.

Изъ другой гондолы вышли между тѣмъ низенькій, сухой старикъ лѣтъ шестидесяти и молодой длинноволосый человѣкъ, съ вандиковскою бородкой и необыкновенно самодовольнымъ выраженіемъ лица.

— Благодарю васъ, но я ѣду еще не скоро и одинъ, отвѣчалъ Лучаниновъ на приглашеніе дамы.

— Я забыла; вы вѣдь поэтъ, начала она; — вы все, я думаю, наблюдаете. Какъ это, однако, должно быть скучно, все наблюдать? Вамъ жить, вѣдь, некогда?

— Да я не наблюдаю…. И вовсе не поэтъ, отвѣчалъ Лучаниновъ, видимо недовольный встрѣчей.

— Какъ не поэтъ? У меня цѣлы ваши стихи въ альбомѣ…. «Есть въ жизни дни, вѣрнѣй мгновенья»…. Досадно; позабыла дальше…. Прочтите…. Вы вѣрно помните?

— Не помню, отвѣчалъ, весь вспыхнувъ, Лучаниновъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, я съ вами не поѣду, продолжала дама, играя вѣеромъ; — вы будете наблюдать меня; это несносно.

— Гдѣ графъ? Тоже въ Венеціи? спросилъ Лучаниновъ, желая отвлечь даму отъ разбора его творческихъ способностей.

— Нѣтъ, на охотѣ; отвѣчала дама; — въ Тиролѣ, кажется.

За этимъ дама принялась знакомить его съ двумя остальными своими спутниками. Молодой человѣкъ оказался русскимъ теноромъ, присланнымъ совершенствоваться въ Италію; онъ поминутно встряхивалъ волосами и выпрямлялъ грудь; грудь свою онъ поминутно поглаживалъ, холилъ, носилъ точно какой инструментъ. Старикъ былъ камергеръ, страдающій подагрой, дядя молодой женщины. Наконецъ, общество отправилось пѣшкомъ въ отель; оказалось что знакомая Лучанинова жила въ той же гостиницѣ гдѣ и онъ. Владиміръ Алексѣевичъ однако умолчалъ объ этомъ. Камергеръ поѣхалъ до отеля въ гондолѣ. Молодая женщина пригласила Лучанинова проводить ихъ; она поминутно поправляла свою соломенную шляпку, то спускала, то надергивала на плечи кружевную бѣлую мантилью и, опершись на руку Англичанина, часто пристально глядѣла на Лучанинова. Теноръ встрѣтилъ знакомаго Италіянца и отсталъ. Англичанинъ, судя по невинному выраженію лица и глазъ, не понималъ ни слова по-русски.

— А вы, попрежнему, окружены артистами, графиня? секретно зѣвая, спросилъ Лучаниновъ.

— Да, я постояннѣе васъ; я любила и люблю искусство, а вотъ вы…. отвѣчала дама, и начала говорить по-англійски съ Англичани немъ.

Лучаниновъ отсталъ, остановившись закурить папиросу.

— Вы путешествуете по Италіи? спросилъ теноръ, нагнавъ его.

— Какъ видите, отвѣчалъ Лучаниновъ.

— Вы художникъ?

— Нѣтъ.

Теноръ погладилъ грудь и запѣлъ вполголоса какую-то арію. Графиня остановилась, поджидая отставшихъ.

— Ну, а славянщину свою вы все еще не бросили? спросила Лучанинова графиня.

— Не бросилъ, отвѣчалъ онъ.

— Но вѣдь это, я думаю, невыносимо скучно?

— Для меня не скучно.

— Очень скучно. Предъ отъѣздомъ изъ Россіи я купила нѣсколько русскихъ книгъ, говорила графиня, — и, представьте, въ librairie мнѣ завернули русскую исторію…. Я какъ-то начала читать. Это такая безсмыслица: князья бьютъ другъ друга; потомъ, Татары ихъ бьютъ….

— Потомъ они Татаръ, вѣроятно, перебилъ Лучаниновъ. — Нельзя такъ легко относиться о прошедшемъ какого бы ни было народа, графиня, продолжалъ онъ. — Вспомните что этотъ мученикъ народъ, вынося на своихъ плечахъ татарщину, тѣмъ самымъ далъ возможность развиться въ остальной Европѣ просвѣщенію, наукѣ.

— Да…. C’est possible…. Но все-таки невыносимо скучно…. Ни борьбы нѣтъ, ничего, отозвалась графиня, и обратилась съ какимъ-то вопросомъ къ Англичанину.

Лучаниновъ откланялся, пожалъ руку тенору и Англичанину, и пошелъ безъ цѣли въ противоположную сторону. Графиня пригласила его къ себѣ на виллу въ Римъ, куда она на дняхъ намѣревалась выѣхать; онъ обѣщалъ, но мысленно не намѣренъ былъ исполнить обѣщанія. Возвратившись въ отель, онъ усѣлся писать Корневу. Вотъ что, между прочимъ, онъ писалъ ему:

«Встрѣча съ знакомыми (конечно не съ близкими) земляками за границей, особенно въ Италіи, гдѣ такъ своебразно все, природа и народъ, и нравы, производитъ впечатлѣніе похожее на го, еслибъ читая новую, любопытнѣйшую книгу, вдругъ встрѣтилъ ты, благодаря ошибкѣ переплетчика, страницу читаннаго и перечитаннаго, давно извѣстнаго всѣмъ сочиненія. А доводилось ли тебѣ перечитывать приторно-сладкіе свои стихи, которыми ты имѣлъ наивность восхищаться въ юности? Если случалось, то ты поймешь мое чувство при неожиданной встрѣчѣ въ Венеціи съ графиней; поймешь отчего я убѣжалъ отъ нея и, изъ боязни еще разъ встрѣтиться, чуть было не отказался вовсе отъ поѣздки въ Римъ. Ты ее знаешь, кажется, по моимъ прежнимъ восторженнымъ разказамъ; я вѣдь когда-то, каюсь, страстно былъ влюбленъ въ нее. Не вѣрь, поэтому, юношескому рисунку; вотъ тебѣ фотографія: задача жизни этой красивѣйшей женщины походить какъ двѣ капли воды на послѣднюю парижскую модную картинку; задача эта выполнена ею до того что даже слабые намеки на что-либо свое изчезли у нея; въ лицѣ исчезло вовсе мыслящее выраженіе…. Словомъ, она совершенная картинка; стоитъ только приложить къ ней поясненія: „шляпка отъ madame такой-то, перчатки изъ такого магазина, вѣеръ оттуда-то“, и такъ далѣе. Я увѣренъ что для ея левретки (буде она у нея есть) ошейникъ сдѣланъ непремѣнно по рисунку изъ „magasin des modes“. Говоритъ она слогомъ повѣстей помѣщаемыхъ въ изданіяхъ парижскихъ модистокъ. Общество теноровъ, баритоновъ изъ италіянской оперы, піанистовъ средней руки, Англичанъ, туристовъ, тоже причесано и одѣто по послѣдней картинкѣ; нѣкоторые изъ артистовъ растрепаны, на подобіе оперныхъ героевъ въ предсмертной аріи послѣдняго дѣйствія. Въ нынѣшнее путешествіе возитъ она съ собой дядю, камергера, подагрика въ плисовыхъ сапогахъ; вѣроятно, вычитала гдѣ-нибудь въ магазинѣ модъ что нужно имѣть дамѣ comme il faut и эдакую мебель. Я помню, картины, лампы, даже цвѣты въ ея московской и петербургской гостиныхъ, цвѣточные горшки, рамки на фотографіяхъ, кресла, скамейки на террасѣ были точь въ-точь-такіе какіе видишь на рисункахъ модъ. Я понимаю отчего мужъ ея постоянно въ бѣгахъ: не вынесешь, стошнитъ отъ этой обстановки, созданной по вкусу швей и магазинныхъ прикащиковъ. Несчастный графъ удралъ и теперь куда-то въ Тироль отъ своей кукло-подобной супруги. Представь же себѣ мой испугъ при встрѣчѣ съ этою разодѣтою, распомаженною барыней, и гдѣ же? Въ Италіи. Вотъ, думалъ я, позабудусь немного среди развалинъ прошлаго, природы, среди отсутствія благоприличныхъ, тщательно причесанныхъ и неподвижныхъ свѣтскихъ лицъ; а тутъ судьба тебѣ, какъ на смѣхъ, подъ носъ вотъ такую фигуру…. „На-де вотъ; гляди. Что взялъ?“ Это разбѣситъ хоть кого. На сколько лучше, изящнѣе, милѣе этой блистательной графини, кумушка Варвара Тимоѳеевна, съ ея вареньями, съ любимою ея лошадкой, на сѣнокосѣ, въ рощѣ надъ рѣкой съ корзинкой полною грибовъ, окруженная смѣющимися дѣтками?»

Запечатавъ письмо, Лучаниновъ началъ сердито укладывать свой чемоданъ и позвонилъ. Вошелъ слуга.

— Что, вы отмѣтили мой паспортъ?

— Отмѣтилъ въ Римъ, signore, отвѣчалъ cameriere.

— Подайте же мнѣ счетъ и закажите гондолу на желѣзную дорогу.

Черезъ часъ Лучаниновъ сидѣлъ въ вагонѣ, въ третьемъ классѣ, изъ опасенія какъ бы не встрѣтиться съ графиней.

VI.

«Кто же это такая? Это графиня К? Княгиня Б? У нея мужъ уѣзжалъ въ Тироль, но у ней нѣтъ дяди камергера. — Позвольте, какъ нѣтъ? Есть….» заговорятъ, можетъ-быть, читатели и чительницы. Нѣтъ, не заговорятъ. Что же есть сходнаго въ этой пустой женщинѣ съ тѣми которыхъ мы знаемъ? Въ минуты раздраженія мало ли что нарисуетъ впечатлительный, — да еще когда-то влюбленный, безъ отвѣта можетъ-быть, — художникъ. И вѣрить ему что это съ натуры? что это не созданье его больнаго воображенія? Можно ли допустить чтобы женщина могла посвятить жизнь, лучшія силы прекрасной души своей на то чтобъ походить на жалкую картинку? «Тутъ, il n’y a pas du sens commun, скажутъ читатели, — смысла нѣтъ, воля ваша. Это каррикатура.» Разумѣется, читатель. И дай Богъ чтобы ничего сколько-нибудь похожаго, чтобы ни одной подобной женщины не отыскалось въ Россіи.

— Лучаниновъ, Лучаниновъ, припоминалъ камергеръ, усаживаясь въ креслахъ. — Mais, permettez…. Mon Dieu; да, это сынъ Алексѣя Андреевича…. Другихъ нѣтъ Лучаниновыхъ. Ихъ, кажется, два брата. Знаешь ли ты, Nadine, что съ ними сдѣлалось?

— Что же съ ними сдѣлалось? разсѣянно спросила графиня, перелистывая новый романъ Жоржъ-Занда.

— У нихъ отняли все имѣніе; доказали что они…. sont les enfants naturels, и отняли.

— А! онъ бывалъ у меня студентомъ…. Онъ иногда очень забавенъ…. Pauvre garèon, бормотала, бросивъ книгу и зѣвая, графиня.

— Да, да, и представь…. Кажется, это его брата встрѣтилъ я на станціи…. Я ѣхалъ изъ деревни, толковалъ камергеръ. — Да, да…. ихъ обрали безбожно.

Въ это время теноръ, тряхнувъ гривой, сѣлъ къ роялю, выпятилъ грудь и запѣлъ какую-то бравурную арію. Графиня опустила вѣки и откинула къ высокой спинкѣ креселъ свою красивую голову. Англичанинъ, точно вѣшалка, стоялъ растопыривъ ноги посреди комнаты. Камергеръ, кряхтя, поглаживалъ ногу.

— Его сіятельство, тихо проговорилъ вошедшій на цыпочкахъ офиціантъ съ аксельбантомъ на ливреѣ.

— Я говорила не входить во время пѣнія. Проси, небрежно отвѣчала графиня.

Въ комнату вошелъ широкоплечій, средняго роста мущина, лѣтъ сорока, съ загорѣлымъ, здоровымъ лицомъ, въ бѣломъ, порядочно измятомъ, парусинномъ пальто. Поцѣловавъ руку у графини, онъ обнялъ крѣпко старика, и покручивая свѣтлорусые усы, улыбаясь, молча глядѣлъ на заливающагося тенора.

— О, да вы стали maestro! пробормоталъ онъ, пожимая артисту руку послѣ пѣнія. — А знаешь, Nadine, твою квартиру можно отыскать безъ адреса. Иди по городу, услыхалъ пѣніе, — ступай прямо, вѣрно это у тебя.

— А вы, графъ, не охотникъ до пѣнія? спросилъ теноръ, поправляя съѣхавшій во время аріи на сторону галстукъ.

— Признаюсь вамъ, я невѣжда въ пѣніи; вотъ ревъ медвѣдя, знаете, когда онъ вылѣзаетъ изъ берлоги и ждешь его съ ружьемъ, это для меня музыка; вотъ опять гончія, если дружно гонятъ, люблю; а въ оперѣ, вы не примите на свой счетъ, мнѣ какъ-то спится.

— Онъ лжетъ…. Позволь тебя познакомить…. Мистеръ Райль…. Мой мужъ, произнесла графиня.

Англичанинъ осклабился и протянулъ свою длинную руку.

— Очень радъ, отвѣчалъ графъ по-англійски. — Этого ты еще откуда подцѣпила? прибавилъ онъ по-русски, обратясь къ графинѣ.

Графиня отвернулась, пригласивъ тенора жестомъ сѣсть подлѣ нея. Графъ, сказавъ нѣсколько словъ новому знакомцу, подсѣлъ къ камергеру.

— Можно закурить сигару? спросилъ онъ жену. — Да не позволишь ли подать намъ пуншу?

— Прикажи, отвѣчала, не глядя на мужа, графиня.

— Эй, крикнулъ на всю комнату графъ.

— Ахъ, нервно визгнула графиня. — Можно ли такъ кричать. C’est affreux. Вонъ подлѣ васъ сонетка.

Теноръ поднялся и дернулъ тесьму звонка.

— Благодарю васъ. Виноватъ, проговорилъ графъ, закуривая сигару.

Вошелъ слуга.

— Приготовь, братъ, намъ пуншъ. Коньякъ есть со мной; спроси у моего Ивана…. Мейеръ пріѣхалъ?

— Пріѣхалъ; онъ въ своей комнатѣ, отвѣчалъ слуга.

— Позови его сюда.

Слуга вышелъ.

— Извини, продолжалъ графъ, обращаясь къ хозяйкѣ, — я позову своего егеря…. Мнѣ нужно спросить…. Отлично стрѣляетъ, говорилъ графъ камергеру, — былъ фёрстеромъ въ Курляндіи; я его выписалъ въ Тироль….

Въ комнату робко вошелъ худощавый, но здоровый, краснолицый, въ охотничьихъ сапогахъ, человѣкъ; ему видимо было ужасно неловко въ модной гостиной; остановившись у дверей, онъ улыбался, потиралъ свои красныя большія руки, шаркалъ ногою, желая, вѣроятно, мало-мальски приспособить свою фигуру къ модной обстановкѣ среди которой очутился нежданно и негаданно.

— Herr Meyer, рекомендую тебѣ; Фрейшицъ, произнесъ графъ. — Это жена моя.

Мейеръ неожиданно подскочилъ и поцѣловалъ руку хозяйки, проговоривъ стыдливо: «Frau Gräfin».

Графиня судорожно отдернула руку послѣ внезапнаго поцѣлуя и злобно взглянула на мужа.

— Каковъ Мейеръ! А? разсмѣявшись, заговорилъ графъ. — Извини, душа моя. Я не ожидалъ отъ него такой прыти. Hören sie, продолжалъ онъ ломанымъ нѣмецкимъ языкомъ; — мы ѣдемъ завтра въ Болонью; меня звали на кабановъ. Осмотрѣть штуцера. И не надо ли намъ прибавить пуль?

— Sehr vohl…. alles wird schon besorgt, отвѣчалъ егерь, присѣдая и выходя съ неловкими реверансами изъ комнаты; ноги его, привыкшія къ болоту, какъ-то отскакивали отъ паркета и положительно не слушались хозяина.

— Позвони, пожалуста, сказала, сдѣлавъ недовольное лицо, графиня.

Графъ позвонилъ.

— Покурить здѣсь, приказала она вошедшему слугѣ.

— Да; это отъ Мейера немножко пахнетъ саломъ…. Я не знаю почему онъ находитъ будто сало лучше для сапога чѣмъ моя мазь, проговорилъ графъ.

Слуга подалъ пуншъ и черезъ нѣсколько минутъ вошелъ, со спиртовою курильницей, въ гостиную.

— Ахъ, Боже мой, я позабылъ сказать, обратился было къ нему графъ. — Нельзя ли позвать Мейера?

— Ну, нѣтъ ужь, уволь, перебила графиня.

— Такъ вотъ что, скажи чтобъ онъ провелъ немного собакъ: онѣ одурѣли, я думаю, отъ желѣзной дороги.

— Слушаю, отвѣчалъ слуга, уставивъ на столѣ курильницу.

Теноръ сѣлъ къ фортепіано и заигралъ ноктюрнъ Шопена; графиня слушала, облокотясь на ручку креселъ.

— А вы, сэръ? мистеръ….

— Райль, подсказала графиня.

— Пуншу? Грогъ? спрашивалъ графъ.

Англичанинъ потрясъ отрицательно головой и продолжалъ безмолвно стоять посреди комнаты.

— Графъ, вы мѣшаете играть, замѣтила графиня.

— Я бы ушелъ къ себѣ на верхъ, но, вотъ вѣдь, дядю не втащишь на лѣстницу…. Внизу нѣтъ номеровъ; я поселился гдѣ-то тамъ, на вышкѣ.

— Пойдемъ ко мнѣ, сказалъ камергеръ.

— Пойдемте. Эй! крикнулъ опять графъ.

— Тсс! Позвоните, выговорила графиня.

— Возьми все это, приказалъ вошедшему офиціанту графъ, — и неси вотъ къ дядѣ въ комнату; а то у васъ тутъ Шопенъ, да пѣніе…. Слова сказать нельзя.

Простившись съ Англичаниномъ, онъ вышелъ на носкахъ изъ комнаты. За нимъ поплелся камергеръ, пожавъ руку племянницѣ и проговоривъ, указывая головой на графа: «оригиналъ».

— Вотъ здѣсь покойнѣе, произнесъ графъ, опустившись въ кресло подлѣ стола и прихлебнувъ пунша.

— Вообрази, кого мы здѣсь сегодня встрѣтили…. И я, представь, не узналъ; память проклятая…. Сына Алексѣя Андреевича Лучанинова, говорилъ камергеръ, садясь въ волтеровскія кресла.

— Который? Старшій, Вольдемаръ? Неужели онъ здѣсь? Ахъ, какъ бы я его желалъ видѣть!

— А вотъ постой, отвѣчалъ старикъ, позвонивъ въ колокольчикъ. — Не здѣсь ли онъ живетъ? Обыкновенно здѣсь останавливаются всѣ Русскіе.

Вошедшій слуга справился, и возвратясь доложилъ что Лучаниновъ квартировалъ здѣсь, но часа два тому назадъ выѣхалъ въ Римъ.

— Жаль. Я бы увезъ его съ собой на охоту въ Болонью; онъ недурно стрѣляетъ, говорилъ графъ.

Камергеръ разказалъ ему о несчастьи Лучанинова; у графа нѣсколько разъ навертывались слезы.

— Какая подлость однакожь! Послушайте, говорилъ онъ, — нужно что-нибудь сдѣлать, написать кому-нибудь. Вѣдь это чортъ знаетъ что. Грабежъ, продолжалъ онъ, вскочивъ съ креселъ и расхаживая по комнатѣ.

— Я думалъ, но кому напишешь? Нужно узнать подробности. Вотъ я съ нимъ повидаюсь въ Римѣ, говорилъ, нюхая табакъ, камергеръ. — Tap…. Тарх…. Вотъ не могу вспомнить я фамилію этого кто ихъ ограбилъ.

— Вѣрно какой-нибудь виртуозъ. Я помню. Вольдемаръ пищалъ на скрипкѣ, говорилъ графъ. — Ну, что же, есть еще у васъ деньги, казначей?

— Я отказался. C’est impossible, отвѣчалъ камергеръ. — Я люблю Nadine, по согласись, семь, восемь тысячъ въ мѣсяцъ.

— Только? Вы меня утѣшаете. Надо ее поздравить, произнесъ графъ съ добродушною улыбкой.

Между тѣмъ въ открытыя окна доносились уже три голоса заливавшихся въ гостиной графини пѣвцовъ. Около отеля собралось нѣсколько гондолъ со слушателями разнаго сословія; по окончаніи піесы они аплодировали, кричали: «bis, bravi tutti, bravissimo.» Графъ разлегся въ окнѣ и наблюдалъ стоявшую на гондолахъ толпу. Камергеръ, сидя въ креслахъ, кряхтѣлъ и поглаживалъ ногу.

— Этихъ Италіянцевъ хлѣбомъ не корми, дай пѣніе; удивительный народъ, толковалъ графъ, лежа на мраморномъ подоконникѣ.

— Намъ надобно, mon cher, потолковать съ тобой…. началъ камергеръ; — я ѣхалъ именно затѣмъ чтобы поговорить съ Nadine.

Графъ разсмѣялся.

— Ну, что же, говорили? спросилъ онъ.

— Говорилъ.

— Вѣроятно, въ отвѣтъ на ваши наставленія загремѣло тріо изъ Лючіи де-Ламермуръ? произнесъ, расхохотавшись, графъ.

Камергеръ пожалъ плечами и сдѣлалъ кислую мину.

— Mais écoutez, Alexandre, чѣмъ же это кончится? спросилъ онъ.

— Чѣмъ кончится? Графиня разорится, поселится гдѣ-нибудь въ Дрезденѣ; я буду высылать ей тысячи полторы въ мѣсяцъ и стану разъѣзжать по Россіи, можетъ, съѣзжу въ Америку съ моею двустволкой. Потомъ умремъ, я думаю. Дѣтей у насъ нѣтъ. О чемъ же горевать? я, право, не понимаю.

— Но, Alexandre, началъ было камергеръ.

— Дядя, перебилъ, оборотившись къ нему, графъ. — Давно ли вы сдѣлались такимъ брюзгою?… Да сами-то вы? Сами-то? Вспомните вашу молодость… Парижъ?

— Что жъ, братецъ, въ этомъ хорошаго? Вотъ вамъ примѣръ, сердито заговорилъ камергеръ. — Подагра, никакой цѣли существованія…. Я не хвалю себя, напротивъ….

— Такъ не браните же и насъ, перебилъ его графъ. — Вы знаете на кого похожи? На гувернера при выросшемъ и взявшемъ волю мальчикѣ. Добрякъ все думаетъ что у него на попеченіи ребенокъ, а мальчикъ ужь отвѣдалъ всѣхъ благъ міра сего и думаетъ: нѣтъ, не надуешь, клико лучше парнаго молока которымъ ты меня подчуешь. Да дѣло не въ этомъ; я бы желалъ чтобъ у ней было это все не напускное, а свое. Я понимаю увлеченіе; а то вѣдь вотъ, вы думаете, любитъ она пѣніе? Нисколько…. Эта возня съ артистами, отчасти, дѣлается изъ желанія прослыть за меценатку…. Она, я знаю вѣдь ее, — не влюбится, а будетъ всѣмъ показывать что влюблена, опять чтобы прослыть за une femme émancipée, за Жоржъ-зандистку. Вотъ что досадно, окончилъ графъ, уставясь снова въ окошко.

— Ты золъ сегодня, Alexandre, замѣтилъ камергеръ. — И потомъ, ты живешь только головою; оттого тебѣ она такою кажется.

— Кто? Я? Я живу головою? спросилъ, быстро оборотившись, графъ. — Да это я чтобы потѣшить васъ пустился въ разсужденія. Да знаете ли вы что я лѣтъ десять, больше, ровно ни о чемъ не думаю кромѣ того куда мнѣ завтра ѣхать на куропатокъ, или на вальдшнеповъ? И знаете, я нахожу что жить не думая удобнѣе, закончилъ графъ, снова повернувшись въ окошко.

Отчасти камергеръ былъ правъ; несправедливо было бы сказать, что графъ жилъ только головою, но все-таки любимымъ и почти единственнымъ занятіемъ его было думать. Онъ думалъ шагая со своимъ двуствольнымъ Lefaucheux по вязкому болоту; думалъ лежа подъ кустомъ, въ жаркій лѣтній день, и слѣдя за плывущими надъ нимъ облаками, думалъ потягиваясь утромъ на жесткой постели, уступленной ему лѣсникомъ хозяиномъ. Эта страсть думать, больше чѣмъ страсть къ охотѣ, зазывала его на одинокія вершины горъ, въ вѣковую тишь дремучаго бора, въ благоухающіе, дѣвственные уголки непроходимой крѣпи. Возвратясь въ городъ, въ общество, онъ говорилъ мало, говорилъ какъ будто только для того чтобы провѣрить передуманное, навести кое-какія справки и снова воротиться въ самого себя, въ свое повсюдное уединеніе. Нерѣдко гнало его изъ общества участіе; его ничто такъ не могло взбѣсить, какъ если друзья, или родные начинали сострадать ему, обвиняя графиню въ мотовствѣ, въ пренебреженіи къ семейной жизни. Онъ защищалъ ее, говорилъ что въ этомъ виноватъ онъ самъ со своимъ характеромъ и на другой же день исчезалъ изъ общества. Также сердили его не на шутку похвалы стихотворенію въ которомъ поэтъ пѣлъ о душевныхъ своихъ ранахъ, страданіяхъ, о безучастіи толпы и т. п. "Я еще понимаю нѣсколько щегольство экипажемъ, лошадью, нарядомъ, " говорилъ онъ въ этихъ случаяхъ, "но щегольство собственными ранами напоминаетъ мнѣ калѣку обнажающаго высохшую ногу для того чтобы разжалобить прохожаго. У нищаго есть цѣль, а у поэта, обнажающаго свою душу, я не вижу и цѣли. «Мнѣ кажется», разсуждалъ, вѣрно ли, нѣтъ ли, графъ, — «поэтому величайшій изъ поэтовъ Шекспиръ и выбралъ драматическую форму; право поэтому; она даетъ ему возможность плакать и смѣяться въ чужой кожѣ, загримировавшись до того что зрители не шутя увѣрены будто поэта самого не слышно и не видно въ его драмахъ.» Графу возражали что однако виденъ въ нихъ Шекспиръ, хотя въ сочувствіи тому или другому лицу. На это онъ отвѣчалъ: «аплодировать акробату не значитъ еще быть акробатомъ».

Слушая всегда спокойную, оттѣненную легкою ироніей надъ самимъ собою и надъ многимъ рѣчь графа, общество никакъ не могло простить ему видимаго довольства судьбой своею. Сплетники сочиняли анекдоты, цѣлыя сцены, будто бы происходившія межь графомъ и женой; въ нихъ графъ изображался чуть не извергомъ; сплетницы, напротивъ, обвиняли графиню, разбирая по ниточкѣ ея характеръ, склонности и въ заключеніе читая длинныя проповѣди объ обязанностяхъ женщины къ семейству, къ обществу, къ самой себѣ. «Мущина виноватъ во всемъ», говорили эманципаторы женщинъ. «Отъ женщины зависитъ все», возражали имъ дамы сомнѣвающіяся въ пользѣ эманципаціи. "Онъ эгоистъ, безъ сердца, " толковалъ одинъ изъ членовъ человѣколюбиваго общества. «Мы звали его въ члены, отказался.» Чиновный человѣколюбецъ не слыхалъ что графъ однажды чуть не утонулъ, кинувшись въ платьѣ, какъ стоялъ на берегу, чтобы спасти свалившагося съ лодки крестьянскаго мальчика. «Это, простѣйшимъ образомъ, въ немъ гордость», рѣшали привилегированные сердцевѣдцы. Но этотъ гордый человѣкъ не чванился ни умомъ, ни знатностью рода, ни богатствомъ.

Кому бы, кажется, какое дѣло до чужихъ семейныхъ невзгодъ? Но какъ ни зажималъ графъ ротъ всякому кто намекалъ на эти невзгоды, знакомые знай добирались до причинъ по коимъ графъ не уживается съ женой. Тетокъ своихъ, старушекъ, пересталъ онъ наконецъ навѣщать, потому что онѣ, подобно хору въ греческихъ трагедіяхъ, немолчно воспѣвали и при немъ, и безъ него о его несчастнѣйшемъ положеніи.

Это пламенное сочувствіе къ несчастію ближняго, наконецъ, выжило почти графа изъ общества и изъ Россіи, которую онъ любилъ; большую часть года онъ сталъ проводить за границей. При поминутныхъ разъѣздахъ на охотахъ, графъ познакомился съ простымъ народомъ. Пріѣздъ его сіятельства въ какое-нибудь изъ многочисленныхъ его помѣстій былъ праздникомъ для крестьянъ, даже для ребятъ, которымъ графъ привозилъ игрушки, картузы и мастерски вырѣзывалъ, сидя въ лѣтній вечеръ на крыльцѣ, изъ дерева свирѣли. Заграницей тоже всюду были у него пріятели межь лѣсниками, поселянами, проводниками. Помимо денежныхъ выгодъ (небольшихъ, впрочемъ, потому что графъ былъ разчетливъ), низшій классъ любилъ его за то что съ нимъ какъ-то, черезъ полчаса, забывалось о его графствѣ. Такое панибратское обращеніе съ простонародьемъ не разъ навлекало на него подозрѣніе и здѣсь, и заграницей. Въ Курляндіи нѣкоторые изъ знакомыхъ ему бароновъ были вполнѣ убѣждены что графъ разъѣзжаетъ по ихъ владѣніямъ вовсе не для охоты, а агитаторомъ, съ цѣлью вооружить работниковъ и фермеровъ противъ землевладѣльцевъ; нѣкоторые видѣли въ графѣ чуть не Гарибальди. Частое столкновеніе съ людьми всѣхъ націй одарило графа способностью дѣлаться, черезъ полчаса, въ любой бѣдной семьѣ домашнимъ человѣкомъ: имѣй онъ Донъ-Жуановскія наклонности, онъ былъ бы опасный гость въ тѣхъ хижинахъ гдѣ водятся Церлины. Возвратясь вечеромъ съ охоты, графъ, усѣвшись на дворѣ подъ деревомъ и распивая съ лѣсникомъ кружку пива, собиралъ вокругъ себя всю семью лѣсника и до глубокой ночи занималъ своими живыми разказами. Принадлежа къ обществу стрѣлковъ въ Тиролѣ, графъ хаживалъ вмѣстѣ съ крестьянами, съ колесною старой аркебузой на плечѣ, на праздники стрѣлковъ, въ зеленой, увитой тесьмой, тирольской шляпѣ. Въ Россіи, на сѣнокосѣ, просиживалъ вечера съ косцами у костра, разказывая про диковинки нѣмецкихъ странъ или разгибая подковы точно проволоку, къ восхищенію собравшейся толпы. Замѣняла ли ему свѣтскій разговоръ эта нехитрая бесѣда съ бѣдными людьми, или дышалось ему между ними легче чѣмъ въ толпѣ покорной рабски модѣ и приличіямъ, иногда пренеприличнымъ? Такъ или иначе, но графа тянуло изъ высшаго круга въ простонародную толпу, какъ тянетъ человѣка изъ надушеной гостиной на чистый воздухъ лѣтнимъ вечеромъ.

Графъ былъ сосѣдъ Лучаниновымъ по одному изъ имѣній и бывалъ раза три у нихъ въ Васильевскомъ. Старикъ Лучаниновъ сразу привязался къ графу. Владиміръ Алексѣевичъ, не взирая на десятилѣтнюю разность возраста (графъ былъ его старше), тоже съ перваго же раза полюбилъ его. Молодому человѣку нравилось особенно равновѣсіе графа во взглядѣ на вещи; не было у него, модныхъ въ то время, одностороннихъ жалобъ на общественную среду, будто она единственно виновата въ томъ что человѣкъ слоняется безъ дѣла; не было однако и тупаго довольства всѣмъ, которое живетъ себѣ да приговариваетъ: «помилуйте, чего еще хотѣть? Среда какъ среда, и мы люди какъ люди.» Графъ любовался юморомъ и юношескою бодростью взгляда Владиміра Лучанинова на жизнь. Разъ какъ-то, краснѣя и конфузясь, Владиміръ Алексѣевичъ, еще гимназистъ тогда, прочелъ ему одно изъ своихъ стихотвореній. Графъ откровенно посовѣтовалъ ему, по крайней мѣрѣ, погодить писать, прибавивъ что «стихи еще не поэзія». Лучаниновъ дулся на него за это цѣлый вечеръ; онъ не сообразилъ что вино кажущееся хорошимъ начинающему пить врядъ ли удовлетворитъ знатока въ винахъ. Студентомъ Владиміръ Алексѣевичъ бывалъ часто у графини, жившей года три безвыѣздно въ Москвѣ. Графъ изрѣдка навѣщалъ тогда жену, но большую часть времени жилъ въ дальней своей деревнѣ.

Поборники народности считали главнымъ недостаткомъ графа его умѣнье уживаться съ Французомъ, Нѣмцемъ, съ Англичаниномъ. Не знаю, справедливо ли было такое обвиненіе. (Вотъ еслибъ онъ съ Русскими не уживался.) Врядъ ли эта способность не есть, скорѣй, счастливая особенность русскаго ума, подвижной, чуткой ко всему природы. На все прекрасное въ прекрасномъ Божьемъ мірѣ откликнулись и будутъ откликаться русскіе поэты. Въ Испанца превращается нашъ Пушкинъ, рисуя сцену у Лауры; Жуковскій заводитъ насъ въ поэтическій сумракъ средневѣковаго замка, въ Индію, въ Элладу, точно домой къ себѣ…. Понятна имъ, даже близка чужая любовь къ родному; имъ улыбается отовсюду красота; святыня имъ вездѣ святыня.

Старикъ камергеръ, улегшись на кровать за ширмами въ сосѣдней комнатѣ, уже отпустилъ камердинера, погасилъ свѣчу и захрапѣлъ; а графъ, облокотясь на мраморное подоконье, все еще глядѣлъ въ непроницаемую темь южной, италіянской ночи; умолкло пѣніе въ гостиной у графини; гдѣ-то далеко перекликались запоздавшіе гондольеры; собаки лаяли; пробило два часа на башнѣ; на дальнемъ островѣ свѣтился долго огонекъ, и тотъ потухъ; однѣ падучія звѣзды, по временамъ, перебѣгали съ мѣста на мѣсто, или же, описавъ блестящую дугу, скрывались вовсе съ темносиняго небосклона.

Графъ молча продолжалъ сидѣть у окна, держа давно потухшую сигару.

Лучаниновъ, между тѣмъ, въ одинъ изъ жаркихъ полудней, потѣлъ въ дилижансѣ, подъѣзжая къ Риму, похожая на арбузъ, желтая четверомѣстная карета на высокихъ рессорахъ, поношенная ливрея почталіона и тяжелыя старыя лошади напомнили молодому путешественнику экипажъ покойной бабушки, генеральши; точно въ такой же каретѣ, такія же лошади важивали его въ подмосковную. Сидѣвшій подлѣ него въ одной рубашкѣ толстый патеръ, какъ нарочно, былъ двѣ капли воды похожъ на дворецкаго бабушки. Патеръ метался, не зная что ему сдѣлать отъ жары; два другіе пассажира, Англичане, дремали всю дорогу. Лучаниновъ съ любопытствомъ высовывался поминутно изъ окна, глядѣлъ впередъ, ожидая: вотъ покажется куполъ Св. Петра; и показался какой-то куполъ. «Это Святой Петръ?» спросилъ онъ патера по-французски. Патеръ отрицательно потрясъ указательнымъ пальцемъ и головой, но ничего не отвѣтивъ, отвалился въ уголъ кареты и принялся отмахиваться платкомъ отъ пыли и нестерпимаго жара. Къ Риму отъ Чивитта-Веккіи подъѣзжаешь точно съ задворка; покуда не загремятъ колеса по мостовой и не появятся высокіе, стройные обелиски, фонтаны многочисленныхъ piazza, путникъ можетъ подумать не попалъ ли онъ въ другой какой-нибудь городъ по ошибкѣ. Но вотъ дилижансъ, проѣхавъ нѣсколько узкихъ улицъ, повернулъ влѣво. «Il Panteone», лѣниво произнесъ патеръ, указавъ жирною кистью руки на портикъ, искаженный двумя надстроенными звонницами. Лучаниновъ взглянулъ, но сразу не нашелъ ничего поражающаго въ закоптѣломъ, старомъ портикѣ. Миновавъ еще нѣсколько улицъ, площадей, карета съ громомъ въѣхала въ ворота Ufficio della posta; кондукторъ протрубилъ какую-то чепуху и, соскочивъ съ высокихъ козелъ, отворилъ дверцы.

— Dei gratia, произнесъ патеръ, весь мокрый и распаренный, точно изъ ванны вылѣзая изъ кареты.

— Fa caldo, serenissime, замѣтилъ, высаживая его подъ руку, сухой, тоже похожій на двороваго, кондукторъ.

— Si, si, f’а molto caldo, пропыхтѣлъ патеръ, принимаясь напяливать длинный, черный сюртукъ свой.

Вещи Лучанинова уже схватилъ какой-то малый въ плисовой, истертой курткѣ; Владиміръ Алексѣевичъ хотѣлъ было взять извощика, но малый уговорилъ его, на ломаномъ французскомъ, идти пѣшкомъ, увѣряя что тутъ недалеко есть хорошій отель Минервы. Послѣ получасоваго, однако, хожденія показался наконецъ обелискъ, утвержденный на спинѣ слона, и противъ него зданіе обѣтованнаго отеля съ громаднѣйшими окнами.

Было часовъ пять вечера, когда нашъ путешественникъ, послѣ обѣда, отправился бродить по вѣчному городу. Говорятъ, въ чужомъ городѣ точно въ лѣсу. Нѣтъ, въ лѣсу, помоему, веселѣе; одиночество замѣтнѣе въ толпѣ съ которою вы не имѣете, не въ силахъ отыскать хоть долю общаго; въ лѣсу у человѣка есть подруга, неистощимо разнообразная, вѣчно живая, юная, — природа. И если не томитъ васъ голодъ или жажда, то вы не налюбуетесь ею, не наговоритесь съ ней; въ лѣсу нѣтъ этихъ пытливыхъ взглядовъ которые на васъ кидаютъ проходящіе, какъ будто укоряя: «что же вы это никуда не торопитесь, зѣваете по сторонамъ? Человѣкъ долженъ хлопотать, суетиться.» Какъ утопающій хватается за первую попавшуюся доску, такъ одинокій, первое за что, берется за воспоминанія; и какъ разогрѣвается тогда и чувство дружбы къ отсутствующимъ, какъ чувствительнѣе дѣлаются невозвратныя утраты. «И я когда-то былъ среди своихъ, и у меня былъ уголъ, и я былъ не чужой», думается одинокому. А каково, должно-быть, думать это тому кто навсегда, на вѣки обреченъ на разлуку и съ друзьями, и со всѣмъ что было съ дѣтства дорого? Забыть, совсѣмъ забыть прошедшее? Но этого не въ силахъ человѣкъ; а жить воспоминаніями, безъ надежды воротить когда-нибудь хоть долю дорогаго, значитъ подвергать себя мучительнѣйшей пыткѣ.

Задумавшись, забрелъ нашъ путешественникъ въ одинъ изъ глухихъ, тихихъ уголковъ Рима; народу здѣсь вовсе не было; развалина преддверія, можетъ-быть храма, служила входомъ въ заброшенный погребъ…. На широкомъ, мраморномъ карнизѣ было вычеканено цѣлое торжественное шествіе, шли въ тогахъ гордые граждане Рима за чьею-то торжественною колесницей; ѣхали всадники; у колесницы, понуривъ головы, словно въ раздумьѣ о дальней родинѣ своей, шагали связанные плѣнники…. Вдругъ голова козы, взобравшейся на крышу погреба, выглянула изъ-за античнаго карниза. «Вотъ это Римъ», подумалъ Лучаниновъ; «Римъ, какъ я себѣ воображалъ его». Теперь, усѣвшись на плиту подлѣ развалины, онъ очутился точно какъ въ лѣсу, но не природа здѣсь бесѣдовала съ путникомъ, а древность.

VII.

Въ Петербургѣ, въ великолѣпномъ кабинетѣ Василья Савельевича Аристархова, шла въ это время другая бесѣда. Низенькій, толстенькій старикъ, управляющій Лучаниновыхъ, стоялъ у дверей; поношенный коричневый сюртукъ его былъ застегнутъ; изъ-подъ отворотовъ высовывался стоячій воротникъ желтаго жилета пике, подареннаго ему, еще на свадьбу, покойнымъ бариномъ. Старикъ то охорашивалъ тревожно свой костюмъ, желая, вѣроятно, не ударить лицомъ въ грязь господъ своихъ, то покашливалъ, вытиралъ потъ съ лица краснымъ бумажнымъ платкомъ, то вынималъ круглую табатерку и нюхалъ. Наконецъ, заслышавъ въ сосѣдней комнатѣ голосъ Василья Савельевича, онъ выдернулъ воротничокъ жилета и пріосанился, посторонившись немного отъ рѣзной, орѣховой двери.

— Алексѣичъ…. Какими судьбами? широко улыбнувшись и запахнувъ полу голубаго атласнаго халата, произнесъ Аристарховъ. — Да ты ли это, полно? переспросилъ онъ, быстро обѣжавъ глазами вещи лежавшія на столѣ.

— Какъ же-съ…. Я, батюшка, Василій Савельичъ, желаю здравствовать, теперича, проговорилъ, потряхивая головой и кланяясь, старикъ.

— А постарѣлъ, братъ, постарѣлъ, замѣтилъ Аристарховъ, хлопнувъ по плечу управляющаго и опустившись въ бархатное кресло. — Давно ли здѣсь?

— Третьяго дня пріѣхалъ…. Да я ужь другой разъ, теперича…. Алексѣй Андреевичъ еще при жизни посылать меня изволили, насчетъ свидѣтельства о бракѣ. Тогда, впопыхахъ, ничего не добился; теперича вторично надумали мы съ братцемъ Владиміра Алексѣевича, по совѣту ихъ благопріятелей…

— Такъ, такъ…. Что же, это дѣло немаловажное, перебилъ Аристарховъ, пробарабанивъ по столу пальцами и разсмаривая свои шитые серебромъ сапоги.

— Какое же, теперича, маловажное, Василій Савельичъ, началъ скороговоркой старикъ. — Своего родоваго достоянія, можно сказать по неопытности, лишены. Теперича и мы, дворовые на старости…. У всѣхъ почти семейства; вольныя даны, теперича; да что намъ съ ними…. Жили мы, благодаря Бога, у Алексѣя Андреича, царство ему небесное, вы изволите знать….

Губы старика задрожали и брызнули слезы; но онъ проворно досталъ изъ задняго кармана платокъ и вытеръ ихъ.

— Да…. Эдакое имѣнье…. Это дѣйствительно что такъ, произнесъ Аристарховъ, сложивъ на груди мощныя свои руки и опустивъ на грудь голову.

— Наслышаны мы теперича, — за что купилъ, за то и продаю, сударь, не погнѣвитесь, — будто бы теперича вы изволили принимать на себя ходатайство, по просьбѣ Павла Ивановича, нерѣшительно и почти задыхаясь отъ внутренняго волненія началъ было старикъ.

— То-есть, какъ ходатайство? поднявъ высоко брови, съ поддѣльнымъ спокойствіемъ уставившись на управляющаго, перебилъ Аристарховъ. — Я больше ничего какъ привелъ въ порядокъ доказательства на право наслѣдства, по недостатку потомковъ по прямой линіи; это могъ сдѣлать ты, всякій, первый писецъ, еслибъ у Тарханкова не утрачены были нѣкоторыя бумаги; вотъ это обстоятельство представляло нѣкоторыя затрудненія: нужно было рыться въ десяти, двѣнадцати архивахъ…. Вотъ все мое ходатайство. Жаль, жаль твоихъ господъ; я ихъ не видывалъ, но у старшаго, говорятъ, есть сходство съ Алексѣемъ Андреевичемъ? Говорятъ, молодецъ? И будто бы поэтъ? Стихи, правда ли нѣтъ ли, пишетъ? Правда?

— Пишутъ-съ. А по нашему понятію, сударь, продолжалъ, потряхивая съ укоромъ головой, старикъ, — вамъ словно бы грѣшно…. Вѣдь вы, Василій Савельичъ, извольте теперича припомнить, были въ числѣ свидѣтелей при бракосочетаніи; были, можно сказать, теперича, какъ бы родные приняты въ домѣ покойнаго; они, царство имъ небесное, теперича, васъ совсѣмъ иначе понимали…. Какъ же это вамъ, сударь, не грѣшно идти противъ ихъ крови? Не дай Богъ встрѣтитесь; вѣдь всѣ мы подъ Богомъ, Василій Савельичъ.

Аристарховъ нѣсколько поблѣднѣлъ; густыя брови его надвинулись; онъ оперся локтями на колѣна и началъ, уставясь въ персидскій коверъ разостланный въ кабинетѣ:

— То-есть, ты хочешь мнѣ сказать: «вы, молъ, семинаристъ; вы были нищій?» Былъ, прибавилъ онъ, быстро и безжизненно взглянувъ на дворецкаго.

— Никакъ нѣтъ, Василій Савельичъ…. Сохрани Богъ чтобъ я, теперича, кому-нибудь, не токмо вамъ…

— Такъ для чего же, перебилъ Аристарховъ, — ты мнѣ говоришь такія вещи? Въ томъ что имѣнье перешло къ Тарханкову помимо твоихъ барчатъ я столько же повиненъ какъ во взятіи Парижа Русскими…. Твоимъ ли господамъ оно принадлежитъ, другому ли кому, мнѣ отъ этого ни тепло, ни холодно…. Я тебѣ говорю по-русски: я привелъ въ порядокъ бумаги, доказательства родства. Понимаешь, не оспаривая чьихъ-либо правъ на наслѣдство. Я доказалъ что Тарханковъ есть ближайшій наслѣдникъ въ случаѣ несуществованія наслѣдниковъ по прямой линіи. Какую же ты видишь тутъ неблагодарность, или…

— Но вѣдь вы изволили находиться при бракосочетаніи…

— Былъ. Что жь изъ этого? А гдѣ другіе свидѣтели? Гдѣ письменныя доказательства брака? Гдѣ они?

— Другіе, точно что…. на бѣду померли, теперича….. письменныхъ доказательствъ тоже, справлялся я, въ виду покуда не имѣется; а въ консисторскихъ книгахъ этотъ бракъ, теперича, съ вольноотпущеннымъ…. Я и ума не приложу, опустивъ голову, говорилъ управляющій.

— А на нѣтъ, самъ знаешь, и суда нѣтъ, окончилъ Аристарховъ, отвалясь къ спинѣ креселъ и повертывая свой брилліантовый перстень. — Ты разкажи мнѣ лучше какъ же дѣйствовали вы, началъ онъ послѣ небольшаго молчанія. — Къ кому ты обращался?

— Я прямо было обратился къ вамъ, сударь, но вы изволили находиться въ отсутствіи, отвѣчалъ Гаврило Алексѣевъ.

— Да, я уѣзжалъ въ Тамбовъ по одному дѣлу, уже спокойнѣе говорилъ Аристарховъ. — Ну, куда же ты отъ меня?

— Ѣздилъ, сударь, я еще къ одному секретарю Бархатову, если изволите помнить, въ главный штабъ…. Сказали: померъ Бархатовъ, лѣтъ пятнадцать, говорятъ, какъ померъ… Слыхали мы, будто бы полковой священникъ какого-то гвардейскаго полка вѣнчалъ…. Полка не знаю; припоминалъ, соображалъ…. ничего сообразить не могъ; отъ насъ скрывали вѣдь покойный Алексѣй Андреевичъ, до конца жизни, о своемъ третьемъ бракѣ; и она, покойница, никому намека не подала что повѣнчана…. Знали мы объ этомъ такъ, по слухамъ. Кареты были, полагать надо, наемныя…

— Что жь въ главномъ штабѣ? спросилъ Аристарховъ.

— Да что жь было дѣлать мнѣ теперича…. Постоялъ, постоялъ, заплакалъ, да и пошелъ на постоялый, отвѣчалъ старикъ.

Аристарховъ захохоталъ.

— Умный ты, братецъ, человѣкъ, Гаврило Алексѣевичъ, а не сообразилъ: да еслибъ и полковой священникъ вѣнчалъ, что жь ты узнать могъ въ главномъ штабѣ?… Вѣдь не служилъ нигдѣ въ то время Алексѣй Андреевичъ….

— Да, это точно что, теперича, немного покраснѣвъ, отозвался старикъ. — Голову потерялъ, Василій Савельичъ; дѣло-то такое, ничего сообразить нельзя. Оттуда, думаю, куда теперь? продолжалъ Гаврило Алексѣевъ. Вспомнилъ, дай, молъ, схожу къ сенатору Заборову; друзья были съ покойнымъ….

Аристарховъ опять захохоталъ.

— Нашелъ, братъ, человѣка…. Ну, Гаврило Алексѣичъ, утѣшилъ, восклицалъ онъ, продолжая хохотать. — Такъ къ Заборову? Да ты меня уморишь, братецъ. Ну, что же? Что же тебѣ Заборовъ?

— Приняли они меня, сударь…. Я имъ: «вотъ такъ, и такъ, теперича, молъ, ваше превосходительство». — Жаль, жаль, говорятъ, твоихъ господъ. Вошли въ положеніе, дай имъ Богъ здоровья; представили секретарю какому-то, тутъ у нихъ въ кабинетѣ находился…. какъ бишь, теперича, фамилію-то позабылъ.

— Это не Чеботаеву ли ужь Игнашкѣ? А?

— Нѣтъ, не Чеботаевымъ они ихъ называли.

— Ну, что же секретарь?

— Да что же сдѣлаютъ, теперича, хоть двадцать секретарей, если не имѣется, такъ сказать, никакой путеводной нити, сударь. Извольте вы сами, теперича, при всемъ вашемъ быстромъ соображеніи, да какъ ни документовъ, ни свидѣтелей, толковалъ старикъ. — Что вы сдѣлаете тутъ, теперича?

— Это потѣха. Такъ къ Чеботаеву? Нашелъ ходока, потѣшался Аристарховъ. — Очень радъ, радъ видѣть я тебя, старые знакомцы, окончилъ онъ, поднимаясь съ кресла и взглянувъ на столовые часы.

— Какъ же сударь, отозвался грустно управляющій. — Алексѣй Андреичъ, царство ему небесное, завсегда о васъ…

— А на гитарѣ-то играешь? А? Вѣдь виртуозъ, братецъ, ты былъ когда-то? спросилъ, хлопнувъ старика по плечу, Василій Савельевичъ.

— Какая гитара, сударь? До гитары ли, теперича, махнувъ рукой, отвѣчалъ старикъ. — Такъ какъ вы посовѣтуете мнѣ теперича, Василій Савельевичъ?

— Да что же тутъ совѣтовать? Что съ возу упало, то пропало, отвѣчалъ Аристарховъ. — Поэтъ вѣдь, стихотворецъ, слышу я, твой баринъ-то? Ну, вотъ ты на гитарѣ: «выду ль я на рѣченьку», а онъ стихи напишетъ…. Другой-то братъ что? Въ картишки, говорятъ, любитъ? Вотъ вамъ и развлеченіе, хлопнувъ снова по плечу старика и расхохотавшись, окончилъ адвокатъ.

— Будьте благополучны, сударь, отвѣчалъ, раскланиваясь, Гаврило Алексѣевъ. — Осмѣлюсь доложить, теперича, будь у васъ дѣти, да находись они, теперича, въ эдакомъ положеніи, не такъ бы поступилъ съ ними общій благодѣтель нашъ, покойный Алексѣй Андреевичъ, съ укоромъ потряхивая головой, дрожащимъ голосомъ произнесъ старикъ. — Не такъ бы поступили они…. Всякаго благополучія, сударь, прибавилъ онъ, удерживая слезы и осторожно пробираясь въ полурастворенную дверь.

Аристарховъ принужденно засмѣялся и уставился смотрѣть въ окно. Вошедшій слуга, во фракѣ и бѣломъ галстукѣ, принесъ письма и газеты.

— Съ кѣмъ это прислано? спросилъ его Аристарховъ, распечатавъ и пробѣжавъ наскоро одно изъ писемъ.

— Человѣкъ привезъ, отвѣчалъ слуга. — Онъ дожидается отвѣта.

— Скажи что буду, отвѣчалъ Аристарховъ, еще разъ пробѣгая письмо.

Слуга вышелъ.

Это было благодарственное письмо одного молодаго богача за выигранное дѣло; записка оканчивалась приглашеніемъ отобѣдать и пошалить вечеромъ. Аристарховъ прочелъ наскоро другія двѣ записки и вышелъ изъ кабинета, громко распѣвая какую-то арію; проходя мимо зеркала въ гостиной, онъ погладилъ себѣ подбородокъ, пріосанился и, самодовольно потирая руки, отправился беззвучными шагами въ уборную.

Въ послѣднее время ему какъ-то особенно везло; онъ то и дѣло вводилъ себя во владѣніе просроченными имѣніями и заложенными домами; старушка, жена его, не нынче, завтра, по единогласному рѣшенію докторовъ, должна была отправиться къ предкамъ; процессы выигрывались одинъ за другимъ; въ Сибири онъ купилъ за безцѣнокъ золотые пріиски. Словомъ, отовсюду стекались къ нему потоки золота и пріятныя извѣстія. Аристарховъ блаженствовалъ; онъ даже помолодѣлъ и сдѣлался еще развязнѣе, особенно съ дамами; стѣсняло его немного незнаніе французскаго языка, но онъ очень ловко умѣлъ увѣрить всѣхъ что далъ себѣ слово не говорить иначе въ Россіи какъ по-русски, потому что пора наконецъ Русскимъ уважать свой "благозвучнѣйшій, " какъ выражался Василій Савельевичъ, языкъ.

Какъ-то невольно влечетъ всякаго къ человѣку котораго соблаговолитъ посѣтить счастіе; Василій Савельевичъ поэтому, въ послѣднее время, сдѣлался чуть не идоломъ своихъ многочисленныхъ знакомыхъ. Ему даже приходила нерѣдко мысль жениться второй разъ «на какомъ-нибудь бутончикѣ», и онъ нетерпѣливо ждалъ отшествія своей престарѣлой, больной супруги.

Въ то время какъ Василій Савельевичъ, улыбаясь при мысли о предстоящей шаловливой вечеринкѣ, летѣлъ въ своей щегольской каретѣ, во всю рысь, по Невскому, Гаврило Алексѣевъ, захвативъ на постояломъ кожаную, полинялую кису свою, потащился пѣшкомъ къ Московской заставѣ, соображая какъ бы подешевле нанять подводку до Москвы; старикъ экономилъ каждую копѣйку изъ суммы данной ему на дорогу младшимъ Лучаниновымъ.

— Дорого, братъ, убѣждалъ онъ, добравшись наконецъ до заставы, какого-то сѣдаго, заспаннаго ямщика; — а ты возьмика съ меня, теперича, подешевле.

— Да что за дорого…. Ты погляди покой-то какой, возражалъ ямщикъ, указывая на огромную телѣгу стоявшую подлѣ постоялаго. — Опять же парой повеземъ, на смѣнныхъ. Не жалѣй.

Гаврило Алексѣичъ помялся на одномъ мѣстѣ, понюхалъ раза два табаку, попросилъ заспаннаго ямщика еще разокъ «взять подешевле, теперича», и наконецъ усѣлся въ тряскую телѣгу вмѣстѣ съ двумя бабами и какимъ-то длиннымъ и тонкимъ, точно жердь, семинаристомъ. Телѣга выѣхала за заставу; пара хохлатыхъ лошаденокъ побѣжала мелкою рысцой по шоссе. Семинаристъ молчалъ, одна изъ бабъ, дожевавъ купленную у заставы сайку, вступила было въ разговоръ съ Гавриломъ Алексѣевымъ; но старикъ отвѣчалъ ей лаконически, ему щемило сердце при мысли что дѣло господъ непоправимо; кромѣ преданности господамъ, его тревожило будущее собственной семьи; старикъ, управляя долгое время имѣніями, не скопилъ ни копѣйки; это не диковина для того кто видалъ и знавалъ нашихъ управляющихъ изъ крѣпостныхъ.

Ямщикъ на первой же станціи насажалъ еще человѣкъ пять мужиковъ на телѣгу.

— Ты что же это, братъ, теперича? Обѣщалъ насъ четверыхъ везти, а насажалъ чуть чуть не дюжину? возражалъ Гаврило Алексѣичъ старому, стоявшему у телѣги, ямщику, высунувъ голову изъ-за громадныхъ узловъ принадлежавшихъ новымъ пассажирамъ.

— Доставимъ, не тревожься. На той станціи тройку заложатъ, отвѣчалъ, считая пятаки, ямщикъ.

Тощая пара поплелась со станціи; новые попутчики безцеремонно развалились въ широкой телѣгѣ и тотчасъ же захрапѣли.

— Ты, землякъ, ноги-то подбери маленько, теперича, замѣтилъ Гаврило Алексѣевичъ одному изъ спутниковъ, положившему обутыя въ лапти ноги, не обинуясь, на колѣни старику.

Мужикъ подтянулъ подъ себя ноги.

— Везли четверыхъ насъ по условію, а насажали, теперича, продолжалъ укорять, выглядывая изъ-за мѣшковъ, Гаврило Алексѣевъ. — Не подлецы ли вы, теперича?

Новый ямщикъ не обращалъ на его укоры ни малѣйшаго вниманія. Семинаристъ и бабы молчали; видно было что подобныя вещи стали имъ не въ диковину. На слѣдующей станціи, въ селѣ, ямщикъ возилъ ихъ часа два по всему селу, точно продавалъ, торгуясь со своими собратами по ремеслу. Наконецъ, послѣ продолжительныхъ переговоровъ, увѣреній что работа легкая и выгодная, сдалъ рыжему, съ пьянымъ лицомъ мужику, чуть не въ сажень въ плечахъ; этотъ везъ довольно хорошо, и тройкой. Станціи три дѣло шло сносно, но на четвертой, въ городкѣ, лошадей вовсе не оказалось; привезшій ихъ ямщикъ изчезъ со своею парой, оставивъ телѣгу чуть не среди улицы. Гаврило Алексѣевъ, къ счастію, отдалъ третью часть первому ямщику, но семинаристъ и бабы заплатили вплоть до Москвы и были въ отчаяніи. Погоревавъ съ ними, старикъ взялъ кису свою изъ телѣги и потащился, побранивая себѣ подъ носъ разбойниками ямщиковъ, на постоялый дворъ. Утромъ онъ думалъ нанять другихъ лошадей; оставивъ кису на попеченіе хозяйки въ общей избѣ (изъ экономіи онъ не взялъ номера), Гаврило Алексѣевъ пошелъ въ трактиръ напиться чаю.

— А что, братцы, обратился онъ къ стоявшимъ у воротъ постоялаго двора ямщикамъ, — нѣтъ ли у васъ, теперича, попутчиковъ до Москвы?

— Когда тебѣ? спросилъ одинъ изъ ямщиковъ, лысый, высокій мужикъ.

— Да мнѣ бы завтра, съ утра.

— Завтра наврядъ, а дня черезъ два буде, отвѣчалъ лысый.

— Вы это, въ Москву что ль нанимаете, почтенный? спросилъ, неизвѣстно откуда появившійся, купецъ въ синей сибиркѣ, приподнявъ суконный картузъ и тряхнувъ волосами.

— Въ Москву, теперича, отвѣчалъ Гаврило Алексѣевъ.

— Повремени до завтра, до вечеренъ такъ; а можетъ и пораньше я управлюсь, продолжалъ купецъ, — поѣдемъ вмѣстѣ; у меня тарантасъ; я съ товарцемъ ѣду. Важно докатимъ, на перемѣнныхъ. А мнѣ охотнѣе.

— Да вѣдь мнѣ съ вами-то вдвоемъ, теперича, накладно будетъ, переминаясь, возразилъ Гаврило Алексѣевъ.

— Ну, да чего тебѣ не жаль? Ну? Что тутъ? затарантилъ купецъ, разставивъ руки. — Я не изъ выгодъ, а компанства ради; у меня товаръ…. Мнѣ все едино, безъ тебя ли мнѣ, съ тобой ли….

Гаврило Алексѣевъ, помявшись, объявилъ что онъ съ сѣдоками думалъ было доѣхать цѣлковыхъ за три, много за четыре.

— Ну, и дѣло съ концомъ; по рукамъ стало-быть, перебилъ купецъ, хлопнувъ своею ладонью по мягкой рукѣ старика. — А теперь пойдемъ чай пить; вотъ и вся недолга, добавилъ онъ, не безъ гордости поглядѣвъ на стоявшихъ вокругъ ихъ ямщиковъ и поправивъ свою рыжеватую бородку.

Ямщики, съ своей стороны, поглядѣли на него съ нѣкоторымъ уваженіемъ, которое невольно является у всякаго къ человѣку со средствами.

Гаврило Алексѣевъ рѣшился подождать купца и отправился съ нимъ чаевать.

— У васъ что же, теперича, дѣла что ли здѣсь? спросилъ онъ своего новаго знакомца, усаживаясь съ нимъ въ трактирѣ за накрытый столикъ.

— Да, какъ тебѣ сказать, дорогой человѣкъ…. Дѣлъ-то у меня здѣсь нѣту никакихъ, а….

— Это васъ, должно-быть, спрашиваютъ? перебилъ половой, подавая чайники и указавъ головой на блѣднаго мѣщанина въ нанковомъ длинномъ сюртукѣ, переминавшагося съ ноги на ногу въ нѣкоторомъ отдаленіи отъ стола.

— Меня, отозвался купецъ. — Ну, что ты?

— Я къ вашей милости; псаломщикъ проситъ денегъ сколь ко-нибудь; да вотъ насчетъ покрова тоже я было…. Какъ съ нимъ? Церковный что ли взять? робко спрашивалъ пришедшій.

— Покровъ я заказалъ; сегодня принесутъ вечеромъ…. Надо все какъ приличествуетъ…. Зачѣмъ церковный? А псаломщику на вотъ, отдай…. Сколько ему? говорилъ купецъ, доставъ засаленный замшевый, кошелекъ изъ кармана.

— Да сколько пожалуете; хошь гривенъ шесть пока, али….

— На вотъ, отдай ему цѣлковый, да скажи чтобы читали у меня безъ фальши…. Слышишь? Читаютъ ли они?

— Читаютъ день и ночь, двое въ голосъ; намъ слыхать; мы тутъ за перегородкой, отвѣчалъ мѣщанинъ.

— То-то; напейся чаю съ нами.

— Некогда, отвѣчалъ мѣщанинъ; — надо еще въ полицію мнѣ, за свидѣтельствомъ.

— Ну, такъ сходи…. Завтра я приду пораньше; забѣгу только расплатиться за покровъ…. Часовъ такъ въ восемь, Богъ дастъ, вынесемъ; за гробъ заплачено, говорилъ, соображая что-то, купецъ.

— Слушаю…. Прощенья просимъ, отвѣчалъ, складывая вчетверо рублевую бумажку, мѣщанинъ и вышелъ.

— Родственника, стало-быть, теперича, вы похороняете? спросилъ Гаврило Алексѣевъ, прихлебывая чай изъ блюдечка.

— Похороняемъ? Нѣтъ, не родственника; захожій шелъ, слышь, въ Петербургъ, больной; одежи путной не было; лѣто, лѣто, а ночи-те холодныя; знать простудился. Десять деньковъ полежалъ, разказывали мнѣ на постояломъ, и померъ. Я смѣняю лошадей, приходитъ, вотъ ты видѣлъ, этотъ самый мѣщанинъ, проситъ на погребенье страннаго человѣка…. Я, грѣхомъ, не повѣрилъ; всякій народъ есть… Дай схожу посмотрю, правда ли? Прихожу. Лежитъ покойникъ на столѣ въ свѣтелкѣ; рубаха грязная, худая; ни псаломщика, ни свѣчъ; жалости достойно. Думаю, какъ же это такъ? Вѣдь тоже человѣкъ, какъ и мы грѣшные…. Пошелъ на станцію: «откладывай лошадей». И остался; вотъ отдамъ, значитъ, послѣдній долгъ, помянемъ какъ приличествуетъ, и поѣду.

— Это дѣло хорошее вы сдѣлали, теперича, замѣтилъ Гаврило Алексѣевичъ.

— Да не подобно; ну какъ, самъ посуди, рубаха дыра на дырѣ; ни у него одеженки, ни обуви; одинъ крестъ мѣдный, отвѣчалъ купецъ, подувая въ блюдечко.

— Бумаги-то въ исправности, а то вѣдь не похоронятъ? спросилъ управляющій.

— Паспортъ, сказываютъ, въ порядкѣ. Да вотъ, свидѣтельство тянетъ полиція, не выдаетъ; въ церковь нельзя внести.

— А кто такой? спросилъ Гаврило Алексѣевъ.

— Признаться, я не поглядѣлъ; въ полицію бумаги забрали…. Чиновникъ будто бы какой-то, хозяинъ сказывалъ…. А вы, почтенный, дальніе? спросилъ купецъ, отирая платкомъ съ лица потъ, выступившій отъ чаю.

Гаврило Алексѣевичъ сказалъ.

— Земляки, стало-быть, продолжалъ купецъ; — я самъ оттуда; нонче о посту я съ музыкантомъ ѣхалъ, съ попутчикомъ, изъ своего села, въ Москву. Барскій фамилія; онъ крѣпостной; не вашихъ ли?

— Не нашихъ, а Тарханкова, можетъ изволили слышать, отвѣчалъ Гаврило Алексѣевичъ.

— Слыхали.

— Ну, вотъ…. Еще, теперича, доводится онъ дядя нашимъ, продолжалъ старикъ; — да только что нонче родные-то? хуже чужихъ.

— Вотъ это вѣрно ты, подтвердилъ купецъ, наливая водою чайникъ. — Такъ вотъ какъ, земляки еще мы съ тобой, продолжалъ онъ, разливая чашки; — рѣдко я бываю только вотъ дома-то; жену и ребятишекъ по полугоду не видишь.

— Что такъ? спросилъ управляющій.

— Въ разъѣздахъ круглый годъ; мы иностранцы, отвѣчалъ купецъ; — всеё Рассею исполосуемъ въ годъ-отъ; то на Ирбитъ тебя метнетъ, а то въ Адесту; прошлой годъ въ Ригѣ безъ мала мѣсяцъ прожили.

— А чѣмъ торгуете?

— Полотнами торгуемъ, пряжей; да всячиной; чѣмъ тоже Богъ пошлетъ, что повыгоднѣе видишь мало-мальски, то и теребишь.

Расплатившись за чай и отклонивъ предложенную Гавриломъ Алексѣевымъ долю платы, купецъ побѣжалъ куда-то въ городъ, а старикъ, посидѣвъ до сумерекъ у воротъ постоялаго, ушелъ въ избу и улегся, подложивъ подъ головы кису свою, на лавкѣ. Онъ проснулся, раннимъ утромъ, отъ нестерпимой духоты въ избѣ; открывъ глаза, старикъ увидалъ на полу цѣлую мозаику изъ спящихъ; бороды, затылки, ноги въ лаптяхъ, въ сапогахъ, босыя, спины въ пестрядинныхъ, ситцевыхъ рубахахъ, наконецъ черная ряска длиннаго и неимовѣрно тонкаго странника; все это было уложено такъ плотно, какъ укладываются фигурныя частицы разрѣзанныхъ для забавы дѣтей картинокъ. Гаврило Алексѣичъ поднялся, оправилъ жиденькіе свои волосы, протеръ глаза и вышелъ на крыльцо. На крыльцѣ ужь умывался, засучивъ рукава поддевки, купецъ изъ привѣшеннаго къ столбику глинянаго умывальника.

— Что, али душно въ избѣ-то? спросилъ онъ, вытираясь протканнымъ по концамъ красною бумагою рушникомъ.

— Духота страшная, теперича, отвѣчалъ, отдуваясь и снимая сюртукъ, Гаврило Алексѣичъ. — Что, можно полотенечка-то?

— Съ нашимъ удовольствіемъ; утирайсь. Хозяйка сама работала, отвѣчалъ купецъ, указывая на хитрые узоры пущенные по концамъ полотенца.

Гаврило Алексѣичъ умылся и, причесавшись карманнымъ гребешкомъ, помолился за крестъ колокольни выглядывавшей изъ-за кровли полукрытаго двора.

— Ты вотъ что, дорогой человѣкъ: бери пожитки-то свои, да неси ко мнѣ въ номеръ, сказалъ купецъ. — Напрасно съ вечера не перебрался; клопы, правда, у меня тамъ, а все же лучше, не такъ людно.

Старикъ взялъ свой мѣшокъ и въ сопровожденіи купца отнесъ его въ номеръ.

— Не хочешь ли со мной на выносъ? Чайку бы надо напиться, да думаю, до обѣдни-то какъ-то оно…. Ужь послѣ похоронъ напьемся, говорилъ привѣтливый попутчикъ.

Старику дѣлать было нечего, и онъ отправился вмѣстѣ съ купцомъ. Пройдя главную улицу, они поворотили въ грязный переулокъ, подошли къ деревянному ветхому дому и вошли въ отворенныя, покосившіяся отъ времени, ворота; на высокомъ, тоже полуразрушенномъ, крыльцѣ стояла, крашеная желтой краской, гробовая крышка. Купецъ приподнялъ ее, осмотрѣлъ и постучалъ нѣсколько разъ въ верхнюю доску.

— Гробъ-отъ насилу отыскалъ порядочный; такой непутный городишко, проговорилъ онъ, уставляя крышку.

Пройдя подпертые столбомъ посерединѣ сѣни, пришедшіе отворили налѣво дверь и вошли въ свѣтелку съ однимъ небольшимъ, съ желѣзною рѣшеткой, окошкомъ. Посереди свѣтелки стоялъ гробъ съ четырьмя мѣдными подсвѣчниками; пахло ладаномъ; въ гробу лежалъ, одѣтый въ черный сюртукъ, исхудалый человѣкъ лѣтъ пятидесяти, съ отпущенною, видимо недавно, сѣдоватою бородой и бѣлокурыми жиденькими и короткими, тоже съ просѣдью, волосами; на покосившихся нѣсколько устахъ стояла грустная улыбка; брови были подняты, что придавало еще болѣе силы выраженной улыбкою и всѣмъ лицомъ грустной насмѣшкѣ, не то надъ самимъ собой, не то надъ всѣми вообще людьми, надъ жизненною суетой. «Мнози глаголютъ души моей: нѣсть спасенія ему въ Бозѣ его», раздавался одиноко хриплый теноробасъ псаломщика.

— Скоро ли батюшка-то обѣщался? спросилъ, поклонившись земно, вмѣстѣ съ Гавриломъ Алексѣичемъ, предъ иконой стоявшею въ головахъ, купецъ вошедшаго хозяина мѣщанина.

— Сейчасъ будутъ, отвѣчалъ псаломщикъ, и откашлянувшись, продолжалъ: «не убоюся отъ темъ людей, окрестъ наг падающихъ на мя».

Въ дверяхъ показались двѣ старухи нищія.

— На поминъ души, благодѣтели, начала одна изъ нихъ на распѣвъ.

— Послѣ обѣдни приходите, отвѣчалъ купецъ, отвѣшивая низкіе поклоны предъ иконой.

Гаврило Алексѣичъ тоже молился, стоя у дверей. Вглядываясь въ лицо покойника, онъ находилъ въ немъ что-то знакомое; но гдѣ, когда онъ его видѣлъ, не могъ припомнить старикъ, какъ ни напрягалъ свою память. Вошелъ священникъ, сѣдой, но бодрый, широкоплечій старикъ, въ поношенной нанковой рясѣ; благословивъ присутствующихъ, онъ отслужилъ литію, и гробъ подняли купецъ, хозяинъ и псаломщикъ съ вошедшимъ только-что пономаремъ; Гаврило Алексѣичъ понесъ впереди образъ.

— Легонько съ крыльца-то, братцы; дайте намъ сойти, упрашивалъ купецъ. — Вотъ такъ. Эй, молодецъ, обратился онъ къ стоявшему среди собравшейся у воротъ толпы молодому парню, въ накинутомъ сверхъ пестрядинной рубахи кафтанѣ. — Понеси, братъ, крышку, сдѣлай милость.

Парень перекрестился, приподнялъ крышку и понесъ на головѣ, впереди гроба. Вдали раздавались протяжные звуки благовѣста въ поліелейный, будничный, колоколъ. Утро было ясное; холодный ветерокъ тянулъ, играя висящими концами малиноваго, полушелковаго, новаго покрова. Пройдя въ самый конецъ переулка, недлинная вереница идущихъ вошла вслѣдъ за гробомъ въ деревянную, низенькую церковь, одиноко стоящую среди пустыря.

Началась обѣдня; служилъ одинъ священникъ безъ дьякона. Почернѣвшія, дубовыя стѣны старинной церкви, темные образа иконостаса, бѣдная риза на священникѣ, даже одинокій голосъ дьячка, замѣнявшій хоръ, все, какъ нарочно, увеличивало участіе къ зашедшему Богъ вѣсть откуда усопшему; купецъ то усердно молился, стоя подлѣ гроба, то подбѣгалъ къ мѣщанину, къ дьячку и толковалъ что-то. Голосъ священника, благоговѣйно произносившаго слова литургіи, одиноко раздавался подъ ветхимъ сводомъ позабытаго людьми, царскаго жилища. Присутствующіе и нѣсколько нищихъ у дверей усердно молились. Святое, честное дѣло съ неотразимою силой вліяетъ на окружающихъ; невольно охорашиваешься даже при слабомъ мерцаніи душевной красоты, стыдишься своего неряшества и хотя на минуту стараешься быть чище и добрѣе. Благообразному мужу отъ Аримаѳеи не въ силахъ были отказать снять, съ подобающею честію, тѣло со креста сами враги Спасителя.

Кончилось отпѣваніе. Гаврило Алексѣичъ плакалъ; купецъ, простившись съ незнакомцемъ, пригналъ самъ крышку какъ слѣдуетъ; гробъ вынесли, опустили въ яму, бросили горсти земли и закопали, утвердивъ на могилѣ деревянный крестъ безъ надписи. При отпѣваніи священникъ поминалъ «раба Божія Никифора».

— Покорнѣйше прошу, батюшка, помянуть чѣмъ Богъ послалъ, не погнушайтесь, пригласилъ купецъ священника, раздавая копѣйки толпѣ нищихъ.

Священникъ поблагодарилъ и, снявъ ризу, отправился въ домъ мѣщанина вмѣстѣ съ купцомъ и Гавриломъ Алексѣевымъ; послѣдній было отказывался, но попутчикъ слышать не хотѣлъ и потащилъ его.

— А бѣдный вашъ приходъ? обратился дорогою купецъ къ священнику.

— У насъ, изволишь видѣть, два кладбища, отвѣчалъ священникъ; одно для тѣхъ кто побогаче; тамъ церковь каменная, а на этомъ кто побѣднѣй ложится. Это приходъ былъ прежде, да такъ какъ прихожанъ мало, церковь на краю, ветхая, и превратили въ кладбище.

— Не у чего вамъ жить-то, скудно? говорилъ купецъ.

— Я весь тутъ; вдовый; дѣти примерли… Много ли мнѣ надо? отвѣчалъ священникъ.

Между тѣмъ всѣ вошли въ избу мѣщанина; на столѣ, накрытомъ чистою салфеткой, была приготовлена закуска. Священникъ отслужилъ паннихиду; всѣ напились чаю, выпили по двѣ рюмки водки, закусили и стали прощаться.

— Покровецъ, батюшка, говорилъ купецъ, — примите въ церковь на поминовеніе души, говорилъ купецъ, разчитываясь съ причтомъ. — Благословите….

— Господь васъ всѣхъ благословитъ, говорилъ священникъ, благословляя своею мускулистою рукой купца, Гаврилу Алексѣева и мѣщанина. — Блажени милостивіи, яко тіи помиловани будутъ, прибавилъ онъ, спускаясь въ сопровожденіи пономаря, Гаврилы Алексѣева и купца со ступеней ветхой лѣстницы.

— Не упадите, плохи ступеньки-то, предостерегъ купецъ.

— Не привыкать стать, отвѣчалъ священникъ; мы за-все вѣдь по бѣднякамъ. Да у богатыхъ-то скорѣй споткнешься, прибавилъ онъ. добродушно разсмѣявшись. — Путь вамъ дорога.

Чрезъ полчаса купецъ лежалъ, рядомъ съ Гавриломъ Алексѣевымъ, въ набитомъ почти доверху тюками, тарантасѣ. Свѣжая тройка бѣжала бодрою рысью по шоссе. Купецъ былъ какъ-то особенно веселъ и разговорчивъ.

— На вотъ, сѣнца еще подложи подъ бока-то, старичина. Ловко ли? предлагалъ онъ старику.

— Теперича ловко, отвѣчалъ кряхтя Гаврило Алексѣевъ, довольный тѣмъ что ѣдетъ наконецъ, а не сидитъ на станціи.

VIII.

Лучанинову такъ по душѣ пришелся тихій переулокъ Рима, съ высунувшимся нежданно античнымъ карнизомъ преддверія, что онъ въ тотъ же вечеръ нанялъ комнату въ одномъ изъ сосѣднихъ съ нимъ домовъ, въ переулкѣ. Хозяинъ, толстый, упитанный содержатель ветуриновъ (то-есть извощиковъ), самъ помогъ перевезти ему вещи изъ отеля; разставляя стулья и столы, онъ порядочно успѣлъ надоѣсть, въ первый же день, Лучанинову похвалами новому жилищу.

— Vedete, signore, говорилъ онъ, — какое спокойствіе; нужно вамъ что-нибудь, вода нужна вамъ, или мало ли что можетъ понадобиться человѣку, — дерните за снурокъ, служанка тотчасъ принесетъ что вамъ угодно. Нуженъ вамъ ветуринъ, продолжалъ онъ, поясняя жестами почти каждое слово, — вы позвонили, и чрезъ моментъ здѣсь, у крыльца, стоитъ для васъ ветура… Верховая лошадь понадобилась вамъ, — у меня есть отличнѣйшія верховыя лошади. Вы сами видите изъ этого какое здѣсь для васъ удобство. А почему? Потому, продолжалъ онъ, засучивъ рукавъ куртки и принимаясь, вѣроятно для большей ясности, высчитывать по пальцамъ свои качества: вопервыхъ, потому что я, — вотъ поживите, вы меня узнаете, — я ненавижу безпорядки; у меня, если работникъ провинился, баста, разчетъ сейчасъ же. Вовторыхъ, продолжалъ онъ, загнувъ слѣдующій жирный палецъ, — жена моя, я женатъ на второй, хозяйка; она все, овесъ ли выдать, сѣно, вездѣ сама; adesso, втретьихъ…

Но Лучаниновъ сказалъ что онъ желалъ бы отдохнуть; что уже поздно.

— Отдохнуть? спросилъ хозяинъ, все еще продолжая держать, подъ самымъ почти носомъ слушателя, толстую руку съ двумя загнутыми пальцами. — Вамъ отдохнуть? Сейчасъ; вы не успѣете раздѣться какъ служанка приготовитъ вамъ постель; улица у насъ тихая; вотъ развѣ ветуры возвратятся, но у меня ни крику, ничего не допускается…. У меня убрали лошадей, овса задали, или всѣ спать тотчасъ же; у меня….

Лучаниновъ зѣвнулъ.

— Но…. Buona notte, замѣтивъ утомленіе слушателя, произнесъ хозяинъ. — Вотъ, поживете, увидите; сами будете говорить: «Domenico правду мнѣ сказалъ; въ домѣ его я нахожу порядокъ и спокойствіе». А отчего вы это скажете? Оттого что я далъ себѣ слово, signore, говорить всегда, вездѣ, всякому, чистую правду. Buona notte, окончилъ наконецъ говорунъ, шаркнувъ обтянутою въ бѣлый нитяный чулокъ, ногою. — Buona notte.

«Если эти длинныя проповѣди ты станешь повторять мнѣ каждый день, чортъ бы тебя побралъ съ твоимъ спокойствіемъ», подумалъ Лучаниновъ, притворивъ дверь и принимаясь раздѣваться. Постель, дѣйствительно, скоро была приготовлена женщиною лѣтъ сорока, съ необыкновенно недовольнымъ, почему-то, выраженіемъ лица; она сердилась на все: на свою косу отдѣлившуюся отъ гребенки, на сѣрную спичку потухшую въ ту самую секунду какъ она поднесла было ее къ лючернѣ, на пуховикъ (какими покрываются за границей) не сразу помѣстившійся на кровати какъ ему слѣдуетъ. Служанка вышла, сердито захлопнувъ дверь, не плотно пригнанную къ косяку и потому тоже не совсѣмъ послушную. Лучаниновъ улегся; возвращавшіяся ветуры съ часъ не давали ему спать; топали долго лошади по деревянному помосту стойлъ; ветуринъ пѣлъ все одну фразу знакомой аріи; голосъ хозяина раздавался порою. Наконецъ усталость взяла свое, и путешественникъ заснулъ.

Утреннее солнце уже озаряло комнату, когда онъ проснулся; проворно одѣвшись, молодой человѣкъ отдалъ сердитой служанкѣ ключъ и отправился въ ближайшую кофейную позавтракать. Хозяинъ съ коротенькою трубочкой въ зубахъ стоялъ, безъ куртки, подлѣ дома.

— Какъ спали? обратился онъ къ Лучанинову, приподнявъ плисовую, засаленную шапочку.

— Хорошо, отвѣчалъ Лучаниновъ.

— Видите. Я говорилъ вамъ; у меня вы не найдете роскоши; у меня, продолжалъ онъ, принимаясь раскуривать потухающую трубку, — спокойствіе. А что всего дороже для человѣка? Всего дороже для него спокойствіе. Я всегда говорю женѣ, я на второй женатъ, я говорю ей: mia cara, что нужно намъ? А rivederla. Если вамъ понадобится ветура, одно слово скажите мнѣ или прислугѣ, и вотъ у этого крыльца, чрезъ минуту же, будетъ стоять для васъ ветура.

Лучаниновъ отвѣчалъ что онъ идетъ пока въ ближайшую кофейную.

— А, кофейная? вотъ, поверните только влѣво, — на углу, на первой piazza, братъ моей первой жены держитъ кофейную. Вотъ только влѣво отъ переулка и…. объяснялъ хозяинъ, схвативъ въ то же время за руку проходившаго мимо него по тротуару знакомаго. Оставивъ Лучанинова, хозяинъ началъ что-то съ жаромъ объяснять новой своей жертвѣ. Онъ принадлежалъ къ числу говоруновъ, которымъ нуженъ, все равно какой бы ни былъ, слушатель.

«Какъ, я думаю, онъ надоѣлъ и первой, и второй своимъ женамъ», думалъ Лучаниновъ, спасаясь быстрыми шагами отъ хозяина. Позавтракавъ, онъ отправился къ банкиру, на котораго имѣлъ кредитивъ изъ Одессы. Тамъ встрѣтилъ онъ знакомаго художника возвращавшагося въ Россію; отъ него онъ узналъ что выставлена, на короткое время, картина Явленіе Спасителя народу знаменитаго Иванова.

— Но вы поторопитесь, говорилъ художникъ, — иначе не увидите; она не кончена, и неумолимый Александръ Андреевичъ снова затворится, того гляди, надолго.

Статья Гоголя объ Ивановѣ, напечатанная въ Перепискѣ съ друзьями, возбудила толки о картинѣ. Все мыслящее въ Россіи ожидало съ нетерпѣніемъ окончанія ея, надѣялось чего-то отъ появленія картины, какъ способна надѣяться Русь, не утратившая вѣры въ силу образа, слова. Не гордость, а боязнь несостоятельности, страхъ не отвѣтить общимъ ожиданіямъ и надеждамъ, вотъ что вызвало приписанныя гордости слова поэта: «Русь, чего ты хочешь отъ меня?» Велика и тяжка отвѣтственность писателя въ землѣ гдѣ вѣрятъ въ богатырскую мощь слова, гдѣ старъ и младъ нетерпѣливо ждутъ его отъ поэта, точно въ канунъ великаго дня народъ ждетъ благовѣста.

Одни обвиняли Иванова въ медленности, другіе защищали его, глубже понимая важность сюжета избраннаго художникомъ. Владиміръ Лучаниновъ принадлежалъ къ небольшому числу послѣднихъ; онъ вѣрилъ что Ивановъ напишетъ замѣчательную вещь, вѣрилъ, потому что былъ безъ ума отъ его Магдалины предъ Спасителемъ, явившимся ей вертоградаремъ. Цѣлые часы стоялъ онъ въ Эрмитажѣ предъ этимъ восторженнымъ женскимъ образомъ; ему казалось, само исторгшееся отъ внезапной радости слово: «Раввуни», было написано на лицѣ, въ положеніи воздѣтыхъ рукъ, въ складкахъ одежды Магдалины.

Заѣхавъ въ Ватиканъ, Лучаниновъ посмотрѣлъ Преображеніе Рафаэля, обѣжалъ скульптурное отдѣленіе, постоялъ предъ Аполлономъ Бельведерскимъ, Лаокоономъ. Но у него не шла изъ головы картина Иванова. Изъ Ватикана онъ отправился отыскивать мастерскую; адресъ далъ ему знакомецъ-художникъ встрѣтившійся у банкира. Не знаю, пойметъ ли читатель тотъ трепетъ съ которымъ Лучаниновъ входилъ на каменное крыльцо дома гдѣ помѣщалась мастерская; во время нашей юности увидѣть великаго писателя, живописца, актера было событіемъ; о такой встрѣчѣ недѣли, мѣсяцы шла оживленная бесѣда, помню я, нерѣдко до бѣла утра.

— Здѣсь мастерская uno pittore Russo, Иванова? спросилъ онъ на ломаномъ италіянскомъ черноволосаго красиваго парня съ палеткой съ глиною на головѣ, вышедшаго на крыльцо.

— Signor Alessandro? Si, лаконически отвѣчалъ разнощикъ глины, указавъ на тяжелую дверь обители тридцатилѣтнихъ, одинокихъ думъ художника.

Лучаниновъ вошелъ въ сѣни, и наконецъ, пройдя переднюю, вступилъ въ громадную мастерскую. Въ углу у окна стояла кучка живописцевъ; они разговаривали шепотомъ между собою. Самого Иванова не было.

Большая, высокая комната была наполнена толпой, изображенною на огромномъ холстѣ. Первое что бросилось въ глаза, это величавый, вдохновенный образъ Предтечи. «Се агнецъ Божій, вземляй грѣхи міра», говорилъ онъ, указывая рукою толпѣ и устремивъ очи на идущаго твердою поступью по горѣ Спасителя. Радость выразившаяся на лицѣ у надѣвающаго одежду Іудея, улыбка на болѣзненномъ, зеленомъ лицѣ раба, прислуживающаго сѣдовласому своему господину; оживленіе дряхлаго старца, выходящаго изъ воды съ костылемъ своимъ; торопливость съ которою, опершись на руку, спѣшитъ подняться на ноги сидѣвшій старикъ; наконецъ пылъ съ которымъ ринулся на встрѣчу идущему златокудрый, прекрасный юноша, будто предчувствуя великую долю свою стать любимцемъ Болочеловѣка, — все это, встрепенувшись, точно слилось въ одинъ согласный хоръ и вторило Іоанну: «къ Нему, къ Нему! Се агнецъ Божій.»

«Сія въ Виѳаварѣ быша, объ онъ полъ Іордана, идѣже бѣ Іоаннъ крестя», звучалъ, казалось, величаво простой разказъ евангелиста, при видѣ знойнаго неба, сухой смоковницы и раскаленной, жаждущей орошенія, почвы. Зритель искалъ прохлады; глазъ его отдыхалъ на эмалевой синевѣ, текущаго на встрѣчу зрителю слѣва, Іордана. Въ толпѣ идущей креститься, или просто поглядѣть на пустынника, виднѣлись фарисеи, женщины, дикарь, два всадника, священникъ. Изъ рѣки выходилъ, съ мокрыми волосами, полный здоровья и силъ, цвѣтущій новокрещенецъ. Въ толпѣ будущухъ апостотовъ стоялъ Наѳанаилъ, только что вымолвившій, кажется: «отъ Назарета можетъ ли что добро быти?» Спаситель…. Трудно описать Его лицо со слѣдами неотлучной, всеобъемлющей думы, смиренія предъ сознаннымъ опредѣленіемъ вѣчнаго разума, со слѣдами твердости, которая дается лишь полнымъ разумѣніемъ цѣли, послѣдствій и необходимости подвига. На все на это, несомнѣнно, есть намекъ въ изображеніи Спасителя. Намекъ, — ибо гдѣ слабой кисти вполнѣ изобразить то предъ чѣмъ, какъ предъ тайною, безсиленъ умъ, нѣмѣетъ человѣческое слово? За образомъ идущаго Іисуса синѣла широкая, необозримая даль, съ бѣлѣющими кое-гдѣ городками, луговинами, кустарниками, рощами; даль была написана такъ что зритель забывалъ: стоитъ ли онъ предъ картиной, или предъ живою природой? Не Назаретъ ли тамъ бѣлѣетъ? Вонъ это что за городокъ? думалось зрителю. «Ужь не по этой ли, укромно вьющейся среди кустарника тропинкѣ шла навѣстить Елизавету юная и чистая, какъ горный воздухъ, Богоматерь?»

Во всемъ, въ выраженіи лицъ, въ положеніяхъ фигуръ, въ складкахъ одеждъ была такая правда, свѣжесть, что все казалось схваченнымъ фотографомъ съ натуры. А между тѣмъ, типическія лица Іудеевъ, пылающія очи скрестившаго на груди руки мальчика, холодныя лица фарисеевъ, восторгъ на лицѣ Іоанна, ветхозавѣтное наслѣдіе временъ пророковъ, все это чудодѣйственно переносило во дни оны, дни знаменій, дни исполненія народныхъ вѣковыхъ надеждъ, осуществленія обѣтованій.

И какъ своеобразно отнесся живописецъ къ сюжету! Вездѣ въ картинѣ правда, простота, естественность, отсутствіе римско-классическихъ, избитыхъ позъ…. Вы видывали, видите ежедневно радость отъ которой слезы готовы хлынуть съ покраснѣвшихъ вѣкъ некрасиваго Іудея. А это упованіе, облагородившее безобразный ликъ раба? Какую глубоко добрую душу, кромѣ изощреннаго глаза, надо имѣть чтобъ уловить слабый лучъ прекраснаго даже въ безобразныхъ чертахъ? Ибо повсюду, во всемъ твореніи, вложена хоть малая доля красоты, и не отыщешь во всемъ мірѣ полнаго отсутствія ея благотворнаго свѣта.

— Какъ мало граціи, сказалъ знакомый женскій голосъ сзади Лучанинова.

Онъ оглянулся и увидалъ графиню; подлѣ нея стоялъ, вѣроятно, какой-то художникъ; этотъ поминутно пожималъ плечами, подымалъ брови, трепалъ свою бороду, отворачивался отъ картины, какъ бы желая сказать: «ну что жь это? Помилуйте…. И вдругъ кричатъ всѣ: „геній“! По-моему бездарность; труженикъ безъ всякаго таланта и больше ничего.»

Лучаниновъ поклонился молча графинѣ и отошелъ къ задней стѣнѣ.

"Мелка та грація, та красота, " думалъ онъ, "которой ищетъ, кажется, ея сіятельство, предъ идеаломъ красоты живущимъ въ душѣ художника и переданнымъ имъ съ такою поразительною ясностью. Лицо Предтечи, его чело, весь вдохновенный образъ полонъ красоты, величія и благородства, сразу обличающихъ мужа богато надѣленнаго дарами духа. Такіе люди какъ Іоаннъ, подобно сочнымъ гроздямъ винограда, въ неплодный годъ хранятъ надежды обнищавшихъ вертоградарей; какъ корабли, ушедшіе отъ бури, они несутъ спасеніе утопающимъ мореходцамъ. Свѣтъ разума, возженный пламенемъ любви и жаркихъ упованій, сквозитъ въ каждой чертѣ вдохновеннаго лика. Чего нѣтъ въ этомъ образѣ? Тяжкая скорбь о паденіи Сіона, надежда на обновленіе, вѣра въ грядущаго Мессію, боязнь какъ бы не отвергъ міръ протянутую руку, неутоленная жажда истины въ его полуотверзтыхъ устахъ, неустанно взывавшихъ къ людямъ: «уготовайте путь Господу».

Упрекъ въ недостаткѣ женщинъ, дѣланный тогда нѣкоторыми, уничтожается самимъ сюжетомъ. У Іордана нѣтъ ни женщинъ, ни мущинъ; есть только христіане; въ изображенныхъ на картинѣ женскихъ образахъ уже предвидитъ всякъ будущихъ женъ мироносицъ, дѣвъ которыя, подобно Суламитѣ, идутъ навстрѣчу брата, возлюбленнаго ими крѣпкою какъ смерть, какъ пламень жаркою любовью. Взгляните на фигуру черноволосой, въ сѣрой одеждѣ, женщины, ринувшейся къ идущему Мессіи; не оборотится она, не оторвется отъ желаннаго, какъ ни зови ее подруги, дочери Іерусалима: «о воротися, воротись къ намъ, Суламитина.»

"Нѣтъ красоты, " размышлялъ Лучаниновъ; «а этотъ мальчикъ, скрестившій руки на груди? Въ немъ сколько красоты! Въ юношески смѣломъ взглядѣ черныхъ очей его ужь брошенъ вызовъ мраку; въ немъ сразу виденъ новобранецъ, ратникъ свѣта, будущій отважный борецъ за истину. А выходящій изъ воды?… Да всюду, по всей картинѣ брызжутъ искры граціи и красоты, граціи, предъ которою ничтожна, приторна граціозность пастушковъ, пастушекъ и т. п. Благоухающую лилію снѣжной бѣлизны, среди яркихъ піоновъ и грубыхъ астръ, напоминаетъ Магдалина предъ Спасителемъ (въ другой картинѣ Иванова), когда сравнишь ее съ роскошнѣйшими женщинами, хоть бы въ картинахъ Рубенса. Заставить духъ сквозить чрезъ холодный мраморъ, безъ словъ на камнѣ; начертить мысль, кистью передалъ страданія ума, муки сомнѣнія, этой змѣи обвившей новаго Лаокоона, я думаю, труднѣй чѣмъ изваять, живыя до обмана, формы человѣческаго тѣла.»

Лучаниновъ съ часъ стоялъ предъ картиной; онъ былъ пораженъ. Графиня познакомила его съ вошедшимъ наконецъ въ мастерскую изъ сосѣдней комнаты Ивановымъ. Художникъ кланялся, принужденно улыбался на похвалы на наивныя замѣчанія наивной цѣнительницы о недостаткѣ граціи. «Да; очень можетъ быть, конечно»; бормоталъ онъ, видимо желая поскорѣе отдѣлаться отъ посѣтителей. Видно было что мастерская была часть души его, а неловко бываетъ художнику, когда онъ дозволитъ незнакомцу заглянуть себѣ въ душу, въ то время когда идетъ въ ней тяжкая, усиленная работа. Какъ ни будь остороженъ посѣтитель, а все-таки произведетъ онъ нѣкоторый безпорядокъ въ мастерской; стыдливая хозяйка муза какъ разъ разсердится; она любитъ бесѣдовать съ художникомъ лишь съ глазу на глазъ.

IX.

Раскаленный воздухъ южнаго городскаго полудня прогналъ всѣхъ съ улицы; точно вымеръ весь городъ; деревянныя сторы, во всѣхъ домахъ, были спущены, когда Лучаниновъ возвращался на своемъ извощикѣ изъ мастерской Иванова на квартиру. Наскоро отобѣдавъ въ первой trattoria, онъ пріѣхалъ домой и разлегся на диванѣ. Картина и художникъ не выходили у него изъ головы; онъ только что расположился было, на свободѣ, отдать себѣ отчетъ въ произведенномъ на него картиной впечатлѣніи, какъ звонкій женскій голосъ зазвенѣлъ на дворѣ: «нѣтъ, такъ я не спущу тебѣ, ladro». Вслѣдъ за голосомъ раздались шлепанье по мостовой туфлями и отчаянный крикъ, вѣроятно преслѣдуемаго, пѣтуха. «А ты куда? А? Мало тебя трепали?» опять зазвенѣлъ голосъ. Лучаниновъ всталъ и поднялъ зеленую, сшитую изъ дощечекъ, стору. Черноволосая, лѣтъ тридцати съ чѣмъ-нибудь, синьйора, въ одной юпкѣ, вооруженная метлой, носилась по двору за двумя пѣтухами; имъ, вѣроятно, помѣшали окончить бой; несмотря на энергическое вмѣшательство синьйоры, пѣтухи ладили снова сшибиться; нагнувъ внизъ головы, они сбѣгались мелкою рысью и чокались такъ крѣпко, что даже летѣли у обоихъ изъ хвостовъ перья.

— Ахъ ты разбойникъ, кричала, задыхаясь отъ быстроты движенія, синьйора.

— Con permesso, позвольте, вотъ я ихъ…. вмѣшался выскочившій изъ подвала толстенькій, невысокій старичокъ-точильщикъ, въ шапочкѣ и синей шерстяной фуфайкѣ.

Проговоривъ это, точильщикъ прицѣлился и пустилъ долотомъ въ одного изъ бойцовъ такъ мѣтко, что пѣтухъ припрыгнулъ и вслѣдъ затѣмъ заковылялъ; одна нога у него была перешибена.

— А кто васъ просилъ, согро di diavolo? Э? Кто васъ просилъ? Вы искалѣчили моего пѣтуха, съ рыданіями закричала синьйора. — Вы мнѣ отвѣтите, отвѣтите за это мнѣ, Джакомо.

Точильщикъ растерялся.

— Я хотѣлъ, синьйора, началъ было онъ, подымая долото съ мостовой.

— Что вы хотѣли? Какого чорта вы хотѣли? Это низко, подло съ вашей стороны! Что онъ вамъ сдѣлалъ, мой пѣтухъ? наступала синьйора.

Изъ оконъ высунулись женскія головы; патеръ, съ намыленною щекой и съ бритвой въ рукѣ, тоже уставилъ, въ одно изъ оконъ, красное, упитанное лицо свое, проговоривъ: «А что тамъ такое?» Синьйора продолжала кричать, потрясая метлой. Точильщикъ вдругъ изъ кроткаго человѣка превратился въ свирѣпаго.

— Да что вы расходились съ вашимъ пѣтухомъ, говорилъ онъ потряхивая головой. — Что мнѣ пѣтухъ?

— Какъ вы могли, какъ смѣли вы чужую птицу…. кричала вмѣстѣ съ нимъ синьйора.

— Вы сами птица, per diavolo, произнесъ вспыльчивымъ, хриплымъ голосомъ, старикъ.

— Я птица? Какъ? спросила оскорбленная синьйора, швырнувъ метлу и принявъ величавую позу, одну изъ тѣхъ какія принимаютъ актрисы въ роляхъ Антигонъ и Ифигеній. — Вы смѣли мнѣ въ глаза сказать, что я…. я птица? спрашивала, подходя величественною походкой къ точильщику, синьйора.

Точильщикъ принужденно хохоталъ, подбоченясь, но отступая къ двери своей крѣпости. Между тѣмъ на квадратномъ дворѣ собралась толпа; появился низенькій, квадратный господинъ во фракѣ и желтыхъ панталонахъ, высокій малый въ изношенномъ пальто и соломенной, надѣтой на затылокъ шляпѣ; тутъ же расхаживалъ красивый молодой парень, повертывая на головѣ палетку съ желтою глиной, вѣроятно нетерпѣливо ожидаемою заказавшимъ ее скульпторомъ; на крыльцѣ показалась самодовольная фигура толстяка-хозяина, въ плисовыхъ короткихъ брюкахъ, бѣлыхъ чулкахъ и въ рубахѣ.

«Синьйоръ Джакомо, синьйора», обращались къ диспутантамъ нѣкоторые изъ толпы; но разгорѣвшіеся враги, не слушая никакихъ убѣжденій, подносили другъ другу подъ носъ кукиши, высовывали языки и кричали на весь дворъ. Тогда изъ толпы выступилъ сухой, длинный старикъ, въ коричневой суконной курткѣ и въ зеленомъ, высокомъ картузѣ, съ четырехъ-угольнымъ длиннымъ козырькомъ.

— Позвольте, началъ онъ; — извините, синьйора…. Позвольте, Джакомо; позвольте…. Вашъ пѣтухъ? спросилъ онъ, разставивъ свои длинныя, сухія ноги, обутыя въ громадные порыжѣлые башмаки.

— А чей же? Чей же онъ? истерическимъ контральто отвѣчала синьйора. — Я сама…. сама купила его, на собственныя деньги. Я не воровка какая-нибудь….

— Хорошо, заложивъ руки за спину и кивнувъ длиннымъ козырькомъ картуза, продолжала коричневая куртка. — Вы сознаетесь что переломили ему ногу, Джакомо?

— Да, чортъ же это зналъ что я переломлю ему ногу, размахивая руками, вспыльчиво отвѣчалъ точильщикъ.

— Хорошо. Позвольте, разсуждалъ, опустивъ внизъ голову, причемъ козырь совсѣмъ закрылъ ему лицо, обладатель коричневой куртки. — Съ намѣреніемъ, или не намѣренно вы перешибли ему ногу?

— Чортъ васъ всѣхъ побери, неожиданно вскричалъ точильщикъ; произнеся это, онъ вбѣжалъ въ свой подвалъ и сильно захлопнулъ дверь.

— Э! Нѣтъ, anico no…. Нѣтъ, я не оставлю этого, съ благороднымъ негодованіемъ на это внезапное исчезновеніе, заговорила синьйора.

Подбѣжавъ къ двери, она принялась стучать въ нее что есть мочи обоими кулаками.

— Я жалобу подамъ…. А! Ladrone, убѣжалъ, бѣжалъ отъ женщины, подлецъ, разбойникъ, трусъ, кричала она на весь дворъ, продолжая барабанить въ двери.

Дверь отворилась, на порогѣ появилась неожиданно толстенькая фигура точильщика.

— Оставьте меня въ покоѣ, синьйора, или дѣло можетъ кончиться худо, произнесъ онъ съ величественнымъ, худо разыграннымъ спокойствіемъ, и удалился.

Синьйора свирѣпо взглянула на него, подхватила, подковылявшаго къ подвалу, раненаго пѣтуха и, со сдержанными ругательствами, исчезла въ одной изъ дверей дома. Побѣдитель-пѣтухъ, противникъ раненаго, оправлялъ между тѣмъ броню свою, сидя на каменномъ заборѣ; онъ, видимо, самъ былъ искренно тронутъ несчастіемъ случившимся съ его врагомъ; приведя въ порядокъ перья, онъ расхаживалъ, съ явнымъ негодованіемъ, взадъ и впередъ по верхушкѣ стѣны, думая, вѣроятно, про себя: «открытый, благородный бой другое дѣло, но вдругъ, въ благороднѣйшую птицу, пустить изъ-за угла чортъ знаетъ чѣмъ, какимъ-то подпилкомъ, это…. этому не приберешь названія». Толпа, подъ руководствомъ логика съ четырехъ-угольнымъ козырькомъ, продолжала съ жаромъ уяснять себѣ существо дѣла. Хозяинъ хохоталъ, продолжая стоять на крыльцѣ, подпершись въ бока руками.

— Это удивительно, говорилъ онъ, по временамъ прислушиваясь къ голосамъ разъяснителей; — куріозный человѣкъ этотъ Джакомо; дерутся пѣтухи; ну и пусть ихъ дерутся, если подрались…. Какое ему дѣло до чужихъ пѣтуховъ? Странный человѣкъ…. Ну, подрались, и пускай дерутся, повторялъ онъ, обратившись къ вышедшей на крыльцо женѣ своей, тощей, не молодой женщинѣ. — Представь, подрались два пѣтуха; вдругъ этотъ странный человѣкъ, Джакомо….

— Когда человѣкъ хочетъ говорить о чемъ-нибудь, онъ долженъ знать о чемъ говоритъ, дрожащимъ отъ гнѣва голосомъ, громко замѣтилъ ему появившійся неожиданно на порогѣ точильщикъ.

— Что долженъ знать? спросилъ, озадаченный его внезапнымъ появленіемъ, хозяинъ.

— Знать о чемъ говоритъ, а болтать пустяки стыдно, глупо, отвѣчалъ точильщикъ.

— Да что я вамъ сказалъ? началъ уже серіознѣе хозяинъ. — Что ты присталъ ко мнѣ, оселъ?

— Пойдемъ, оставь его, тащила за рукавъ рубахи хозяина жена.

— Я не оселъ и не буду осломъ, потому что мнѣ пятьдесятъ два года, а ты…. ты боровъ, отвѣчалъ точильщикъ, проворно захлопнувъ за собой дверь подвала.

— Почему? спросилъ, вдругъ поблѣднѣвъ, хозяинъ. — Почему боровъ?

— Пойдемъ, уговаривала жена.

— Нѣтъ…. Какъ идти? Постой; я спрошу его: почему я боровъ? освобождаясь отъ нея, говорилъ хозяинъ.

— Уведите его, синьйора, вмѣшался подошедшій обладатель длиннаго козырька и коричневой куртки. — Уйдите, ради Бога, maestro; съ вашимъ тѣлосложеніемъ вредно такъ горячиться. Синьйора, уведите его.

— Somaro, повторилъ на весь дворъ хозяинъ, и уходя прибавилъ, обратясь къ толпѣ: — я этого такъ не оставлю, signoria; я непремѣнно спрошу при всѣхъ, при васъ, эту подвальную крысу, почему я боровъ?

Толпа мало-по-малу разошлась; на дворѣ водворилась снова тишина. Лучаниновъ опустилъ стору и улегся на диванъ. Чрезъ нѣсколько минутъ въ корридорѣ раздались тяжелые шаги и голосъ хозяина:

— Нѣтъ, я пойду въ оффицію…. Какъ это такъ оставить? Пусть узнаетъ это животное…. Я собственникъ; у меня домъ, восемь лошадей у меня, ветуры…. Я служилъ у кардинала въ конюхахъ шесть лѣтъ. Пусть онъ мнѣ скажетъ тамъ въ оффиціи, при всѣхъ пусть скажетъ: почему я боровъ?

Такъ маловажныя обстоятельства ведутъ иногда за собою чуть не міровые перевороты; со дня этой катастрофы, на квадратномъ дворѣ, мѣстѣ дѣйствія описанныхъ нами трагическихъ сценъ, не было минуты чтобы не стояли два-три синьйора или синьйоры, занимаясь разъясненіемъ дѣла точильщика съ хозяиномъ и съ владѣтельницей пострадавшаго пѣтуха; иногда, во время разъясненія, вдругъ высовывалась изъ окна женская голова; помотавъ отрицательно пальцемъ и проговоривъ: «non е vero; padrone di casa первый назвалъ его осломъ», голова изчезала такъ быстро что разсуждающіе на дворѣ не успѣвали возразить ей. Видно было что эта съ перваго взгляда незначительная исторія сдѣлалась животрепещущимъ, современнымъ вопросомъ околотка. Точильщикъ дня три куда-то поминутно бѣгалъ; въ одно утро онъ вывезъ изъ сарая телѣжку на двухъ колесахъ, уложилъ на нее свои пожитки, напялилъ сверхъ куртки черный поношеный сюртукъ, шапочку замѣнилъ измятою шляпой, и выѣхалъ со своею телѣжкой за ворота. Подвалъ опустѣлъ, но черезъ два дня появился въ немъ необыкновенно дѣятельный бочаръ, день и ночь колотившій въ свои бочки. Хозяинъ, со дня катастрофы, сдѣлался задумчивъ, мраченъ; болтливость его исчезла; когда Лучаниновъ платилъ ему деньги, хозяинъ молча выдавалъ росписку и, вмѣсто длинныхъ разговоровъ, уходя произносилъ отрывисто: «еслибы вамъ понадобилась ветура»…. Нерѣдко, стоя у воротъ дома или, понуривъ голову, проходя мимо оконъ въ кафе, онъ вдругъ ни съ того, ни съ сего произносилъ про себя: «гмъ, боровъ».

Къ сожалѣнію, авторъ не можетъ сообщить читателямъ: былъ ли вытребованъ точильщикъ въ оффицію и въ чью пользу рѣшено дѣло. А жаль; не зная рѣшенія, трудно извлечь что-либо поучительное изъ описаннаго событія для любителей нравоученій. Пожалуй, можно написать страницу, другую, проведя параллель между ссорой хозяина съ точильщикомъ и пѣтушинымъ боемъ; но авторъ боится прослыть вольнодумцемъ, отыскивая общія черты въ безсловесномъ, въ какомъ-нибудь пѣтухѣ и въ «царѣ природы», какъ, не безъ основанія, самодовольно называетъ себя нашъ братъ человѣкъ, вѣнецъ творенія. Если во всякомъ изъ насъ, подчасъ, и проявляются кое-какія пѣтушьи черты, то все-таки, согласитесь, болѣе облагороженныя, болѣе крупныя. Я видѣлъ, напримѣръ, какъ ближній наступилъ одному вѣнцу творенія на ногу и позабылъ извиниться; вѣнецъ творенія не задумался отправить его за это на тотъ свѣтъ, пустивъ такимъ образомъ по міру жену и малютокъ дѣтей невѣжи-ближняго. Отдѣлавшись такъ-называемымъ покаяніемъ и арестомъ, побѣдитель, съ вызывающимъ взглядомъ, гордо расхаживалъ среди насъ, и мы не порицали его, на томъ основаніи что дуэль благородное дѣло. Что же касается до сшибокъ помельче, кто не сознается что вышибить у своего собрата пять-шесть перьевъ изъ хвоста подчасъ весьма пріятно?

Лучаниновъ ходилъ ежедневно въ Ватиканъ, бродилъ по форуму, видѣлъ служеніе папы съ вытянутою въ строй швейцарскою гвардіей и барабаннымъ боемъ въ церкви; по вечерамъ, то ѣздилъ онъ на виллу Боргезе, то бродилъ на Монте-Пинчіо. "Ватиканъ, да и весь Римъ, " думалось ему, «дѣлится на двѣ части; одна часть вѣчно юная, живая, это народъ, природа, галлереи, Джіотто, Рафаэль, другая — Римъ католическій, съ патерами въ черныхъ, съ приподнятыми полями, шляпахъ, съ монсиньйорами въ фіолетовыхъ чулкахъ и башмакахъ, съ кардиналами и папою въ каретахъ семнадцатаго вѣка.» Этотъ послѣдній Римъ напоминалъ ему старинное помѣстье съ барами упрямо сохраняющими свой старинный образъ жизни и помѣщичьи привычки среди новаго, совершенно измѣнившагося быта. Желѣзные пути, изрѣзавъ всю Европу, усилили общеніе, сокративъ пространства; наука то и дѣло, съ судорожнымъ жаромъ, мѣняетъ систему за системой, не удовлетворяясь ни одною; мѣняются образы правленій; государства заключаютъ, нарушаютъ союзы, враждуютъ, сходятся, а католическій Римъ, какъ родовое, дальнее имѣніе невозмутимой старушки, совершаетъ свои средневѣковыя процессіи; святой отецъ кидаетъ, попрежнему, народу каждый праздникъ три свои индульгенціи…. Даже величавыя развалины форума и Колизея мѣняютъ нѣсколько свой видъ, бросая, словно нищему, новому времени, то часть колонны, то каріатиду, а Римъ католикъ все тотъ же какимъ былъ двѣсти, триста лѣтъ назадъ; будто тысячелѣтнимъ мертвымъ сномъ заснулъ католическій Ватиканъ, и какъ лунатики движутся подъ его безмолвными сводами патеры и кардиналы. "За то искусство здѣсь, " думаетъ посѣтитель, созерцающій дива рѣзца и кисти, которыми уставлены, увѣшаны, испещрены ватиканскіе залы и переходы. «Оно не разбудитъ ли Италію?» Иль не она, а другіе народы понесутъ отсюда домой благодатные посѣвы для родныхъ, будущихъ всходовъ? Но нѣтъ; глядите, Италіянецъ нищій, piferari, ветуринъ, пастухъ, стоятъ, любуются часы, со счастливою улыбкой на загорѣлыхъ лицахъ, статуей, картинами; глядятъ не наглядятся на родное, драгоцѣнное наслѣдство. Не вѣрится чтобъ они стояли даромъ, не унесли ничего домой изъ Ватикана. Не вѣрится чтобы не ждало лучшее будущее красавицу-страну, славную правнуку прекрасной Греціи. Нѣтъ; гдѣ бы и когда бы ни загорѣлась заря будущаго преуспѣянія, гдѣ бы ни праздновался новый праздникъ свѣта, Италія будетъ всюду желанною гостьей на пиру; она внесла въ общую братчину разумѣнія неоцѣненный, дорогой вкладъ; она учила и донынѣ учитъ всѣ народы любоваться Божьимъ міромъ. Забылъ почти ее нашъ вѣкъ, ринувшійся въ торговлю и практику, но вспомнятъ, вспомнятъ ее грядущіе вѣка, которымъ дано будетъ путемъ томительной тоски дойти до убѣжденія что безъ сіянья красоты и холодно, и мрачно въ этомъ мірѣ.

"Да; этотъ Римъ не католическій, " бесѣдовалъ съ собою одинокій путникъ, «это огромная мастерская подъ лазурнымъ куполомъ южнаго неба, студія уставленная остатками вѣковаго труда творящаго человѣческаго, духа. И точно цѣпью изъ драгоцѣнныхъ каменьевъ обложенъ онъ, почти кругомъ, живописными городками, какъ Альбано, Фраскати, Тиволи. А эта фіолетовая даль надъ зеленѣющею, просторною Кампаніей, гдѣ лѣтнимъ вечеромъ то зазвенятъ рожки идущихъ въ Римъ играть предъ образомъ Мадонны piferari (пастуховъ), то свѣтлымъ ручейкомъ польется пѣсня ѣдущаго на ночлегъ, въ своей узорной каретинкѣ, молодаго виноторговца?…»

Праздникомъ казался путешественнику каждый день въ этой красавицѣ-странѣ; онъ, точно закружившійся гуляка, махнулъ рукой на все, и только изрѣдка подползала къ нему, будто змѣя, тяжкая дума о своемъ непоправимомъ горѣ. Всего больше безпокоилъ его братъ; что касалось до себѣ, онъ юношески вѣрилъ что будетъ трудиться; мысль о томъ что трудъ нерѣдко дешево цѣнится, а подчасъ не даетъ ни копѣйки, могла ли придти въ голову новобранцу-труженику? Наличныхъ денегъ хватило бы другому, при экономіи, лѣтъ на пять, но недавнему богачу нелегко было вдругъ, сразу, сократить свои расходы. Положеніе его, въ этомъ случаѣ, похоже было на положеніе человѣка въ полѣ: день пока ясенъ; надвигаетъ, правда, издали туча; надо бы домой, но воздухъ такъ хорошъ, чистъ; такъ легко дышется, такъ мягко на травѣ; дай полежу еще; авось не будетъ ни дождя, ни грома.

Между тѣмъ въ Италіи начали поговаривать о близкой войнѣ Франціи съ Россіей; офицеры стоявшихъ въ Римѣ французскихъ войскъ говорили громко вездѣ что война съ Русскими дѣло неизбѣжное. Проживъ мѣсяца два слишкомъ въ Римѣ, объѣздивъ окрестности, Лучаниновъ надумалъ съѣздить въ Неаполь и чрезъ Венецію возвратиться въ Россію. Разчитавшись со своимъ хозяиномъ, охладѣвшимъ наконецъ къ оскорбленію нанесенному ему Джакомо и снова превратившимся въ болтливаго трактирщика, Владиміръ Алексѣевичъ сѣлъ на пароходъ, идущій прямо изъ Рима, по Тибру и потомъ моремъ, въ Неаполь. Пароходъ былъ рѣчной, маленькій и довольно грязный. Пассажировъ было человѣкъ шесть; ѣхали, между прочими, два патера; одинъ молодой, изъ южной Франціи, другой Италіянецъ съ необыкновенно гладко выбритымъ голубымъ подбородкомъ и желтымъ цвѣтомъ лица; черные какъ смоль волосы еще болѣе увеличивали желтизну кожи. Желтый патеръ, узнавъ что Лучаниновъ Русскій, заговорилъ о предстоящей войнѣ.

— Французы дадутъ вамъ себя знать, говорилъ онъ; — народъ геройски храбрый.

Лучаниновъ намекнулъ ему на 1812 годъ. Патеръ еще больше пожелтѣлъ и началъ разказывать вслухъ французскому священнику о невообразимомъ невѣжествѣ Русскихъ, о грубости нравовъ этихъ варваровъ. Онъ, какъ замѣтно, былъ рабомъ застарѣлой болѣзни и говорилъ подъ вліяніемъ расходившейся въ немъ желчи. Ругать кого-нибудь ему надо было непремѣнно; подвернулся Русскій, варваръ кстати, давай ругать варвара.

— Не правда ли? дерзко обратился онъ къ Лучанинову, разказавъ какъ Русскіе мучатъ своихъ женъ.

— Не правда, рѣзко отвѣчалъ Лучаниновъ. — Въ Россіи, напримѣръ, продолжалъ онъ, — въ присутствіи иностранца, вы не услышите чтобы говорили вслухъ что-нибудь оскорбительное для его родины; варвары никогда себѣ этого не позволятъ. Спросите своихъ соотечественниковъ бывавшихъ въ Россіи: слыхали ли они что-нибудь оскорбительное для Италіи?

Померанцевый патеръ принужденно улыбнулся, откашлялся и, не сказавъ ни слова, принялся шагать по палубѣ, разсматривая общество. Французъ-священникъ пожалъ молодому «варвару» руку и сказалъ что «защищать родину есть долгъ каждаго человѣка». Лучаниновъ подсѣлъ къ нему; они разговорились; оказалось что священникъ ѣдетъ тоже въ первый разъ въ Неаполь; оттуда думаетъ побывать на Везувіи, въ Помпеѣ.

— Стало-быть вмѣстѣ? предложилъ ему Лучаниновъ.

Французъ согласился, и они условились вмѣстѣ объѣхать окрестности Неаполя. Въ темносинихъ глазахъ и кроткомъ, оживлявшемся при разказахъ о живописной своей родинѣ, лицѣ молодаго патера было что-то располагающее къ нему.

— Вы давно знакомы съ вашимъ спутникомъ? спросилъ его Лучаниновъ.

— Нѣтъ; я познакомился съ нимъ сейчасъ на пристани, отвѣчалъ Французъ. — И вотъ, опять польется кровь; сколько семействъ осиротѣетъ, задумчиво продолжалъ онъ послѣ нѣкотораго молчанія. — Прекратятся ли наконецъ когда-нибудь эти войны?

— Не скоро, думаю, отвѣчалъ Лучаниновъ. — Но согласитесь, варвары на этотъ разъ идутъ за правое дѣло, противъ Турціи: сколько времени она льетъ христіанскую кровь, и безнаказанно?

Молодой патеръ пожалъ плечами и почему-то круто повернулъ разговоръ въ другую сторону. Лучаниновъ послѣ только замѣтилъ что желтый врагъ Россіи, стоя у борта и поглаживая свой голубой подбородокъ, внимательно прислушивался къ ихъ разговору.

Почти мгновенно опустился, между тѣмъ, непроницаемый мракъ южной ночи; накрапывалъ мелкій дождь; пароходъ принялось порядкомъ покачивать поднимавшимся съ моря вѣтромъ. Въ полночь, при звукахъ отдаленнаго грома, судно выбѣжало въ море; качка усилилась. Лучаниновъ улегся, завернувшись въ пледъ, на скамейкѣ, у борта, и заснулъ сномъ варвара. Оба патера ушли въ каюту. Ночью разбудили нашего путника страшные удары грома; блескъ молніи на секунду озарялъ палубу, трубу и вырѣзывавшуюся на лѣстницѣ фигуру капитана въ кожаномъ плащѣ съ капуцомъ. Дождь лилъ какъ изъ ведра; Лучаниновъ только проснувшись почувствовалъ что промокъ до костей.

— А destra! Si. Assai! Прибавь паровъ! Ma presto! командовалъ звонкимъ теноробасомъ капитанъ.

Матросы бѣгали; пароходъ трещалъ, то вдругъ ныряя въ бездну, будто усиливаясь достать дно, то взлетая, словно бѣшеный конь, на крутыя верхушки волнъ, чтобы снова ринуться въ пропасть. Три женщины-пассажирки рыдали на голосъ; больные бродили точно тѣни въ темнотѣ, запинаясь то и дѣло за разбросанныя веревки.

— Вы, кажется, здоровы, signore; подайте мнѣ топоръ; онъ лежитъ недалеко отъ васъ налѣво, крикнулъ капитанъ, увидя, при свѣтѣ молніи, стоявшаго Лучанинова.

Владиміръ Алексѣевичъ поднялъ блеснувшій топоръ, но въ темнотѣ насилу отыскалъ стоявшаго вверху у мачты капитана.

— Что, опасно? спросилъ онъ.

— Adesso, мы въ открытомъ морѣ; меньше опасности, отрывисто, нехотя отвѣтилъ капитанъ. Моряки не любятъ вообще когда ихъ спрашиваютъ о положеніи судна. — Нельзя, добавилъ онъ, — поручиться гдѣ мы будемъ утромъ, на днѣ, или въ Неаполѣ.

Сначала страшно въ бурю на морѣ; потомъ тупѣетъ чувство страха, и находитъ не то равнодушіе, не то покорность судьбѣ. "Бойся, не бойся, все равно, " думаетъ человѣкъ, «не поможетъ.» Улегшись на скамьѣ и обвивъ рукой одну изъ снастей, Лучаниновъ продремалъ до самаго разсвѣта подъ проливнымъ дождемъ, при трескѣ только на разсвѣтѣ смолкнувшаго грома.

Дождь пересталъ; день былъ сѣрый, по небу плавали синеватыя массы разорваннаго пара; вѣтеръ часа два не позволялъ судну войти въ гавань. Когда разсвѣло, пассажиры едва узнавали другъ друга; бѣлая, намокшая шляпа Лучанинова превратилась въ черную отъ пыли каменнаго угля, развѣянной бурею по всей палубѣ. Лицо желчнаго патера, всю ночь страдавшаго морскимъ недугомъ, приняло выраженіе какое бываетъ у человѣка только что проглотившаго добрую дозу хины. Французъ-священникъ тоже стоналъ, облокотись руками на бортъ. Толстая барыня, кушавшая вчера поминутно персики и сливы, лежала плашмя на грязной палубѣ и охала. Одинъ капитанъ, красивый, здоровенный Италіянецъ, бодро расхаживалъ взадъ и впередъ отдавая приказанія. Утомленные матросы, еле двигаясь, прибирали разбросанные боченки и канаты. Пока крейсировало судно, въ виду раскинувшагося надъ моремъ города, матросы вымыли палубу, вычистили мѣдные винты, выкинули флагъ, переодѣлись, и пароходъ нельзя было узнать; нарядный, чистый, пестрый какъ игрушка, подбѣгалъ онъ къ пристани. Неаполь гигантскою подковой огибалъ синѣющую пристань; надъ городомъ, на высокой горѣ, точно желѣзный вѣнецъ, чернѣла крѣпость, въ которой жилъ когда-то бѣжавшій отъ отца царевичъ Алексѣй Петровичъ. И ему улыбнулась, предъ раннею кончиной, лазурь италіянскаго неба. Несчастный юноша буквально выполнилъ совѣтъ народной поговорки: «veda Napoli е poi mori.»

X.

Отъ пристани бѣжали, на встрѣчу парохода, лодки; на берегу стояла толпа. Весело глядѣлъ, ярко освѣщенный выбившимся наконецъ изъ-за тучъ жаркимъ солнцемъ, городъ; пассажиры ожили, увидавъ берегъ; ужасная ночь, буря съ зіяющею бездной точно и не бывали. Такъ, дай судьба минуту счастія человѣку, глядишь, забылъ онъ и минувшее горе, года грозившіе напастями…. Ушибся больно ребенокъ, — нянька тряхнула побрякушкой, и улыбается дитя, сквозь слезы, сверкающія какъ алмазы на рѣсницахъ. Пассажиры шутили, перелѣзая съ мѣшками въ лодки; одинъ желчный патеръ не утратилъ горькаго выраженія въ лицѣ и упорно молчалъ, усѣвшись въ небольшую лодку вмѣстѣ съ раскисшею толстою барыней, любительницей фруктовъ. Толпа носильщиковъ, съ засученными по колѣно штанами, въ красныхъ неаполитанскихъ шапкахъ, похожихъ на ночной колпакъ, окружила Лучанинова, когда онъ вышелъ изъ лодки. «Vestra гоba, signori; venite а dogana», кричала сотня голосовъ; зонтикъ, мѣшокъ и пледъ вырвали у него изъ рукъ.

— Не безпокойтесь, сказалъ ему шедшій подлѣ Италіянецъ. — Подите въ таможню; тамъ вы найдете ваши вещи.

Таможня была въ двухъ шагахъ; вещи нашлись, но послѣ довольно продолжительной бѣготни пятерыхъ вмѣшавшихся въ это дѣло, безъ всякой просьбы, носильщиковъ; по освидѣтельствованіи мѣшка, Лучаниновъ долженъ былъ заплатить и несшимъ вещи, и тѣмъ которые отыскивали ихъ. «Я бѣгалъ вотъ за этимъ молодцомъ у котораго былъ вашъ мѣшокъ.» «Я велъ васъ до таможни.» «Я увязалъ вашъ пледъ.» «Я вывелъ васъ изъ лодки.» «Я несъ зонтикъ, exellenza», кричали всѣ вмѣстѣ носильщики. Лучаниновъ, раздавъ всю мелочь, сѣлъ, вмѣстѣ съ молодымъ священникомъ, на извощика и велѣлъ ѣхать въ какой-нибудь отель. «Я позвалъ вамъ ветуру», крикнулъ было подбѣжавшій къ нимъ мальчишка, но ветуринъ стегнулъ лошадь, и каретинка понеслась отъ таможни. Движеніе, бѣготня, ѣзда на улицахъ, ошеломили Лучанинова; тихій, безмолвный Римъ казался живописною развалиной въ сравненіи съ оживленнымъ, торговымъ городомъ. Извощичьи каретинки, кареты летѣли во весь опоръ; пѣшеходы перебѣгали опрометью улицы, чтобы не попасть подъ экипажи; въ отворенныхъ кафе сидѣли дамы, мущины съ чашками кофе и съ тарелочками sorbetto; проѣхавъ шумную, оживленную Santa Lucia, извощикъ повернулъ въ переулокъ и подвезъ путешественниковъ къ высокому отелю, стоявшему на площадкѣ. Патеръ и Лучаниновъ остановились въ одномъ номерѣ; бѣлье и платье въ чемоданахъ оказались мокрыми. Хозяинъ гостиницы, толстый, веселый Французъ, предложилъ имъ на время двѣ свои рубашки; патеръ и Лучаниновъ могли свободно оба помѣститься въ одной рубашкѣ толстяка; какъ арестованные, должны были они сидѣть въ номерѣ, пока высохнутъ вещи; спросивъ въ комнату обѣдъ, путешественники усѣлись за столъ противъ отвореннаго балкона.

Разговоръ завязался; патеръ оказался страстнымъ археологомъ; Лучаниновъ заранѣе радовался такому спутнику въ Помпею.

Ученый съ невѣдѣніемъ дикаря говорилъ о Россіи; она представлялась ему чѣмъ-то въ родѣ мордовской деревушки, занесенной по крыши снѣгомъ, а населеніе какимъ-то Ерусланомъ, сильнымъ, но глуповатымъ малымъ. Онъ откровенно сознавался въ этомъ взглядѣ, оговорившись что Лучанинова считаетъ исключеніемъ; недовѣрчиво слушалъ онъ разказы Владиміра Алексѣевича о нашихъ ученыхъ, художникахъ, о Кипренскомъ, котораго портретъ отца въ Неаполѣ приняли за картину кисти Вандика.

— Какъ, и поэты есть у васъ? спрашивалъ патеръ.

— Этотъ вопросъ вашъ страненъ, отвѣчалъ Лучаниновъ. — Поэты могутъ быть у дикарей.

— Да, но…, сомнительно покачивая головою, возражалъ священникъ, весь погруженный въ свою археологію.

«Русскій медвѣдь, другое дѣло», вѣроятно думалъ онъ, но «русскій поэтъ», эти два слова, замѣтно, не умѣщались рядомъ въ головѣ его. Почти до полуночи тянулась бесѣда; Лучаниновъ съ жаромъ говорилъ о Россіи, Славянахъ; переводилъ какъ могъ наши пѣсни, описывалъ образы богатырей созданные народомъ…. Умный патеръ, сочувственно пожимая ему руку предъ тѣмъ какъ они вспомнили что надо спать, произнесъ:

— Вы меня заставляете вѣрить въ великое будущее вашего народа.

Лучаниновъ, какъ каждый нервный человѣкъ, погасивъ свѣчу, долго не могъ заснуть; разговоръ о Россіи, о ея будущемъ, любимый разговоръ каждаго сколько-нибудь живаго русскаго человѣка, поднялъ въ немъ цѣлую вереницу думъ, воспоминаній, бесѣдъ съ людьми разнообразныхъ мнѣній. Одни, вспоминалъ онъ, не задумываясь о послѣдствіяхъ утраты своего народнаго типа, ждали спасенія въ превращеніи Русскихъ въ космополитовъ, въ Европейцевъ безъ родины, какихъ едва ли отыщешь и за границей; другіе — въ возвращеніи къ своей старинѣ видѣли спасеніе. Къ послѣднимъ болѣе лежало сердце молодаго поэта. Но усвоенные имъ съ дѣтства идеалы не уживались, ссорились съ лѣтописными и пѣсенными образами старины. Самый языкъ прошлаго, слова, въ которыя новое время влагало свои, чуждыя старинѣ понятія, звучали для него какъ-то дико. Онъ, напримѣръ, не могъ переварить слова: «кормленіе». Какъ это воеводу посылаютъ въ волость «кормиться», точно коня на подножный кормъ? Къ тому же пресловутый недостатокъ борьбы, недостатокъ, который тогда было въ ходу объяснять невѣжествомъ и равнодушіемъ къ свободѣ русскаго народа. Все это отталкивало молодежь отъ своего неказистаго прошедшаго, и зазывало на чужую, красивую дорогу. «Смотрите, эта битва за свободу», думала молодежь, «Гёрги, Бемъ, поэтъ Пётоефи рядомъ съ сѣдымъ отцомъ стоящій за родную Венгрію.» Этимъ не могъ не любоваться Лучаниновъ.

Появившіеся проекты фаланстеровъ, коммунъ, для многихъ изъ молодежи порѣшили вопросъ, и толпа пылкихъ головъ ринулась за ними. «Тамъ все», думала она, — «свобода, равенство, просвѣщеніе; туда, туда, за передовыми; тамъ путь въ землю обѣтованія.» Здѣсь художественная натура Лучанинова спасла его; онъ остался, почти одинъ, на распутіи. Необдуманный шагъ стоилъ дорого нѣкоторымъ изъ друзей его, стоилъ дорого и Россіи, лишившейся многихъ полезныхъ силъ, годныхъ на лучшую ей послугу. Лучанинову противными казались эти фаланстеры, насилующіе природу человѣка, невозможными общества, миръ и согласіе которыхъ основывались на строгомъ, безпощадно сухомъ разчисленіи силъ человѣческихъ, свободнаго труда, доходовъ, почти шаговъ каждаго члена. «Да гдѣ же моя личная свобода? Гдѣ жь это самое дорогое мое достояніе?» думалъ онъ.

Романы Жоржъ-Занда, эти мастерскія иллюстраціи соціальныхъ ученій, читались и перечитывались молодежью, готовою для идеи простить и промахи рисунка, и вычурную ложь образовъ, писанныхъ безъ натуры. Художественному чутью Владиміра Лучанинова видна была фальшь: «какъ это при нарушеніи физіологическаго закона не происходитъ никакихъ перемѣнъ ни въ душѣ, ни въ тѣлѣ? Ни у одного героя не вскочитъ синяка послѣ порядочнаго удара вискомъ объ стѣну?» Онъ много спорилъ съ пріятелями Жоржъ-зандистами; но можно ли доказать человѣку лишенному музыкальнаго уха что оркестръ фальшивитъ?

Стоитъ задуматься надъ Жоржъ-Зандомъ, какъ художникомъ: творческая дѣятельность этого великаго художественнаго таланта, прикованнаго къ предвзятымъ теоріямъ, была похожа на полетъ сокола привязаннаго къ длинной веревкѣ; по временамъ, почуявъ прирожденную мощь свою, онъ обрывалъ досадную веревку, взмывалъ высоко въ высь, и тогда нельзя было не любоваться, какъ, то стрѣлой носился онъ по лазуревой шири, то, распустивъ крылья, медленно плавалъ по ней, какъ будто не нарадуясь своей свободѣ. Мнѣ возразятъ: «художникъ долженъ проводить современныя идеи, трогать вопросы дня сего». Все тронетъ онъ, на все откликнется, всему отвѣтитъ, лишь дайте ему волю; ему, какъ соловью, прирожденному жильцу лѣсовъ, полей, небесной, вольной выси, плохо поется въ вашихъ удобныхъ клѣткахъ, на вашемъ должикѣ. Это сознаетъ сама Жоржъ-Зандъ, и говоритъ не разъ въ своихъ воспоминаніяхъ, мѣстами покрытыхъ, будто флеромъ, глубокою грустью; невольно миришься съ писательницей, слушая эту задушевную исповѣдь честнаго женскаго сердца.

Родная старина пріютила оставшагося почти одинокимъ Владиміра Лучанинова; онъ принялся за чтеніе русскихъ лѣтописей; читалъ, безъ разбора, что ни попадалось, и скоро такъ затянулся въ туманную даль роднаго прошлаго что бросилъ все, и философію, которой отдался было на нѣкоторое время, и музыку; сталъ даже меньше прежняго заниматься славянскими языками. Къ послѣднимъ влекло его еще племенное родство и рѣчи, и понятій, даже образовъ. Одинъ изъ даровитыхъ профессоровъ, замѣтивъ склонность студента къ занятіямъ русскою исторіей, пригласилъ его къ себѣ, познакомилъ съ литературой предмета, далъ даже тему, помнится, «о духовныхъ завѣщаніяхъ». Лучаниновъ принялся за сочиненіе, но работа не клеилась. Разбирая длинные, ветхіе столбцы, вмѣсто того чтобы выбирать изъ нихъ нужныя для сочиненія цитаты, онъ представлялъ себѣ княжой старинный теремъ, съ лежащимъ подъ образами умирающимъ старцемъ хозяиномъ, бѣготню слугъ, робкій шепотъ сѣнныхъ дѣвушекъ, тревогу въ домѣ, площаднаго подъячаго, выводящаго замысловато-кудрявую заставную букву завѣщанія. Профессоръ не дождался сочиненія и не мало былъ удивленъ плохими отвѣтами Владиміра Алексѣевича на экзаменѣ. Лучаниновъ самъ говаривалъ товарищамъ что любитъ старину, «но странною любовью», по извѣстному выраженію Лермонтова о любви къ родинѣ. Зная довольно близко простой русскій народъ, Лучаниновъ имѣлъ въ немъ какъ бы натурщика для старины; это помогало ему воскрешать въ воображеніи типы старины и мѣшало отдаться изученію одной какой-либо стороны древняго быта. Онъ, въ этомъ случаѣ, напоминалъ ботаника залюбовавшагося превосходнымъ видомъ; позабытъ имъ гербаріумъ, забыта цѣль для которой онъ попалъ въ живописную мѣстность. «Какія тутъ микроскопическія наблюденія?» думаетъ онъ, разлегшись на берегу тихой, широкой рѣки, съ бѣлѣющими парусами барокъ, съ городомъ вдали, озареннымъ утреннимъ солнцемъ. «А этотъ темный сосновый боръ, задумавшійся надъ водою? А воздухъ? Нѣтъ; въ другой разъ примусь за наблюденія, а теперь полюбуюсь.»

Нерѣдко упрекалъ онъ себя въ этомъ безцѣльномъ препровожденіи времени, давалъ себѣ слово приняться за серіозный трудъ, садился, выписывалъ нѣсколько цитатъ; но послѣ двухъ, трехъ дней насилія надъ собою опять пускался бродить по лѣтописи словно по картинной галлереѣ. Онъ цѣлые часы могъ просидѣть предъ стариннымъ портретомъ, предъ попавшеюся картиной изъ Олеарія, надъ мѣднымъ тѣльникомъ, монетою, найденными землекопомъ. Скоро онъ просто влюбился въ прошедшее; уже понятна стала ему красота кроткихъ образовъ старины; христіанскіе типы тружениковъ князей нашихъ сдѣлались больше по душѣ ему чѣмъ закованное въ латы гордое средневѣковое западное рыцарство. Попавъ на эту трудную, заросшую дорогу, Лучаниновъ, первое что сдѣлалъ, сжегъ всѣ свои стихи, разказы, и благодарилъ судьбу что ничего не удалось ему до сихъ поръ напечатать.

Вотъ та ступенька на которой стоялъ онъ когда пріѣхалъ въ Римъ; онъ чувствовалъ что идеалъ его еще смутно рисуется въ душѣ, что длинна, крута будетъ его дорога, что не близко даже до той станціи съ которой, наконецъ, съ нѣкоторою ясностью обрисуется желанный предметъ, завѣтная цѣль странствія; онъ чуялъ что не доставало ему чего-то важнаго, существеннаго, безъ чего не помогутъ ни подробное, вѣрное изображеніе тогдашней обстановки, ни копированіе съ натуры, ни пылъ самаго громаднаго воображенія; онъ чуялъ что есть связь у насъ, живая связь съ прошедшимъ. что смутно предчувствуется эта связь съ нимъ всѣми Русскими. Но въ чемъ же она? спрашивалъ онъ себя, и не находилъ отвѣта. Чтобъ отвѣтить на это нужно было ему испытать многое, пройти не малое пространство по шероховатой жизненной дорогѣ; ибо отвѣты на подобные вопросы вычитываются не изъ книгъ, а изъ опыта, изъ жизни.

Патеръ давно храпѣлъ, а Лучаниновъ все еще лежалъ въ потьмахъ съ открытыми глазами; наконецъ и его стала одолевать дремота. Сознаніе попробовало было разъ, другой схватиться съ нападавшимъ сномъ, но не осилило; сонъ одолѣлъ и сразу перепуталъ стройную вереницу мыслей, какъ шалунъ мальчикъ смѣшиваетъ шахматы на самомъ рѣшающемъ моментѣ трудной партіи.

XI.

Утромъ, часовъ въ восемь, патеръ и Лучаниновъ сидѣли у окна въ вагонѣ, другъ противъ друга; ихъ поѣздъ летѣлъ подлѣ самаго моря; мѣстами длинныя груды лавы чернѣли надъ лазурною, тихою поверхностью воды; онѣ производили впечатлѣніе какое бы произвели похоронныя дроги попавшія въ самую середину шумной и пестрой гулянки. Среди ликующей природы, на лазурномъ фонѣ моря и безоблачнаго неба, дымокъ Везувія вдали и эти груды лавы были совершенное «memento mori» нечаянно произнесенное среди веселой, огненной тарантеллы.

— Torre del Annunziata, громко проговорилъ кондукторъ, войдя въ вагонъ. Паровикъ убавилъ ходу и черезъ двѣ, три минуты остановился у станціи. Патеръ и Лучаниновъ вышли, и усѣвшись въ извощичью коляску, отправились въ гостиницу.

— Вонъ за холмомъ синѣетъ и Помпея, сказалъ патеръ, указывая на линію вдали, съ обозначившимися неясно на ней развалинами.

Уступаемъ перо самому Лучанинову; на счастье, намъ сообщено письмо его къ Варварѣ Тимоѳеевнѣ (сосѣдкѣ по имѣнію, кумѣ покойнаго Алексѣя Андреевича).

"Письмо ваше (писалъ онъ) я получилъ предъ отъѣздомъ въ Неаполь, въ Римѣ; я перечитывалъ его разъ десять и точно побывалъ, вмѣстѣ съ вами, въ нашемъ (тяжело вымолвить) уже разрушенномъ гнѣздѣ, въ саду, повидался съ няней, кормилицей, съ крестьянами. Отвѣчаю вамъ тоже съ развалинъ, только не Васильевскаго, а Помпеи. Вы входите въ городъ съ домами безъ крышъ; мостовыя изъ овальнаго, крупнаго булыжника, мѣстами даже со слѣдами отъ колесъ; фонтаны безъ воды, водопроводы. Точно вчера только перебрались куда-то съ пепелища жители. Мы, то-есть я и одинъ французскій священникъ, страстный археологъ (съ его словъ я могъ бы написать вамъ цѣлое изслѣдованіе о Помпеѣ, еслибы не боялся усыпить васъ), вошли прямо на форумъ, окруженный съ трехъ сторонъ портиками; между колоннъ стоятъ мраморныя подножія статуй знаменитыхъ гражданъ. Въ концѣ площади храмъ; широкая лѣстница ведетъ къ жертвеннику и мѣсту гдѣ помѣщалась статуя Юпитера, громадная, судя по найденной головѣ. (Какъ видите, дѣло было не шуточное; Зевесъ потерялъ голову.) Съ обѣихъ сторонъ статуи колоннады: за ними три небольшія комнаты, вѣроятно, для жрецовъ. На лѣвой сторонѣ форума храмъ со статуями Венеры и Гермафродиты, весь въ колоннахъ; на пьедесталахъ высѣчены имена жертвователей. Направо полукруглая курія съ сѣдалищами и нишами; рядомъ съ ней пантеонъ, гдѣ, посрединѣ открытаго двора, возвышается жертвенникъ, окруженный двѣнадцатью пьедесталами двѣнадцати великихъ божествъ; въ глубинѣ пантеона святилище (sanctarium), гдѣ найдены статуи Августа, Друза и Ливіи…. Но что же это? Я толкую вамъ точно наемный чичероне. Какъ передать, однакожь, впечатлѣніе произведенное на меня развалинами Помпеи? Дома небольшіе, вѣрнѣе, домики, съ расписанными внутри al fresco видами, миѳологическими сценами; полы во многихъ мозаичные. Въ Помпеѣ, въ вещахъ помпейскихъ, статуяхъ, картинахъ, во всемъ и всюду улыбается великая и кроткая наставница Италіи, Греція. Въ гордомъ, царственномъ Римѣ идея земнаго величія, горделивое величанье своею военною славой, гражданскою доблестью, вытѣснили почти совсѣмъ грацію и наивный, греческій юморъ; всюду тріумфы, геніи съ трубами и лавровыми вѣтвями; на аркахъ побѣдители въ вѣнцахъ, въ торжественныхъ колесницахъ, влекомыхъ гордыми конями; вокругъ знамена съ орлами, воины со львиными головами на оплечьяхъ; за колесницей, въ цѣпяхъ, со связанными назади руками, идутъ, понуривъ головы, плѣнники. Я люблю Римъ временъ Перуджино, и особенно Джіотто и Рафаеля (съ его картинъ, Парнасса напримѣръ, вѣетъ воздухомъ, не Рима, Греціи). Я люблю римскую развалину Кампаньи, увѣшанную вьющимся плющомъ и виноградомъ: люблю глушь, горную деревню, съ красивыми одеждами чочарокъ, такъ похожими на крашенинный, русскій сарафанъ; расшитые, бѣлые рукава ихъ рубашекъ совершенно наши крестьянскіе. Въ безжизненномъ, но все-таки прекрасномъ ликѣ Помпеи сильнѣе чѣмъ въ гордой, величавой осанкѣ Рима семейное сходство съ красавицей праматерью Элладой.

"Картина Брюллова, о которой нельзя не вспомнить говоря о Помпеѣ…. Но я боюсь говорить (вы такъ ее любите). Мнѣ кажется, не довольно обыденны, хоть и живы, изображенныя на ней сцены; отъ нихъ вѣетъ студіей, трагедіей Расина, разыгранною не сухими декламаторами, правда, а талантливою труппой. Послѣдніе его жанры заставляютъ думать: не рано ли Брюлловъ взялся за этотъ сюжетъ? По-моему, весь ужасъ этого дня гнѣва состоялъ именно въ томъ, что люди, городъ, были застигнуты врасплохъ; раскаленный пепелъ съ горящей сѣрой и камни, подъ глухой подземный гулъ, низринулись на жителей во время ихъ обыденныхъ, мелочныхъ занятій. Жрецъ сидѣлъ, обѣдалъ въ своей комнатѣ, при храмѣ Изиды; съѣлъ рыбы, курицу, очень удачно поджаренную на этотъ разъ, выпилъ свою обычную порцію фалерно и только что собрался отдохнуть, какъ вдругъ…. Крестьяне расплатились съ хозяиномъ гостиницы, возвратясь съ рынка, и укладывали на телѣги купленную провизію; вакханка одѣвалась, собираясь идти на праздникъ; прачки весело возвращались домой, получивъ давнишній долгъ съ промотавшейся матроны; патрицій нѣжился въ термахъ, любуясь на двухъ красивыхъ силачей, борцовъ пріѣхавшихъ изъ Байи потѣшать Помпейцевъ. Матроны сплетничали, возлежа въ триклиніумѣ за роскошнымъ обѣдомъ; Діомедъ съ женою, на своей загородной виллѣ, увидавъ изверженіе и наступающій мракъ, принялся укладывать, вмѣстѣ съ прислугой, что поцѣннѣе, велѣлъ закладывать проворнѣй лошадей, чтобы уѣхать отъ катастрофы; амфитеатръ готовился къ сегодняшнему представленію (какъ гласитъ афиша написанная на стѣнѣ); но приготовленные для зрѣлища восемь львовъ безжалостно изжарены Везувіемъ въ своихъ подземныхъ клѣткахъ; трагическій поэтъ, полулежа, спокойно перелистывалъ новую свою піесу; заранѣе слышалъ онъ клики одобренія, любуясь удачными мѣстами; воображалъ какъ силенъ выйдетъ тотъ или другой стихъ въ устахъ перваго трагика, въ маскѣ и котурнахъ вышедшаго, при рукоплесканіяхъ толпы, на scenium. Хотите войти въ домъ писателя? Войдемте. «Cave canem», гласитъ надпись на полу, въ сѣняхъ, подъ мозаичнымъ изображеніемъ цѣпной собаки; сѣни расписаны al fresco, сценами, быть-можетъ, изъ его трагедій: Ахиллъ прощается со своею Бризидой, Менелай съ Еленою, тутъ и чудакъ Икаръ, задумавшій поближе подлетѣть къ солнцу. Вотъ библіотека; въ ней на стѣнахъ написаны виды, можетъ-быть, дальней родины поэта; въ нишахъ нашли нѣсколько свитковъ чистаго папируса; въ lararium (кіотѣ) стоитъ статуя Бахуса…. Вы видите, что и тогда поэты теплили предъ нимъ неугасимую лампаду.

"Уже стемнѣло среди дня, точно въ могилѣ, когда поэтъ со слугою, мальчикомъ, едва отыскавъ лючерну, торопливо вздули огонь и вышли на улицу. — Куда мы? робко спросилъ мальчикъ; но ничего не отвѣтилъ ему, поблѣднѣвшій мгновенно трагикъ, вслушиваясь въ раздирающіе вопли столпившихся около дома женщинъ; толпа изъ конныхъ, пѣшихъ, перепутавшихся колесницъ, съ крикомъ и проклятьями напирала къ дому, запрудивъ узкую улицу. Гудѣлъ подземный громъ; пепелъ, черною пеленой, стоялъ надъ городомъ…. И среди этого ада представьте озаренную внезапно краснымъ свѣтомъ факеловъ мимо тѣснящейся толпы, пьяную, смѣющуюся рожу бронзоваго фавна; среди общаго отчаянья, подъ ужасающій хоръ предсмертныхъ стоповъ, гуляка пляшетъ, прищуривъ отяжелѣвшіе отъ хмѣля вѣки и прищелкивая пальцами. Думалъ ли ваятель статуи что его фавнъ такъ безпощадно посмѣется надъ людскимъ ничтожествомъ?

"Мракъ былъ таковъ что въ Римѣ исчезло солнце, разказываетъ Плиній Младшій, свидѣтель катастрофы. Пепелъ доносило до Египта, Сиріи. "Мать уговаривала меня, " говорилъ онъ, "спасаться самому, бросивъ ее; но я, взявъ ее за руку, принудилъ идти за мною. Уже пепелъ начиналъ падать на насъ; я обернулся, — вижу, дымъ клубомъ догоняетъ насъ; онъ бѣжалъ, подобно потоку по землѣ. Покуда еще было довольно свѣтло, я крикнулъ матери: «своротимъ съ большой дороги; толпа раздавитъ насъ». Едва мы отбѣжали въ сторону, какъ темнота увеличилась до того что мы очутились среди темной, безлунной полуночи, или, вѣрнѣе, въ комнатѣ безъ оконъ, гдѣ потушили свѣтильники. Въ густой толпѣ ничего не слыхать было кромѣ женскихъ воплей, плача дѣтей, крика мужскихъ голосовъ; кто звалъ отца, кто жену, кто сына; не узнавали голосовъ другъ друга. Были такіе которые какъ величайшей милости просили смерти; одни еще взывали къ богамъ о помощи, другіе думали что все кончено, считая этотъ мракъ вѣчною ночью, которой суждено поглотить вселенную. Я утѣшалъ себя тѣмъ что умру и кричалъ въ ужасѣ: «міръ погибаетъ». Это разказъ Плинія.

"Вы спросите: «да какъ же это они не ожидали подобнаго, живя такъ близко отъ вулкана?» А мы? отвѣчу я. Да много ли, позвольте васъ спросить, прочнѣе эта плева, называемая нами грунтомъ, почвою, материкомъ и другими, успокоительными, но далеко не точными, именами? А думаемъ ли мы о ней?

"Весталка, съ бронзовымъ, зажженнымъ фонаремъ въ рукѣ, бѣжала было въ храмъ, но клубы раскаленнаго песку сломили ее съ ногъ, и дѣва грянулась безъ чувствъ предъ преддверіемъ. «Матерь Изида. Посейдонъ! Спасите!» отчаянно взывалъ вдали дряхлый, старческій голосъ. Въ отвѣтъ на этотъ зовъ звенятъ треножники, подъ гулъ подземныхъ, роковыхъ, ударовъ, колеблются подножія и, озарившіеся на мгновенье, мраморные лики глядятъ, какъ изумленные, на мрачный праздникъ разрушенія и смерти. Тутъ, вмѣсто своего младенца, второпяхъ, схватила молодая мать ненужный узелъ съ тряпками…. Тамъ на одрѣ недвижный старецъ зоветъ родныхъ, друзей, бѣжавшихъ въ страхѣ изъ дома; вотъ вѣтромъ распахнуло настежь двери, съ трескомъ летятъ стропила, бѣлая пыль рухнувшаго на полъ перистиля съ ногъ до головы осыпала старца; исчезъ подъ грудою каріатидъ, карнизовъ, обломковъ мрамора, старикъ, чтобы черезъ тысячу лѣтъ явить некрасивый скелетъ свой новому, чужому поколѣнію.

"Не взять ли назадъ строгую оцѣнку геніальной, все-таки, картины нашего Брюллова? Въ самомъ дѣлѣ, какая громаднѣйшая рама необходима для того чтобъ изобразить десятки, тысячи сценъ, положеній, этихъ трехъ сутокъ гнѣва; этихъ дней «града и огня, смѣшанныхъ съ кровію»?

"Былъ я и на Везувіи. Но вамъ нужно писать все по порядку; я знаю какъ вы будете читать письмо мое; усядетесь у себя въ комнатѣ, окнами въ садъ, и не отстанете отъ письма, пока воображеніе не нарисуетъ вамъ описываемыхъ зданій и мѣстностей. Поэтому-то и дѣлюсь я такъ охотно съ вами своими впечатлѣніями; вы самый благодарный читатель.

"Переночевавъ въ остеріи, на другой день, чѣмъ свѣтъ, мы сѣли на верховыхъ лошадей и поѣхали къ Везувію; проводникъ, на третьей лошади, везъ за нами корзинку съ провизіей и тремя бутылками мѣстнаго «Lagrima Christi». Миновавъ какую-то деревню, съ крестьянками одѣтыми въ синіе, русскіе наши, крашенниные сарафаны, съ бѣлыми расшитыми красною бумагой рукавами рубахъ, мы, наконецъ, увидали весь до подошвы предъ собою дымящійся волканъ. Сходство крестьянскаго женскаго наряда съ нашимъ не въ шутку заставляетъ думать: ужь не Славянки ли были Сабинки? Даже манеры ихъ напоминаютъ нашихъ крестьянокъ: та же привычка подпирать рукою подбородокъ, складывать руки на груди.

"Вотъ онъ, грозный истребитель пяти городовъ, «адъ среди земнаго рая», какъ назвалъ его Гёте. Среди роскошной растительности, веселыхъ деревенекъ окруженныхъ виноградниками, въ виду голубаго тихаго залива, Везувій въ самомъ дѣлѣ грозенъ со своею черною, дымящеюся вершиной.

" — Верхами мы поѣдемъ на гору? спросилъ мой спутникъ, патеръ, проводника.

" — Верхами, reverendissime, до тѣхъ поръ пока не встанутъ лошади; дальше подымемся пѣшкомъ, отвѣчалъ проводникъ, приподнявъ красный, неаполитанскій колпакъ свой.

"Откуда ни взялись еще два провожатые, и мы начали подыматься. Новые проводники шли пѣшкомъ, подгоняя хворостинами нашихъ, не слишкомъ рьяныхъ, буцефаловъ. Священникъ начинялъ меня археологіей. Онъ, между прочимъ, разказалъ, что лѣтъ за пятнадцать до послѣдняго дня, Помпея была разрушена страшнымъ землетрясеніемъ, но отстроилась. Неронъ, наканунѣ этой первой катастрофы, пѣлъ на помпейскомъ театрѣ; его предупредили что начинается terremoto, но добросовѣстный артистъ окончилъ таки любимую арію, которую пѣлъ въ это время. Едва успѣлъ выйти онъ, какъ театръ рухнулъ, пришибивъ обломками нѣсколько придворныхъ, не посмѣвшихъ удалиться до конца пѣнія; воображаю какъ они проклинали пѣвца въ душѣ, аплодируя ему подъ звуки хохота вулкана.

"Чѣмъ выше подымались мы, тѣмъ растительность становилась бѣднѣе; виноградныя лозы будто томились на почвѣ, слишкомъ нагрѣтой подземнымъ очагомъ; на рубежѣ растительности одиноко росли фиги, необыкновенно сладкія; наконецъ и фиги исчезли, и началась темносѣрая, мрачная степь, съ извивающимися, мѣстами, желтыми полосами застывшей сѣры. Наши кони, пошатываясь и оступаясь, съ храпомъ подымались по сыпучей дресвѣ въ гору. Утро было туманное; яркая синева моря, полосками, кой-гдѣ свѣтилась сквозь туманъ; острова совсѣмъ потонули въ утренней мглѣ. Наконецъ, взмыленныя лошади выбились изъ силъ, и несмотря на энергическія понуканья нашихъ провожатыхъ, стали. Мы слѣзли и отправились пѣшкомъ въ гору; два проводника надѣли на себя что-то въ родѣ бурлацкихъ лямокъ съ веревками; взявшись за концы этихъ веревокъ, мы, точно барки на буксирѣ, потащились къ вершинѣ. Нерѣдко скользила нога проводника, и я вмѣстѣ съ нимъ летѣлъ шаговъ десять назадъ. Слабогрудый спутникъ мой, священникъ, чуть было не отказался идти дальше; чѣмъ ближе была цѣль, тѣмъ гора становилась круче. Я тоже раза два спрашивалъ: «а что, не воротиться ли?» Кратеръ дымился; послѣ немалыхъ усилій, наконецъ, поднялись мы къ самому жерлу, пройдя мимо потухшаго отверстія, изъ котораго засыпана Помпея. Сильный вѣтеръ на высотѣ заставилъ насъ покрѣпче надѣть шляпы. На горѣ, къ удивленію, нашли мы Англичанку, женщину лѣтъ подъ сорокъ; она срисовывала видъ на заливъ и ночевала одна-одинехонька на Везувіи.

" — И вы не боялись? спросилъ я.

" — Чего? спросила меня, съ изумленіемъ, храбрая дочь Британіи на ломаномъ французскомъ.

" — Васъ могли ограбить, сказалъ я.

" — Я вооружена, отвѣчала туристка, приподнявъ висѣвшій на ремнѣ черезъ плечо револьверъ. — Вотъ, жаль, нельзя работать; туманъ, добавила она, доставая изъ мѣшка завтракъ.

"Дѣвочка лѣтъ двѣнадцати принесла ей въ кувшинѣ воды; миссъ умылась и принялась за свой походный завтракъ. Мы пошли вокругъ кратера. Солнце, мало-по-малу, пробивалось сквозь туманъ; озаренные его лучами острова, словно янтарные, выплывали изъ-за тумана. Сильный сѣрный запахъ иногда заставлялъ насъ кашлять; пепелъ около кратера мѣстами такъ горячъ что теплота чувствительна сквозь тонкую подошву. Обойдя кратеръ, что потребовало почти три четверти часа времени, мы сѣли завтракать; проводникъ въ минуту испекъ яйцо въ одной изъ небольшихъ, дымящихся горнушекъ. Туманъ рѣдѣлъ, и скоро заливъ и острова предстали намъ во всей красѣ своей; позади насъ, внизу, зеленѣла долина, съ деревушками и городками. Спускаться было несравненно легче чѣмъ всходить; положивъ другъ другу на плечи руки, мы, съ провожатымъ, бѣгомъ спустились къ мѣсту гдѣ ждали насъ отдохнувшія лошади. Патеръ, путаясь въ длинныхъ полахъ сюртука, не могъ бѣжать и не надолго отсталъ отъ меня. Въ Castel а mare я разстался съ нимъ; онъ поѣхалъ въ Неаполь, чтобы тотчасъ же отправиться во Францію, а я въ Сорренто, гдѣ и пишу вамъ эти строки.

"Народное преданіе гласитъ что Сорренто построено сиренами; я совершенно вѣрю ему, несмотря на доводы археологовъ, будто бы не сирены, а разчетливые Финикіяне основали Сорренто. Когда плывешь въ лодкѣ мимо крутыхъ, украшенныхъ природными нишами, порталами, гранитныхъ береговъ Сорренто, такъ и ждешь, — вотъ выплывутъ веселою гурьбой, изъ-подъ портала грота, основательницы города. На Капри, когда я, лежа въ маленькой лодкѣ, юркнулъ вмѣстѣ съ волною въ лазурный гротъ, шалуньи чуть не сорвали съ меня шляпу, пустивъ на встрѣчу вѣтеръ изъ пещеры.

«Завтра я уѣзжаю въ Римъ чтобъ отправиться въ Россію. Пора за дѣла. Страшно подумать, отъ картоновъ Рафаэля за гербовую бумагу, изъ лазурнаго грота въ губернскую консисторію!»

XII.

Въ губернскомъ городѣ всѣ, начиная отъ губернатора до послѣдняго копіиста въ управѣ благочиній, толковали о неожиданномъ переходѣ огромнаго имѣнія Лучаниновыхъ къ Тарханкову. Павелъ Ивановичъ смиренно продолжалъ приписывать открытіе безбрачнаго происхожденія дѣтей Алексѣя Андреевича ролѣ Провидѣнія. Всѣ находились съ нимъ, впрочемъ, въ прежнихъ отличныхъ отношеніяхъ, хоть и подумывали про себя: «толкуй, братъ, знаемъ мы что это твои денежки сдѣлали». Справедливость требуетъ сказать что были и такіе которые звали Тарханкова молодцомъ, на основаніи пословицы: «на то и щука въ морѣ чтобы карась не дремалъ». Поговаривали что губернаторъ везетъ въ Петербургъ объ этомъ дѣлѣ докладную записку; онъ дѣйствительно сталъ сухо обращаться съ Тарханковымъ, иногда даже довольно явно выказывая ему свое негодованіе. Павелъ Ивановичъ замѣчалъ эту перемѣну и побаивался; хотя дѣльце было обдѣлано на славу, всѣ концы за которые можно бы уцѣпиться были припрятаны, «но все-таки, при моемъ положеніи въ обществѣ», думалъ Павелъ Ивановичъ, «дойдетъ до министра, а пожалуй и выше…. Не хорошо, чортъ побери… Надо разузнать, и если въ самомъ дѣлѣ подаетъ губернаторъ записку, поговорить съ нимъ или самому, или черезъ другихъ.»

— Я замѣчаю, ваше превосходительство, началъ онъ однажды, встрѣтясь съ губернаторомъ на съѣздѣ дворянства по случаю набора ополченія, — я замѣчаю, съ прискорбіемъ, нѣкоторую перемѣну въ расположеніи которымъ вы меня прежде удостоивали…. Отыскивая, не подалъ ли я какого-либо повода къ этой перемѣнѣ, и не будучи въ состояніи отыскать, я, признаюсь, осмѣливаюсь думать ужь не оклеветали ли меня предъ ватамъ превосходительствомъ; у меня столько завистниковъ что….

— Я клеветниковъ не слушаю, и какъ вамъ не стыдно было подумать что я способенъ вѣрить сплетнямъ! горячо возразилъ губернаторъ.

Онъ былъ человѣкъ въ высшей степени честный, но не большой знатокъ законовъ. Угадывая чутьемъ что въ основаніи дѣда лежитъ какой-нибудь подлогъ, обманъ, онъ досадовалъ всего больше на себя. «Знай я основательнѣе свое дѣло, законы, я увѣренъ, этого бы не случилось», думалъ губернаторъ.

— Какъ я могу думать, продолжалъ Тарханковъ, чтобы ваше превосходительство слушали клеветниковъ; но до меня долетаютъ разные намеки касательно полученія мною этого несчастнаго наслѣдства…. Между тѣмъ это дѣло къ которому я, что называется, ни душой, ни тѣломъ не былъ причастенъ…. я пальцемъ д.тя него не пошевелилъ…. Конечно, нынѣшняя, невѣрующая молодежь (при этомъ Павелъ Ивановичъ вздохнулъ и поднялъ глаза къ небу), я знаю, назоветъ случаемъ, но я…. я называю это волею Провидѣнія.

Губернаторъ вспыхнулъ, быстро отвернулся и отошелъ, не отвѣтивъ ему ни слова. Павелъ Ивановичъ погладилъ усы, поправилъ галстукъ предъ зеркаломъ, и пройдясь раза два по задѣ, усѣлся съ достоинствомъ въ предводительскія кресла Во все продолженіе засѣданія губернаторъ, относясь къ нему глядѣлъ или въ столъ, или въ какую-нибудь бумагу.

Поговаривали что въ консисторіи идетъ, по порученію архіерея, секретное дознаніе по дѣлу Лучаниновыхъ; владыка, дѣйствительно, говоря однажды съ губернаторомъ о дѣлѣ, выразилъ сожалѣніе объ ограбленныхъ молодыхъ людяхъ. Слухъ же о дознаніи распустила одна старуха, замѣтившая что во время всенощной владыка, проходя мимо Тарханкова съ кадиломъ, произнесъ: «отврати лице Твое отъ грѣхъ моихъ.» Повѣрьте, что не даромъ онъ прочелъ этотъ стихъ псалма, поравнявшись съ Тарханковымъ, говорила старушка. Это дознаніе, а главное записка которую везетъ, какъ слышно было, губернаторъ въ столицу, произвели сильное впечатлѣніе на чиновное сословіе губернскаго города. Чиновники какъ-то притаились; лица нѣкоторыхъ надворныхъ и титулярныхъ совѣтниковъ приняли такое выраженіе невинности и чистоты душевной, какое развѣ было у Адама до его грѣхопаденія. Такъ и хотѣлось имъ сказать: «эге, голубчики, какими преподобными, однако, вы прикинулись». Нѣкоторыя изъ губернскихъ Евъ также уменьшили расходы на костюмъ и, къ удивленію знакомыхъ, являлись на вечера въ одномъ и томъ же платьѣ. О Владимірѣ Лучаниновѣ дамы сожалѣли особенно, потому что онъ поэтъ и, говорятъ, хорошъ собою.

— А что вы думаете, mesdames, говорила одна молодая, полнокровная вдова, любительница Лермонтова, — можетъ-быть, прочувствовавъ ужасъ своего положенія, онъ подаритъ насъ чѣмъ-нибудь въ родѣ Лермонтовскаго: «и скучно, и грустно». Можетъ-быть, ему именно нужно потрясеніе для развитія таланта, добавила румяная поклонница мрачной поэзіи, любуясь глубиной своей мысли.

— Не знаю я, нужно ли ему это, отвѣчала губернаторша, — я убѣждена, почему-то, только въ томъ что съ Лучаниновыми поступлено подло.

— Que voulez vous? Это судьба поэтовъ, отвѣчала ей любительница Лермонтова, откинувъ локоны и закативъ глаза подъ лобъ.

— Ему бы не худо перешибить одну ногу, вмѣшался Палашовъ. — Можетъ-быть онъ тогда, какъ Байронъ, разсердясь на свою хромоту, излилъ бы въ звучныхъ стихахъ свое негодованіе за міръ, за природу.

Вдова съ улыбкою сожалѣнія посмотрѣла на него, и сказала что всякую истину можно представить въ смѣшномъ свѣтѣ

— Вотъ бы вы шли въ ополченіе, Сергѣй Александровичъ, сказала губернаторша, желая перемѣнить тему разговора, изъ спасенія чтобы Палашовъ не принялся подтрунивать надъ поклонницей мрачной поэзіи (онъ часто доводилъ ее почти до слезъ своими насмѣшками).

— Я думалъ, отвѣчалъ Палашовъ, — да не чувствую въ себѣ ни малѣйшихъ воинственныхъ наклонностей; развѣ войти въ компанію съ Тарханковымъ.

— А что жь Тарханковъ? спросили въ одинъ голосъ дамы.

— Что жь Тарханковъ? спросила, ковыряя тамбурною иглой кусокъ кисеи, молчавшая весь вечеръ родительница четырехъ перезрѣлыхъ дѣвицъ.

Родительница вообще удерживалась порицать Павла Ивановича, думая про себя: «подлецъ, подлецъ, а все-таки богатый холостякъ и Катерину мою часто ангажируетъ на кадрили».

— Тарханковъ? продолжалъ Палашовъ, закуривая сигару. — Онъ взялъ подрядъ шить полушубки, казакины, сапоги на ратниковъ и доставлять провіантъ; всякій служитъ отечеству по-своему.

Всѣ дамы, исключая родительницы, выразили сильное негодованіе. «Мало ему еще! и помилуйте, куда онъ копитъ? Одинъ одинехонекъ», говорили онѣ. Негодовали дамы, называя «невиданною» жадность Тарханкова, а между тѣмъ у многихъ изъ нихъ лежали, въ потаенныхъ ящикахъ шкатулокъ, сотенныя и полусотенныя, сѣмена того же тернія, залоги подобной алчности. Дамы не знали что Павелъ Ивановичъ, будучи небогатымъ прапорщикомъ, началъ точно также какъ и онѣ откладывать двутривеннички, пятачки, именуя этотъ обычай похвальною бережливостью; изъ двугривенничковъ образовались цѣлковые, потомъ червончики. Павелъ Ивановичъ сталъ любоваться ими, покуривая трубочку послѣ ученья. Черезъ какой-нибудь годъ, явилась у него довольно тяжеловѣсная стопка червончиковъ; ихъ блескъ радовалъ сердце обладателя. «Родными, кровными», называлъ онъ ихъ мысленно и мечталъ: «а что какъ выростетъ еще такая кучка? А? Вѣдь это… Ужь тогда кутну». Вмѣсто двугривенныхъ, началъ онъ откладывать уже полтинники, рубли, и черезъ полгода стояли въ его походномъ корельскомъ ящикѣ двѣ золотыя кучки. Павелъ Ивановичъ подумалъ было: «не кутнуть ли?» но при мысли что для этого нужно разстаться съ червонцами, сердце болѣзненно сжалось; онъ заперъ ихъ проворно въ ящикъ и усѣлся по-старому за солдатскія щи и кашу. «Брюхо не стеклянное, не видать чѣмъ набито», утѣшалъ онъ себя «а скоро ли ихъ опять накопишь?»

Однажды пришелъ къ нему бывшій товарищъ по службѣ, отставной, попросить рубликъ взаймы: «хочешь вѣрь, хочешь нѣтъ, семья не ѣвши другой день», говорилъ товарищъ. «Самъ, братецъ, безъ копѣйки», отвѣчалъ обладатель двухъ кучекъ золотыхъ товарищу; «отдалъ послѣднія шесть гривенъ прачкѣ.» Такъ заростала незамѣтно терніемъ, крапивой и горькимъ лопухомъ душевная нива человѣка; глохло, съ каждымъ днемъ больше и больше, благодатное сѣмя любви; а между тѣмъ текло своею чередой неудержимое время, близилась зрѣлая осень, а съ нею и грозный день жатвы.

Губернское мужское общество тоже долго занималось обсужденіемъ дѣда о наслѣдствѣ послѣ Лучанинова; по пословицѣ, «чужую бѣду руками разведу», оно удивлялось безпечности, незнанію законовъ, непрактичности братьевъ Лучаниновыхъ. «Имъ надо было аппеллироватъ въ сенатъ», толковали одни. «Нельзя имъ аппеллироватъ, возражали другіе; и сенатъ ничего не сдѣлаетъ….» Нѣтъ, сдѣлаетъ. — Нѣтъ не сдѣлаетъ, горячились разные совѣтники, ассессоры и служащіе дворяне; нѣкоторые даже перессорились.

Наконецъ всякіе толки умолкли при появленіи манифеста о войнѣ. Какъ гулъ Ивановскаго колокола, вѣсть эта понеслась по всей Россіи и заглушила всякіе мѣстные перезвоны. Дворяне снаряжали ополченіе, сбирали деньги на экипировку ратниковъ, выбирали начальниковъ. Купечество развязывало кошельки съ рублевиками и червонцами, безропотно, по-русски, жертвуя мильйоны на земское дѣло. Губернаторъ въ рѣчи своей, благодаря купцовъ за ихъ всегдашнюю готовность на послугу отечеству, припомнилъ незабвенныя слова государя: «не даромъ», говорилъ прослезившись губернаторъ, "государь сказалъ про васъ, когда вы на его призывъ помочь голоднымъ братьямъ, отвѣтили собраннымъ, едва не въ сутки, милліономъ, не даромъ онъ сказалъ тогда: — спасибо имъ; скажите, что я иначе о нихъ не думалъ: я сердце русское знаю и этимъ горжусь.

По селамъ, деревнямъ, крестьяне собирались въ дальній, невозвратный для иныхъ походъ, словно на сѣнокосъ, безъ похвальбы, со слезой при разставаньи, но безъ ропота, безъ жалобъ.

Окончивъ засѣданія и выбравъ начальника губернскаго ополченія, дворянство собираюсь было разъѣзжаться по деревнямъ, гдѣ уже набирались ратники, но городской голова и купечество не хотѣли отпустить дворянъ изъ города безъ хлѣба-соли. И вотъ, въ новой, только что отстроенной залѣ благороднаго собранія, вытянулись длинные столы, уставленные плодами и бутылками; купцы въ золотыхъ медаляхъ хлопотливо бѣгали между столами, отдавая приказанія о питіяхъ и яствахъ. На устроенной въ сторонѣ эстрадѣ помѣстился оркестръ Тарханкова, усиленный театральнымъ; Барскій, во фракѣ и бѣломъ галстукѣ, стоялъ, облокотись на пюпитръ, съ капельмейстерскою палочкой.

— Чѣмъ вы начнете-то? спрашивалъ его сѣдой, обвѣшенный медалями, красивый старикъ, градскій голова.

— Увертюрой «на открытіе театра въ Прагѣ», увертюру Бетговена выбралъ я, отвѣчалъ Барскій.

— Такъ…. Только вѣдь это все…. сомнительно покачивая сѣдою головой, отвѣчалъ купецъ. — Ну, да играй, играй, коли ужь выбралъ…. Только погромче, братцы, продолжалъ онъ обращаясь къ музыкантамъ. — На пиру надо чтобы жару поддавала музыка, чтобы подмывало въ плясъ тебя и всѣхъ; и старика чтобъ…. понимаешь? толковалъ онъ, подмигнувъ и подергивая широкимъ плечомъ своимъ.

— Эта піеса вся написана на славянскую пѣсню, отвѣчалъ Барскій.

— Какъ? На церковную? спросилъ съ изумленіемъ голова. Барскій растолковалъ ему что есть народныя славянскія пѣсни, чешскія, сербскія, болгарскія. Умный купецъ смекнулъ что промахнулся.

— Такъ ты мнѣ такъ и говори. Это, стало-быть, тѣхъ Слававъ которыхъ Турка тѣснитъ? Ихнюю пѣсню намъ играй, а мы вотъ, Богъ велитъ, подтянемъ. Такъ ли, господа? спросилъ онъ, обернувшись къ столпившимся дворянамъ.

— Богъ дастъ, подтянемъ, отвѣчали дворяне.

— Позволь, любезный, спрашивалъ Барскаго, продираясь сквозь толпу къ эстрадѣ, краснолицый помѣщикъ; на сей разъ онъ былъ одѣтъ въ темно-сѣрый, ополченскій казакинъ двѣнадцатаго года; на груди красовался георгіевскій крестъ, рядомъ съ серебряною медалью. — Позволь: да развѣ Бетговенъ писалъ за славянскія пѣсни варіаціи? Вѣдь онъ же Нѣмецъ, Бетговенъ?

Барскій отвѣчалъ что Нѣмецъ, а увертюра все-таки написана на славянскую тему.

— Ты вѣрно знаешь? переспросилъ помѣщикъ, недовѣрчиво взглявувъ на капельмейстера.

— Вѣрно, отвѣчалъ Барскій.

— Ну, а на русскія писалъ? спросилъ краснолицый.

— Есть у него въ двухъ квартетахъ и русскіе мотивы, отвѣчалъ Барскій.

Краснолицый отошелъ въ раздумьѣ отъ оркестра, и прибдизясъ къ столику, гдѣ стояла закуска, молча налилъ и тотчасъ выпилъ рюмку настойки. Желалъ ли онъ себя поздравить съ этимъ открытіемъ, или хотѣлъ возбудить дѣятельность облѣнившагося мозга для разрѣшенія трудной задачи: почему это Нѣмцу вдругъ взбрела на умъ русская пѣсня?

Между тѣмъ зала собранія начинала наполняться приглашенными къ обѣду; на хорахъ запестрѣли дамскія шляпки. Мужская толпа въ залѣ какъ будто вознамѣрилась щегольнуть разнообразіемъ нарядовъ; военные, даже отставные, были въ мундирахъ; подлѣ моднаго фрака стоялъ старикъ въ мундирѣ, съ отложнымъ краснымъ воротникомъ, Павловскаго времени; возлѣ купеческой длинной сибирки сидѣлъ уланскій Александровскій колетъ, съ узенькими рукавами и фалдами; фраки были на иныхъ такіе какіе встрѣчаются на портретахъ жирондистовъ; ополченцы двѣнадцатаго года въ казакинахъ, съ саблями, расхаживали тутъ же. Наконецъ пріѣхалъ Тарханковъ, въ черномъ фракѣ съ орденомъ въ петлицѣ; вскорѣ за нимъ вошелъ въ залу губернаторъ, въ лентѣ по жилету и со звѣздой на груди. Голова встрѣтилъ его у дверей залы. Оркестръ заигралъ; громкіе аккорды торжественной музыки покрыли стоявшій въ залѣ сдержанный говоръ. Ярко освѣщенные своды высокаго зданія глядѣли еще праздничнѣе при веселомъ звонѣ оркестра. «Браво, браво!» раздалось въ залѣ, когда, разлетѣвшаяся было на тріоли, тема увертюры вдругъ закончилась громкими, могучими аккордами. «Браво!» кричало и рукоплескало общество. Барскій раскланялся. «Бисъ», требовали всѣ. — «Бисъ!» кричалъ какъ сумашедшій Палашовъ, стоявшій противъ Барскаго на хорахъ.

— Штука важнецъ, братъ; старика, и то въ плясъ подмываетъ, одобрительно замѣтилъ голова, проходя мимо капельмейстера за губернаторомъ.

Краснолицый выпилъ еще рюмку настойки. Оркестръ началъ снова увертюру; усѣлись за обѣдъ. Барскій, поощренный успѣхомъ піесы, дирижировалъ еще одушевленнѣе.

Одинъ музыкантъ понимаетъ вполнѣ высокое наслажденіе дирижера; вмѣстивъ въ душѣ весь стройный планъ творенія, предслышитъ онъ грядущіе, одинъ за другимъ, громы, поющій величаніе чудесный хоръ; предвидитъ и пути, и исполненіе, поставленной въ основу мысли. И вотъ, по мановенію его жезла, подымается цѣлый сонмъ служебныхъ звуковъ; звенятъ серебряныя трубы, подъ грохотаніе литавръ, подъ яркіе и блещущіе молніями звуки скрипокъ. Въ его рукѣ движеніе идеи, весь постепенный ростъ ея и совершеніе; на немъ одномъ лежитъ тяжелая отвѣтственность за неудачу; за то, ему же одному летятъ и лавры, и цвѣты; къ нему обращены горящіе восторгомъ взоры.

Въ губернскомъ городѣ шелъ слухъ что о выкупѣ Барскаго хлопочетъ одно важное лицо, но никто не зналъ ничего вѣрнаго. Тарханковъ не подавалъ никакого вида. Вообще это дѣло было покуда для всѣхъ тайною.

Обѣдъ кончился; сыграли народный гимнъ; нѣкоторые разъѣхались. Губернаторъ попросилъ Барскаго сыграть что-нибудь; онъ сыгралъ «степь». Три раза онъ долженъ былъ повторить пѣсню.

И этотъ звукъ народной пѣсни, вѣрьте, не даромъ здѣсь ударилъ по сердцамъ; онъ служилъ общему дѣлу; забылся онъ потомъ, какъ позабыта искра, отъ которой запылали сотни верстъ вѣковаго, дремучаго бора.

Оркестромъ (во время игры Барскаго) управлялъ, робко и краснѣя, гобоистъ; акомпаниментъ къ двумъ пѣснямъ былъ его сочиненія. Чего тамъ не было? И колокольчикъ заливался, гремѣли бубенцы…. А тамъ гдѣ скрипка, подражая пастушьимъ рожкамъ, играла свои двойныя ноты, пѣлъ тихо, точно задумавшійся надъ сохою пахарь, віолончель; къ концу все больше и больше брала воли скрипка; оркестръ все тише и тише провожалъ ее и смолкъ тамъ, гдѣ она всею грудью раскатила свою верхнюю, удалую октаву. Въ залѣ все замерло. Голова, заложивъ руки за спину, понурилъ свою сѣдую голову и шакалъ, стоя посреди залы; деревня, дѣтство, пахарь дѣдъ, весь родной дальній уголъ, ожили, вызванные пѣсней, въ его старой памяти.

XIII.

— Ну, врешь, игралъ; игралъ опять вчера? Меня, братъ, не надуешь, говорилъ Конотопскій, сидя въ рубашкѣ и рейтузахъ у письменнаго стола и оттачивая на ремнѣ бритву. — Признавайся.

— Червонецъ поставилъ, заѣхалъ къ Фогелю, отвѣчалъ лежавшій съ сигарою на диванѣ, въ русской, шелковой, рубахѣ, младшій Лучаниновъ, Петръ Алексѣевичъ.

— Вотъ видишь, видишь, бездѣльникъ, вскочивъ со стула, перебилъ Конотопскій. — И вѣрно не червонецъ, а побольше просадилъ.

— Какъ честный человѣкъ, червонецъ только проигралъ а тотчасъ же уѣхалъ къ Корневу, узнать не получалъ ли онъ письма отъ брата изъ Италіи, отвѣчалъ Петръ Алексѣевичъ, отряхнувъ пепелъ съ сигары.

— Ну, а отъ Корнева куда проѣхалъ, негодяй? Гдѣ былъ ты послѣ Корнева? допрашивалъ Конотопскій.

— Отъ Корнева домой проѣхалъ….

— Врешь, возразилъ Конотопскій.

— Спроси Петрушу. Жаль, я послалъ его за хлѣбомъ…. Вотъ спроси, придетъ, защищался Лучаниновъ.

— Спрошу, говорилъ Конотопскій, возвратившись къ столу и уставляя, для бритья, дорожное зеркало. — Но все-таки, ты негодяй, продолжалъ онъ, намыливая щеки. — Далъ слово не играть, нѣтъ таки….

— Да развѣ это называется играть, поставить пять рублей для шутки? Развѣ это игра? говорилъ Лучаниновъ. — Пріѣзжаю, сидятъ, играютъ; дай попробую…. Ну что такое пять рублей?

— Не пять рублей, а слово дорого. Ты далъ мнѣ слово не играть! запальчиво закричалъ, повернувшись къ Лучанинову, Конотопскій. — Понимаешь ты это, извергъ?

— Будетъ, надоѣлъ; давай, вотъ, лучше чай пить, отвѣчалъ, поднявшись съ дивана и уходя въ другую комнату, Лучаниновъ.

— А!… надоѣлъ! замѣтилъ Конотопскій, уставляя на щекѣ бритву.

Разговоръ этотъ шелъ утромъ, въ кабинетѣ московскаго дома Лучаниновыхъ. На креслахъ лежалъ гусарскій ментикъ Конотопскаго; на окнѣ стоялъ футляръ съ киверомъ; въ углу красовался небольшой, открытый чемоданъ, набитый бѣльемъ и платьемъ; на полу валялись веревки и клочки сѣна, вѣроятно захваченные изъ перекладной, вмѣстѣ съ вещами. Конотопскій пріѣхалъ въ Москву наканунѣ разговора, утромъ, изъ деревни; онъ пробирался въ полкъ, двинувшійся, по случаю войны, въ Бессарабію.

Петръ Алексѣевичъ воротился въ кабинетъ со стаканомъ чаю.

— Когда же ждешь ты брата? спросилъ его Конотопскій, вытирая одеколономъ выбритый подбородокъ.

Онъ любилъ бриться и считалъ себя, не безъ основанія, мастеромъ этого дѣла.

— Да со два на день жду; ужь онъ писалъ мнѣ изъ Венеціи, отвѣчалъ Лучаниновъ, усаживаясь со стаканомъ къ столику — Странный онъ человѣкъ…. Тутъ дѣла, и какія еще, а онъ, знай, разъѣзжаетъ по Италіи….

— А ты на что здѣсь, шелопай? Ты что сидишь? говорилъ Конотопскій. — Я думалъ, онъ все сдѣлалъ, разузналъ, а онъ…. Ты просто варваръ, кровопійца…. Чѣмъ брата обвинять, ты за себя взгляни…. Ты что здѣсь дѣлаешь?

— Да что же мнѣ-то дѣлать? Ну? Я былъ у трехъ адвокатовъ, посылалъ въ Петербургъ; никакихъ слѣдовъ нѣтъ, отвѣчалъ Лучаниновъ. — Что бы ты сдѣлалъ?

— Я? Самъ поѣхалъ бы; кричалъ бы вездѣ, жаловался.

— На кого? На самихъ себя? спросилъ Лучаниновъ. — Съ какими данными, опровергать, доказывать? Да что тутъ толковать…. Я давно плюнулъ на это дѣло. Надоѣло мнѣ это переливанье изъ пустаго въ порожнее.

Конотопскій задумчиво ходилъ изъ угла въ уголъ.

— Чортъ побери, началъ онъ, послѣ нѣкотораго молчанія; — въ самомъ дѣлѣ…. Ну, видишь ясно, что подлость сдѣлана, явная подлость, а какъ открыть ее? Я начинаю вѣрить, послѣ того что случилось съ вами, въ существованіе чертей. Законные наслѣдники, несомнѣнные, и нечѣмъ доказать…. Это, какъ хочешь, чертовщина.

— Выпьемъ по рюмкѣ коньяку для разрѣшенія этого запутаннаго вопроса, сказалъ, поднявшись съ кресла, Лучаниновъ,

— Давай, отвѣчалъ Конотопскій. — Да вѣдь ты задуришь, варваръ?

— Вотъ еще. Петруша! крикнулъ Петръ Алексѣевичъ.

Вошелъ Петруша.

— Дай вамъ коньяку и сыру. Да чаю налей ему.

Конотопскій продолжалъ ходить по комнатѣ, обдумывая что-то.

— Вотъ что…. вскрикивалъ онъ по временамъ. — Да нѣтъ, оканчивалъ, опровергая тутъ же, блеснувшую мысль. — Я бы, знаешь, что сдѣлалъ?… Впрочемъ…. Да, чортъ возьми, дѣло обдѣлано жестоко ловко.

Читатель видѣлъ младшаго Лучанинова цвѣтущимъ юношей, почти ребенкомъ; въ короткій, годовой промежутокъ времени онъ возмужалъ; лицо утратило, замѣтно, юношескую свѣжесть; походка, манеры сдѣлались полновѣснѣе, тяжелѣе. Сложень онъ былъ атлетомъ; высокая грудь, развитыя мышцы рукъ, походка, обличали человѣка сильнаго; онъ и былъ силенъ физически, но совершенно безсиленъ волею. Отличительною, главною чертой его характера было то что онъ подчинялся встрѣчному и поперечному, иногда человѣку пустому, стоявшему далеко ниже его по дарованіямъ, уму и по развитію. Попадалъ ли онъ въ кучку кутящихъ, молодыхъ купчиковъ, въ четверть часа былъ съ ними свой, сходился на «ты», пѣлъ съ ними «Волгу» звонкимъ своимъ теноромъ, ѣхалъ къ цыганамъ, и если насильно не вырывали его изъ этого пошлаго общества, онъ оставлялъ тамъ всѣ наличныя, а подъ часъ туда же, вслѣдъ за ассигнаціями, шла и шуба. Случалось, попадалъ дорогой, если ѣхалъ, разумѣется, одинъ, на сельскій храмовой праздникъ; и тамъ пѣлъ въ хороводѣ, пилъ съ мужиками брагу и вино, и проживалъ часто дней пять, недѣлю. Встрѣтившись съ игроками, дѣлался игрокомъ; игра, впрочемъ, не была у него страстью. Больше всего его тянуло къ пѣснѣ русской, къ кутежу, разгулу, во всю ширь, съ цыганами, съ пляской, подъ звонъ бубна, или торбана; тутъ онъ, какъ одурѣлый, готовъ былъ пить недѣлю. Одинъ онъ пить не могъ; ему былъ нуженъ собутыльникъ; но трудно было угадать съ кѣмъ онъ сойдется сегодня; случалось, Петръ Алексѣевичъ сидѣлъ цѣлый вечеръ въ трактирѣ, попивая коньякъ съ какимъ-нибудь отставнымъ пѣвчимъ, слушая его разказы о своихъ похожденіяхъ. Въ связи съ любовью къ пѣснѣ, была у Петра Лучанинова страсть къ русской тройкѣ, къ зимней ѣздѣ, съ громомъ бубенцовъ и колокольчика. Онъ былъ красивъ въ дубленомъ полушубкѣ, въ армякѣ на распашку, въ бараньей, заломленной на бокъ шапкѣ, и мастерски правилъ тройкой.

Брата любилъ Петръ Алексѣевичъ страстно; потеря отца еще крѣпче связала братьевъ. Старшаго Лучанинова не на шутку тревожила распущенность Петра Алексѣевича; онъ принимался не разъ серіозно говорить съ нимъ, но Петръ Лучаниновъ начиналъ смѣшить разказами о своихъ похожденіяхъ, и наставленіе оканчивалось общимъ хохотомъ, если выговоръ дѣлался при друзьяхъ. Пробовалъ смотрѣть Владиміръ Лучаниновъ на проказы брата какъ на шалость; но шалость, думалось ему, можетъ превратиться въ привычку; шутить съ хмѣлемъ точно также опасно какъ съ огнемъ. Кромѣ того, разнообразныя встрѣчи во время кутежей съ людьми пустыми, несносными отъ пустоты своей, вліяли на молодаго человѣка не совсѣмъ благодѣтельно. Петръ Алексѣевичъ, сойдясь съ иными на «ты» во время пирушки, не рѣшался, считалъ неловкимъ, даже несправедливымъ, раззнакомиться, хотя и понималъ что они стоятъ, и по образованію, и по характеру, далеко съ нимъ не вровень. Такимъ образомъ въ домѣ Лучаниновыхъ иной разъ собиралось общество самое разнообразное.

Конотопскій любилъ обоихъ братьевъ, но за Петромъ Алексѣевичемъ ухаживалъ какъ нянька за ребенкомъ; онъ отыскивалъ его по всей Москвѣ, когда Петръ Лучаниновъ пропадалъ, выручалъ изъ пьяной компаніи, бранилъ; но и его обезоруживалъ Петръ Алексѣевичъ, сообщая свои путевыя наблюденія и встрѣчи. Смѣшнѣе всего было когда Конотопскій, разсердившись на какую-нибудь новую выходку своего любимца, кричалъ на него:

— Слушай, я тебя изломаю.

И атлетъ Лучаниновъ, не возражая, робко укладывался на диванъ и извинялся:

— Ну, не горячись; не буду больше, извини; точно что глупо. Петръ Алексѣевичъ перешелъ, какъ мы говорили, изъ университета въ Одесскій лицей; по смерти отца онъ вышелъ, не кончивъ курса; въ Одессѣ онъ прожилъ значительную часть оставшихся послѣ отца денегъ, и пріѣхалъ въ Москву чтобы хлопотать по дѣлу объ имѣньи, отдать внаймы домъ и т. д. Домъ не сдавался; отъ дѣла ихъ отказывались лучшіе адвокаты, по причинѣ неимѣнія данныхъ доказывающихъ бракъ, и молодой человѣкъ жилъ въ Москвѣ безъ цѣли. Конотопскій, вглядываясь въ него, замѣчалъ въ немъ большую, опасную перемѣну. Петръ Алексѣевичъ сталъ задумчивъ; во время пирушекъ дѣлался мраченъ, придирчивъ; это давало поводъ думать что онъ началъ заливать виномъ снѣдающую его тоску.

«Надо напиться мнѣ съ нимъ», думалъ Конотопскій, «и вывѣдать вѣрна ли моя догадки Если вѣрна, дѣло изъ рукъ вонъ плохо; малый можетъ пропасть.»

Петруша принесъ бутылку съ коньякомъ и сыръ.

— Пей, не умѣя скрыть своего намѣренія и наливая рюмки, началъ Конотопскій.

Лучаниновъ, знавшій пріятеля насквозь, догадался и захохоталъ.

— Хитришь, братъ, Константинъ Михайловичъ, сказалъ онъ.

— Пей, говорятъ тебѣ, извергъ, повторилъ Конотопскій, топнувъ ногою такъ что зазвенѣла шпора.

— Не хочу, отвѣчалъ Лучаниновъ.

— А, негодяй, боишься! Ну, чортъ съ тобой. Дай чаю мнѣ, Петруша, сказалъ Конотопскій, закуривая сигару и соображая какъ бы потоньше подойти къ рѣшенію занимавшаго его тяжелаго вопроса.

Трудно опредѣлить что сближаетъ людей проведшихъ порознь дѣтство, что связываетъ ихъ въ ту пору когда еще не установились убѣжденія. Есть какое-то родство помимо кровнаго. Ударьте струну на инструментѣ; другая, одинаково съ ней настроенная, въ сосѣдней комнатѣ, непремѣнно отвѣтитъ, повторитъ изданный сосѣдкой тонъ. Мнѣ скажутъ: одинаковая степень развитія. Нѣтъ, это родство можетъ существовать между людьми далеко не ровесниками по развитію; его скорѣе можно назвать природною одинаковостью умственнаго строя, породы. Жизнь, обстоятельства, могутъ разссорить этихъ близкихъ людей, поставить во враждебныя отношенія, но никакая сила не въ состояніи нарушить духовнаго сходства; пусть одинъ изъ этихъ сходныхъ людей измѣнитъ правдѣ, практически (какъ говорятъ и ошибаются) выбравъ вмѣсто прямой, честной дороги, кривые, подозрительные проселки, — другой тотчасъ узнаетъ въ немъ, встрѣтившись послѣ долгой разлуки, близнеца, узнаетъ, точно такъ какъ узнаются знакомыя черты въ обезображенномъ тлѣніемъ трупѣ; съ ужасомъ отвернется, можетъ-быть, узнавшій, отойдетъ чтобы не видать искаженія, но унесетъ съ собою мысль: «да, онъ родня мнѣ, онъ изъ нашихъ».

Такое родство связывало Лучаниновыхъ съ Конотопскимъ, Корневымъ и еще двумя-тремя университетскими товарищами. Что-то неизмѣнное лежало въ основаніи ихъ сходства, ихъ сродства, во что именно, трудно опредѣлить. Это была не слѣпая дружба, которая глядитъ въ розовыя очки на любимаго человѣка; они видѣли ясно недостатки, слабости другъ друга; въ ихъ привязанности другъ къ другу лежалъ законъ какой-то необходимости: имъ нельзя было не быть близкими.

Помимо этой неясной, но существовавшей связи, Конотопскій любилъ въ младшемъ Лучаниновѣ себя; онъ любовался имъ какъ своимъ собственнымъ портретомъ, снятымъ въ юности. Надобно сказать что Конотопскій былъ старше младшаго Лучанинова лѣтъ на пять, а по опытности и больше; разгулъ, любовь къ пляскѣ, пѣснѣ, напоминали Конотопскому собственные молодые года; Лучаниновъ зналъ это, и обходился съ Конотопскимъ какъ баловень ребенокъ съ любящею его нѣжно нянькой. Конотопскій былъ ровесникъ Владиміру Лучанинову по годамъ и умственному возрасту. Распущенность Петра Алексѣевича начинала безпокоить Конотопскаго, и онъ нетерпѣливо ждалъ возвращенія Владиміра Алексѣевича изъ Италіи чтобы посовѣтоваться съ нимъ какъ помочь Петру Алексѣевичу.

— Послушай. Вѣдь тебѣ нельзя сидѣть безъ дѣла, началъ Константинъ Михайловичъ, снова принимаясь расхаживать по комнатѣ. — Поступай въ нашъ полкъ.

— А деньги гдѣ? спросилъ Лучаниновъ.

— Вотъ вздоръ. Да я тебѣ примѣръ; я бѣднякъ, а служу же! горячо возразилъ Конотопскій. — Ѣмъ солдатскія щи, кашу…. Ты баловень. Что дѣлать? Привыкай. Да и что за военный, кто не можетъ ѣсть что Богъ послалъ. Деньги, это вздоръ.

— Да у меня и бумаги-го, чортъ знаетъ, какія-то спорныя…. Не примутъ, отвѣчалъ Лучаниновъ.

— А свидѣтельство изъ лицея. Вздоръ, примутъ. Поступай, Петрусь! упрашивалъ Конотопскій, взявъ его за руку. — Теперь война; ты здоровъ, молодъ; люди нужны.

— Надо подумать; вотъ не подъѣдетъ ли братъ, говорилъ Петръ Алексѣевичъ. — Околировка дорога….

— Околировка будетъ; я беру на себя, убѣждалъ Конотолскій. — Коня дадутъ казеннаго; ѣздишь ты порядочно…. По рукамъ что ли?

— Да что тебѣ такъ хочется? спросилъ Лучаниновъ.

— А вотъ что, вспыльчиво заговорилъ Конотопскій. — Ты здѣсь, вотъ ты увидишь, пропадешь; дрянь ты сдѣлаешься здѣсь. Связался ты чортъ знаетъ съ кѣмъ; будешь ты пьянствовать, играть, пока совсѣмъ не оберутъ тебя…. Вѣдь это, знаешь ты, чѣмъ кончится?

— Чѣмъ? спросилъ Лучаниновъ.

— Ты сдѣлаешься шутомъ у какого-нибудь кутилы-купчика, негодяя; шутомъ…. Да; за рюмку водки будешь ты плясать, паясить. Вотъ чѣмъ кончится.

Лучаниновъ поблѣднѣлъ и налилъ рюмку коньяку. Конотопскій боязливо поглядѣлъ на него, но промолчалъ.

— Ты говоришь, началъ, поднимаясь съ дивана, Петръ Алексѣевичъ, — я шутомъ буду? Вотъ что я сдѣлаю съ тѣмъ подлецомъ который вздумаетъ позволить себѣ пошутить со мной.

Стоявшій у дивана стулъ полетѣлъ въ другой конецъ комнаты и разлетѣлся въ дребезги.

— Не той породы мы; не той породы Лучаниновы чтобы кто-нибудь осмѣлился шутить надъ ними! горячо продолжалъ молодой человѣкъ. — И какъ тебѣ-то, какъ тебѣ не грѣхъ? Ты знаешь и меня, и брата, Конотопскій. Тебѣ бы грѣхъ такъ думать про меня, окончилъ онъ уже сквозь слезы.

— Обними за это… говорилъ, растерявшись, Конотопскій. — Я пробовалъ чѣмъ мнѣ тебя пронять, изверга, и пронялъ…. Обними…. Ей-Богу пробовалъ….

Пріятели обнялись.

— Себя не жаль мнѣ, говорилъ Петръ Алексѣевичъ, — хоть я и баловень, но сила есть, здоровье…. Хлѣба кусокъ достану честнымъ образомъ, не шутовствомъ….

— Ну, будетъ объ этомъ; говорятъ тебѣ: проба, перебилъ Конотопскій, притворяя дверь.

— А вотъ кого мнѣ жаль; жаль брата, говорилъ Петръ Алексѣевичъ; при этомъ слезы брызнули у него изъ глазъ. — Жаль мать, продолжалъ онъ шепотомъ. — Тар-хан-ковъ, произнесъ онъ, разставляя слоги фамиліи. — Съ нимъ я раздѣлаюсь когда-нибудь. Онъ тварь. Я никому не говорилъ…. Тебѣ скажу: я вызывалъ его; писалъ два раза, подлецу…. Онъ оскорбилъ не насъ, а…. Ну, да…. Будетъ. Я не люблю заглазной брани. Богъ дастъ, мы встрѣтимся съ этимъ Тар-хан-ковымъ.

Молодой человѣкъ сѣлъ къ столу и налилъ еще рюмку.

— Будетъ тебѣ, подсѣвъ къ столу, замѣтилъ Конотопскій. — Въ такомъ настроеніи пить вредно.

— Отчего вредно? Вѣдь въ гусары? отвѣчалъ разсмѣявшись Лучаниновъ.

Други, помню васъ и я,

Испивающихъ ковшами,

И сидящихъ вкругъ огня,

Съ красно-сизыми носами,

продекламировалъ онъ. — А вѣдь серіозно помню; покойный дядя былъ пріятелемъ Дениса Давыдова.

Въ передней послышался звонокъ.

— Не принимать бы, произнесъ Конотопскій, сморщившись и торопливо надѣвая ментикъ.

Но въ комнату вошелъ уже человѣкъ лѣтъ двадцати пяти, съ испитымъ, безцвѣтнымъ лицомъ; онъ шелъ присѣдая то на одну, то на другую ногу, и слегка пошевеливая плечами, какъ это дѣлаютъ въ канканѣ шикары театральныхъ маскарадовъ и нынѣшнихъ танцклассовъ.

— Здравствуй, Петя, обратился онъ, развязно протянувъ блѣдную, длинную кисть руки къ Лучанинову.

— Здравствуй, отвѣчалъ Лучаниновъ, взявъ его за руку. — Рекомендую, Тушкановъ комерсантъ, Конотопскій.

Пожавъ Конотопскому руку, Тушкановъ поставилъ бѣлую, высокую шляпу на окно, закурилъ папироску и развалился на диванѣ, положивъ на ближайшія кресла свои длинныя ноги. Онъ весь былъ какой-то бѣлесоватый: свѣтло-сѣрые зрачки его исчезали на разстояніи пяти, шести шаговъ; жилетъ на немъ былъ бѣлый; пальто, брюки и галстукъ блѣдногороховаго цвѣта. Тушкановъ, развалившись, смѣрялъ Конотопскаго, который, въ свою очередь, непріязненно поглядывалъ на него изподлобья.

— Что это? Коньякъ? спросилъ онъ, взглянувъ на ярлыкъ бутылки. — И сыръ; отлично, прибавилъ онъ, нагнувшись худымъ, длиннымъ туловищемъ къ столу и наливая рюмку. — Вчера, братъ, скромно, впрочемъ, мы вели себя.

— А гдѣ ты былъ? спросилъ Лучаниновъ.

— Въ балетѣ. Только три бутылки втроемъ, отвѣчалъ комерсантъ. — Но дебютантка, братецъ, чудо! Что за формы! Просто, братъ, очарованіе! прибавилъ онъ, проглотивъ рюмку коньяку и закусывая кускомъ сыра. — Ты знаешь, вѣдь Семенъ пріѣхалъ. Онъ хотѣлъ сегодня быть у тебя. Но, братецъ, вотъ измѣнился-то; то-есть просто, чортъ его знаетъ что изъ него вышло; отсталъ отъ вѣка. Вотъ она провинція-то матушка, и потомъ жена…. ханжой вѣдь сдѣлался совсѣмъ. Прежде онъ все-таки почитывалъ…. Что значить отстать, опошлиться… А все среда, среда виновата. Читаетъ, напримѣръ, что, какъ ты думаешь? Священное Писаніе и Переписку Гоголя съ друзьями.

Тушкановъ захохоталъ.

— Прекрасное чтеніе, замѣтилъ Конотопскій.

— Для старыхъ дѣвъ и нашихъ бородатыхъ папенекъ, сострилъ Тушкановъ.

— Отчего это? спросилъ Конотопскій.

— Да оттого что-съ…. Чушь, галиматья, замѣтилъ, сильно затянувшись папироской, безцвѣтный комерсантъ.

Конотопскій началъ было съ нимъ спорить, но комерсантъ не слушалъ ничего и, вмѣсто возраженій, сыпалъ цѣлыя тирады выученныя наизусть изъ журнальныхъ статей. Это была одна изъ тѣхъ личностей которыя тогда выражались о себѣ что они «слѣдятъ за литературой». Эти слѣдователи за литературой читали все, были прожорливы и глотали всякую дрянь — гвоздь попадетъ — и гвоздь проглотитъ, подошва — и подошву сжуетъ. Проповѣдуя, не переваривъ даже, мысли вычитанные въ послѣдней книжкѣ какого-нибудь журнала, они были невыносимо скучны. Слушая ихъ, точно, бывало, повторяешь брошенную давно подъ столъ газету, или глядишь въ окно на знакомый до тошноты пустырь, не имѣя возможности выйти изъ дому. Къ подобнымъ людямъ можно было получить отвращеніе, если почаще удушать ихъ рѣчь, испещренную модными выраженіями: «интеллигенція, индивидуумъ, моментъ, развитіе, въ девятнадцатомъ вѣкѣ, соціальныя реформы» и т. п. Вообще «въ большомъ количествѣ» такіе господа «вещь нестерпимая».

Въ своемъ кругу, особенно между молоденькими воспитанными въ пансіонѣ купеческими дочками, они слыли за геніевъ, передовыхъ. Самые ужасные изъ этихъ гильдейскихъ талантовъ, это пишущіе повѣсти; если удастся такому молодцу хоть одно изъ своихъ произведеній напечатать, тогда пиши пропало, онъ гибнетъ окончательно. Къ несчастію, какой-то журналъ дернула нелегкая напечатать разказъ Тушкавова, подъ названіемъ: Бракъ по приказу тятеньки, со времени появленія своего творенія въ печати, Тушкановъ называлъ безъ церемоніи всѣхъ купцовъ въ русской поддевкѣ свиньями, и пересталъ вовсе слушать что-либо; въ отвѣтъ на всѣ возраженія въ спорахъ, ероша свои бѣлокурые, жидкіе волосы, онъ произносилъ: «галиматья».

— Галиматья, возразилъ онъ и теперь на замѣчанія Конотопскаго что въ Перепискѣ Гоголя есть мѣста высоко художественныя. — Помѣшанный. Помилуйте, сжечь второй томъ…. Религіозная манія. Чепуха

Конотопскій подвязалъ саблю и взялъ шапку.

— Куда ты? спросилъ Лучаниновъ.

— Нужно мнѣ. Я буду черезъ часъ, отвѣчалъ Конотопскій, пожавъ руку Лучанинову и комерсанту, и выходя изъ комнаты.

— Что это за благочестивый гусарикъ? спросилъ Тушкановъ. — На него рясу бы надѣть, а не ментикъ.

— Отличный человѣкъ, отвѣчалъ Лучаниновъ.

— Ты, братецъ, сегодня какой-то, чортъ тебя знаетъ, говорилъ Тушкановъ, — благочестивый гусаръ что ли тебя такъ настроилъ; пойми, братецъ, вѣдь онъ несетъ чепухологію.

Лучанивовъ въ самомъ дѣлѣ былъ неразговорчивъ; онъ то расхаживалъ молча по комнатѣ, то задумавшись глядѣлъ въ окно; разговоръ съ Ковотопскимъ и появленіе Тушканова, еще одного изъ лучшихъ представителей кружка въ который онъ въ послѣднее время попалъ, нагнали на него тяжелыя думы.

— Я не читалъ тебѣ изъ новой моей повѣсти ничего? спрашивалъ Тушкановъ, перекладывая съ кресла на столъ ноги, обутыя тоже въ гороховыя, свѣтлыя ботинки.

Петръ Лучаниновъ не слыхалъ вопроса, углубясь въ тяжкую думу о своемъ безпутномъ препровожденіи времени.

— Вотъ, братъ, гдѣ я проберу нашихъ замоскворѣцкихъ ретроградовъ. Такъ и назову «болото», продолжалъ литераторъ-комерсантъ. — Эта среда чистѣйшее болото…. Вообрази, ты помнишь, воротился изъ Парижа я? Вотъ, братецъ, контрасть-то…. Ты вообрази, вдругъ, тамъ движеніе, борьба, цивилизація полнѣйшая, вопросы современные на череду….

— Да вѣдь ты живмя жилъ въ Мабилѣ? Неужто и тамъ вопросы современные рѣшаются? спросилъ сердито Лучаниновъ, остановясь противъ развалившагося на диванѣ, пріятеля.

— А что жь? Что же, по-твоему, Мабиль? отвѣчалъ Тушкааовъ. — Тамъ шикъ, братецъ, пріобрѣтаешь. Ты посмотри у васъ канканъ, и тамъ…. Француженка, это само изящество, братецъ; она тебя облагораживаетъ; вкусу набираешься, братецъ.

— Уродству набираешься, возразилъ Лучаниновъ. — Это изящество прикащиковъ и прикащицъ съ Кузнецкаго моста, помоему, есть безобразіе; по мнѣ въ тысячу разъ изящнѣе такой Француженки наша русская, молодая, красивая крестьянка. Въ женщинѣ что изящно? Скромность, женственность, а не шикарство.

— Ну, братецъ, уволь…. крестьянка, сарафанъ, лапти…. Нашелъ изящество, отвѣчалъ, дринужденно захохотавъ, Тушкавовъ. — Съ Семеномъ, братецъ, пара васъ; мы свяжемъ васъ веревочкой. Ну, у того понятно, впрочемъ, потому среда. Тебѣ же, братецъ, при твоемъ развитіи, довольно дико помѣшаться на русской красотѣ, го-есть, вѣрнѣе, на отечественномъ безобразіи, уродствѣ

— Семенъ, братъ, не дуракъ; умнѣе многихъ, отвѣчалъ Лушинювъ.

— Напялилъ русскую рубаху, продолжалъ Тушкановъ. — Впрочемъ, по Сенькѣ шапка…. Сапоги надѣлъ со сборками, скотина, окончилъ онъ, перекладывая на столѣ ноги.

— Рубаха русская ужь не чета, братъ, твоему коротенькокому детандеру, горячо заговорилъ Лучаниновъ. — Ты посмотри-ка на себя, и на Семена посмотри въ рубахѣ. Вѣдь онъ красавецъ, ну, а ты….

Тушкановъ еще болѣе побѣлѣлъ; взъерошивъ бѣлые жиденькіе волосы, онъ вскочилъ съ дивана; надѣвъ на бекрень сѣрую высокую шляпу, присѣдая и подергивая, поперемѣнно, костлявыми плечами, онъ съ ироническою улыбкой пожалъ руку Лучанинову и вышелъ, произнеся уже въ дверяхъ:

— Съ тобой сегодня, вижу я, не стоить говорить; дичь порешь, братецъ, ты, галиматью.

Лучаниновъ сѣлъ къ столу и, подперевъ обѣими руками голову, задумался. Противнымъ казался ему, рядомъ съ Конотопскимъ, этотъ бѣлесоватый Тушкановъ и весь кружокъ съ англизированными Ванями, Андрюшами, Николями. «Нѣтъ, надо уѣхать; Конотопскій правъ; пожалуй, самъ опошлишься съ ними, сдѣлаешься трактирнымъ Ерусланомъ…. Надо уѣхать во что бы то ни стало.» При послѣднемъ рѣшеніи Лучаниновъ даже зачѣмъ-то стукнулъ кулакомъ по столу, вскочилъ и подошелъ къ окошку.

— Семенъ Иванычъ пріѣхалъ, доложилъ, съ видимымъ удовольствіемъ, Петруша, появившись въ дверяхъ кабинета.

Лучаниновъ не успѣлъ отвѣтить какъ въ комнату скромно вошелъ красивый, съ маленькою русою бородой, человѣкъ лѣтъ двадцати шести; на немъ была синяя сибирка; на ногахъ русскіе, козловые съ наборомъ, сапоги.

— Семенъ Иванычъ! встрѣтилъ его Лучаниновъ.

Они обнялись.

— Я переждалъ нарочно у Петруши, началъ гость, — пока Тушкановъ уѣдетъ; не входилъ. Владиміръ Алексѣичъ скоро ли вернется?

— Жду каждый часъ, отвѣчалъ Петръ Алексѣевичъ.

— Какъ вы живете тутъ? спрашивалъ, поглядывая то на Петрушу, то на Лучанинова, улыбнувшись и выказавъ рядъ бѣлыхъ какъ слоновая кость зубовъ, вошедшій. — А ты съ Тушкановымъ еще не разошелся, Петръ Алексѣичъ?

— Нѣтъ; а что? спросилъ Лучаниновъ.

— Да, лучше отъ него подальше, отвѣчалъ гость. — Сталъ нехорошія дѣла онъ дѣлать по торговлѣ. Да и такъ онъ мнѣ куда какъ не по нраву. Былъ я въ Васильевскомъ; паннихиду отслужилъ по старикѣ, на могилѣ. Грустно таково стало; часу не пробылъ и уѣхалъ. На похороны не попалъ я тогда; былъ въ отлучкѣ. Садъ снялъ я у Тарханкова; садовника нанялъ, берегу чтобы хотя это, пока мы живы, сохранить. Поѣдемъ-ка вотъ лучше къ намъ, Петръ Алексѣичъ; у меня, братъ, не узнаешь мельницъ; отдѣлалъ заново; домъ новый выстроилъ, запашку завелъ, толковалъ гость, говоромъ съ мѣстнымъ оттѣнкомъ. Вотъ воротится, Богъ дастъ, Владиміръ Алексѣичъ, пріѣзжайте погостить. У насъ за Волгѣ матушкѣ не хуже вашей заграницы; выйдешь утромъ, — тишина; расшивы на парусахъ бѣгутъ что лебеди съ низовья; на луговой сѣнокосъ, косы блестятъ; бѣлыя, красныя рубахи пестрѣютъ, словно макъ цвѣтетъ…. Пріѣзжайте, говорилъ гость, потряхивая темнорусыми кудрями и сѣвъ подлѣ задумавшагося хозяина.

На открытомъ лицѣ пріѣзжаго стояла постоянно привѣтливая улыбка; жизнію, здоровьемъ вѣяло отъ него, какъ вѣетъ свѣжестію отъ вошедшаго въ комнату, съ чистаго воздуха, человѣка; даже мѣстное нарѣчіе шло къ его искреннимъ рѣчамъ. Молодой гость былъ сосѣдъ и крестный братъ Лучаниновымъ (крестникъ Алексѣя Андреевича), купецъ Семенъ Ивановъ Крупчатниковъ. Еще дѣдъ Семена Иванова, государственный крестьянинъ, выстроилъ большую мельницу-крупчатку на рѣчкѣ впадающей въ Волгу верстахъ въ шести отъ Васильевскаго; землю онъ купилъ у Лучанинова. Дѣла у оборотливаго мужика-мельника пошли хорошо; онъ арендовалъ сначала, а потомъ купилъ еще нѣсколько мельницъ въ околоткѣ, и завелъ пять барокъ для сплава хлѣба по Волгѣ. По смерти дѣда, строителя крупчатки, сынъ его, отецъ Семена Иванова, любившій выпить, и сильно временемъ, запустилъ дѣло; мельницы продали бы за долги, еслибы не умеръ скоропостижно отецъ и не принялъ дѣлъ въ свои руки оборотливый и умный, въ дѣда, Семенъ Ивановъ. Ему было восемьвадцать лѣтъ, когда онъ началъ хозяйствовать; много помогала ему мать, умная, видѣвшая много горя на вѣку съ гулякой мужемъ, женщина. Семенъ Ивановъ женился на крестьянской, изъ богатаго дома, дѣвушкѣ; ея капиталомъ уплативъ отцовскіе долги, онъ сразу поставилъ дѣла свои на дѣдовскій ладъ.

Съ Тушкановымъ онъ познакомился слѣдующимъ образомъ: Тушкановъ, вздумавъ, одно время, скупать хлѣбъ на низу, познакомился на Волгѣ съ Семеномъ Ивановымъ; онъ втерся было даже съ нимъ въ сообщество по доставкѣ хлѣба, но сметливый Семенъ Ивановъ скоро раскусилъ новаго знакомца и прекратилъ съ нимъ дѣла. «Ты, я вижу, братъ, за грошъ пятаковъ ищешь», безъ церемоніи сказалъ онъ своему компаніону, замѣтивъ его попытки ловить рыбу въ мутной водѣ. Тушкановъ началъ было просвѣщать Крупчатникова (страсть просвѣщать у подобныхъ господъ равносильна страсти къ писательству), навезъ ему журналовъ. Семенъ Ивановъ почиталъ, но мало понялъ изъ статей набитыхъ иностранными, щеголеватыми словами. Тушкановъ, про себя называя Семена Иванова кулакомъ, вездѣ разказывалъ что онъ невѣжа, порожденіе среды, скотина и т. д. Мать Семена Иванова особенно не любила Тушканова; умная старуха знала людей; всю жизнь она стояла на сторожѣ подлѣ мужа, постоянно окруженнаго всякаго рода обиралами и подлецами. Будучи грамотна, она вела всѣ счеты при мужѣ, ѣздила по присутственнымъ мѣстамъ; но безпутство старика разбивало всѣ ея планы и разчеты; впрочемъ, безъ такой жены, гуляка, конечно, спустилъ бы и капиталъ, и мельницы. Сына и дочь (выданную замужъ) старуха выучила сама грамотѣ. Покойный Лучаниновъ звалъ еще дѣда Крупчатникова и нерѣдко навѣщалъ семью; мать Семена Иванова онъ особенно уважалъ, да и нельзя было не уважать эту женщину; внутреннею силой своей держала она строй въ домѣ и въ дѣлахъ; въ дѣтяхъ умѣла она сохранить уваженіе къ отцу, несмотря на его безпорядочность.

Сколько такихъ безвѣстныхъ, скромныхъ труженицъ скрывается въ темныхъ углахъ; не слыхивали о нихъ люди, вопіющіе на то что наша женщина не дѣятель, что она не болѣе какъ самка и т. д. Всюду, знать, свѣтитъ, всюду заглядываетъ, подобно солнечному, теплому лучу, лучъ вѣкожизненной, святой любви. Всюду грѣетъ, всюду творитъ святая любовь; творитъ безвозмездно, подъ гнетомъ; иногда, страшно помыслить, подъ ударами тѣхъ самыхъ людей надъ которыми вьется она всю жизнь что ласточка надъ непрочнымъ гнѣздомъ своимъ.

Отецъ Семена Иванова былъ человѣкъ, что называютъ на Руси, «рубаха»; за штофомъ онъ готовъ былъ благодушествовать съ кѣмъ угодно; во хмѣлю раздавалъ деньги встрѣчному и поперечному, и бѣда была поперечить ему жь этомъ; скажи ему въ эту минуту жена хоть слово о бережливости, онъ выходилъ изъ себя и нарочно, на зло, разбрасывалъ остальное. Старика Лучанинова онъ уважалъ; когда видѣлъ его у себя въ домѣ, то не зналъ чѣмъ угостить, извинялся если бывалъ подъ хмѣлькомъ. «А вѣдь вотъ ты опять дуришь, Иванъ, пьешь», замѣчалъ ему Алексѣй Андреевичъ. Крупчатниковъ вставалъ на колѣни, цѣловалъ руки, плакалъ и надоѣдалъ до невозможности; но замѣчанія, несмотря на такія патетическія выраженія раскаянія, не помогали ни мало; по отѣздѣ гостя, чудакъ еще болѣе напивался, толкуя, правда, со слезами женѣ: «не хорошо; Алексѣй Андреичъ говоритъ: дуришь, Иванъ; правду онъ мнѣ сказалъ. Дурю.»

Семенъ Ивановъ больше любилъ мать; старуха и по смерти отца жила вмѣстѣ съ сыномъ и невѣсткой; и теперь ею держался старый строй въ домѣ; она строго соблюдала старинные обычаи, но въ семьѣ не замѣтно было ни гнета, ни суровости, которая есть таки въ домахъ купцовъ (особенно старообрядцевъ) придерживающихся старыхъ порядковъ. Правда, что и при новомъ образѣ жизни бываетъ сумрачно и холодно въ семьѣ; не отъ порядковъ, видно, не отъ бездушной обстановки, а отъ сердца исходитъ лучъ обогрѣвающій и освѣщающій семейную обитель.

Въ дѣтствѣ поѣздки на крупчатку были любимыми прогулками молодыхъ Лучаниновыхъ; тамъ, вмѣстѣ съ сыномъ крупчатника, Сеней, они удили рыбу, искали пестрыхъ камешковъ и раковинъ въ рѣчкѣ; хозяйка угощала ихъ свѣжими сотами изъ ульевъ, пряниками, чаемъ; имъ нравилась тихая, высокая поверхность воды надъ плотиной, глухая стукотня постава и шумная работа колесъ, отъ которой дрожало, словно въ лихорадкѣ, все деревянное зданіе мельницы; нравились даже лубочныя картинки украшавшія просторныя свѣтлицы дома крупчатника: тутъ было и знаменитое погребеніе кота мышами, и объѣдало съ толстымъ пузомъ и разинутымъ ртомъ, въ который, словно въ печь, сажали на лопатахъ пироги и жареныхъ, цѣльныхъ, гусей и барановъ; и лѣкарь иностранецъ, дѣлавшій старухъ и стариковъ снова молодыми; и древо жизни человѣческой, съ надписями возрастовъ и двумя мышами подъѣдающими корень; Кутузовъ на сѣромъ конѣ, съ солдатами и цѣлымъ сраженіемъ подъ ногами лошади, Барклай де-Толли…. и чего, чего тамъ не было любопытнаго для неразборчиваго дѣтскаго вкуса.

Болѣе же картинъ и самой мельницы занимала дѣтей ярко раскрашенная, съ позолотой, почти саженная модель барки, хранившаяся въ одной изъ свѣтлицъ; модель спускалась тогда для дѣтей на воду, въ заводи ручья, и тогда радости дѣтской конца не было. Работникъ Филиппъ сажалъ дѣтей въ лодку, привязывалъ модель къ кормѣ и каталъ по заливу иногда онъ, отвязавъ, пускалъ ее, поднявъ маленькій парусъ: модель летѣла по вѣтру, накренивъ свою раскрашенную мачту и покачиваясь на мелкой зыби заливца. «А сѣсть намъ можно на корабликъ?» спрашивали дѣти. "Нѣтъ, сѣсть нельзя, потонетъ, " отвѣчалъ работникъ.

Маленькаго Семена нерѣдко увозили дѣти Лучаниновы гостить въ Васильевское; тамъ мальчикъ крестьянинъ, въ свою очередь, любовался фламандцами, слушал музыку и пѣвчикъхь. Алексѣй Андреевичъ дарилъ крестнику кшижки на именины, — на праздники. Дружба, завязавшаяся между дѣтьми, продолжалась и послѣ; уже бывши, студентами, Лучаниновы бывали на мельницѣ, и Семенъ Крупчатниковъ ѣздилъ къ нимъ часто, считая ихъ родными братьями.

— Жена здорова ли твоя? Старушка? опрашивалъ Петръ Алексѣевичъ.

— Всѣ слава Богу; кланяются, отвѣчалъ Семенъ Ивановъ. — По веснѣ, Богъ далъ мнѣ еще сына.

— А дѣла?

— Дѣла, слава тебѣ Господи. Тысчонки три очистилось на прошлый годъ; хлопотъ не мало, а грѣхъ Бога гнѣвить, теперь я оперился, говорилъ Семенъ Ивановъ, увидя вошедшаго Конотопскаго и поднимаясь съ мѣста.

Лучаниновъ познакомилъ ихъ.

— Очень радъ, оказалъ Конотопскій, пожимая руку Крупчатникову. — Я уже знакомъ съ вами; Лучаниновы мнѣ говорили про васъ. Вы вѣдь сосѣдъ имъ?

— Нешто. Съ одной сторонки свои, отвѣчалъ Семенъ Ивановъ. — Вотъ только ихъ несчастіе насъ поразлучило… Мы жили, да и отцы наши, не ссорились, мы вотъ съ какихъ поръ..

Между тѣмъ поваръ накрылъ за столъ; поздоровался съ Крупчатниковымъ какъ старый знакомѣцъ, онъ тоже какъ-то привѣтливо на него поглядывалъ.

— Вотъ, теперича, не ждали, не гадали, говорилъ Гаврило Алексѣевъ, пришедшій къ обѣду. (Семья его жила въ уѣздномъ городѣ; Петръ Алексѣевичъ насилу могъ уговорить старика обѣдать съ нимъ вмѣстѣ.) — Анна Тихоновна, теперича, здорова ли? распрашивалъ старикъ; — моихъ не видалъ ли?

— Видѣлъ, отвѣчалъ Семенъ Ивановъ; — всѣ слава Богу; велѣли кланяться; тебѣ посылка, узелокъ есть отъ хозяйки, окончилъ онъ, обращаясь къ старику.

— Ну, сядемъ за обѣдъ; двинемъ по рюмочкѣ, Семенъ Ивановичъ, приглашалъ Петръ Алексѣевичъ, наливая рюмку.

— Что ты это? Съ роду не пивалъ, да и тебѣ бы не велѣлъ, отвѣчалъ Крупчатниковъ.

Конотопскій надѣлъ китель, и всѣ усѣлись за обѣдъ. Поваръ не успѣлъ подать супъ, какъ послышался стукъ дрожекъ, и чрезъ минуту, ци незапертую дверь, вбѣжалъ Владиміръ Лучаниновъ. Вскочивъ изъ-за стола, всѣ бросились, поочереди, обнимать пріѣзжаго; извощикъ долго стоялъ съ небольшимъ чемоданомъ и мѣшкомъ, дожидаясь отъ кого-нибудь указанія куда поставить Семенъ Ивановъ, обращаясь то къ одному, то къ другому, хохоталъ отъ радости; Гаврило Алексѣевъ бормоталъ: «какъ вы, теперича, подкрались, батюшка, Владиміръ Алексѣевичъ… Только что мы усѣлись… Я Сенѣ говорилъ теперича, молъ, надо скоро ожидать, а вы….» Петруша, растерявшись отъ радости, насилу могъ сообразить, и спрашивалъ разъ пять пріѣзжаго сколько слѣдуетъ отдать извощику, Петръ Алексѣевичъ прыгалъ и вертѣлъ то Семена Иванова, то Конотопскаго.

— Какъ же ты съѣздилъ? спрашивалъ Конотопскій, не зная съ чего начать разговоръ, какъ это бываетъ въ первыя минуты свиданія послѣ довольно продолжительной разлуки.

— Съѣздилъ хорошо, отвѣчалъ Лучаниновъ. — Что, Корневъ въ Москвѣ?

— Здѣсь, отвѣчалъ Конотопскій. — Я былъ сейчасъ у него, но не засталъ.

— Какъ бы это послать къ нему, говорилъ Лучаниновъ.

— Это хорошо, теперича, что вы изводили возвратится, говорилъ управляющій; — насчетъ дѣла сами и въ Петербургъ съѣздите, и все… Петръ Алексѣичъ хлопотали, ѣздили, и къ адвокатамъ, но ихъ дѣло, теперича, молодое; гдѣ же имъ?

— Да, я поѣду въ Петербургъ, отвѣчалъ, задумываясь, Владиміръ Алексѣевичъ, — дѣло ужасное, Неужели ничего не отыскалось, никакихъ доказательствъ?

— Да, ѣздилъ я, разузнавалъ гдѣ могъ…. Ничего не могъ успѣть сыскать, теперича, отвѣчалъ Гаврило Алексѣевъ. — Вамъ, теперича, сударь, одно осталось, по моему слабому разсудку, другаго нечего дѣлать….

— Что же ты думаешь? перебилъ старшій Лучаниновъ.

— Подать на высочайшее имя, теперича, отвѣчалъ старикъ.

Владиміръ Алексѣевичъ задумался.

— Но что же мы?… Давайте обѣдать, пригласилъ онъ гостей, садясь за столъ.

Всѣ сѣли. Въ половинѣ обѣда кто-то сильно зазвонилъ у двери.

— Это должно-бытъ Корневъ, замѣтилъ Владиміръ Алексѣевичъ; — его звонъ; никто такъ сильно не звонитъ.

Въ переднюю дѣйствительно вошелъ Корневъ; сбросивъ пальто, онъ вступилъ въ залу со словами:

— Ну, братъ, это сердце сердцу вѣсть подаетъ. Давно ли ты пріѣхалъ?

— Только-что, отвѣчалъ пріѣзжій, обнимая пріятеля. — Садись обѣдать.

Послѣ стола всѣ перешли въ кабинетъ и усѣлись, съ чашками кофе и сигарами, около камина. Рѣчь шла то о дѣлѣ Лучаниновыхъ, то о Барскомъ, объ освобожденіи котораго принялась было хлопотать графиня, но дѣло почему-то заглохло, то о войнѣ; наконецъ бесѣда перешла на другую тему дня. Отрывочные разказы и замѣтки Лучанинова производили на слушателей то же впечатлѣніе какое испытываешь перелистывая книжку художника съ эскизами набросанными то карандашомъ, то акварелью; мелькнетъ предъ зрителемъ народная, бойко накиданная, съ натуры, уличная сцена; перевернешь листъ, — ландшафтъ; дальше хорошенькая женская головка; развалина античнаго водопровода увѣшанная зеленью, а подлѣ нея осликъ щиплющій траву, съ сидящею на немъ преспокойно птицей….

Разсматривая этотъ длинный рядъ безсвязныхъ замѣтокъ, придетъ ли въ голову кому-нибудь, кромѣ художника, что все — и этотъ видъ, головка, осликъ, — ступеньки къ третьему небу, къ самоопредѣленію, безъ коего не явится твореніе исполненное мысли и гармоніи? Трудно понять, до времени, какъ вяжутся между собою эти отдѣльные, иногда блестящіе куски; точно такъ трудно показать каждую степень образованія колоса изъ зерна, а между тѣмъ, наравнѣ съ крупными градусами роста, видны мельчайшія, незримыя почти для глаза, проявленія творческой силы.

— А знаете, говорилъ Владиміръ Алексѣевичъ, — еслибы наши художники, помимо римскаго антика, обращались прямо къ древней Греціи, у насъ въ историческихъ картинахъ, статуяхъ (въ родѣ Минина въ римской тогѣ), въ исторической драмѣ, не было бы столько фальши; русскій старинный типъ не ладитъ съ гордымъ римскимъ типомъ; онъ ближе къ греческому, античному.

— Пожалуй что, замѣтилъ Корневъ.

— Увѣряю тебя… Римъ повредилъ намъ и въ этомъ отношеніи.

— Да въ чемъ онъ не вредилъ Славянамъ, замѣтилъ Конотопскій.

— Вы посмотрите, я попробовалъ, такъ сказать, пошибомъ Гомера, конечно съ мастерствомъ суздальскаго богомаза, разказать отрывокъ изъ нашей лѣтописи. Дай мнѣ портфель Петруша, говорилъ Владиміръ Алексѣевичъ.

— А Рафаэль развѣ повредилъ? говорилъ Корневъ.

— Рафаэль, rennaissance? Я говорю о древнемъ Римѣ; отъ картинъ Рафаэля вѣетъ Греціей; его самого зазывалъ туда геній…. Его Парнассъ; что тутъ римскаго? Эта грація, спокойствіе, кротость образовъ, все прямо греческое, горячился Лучаниновъ.

Петруша подалъ портфель.

— Вотъ, слушайте, продолжалъ Лучаниновъ, — доставая книжку съ замѣтками. Есть ли тутъ фальшь? А между тѣмъ, я даже сравненія беру цѣликомъ изъ Иліады. Да, помните вы описаніе ристанія на похоронахъ Патрокла; возницы понукаютъ лошадей: «Эй вы, любезные!» и т. д.; точно наши ямщики; чѣмъ они не дохожи на этихъ возницъ?

— Хороши античные Греки, сказалъ, расхохотавшись, Конотопскій. — Но, читай же…. Это любопытно.

Владиміръ Лучаниновъ началъ:

Красное солнце всходило, какъ рати сступились.

Зла была сѣча; такой на Руси не бывало;

За руки взявшись, мечомъ, топорами рубились.

Трижды сшибалися; кровь по удольямъ бѣжала,

Озимь зеленую, желтый песокъ обагряя.

Богъ пособилъ Ярославу; Святополчи вои,

Бросивъ стяги, побѣжали къ дремучему бору.

Видѣли ль вы какъ трусливыя галки, завидя,

Ястреба въ выси небесной, широкою стаей!

Носятся съ крикомъ, съ деревьевъ и кровель сорвавшись?

Такъ побѣжали дружмы гонимыя княземъ,

Княземъ хоробрымъ и доблимъ, буй-туръ Ярославомъ.

Грозно сверкая шеломомъ, летѣлъ Влдодиміръ;

Соколъ такъ, во-время спущенный ловчимъ съ шелковыхъ,

Золотомъ хитро украшенныхъ, путъ цареградскихъ,

Взмывъ къ облакамъ, низлетаетъ стрѣлой на добычу.

Стонетъ дубрава отъ конскихъ копытъ и отъ воплей

Рати бѣгущей, женущихъ дружинъ Ярославлихъ;

Стрѣлы со свистомъ, что молніи грозныя искры,

Прядаютъ съ звучныхъ тетивъ раззолоченныхъ луковъ;.

Дротики, копья трещатъ, и мечи харялужны

Глухо звонятъ о шеломы, о ратную сбрую.

Князь Ярославъ впереди, бую-туру подобный,

Конскою грудью могучей толпу раздвигаетъ

Тяжкимъ обухомъ чекана громитъ Святополчихъ.

Токи, шеломы кидая, неслись Святополчи,

Пѣши и конные, вплавь черезъ рѣчку спасались.

— Къ стягу, вскричалъ Ярославъ, коня-льва укрощая.

Пѣну съ удилъ отряхнувъ, чалый конь богатырскій

Землю копытомъ взрывалъ, покушаяся снова

Быстро летѣть за врагомъ, но держалъ коня поводъ,

Шелковый поводъ, натянутый сильной рукою.

Звонко у стяга княжаго труба зазвенѣла,

Чаща дремучаго бора тотъ звонъ повторила;

Къ стягу отвсюду дружтна толпами валила.

Пѣшіе къ рѣчкѣ воды забѣгали напиться;

Конники, спрянувъ съ сѣдла, ослабляли подпруги.

Пѣна ручьями текла съ разгорѣвшихся коней;

Тяжко вздымались дружинниковъ мощныя перси;

Градомъ лилъ потъ отъ чела на злаченые токи.

Птицею вольной, попавшей въ силокъ птицелова,

Бились сердца, изъ-подъ панцырей вонъ вырываясь.

Князь Ярославъ держалъ рѣчь таковую къ дружинѣ:

— Божья ты помочь, дружина моя удалая!

Такъ бы всегда поборать мнѣ враговъ супостатовъ,

Какъ Святополка мы, Новгородъ, днесь лоборали.

Зрѣли сегодня меня вы въ бою, въ бранномъ пирѣ;

Слышали думу мою ваши старцы на вѣчѣ.

Любо ль меня, Кіевляне, вамъ княземъ имѣти?

Любо ль за сына Владиміра главы складати?

Добылъ мечомъ я стола золотаго, дружинѣ;

Добылъ ли вашу пріязнь и любовь, я не знаю.

Крикомъ могучимъ отвѣтила земская сила,

"Жить намъ съ тобой, умирать бы съ тобою же, князе!

"Стольный градъ Кіевъ давно тебя ждетъ не дождется,

«Здравъ буди, князь благовѣрный!» рать-сила гремѣла.

Ожилъ дремучій лѣсъ, радостный крикъ повторяя,

Красный звонъ Кіева, стольнаго звонъ, покрывая.

— Хорошо, произнесъ, улыбаясь, Семенъ Ивановъ.

Гаврило Алексѣичъ зѣвалъ, крестя ротъ рукою.

— Никакой фальши!…. Славно, говорилъ Конотопскій.

— Я бы даже убавилъ русскаго, всѣ бы эти: «буй-туръ» и тому подобное выкинулъ, и вышло бы еще болѣе по-русски; замѣтилъ Корневъ. — Впрочемъ, Богъ знаетъ такъ ли; я не увѣренъ…. Очень хорошо; прекрасно.

Петръ Алексѣевичъ молча поцѣловалъ брата въ лобъ и принялся откупоривать бутылку запеканки привезенной Конотопскимъ изъ Малороссіи.

XIV.

Въ кругу московскихъ знакомыхъ старика Лучанинова, состоявшемъ изъ разныхъ княгинь-старушекъ, вдовъ, присутствующихъ и неприсутствующихъ сенаторовъ, меломановъ и собирателей сомнительныхъ Рембрантовъ и Мурильйо, ходили цѣлые разказы о похожденіяхъ Петра и Владиміра Алексѣевичей. Обиженные нѣсколько тѣмъ что молодые Лучаниновы оставили ихъ скучноватыя гостиныя, вдовицы порицали безпечность и распущенность братьевъ.

— Какъ это не хлопотать, лишиться такого имѣнія! толковали онѣ. — Ну, положимъ, Pierre молодъ, вѣтренъ, а старшій-то?

— Старшій, возражалъ на это какой-нибудь звѣздоносецъ, аматеръ живописи, — не безплодно проводитъ время въ Италіи есть чѣмъ полюбоваться.

— Да какое тутъ любованье! съ негодованіемъ, смѣривъ звѣздоносца, говорили вдовицы. — Ему надо служить, il mangé а fortune; вѣдь отъ вашихъ Рафаэлей сытъ не будетъ. Нѣтъ, c’est impardonable, непростительно съ его стороны, какъ вамъ угодно.

Нѣкоторыхъ политиковъ и дипломатовъ воображеніе увлекало еще дальше; они не шутя увѣряли что поѣздка старшаго Лучанинова заграницу накодится въ тѣсной связи съ венгерскою революціей и славянскимъ вопросомъ; они разказывали что Лучаниновъ въ Прагѣ, или гдѣ-то въ Пештѣ, имѣлъ продолжительное тайное свиданіе съ новыми вождями революціоннаго движенія въ Венгріи. Старушки, покачивая головами, замѣчали на это что все можетъ быть, приводя въ подтвержденіе горячія рѣчи студента о Славянахъ.

— Какая революція! спорили меломаны: — я достовѣрно знаю что онъ ѣздилъ въ Италію, просто, учиться, пѣть.

— Пѣть? съ ужасомъ опрашивала одна сенаторша. — Это что еще? Какъ пѣть? Ужь не на сцену ли онъ хочетъ поступить? Вотъ одолжитъ. Со старинною-то дворянскою фамиліей, да вдругъ въ актеры. Отъ него станется.

— Да что же, позвольте васъ спросить, въ этомъ худаго? возразилъ было одинъ изъ меломановъ. — Искусство….

— Полно, полно, батюшка…. Вотъ, вы эти идеи и распространяете, вспыхнувъ, перебила меломана старушка. — Дворянинъ на сцену…. Развѣ нѣтъ тамъ за границей Итальянцевъ? Захотимъ слушать пѣніе, Италіянца наймемъ…. А то, родовое дворянство вдругъ рулады начнетъ выдѣлывать…. На это есть Италіянцы.

Въ кругу молодыхъ профессоровъ, гдѣ еще студентомъ бывалъ старшій Лучаниновъ, онъ былъ причтенъ теперь къ разряду героевъ тогдашнихъ повѣстей, въ родѣ Рудиныхъ и другихъ. «Умный, живой человѣкъ, но не приложимый, по недостатку ли усидчивости, или отъ того что наша русская жизнь такъ уже сложилась», говорили о немъ профессора. Оцѣнка людей у дѣловой, занятой своимъ спеціальнымъ предметомъ публики, читающей изящную словесность въ минуты отдыха, нерѣдко дѣлалась тогда по мѣркѣ данной любимымъ писателемъ. Къ типу изображенному въ послѣдней повѣсти Тургеневымъ пригонялся у нихъ каждый оцѣняемый. Это Рудинъ, это такой-то, говорили безъ церемоніи оцѣнщики, не приглядываясь къ чертамъ, иногда своеобразнымъ и довольно яркимъ въ оцѣниваемой личности. Владиміръ Алексѣевичъ толкнулся было въ этотъ кругъ по возвращеніи изъ Италіи; пріѣхавшаго изъ-за границы тогда принимали вездѣ охотно; съѣздить за границу въ то время было даже чѣмъ-го въ родѣ повышенія, полученія чина, ордена. На разныхъ профессорскихъ четвергахъ, субботахъ, заговорилъ онъ объ искусствѣ; сначала его слушали, но съ выраженіемъ на лицахъ: «знаемъ, братъ, мы тебя; толкуешь ты красно, а все-таки ничего путнаго изъ тебя не выйдетъ.» Недѣли чрезъ двѣ его начали сбывать изъ кабинетовъ, гдѣ шли спеціальныя бесѣды, въ гостиную занимать профессоршъ. Профессорши живѣе относились къ жаркимъ трактатамъ объ антикахъ, но къ концу вечера и онѣ принимались потихоньку зѣвать, окачивая, изъ деликатности, разкащика, будто холодною водой, замѣчаніями что Италія, должно-быть, точно что страна прелюбопытная. Владиміръ Лучаниновъ и сюда пересталъ ѣздить. Не въ осужденіе будь сказано, въ средѣ нашихъ ученыхъ рѣдко встрѣтятъ развитаго эстетически человѣка; есть исключенія, но ихъ гораздо меньше чѣмъ въ латинской грамматикѣ. Въ квартирахъ ученыхъ, по крайней мѣрѣ того времени, не встрѣтишь, бывало, ни картины, ни гравюры; висятъ одни дешевые портреты знаменитостей науки, да ландкарты.

Болѣе желаннымъ гостемъ старшій Лучаниновъ былъ въ средѣ молодыхъ живописцевъ, скульпторовъ. Забравшись, въ тѣсную комнатку, увѣшанную этюдами, онъ просиживалъ тамъ иногда до-свѣта. У молодаго художника вопросъ объ искусствѣ есть вопросъ жизни; слѣдовательно онъ говоритъ о немъ не отъ нечего дѣлать, не изъ желанія прослыть знатокомъ, не для того чтобъ убить какъ-нибудь вечеръ. И чѣмъ менѣе извѣстно имя художника, тѣмъ чище и честнѣе относится онъ къ искусству; попавъ въ знаменитости, перемѣнивъ чердакъ за роскошную мастерскую, художникъ почти всегда измѣняется. Какъ ни толкуй онъ всѣмъ что онъ все прежній, глядишь, вмѣсто восторженныхъ юныхъ рѣчей о своемъ дѣлѣ, пошли пересуды, сплетни, толки о соперникахъ; просторнѣе квартира, а дышется въ ней не такъ легко какъ дышалось когда-то въ тѣсной комнаткѣ, обители грезъ, молодыхъ надеждъ и юношеской вѣры въ богатырскую мощь творчества.

Бываютъ рѣдкіе счастливцы, которымъ какъ-то удается до могилы сохранить значительную долю молодаго огня, долю весенней чистоты и свѣжести. Плохо живется таковымъ; какъ уцѣлѣвшему, зачѣмъ-то, среди высохшаго кустарника растенію, имъ много требуется внутренней силы чтобы не заглохвуть, не пропасть подъ кучей хвороста. На нихъ отдыхаетъ за то нѣсколько взоръ человѣка, попавшаго въ этотъ, загроможденный мусоромъ, забытый уголъ.

Такимъ оазисомъ для Владиміра Лучанинова былъ домъ скульптора Б. Жаркая, умная рѣчь хозяина, самыя стѣны, увѣшанныя эскизами, картинами и подмалевками славныхъ сверстниковъ мучителей хозяина; статуи, эскизы изъ глины, рѣдкіе эстампы и рисунки, — все это сразу заводило посѣтителя въ волшебный край. «Посидишь у васъ, точно въ Римѣ побываешь», говаривалъ хозяину Владиміръ Алексѣевичъ. Разказы Б. о пребываніи своемъ въ Италіи, анекдоты о старыхъ, знаменитыхъ профессорахъ нашей академіи, Шебуевѣ, Егороввѣ, Ивановѣ (отцѣ), Брюловѣ, были живою лѣтописью русскаго искусства; мѣткая оцѣнка великихъ мастеровъ, умѣнье сразу опредѣлить отличительную особенность мастера, — уловить мысль творенія, дѣлала бесѣды Б. болѣе интересными чѣмъ иная лекція присяжныхъ чтецовъ теорій и исторій образовательныхъ искусствъ. Б. хорошо владѣлъ перомъ; перо и было волшебнымъ жезломъ посредствомъ коего держалъ лнъ въ нѣкоторомъ подчиненіи у себя иныхъ, даже высокородныхъ и превосходительныхъ художниковъ. Эти не долюбливали Б., но посѣщали его вечера, несмотря на то что нерѣдко имъ приходилось выслушивать тамъ несладкія истины. «Лучшіе пусть обругаетъ на словахъ; все-таки легче чѣмъ печатно», думали превосходительные Фидіи и Апеллесы. Въ домѣ Б. они дѣлались какъ-то кротче даже со своими подчиненными; впрочемъ, іудейскій страхъ быть обличеннымъ печатно преслѣдовалъ ихъ и на службѣ; и тамъ мерещился имъ Б. со статьею подъ мышкой, и тамъ задумывались они надъ многимъ, надъ чѣмъ безъ наблюдательнаго ока Б. пожалуй бы и не задумались. За то съ какимъ негодованіемъ; съ какимъ благороднымъ жаромъ говорили они на ушко кому слѣдуетъ о порокахъ Б.; какъ соболѣзновали они, напримѣръ, что такой талантъ какъ Б. — выпиваетъ иногда лишній стаканъ вина. Сами они напивались до потери всѣхъ пяти чувствъ на завтракахъ задаваемыхъ подрядчиками, но объ этомъ скромно умалчивалось во время соболѣзнованій о собратѣ.

Молодые художники, учемики, льнули къ Б.; и не въ одномъ, во многихъ зажгла пламенная рѣчь его любовь къ своему дѣлу. Ею уроки, пересыпанные разказами, примѣрами, изрѣченіями великихъ мастеровъ не забылись и не забудутся сто учениками. Какъ сейчасъ вижу я его небольшую, но приземистую, сильную фигуру въ блузѣ, среди каркасовъ, гипсовъ и формъ, среди веселыхъ, свѣжихъ лицъ молодежи.

Даже натурщики, Ярославцы; формовщики, эти подспудныя силы мастерской скульптора, любили Б. И самъ онъ пламенно любилъ русскаго человѣка; цѣнилъ высоко его умъ, сметку, находчивость. Художникъ, воспитанникъ времени слѣпаго поклоненія антику, Б. чутьемъ угадывалъ изящество въ русскомъ, своемъ. Произведенія учениковъ его, скульпторовъ Крестьянскій мальчикъ съ шайкой, Рыбакъ, доказываютъ лучше моихъ словъ какъ онъ умѣлъ указать грацію въ родномъ, простомъ и обыденномъ образѣ. Кто не видалъ русскую, бѣшеную тройку, вылѣпленную другимъ ученикомъ Б.? Какая жизнь, поэзія и правда во всемъ, отъ коренной, задравшею голову подъ самую дугу, до ямщика, откинувшаго руку и обернувшагося къ молодой сосѣдкѣ!….

Какъ наставникъ, Б. великъ былъ своею способностью воспламенить, зажечь въ ученикѣ страсть къ дѣлу; одушевить юношу важнѣе всего; онъ самъ примется усердно за изученіе техники, буде загорится любовью къ творчеству. Досадное неумѣнье выразить родившуюся мысль прикуетъ его къ рѣзцу, карандашу сильнѣе чѣмъ всѣ карцеры и понуканья.

Большое вліяніе на Лучанинова произвело знакомство съ Б. Теплая душа художники отзывалась на все, театръ, литература, музыка, все было ему дорого и близко.

Въ этихъ посѣщеніяхъ, по вечерамъ, и безплодныхъ разъѣздамъ по присутственнымъ мѣстамъ, адвокатамъ, днемъ, текло время у Владиміра Алексѣевича. Между тѣмъ сильнѣе и сильнѣе разгорались толки о войнѣ. Чрезъ Москву проходили, то и дѣло ополченія, полки; тянулись вереницы пушекъ, грозно гремя, цѣпями и стуча лафетами; но въ одной семьѣ были проводы, разставанія, слезы…. Владиміръ Лучаниновъ тоже снаряжалъ брата, рѣшившагося ѣхать вмѣстѣ съ Конотпскимъ для поступленія въ тотъ же гусарскій полкъ.

Старшій Лучаниновъ, какъ ни добивался узнать отъ Конотопскаго о любви его къ прекрасной Полячкѣ, не могъ добиться, ничего кромѣ отговорокъ что «это была блажь, что Полька съ мѣсяцъ ужь какъ замужемъ» и т. п.

Образъ жизни Лучаниновыхъ значительно измѣнился, сузился; нужда, хоть ждали еще, но уже начала злобно показывать зубы; небольшой, тысячъ въ пять, капиталъ изъ опекунскаго совѣта, положенный на имя Лучаниновыхъ, не выдавало Лучаниновскимъ (какъ теперь они именовались). Конотопскій съ Корневымѣ посовѣтовали Владиміру Алексѣевичу искать мѣста, и онъ рѣшился поступить на службу въ западныя губерніи, къ занимавшему въ одной изъ тѣхъ губерній значительное мѣсто, знакомому отца. Онъ выбралъ этотъ край отчасти и потому что здѣсь начинали смотрѣть на него знакомые съ сожалѣніемъ; разыгрывать роль обманутаго по неопытности юноши казалось зазорнымъ почти тридцатилѣтнему человѣку. Перемѣна фамиліи также нерѣдко заставляла краснѣть обоихъ братьевъ. Владиміръ Алексѣевичъ написалъ письмо къ будущему начальнику и ждалъ отвѣта. Конотопскій и Петръ Лучаниновъ собирались въ полкъ.

Гаврило Алексѣевъ убѣждалъ Владиміра Алексѣевича подать прошеніе по дѣлу объ имѣніи на высочайшее имя.

— Утруждать государя, не имѣя никакихъ доказательствъ, нельзя, отвѣчалъ на это Владиміръ Алексѣевичъ. — А я поѣду въ Петербургъ и явлюсь къ Аристархову; ясно что это его дѣло; онъ знаетъ гдѣ документы…. Я прямо отнесусь къ его совѣсти….

— Ну, это, Богъ вѣсть, поможетъ ли, сомнительно покачивая головой, замѣтилъ Семенъ Ивановъ.

— Поможетъ, горячо перебилъ Конотопскій.

Гаврило Алексѣевъ и Крупчатниковъ улыбнулись.

— Я вѣрю, говорилъ старшій Лучаниновъ, — что у каждаго, и у злодѣя, есть доля добра…. Не устоитъ никто отъ прямаго слова…. Есть лучъ любви во всякомъ; вѣдь совершеннаго мрака нѣтъ ни въ физическомъ, ни въ нравственномъ, душевномъ мірѣ.

— Это правда, поѣзжай; поможетъ, говорилъ Конотопскій

Радушный отвѣтъ будущаго начальника обрадовалъ и вмѣстѣ напугалъ Владиміра Лучанинова; до полученія отвѣта у него была слабая надежда что онъ можетъ еще, не попавъ почему-либо на службу, приняться за любимое занятіе стариной; теперь спасенья не было; Конотопскій и Корневу какъ Кочкаревъ Подколесина, принялись понукать его ѣхать и опредѣлиться; надо было садиться за отношенія, рапорты, сообщенія, справки, надо было, волей или неволей, уѣхать, какъ сказочному царевичу, въ бумажное царство. "Житъ литературою, писать, " подумалъ было онъ, но тутъ же порѣшилъ что это невозможно; разказы, этюды, безъ тенденціи врядъ приняли бы журналы, уже начинавшіе дѣлиться довольно ясно на лагери. А онъ не принадлежалъ ни къ одному. Сильное дарованіе могло бы быть, конечно, замѣчено, но онъ не признавалъ въ себѣ сильнаго дарованія. «Итакъ, въ страну чиновъ и вицъ-мундировъ», порѣшилъ молодой человѣкъ. Ходилъ слухъ что въ городѣ, куда онъ ѣхалъ, есть собранная встарину іезуитами библіотека, весьма богатая иностранными писателями о Россіи; это утѣшало его; запасъ лѣтописей, четь-минею, историческіе акты бралъ онъ съ собою.

Наконецъ Петръ Алексѣевичъ и Конотопскій уѣхали въ полкъ. Грустно было Владиміру Лучанинову разставаться съ братомъ, но въ то же время онъ былъ радъ что вырвалъ молодаго человѣка изъ пустѣйшей, безобразной среды и бездѣйствія. Въ одно осеннее, пасмурное утро Семенъ Ивановъ, управляющій и Петруша отправились проводить и Владиміръ Алексѣевича на желѣзную дорогу. Корневъ былъ у себя въ деревнѣ. Лучаниновъ ѣхалъ на Петербургъ для того чтобы не трястись половину пути на телѣгѣ и повидаться съ Аристарховымъ.

— А я тебя побранить хочу, Владиміръ Алексѣевичъ, сказалъ Крупчатниковъ, отводя отъѣзжающаго въ сторону въ воксалѣ.

— За что? спросилъ Лучаниновъ.

— Какъ же это, денегъ у чужихъ заняли, по процентамъ, съ братомъ, а мнѣ не сказали ни слова…. Словно отъ чужаго прячетесь отъ меня, отвѣчалъ Семенъ Ивановъ.

— У меня есть безыменные билеты, но я не хотѣлъ ихъ здѣсь мѣнять, говорилъ, покраснѣвъ, Лучаниновъ.

— Да это все едино, а меня обходить тебѣ не слѣдуетъ; грѣшно; отцы наши какъ жили межь собою, въ дружелюбіи, такъ и намъ жить велѣли, обидчиво произнесъ Крупчатниковъ. — Нѣтъ, Володиміръ Алексѣичъ, дай ты мнѣ слово честное, будетъ тебѣ нужда, не обходить меня:. Мнѣ и матушка наказывала такъ…. А объ уплатѣ не тревожься…. Богъ дастъ сочтемся.

Лучаниновъ тронутъ былъ этимъ. Послѣ перемѣны его обстоятельствъ, многіе изъ знакомыхъ показали свою настоящкю начинку. Въ самыхъ деликатнѣйшихъ, до приторности, людяхъ объявились жесткость и грубость; нѣкоторые едва улостоивали его пожатія руки; другіе насмѣшливо отзывались, почти вслухъ при немъ, о его пустотѣ и непрактичности…. Грустно было глядѣть ему на все это не столько за себя, сколько за людей, за человѣка. «Такъ вотъ чему вы кланялись», думая разорившійся богачъ. За то, какъ вдвойнѣ дороги стали Лучанинову тѣ изъ друзей которые остались тѣми же кѣмъ были, несмотря на измѣненіе дѣлъ его. И приложилъ забытыя, видно, опытамъ, слова покойнаго отца: «деньги, это одинъ изъ пробныхъ камней человѣка; если при перемѣнѣ твоихъ дѣлъ остался твой пріятель неизмѣненъ, — вѣрь такому пріятелю; если при раздѣлѣ наслѣдства не позеленѣли, отъ жадностіи, глаза у твоего родственника, — не разставайся съ такимъ родственникомъ. Эти оба истинно добрые, честные люди.»

Прибывъ въ Петербургъ, Лучаниновъ отыскалъ одного товарища по пансіону, служившаго въ министерствѣ иностранныхъ дѣлъ, жившаго когда-то въ городѣ куда онъ ѣхалъ.

— Хочешь, я тебя познакомлю съ людьми интересующимися славянскимъ дѣломъ? предложилъ товарищъ Лучанинову, зная что онъ занимается славянскими нарѣчіями. Владиміръ Алексѣевичъ отвѣчалъ что ему не до того телеръ и спросилъ: не знаетъ ли онъ Аристархова?

— Знаю. А что? Ты вѣрно хочешь поручить ему свое дѣло? отвѣчалъ товарищъ.

Онъ не зналъ о прямомъ участіи адвоката въ дѣлѣ Лучаниновыхъ.

— Да; я хочу съ нимъ посовѣтоваться, отвѣчалъ Лучаниновъ.

— Прекрасно сдѣлаешь. А я его предупрежу, сегодня же…. Онъ назначитъ часъ и день; инаке ты можешь не застать его, отвѣчалъ дипломатъ.

Лучаниновъ попросилъ предупредить, далъ свей адресъ и уѣхалъ. На Невскомъ встрѣтилъ онъ графа, съ которымъ познакомилъ я читателя въ Венеціи. Графъ разказалъ что ѣдетъ въ Крымъ.

— Что жъ, въ ополченіе? спросилъ Лучаниновъ.

— Можетъ-быть; тамъ увижу.

Графъ встрѣтилъ Владиміра Алексѣевича у подъѣзда гостиницы, гдѣ жилъ, и зазвалъ его къ себѣ.

— Я слышу, здѣсь толкуютъ о Славянахъ, началъ Лучаниновъ, усаживаясь въ кресло. — Это отрадно; вопросъ, стало-быть, занимаетъ общество.

Графъ закурилъ сигару и минуты въ двѣ молча смотрѣлъ на молодаго гостя.

— А вы, я вижу, все тотъ же, прежній энтузіастъ, началъ онъ, улыбаясь, — Не знаете вы, значитъ, нашего общества; я разкажу вамъ какъ занимаютъ его Славяне: пріѣхалъ въ Россію Сербъ, довольно извѣстный борецъ славянскаго дѣла; для общества находили новенькихъ. Вотъ и принялись таскать его по гостинымъ, приглашать на обѣды. Меня, напримѣръ, одолѣли кузины; узнали что я знакомъ съ нимъ по Константинополю; роди, да подай имъ Серба. Молодые дипломаты, ученые славинисты надоѣдаютъ ему, сидятъ у него по цѣлымъ часамъ, даже когда его нѣтъ дома, чтобы показать, кому вѣдать надлежитъ, какъ они глубоко понимаютъ славянскій вопросъ; это поможетъ однимъ получить мѣстечко, другимъ возвысить себя во мнѣніи знакомыхъ. «Вотъ-де какой дипломатъ, по цѣлымъ часамъ сидитъ у Серба». Есть, правда, и у насъ люди, истинно преданные дѣлу, но ихъ немного. А общество? У него сегодня — Сербъ, завтра Венгерецъ, послѣ завтра Итальянецъ…… Да, признаться, и горевать объ этомъ нечего; чѣмъ бы дитя не тѣшилось, лишь бы не плакало, закончилъ графъ.

Не совсѣмъ правъ былъ, говоря это, его сіятельство. Слушая потрясающіе разказы Славянъ о бѣдахъ своихъ, общество наше искренно имъ сочувствуетъ, радушіе, съ которымъ принимаетъ оно односемьянъ дорогихъ гостей, безъ сомнѣнія, изкренно и непритворно. Грустно одно что благородные, высокіе порывы души у всѣхъ насъ остаются покуда кратковременными вспышками. Жизнь разложила свою лавочку съ игрушками, мы кинулись, и позабыты высокія душевныя движенія. Въ минуту благодушія кто необниметь, не утѣшитъ темнымъ словомъ огорченнаго брата? Это сдѣлаетъ каждый изъ насъ, сдѣлаетъ искренно, безъ лицемѣрства. Но кто пойдетъ неустрашимо дѣлить съ нимъ опасности? Въ преддверіи судилища кто не отвергнется трикраты, далеко прежде нежели пѣтелъ возгласитъ? Въ виду Голгоѳы кто изъ насъ не изречетъ: «не вѣмъ его», не отойдетъ, быть-можетъ плача горько? Почти до вечера шелъ жаркій споръ у Лучанинова съ графомъ о славянскомъ вопросѣ. Графъ, по разставленнымъ политикою шашкамъ, дѣлалъ выводы, а Лучаниновъ, вѣруя почему-то въ будущее Славянъ, говорилъ жаркія импровизаціи.

— Дай Богъ, говорилъ на нихъ, пожимая плечами, графъ; — что, признаюсь вамъ, плохо какъ-то вѣрится.

— Вамъ потому не вѣрится что вы смотрите на вопросъ въ западныя стекла… Я повторяю, какъ Только перейдетъ дѣло на религіозную почву, оно рѣшится быстро, къ удивленію Запада, къ славѣ и чести для Россіи и всего славянства, горячился Лучниновъ.

— Но для этого нуженъ вѣдь вожатый, возразилъ графъ.

— И явится…. Повѣрьте…. Богъ воздвигнетъ потребнаго за время свое.

— Вашими бы устами медъ пить, отвѣчалъ ни это графъ.

Лучаниновъ уѣхалъ. Въ своемъ нумерѣ онъ нашелъ записку дипломата что завтра, въ десять часовъ утра, ждетъ его Аристарховъ.

XV.

Губерніи заняты были отправкой ополченцевъ; въ уѣздныхъ и губернскихъ городахъ, присланные изъ полковъ фельдфебели строили и выправляли мужиковъ, перемѣнившихъ просторные кафтаны свои на ополченскіе казакины; помѣщики помоложе щеголяли въ сѣрыхъ ополченскихъ чекменяхъ и длинныхъ русскихъ сапогахъ; начальники ополченій совѣщались съ предводителями, съ губернаторомъ о выступленіи; подрядчики и коммиссаріатскіе чиновники возились съ обращиками сапоговъ, полушубковъ, суконъ. Въ городскомъ кабинетѣ Тарханкова также лежали на полу свертки сѣраго солдатскаго сукна, стояло нѣсколько паръ новыхъ, образцовыхъ сапогъ; онъ, какъ мы сказали, взялъ подрядъ обмундировать и доставлять провіантъ на ополченцевъ своей губерніи.

Въ городѣ на вечерахъ появились два, три новые танцора въ сапогахъ съ лаковыми голенищами, въ красныхъ шелковыхъ кушакахъ по ополченскимъ, щегольски сшитымъ казакинамъ; дѣвицы съ особеннымъ удовольствіемъ шли танцовать съ ними мазурки, польки и кадрили.

По отдаленности военныхъ дѣйствій, о войнѣ толковали только тѣ чьи родственники отправились въ дѣйствующую армію. А между тѣмъ газетныя извѣстія начинали пророчить широкіе размѣры кампаніи; Англія, Франція, Австрія подымались противъ Россіи; надвигала съ Запада не малая туча. Въ служебныхъ, высшихъ сферахъ губерній поговаривали на ухо о высадкѣ Англичанъ и Французовъ въ Крымъ; но этимъ извѣстіямъ, получаемымъ изъ столицъ, не всѣ и не совсѣмъ сначала вѣрили. Наконецъ губернскія ополченія, напутствуемыя обѣдами, молебнами, наставленіями и благословеніями владыки, выступали. Въ помѣщичьихъ домахъ ожидались нетерпѣливо письма отъ ушедшихъ; губернаторы то и дѣло пллучали донесенія отъ исправниковъ о проходѣ ратниковъ, соображенія о количествѣ подводъ требующихся для ополченскихъ отрядовъ.

Павелъ Ивановичъ, озабоченный отправкой ополченцевъ, какъ предводитель и какъ поставщикъ, жилъ, въ послѣднее время, почти безвыѣздно въ городѣ. Губернаторъ выѣхалъ наконецъ въ Петербургъ, и слухи о запискѣ по дѣлу Тарханкова съ Лучаниновыми возобновились въ обществѣ. Говорили что Тарханкову не сдобровать, и по временамъ довольно громко и открыто начали порицать его поступокъ. Пока везетъ человѣку, всѣ сквозь пальцы смотрятъ на его грязноватые поступки; но покачнись немного пьедесталъ на который судьба поставила счастливца, тотчасъ всѣ нападутъ на него съ негодованіемъ, подымутъ старое, всѣ прежніе грѣхи и грѣшки. Поговаривали въ обществѣ что имѣнье непремѣнно перейдетъ къ законнымъ наслѣдникамъ, что Тарханковъ скрылъ документы, подкупилъ кого нужно было, и что попадетъ онъ за эту продѣлку подъ уголовный судъ. Павелъ Ивановичъ не падалъ однако нисколько духомъ; онъ продолжалъ съ достоинствомъ принимать у себя дворянъ, дѣлать визиты, тонко намекая при случаѣ что у него много враговъ и завистниковъ, но что человѣкъ чистый не боится клеветы.

Между тѣмъ Барскій возился съ доморощеннымъ оркестромъ; каждое утро музыканты сыгрывались; дѣло шло, конечно, лучше прежняго, но недостатокъ слушателей отбивалъ охоту у капельмейстера. Музыканту нужна аудиторія, какъ рыбѣ вода; нельзя играть съ удовольствіемъ только для самого себя; самый громадный талантъ чахнетъ безъ возможности подѣлиться. Охотнѣе занимался Барскій съ гобоистомъ; замѣчательное дарованіе юноши развивалось быстро подъ руководствомъ дѣльнаго наставника. Чрезъ Палашова Барскій хлопоталъ помѣстить пѣвицу Грушу въ театральную школу; слухъ объ этомъ, чрезъ камердинера, дошелъ до Павла Ивановича, и музыкантъ выдержалъ два, три непріятныя объясненія съ помѣщикомъ по этому поводу. Тарханковъ прямо сказалъ что Барскій дѣйствовалъ подло, обратившись, безъ его вѣдома, съ просьбой о Грушѣ къ Палашову.

У музыканта начиналось уже страшное состояніе, знакомое людямъ со врожденною способностью, съ любовью къ своему дѣлу, лишеннымъ почему-либо возможности работать; у него, что называется, отнимались руки. Нерѣдко талантъ, махнувъ рукою на все, чтобы позабыться, заморить лихорадочною возню непримѣненныхъ къ дѣлу силъ своихъ, прибѣгаетъ къ чаркѣ. Барскій не дошелъ какъ-то до этого, но энергія начала оставлять его; онъ не дотрогивался по недѣлѣ до своей скрипки; по утрамъ, зѣвая, дирижировалъ оркестромъ, а день лежалъ, читая старыя газеты, или ходилъ къ прикащику поболтать о пустякахъ. Даже въ лицѣ его стала замѣтна страшная усталость отъ бездѣйствія и окружающей пустоты. Изрѣдка получалъ онъ письма отъ Сѣткиной; отецъ ея умеръ: она жила бѣдно, на той же квартирѣ, пробавляясь двумя, тремя рублевыми уроками и шитьемъ платьевъ; онъ угадывалъ это, хотя дѣвушка не говорила въ письмахъ ни слова о своихъ денежныхъ средствахъ.

Дворня и взрослые музыканты дичились Барскаго, страха ради Іудейска; онъ не винилъ ихъ, зная что отъ помѣщика дѣйствительно могло достаться бѣднякамъ за расположеніе къ человѣку состоящему подъ барскою опалой; тѣмъ не менѣе положеніо его среди дворовыхъ дѣвалось невыносимымъ. Гоненія отъ Павла Ивановича продолжались: напивалась волторна, контрабасъ, неспокойный во хмѣлю, сворачивалъ въ сторону амбушуръ кларнетисту, колотили флейту мужики за излишнее вниманіе къ прекрасному полу, камердинеръ доносилъ барину, и Барскій былъ за все въ отвѣтѣ. «Какой ты братецъ, капельмейстеръ.» говорилъ ему при такихъ случаяхъ помѣщикъ; «ты тряпка; всякая баба осмѣетъ тебя: оркестръ никогда у меня не былъ такъ распущенъ.»

Лѣтомъ Барскій часто уходилъ въ лѣсъ и лежалъ тамъ иногда по цѣлымъ часамъ; осенью же, въ дождливую погоду волей-неволей приходилось сидѣть въ мрачномъ, грязномъ флигелѣ. Въ городѣ онъ бывалъ разъ въ мѣсяцъ, но къ Палашову боялся заходить, ибо каждый шагъ его извѣстенъ былъ чрезъ камердинера Павлу Ивановичу. Причиной этой преслѣдованія, злорадства со стороны камердинера была отчасти любовь возгорѣвшаяся въ душѣ господскаго любимца къ Грушѣ; хлопоты Барскаго о помѣщеніи дѣвочки въ театральную школу лишали влюбленнаго надежды на обладаніе любимымъ существомъ. Груша, какъ на грѣхъ, не отвѣчала ему, какъ онъ ни преслѣдовалъ ее нѣжностями; дѣвочка платила за нихъ гримасами, бранью, а подъ часъ и плевками чуть не въ лицо селадону. Главнымъ же поводомъ къ ненависти было другое: Барскій, какъ всякій человѣкъ выросшій на волѣ, будучи совершенно неспособенъ примиряться съ рабскимъ положеніемъ крѣпостнаго Тарханкова, стоялъ живымъ укоромъ предъ камердинеромъ, давно продавшимъ все дорогое, и свободу, и свою совѣсть, за скудную, подчасъ злѣйшую брани, помѣщичью ласку.

Барскій замѣчалъ страсть камердинера къ Грушѣ и оттого, дѣйствительно, хлопоталъ какъ можно поскорѣе отправить дѣвочку въ Москву. Палашовъ писалъ два раза въ Москву кому-то, но отвѣта еще не было.

Толки объ освобожденіи самого Барскаго стихли въ губернскомъ городѣ. «Для чего вытащила меня судьба, когда я былъ ребенкомъ, изъ этого болота?» думалъ бѣднякъ, перебирая на досугѣ свое прошедшее. «Для чего я встрѣтился съ ней, съ этимъ заброшеннымъ, бѣднымъ созданіемъ, не имѣя возможности быть подлѣ нея, помочь ей?» — "Вы сила, " припоминались ему слова Владиміра Алексѣевича. «Безъ этихъ бѣдъ вы не умѣли бы плакать на вашей скрипкѣ.» — "Хороша сила! Да если и есть она, на что ее употребить? Чтобы произвесть изъ этого даровитаго мальчика мученика? А плакать? Разливайся плачемъ этихъ стѣнахъ; прикащикъ, одобрительно кивнувъ головою, скажетъ: «золотыя руки у тебя, Захарушка»: да Василій Семеновъ услыхавъ "Степь, « либо „Лучинушку“ напьется до безчувствія.»

Отправивъ ополченіе, Тарханковъ возвратился въ деревню; однажды утромъ (это было осенью), часовъ въ восемь утра, Барскій сидѣлъ за самоваромъ; гобоистъ разливалъ по обыкновенію чай: въ комнатѣ трещала топившаяся печка; музыканты еще не сходились: дежурный мальчикъ убиралъ музыкантскую.

— Пожалуйте къ барину, Захаръ Петровичъ, тоненькимъ голоскомъ произнесъ вбѣжавшій казачокъ.

Щипнувъ мимоходомъ дежурнаго, онъ выбѣжалъ изъ музыкантской.

— А что у насъ, никто никого не побилъ? Не слыхать ничего? спросилъ гобоиста Барскій, поднимаясь съ дивана.

— Нѣтъ, не слыхать, Захаръ Петровичъ: миръ и тишина покуда, разсмѣявшись, отвѣчалъ гобоистъ.

Надѣвъ пальто и шляпу, Барскій вышелъ изъ флигеля. На шляпу его тоже непріязненно посматривалъ Павелъ Ивановичъ; прочіе дворовые не смѣли ходить въ шапкахъ господскомъ дворомъ, и прикащикъ, изъ доброжелательства, не разъ замѣчалъ Барскому: «напрасно ты, братъ, шляпу надѣваешь; далеко ли черезъ дворъ перебѣжать? Онъ у насъ не любитъ этого; неуваженіемъ считаетъ.» Мѣстоименіями «онъ», «нашъ» и существительнымъ «медвѣдь» величала дворня заглазно помѣщика. Барскій, страдавшій нерѣдко мигренемъ, не рѣшался отказаться, зимою и осенью, отъ роскоши носить шапку.

— Пожалуйте въ кабинетъ, угрюмо произнесъ, не глядя въ глаза Барскому, камердинеръ.

Музыкантъ раздѣлся, оставилъ шляпу, какъ знакъ неуваженія, въ передней, оправилъ волосы и отправился чрезъ залу къ кабинету. Каждый разъ когда онъ брался за блестящую бронзовую ручку двери барскаго кабинета, болѣзненно сжималось у него сердце; кромѣ оскорбленій, ничего не слыхалъ онъ за этою дверью; ласковый тонъ, принимаемый помѣщикомъ въ милостивомъ расположеніи духа, звучалъ для Барскаго оскорбительнѣе самыхъ выговоровъ; въ тонѣ помѣщичьихъ похвалъ и ласки Тарханкова сквозила гордость обладателя; такъ, казалось, продавецъ негровъ хвалитъ невольницу умѣющую щегольнуть формами и нарядомъ предъ покупателями. Барскій отворилъ дверь и сталъ у стѣны, при входѣ Павелъ Ивановичъ полулежалъ на диванѣ, въ халатѣ, покуривая трубку.

— Здравствуй, произнесъ онъ, какимъ-то таинственнымъ, особымъ тономъ, въ отвѣтъ на поклонъ музыканта.

Затѣмъ послѣдовало молчаніе, во время котораго Павелъ Ивановичъ пыхтѣть и пускалъ дымъ изъ трубки. На овальномъ столикѣ, предъ диваномъ, лежали письма и какой-то документъ на гербовой бумагѣ.

— Желая сдѣлать для тебя добро и вмѣстѣ… поощритъ, или же, вѣрнѣе сказать, началъ наконецъ съ нѣкоторою торжественностью Павелъ Ивановичъ, и замялся; онъ вообще былъ плохъ на поприщѣ ораторскаго краснорѣчія. — Дать, продолжалъ онъ, — можно сказать, дальнѣйшій, полный ходъ твоему таланту, я рѣшился споспѣшествовать…. (Въ концѣ послѣдняго слова Павелъ Ивановичъ даже закашлялся.) Рѣшился, продолжалъ онъ, — сдѣлать тебѣ благодѣяніе; хотя при этомъ я и теряю, но…. Вотъ видишь, добавилъ онъ, приподнявшись съ дивана, — ты ненавидѣлъ меня, я это знаю; эту исторію съ дѣвчонкой я не забылъ, но знай что я не лгалъ, сказавъ что позабочусь о твоей участи. Въ глуши, я вижу, было бы жаль тебѣ… Подумай, сдѣлалъ ли бы это кто другой? Помни это благодѣяніе.

Барскій ничего ровно не понималъ и молча стоялъ предъ Тарханковымъ.

— Одно условіе, пустое, но…. мнѣ бы хотѣлось, такъ какъ…. продолжалъ свою таинственную рѣчь ораторъ. — По крайней мѣрѣ на афишахъ называй себя ты, братецъ, Барскій-Тарханковскій…. Понимаешь? Барскій, потомъ тире и…. Тарханковскій…. Это, конечно, такая бездѣлица о которой…. Но ты долженъ это сдѣлать, въ память о моемъ благодѣяніи; потомъ, наконецъ, образованіемъ своимъ ты все-таки обязанъ главнымъ образомъ намъ, Тарханковымъ. Ты могъ остаться кучеромъ, лакеемъ. Если у тебя нѣтъ денегъ на проѣздъ, я могу дать тебѣ нѣсколько взаемъ, или, это еще лучше, концертъ можешь устроить въ городѣ желаю тебѣ успѣха. Вотъ твоя вольная, окончилъ наконецъ Павелъ Ивановичъ, передавая Барскому гербовый, исписанный листъ, лежавшій на столикѣ

Музыкантъ взялъ бумагу и, ничего не понимая, продолжалъ стоять у притолоки. Тарханковъ раскурилъ потухшую было трубку и прошелся по кабинету; ошеломленный Барскій что-то пробормоталъ, поклонился въ спину помѣщику и брался поминутно за голову, желая убѣдиться, вѣроятно: не сонъ ли это?

Тарханковъ всталъ противъ него и засмѣялся.

— Что, братецъ?… Не ожидалъ?… А?… весело началъ онъ. — Вѣрь въ благородство души дворянина. Вѣрь, братецъ, прибавилъ онъ уже почему-то нѣсколько злобно. — Я кажусь медвѣдемъ, чортомъ, и дѣйствительно, встрѣтивъ непослушаніе, грубость, я подчасъ чортъ…. Но подъ этимъ наружнымъ холодомъ, ты видишь, бьется благородное сердце.

Тарханковъ наградилъ себя огромнымъ клубомъ дыма за удавшуюся фразу.

— Ступай же пока. Мы еще увидимся. Вотъ что, можетъ ли этотъ мальчикъ гобоистъ дирижировать оркестромъ? Наблюдать за поведеніемъ я поручу другому.

— Можетъ, Павелъ Ивановичъ, но ему не худо бы…. началъ было Барскій.

— Что? Не въ Петербургъ ли? Не на волю ли тебѣ хотѣлось бы и его? Нѣтъ, ужь это, братъ, извини…. Что жь мнѣ, остаться безъ оркестра? перебилъ Тарханковъ. — Подумай лучше о своемъ концертѣ. До свиданія.

Барскій вышелъ; въ передней онъ чуть не надѣлъ, вмѣсто своего пальто, шубу Тарханкова. Камердинеръ, не замѣчая музыканта, сложивъ на груди руки и задумавшись, глядѣлъ въ окошко.

Въ музыкантской гремѣла Гайденовская симфонія, управляемая гобоистомъ, когда Захаръ Петровичъ вошелъ въ свою комнату. Не снимая пальто, онъ сѣлъ на диванъ и принялся читать бумагу: «дано сіе бывшему крѣпостному человѣку моему Захару Петрову» и г. д. "Да, вольная, " провѣрялъ себя музыкантъ. Прочитавъ, онъ положилъ бумагу на столъ, перекрестился и провелъ рукою по волосамъ, опять стараясь убѣдиться не на шутку: не спитъ ли онъ? Оркестръ кончилъ шумными аккордами симфонію; въ комнату вошелъ гобоистъ.

— Прочти, пожалуйста, сказалъ ему Барскій, передавая бумагу.

Гобоистъ, читая, покраснѣлъ.

— Вольная, вѣдь, это?

— Вольная, Захаръ Петровичъ. Поздравляю васъ.

Они обнялись; у мальчика навернулись слезы; стараясь скрыть ихъ, онъ опять уставился въ бумагу. Флейтиста, подслушавшій у двери разговоръ, успѣть передать новость товарищамъ; положивъ инструменты, музыканты шепотомъ спорили между собою; одни говорили: «быть не можетъ»; другіе возражали: «въ Петербургѣ кто-то хлопоталъ; стало-быть выкупили; такъ онъ не отпуститъ.» «А мы тутъ вотъ дуди себѣ, а что вы дудимъ?» замѣтилъ первый волторнистъ, продувая волторну. Нѣкоторые разсмѣялись, другіе вздохнули въ отвѣтъ на остроту волторниста.

Тяжко человѣку сознаніе что онъ игрушка чужой прихоти; съ какою завистью, я помню, глядѣли подневольные виртуозы на ѣдущаго мимо оконъ музыкантской съ возомъ сноповъ крестьянина. Занятіе искусствомъ безъ призванія, безъ смысла, хуже занятія всякаго ремесленника; послѣдній утѣшается тѣмъ что дѣлаетъ вещь полезную, нужную всѣмъ; музыкантъ-ремесленникъ, да еще крѣпостной, глядѣлъ на себя положительно какъ на вещь нужную только для потѣхи барина, какъ на побрякушку. Нѣкоторыхъ тянуло къ ремеслу; изъ музыкантовъ выходили столяры, механики-самоучки. Свободный духъ человѣка пробивалъ себѣ иногда тропинку, но чаще искажался, гибъ подъ гнетомъ скучнаго, безплоднаго труда, какъ гибнетъ птица съ обрѣзанными шалуномъ мальчишкой крыльями.

Черезъ день, утромъ, Барскій, со скрипичнымъ ящикомъ на колѣняхъ, трясся на телѣгѣ, подпрыгивавшей по мерзлой, шишковатой дорогѣ. Старикъ Сидорычъ, въ сѣромъ армякѣ своемъ, сидѣлъ на облучкѣ, покрикивая на разгонную пару. Утро было сѣрое, но морозное; луговины заснѣжились мѣстами; лужи подернулись ледкомъ.

— Морозецъ хоть куда, началъ, поеживаясь, Сидорычъ, видимо желая завязать бесѣду съ задумавшимся музыкантомъ. — Правда ли, въ застольной толковали вчера, будто бы вольвую далъ тебѣ медвѣдь-то? Гдѣ чай? Врутъ, поди. Дождеінься отъ него, скалдыги, вольной.

— Правда, отвѣчалъ музыканта.

— О! воскликнулъ Сидорычъ, обернувшись совсѣмъ къ Барскому, желая, вѣроятно, разглядѣть не шутитъ ли музыкантъ. — Да что ты?

— Вотъ она, отвѣчалъ Барскій, распахнувъ бумажникъ и показавъ вольную.

— Поди ты…. Что за оказія?… Ну, слава тебѣ Господи, произнесъ, приподнявъ плисовую, истертую шапку и перекрестившись, старикъ. — Какъ это онъ расшибся, диво мнѣ, продолжалъ онъ, стегнувъ пристяжную и задумчиво нагнувъ набокъ сѣдую голову. — Такъ ты, стало-быть, въ Питеръ? И не воротишься изъ города?

— Да еще самъ не знаю; я забралъ все свое. Развѣ велитъ Павелъ Ивановичъ. А то бы незачѣмъ. Дамъ вотъ концертъ, запаасусь на дорогу деньжонками и въ Питеръ, отвѣчалъ Барскій.

— Дѣло…. Это гожо…. Куды гожо…. Слава Богу, размышляя толковалъ старикъ. — А я такъ думаю, выкупилъ кто ни на есть тебя; слупилъ, гляди, деньжищъ тьму тьмущую; такъ не отпустить нашъ Павелъ Ивановича. Не та кость.

— Не знаю; я и самъ ума не приложу, отвѣчалъ Барскій.

— Да ужь вѣрно.

Барскій, наканунѣ отъѣзда, спрашивалъ прикащика, Василья Семенова, заходившихъ поздравить его, не слыхали ли они отъ кого и какимъ образомъ шло освобожденіе, не видали ли они какой-нибудь переписки; но ни тотъ, ни другой нечего не могли разъяснить ему.

Въ минуты счастья, нахлынувшаго послѣ долговременныхъ побоевъ отъ судьбы, является какая-то робость; боишься слишкомъ предаваться радости, думая суевѣрно: «а ну какъ вдругъ опять? Какъ вдругъ сорвется, и сначала начнутся недавнія угощенія?» Такое состояніе души испытывалъ музыкантъ; онъ поминутно сдерживалъ воображеніе, начинавшее рисовать ему будущую квартиру, дѣвушку, въ ситцевомъ платьѣ, за роялемъ, концертный залъ, аплодисменты…. «Ну, концертный залъ не для тебя, на это есть заѣзжіе изъ-за границы», останавливалъ разумъ занесшееся воображеніе. Подлѣ этихъ веселыхъ картинъ стояла въ умѣ грустная фигура свѣтлорусаго юноши въ грязной, угарной и невыносимо скучной деревенской музыкантской. Жаль было съ нимъ разстаться Барскому; кромѣ таланта, онъ цѣнилъ участіе и привязанность къ себѣ мальчика. За этимъ подымалась длинная вереница догадокъ: кто бы это такой вспомнила и хлопоталъ о немъ? Припоминалась и старуха-графиня, и одинъ князь-меломанъ, какъ-то пьянѣвшій отъ игры его, и В., и Б, и еще десятки именъ, но догадки оставались догадками.

— А вотъ что я тебѣ хотѣлъ, началъ, выходя изъ раздумья, Сидорычъ, — ты не посѣтуй; вы, грамотѣи, знаю я, смѣетесь надъ этимъ, а…. Былъ, этта, я въ другомъ помѣстьѣ, въ Аѳанасьевскомъ, за барскою пряжей посылали, зашелъ на могилки къ твоимъ; у отца крестъ совсѣмъ свалился, а у матери плохонекъ. Чего они, кресты-те, стоятъ? а все крестъ. Наши, тамошніе столяры, много-много гривенъ шесть съ тебя возьметъ за оба-те; лѣсъ свой, а работа-то совсѣмъ пустая; однимъ получасомъ ихъ свяжутъ. Ты не посѣтуй на меня.

— На что тутъ сѣтовать; спасибо что напомнилъ, отвѣчалъ Барскій.

Чуткіе нервы музыканта, поднятые неожиданнымъ счастьемъ, отозвались особенно созвучно теперь на теплое, простое слово старика.

— Большое тебѣ спасибо за это, повторилъ, уже сквозь слезы, Барскій. — За эдакую рѣчь надо благодарить, не сѣтовать.

— Да, вѣдь…. продолжалъ Сидорычъ, стегнувъ легонько присгяжную. — Грамотѣи нынче судятъ не по-нашему; мертвому, говорятъ, все равно; оно, положимъ, мертвому ничего не надо, а все крестъ есть, и помянуть придешь, видишь гдѣ лежатъ. Кто ни пройдетъ сотворитъ молитву, перекрестится.

Гобоистъ остался въ деревнѣ разучатъ съ музыкантами увертюру для концерта. Оркестръ долженъ былъ прибыть въ городъ наканунѣ, на крестьянскихъ подводахъ. Павелъ Ивановичъ не позволилъ музыкантамъ пріѣхать ранѣе, изъ опасенія издержекъ сопряженныхъ съ содержаніемъ тридцати человѣкъ лишній день въ городѣ.

— А помнишь, я тебя съ жеребцомъ-то вмѣстѣ возилъ? неожиданно спросилъ, расхохотавшись, Сидорычъ.

— Этого, братъ, я вѣкъ не забуду, отвѣчалъ, улыбаясь, Барскій. — Чуть въ сани не вскочилъ твой жеребецъ.

— На что ему къ тебѣ въ сани, защищалъ попрежнему жеребца Сидорычъ. — А надулъ вѣдь нашъ-то соколъ жеребцомъ вице-губернатора.

— Какъ надулъ? спросилъ Барскій.

— Да какъ же не надулъ? Лошадь-то съ сапомъ, отвѣчалъ Сидорычъ. — Любитъ онъ, чай спитъ и видитъ, какъ бы облапошить кого-нибудь…. Вотъ, кто его надуетъ, тотъ трехъ день не проживетъ; куды вороватъ, Богъ съ нимъ, окончилъ старикъ, въѣзжая въ городскую заставу.

Первымъ дѣломъ Барскаго было ѣхать къ Палашову. Сергѣй Александровичъ жилъ тамъ же все, на пустырѣ; музыкантъ засталъ его за утреннимъ чаемъ, несмотря на то что было половина втораго.

— Кто-нибудь внесъ за васъ деньги и немаленькія, говорилъ Палашовъ, поздравивъ Барскаго. — Ну-съ, о пѣвицѣ вашей, наконецъ, я получилъ благопріятнѣйшій отвѣтъ; ее примутъ въ московскую театральную школу, и губернаторша согласилась взять ее съ собою; она ѣдетъ на дняхъ въ Москву А голосъ, дѣйствительно, чудо; и смѣла довольно; вы напрасно писали что она застѣнчива; третьяго дня пѣла она у губернаторши. Надо чтобъ она пропѣла что-нибудь у васъ въ концертѣ.

Барскій замѣтилъ что неловко, что это можетъ раздражить Тарханкова. "Пожалуй, подумаетъ, что я ему сдѣлалъ это на зло, " добавилъ музыкантъ.

— Правда. Ну, теперь поѣду я къ редактору губернскихъ вѣдомостей; нужно пустить статью, а вы отправляйтесь къ полицеймейстеру…. Или, вотъ лучше что, поѣзжайте прямо въ часть, къ этому віолончелисту-полисмену; онъ вамъ уладитъ все, а то что жь вамъ тамъ дожидаться. За хлопоты же, въ видѣ взятки, дайте намъ слово сыграть у меня квартетъ.

Барскій поклонился въ знакъ согласія.

— Эй, сила! Одѣваться, хлопнувъ въ ладоши, крикнулъ Палашовъ.

Куда дѣвался обыкновенный, лѣнивый тонъ его; онъ оживалъ, когда дѣло касалось музыки. Выпивъ стаканъ чаю, Барскій отправился хлопотать о дозволеніи, а Палашовъ, при помощи стараго слуги, у котораго еще какъ-то больше нависли на глаза брови, сталъ одѣваться чтобъ ѣхать къ редактору. На другой день въ губернскихъ вѣдомостяхъ, дѣйствительно, явилась статья, гдѣ говорилось что «извѣстный уже публикѣ скрипачъ, господинъ Барскій, намѣренъ дать, въ непродолжительномъ времени, прощальный концертъ предъ отъѣздомъ своимъ изъ губерніи, навсегда, въ Петербургъ». Далѣе шла рѣчь о необыкновенномъ талантѣ концертиста, и наконецъ восхвалялось великодушіе Павла Ивановича, подарившаго музыканту вольную, съ цѣлію доставить ему извѣстность и болѣе широкое поприще. Въ концѣ статьи фельтонистъ не преминулъ напомнить публикѣ что Барскій «ея младшій братъ». Почему-то наша печать крѣпостныхъ и даже временно-обязанныхъ (потомъ) называла долго «младшими братьями». Слово «младшій» не исключалось даже и въ тѣхъ случаяхъ когда брату давнымъ давно стукнулъ седьмой десятокъ. Печать, употребляя это выраженіе, напоминала старинныхъ баръ, звавшихъ Алешками и Петьками своихъ восьми десяти лѣтнихъ камердинеровъ.

Участіе Палашова, частнаго и губернаторши помогли, впрочемъ, больше газетной статьи; залъ былъ полонъ; концертъ удался какъ нельзя лучше; дамы находили нѣчто геніальное въ наружности, въ лицѣ Барскаго; въ крѣпостномъ Захарѣ онѣ ничего подобнаго не замѣчали. Павелъ Ивановичъ сіялъ; общество, забывъ даже его поступокъ съ Лучаниновыми, несло похвалы его великодушію. Тарханковъ, принимая ихъ, расшаркивался, улыбался и говорилъ: «да помилуйте, такой талантъ; положимъ, у меня оркестръ; но, думаю, что жь онъ въ деревнѣ…. Подумалъ, вижу, надо дать ему извѣстность, пошире поприще». Послѣднія два выраженія, какъ видитъ читатель, были заимствованы изъ газетной статьи, которая чрезвычайно понравилась Павлу Ивановичу; читая ее онъ даже прослезился. "Тепло, очень тепло написано, " замѣтилъ онъ редактору, встрѣтивъ его при входѣ въ концертный залъ. «Кто это? Вы?» Редакторъ скромно умолчалъ было имя автора; но когда Тарханковъ, крѣпко пожавъ ему лѣвою рукой локоть, прибавилъ: "вы, я знаю, вы; вашъ слогъ, " редакторъ покраснѣлъ и улыбнулся утвердительно.

На другой день концерта Барскій игралъ утромъ квартетъ у Палашова; заѣхалъ проститься къ частному, Грушѣ и къ губернаторшѣ Къ вечеру, въ тотъ же день, онъ выправилъ подорожную и въ ночь выѣхалъ въ Москву. Гобоистъ зарыдалъ, прощаясь съ учителемъ; нѣкоторые изъ музыкантовъ а прикащикъ, бывшій въ городѣ, тоже прослезились. Сидорычъ, которому поручилъ Барскій устройство крестовъ на родительскихъ могилахъ, обнявъ отъѣзжающаго, проговорилъ: «Богъ тебя не забудетъ за то что ты не забываешь стариковъ своихъ». Палашовъ и частный просили переписываться и сулили Барскому, отъ его таланта, золотыя горы. Павелъ Ивановичъ тоже обнялъ отъѣзжающаго, подставивъ ему обѣ свои, раздушенныя одеколономъ, щеки. «А просьбу не забудь…. Напрасно здѣсь не выставилъ; ну да здѣсь знаютъ…. Барскій-Тарханковскій.» — "Длинна очень фамилія будетъ, Павелъ Ивановичъ, " скромно замѣтилъ музыкантъ. "Напротивъ, братецъ, громче…. Что за длинна, возразилъ Павелъ Ивановичъ…. Да наконецъ изъ благодарности ты долженъ…. Я не знаю что ты находить длиннаго? Прекрасная фамилія: «Барскій-Тарханковскій».

XVI.

Утромъ въ десятомъ часу, на другой день пріѣзда, Владиміръ Алексѣевичъ отправился къ Аристархову. Гаврило Алексѣевъ увѣрялъ, его предъ отъѣздомъ что дѣло обдѣлано непремѣнно Васильемъ Савельичемъ; хоть отъ свиданія съ нимъ Лучанинова старикъ не ждалъ ни малѣйшаго толку, но повидаться все-гаки совѣтовалъ. "Какъ, теперича, знать, чего не знаешь, " заключилъ онъ, прощаясь на станціи желѣзной дороги съ отъѣзжающимъ. Слухи долетавшіе, по временамъ, изъ губернскаго города, подтверждали то же; наконецъ, Лучаниновъ слышалъ отъ людей, отъ того же управляющаго, что Аристарховъ былъ свидѣтелемъ на свадьбѣ. Сообразивъ планъ предстоящаго разговора, молодой человѣкъ подъѣхалъ къ великолѣпному дому адвоката и позвонилъ. Швейцаръ въ черной ливреѣ, съ плерезами, отворилъ рѣзную, дубовую дверь, и Лучаниновъ, снявъ пальто, вошелъ вверхъ по устланной мягкимъ ковромъ лѣстницѣ.

— Пожалуйте. Василій Савельичъ ждутъ васъ, отвѣчалъ слуга, отворяя дверь залы, когда вошедшій сказалъ ему свою фамилію.

На встрѣчу госгя, своею беззвучною поступью, въ бархатномъ, черномъ сюртучкѣ, шелъ Василій Савельичъ.

— Сынъ моего почтеннаго друга, началъ онъ, протягивая руку Лучанинову. — Давно желалъ познакомиться… Но…. позвольте, продолжалъ онъ, отступивъ нѣсколько шаговъ: — Какое сходство! Боже мой! Какъ же похожи вы на батюшку!… Лобъ, профиль…. Вотъ сюда, пригласилъ онъ, отворивъ дверь кабинета. — Сюда, къ камину; здѣсь удобнѣе…. Какое сходство! Боже мой…. Садитесь. Сигару не угодно ли?

Лучаниновъ поблагодарилъ. Хозяинъ, усаживая его у пылающаго, мраморнаго камина, безъ умолку говорилъ о старикѣ Лучаниновѣ, о пріятностяхъ дней проведенныхъ съ нимъ въ юности, о незабвенныхъ музыкальныхъ вечерахъ въ его домѣ. Эта болтливость показалась гостю нѣсколько подозрительною; она напоминала притворную безпечность опытнаго преступника предъ допросомъ. Замѣтно было что во время болтовни своей онъ внимательно вглядывался, изучалъ гостя; глаза его то воровски обѣгали костюмъ, то останавливались на лицѣ новаго знакомца. Гость тоже осторожно наблюдалъ хозяина, но трудно было прочитать что-нибудь на улыбающемся, сіяющемъ довольствомъ лицѣ и въ большихъ, открытыхъ глазахъ Аристархова.

— Однажды, какъ теперь помню я, продолжалъ онъ непрерываемую рѣчь свою, — покойный вашъ батюшка, я и одинъ знаменитый виртуозъ, — да вы, вѣроятно, слышали о немъ, — это былъ славный Ромбергъ, віолончелистъ, отправились, представьте, ночью, въ лодкѣ, на острова; вообразите, луна, лѣтняя прелестнѣйшая, ночь, ну, юность ко всему этому; мы говорили объ искусствѣ… А какъ вашъ батюшка говорилъ о немъ, вы, вѣроятно, помните. Знаете что, мнѣ кажется, въ немъ погибъ положительно геніальнѣйшій художникъ. Музыкантъ онъ былъ; въ душѣ музыкантъ; но потомъ, меня просто изумляли всегда его сужденія о живописи…. Вы знаете, вѣдь онъ писалъ; да; онъ писалъ масляными красками и весьма недурно…. У меня даже есть одинъ его опытъ, пейзажъ…. Я какъ-нибудь покажу вамъ эту вещицу.

— Извините, Василій Савельичъ, что я перебиваю васъ, сдержанно произнесъ Лучаниновъ.

Молодаго человѣка начинала коробить нахальная безцеремонность съ которою Аристарховъ относился къ тѣни отца его.

— Я пріѣхалъ переговорить съ вами о своемъ дѣлѣ; какъ вамъ извѣстно, мы лишились имѣнья, вслѣдствіе…. ошибки, вѣроятно, въ консисторіи и невозможности опровергнуть эту ошибку, доказать наше истинное происхожденіе….

— Я знаю, слышалъ, перебилъ Аристарховъ, закуривая сигару и придвигаясь ближе къ Лучанинову. — Это ужасно, прибавилъ онъ, бросивъ въ каминъ потухшую спичку и разваливаясь въ креслахъ.

— Вы были свидѣтелемъ при третьемъ бракѣ моего отца; вамъ должно быть извѣстно гдѣ онъ совершенъ? проговорилъ Лучаниновъ.

— Я былъ свидѣтелемъ, отвѣчалъ Аристарховъ, — но, согласитесь, пространство времени, и потомъ, вы знаете какъ это случилось? Мы были оба молоды…. Я былъ пятью, шестью годами даже моложе вашего батюшки…. Знаете какъ это сдѣлалось? Въ одинъ прекрасный вечеръ, взяли мы двѣ кареты, сѣли и…. маршъ за городъ; пріѣхали въ какую-то, хоть вы меня убейте, до сихъ поръ не знаю, церковь…. Обвѣнчали и…. сейчасъ обратно въ Петербургъ. Сколько могу припомнить и сообразить, это было верстахъ въ шести, семи отъ заставы. Молодость, окончилъ онъ, поправляя лопаткой дрова въ каминѣ — Ну, пригласи васъ, вотъ сейчасъ, пріятель (вашъ въ свидѣтели; развѣ вы станете распрашивать назваше села, прихода? Ѣдемъ? Ѣдемъ, и конецъ. Вотъ это какъ вѣдь дѣлалось и дѣлается…. Вотъ, въ лѣта зрѣлости, конечно, человѣкъ дѣйствуетъ осмотрительно, а юность?… Захотѣли вы отъ нея…

— На сколько я знаю отца, онъ врядъ ли могъ рѣшиться на такой важный въ жизни шагъ такъ, извините, по гусарски, замѣтилъ, покраснѣвъ, Лучаниновъ.

— Да, вѣдь, вы знали его мужемъ, человѣкомъ пятидесяти слишкомъ лѣтъ…. Вы посмотрѣли бы что былъ онъ въ двадцать лѣтъ, даже въ тридцать, отвѣчалъ Аристарховъ. — И потомъ время; вѣдь мы были не вы, не нынѣшняя, извините, молодежь; какъ жилось тогда, такъ не живать вамъ. Старикъ, я думаю, вамъ кое-что разказывалъ изъ молодыхъ воспоминаній?

— Я убѣжденъ что вы одни можете распутать этотъ узелъ, Василій Савельичъ, началъ Лучаниновъ. — Мнѣ достовѣрно извѣстно что Тарханковъ, много раньше смерти отца, по крайней мѣрѣ лѣтъ за пять, началъ хлопотать…. Еслибы вы взялись, опираясь на то что были свидѣтелемъ при бракѣ, опровергнуть ошибку консисторіи….

— Но какъ же, чѣмъ? перебилъ Аристарховъ. — Вотъ еслибы живы были другіе свидѣтели, другое дѣло, прибавилъ онъ, грустно понуривъ голову.

— Итакъ вы не находите возможности поправить дѣло? Нѣтъ никакой надежды? спросилъ Лучаниновъ.

— Не вижу…. Но, впрочемъ…. Что жь я? Какъ же нѣтъ? Да отыщись свидѣтельство о бракѣ; вотъ и поправлено, отвѣчалъ Аристарховъ, какъ бы обрадовавшись осѣнившей его внезапно мысли.

— А безъ свидѣтельства?

— Ну, безъ свидѣтельства, не вижу.

— И вы не знаете, не можете припомнить гдѣ былъ бракъ?

— Не знаю….

— По совѣсти? спросилъ, съ замѣтнымъ усиліемъ надъ собою, пристально взглянувъ на собесѣдника, Лучаниновъ.

Краска выступила мгновенно на лицѣ Аристархова; черезъ секунду кровь отхлынула, и неестественный румянецъ смѣнился блѣдностью; онъ быстро обѣжалъ глазами всю фигуру гостя.

— По совѣсти, произнесъ черезъ секунду. тоже съ нѣкоторымъ усиліемъ, адвокатъ, стараясь глядѣть прямо въ глаза уставившемуся на него гостю.

— Въ такомъ случаѣ, извините; я оскорбилъ васъ зародившимся во мнѣ сомнѣніемъ…. Дѣло для насъ такъ важно что невольно, все можетъ придти въ голову…. Но теперь, прошу васъ вѣрить мнѣ, Василій Савельичъ, я не подозрѣваю васъ. Я радъ что вы возстановили во мнѣ высокое мнѣніе какое имѣлъ о васъ, до могилы, мой покойный отецъ. Я еще разъ прошу васъ извинить меня.

Сказавъ это, Лучаниновъ поднялся съ кресла. Губы его дрожали. Аристарховъ нѣсколько растерялся; онъ хотѣлъ что-то сказать, но вмѣсто того, вставъ съ мѣста, принялся жать руку Лучанинову. Замѣтно было ч то онъ ждалъ совсѣмъ другаго исхода бесѣды.

— Вы, кажется, поэтъ? спросилъ онъ вдругъ, и покраснѣлъ, чувствуя что сказалъ глупость.

— Какой поэтъ, отвѣчалъ Лучаниновъ. — Кто это вамъ на меня насплетничалъ?

— Ну, вы скрываете…. Скромность, поправился изъ кулька въ рогожу Аристарховъ, и засмѣялся принужденнымъ смѣхомъ — Будете въ Петербургѣ, я надѣюсь….

Проводивъ гостя, адвокатъ долго ходилъ изъ угла въ уголъ по кабинету и мычалъ что-то въ полголоса; ему было какъ-то не по себѣ; то нападала за него вдругъ злоба на самого себя, на общество, за этого непрошеннаго гостя, шевельнувшаго въ душѣ его что-то такое, давнымъ давно забытое, заброшеное, глупое, молодое; то подползала къ сердцу тоска. О чемъ? Онъ самъ не могъ опредѣлить…. "Да, будто ужь старикъ и не подозрѣвалъ? Вздоръ это…. Впрочемъ, отъ него могло статься, " думалъ Василій Савельичъ.

— Дрожки готовы, доложилъ вошедшій слуга.

— Что? спросилъ Аристарховъ.

— Готовы дрожки, повторилъ слуга.

Василій Савельичъ молча взялъ шляпу, надѣлъ пальто, поданное слугой, и вышелъ на подъѣздъ.

— Если пріѣдетъ этотъ, вотъ что былъ сейчасъ, говорилъ онъ швейцару, натягивая перчатки, — не принимать…. Ты видѣлъ вѣдь его?

— Видѣлъ, отвѣчалъ швейцаръ.

— То-то и есть…. Онъ негодяй…. Переодѣтый, можетъ-бытъ, пріѣдетъ, вечеромъ…. Не прозѣвай, смотри, повторилъ Аристарховъ, садясь въ дрожки.

«Не можетъ быть чтобъ онъ лгалъ, размышлялъ, въ свою очередь, Лучаниновъ, шагая по троттуару. Не въ состояніи я допустить подобной низости въ человѣкѣ. Вѣдь все-таки, кромѣ добра, привѣта, помощи, онъ не видалъ ничего отъ покойнаго отца моего.» Такъ утѣшалъ, старался увѣрить себя человѣкъ, обладавшій не совсѣмъ обыкновеннымъ даромъ наблюдательности; сначала показалось ему яснымъ что развязка дѣла въ рукахъ у Аристархова…. Но взвѣсивъ въ умѣ, смѣривъ степень подлости какая потребна для того чтобы такъ нагло лгать, да еще издѣваясь въ то же время надъ своею жертвой, молодой наблюдатель, не задумавшись, тотчасъ же отказался отъ своего вывода. "Нѣтъ, я ошибся; вотъ и довѣрься, послѣ этого, своему дару наблюденія, " продолжалъ думать онъ, поднимаясь на лѣстницу квартиры одного университетскаго товарища.

Большинство считаетъ людей подобныхъ Лучанинову почти слѣпорожденными. "Поэта малый ребенокъ проведетъ, " думаетъ большинство, и думаетъ, отчасти, не безъ основанія. Умственный взоръ художника, правда, весьма рѣдко обращенъ на внѣшній міръ, на такъ-называемое «житейское»; онъ весь устремленъ внутрь, въ собственную душу. Но когда обратится этотъ взоръ на окружающую, житейскую среду, то разглядитъ, конечно, и скорѣй, и больше чѣмъ глазъ самаго тонкаго практика. Поэты рѣдко употребляютъ на житейскія выгоды себѣ этотъ великій даръ, какъ силачи рѣдко употребляютъ въ дѣло свою силу. Однако, въ чемъ же, какъ не въ этой зоркости, лежитъ причина скорби и тоски, которыми вѣдь переполнены почти всѣ пѣсни и не одного поэта?

Теперь понятнѣе, можетъ-быть, читателю честное обращеніе Лучанинова къ совѣсти, къ душѣ Аристархова. Вѣра въ существованіе доли добра въ душѣ даже злодѣя присуща каждому. Не всегда удается вызвать эту небесную искру, но она теплится тамъ въ самомъ непроницаемомъ мракѣ. И если на послѣдній вопль любви упорно промолчитъ тотъ къ кому обращенъ этотъ вопль, и не отвѣтитъ тою же любовью, — горе ему; рано ли, поздно ли, а разгорится, запылаетъ искра, но уже только для того чтобъ освѣтить ужасающимъ свѣтомъ человѣку все имъ содѣянное.

Владиміръ Алексѣевичъ вошелъ по знакомой лѣстницѣ въ верхній этажъ и позвонилъ. Дверь отворила толстая кухарка. «Кого вамъ?» Лучаниновъ сказалъ фамилію знакомаго. «Они переѣхали въ средній этажъ, въ пятый нумеръ; снизу вторая лѣстница». Лучаниновъ спустился, отыскалъ нумеръ квартиры и позвонилъ; на звонъ вышелъ лакей, во фракѣ и нитяныхъ перчаткахъ «Видно не тутъ», подумалъ Владиміръ Алексѣевичъ. Но оказалось что тутъ; лакей пошелъ докладывать, оставивъ посѣтителя въ передней съ ясеневымъ зеркаломъ; изъ залы несло курительнымъ порошкомъ.

— Пожалуйте въ кабинетъ, пригласилъ воротившійся съ доклада слуга, снимая пальто съ гостя.

«Что за чертовщина?» думалъ Лучаниновъ, разсматривая небольшую залу и вступая въ кабинетъ, съ коврами и чугуннымъ, щегольскимъ каминомъ; товарищъ былъ тотъ самый съ которымъ бесѣдовали (да припомнитъ читатель) Корневъ и Долгушинъ.

— Здравствуй, голубчикъ. Какъ я радъ, началъ хозяинъ, обнимая Лучанинова.

— Объясни мнѣ, что за перемѣна? Я было на чердакъ къ тебѣ, говорятъ, съѣхалъ, началъ Владиміръ Алексѣевичъ.

— Женился, братъ…. Не успѣлъ, вотъ еще, васъ увѣдомить, отвѣчалъ хозяинъ.

— Поздравляю…. И давно?

— Да вотъ, ужь мѣсяцъ. Я познакомлю, кстати, тебя съ женой…. У меня семейный завтракъ сегодня; ея рожденіе…. Садись же…. Ну, какъ ты? Давно ли изъ Италіи? Я вѣдь писалъ тебѣ въ Венецію….

— Недавно…. Вы написали съ Корневымъ мнѣ письмецо; хотѣлъ было я вамъ отправить его назадъ, какъ непроницаемую тайну, отвѣчалъ Лучаниновъ.

— Да, братъ, женатъ и секретарствую наконецъ, самодовольно приподнимаясь на носкахъ и выпятивъ округляющееся уже брюшко, говорилъ хозяинъ.

— А на магистра думаешь держать? спросилъ Лучаниновъ.

— Бросилъ; некогда; за двумя зайцами гнаться нельзя, отвѣчалъ, уставясь въ подъ, хозяинъ. — Ну, что твоя литература? При твоемъ талантѣ…

— Вѣдь это вамъ, пріятелямъ, казалось что я чуть не Пушкинъ, отвѣчалъ Лучаниновъ. — Какъ ты женился? разкажи.

— Когда-нибудь послѣ; это, братъ, цѣлый романъ, отвѣчалъ съ загадочною счастливою улыбкой хозяинъ.

— Кто урожденная твоя супруга?

— Ты не знаешь…. Дочь моего бывшаго начальника отдѣленія, отвѣчалъ хозяинъ. — Моя ученица даже, но объ этомъ, что называется, «сидя не разкажешь». Что твое дѣло по имѣнью?

— Дѣло проиграно….

— Это ужасно…. И надежды нѣтъ?

— Никакой, говорятъ; я былъ сейчасъ у одного адвоката, говоритъ: ничего нельзя сдѣлать. Я рѣшилъ, "предавъ его, какъ говорится, волѣ Божіей, " сшить по листамъ и сдать въ архивъ; быть-можетъ, пригодится романисту какъ сюжетъ со временемъ. Вотъ въ этомъ я, дѣйствительно, нѣсколько смахиваю на поэта…. Что слышно о войнѣ?

— Дѣло разгорится жарко, говорятъ.

Сказавъ это, онъ повелъ длинную рѣчь о политикѣ; обвинялъ Австрію, забывшую такъ скоро нашу помощь, и т. п. Сужденія его вертѣлись около газетныхъ статей, но онъ говорилъ ихъ на ухо, съ важностію дипломата; по временамъ называлъ имена консуловъ, чиновниковъ посольствъ, которые будто бы сообщили ему, по секрету, вещи, давно однако извѣстные слушателю. Лучаниновъ глядѣлъ за пріятеля во всѣ глаза и не узнавалъ его; хозяинъ, какъ будто, даже нѣсколько стѣснялся его посѣщеніемъ; замѣтивъ это, гость поднялся съ мѣста.

— Куда же ты? У меня соберутся кое-кто сегодня…. Жена, жаль, одѣвается…. Ты, правда, не во фракѣ, да это ничего, уговаривалъ нерѣшительно хозяинъ.

— Нѣтъ, извини за этотъ разъ; въ другой разъ я уже попрошу представить меня твоей супругѣ, но сегодня я уѣзжаю, отвѣчалъ Лучаниновъ.

— Куда?

Лучаниновъ сказалъ; хозяинъ одобрилъ «благое намѣреніе», какъ онъ выразился, поступить на государственную службу. Гость вышелъ изъ кабинета; въ залу вошедъ, въ то же время, старикъ во фракѣ, со звѣздой; онъ оглядѣлъ пустую залу и сдѣлалъ непріятное лицо; вѣроятно, онъ не любилъ пріѣзжать въ гости первымъ; хозяинъ кинулся къ нему со словами: «вашему превосходительству». Генералъ смѣрялъ Лучанинова, пожалъ руку хозяина, и подтянувъ бѣлую перчатку, пошелъ въ гостиную; между тѣмъ изъ передней повадили разодѣтыя дѣвицы, дамы, офицеры, толстые и тоненькіе чиновники. Пропустивъ эту, довольно длинную, вереницу гостей, Лучаниновъ вышелъ въ переднюю.

— Прощай, Владиміръ Алексѣичъ, выглянувъ въ дверь, крикнулъ ему хозяинъ. — Какъ жаль что ты….

Лучаниновъ пожалъ ему еще разъ руку и уѣхалъ. Въ сумерки онъ выѣзжалъ уже изъ Петербурга въ тряской почтовой кибиткѣ, тройкой. Темная осенняя ночь, моросившій дождикъ, были какъ-то по душѣ ему; на душѣ у него тоже было холодно и мрачно по-ноябрьски. Завернувшись въ шубу, онъ закурилъ сигару и разлегся въ кибиткѣ.

Есть своего рода поэзія въ положеніи человѣка одиноко ѣдущаго на житье въ неизвѣстный, дальній край; на путевомъ досугѣ, то припоминаетъ онъ прошедшее, то гадаетъ о томъ что ждетъ его среди новыхъ людей, въ незнакомомъ, дальнемъ краѣ. А звонъ колокольца и подъ него, порой, унылый ямской покрикъ, какъ будто говорятъ: "эхъ, не гадай; повѣрь, вездѣ одно и то же: всюду старинная борьба правды съ кривдою, разладъ людскихъ рѣчей съ дѣлами; повсюду тотъ же жизненный базаръ съ запросами и уступками, со сбытомъ, подъ шумокъ, негоднаго товара. Есть о чемъ думать; не въ гору вѣдь живется, подъ гору.

XVII.

По дорогѣ попадались ѣдущему то и дѣло полки, двинутые въ Литву и къ прусской границѣ, по случаю военныхъ дѣйствій. Гвардія, конная и лѣшая, шла съ удобствами: за казенными фурами тянулись модныя коляски, даже кареты; офицеры бодро сидѣли на щегольскихъ коняхъ; атлеты-рядовые тоже отличались развязными манерами, густыми бакенбардами и усами; армейскіе пѣхотные полки шагали не такъ весело по слякоти, но вылеталъ, по командѣ, запѣвало съ бубномъ, заводилъ пѣсню, хоръ подхватывалъ, и усталыя лица озарялись улыбкой, въ рядахъ подымались смѣхъ и шутки. Какихъ трудовъ не вынесетъ, подумаешь, нашъ русскій солдатъ; не даромъ Наполеонъ сказалъ про него: «Его мало убить, надо повалить еще». За Нарвою начались длинноволосые, бѣлые Эстонцы-ямщики и Нѣмцы станціонные смотрители. На одной станціи встрѣтился Лучанинову ѣдущій изъ Ревеля, по казенной надобности, въ Петербургъ, здоровый, краснощекій майоръ. Узнавъ что Лучаниновъ Русскій, онъ пригласилъ его обѣдать за однимъ столомъ. «Веселѣе», говорилъ майоръ, покручивая усы, «да и русскаго человѣка увидишь, какъ-то обрадуешься; мы въ Ревелѣ стоимъ вотъ третій годъ; тамъ одни Нѣмцы». За обѣдомъ майоръ, предлагая Лучанинову перцу, соли, говорилъ: «феферъ, зальцъ, биръ…. Тьфу ты, чортъ побери, какъ я привыкъ къ этому проклятому нѣмецкому языку…. Извините меня…. Перцу не угодно ли? Биръ?… Вотъ опять….» толковалъ онъ, даже отплевываясь. «Пива? Много ли, кажется, три года, а совсѣмъ разучился по-русски.» Лучаниновъ изъ любопытства заговорилъ съ нимъ по-нѣмецки; оказалось что онѣмеченный майоръ въ зубъ толкнуть не умѣлъ по-иностранному.

Наконецъ, послѣ двухсуточной тряски въ почтовыхъ телѣжкахъ, путешественникъ нашъ въѣхалъ въ улицы средневѣковаго города, мѣста предполагаемаго служенія; узкія улицы и переулки, высокіе дома, съ крутыми, черепичными кровлями, готическія башни лютеранскихъ церквей напомнили ему извѣстные рисунки Корнеліуса къ Фаусту; онъ глядѣлъ на уставленныя цвѣточными горшечками окна высокихъ домовъ, ожидая, ужь не выглянетъ ли Гретхенъ въ своемъ старинномъ чепцѣ, не появится ли изъ-за угла фигура Мефистофеля? «Поѣзжай въ какой нибудь отель», сказалъ Латышу-возницѣ пріѣзжій, и чрезъ нѣсколько минутъ пара остановилась у высокаго новаго дома, на площади. Лакей во фракѣ и зеленомъ шерстяномъ фартукѣ повелъ Лучанинова въ номеръ, величая чрезъ слово «геромъ барономъ».

Говорятъ, одна бѣда ведетъ за собой другую, третью, и такъ будто бы идетъ дѣло до седьмой. Лучаниновъ, спросивъ слугу въ городѣ ли начальникъ къ которому онъ ѣхалъ, получилъ отвѣть что генералъ съ недѣлю какъ переведенъ въ другой городъ, и уже третьяго дня уѣхалъ совсѣмъ. "Сегодня прибылъ новый, " окончилъ кельнеръ. Владиміра Алексѣевича какъ громомъ ошеломило это извѣстіе. «Ѣхать назадъ», мерекалъ онъ, «но куда, зачѣмъ? Не все ли равно гдѣ ни жить, лишь бы не въ Москвѣ, гдѣ меня будетъ преслѣдовать состраданіе и участіе знакомыхъ». И онъ рѣшилъ отправиться, вооружившись университетскимъ аттестатомъ, къ новому начальнику и поступить къ нему, если, разумѣется, приметъ; на другое утро Лучаниновъ такъ и сдѣлалъ. Начальникъ, сверхъ ожиданія, принялъ его весьма ласково, поблагодарилъ даже за довѣріе и предложилъ числиться при немъ, но пока безъ жалованья. Лучаниновъ согласился. Въ пріемной познакомился онъ съ нѣкоторыми изъ служащихъ, Русскими и Нѣмцами; одинъ изъ штатсратовъ, иронически смѣрявъ длинноволосаго съ бородкой и усами будущаго чиновника, сердито спросилъ, почти вслухъ, стоящаго подлѣ него военнаго:

— Кто это? Виртуозъ что ли? Вѣрно хлопочетъ о концертѣ?

— Онъ поступаетъ къ намъ на службу, отвѣчалъ военный.

— Я думалъ виртуозъ; не похожъ на служащаго, замѣтилъ штатсратъ, отправляясь въ кабинетъ начальника.

Это былъ, какъ послѣ оказалось, правитель дѣлъ, закоренѣлый врагъ усовъ, длинныхъ волосъ, бородъ и бородокъ. Впрочемъ, на чиновника безъ жалованья правитель имѣлъ похвальную привычку смотрѣть какъ на пятое колесо въ телѣгѣ: «тутъ онъ — хорошо, нѣтъ — еще, пожалуй, лучше». Узнавъ въ послѣдствіи о такомъ воззрѣніи на него правителя дѣть, Лучаниновъ пока не очень опечалился: «больше времени будетъ заниматься стариной», думалъ онъ. Деньги еще покуда были. «Съ экономіей можно прожить годъ, другой, а тамъ очистится мѣсто, напишу что-нибудь, переведу», соображалъ молодой человѣкъ.

Нанявъ небольшую квартирку въ дальней, уединенной улицѣ, Лучаниновъ первое что сдѣлалъ, отыскалъ городскую библіотеку, и былъ пораженъ богатствомъ иностранныхъ путешествій, семнадцатаго вѣка, по Россіи. Онъ началъ каждое утро заниматься въ библіотекѣ; поднявшись вверхъ по узенькой, крутой и извилистой лѣсенкѣ выстроеннаго іезуитами мрачнаго зданія, Лучаниновъ усаживался за фоліанты и иллюстрированныя старыя изданія въ круглой, увѣшанной портретами, залѣ библіотеки; въ бесѣдѣ со стариной позабывалось одиночество, и даже громовый ударъ, раздавшійся недавно надъ головой, сталъ казаться ему не столь ужаснымъ. При чтеніи памятниковъ городъ какъ бы преображался въ свой средневѣковой видъ: Лучаниновъ, возвращаясь пѣшкомъ домой изъ библіотеки, часто воображалъ какъ ѣхалъ среди этихъ высокихъ домовъ, на ворономъ конѣ своемъ, въ черномъ беретѣ и шляпѣ съ перомъ, Стефанъ Баторій; какъ дѣвочка, одѣтая крылатымъ геніемъ, спустила на короля лавровый вѣнокъ, когда проѣзжалъ онъ подъ тріумфальною аркой; какъ король, покручивая волосы на бородавкѣ на щекѣ, слушалъ привѣтственную рѣчь оторопѣвшаго отъ робости оберъ-пастора; какъ онъ обѣдалъ въ ратушѣ, и по столу бѣгала маленькая, коричневая его собачка, хватая куски съ тарелокъ, что очень забавляло короля….

Толкнулся было онъ и въ общество города, именующее себя черезъ слово цивилизованнымъ. «Деньги, проценты, проценты, деньги», услыхалъ онъ въ обществѣ купцовъ и банкировъ; два эти слова склонялись здѣсь во всѣхъ падежахъ, съ утра до вечера. «Чинъ, мѣсто, мѣсто, чинъ», склоняло общество чиновниковъ. Болѣе интересныя бесѣды шли, и то, иногда, въ ученыхъ обществахъ (одного изъ коихъ, историческаго, онъ и сдѣлался членомъ); хоть Русскаго, особенно не магистра, и тамъ держали въ нѣкоторой субординаціи, но Лучаниновъ все-таки любилъ посѣщать засѣданія историческаго общества.

Скоро нашелъ онъ, къ удивленію, что пресловутая цивилизація края, въ большинствѣ общества, шла куда какъ недалеко; мущины пробавлялись чтеніемъ мѣстной газеты и Dorfbarbier, для дамъ и дѣвицъ выписывались отцами семействъ Gartenlaube и брались на прокатъ романы Гаклендера. Нѣсколько докторовъ философіи, права, на которыхъ уповали и указывали всѣ какъ на Соломоновъ мудростію, почитывали еще кой-какія сочиненія по своей спеціальности; за то и разыгрывали же они оракуловъ. Прочіе же, чиновники, купцы, большею частію окончившіе курсъ въ университетѣ, забыли думать о какой-нибудь наукѣ, покинули всякій интересъ къ знанію, посвятивъ себя исключительно искусству промышлять службою или торговлей; они, вѣроятно, думали что въ университетѣ выучили ихъ всему; не разумѣли ли они наоборотъ извѣстное изреченіе: «ars longa, vita brevis?» Несмотря на это, гордость у всѣхъ сословій своимъ образованіемъ была непомѣрная; врядъ ли Гумбольдтъ имѣлъ сотую долю той увѣренности въ своихъ свѣдѣніяхъ и въ непогрѣшимости своихъ мнѣній, какою обладалъ каждый изъ здѣшнихъ докторовъ и магистровъ. «А простой народъ забитъ, кланяется рабски въ ноги, цѣлуетъ полу вашего сюртука…. Гдѣ жь она, ихъ цивилизація? Въ чемъ, для чего она, если и есть?» думалъ заѣзжій варваръ.

День за днемъ, и потекла одинокая жизнь въ новомъ, незнакомомъ углѣ Россіи; въ занятіяхъ, подчасъ въ упорно-тяжкомъ умственномъ трудѣ, летѣло быстро время; одиночество было бы благомъ въ настоящую переходную пору для Лучанинова, еслибы не налетала къ нему дума о братѣ и о собственномъ будущемъ; безденежье черезъ годъ, много черезъ два, грозило имъ обоимъ. Надежда на литературные труды была плоха покуда. Переходное состояніе убѣжденій самое трудное для писателя. «Исписался», говорятъ про литератора извѣстнаго, если онъ броситъ на время непослушное перо свое. «Онъ бездарность, гордъ, слишкомъ требователенъ къ себѣ, вообразилъ что геній», толкуютъ о начинающемъ художникѣ, если онъ медлитъ писать изъ боязни произнесть незрѣлое слово. «Служилъ бы лучше; изъ чего хлопочетъ, коли дѣло не ладится?» совѣтуютъ практики. По пословицѣ: «чужую бѣду руками разведу, къ своей ума не приложу», каждый предлагаетъ свое, и бѣда человѣку если онъ, не слушая внутренняго голоса, пойдетъ бродить по указаннымъ совѣтниками дорогамъ; они же первые посмѣются надъ его недоноскомъ твореніемъ, первые скажутъ: «эхъ поторопился».

«Бросить это безцѣльное чтеніе, думы о писательствѣ и приняться служить какъ слѣдуетъ», приходило не разъ на умъ, въ тяжелые часы неудачъ, и самому Лучанинову. Онъ выпрашивалъ у правителя дѣло, обкладывался томами свода законовъ и принимался составлять отношенія и докладныя записки; усиленно отгоняя мысль о любимомъ трудѣ, корпѣлъ онъ дня по два, по три за новымъ занятіемъ. «Надо, нельзя», ободрялъ онъ себя, но холодъ и пустота являлись на душѣ: безжизненнымъ трупомъ казался онъ самому себѣ; весь міръ, квартира глядѣли какою-то тюрьмой. Тогда возвращалось въ канцелярію толстое дѣло, развертывались лѣтописи, Олеарій, снималась узда съ порывавшагося на волю воображенія, и снова свѣтало за душѣ, въ мірѣ и на квартирѣ

Соежуживцы, не видя никакихъ такъ-называемыхъ «произведеній» Лучанинова, и между тѣмъ замѣчая что онъ корпитъ въ библіотекѣ и дома надъ стариною, искренно жалѣли его. «Онъ любитель наукъ, изящнаго, Schöngeist», опредѣлялъ его умный правитель дѣлъ, Нѣмецъ, полюбившій потомъ Лучанинова, несмотря на его длинные волосы и бородку. «жаль что онъ не богатъ; будь онъ съ деньгами, онъ былъ бы полезнѣйшимъ дѣятелемъ, меценатомъ.» Къ службѣ всѣ, начиная отъ правителя до писца, единогласно отрицали въ меценатѣ всякую способность.

Настроенный чтеніемъ путешественниковъ семнадцатаго вѣка по Россіи и самимъ краемъ, богатымъ историческими воспоминаніями, развалинами рыцарскихъ замковъ, Лучаниновъ задумалъ написать романъ изъ времени Ливонскихъ войнъ Ивана Грознаго; исписавъ чуть не цѣлую десть, онъ вздумалъ прочесть написанное, романъ начинался непремѣнными двумя всадниками, ѣдущими по опушкѣ лѣса; прежде объявленія читателю кто они такіе, шло описаніе ихъ наружности. Одинъ, ѣхавшій задумавшись, былъ, какъ водится, молодой бояринъ, другой постарше. За описаніемъ всадниковъ слѣдовалъ скучнѣйшій очеркъ времени… Не только планъ, пріемы, но и самый языкъ показался молодому писателю до того избитымъ, казеннымъ, что онъ, даже не дочитавъ, отправилъ рукопись въ топившуюся кстати печку. Всѣ произведенія его этого времени подвергались, къ счастію читающей публики, той же участи.

Онъ пробовалъ не разъ изобразить въ разказѣ, въ повѣсти, перечувствованное имъ въ темные и свѣтлые дни самовоспитанія, но подобная мысль могла родиться только въ головѣ неопытнаго писателя; описывать можно только пережитое; въ страдательномъ состояніи человѣческій духъ не въ состояніи вполнѣ сознавать, трезво мыслить о своемъ положеніи. Воспоминаніе дѣтскихъ годовъ, вотъ что удавалось ему, и жаль что онъ не напечаталъ двухъ, трехъ изъ этихъ, слышанныхъ одними друзьями, разказовъ; онъ послалъ нѣкоторые изъ нихъ въ журналы, но редакціи уже раздѣлились въ это время на лагери; признавая «несомнѣнный» (какъ они выражались) талантъ въ новомъ писателѣ, но не встрѣчая въ его разказахъ сочувствія къ своему направленію, редакторы клали, разумѣется, подъ сукно его творенія. Нѣкоторые изъ знакомыхъ совѣтовали Лучанинову писать «въ духѣ» того или другаго періодическаго изданія, но онъ не могъ на это рѣшиться. Въ журналистикѣ, впрочемъ, начинало появляться много свѣжаго; одни изъ лагерей, если и ударились послѣ въ крайность, пробуждали въ обществѣ мысль о живыхъ, общественныхъ вопросахъ, знакомили съ результатами добытыми Западомъ на этомъ поприщѣ; другіе стали пристальнѣе, глубже, вглядываться въ русское прошедшее. Большинство, оторванное отъ своего гувернерскимъ воспитаніемъ, сочувственнѣе относилось, конечно, къ голосу перваго стана. Лучаниновъ отъ одного лагеря отсталъ, а къ другому не присталъ, и потому стоялъ совершенно одиноко. Ему совѣтовали сблизиться съ тѣмъ, съ другимъ, но врядъ ли изъ этого сближенія онъ вынесъ какую-либо для себя пользу, нельзя шагать по лѣстницѣ самосознаванія черезъ пять, шесть ступеней; человѣка, общество нельзя воспитать публичными и непубличными лекціями, если оно само не будетъ работать. Только добытое трудомъ дѣлается неотъемлемымъ, прочнымъ достояніемъ духа.

Писемъ отъ брата, кромѣ одного, полученнаго вскорѣ по пріѣздѣ Лучанинова сюда, не было; онъ написалъ въ прежнюю главную квартиру полка, но отвѣта не было; какъ ни объяснялъ онъ себѣ это молчаніе передвижкою войскъ, недосугомъ, но начиналъ уже безпокоиться. По временамъ на него, какъ на человѣка нервнаго, нападалъ паническій страхъ; будущее свое, и особенно брата, являлось ему тогда со всѣми ужасами безденежья и нищеты; а между тѣмъ не предвидѣлось, покуда, никакой надежды отвратить грядущую невзгоду. Ему, конечно, многое казалось въ преувеличенномъ видѣ, но тѣмъ не менѣе мучило, нагоняло хандру, начинавшую, подчасъ, мѣшать даже любимымъ его занятіямъ Товарищи по службѣ совѣтовали ему, для развлеченія, познакомиться съ тѣмъ, съ другимъ, бывать почаще въ обществѣ; подобные совѣты нѣсколько похожи на то, еслибы кто вздумалъ уговаривать стоящаго на эшафотѣ преступника, покуда до прихода палача, почитать газету или разглядывать картинки. Читатель скажетъ, можетъ-быть, что я тоже преувеличиваю ужасъ положенія моего разорившагося героя; однако быть разжалованнымъ изъ богача извѣстной фамиліи въ Лучаниновскаго, въ человѣка съ сомнительною метрикой и несомнѣнною сумой на плечѣ, чего-нибудь стоитъ; не казнь, конечно, но полная неизвѣстность, да смутная надежда на талантъ, а рядомъ съ этими туманами ясный какъ день недостатокъ прочныхъ средствъ существованія; небольшой наличный капиталъ оставшійся послѣ отца ему и брату таялъ какъ снѣжная глыба ежедневно; по именнымъ билетамъ Лучаниновыхъ опекунскій совѣтъ, какъ мы уже сказали, не выдавалъ братьямъ Лучаниновскимъ. «Взять мѣсто», скажутъ можетъ-быть нѣкоторые; «будто нѣтъ людей получающихъ жалованье, а между тѣмъ не Богъ знаетъ какихъ служакъ.» Такимъ нужно напомнить что это былъ человѣкъ только что оставившій аудиторій; мысль получать деньги даромъ въ это время врядъ ли приходитъ кому въ голову; въ послѣдствіи, къ несчастію, многіе мирятся съ этою мыслію и черезъ два, три годика по окончаніи курса примѣняютъ ее къ дѣлу съ невозмутимымъ спокойствіемъ душевнымъ; нѣкоторые, разчувствовавшись, въ дружескомъ кругу, называютъ даже такое препровожденіе времени «зарабатываніемъ себѣ и семейству, честнымъ образомъ, куска хлѣба». Существующіе у насъ комитеты для ловли праздношатающихся, ложныхъ нищихъ, не преслѣдуютъ, конечно, этого, опрятнаго только снаружи, дармоѣдства, но въ душѣ у молодежи есть другой, неутомимый преслѣдователь всего неблагороднаго, это, неподкушенная еще благами міра, чистая какъ струя ключевой воды, совѣсть. «Но у меня есть, хоть небольшой, талантъ», приходила по временамъ утѣшительная мысль въ голову, но рядомъ съ нею приходила другая: «а сколько талантовъ и побольше твоего умирало чуть не съ голоду; почитай жизнеописанія художниковъ и ученыхъ». Седмистолпный храмъ мудрости богатъ невещественными благами, а не золотомъ. От! чего же, возразятъ мнѣ, занятія наукой, искусствомъ тоже даютъ доходъ, и иногда не маленькій? Справедливо. «Наука для однихъ богиня, для другихъ дойная корова», есть даже изреченіе, кажется, Шиллера. Но муза вѣдь не оставляетъ безъ наказанія людей не признающихъ ея божественнаго происхожденія; она за это превращаетъ ихъ самихъ изъ мудрецовъ чуть-чуть не въ скотниковъ.

Думая иногда ночи за пролетъ о своемъ положеніи, Лучаниновъ близокъ былъ, въ иные часы, къ совершенной апатіи ко всему, къ равнодушію ко всякому дѣлу и своему, въ самомъ дѣлѣ безтолковѣйшему, положенію. Дѣло его было одно изъ тѣхъ вопіющихъ дѣлъ, гдѣ явная интрига была прикрыта соблюденіемъ малѣйшихъ формальностей, одеждою строжайшей справедливости. «Записка о дѣлѣ твоемъ», писалъ, на этотъ разъ разборчивѣе, Корневъ, «говорятъ, подана губернаторомъ — Какое подлое дѣло, сказалъ Государь, прочитавъ записку; въ запискѣ, говорятъ, не упомянуто лицъ, но не скоро найдешь приличное наименованіе поступку съ вами Тарханкова и неизвѣстныхъ его сотрудниковъ. Мудрено ли что благородная душа Государя была возмущена до глубины при чтеніи записки? Тарханковъ подалъ уже прошеніе объ увольненіи его, по домашнимъ обстоятельствамъ, отъ должности губернскаго предводителя», писалъ далѣе Корневъ. «Я его видѣлъ въ Москвѣ, въ театрѣ; не помню кто мнѣ указалъ его; говорятъ, онъ здѣсь проѣздомъ въ Крымъ; имъ взятъ подрядъ доставлять провіантъ и одежду для нѣкоторыхъ полковъ дѣйствующей арміи и ополченцевъ. Барскій, представь, освобожденъ; онъ женился на Сѣткиной и принятъ опять въ театральный петербургскій оркестръ.» Письмо оканчивалось извѣстіями о литературныхъ новостяхъ и совѣтами Лучанинову воротиться въ Москву. «Мѣсто отыщешь и здѣсь», писалъ пріятель.

Однажды зимой, часовъ въ пять вечера, Лучаниновъ возвратился со службы. Онъ началъ чаще бывать въ канцеляріи; его прикомандировали къ одному начальнику отдѣленія, не знающему по-русски Нѣмцу, для перевода бумагъ; разчитывая получить хоть небольшое жалованье, Владиміръ Алексѣевичъ началъ переводить скучнѣйшіе, длинные періоды и мудреныя фразы о самыхъ простыхъ вещахъ. Въ ожиданіи самовара, который ставилъ ему хозяинъ-ткачъ, Латышъ, прикидывавшійся Нѣмцемъ, Лучаниновъ стоялъ у окна, заложивъ за спину руки. Въ мезонинѣ деревяннаго, новаго, бревенчатаго домика, противъ его квартиры, то показывался, то исчезалъ свѣтъ. Лучаниновъ, облокотясь на подоконникъ, сталъ наблюдать; черезъ минуту въ широкомъ полукругломъ окнѣ появилась, съ зажженною свѣчой въ рукѣ, дѣвушка; свѣтъ, падая ей прямо на лицо, ярко озарялъ хорошенькую темнорусую головку; во вьющихся немного волосахъ пестрѣли розовыя, голубыя и бѣлыя ленточки. Дѣвочка, замѣтно, была въ страшныхъ хлопотахъ, убирая себя чѣмъ попало; то быстро хватала она съ окна свѣчку и подбѣгала, должно-быть, къ зеркалу, то исчезала въ дверяхъ сосѣдней комнаты и возвращалась оттуда съ новымъ лучкомъ лентъ. Лучаниновъ досталъ бинокль и усѣлся у окошка. Въ окнѣ стемнѣло; полоса свѣта, лежавшая за стѣнѣ, и свѣтъ въ дверяхъ доказывали что огонь былъ въ сосѣдней комнатѣ. Черезъ четверть часа дѣвочка вбѣжала, со свѣчою, въ высокомъ, убранномъ оборками, невиданномъ чепцѣ; на узенькія, еще не развившіяся плечи накинута была красная старинная шаль съ широкою разноцвѣтною каймой; поставивъ на окно свѣчу, шалунья подбѣжала къ зеркалу и принялась завязывать подъ подбородкомъ голубыя, широкія ленты чепца. Лучаниновъ засмѣялся, поправляя фокусъ бинокля. Между тѣмъ дѣвочка завязала чепецъ и, повертываясь точно обезьянка предъ зеркаломъ, начала охорашивать на себѣ шаль, конецъ которой разстилался шлейфомъ по полу; уложивъ, какъ слѣдуетъ, складки платка, она важно прошлась нѣсколько разъ по комнатѣ; но вдругъ, прислушавшись къ чему-то, быстро сдернула съ головы чепецъ и потушила свѣчку. Минуты черезъ три свѣтъ снова появился въ окнѣ, но дѣвочка на этотъ разъ уже смирно, какъ ни въ чемъ не бывало, сидѣла въ своемъ свѣтломъ платьицѣ подлѣ окошка; на свѣтломъ фонѣ освѣщенной комнаты ясно вырѣзывался темный сидуетъ головки съ немного вздернутымъ носикомъ и какимъ-то страннымъ локономъ напереди; лентъ на головѣ уже не было. Другая фигура, старушки, подбирала тряпки, чепцы съ полу и по временамъ относилась съ укоряющими жестами къ разоблаченной щеголихѣ. Дѣвочка сидѣла неподвижно, потупивъ головку, точно статуйка, у окошка.

Въ это время въ дверяхъ квартиры Лучанинова показался низенькій, толстый старикъ хозяинъ, съ самоваромъ въ рукахъ. Лучаниновъ зажегъ свѣчку. Поставивъ на подъ кипѣвшій самоваръ, хозяинъ снялъ засаленную плисовую шапочку, и обдергивая синюю шерстяную фуфайку, началъ раскланиваться съ постояльцемъ.

— Schön guten Abend, запищалъ онъ какимъ-то жалобнымъ голосомъ, вытирая рукавомъ фуфайки красное, тоже плаксивое лицо. — Eitsuhuldigen Sie…. Куда прикажете поставить?

— Да вотъ сюда потрудитесь, отвѣчалъ Лучаниновъ, указавъ на накрытый салфеткой столъ, подлѣ дивана.

Хозяинъ, крехтя, поставилъ самоваръ на указанное мѣсто, и взявъ со стула шапочку, сбирался сдѣлать реверансъ, предъ удаленіемъ.

— А не хотите ли со мной выпить стаканъ грогу? остановилъ его Лучаниновъ. — У меня, кажется, есть коньякъ. Вотъ вамъ сигара. Setzen Sie sich.

Хозяинъ сдѣлалъ плаксивую гримасу, по всей вѣроятности исправлявшую у него должность улыбки, закончилъ предпринятый реверансъ и сѣлъ на кончикъ студа у дверей.

— Садитесь ближе, говорилъ Владиміръ Алексѣевичъ, заваривая чай. — Вотъ въ кресла. Да курите.

Но хозяинъ нерѣшительно глядѣлъ на него, сохраняя въ лицѣ плаксивую, означавшую улыбку, мину.

— Что же вы не закуриваете вашу сигару? спросилъ Лучаниновъ.

— Да какъ же я?… Позвольте мнѣ сходить, надѣть хоть сюртукъ. Какъ же я, въ этой курткѣ, Herr Gouvernements Secretaire, началъ онъ стыдливо, точно дѣвушка, оглядывая и обдергивая свою, вязаную, синюю фуфайку.

— Lassen Sie doch. Не все ли это равно? Вѣдь мы не дамы. Для компаніи, я сейчасъ самъ сниму пальто. Вотъ только надобно завѣсить окна, отвѣчалъ Лучаниновъ; вставъ съ дивана, онъ опустилъ шторы и скинулъ съ себя пальто.

— Ну, если уже вы извиняете, запищалъ хозяинъ, робко приближаясь къ стоду. — А все бы приличнѣе и лучше въ сюртукѣ, прибавилъ онъ, снова осматривая старую фуфайку.

Владиміръ Алексѣевичъ налилъ ему грогъ; хозяинъ закурилъ сигару.

— Скажите пожалуста, не знаете ли вы кто такіе живутъ противъ вашего дома, въ этомъ новенькомъ флигелѣ, на мезонинѣ?

— Это у Клотца? Да; вотъ какъ вы думаете? запищалъ хозяинъ, прихлебнувъ грогу и закашлявшись. — Великъ ли флигелекъ, а сталъ ему почти четыре тысячи; да еще тесъ онъ купилъ дешево, на стругахъ; а безъ этого не управился бы Клотцъ на эту сумму. Онъ видите какъ купилъ этотъ тесъ.

И хозяинъ съ мельчайшими подробностями, голосомъ едва сдерживающаго слезы человѣка, принялся разказывать какъ сосѣдъ его, прогуливаясь по набережной, замѣтилъ что какой-то помѣщикъ привезъ на стругахъ, вмѣстѣ съ овсомъ и рожью, тесъ; тесъ, почему-то, не продавался; сосѣдъ, замѣтивъ это, познакомился съ помѣщикомъ. Разкащикъ началъ было (тоже плачевнымъ тономъ) описывать костюмъ въ которомъ Клотцъ предсталъ продавцу теса, но Лучаниновъ круто повернулъ разговоръ и незамѣтно перевелъ его къ сдѣланному въ началѣ вопросу.

— Въ мезонинѣ? Тамъ вѣдь всего двѣ комнаты; въ задней очагъ; она и кухня, отвѣчалъ тѣмъ же трогательнымъ голосомъ хозяинъ. — Выгодно отдалъ Клотцъ, десять рублей онъ взялъ съ нихъ въ мѣсяцъ. Клотцъ fixer Kerl, gewandt. Я не умѣю говорить, а Клотцъ…. Онъ тоже ткачъ; мы были вмѣстѣ гезелями; вмѣстѣ ходили въ Кенигсбергъ, wandern; въ одинъ годъ сдѣлались мастерами.

— А! это пріятно…. Кто же такія, вы не знаете, наняли у него въ мезонинѣ? переспросилъ Лучаниновъ.

— Да вамъ вѣдь не годится эта квартира, Herr Secretaire, видимо испугавшись, отвѣчалъ хозяинъ.

— Я знаю, перебилъ Лучаниновъ; — я вовсе не желаю перемѣнятъ; мнѣ у васъ очень удобно.

— Живетъ въ мезонинѣ, успокоившись, приступилъ наконецъ къ прямому отвѣту на вопросъ хозяинъ, — живетъ у Клотца въ мезонинѣ одна старушка, помѣщица; пріѣхала она, должно-бытъ съ полгода назадъ, изъ Бѣлоруссіи, Полька. У нихъ было порядочное помѣстье на Двинѣ, были деньги, но добрые люди помогли; обобрали родственники, а деньги, говорятъ, пропали за однимъ барономъ; на вексель отдала ему старуха. Имѣнье одно оттягали родные, о другомъ идетъ процессъ, года четыре, кажется.

— А кто этотъ ребенокъ? Дѣвочка?

— Этотъ ребенокъ? Внучка. Внучка ея…. Дочь сына старухи. Родители-то умерли; остались онѣ двѣ: бабушка да внучка, отвѣчалъ съ разстановкой, вздыхая и кашляя, старикъ.

— А вы не знаете фамиліи?

— Нѣтъ, знаю. Фамилія ихъ Топоровскіе…. Она была княгиня, да родные выключили изъ бумагъ, была ревизія родовъ дворянскихъ; ихъ и лишили княжескаго достоинства… Вездѣ все деньги дѣлаютъ, грустно заключилъ хозяинъ.

На форштадтѣ, гдѣ жилъ Лучаниновъ, совершенно какъ въ уѣздномъ, дальнемъ городкѣ, сосѣди знали другъ про друга все; служанка хозяина, бойкая, кривая Латышка, убирая комнату, часто для чего-то разказывала Лучанинову какъ сосѣдка вчера поколотила мужа, токаря, за то что онъ вздумалъ заигрывать со своею кухаркой, что какая-то Лизхенъ дѣлаетъ хорошую партію, выходить за трубочиста, иностранца, имѣющаго въ Пруссіи домъ и двѣ десятины земли подъ огородомъ что трубочистъ былъ бы ganz hübscher Mann, еслибы не было у него надъ самымъ носомъ черной бородавки.

— А носите ли вы фуфайку? неожиданно спросилъ Лучанинова старикъ, допивъ свой грогъ и прослезившись отъ под нявшагося кашля.

— А что? спросилъ, думавшій совсѣмъ о другомъ и удивленный такимъ неожиданнымъ вопросомъ, Лучаниновъ.

— Носите, отвѣчалъ сквозь слезы старикъ. — Въ нашемъ холодномъ климатѣ необходимѣйшая вещь фуфайка; я, напримѣръ, страдалъ я ревматизмами. И какъ страдалъ я! А вотъ сталъ носить…. Да, вѣдь, вы думаете я ношу одну фуфайку Нѣтъ; вотъ позвольте, началъ онъ, развязывая тесемки камзола; вотъ это первая, продолжалъ онъ, къ удивленію Лучанинова, снявъ, не безъ усилій, узенькую шерстяную куртку. Da habe ich noch, ваточная у меня. Вотъ видите… Подъ этою говорилъ хозяинъ, снявъ и ваточную, — у меня опять, вотъ видите ли, вязаная…. А подъ вязаной….

— Я вѣрю, отвѣчалъ Владиміръ Алексѣевичъ, замѣтивъ что хозяинъ сбирается снимать и вязаную.

— Точно также и нижнее у меня, окончилъ гость, принимаясь напяливаіь обратно свои тряпки. — И нижнее….

"Недостаетъ чтобъ онъ раздѣлся до нага, " подумалъ Лучаниновъ.

— Отъ этого вотъ вы, я полагаю, видите, я выйду на улицу, къ воротамъ, иногда зимою, безъ сюртука…. Мнѣ тепло, закончилъ уже облекшійся какъ слѣдуетъ хозяинъ. — Schô guten Abend, ich danke sehr, сказалъ онъ наконецъ, расшаркнувшись и выходя на цыпочкахъ въ сѣни.

«Что за чудакъ?» думалъ Лучаниновъ, запирая на ключ дверь. «Съ чего онъ вздумалъ показывать мнѣ свою коллекцію фуфаекъ?» Приподнявъ немного стору, онъ поглядѣлъ въ окно; окно сосѣдокъ было завѣшено, но комната была еще освѣщена. Расхаживая изъ угла въ уголъ, Лучаниновъ нѣсколько разъ взглядывалъ на полукруглое мезонинное окно; одинъ разъ удалось таки ему поймать силуэтъ хорошенькой головки на опущенной бѣлой занавѣскѣ. "Оригинальная головка; есть сходство съ Сафо на Парнасѣ Рафаэля, " подумалъ онъ, опустивъ стору и усаживаясь за работу.

XVIII.

Москва праздновала, столѣтіе своего университета. Владиміръ Лучаниновъ получилъ отъ товарищей нѣсколько писемъ убѣждавшихъ его пріѣхать на юбилей, но истощавшіяся съ каждымъ днемъ денежныя средства не позволяли ему двинуться. Двѣнадцатаго января, послѣ обѣдни, привѣтственныхъ рѣчей и поздравительныхъ адресовъ другихъ русскихъ и многихъ иностранныхъ университетовъ, однокурсники раздѣлились по кучкамъ; Корневъ не поѣхалъ на парадный университетскій обѣдъ; онъ условился обѣдать въ трактирѣ съ десяткомъ математиковъ; небольшіе, отдѣльные обѣды были непринужденнѣе, теплѣе чѣмъ парадный; вмѣсто рѣчей на нихъ сыпались сотни анекдотовъ, раздавался искренній смѣхъ при воспоминаніи проказъ и похожденій молодости. Но общее настроеніе было у всѣхъ какъ-то мрачно; война, принимавшая все болѣе и болѣе широкіе размѣры, осада Севастополя, все это не могло не вліять на пировавшихъ, не нагонять тяжкихъ думъ, опасеній за Россію.

— Позвольте, господа, началъ, послѣ другихъ тостовъ, въ половинѣ обѣда, Корневъ, — посвятить этотъ бокалъ памяти нашего великаго Мочалова; театръ былъ вѣдь однимъ изъ важныхъ пособниковъ нашего умственнаго и нравственнаго развитія; мы слишкомъ мало придаемъ значенія эстетическому развитію; а оно важно…. Тамъ, въ театрѣ, видѣли мы Гамлета, Лира, Макбета…. Мочаловъ, со своею огненною игрой, былъ, по-моему, великій истолкователь Шекспира….

Математики переглянулись; нѣкоторые даже сообщили другъ другу на ухо что Корневъ немного охмелѣлъ; они досадовали на него за прерванный имъ, въ самой серединѣ, разговоръ и замѣщенныхъ, по ихъ мнѣнію пренеудачно, каѳедрахъ. Бокалъ былъ выпитъ, изъ приличія, но возгласъ о Шекспирѣ не произвелъ ни малѣйшаго впечатлѣнія.

— Шекспира еще, положимъ, не безполезно посмотрѣть, хотя для насъ, для Русскихъ, право, Гоголя смотрѣть полезнѣе, замѣтилъ сидѣвшій подлѣ Корнева кандидатъ естественныхъ наукъ. — По-моему, не такъ вѣдь важно воспѣваемое вами эстетическое образованіе, какъ обличеніе, осмѣяніе порока. Иначе, по-вашему, и балетъ полезенъ? заключилъ естественникъ, намекнувъ собесѣднику на недавнія «бѣснованія» какъ онъ выразился, студентовъ въ балетѣ.

— Балета нельзя ставить рядомъ съ Шекспиромъ, возразилъ Корневъ, — но такіе балеты, какъ напримѣръ Сильфида, положительно развиваютъ вкусъ, вліяютъ какъ ваяніе, скульптура, на зрителя; вы говорите: «не такъ важно эстетическое образованіе»; оно важнѣе обличенія; вы знаете что развитый художественно человѣкъ, мнѣ кажется, не позволитъ себѣ низкаго дѣла, даже потому что оно не изящно; не изященъ самый образъ подлеца, горячо говорилъ Корневъ.

— Здоровье Михаила Семеновича Щепкина! произнесъ кто-то.

— Вотъ это дѣло другое, отвѣчали собесѣдники; — выльемъ его здоровье. Гоголь и Щепкинъ стали другъ безъ друга немыслимы.

— Великій актеръ, сказалъ Корневъ; но выпивъ бокалъ, онъ заговорилъ сосѣду снова о Шекспирѣ.

Сосѣдъ зѣвалъ, слушая жаркія рѣчи поклонника Шекспира Корневъ замолчалъ, горько почувствовавъ свое одиночество Для объясненія причины этой размолвки Корнева съ однокурсниками, нужно напомнить читателямъ что такъ-называемая изящная литература послѣ Гоголя принялась за обличеніе если исключить небольшой рядъ разказовъ изъ крестьянскаго быта, имѣвшихъ прекрасную цѣль возбудить участіе къ крѣпостнымъ, къ простонародью; большинство пишущихъ, съ легкой руки Гоголя, ударилось въ комизмъ; это отразилось и на сценѣ: Шекспиръ, стоявшій при Мочаловѣ въ основаніи репертуара, по смерти трагика сталъ допускаться рѣже и рѣже на подмостки. Какъ въ драмѣ, такъ изъ повѣстяхъ, одни, болѣе даровитые изъ пишущихъ, шли съ нѣкоторою самобытностью по проложенной, правда, геніемъ, слѣдовательно торной, дорогѣ; другіе же кормили публику, разжевывая сваренную другими пищу, какъ кормятъ няньки ребятъ съ костяной ложечки; людямъ со здоровымъ, развитымъ вкусомъ, какъ, напримѣръ, Корневу, разумѣется, не могли нравиться эти объѣдки; но большинство нѣкоторое время искало въ нихъ замѣны незамѣнимаго Гоголя. Нельзя сказать чтобы вовсе безслѣдно прошелъ длинный рядъ этихъ карающихъ произведеній; типы самодуровъ, бюрократовъ, взяточниковъ ярко выступили предъ обществомъ; а это уже немаловажная заслуга литературы. Но потомъ поднялась безконечная гоньба за типами, съ цѣлію исправлять общество. Тогдашняя русская жизнь представляла зрѣлище весьма похожее на описанную въ Мертвыхъ душахъ сцену столкновенія губернаторской четверки съ чичиковскою тройкой. Писатели задумали распугать этотъ гордіевъ узелъ, эту путаницу новыхъ жизненныхъ запросовъ съ веревочною сбруей стараго порядка, способомъ дядей Митяя и Миная. «Садися ты на кореннаго коня, а Андрюха пускай сядетъ на пристяжнаго. Теперь накаливай его, накаливай; пришпандорь; что онъ корячится какъ карамора?» Одинъ влѣзъ на бюрократа, другой за самодура, третій на взяточника-чиновника; нещадно накаливая ихъ, прилежные дѣятели выбились наконецъ изъ силъ; публика хохотала; удары бичей были не особенно сильны; сами накаливаемые подсмѣивались надъ накаливающими, думая про себя: «незамай потѣшатся; устанутъ; а мы все-таки обдѣлаемъ свои дѣлишки». И обдѣлывали; и какъ еще ловили рыбу въ мутной водѣ, обвиняя обличителей и измѣнѣ, въ наклонности къ революціоннымъ затѣямъ и и тому подобныхъ небывальщинахъ. Четверка, спутанная съ тройкой, знай себѣ стояла на томъ же заколдованномъ мѣстѣ; ихъ суждено было развести не поученію, а жизни, тяжкому опыту предстоявшей войны, зареву Севастополя.

Нужна была всѣмъ и каждому глубокая дума о самомъ себѣ; нужна была скорбь, строгая наставница, безъ коей не появится ни въ человѣкѣ, ни въ народѣ самопониманія; нужна была трудная работа надъ собой, то покаяніе, къ которому, быть-можетъ не совсѣмъ ловко, не изящно призывалъ, но вовремя и вѣрно звалъ насъ Гоголь. Обличая другихъ, на самого себя никто изъ насъ не оглянулся. А между тѣмъ, по слову великаго германскаго поэта, «хочешь узнать себя, изучай другихъ, хочешь узнать другихъ, заглядывай почаще въ свое собственное сердце». Отчего, спрашивали мы другъ друга, съѣхалась толпа, спутались экипажи, запрудивъ цѣлую улицу? Да оттого что каждый изъ возницъ, распустивъ собственныя вожжи, давалъ совѣты, можетъ и полезные, другимъ, тоже зазѣвавшимся возницамъ.

Корневъ и братія, вѣруя въ мощь британскаго сердцевѣдца, ждали отъ него спасенія. Онъ внесетъ свѣтъ въ общество, онъ прояснивъ спутанныя понятія большинства о долгѣ, нравственности и т. л. Нѣтъ; не помогъ бы намъ тогда и сердцевѣдецъ; намъ нуженъ былъ путь опыта; его-то и послало Провидѣніе, хранящее Россію.

Въ комнату, гдѣ сидѣли пирующіе, вошелъ старикъ, слуга Корнева.

— Насилу отыскалъ я васъ, Григорій Сергѣевичъ, сказалъ онъ, подавая пакетъ.

Корневъ распечаталъ.

— Телеграмма, господа, отъ одного дальняго Москвича: «Поздравляю дорогихъ товарищей со столѣтіемъ нашего, вѣчно юнаго, незабвеннаго старца, Московскаго университета; далеко я отъ васъ, во душою съ вами. Владиміръ Лучаниновъ.»

Къ Корневу подошелъ молодой человѣкъ въ черномъ фракѣ, сидѣвшій весь обѣдъ молча въ концѣ стола.

— Дозвольте мнѣ назвать себя; я докторъ Н. Скажите, гдѣ Владиміръ Алексѣевичъ? Я совсѣмъ потерялъ его изъ вида.

— А вы давно знакомы съ нимъ? спросилъ Корневъ, назвавъ свое имя и сказавъ гдѣ находится Лучаниновъ.

— Я познакомился съ Владиміромъ Алексѣевичемъ въ грустные для него дни; я находился при кончинѣ отца его, отвѣчалъ врачъ; — Владиміръ Алексѣевичъ заболѣлъ тогда самъ. Какъ теперь его здоровье.

Корневъ разказалъ о поѣздкѣ Лучанинова въ Италію.

— Теперь онъ здоровъ, кажется, заключилъ онъ, — здоровъ тѣломъ, но нравственно, вѣроятно, не совсѣмъ; вы знаете что съ нимъ случилось?

— Какъ не знать, отвѣчалъ докторъ. — Не знаю я, увѣдомленъ ли онъ что Тарханковъ оспариваетъ духовное завѣщаніе, на томъ основаніи что оно сдѣлано на имя Лучаниновыхъ, а не Лучаниновскихъ, какъ, согласно метрическимъ книгамъ, должны именоваться братья? Вѣдь, сохрани Богъ, если нарушатъ завѣщаніе; они лишатся дома, послѣдняго, небольшаго капитала что въ совѣтѣ, и движимости.

— Неужели это можетъ случиться? спросилъ Корневъ.

— Послѣ того что съ ними сдѣлано, все возможно, отвѣчалъ врачъ.

— Въ такомъ случаѣ, сейчасъ же нужно написать ему, говорилъ Корневъ. — А вы напишите съ своей стороны; я дамъ вамъ его адресъ.

Врачъ обѣщалъ. Онъ разказалъ что Тарханковъ долженъ быть въ Москвѣ.

— Я знаю; онъ вѣдь сдѣлался поставщикомъ за армію. Непостижимая алчность! говорилъ Корневъ. — Куда еще? Вѣдь онъ даже не семейный, и я не знаю кто послѣ него наслѣдники?

— Богатые не остаются безъ наслѣдниковъ, найдутся, отвѣчалъ докторъ. — Я объясняю не одною алчностью эти подвиги Тарханкова; мнѣ кажется, скорѣе это месть; говорятъ, между покойнымъ Лучавиновымъ и имъ была какая-то крупная размолвка.

— Это еще подлѣе, если правда; мстить умершему вспыльчиво произнесъ Корневъ. — Это уже даже что-то такое мнѣ непонятное.

— Въ томъ-то и дѣло, старожилы говорятъ что правда, отвѣтилъ врачъ. — А жадность вотъ какая, я не хотѣлъ разказывать, но вамъ такъ и быть разкажу.

И докторъ разказалъ какъ Павелъ Ивановичъ, платя ему однажды за визиты, ввернулъ двадцати-пяти-рублевую бумажку безъ подписи кассира.

Обѣдавшіе скоро разъѣхались по домамъ; праздникъ вообще какъ-то не ладился; сошедшіеся послѣ многолѣтней разлуки товарищи находили много перемѣнъ другъ въ другѣ; во многихъ не было и намека за юную душевную свѣжесть; опытъ и жизнь значительно погнули убѣжденія. «Много воды утекло», толковали между собою бывшіе товарищи. «Воды бы не бѣда, а сколько святаго, чистаго, дорогаго утекло куда-то у насъ», думалось нѣкоторымъ, если не всѣмъ почти. Шепотомъ начинали поговаривать въ обществѣ объ освобожденіи крестьянъ; нѣкоторые изъ молодежи, изъ профессоровъ, горячо сочувствовали этому, другіе поговаривали: «не раненько ли? Надо это дѣлать, не спѣша и т. д.» Люди солидные просто не вѣрили въ возможность освобожденія. «Улита ѣдетъ», говорили они, «когда-то будетъ». О войнѣ толковъ было много; большинство общества, не ожидавшее сначала широкихъ размѣровъ какіе приняли военныя дѣйствія, сѣтовало зачѣмъ начата война и желало примиренія.

Между товарищами много было теплыхъ, радостныхъ встрѣчъ, много и грустныхъ и смѣшныхъ; такъ, какое-нибудь важное лицо, встрѣтивъ однокурсника, засѣвшаго на лѣстницѣ чиноповышенія на степени коллежскаго секретаря или титулярнаго, протягивало ему съ высоты руку, милостиво замѣчало даже: «да, тридцать лѣтъ съ тѣхъ поръ какъ мы…. А кажется, давно ли?» — Да, время летитъ, ваше превосходительство, отвѣчалъ нечиновный однокурсникъ. «Помните такого-то? Такого?» спрашивало лицо. — Какъ же, ваше превосходительство. — "Зачѣмъ вы называете меня превосходительствомъ? Здѣсь мы товарищи, " замѣчалъ сановникъ. Нечиновный краснѣлъ, а лицо, очень довольное своею гуманностью, пожавъ ему еще разъ руку, отходило къ кучкѣ болѣе соотвѣтствующихъ по чину и положенію въ обществѣ однокурсниковъ. Ученые, достигшіе степеней и каѳедръ, съ нѣкоторою гордостію посматривали на людей перемѣстившихся со студенческой скамьи на стулъ письмоводителя или въ тарантасъ чиновника для особыхъ порученій. Прежніе профессора не узнавали многихъ изъ своихъ многочисленныхъ слушателей. «Ивановъ, Петровъ? Вы въ которомъ году кончили? Не помню», отвѣчали они напоминавшимъ о себѣ слушателямъ. Одно, положимъ теплое, воспоминаніе о прошломъ не могло дать единства, связи этому, разбросанному жизнью, обстоятельствами, обществу; такую связь даетъ только общее, завѣтное дѣло. А его-то и не было. Силы были готовы, но онѣ еще не вызваны были на работу; молодые рабочіе сидѣли подлѣ старыхъ, начинающихъ кой-гдѣ обваливаться зданій, въ ожиданіи дѣла; съ завистью поглядывала молодежь на товарищей старцевъ, украшенныхъ медалями двѣнадцатаго года. «Они вотъ сдѣлали свое; а мы чѣмъ отличились? Чѣмъ отличимся?» раздался у молодаго поколѣнія вопросъ. Широкое поприще труда, своего рода мирный двѣнадцатый годъ, ожидавшій всѣхъ ихъ впереди, тогда еще былъ, думалось, за горами.

Уже стемнѣло, когда докторъ и Корневъ молча шли съ обѣда по троттуару. Григорій Сергѣевичъ думалъ отчасти о себѣ (его житейскія дѣла тоже были не совсѣмъ красивы), отчасти о Владимірѣ Лучаниновѣ. «Плохо какъ-то живется, почти всей кучкѣ нашей», думалъ онъ. «Воспитываетъ ли насъ судьба уроками и бичеваніемъ для будущаго, или просто колотитъ оттого что мы ей первые лопали, случайно, подъ руку? Посмотришь на довольно сіяющія лица иныхъ»….

И онъ припомнилъ нѣкоторымъ изъ сидѣвшихъ съ нимъ сейчасъ чиновниковъ, дворянъ, ученыхъ.

«Вѣдь, любо-дорого смотрѣть: спокойны, веселы, не бѣгаютъ за призраками, не отыскиваютъ идеаловъ какъ мы, а строятъ себѣ прочные каменные дома, кладутъ капитальцы въ совѣтъ, пріобрѣтаютъ чины, кресты, мѣста доходныя. Да, я бы уступилъ имъ, пожалуй, эти блага, еслибы зналъ, по крайней мѣрѣ, что приношу обществу, кому-нибудь, несомнѣнную пользу своею дѣятельностью. А то, вѣдь, и этого нѣтъ…. Сегодня споришь, говоришь, завтра, послѣ завтра то же.»

— О чемъ вы такъ задумались? спросилъ медикъ.

— Задумался я, докторъ, объ общемъ нашемъ пріятелѣ Лучаниновѣ, отвѣчалъ Корневъ. — Да и о себѣ, кстати; вѣдь я, — вотъ вы меня, правда, не знаете, — немного въ томъ же стилѣ въ какомъ онъ; гляжу я на другихъ: всѣ люди какъ люди, тотъ литераторъ, вы, вотъ, медициною, другой законовѣдѣніемъ занятъ. Что мы такое съ нимъ? заключилъ Корневъ, неожиданно остановившись предъ докторомъ.

— Какъ что? Да, вы, вѣдь, математикъ? спросилъ докторъ.

— Да, вѣдь, и Лучаниновъ юристъ. Но что жь изъ этого? Вѣдь это то же что ярлыкъ съ надписью: «медокъ», а въ бутылкѣ-то какая-нибудь смѣсь. Вѣдь это сдѣлалось совершенно случайно, и пренеудачно сдѣлалось, отвѣчалъ Корневъ. — Я, напримѣръ, я знаю математику порядочно, но я не такъ люблю ее какъ, напримѣръ, искусство; а между тѣмъ эта любовь какая-то безцѣльная, такъ-сказать, платоническая. А Лучаниновъ?

— Онъ вѣдь, кажется, имѣетъ даръ писать? перебилъ докторъ.

— Писать? Вы его, стало-быть, не знаете. Вѣдь его не удовлетворятъ гладкіе стихи, или обличительные разказцы про чиновниковъ, а между тѣмъ, важнѣе что-нибудь, такое чтобъ удовлетворило его собственному запросу, онъ написать, самъ знаетъ, не въ состояніи. Какой же толкъ, я васъ спрошу, въ подобномъ дарѣ? Онъ разъ мнѣ говорилъ, правда шутя, продолжалъ послѣ небольшаго молчанія Корневъ, --«природа», говоритъ, «прежде нежели создаетъ поэта, вообще замѣчательнаго, дѣльнаго человѣка, должно-быть, лѣпитъ предварительно, какъ скульпторъ, эскизы будущаго творенія; такъ вотъ», говоритъ, «я и есть одинъ изъ этихъ эскизовъ; порядочный эскизъ, но все еще чего-то не хватаетъ до художественнаго, вполнѣ оконченнаго творенія». Вѣдь въ этой шуткѣ, докторъ, можетъ быть истина.

Докторъ пожалъ плечами и улыбнулся.

— Нѣтъ, право, продолжалъ Корневъ, — мнѣ думается иногда что это истина; какъ будто слышишь въ себѣ силы и на то, и на другое; примешься за дѣло къ которому тянетъ, — не выходитъ ничего. Или вотъ это напримѣръ: вы не туда идете, я сейчасъ увижу, остерегу васъ, крикну: "не туда, "а самъ колесишь цѣлые года, десятки лѣтъ, или стоишь, какъ олухъ, на распутіи.

— Время такое, замѣтилъ докторъ; — вѣкъ не выработалъ ничего твердаго, опредѣіеннаго.

— Врядъ ли? возразилъ Корневъ. — Иначе, что жь это за положеніе? Я, мыслящее существо, проживу вѣкъ свой ничего не произведя; такъ-таки и простою, лѣтъ семьдесять, въ какой-то нерѣшимости. Мнѣ кажется, не можетъ даже быть такого времени; всякій вѣкъ, всякое поколѣніе, должно же выжить что-нибудь опредѣленное. Вотъ развѣ допустить по Лучанинову что наше поколѣніе не что иное какъ эскизъ, этюдъ грядущаго, въ миніатюрѣ, окончилъ, грустно разсмѣявшись, мыслитель. — Однако я могу наскучить вамъ своею іереміадой. А Лучанинову-то напишите; я тоже напишу. Надѣюсь, до свиданія?

Докторъ обѣщалъ быть у Корнева, взялъ его адресъ, и молодые люди сѣли на извощиковъ. Грустный воротился Корневъ въ свой нумеръ.

— Прикажете самоваръ поставить? спросилъ было старикъ слуга.

— Не надо, отвѣчалъ Григорій Сергѣевичъ.

Сбросивъ фракъ, онъ легъ на диванъ, положивъ руки подъ голову. «Недавно вышли мы изъ университета», продолжалъ онъ свои размышленія, "а между тѣмъ уже почти чужіе среди новаго поколѣнія; его идеалы ужь не наши; и никому не передано нами ничего изъ своего; еще лѣтъ двадцать, какое, меньше, десять, — и памяти не будетъ о надеждахъ, о мечтахъ; уже пошла толпа другою дорогой; наша, не сегодня, завтра, зароете тѣ быльемъ. Замѣтитъ ли хоть заблудившійся: «а, вѣдь, тутъ шли, когда-то, люди? Вотъ слѣды.» Или такъ и сравняется съ широкою степью наша тропка? А можетъ-быть, какъ знать, еще съ насмѣшкой укажетъ на нее юное поколѣніе, «вонъ-де, гляди, куда ихъ понесло было; въ какую глушь непроходимую, въ трущобу»?

Не долго належалъ однако Корневъ. «Какъ, чортъ возьми, эстетическое образованіе не важно?» вспомнилъ онъ слова естествоиспытателя на обѣдѣ, и вскипятился.

— Дай мнѣ сюртукъ, сказалъ онъ старику, лежавшему въ передней съ книгою.

Слуга подалъ. Надѣвая сюртукъ, Корневъ сообразилъ гдѣ бы вѣрнѣе отыскать естествоиспытателя; за тѣмъ онъ надѣлъ шляпу, шубу и уѣхалъ.

— Это, значить, до пяти утра, проговорилъ слуга, махнувъ рукой и доставая изъ комода чайницу.

На Тверской, въ одной изъ любимыхъ въ то время помѣщиками московскихъ гостиницъ, первая комната нумера въ бель-этажѣ уставлена была чемоданами, сундуками; кожаный футляръ для шляпы, погребецъ обтянутый тюленьею шкурой, стояли на окнѣ; по стульямъ тщательно были разложены жилеты, сюртуки, подтяжки; на полу стояло нѣсколько паръ сапоговъ, вычищенныхъ какъ зеркало. На одномъ изъ сундуковъ сидѣлъ, пригорюнясь, человѣкъ лѣтъ пятидесяти, съ красноватымъ нѣсколько лицомъ и тщательно выбритымъ подбородкомъ; черные съ просѣдью волосы сидящаго торчали клочками въ разныя стороны и походили скорѣе на мѣхъ какого-нибудь рѣдкаго звѣря чѣмъ на волосы. Несмотря на нѣкоторую перемѣну въ костюмѣ, состоящемъ теперь изъ длиннаго, сѣраго суконнаго сюртука и русскихъ дорожныхъ сапоговъ, на перемѣну въ лицѣ, принявшемъ, вмѣсто прежняго соннаго, сосредоточенно задумчивое выраженіе, читатель все-таки узналъ бы въ сидящемъ стараго знакомца Василья Семенова; во это былъ далеко уже не тотъ Василій который умолялъ когда-то Тимоѳеича дать чрезъ перышко хоть полстаканчика; замѣтно было что онъ давно оставилъ несчастную привычку пить и, какъ это бываетъ съ бросившими вино пьяницами, сильно измѣнился: отекъ въ лицѣ исчезъ, въ бѣлкахъ глазъ не было прежнихъ кровавыхъ жилокъ, вмѣсто дикаго, звѣрообразнаго выраженія въ самыхъ глазахъ, появилась не то задумчивость, не то кротость; такъ точно глядитъ человѣкъ проснувшись послѣ долговременнаго, крѣпкаго сна. «Однако я всхрапнулъ порядкомъ», думаетъ очнувшійся, потирая рукой себѣ лобъ, глаза, чтобы скорѣй отдѣлаться отъ чепухи блуждающихъ еще въ мозгу неясныхъ, странныхъ сновидѣній. Василій даже похудѣлъ и казался выше ростомъ.

— А что, часовъ двѣнадцать есть? спросилъ онъ вошедшаго въ нумеръ камердинера.

— Перваго тридцать двѣ минуты, отвѣчалъ камердинеръ, посмотрѣвъ на карманные часы и сѣвъ на стулъ подлѣ окошка.

Василій Семеновъ досталъ изъ задняго кармана табатерку, понюхалъ, кашлянулъ раза два, поднялъ съ полу веревочку и сталъ ее обматывать зачѣмъ-то вокругъ пальца. Камердинеръ, задумавшись, глядѣлъ въ окно; оба молчали; замѣтно было что. находясь постоянно въ дорогѣ tête a tête, они другъ другу страшно надоѣли.

Минутъ черезъ пягь въ корридорѣ раздались скорые шаги и голосъ Павла Ивановича; камердинеръ побѣжалъ отворить дверь; Василій Семеновъ поднялся съ своего мѣста и пригладилъ рукой, впрочемъ совершенно напрасно, непослушные волосы. Сбросивъ шубу, Тарханковъ вбѣжалъ въ комнату.

— Поправь, братецъ, ты галстукъ, замѣтилъ онъ мимоходомъ Василью Семенову.

Отеревъ дверь сосѣдней второй комнаты, Павелъ Ивановичъ исчезъ и чрезъ двѣ минуты крикнулъ камердинеру: «дай мнѣ переодѣться».

«Дался ему этотъ галстукъ», думалъ, передвинувъ напередъ съѣзжавшій поминутно набокъ узелъ чернаго платка, Василій Семеновъ; съ галстукомъ вообще онъ никакъ не могъ сладить и постоянно вызывалъ этимъ замѣчанія Павла Ивановича. Черезъ четверть часа Тарханковъ вышелъ во фракѣ, выправляя нарукавники рубашки; камердинеръ вынесъ вслѣдъ за нимъ кипу бумагъ и положилъ на ломберный столикъ, стоявшій между окнами.

— Вотъ видишь, братецъ, началъ Павелъ Ивановичъ, обратившись къ Василью и отогнувъ первый листъ верхней тетради, — этотъ счетъ ты мнѣ провѣрь; потомъ выбери каждый матеріалъ отдѣльно, выставь цѣны утвержденныя казной и подведи итоги. Понимаешь?

— Понимаю, отвѣчалъ Василій Семеновъ.

— Сдѣлавъ это, ты напишешь отвѣты, согласно моимъ резолюціямъ, поставщикамъ; всего шесть писемъ, кажется…. Вотъ онѣ, эти бумаги, говорилъ Павелъ Ивановичъ, перелистывая не безъ удовольствія толстыя тетради. Онъ любилъ переписку и слова: «резолюція, проектъ, бумаги», и т. п. — Потомъ составь ты мнѣ коротенькій проектъ доклада комиссаріату объ этихъ, принятыхъ на дняхъ, знаешь, шинеляхъ. Слышишь?

— Слушаю, отвѣчалъ, проворно откашлянувшись въ сторону, Василій Семеновъ.

— Только секретную корреспонденцію положи отдѣльно, и черновыя, и письма; у тебя портфель съ замочкомъ?

— У меня, здѣсь въ сундукѣ, отвѣчалъ Василій Семеновъ, — ихъ подшить оначала надо и перенумеровать.

— Да, да, подшей, говорилъ, перебирая съ какою-то нѣжностію листы, Тарханковъ. — Нѣкоторыя изъ секретныхъ можно бы уничтожить? А?

— Да, какъ прикажете, буде угодно.

— Ну да, подшей покуда всѣ (Тарханкову было жаль уничтожать иные превосходнымъ шрифтомъ писанныя письма); тутъ нѣкоторыя вмѣстѣ росписки въ полученіи. Оставь покуда, я ихъ самъ пересмотрю.

— Слушаю, отвѣчалъ Василій Семеновъ, доставая изъ сундука портфель, причемъ узелъ шейнаго платка опять съѣхалъ совсѣмъ на сторону.

— Галстукъ, произнесъ Павелъ Ивановичъ, взглянувъ на подошедшаго къ столу съ портфелемъ своего министра.

— Ключикъ у васъ; позвольте, произнесъ Василій, передвинувъ непослушный узелъ галстука.

Павелъ Ивановичъ, отцѣпивъ отъ связки брелоковъ небольшой, фигурный ключикъ, отдалъ его письмоводителю; въ это время камердинеръ подалъ ему записку; Павелъ Ивановичъ прочелъ.

— Кто это? Человѣкъ принесъ?

— Точно такъ; корридорный изъ гостиницы, отвѣчалъ камердинеръ.

— Скажи что я сейчасъ буду у Василья Савельича. Карету ты не отпустилъ?

— Никакъ нѣтъ.

— Сейчасъ я буду. Вотъ что еще, обратился Тарханковъ снова къ своему дѣлопроизводителю, чинившему перо подлѣ окошка, походи, братецъ, ты завтра въ думу и узнай здѣшнія цѣны на крупу, на муку, масло. Мнѣ нужно это для…. Узнаешь, и тогда перепиши мнѣ на особой тетрадкѣ, вотъ сообразно этому, сдѣлай графу, и въ ней противу каждаго предмета….

— Понимаю, перебилъ Василій Семеновъ.

Письмоводитель зналъ страсть барина къ тетрадкамъ разграфленнымъ красными и зелеными линейками и, надо отдать полную справедливость, умѣлъ угодить ему. Страсть къ разграфленнымъ тетрадкамъ Тарханковъ имѣлъ еще будучи поручикомъ; онъ не могъ пройти мимо бумажной лавки безъ того чтобы не зайти, и если не купить, то хоть полюбоваться на переплетенныя книги и книжечки съ красными, иногда голубыми и зелеными графами; онъ любовался клѣтчатыми страницами счетной книги, какъ знатокъ любуется рѣдкимъ эстампомъ или картиной.

Василій Савельевичъ, отъ котораго была полученная Тарханковымъ сейчасъ записочка, прибылъ въ Москву отчасти по вызову Павла Ивановича; нужно сказать что у послѣдняго былъ замыселъ (лелѣемый покуда втайнѣ) сдѣлаться главнымъ поставщикомъ всей дѣйствующей арміи.. Аристарховъ поэтому нуженъ былъ ему для дѣйствій въ Петербургѣ; для того чтобы подешевле залучить, а главное заинтересовать адвоката въ дѣлѣ, Тарханковъ придумалъ завлечь его въ предпріятіе, обѣщавъ, разумѣется, и даже обезпечивъ крупные проценты. «Свой капиталъ, заложенный въ предпріятіе, заставитъ его хлопотать прилежнѣе чѣмъ самая высокая плата; да и надувать меня будетъ ему труднѣе: не будетъ же онъ самъ себя обманывать?» думалъ Павелъ Ивановичъ, и думалъ не безъ основанія.

— Что я еще хотѣлъ? соображалъ Тарханковъ, надѣвая шубу. — Ахъ, да, квитанціи получены въ пріемѣ кожи?

— Получены-съ, отвѣчалъ Василій Семеновъ.

— Прекрасно…. Сдѣлай же что я тебѣ сказалъ, проговорилъ Павелъ Ивановичъ, надѣвъ шляпу и выбѣгая въ корридоръ.

Камердинеръ побѣжалъ провожать его. Василій Семеновъ досталъ изъ сундука походную чернильницу, попробовалъ ни ноггѣ очиненное перо, понюхалъ и усѣлся за работу. И принялась, засучивъ длинный рукавъ сюртука, то крехтя, то нюхая табакъ, графить, скрипѣть перомъ, точно пущенная въ полный ходъ машина, работать свою безцѣльную, сухую работу подспудная сила. Готовые листы то и дѣло, словно изъ-подъ скоропечатной машины, вылетали на другой незанятый конецъ стола; щелкали счеты: «четыре тысячи, да пять тысячъ шестьсотъ рублей», шепталъ Василій Семеновъ, потирая себѣ лобъ; «итого девять тысячъ шестьсотъ рублей; такъ, кажется, не обсчитался.» Выставивъ итогъ, онъ награждалъ себя щепоткой табаку, кряхтѣлъ и принимался за другіе итоги. Какой итогъ поставитъ онъ въ концѣ своей тоскливо-болѣзненной и никому ненужной жизненной страницѣ? Что выведетъ онъ самъ, другіе, изъ этой пятидесятилѣтней, безпощадной атаки судьбы? Трудно рѣшить это.

Между тѣмъ извощичья карета Павла Ивановича, проѣхавъ нѣсколько вдоль Тверской, повернула направо и остановилась у подъѣзда гостиницы Шевалье. Тарханковъ, отдавъ шубу швейцару, вбѣжалъ вверхъ по лѣстницѣ, и посмотрѣвъ цифру на двери, вошелъ въ одинъ изъ нумеровъ.

— Пожалуйте, сказалъ ему слуга, сидѣвшій въ передней.

Пройдя небольшую пріемную, Павелъ Ивановичъ, пріосанясь, вошелъ въ сосѣднюю комнату, гдѣ, предъ пылающимъ каминомъ, въ бархатномъ черномъ пиджакѣ, сидѣлъ, развалясь въ креслѣ, съ сигарою, Аристарховъ.

— Здравствуйте, началъ, намѣреваясь приподняться, адвокатъ.

Но Павелъ Ивановичъ, не допустивъ приподнятія, поцѣловалъ его сидячаго троекратно въ обѣ, прекрасно выбритыя, раздушенныя щеки.

— Давно ли вы? спросилъ онъ, улыбаясь и садясь въ кресла: — а, признаюсь, никакъ не думалъ что…. такъ скоро вы….

— Сегодня въ ночь. Да я, вѣдь, не изъ Петербурга; я былъ въ Орлѣ, былъ въ Тулѣ у одного помѣщика. Но дорога! Это, я вамъ говорю, адъ; разбита такъ что наказаніе, отвѣчалъ Аристарховъ. — И послѣ желѣзной дороги, вообразите, эдакое безобразіе…. И гдѣ же это? Подъ Москвой; диви бы гдѣ-нибудь подъ Чухломой. Нѣтъ, Петербургъ нашъ, какъ же это можно?… Москва…. Кто это, Пушкинъ, кажется, сказалъ: «большая деревня?» Пушкинъ, кажется? повторилъ онъ, обратясь къ молодому человѣку, во фракѣ, со шляпой въ рукѣ, сидѣвшему въ нѣкоторомъ отдаленіи, на стулѣ.

— Такъ точно, Пушкинъ, отвѣчалъ, улыбнувшись, молодой человѣкъ.

— Да; онъ…. Но, геніально сказано… Деревня. Именно, «большая деревня», продолжалъ Аристарховъ, укладывая ноги, обутыя въ расшитыя серебромъ туфли, на сосѣдній стулъ.

— Вы, Петербуржцы, нападаете, началъ Павелъ Ивановичъ, поставивъ на паркетъ шляпу и доставая папироску.

— Да нѣтъ, ломаясь, продолжалъ Аристарховъ; — какъ вы хотите, думаешь «столица», и вдругъ проѣзда нѣтъ подъ самымъ городомъ; лотомъ, взгляните вы на тротуары.

— Да, тротуары, дѣйствительно, робко подтвердилъ молодой человѣкъ.

— Да какъ же? одобрительно взглянувъ на него, перебилъ Аристарховъ.

Молодой гость, почтительно дослушавъ послѣдующія за этимъ порицанія Москвы, поднялся съ мѣста.

— Такъ вы мнѣ позволите надѣяться, Василій Савельичъ? робко произнесъ онъ.

— Я напишу, отвѣчалъ Аристарховъ, дѣлая поклонъ въ сидячемъ положеніи. — Я всегда радъ быть полезнымъ молодежи. До свиданія въ Петербургѣ.

Молодой человѣкъ откланялся и вышелъ.

— Кто это? спросилъ Павелъ Ивановичъ, закуривая у камина папироску.

— Одинъ, кончившій курсъ въ какомъ-то лицеѣ, кажется… Ищетъ мѣста при…. Ко мнѣ прислалъ его графъ Андрей Юрьевичъ… Ко мнѣ вѣдь поминутно, говорилъ Василій Савельевичъ, разваливаясь такъ что затрещала ручка кресла. Но, удивительно, продолжалъ онъ; — я часто думаю: чему ихъ учатъ? Бываютъ у меня съ просьбами университетскіе, магистры, доктора правъ… Ни малѣйшихъ, знаете, жизненныхъ, практическихъ понятій, а вѣдь…. Вотъ этотъ еще скроменъ…. А другіе сейчасъ же разсуждать, чуть-чуть не въ Гумбольдты… И достается же подчасъ имъ отъ меня; возьмешь эдакаго хвата: «ну ка, братъ….» Спросишь о томъ, о другомъ, глядишь, и прикусилъ языкъ… А доктора, магистры!

— Отвлеченность, произнесъ Павелъ Ивановичъ и нѣсколько перепугался, какъ бы не довелось поддерживать ученый разговоръ. — Такъ вы еще не выѣзжали никуда? Ни съ кѣмъ не видѣлись?

— Ни съ кѣмъ. Разбило; я въ возкѣ, но, я вамъ говорю, дорога, отвѣчалъ Аристарховъ. — Ни съ кѣмъ…. Да и когда же? Впрочемъ, такъ черезъ часъ думаю выѣхать.

— Вы получили мои письма оба? спросилъ Павелъ Ивановичъ.

— Да, получилъ; впрочемъ, послѣднее мнѣ переслали уже въ Тулу, отвѣчалъ Аристарховъ. — Но, признаюсь вамъ, у меня такъ много дѣлъ что… Вѣдь и въ Москву я не поѣхалъ бы, но совпалъ, случайно, процессъ одного близкаго пріятеля… Да, вѣрно, вы знаете? Князь Александръ.

Имя князя Аристарховъ произнесъ нѣсколько въ носъ, желая, вѣроятно, показать этимъ собесѣднику свою привычку къ французскому произношенію. Вообще онъ держалъ себя еще развязнѣе прежняго, несмотря на то что значительно постарѣлъ.

— Нѣтъ; я его не знаю, отвѣчалъ Тарханковъ.

— Это одинъ…. Вотъ онъ и упросилъ меня: «съѣзди, говорить, пожалуста, mon cher.» Мы съ нимъ давнишніе друзья; отказать не хотѣлось, тѣмъ болѣе отъ Тулы… А такъ я не поѣхалъ бы, равнодушно говорилъ Аристарховъ.

Тарханковъ кашлянулъ, какъ будто поперхнувшись равнодушною рѣчью адвоката.

— Предпріятіе, Василій Савельевичъ, началъ онъ, придвигая свое кресло ближе къ адвокату; — вы, вѣроятно, усмотрѣли частію изъ моихъ писемъ, хотя въ письмѣ, конечно, многаго не выскажешь, но все-таки вы, съ вашимъ проницательнымъ умомъ, могли уразумѣть, такъ выражусь, что можно тутъ извлечь. Изъ благодарности, послѣ того что сдѣлали вы для меня и для покойнаго моего брата, я, просто, не осмѣлился, такъ сказать, не предложить вамъ быть участникомъ тѣхъ выгодъ которыя…

Павелъ Ивановичъ, не кончивъ, выразилъ мимически, улыбкой и особымъ покачиваніемъ головы, краснорѣчивѣе словъ, очевидность выгодъ ожидаемыхъ отъ предпріятія. Аристарховъ зѣвнулъ.

— Да; но, знаете, подряды… Положимъ, дѣло для меня не новое, но… И потомъ, говорилъ онъ, разглядывая свои шитыя туфли….

— Дѣло я беру всецѣло на себя, перебилъ Тарханковъ, подпрыгнувъ, вмѣстѣ съ кресломъ, почти къ самому носу адвоката; — выгоды общія; вы будете, конечно, получать отчеты…. Положа руку на сердце, продолжалъ онъ, прижавъ дѣйствительно рукою лѣвый бортъ фрака, — я васъ зову, смѣю увѣритъ, изъ признательности… Имѣя эдакой, я прямо скажу, кладъ въ рукахъ (при этомъ онъ взглянулъ на двери), мнѣ было бы вѣдь непростительно не пригласить васъ быть участникомъ….

У Павла Ивановича даже выступилъ потъ на лицѣ; ему, какъ мы уже говорили, трудно доставалось краснорѣчіе; онъ вытеръ потъ платкомъ и вопросительно глядѣлъ на повѣсившаго на бокъ сѣдую, стриженую голову, собесѣдника.

— Я очень благодаренъ вамъ, началъ наконецъ, сложивъ на груди руки, Аристарховъ. — Но вы подумайте, на что мнѣ? Я одинъ…. Вдовецъ бездѣтный, грустно окончилъ онъ.

— Какъ, развѣ? съ притворнымъ участіемъ опросилъ Павелъ Ивановичъ.

— Да, повѣсивъ еще ниже стриженую голову, отвѣчалъ Аристарховъ. — Это былъ ангелъ во плоти, не женщина; подобной кротости, ума, и при умѣ, — вотъ рѣдкость въ чемъ, — смиренія, любви, я не встрѣчалъ. Да и не встрѣтишь…. Слѣдовательно: «на что тебѣ?» нерѣдко думаешь. «Ты одинокъ, ты не молодъ.»

— Но почему жь, однакожь, если…. началъ было Тарханковъ.

— Ахъ, Павелъ Ивановичъ, перебилъ его, меланхолически покачивая головой адвокатъ; — право; не въ золотѣ, не въ немъ, — какъ далеко не въ немъ! — лежатъ основы человѣческаго счастья.

«Какая шельма», думалъ Тарханковъ, стараясь въ то же время изобразить на лицѣ выраженіе хоть сколько-нибудь соотвѣтствующее произнесенному чувствительному монологу.

— Да, да; какъ иногда подумаешь, вотъ эдакъ, продолжалъ Аристарховъ: — вѣчность… что въ сравненіи съ ней наша жизнь, наши стремленія, заботы, хлопоты? говорилъ онъ, точно отмѣривая каждое слово кивками головы. — Что предъ ней, предъ этимъ, такъ сказать, неизмѣримымъ не только чувствами, но и умомъ просторомъ? И скажешь, поневолѣ скажешь, почтеннѣйшій, съ Экклесіастомъ: суета суетствій, всячеокая суета, окончилъ онъ, вытянувъ шею и посмотрѣвъ прямо въ лицо Павлу Ивановичу, покуривавшему папироску.

— Дѣйствительно, что наша жизнь и окружающее, отозвался, застигнутый врасплохъ глубокомысленною метафизикой собесѣдника, Тарханковъ, — есть….

— Да нѣтъ; не то что мы…. Мы, люди, вѣчны; но міръ, вселенная, продолжалъ метафизикъ: — песчинка вѣдь; не только видимое нами, а вселенная…. Сравните съ вѣчностью, сопоставьте. Что она?

— Песчинка, отвѣчалъ Павелъ Ивановичъ, осаждаемый философіей адвоката. — Вы совершенно справедливо….

— А человѣкъ, продолжалъ Аристарховъ, отваливаясь къ атакѣ креселъ, — что же онъ, даже въ сравненіи съ какимъ-нибудь, ну, хоть слономъ?

"Воззри въ лѣсахъ на бегемота,

неожиданно задекламировалъ онъ,

"Что Мною сотворенъ съ тобой.

"Колючій тернъ его охота

"Безвредно попирать ногой.

Старина, а я люблю…. Или, продолжалъ онъ, оборотившись къ Тарханкову.

«Ты можешь ли левіафана

„Удою вытащить на брегъ?“

Тарханковъ вздохнулъ и поглядѣлъ на декламатора, какъ бы отвѣчая ему безъ словъ: „гдѣ же мнѣ вытащить? Не вытащишь“. Онъ начиналъ теряться, рѣшительно недоумѣвая что ему дѣлать, какъ держать себя мало-мальски соотвѣтственно восторженному настроенію нужнаго ему человѣка. Къ его счастію, Аристарховъ нѣсколько успокоился; поза его и особенно грустная улыбка съ которою, послѣ стиховъ, глядѣлъ онъ на слушателя, выражали: „гдѣ вамъ, профанамъ, понимать такія высокія вещи. У меня вѣдь это все прочувствовано, а вы…. Вы дѣти міра сего.“

— Вотъ я еще, робко, послѣ непродолжительной паузы, которая нужна была чтобы приличнѣе перейти отъ предметовъ возвышенныхъ снова къ земному, началъ Павелъ Ивановичъ, — а хотѣлъ еще напомнить вамъ, почтеннѣйшій Василій Савельевичъ, насчетъ этихъ свидѣтельствъ….

— Лучаниновскихъ? спокойно докончилъ адвокатъ.

— Да. Вѣдь они болѣе вамъ не нужны? И потомъ, по условію, вы помните, они должны быть…. уничтожены…

— Я этого не помню. Нѣтъ, не нужны. Вы знаете, старшій Лучаниновъ…. Какъ его? Владиміръ, кажется? Былъ у меня.

— У васъ? чуть не вскочилъ со стула, но тотчасъ спохватившись и, чтобы скрыть смущеніе, откашлявшись, спросилъ Тарханковъ. А… развѣ онъ былъ въ Петербургѣ?

— Былъ; былъ у меня, отвѣчалъ, потряхивая часовою цѣпью, Аристарховъ. — Вы съ нимъ знакомы?

— Нѣтъ. Я видалъ его, когда онъ былъ еще ребенкомъ…. Потомъ, я не могу до сей поры понять, покойный братъ, Алексѣй Андреевичъ, началъ меня какъ-то дичиться. Оклеветали, вѣроятнѣе всего, меня…. Между тѣмъ я не питалъ ничего кромѣ родственнаго расположенія и уваженія къ достоинствамъ покойнаго.

— Славный молодой человѣкъ. Должно-быть, поэтическая чистая натура…. Я вамъ совѣтую съ нимъ познакомиться. Вы съ нимъ сойдетесь.

Павелъ Ивановичъ нѣсколько сконфузился.

— Да, я желаю, началъ онъ…. Мнѣ хочется, надо бы даже кое-что сдѣлать, но вотъ все….

— А какъ однакоже сейчасъ видна, перебилъ его Аристарховъ, — эта божественная искра въ человѣкѣ; въ лицѣ, въ глазахъ, даже въ манерахъ у нёго есть что-то эдакое, добавилъ онъ весь выпрямившись и величественно отдѣливъ торсъ отъ спинки креселъ.

Тарханковъ наоборотъ съежился, почувствовавъ себя въ рукахъ у адвоката; холодный потъ выступилъ у него на лицѣ Аристарховъ минутъ съ пять сохранялъ свою величественную позу. Озаренный яркимъ пламенемъ камина, онъ походилъ на появившагося во всемъ адскомъ величіи Саміеля въ Волшебномъ стрѣлкѣ. Павелъ Ивановичъ все болѣе и болѣе, напротивъ, чувствовалъ себя въ положеніи мыши попавшей въ безпощадные когти сибирскаго кота; вотъ, выпустивъ не надолго свою жертву, лежитъ онъ, потѣшаясь надъ ея предсмертнымъ страхомъ. „Гдѣ мнѣ съ тобой тягаться?“ думалъ Тарханковъ, отирая потъ съ лица; — ты и породы, вѣдь, той самой о которой сказано что у ней руки загребущія. Гдѣ вамъ, благороднымъ, за тобой угоняться?»

— Однако мнѣ нужно одѣться и…. замѣтилъ адвокатъ, взглянувъ на золотые англійскіе часы свои. — Вы меня извините, дорогой Павелъ Ивановичъ.

— Сдѣлайте милость, безъ церемоніи. Мнѣ нужно самому въ коммиссаріатъ, отвѣчалъ Тарханковъ. — Не отобѣдаемъ ли мы сегодня вмѣстѣ?

— Сегодня я обѣдаю у графа Петра Андреевича. Вотъ развѣ завтра? Ахъ, и завтра долженъ я обѣдать у одного банкира.

— Вы долго ли намѣреваетесь побыть у насъ?

— Дня три, можетъ-быть четыре, отвѣчалъ Аристарховъ. — Мнѣ нужно непремѣнно быть на той недѣлѣ въ Петербургѣ

— Такъ, какъ же вы насчетъ этого предпріятія? началъ Тарханковъ. — Могу увѣрить васъ что, кромѣ выгодъ, вамъ ни хлопотъ не предстоитъ особенныхъ, ни риска…

— Ну, хлопотъ довольно….

— Какія же? спросилъ, съ младенчески-невиннымъ выраженіемъ въ лицѣ, Павелъ Ивановичъ.

— Вопервыхъ, началъ адвокатъ, — вы въ Петербургѣ никого вѣдь не имѣете, да, откровенно вамъ скажу, и не найдете никого кромѣ меня. Вѣдь тутъ необходимы связи, положеніе, притомъ…. Ну да, извините, если ужь вамъ такъ хочется; извольте, тысячъ семьдесятъ я заложу.

Тарханковъ нѣсколько ожилъ, но не желая выказывать своей радости, почелъ за лучшее сохранить въ лицѣ прежнее смиренное выраженіе пойманной мыши.

— Что жь, заложите въ видѣ опыта хоть семьдесятъ, скромно отозвался онъ; — я увѣренъ, вы дадите еще столько же черезъ два-три мѣсяца, убѣдившись что трудно найти лучшее помѣщеніе капиталу.

— Мы можемъ даже сейчасъ кончить, сказалъ Аристарховъ, поднявшись съ креселъ и подходя къ письменному столу.

Сказавъ это, онъ отперъ щегольскую, палисандровую, съ серебрянымъ приборомъ, шкатулку, и пригласилъ Павла Ивановича жестомъ придвинуться къ столу.

— Да, впрочемъ…. Вотъ развѣ что, продолжалъ адвокатъ, перекладывая изъ шкатулки въ свой бумажникъ какія-то, пожелтѣвшія отъ времени, бумаги, — не хотите, ли заѣхать сей же часъ къ нотаріусу? Я вамъ передамъ сумму, а вы дадите мнѣ заемное письмо. Свободны вы? Вѣдь это какіе-нибудь полчаса, много часъ.

— Какъ вамъ угодно, отвѣчалъ, немного покраснѣвъ, Тархановъ, слѣдя глазами за вынутыми желтыми бумагами; — я имѣю часа полтора времени.

— И прекрасно, закончилъ, запирая шкатулку, Василій Савельевичъ. — Извините, если я при васъ немного приведу въ порядокъ свой костюмъ.

Онъ позвонилъ; слуга подалъ ему ботинки; надѣвъ ихъ, адвокатъ поправилъ предъ трюмо галстукъ; взялъ шляпу и, накинувъ шинель, напѣвая какую-то арію, вышелъ, вмѣстѣ съ Павломъ Ивановичемъ, на подъѣздъ. Тарханковъ сѣлъ въ карету, велѣвъ своей ѣхать за ними. Пока старикъ нотаріусъ, надѣвъ на носъ серебряныя очки, выводилъ осторожно на дорогомъ продолговатомъ бланкѣ: «лѣта тысяча восемьсотъ такого-то, такой-то взялъ у такого-то, столько-то», Василій Савельевичъ и его жертва съѣздили взять билеты въ кресла на сегодняшній балетъ и выпили въ кондитерской по чашкѣ шоколату. Аристарховъ былъ какъ-то особенно веселъ, но эта веселость напоминала нѣсколько продавшагося рекрута: тѣшитъ, поитъ его, не жалѣя рублей, тороватый хозяинъ; гуляка пьетъ, кутитъ, и въ плясъ пускается, подъ звуки торбана и бубна…. Но вдругъ, ударивъ объ полъ новою бараньею шапкой, сядетъ къ столу, и подперевъ удалую башку могучими руками, задумается молодецъ, думаетъ долго, прерывая тяжкую думу свою то злобнымъ хохотомъ, то стономъ. О чемъ бы думать ему, кажется? Вѣдь, разливанное море всего, и музыка и плясъ? Гуляй, покуда весело!

Аристарховъ перемѣнился и физически: свѣжесть лица его пропала; онъ пожелтѣлъ, осунулся, постарѣлъ; волосы еще болѣе побѣлѣли; пухлыя, мягкія руки его высохли. Онъ смѣялся громче, больше прежняго, старался казаться безпечнымъ: но по временамъ въ рѣчахъ его мелькали молніей то злоба, то презрѣніе, съ какимъ шахматный опытный игрокъ глядитъ на неискуснаго противника; даетъ онъ ему по двѣ, по три шашки впередъ, но къ концу партіи, глядишь, все-таки шахъ и матъ слабому партнеру.

Стоя на подъѣздѣ кондитерской, въ ожиданіи кареты, Василій Савельевичъ замѣтилъ бѣгущей мимо, съ картонкою, молоденькой швеѣ, чтобъ она подняла юпочку повыше; швея покраснѣла, а онъ захохоталъ такимъ оскорбительно-нахальнымъ смѣхомъ что всѣ проходящіе оглянулись; Аристарховъ вопросительно взглянулъ въ свою очередь на проходящихъ, и очень довольный своею выходкой, усѣлся въ карету, рядомъ съ Тарханковымъ. «А прехорошенькая, вѣдь, каналья», замѣтилъ онъ: «у васъ въ Москвѣ, я вижу, тоже есть бутончики».

Воротившись къ нотаріусу, они нашли заемное письмо готовымъ.,

— А деньги съ вами, здѣсь? спросилъ Тарханковъ, съ нѣкоторымъ волненіемъ взявъ поданное нотаріусомъ перо чтобы подписать вексель.

— Здѣсь, здѣсь, отвѣчалъ Аристарховъ, рисуясь предъ тусклымъ, кривымъ зеркаломъ.

— Такъ вамъ, значить, угодно сей же часъ? робко поглядывая на него, спросилъ осторожный векселедатель

— Сію минуту, отвѣчалъ Василій Савельевичъ, вытащивъ изъ кармана толстый бумажникъ и роясь въ немъ. — Я не люблю тянуть, и притомъ…. Боже мой! третьяго половина, воскликнулъ онъ, взглянувъ на стѣнные часы. — У тебя вѣрны?

— Вѣрны-съ, отвѣчалъ нотаріусъ.

Павелъ Ивановичъ подписалъ, но еще придерживалъ на конторкѣ, двумя пальцами, вексель; лицо его приняло озабоченное выраженіе.

— Такъ не угодно ли…. приступить?… началъ онъ, все придерживая пальцами заемное письмо.

— Я вамъ, для упрощенія, приготовилъ здѣсь ровно эту сумму… Вотъ, перечтите, перебилъ Аристарховъ, передавая ему пачку желтоватыхъ бумагъ, скорѣе похожихъ на старинные столбцы чѣмъ на ассигнаціи.

Подписанное Тарханковымъ заемное письмо какъ-то неимовѣрно бойко перелетѣло въ толстый бумажникъ Аристархова

— Вотъ оно и въ порядкѣ, окончилъ адвокатъ, положивъ въ карманъ пиджака свой бумажникъ и расписываясь въ полученіи векселя. — Теперь же, вы меня извините, Павелъ Ивановичъ. Боже мой! Три часа….

— Позвольте, вскрикнулъ хриплымъ фальцетомъ Тарханковъ, замѣтивъ что адвокатъ уже надѣлъ шляпу. — Какъ же это? Это…. Это, вѣдь, векселя?

— Векселя, отвѣчалъ ему Аристарховъ, задрапировываясь шинелью. — Что жъ тутъ такого? прибавилъ онъ, приподнимая плечи.

— Но, помилуйте, началъ было Тарханковъ, распустивъ висячимъ вѣеромъ длинныя бумаги, съ подписями какихъ-го титулярныхъ совѣтницъ, графинь, поручиковъ, коллежскихъ регистраторовъ въ отставкѣ.

— Если вы не согласны, то мы можемъ уничтожить актъ; расходы пополамъ, пожалуй, произнесъ Аристарховъ, глядя куда-то всторону. — Подумайте, сообразите, окончилъ онъ мягкимъ, пѣвучимъ голосомъ, уставясь въ потолокъ.

Тарханковъ вертѣлъ въ рукахъ пачку пожелтѣвшихъ заемныхъ писемъ, взглядывая по временамъ на нотаріуса, какъ бы требуя его совѣта; нотаріусъ кашлялъ, закладывая тонкимъ листомъ чайной бумаги книгу. Аристарховъ стоялъ, стремивъ взоры въ потолокъ комнаты.

Такъ чуткій сетеръ, поднявъ красивую морду, подходитъ, противъ вѣтра, къ отбившейся отъ своей стаи куропаткѣ; присѣла, притаилась бѣдная птица; сетеръ идетъ, приподымая осторожно то одну, то другую лапу и вытянувъ волнистый хвостъ; вотъ подошелъ онъ къ птицѣ; всталъ, приподнявъ ногу и уставивъ морду въ кустъ…. Недолго насидитъ она; заслышавъ теплое дыханье пса, завидѣвъ уставленныя на нее очи, взлетитъ чтобы лопасть подъ мѣткій выстрѣлъ стараго охотника.

— Такъ какъ же вамъ угодно? спросилъ Аристарховъ, все-таки не глядя на Павла Ивановича.

— Очень хорошо; я согласенъ, отвѣчалъ, задыхаясь, груднымъ шепотомъ Тарханковъ.

Скомкавъ поблекшіе векселя, онъ пихнулъ ихъ въ карманъ фрака.

— Стало-быть, дѣло въ порядкѣ. До свиданія, произнесъ Аристарховъ, пожимая ему руку. — Въ театрѣ увидимся? Здѣсь, говорятъ, кордебалетъ вотъ что, прибавилъ онъ, и чмокнулъ, предварительно сложивъ свои три пальца.

Пожавъ Тарханкову еще разъ руку, адвокатъ сѣлъ въ карету и улетѣмъ.

— Подавай, что же ты, скотина? крикнулъ своему извощику, выйдя на крыльцо, Павелъ Ивановичъ. — Домой, сказалъ онъ, хлопнувъ сердито дверцей.

Экипажъ тронулся; Павелъ Ивановичъ откинулся въ уголъ кареты; изъ груди его вырывались звуки въ родѣ не то кашля, не то икоты; онъ поглядѣлъ минуты двѣ въ окно, но скоро снова отвалился въ уголъ и зарыдалъ какъ малый ребенокъ.

XIX.

Предъ широкомъ теченіемъ народныхъ, міровыхъ событій кажутся мелкими, ничтожными узенькіе ручейки жизни отдѣльныхъ лицъ; вопль человѣка вырвавшійся отъ своей личной боли во время народной, земской бѣды напоминаетъ плачъ ребенка раздавшійся во время проповѣди.

Война была въ разгарѣ; Крымъ наводненъ былъ Французами, Англичанами; Кронштадтъ, Петербургъ ждали на весну блокады. Севастополь еще держался, благодаря геройству нашихъ войскъ; Россія съ сердечнымъ трепетомъ слѣдила за ходомъ осады и военныхъ дѣйствій. Не одна мать, жена, съ замираніемъ сердца пробѣгала первыя страницы газетъ, гдѣ помѣщались исключенные не изъ однихъ служебныхъ, но и изъ жизненныхъ списковъ. Читая геройскіе подвиги знакомыхъ, какъ-то не вѣрилось: «неужели это тотъ самый, добродушный, скромный человѣкъ, котораго видали мы въ семьѣ, въ кругу пріятелей, на бульварѣ, въ оперѣ? Неужто эти чудеса мужества, эти подвиги неслыханнаго терпѣнія творятся тѣми самыми солдатами которые ходили бывало въ караулы, не выказывая никакихъ особенныхъ признаковъ храбрости?» Да; это въ нихъ, въ тѣхъ самыхъ людяхъ, событія вызвали хранившіяся до поры до времени подъ спудомъ великія душевныя силы; это они, тѣ самые солдаты, ходятъ на вѣрную смерть съ молитвою и русскою пѣсней. А эта пѣсня, это тотъ самый звукъ, та искра которая вылетѣла, помните, изъ-подъ смычка русскаго музыканта. Это она разгорѣлась, будто въ полымя, въ могучій хоръ, чтобъ ободрить идущихъ биться, умирать за родину. Это мощное слово молитвы то самое которое разсѣянно и равнодушно мы слушали и слушаемъ въ церквахъ; евангельскій разказъ о страстяхъ Господнихъ, читанный въ Севастополѣ подъ оглушающій грохотъ орудій, слышнѣе, говорятъ, былъ каждому чѣмъ на торжественной обѣднѣ, произносимый въ полной тишинѣ и голосистымъ протодіакономъ. И очевидно стало всѣмъ и каждому, имѣющему уши слышать, что не вотще, не даромъ посылаются народамъ испытанія и невзгоды, что земская бѣда вызываетъ земскія силы, народное самосознаніе. Грозное зарево войны озарило и героя, и труса, мужа неколебимой честности и жалкаго казнокрада, подло воспользовавшагося общественнымъ бѣдствіемъ; торжественно, предо всею Россіей, обличились «вся тайная», всѣ помышленія, объявилось все душевное нутро, у одного со всею его красой, у другаго со всѣмъ, подспуднымъ до тѣхъ поръ, ужасающимъ безобразіемъ. Геройство Нахимовыхъ. Корниловыхъ, Истоминыхъ, Хрулевыхъ, распоряжавшихся спокойно, точно на смотру, подъ перекрестнымъ огнемъ непріятельскихъ батарей, заставляло даже Русскихъ думать: «да полно, чувствуютъ ли эти поди что-нибудь? Понимаютъ ли опасность?» Одна завѣтная молитва слышалась у умирающихъ: «сохрани, Господи, царя и матушку Россію». Умирали безъ ропота, безъ стона; переселялись въ другой міръ словно въ сосѣднюю губернію.

Неширокому жизненному ручью многихъ довелось примкнуть, слиться, въ эти грозные дни, съ неоглядно широкимъ потокомъ народной жизни. Незабвенныя, помянутыя нами выше имена уже занесены на страницы русской лѣтописи. А сколько стоявшихъ ниже, незамѣтнѣе, легло подъ Севастополемъ! Сколько такихъ которыхъ имена скромно занесены въ сердечный синодикъ женъ, дѣтей, товарищей и братьевъ!

Владиміръ Лучаниновъ однажды, воротясь со службы, нашелъ, наконецъ, у себя на столѣ письмо изъ Крыма. Черная печать конверта предвѣщала уже недоброе; адресъ былъ писанъ незнакомою рукой; нетерпѣливо выдернувъ письмо, онъ увидалъ почеркъ брата и перекрестился. "Значитъ живъ, " подумалъ онъ, «вѣрно….» Онъ не успѣлъ окончить мысли, какъ имя «Конотопскій» попалось ему первое. Сквозь слезы Лучаниновъ едва могъ читать:

"Конотопскаго нѣтъ больше на свѣтѣ; я не могу опомниться: такъ это быстро и неожиданно случилось. Онъ убитъ въ одной изъ схватокъ какого-то нашего пѣхотнаго отряда съ отрядомъ французскихъ драгунъ, посланныхъ, вѣроятно, для развѣдыванія. Вотъ какъ это было. Рано утромъ, чѣмъ свѣтъ, небольшой отрядъ нашихъ гусаръ возвращался, съ командировки въ главную квартиру; отрядомъ, гдѣ былъ и я, командовалъ Конотопскій; ѣдемъ; вдругъ, вправо, не очень вдалекѣ, раздались ружейные выстрѣлы; два, три, наконецъ чаще, чаще и слились въ довольно сильную перепалку. Конотопскій остановилъ коня, и обратясь къ гусарамъ, спросилъ: «а это вѣдь наша цѣль схватилась съ какимъ-нибудь непріятельскимъ отрядомъ; отберитесь человѣкъ пять, съѣздите, узнайте.» Отъ отряда отдѣлились пятеро и поскакали рысью, цѣликомъ, мелкимъ кустарникомъ, идущимъ по горѣ отдѣлявшей насъ отъ схватки. Конотопскій остановилъ отрядъ, а самъ слѣзъ съ лошади. Минутъ черезъ пять наши, глядимъ, несутся назадъ во весь опоръ. «Французы окружили вашу роту, ваше благородіе; она куда-то шла.» — «Много ли ихъ?» спросилъ Конотопскій. "Не разберешь въ дыму, " отвѣчалъ одинъ изъ вѣстовыхъ, осаживая лошадь. «Надо быть больше чѣмъ нашихъ.» — «Такъ какъ-же, надо выручать!» замѣтилъ Конотопскій, влѣзая за лошадь. Я хотѣлъ предостеречь его что онъ можетъ отвѣтить вступивъ безъ приказанія въ схватку, во не успѣлъ. Конотопскій скомандовалъ: «за мной, въ галопъ», и мы неслись по кустамъ, куда, зачѣмъ, я до сихъ поръ не понимаю. Минутъ, надо быть, черезъ пять, мы заслышали крикъ, и вскорѣ увидали подъ горой толпу лѣшихъ и конныхъ обившихся въ кучу; надъ ними стояло облако дыма, но стрѣльбы не было; изрѣдка раздавался одинокій пистолетный выстрѣлъ. "На выручку, братцы; надо выручить товарищей, " крикнулъ Константинъ Михайловичъ, пришпоривъ коня и выхвативъ саблю. Гусары кинулись за нимъ съ крикомъ: «на выручку». Я очутился въ смѣшанной толпѣ, ударилъ какого-то лѣшаго, въ синемъ мундирѣ, раза два саблей; затѣмъ подлѣ меня раздалось нѣсколько выстрѣловъ; лошадь моя взвилась вдругъ на дыбы и со всего розмаха грянулась чуть-чуть не на спину, прижавъ мнѣ правую ногу. Я попробовалъ высвободиться, но ударъ чѣмъ-то по затылку отшибъ мнѣ память. Опомнился я только въ полдень, у бивачнаго костра; подлѣ меня стояло сѣдло мое; шагахъ въ двадцати кучка гусаръ, подлѣ лошадей, покуривала трубки; кругомъ было поле съ рѣденькимъ, тощимъ кустарникомъ; моросилъ дождикъ; я оглянулся; сзади, шагахъ въ шести, лежалъ на шинели, въ рубашкѣ и рейтузахъ. Конотопскій; трое солдатъ стояли подлѣ на колѣняхъ. Я вскочилъ чтобы подойти къ нему; онъ приподнялся, взглянулъ прямо мнѣ въ глаза и упалъ на руки гусара, хотѣвшаго было поддержать его. "Отошелъ; царство небесное, " произнесъ страшное слово солдатъ, опуская осторожно на шинель усопшаго. Вахмистръ затеплилъ въ головахъ, перекрестившись и воткнувъ въ землю, желтую, откуда-то взявшуюся, свѣчку. Двѣ пули засѣли у него въ лѣвой сторонѣ груди, и, должно-быть картечью, раздробило кисть лѣвой руки, такъ что невозможно было отдѣлить пальцы отъ. поводьевъ; ремни отрѣзали. Невдалекѣ, поматывая концами обрѣзаннаго повода, звонко ржалъ, какъ ни въ чемъ не бывало, караковый, красивый Бульба Конотопскаго; вдали, подлѣ куста, валялся трупъ моей, убитой въ ухо, лошади. Странно: наканунѣ Конотопскій, надоѣлъ мнѣ, хлопоталъ съ кѣмъ бы отправить четвертакъ въ Севастополь: "надо помянуть мнѣ одного солдатика, « говорилъ онъ, „славный, ахъ, какой славный былъ человѣкъ! Надо помянуть его.“ Четвертакъ былъ отправленъ съ деньщикомъ какого-то генерала, проѣзжавшаго въ Севастополь мимо нашего бивака. Что это былъ за солдатъ, узнавалъ я у гусаръ, не знаютъ. Третьяго дня похоронилъ я друга; солдаты плакали навзрыдъ; они любили его пламенно, да и нельзя было не любить этого человѣка. Пишу въ землянкѣ у одного артиллериста; у меня пера и чернилъ, по старинѣ, не имѣется. Извини что черный сургучъ, знаю что напугалъ тебя, но здѣсь красный выводится. Прощай; я здоровъ, нога побаливаетъ немного, но не опомнюсь отъ утраты. Я потерялъ друга, няньку…. Да ты лучше меня самого знаешь кого я потерялъ. Севастополь держится.»

Лучаниновъ, сложивъ письмо, сѣлъ къ столу, поддеревѣ голову руками. "Вотъ новая, драгоцѣнная намъ могила, " думалъ онъ, «новый, живой образъ человѣка, любящаго ближняго не однимъ словомъ, а дѣломъ и истиною.» И видѣлся ему, будто живой, ликъ отшедшаго, вспоминались его шутки, его смѣхъ, голосъ, манеры. Владиміръ Алексѣевичъ взялъ шляпу, надѣлъ пальто и отправился, услыхавъ звонъ къ вечернѣ, отслужить паннихиду; послѣ вечерни, одинъ сиплый голосъ дьячка запѣлъ «вѣчную память», но слово досягало до глубины души. «Я понимаю теперь», думалъ выходя изъ церкви Лучаниновъ, "какой глубокій смыслъ имѣла, на Страстной, прежде о священная обѣдня въ осажденномъ Севастополѣ; пѣли обыкновенно, также, во не такъ, какъ мы здѣсь, слушали: «нынѣ силы небесныя съ нами невидимо служатъ».

И потрясенный новымъ горемъ организмъ молодаго человѣка то и дѣло вышибалъ слезы; онъ пробовалъ сдерживать изъ; тогда, какъ бы въ отместку, нервы, — эти проводники, телеграфныя нити отъ души къ тѣлесному составу, — подымали лихорадочную дрожь и тревогу. Лучаниновъ сѣлъ на скамейку на бульварѣ; ему не хотѣлось домой; хотѣлось воздуха.

«Что это? Разумъ, или просто шальная пуля, случай?» продолжалъ онъ свои размышленія, быстро поднявшись со скамьи и направляясь къ рѣкѣ по усыпанному пескомъ снѣгу бульвара. «Будто бы ужь ни на что больше не былъ годенъ этотъ прекрасный человѣкъ?» Воспоминаніе о матери, зачѣмъ-то, налетѣло на него легкою тучкой; и думалось ему: «не для того ли рано покидаютъ васъ подобные люди чтобъ оставить въ нашей памяти, во всей чистотѣ, свой образъ? Тогда еще есть смыслъ: въ нихъ влюбляешься больше и больше, ибо въ отдаленіи исчезаютъ немногія пятна которыя, какъ во всякомъ изъ насъ, были и въ нихъ, конечно. Стало-быть, чтобы сдѣлаться силою надо стать жертвою, исчезнуть; договоривъ задушевное слово, бѣжать, даже не полюбовавшись имъ, изъ теплаго кружка друзей? Можетъ-быть, такъ и слѣдуетъ. Но если такъ, придется вѣдь бесѣдовать часто съ отшедшими, ибо никто не замѣнитъ, никто не повліяетъ на меня такъ именно, какъ вліялъ хоть бы покойникъ Конотопскій?»

Чтобы не показалась нѣсколько неясною послѣдняя мысль Лучанинова, мы скажемъ о ней два, три слова читателю. Художникъ-писатель, напримѣръ, сидя за работой, въ своемъ одинокомъ углу, постоянно ведетъ бесѣду съ тѣмъ, съ другимъ: пишетъ ли онъ смѣшную сцену, онъ представляетъ себѣ какъ прочтется она человѣкомъ особенно чуткимъ къ смѣшному; изображая разговоръ двухъ влюбленныхъ, непремѣнно припомнитъ пріятеля который любитъ потрунитъ надъ сантиментальностью, припомнитъ для того чтобы справиться: «что-то онъ скажетъ?» Въ жизни, гдѣ вѣчно недосугъ, это вліяніе на васъ другихъ не такъ замѣтно какъ въ одинокія, безмолвныя минуты творчества; тамъ, въ жизни, мимолетнѣе, быстрѣе дѣлаются эти справки, но все-таки дѣлаются. Въ самосозиданіи каждаго человѣка участвуютъ многіе; еслибы дѣлать цитаты, отмѣчать откуда то или другое во мнѣ, оказалось бы что даже у недальняго человѣка, у ребенка, есть чему поучиться. Какъ безчисленно разноцвѣтны дары розданные людямъ природою, такъ неизмѣримо количество силъ тайно зиждущихъ человѣка.

Стало смеркаться; за той сторонѣ замерзшей рѣки свѣтились огоньки въ домахъ; съ широкаго простора другаго, отлогаго берега, рѣзкій вѣтеръ несъ снѣжную пыль. Лучаниновъ повернулъ назадъ и пошелъ медленнымъ шагомъ на квартиру. Впереди его шла старуха, въ потертомъ атласномъ черномъ салопѣ, съ увязанною огромнымъ платкомъ головою. Поравнявшись съ нею, молодой человѣкъ остановился чтобы вынуть папироску. Старуха тоже остановилась.

— Извините, робко начала она, — вы, кажется, господинъ губернскій секретарь, Лучаниновскій? Служите здѣсь?

— Точно такъ, отвѣчалъ Лучаниновъ. (На службѣ, согласно свидѣтельству консисторской метрики, онъ именовался Лучаниновскимъ.)

— Мы съ вами сосѣди, господинъ губернскій секретарь, продолжала, съ польскимъ выговоромъ, потряхивая головой, старуха. — У меня дѣло; вы, какъ служащій при начальникѣ, можетъ-быть, даже знаете…. Процессъ, изволите видѣть, объ имѣньѣ… Всѣ доказательства въ нашу пользу, господинъ губернскій секретарь, но дѣло мое женское, безграмотное почти, стара, и посовѣтовать…. Я не богата, — такъ посовѣтовать и некому…. всѣ документы у меня…. Вотъ, продолжала старуха, вытаскивая изъ-подъ салопа толстую связку увязанныхъ въ платокъ бумагъ. — Вотъ, господинъ губернскій секретарь, говорила она, подойдя къ лавочкѣ и принимаясь дрожащими руками развязывать узды пачки.

— Это вы потрудитесь принести ко мнѣ, остановилъ ее Лучаниновъ. — Впрочемъ, не знаю буду ли я вамъ полезенъ; я плохой юристъ, но если дѣло въ какой-нибудь справкѣ, извольте, я готовъ сдѣлать ее вамъ.

— Многаго я дать пока не въ силахъ, во что могу я заплачу за хлопоты вамъ, господинъ губернскій секретарь; не принимаете ли вы меня за нищую? обидчиво произнесла, спрятавъ бумаги, старуха.

— Помилуйте, мнѣ и въ мысль не приходило, отвѣчалъ краснѣя Лучаниновъ. — Но я не адвокатъ; справку, это такая бездѣлица, я сдѣлаю вамъ безплатно; но вести весь процессъ вашъ не берусь, просто потому что не сумѣю. Позвольте мнѣ….

— Топоровская, сдѣлавъ нѣчто въ родѣ реверанса, отвѣчала старуха.

Лучаниновъ покраснѣть.

— Я любуюсь вашею внучкой: какая славная, должно-быть, дѣвочка, проговорилъ онъ, закуривая папироску. Гдѣ она учится?

— Ходила было въ школу, да я взяла; далеко: шутка ли ребенку въ морозъ…. Теперь не учится…. Да…. Она шалунья, но добрая, добавила съ улыбкой, какъ бы любуясь вдругъ мелькнувшею фигуркой внучки, бабушка. — Вотъ, думаю, стара я, одна останется, вдругъ отъ улыбки перейдя къ слезамъ, дрожащимъ, прерывающимся голосомъ закончила старуха. — Когда же вы мнѣ позволите? спросила она, отерѣвъ слезы.

— Позвольте, хоть завтра утромъ, самому мнѣ быть у васъ…. Что жь въ ваши лѣта безпокоиться, отвѣчалъ Лучаниновъ.

— Самимъ?… Ну, если будете такъ снисходительны къ старухѣ, господинъ губернскій….. начала было опять титуловать Лучанинова новая знакомка.

— Такъ завтра въ десять часовъ, если вамъ удобно?

— Удобно…. Извините, господинъ губернскій секретарь, что я осмѣлилась остановить васъ, съ поклономъ отвѣчала старушка. — До свиданія, если вы такъ снисходительны, господинъ губернскій….

Лучаниновъ раскланялся и пошелъ на свою квартиру.

— Вотъ вамъ принесли, говорила ему служанка, отдавая вмѣстѣ съ ключомъ отъ комнаты пачку газетъ, которыми снабжалъ Лучанинова правитель дѣлъ. Сбросивъ пальто, Владиміръ Алексѣевичъ развернулъ пачку журналовъ; ему бросился въ глаза верхній листокъ, окаймленный черною рамкой; это было извѣстіе о кончинѣ государя. Бюллетени о болѣзни печатались давно, но, судя по нимъ, никто почти не подозрѣвалъ опасности.

Всю ночь горѣла свѣчка у Лучанинова на столикѣ подлѣ постели; ему дѣлалось даже немного жутко, страшно, въ одинокихъ трехъ комнатахъ; когда онъ на минуту забывался, являлся ему Конотопскій, или видѣлся братъ… Онъ просыпался, бралъ книгу, принимался читать, но не понималъ смысла читаемаго…. На душѣ, помимо воли и сознанія, гудѣла неотвязная печальная нота, точно мѣрный, похоронный звонъ. И мысленно переносился онъ въ Москву, въ «Россію». «У многихъ, правда, не у одного меня, та же тяжкая дума въ ночной тишинѣ, днемъ замѣняемая неутѣшными слезами о невозвратныхъ утратахъ.»

На весну въ городѣ, гдѣ служилъ Лучаниновъ, ждали тоже непріятельскихъ дѣйствій; въ Балтійское море шла англійская эскадра; со всѣхъ сторонъ окружена была Роосія непріязнью; Европа шла противъ насъ вооруженная всевозможными новѣйшими средствами истреблять человѣчество; карточка боевыхъ угощеній девятнадцатаго столѣтія удовлетворитъ тончайшаго гастронома по этой части: разрывныя пули, игольчатыя ружья, подводныя баттареи, словомъ, чего хочешь, того просишь; несмотря на это, спеціалисты знай дѣлали новыя открытія на этомъ поприщѣ, знай изобрѣтали новыя средства истреблять родъ человѣческій: въ иностранныхъ газетахъ помѣщались то и дѣло извѣстія объ опытахъ новой системы ружей и пуль надъ трупами; фельетонисты увѣдомляли читателей о результатахъ этихъ отвратительныхъ пробъ такимъ тономъ какъ будто дѣло шло о важномъ, научномъ открытіи.

Французскія газеты были наполнены описаніями походной жизни въ крымскихъ баракахъ; иностранные герои Крымской войны, читая ихъ, поглаживали свои бородки и воображали какое впечатлѣніе должны эти разказы произвесть на Парижанокъ. "Ah, bien écrit, " снисходительно толковали различные колонели и капитаны, читая описанія своихъ геройскихъ подвиговъ. Французъ всегда любилъ порисоваться храбростью, но въ Крыму это рисованье доходило до невѣроятныхъ размѣровъ: армія для развлеченія устраивала спектакли наканунѣ сраженій. Чрезъ нѣсколько сотъ лѣтъ, пожалуй, не повѣритъ этому человѣчество. Варвары Русскіе молились, а въ комфортныхъ баракахъ цивилизованныхъ націй танцовали, пѣли скоромные куплеты. Подобнаго зрѣлища еще не видало человѣчество; танцы на свѣжихъ могилахъ падшихъ товарищей впервые введены, въ иностранномъ лагерѣ, предъ стѣнами Севастополя. У насъ, въ виду общественной бѣды, пили шампанское и глотали устрицъ на тысячныхъ завтракахъ одни казнокрады. Все честное въ молитвѣ обрѣтало твердость и мужество, съ которыми защищался Севастополь, этотъ ящикъ, куда кидала день и ночь ядра почти вся Европа.

Страшно было созерцать эту живую картину частному лицу каково же было глядѣть за нее государю? Мы и видѣли, конечно, не все; а предъ нимъ открытыми лежали замыслы, намѣренія кабинетовъ; ему прямо въ сердце летѣли стрѣлы пущенныя враждой и завистью; тутъ ежедневныя вѣсти о потерѣ лучшихъ русскихъ людей, вѣрнѣйшихъ слугъ его и Россіи. Каково это было переносить тому кто, умирая, говорилъ царственнымъ дѣтямъ: «послѣ Россіи, я васъ любилъ больше всего на свѣтѣ?» За это чувство «пламенной любви къ нашей славной Россіи» благодарилъ онъ Творца, вручая Ему свою великую душу. Вотъ послѣднія слова его къ Русскимъ; «я былъ человѣкъ со всѣми недостатками, коимъ люди подвержены, старался исправиться въ томъ что за собой худаго зналъ; въ иномъ успѣлъ, въ другомъ нѣтъ; прошу искренно простить меня».

Заслышавъ звонъ этого похороннаго колокола, въ такіе уже и безъ того тяжкіе дни, крѣпко задумалась сама о себѣ вся Россія; это была какая-то Страстная недѣля ея; печально, сумрачно было тогда въ родной землѣ нашей.

XX.

"Страшное время переживаемъ мы, " писалъ на другое утро, вставъ со свѣчой, Владиміръ Лучаниновъ къ Корневу; онъ, между прочимъ, хотѣлъ увѣдомить его о смерти Конотопскаго. "Вчера мнѣ не спалось; случайно мнѣ попалась «Переписка Гоголя съ друзьями». Я сталъ читать и зачитался; въ первый разъ такъ понятно сдѣлалось мнѣ въ этихъ письмахъ многое. Событія, мнѣ кажется, ведутъ къ тому же вѣдь Россію, къ чему призывали ее наши поэты, именно: къ думѣ о себѣ, ко внутренней работѣ надъ собой, быть-можетъ къ покаянію. Ты скажешь, только Гоголь заговорилъ объ этомъ. А Жуковскій? Вспомни статью его о значеніи поэзіи. А Хомяковъ? Да не одну Россію, не одну родную семью, вѣдь весь міръ они звали къ любви, къ объятіямъ, къ мировой, но прежде къ покаянію…. Безъ этого не разрѣшить намъ ни славянскаго, ни какого вопроса.

Путемъ измѣнъ, путемъ раздора,

Стезей кровавыхъ, звѣрскихъ сѣчъ,

Добромъ не кончить вѣкъ намъ спора;

Кого на казнь изъ братьевъ влечь?

Метнувъ на жребій багряницу,

Опять любовь на крестъ ведутъ….

Но сонмъ ведущихъ, какъ Денницу,

Отъ горнихъ, вѣрьте, изженутъ.

И станутъ мракъ, и рабства своды,

И жажда свѣта насъ томить;

И какъ воды, святой свободы,

Хоть капли будетъ міръ просить

У жертвъ. Но жертвы скажутъ: "Братья!

Не мы ль о ней молили васъ?

"Не мы ли звали къ ней въ объятья?

«А вы цѣпьми вязали насъ.»

И грозный образъ херувима

Безмолвно намъ заступитъ входъ;

И вспять, отъ вратъ Ерусалима,

Съ стенаньемъ родъ нашъ отойдетъ.

"….А между тѣмъ въ руccкой душѣ сколько богатыхъ залоговъ примѣненія къ дѣлу, къ жизни, высшей заповѣди любви. Не эта ли любовь звучитъ и вьется около сердца въ нашей задушевной русской пѣснѣ? Это не испанская огненная, страстная качуча; не италіянская, ласкающая слухъ мелодія; не французскій бойкій, щегольской куплетъ, — наша родная пѣсня вся пропитана внутреннимъ чувствомъ; то слышится боль сердечная въ ея неотразимыхъ звукахъ, то любованье просторомъ, этимъ прообразомъ свободы, прирожденной человѣческой душѣ; самый разгулъ, такъ дико выразившійся въ какомъ-нибудь гулякѣ-Запорожцѣ, есть порожденіе того же чувства: «все ни почемъ, всего дороже мнѣ мое душевное движеніе». Эта сердечная ширь русской природы, какъ въ зеркалѣ, вся отразилась въ языкѣ: въ немъ есть всѣ краски, всѣ звуки, начиная отъ грубыхъ, оскорбляющихъ все дорогое человѣку, до ангельски чистыхъ, ласкающихъ даже бездушную природу словъ: «травушка, рѣченька, дороженька». Такая ширь опасна, если она не подчинится нетяжелому игу любви, не приметъ ея легкаго бремени. Замѣть, если Русскій пустится въ дурное, онъ перещеголяетъ всякаго иностранца. Эту опасность слышали и слышатъ наши рускіе художники; такъ русскій геніальный живописецъ пишетъ чуть не тридцать лѣтъ, взаперти, Явленіе Христа народу. Его картинѣ предшествуетъ Послѣдній день Помпеи, разрушеніе ветхаго міра, въ виду небольшой кучки христіанъ, не даромъ помѣщенныхъ геніемъ на первомъ планѣ. Даже въ народныхъ сценахъ русскихъ живописцевъ благоухаетъ любовь къ человѣку, къ бѣдняку, къ нищему; клеймится, во имя любви, гнетъ, грубая зажирѣдость и всякое нравственное безобразіе.

"Честно пожертвовавъ самою славой, популярностью, наши художники немолчно зовутъ Русь, подобно гласу вопіющему въ пустынѣ, уготовать путь Господу. Одиноко, при общей легкомысленной насмѣшкѣ, раздавался ихъ голосъ, но правду одинокихъ рѣчей уже высоко цѣнятъ нѣкоторые, и оцѣнить еще выше грядущее.

"Залоги, повторяю, есть въ Россіи богатые. Гляди, не это ли святое чувство любви несетъ милліоны за общее дѣло? Не оно ли стоитъ, что мученикъ, противъ цѣлой Европы за родныя твердыни? Это подспудная сила любви, подобно молніи, излетѣла въ словѣ нашего друга: «какъ же братцы? Вѣдь надо выручить товарищей?» А что жь иное, не любовь ли говорила устами умирающаго русскаго царя: «иду молиться за Россію!»

«Видишь, какіе богатые залоги, какой кладъ хранится въ русской душѣ; какая плодотворная почва дана, и горе будетъ вамъ, если мы не воздѣлаемъ ее, а дадимъ ей зарости крапивой и терніемъ.»

Давно разсвѣло, а свѣчи все еще горѣли на столѣ записавшагося Лучанинова; погруженный весь въ свою любимую думу, онъ позабылъ было что обѣщалъ вчера зайти къ сосѣдкѣ. «Знать, мы только умѣемъ толковать въ стихахъ о любви къ ближнему, а вотъ бѣдная женщина», думалъ онъ, запечатывая письмо, «проситъ помочь ей, я забылъ, отнѣкиваюсь незнаніемъ, недосугомъ. А между тѣмъ помощь беззащитному развѣ не есть прямое примѣненіе христіанской любви къ дѣлу?» продолжалъ онъ размышлять, одѣваясь. «А не другое ли зоветъ тебя туда отчасти?» мелькнуло у него въ головѣ. И ему представилось какъ бы расхохотался Конотопскій; онъ, потирая руки и подпрыгивая, непремѣнно сказалъ бы: «а что, братъ, ты смѣялся что я ѣду спасать человѣчество? А ты? Тебя, ну хоть отчасти, не манить туда небось хорошенькая женская головка?» Но послѣ шутливой рѣчи слышалась другая, серіозная рѣчь Конотопскаго: «смѣло ступай; ты человѣкъ честный. Какъ знать, можетъ-быть тамъ крайне нужно твое участіе, можетъ защита?»

Натянувъ ваточное пальто, Лучаниновъ заперъ одинокую свою обитель и отправился чрезъ улицу къ сосѣдямъ; входъ былъ со двора; пройдя по усыпанной пескомъ, расчищенной, узкой тропинкѣ, онъ поднялся по новой, узенькой лѣсенкѣ и постучался въ дверь съ надписью каракулями: «Madame Тоporofleka». Дверь отворилась, и гость вошелъ въ первую, уставленную старинными сундуками, опрятно прибранную, комнату; влѣво, за ширмою, стояла широкая кровать, вправо — бѣлая кухонная печь съ колпакомъ для дыма. Старушка, въ бѣлою чепцѣ и темномъ ситцевомъ платьѣ, вышла ему навстрѣчу.

— Просимъ покорнѣйше, говорила она. — Сюда вотъ не угодно ли повѣсить вашу бекешъ, господинъ губернскій секретарь

Лучаниновъ раздѣлся и вошелъ во вторую, вѣроятно исправлявшую должность гостиной, небольшую комнату. Въ сторонкѣ на столѣ кипѣлъ самоваръ. У полукруглаго, знакомаго вошедшему, окна стояла, потупившись, дѣвушка лѣтъ четырнадцати, въ свѣтломъ ситцевомъ, лолукороткомъ платьѣ; нагнувъ головку, она очень неловко отвѣтила на поклонъ вошедшаго; на оживленномъ, съ нѣсколько поднятымъ носикою, лицѣ ея вспыхнулъ яркій румянецъ; большіе темносиніе глаза, украдкой, наскоро взглянувъ на гостя, снова исчезли подъ опущенными темными рѣсницами. Во всей головкѣ дѣвушки, съ какимъ-то страннымъ локономъ на лбу, въ сжатыхъ губахъ, было что-то оригинальное; украдкой взглядывая по временамъ на гостя, она, перебирая свой бѣлый фартучекъ, продолжала стоять за одномъ мѣстѣ Старуха усадила Лучанинова и вытащила изъ комода, нѣсколько знакомую уже ему кипу пожелтѣвшихъ бумагъ.

— Вы мнѣ позволите курить?..

— Сдѣлайте одолженіе, отвѣчала старушка. — Дай сѣрничку, обратилась она къ внучкѣ.

Дѣвочка покраснѣла; ей, замѣтно, не хотѣлось почему-то покидать занятую позицію; она придвинула къ окну стоявшій неподалеку отъ нея стулъ, набросила на него какой-то желтый платокъ, во не успѣла сдѣлать отъ окна двухъ шаговъ, какъ изъ-подъ стула, стукнувъ фарфоровою головой объ полъ, высунулось глупое, румяное лицо упавшей куклы.

— Вотъ, господинъ губернскій секретарь, начала старуха, развертывая старыя бумаги.

Дѣвочка отошла снова къ окошку, подавъ спичешницу.

— Вотъ посмотрите, продолжала старушка.

— Вы мнѣ позвольте взять ихъ на домъ.

— На домъ-то?… замялась старуха, поправляя чепецъ. — Изволите видѣть, господинъ….

— Очень хорошо. Я посмотрю ихъ здѣсь, перебилъ Лунаниковъ, покраснѣвъ немного, но не обидясь недовѣріемъ старухи къ нему, какъ къ незнакомому.

— Разлей же кофе, Маріанночка. Что ты стоишь? оказала, не то по-польски, не то по-русски, старуха.

Дѣвушка подошла къ столику и застучала чашками; замѣтивъ издали выглядывавшую изъ-подъ стула куклу, она, воспользовавшись минутой когда гость нагнулся надъ бумагами, проворно подошла къ окну и сердито толкнула носкомъ ботинки куклу; кукла спряталась.

— Не стучи такъ. Разливай же, замѣтила старуха, обратившись къ молодой, усердно разставлявшей чашки, хозяйкѣ. — Подай сначала гостю, Маріанночка.

«Славное имя», подумалъ Лучаниновъ. Дѣвочка подала ему стаканъ на подносѣ; она совсѣмъ покраснѣла, когда Лучаниновъ принялъ стаканъ; локонъ на лбу раздѣлился за нѣсколько колецъ; темные зрачки глазъ глядѣли въ сторону изъ-подъ густыхъ, полуопущенныхъ темныхъ рѣсницъ. «Какая красивая головка», подумалъ Лучаниновъ, поблагодаривъ угощавшую.

— Оставь здѣсь подносъ, приказала старуха побѣжавшей было обратно съ нимъ къ столику внучкѣ. — Можетъ-быть, господинъ губернскій секретарь скушаетъ вотъ хлѣба съ масломъ, или бисквитовъ?

Лучаниновъ принялся читать лежавшія сверху въ связкѣ бумагъ прошенія.

— Это вотъ рѣшеніе гражданской палаты. Дѣло въ сенатѣ; мы подали на аппелдяцію, говорила старуха. Но нельзя сказать чтобъ очень внимательно слушалъ ее молодой адвокатъ; глаза его поминутно перебѣгали отъ желтоватаго, морщинистаго лица старухи къ свѣжему личику намазывавшей на ломтикъ хлѣба масло дѣвушки. Онъ любовался ею какъ любуется живописецъ красивою натурщицей. «Въ наивности, вотъ гдѣ истинная грація», думалъ онъ. Селомъ, деревней вѣяло отъ дѣвушки, здоровьемъ, которымъ надѣляетъ воздухъ, ароматъ сосновыхъ лѣсовъ, березовой рощи, залахъ ржи и чистое, безоблачное, какъ душа ребенка, небо.

— Вы мнѣ потрудитесь сказать о чемъ вы желаете оправиться? спросилъ Лучаниновъ.

— А вотъ нумерокъ у меня, отвѣчала старуха, доставая изъ ридикюля клочокъ бумаги. — Вотъ, есть ли отвѣтъ изъ Петербурга на эту бумагу?

— Да это не у насъ; это въ палатѣ нужно справиться.

— Ахъ, вы не тамъ служите, начала было старуха.

— Не тамъ; но это все равно, я съ удовольствіемъ съѣзжу и узнаю, перебилъ ее, нѣсколько испугавшись и поднимаясь съ мѣста, Лучаниновъ. — А бумаги позвольте мнѣ разсмотрѣть въ другой разъ.

— Вотъ эти старые документы, пожалуй, я вамъ дамъ, го₍ворила старуха, перебирая дрожащими руками бумаги. — Я какъ-то, не знаю почему, думаю что вы не воспользуетесь моею простотой, прибавила она улыбаясь и передавая бумага. — Вотъ вы увидите изъ нихъ какія права на нашей сторонѣ, да некому и нечѣмъ взяться, господинъ губернскій секретарь.

Лучаниновъ, завернувъ свертокъ ветхихъ листовъ, съ висящими за шелковыхъ снурахъ старинными печатями, раскланялся. Старушка пошла въ переднюю проводить его; дѣвушка поклонилась, какъ кланяются дѣти, когда имъ велятъ поклониться. «Что она, сердится что ли на меня?» подумалъ Владиміръ Алексѣевичъ, выходя въ переднюю.

Отдавъ въ почтамтѣ письмо къ Корневу, Лучаниновъ поѣхалъ въ палату сдѣлать справку; не добившись никакого толка отъ чиновниковъ, занятыхъ какимъ-то спѣшнымъ дѣломъ, онъ уже надѣлъ пальто, какъ къ нему подошла небольшая фигурка, въ писарскомъ, военномъ сюртукѣ, съ полинялымъ галуномъ на воротникѣ.

— Вамъ угодно сдѣлать справку по дѣлу Топоровскихъ? — спросила фигурка, уставивъ на Лучанинова черные, умные глаза.

Черные, кудрявые волосы, выговоръ и ухватки подошедшаго обличали его еврейское происхожденіе.

— Да, отвѣчалъ Лучаниновъ, — но господа чиновники говорятъ что не знаютъ, что имъ некогда.

— Они не знаютъ, отвѣчала фигура; — дѣло у секретаря. Если угодно, я могу вамъ доставить справку, прибавилъ таинственный писарь, провожая Лучанинова въ сѣни.

Лучаниновъ остановился. «Врешь вѣдь ты, вѣроятно?» подумалъ онъ. Фигура, какъ бы отвѣчая на его мысль, съ увѣренностью посмотрѣла на него своими умными глазами.

— Такъ я попрошу васъ, если вы можете, началъ Лучаниновъ.

— Могу, отвѣчала фигура; — только… прибавила она нерѣшительно, уже посмотрѣвъ въ имъ.

Лучаниновъ вынулъ изъ портмоне трехрублевую бумажку и, краснѣя, всунулъ ее въ потную руку писца вмѣстѣ со своимъ адресомъ.

— Завтра я вамъ доставлю справку; я васъ застану часовъ въ шесть? спросилъ писарь, проворно сунувъ за бортъ сюртука бумажку и опять уставивъ глаза на Лучанинова.

— Застанете.

— Я приду въ шесть часовъ къ вамъ на квартиру.

Лучаниновъ простился съ намъ и поѣхалъ обѣдать, размышляя о томъ что нигдѣ, видно, не обходится дѣло безъ подспудныхъ, скромно дѣйствующихъ силъ; наскоро отобѣдавъ вдвоемъ съ газетой въ трактирѣ, Владиміръ Алексѣевичъ воротился домой, и улегшись съ сигарой за диванѣ, началъ разсматривать переданныя ему старухой бумаги. Это были потемнѣвшія тетради, сшитыя красными, шелковыми снурками, писанныя по-русски; въ концѣ, къ инымъ были приложены, къ другимъ привѣшены, черныя восковыя печати, съ княжескимъ, полустершимся гербомъ; въ кудрявыхъ заглавныхъ буквахъ грамотъ были выведены писцомъ цѣлые узоры, травы, даже птицы. «Выписка изъ книгъ уголовныхъ трибунальскихъ воеводства Кіевского», прочелъ Лучаниновъ. «Лѣта господского нароженья тысяча шестьсотъ осьмаго десять, мѣсяца іюня двадцать шестаго дня, предъ нами, депутатами суда, уголовнаго трибунала встали…» Далѣе шли имена, между прочимъ имя какого-то «вельможнаго княжати Ивана Топора»; затѣмъ шли названія селъ, совсѣмъ русскія: Погостъ, Заволочье, Горностаи, даже какое-то Иваново-дворище съ бобровыми гоны и рыбными ловлями. Все это отдавалось «его милости, княжати Панкрату, брату моему», пояснялось въ грамотѣ: «съ подаваньемъ въ нашу дѣдовскую церковь Ивана Предтечи». Имѣнье отдавалось «з слугами, боярами панцырными и путными подыми, тяглецами, огородниками и подсусѣдками, и вшелюкими з нихъ повинностями». Выше печати виднѣлась подпись князя Ивана, русскими, увѣсистыми каракулями; въ концѣ подписи оказано было: «рука сва»; дальше шли подписи депутатовъ и свидѣтелей, по-русски и по-польски. По прочтеніи бумагъ, которыхъ было штукъ за десять, предъ Лучаниновымъ развернулась цѣлая повѣсть окатоличенія стариннаго, княжаго русскаго рода; и бумагахъ позднѣйшихъ годовъ умершаго «князя Ивана Топора» уже перекрестили въ «Януша»; о церкви «Ивана Предтечи» не было и помина, а жертвовалось завѣщателями на костелъ; то и дѣло попадались имена патеровъ: подспудныя силы, просто, возились между полинялыми отъ времени строками старинныхъ грамотъ. «О какой же измѣнѣ толкуютъ ксендзы Полякамъ переходящимъ въ православіе? Это выдумка Рима. Возвращаясь къ намъ въ церковь, они ворочаются домой, къ своимъ, на родину», думалъ Лучаниновъ «Скорѣе къ намъ, братья!» чуть не вымолвилъ пылкій молодой человѣкъ. Воображеніе рисовало уже ему день примиренія коварно разлученныхъ односемьянъ, свѣтлый, радостный день обоюднаго разъясненія вѣковой размолвки. Настанетъ ли онъ когда-нибудь?

Какимъ-то особымъ свѣтомъ одѣлась для него новая, молодая знакомка; онъ рядилъ уже ее, мысленно, въ богатую жемчужную повязку, въ сарафанъ, видѣлъ за пяльцами въ узорчатомъ, старинномъ русскомъ теремѣ. Въ чертахъ хорошенькаго личика, въ глубокомъ взорѣ темносинихъ глазъ, онъ отыскалъ что-то какъ будто виданное тамъ, у насъ въ Россіи. "Есть даже что-то старорусское въ ней; право есть, " думалъ онъ, поднявшись съ дивана…; «напримѣръ лобъ, глаза напоминаютъ нѣсколько портретъ Евдокіи Лукьяновны Стрѣшневой.» И какъ же злился онъ на Римъ, на эти подписи давно сгнившихъ въ землѣ досадныхъ патеровъ. «Не въ одномъ звукѣ да образѣ намъ портилъ этотъ Римъ. А въ жизни? Въ исторіи? Думали ли, въ самомъ дѣлѣ, князья Панкратій и Иванъ, что ихъ праправнучка будетъ молиться не въ дѣдней церкви Ивана Предтечи, а въ костелѣ?»

XXI.

У же вышелъ на Красное крыльцо молодой Царь съ юною Царицей. Россія восторженно привѣтствовала Ихъ; она сознавала въ какіе тяжкіе дни вступаетъ новый царственный труженникъ на поприще и безъ того труднаго служенія. Изъ Крыма летѣла депеша за депешей; курьеры то и дѣло летали изъ Севастополя въ Петербургъ и обратно; внутри Россіи было все напряжено, все ждало страшнаго своею неизвѣстностью исхода, рѣшенія борьбы. «Что Севастополь?» было первымъ вопросомъ при встрѣчѣ двухъ знакомыхъ на улицѣ, въ обществѣ, на службѣ.

Въ одно пасмурное сентябрьское утро тащилась степью почтовая телѣга тройкой; на ней сидѣлъ въ сѣрой военной шинели краснолицый (извѣстный читателю руссофилъ), въ рукахъ у него была огромная пѣнковая трубка, съ гнувшимся чубукомъ, называвшимся лавочниками «съ флекенбилемъ»; на головѣ былъ ополченскій картузъ. Подлѣ помѣщика трясся гусарскій офицеръ, тоже въ шинели. На облучкѣ, рядомъ съ ямщикомъ, сидѣлъ молодой, свѣжій парень, съ глуповатымъ лицомъ, въ военной, изъ солдатскаго сукна, ливреѣ

— За что вы бранитесь? улыбаясь говорилъ офицеръ нахмурившемуся сосѣду.

Въ молодомъ человѣкѣ, съ загорѣлымъ лицомъ, не сразу можно было узнать Петра Алексѣевича Лучанинова.

— За дѣло, братецъ, браню, отвѣчалъ краснолицый. — Глупо… Ну какъ же вызывать на дуэль всякаго мерзавца?

— Но, дозвольте… Вѣдь онъ оскорбляетъ подозрѣніемъ, накидываетъ тѣнь на мою мать, уже серіозно заговорилъ Лучаниновъ.

— Никакой онъ тѣни не накидываетъ. Мы всѣ знаемъ кто былъ твой отецъ, кто была мать твоя и что за птица Тарханковъ, отвѣчалъ краснолицый. — Побить — я еще допускаю; иногда это…. продолжалъ старикъ, закашлявшись отъ табачнаго дыма; — но дуэль, братецъ, нѣмецкая выдумка, чепуха. Меня какой-то разъ, въ концертѣ, прибавилъ онъ, взглянувъ своими свѣтло-сѣрыми, мутными глазами на. сосѣда, — вотъ позабылъ фамилію, хотѣлъ удавить….

— Какъ удавить? спросилъ Петръ Алексѣевичъ.

— Да, удавить, подтвердилъ краснолицый; — я, разумѣется, только что хотѣлъ его смазать, полицеймейстеръ меня за руку. Послѣ мнѣ говоритъ вицгубернаторъ: «вы, говоритъ, должны его вызвать за дуэль.» Вотъ ему что надо, жалко помѣшали, а не на дуэль, отвѣчалъ я вицгубернатору, показавъ кулакъ. А то на дуэль! Да если онъ меня убьетъ? Положимъ даже я его убью; за что же я за всякаго скота буду отвѣчать за семъ и на томъ свѣтѣ?

— Но вѣдь, позвольте; вы бы его побили, вѣдь онъ васъ вызвалъ бы за это? Я бы побилъ Тарханкова, вѣдь онъ бы меня вызвалъ?

— Тарханковъ-то? спросилъ краснолицый. — Добрый ты малъчикъ, Петруша; люблю я тебя, но, извини, или ты молодъ, или дуракъ.

— Да что жь тутъ невозможнаго? Ну вызоветъ?

— Еще побитъ, лаконически отвѣчалъ краснолицый.

Лучаниновъ расхохотался.

— Однако, послушайте, началъ было онъ.

— Нечего слушать, сердито отвѣчалъ краснолицый. — Разумѣется подлецовъ бьютъ; что жь съ ними цѣловаться, что ли?

— Отчего же вы давеча, я вѣдь просилъ васъ познакомить меня съ нимъ, не только не познакомили, а еще увели меня? спросилъ Петръ Алексѣевичъ.

— Оттого что…. Плюнь, братецъ, ты на этого Тарханкова.

Здѣсь краснолицый прибавилъ нѣсколько не совсѣмъ удобныхъ для печатанія, но очень сильныхъ словъ. Оба замолчали; сзади, вдалекѣ, путники заслышали колоколецъ, и оглянувшись, скоро увидали несущуюся во весь духъ четверку.

— Вѣдь это онъ, мерзавецъ! произнесъ краснолицый. — Это онъ меня опять догоняетъ. А Севастополь-то? Севастополь? А? Петруша? произнесъ послѣ нѣкотораго молчанія старикъ; губы его задрожали, и нѣсколько слезъ скатилось на шинель и пѣнковую трубку.

Офицеръ молчалъ, уставившись въ пустое поле. Проѣхавъ съ версту, тройка подъѣхала къ стоявшей одиноко среди тощихъ деревьевъ станціи; тотчасъ за нею подлетѣла къ крылечку щегольская, забрызганная грязью, открытая коляска четверней. Тарханковъ, въ шинели съ бобромъ, сидѣлъ въ ней рядомъ съ коммиссаріатскимъ, красноворотымъ чиновникомъ; съ козелъ соскочилъ камердинеръ.

— Опять съѣхались мы съ вами, закричалъ Павелъ Ивановичъ краснолицому, слѣзавшему, при помощи слуги, съ телѣги.

Краснолицый, не глядя на Тарханкова, молча сдѣлалъ подъ козырекъ и пошелъ на крыльцо вмѣстѣ съ Лучаниновыхъ.

— Что это фургонъ не ѣдетъ? спрашивалъ Павелъ Ивановичъ, выходя изъ коляски.

— Тяжело; нагружено у нихъ порядкомъ, отвѣчалъ камердинеръ.

Коммиссаріатскій, длинный, сухой человѣкъ, съ краснымъ вздернутымъ носомъ, выйдя изъ экипажа, потянулся, зѣвнулъ раза два, и подпершись руками въ бока, подъ шинелью, сталъ отъ нечего дѣлать глядѣть въ пустое поле.

— Войдемте въ избу, пока перемѣняютъ лошадей, обратился къ нему Тарханковъ.

— Пойдемте, отвѣчалъ коммиссаріатскій, зѣвнувъ еще разъ.

Они вошли; малый краснолицаго разставлялъ на столѣ фляги и на походную жестяную тарелку укладывалъ жареную курицу.

— Мы вамъ не помѣшаемъ? спросилъ Тарханковъ, обратясь къ лежащему на лавкѣ Лучанинову.

— Нѣтъ; мы сейчасъ уѣзжаемъ, отвѣчалъ, приподнявшись, Петръ Алексѣевичъ.

Тарханковъ сѣлъ на кожаный диванъ; коммиссаріатскій, снявъ шинель, помѣстился на стулѣ; въ это время вышелъ изъ-за перегородки, закрывая бумажникъ, краснолицый, расплачивавшійся со смотрителемъ.

— Здравствуйте, началъ Тарханковъ. — Позвольте васъ познакомить; чиновникъ особыхъ порученій при коммиссаріатѣ, Еремѣй Еремѣевичъ Туманинъ. А это мой почтенный землякъ и начальникъ нашего губернскаго ополченія….

Тарханковъ назвалъ фамилію; краснолицый, положивъ въ карманъ свой старинный, красный бумажникъ, протянулъ руку чиновнику.

— Не угодно ли вамъ рюмку водки? спросилъ онъ его, принимаясь рѣзать холодную курицу.

Чиновникъ потеръ, по обыкновенію людей приступающихъ къ закускѣ, руки, вѣроятно съ цѣлію пояснить причину по которой они намѣреваются выпить свѣжестью въ воздухѣ, и отвѣчалъ: «въ дорогѣ вещь пользительная рюмка водки».

— А коли пользительная, произнесъ краснолицый, наливая двѣ рюмки, такъ не угодно ли? А вы? спросилъ онъ обратясь къ Тарханкову.

— На діэтѣ, отвѣчалъ Павелъ Ивановичъ, выразивъ на лицѣ сожалѣніе что не можетъ выпить вмѣстѣ съ ними рюмку, другую.

Поднявшись съ дивана, Павелъ Ивановичъ подошелъ къ краснолицому и спросилъ его на ухо: «кто это съ вами?»

— Это одинъ мой дальній родственникъ, изъ Полтавской губерніи, отвѣчалъ краснолицый, принимаясь жевать жесткую курицу.

Къ окнамъ подъѣхалъ огромный фургонъ на лежачихъ рессорахъ, четверкой; подъ небольшимъ волчкомъ, за козлами, сидѣлъ, извѣстный читателю, весельчакъ поваръ въ дубленомъ, прошитомъ по лацканамъ узорами, полушубкѣ, и Василій Семеновъ, въ синемъ суконномъ тулупѣ съ поднятымъ воротникомъ.

— Вотъ они, произнесъ Павелъ Ивановичъ, остановившись противъ окна. — Погодите-ка, я велю сдѣлать бифштексъ; со мною есть великолѣпнѣйшій кусокъ говядины.

— Что до меня, я сейчасъ уѣзжаю, отвѣчалъ краснолицый, наливая себѣ и чиновнику еще по рюмкѣ. — А ты что же, Петруша? Я и позабылъ про тебя.

Лучаниновъ поблагодарилъ, отвѣтивъ что не хочетъ, и вышелъ изъ избы.

— Не хотите ли мадеры? Со мной есть превосходная, приставалъ къ краснолицему Тарханковъ.

Краснолицый покачалъ отрицательно головой, сморщившись отъ только что выпитой рюмки настойки; коммиссаріатскій замѣтилъ что «хлѣбное пользительнѣе». Павелъ Ивановичъ разлегся на диванѣ.

— Лошади готовы, доложилъ вошедшій въ избу, уже облеченный въ свою тяжелую ливрею, малый краснолицаго.

— Убирай же; да подай мнѣ трубку, отвѣчалъ краснолицый, — напрасно ливрею надѣлъ; въ шинели неловко укладывать погребецъ.

— Ничего-съ, прошепталъ малый, уставляя фляги въ сундучокъ съ безчисленными перегородками.

Павелъ Ивановичъ, вскочивъ съ дивана, молча взялъ подъ руку помѣщика.

— Позволь, братецъ, намъ одну минуту. Выдь, пожалуста, обратился онъ къ станціонному, щелкавшему все время счетами за перегородкой.

Смотритель вышелъ изъ избы. Коммиссаріатскій принялся читать въ первой комнатѣ правила для станціонныхъ смотрителей, доставая въ то же время перышкомъ частицы жареной курицы, засѣвшія между зубами.

— Послушайте, началъ вполголоса, введя за перегородку и взявъ легонько подъ бока краснолицаго, Павелъ Ивановичъ, — прошу еще разъ, возьмите вы назадъ свой рапортъ. Ну, право, вы погорячились; сапоги, сукно вовсе не такъ дурны. Что же касается до той крупы которая…. Это была случайность…. Поймите, въ эдакой массѣ мудрено ли просмотрѣть; иногда самъ не знаешь вѣдь что принялъ.

— Рапортъ отправленъ; еслибы даже я согласился, и то было бы уже поздно; не могу, отвѣчалъ краснолицый, застегивая свой сѣрый казакинъ и уставившись въ уголъ.

— Можете, опять взявъ его легонько подъ бока, съ живостію возразилъ Тарханковъ. — Можете; рапортъ еще не отправленъ?

— Какъ не отправленъ? Такъ я сейчасъ же. Эй! крикнулъ краснолицый.

— Погодите, уговаривалъ его, продолжая держать подъ бока Тарханковъ.

— Эй, малый! повторилъ, не слушая его, краснолицый, освобождаясь изъ рукъ Павла Ивановича, который держалъ его точно влюбленный танцовщикъ держитъ хорошенькую балерину за тонкую, перетянутую въ рюмку талію.

Коммиссаріатскій съ напряженнымъ вниманіемъ читалъ наставленія смотрителямъ, висящія на стѣнѣ за стекломъ въ рамкѣ; крупныя, печатныя буквы онъ, разбиралъ такъ пристально, какъ будто это были какіе нибудь гіероглифы. Въ избу вошелъ малый въ ливреѣ съ трубкой для барина.

— Скажи смотрителю что мнѣ нужны лошади назадъ на прежнюю станцію, обратился къ нему краснолицый.

Малый выпучилъ глаза и не двигался съ мѣста.

— Что ты стоишь, болванъ? Тебѣ говорятъ, я ѣду назадъ, въ уѣздный городъ. Позови смотрителя.

— Послушайте, вдругъ подскочилъ къ нему, весь вспыхнувъ, Тарханковъ. — Вѣдь ничего изъ этого не выйдетъ, увѣряю васъ.

— Посмотримъ, отвѣчалъ краснолицый, закуривая поданную слугой трубку.

Въ это время вошедшій смотритель объявилъ что назадъ лошадей онъ дать сейчасъ не можетъ.

— У меня подорожная не въ одинъ конецъ, а для разъѣздовъ по всей Имперіи, произнесъ краснолицый.

— Я знаю, ваше высокоблагородіе, но лошади у насъ на счету на каждой станціи…. Развѣ вотъ не подойдутъ ли….

— Чтобъ были…. У меня важное дѣло; я ѣду по казенной надобности, закричалъ на него краснолицый. — Ты отвѣтишь за это….

Смотритель помялся, сбѣгалъ на улицу и возвратясь сказалъ: «пожалуйте, Ваше высокоблагородіе; какъ-нибудь обернусь; извольте ѣхать на этихъ». Краснолицый былъ одинъ изъ тѣхъ, къ счастію исчезающихъ, людей которые чего потребуютъ, то вытребуютъ, какіе имъ не представляй резоны: «нельзя-де, по закону, или по другому чему», другой кричи, бѣсись, ничего не добьется, но подобнымъ краснолицому господамъ стоитъ прикрикнуть, пугнуть «казенною надобностью», и, глядишь, послушается ихъ самый неумолимый соблюдатель закона. Тарханковъ во время описанной сцены что-то разказывалъ съ жаромъ, вполголоса, коммиссаріатскому; чиновникъ, вмѣсто отвѣта, глядя въ полъ, почесывалъ поминутно за ухомъ.

Лучаниновъ сидѣлъ давно въ телѣгѣ, на крыльцѣ дремалъ Василій Семеновъ, откуда-то долеталъ молодецкій, похожій на трепакъ, стукъ двухъ ножей повара, рубившаго котлеты, малый въ ливреѣ жевалъ калачъ, стоя у телѣги и переговариваясь съ ямщикомъ и Лучаниновымъ.

— Вы ѣдете назадъ? спросилъ Петръ Алексѣевичъ подошедшаго къ телѣгѣ спутника.

— Назадъ, отвѣчалъ краснолицый, кряхтя взбираясь на телѣгу. — Каковъ подлецъ! проговорилъ онъ, застегнувъ крючокъ шинели, причемъ лицо его, налившись, приняло нѣсколько звѣрское выраженіе. — Пошелъ, произнесъ онъ, взявъ въ руки пѣнковую, дымящуюся трубку.

Малый вскочилъ на облучокъ, загородивъ растопырившимся капишономъ не интересный впрочемъ видъ на ожидающія путниковъ окрестности, и тройка поѣхала обратно по вьющейся среди пустыря грязной дорогѣ. На встрѣчу ѣдущимъ тянулся казенный обозъ; на зеленыхъ, парныхъ телѣгахъ лежали раненые; плѣнный Французъ, засучивъ красные панталоны, сидѣлъ на одномъ возѣ, покуривая трубочку. Лучаниновъ спросилъ его куда онъ ѣдетъ?

— Въ Москву; мнѣ хочется увидать брата который тамъ, отвѣчалъ Французъ солдатскимъ жаргономъ, съ шикомъ приподнявъ свою алжирку.

— Какимъ хватомъ сидитъ, точно въ каретѣ ѣдетъ, замѣтилъ краснолицый. — Что онъ пробормоталъ?

Лучаниновъ перевелъ.

— Теперь мнѣ жаль что я не поручилъ тебѣ побить этого подлеца Тарханкова, говорилъ краснолицый.

— Выпей я двѣ-три рюмки водки, отколотилъ бы, произнесъ Лучаниновъ, закуридая папиросу. — А что?

Спутникъ разказалъ ему что послѣднее донесеніе его перехвачено или пріостановлено Тарханковымъ.

— Да что же вы безпокоитесь? Вѣдь, говорятъ, слѣдствіе начато? спросилъ Петръ Алексѣевичъ.

— Начато; но какъ же онъ смѣлъ задерживать мой рапортъ? горячо возразилъ краснолицый. — Положимъ что я не одинъ, и другіе донесли на него, подлеца…. Пошелъ, братецъ, проворнѣе; что ты, съ горшками что ли ѣдешь? крикнулъ онъ на ямщика распустившаго возжи.

Черезъ часъ въ почтамтѣ уѣзднаго города руссофилъ поднялъ бурю; почтмейстеръ, черноволосый толстякъ, заика, бѣгалъ, рылся въ книгахъ….

— По…. помилуйте, ва…. ваше высо…ко….родіе, толковалъ онъ; — от…отправленъ рапортъ.

Наконецъ, послѣ двухчасовой тревоги, крика краснолицаго и страшныхъ хлопотъ призваннаго городничаго, безтолковѣйшаго, но шумливаго старика на костылѣ, — рапортъ отыскался въ конторѣ. Почтмейстеръ божился что забылъ отправить.

— За….за….валился проклятый, говорилъ онъ, поблѣднѣвъ отъ страха. — Я эста….фе….фету сейчасъ….

— Да этого мнѣ мало, эстафету; ты съ мѣста улетишь, подъ судъ я упеку тебя, Ирода, говорилъ краснолицый, хоть никому изъ присутствовавшихъ неизвѣстно было что онъ нашелъ общаго между Иродомъ и почтмейстеромъ.

— Не…. не погубите, умолялъ то краснолицаго, то городничаго, стучавшаго сердито костылемъ своимъ, почтмейстеръ. — Зас….ставьте за себя Бога мо….молить. Семейство….

— Дѣти что ли? спросилъ краснолицый.

— Да…. дѣтей нѣтъ, лгать не…. не хочу, отвѣчалъ дрожащій, точно студень или желе, почтмейстеръ.

Петръ Алексѣевичъ, отведя въ сторону краснолицаго и городничаго, уговорилъ ихъ простить почтмейстера, отправить конвертъ съ эстафетою и ѣхать; такъ и было сдѣлано.

— Въ полученіи доставь росписку въ Москву, говорилъ краснолицый почтмейстеру, садясь въ телѣгу. — Записалъ ли гостиницу?

— За…за….писалъ, ва….ваше превосходительство, вытянувшись, отвѣчалъ почтмейстеръ.

— Смотри же у меня; я тебя…. горячился, постукивая костылемъ, городничій. — Прощайте, крикнулъ онъ отъѣзжающимъ, пролетѣвъ мимо нихъ въ своихъ дрожкахъ. — Очень радъ случаю, добавилъ онъ, сдѣлавъ въ заключеніе молодецки подъ козырекъ.

— Прощайте, отвѣчалъ краснолицый, прибавивъ: — а безтолковъ, Господь съ нимъ, и телѣга принялась подпрыгивать по деревянной мостовой городишка. — Заставилъ, подлецъ, прокатиться слишкомъ шестнадцать верстъ лишнихъ, ворчалъ краснолицый, покуривая изъ своей пѣнковой трубки.

Когда тройка ихъ подлетѣла, часу въ десятомъ вечеря, снова къ прежней станціи, въ избѣ происходило что-то странное; у наружныхъ дверей стоялъ жандармъ въ шинели.

— Нельзя, ваше высокоблагородіе, сказалъ онъ, заслонивъ дорогу руссофилу, вошедшему было на крыльцо. — Не приказано никого впускать.

— Не приказано, такъ не пускай. Закладывай поскорѣе, проговорилъ краснолицый, садясь на бревна подлѣ крыльца — Набей мнѣ трубку, Васька

— Что же это такое? спросилъ Петръ Алексѣевичъ, подходя къ нему. — Тарханковъ здѣсь еще…. стало-быть….

— Стало-быть дѣло идетъ на ладъ, самодовольно отвѣчалъ краснолицый, раскуривая поданную слугой трубку. — Какъ же не здѣсь? Ты видишь, вонъ стоитъ его фургонъ, а вотъ коляска.

Лучаниновъ искоса посмотрѣлъ въ освѣщенное окно. Василій Семеновъ стоялъ, переминаясь съ ноги на ногу, съ бумагами въ рукахъ предъ какимъ-то полковникомъ въ эполетахъ и съ аксельбантомъ. Коммиссаріатскому чиновнику, должно-быть, понравились наставленія смотрителямъ; онъ поминутно подходилъ читать ихъ. Тарханковъ, по временамъ, злобно посматривалъ на него; облокотясь на окно, онъ сидѣлъ на лавкѣ, покручивая усы свои; время отъ времени онъ вскакивалъ и подходилъ къ столу съ какими-то поясненіями полковнику. Военный писарь, засучивъ оба рукава сюртука, бойко строчилъ какую-то бумагу за отдѣльнымъ столикомъ.

— Кто это? Слѣдователь вѣрно? спросилъ Петръ Алексѣевичъ краснолицаго.

— Много будешь знать, скоро состаришься, братецъ, отвѣчалъ краснолицый.

— Готовы лошади, доложилъ малый. — Прогоны смотритель проситъ отдать на слѣдующей станціи.

— Хорошо…. А что-то свѣжѣетъ. Не выпить ли, Петруша, вамъ съ тобой по рюмочкѣ? какъ-то необыкновенно весело спросилъ краснолицый. — Есть кусокъ хлѣба?

Малый досталъ изъ погребца пеклеванный хлѣбъ, соль и флягу; путники выпили по рюмкѣ водки, закурили одинъ трубку, а другой папиросу, и уѣхали со станціи.

Севастополь былъ взятъ; точно тихій ангелъ пролетѣлъ по Россіи; въ обществахъ, клубахъ, въ театрѣ не слышно было обычнаго, шумнаго говора толпы; всѣ говорили вполголоса, были неразговорчивы, унылы. Москвою проѣхали богатыри-Черноморцы, потопившіе свои корабли въ севастопольской гавани; героевъ Москва принимала радушно, но снѣдающая тоска по друзьямъ, по многомъ, мѣшала и гостямъ, и хозяевамъ веселиться. Нѣтъ, нѣтъ, а вырывался порою глубокій вздохъ, слеза у пирующихъ.

Теперь только война, умолкнувъ, сдѣлавшись прошедшимъ, начинала дѣлаться урокомъ, поученіемъ для Россіи; одни относили наши неудачи къ недостатку желѣзныхъ дорогъ, усовершенствованныхъ пушекъ и ружей; другіе обвиняли людей воспользовавшихся общею бѣдой какъ средствомъ набить себѣ карманы; нѣкоторые винили главнокомандующихъ; но всѣ единогласно удивлялись мужеству нашей арміи, самоотверженію являвшемуся во всѣхъ слояхъ ея, начиная отъ генерала до матроса; для честныхъ бойцовъ наступили дни почета, справедливаго признанія ихъ доблести, для негодяевъ дни обличенія, кары за низкія дѣла ихъ. Начались слѣдствія. "Такой-то взятъ, тотъ-то замѣшанъ, говорятъ, " разказывалось вполголоса въ столичныхъ и губернскихъ обществахъ; и точно также какъ не вѣрилось что въ скромныхъ, знакомыхъ намъ людяхъ явилось геройство, такъ же не вѣрилось: какъ могъ такой-то, образованный, прекрасный съ виду человѣкъ залѣзть добровольно по уши въ такую грязь и подлость? "Быть не можетъ, " невольно срывалось съ языка, при слухахъ о грустныхъ открытіяхъ слѣдователей; а между тѣмъ неопровержимыя улики, доказательства ярко озаряли страшную картину злоупотребленій. Каково было глядѣть на нее честнымъ односемьянамъ этихъ падшихъ нравственно людей? Что должна была перечувствовать, вынести иная мать, глядя на невинныхъ дѣтей, отецъ которыхъ опозорилъ свое имя предъ всею Россіей? И надо отдать справедливость, общество, правительство, простонародье, всѣ, всѣ старались поскорѣй забыть имена падшихъ, чтобы какъ-нибудь невольно не напомнить, не оскорбить намекомъ неповинныхъ ихъ семьянъ; участіе доходило до того что самихъ разжалованныхъ общество не казнило презрѣніемъ, отдавая содѣянное ими на судъ собственной ихъ совѣсти. Несправедливо иные объясняютъ равнодушіемъ, безучастнымъ отношеніемъ къ добру и злу эту высокую черту вашего общества; мы ищемъ глубже ея корня: онъ лежитъ въ тѣхъ же залогахъ любви, залогахъ смутно сознаваемыхъ, небрегомыхъ обладателями, но искони, повторяемъ, хранящихся въ душѣ русскаго человѣка. «Несчастнымъ» издавна звалъ и зоветъ народъ нашъ всякаго преступника; будь это воръ, убійца, всѣмъ у него одно названіе: «несчастный».

Въ число этихъ, поистинѣ несчастныхъ, завела необуздываемая алчность и Тарханкова. Получивъ отъ Аристархова на семьдесятъ тысячъ заемныхъ писемъ, годныхъ развѣ для завертыванія бритвенныхъ кисточекъ (ихъ была кстати цѣлая коллекція у Павла Ивановича), Тарханковъ точно конь закусилъ удила; съ налитыми кровью глазами, понесся онъ, влекомый страстью, чрезъ изгороди, бездорожицей, не разбирая пропастей, кустовъ, колючки держи-дерева, крутизнъ, овраговъ. Адвокатъ подлилъ масла, свѣтильникъ вспыхнулъ и разгорѣлся, дабы освѣтить то чего было не видно въ полумракѣ, весь безпорядокъ и соръ плохо прибранной комнаты. Наткнувшись на честность командировъ ополченій и полковъ, онъ пробовалъ всевозможныя средства, сначала чтобы сбыть гнилой провіантъ, изъѣденныя молью шинели и полушубки, потомъ чтобы хоть съ убыткомъ; выпутаться, унести по добру по здорову ноги, но дѣло не выгорѣло. Полетѣвшія съ разныхъ сторонъ донесенія подкрѣплены были энергическимъ вмѣшательствомъ руссофила. Взявъ нѣсколько полушубковъ, сапоговъ, доставленныхъ для его ополченцевъ, находившихся въ Севастополѣ (руссофилъ былъ, какъ мы уже сказали, начальникомъ своего губернскаго ополченія), честный начальникъ отправился съ ними прямо къ главнокомандующему. Послѣдній ужаснулся, увидя вещи, и тутъ же велѣлъ усилить коммиссію которой поручено уже было дознаніе. Тотчасъ по сдачѣ Севастополя, присланный изъ Петербурга флигель-адъютантъ началъ формальное слѣдствіе, первый актъ коего читатель и видѣлъ вмѣстѣ съ нами сквозь окно станціоннаго дома.

«Предопредѣленіе», сказалъ бы, вѣроятно, самъ Тарханковъ, еслибы не былъ прикосновенъ къ дѣлу, увидавъ какъ аккуратность его крѣпостнаго письмоводителя, Василья, и собственная страсть къ бумагамъ красиваго шрифта сразу помогли слѣдователю поймать конецъ нитки огромнаго клубка, намотаннаго и запутаннаго не безъ ловкости. Василій Семеновъ обезумѣлъ самъ отъ удивленія, увидя такое важное примѣненіе своей, казалось, безцѣльной и пустой работы.

Снявъ допросы, слѣдователь, въ сопровожденіи жандарма, отправилъ Павла Ивановича, впрочемъ въ его собственной коляскѣ, въ ближайшій губернскій городъ, объявивъ что онъ долженъ подвергнуть его домашнему аресту. Коммиссаріатскій, спутникъ Тарханкова, оказался членомъ слѣдственной коммиссіи; къ Павлу Ивановичу онъ подъѣхалъ, съ недѣлю тому назадъ, въ видѣ ходатая по дѣлу его; фамилія чиновника оказалась псевдонимомъ. Василій Савельевъ и поваръ получили тоже двухъ провожатыхъ, или, по выраженію Василья, «двухъ архангеловъ». Поваръ, любитель музыки, попросилъ у жандармовъ позволенія взять купленную у ямщика на станціи балалайку, и усѣвшись на фургонъ, всю дорогу наяривалъ Камаринскую, трепака и Барыню.

Василій Савельевичъ Аристарховъ не только не былъ замѣшанъ въ дѣло, но не былъ и подозрѣваемъ; никакихъ писемъ, ни даже имени его не попадалось въ арестованной походной перепискѣ Павла Ивановича. Вѣроятно, предвидя исходъ предпріятія, умный и опытный адвокатъ ограничился полученіемъ заемнаго письма и не вступалъ въ корреспонденцію и сообщество съ Тарханковымъ.

Отрадно было одно что кучка проворовавшихся была ничтожна въ сравненіи съ многочисленнымъ, почтеннымъ сонмомъ истинныхъ героевъ, людей явившихъ чудеса честной вѣрности долгу и мужества. Иноземныя войска несли изъ-подъ Севастополя домой гордое, хотя не совсѣмъ вѣрное, сознаніе побѣды, наши несли внутрь Россіи думу о самихъ себѣ, смиреніе предъ путями Промысла и отрадное чувство, убѣжденіе, что правота дѣла все-таки на нашей сторонѣ, что такъ или иначе кончилась борьба, но Русь атолла честно и за святую истину.

Что дала имъ война, что намъ, повѣдать объ этомъ человѣчеству дѣло историка. Прикованному же къ заранѣе обдуманному плану разкащику приходится оставить широкую рѣку народной жизни и снова плыть по узкимъ, мутнымъ и свѣтлымъ жизненнымъ ручьямъ отдѣльныхъ нарисованныхъ имъ личностей. Пойдемте въ эти тайники, порою мрачные, порой озаряемые, словно солнцемъ, лучами вѣчно зиждущей любви. И какъ отрадно побывать въ послѣднихъ, такъ тяжело спускаться въ мрачную, затхлую и сырую глубину лишенныхъ свѣта и тепла, душевныхъ подземелій.

Петръ Лучаниновъ, по окончаніи военныхъ дѣйствій, хотѣлъ проситься въ отпускъ, съ тѣмъ чтобы выйти совсѣмъ въ отставку (безденежье не позволяло ему служить въ кавалеріи), когда встрѣтившійся съ нимъ въ Крыму руссофилъ, пріятель отца и кромѣ того крестный отецъ Петра Алексѣевича, уговорилъ его отправиться съ нимъ въ качествѣ адъютанта ихъ ополченія; прежній адъютантъ былъ тяжело раненъ и лежалъ въ больницѣ въ Одессѣ. Лучаниновъ возразилъ было «что это нельзя, не переведутъ».

— Это не твое дѣю; твое дѣло сказать: желаешь или нѣтъ? перебилъ его помѣщикъ.

Лучаниновъ отвѣчалъ что онъ не прочь. Руссофилъ взялъ шапку и поѣхалъ къ полковому командиру Лучанинова; съ недѣлю онъ ѣздилъ по бригаднымъ, дивизіоннымъ генераламъ, по военнымъ штабамъ, канцеляріямъ и выхлопоталъ таки приказъ «о прикомандировкѣ гусарскаго корнета Лучанинова къ начальнику такого-то губернскаго ополченія». Ополченіе было уже на обратномъ походѣ, когда они выѣхали изъ Крыма на почтовыхъ, чтобы догнать его. Чрезъ нѣсколько станцій, рано утромъ, они догнали ратниковъ; ополченцы поднимались съ дневки; народъ шелъ бодро, больныхъ было немного, но одежа и особенно обувь была плоха у многихъ.

— И воровать у этого бѣднаго народа, говорилъ вполголоса Лучанинову руссофилъ, расхаживая вмѣстѣ съ нимъ по выстроившимся рядамъ ополченцевъ. — Понимаешь ты теперь всю гнусность поступка этихъ…. Какъ назвать ихъ? добавлялъ онъ, взбираясь на телѣгу.

Отъѣхавъ станцію, двѣ, они останавливались, чтобы снова осмотрѣть ополченцевъ; начальникъ иногда подчивалъ ихъ на свой счетъ водкой. Зная съ дѣтства руссофила, Петръ Лучаниновъ не удивлялся его распорядительности и аккуратности; точно такъ дѣло шло у него и дома въ хозяйствѣ: со свѣтомъ поднимался онъ и отправлялся на бѣговыхъ, старинныхъ, звонкихъ дрожкахъ на работы. Старушка жена (они были бездѣтные) отправляла ему въ поле обѣдъ; послѣ обѣда отдыхалъ онъ на сѣнѣ или на снопахъ и только вечеромъ ворочался домой. Возвращаясь, онъ ѣхалъ обыкновенно шажкомъ, саженяхъ въ двадцати, за идущею толпой, и слушалъ хоровую пѣсню косцовъ…. Мужики и дѣвки, зная слабую струну помѣщика, по воскресеньямъ собирали хороводъ на зеленомъ лугу предъ стариннымъ его флигелемъ.

Въ Москвѣ Лучаниновъ заговорилъ было о разчетѣ прогоновъ и сталъ благодарить на прощаньѣ своего спутника, но руссофилъ отвѣчалъ на это:

— Да кто же тебя отпуститъ; ты обязанъ проводить до мѣста ополченіе. Да потомъ что тебѣ здѣсь дѣлать? Опять пьянствовать съ какими-нибудь скотами? Вздоръ…. Ты поѣдешь ко мнѣ въ деревню.

Лучаниновъ что-то хотѣлъ возразить, но краснолицый, прехладнокровно указавъ малому на чемоданъ Петра Алексѣевича, произнесъ:

— Что жь ты стоишь, дуракъ эдакой…. Выноси….

— Я думалъ, началъ было слуга.

— Думаютъ, братецъ, люди умные; гдѣ намъ съ тобой…. Готово что ли? Ну, поѣдемъ. Одѣвайся.

Лучаниновъ надѣлъ шинель, бормоча себѣ что-то подъ носъ, а черезъ недѣлю сидѣлъ въ деревнѣ краснолицаго, пославъ въ свой полкъ прошеніе объ отставкѣ. Въ Москвѣ онъ успѣлъ только заѣхать къ Корневу; въ свой домъ, на который уже наложено было запрещеніе, онъ не заѣхалъ даже; тамъ впрочемъ и не было никого; Гаврило Алексѣевъ жилъ въ семьей въ уѣздномъ городѣ, гдѣ перебивались и прочіе отпущенные на волю дворовые; поваръ нашелъ себѣ мѣсто въ Москвѣ, а Петруша приводилъ въ порядокъ планы владѣній и размежевывалъ Корнева съ однимъ деревенскимъ сосѣдомъ.

XXII.

Года черезъ полтора отъ описаннаго въ предыдущей главѣ, вечеромъ, у одного извѣстнаго литератора и вмѣстѣ замѣчательнаго музыканта, князя О., въ Петербургѣ, гремѣлъ квартетъ. Первую скрипку игралъ Барскій; въ числѣ довольно многочисленныхъ слушателей и слушательницъ сидѣлъ нашъ знаменитый Михаилъ Ивановичъ Глинка.

— Знаете отчего вамъ не везетъ? сказалъ онъ, подойдя къ Барскому, усѣвшемуся къ чайному столу послѣ квартета.

Барскій вѣжливо поднялся съ своего мѣста.

— Вамъ надобно перемѣнить вашу фамилію, продолжалъ компонистъ, на какую-нибудь иностранную. Съѣздивъ на полгода въ Парижъ, возвратитесь вы оттуда назвавшись какимъ-нибудь, хоть «Синьйорини». Посмотрите какъ повезетъ вамъ.

— Правда, подтвердила хозяйка, передавая чашку Барскому.

— Простите меня, Михаилъ Ивановичъ, отвѣчалъ скрипачъ; — не подумайте что я слишкомъ высоко цѣню себя, но, положа руку на сердце, сознайтесь: вѣдь и вамъ, кажется, не худо бы переименоваться хоть въ «Глинчини». Какъ бы мы, Русскіе, высоко чтили тогда и васъ, и ваши оперы.

Хозяйка разсмѣялась. Глинка пожалъ плечами и отвѣчалъ: —

— Пожалуй что; въ Глинчини надо и мнѣ…. пожалуй что и правду вы замѣтили, Захаръ Петровичъ.

Музыкантъ давно былъ женатъ на Елизаветѣ Николаевнѣ и имѣлъ уже дочь. Жили они на той же квартирѣ на Васильевскомъ островѣ. Попрежнему сидѣть онъ, но не во второмъ, а уже въ третьемъ ряду первыхъ скрипокъ опернаго оркестра. Какъ затерялся въ общемъ звонѣ широкій тонъ его скрипки, такъ точно негромкое имя его и самъ онъ исчезли въ толпѣ музыкантовъ; всегда, правда, ему поручалъ почему-то капельмейстеръ вывѣрить партіи, отыскать фальшивый «цисъ» у того или у другаго инструмента, прорепетировать съ квартетомъ арію пѣвца или пѣвицы, но исполненіе этихъ лестныхъ порученій, отнимая время у исполнителя, не прибавляло ему ни жалованья, ни особаго почета. Небольшой кругъ истинныхъ любителей музыки цѣнилъ замѣчательное дарованіе скрипача, приглашалъ его играть на вечера къ себѣ; но наслаждаясь его игрой, говоря любезности (какъ это водится за нами Русскими) никто изъ истинныхъ любителей даже не попытался помочь взойти на данную ему, такъ сказать свыше, эстраду концертиста. Барскій, изъ скромности, не просилъ ихъ объ этомъ, а они сами не догадались: такъ и остался музыкантъ чернорабочею силой, не нуждаясь въ деньгахъ, правда (онъ имѣлъ уроки), но нуждаясь въ случаѣ подѣлиться, выказать обществу всю ширь своего дарованія; а это много тяжеле чѣмъ не допить и не доѣсть для прирожденнаго художника.

Насъ упрекнутъ, быть-можетъ, въ пристрастіи, въ преувеличеніи; скажутъ: «ужь не такой же талантъ какъ онъ описываетъ». Актеръ, отвѣтимъ мы на это, виртуозъ, пѣвецъ лишены возможности опровергнуть за дѣлѣ подобное сомнѣніе, лишены съ той минуты какъ умолкъ навсегда звукъ ихъ инструмента, голоса. Въ самомъ дѣлѣ, что осталось послѣ нихъ? Разказъ восторженнаго почитателя, которому не-очевидцы не повѣрятъ, скажутъ: «это пылкая голова; къ тому же онъ былъ молодъ, слушая, самъ ничего не понималъ; это ему такъ показалось», и т. д. Чѣмъ доказать что это было? что это былъ громадный талантъ, затертый въ толпу нашимъ невниманіемъ? Нечѣмъ. Мы попробуемъ однакожь пригласить недовѣрчивыхъ взглянуть на висящія въ русскихъ галлереяхъ картины, хоть напримѣръ, бывшаго крѣпостнаго, Тропинина. Смѣло просимъ ихъ сравнить его картины съ современными Тропинину (да пожалуй и намъ) произведеніями европейскихъ живописцевъ. Сравните и скажите намъ по совѣсти, хуже нашъ Тропининъ, не говорю ужь о Егоровѣ, Шебуевѣ, Ивановѣ, какого-нибудь Плекгорста или Мессонье, покупаемыхъ нами за диковинныя цѣны у ловкихъ иностранцевъ? Такъ почему же, если русская кисть способна пѣть такія гармоничныя, очаровательныя пѣсни, почему русскому смычку не сумѣть срисовать родную «степь», или вѣрно и ярко передать назначенныя геніальнымъ компонистомъ краски? Не потому ли ужь что этотъ сказочный смычокъ приписанъ, по ревижскимъ сказкамъ, къ числу двухъ тысячъ душъ помѣщика? Къ несчастью таковыхъ скептиковъ (еслибы оказались таковые), Тотъ Кто даетъ таланты рѣдко справляется съ ревижскими и послужными, и всякими другими людскими списками.

Объ освобожденіи Барскаго въ обществѣ ходилъ неясный слухъ что онъ обязанъ имъ старой графинѣ и Жуковскому; вѣрнаго, впрочемъ, ничего не могъ онъ ни отъ кого добиться; такъ деликатно была оказана помощь. Замѣчательно, что въ тотъ самый день въ который въѣхалъ въ Петербургъ Барскій, въ Александро-Невскую лавру тянулся длинный похоронный поѣздъ старушки графини. Проѣзжая на другой день утромъ мимо ея дома, музыкантъ увидалъ остатки можжевельника, убираемые дворникомъ; сторы въ окнахъ были опущены; старинный домъ точно зажмурился, собираясь вздремнутъ, на досугѣ, въ тишинѣ водворившейся въ немъ по отъѣздѣ навсегда старой хозяйки. Князь О. сообщилъ потомъ Барскому что одинъ изъ наслѣдниковъ графини разказалъ, будто превосходная коллекція старыхъ италіянскихъ скрипокъ и альтовъ графини украдена не задолго до ея смерти и замѣнена копіями. Скрипачъ ахнулъ и поблагодарилъ судьбу спасшую отъ похищенія его красавицу Гварнери.

— А то вѣдь и ее бы увезли за границу, говорилъ онъ.

— Да неужели за границу увезена коллекція? спросилъ кто-то.

Въ отвѣтъ на это музыкантъ подробно разказалъ обществу исторію инструментовъ знаменитаго оркестра В--хъ, гдѣ старые италіянскіе не только скрипки, но віолончели и контробасы, точно Сабинки, были похищены всѣ цѣликомъ, только не Римлянами.

Музыкальный вечеръ кончился.

— А вы слышали что вашъ Тарханковъ подъ судомъ? спросилъ князь, прощаясь съ Барскимъ.

— Слышалъ, отвѣчалъ музыкантъ. — Жаль все-таки его, но нѣтъ вѣдь худа безъ добра, не поможетъ ли это какъ-нибудь Лучаниновымъ? Вы слышали ихъ исторію?

— Слышалъ, отвѣчалъ князь; — но какъ же поможетъ? Непростительная небрежность со стороны старика, добавилъ онъ.

— Вы незнакомы съ ними? спросилъ Барскій.

— Нѣтъ, но слыхалъ о нихъ много отъ графа Н.

Онъ назвалъ фамилію графа охотника, котораго не разъ уже встрѣчалъ читатель.

Среди блеска и роскоши столицы, небогатый уголъ музыканта былъ похожъ на одинъ изъ тѣхъ зеленыхъ, свѣжихъ закоулковъ правильно разбитаго парка, въ которые такъ и хочется хоть заглянуть гуляющему по усыпаннымъ пескомъ аллеямъ съ бордюрами изъ запыленныхъ цвѣтовъ и подстриженныхъ скучныхъ акацій. "Не разстался бы съ этимъ захолустьемъ, " думаетъ гуляющій, забравшись въ благовонную чащу свѣжей зелени, но вотъ неумолимый сторожъ замѣчаетъ: «не угодно ли вамъ выйти на аллею?» Продолжаю сравненіе: надъ этимъ свѣжимъ, уютнымъ уголкомъ, чудилось быть-можетъ нервному хозяину, висѣла какая-то бѣда, туча. Состояніе духа Барскаго было не то что мрачное…. Оно похоже было на весенній теплый, пасмурный день; благоухаетъ зелень, птицы щебечутъ и звенятъ въ сосѣдней рощѣ, но воздухъ влаженъ, душенъ. "Если это не предъ грозою, " думаетъ пѣшеходъ-путникъ, «по крайней мѣрѣ надо ждать ненастья, и сильнаго». Ни слова не говорилъ музыкантъ женѣ о своемъ непонятномъ предчувствіи, но она знала безъ его словъ что онъ ждетъ чего-то. Елизавета Николаевна на второй годъ свадьбы часто прихварывала, кашляла по временамъ; доктора говорили что нѣтъ ничего опаснаго, но однако запретили ей заниматься музыкой. Это послужило новою пищей для нравственнаго состоянія Барскаго. Онъ вспоминалъ часто утро когда они играли, предъ его отъѣздомъ въ деревню, концертъ Вьетана…. "Я не сыграю его такъ теперь, и никогда, кажется, " размышлялъ онъ самъ съ собою, "не вложу въ него этого жгучаго горя, которое само тогда, помимо моего сознанія, почти воплотилось въ звуки, передѣлало во что-то свое чужую музыкальную думу. И у нея, въ акомпаниментѣ, положительно, вотъ какъ сейчасъ я слышу, были звуки литавръ покрытыхъ крепомъ; и она не повторитъ, не добудетъ въ другой разъ похоронно-печальнаго, страшнаго звука изъ-подъ клавишъ. Похороны, правда, были; умеръ старикъ, " утѣшалъ себя мнительный художникъ. Но на другой же день, иногда ночью, въ безсонныя минуты, снова слышался, внутреннему слуху его, мрачный, тяжелый, похоронный стукъ литавры, снова припоминалось это загадочное утро. "Это бываетъ только разъ въ жизни и бываетъ не даромъ, " думалъ музыкантъ. «Это предчувствіе, болѣзненная дальнозоркость духовнаго ока. Случится съ вами что-нибудь недоброе.» И онъ дрожалъ за жену, за ребенка; засидѣвшись гдѣ-нибудь на вечерѣ, онъ мучился, думалъ: «не заболѣлъ ли кто, не случилось ли чего» и т. п. Товарищи по оркестру, знакомые начали, наконецъ, замѣчать тяжелое душевное настроеніе скрипача и совѣтовали ему лѣчиться, съѣздить за границу. "Да, нужно, надо, « говорилъ онъ, желая отдѣлаться отъ совѣтовъ и никому не повѣряя чѣмъ страдаетъ; да и совѣстно было разказывать о такой странности. Иногда самъ онъ начиналъ смѣяться надъ собою внутренно, старался убѣдить себя что это вздоръ, но въ ту же минуту какой-то внутренній голосъ говорилъ ему: „не притворяйся, не зачѣмъ. Что надувать себя? Ты знаешь, вѣдь, что это сбудется, что это вовсе не вздоръ, а правда.“ Бѣднякъ соглашался съ этимъ, вздыхалъ, и снова впадалъ въ свою неотвязную задумчивость.

Развитію такого страннаго настроенія не мало помогала не удовлетворенная, не высказавшаяся вполнѣ натура художника; не самолюбіе снѣдало его; его одолѣвалъ грузъ собственой, не примѣненной къ сродному ей дѣлу силы; томила невозможность подѣлиться съ людьми звуками наполняющими душу. Часто, въ сумерки, вставъ противъ окна, онъ принимался фантазировать; и слушала одна молодая жена эти чудныя бесѣды съ самимъ собою, эти мелодическія жалобы безъ словъ, слушала, склонясь надъ колыбелью засыпающаго ангела ребенка. Знала она „что“ думаетъ мужъ-художникъ, заливаясь точно одинокій соловей въ глуши безлюднаго кустарника въ весенній, теплый, лунный вечеръ; а люди, жалуясь на скуку и тоску, сидятъ всѣ по домамъ зѣвая и придумывая: чѣмъ бы имъ развлечься? А что бы выйти и послушать одинокаго пѣвца, мечущаго даромъ въ вечерній, лѣтній воздухъ свои звонкія, серебряныя трели?

„Ну, вотъ и воля“, думалъ виртуозъ, поцѣловавъ вошедшую жену и укладывая со сдержаннымъ вздохомъ свою звонкую, пѣвучую Гварнери. Даже отъ князя О. и изъ другихъ музыкальныхъ салоновъ оттирали его доброжелатели; заѣзжіе виртуозы (исключая славнаго учителя Барскаго, Вьетана, этого царя скрипачей, богатыря скрипки), когда ихъ спрашивали объ игрѣ Барскаго, отвѣчали: „Да, у него есть талантъ, хотя ему не достаетъ…. какъ бы это назвать вамъ?“ И они долго подбирали слово для точнѣйшаго выраженія чего не достаетъ, скромно умалчивая о томъ чего такъ много было въ отчетливой и вмѣстѣ задушевной, жаркой игрѣ русскаго музыканта. И что жь вы думаете? Мало-по-малу, исключая князя О., да испытавшаго на дѣлѣ эти же невзгоды Глинки, да еще двухъ, трехъ любителей, въ салонахъ начали повторять отзывы заѣзжихъ знаменитостей: „у него есть талантъ, хотя недостаетъ въ его игрѣ…. какъ бы это мнѣ выразитъ?“ слово-въ-слово повторяли разные, считающіе себя знатоками музыки лишь потому что они не пропустили ни одного абонемента италіянской оперы. Барскій отмалчивался, скрывая тяжелую боль наносимую этими, повидимому ничтожимы, а между тѣмъ отгораживающими его все болѣе и болѣе отъ эстрады солиста, отъ истиннаго дѣла, словами невѣжественныхъ оцѣнщиковъ. Вѣдали ли они что творили?

Часовъ въ девять утра, на другой день квартета, Барскій сидѣлъ съ женою за самоваромъ; кто-то позвонилъ; нянька отворила, и въ комнату вошелъ Корневъ. Барскій познакомилъ его съ женою.

— Очень я радъ видѣть васъ, говорилъ хозяинъ, усаживая гостя къ чайному столу. — Скажите, гдѣ теперь и что подѣлываемъ Лучаниновъ Владиміръ Алексѣевичъ?

— Служитъ все тамъ же, но вотъ съ полгода я не получатъ отъ него писемъ; правда, и самъ не писалъ, отвѣчалѣ Корневъ. — Брата его я видѣлъ мелькомъ въ Москвѣ; онъ, кажется, въ отставкѣ и живетъ въ деревнѣ у одного помѣщика, друга отца.

— Хочу попробовать я написать Владиміру Алексѣевичу, говорилъ Барскій; — мнѣ онъ очень полюбился, и потомъ я часто вспоминаю наше первое знакомство; вѣдь, знаете, тогда, да и теперь бы…. вѣдь отдыхаешь встрѣчаясь съ такими теплыми, искренними людьми.

— Да, это правда, подтвердилъ Корневъ.

Онъ былъ какъ-то разсѣянъ; замѣтно было что ему нужно было о чемъ-то переговорить наединѣ съ музыкантомъ. Хозяйка, замѣтивъ это, вышла.

— Что ваша музыка? спросилъ Корневъ.

— Играю въ оркестрѣ; учу дѣтей разныхъ сіятельныхъ и несіятельныхъ господъ, отвѣчалъ Барскій. — Это вы для чего же меня о ней спросили?

— То-есть какъ для чего? У васъ такой талантъ что мнѣ кажется…. начать было Корневъ.

Барскій взялъ его за руку и произнесъ:

— Не завидуйте, Григорій Сергѣевичъ.

— Я не завидую, но….

— Будетъ объ этомъ, перебилъ Барскій. — Хныкать, жаловаться я не охотникъ…. Давайте о чемъ хотите говорить, только не объ этомъ, не о музыкѣ. Не видали ли вы кого-нибудь изъ нашихъ общихъ, впрочемъ немногочисленныхъ знакомыхъ?

— Видѣлъ. Вотъ я, кромѣ желанія, разумѣется, васъ видѣть….

Вѣжливость иногда доходящая до смѣшнаго, рядомъ съ запальчивостью, была одною изъ слабостей Корнева.

— Кромѣ, говорю, того что мнѣ хотѣлось…. повторилъ онъ.

— Къ дѣлу, безъ прелюдій, перебилъ Барскій.

Корневъ немного покраснѣлъ отъ замѣчанія музыканта и началъ:

— Я пріѣхалъ по порученію Сергѣя Александровича Палашова, съ которымъ недавно познакомился; онъ живетъ теперь въ Москвѣ; онъ просилъ меня передать вамъ насчетъ какой-то пѣвицы Груши. Писать хотѣлъ онъ, но не можетъ: съ нимъ недавно былъ ударъ….

— Ударъ?

— Да; теперь однако ему получше, продолжалъ Корневъ. — Онъ васъ просить пристроить ее гдѣ-нибудь въ Петербургѣ; ее выключили изъ театральнаго училища какъ неспособную, и бѣдняжка живетъ у какихъ-то швей, крѣпостныхъ Тарханкова; она безъ куска хлѣба….

Барскій задумался.

— Вы когда ѣдете? спросилъ онъ.

— Послѣ завтра; потомъ я буду здѣсь опять черезъ недѣлю, но проѣздомъ за границу въ Парижъ и, можетъ-быть, въ Италію, отвѣчалъ Корневъ. — Я пріѣхалъ теперь по имѣнію переговорить съ дядей; послѣ поѣду въ деревню и черезъ недѣлю, много двѣ, уѣду за границу.

— Позвольте мнѣ переговорить съ женой; у васъ есть полчаса времени? спросилъ Барскій.

Корневъ отвѣчалъ что есть. Музыкантъ вышелъ въ другую комнату. Григорій Сергѣевичъ курилъ папиросу и, отъ нечего дѣлать, перелистывалъ ноты лежавшія на закрытой рояли.

— Умница, говорилъ Барскій, гладя по головѣ жену, входя съ ней подъ руку въ гостиную. — Отлично; кажется, дѣвочка будетъ пристроена, и какъ нельзя лучше. Что жь, надо ѣхать?

— Сегодня не застанете. Его нужно заставать утромъ, замѣтила Елизавета Николаевна.

— Правда, отвѣчалъ Барскій. — Завтра вы свободны, такъ, часу въ девятомъ утра? спросилъ онъ Корнева.

— Свободенъ.

— Пріѣзжайте же ко мнѣ. Я васъ познакомлю съ петербургскими Аѳанасьемъ Иванычемъ и Пульхеріею Ивановною, говорилъ Барскій.

— Кто же это такіе? спросилъ Корневъ, не понимая въ чемъ дѣло.

— Это, батюшка, силища на контробасѣ. А нѣтъ ли репетиціи завтра? говорилъ Барскій.

— Нѣтъ; повѣстки не было, отвѣчала Елизавета Николавна.

— Да, завтра репетируютъ балетъ. Лучше нельзя устроить дѣвочку. Только бы взялъ Иванъ Евстаѳьичъ, толковалъ Барскій. Но я радъ что васъ съ нимъ познакомлю…. Чудакъ, но прелестнѣйшій человѣкъ. А вѣдь тоже аристократическаго происхожденія, какъ и я, изъ крѣпостныхъ же.

— Оба, и мужъ и старушка, превосходные люди, подтвердила Елизавета Николаевна, принимая отъ няньки на руки глазѣвшую на незнакомца дочку.

Проводивъ Корнева, Барскій отправился на уроки.

На другой день, часу въ девятомъ утра, Корневъ заѣхалъ къ музыканту, и они отправились вмѣстѣ въ одну изъ сосѣднихъ линій Васильевскаго острова. Сани ихъ остановились у деревяннаго стараго дома въ пять оконъ на улицу. Отворивъ калитку, Барскій повелъ Корнева узенькимъ проходомъ между небольшими, новенькими, опрятными будочками.

— Это куриный городокъ, объяснилъ, улыбнувшись, Барскій, указывая на курятники.

— Вижу, отвѣчалъ Корневъ, вслушиваясь въ говоръ и крикъ пернатыхъ обитателей городка.

Поднявшись на крыльцо, пріѣхавшіе прошли сѣни; Барскій отворилъ обитую новою клеенкой дверь.

— Да пестрая не клохчетъ, Иванъ Евстаѳьичъ, говорила крестьянка, молодая баба, стоя съ вѣникомъ въ рукѣ, спиною къ вошедшимъ.

Увидя наконецъ гостей, она обдернула подоткнутый спереди фартукъ, поставила вѣникъ въ уголъ и низко поклонилась.

— А я тебѣ говорю: клохчетъ; я самъ щупалъ ее сегодня, отвѣчалъ чей-то стариковскій, но бодрый голосъ изъ сосѣдней, притворенной комнаты.

— Дома. Раздѣвайтесь, Григорій Сергѣевичъ, произнесъ Барскій, снимая мѣховое пальто свое.

Гости вошли въ небольшую заду; высокій, довольно плотный, сѣдой старикъ, въ длинномъ сюргукѣ, стоялъ, вытянувшись, на стулѣ у окна и чистилъ канареечную клѣтку.

— Такъ пестрая клохчетъ, Иванъ Евстаѳьевичъ? спросилъ Барскій, остановившись у дверей.

— Смѣйся, отвѣчалъ, не оборачиваясь, старикъ; — вогъ погоди, дѣтишками обзаведешься, самъ будешь курицъ щупать, прибавилъ онъ, вдвигая дощечку съ чистымъ пескомъ и свѣримъ кормомъ.

Неторопливо повѣсивъ клѣтку, онъ слѣзъ со стула, отряхнулъ сѣмя и лесокъ съ сюртука, поправилъ свѣтлорусые, съ просѣдью, густые, курчавые волосы и протянулъ руку Барскому.

— Позвольте васъ познакомить, началъ Барскій. — Григорій Сергѣевичъ Корневъ; артистъ театровъ Иванъ Евстаѳьевичъ Матвѣевъ.

— Здравствуйте, сударь, здравствуйте, обратился хозяинъ къ Корневу, пожавъ руку; очень пріятно; прошу покорнѣйше…. Татьяна Алексѣевна! Вы скоро? Чайку бы намъ….

— Сейчасъ, сейчасъ Иванъ Евстаѳьевичъ…. Сливокъ не принесла Агаѳья…. Прикажи, батюшка, ей, лотрудися, раздался изъ сосѣдней затворенной комнаты голосъ старушки.

— Агаѳья! Сливки ты забыла принести Татьянѣ Алексѣевнѣ, сказалъ, обратясь къ вошедшей кухаркѣ, Иванъ Евстаѳьевичъ. — А морозецъ градусовъ около тридцати, надо быть. Не посмотрѣлъ я на градусникъ. Что, у тебя не холодно?

— Да есть таки; не жарко, отвѣчалъ Барскій.

— Говорилъ я твоему хозяину еще при старикѣ: „проконопать“. Вотъ я дворецъ свой переконопатилъ, — не нарадуюсь, хоть въ рубахѣ сиди, такъ въ пору; а вѣдь зима-то нонче наша русская. Что, посадила? спросилъ онъ, оборотясь къ кухаркѣ, проходившей съ кринкой черезъ комнату.

— Сидитъ, отвѣчала кухарка.

— А говоришь, не знавши, замѣтилъ Иванъ Евстаѳьевичъ.

— Вотъ одолѣли человѣка курицы, замѣтилъ въ свою очередь Барскій.

— Смѣйся, отвѣчалъ, понюхавъ табаку, хозяинъ.

Корневъ оглядывалъ комнату; по угламъ, точно часовые, стояли два огромные ящика съ контробасами; у стѣнки старинное фортепіано, покрытое черною клеенкой; надъ окнами висѣли клѣтки съ канарейками; на подоконникахъ стояло безчисленное множество горшковъ съ цвѣтами, съ луковицами гіацинтовъ подъ стеклянными банками; въ нѣкоторыхъ горшкахъ ничего, не было кромѣ воткнутой въ землю лучинки съ бумажкой; изъ сосѣдней комнаты по временамъ доносился рѣзкій перебой перепела.

— Вотъ, нынче у меня камелія что-то долго не цвѣтетъ, началъ хозяинъ, замѣтивъ что Барскій смотритъ на какое-то растеніе. — А что, расцвѣла ли моя у Елизаветы Николаевны?

— Расцвѣла, отвѣчалъ Барскій. — Какія у насъ азаліи!

— Ну ужь, брать, перещеголяю; погоди; на той недѣлѣ пріѣзжайте, увидите, отвѣчалъ Иванъ Евстаѳьевичъ.

— Пожалуйте, раздалось изъ сосѣдней комнаты.

Служанка отворила обѣ половинки дверей и ушла. Хозяинъ ввелъ гостей въ просторную комнату, убранную старинною мебелью краснаго дерева; въ углу, въ кіотѣ съ образами въ серебряныхъ окладахъ, теплилась лампадка; на окнахъ и на зеленыхъ лѣсенкахъ подлѣ нихъ стояли тоже горшки съ цвѣтами; на диванѣ сидѣла старушка въ чепцѣ за чайнымъ круглымъ столомъ, уставленнымъ корзинами съ булочками, колобками, масленицами и молочниками разныхъ архитектуръ и калибровъ; надъ всею этою дребеденью гордо шипѣлъ, точно разбогатѣвшій вдругъ купецъ, самоваръ, вычищенный какъ зеркало.

— Жена моя, Татьяна Алексѣевна, проговорилъ Иванъ Евстаѳьевичъ; — извините, сударь, запамятовалъ вашу фамилію… Да ужь и имя и отчество позвольте.

— Григорій Сергѣичъ Корневъ, поклонившись, отвѣчалъ гость.

Сухая, низенькая и худощавая старушка, съ трясущеюся нѣсколько головой, приподнялась, промолвивъ: „покорнѣйше прошу, батюшка.“

— Елизавета Николаевна все ли въ добромъ здоровьѣ? обратилась она, снова усѣвшись на свое мѣсто, къ Барскому. — Что ея кашель? Употребляетъ ли она мое лѣкарство?

— Лучше, Татьяна Алексѣевна. Благодарю васъ; но все боюсь я за нее, все кашляетъ, отвѣчалъ Барскій.

— Зима нонче холодная, замѣтила старушка, наливая стаканы. — Покорнѣйше прошу, сударь, обратилась она къ Корневу.

Корневъ глядѣлъ во всѣ глаза на эту обстановку, напоминавшую ему деревню, дѣтство, бабушку, и едва вѣрилъ что онъ въ Петербургѣ.

— Не правда ли, идиллія? шепнулъ ему на ухо Барскій, угадавъ его мысли.

Хозяинъ принялся за чай, за колобки и мало обращалъ вниманія на посѣтителей.

— Точно бы масло горьковато въ колобкахъ, замѣтилъ онъ, обращаясь къ старушкѣ.

— Ужь я и сама вижу…. Поскупилась…. Надо бы изъ новой кринки взять, озабоченно отвѣчала старушка. — Не угодно ли вамъ крендельковъ, сударь, предложила она Корневу. — Что же вы масла-то, Захаръ Петровичъ? Сливочное, свѣжее; вчера только что сбила.

— Ты сдышала, Татьяна Алексѣевна, какъ онъ баранины-то купилъ вмѣсто лося? разсмѣявшись до слезъ, перебилъ Иванъ Евстафьевичъ.

Старушка тоже разсмѣялась, проговоривъ: „ну да, вѣдь, гдѣ же имъ знать?“

— А васъ прошу, Татьяна Алексѣевна, запретить ему куръ щупать, отвѣчалъ Барскій, доливая стаканъ. — Помилуйте, приходитъ въ оперу, — весь фракъ въ куриныхъ перьяхъ.

— И фрака-то я сроду не носилъ, возразилъ хозяинъ.

— Ну, сюртукъ, поправилъ Барскій.

— Смѣйся…. А вы чѣмъ же занимаетесь, сударь? Любители, полагать надо, музыки? спросилъ хозяинъ, обратившись къ Корневу.

— Люблю, но самъ ни на чемъ не играю; я математикъ, отвѣчалъ Григорій Сергѣевичъ.

— Мы пріѣхали къ вамъ, Иванъ Евстафьевичъ, началъ Барскій, — вотъ съ какимъ дѣломъ. Я вамъ разказывалъ немного о доморощенной пѣвицѣ, Грушѣ

— Разказывалъ, отвѣчалъ Иванъ Евстафьевичъ.

И Барскій сообщилъ ему извѣстія привезенныя Корневымъ, окончивъ просьбою: не возьмутъ ли они, какъ бездѣтные, къ себѣ на воспитаніе сиротку?

— Подъ вашимъ руководствомъ, я увѣренъ, вышла бы изъ нея замѣчательная пѣвица, заключилъ Барскій.

Старушка и старикъ внимательно выслушали разказъ Барскаго.

— Эдакое дѣло зря нельзя дѣлать, надо подумать, отвѣчать, понуривъ голову, старикъ. — Дѣтей у насъ нѣтъ, правда; былъ сынъ, но Богу угодно было….

Старики переглянулись; старушка отерла навернувшіяся слезы; мужъ и жена какъ будто перемолвились безъ словъ, и тихо вздохнули оба.

— Что жь, можетъ Богъ намъ посылаетъ, замѣтила старушка.

Барскій поцѣловалъ у ней руку.

— Такъ-то такъ, а все-таки дай прежде мнѣ подумать. Вы когда ѣдете? спросилъ Иванъ Евстафьевичъ Корнева.

— Я могу лишній день остаться; послѣ завтра, отвѣчалъ Корневъ.

— Денегъ вѣдь надобно послать ей на дорогу. А съ кѣмъ пріѣдетъ-то? толковалъ старикъ.

Корневъ вызвался привезти дѣвушку съ собою черезъ двѣ недѣли.

— Все-таки погодите; вотъ мы померекаемъ со старухой; завтра я отвѣтъ дамъ, хоть тебѣ, отвѣчалъ, обращаясь къ Барскому, Иванъ Евстафьевичъ. — А завтра вечеромъ у насъ вѣдь септуоръ съ тобой у Глинки?

— Я знаю. Вы незнакомы съ Глинкой? спросилъ Корнева скрипачъ.

Барскій предложилъ познакомить его, и они условились ѣхать на другой день вечеромъ на септуоръ.

— Если онъ, разумѣется, извинитъ что я не буду предварительно съ визитомъ: утро у меня занято, говорилъ Корневъ.

— Художники не обижаются подобными вещами, перебилъ его Барскій.

Хозяинъ принялся разказывать Корневу названія растеній; старушка, отведя въ сторону Барскаго, подробно раскрашивала его о Грушѣ.

Иванъ Евстафьевичъ…. Авторъ считаетъ лишнимъ прибавлять фамилію, такъ какъ подъ именемъ и отчествомъ, да еще подъ названіемъ „дѣдушки“, описываемое лицо извѣстно было всему театру и тогдашнимъ петербургскимъ любителямъ музыки; фамилію его рѣдко и зналъ кто изъ его друзей и многочисленныхъ знакомыхъ. Тридцать два года стоялъ Иванъ Евстафьевичъ, какъ столбъ, на мѣстѣ перваго контробасиста оперы; мѣнялись около него солисты, капельмейстеры, товарищи по инструменту („коллеги“, какъ онъ звалъ послѣднихъ); обросшій густою сѣдиной затылокъ Ивана Евстафьевича знай себѣ бѣлѣлъ на одномъ и томъ же мѣстѣ подлѣ контробасной, похожей на верблюжью шею, ручки. „Можно скорѣе отставить отъ него оркестръ чѣмъ его отъ оркестра“, говорилъ про него одинъ изъ нашихъ композиторовъ, пародируя извѣстную остроту Ломоносова: „вотъ развѣ академію отъ меня отставятъ, а меня гдѣ отставить академіи?“ Новые солисты, капельмейстеры, послѣ первой піесы, невольно взглядывали съ уваженіемъ на Ивана Евстафьевича, сразу уразумѣвъ что это стоитъ сила; въ отвѣть на этотъ лестный для музыканта взглядъ, Иванъ Евстафьевичъ, будто ничего не замѣчая, садился подлѣ своего колосса-инструмента и молча подчивалъ изъ серебряной табатерки табакомъ сосѣда віолончелиста. Мягкій, бархатный тонъ контробасиста извѣстенъ былъ всему музыкальному Петербургу; устраивался ли септетъ въ избранномъ кругу знатоковъ, безъ Ивана Евстафьевича дѣло не обходилось. „Надо послать за дѣдушкой“, говорили знатоки, устраивая у себя октетъ или другую піесу съ контробасомъ. Въ оркестрѣ, онъ и литаврщикъ, почти сверстникъ Ивана Евстафьевича, были тяжеловѣсомъ одерживающимъ подымавшіяся иногда колебаніе и качку: уносились ли впередъ разгорѣвшіяся въ концѣ огненнаго allegro первыя скрипки, Иванъ Евстафьевичъ, точно соборный колоколъ, мѣрно благовѣстилъ настоящій тактъ, и скрипки, опомнившись, обѣ гались, будто внуки, подталкивая другъ друга, къ твердачудѣдушкѣ; отставали ли неповоротливые віолончели, запутавшись какъ въ тенегѣ въ трудномъ пассажѣ, и віолончели спѣшно подходили, перепрыгнувъ чрезъ два-три такта, къ неколебимой доминантѣ стараго контробасиста. Фальшивый тонъ не пролеталъ тоже ни разу мимо опытнаго уха Ивана; Евстафьевича; „фисъ“, замѣчалъ онъ вслухъ, или послѣ піесы, проходя мимо промахнувшагося, говорилъ ему на ухо: „вдругорядь фисикъ, сударь, фисикъ потрудитесь взять“. Музызыкантъ краснѣлъ. „Разокъ-то ничего; и на старуху бываетъ проруха“, оканчивалъ свой выговоръ Иванъ Евстафьевичъ Барокій на репетиціи часто пускалъ, на встрѣчу контробасу, звонкій, невяжущійся, фальшивый тонъ; капельмейстеръ, переглянувшись со скрипачемъ, смѣялся. „Дури, дури“, добродушно говорилъ Иванъ Евстафьевичъ, зная что этотъ не проврется; другому бы безъ церемоніи сказалъ онъ: „це, сударь“.

— Что, братъ, коллега? Али не по зубамъ? острилъ онъ во время игры надъ тонконогимъ франтикомъ, вторымъ контробасистомъ, когда у того, въ трудномъ мѣстѣ, заплетались пальцы и вылетали изъ-подъ смычка звуки похожіе на звукъ сапожной щетки. — Вскочи верхомъ на контробасъ-то, авось вывезетъ, добавлялъ онъ, поглядывая искоса какъ „коллега“, весь въ лоту, хлопочетъ безъ толку около инструмента.

Контробасисты обижались, и хотя побаивались Ивана Евстафьевича, но нѣкоторые жаловались на него инспектору музыки или капельмейстеру.

— Это невозможно, Herr Kapellmeister, жаловался нѣсколько разъ на него, картавя по-берлински, съ бородкой и стеклышкомъ въ глазу, заѣзжій шарлатанъ-контробасистъ, пріѣхавшій въ Россію съ тою надеждой что его будутъ слушать варвары. — Нельзя играть, man kann nicht spielen mit Иванъ Эстафитшъ, говорилъ онъ. — Во время игры онъ острить, reiset Witzen, Herr Kapellmeister.

Капельмейстеръ призывалъ Ивана Евстафьевича на очную ставку; невозмутимо выслушавъ выговоръ и замѣчаніе что надобно быть вѣжливымъ, старикъ, тутъ же отвѣтивъ ему „слушаю, сударь“, замѣчалъ жаловавшемуся товарищу: „а все-таки вдругорядь-то, коллега, почище выбери пассажикъ-то; возьми на гаузъ; поучи съ женой.“ Капельмейстеръ, разсмѣявшись, упрашивалъ истца оставить дѣло; но жаловавшійся уже держись въ слѣдующей піесѣ; какъ соколъ налеталъ на бѣдняка съ насмѣшками за всякую ошибку Иванъ Евстафьевичъ.

Трудно было бы рѣшить даже опытнѣйшему лингвисту и филологу на какомъ языкѣ Иванъ Евстафьевичъ говорилъ съ товарищами-иностранцами, въ первое время обыкновенно ни слова не понимающими по-русски. „Шпрингбогеномъ, коллега, шпрингбогеномъ; вотъ такъ“, говорилъ онъ; коллега понималъ и заставлялъ прыгать смычокъ свой. „Подгогь, малеленечко, нидриговато“; товарищъ-Нѣмецъ подымалъ на полтона настроенную низко струну. „Вотъ, теперь гутъ“, одобрялъ, подчуя его табакомъ и оглядывая оперную публику, Иванъ Евстафьевичъ. „Не само форте; вартъ маленько…. Цу фри, коллега; наша рѣчь впереди. Вотъ теперь съ Богомъ…. Закресчендирывай помаленьку…. Ай да коллега! Гутъ! Цѣны нѣтъ! Лихо!“ похваливалъ Иванъ Евстафьевичъ, возя смычкомъ по контробасу.

Иванъ Евстафьевичъ ничего сроду не пилъ, но любилъ поѣсть и самъ мастерски готовилъ нѣкоторыя кушанья; онъ былъ большой хлѣбосолъ, и въ Ивановъ день, 29го августа, приглашалъ капельмейстера, Барскаго, литаврщика и человѣкъ пять, шесть друзей музыкантовъ, большею частію сверстниковъ. Столъ ломился отъ разныхъ кулебякъ, заливныхъ изъ осетрины, нѣсколькихъ сортовъ жаркаго; великолѣпнѣйшія наливки, настойки, шипучки, варенья съ особеннымъ мастерствомъ приготовляла Татьяна Алексѣевна. Пиръ длился иногда съ перваго утра до четырехъ, пяти часовъ слѣдующаго.

Но главною страстью Ивана Евстафьевича были цвѣты, птицы и особенно куры; какихъ, какихъ сортовъ куръ у него не было. Жизнь куръ была для него и „старухи“ (какъ онъ звалъ жену, когда хотѣлъ быть съ нею особенно любезнымъ), была для нихъ, кажется, такъ же занимательна какъ собственная.

— Вывела вѣдь, кричалъ онъ вдругъ, расхаживая по двору, лѣтомъ, безъ сюртука около своихъ курятниковъ.

— Что ты? отзывалась, высунувшись изъ открытаго окна, Татьяна Алексѣевна.

— Вотъ, гляди, отвѣчалъ Иванъ Евстафьевичъ, кроша яйцо цыплятамъ.

— Я говорила что сегодня надо имъ быть, замѣчала старушка, усѣвшись снова въ кресло и шевеля длинными, стальными спицами чулка.

Лѣтомъ Иванъ Евстафьевичъ ходилъ куда-то иногда на день, на два, за вѣниками, за грибами, за земляникой; встрѣчаясь со знакомыми, иногда весь увѣшанный пучками свѣжаго березника, онъ преспокойно раскланивался или подчивалъ табакомъ встрѣтившагося, замѣчая: „а жарко въ городѣ; въ лѣсу, вотъ, рай, блаженство.“

Но не довольно ли о немъ?

Простясь съ хозяиномъ, Барскій и Корневъ уѣхали.

— Дѣло, кажется, устроится съ Грушей, говорилъ Барскій, садясь въ сани. — А каковъ дѣдушка-то?

— Славные люди, отвѣчалъ Корневъ.

— Но что такое онъ въ оркестрѣ, со смычкомъ, еслибы вы знали, говорилъ Барскій. — Богатырь, силища!

XXIII.

Владиміръ Лучаниновъ служилъ все еще безъ жалованья; въ небольшомъ городѣ поэтому считали его многіе чуть не милліонеромъ; милліонеръ однако, для тѣхъ кто его видѣлъ чаще и ближе, значительно выцвѣлъ, полинялъ, если сравнить теперешнюю обстановку его съ тою какая была у него въ годъ пріѣзда. Унтеръ-офицеръ, „старшой“, какъ его называли прочіе канцелярскіе сторожа, снимая однажды пальто съ Лучанинова, замѣтилъ, обратившись къ сидѣвшему на ларѣ сторожу: „байку подшилъ вмѣсто шелковой-то подкладки. Видно карманъ потоньше сдѣлался.“ При этомъ, нюхая табакъ, унтеръ, старожилъ канцеляріи, разказалъ сторожу что много онъ на своемъ вѣку видалъ подобныхъ франтовъ; „пріѣдетъ, кончивъ курсъ, иной“, говорилъ унтеръ, „все съ иголочки; французскія перчатки, тросточка съ золотымъ набалдашникомъ; глядишь и думаешь, погоди, ваше благородіе, прощеголяешься; ты думаешь: небось, такъ тебѣ вотъ и дали мѣсто секретаря, али чиновника особыхъ порученій сразу: подождешь. Глядишь, чрезъ мѣсяцъ, другой, пальтечко по локтямъ обтерлось, тросточка безъ набалдашника.. Что, ваше благородіе? Знать тонко?“

— Получитъ, Богъ дастъ, мѣсто, поправится, зѣвая во іесь ротъ, возражалъ сторожъ.

— Получитъ; жди; какія у насъ мѣста-то, мы чай знаемъ. А и откроется мѣсто, у правителя есть два племянника, кончаютъ курсъ въ наверситетѣ….

— А баринъ добрый, замѣтилъ сторожъ.

— Добрый-то, добрый, говорилъ унтеръ, а… только что къ сосѣдкѣ ему надо бы порѣже ходить; лучше бы было… Живмя живетъ у сосѣдки.

Старшой былъ замѣчательный психологъ; отъ нечего ли дѣлать, или по призванію, онъ наблюдалъ, сидя на засаленномъ ларѣ прихожей канцеляріи, и зналъ задушевнѣйшія тайны каждаго изъ служащихъ; наблюденія свои онъ сообщалъ, за недостаткомъ другихъ слушателей, то сторожу, то жандарму, иногда дежурному писцу, не знавшему какъ ему убить сутки на которые закабалила его очередь.

— На шею Станислава ждетъ, замѣчалъ онъ, вѣшая шубу какого-нибудь столоначальника; — будетъ съ тебя и въ петличку.

Унтеръ не охотникъ былъ до служащихъ въ родѣ Лучанинова; онъ любилъ чиновника толстаго, „обстоятельнаго“, какъ онъ выражался; облекая въ енота кого-нибудь изъ разряда своихъ любимцевъ, онъ по уходѣ его прибавлялъ: „вотъ этотъ — пазуха: на жену третій домъ покупаетъ, а эти франтики, видали ихъ мы, завелись они не сегодня….“

Какъ ни скрывалъ, ни отмалчивался Лучаниновъ на вопросы о потерѣ имѣнія, сослуживцы знали дѣло въ подробности; унтеръ весьма охотно разказывалъ это занимательное происшествіе желающимъ; дежурные писцы отъ скуки заставляли его повторять эту повѣсть по нѣскольку разъ. Оканчивалъ онъ разказъ свой всегда сильнымъ пріемомъ табаку и словами: „баринъ съ образованіемъ и добрый, только что нѣтъ въ немъ обстоятельности.“

Правитель доставилъ Лучанинову работу, переводъ одного, довольно объемистаго, политико-экономическаго сочиненія; переводъ и былъ напечатанъ въ одномъ изъ петербургскихъ періодическихъ изданій, гдѣ редакторомъ былъ пріятель правителя. Получивъ нѣсколько сотъ за эту работу, Лучаниновъ ожилъ и пересталъ поглядывать на свою Амати, подумывая: продать ли?» Полученныя изъ Россіи письма отъ Гаврилы Алексѣева, брата и отъ доктора увѣдомляли что и завѣщаніе признано незаконнымъ; движимость, деньги и домъ признаны, слѣдовательно, тоже имъ не принадлежащими. Петръ Лучаниновъ вышелъ въ отставку и продолжалъ житъ въ деревнѣ руссофила.

Разбитый на всѣхъ путяхъ, Владиміръ Алексѣевичъ, какъ ни утѣшалъ себя, но впадалъ день ото дня больше въ задумчивость и какое-то равнодушіе даже къ любимому занятію стариной; Олеарій и лѣтописи покрылись слоемъ пыли; библіотека посѣщалась рѣже. У сосѣдокъ бывалъ онъ часто, оправдывая свои посѣщенія необходимостію сообщать старухѣ свѣдѣнія по ея дѣлу, за которое взялся писарь (извѣстный читателю); оказалось что онъ имѣетъ знакомыхъ въ Петербургѣ, во всѣхъ вѣдомствахъ, писарей, большею частію соплеменниковъ. «Душъ восемьдесять отстоимъ», говорилъ онъ Лучанинову, съ увѣренностію поглядывая на него своими умными глазами. Старуха недовѣрчиво слушала эти увѣренія, но вытаскивала ему изрѣдка рубля два, три на хлопоты и на бумагу изъ коммода.

— Не обманщикъ ли онъ, боюсь, говорила она иногда Лучанинову.

Владиміръ Алексѣевичъ защищалъ писца; онъ, почему-то убѣжденъ былъ что писарь не обманщикъ.

Два года слишкомъ прошло отъ того дня какъ Лучаниновъ хохоталъ, наблюдая въ бинокль проказы дѣвочки-ребенка. Она выросла, сложилась и перестала дичиться Лучанинова. Когда онъ, лѣтомъ, проходилъ мимо окна, она часто кричала ему первая: «здравствуйте, Владиміръ Алексѣевичъ».

— Опять, говорила ей старушка; — сколько разъ я говорила тебѣ: прилично ли вельможной паненкѣ первой здравствоваться съ молодымъ человѣкомъ? Ну, онъ поклонится, отвѣть, а самой кричать на всю улицу….

— Да почему же неприлично, бабушка? Онъ славный такой, отвѣчала, потупившись, внучка.

Старуха подумывала объяснить ей почему неприлично, но всегда махала рукой, рѣшивъ: «глупа еще; надо бы объяснить, да какъ ты объяснишь это ребенку?» Лучаниновъ училъ ее языкамъ, читалъ вслухъ ей и старухѣ Вальтеръ-Скотта въ русскомъ переводѣ; по-нѣмецки не понимала старуха, поэтому и Шиллера онъ долженъ былъ читать въ переводахъ Жуковскаго; Пушкинъ и Гоголь нравились дѣвушкѣ больше всего; мелкія стихотворенія Пушкина она знала почти всѣ наизусть; по-русски она говорила языкомъ который изумлялъ Лучанинова; рядомъ съ грубою ошибкой являлось у нея вдругъ старинное, давно утраченное нами слово. Причина оказалась самая простая: имѣніе гдѣ родилась она и провела дѣтство было окружено русскими, выселившимися когда-то старовѣрами; отецъ ея ѣзжалъ къ нимъ въ гости; въ лѣсу, на сѣнокосѣ, куда бралъ ее иногда отецъ, Маріанна подружилась съ русскими сверстницами, а ровесницы и ровесники, какъ замѣчали вѣроятно всѣ родители, скорѣе чѣмъ у гувернера учатся другъ у друга говорить на какомъ угодно нарѣчіи; уже взрослая, въ городѣ, нерѣдко напѣвая про себя какую-нибудь русскую пѣсню, Маріанна Александровна вспоминала деревенскихъ подругъ своихъ. Стоитъ замѣтить здѣсь что старовѣры дичатся только Русскихъ, насъ; съ римско-католиками, лютеранами, они вездѣ уживаются какъ нельзя лучше, живутъ дружески.

Умъ, память и воображеніе не зашколенной, выученной на мѣдныя деньги читать и писать дѣвушки, напоминали свѣжую, непочатую почву дѣвственной, воздѣлываемой впервые нивы; что ни посѣй, ни посади, все принимается, всходитъ, даетъ самъ-десятъ, самъ-двадцатъ сѣятелю. Эта воспріимчивость изумляла Лучанинова, и онъ отдавался съ каждымъ днемъ болѣе и болѣе своему занятію; кипучій темпераментъ дѣвушки и наивность подчасъ и сердили его.

— Это неправда, это ваша выдумка, говорила она (это было въ началѣ курса), когда Лучаниновъ объяснялъ ей, довольно плохо впрочемъ, что земля вертится около своей оси и вокругъ солнца. — Это, извините, вздоръ. Какъ же мы не падаемъ на небо?

— Да помилуйте, начиналъ было менторъ; — не падаемъ на небо потому….

Но дѣвочка вскакивала со стула, и облокотясь обѣими руками на окно, молча смотрѣла на усѣянное звѣздами небо.

— Ну, вотъ я вамъ какъ это объясню, Маріанна Александровна, опять начиналъ Лучаниновъ, придумавъ новый способъ объясненія.

— Вздоръ; не повѣрю; обманываете, говорила, продолжая лежать на подоконникѣ, капризная ученица.

Бабушка смѣялась, сидя въ креслахъ, извинялась за нее. Лучаниновъ бралъ шляпу, раскланивался и уходилъ, взбѣшенный, можетъ-быть, не меньше Галилея.

— Не упадите на небо… Вотъ вамъ; сердито кричала Маріанна на другое утро, высунувшись изъ окна, идущему мимо педагогу.

— Все еще не додумались, говорилъ, остановившись, педагогъ.

— Вздоръ это; вы обманываете?…

— Маріанна, съ укоромъ замѣчала бабушка.

— А зачѣмъ онъ говоритъ такіе пустяки? говорила внучка отходя отъ окна и надувъ губки.

Одиджды, часу въ пятомъ вечера, это было весною, хозяинъ сосѣдокъ, Клотцъ, невысокій, широкій и негнущійся, точно деревянный, лѣтъ сорока пяти-шести, человѣкъ, вышелъ съ трубкой, въ пальто, тоже необыкновенно твердомъ, будто сшитомъ изъ картона, къ своему палисаднику; хозяинъ Лучанинова, въ своихъ многочисленныхъ фуфайкахъ, тоже стоялъ у своей калитки.

— А твоему секретарю, сосѣдъ, должно-быть вскружила тако голову моя фрейлейнъ, началъ Клотцъ, обернувшись къ сосѣду всѣмъ тѣломъ, такъ какъ шея у него, почему-то, давно не поворачивалась.

Сосѣдъ, хозяинъ Лучанинова, сдѣлавъ, означавшую у него улыбку, кислую мину, перешелъ улицу, и взявъ за руку Клотца, произнесъ своимъ сопрано:

— Влюбленъ; я вижу; ganz verliebt, total… Что дѣлать? Fräulein ist eine hübsche Kröte…. Какъ быть? Молодъ…. Да вѣдь и мы съ тобой, Клотцъ… Помнишь ли Кенигсбергъ?

Старикъ засмѣялся; впрочемъ по его красному, съ синими жилами, сморщившемуся еще болѣе отъ смѣха лицу, всякій бы заключилъ скорѣе что онъ слезно плачетъ.

— Что жь Кенигсбергъ? отвернувшись, опять безъ поворота шеи, точно девевянный мужикъ, какихъ, сотнями въ день, вырѣзываютъ отъ руки наши подъ-троицкіе скульпторы, мрачно отозвался Клотцъ; — это другое дѣіо; мы были газелями тогда… А сдѣлались мастерами, поженились….

— Да, это правда, Клотцъ; мы мастерами поженились, вытирая рукавомъ фуфайки текущія по щекамъ слезы, подтвердилъ хозяинъ Лучанинова; — мы поженились.

Клотцъ болѣе не поворачивался; хозяинъ Лучанинова стоялъ минуты съ двѣ, поглядѣлъ по сторонамъ и побрелъ чрезъ улицу въ свои владѣнія.

— Влюбленъ? вся вспыхнувъ, мысленно повторила, сидѣвшая у окна за работой, молодая сосѣдка Лучанинова; она нагнулась еще больше надъ шитьемъ; рука съ иглой задрожала.

— Не у тебя ли мои очки, Маріанна? спросила бабушка. Дѣвушка порылась въ своей корзинкѣ и подала ей ножницы.

— Въ умѣ ли ты? Окуляры я спрашиваю.

Внучка отыскала очки и воротилась къ окну; въ это время въ окнѣ своей квартиры показался Лучаниновъ.

— Здравствуйте, Маріанна Александровна, сказалъ онъ.

— Здравствуйте, отвѣчала вполголоса дѣвушка, опять зардѣвшись вся и наклонившись еще ниже надъ работой.

Языкъ, на которомъ объяснялись между собой бабушка и внучка, былъ какая-то смѣсь русскаго съ польскимъ и нѣмецкимъ; въ лексиконѣ старухи больше было польскихъ и бѣлорусскихъ словъ; у внучки преобладали русскія и нѣмецкія. Эти два существа, привязанныя другъ къ другу, похожи были на два дуба отъ одного корня; одинъ столѣтній, разбитый грозою, уже едва одѣвающійся кое-гдѣ листьями, гніетъ; другой, молодой, крѣпкій дубокъ зеленѣетъ подлѣ своего разрушающагося предка. «Хорошо если успѣетъ этотъ свѣжій, молодой отростокъ окрѣпнуть, возмужать, подъ защитою стараго, уцѣлѣть отъ вѣтра, отъ ѣдущаго бездорожицей гуляки, отъ руки безсмысленнаго ребенка баловня», думаетъ самъ про себя прохожій. «А ну какъ сломитъ это полное жизни, но еще тоненькое деревцо осенній вѣтеръ, задѣнутъ колесомъ, или такъ, для забавы, срѣжутъ юный отростокъ чтобы потомъ швырнутъ, забыть о немъ.» Эти опасенія тревожили Лучанинова; сердце сжималось у него, кровь закипала ключомъ, когда какой-нибудь проходившій переулкомъ щеголь наводилъ стеклышко, замедляя шагъ, чтобы полюбоваться на мелькнувшую въ полукругломъ окнѣ головку дѣвушки со вьющимися волосами, съ густою русою косой и съ румянцемъ, рдѣющимъ здоровьемъ, юностью и жизнью. Никому, даже Корневу, съ которымъ онъ былъ откровеннѣе чѣмъ съ братомъ, не сообщалъ онъ о своемъ новомъ знакомствѣ; ему было не то стыдно, не то жаль, дѣлиться, говорить о чувствѣ, не уясненномъ еще хорошенько самому себѣ. Такъ жаль бываетъ дать въ руки гостю свѣжій, только что поставленный въ стаканъ съ холодною водою, букетъ, еще съ дрожащими на лепесткахъ кристальными каплями утренней росы.

Ревниво скрывая его всѣхъ свою новую, завѣтную думу, нянѣчась съ нею, Лучаниновъ оставилъ и правителя, и остальныхъ не многочисленныхъ своихъ знакомыхъ; знакомые, приписавъ это недостатку средствъ, самолюбію, мѣшавшему молодому человѣку являться въ общество въ поношенномъ фракѣ, скоро позабыли о немъ. Истинная причина одиночества не ускользнула однакоже отъ наблюдательнаго ока канцелярскаго психолога «старшого.» «Заразился, ваше высокородіе», замѣчалъ унтеръ, въ концѣ своего отвѣта на вопросъ правителя: — нѣтъ ли въ канцеляріи Лучанинова? Психологъ позволялъ себѣ по временамъ дѣлиться и съ правителемъ плодами своихъ многочисленныхъ, весьма любопытныхъ подчасъ и разнообразныхъ наблюденій; это дѣлалъ онъ, впрочемъ, только когда замѣчалъ что «ихъ высокородіе въ духѣ». Правитель, отправляя на домъ Лучанинову бумаги для перевода, ничего не отвѣчалъ на сообщеніе психолога, но думалъ про себя: «нѣтъ, что-нибудь другое. Что жь сосѣдка? Съ кѣмъ этого не бывало въ молодости?»

Былъ Троицынъ день, Pfingsten; весь городъ съ утра собирался въ зелень (in’s Grüne); утро было ясное, тихое; бѣлая и лиловая сирень, акація, шиповникъ, освѣженные наканунѣ теплымъ дождемъ, благоухали въ палисадникахъ пригорода, гдѣ квартировалъ Лучаниновъ; анютины глазки и гвоздика горѣли, точно раскаленные угольки, на узенькихъ полоскахъ чернозема, которыми окаймлены были палисадники; хозяинъ Лучанинова, въ новомъ сюртукѣ и бѣломъ галстукѣ, въ высокой, старомодной, поношенной, но вычищенной шляпѣ, тоже потащился, подъ руку съ разодѣтою, высокою и худою своею старухой, въ зелень; на плечѣ висѣлъ у него на палкѣ огромный бѣлый узелъ съ буттербротами. Поровнявшись съ окномъ, на которомъ сидѣлъ Лучаниновъ, онъ приподнялъ шляпу и проговорилъ плачущимъ тонкимъ голоскомъ своимъ: «in’s Grüne». Вытянутая какъ фланговый солдатъ хозяйка вели* чаво, не глядя, присѣла на вѣжливый поклонъ постояльца. «А вы, Herr?…» продолжалъ хозяинъ. Съ той поры какъ Лучаниновъ, однажды, попросилъ недѣльку подождать слѣдующую за мѣсяцъ квартирную плату, хозяинъ сталъ его называть просто Herr….", убавивъ почему-то обычный прежній титулъ: Gouvernements Secretaire.

— Да никуда, отвѣчалъ Лучаниновъ: — думаю сходить къ обѣднѣ и усѣсться за письмо.

Хозяинъ приподнялъ шляпу и продолжалъ свое торжественное шествіе подъ руку со своею раскрахмаленною Frau-Gemablin. Лучаниновъ усѣлся опять за подоконникъ, наблюдая то и дѣло высыпавшія изъ калитокъ домовъ разодѣтыя семейства съ узелками; дѣти въ новенькихъ, свѣжихъ платьицахъ прыгали, смѣялись, предвкушая оживляющій ихъ праздничный, ясный день, вѣнки изъ луговыхъ цвѣтовъ, можетъ-быть музыку и танцы, тамъ, за городомъ, въ рощѣ, въ благовонномъ воздухѣ сосны, березокъ, тополей. У сосѣдокъ окно было завѣшено. Но вотъ, отворилась широко ихъ уставленная березками калитка, и на тротуаръ вышла дѣвушка въ бѣломъ, убранномъ бантами изъ широкихъ красныхъ лентъ, кисейномъ, въ первый разъ длинномъ, платьѣ; изъ-подъ ооломенной, съ широкими полями, шляпы глядѣли темносиніе глаза; на жаркомъ личикѣ горѣлъ, кажется ярче лентъ и бантовъ платья, румянецъ и восторженная радость; выйдя на тротуаръ, дѣвушка оправила букетъ цвѣтовъ, который держала въ рукѣ, и поклонилась Лучанинову. Онъ поднялся съ окошка и раскланялся со старушкой, выплетавшеюся, съ молитвенникомъ въ рукѣ, вслѣдъ за внучкой, изъ калитки.

— Что вы это сидите? какой день-то, замѣтила старушка, поправляя голубыя ленты диковиннаго чепца, знакомаго Лучанинову.

— Да…. Думаю пройтись, отвѣчалъ Лучаниновъ.

Дѣвушка пошла впереди бабушки по тротуару, поднявъ головку и сіяющее радостное личико; изъ-подъ тирольской, новой шляпы выбивались непослушные локоны; развившійся торсъ обхваченъ былъ ловко сшитымъ платьемъ; въ ея походкѣ было что-то необыкновенно простое, необдуманное, наивное, можетъ-быть потому-то и изящное.

— У, да какая-же хорошенькая! А? проговорилъ, спрятавшись за косякъ, когда дѣвушка оглянулась, наблюдавшій ее въ бинокль Владиміръ Алексѣевичъ. Онъ замѣтилъ что нѣкоторые изъ встрѣчавшихся прохожихъ, взглянувъ на открытое, свѣжее личико дѣвушки, останавливались и долго смотрѣли ей во слѣдъ, взглядомъ художника встрѣтившаго среди сухихъ, ученическихъ копій, оригиналъ великаго мастера, блеснувшій вдругъ ему, точно природный брилліантъ знатоку, рядомъ съ поддѣланными, искусно кажется, каменьями.

Теперь понятно стало Лучанинову отчего такія хлопоты шли у хорошенькой сосѣдки цѣлые четыре дня предъ Троицей; приходила поминутно съ какими-то свертками Нѣмка швея, знакомая старушки; что-то кроила; дѣвушка бѣгала изъ одной комнаты въ другую съ пучками красныхъ атласныхъ лентъ, шила необыкновенно проворно, хлопала въ ладоши и бросалась цѣловать швею и бабушку. "Вотъ говорите послѣ этого что нѣтъ породы, " думалъ Лучаниновъ, продолжая наблюдать въ бинокль плавно идущую радомъ со старушкой по тротуару внучку. «Откуда же въ ней грація и простота, которой позавидуетъ любая опытная, вышколенная и матерью, и гувернанткой, и невѣстъ какими знатоками какъ держать себя, аристократка; право, вѣдь позавидуетъ. Отчего смѣло такъ, немножко даже свысока, но вмѣстѣ скромно, смотритъ на проходящаго эта разжалованная княжна, воспитанная въ бѣлорусской деревушкѣ? Посмотришь на ея походку, точно у ней шестъ тысячъ душъ и стая боннъ и гувернантокъ. Глядитъ привѣтливо она на васъ, но…. посмотрите-ка, однакожь, съ какимъ достоинствомъ; къ ней не подступится, не подойдетъ съ наглою рѣчью дерзкій волокита. Это дубокъ, молодой, жидкій покуда, но крѣпкой дубокъ, не дряблый кленъ, не жимолость.»

Наконецъ старушка и внучка ея, повернувъ вправо вл бульваръ, исчезли за угольнымъ домомъ переулка. Лучаниновъ взялъ шляпу и вышелъ изъ дома; онъ пошелъ по бульвару къ рѣкѣ; на встрѣчу ему, и по пути, попадались то и дѣло пестрыя кучки идущихъ за городъ; съ бульвара Лучаниновъ повернулъ въ городъ; узкія улицы средневѣковаго городка точно вымерли; всѣ давки были заперты; слуги опустѣвшихъ ресторановъ, зѣвая, глазѣли въ окна на пустыя улицы; изрѣдка пролетала линейка съ разодѣтыми дамами и дѣвицами, вѣроятно, не успѣвшими наканунѣ уѣхать «въ зелень». Пройдя двѣ, три улицы, Лучаниновъ вошелъ въ римско-католическую церковь, украшенную снаружи и внутри свѣжею зеленью и гирляндами изъ листьевъ и цвѣтовъ; и церкви было тоже довольно пусто; нѣсколько стариковъ сидѣло на мѣстахъ съ молитвенниками; три солдата стояли подлѣ входа на колѣняхъ; органъ игралъ хоралъ; два старческіе голоса подтягивали ему дрожащимъ, неувѣреннымъ фальцетомъ Въ третьемъ ряду отъ олтаря бѣлѣло платье дѣвушки, и возвышался диковинный, старинный чепецъ бабушки. Лучаниновъ сѣлъ въ одномъ изъ заднихъ рядовъ; началась проповѣдь; молодой, застѣнчивый ксендзъ, потупившись, очень долго говорилъ что-то такое по-польски; старики вздыхали по временамъ; наконецъ пасторъ умолкъ; чепецъ старушки зашевелился, поднялся, и скоро дѣвушка поровнялась съ Лучаниновымъ, выходя впереди бабушки изъ церкви.

— Вы вѣрно за городъ? спросила старушка, пожимая ему руку.

— Нѣтъ, домой, отвѣчалъ Лучаниновъ.

— Въ такомъ случаѣ покорнѣйше прошу откушать съ нами кофе, пригласила его старушка.

Лучаниновъ поблагодарилъ и пошелъ съ ними по пустымъ улицамъ города. Дѣвушка была не такъ весела и радостна какъ утромъ, выходя изъ дома; опустивъ свой тяжелый букетъ, она задумавшись шла подлѣ старухи. При выходѣ на бульваръ, мимо нихъ пронеслись два заложенные по-англійски, щегольскіе шарабана; въ нихъ сидѣли нарядныя дамы и дѣвицы; онѣ и молодые люди правившіе лошадьми обернулись и посмотрѣли за идущихъ; Маріанна Александровна тоже взглянула на нихъ и тихонько вздохнула. Лучаниновъ, понявъ этотъ вздохъ, въ первый разъ разсердился на пролетѣвшее въ шарабанахъ, знакомое ему, семейство богача-банкира. "Но ужь за то, « думалъ онъ, не безъ злобы провожая глазами улетающіе шарабаны, „какъ вы ни разодѣньте вашихъ неказистыхъ, золотушныхъ дочекъ, не быть имъ. такими какъ этотъ полевой цвѣтокъ, не засіять имъ такою радостною, поражающею всѣхъ и каждаго красою. Какъ пышно разцвѣла-то въ самомъ дѣлѣ! А?“ думалъ онъ, искоса поглядывая на задумавшуюся дѣвушку. А вѣдь ужь далеко не та она, не тотъ ребенокъ что рядился въ бабушкинъ чепецъ, что разсердился на меня однажды за то что земля двигается около солнца? Много ли, кажется, два года, а уже предо мной не дѣвочка, а дѣвица; впрочемъ, длинное платье тоже придаетъ….» подумалъ было Лучаниновъ, и тутъ же чуть не разсмѣялся, вообразивъ: «что еслибы, однакоже, тогда надѣть на нее длинное платье?»

Столъ былъ накрытъ, все приготовлено, и кухарка хозяина, прислуживавшая и Топоровскимъ, уже вносила въ палисадникъ кипѣвшій мѣдный кофейникъ, когда они вошли въ калитку. Маріанна Александровна, повѣсивъ на кустъ шляпу, заварила кофе, и положивъ руку на столъ, снова задумалась.

— Отчего вы такъ молчаливы сегодня, Маріанна Александровна? спросилъ Лучаниновъ, усѣвшись за стулъ и закуривая папиросу.

— Такъ, отвѣчала дѣвушка, отвернувшись въ сторону.

Старуха вздохнула, отперевъ деревянный ларчикъ и вынимая старинныя ложки съ княжескою короной и буквой Т. за ручкахъ. Лучаниновъ теперь взбѣсился самъ за себя: «какую глупость иногда отпустишь!» думалъ онъ: «можно ли что-нибудь не деликатнѣе, пошлѣе выдумать; ей и такъ грустно, а будто дразнить еще вздумалъ бѣдняжку, и потомъ…. Какую глупость иногда сболтнетъ языкъ!» Дѣвушка, понурившись, наливала чашки.

— А этотъ праздникъ и особенно семикъ у насъ, бывало, въ деревняхъ весело, начала старуха, — дѣвушки березку завиваютъ съ пѣснями….

— Тамъ очень весело. Помните, бабушка, у насъ въ Подвинкѣ? перебила старуху Маріанна Александровна. — У насъ, вотъ вы не знаете, продолжала она, обращаясь къ Лучамнову, — крестьянки-дѣвушки плетутъ вѣнки изъ цвѣтовъ и убираютъ голову. Какъ красиво! Вотъ, вы не бывали въ Бѣлоруссіи, прибавила она, опять задумываясь.

— Я не бывалъ, отвѣчалъ Лучаниновъ, — но мнѣ разказывалъ одинъ товарищъ по-студенчеству; онъ живалъ тамъ и даже, по вашимъ разказамъ, въ вашей сторонѣ.

— Кто же это? спросила Маріанна Александровна.

— Конотопскій.

— Какъ? Константинъ Михайловичъ? спросила съ просіявшимъ снова лицомъ дѣвушка.

— Да; онъ. А вы….

— Постойте, постойте…. Бабушка, дайте мнѣ ключикъ отъ моего ящичка; я отдала вамъ давеча, начала она съ обыкновенною своею живостью. — Да поскорѣе…. Ахъ, какія вы!

— Погоди же, дай мнѣ сыскать, говорила, роясь въ своемъ шелковомъ ридикюлѣ, старушка.

— Сейчасъ, взявъ ключикъ и выбѣгая изъ палисадника, проговорила дѣвушка. — Не говорите, бабушка.

— Ну, вотъ и чашки бросила, и все; хороша хозяйка; не прикажете ли масла, господинъ…. начала-было старушка, но замялась и докончила: — Владиміръ Алексѣевичъ?

Губернскимъ секретаремъ, къ удовольствію Лучанинова, старуха давно уже его болѣе не называла; онъ не зналъ, впрочемъ, что этимъ обязанъ былъ неоднократнымъ просьбамъ Маріанны Александровны: «онъ не похожъ на секретаря, говорила она, секретари не такіе.» — Да отчего не похожъ? Этого требуетъ приличіе, возражала на это бабушка. — "Можетъ-быть, я не знаю; но если вы меня любите, не зовите его такъ; зовите лучше просто Herr Лучаниновъ, " отвѣчала балованная внучка. Старушка, ни въ чемъ не умѣвшая отказать ей, стала величать съ тѣхъ поръ сосѣда именемъ и отчествомъ.

— Такъ это вашъ товарищъ? Еще студентомъ мы его знали, онъ…. начала-было старуха, но дѣвушка уже вбѣжала въ садъ съ фотографическою карточкой Конотопскаго. Передавъ ее Лучанинову, она усѣлась на свое мѣсто и улыбалась.

Крнотопскій снятъ былъ во весь ростъ, въ гусарскомъ ментикѣ, опершись обѣими руками на саблю; это была его любимая поза, за что и пѣлъ ему часто Петръ Лучаниновъ:

Гусаръ, за саблю опираясь,

Въ глубокой горести стоялъ…

— Вотъ я не знала; это вашъ другъ? говорила Маріанна Александровна, наливая чашки. — Гдѣ онъ теперь?… Какой онъ славный! Какъ онъ танцуетъ мазурку…. Помните, бабушка?… Поетъ….

— Пѣлъ, вздохнувъ, перебилъ ее Лучаниновъ.

— Какъ? спросили въ одинъ голосъ бабушка и внучка. Лучаниновъ разказалъ геройскую смерть Конотопскаго.

— Но какой же добрый, добрый-то какой онъ, бабушка, говорила сквозь навернувшіяся алмазныя слезы Маріанна Александровна; — онъ зналъ меня очень маленькую, училъ танцовать мазурку, пѣть…. Ахъ какъ же жаль его! Помните, бабушка:

Я за его захилюсь, захилюсь,

Та никого не боюсь, не боюсь….

Дайте-ка мнѣ портретъ. А вѣдь похожъ?

— Двѣ капли, отвѣчалъ Лучаниновъ. — Я попрошу у васъ позволенія снять; у меня нѣтъ его карточки.

— Снять, пожалуй; а эту не отдамъ ни за что, прижимая къ себѣ портретъ, какъ будто его отнимали, отвѣчала Маріанна Александровна.

— Скажите, началъ Лучаниновъ, — много у него было знакомыхъ въ вашей сторонѣ?

Онъ спросилъ это съ намѣреніемъ разузнать о прекрасной Полячкѣ, о которой не рѣшался ему разказать покойный Конотопскій.

— Много; тамъ вѣдь имѣнье его тетки, бабки, отвѣчала Маріанна Александровна.

— Тетушки; поправила старушка: — богатое, устроенное имѣнье; фольваркъ въ шести миляхъ отъ насъ.

— Вы знаете, онъ былъ влюбленъ въ мою кузину; но она противная, неожиданно высказала дѣвушка то что хотѣлось такъ узнать Лучанинову.

— Маріанна, остановила ее старуха, покачавъ головой — Развѣ можно такъ рекомендовать родственницу?

— Противная она, противная. Не говорите, бабушка, подтвердила, вся вспыхнувъ и напомнивъ Лучанинову снова ребенка, дѣвушка, — можетъ-быть чрезъ нее онъ, бѣдный, умеръ.

Старушка замолчала.

— Она, я слышалъ отъ него вѣроятно о ней, кажется вышла замужъ? замѣтно къ неудовольствію старухи, но не выдержавъ, спросилъ Лучаниновъ.

— За старый мѣшокъ съ деньгами и графскій титулъ продалась княжна Урсула, запальчиво отвѣчала дѣвушка. — А какъ онъ любилъ ее!… «Какъ я пойду? Я ксендина Топоровска». У, гордая, противная!

— Маріанна! уже вся покраснѣвъ, остановила ее бабушка. Дѣвушка замолчала.

Лучаниновъ любовался этою вспышкой негодованія; онъ самъ негодовалъ на злую кокетку, понявъ теперь отчего не разказывалъ ему объ этой любви Конотопскій; въ другихъ подобныхъ случаяхъ онъ не могъ долго скрытничать.

Владиміръ Алексѣевичъ пробылъ весь день у сосѣдокъ, обѣдалъ у нихъ; живущая тутъ же на дворѣ вдова повара, у которой Топоровскіе, а иногда и Лучаниновъ, брали обѣдъ, желая, вѣроятно, отличить праздникъ отъ будней, приготовила лишнее блюдо; по этому ли или по другому чему, но столъ показался молодому человѣку княжескимъ. Послѣ обѣда, хозяйки въ сопровожденіи гостя прошлись по сосѣднему бульвару. Маріанна Александровна поминутно начинала разговоръ о Конотопскомъ, оканчивая рѣчь свою о немъ почти каждый разъ: «бѣдный Константинъ Михайловичъ».

— Однако что-то собирается, замѣтила старуха, посматривая на собиравшуюся надъ зеленѣвшимъ за пригородомъ полемъ тучу.

Они отправились домой; Лучаниновъ довелъ ихъ и сталъ было прощаться, но старуха предложила ему напиться вмѣстѣ чаю.

— Такъ ужь втроемъ, какъ начали, и проведемъ праздникъ Святой Троицы, сказала она.

Не успѣли они войти въ комнату, какъ сверкнула молнія и удары грома загудѣли вдали, и хлынулъ какъ изъ ведра дождикъ.

— Достанется же, я думаю, гуляющимъ, замѣтилъ не безъ злорадства Лучаниновъ.

Громъ грянулъ ближе и продолжался съ часъ; въ комнатѣ стемнѣло; старушка набожно крестилась; дѣвушка притворялась храброю, но при сильныхъ ударахъ вздрагивала, крѣпко сжимая деревянную ручку своего кресла; наконецъ громъ утихъ, солнце то выплывало изъ-за тучъ, то вновь заслонялось ими; дѣвушка отворила окно; свѣжій воздухъ вмѣстѣ съ запахомъ акацій и сирени понесся въ комнату. Дождь еще шелъ; по переулку во весь духъ неслись обратно въ городъ крытые и некрытые экипажи; пѣшеходы бѣжали вереницами подъ зонтиками, останавливаясь кучками чтобы переждать ливень подъ навѣсами крылецъ; хозяинъ Лучанинова, въ одной рубахѣ, вѣроятно въ видахъ сбереженія новаго сюртука, торопливою рысцой бѣжалъ со своею половиной, накинувшею, безъ церемоніи, себѣ на голову верхнюю юпку.

— Вымочило васъ, крикнулъ ему изъ окна сосѣдокъ Лучаниновъ.

— Да…. И зонтика не взяли…. Но кто же это могъ знать? плаксивымъ голосомъ, исчезая въ своей калиткѣ вслѣдъ за своею супругой, отозвался хозяинъ.

— Ужасно вымочило иныхъ; это жаль, говорила дѣвушка, сидя у окна и наблюдая бѣгущихъ. — Но воздухъ-то, воздухъ какой! Чудо!

Наконецъ дождь прошелъ. Лучаниновъ, послѣ чая, простился и пошелъ бродить по аллеямъ; солнце садилось; мимо бульвара, по канавѣ бѣжали мутные потоки воды; два босые мальчика валандались въ лужѣ; липы, съ отяжелѣвшими отъ дождя листьями, точно задумавшись стояли по бокамъ аллеи; «Im Mai, im Mai!», доносились откуда-то горловые голоса подгулявшихъ «въ зелени» подмастерьевъ; по аллеямъ брели промокшія женщины въ накрытыхѣ носовыми платками шляпкахъ, мущины съ дамами и безъ дамъ, съ дѣтьми на рукахъ и съ узлами.

Лучаниновъ не видалъ, впрочемъ, мимо идущихъ; въ ушахъ его еще звенѣлъ дѣвичій, чистый голосъ: а воздухъ-то, воздухъ! Чудо! «Думаетъ ли этотъ роскошный, одинокій, выросшій на каменистой, жесткой, безучастной почвѣ цвѣтокъ, какъ опасно, какъ непрочно его положеніе? Умри сегодня, завтра старуха, куда дѣнется это неопытное, беззащитное созданье? А ей, вотъ что ужасно, кажется, ни разу не приходило этого въ голову? Есть шляпка, вьется безъ щипцовъ темный и мягкій локонъ, ботинки съ пряжками вчера купила бабушка, есть платьице съ красными лентами, букетъ изъ лилій, гвоздикъ и бѣлыхъ розановъ; румянецъ и здоровье есть, безцѣнный даръ роднаго поля, рощи, юности; воздухъ такъ чистъ пока; сиренью пахнетъ, ландышемъ; любимая марта принялась, герань цвѣла весною на окошкѣ. Чего еще? А тамъ…. Да будь что будетъ! Тучка набѣжитъ, разсѣется, и снова будетъ ясно, какъ въ лѣтній день послѣ дождя, когда услужливый вѣтерокъ прогонитъ съ синяго неба всѣ, всѣ эти досадныя, „противныя“, какъ она говоритъ, тучи.» Такъ бесѣдовалъ съ собою нашъ герой. И граціозный, живой образъ дѣвушки явился его внутреннему оку съ такою ясностью, точно пролетѣла она предъ нимъ, вся сіяющая, стройная, въ своемъ новенькомъ платьѣ съ лентами, въ соломенной тирольской шляпкѣ.

Мысль о потерянномъ имѣньѣ змѣей подошла къ сердцу. "Im Mai, im Mai, " долетали опять откуда-то до него голоса пьяныхъ подмастерьевъ. Лучаниновъ теперь только замѣтилъ что совсѣмъ стемнѣло; онъ воротился и пошелъ къ дому. Тяжкимъ, удвоеннымъ грузомъ легло ему теперь за душу свое несчастье; не зналъ онъ любитъ ли она его; "но еслибы, " подумалъ онъ, вспыхнувъ весь, «и любила, что жь, я заставлю ее нуждаться, бѣдствовать, ее, рожденную для счастья?» Теперь не уповалъ онъ черезчуръ за трудъ, хотя до тяжкаго труда у него еще не доходило; онъ видѣлъ все-таки «цвѣточки», какъ говорится, а «не ягодки». "Ея не знаютъ; не видалъ никто; увидитъ какой-нибудь богачъ, тогда прощай; онъ, можетъ, и не влюбится; иные смотрятъ вѣдь на жену какъ за мебель для гостиной, для бальной залы. Болтать, протягивать милостиво одному, другому съ лаской руку, лгать, этому не долго научить всякую женщину, « а эта даже самоучка. Ее сейчасъ введи въ салонъ, не растеряется, войдетъ точно въ свои владѣнія, не струситъ.»

Приблизясь къ дому сосѣдокъ, онъ услыхалъ задумчивый молодой полуголосъ, напѣвавшій какую-то русскую пѣсню.

— Бабушка, я передѣлаю вамъ чепчикъ, раздалось изъ окна послѣ пѣнія.

— Ну, вотъ еще; испорти; чѣмъ онъ тебѣ не нравится; онъ не дешево заплаченъ…. этотъ чепецъ изъ дорогихъ; купленъ за кермашѣ въ Креславлѣ….

Лучаниновъ вошелъ въ свою квартиру и отворилъ окна; не зажигая свѣчи, онъ снялъ пальто и улегся на диванѣ. Въ отворенныя окна комнаты плылъ свѣжій воздухъ, донося, вмѣстѣ съ запахомъ сирени, дѣвичій голосокъ, задумчиво напѣвавшій, про себя, какую-то протяжную, съ дѣтства знакомую мелодію.

XXIV.

Часовъ въ десять утра, въ сентябрѣ мѣсяцѣ, съ одной изъ петербургскихъ площадей, неомотря на изморозь и холодъ, валила толпа народа; между идущими, впереди ѣдущей шагомъ извощичьей кареты, шелъ, заложивъ руки назадъ, въ толстомъ вигоневомъ пальто, графъ-охотникъ, съ которымъ мы познакомили читателя въ Венеціи; подлѣ него, въ мѣховомъ пальто и съ папкою, вѣроятно съ нотами, шелъ Барскій.

— Кому же, скажите, достанется все это? Ну, деньги онъ, положимъ, сохранитъ…. Имѣнье вѣдь отберутъ въ казну? говорилъ графъ; — спрашивается: зачѣмъ онъ копилъ, хваталъ чужое? Бѣдные Лучаниновы! Пробовали мы, я и дядя, совѣтовались съ адвокатами какъ бы помочь имъ, но ничего не могли придумать.

— Да, вотъ какія вещи случаются на свѣтѣ, отвѣчалъ музыкантъ.

Онъ недавно познакомился съ графомъ на вечерѣ у одного князя, любителя музыки. Графъ, къ удивленію всѣхъ, выслушалъ цѣлые три квартета сыгранные Барскимъ.

— Народу-то, народу, продолжалъ графъ, пропуская двухъ пробиравшихся по лужамъ дамъ.

— Зачѣмъ это женщины ходятъ на подобныя зрѣлища? шепнулъ графу скрипачъ.

— Почему жъ не ходить? Женщины любознательнѣе мущинъ; а здѣсь вѣдь смыслъ есть; сюда влечетъ не пустое любопытство; люди ѣздятъ смотрѣть за разжалованіе, на казнь преступника, съ цѣлію психологическою; они изучаютъ самихъ себя… Да развѣ это не любопытно взглянуть какъ человѣкъ будетъ держать себя, встрѣтившись лицомъ къ лицу съ поруганіемъ, со смертью? Но я, признаюсь, не могу себѣ объяснить что такое хотѣлъ выразить Тарханковъ, выйдя въ своей арестантской шинели на возвышеніе, этою презрительною, насмѣшливою миной, съ какою онъ оглядѣлъ толпу?

— Григорій, громко крикнулъ кто-то сзади ихъ.

Голосъ показался знакомымъ Барскому; онъ оглянулся и въ нѣсколькихъ шагахъ увидалъ Аристархова; онъ махалъ своему кучеру чтобы подавать; карета подъѣхала; адвокатъ сѣлъ, захлопнулъ дверцу и улетѣлъ.

— А я пожалуй что могу вамъ теперь разъяснить, графъ, почему иронически поглядѣлъ на толпу Павелъ Ивановичъ, предъ тѣмъ какъ стали ломать надъ нимъ шлагу, сказалъ Барскій.

— Почему? спросилъ графъ.

— Вы знаете кто это сейчасъ уѣхалъ въ каретѣ?

— Кто же?

— Аристарховъ, можетъ-быть главный виновникъ паденія Тарханкова; конечно, онъ нашелъ въ Павлѣ Ивановичѣ медіума способнаго, воспріимчиваго, но не будь его помощи, не рѣшился бы Павелъ Ивановичъ, при своей ограниченности, на подобныя выходки…. Въ этой каретѣ уѣхали и голова, и правая рука преступника, запальчиво проговорилъ Барскій, указавъ на несущуюся вдали карету, проговорилъ такъ громко что нѣкоторые изъ идущихъ съ любопытствомъ посмотрѣли на него.

— Я слыхалъ про этого сокола, но, представьте, никогда не видалъ его; какъ жаль что вы мнѣ его не показали, сказалъ графъ. — И въ дѣлѣ Лучаниновыхъ, стало-быть?…

— Вездѣ, я разкажу вамъ послѣ; здѣсь неловко… И какова наглость: ѣхать смотрѣть!

— Ему нужнѣе чѣмъ другимъ изученіе подобныхъ положеній, улыбаясь, замѣтилъ графъ, — "какъ знать, " чай думаетъ, «не ныньче, завтра, можетъ и мнѣ придется.»

— Вотъ почему поглядѣлъ насмѣшливо Тарханковъ на толпу, продолжалъ музыкантъ: — не встрѣтились ли они нечаянно глазами другъ съ другомъ? Объясняется-то очень просто, какъ видите.

— Ясное, но весьма грустное объясненіе, отвѣчалъ графъ задумавшись. — Куда вы отсюда?

— Я на репетицію.

— Я довезу васъ; пройдемтесь еще два шага, если хотите… Музыкантъ поблагодарилъ, и они пошли далѣе.

— Кажется, онъ плакалъ однакожь послѣ того какъ переломили шпагу? спросилъ Барскій.

— Нѣтъ. Я близко стоялъ, отвѣчалъ графъ; — онъ не заплакалъ, но опустился какъ-то весь, точно внутри его переломили какую-то пружину, поддерживавшую туловище; такъ, опустившись весь, онъ и сошелъ съ эшафота. Вы примѣтили?

— Да, это я замѣтилъ. А жаль его; въ немъ было много добраго, но все это задушила непомѣрная жадность, говорилъ музыкантъ; — будь я судья, я бы вывелъ перваго не его, а Аристархова; еслибы не онъ, не былъ бы разжалованъ, обруганъ Павелъ Ивановичъ.

Графъ и Барскій усѣлись въ карету и уѣхали. Часу въ третьемъ, воротившись домой съ репетиціи, музыкантъ нашелъ у себя Василья Семенова; старикъ сидѣлъ на стулѣ въ залѣ и лилъ чай; старые знакомцы обнялись.

— Каковы дѣда надѣлались, Василій Семенычъ! говорилъ музыкантъ. — Кто это думалъ?

— Мы завсегда такъ, люди, живемъ спустя рукава, не думаемъ…. Еслибы думали, не дѣлали бы дѣдъ худыхъ, отвѣчалъ старикъ.

— Гдѣ же ты теперь? Что думаешь дѣлать? спросилъ Барскій.

— Да теперь вотъ у тебя здѣсь, а думаю въ могилу, куда мнѣ больше-то? разсмѣявшись и понюхавъ табаку, отвѣчалъ Василій Семеновъ.

— Надо тебя познакомить съ женой, началъ было музыкантъ.

— Ужъ мы познакомились, сидѣли, толковали. Добрѣйшая она у тебя, Елизавета Николаевна…. Добрѣйшая.

Василья Семенова, всегда молчаливаго, мрачнаго въ прежнее время, нельзя было узнать; угрюмое лицо его сдѣлалось добрѣе; явилась вмѣсто молчанія даже болтливость.

— Чѣмъ въ деревню тебѣ, оставайся-ка у меня, Василій Семенычъ!

Василій Семеновъ махнулъ на это рукой, и поблагодаривъ, сказалъ:

— Нѣтъ, здѣсь я не останусь, да и глядѣть-то вамъ, молодежи, на меня тоска возьметъ. Иду вотъ въ Кіевъ, помолиться хочется тамошнимъ угодникамъ, а тамъ что Богъ дастъ…. Мнѣ, одинокому-то, всюду уголъ.

Музыкантъ припомнилъ что Василью дѣйствительно былъ «всюду уголъ»; вспомнилъ какъ бывало лежалъ онъ у него, въ музыкантской, точно какая кладь, по цѣлымъ днямъ на лавкѣ. "Постой-ка, братъ, Василій Семенычъ, мнѣ надо кларнетъ достать съ верхней полки, " скажетъ ему, бывало, кларнетистъ; Василій встанетъ съ лавки, нахмурясь постоитъ, пока тотъ достанетъ что нужно, и уляжется снова; греми оркестръ, бывало, сколько угодно, разучивай врознь голоса инструменты, стуча турецкій барабанъ, Василью горя мало, лежитъ себѣ, отворотившись къ шкафу, понюхивая изрѣдка табакъ и откашливаясь.

Гость отобѣдалъ, сходилъ къ вечернѣ, ночевалъ у Барскаго, но на другой день, чѣмъ свѣтъ, простившись съ вечера съ хозяевами, надѣлъ на плечи что-то въ родѣ ранца, и несмотря за уговоры няньки выпить хотъ чаю съ ней, ушелъ изъ Питера. Что ужь его наткнуло на жизнь паломника, одинъ Богъ вѣдаетъ. Что думалъ этотъ вольный что Божья птица человѣкъ, шагая со своею легонькою котомкой по летящему въ даль-дальнюю, прямому какъ стрѣла шоссе, или же пробираясь, позднимъ осеннимъ вечеромъ, грязнымъ проселкомъ до мелькающихъ вдали огоньковъ бѣдной деревушки? Что думаетъ эта толпа, въ орловскихъ, смоленскихъ и невѣсть какихъ кафтанахъ, шагая подъ дождемъ и солнцемъ къ Саввѣ Преподобному, къ Сергію, къ Печерскимъ чудотворцамъ? "Ничего, " отвѣтитъ мнѣ иной, взирающій свысока за невѣжественнаго, «неразвитаго», какъ нынче говорятъ, простолюдина. Будто бы? Не торопитесь отрицать въ этой идущей Христовымъ именемъ толпѣ способность мыслить и чувствовать; у ней есть думы глубже, тяжелѣй, существеннѣе и важнѣе нашихъ моднымъ думъ; въ этой толпѣ, разговоритесь съ ней, и вы найдете людей идущихъ уяснить себѣ, обдумать, въ тиши одиночества, размолвку съ матерью, съ отцомъ, женою, ссору съ врагомъ; найдете вы идущихъ наединѣ, вдали отъ ежедневной житейской трескотни, идущихъ обвинить, быть-можетъ, одного себя во всемъ и принести, вмѣстѣ съ крестами отъ мощей угодника, раскаяніе, миръ и тишину семьѣ своей. Вѣдь отходящіе на богомолье лапотники просятъ прощенья у семьянъ. Не торопитесь же говорить что это «неразвитость» одна, по временамъ, ведетъ простолюдина, вмѣсто того чтобы молиться дома, въ даль, ко святымъ угодникамъ.

Быстро идетъ разказъ и жизнь идетъ вѣдь, правда, быстро; не рыцарскій романъ предъ читателемъ; вмѣсто турнировъ, похищеній, битвъ, мы вынуждены рисовать ему думы одиноко живущаго, притомъ живущаго, большею частію, внутри себя, человѣка. Трудно прослѣдить умственный и нравственный ростъ шагъ за шагомъ, трудно опредѣлить что добылъ я изъ собственной, душевной почвы, что мнѣ навѣяно со стороны, засѣло за душу, принесшись съ сѣвернымъ, холоднымъ, или съ манящимъ вонъ изъ душной комнаты, утреннимъ, теплымъ и благоуханнымъ лѣтнимъ вѣтромъ. А между тѣмъ нѣтъ дня въ духовной жизни человѣка, въ который бы не вывалились два-три кирпича изъ старыхъ зданій, и не прибавился бы хоть вершокъ къ непрестанно созидающимся новымъ убѣжденіямъ.

Какъ позабытыя на время рабочими неоконченныя стѣны увѣшиваются длинными вѣтвями дѣвственнаго винограда, такъ около думъ нашего молодаго поэта обвились новыя грезы и надежды. Тамъ, пронизавъ только-что выведенное каменьщиками окно, спустились вѣтви чуднымъ изваяніемъ мавританскаго палаццо, тамъ, зацѣпившись за карнизъ, повисли, перепутавшись гирляндой надъ входомъ; тамъ новый побѣгъ, змѣйкой поднявшись изнутри, выглянулъ изъ-за вершины зданія юными, свѣтло-зелеными отростками. Не обрывайте ихъ, рабочіе! Поберегите, если вѣтви, то хоть корень этихъ вьющихся, живописныхъ ростковъ. Вѣдь зодчій не придумаетъ, не сочинитъ такихъ капризныхъ, легкихъ, прихотливыхъ украшеній, какія сразу, такъ, не думая, какъ геній въ минуту отдыха за первомъ лоскуткѣ, попавшимся карандашомъ, — придумаетъ природа.

Былъ конецъ сентября; кривая Латышка вставляла зимнія рамы въ квартирѣ Лучанинова и страшно ему надоѣла; рама попадала иногда не въ свое окно, нелѣзла; Латышка стучала въ нее кулаками, такъ что дребезжали стекла, бранила хозяина перепутавшаго рамы, хозяйку прогнавшую маляра и заставляющую ее, кухарку по профессіи, вставлять двойныя рамы.

— Заставила бы она Лизхенъ; она живетъ, вы знаете, теперь у токаря; говорила Латышка обращаясь къ Лучанинову, который не имѣлъ чести знать ни токаря, ни Лизхенъ. — Вотъ бы она ее заставила; глаза бы выцарапала за это ей, проклятой вѣдьмѣ, Лизхенъ.

— Что же, развѣ такая сердитая Лизхенъ? спросилъ Лучаниновъ, положивъ перо и поднимаясь изъ-за письменнаго стола.

Онъ было усѣлся за письмо къ брату, но стукотня и болтовня кухарки рѣшительно не позволяли думать.

— Лизхенъ? А вотъ она какая, отвѣчала, положивъ замазку на окно и подбоченясь, Латышка; — токарь вздумалъ однажды съ ней, какъ съ прежнею кухаркой, заигрывать; несла она бѣлье вѣшать на чердакъ, онъ и вздумалъ поцѣловать ее. Она его обернула, да въ шею съ лѣстницы такъ и спустила кубаремъ; онъ низенькаго роста, еще счастье, а то бы лбомъ поцѣловался съ перекладиной. Вотъ какая Лизхенъ, Herr Secretaire; вотъ нынче въ Pfingsten, въ зелени; мы вмѣстѣ съ ней ходили, продолжала повѣствовательница, принимаясь замазывать раму, — своему трубочисту, жениху, — тотъ напился и вздумалъ нанимать извощика, — такихъ двѣ плюхи закатила; и за дѣло…. Береги деньги…. Вотъ она какая, Лизхенъ. Нѣтъ, та бы…. Та не станетъ ей, вѣдьмѣ, рамъ замазывать, окончила, задыхаясь отъ негодованія, Латышка.

"Нѣжная невѣста, " подумалъ Лучаниновъ, надѣвая пальто чтобъ отправиться къ сосѣдкамъ: писарь-адвокатъ принесъ ему копію съ какой-то бумаги, для сообщенія Топоровской; только-что зажгли свѣчи когда онъ вошелъ къ нимъ; Маріанна Александровна собиралась что-то читать по-русски бабушкѣ; увидя Лучанинова, она захлопнула книгу.

— При васъ не стану, отвѣчала она, покраснѣвъ, на замѣчаніе гостя что онъ, кажется, помѣшалъ; — это по-русски, вы будете смѣяться что я нѣкоторыя слова дурно выговариваю

— Говорите по-своему; къ вамъ идетъ это, и потомъ вы вовсе не такъ дурно говорите, отвѣчалъ Лучаниновъ, передавая старухѣ копію.

Старушка надѣла очки и стала читать про себя, но вдругъ, опустивъ бумагу, отшатнулась къ спинкѣ кресла.

— Мнѣ что-то дурно, Мар…

Дѣвушка робко взглянула на нее.

— Воды не прикажете ли? спросилъ, тоже перепугавшись, Лучаниновъ

Онъ налилъ стаканъ изъ стоявшаго на окнѣ графина; старушка проглотила каплю и безъ чувствъ опустилась въ кресло. Дѣвушка съ испуганнымъ лицомъ кинулась къ ней.

— Спиртъ есть у васъ? спросилъ Лучаниновъ.

— Есть, кажется, тамъ въ шкафѣ. Бабушка!

Лучаниновъ досталъ стклянку; дѣвушка поднесла ее къ лицу старухи; она очнулась, губы покривились немного; лѣвая рука, какъ плеть, скатилась съ мягкой ручки кресла.

— Бабушка, говорила, стоя на колѣнахъ подлѣ кресла, Маріанна Александровна.

Больная что-то силилась сказать, но языкъ, замѣтно, не слушался.

— Не можетъ говорить? обратилась дѣвушка къ Лучанняову.

— Я поѣду за докторомъ.

— Да… Съѣздите, но…. поскорѣе.

— Не позвать ли хозяйку? Какъ вамъ однимъ? началъ было Лучаниновъ, надѣвая пальто.

Но въ комнату вошла Нѣмка-швея, знакомая сосѣдокъ.

Чрезъ полчаса Лучаниновъ возвратился со врачомъ; больная лежала уже за перегородкой, въ постели; швея и внучка хлопотали около нея. Молодой, только что кончившій курсъ врачъ, розовый и кудрявый, съ голубыми глазами, стыдливо раскланялся съ Маріанной Александровной; бѣлое, съ розовыми щеками, лицо его напоминало лица восковыхъ херувимовъ, которыми украшаютъ у насъ искусственныя вербы. Пощупавъ пульсъ и осмотрѣвъ отнявшуюся руку, молодой эскулапъ спросилъ перо, чернилицу, и усѣвшись на кончикъ стула, краснѣя, принялся что-то прописывать.

— Что это, докторъ? Ударъ? Опасно? спрашивала его понѣмецки Маріанна Александровна

— Если хотите, gnädiges Fräulein, отвѣчалъ, приподнявшись со стула, точно провинившееся дитя, весь зарумянившись, докторъ; — принявъ въ соображеніе лѣта вашей достопочтенной матери….

— Бабушки, поправилъ его Лучаниновъ.

— Entschuldigen Sie, бабки, разумѣется уже само собою что болѣзнь не безопасна, но если, съ другой стороны, мы прослѣдимъ рядъ случаевъ….

Докторъ замялся. Лучаниновъ дернулъ его за полу сюртука и шепнулъ: «утѣшьте ее, скажите: нѣтъ опасности.» Врачъ еще болѣе сконфузился и окончилъ: «но я не нахожу особенной опасности; болѣзнь можетъ продолжиться, но не угрожаетъ какимъ-либо особенно неблагопріятнымъ исходомъ.» Дѣвушка стояла предъ нимъ съ вопросительнымъ выраженіемъ въ лицѣ; пожавъ плечами, она отошла наконецъ, думая про себя: «Богъ знаетъ что онъ такое говорить: если хотите есть, если хотите не угрожаетъ; вѣрно опасно, но онъ не хочетъ говорить.» Подойдя къ швеѣ, она что-то вполголоса сказала ей и заплакала.

— Могу, увѣрить васъ, нѣтъ ни малѣйшей опасности; я сейчасъ говорилъ съ докторомъ, сказалъ ей, тоже вполголоса, Лучаниновъ.

Врачъ ожидалъ его, уже одѣтый, въ передней; Лучаниновъ ѣхалъ въ аптеку и взялся подвести его.

— Сколько ей лѣтъ, старушкѣ? спросилъ докторъ, выходя за калитку.

— Не знаю; полагать надо, лѣтъ семдесятъ, отвѣчалъ Лучаниновъ. — А что?

Врачъ промычалъ что-то.

— Опасно? наступалъ на него Лучаниновъ.

— Другая фрейлейнъ мнѣ разказывала что это врядъ ли не третій ударъ. Вообще, судя по нѣкоторымъ признакамъ и принявъ въ соображеніе общее состояніе здоровья самого организма, утратившаго энергію вслѣдствіе значительной зрѣлости возраста паціентки, я долженъ формулировать отвѣтъ на вашъ вопросъ слѣдующимъ образомъ, говорилъ докторъ, взявъ за пуговицу Лучанинова. — Опасность есть; большая опасность, но именно этотъ недостатокъ энергіи организма даетъ мнѣ пріятную возможность надѣяться или… мнѣ кажется такъ лучше выразиться, поправился докторъ; онъ, закативъ глаза, пѣлъ какъ соловей, любуясь не только фразами, во, кажется, и самымъ звукомъ своего дѣйствительно пріятнаго, во черезчуръ сладкаго голоса. — Не надѣяться, а предусматривать, или, вѣрнѣе, предощущать. Потому что настоящій врачъ, я нахожу, предощущаетъ предварительно, потомъ уже…

— Что же предощущать? опросилъ Лучаниновъ, сорвавшись съ абордажа, на которомъ все еще продолжалъ держать его, посредствомъ пуговицы, докторъ.

— Предощущать что быстраго исхода ни къ выздоровленію, ни къ нѣсколько болѣе печальному исходу для больной не будетъ, окончилъ врачъ, садясь въ пролетку.

На дальнѣйшіе распросы Лучанинова, врачъ, потупивъ глаза, отвѣчалъ:

— Да…. но…. конечно, это вещь такая что…. однакожь: тутъ много есть условій…. Хотя наука опредѣляетъ доводило точно, но…. въ настоящее время… Бываютъ кризисы… А вы ихъ родственникъ?

— Нѣтъ.

— Топорская? Такъ написалъ я на рецептѣ?

— Топоровская. Да это все равно.

— Гмъ…. Но…. Я долженъ вамъ сказать, началъ докторъ, натягивая перчатку и потупившись, точно сознаваясь въ какомъ-нибудь неприличномъ поступкѣ, — что…. Фрейлейнъ чрезвычайно красива…

— Да, она… началъ было Лучаниновъ.

— Очень красива, шепотомъ повторилъ врачъ, разсматривая набалдашникъ своей трости.

Лучаниновъ довезъ его на квартиру, и взявъ слово навѣстить завтра утромъ паціентку, поѣхалъ въ аптеку. Когда онъ воротился, у стола на диванѣ въ первой комнатѣ сидѣла Маріанна Александровна и тихо плакала; швея стояла подлѣ кровати; больная силилась что-то сказать; швея подавала ей воды, варенья, но больная отрицательно мотала головой и показывала правою, здоровою рукой на комодъ.

— Я не могу добиться, фрейлейнъ, чего она проситъ, говорила швея Маріаннѣ Александровнѣ.

— Заперто ли, вы спрашиваете? Да? спросила, отеревъ проворно платкомъ слезы, внучка.

Больная утвердительно кивнула головой и не ясно проговорила наконецъ: «бумаги…. береги.» Дѣвушка вынула изъ комода пачку бумагъ, и показавъ ей, положила обратно; больная успокоилась. Лучаниновъ, передавъ лекарство, пошелъ домой.

— Я вамъ должна, начала было дѣвушка, взявшись за ключи.

— Завтра, Маріанна Александровна. Покойной ночи, отвѣчалъ онъ, выходя въ дверь.

Осенній вѣтеръ точно плакалъ, завывая въ неплотно притворенную должно-быть трубу, когда онъ раздѣлся и легъ въ постель; онъ взялъ было книгу, но тотчасъ же закрылъ ее и лежалъ съ открытыми глазами, думая о сосѣдкѣ; по временамъ. надѣвъ туфли и халатъ, онъ подходилъ къ окну, подымалъ штору и глядѣлъ на полукруглое окно сосѣдокъ; у нихъ былъ огонь; на бѣлой занавѣскѣ двигались двѣ женскія тѣни; Лучаниновъ ложился, но чрезъ полчаса опять вскакивалъ посмотрѣть что дѣлается у Топоровскихъ.

Старуха познакомила его нѣсколько со своею семейною хроникой; вотъ что онъ зналъ изъ ея отрывочныхъ разказовъ: князь, отецъ Маріанны Александровны, единственный сынъ старухи, получилъ послѣ отца нѣсколько сотъ душъ, хорошо устроенное, впрочемъ дѣдомъ, а не отцомъ князя, помѣстье и небольшой капиталъ; за женою (сосѣдкой по имѣнью) онъ взялъ маленькое, смежное со своимъ, незаложенное помѣстье. Жить можно было, особенно въ деревнѣ, да еще при тогдашнихъ условіяхъ. Но князь Топоровскій, съ далеко не Радзивиловскими средствами, имѣлъ широкія замашки «пана коханка». Но смерти отца онъ первое что сдѣлалъ, заложилъ имѣніе, и на вырученную отъ залога сумму увеличилъ отцовскую псовую охоту, снабдилъ охотниковъ серебряными рогами, а лошадей уздечками тоже съ серебрянымъ наборомъ. Воспитывался онъ въ Петербургѣ, въ одномъ изъ корпусовъ; кончивъ курса, поступилъ юнкеромъ въ уланы, но дослужившись до чина корнета, вышелъ еще при жизни отца въ отставку и завалился въ деревнѣ, растолстѣвъ до безобразія. Воспитавшись и довольно долго живши въ русскомъ обществѣ, какимъ образомъ сумѣлъ онъ сохранить старинныя привычки пана, довольно трудно объяснить; силачъ, огромнаго роста, съ длинными темнорусыми усами, коротко остриженный, онъ и съ виду походилъ скорѣе на старинный портретъ какого-нибудь сановитаго, ясновельможнаго воеводу временъ Баторія чѣмъ на князя девятнадцатаго столѣтія; по убѣжденіямъ онъ былъ Русскій, по привычкамъ — закоренѣлый панъ стараго польскаго времени.

На охоты его, въ отъѣзжія поля, съѣзжалось иногда два-три уѣзда; пиръ горою шелъ часто мѣсяцъ изо дня въ день, безъ малѣйшихъ промежутковъ; нерѣдко гости спали тутъ же гдѣ пили, кто подъ столомъ, кто въ креслахъ, или на диванѣ; человѣкъ до десяти мелкопомѣстныхъ дворянъ и шляхтичей, кто въ качествѣ шута, кто неизвѣстно даже въ какомъ качествѣ, проживали у него постоянно. Больная жена, которую онъ любилъ, часто не могла спать отъ пѣсенъ и громкаго хохота гостей и весельчака хозяина. Любопытно было бы посмотрѣть въ желудки гостей, кушавшихъ рѣшительно по цѣлымъ днямъ; завтракъ тянулся до обѣда, послѣ обѣда жженка и опять закуска, продолжавшаяся до ужина; все это, до свѣта, запивалось наливками и венгерскимъ; до солнечнаго восхода еще, дворня тащила на кухню за рога барановъ; за погребомъ верещали свиньи, приведенныя на съѣденіе; поваренки ощипывали гусей; на кухнѣ стучали поварскіе вожи; въ погребѣ цѣлый день стояли дежурныя бабы, отпуская холодный квасъ, медъ и пиво. Ключницѣ, завѣдывавшей винами а наливками, доставалось пуще всѣхъ: "ногъ подъ собой не слышу; отъ-то жизнь наша подневольная, " говорила она, уставляя въ корзинку, принесенную двумя лакеями, бутылки со смородиновками, вишневками и запеканками. Одни повара не управлялись и прибѣгали къ посильной помощи другихъ дворовыхъ: такъ, форейтору поручалось вертѣть мороженое, кучера начиняли гусей яблоками и черносливомъ, псарь взбивалъ метелочкой яичные бѣлки для пирожнаго, доѣзжачій обвертывалъ бумагой котлеты.

Одно время образъ жизни Топоровскаго возбудилъ даже подозрѣніе мѣстной администраціи.

— Не кроется ли подъ этимъ чего-либо? спросилъ исправника однажды, притворивъ двери, губернаторъ, пріѣхавшій ревизовать уѣздъ.

— Никакъ нѣтъ, ваше превосходительство, отвѣчалъ исправникъ, нерѣдко самъ угощавшійся по суткамъ у хлѣбосола-помѣщика, — ничего не кроется, кромѣ того….

— Кромѣ чего? спросилъ начальникъ губерніи.

— Кромѣ того что пьютъ точно что много.

— Да пить пускай ихъ, порѣшилъ губернаторъ, оставивъ съ тѣхъ поръ всякія опасенія.

У Топоровскаго было нѣсколько уголовныхъ дѣлъ, но далеко не политическаго характера; на сѣрыхъ крышкахъ этихъ дѣлъ было надписано, на одномъ: «о побіеніи и выгнаніи въ шею дворянина такого-то изъ ресторана г-жи Пшицеловской во время ярмарки». На другомъ: «о высѣченіи розгами и засаженіи въ погребъ шляхтича, имя рекъ». На третьемъ: «о причиненіи побоевъ и оторваніи лѣваго пейса вилькомирскому мѣщанину Еврею Фейнгольду». Рядомъ съ этимъ непростительнымъ самоуправствомъ, нерѣдко онъ выручалъ изъ бѣды, давъ сотню, другую рублей высѣченному дворянину; дарилъ ни съ того, ни съ сего пустошь, или мельницу шляхтичу. И пострадавшіе хвалили его, звали благодѣтелемъ. «Нынѣшніе паны вѣжливы, а попроси, не дадутъ ломанаго гроша», говорили бѣдняки, вспоминая чуть не со слезами Топоровскаго.

Также въ противорѣчіе своему безпутству, Топоровскій уважалъ мать и нѣжно любилъ маленькую, единственную свою дочь, «Маріанночку» (такъ онъ называлъ ее). «Да; надо перестать; ну, не сердитесь», говорилъ онъ, цѣлуя руки матери, когда она принималась журить его. День-другой прекращалось пированье: гости разъѣзжались; Топоровскій ѣздилъ на жнитво, какъ путный хозяинъ. Но на третьи сутки заѣзжалъ къ сосѣду съ охоты, подгуливалъ; и вечеромъ въ широкія ворота помѣстья Топоровскихъ вваливала, со звономъ охотничьихъ роговъ и пѣснями, цѣлая толпа конныхъ, вереница колымагъ, бѣговыхъ и всякихъ дрожекъ, и снова начиналась кутерьма на цѣлую недѣлю, «здоровье княжны Топоровской!» кричалъ хозяинъ «Сто лѣтъ! Бондзь здрова!» подхватывали гости, и трехлѣтнюю Маріанну, сонную, одѣвали и приносили къ отцу въ залу. Испуганными глазами глядѣлъ ребенокъ, прижавшись къ мощной груди отца, на раскраснѣвшіяся лица пирующихъ, не понимая гдѣ онъ и происходитъ ли все это на яву, или же сновидѣнье. Выбѣжавшая жена наконецъ уносила дочь. "Ну, унеси, душа моя, возьми, " цѣлуя жену, говорилъ Топоровскій. "Хотѣлось выпить за ея здоровье…. Прощай, моя горленка, " прибавлялъ онъ, крѣпко разцѣловавъ и передавая нехотя ребенка. «Бондзь щенстлива и здрова ксендина!» провожало громкимъ крикомъ взятую матерью дѣвочку гости.

Имѣнья перезакладывались; отхожія пустоши, хутора продавались; платились неимовѣрные проценты Евреямъ, которые роемъ налетали на Топоровскаго, какъ мухи на варенье; сбереженный матерью небольшой, послѣдній капиталъ, Топоровскій уговорилъ ее отдать одному барону, который проигралъ все, даже жену свою, и остался съ однимъ хлыстикомъ. Жена и мать плакали; Топоровскій, расчувствовавшись, самъ плакалъ съ ними, называя себя безпутнѣйшимъ человѣкомъ. Искреннее раскаяніе гуляки не вело, однако, къ исправленію. Подходила ярмарка, именины сосѣда, Топоровскій, напившись, закладывалъ Еврею серебряные охотничьи рога и затѣвалъ уже у себя продолженіе попойки. Наконецъ имѣніе описали, исключая Подвинки, деревни матери Маріанны Александровны; Топоровскій окончилъ дни свои отъ апоплексическаго удара. Чрезъ пять лѣтъ послѣ его смерти началась ревизія дворянскихъ родовъ; Топоровскіе, мать и дочь, непризнанныя родными, лишились имѣнія и жили послѣ ревизіи года два въ Подвинкѣ; что вытерпѣли онѣ тамъ отъ гордыхъ родственниковъ, отъ жидовъ и сосѣдей, трудно и тяжело разказывать; наконецъ родные по женской линіи оттягали и это послѣднее имѣніе. Старушка завела тяжбу и переѣхала со внучкой въ нѣмецкій городъ, гдѣ мы и познакомили съ нею нашего читателя. Сначала у дѣвушки была нянька Нѣмка, но когда дѣла пошли худо, Нѣмка была отпущена, и дѣвочка осталась за рукахъ больной матери и бабушки. Все воспитаніе со стороны бабушки (матъ постоянно лежала) ограничивалось внушеніями: «ты ксендина, ты не должна держать себя наравнѣ съ крестьянками.» «Отчего же?» спрашивала дѣвочка, любившая рвать съ ними васильки въ полѣ и вить вѣнки изъ нихъ. «Какъ отчего? Онѣ все-таки холопки, а ты ксендина.» Но какъ ни добиралась молодая головка до различія бѣдной княжны съ холопкою, никакъ, однакожь, не могла добраться, слава Богу. Нужда, съ которою сражалась ежедневно бабушка, и бѣдное, набойчатое платьице, напротивъ, ясно говорили ей: «не вѣрь; нѣтъ никакого вѣдь различія между княжной и крестьянкой».

И вотъ вышла изъ нея эта странная дѣвушка, которую видитъ читатель; природа дала ей, въ самомъ дѣлѣ, грацію, какой, можетъ-быть, позавидовала бы иная «ксендина»; уроки матери дали умѣнье читать, писать кой-какъ, но хороводъ, дружба съ крестьянками, надѣлили ее любовью къ родной природѣ, рощѣ, къ мирной тишинѣ деревни, къ полю волнующемуся что море! къ рѣкѣ широкой, тихой какъ стекло и синей какъ лазурь очей русской красавицы.

Оставшись лѣтъ шести послѣ отца, Маріанна хорошо помнила его и любила не меньше матери и бабушки; она часто вспоминала потомъ какъ, прижавшись къ его широкой груди, она разглаживала его длинные, густые усы; какъ мать учила ее, держа за рукахъ, во время кутежа: «погрози ему». Ребенокъ грозилъ пальчикомъ, и расходившійся гуляка билъ объ полъ вдребезги стаканъ, складывалъ на груди руки и задумывался; гости обыкновенно разъѣзжались послѣ этого, зная что хозяинъ день-другой не будетъ бражничать. Вотъ что узналъ Лучаниновъ изъ отрывочныхъ разказовъ бабушки и внучки о прежнемъ ихъ житьѣ-бытьѣ.

Вѣтеръ продолжалъ шумѣть верхушками акацій и сиреней въ палисадникахъ; шелъ мелкій дождь, когда Лучаниновъ, проснувшись часу въ девятомъ утра, поднялся съ постели. Въ дверь постучался кто-то; Лучаниновъ отворилъ, и въ комнату вошелъ хозяинъ съ обычнымъ "schön guten morgen и съ кипящимъ самоваромъ.

— Наша сосѣдка, Frau von…. началъ онъ, совершивъ реверансъ, своимъ плачевнымъ голосомъ, — умерла сегодня, въ пятомъ часу утра.

— Умерла?

— Скончалась, продолжалъ хозяинъ. — Разумѣется, ей мудрено ли умереть…. семьдесятъ лѣтъ, но жаль мнѣ фрейлейнъ; родные, говорятъ, богатые и гордые, не принимаютъ ихъ…. Одна осталась; жаль, добавилъ онъ, почесавъ у себя за ухомъ и задумавшись. — Adieu, Herr….

Лучаниновъ одѣлся и пошелъ къ Топоровскимъ; съ ихъ лѣстницы сходилъ, въ черномъ, длинномъ сюртукѣ и шляпѣ длинный и необыкновенно гибкій патеръ; онъ смѣрилъ искоса Лучанинова и приподнялъ шляпу. Отвѣтивъ на поклонъ, Владиміръ Алексѣевичъ поднялся на лѣстницу. Маріанна Александровна стояли у стола, на которомъ, уже одѣтая, лежала покойница; какая-то немолодая женщина сидѣла у окна и пила что-то черное; швея, надѣвъ шляпку, собиралась въ лавки. Лучаниновъ поклонился молодой хозяйкѣ и всталъ у двери онъ хотѣлъ было сдѣлать обычный вопросъ: «когда скончалась» и т. д., но раздумалъ, опасаясь встревожить дѣвушку.

— Мнѣ пасторъ говорилъ что нужно что-то такое отъ доктора, начала она, обернувшись къ Лучанинову, — и потомъ изъ полиціи; мнѣ не хотѣлось васъ затруднять, но…. я ничего не знаю.

— Я сдѣлаю все. Не безпокойтесь, отвѣчалъ Лучаниновъ, и отправился къ доктору.

Странно, пока не вынесутъ тѣла, домашнимъ кажется что не случилось никакой перемѣны, все обстоитъ по-прежнему въ семьѣ, что отшедшій еще съ ними; выносъ тяжко напоминаетъ имъ невозвратимую утрату. На третій день послѣ описаннаго, черный, съ серебрянымъ галуномъ, закрытый гробъ старушки уставили на парныя дроги; Лучаниновъ усадилъ одѣтую въ трауръ Маріанну Александровну и швею въ карету, самъ сѣлъ въ извощичью пролетку, и процессія потянулась въ католическую церковь города. Въ церковь зашелъ врачъ и забѣжали два чиновника канцеляріи, вѣроятно желая взглянуть на красотку, по злодѣйскому выраженію унтера, «заразившую» ихъ молодаго сослуживца; послѣ мессы гробъ отвезли, безъ пастора, на кладбище; вѣтеръ знай вылъ; когда зарыли могилу, дѣвушка кинулась на свѣжій песокъ и долго плакала; наконецъ Лучаниновъ и швея взяли ее подъ руки и усадили въ карету; у молодаго человѣка точно тяжелый камень лежалъ на сердцѣ; онъ проводилъ дѣвушекъ домой и просидѣлъ съ ними молча до вечера.

Тяжко было смотрѣть на это осиротѣвшее, беззащитное созданіе; она то принималась плакать, то молча, опустивъ руки, сидѣла какъ статуя, не слыша рѣчей къ ней обращенныхъ, не видя кто около нея, гдѣ она. Лучаниновъ отвелъ въ сторону швею.

— Вы, кажется, любите Маріанну Александровну; переѣзжайте хоть на время къ ней; ей все-таки будетъ легче; да и какъ ее оставить? Вы посмотрите за нее….

— Я переѣду непремѣнно, отвѣчала швея. — Жаль ее бѣдную! Что станетъ она дѣлать?

Лучаниновъ молча пожалъ плечами; швея заплакала и, подойдя къ дѣвушкѣ, поцѣловала ее въ голову. Въ тяжкіе, грозовые дни жизни каждаго человѣка, замѣтьте, непремѣнно явится откуда-то, нежданно, доброе, большею частію знакомое лично и коротко съ горемъ и нуждой созданіе, чтобъ утѣшить, раздѣлить грузъ скорби несчастливца.

Часовъ въ девять вечера Лучаниновъ, съ тяжкою тоской своею, пошагавъ по бульвару, несмотря на вѣтеръ и моросившій дождь, возвращаясь домой, увидѣлъ у своего подъѣзда извощичью карету; дверца отворилась, когда онъ подошелъ къ крыльцу, и изъ кареты сначала выпрыгнула дѣвочка лѣтъ десяти, за нею вышла дама; при тускломъ свѣтѣ уличнаго фонаря Лучаниновъ не вдругъ, но приглядѣвшись узналъ привѣтливое лицо кумушки Варвары Тимоѳеевны; онъ бросился цѣловать ей руки.

— Откуда вы? Вотъ ужь не ожидалъ, говорилъ онъ, отперевъ дверь и зажигая свѣчи.

Варвара Тимоѳеевна сняла шляпку и звонко засмѣялась. Лучаниновъ поднялъ и цѣловалъ дѣвочку.

— А вы, милостивый государь, думали изчезнуть, убѣжать отъ насъ, отъ деревенщины! говорила она. — Отыщемъ куда не спрячьтесь; на край свѣта уѣдете, и тамъ найдемъ.

И гостья снова залилась своимъ звонкимъ, искреннимъ смѣхомъ. Лучаниновъ усадилъ дѣвочку, которую онъ нянчилъ когда-то на рукахъ, и вышелъ чтобы заказать самоваръ.

— Ахъ, какъ я радъ, но объясните…. началъ онъ, и вдругъ задумался.

Гостья, усѣвшись, пристально поглядѣла на него и едва замѣтно вздохнула.

— А вы не тотъ, не прежній Владиміръ Алексѣевичъ, который, помните, цѣлые вечера смѣшилъ насъ всѣхъ…. Что съ вами? говорила она, пристально вглядываясь въ стараго знакомца и сверстника.

— Ничего…. я тотъ же самый, постарше, можетъ, сталъ, некуда вы ѣдете?

— Я? Вотъ ужь не угадаете; за границу, въ Киссингенъ, за мужемъ; онъ тамъ лѣчился и стосковался по семьѣ, а доктора совѣтуютъ ему провести тамъ зиму гдѣ-то. Вотъ онъ и выписалъ насъ.

— А дѣти?

— Всѣ со мной, всѣ четверо; я, какъ насѣдка, вѣчно съ цыплятами, отвѣчала, разсмѣявшись, гостья.

— Такъ въ Киссингенъ? переспросилъ, думая совершенно о другомъ, Лучаниновъ; — это хорошія воды, говорятъ, но что у него за болѣзнь?

— Говорятъ, печень страдаетъ. Представьте, мужъ мой за границей…. Ни на одномъ, вѣдь, языкѣ пикнуть не умѣетъ, кромѣ русскаго. Пишетъ мнѣ: нашелъ какого-то Еврея переводчика…. И мнѣ, впрочемъ, придется запастись Евреемъ, говорила улыбаясь кумушка; — вѣдь и я только по-французски, съ грѣхомъ пополамъ…. Впрочемъ, нѣтъ, что жъ я! Гутъ моргенъ, биръ, флейшъ, буттеръ…. Ну, да, только должно-быть и есть… Больше ничего не знаю по-нѣмецки. Но вы-то что такой задумчивый? Вы-то? Печень тоже что ли? разсмѣявшись, спрашивала гостья.

— Не печень, а…. Гдѣ вы остановились?

Варвара Тимоѳеевна назвала отель.

— Я къ вамъ пріѣду завтра посовѣтоваться. Вы здѣсь побудете?

— Не пробыла бы двухъ дней, но вотъ исторія, мнѣ нужно поискать няньку. Я наняла въ Петербургѣ Нѣмку, но предъ самымъ отъѣздомъ она заболѣла чѣмъ-то въ родѣ горячки. Я подождала ее дня два, лучше нѣтъ, и уѣхала. Нѣтъ ли у вашихъ знакомыхъ на примѣтѣ?

Лучаниновъ обѣщалъ справиться; Латышка подала самоваръ. Варвара Тимоѳеевна усѣлась хозяйничать; дѣвочка, усѣвшись въ мягкое кресло, давно слала крѣпкимъ сномъ.

— Устала съ дороги, говорила Варвара Тимоѳеевна, — вѣдь мы почти сейчасъ пріѣхали, но я не утерпѣла, уложила дѣтей и прямо въ канцелярію, отыскала дежурнаго, онъ далъ мнѣ вашъ адресъ, и вотъ….

— Благодарю васъ, но на кого же вы дѣтей-то оставили?

— Со мной вѣдь есть моя старуха; нянька нужна мнѣ для двухъ старшихъ, погулять съ ними, занять ихъ, отвѣчала гостья. — Да, скажете ли вы мнѣ, наконецъ, отчего вы такъ задумчивы?

Владиміръ Алексѣевичъ разказалъ грустную повѣсть осиротѣвшей сосѣдки; кумушка внимательно слушала; нѣсколько разъ въ продолженіе разказа у ней навертывались слезы.

— Послушайте, начала она съ обычною своею живостью, — познакомьте завтра меня съ нею…. можетъ-быть…. Не бойтесь, я ее не въ няньки, прибавила она, покраснѣвъ немного.

— Извольте; я предупрежу ее….. Да почему жь и въ няньки? И потомъ, чего же мнѣ-то бояться? замѣтилъ, нѣсколько смутившись, Лучаниновъ.

Гостья спохватилась, отгадавъ причину задумчивости знакомца и, со свойственною женщинамъ деликатностью къ чувству, ловко повернула разговоръ въ другую сторону. Она ясно видѣла тяжелый недугъ Лучанинова и, какъ осторожный врачъ, тотчасъ притворилась предъ больнымъ что не находитъ вовсе опасною болѣзни, что она даже удивляется отчего больной такъ хандрить и убивается. Часовъ до двухъ утра шла задушевная бесѣда двухъ друзей, встрѣтившихся послѣ многолѣтней разлуки; трудно передавать содержаніе подобныхъ разговоровъ: незначащее для постороннихъ слово, выраженіе, случай, подымаютъ въ нихъ цѣлую вереницу воспоминаній; и воскресаютъ одинъ за другимъ дорогіе образы; будто снова живешь съ ними, тамъ, въ далекомъ, невозвратномъ прошломъ. Дѣвочка крѣпко спала, быть-можетъ грезя во снѣ о будущемъ, въ то время какъ гостья и хозяинъ на яву грезили о прошломъ.

На другой день, часу въ первомъ, къ дому сосѣдокъ подъѣхала та самая извощичья карета которая стояла вчера, къ удивленью хозяина и особенно цѣломудренной хозяйки, у подъѣзда Лучаниновской квартиры до свѣту; хозяйка просто вознегодовала за это на постояльца: "я думала онъ скромный, " говорила она, "вотъ тебѣ и скромный; впрочемъ, вѣдь въ тихомъ омутѣ всегда водятся черти, " прибавила она въ отвѣть на слабое возраженіе мужа, что «можетъ-быть, эта дама родственница». Хозяйка была одна изъ тѣхъ многочисленныхъ женщинъ которыя убѣждены что ошибаться онѣ не могутъ, и если что сказали, даже во снѣ, то это есть вѣчная и непреложнѣйшая истина; подверженное заблужденіямъ человѣчество, по-настоящему, должно бы ставить хоть не дорогіе памятники этимъ сивилламъ.

Изъ кареты вышли Лучаниновъ, Варвара Тимоѳеевна и старшая ея дочка. Утромъ Владиміръ Алексѣевичъ предупредилъ Маріанну Александровну о желаніи своей старой знакомки пріѣхать къ ней; дѣвушкѣ видимо было не до того ей не хотѣлось знакомиться, но отказать человѣку, принявшему въ ней такое живое участіе, она оочла неловкимъ. Кумушка (онъ не повезъ бы самъ другаго) была одна изъ тѣхъ женщинъ къ которымъ сразу чувствуешь влеченіе, глядишь какъ на старыхъ знакомыхъ (точно видалъ ихъ гдѣ-то, зналъ прежде); сразу довѣриться, полюбить ихъ; лежитъ ли это въ простотѣ съ которою онѣ относятся къ людямъ, въ улыбкѣ, въ ясномъ взорѣ. Ихъ прямизна напоминаетъ наивность ребенка, а между тѣмъ чувствуется, вѣрится вамъ что въ основѣ этой наивности лежитъ не легкомысліе, а что-то глубокое, незыблемое, что на привѣтливое слово ихъ вы смѣю можете положиться, что это слово не пустая свѣтская вѣжливость, а дѣло. Какъ назвать этихъ людей? У насъ принято называть ихъ симпатичными; мнѣ кажется, мы вѣрнѣе опредѣлили бы ихъ назвавъ чистыми, ибо только чистый душою человѣкъ способенъ такъ прямо и тепло глядѣть въ глаза всѣмъ и каждому. Даже дѣтей влечетъ къ подобнымъ людямъ: стоитъ такому человѣку протянуть руки къ чужому, незнакомому ребенку, онъ улыбнется ему тотчасъ, будто старому знакомому. Черезъ полчаса послѣ первыхъ обычныхъ привѣтствій, хозяйка и гостья бесѣдовали другъ съ другомъ какъ давнишніе знакомцы; дочка Варвары Тимоѳеевны тоже прижималась уже къ Маріаннѣ Александровнѣ; хозяйка была менѣе разговорчива; гостья увивалась, со своимъ ласковымъ щебетаньемъ, около огорченной, точно ласточка. Лучаниновъ сидѣлъ подлѣ окна, вслушиваясь въ этотъ знакомый ему съ дѣтства голосъ, какъ вслушивается вышедшій въ первый разъ въ поле послѣ грустной деревенской зимы въ звонъ перваго, весенняго жаворонка. Швея хлопотала около кофейника.

— Да вы подумайте, что будете вы дѣлать здѣсь однѣ? убѣждала Варвара Тимоѳеевна; — не понравится вамъ у насъ, мы васъ доставимъ обратно.

Маріанна Александровна отмалчивалась, просила дать ей подумать; новое положеніе компаніонки она не могла представить себѣ Какая, я компаніонка? О чемъ я стану съ ними говорить, будучи необразована; я деревенская дѣвушка. Какъ ни привѣтлива, какъ ни добра казалась ей гостья, высказать прямо, откровенно свои думы дѣвушка все-таки не рѣшалась.

— Завтра я скажу вамъ, отвѣчала она, принимаясь плакать. «Вотъ какъ откажется?» думалъ Лучаниновъ. «Что съ нею тогда будетъ? Въ другой домъ я бы не посовѣтовалъ ей; ее будутъ тамъ преслѣдовать насмѣшки, грубость; тамъ не поймутъ ея, какъ пойметъ и поняла ужь, кажется, кумушка.» Усѣвшись на обратномъ пути въ карету, онъ высказалъ свои опасенія Варварѣ Тимоѳеевнѣ.

— Я не отстану отъ нея. Согласится, отвѣчала она; — увезу во что бы то ни стало. Бѣдная! А какая милая, должно-быть, дѣвушка.

Переговоры шли цѣлые два дня. Варвара Тимоѳеевна ѣздила къ дѣвушкѣ раза три, четыре въ сутки, возила ее къ себѣ; Топоровская рѣшилась высказать наконецъ откровенно свои опасенія что она не годится въ компаніонки.

Слово «компаніонка» взбѣсило Варвару Тимоѳеевну.

— Да кто же это вамъ сказалъ? говорила она, вся вспыхнувъ: — я просто изъ любви къ вамъ, вы мнѣ полюбились, зову васъ погостить, побыть, остаться хоть на всю жизнь, если мы заслужимъ это…. Боже мой, да кто же это такъ вамъ передалъ? Владиміръ Алексѣевичъ?

— Нѣтъ, отвѣчала Маріанна Александровна; — я сама такъ поняла, поэтому…. Скорѣй я могу быть нянькой.

— Оставьте вы эти должности, перебила Варвара Тимоѳеевна. Ну, такъ ѣдемте покупать чемоданъ; покажите мнѣ ея вещи, обратилась она къ швеѣ.

Слухъ о приглашеніи осиротѣвшей молодой Топоровской дошелъ, какимъ-то образомъ, до-костела; старшему патеру представилось что это есть не иное что какъ коварное похищеніе овцы изъ ихъ стада; однажды вечеромъ онъ, призвавъ къ себѣ младшаго патера, поручилъ ему съѣздить предостеречь овцу отъ сѣтей разставленныхъ тайными врагами. «Топоровская и старуха рѣдко посѣщали церковь; дѣвушка осталась одна; ничего нѣтъ мудренаго что тутъ замыселъ. А этотъ молодой человѣкъ ни болѣе, ни менѣе какъ орудіе.» Воображеніе могло завести старшаго патера еще далѣе, еслибы не принесла ему служанка ужинъ; поглядывая на дымящуюся кострюлю съ любимымъ грѣтымъ пивомъ, онъ пожалъ руку младшему своему собрату со словами: «такъ съѣздите, братъ Іосифъ, къ этой несчастной, предостерегите ее; этого требуетъ человѣколюбіе и пастырскій долгъ нашъ». При послѣднихъ словахъ онъ сложилъ на округленномъ брюшкѣ своемъ рукава возвелъ глаза къ потолку комнаты. Младшій поклонился а вышелъ. Вслѣдствіе ли вліянія отца Маріанны Александровы, не жаловавшаго ксендзовъ, или же потому что бабушка не любила ихъ за вмѣшательство въ нѣкоторыя семейныя дки, еще при жизни ея мужа (набожнаго католика), семья Топоровскихъ была какъ-то равнодушна къ католичеству. Поэтому, выслушавъ длинную рѣчь пріѣхавшаго патера, украшенную вздохами, возведеніемъ очей къ небу и наконецъ обѣщаніями адскихъ мученій за отступничество, дѣвушка отвѣчала что рѣшительно не понимаетъ о какомъ отступничествѣ говорю онъ ей. «Но вы не видите, дитя мое, вы неопытны, вы не можете видѣть козней васъ окружающихъ, продолжалъ патеръ: зло способно притвориться добромъ; мы всѣ обставлены кругомъ сѣтями.» Маріанна Александровна поблагодарила и ничего не отвѣчала на это патеру; патеръ простился съ нею, посовѣтовавъ ей подумать объ этомъ и чаще навѣщать костелъ. "Насчетъ же вашего положенія вы не тревожьтесь слишкомъ; мы постараемся пристроить васъ въ какое-нибудь хорошее семейство, " окончилъ онъ, надѣвая шинель свою.

«А въ самомъ дѣлѣ, кто они эти люди? Куда они зовутъ меня?» кинувшись въ подушки и зарыдавъ, тотчасъ по уходѣ патера, думала дѣвушка. Но скоро, почему-то, вспомнился ей Конотопскій. «Неужто и онъ зло прикинувшееся добромъ?» Изъ его разказовъ дѣвушка была нѣсколько знакома еще въ деревнѣ съ Корневымъ, Лучаниновымъ. "Что же дѣлать? Нужно датъ отвѣтъ сегодня; я задерживаю здѣсь Варвару Тимоѳеевну, " подумала она подходя къ окну, и снова заплакавъ Въ эту минуту вошла со швеей кумушка; поцѣловавъ плачущую, она сѣла противъ нея у окна, и взявъ ея за руки, молча смотрѣла, будто магнетизеръ, ей въ глаза; это помогло лучше словъ. "Рѣшайтесь же, « тихо произнесла кумушка; дѣвушка кинулась ей за шею, прошептавъ: „я ѣду, вы меня не оставите“…. и уже обѣ вмѣстѣ заплакали. Вмѣстѣ съѣздивъ на могилу бабушки, онѣ воротились и, при помощи швеи, стали укладывать небольшой чемоданъ Маріанны Александровны. Лучаниновъ привелъ въ порядокъ ея бумаги и взялъ ей паспортъ. На другой день вечеромъ четверомѣстная карета выѣхала за городскую заставу, по пути въ Таурогенъ; рядомъ съ Варварой Тимоѳеевной сидѣла Топоровская.» Подлѣ кареты на извощикѣ ѣхалъ Лучаниновъ.

— Прощайте, крикнулъ онъ, поровнявшись съ окномъ кареты.

— Прощайте, кивнула ему Варвара Тимоѳеевна.

Маріанна Александровна поклонилась, проговоривъ: «благодарю васъ за все»… Она что-то еще прибавила, но за крикомъ дѣтей, Лучаниновъ не могъ разслушать сказаннаго.

XXV.

Переживая мысленно прошедшее своего народа, вдохновенный наблюдатель называетъ великими, неизглаголанными суды Божіи; вглядитесь, задумайтесь надъ жизнью отдѣльнаго лица, не надъ отрывкомъ ея, а надъ всею неразрывною цѣлью явленій этой жизни; прослѣдите весь путь человѣка отъ первой минуты сознанія до могилы; разглядите причины того или другаго явленія, и вы не одинъ разъ повторите съ ветхозавѣтнымъ наблюдателемъ: «велики и неизглаголанны суды Твои!» Какъ изъ посѣяннаго зерна выростаетъ колосъ, такъ извѣстное дѣяніе пораждаетъ явленіе, которое кажется намъ необъяснимымъ лишь потому что мы его оторвали отъ корня, отъ причины, взяли какъ одиночное. Подобно тѣмъ, возмнившимъ насиловать Божій народъ, «узникамъ тьмы», по выраженію ветхозавѣтнаго мыслителя, «бѣглецамъ вѣчнаго Провидѣнія», искавшимъ скрыться, спрятать дѣла свои подъ мрачнымъ покрываломъ забвенія, подобно имъ, мы люди нерѣдко пробуемъ прятаться какъ дѣти отъ самихъ себя. Какъ будто можно бѣжать куда-нибудь отъ мрака наполняющаго душу, отъ тяжкихъ видѣній своего собственнаго сердца! И только имъ однимъ, гонителямъ, разказываетъ наблюдатель, чудился мракъ, являлись привидѣнія съ дряхлыми, печальными лицами, горѣлъ огонь свѣтильника, лишь для того чтобъ усилить ужасъ, чтобъ озарить странные, безжизненные лики призраковъ. Для всѣхъ другихъ вселенная въ тотъ самый день была озарена обычнымъ свѣтомъ; другіе дѣлали невозбранно ежедневныя дѣла свои; ни на кого, кромѣ гонителей, не простиралась тяжкая, мучительная ночь, будто прообразъ будущей тьмы вѣчной, ихъ ожидающей. «Такъ боязливая злоба, осуждаемая собственнымъ свидѣтельствомъ, приводитъ себѣ на умъ все лютое, содержимое совѣстью.»

Знакомые Василья Савельевича начали съ нѣкотораго времени замѣчать сильную перемѣну въ адвокатѣ; являясь гораздо рѣже прежняго въ общество, онъ держалъ себя какъ-то странно, не ровно; порывами являлось у него то порицаніе лицъ предъ которыми онъ прежде чуть не благоговѣлъ, то ѣдкая насмѣшка надъ семейнымъ счастьемъ честнаго труженика, котораго онъ самъ недавно приводилъ всѣмъ въ примѣръ какъ образцоваго семьянина; подсаживаясь къ молодежи, этому «цвѣтущему питомнику Россіи», по его собственному недавнему выраженію, адвокатъ разказывалъ анекдоты далеко не утѣшительные для «питомника» не утратившаго вѣры въ добро и правду, старался разбивать въ дребезги молодыя надежды на побѣду истины. "Поживите съ мое, и вы увидите что такое жизнь; васъ поколотятъ въ этой битвѣ — скверно; вы поколотили другихъ — опять не радуйтесь, " говорилъ онъ, оканчивая впрочемъ совѣтомъ: «колотить, не подставлять никоимъ образомъ спину». Рѣчи свои сопровождалъ онъ теперь уже не монологами о человѣческомъ ничтожествѣ и бренности земнаго, какъ въ былые дни, а смѣхомъ, похожимъ нѣсколько за смѣхъ злаго мальчишки, безжалостно раздавившаго беззащитное, робкое насѣкомое, пробиравшееся по травкѣ.

— Что съ нимъ такое? спрашивали другъ у друга знакомые.

— Вамъ нужно подумать о себѣ, полѣчиться, Василій Савельичъ, говорили доктора.

Адвокатъ улыбался, вѣшалъ голову на бокъ и говорилъ что чувствуетъ себя какъ нельзя лучше. Онъ продолжалъ вести процессы, но и въ присутственныхъ мѣстахъ, безъ всякаго повода, вдругъ приставалъ къ какому-нибудь секретарю съ шутливымъ вопросомъ: «много ли онъ взялъ съ такого-то?» тогда какъ секретарь ничего и ни съ кого не бралъ; одинъ изъ чиновниковъ даже обругалъ его при всѣхъ за подобную выходку; Василій Савельевичъ отвернулся въ отвѣть на брань, и засмѣявшись принужденно, отошелъ отъ обругавшаго; такое хладнокровіе не помѣшало ему однако насплетничать черезъ полчаса на чиновника одному важному лицу, сообщивъ что чиновникъ опаснѣйшій и вредный, ни во что не вѣрующій вольнодумецъ.

Замѣтно что-то снѣдало богача-адвоката; онъ худѣлъ, желтѣлъ и сохъ съ каждымъ днемъ болѣе и болѣе; платье висѣло на немъ какъ на вѣшалкѣ, полное, пріятно округленное лицо осунулось и непріятно выказало скулы; часто вечера одинъ ходилъ онъ въ своемъ атласномъ голубомъ халатѣ по роскошнымъ, полуосвѣщеннымъ комнатамъ дома до двухъ, трехъ часовъ утра; иногда будилъ камердинера и заказывалъ себѣ чай; камердинеръ приносилъ чай, но утромъ находилъ чайникъ и стаканъ нетронутыми.

— Иппохондрія, говорилъ знакомый Аристархову профессоръ душевныхъ болѣзней, объясняя очень подробно отъ какихъ тѣлесныхъ страданій происходитъ иппохондрія.

Слушатели, изумляясь обширности знаній профессора, рѣшили: «да, это не иное что какъ иппохондрія.»

— Но онъ не мнителенъ, не сидитъ на лѣкарствахъ, не жалуется даже никогда на нездоровье, осмѣлился кто-то возразить знатоку душевныхъ болѣзней.

— А…. это обыкновенное явленіе, объяснилъ, не задумавшись, знатокъ. — Мнительность-го именно и заставляетъ его не говорить о недугѣ и не лѣчиться.

Возражавшій не совсѣмъ понялъ мудреный отвѣть профессора, но притворился будто понялъ, изъ боязни прослыть не образованнымъ «научно» предъ привилегированнымъ мудрецомъ. Такъ и рѣшило общество знакомыхъ что у адвоката иппохондрія. Попробовали было назвать «религіозною маніей» (тогда это было въ модѣ) болѣзнь Василья Савельевича, но оказалось что онъ ѣздитъ къ обѣднѣ, попрежнему, только по праздникамъ, попрежнему зѣваетъ во весь ротъ въ церкви, кладетъ рубль на тарелку и умильно поглядываетъ, остановясь у входа послѣ служенія, на проходящую «гирлянду», какъ онъ выражался, дамъ и дѣвицъ.

Въ Новый Годъ толкнулись было знакомые къ Аристархову съ визитами; адвокатъ, съ мѣсяцъ уже почти совсѣмъ оставившій общество, не принималъ и не отдалъ никому визита. Этого оказалось достаточнымъ для нѣкоторыхъ чтобы разстаться съ человѣкомъ на вѣки. "Значитъ не хочетъ знать; зазнался… Что богатъ, такъ и важничаетъ. Да мнѣ плевать на его богатство; я самъ себѣ господинъ, " говорили оскорбленные, и дѣйствительно плюнули, забыли объ адвокатѣ

Мнѣ скажутъ, можетъ-быть: "плохіе же психологи были знакомцы Аристархова; дѣло ясно какъ дважды два четыре. Откуда же явиться у него свѣтлымъ днямъ, чистой совѣсти? Чѣмъ помянуть ему свое прошедшее? Чѣмъ помянутъ его другіе? Милліоны, роскошный домъ; но что въ нихъ если никому кромѣ себя не доставляютъ они радости? Да и самому въ его года? Не нынче, завтра долженъ же онъ ожидать что все это смѣнится на тѣсный ящикъ, яму въ нѣсколько аршинъ глубины и на полнѣйшее забвеніе, если не на упрекъ: «хорошъ былъ гусь, не тѣмъ бы помянуть его».

Совершенно справедливо; но дѣло вовсе не въ томъ что знакомые были плохи въ психологіи; эти же самые психологи, посмотрите, какую выкажутъ наблюдательность и зоркость, если случится имъ заняться психологіей для цѣлей болѣе, существенныхъ, напримѣръ хоть для того чтобы спихнуть съ мѣста какого-нибудь пріятеля; они раскопаютъ всю подноготную его домашней жизни, доберутся до всего, до всякой мелочи, объяснятъ всякое мельчайшее дѣяніе, слово, мысль, навяжутъ такое чего не снилось бѣдняку, отыщутъ черты какихъ не бывало у него и въ поминѣ. Нѣтъ, вы не говорите; у насъ на Руси есть презамѣчательнѣйшіе психологи.

«Попробовать развлечься въ самомъ дѣлѣ,» подумалъ адвокатъ, хотя онъ въ ту же минуту отвѣтилъ самъ себѣ: «Скажи пожалуста, чѣмъ же бы это? Гдѣ продаются тѣ конфеты которыхъ ты еще не пробовалъ?» Несмотря на этотъ страшный отвѣтъ самому себѣ, Аристарховъ пустился разъѣзжагь по театрамъ, клубамъ, по знакомымъ, очень обрадовавшимся его появленію. Это продолжалось около трехъ недѣль; по истеченій этого времени адвокатъ снова засѣлъ дома и не велѣлъ никого принимать. Въ жизни будто въ симфоніи: задайся компонистъ въ началѣ піесы, поставь въ основу своего творенія мрачный тонъ; шествуя законнымъ путемъ своимъ, тонъ неминуемо разразится грозными созвучіями, и какъ ни вейся, какъ не отлетай отъ него легкіе, игривые звуки, имъ не осилить основнаго тона; онъ ихъ принудитъ, волей-неволей, тяготѣть къ нему. Развѣ наединѣ, въ тиши ночной, слезами разрѣшивъ внутри поднявшуюся бурю душа художника издастъ, нежданно для самой себя, гимнъ радованія, благодаренія за избавленіе, за эти слезы, за лучи тепла ее вдругъ обогрѣвшіе…. А иначе, въ концѣ піесы неминуемо, законно прозвучитъ основный, мрачный тонъ, грянетъ впослѣдніе, поставивъ предъ собою грань за коею нѣтъ никуда дороги.

Порою налетали на него, будто отдѣльныя свѣтлыя нотки, воспоминанія; видѣлся ясный весенній вечеръ, изба на берегу неширокой, тихой рѣчки; старикъ дьяконъ въ лаптяхъ, возвращающійся съ сохою съ поля, мать, сестра, вдова дьячка, бывало гоношившая послѣдній грошъ ему на сапоги, на перья, на бумагу. Гдѣ-то она? Какая доля всѣмъ имъ выпала? Сестра писала ему какъ-то, лѣтъ тридцать тому назадъ, но онъ…. "Надо бы было тогда отвѣтить, " думалъ, вздыхая, несчастный, расхаживая по паркету. «Да; это все хорошо, дѣвственно какъ-то, свѣжо, точно весеннее ясное утро.»

Будто озаренная солнцемъ пройденная даль, стояло предъ нимъ чистое дѣтство, а между тѣмъ надъ головою и впереди дѣлалась все темнѣе и темнѣе свинцовая, непроницаемая туча, заслонивъ свѣтъ дневной, накрывъ будто похороннымъ покровомъ вьющуюся вдаль дорогу, кустарникъ и безъ того уже мрачный сосновый боръ, чрезъ который лежалъ неотвратимый, одинокій путь ему. Безмолвіе, безлюдье, тишь кругомъ, грозная тишь, знакомая развѣ душѣ убійцы оставшемуся вдругъ, по совершеніи злодѣйства, вдвоемъ съ поверженною, бездыханною жертвой.

Однажды въ полночь Аристарховъ велѣлъ освѣтить залъ и завести недавно купленную имъ великолѣпную машину: дудки зазвучали, отдаваясь въ пустыхъ комнатахъ такъ дико что швейцаръ началъ креститься, сидя на стулѣ у лодножія неосвѣщенной лѣстницы. Адвокатъ ходилъ изъ угла въ уголъ, прислушиваясь къ рѣзкому свисту флейтъ, къ вознѣ бездушныхъ, деревянныхъ звуковъ, къ грому литавръ и оглушающему tutti. Послушавъ съ полчаса музыку, онъ остановилъ машину, велѣлъ потушить свѣчи и ушелъ въ спальню. Камердинеръ раздѣлъ его.

— Что прикажете завтра готовить повару? спросилъ онъ.

— Пусть приготовитъ супъ и…. еще что-нибудь, разсѣянно отвѣчалъ Аристарховъ, ложась въ постель и отвертываясь къ стѣнѣ. — Завтра не буди меня.

Камердинеръ вышелъ. Полежавъ четверть часа, адвокатъ слѣзъ тихо, точно воръ, съ кровати, накинулъ халатъ, и взявъ свѣчу, прошелъ въ кабинетъ чрезъ узенькую уборную; опустивъ сторы, онъ сѣлъ къ письменному столу, отперъ ящикъ стола, вынулъ какія-го бумаги; пересмотрѣвъ, онъ всунулъ ихъ въ новый чистый большой пакетъ, запечаталъ и за пакетѣ надписалъ что-то крупными буквами; затѣмъ онъ заперъ столъ, прошелся по кабинету и ухватившись руками за край орѣховой рѣзной перегородки, раздѣлявшей кабинетъ на двѣ половины, началъ ее раскачивать; перегородка не трогалась. Аристарховъ написалъ еще что-то на клочкѣ бумаги, и положивъ посрединѣ стола написанное, ушелъ въ спальню.

На другой день утромъ двое слугъ убрали по обыкновенію весь домъ, исключая запертыхъ кабинета, уборной и спальни, сняли пыль съ мебели; камердинеръ, уложивъ на стулъ въ гостиной барское утреннее платье, толковалъ посматривая на часы: «однако заспался мой баринъ; десятаго три четверти.» Пріѣзжавшій было попросить о мѣстѣ молодой человѣкъ получилъ отъ швейцара отвѣтъ: «еще не вставали, почиваютъ.» А скоро ли встанутъ? робко спросилъ молодой человѣкъ. «Да надо быть скоро; кто ихъ знаетъ? Сегодня что-то долго, а то встаютъ въ семь, въ восемь часовъ.» Молодой человѣкъ уѣхалъ, снова пріѣхалъ черезъ часъ: «все еще почиваютъ», отвѣчалъ толстый привратникъ. Камердинеръ, условившійся наканунѣ пить чай въ трактирѣ съ поваромъ одного князя, сосѣда Аристархова, подходилъ нѣсколько разъ на цыпочкахъ къ дверямъ спальни, прислушивался: «тихо», не слыхать ни кашля, ни громкой протяжной зѣвоты, которою адвокатъ имѣлъ обыкновеніе привѣтствовать наступающій день въ первыя минуты пробужденія. Не звонилъ? спросилъ стоявшаго предъ окномъ камердинера буфетчикъ въ бѣломъ фартукѣ. «Нѣтъ еще», отвѣчалъ зѣвая камердинеръ. «Что это онъ долго какъ сегодня; кофейникъ у меня совсѣмъ потухъ.» Стѣнные часы отмѣряли двѣнадцать басовыхъ нотъ, похожихъ на мягкую октаву, покрывающую послѣдніе аккорды пѣвческаго хора. Прислуга задумалась, стала шептаться; одинъ за другимъ подбѣгали къ замочной скважинѣ спальни, глядѣли въ нее; (ключи отъ спальни и кабинета лежали всегда у Василія Савельевича, такъ какъ двери запирались безъ ключа (стоило хлопнуть чтобы запереть), но ничего особенно не видать было въ спальнѣ.

— Что за оказія? толковалъ камердинеръ.

Наконецъ явились опасенія: «не умеръ ли?» Хандра нападавшая на барина въ послѣднее время усиливала опасенія прислуги.

— Да, кабинетъ запертъ? спросилъ уже довольно громко буфетчикъ.

— Извѣстно запертъ; ключъ у него на столикѣ завсегда, отвѣчалъ камердинеръ.

Швейцаръ, отъ скуки выйдя на подъѣздъ и подчуя табакомъ знакомаго будочника, сообщилъ ему что «вотъ ужь перваго половина, а баринъ не звонитъ; никогда этого не бывало».

— Не умеръ ли, глядите, отвѣчалъ на это будочникъ, — у насъ эдакъ же на прошлой недѣлѣ купецъ рыбникъ легъ отдыхать послѣ обѣда, да такъ и не всталъ, и теперь отдыхаетъ.

Швейцаръ весьма основательно замѣтилъ на это что "жизнь человѣческая ломанаго гроша не стоитъ, " что «сколь долго не живи человѣкъ, а умирать надо будетъ ему безпремѣнно». Тутъ разговоръ коснулся другихъ, болѣе легкихъ предметовъ; а именно, будочникъ разказалъ какъ ловко вчера съѣздилъ его по уху квартальный; этотъ довольно грустный самъ по себѣ разказъ почему-то ужасно разсмѣшилъ швейцара, сначала къ изумленію, но потомъ къ величайшему удовольствію будочника. «Такъ ловко таки заѣхалъ?» спрашивалъ полицейскаго чуть не въ десятый разъ толстякъ, потирая себѣ животъ и бока, надсѣвшіеся отъ хохота. "Порядкомъ, " отвѣчалъ полицейскій, и швейцаръ снова надрывался, хохоталъ, потѣшаясь мастерскимъ ударомъ по уху.

— Слышь! эй, швейцаръ! громко крикнулъ кто-то со внутренней лѣстницы.

— Чгд надо? спросилъ швейцаръ, поправивъ свой картузъ съ галуномъ и входя въ сѣни.

— Бѣги въ кварталъ, а не то пошли дворника, говорилъ буфетчикъ, съ испуганнымъ лицомъ сбѣжавшій съ лѣстницы; — у насъ молъ, не совсѣмъ здорово, баринъ молъ….

— Что баринъ? спрашивалъ швейцаръ.

— Никакъ…

— Ну?

— Скончался…. Зова сейчасъ квартальнаго.

— Зачѣмъ квартальнаго-то? За попомъ бы….

— Тебѣ говорятъ, бѣги, зови сейчасъ же, закричалъ буфетчикъ.

Онъ шепнулъ что-то швейцару на ухо; толстякъ всплеснулъ руками, снялъ картузъ, перекрестился и выбѣжалъ на улицу.

— Дома ли офицеръ? спросилъ онъ будочника, разсматривавшаго въ это время весьма подробно одинъ изъ сапоговъ своихъ.

— Офицеръ? Вишь, новыя подметки не минешь, оказія, отвѣчалъ бутарь. — Теперь надо быть дома. А что!

Но швейцаръ, ничего не отвѣтивъ, сѣлъ на проѣзжавшаго мимо извощика и уѣхалъ. Трое слугъ Аристархова между тѣмъ, заглядывая въ замочную скважину орѣховой двери кабинета, вели между собою вполголоса слѣдующій разговоръ:

— Можетъ, повѣсилъ халатъ на перегородку? говорилъ буфетчикъ.

— Повѣсь, попробуй… Вѣдь надо на два стула встать чтобы на эдакую вышину повѣсить, возражалъ камердинеръ; — да и зачѣмъ онъ будетъ его тутъ вѣшать, когда халатъ кладетъ онъ завсегда подлѣ кровати?

— Вонъ туфля, Аполлонъ Евстигнеичъ, сейчасъ умереть, туфля лежитъ, отскочивъ отъ скважины, шепотомъ, обратясь къ камердинеру, произнесъ мальчикъ-слуга лѣтъ пятнадцати.

— И то…. подтвердилъ камердинеръ, прицѣлившись въ скважину.

— Дай-ка я посмотрю, говорилъ буфетчикъ. — Туфля, подтвердилъ и онъ, поглядѣвъ въ скважину.

Мальчикъ-слуга, блѣдный какъ полотно, стоялъ у окошка и вздыхалъ. Въ комнату вошелъ квартальный офицеръ, толстый, немолодой человѣкъ въ очкахъ, переваливавшійся какъ утка съ ноги на ногу.

— Гдѣ кабинетъ? началъ онъ, строго взглянувъ на людей.

Люди указали; квартальный посмотрѣлъ въ отверстіе для ключа.

— Я ничего не вижу, сказалъ онъ.

— Вы извольте поправѣй смотрѣть, гдѣ зеркало-то, говорилъ камердинеръ. — Видите?

— Вижу, братецъ, голубая тряпка какая-то виситъ…. Надо отпереть двери, отвѣчалъ квартальный, отойдя и сѣвъ на студъ. — Когда онъ легъ вчера? обратился онъ къ людямъ.

— Часу въ первомъ; такъ въ половинѣ, отвѣчалъ камердинеръ.

— Не выпивши? Гостей не было у него?

— Не кушали даже ничего; только часу въ девятомъ чаю двѣ чашки выпили. А гостей у насъ никого не бывало вотъ ужь мѣсяцовъ пять, больше, отвѣчалъ камердинеръ, — съ полгода.

— У нихъ, я полагаю, меланхолія была, началъ было буфетчикъ, но квартальный осадилъ его, обругавъ дуракомъ.

— Отвѣчай на вопросъ, а не ораторствуй, замѣтилъ онъ ему.

Буфетчикъ сконфузился. Вошелъ полицейскій врачъ, полный старикъ въ черномъ фракѣ, съ пряжкою за двадцать пять лѣтъ, съ лицомъ цвѣта перезрѣвшей малины; за нимъ вошли трое «добросовѣстныхъ» (особенный родъ людей; ихъ видишь только при описяхъ имуществъ, при случаяхъ скоропостижной смерти; больше нигдѣ ихъ не видать; гдѣ они скрываются и обитаютъ — одинъ Богъ вѣдаетъ). Докторъ пожалъ руку квартальному и сказалъ что сейчасъ пріѣдетъ частный.

— Надо вотъ этихъ молодцовъ допросить, пріосанившись замѣтилъ квартальный, кивнувъ на прислугу переминавшуюся съ ноги на ногу, въ почтительномъ отдаленіи отъ властей.

— Помилуйте, сударь; мы сами-то не опомнимся, началъ было камердинеръ.

— Знаемъ мы вашу братью; мастера вы зубы заговаривать, перебилъ квартальный.

— Это не то что васъ подозрѣваютъ, а…. порядокъ требуетъ, замѣтилъ сиплымъ теноркомъ одинъ изъ добросовѣстныхъ, не купецъ, не мѣщанинъ, въ длинномъ суконномъ сюртукѣ, съ заспаннымъ рябоватымъ лицомъ и рѣденькою бородкой.

Наконецъ бойко загремѣлъ экипажъ, и въ комнату влетѣлъ частный, красивый, полный, бѣлокурый человѣкъ; квартальный вскочилъ; изъ величавой осанистой фигуры его сдѣлалась подобострастная; нагнувшись весь напередъ, онъ ходилъ точно въ кадрили, на носкахъ, подшаркивалъ, обдергивалъ воротникъ и для чего-то поминутно покашливалъ, заслоняя при этомъ ротъ рукою и отворачиваясь въ сторону.

— Прикажете приступить? спросилъ онъ мягкимъ голосомъ частнаго.

— Да…. Чего же ждать? Есть слесарь? отвѣчалъ частный.

— Есть, ваше высокоблагородіе, отозвался хожалый, появившійся какъ-то внезапно въ дверяхъ.

Хожалый вышелъ и тотчасъ возвратился съ длиннымъ и худымъ, одѣтымъ въ засаленный ситцевый халатъ, малымъ лѣтъ двадцати; малый, вытащивъ изъ-за пазухи связку крючковъ, началъ, поминутно встряхивая падающими на глаза волосами, хлопотать около замочной скважины, наконецъ замокъ глухо прогудѣлъ, дверь отворилась: на орѣховой рѣзной перегородкѣ висѣлъ въ своемъ атласномъ голубомъ халатѣ адвокатъ; сѣдая опущенная внизъ голова его склонялась нѣсколько направо; лѣвая рука судорожно сжимала полу шлафрока; частный отодвинулъ тяжелую гардину окна; солнечные лучи, ворвавшись въ комнату, озарили страшную уже и въ полусвѣтѣ картину; подлѣ оттолкнутаго, вѣроятно ногою, табурета блестѣла шитая серебромъ туфля, свалившаяся съ лѣвой ноги; новая бичевка была привязана вдвое къ верхней перекладинѣ; докторъ оглядѣлъ трупъ, пощупалъ пульсъ и обратившись къ частному произнесъ: «готовъ; вѣроятно, часа три, четыре, какъ…. скончался.»

На третій день послѣ описанной тяжелой сцены, богатый гробъ адвоката, безъ пѣнія, молча уставили на дроги и вывезли за заставу; за балдахиномъ ѣхали въ каретѣ адвоката камердинеръ, и прочіе люди Аристархова; поклонившись одинокой, вырытой въ полѣ за кладбищемъ могилѣ, они отправились въ ближній трактиръ помянуть покойника. Общество потолковало съ недѣлю объ этомъ странномъ случаѣ и позабыло; профессоръ душевныхъ болѣзней прибавилъ студентамъ новый примѣръ въ свою лекцію объ иппохондріи.

Проводивъ за границу Варвару Тимоѳеевну и свою осиротѣвшую сосѣдку, Владиміръ Лучаниновъ однажды, проходя на службу, увидалъ нагруженный мебелью возъ; это швея перевозила къ себѣ мебель Топоровской. Лучаниновъ остановился. "Вотъ коммодъ, думалъ онъ, на которомъ ставился букетъ цвѣтовъ и сахарница; овальный столъ, у котораго сидѣлъ я въ первый день знакомства, перебирая старыя бумаги; зеркальцо, предъ которымъ рисовалась въ бабушкиномъ чепцѣ ребенокъ-дѣвушка. "

— Adieu! крикнулъ онъ вышедшей изъ калитки швеѣ. — Не забывайте меня.

— Вы меня не забывайте, Herr Secretaire, отвѣчала добрая Нѣмка, — я къ вамъ непремѣнно приду за адресомъ фрейлейнъ Топоровской; вы сдѣлали доброе дѣло; Богъ васъ наградитъ.

— Ужъ это не я, а именно Богъ помогъ…. Устроилось-то, кажется, недурно, отвѣчалъ Лучаниновъ. — До свиданія!

Возъ тронулся, швея поплелась за вещами; Лучаниновъ, нанявъ извощика, поѣхалъ въ канцелярію. Психологъ-унтеръ уже успѣлъ разказать кой-кому изъ чиновниковъ что Лучаниновъ, схоронивъ старуху, отправилъ сосѣдку за границу со знакомою барыней; нѣкоторые изъ чиновниковъ, сбѣгавъ въ католическую церковь, познакомили своихъ товарищей, какъ могли, съ наружностью сосѣдки. "Лакомый кусочекъ, " говорилъ одинъ страшный волокита-писецъ, затягиваясь папироской. "Пустое дѣло, господа, красота, " отвѣтилъ на это, понюхавъ неторопливо табаку, психологъ «старшбй», «вотъ кабы у нея домъ былъ, да тысчонокъ двадцать-тридцать въ ломбардѣ, вотъ тогда бы можно про нее точно что сказать: это-де лакомый кусочекъ.»

— Письмо вашему благородію, произнесъ онъ, снимая съ Лучанинова пальто, — надо полагать изъ Петербурга.

Лучаниновъ, поглядѣвъ на адресъ, узналъ почеркъ Барскаго; повидавшись съ правителемъ, онъ взялъ бумаги для перевода и уѣхалъ домой; онъ вспомнилъ что велѣлъ придти писарю-Еврею, сдѣлавшемуся его коммиссіонеромъ по части починки, передѣлки платья, бѣлья и закупки сигаръ, которыя Еврей почему-то всегда приносилъ подъ полою. Сегодня нужно было Лучанинову посовѣтоваться съ нимъ насчетъ починки платья и передѣлки стараго, полинявшаго пиджака. Дорогой, въ пролеткѣ, онъ распечаталъ письмо.

"Пишу вамъ нѣсколько строкъ (гласило письмо, дѣйствительно отъ Барскаго), чтобъ увѣдомить васъ о внезапной смерти Василья Савельевича Аристархова. Говорятъ, онъ оставилъ записку гдѣ проситъ никого не винить въ его смерти. (Далѣе слѣдовало описаніе страшной кончины.) Мнѣ пришло въ голову: не передали ли вы ему какихъ-либо бумагъ по вашему дѣлу, когда были у него; домъ, вещи и бумага опечатаны, но у васъ столько радѣльщиковъ что, пожалуй, и этимъ воспользуются дабы повредить вамъ. Страшный былъ человѣкъ Аристарховъ, но жаль мнѣ его и какъ человѣка, и какъ послѣднюю надежду на поправку вашихъ дѣлъ; я все надѣялся что онъ, раскаявшись, возьмется за дѣло и поможетъ вамъ возвратить имѣніе. Васъ просто преслѣдуетъ судьба; тяжко думать это, но какъ не думать, видя какъ она васъ угощаетъ! Не унывайте все-таки, если можно.

"Весь вашъ З. Барскій."

Никакихъ бумагъ не было Лучаниновымъ передано адвокату, но смерть его все-таки, кромѣ ужаса, навела на него думы и о себѣ; отчасти и самъ Лучаниновъ, почему-то, раздѣлялъ надежды Барскаго. Теперь вмѣстѣ съ Аристарховымъ, какъ свидѣтелемъ брака, похоронилъ разорившійся богачъ послѣднюю слабую надежду на то что «авось-либо когда-нибудь откроется истина.»

Писарь съ портнымъ, курчавымъ старикомъ, Евреемъ, приглашеннымъ на совѣщаніе касательно полинялаго пиджака, уже стояли, покуривая папиросы, на крыльцѣ, когда Владиміръ Алексѣевичъ подъѣхалъ къ своему дому.

— Вотъ портной, Владиміръ Алексѣевичъ, говорилъ писарь приподнявъ шапку, — онъ вамъ все сдѣлаетъ что нужно.

— А что вамъ нужно, господинъ секретарь? опросилъ по-русски Еврей, входя за Лучаниновымъ въ комнату.

— Да вопервыхъ, нужно мнѣ переворотить, если возможно, пиджакъ; онъ выгорѣлъ, но, кажется, еще не такъ плохъ чтобы….. отвѣчалъ Лучаниновъ, — потомъ вычистить пару лѣтнихъ жилетовъ и сюртукъ, прибавилъ онъ, отпирая коммодъ и вытаскивая платье.

Портной глядѣлъ на него молча и улыбался; писарь закурилъ другую папиросу.

— А скоро, господинъ секретарь, началъ съ нѣкоторою таинственностью портной, — вамъ не нужно будетъ выворачивать пиджакъ и чинить ваши старые жилеты.

— Почему? спросилъ Лучаниновъ.

Писарь поглядѣлъ ему съ увѣренностью въ глаза, какъ будто подтверждая слова старика Еврея.

— Почему же не нужно?

— А потому что не нужно, отвѣчалъ, таинственно улыбаясь, Еврей. — Скоро Herr Secretaire сошьетъ себѣ у первѣйшаго портнаго такой пиджакъ что вай! Когда пойдетъ господинъ секретарь прогуливаться по бульвару въ этомъ пиджакѣ, всѣ скажутъ: «вай, этотъ пиджакъ, мы видимъ, сшитъ у наилучшаго, первѣйшаго портнаго!»

— Ну, у первѣйшаго-то мнѣ не по карману пока, а вотъ не угодно ли вамъ посмотрѣть: можно ли что-нибудь сдѣлать? перебилъ его Лучаниновъ, развернувъ лиджакъ.

«Откуда знаютъ все эти Евреи?» подумалъ въ то же время онъ. На дняхъ, припомнилъ онъ, правитель канцеляріи сказалъ что черезъ мѣсяцъ, много полтора, его назначатъ столоначальникомъ, вмѣсто одного переведеннаго въ таможню чиновника, и дадутъ жалованье. «Но вѣдь все это сказано въ четырехъ стѣнахъ; откуда они знаютъ?» Портной между тѣмъ, надѣвъ серебряныя очки, дѣлалъ подробное изслѣдованіе пиджаку; писарь стоялъ у окна, покуривая папироску.

— Ну что? спросилъ Лучаниновъ.

— Можно перевернуть. Трико отлицное, отвѣчалъ портной, — новыя пуговицы, подкладку, и пиджакъ пойдетъ заново; надѣвай хоть баронъ Ротшильдъ; никто не скажетъ что онъ вороченый. Но у меня, Herr Secretaire, рубашки! Was feinstes! Вай! Привезъ недавно мнѣ пріятель шесть дюжинъ. Aber merkwürdig! поднявъ лѣвую кисть руки и съежившись, говорилъ Еврей то по-нѣмецки, то по-русски. — Когда пріятель развернулъ мнѣ ихъ, "вай, сказалъ я пріятелю, это носить какому-нибудь графу, барону…. Груди всѣ въ наимельчайшихъ складкахъ, Herr Secretaire…. Leinwand — батистъ! Онѣ вотъ здѣсь неподалеку, проговорилъ онъ, взявшись за картузъ. — Я принесу.

— Не безпокойтесь, мнѣ не надобно; я не при деньгахъ теперь, остановилъ его Лучаниновъ.

— На сто же деньги, Herr Secretaire? Возьмите такъ, а будутъ у господина секретаря деньги, Herr Secretaire отдастъ деньги Еврею.

— Когда еще будутъ, отбивался Лучаниновъ.

— Вай! Скоро будутъ, и большія деньги! съежившись въ три погибели, восторженно проговорилъ Еврей.

Писарь опять утвердительно взглянулъ на Лучанинова, выразивъ ясно безъ словъ: «онъ правду говоритъ, у васъ будутъ большія деньги.» Онъ сообщилъ Лучанинову справку полученную изъ Петербурга по дѣлу Топоровской.

— А фрейлейнъ уѣхала за границу? спросилъ онъ.

— Да. Въ случаѣ понадобится вамъ на расходы, обращайтесь ко мнѣ; вообще все что нужно сообщить ей, передавайте мнѣ; у меня будетъ ея адресъ, проговорилъ Лучаниновъ немного краснѣя.

Портной завязалъ пиджакъ, жилеты и вышелъ въ сѣни вмѣстѣ съ писаремъ.

— Но рубашки, господинъ секретарь, не утерпѣвъ и заглянувъ-таки еще разъ черезъ дверь въ комнату, проговорилъ портной. — Feinste Leinwand! Шитье, фасоны! Merkwürdig! закончилъ онъ, надѣвъ картузъ и уходя наконецъ вслѣдъ за писаремъ.

По отъѣздѣ сосѣдки, временемъ чувствовалось Лучанинову что чего-то не достаетъ; расхаживая по своей комнатѣ, онъ останавливался часто противъ окна, смотрѣлъ на полукруглое окно сосѣдокъ. Бѣлой гардины, горшковъ съ цвѣтами не было. Съ другой стороны, какъ-то успокоительно повліяла на него эта сдача дѣвушки на руки Варвары Тимоѳеевны; подсаживая ее въ дорожную карету, онъ чуялъ сердцемъ что ей будетъ тамъ уютно, какъ въ родной семьѣ, подлѣ добрѣйшей, несравненной (какъ онъ звалъ Варвару Тимоѳеевну), милой кумушки; старшая дочь уже не отходила отъ Маріанны Александровны и отстояла-таки позволеніе сѣсть рядомъ съ нею въ экипажѣ, между ней и матерью. «Ей будетъ хорошо у нихъ», думалъ Владиміръ Алексѣевичъ, «именно Богъ послалъ такъ вовремя кумушку!» Иногда навѣщала молодаго человѣка еще одна мысль: "А что если она тамъ на водахъ въ кого-нибудь влюбится? Что въ нее можно влюбиться, объ этомъ нечего и толковать. Впрочемъ, можетъ-быть, одному мнѣ кажется она такою? Ну, нѣтъ. А докторъ-то, докторъ; ужь на что какой стыдливый, красная дѣвушка, однако не вытерпѣлъ, чтобы не сказать: «aber sehr, sehr hübsch ist sie.» Эта послѣдняя мысль всегда сопровождалась чѣмъ-то въ родѣ ревности; кровь придавала къ сердцу, Лучаниновъ дѣлался задумчивъ, неговорливъ, разсѣянъ иногда на цѣлый день.

Вечеромъ, усѣвшись за письменный столъ, Лучаниновъ принялся переводить данную правителемъ бумагу; въ ней дѣло шло о предполагаемомъ освобожденіи крестьянъ. «А стало вѣдь нѣсколько свѣтать у насъ, думалъ онъ, вотъ и крестьянъ освобождаютъ, цензурный уставъ, говорятъ, измѣняется, обѣщаютъ новый, гласный судъ. Вѣдь вотъ и казнокрадовъ не щадятъ….» При этомъ припомнился ему Тарханковъ. «Копилъ, жадничалъ, хваталъ чужое, и чѣмъ кончилъ? А Аристарховъ-то? А? Страшный конецъ!» Окончивъ переводъ бумаги, Лучаниновъ всталъ, потянулся; былъ часъ девятый вечера: хозяинъ внесъ по обыкновенію самоваръ, пропищавъ своимъ тоненькимъ голосомъ: «schon guten Abend». Лучаниновъ пригласилъ его напиться съ нимъ чаю; хозяинъ, привыкшій къ жильцу, уже не извинялся что былъ безъ сюртука, поблагодарилъ и усѣлся на предложенное кресло.

Вдали послышался почтовый колокольчикъ, и черезъ нѣсколько минутъ почтовыя сани, парою въ дышло, остановились у подъѣзда.

— А это къ вамъ вѣдь кто-то, произнесъ хозяинъ, поглядѣвъ въ окно. Какой-то ganz junger Herr, прибавилъ онъ, заслоняясь рукою отъ свѣта чтобы лучше разглядѣть пріѣзжаго.

Дверь отворилась, и въ комнату вошелъ, весь занесенный снѣгомъ, въ полушубкѣ и съ мѣшкомъ черезъ плечо, Петруша.

— Владиміръ Алексѣичъ! едва могъ выговорить онъ, и заплакалъ.

— Ну? Что ты? испугавшись спросилъ Лучаниновъ.

— Вы не знаете? Вамъ не писалъ?… видимо что-то желая, но опасаясь выговорить, говорилъ, остановившись у дверей, пріѣзжій.

— Да говори же, нетерпѣливо перебилъ его Владиміръ Алексѣевичъ.

— Бумаги нашлись, проговорилъ, не вытерпѣвъ, Петруша…. — Имѣнье ваше, добавилъ онъ, кинувшись цѣловать руки Лучанинова.

Обнявъ его, Лучаниновъ опустился на стулъ.

— Я ничего не понимаю, началъ онъ. — Какое имѣнье?

— Вотъ письмо, говорилъ Петруша, роясь въ мѣшкѣ…. — Петръ Алексѣичъ пишетъ, и отъ графа…. Вотъ извольте; это, кажется, письмо отъ братца вамъ.

— Но что такое? Разкажи, говорилъ Лучаниновъ, глядя во всѣ глаза на пріѣзжаго и ничего не понимая.

Хозяинъ стоялъ разинувъ ротъ посреди комнаты; Латышъ-ямщикъ внесъ небольшой чемоданъ изъ саней и чесалъ у себя въ затылкѣ.

— Вы знаете что Аристарховъ, началъ Петруша….

— Знаю….

— Ну, у него при описи бумагъ и денегъ найденъ пакетъ съ надписью: «документы, принадлежащіе братьямъ Владиміру и Петру Аіексѣевичамъ Лучаниновымъ.» Тамъ и свидѣтельство о бракѣ и все…. все….

Мальчикъ опять бросился цѣловать Лучанинова.

— Да вотъ, прочтите же письмо Петра Алексѣевича. Однако надо отпустить ямщика…. На вотъ тебѣ на водку…. Все внесъ?

— Все…. Паддесъ (благодарю), отвѣчалъ, кланяясь, ямщикъ. Лучаниновъ принялся читать письмо брата.

«Здѣсь сотворились чудеса (писалъ Петръ Алексѣевичъ), иначе я назвать не умѣю происшедшее; наши бумаги найдены въ столѣ несчастнаго Аристархова; о страшномъ концѣ его тебѣ писалъ Захаръ Петровичъ. Я пріѣхалъ вчера въ Питеръ, по депешѣ графа; тебѣ не телеграфировали, ты нервный такой; рѣшили всѣ сообща послать Петрушу; пріѣзжай скорѣе въ Петербургъ. Насчетъ имѣнья все улажено, благодаря милѣйшему графу; онъ ѣздитъ по палатамъ и присутственнымъ мѣстамъ не зная отдыха. Намъ остается благодарить Бога, твой….»

Внизу приписано было рукою графа охотника: «крѣпко обнимаю васъ такою-то.»

Другое письмо было поздравительное отъ бывшаго товарища, секретаря, поразившаго Лучанинова своею неожиданною женитьбой; Владиміръ Алексѣевичъ не дочелъ его; хозяинъ все еще стоялъ какъ истуканъ посреди комнаты. Петруша вытряхалъ въ сѣняхъ свою шубу.

— Что же вы не сядете? обратился Лучаниновъ къ хозяину.

— Jch danke sehr, Herr Baron; я…. Ужь лучше я какъ-нибудь въ другой разъ, отвѣчалъ хозяинъ, опять со стыдливостью красавицы обдергивая свою вязаную фуфайку. — Gratuine, пропищалъ онъ въ заключеніе, расшаркнувшисъ и ретируясь въ сѣни.

Исторія о потерѣ имѣнія, съ прикрасами разумѣется, была извѣстна всему околотку; украшенная догадками о любви губернскаго секретаря къ сосѣдкѣ, эта исторія была любимѣйшимъ сюжетомъ бесѣдъ домохозяекъ пригорода, когда онѣ собирались гдѣ-нибудь на кофе. Хозяинъ, поэтому, опрометью побѣжалъ въ свой мезонинъ чтобы сообщить поскорѣе женѣ о неожиданной, полученной жильцемъ, радостной вѣсти.

— Гдѣ у васъ чай, Владиміръ Алексѣевичъ? спрашивалъ между тѣмъ Петруша, осматривая жилище барина.

— Въ коммодѣ…. Да ты откуда же? Изъ Москвы?

— Нѣтъ. Я пріѣхалъ въ Петербургъ вмѣстѣ съ Петромъ Алексѣевичемъ; я межевалъ у Григорья Сергѣевича….

— А Корневъ гдѣ?…

— Онъ за границею; мѣсяца три какъ уѣхалъ…. Развѣ онъ не писалъ вамъ?

— Нѣтъ, отвѣчалъ Лучаниновъ, все продолжая сидѣть на томъ же стулѣ. — Но разкажи ты, какъ это все случилось? Садись.

— Бумаги ваши найдены въ столѣ у Аристархова; оттуда взяты, и полиція хотѣла отправить ихъ къ вамъ по принадлежности, но въ это время графъ увѣдомилъ Петра Алексѣевича; Петръ Алексѣевичъ и получилъ ихъ. Прошеніе о вводѣ во владѣніе съ ихъ стороны подано; надо подать и вамъ; исправникъ, судья и стряпчій, говорятъ, идутъ подъ судъ за неправильный вводъ во владѣніе прежде срока; въ консисторіи слѣдствіе…. Говорятъ, передряга идетъ страшная; замѣшаны будто бы многіе; но ваше дѣло, вы не безпокойтесь, въ порядкѣ все, благодаря Бога; отецъ мой пріѣхалъ въ Москву. Но вотъ жаль: кладовая въ Васильевскомъ съ картинами и вещами сгорѣла съ мѣсяцъ тому назадъ.

— Это жаль…. Отчего?

— Да, говорятъ, отъ трубки; ночной сторожъ на крыльцѣ выколотилъ трубку, отвѣчалъ Петруша, наливая стаканы.

До разсвѣта толковали пріѣзжій и Лучаниновъ; Владиміръ Алексѣевичъ легъ наконецъ, во возбужденные неожиданною вѣстью нервы долго не могли угомониться; заснулъ онъ часовъ въ шесть утра. Солнце, пробившись въ щель не плотно завѣсившей окно гардины, ярко озаряло уже одинъ уголъ комнаты, когда онъ проснулся.

— Сколько часовъ? спросилъ онъ, надѣвъ халатъ.

— Одиннадцатаго четверть, отвѣчалъ Петруша. — Какой-то Еврей васъ спрашиваетъ?

— Какой Еврей?

Выйдя изъ спальни въ первую комнату, Лучаниновъ увидалъ старика портнаго; подъ мышкой у него былъ узелъ.

— Вы приказали принести рубашки, Herr Baron? спросилъ онъ.

— Я вамъ не говорилъ. Мнѣ не нужны.

— Aber merkwürdig…. Батистъ! Взгляните, приставалъ Еврей, развязывая узелъ…. А что, неправду я говорилъ вамъ что вы будете скоро богаты, подкравшись, за ухо спросилъ онъ вдругъ Лучанинова.

— Почемъ вы это узнали? спросилъ Владиміръ Алексѣевичъ.

— Еврей все знаетъ, gnädiger Herr…. На то ужь онъ Еврей, отвѣчалъ обладатель необыкновенныхъ рубашекъ.

Лучаниновъ насилу отдѣлался отъ него, купивъ, чтобъ отвязаться, полдюжины рубашекъ, съ такими диковинными складками и узорами, въ какіе могъ бы облечь свою грудь развѣ какой-нибудь комми, отправленный ловкимъ хозяиномъ магазина на гулянье въ качествѣ афиши, или ходячей вывѣски.

Петруша, по уходѣ Еврея, пересматривалъ платье Владиміра Алексѣевича, чистилъ, складывалъ сюртуки, убиралъ, какъ будто онъ съ бариномъ не разставался; былъ какъ дома. "И пуговицы оборваны всѣ у рубашекъ; ужь эти прачки, " толковалъ онъ про себя, не обращая вниманія на сидѣвшаго у письменнаго стола Владиміра Алексѣевича. Написавъ письмо къ Варварѣ Тимоѳеевнѣ «въ Киссингенъ до востребованія.» Лучаниновъ одѣлся, и отдавъ въ почтамтъ письмо, поѣхалъ въ ту самую церковь гдѣ служилъ когда-то паннихиду по Конотопскомъ, отслужить молебенъ. Онъ былъ пораженъ неожиданнымъ, мгновенно почти совершившимся превращеніемъ снова въ богача. "Въ самомъ дѣлѣ чудеса, " думалъ онъ, оглядываясь мысленно назадъ и припоминая всю нить потрясающихъ событій. «Отецъ убитый вѣстью объ измѣнѣ, трагическая смерть адвоката?» Какъ тутъ не видѣть, во всемъ этомъ, всемогущей руки, направившей все, самое зло, ко благу? Тутъ путемъ опыта, эмпирическимъ способомъ, доходишь до убѣжденія что есть высочайшій разумъ. Не вѣрятъ же потому, можетъ-быть, что имъ покуда, почему-либо, не дано убѣдиться, не предложено данныхъ, изъ которыхъ, съ поразительною очевидностью, выводится истина. Или же они изъ гордости отвертываются, намѣренно не хотятъ видѣть ее? Идутъ на помочахъ, какъ дѣти, а воображаютъ что идутъ сами, что сзади нѣтъ никого; нянька смѣется, чай, поглядывая какія выкрутасы и колѣна дѣлаетъ ножками чудакъ, ея питомецъ; а мальчикъ думаетъ: «какимъ молодцомъ я хожу и даже прыгаю».

И думалось ему: «еще міръ взыщетъ мудрости древнихъ; пренебрегаетъ наше гордое поколѣніе опытомъ вѣковъ, а придетъ время, догадается человѣчество что истины добытыя опытомъ неколебимы, тверды „какъ гвоздіе вонзено“, по выраженію ветхозавѣтнаго мыслителя».

Отслуживъ молебенъ, Лучаниновъ заѣхалъ взять отпускъ; онъ объявилъ одному правителю о неожиданной перемѣнѣ его дѣлъ и поѣхалъ сдѣлать прощальные визиты; самого начальника въ городѣ не было. Часу въ одиннадцатомъ вечера почтовые сани тройкой уже были готовы, и Лучаниновъ, простившись со своимъ плаксивымъ домохозяиномъ, выѣхалъ вмѣстѣ съ Петрушей въ Петербургъ. Легкіе санки понеслись по ровному первопутку и скоро вылетѣли за заставу нѣмецкаго, средневѣковаго города.

XXVI.

Было майское утро, какія рѣдко, но бываютъ въ Петербургѣ; на пристани стояла толпа народа, въ ожиданіи парохода; впереди толпы стоялъ Владиміръ Лучаниновъ, графъ, Петруша и Гаврило Алексѣевъ; за толпой стояла куча пустыхъ экипажей.

— Идетъ никакъ, произнесъ одинъ изъ кучеровъ, приподнявшись на ноги на козлахъ и приставивъ руку къ шляпѣ въ родѣ козырька.

Вдали показался дымокъ надъ тихою, водною синевой.

— А шибко идетъ, замѣтилъ графъ. — Что-то, ѣдутъ ли наши?

— Должны быть съ этимъ пароходомъ, по письму изъ Берлина. Развѣ опоздали какъ-нибудь на пароходъ, отвѣчалъ Лучаниновъ съ замѣтнымъ волненіемъ.

— До какой хитрости, теперича, ваше сіятельство, народъ дошелъ, толковалъ Гаврило Алексѣевъ, — бывало паруса, весла, лямкой тянутъ, а нонче самоваръ везетъ.

— Да, брата, хитеръ народъ сдѣлался, отозвался графъ.

— Опять теперича желѣзная дорога, продолжалъ Гаврило Алексѣевъ, обращаясь къ стоявшей толпѣ, — сидишь, теперича, ровно у себя дома, на скамейкѣ, а летишь стрѣлой; вѣдь это, теперича, ума помраченіе.

— На то разумъ, глубокомысленно отозвался толстый, рябоватый купецъ, отирая выступившій потъ на лицѣ; — всякую вещь видятъ, къ чему она и что въ ней есть, какая въ ней, напримѣръ, сила; взять теперь, хоша вотъ, телеграфъ.

— Такъ что телеграфъ? Телеграфъ опять другое, возразилъ худой, блѣдный фабричный; — ты вотъ скажи что везетъ? Вонъ онъ, летитъ пароходъ-отъ. Что везетъ-то?

— Что везетъ, отвѣчалъ купецъ, немного растерявшись; — понимай: «что».

— Да чего понимать-то?

— То и понимай, отвѣчалъ купецъ.

— Да ты скажи мнѣ: что?

— Что? Вишь труба, порѣшилъ рябоватый купецъ.

Допрашивающій почему-то удовлетворился этимъ объясненіемъ и стушевался въ толпѣ, промолвивъ въ полголоса: «Труба; труба и на избѣ бываетъ, да не ѣдетъ же изба; мало что, труба!» Боялся ли онъ сплошать (сплошать, разыграть безтолковаго, неуча, бѣда русскому человѣку; лучше ужь онъ притворится что понялъ какую угодно безсмыслицу, но не сплошалъ), или же просто не хотѣлъ продолжать спора на народѣ, изъ опасенія профанировать высокую тему предъ непосвященными, Богъ его знаетъ.

— Изволили слышать, ваше сіятельство, физики, теперича, какіе, обратился, разсмѣявшись и кивнувъ на разговаривавшихъ, Гаврило Алексѣевъ.

Онъ былъ удивительно веселъ, потчивалъ табакомъ стоявшихъ подлѣ него незнакомцевъ, даже хожалаго, отъ скуки выравнивавшаго толпу.

Пароходъ подлеталъ ближе и ближе. Лучаниновъ навелъ бинокль.

— Кажется, они, сказалъ онъ графу, уставляя стекла бинокля. До слуха наконецъ сталъ долетать шумъ колесъ парохода

— Они, произнесъ, весь вспыхнувъ и не отводя глазъ отъ лорнета, Лучаниновъ.

На возвышеніи, какое дѣлается обыкновенно на пароходахъ для наблюденій, стояли двѣ дѣвушки; одна лѣтъ двѣнадцати, бѣлокурая, въ голубомъ кисейномъ дѣтскомъ платьицѣ, другая взрослая, въ свѣтло-лиловомъ, тоже кисейномъ платьѣ и соломенной шляпѣ, поля которой загнулись отъ несущихся встрѣчу бѣгущаго парохода, волнъ воздуха; изъ-подъ шляпы выбивались вьющіеся локоны, оттѣняя открытое, улыбающееся личико пассажирки. Капитанъ, не молодой, но еще бодрый человѣкъ, съ кокардою на синей, полувоенной фуражкѣ, вошелъ на возвышеніе, скомандовалъ что-то, и пароходъ, убавивъ ходу, ловко подлетѣлъ къ пристани.

— Не позабудьте вашего обѣщанія, Gnädige Fräulein, произнесъ капитанъ, помогая молодымъ путешественницамъ спуститься съ лѣсенки балкона.

— Какого? спросила дѣвушка постарше.

— Вотъ видите, забыли, отвѣчалъ капитанъ. — А вашу фотографическую карточку?

— Сейчасъ…. Нѣтъ, не забыла, проговорила молодая пассажирка, доставъ изъ прицѣпленнаго къ поясу бархатнаго мѣшечка и передавъ капитану свою карточку.

— Ich…. je dirai…. Ihre Frau…. ich werde sagen, говорила молодая дама, подходя къ дѣвушкѣ и погрозивъ зонтикомъ капитану.

— Die Frau ist weit, отвѣчалъ ей капитанъ, сдѣлавъ молодецки подъ козырекъ и уложивъ бережно карточку въ бумажникъ.

Пассажиры столпились около выхода съ мѣшками; пароходъ шипѣлъ, выпуская пары; капитанъ скомандовалъ; барьеръ подняли, и пріѣхавшая толпа повалила на берегъ по накинутымъ на пароходъ широкимъ подмосткамъ. На берегу начались объятія, обычные при встрѣчахъ вопросы и отвѣты; кто плакалъ, кто смѣялся, смотря по условіямъ при какихъ встрѣчались знакомцы. Наконецъ, подъ руку съ Топоровскою и старшею дочерью, выбѣжала на берегъ своею проворною походкой Варвара Тимоѳеевна.

— Поосторожнѣе, няня, говорила Топоровская, оборотившись къ старухѣ ведшей за руку мальчика въ русской рубашкѣ и пятилѣтнюю дѣвочку.

Мужъ кумушки несъ за нею на рукахъ четырехъ-лѣтняго сына.

— А вещи? спросила снова кумушка.

— Сейчасъ несутъ; благодаря протекціи Маріанны Александровны, капитанъ помогъ мнѣ выручить ихъ первому, отвѣчалъ помѣщикъ. — Здравствуйте Владиміръ Алексѣевичъ…. Графъ, вотъ не ожидалъ…. Батюшка, да все знакомые…. Алексѣичъ! Ты какъ сюда попалъ, кричалъ съ подмостокъ мужъ Варвары Тимоѳеевны.

Владиміръ Алексѣевичъ представилъ Топоровской графа. Варвара Тимоѳеевна и мужъ ея были давно знакомы съ нимъ по Васильевскому; Петруша хлопоталъ около сундуковъ пріѣзжихъ. Гаврило Алексѣевъ побѣжалъ за экипажами.

— Подъѣзжайте братцы, теперича, поближе, тарантилъ онъ, обращаясь къ извощикамъ.

— Да видишь, не пускаютъ, отозвался одинъ изъ извощиковъ, указывая на стоящаго полицейскаго.

Между тѣмъ всѣ проходящіе пассажиры прощались съ кумушкой и Маріанной Аіександровной какъ со старыми знакомыми.

— Прощайте, madame, Fräulein, прощайте.

— Прощайте, отвѣчали имъ кумушка и Топоровская. — Ну что, вашъ сакъ-вояжъ цѣлъ? Прошла ли головная боль? спрашивала Варвара Тимоѳеевна какую-то старушку. — Такъ продолжайте же примачивать темя моимъ спиртомъ, совѣтовала кумушка.

— Представьте, графъ, меня въ Германіи, говорилъ между тѣмъ помѣщикъ, мужъ Варвары Тимоѳеевны, — вѣдь это Китаецъ въ Римѣ. Ты какъ попалъ сюда, Алексѣичъ?

— Да вотъ, насчетъ ввода во владѣніе теперича, отвѣчалъ, оправляя воротничекъ жилета, управляющій.

— Ахъ, я и не поздравилъ васъ, перебилъ, обратившись къ Лучанинову, помѣщикъ. — Давайте-ка, обнимемся еще разокъ, поздравляю, добавилъ онъ, передавая Гаврилѣ Алексѣеву ребенка. Правда-то, видно, какъ масло, по пословицѣ, на верхъ всплываетъ, рано ли, поздно ли.

— А экипажи? спрашивала кумушка.

— Готовы, пожалуйте, отвѣчалъ Петруша, уже уложившій въ коляскахъ вещи.

— Здравствуй, Петруша…. А номера, Владиміръ Алексѣевичъ?

— Наняты, Варвара Тимоѳеевна, отвѣчалъ Лучаниновъ.

— Исправный коммиссіонеръ, отвѣчала, пожавъ ему руку, кумушка. — Пойдемте, Маріанна Александровна, да бросьте ребятишекъ; няня отведетъ ихъ…. Ни, ни, не подымайте, пожалуйте, прибавила она, взявъ подъ руку Топоровскую, которая хотѣла было взять ни руки мальчика.

Наконецъ пріѣзжіе разсѣлись по экипажамъ; Петруша вскочилъ на козла и повезъ ихъ въ отель. Владиміръ Алексѣевичъ сѣлъ съ графомъ въ его карету, давъ слово быть черезъ часъ у Варвары Тимоѳеевны.

— Славныя какія дѣтки у вашей кумушки, началъ графъ, когда карета тронулась; названіе кумушки, данное Варварѣ Тимоѳеевнѣ покойнымъ Лучаниновымъ (онъ крестилъ у нея сына) осталось за нею; почти всѣ знакомые, особенно заглазно, звали ее почему-то «кумушкой.» Очень мила и ея гувернантка, прибавилъ графъ.

Лучаниновъ покраснѣлъ отъ удовольствія; дѣвушка, вѣроятно вслѣдствіе утомленія, была блѣднѣе нѣсколько, была задумчива, что очень шло къ ней.

— Я готовъ биться о закладъ что она выросла безъ руководства гувернантокъ и въ деревнѣ, прибавилъ графъ.

— Вы угадали, отвѣчалъ Лучаниновъ.

Графъ задумался.

— Кто она? Она не похожа на гувернантку, спросилъ онъ послѣ нѣкотораго молчанія.

«Влюбится», подумалъ Лучаниновъ, искоса поглядывая на задумавшагося сосѣда; онъ былъ и радъ что графъ подтвердилъ вѣрность впечатлѣнія произведеннаго на него нѣкоторою перемѣной въ Топоровской, и боялся; «а что если влюбилась она за границей въ кого-нибудь? оттого, можетъ-быть, и задумчива такъ, даже какъ-то поэтична сдѣлалась вся ея фигура: все можетъ быть?» подумалъ молодой ревнивецъ.

— Она не гувернантка, отвѣчалъ онъ графу, — а….

И онъ разказалъ въ короткихъ словахъ жизнь Топоровской, потерю бабушки, и какъ она попала къ кумушкѣ.

— А добрѣйшее существо ваша кумушка! Люблю я такихъ людей какъ она, говорилъ графъ, внимательно выслушавъ разказъ Лучанинова. — Вы не договорили одного, простите мою нескромность, прибавилъ онъ улыбнувшись и пожавъ руку разкащика.

— Чего же? спросилъ Лучаниновъ, нѣсколько догадываясь о чемъ спрашиваетъ графъ.

— Не бойтесь; я умѣю цѣнить чувство и…. не оскорблю его, но…. я бы солгалъ еслибъ умолчалъ о своей догадкѣ, говорилъ графъ. — Вы любите ее?

— Не знаю самъ еще, отвѣчалъ Лучаниновъ, смотря въ окно кареты, — я не увѣренъ въ этомъ.

— Ну, такъ могу васъ увѣрить; вы влюблены, и сильно.

— Вы полагаете? спросилъ, все продолжая пристально смотрѣть въ окошко, Лучаниновъ.

— Да чего же тутъ полагать? Я убѣжденъ. Какой вы, однако, осторожный: повезъ меня встрѣчать куму, ни слова о другой путешественницѣ, говорилъ графъ, — впрочемъ, такъ и надо; съ чувствомъ, какъ съ бабочкой, надо обходиться осторожно, не давать другимъ въ руки; тотчасъ изомнутъ, сотрутъ съ крылышекъ цвѣтную пыль и…. Это вы хорошо дѣлаете. Чувствую что и мнѣ не слѣдовало говорить вамъ о своей догадкѣ.

— Вамъ можно, отвѣчалъ, разсмѣявшись, Лучаниновъ, въ свою очередь пожавъ графу руку. — Кажется, я ее люблю, добавилъ онъ, взглянувъ уже прямо въ глаза сосѣду и доставая папиросу. — Но вотъ вопросъ, она….

— Съ вашего позволенія теперь, перебилъ его, улыбаясь, графъ, — такъ какъ вамъ угодно, говоря о себѣ, прибавлять зачѣмъ-то: «кажется», то я скажу по-вашему: «кажется», и она васъ любить.

— Это почему вы предполагаете?

— Да потому, отвѣчалъ графъ, — что протягивая руку мнѣ, напримѣръ, она была очень покойна, не зардѣлась, не растерялась…. А вы заговорили съ нею, тутъ и дѣти, и Варвара Тимоѳеевна зачѣмъ-то ей понадобились вдругъ, и няня….. Вотъ будетъ штука: введя васъ во владѣніе, что если я же поведу васъ подъ вѣнецъ?

— Ну, это еще…. большой вопросъ, опять уставясь въ окошко, проговорилъ Лучаниновъ.

— Рѣшите же его скорѣе. Чего вы дожидаетесь? совсѣмъ обернувшись къ Лучанинову, оживленно произнесъ графъ.

Лучаниновъ совсѣмъ высунулся изъ окошка; онъ былъ не прочь, подобно Подколесину, чтобы скрыть свое смущеніе, выскочить за ходу изъ кареты.

— Нѣтъ, дверцы запираются плотно, не выскочите, разсмѣявшись и угадывая его состояніе, говорилъ графъ. — А кромѣ того, я сегодня вечеромъ приглашенъ пить чай къ Варварѣ Тимоѳеевнѣ.

— Ну, нѣтъ ужь, графъ, быстро повернувшись къ нему, началъ Лучаниновъ, — ни слова тамъ, пожалуста.

— Такъ не уполномочиваете?

— Никакъ; нужно сначала мнѣ…. и потомъ….

— Простите; вы чистѣйшій Подколесинъ, перебилъ графъ, — а во мнѣ зашевелился Кочкаревъ…. Какъ вѣрно однакожь Гоголь-то….

Лучаниновъ смѣшался нѣсколько, но скоро осилилъ внутреннее волненіе и разсмѣялся замѣчанію графа.

— Впрочемъ, оставя шутки, уже серіозно продолжалъ графъ, — я понимаю васъ; тутъ дѣйствительно нужно дѣйствовать осмотрительно и деликатно, иначе….

— То-то и есть, подтвердилъ Лучаниновъ, угадавъ недоговоренное графомъ.

— А прекрасная дѣвушка. Боюсь я одного…. началъ графъ.

— Чего же вы боитесь?

— Да много данныхъ въ ней, особенно при большихъ доходахъ, много средствъ блистать, говорилъ графъ. — Сохрани Богъ какъ начнутъ ей кадить со всѣхъ сторонъ; вы сами даже; она приметъ эти похвалы, не такъ какъ слѣдуетъ конечно, къ свѣдѣнію, и начнетъ, помимо лучшихъ силъ, развивать одни мишурныя свои достоинства. И выйдетъ изъ нея одна изъ такъ-называемыхъ «обворожительнѣйшихъ» (а для меня препротивныхъ) женщинъ, которыхъ вся ворожба состоитъ въ заученыхъ взглядахъ, улыбкѣ, извѣстныхъ пожатіяхъ руки, кивкахъ однимъ и почтительныхъ книксенахъ другимъ знакомымъ; словомъ, въ такъ-называемыхъ хорошихъ манерахъ, пустыхъ формахъ безъ всякаго содержанія. Простите. У меня, — я никому не говорю этого, но вамъ скажу, — это у меня плоды горькаго опыта. Какая прелесть, еслибы вы знали, была жена моя въ дѣвушкахъ…. И кто жъ ее испортилъ? Свѣтъ, льстецы, которые надъ нею сами же теперь смѣются.

— А гдѣ теперь графиня?

— Въ Парижѣ, кажется; вертитъ столы и вызываетъ тѣни; возится со спиритами, отвѣчалъ графъ, уставясь, въ свою очередь, въ окошко. — Примите во вниманіе что я вамъ говорилъ сейчасъ: у вашей красавицы тоже есть опасная возможность рисоваться; отъ этого есть, правда, лѣкарство: дѣти…. У насъ вотъ дѣтей нѣтъ.

— Кромѣ дѣтей есть средства; если женщина вѣруетъ, другое средство есть, и вѣрное: молитва, перебилъ Лучаниновъ.

— Да, отвѣчалъ графъ, — но какъ тутъ молиться, когда красивой женщинѣ то и дѣло шепчутъ въ оба уха: «какъ вы хороши!»

Лучаниновъ, вспомнивъ что ему нужно заѣхать въ одинъ изъ книжныхъ магазиновъ за заказанною книгой, простился съ графомъ и вышелъ изъ кареты на половинѣ Невскаго.

— Въ третьемъ часу не забудьте пріѣхать въ гражданскую палату, крикнулъ ему изъ окна кареты графъ.

— Пріѣду, отвѣчалъ Лучаниновъ.

"Какъ бы это половчѣе переговорить съ нею, " думалъ онъ, шагая по тротуару. «Какъ однако опошлились у насъ эти признанія въ любви!» И ему представилась при этомъ почему-то одна изъ многихъ иллюминованныхъ литографій, которыма увѣшиваются окошки магазиновъ: на диванѣ сидитъ дѣвица, потупивъ глаза; предъ нею на одномъ колѣнѣ стоитъ щеголь, съ усиками и бородкой, съ лицомъ какія бываютъ у восковыхъ движущихся фигуръ выставляемыхъ парикмахерами; подлѣ дѣвицы лежитъ непремѣнно собачка; на столикѣ ваза съ цвѣтами и вѣеръ, или книжка; въ окнѣ открывается видъ съ рѣкою и готическимъ куполомъ вдали, напоминающимъ курительную свѣчку. "Потомъ это глупѣйшее положеніе жениха; всѣ указываютъ на тебя: это женихъ, " думалъ Лучаниновъ; «эти сидѣнья вдвоемъ; маменьки и папеньки, наблюдая искоса, намѣренно удаляются отъ блаженгствующей лары; эти ежедневные букеты, подарки…. Глупо какъ-то; неужели это нельзя сдѣлать какъ-нибудь проще? А свахи? Ну, ужь это просто безобразіе.» Вспомнилась ему вдругъ, почему-то, свадьба отцовскаго камердинера, вдовца; она устроилась дѣйствительно уже черезчуръ просто: старикъ явился разъ утромъ одѣвать барина, необыкновенно сердитый. «Что ты такой нахмуренный сегодня?» спросилъ его Алексѣй Андреевичъ., «Да помилуйте, сударь, проходу нѣтъ отъ ребятъ.» — «Какихъ ребятъ?» — «Да отъ лакеевъ; одолѣли: ты ухаживаешь за Прасковьей Никитишной (ключницей, вдовою, тоже лѣтъ пятидесяти). Позвольте мнѣ ужь лучше на ней жениться.» Алексѣй Андреевичъ смотрѣлъ на него во всѣ глаза. «Да она-то пойдетъ ли?» спросилъ онъ. "Пойдетъ, " отвѣчалъ, убирая бритвы, камердинеръ. «Ужь лучше, Алексѣй Андреичъ. А то, помилуйте, уши прожужжалд бездѣльники.» Черезъ недѣлю ключница надѣла новое шерстяное платье, чистый чепецъ и пошла въ церковь. Камердинеръ вышелъ въ дѣвичью. «Ушла что ли?» спросилъ онъ горничныхъ. "Ушла, " отвѣчали онѣ. "Ну, такъ и я сейчасъ, " проговорилъ, понюхавъ табаку, шестидесятилѣтній женихъ, «вотъ только сбѣгаю перемѣню манишку.»

Заѣхавъ изъ магазина въ свой номеръ (въ той же гостиницѣ гдѣ остановилась Варвара Тимоѳеевна), Лучаниновъ нашелъ у себя Барскаго. (Мы не успѣли сказать что онъ уже видѣлъ его нѣсколько разъ по пріѣздѣ въ Петербургъ.)

— Не хотите ли сегодня вечеромъ послушать пѣвицу-самоучку? спросилъ музыкантъ.

— Кто это такая?

— Это одна изъ пѣвицъ Подмостьевской оперной труппы, отвѣчалъ, улыбаясь, Барскій, — я нарочно пригласилъ ее сегодня къ себѣ чтобъ угостить васъ. Послушайте что за голосъ, чудо!

Лучаниновъ поблагодарилъ.

— Но вотъ досада, прибавилъ онъ, — я далъ слово провести вечеръ у однихъ пріѣзжихъ…. Да вы ихъ знаете немного…. Помните въ Васильевскомъ кумушку?

— Развѣ она здѣсь? спросилъ Барскій.

— Здѣсь; она съ мужемъ возвращается изъ-за границы.

— Я бы желалъ ее видѣть.

— Пойдемте; они живутъ въ этомъ же корридорѣ, пригласилъ Лучаниновъ; — если угодно, я сейчасъ предупрежу ее.

— У меня урокъ сейчасъ, но все-таки предупредите; такъ черезъ часъ я заѣду къ нимъ, говорилъ музыкантъ. — Если она извинитъ что жена моя не сдѣлаетъ ей предварительно визита, и если не очень утомилась съ дороги, я бы попросилъ и ее, съ мужемъ, послушать лѣвицу.

Лучаниновъ отвѣчалъ что онъ передастъ приглашеніе и отправился къ пріѣзжимъ; Барскій уѣхалъ на урокъ, обѣщавъ черезъ часъ быть у Варвары Тимоѳеевны. Когда Лучаниновъ вошелъ, Маріанна Александровна разливала чай, Варвара Тимоѳеевна, переодѣвъ дѣтей, вышла ему навстрѣчу; мужъ ея спалъ у себя въ номерѣ.

— Маріанна Аіекоавдровна разкажетъ вамъ какъ я объяснялась по-нѣмецки, начала, усаживая гостя, кумушка.

— Послѣднее время вы понимали уже все и говорили, сказала дѣвушка, передавая стаканъ Лучанинову.

— Отлично говорила. Geben Sie mir, шляпа, обращаюсь вдругъ къ служанкѣ. Забыла какъ шляпа по-нѣмецки. Та глядитъ на меня. "Какъ, говоритъ, schlafen? Да вѣдь вы сейчасъ встали, " разказывала Варвара Тимоѳеевна, прерывая разказъ своимъ веселымъ, звонкамъ смѣхомъ.

— У меня былъ сейчасъ Захаръ Петровичъ Барскій, началъ Лучаниновъ. — Онъ приглашаетъ васъ и меня сегодня вечеромъ къ себѣ чтобы послушать одну пѣвицу-самоучку, нашу землячку. Онъ самъ хотѣлъ быть у васъ черезъ часъ.

— Ахъ, Барскій…. Онъ вѣдь освобожденъ? отвѣчала Варвара Тимоѳеевна. — Не знаю какъ мужъ…. я очень рада. Вы не устали, Маріанна Александровна?

— Нѣтъ; я спала какъ дома въ каютѣ, отвѣчала Топоровская.

— Я тоже выспался, отвѣчалъ, входя въ номеръ, мужъ Варвары Тимоѳеевны; — часика два однако я, должно-быть, отдернулъ, добавилъ онъ, взглянувъ на часы. За это, Маріанна Александровна, позвольте мнѣ стаканчикъ чаю.

Въ это время вошелъ въ комнату Барскій. Хозяйка и мужъ встрѣтили его какъ стараго знакомаго. Всѣ усѣлись около самовара.

— Такъ будете? спрашивалъ музыкантъ. — Простите мою жену что она не успѣла къ вамъ явиться первая.

— Полноте, ради Бога; мы вѣдь изъ лѣсу. Вы не глядите что мы были за границей, отвѣчала хозяйка.

— И вы? спросилъ Барскій, обратясь къ Топоровской. Дѣвушка поблагодарила.

— Всѣ ужь нагрянемъ; позвольте и старшую мою дѣвочку взять, говорила Варвара Тимоѳеевна.

Лучаниновъ сказалъ что онъ закажетъ четверомѣстную коляску.

— А какъ фамилія пѣвицы? спросилъ помѣщикъ.

— Не знаю до сихъ поръ; примадонна безъ фамиліи, отвѣчалъ Барскій. — Я зову ее до сихъ поръ, какъ звалъ въ деревнѣ. «Груша». Но талантъ громадный; мы ее пристроили отлично къ одному пріятелю моему, контрабасисту оперы; хотимъ оба приняться учить ее; она была въ театральномъ училищѣ, но, говорятъ, будто бы отбилась отъ рукъ, непонятлива.

Лучаниновъ слушалъ и не слыхалъ половины рѣчей музыканта, любуясь исподлобья красивою головкой облокотившейся на столъ дѣвушки. Его состояніе…. Но оно вѣрно знакомо всякому кто былъ влюбленъ; стоить вспомнить тѣ дни, когда еще не знаетъ влюбленный есть или нѣтъ отвѣтъ ему, чтобы понять это состояніе. Очень молодые люди, чтобы разрѣшить вопросъ, гадаютъ въ это время на бѣлыхъ цвѣткахъ ромашки, астръ, обрывая лепестки и толкуя про себя слова: «любитъ, не любитъ, любитъ». И я видахъ какъ цѣлый день иная ходитъ, опустивъ хорошенькую головку, если при послѣднемъ лепесткѣ придется вдругъ произнести: «не любитъ».

Почти тридцатилѣтній герой нашего разказа не гадалъ, разумѣется, на цвѣтахъ, во еслибы стенографъ могъ записать его несвязныя думы, читатель, прочитавъ рукопись, непремѣнно бы замѣтилъ: «да вѣдь онъ совершенная институтка; вѣдь онъ тоже гадаетъ, только не на цвѣтахъ: любитъ она его, или не любитъ».

— А графъ-то? Вѣдь и Варвара Тимоѳеевна забыла, началъ Лучаниновъ, выходя на улицу вмѣстѣ съ музыкантомъ. — Она пригласила его къ себѣ пить чай сегодня вечеромъ.

— Поѣдемте; я позову и его; только онъ, кажется, не любить музыки, отвѣчалъ Барскій.

— Можетъ не ѣхать; за что же мы-то лишимся удовольствія провести вмѣстѣ съ вами вечеръ и послушать хорошее пѣніе и…. и ужь не отстану отъ васъ, какъ хотите, вашу скрипку, говорилъ Лучаниновъ.

— Ну, такъ ѣдемъ къ нему; садитесь; у меня дрожки, пригласилъ Барскій. — А не застанемъ, оставимъ записку.

— Застанемъ, отвѣчалъ Лучаниновъ, — онъ ждетъ меня. Молодые люди усѣлись и поѣхали къ графу.

Часу въ десятомъ вечера, въ уютной квартирѣ Барскаго собрались гости; подлѣ хозяйки, у чайнаго стола, сидѣли Варвара Тимоѳеевна со своею старшею дочерью и Топоровская. Лучаниновъ разсматривалъ скрипку музыканта; мужъ кумушки и графъ сидѣли, со стаканами грога, у отдѣльнаго столика и играли въ шахматы.

— Какова? спрашивалъ Барскій Лучанинова, поворачивая за ручку свою чудную скрипку. — Что же это, однако, не ѣдутъ наши? говорилъ онъ, посматривая на часы. — Наконецъ-то, прибавилъ онъ, заслышавъ звонокъ у двери.

Черезъ нѣсколько минутъ въ залу вошелъ въ своемъ длинномъ сюртукѣ Иванъ Евстафьевичъ; за нимъ вошла дѣвушка лѣтъ шестнадцати, въ ситцевомъ, новенькомъ платьѣ; хозяйка встала, и поцѣловавъ вошедшую, представила ее гостямъ.

— Садись же…. Вотъ тебѣ чай, Груша, пригласила дѣвицу хозяйка.

Дѣвушка, поправивъ черные какъ смоль волосы и поглядывая исподлобья на новыхъ знакомокъ, усѣлась къ чайному столу. Иванъ Евстафьевичъ протягивалъ, по очереди, руку дамамъ и мущинамъ, съ которыми знакомилъ его Барскій, произнося при каждомъ рукожатіи: «очень пріятно».

— Что вы такъ поздно? спросилъ его Барскій.

— Да задержалъ меня, пріѣхалъ какой-то Французъ смотрѣть мой итальянскій контрабасъ; съ нимъ и проваландался. А вы поигрываете видно? спросилъ онъ, нюхая табакъ и обратившись къ Лучанинову, робко пробовавшему смычкомъ Гварнери Барскаго.

— Игралъ прежде немного, но отсталъ, отвѣчалъ Лучанцновъ.

— Сначала мы вамъ сонату сыграемъ. Женѣ разрѣшили доктора, наконецъ, музыку, говорилъ Барскій, взявъ у Лучанинова и подстраивая подъ рояль скрипку. — Графъ, вы не имѣете ничего противъ сонаты?

— Сдѣлайте одолженіе, отвѣчалъ графъ, переставляя пѣшку. — Я вѣдь только ничего не понимаю въ музыкѣ, но не вою во время игры; у меня сетеръ, такъ тотъ завываетъ; я жилъ однажды въ Нанси рядомъ со скрипачомъ; какъ онъ играть, мой сетеръ — вторить.

— Это очень лестно было для скрипача, разсмѣявшись, замѣтилъ Барскій.

— Не знаю лестно ли, но черезъ двѣ недѣли выѣхалъ изъ коего сосѣдства, отвѣчалъ графъ.

— А ваше сіятельство охотникъ? спросилъ, подсѣвъ къ графу со стаканомъ чаю, Иванъ Евстафьевичъ.

— Завзятый, отвѣчалъ графъ. — А вы?

— Ему жена запретила, а былъ страстный, отвѣчалъ Барской.

— Не жена, а… вопервыхъ времени мало, вовторыхъ дорого. А въ свое время, да и теперь бы, кажется, съѣздилъ, одушевившись говорилъ Иванъ Евстафьевичъ. — Хорошо; особенно послушная собака, на дупелей бывало, или опять молодые тетерева пойдутъ, въ началѣ осени.

Старикъ понурилъ голову и задумался: нѣсколько болотныхъ, лѣсныхъ видовъ, ясныхъ и свѣжихъ осеннихъ дней пронеслись панорамой въ его воображеніи. «Хорошо», повторилъ онъ, вздохнувъ и доставивъ на столъ стаканъ чтобы достать табатерку. Барскій усадилъ жену за рояль и, вмѣсто сонаты, заигралъ почему-то «Элегію» Эрнста. Скрипка его жаловалась, вздыхала; гудѣлъ серебряный басокъ, допѣвая мелодію съ тою задушевною страстностью, тѣмъ энергическимъ тономъ, который искрою влетаетъ въ сердце каждаго изъ посѣтителей биткомъ набившихъ залу чтобы послушать чудную пѣвицу изъ теплыхъ странъ прилетѣвшую на нашъ, холодный только вѣдь снаружи, русскій сѣверъ.

— Подождемте, шепнулъ графъ своему партнеру, — послушаемъ…. Это хорошо…. Люблю я эту «Элегію».

Сложивъ на груди руки, графъ отвалился къ спинкѣ креселъ и слушалъ; Топоровская, сидя на диванѣ у стола, глядѣла пристально на музыканта; чудные звуки старой скрипки, послушной каждому душевному движенію мастера, заводили дѣвушку въ какой-то новый только предчувствуемый ею, но невиданный еще волшебный міръ, міръ мелодическаго ропота, любви, слезъ воплотившихся въ звуки. Вотъ тема облеклась въ яркіе, радостные, сіяющіе будто солнечный лучъ звука; «любитъ», точно вспыхнувшая отъ нежданной радостной вѣсти красавица, шепотомъ проговорила скрипка; черезъ мгновеніе опять задумалась она, и перейдя къ прежней тоскѣ, стала, замирая, взбираясь выше, выше, точно къ небесамъ, въ другія лучезарныя страны, отъ непривѣтливыхъ, суровыхъ жителей нашей родной планеты.

Груша наблюдала исподлобья скрипача, взглядывая по временамъ на Маріанну Александровну; раза два встрѣтились ихъ глаза, и взоръ пѣвицы какъ будто говорилъ: «да; слушайте; это прекрасно.» Во всей фигурѣ молодой пѣвицы было что-то дѣтское, но встрѣтившій ее на улицѣ мимоходомъ человѣкъ непремѣнно остановился бы, пораженный не красотой, а своеобразностью, миловиднаго впрочемъ, лица и подумалъ бы: "это необыкновенный ребенокъ; черные какъ уголь, большіе глаза ея, изрѣдка, будто украдкою обѣжавъ сидящихъ, снова исчезали подъ густыми рѣсницами; она поминутно перебирала то складки своего передничка, то ленточку висящую у платья; голова ея и дѣтское выраженіе въ лицѣ, какое бываетъ у прикинувшейся смиренницею шалуньи, какъ-то не совсѣмъ соотвѣтствовали ея вполнѣ развившемуся торсу; графъ выразился о ней очень мѣтко: «какой милый чудакъ эта дѣвочка!» — Славно, произнесъ графъ, улыбаясь и поднявъ голову, когда музыкантъ спустилъ на нѣтъ высокій флажолетъ, чистый какъ прозрачная струя бѣгущаго съ чуть слышнымъ звономъ ручейка, въ тиши заросшей шиповникомъ и павиликою.

— Значитъ не совсѣмъ дурно, если даже вы, графъ, хвалите, отвѣчалъ Барскій, укладывая скрипку. — А вотъ вы говорите что не любите жалобъ въ искусствѣ. Вѣдь это жалоба.

— Да, жалоба, но въ музыкѣ другое дѣло…. Я допускаю и въ поэзіи, но требую чтобъ это не былъ пискъ угнетеннаго воробья; чтобъ было слышно что это плачетъ не слезливая натура, а раненый силачъ душою, окончилъ онъ, принимаясь за неоконченную партію.

— Я такъ беру у васъ коня, замѣтилъ ему партнеръ.

— Ахъ, виноватъ; расчувствовался и совралъ было, отвѣчалъ графъ, отодвинувъ обратно фигуру.

— Что же ты привезла съ собою, Груша? Соловья? Ты его любишь, кажется? спрашивалъ Барскій.

Груша улыбнулась, но ничего не отвѣтила.

— Ни, ни, отвѣчалъ за нее Иванъ Евстаѳьевичъ; — это надо на время позабыть, всѣ эти трели и фокусы; кромѣ простой мелодіи и гаммъ, покуда я ей ничего не даю.

— Вотъ за это спасибо, дѣдушка, замѣтилъ Барскій; — это дѣло. Однако что же она вамъ споетъ?

— Да вотъ спой пожалуй этотъ романсъ Садовникова; какъ онъ? обратясь къ пѣвицѣ сказалъ контрабасистъ.

— Осень? спросила Груша.

— Да… Потомъ еще что-нибудь…. Елизавета Николаевна, пожалуйте, обратился къ хозяйкѣ Иванъ Евстаѳьевичъ; — ноты у васъ остались.

— Сейчасъ, только заверну на одну минуту въ дѣтскую, отвѣчала хозяйка. — Извините что я на минуту васъ оставлю, схожу къ дочкѣ.

— Ступайте, ступайте, отвѣчала ей Варвара Тимоѳеевяа — Это и за нами водится.

Топоровская разсматривала портреты музыкантовъ на стѣнахъ.

— Это знаменитый Глинка, объяснялъ Лучаниновъ; — вотъ вы услышите его оперы.

Задавъ шахъ и матъ своему противнику, графъ закурилъ новую сигару и попросилъ еще стаканъ грогу; всѣ усѣлись въ кружокъ, исключая Груши разсматривавшей альбомъ съ фотографическими карточками. Разговоръ пересылался анекдотами изъ прошлаго; Лучаниновъ скопировалъ мастерски краснолицаго, представляя какъ онъ ходитъ около пѣсенниковъ, то вдругъ задумываясь, то будто пробудившись, какъ вскрикиваетъ онъ: "лихо, молодцы, " и вслѣдъ за этимъ возгласомъ кидаетъ въ хоръ пятирублевую. Весь образъ руссофила такъ живо выступалъ въ мастерской колировкѣ Лучанинова что Маріанна Александровна и Груша, не видавшія его, не могли однако не смѣяться.

— Двѣ капли, говорила съ звонкимъ смѣхомъ Варвара Тимоѳеевна. — Какъ вы его похоже представляете! А вѣдь добрякъ.

— А я жду пѣнія, перебилъ графъ. — Вы меня превратили въ меломана, прибавилъ онъ, обратясь къ Барскому.

— Дѣло, пожалуй, кончится тѣмъ, что вы у меня начнете брать уроки, отвѣчалъ Барскій.

— Ну, нѣтъ ужь. А сетеръ-то? Вѣдь ужь тогда не такъ онъ взвоетъ какъ отъ сосѣда музыканта, говорилъ разсмѣявшись графъ.

Въ это время вошла Елизавета Николаевна; отыскавъ ноты, она усѣлась за рояль и позвала Грушу; Иванъ Евстаѳьевичъ понюхалъ табаку и что-то пошепталъ хозяйкѣ; пѣвица подошла къ роялю какъ гимназистъ подходитъ, на экзаменѣ, къ столу брать билетъ.

— А робѣетъ, бѣдняжка, замѣтилъ вполголоса графъ подсѣвшему къ нему контрабасисту.

— Кто? Она робѣетъ? Это до первой ноты: вотъ вы послушайте, отвѣчалъ, тоже шепотомъ, старикъ; — это герой, прибавилъ онъ, давъ знакъ Елизаветѣ Николаевнѣ чтобы начинать.

Піанистка начала.

Отдѣльные, одинокіе звуки, точно листья, тихо падали одинъ за другимъ; вотъ покатились они грустною вереницей по аллеѣ, и свившись въ облако, поднялись было, но скоро упали съ шелестомъ на кучку прошлогоднихъ, сухихъ, уже отжившихъ, товарищей.

"Осень, " начала пѣвица.

Обсыпается весь нашъ бѣдный садъ.

Листья пожелтѣлые по вѣтру летятъ;

Лишь вдали красуются, тамъ на днѣ долинъ…

"Тамъ на днѣ долинъ, « точно отдаленный колоколъ, повторили басы рояля.

Кисти ярко красныя вянущихъ рябинъ,

потупивъ очи совсѣмъ въ полъ, съ глубокою тоской произнесла пѣвица, и вдругъ, зазвенѣвъ всею дѣвственною, широкою грудью и озаривъ огненнымъ взоромъ слушателей, залилась она, закинувъ назадъ свою хорошенькую головку:

Весело и горестно сердцу моему….

При второмъ словѣ голосъ упалъ и зазвенѣлъ внизу, будто серебряный басокъ Гварнери.

„Молча твои рученьки!…“ робко поднимаясь съ ласковымъ трепетомъ чувства, любованья, запѣлъ голосъ далѣе:

Молва, твои рученьки грѣю я и жму;

Въ очи тебѣ глядючи, молча слезы лью;

Не умѣю высказать какъ тебя люблю!..»

звонкимъ тономъ баловня-мальчика, вдругъ кинувшагося на шею молодой матери, допѣла пѣвица, уставивъ черные глаза свои куда-то въ уголъ, какъ бы стыдясь полноты чувства которымъ дышалъ каждый звукъ ея мягкаго и широкаго голоса.

Всѣ слушали еще съ минуту, когда пѣвица кончила и, понуривъ головку, точно провинившійся шалунъ, стояла переминаясь съ ноги на ногу у стула піанистки; графъ пристально глядѣлъ на «чудака-дѣвочку.» Барскій поцѣловалъ ее въ голову; при послѣднемъ стихѣ взоръ Топоровской, вѣроятно, случайно встрѣтился со взглядомъ Лучанинова; Маріанна Александровна быстро отвернулась, но Лучаниновъ замѣтилъ навернувшіяся у нея слезы.

— Вотъ, сударь, какія есть у насъ, на матушкѣ святой Руси, сокровища, шепнулъ графу, понюхавъ табаку, Иванъ Евстаѳьевичъ. — Будь-ка она Итальянка! прибавилъ онъ, вздохнувъ.

Варвара Тимоѳеевна кинулась цѣловать пѣвицу.

— Нельзя ли повторить? голубчикъ Захаръ Петровичъ, попросите ее, умолялъ мужъ Варвары Тимоѳеевны.

— Погодите, говорилъ Барскій; — она взволнована; надо ей дать вздохнуть. Груша, выпей-ка чаю.

Дѣвочка усѣлась къ чайному столу и принялась уписывать булочки съ чашкою сливокъ предложенною ей хозяйкой. Лучаниновъ подсѣлъ къ ней и началъ ее распрашивать о чемъ-то, поглядывая искоса за Маріанну Александровну; Топоровская говорила то съ графомъ, то съ хозяйкой, но по задумчивому взору и разгорѣвшемуся лицу не трудно было догадаться что дѣвушка думала вовсе не о томъ о чемъ болтала.

— Чьи слова этого романса? спрашивала Барскаго Варвара Тимоѳеевна.

— Не знаю, отвѣчалъ Барскій; — гдѣ-то досталъ Садовниковъ.

Имя извѣстнаго теперь нашего русскаго поэта хранилось еще, въ тѣ года, подъ спудомъ.

Пѣвица, допивъ чашку, сидѣла потупившись за своемъ мѣстѣ у стола.

Это была одна изъ тѣхъ странныхъ натуръ которыя загораются чужимъ, будто своимъ собственнымъ, чувствомъ; часто не приголубленныя въ жизни никѣмъ, онѣ радуются чужою радостью, плачутъ глядя на другихъ, любятъ вмѣстѣ со влюбленными. Семья, друзья, родимый уголъ у нихъ въ душѣ, въ собственномъ сердцѣ, въ воображеніи; имъ благоухаетъ нарисованная клеевою краской на полотнѣ сирень, лишь долети до нихъ въ это время прочувствованное слово поэта, звукъ вырвавшійся прямо отъ сердца пѣвца, музыканта; а жизнь, съ ея шумомъ и звономъ, дворцы, подчасъ сама природа, кажутся нерѣдко этимъ страннымъ людямъ ничтожною, плохою декораціей. Одиноки эти люди, но они не промѣняютъ своего одиночества, своего внутренняго волшебнаго міра ни на какой другой, ни на богатство, ни на славу.

Съ послѣднимъ аккордомъ пѣсни, Лучанинову и Топоровской какъ-то неловко было говоритъ другъ съ другомъ. Графъ и контрабасистъ шептались у окна. "Я поѣду; буду просить, примутъ, " говорилъ оживленно графъ. "Погодите, " возражалъ ему контрабасистъ, «рано.»

— Вы ее учите? Это вы научили ее такъ декламировать? спрашивалъ графъ, превратившійся вдругъ въ меломана.

— Ничему не учу, отвѣчалъ Иванъ Евстаѳьевичъ; — я только берегу ее; гаммы заставляю пѣть, и только. А декламаціи гдѣ мнѣ ее учить? Она меня поучитъ: ей вотъ сыграйте вы мелодію, романсъ, арію, она выслушаетъ, попроситъ иное повторить и уйдетъ безъ нотъ, безо всего; вотъ и начнетъ мурлыкать про себя; кормить цыплятъ, а сама знай, напѣваетъ себѣ подъ носъ; иногда уйдетъ въ другую комнату подальше, или на чердакъ, возьметъ двѣ или три фразы во весь голосъ. Чрезъ день, два спросишь: «ну что, выучила?» — «Выучила», отвѣтитъ потупившись, станетъ около фортепіано и запоетъ; и ужь вы не узнаете аріи: такъ все отдѣлано; каждое слово, нотку оттѣнитъ, говорилъ старикъ, уведя графа въ другую комнату. Вотъ это какая злодѣйка, ваше сіятельство, прибавилъ онъ доставая табатерку.

— Ее бы въ Италію, замѣтилъ подойдя къ нимъ Лучаниновъ.

— Боюсь… Да опять нужны средства, отвѣчалъ контрабасистъ.

— Ну, это бы можно какъ-нибудь, перебилъ графъ.

— Боюсь; храни Богъ попадетъ на руки нашимъ пѣвцамъ которые тамъ совершенствуются; одну нельзя отправить… Да, Богъ дастъ, выучимъ и безъ Италіи, окончилъ старикъ.

Маріанна Александровна съ Грушею, обнявшись, перелистывали у стола виды Швейцаріи подаренные Барскому графомъ; какъ будто разсматривая картины, дѣвушки изучали другъ друга, перекидываясь незначущими, короткими фразами.

— Какъ вы славно поете! начала Топоровская.

— А вы хорошенькая, улыбнувшись и взглянувъ на нее своими черными глазами, какъ будто для того чтобъ отблагодарить, произнесла вдругъ Груша.

Топоровская сконфузилась; въ это время подошелъ Лучаниновъ и сѣлъ подлѣ пѣвицы.

— Спойте что-нибудь еще, Аграфена Васильевна… Повторите "Осень, " началъ онъ. — Вамъ нравится? спросилъ онъ Маріанну Александровну.

— Да, нравится, отвѣчала, уставившись въ альбомъ, Топоровская.

Черные глаза Груши перебѣгали украдкой то на него, то на перелистывающую картинки дѣвушку.

— Если вамъ нравится, я спою, сказала пѣвица, обнявъ за талію Маріанну Александровну.

Она шепнула что-то подошедшей хозяйкѣ и подошла къ роялю.

— Silenza, произнесла Елизавета Николаевна, усаживаясь за инструментъ.

Всѣ стихли.

Опять западали и зашумѣли листья; опять зазвенѣлъ голосъ въ словѣ: «весело» и упалъ на словахъ: «и горестно сердцу моему»; но при послѣднемъ куплетѣ: «молча твои рученьки грѣю я и жму», пѣвица вдругъ взглянула на Лучанинова, и попрежнему закинувъ головку, но, казалось влюбленнымъ, съ едва замѣтною улыбкой, косясь на нихъ, еще живѣй и жарче прежняго пропѣла: «не умѣю высказать какъ ее люблю!»

— Тебя, а не «ее» люблю, поправила по окончаніи піесы Елизавета Николаевна.

— Да; я ошиблась; надо: «тебя люблю», скромно извинилась пѣвица.

— Ошиблась-то какъ ловко; а? шепнулъ графъ Лучанинову, взявъ его подъ руку. — Вотъ случай объясниться.

— Графъ, ради Бога, нислова объ этомъ, остановилъ его совсѣмъ растерявшійся отъ намека пѣвицы молодой человѣкъ; — иначе я сейчасъ уѣду.

— Не буду, не буду, отвѣчалъ графъ.

Груша пропѣла «Лучинушку»; это была копія съ игры этой пѣсни Барскаго, но копія предъ которою блѣднѣлъ оригиналъ, какъ блѣднѣетъ звукъ инструмента предъ звукомъ человѣческаго голоса…

Сѣли за ужинъ. Разговоръ шелъ о заграничной жизни; графъ смѣшилъ разказами о своихъ охотничьихъ похожденіяхъ; Иванъ Евстаѳьевичъ таялъ отъ восторга, слушая охотничьи разказы графа. Лучаниновъ и Маріанна Александровна были молчаливы; дѣвушка жаловалась на головную боль и была блѣдна. Груша усѣлась между нею и дочерью кумушки она опять глядѣла ребенкомъ; мастеръ исчезъ, за дѣтскими манерами "милаго чудака, " какъ прозвалъ ее графъ. Послѣ ужина гости распрощались и вышли. Ночь была лунная.

— Пройдемтесь пѣшкомъ немного; славная ночь! сказалъ графъ, предложивъ руку Варварѣ Тимоѳеевнѣ.

Лучаниновъ подалъ руку Маріаннѣ Александровнѣ; мужъ Варвары Тимоѳеевны шелъ съ дочерью, разговаривая съ пѣвицей и контрабасистомъ.

"А какъ похожа на Сафо теперь, " подумалъ Лучаниновъ, поглядывая искоса на освѣщенное луною задумчивое лицо идущей съ нимъ подъ руку дѣвушки, безъ шляпы (она сняла ее), съ развѣвающимися отъ легкаго вѣтерка кудрями. "Двѣ капли воды Сафо у Рафаэля, " продолжалъ думать влюбленный, осторожно поддерживая руку Маріанны Александровны.

Оба молчали.

— Какой превосходный голосъ! началъ наконецъ Лучаниновъ.

— Удивительный… Я не слыхивала такого; правда что я мало слышала, отвѣчала спутница. — Что жь мы ее оставили?

— Маріанна Александровна, началъ Лучаниновъ, испугавшись что ихъ нагонитъ общество; — позвольте мнѣ быть откровеннымъ съ вами… Я… Вы не разсердитесь? спросилъ онъ, тотчасъ же подумавъ про себя: «какъ глупо… Боже мой! Какъ глупо, но надо кончить.»

Дѣвушка или притворилась что не слышитъ, или не слыхала дѣйствительно вопроса и шла молча.

— Я хотѣлъ вамъ сказать… что… я люблю васъ, едва произнесъ Лучаниновъ отъ волненія.

Маріанна Александровна, не отвѣтивъ ничего, продолжала идти тѣмъ же шагомъ, но Лучаниновъ слышалъ, по задрожавшей вдругъ рукѣ, какъ она вся взволнована; онъ мысленно обрубалъ себя и остановился.

— Вы не сердитесь? спросилъ онъ однако.

Дѣвушка молчала; въ эту минуту подошли къ нимъ графъ Варвара Тимоѳеевна.

— Простите, прошепталъ Лучаниновъ, мысленно продолжая бранить себя: «какъ неловко-то; чортъ знаетъ какъ глупо вышло; какую же нелѣпость сдѣлалъ я!»

— Что вы остановились? спросилъ графъ.

— Мы ждемъ васъ, отвѣчала Маріанна Александровна.

Всѣ перешли черезъ улицу. Лучаниновъ продолжалъ идти подъ руку съ Маріанной Аіександровной; рука ея дрожала меньше, но она шла не оборачиваясь, точно мраморная статуя; лицо было блѣдно и неподвижно; Лучаниновъ, по временамъ украдкою взглядывая на нее, шелъ точно не горячимъ угольямъ: такъ ему жутко было, послѣ неудачнаго объясненія, идти подъ руку съ безмолвною, будто окаменѣвшею вдругъ красавицей.

Наконецъ стали садиться въ коляску; контрабасистъ сѣлъ съ пѣвицей за извощика.

— Прощайте, милый чудакъ; благодарю васъ, говорилъ графъ, пожимая руку пѣвицы. — Владиміръ Алексѣевичъ, крикнулъ онъ усѣвшись въ свои дрожки, — вашъ адвокатъ напоминаетъ вамъ что завтра въ одиннадцать часовъ онъ ждетъ васъ чтобъ ѣхать въ палату.

— Знаю, отвѣчалъ Лучаниновъ; — благодарю васъ.

Графъ уѣхалъ.

— Что вы это къ концу вечера вдругъ такъ нахмурились? спросила Варвара Тимоѳеевна Лучанинова, сидѣвшаго противъ, рядомъ съ мужемъ ея, въ коляскѣ.

— Нѣтъ, голосъ-то, голосъ! толковалъ помѣщикъ, еще не опомнившійся отъ пѣнія. — Маріанна Александровна? Каковъ голосъ-то?

— Отличный голосъ, и какая она миленькая! отвѣчала дѣвушка, потирая себѣ лобъ.

— Что у васъ, головная боль? спросила Варвара Тимоѳеевна.

— Да, немного болитъ, отвѣчала Топоровская. — Дремлетъ, бѣдная, прибавила она, приласкавъ дочь Варвары Тимоѳеевны.

— Напрасно я взяла ее; она устала съ дороги.

Коляска подъѣхала къ отелю; Лучаниновъ проводилъ ихъ до дверей и ушелъ къ себѣ; Петруша еще не спалъ.

— Что, уѣхалъ Гаврила Алексѣичъ? спросилъ Лучаниновъ.

— Уѣхалъ, отвѣчалъ Петруша.

Управляющій уѣхалъ въ Москву чтобъ отправиться въ Васильевское, гдѣ Лучаниновъ предполагалъ начать, этимъ же лѣтомъ, стройку дома.

На другой день утромъ, предъ тѣмъ какъ ѣхать съ графомъ въ палату, Лучаниновъ не вытерпѣлъ, зашелъ къ Варварѣ Тимоѳеевнѣ. Она уже была одѣта.

— Какъ головная боль у Маріанны Александровны? опросилъ онъ.

— Сегодня лучше. Она сидить у моей дѣвочки, отвѣчала кумушка. — Я думаю, не пѣніе ли ее вчера разстроило?

— Можетъ-быть… А что? спросилъ, весь вспыхнувъ, Лучаниновъ.

— Да вдругъ вчера, возвратясь, расплакалась… Я спрашиваю: что такое? Ничего не говоритъ. Потомъ легла, слышу въ постели опять тихонько плачетъ… Но сегодня, слава Богу, лучше ей, озабоченно говорила Варвара Тимоѳеевна.

— Могу я васъ попросить удѣлить мнѣ четверть часа, Варвара Тимоѳеевна? началъ Лучаниновъ.

— Да; хорошо. Что такое? спрашивала Варвара Тимоѳеевна, поднимаясь съ дивана.

Лучаниновъ взялъ ее подъ руку и отвелъ въ противоположный уголъ комнаты.

— Только прошу васъ никому не только не говорить, не намекнуть даже какъ-нибудь ненарочно что вы знаете, началъ онъ шепотомъ. — Да нѣтъ, впрочемъ, лучше не говорить…. Извините…. Я не скажу, окончилъ онъ, опустивъ руку Варвары Тимоѳеевны.

— Должны сказать. Что? что такое? съ живостью допрашивала его кумушка.

Лучаниновъ не зналъ что подстрекнувъ женское любопытство, уже безполезно пятиться; не отдѣлаешься, скажешь, какъ ни отбивайся, если намекнулъ женщинѣ что у тебя есть тайна.

— Нѣтъ, не скажу, отвѣчалъ Лучаниновъ, взявъ шляпу, — да мнѣ пора…. Что же я? прибавилъ онъ, взглянувъ на часы.

— Даю вамъ честное слово, буду какъ могила молчать…. Скажите же, наступала на него кумушка.

— Нѣтъ, послѣ….

— Теперь скажите; это, извините, Богъ знаетъ что, такъ скрытничать съ друзьями…. Э…. догадалась, проговорила она шепотомъ, замѣтивъ что Лучаниновъ поглядываетъ за притворенную дверь сосѣдней комнаты.

— Если догадываетесь, то нечего и говорить.

— Вы ей сказали что любите, шепнула ему на ухо Варвара Тимоѳеевна.

Лучаниновъ стоялъ, повертывая шляпу, съ выраженіемъ въ лицѣ похожимъ на мину пѣвицы Груши послѣ пѣнія.

— Что, угадала?

— Угадали, прошепталъ Лучаниновъ — Но ради Бога….

— Пойдемте…. Пойдемте…. Ахъ какъ я рада и за васъ, и за нее, взявъ его подъ руку, начала кумушка.

— Куда? спросилъ перепутавшись Лучаниновъ.

— Какъ куда? Къ ней.

— Что вы это? Ни за что, выдернувъ руку и выбираясь въ переднюю, говорилъ Лучаниновъ.

Кумушка схватила его точно жена Пентефрія Іосифа, за руку и не пускала; хорошо что мужа ея не было дома; онъ могъ, увидѣвъ эту сцену, приревновать жену къ Лучанивову.

— Зачѣмъ же вы сказали ей? уже строго начала кумушка. — Зачѣмъ? Какъ вамъ не стыдно!

— Какъ зачѣмъ? спросилъ растерявшись Лучаниновъ.

— Съ какою цѣлью, я васъ спрашиваю, вы нарушили, быть-можетъ, душевный покой дѣвушки? допрашивала, уже вспыливъ не на шутку, кумушка. — Изъ глупаго желанія узнать прелестны ли вы? Нравитесь ли женщинамъ? Это не похоже на васъ; но кто васъ знаетъ послѣ этого….

— Варвара Тимоѳеевна, началъ, поблѣднѣвъ, Лучаниновъ.

— Если вы начали, такъ нужно кончить.

— Что же мнѣ дѣлать? Не надо было говорить, я согласенъ, но уже сказано; слѣдовательно дѣло непоправимо….

— Совершенно поправимо, перебила Варвара Тимоѳеевна. — Вѣдь вы сказали для того чтобы…. я иначе не понимаю: для того чтобы спросить согласна ли она за васъ выйти?

Лучаниновъ покраснѣлъ.

— Да, отвѣчалъ онъ, подумавъ тутъ же про себя: «какая, однакожь, пытка!»

— Слѣдовательно…. Маріанна Александровна, могу я васъ попросить? крикнула она вдругъ.

Лучаниновъ замеръ.

Дѣвушка вошла и молча поклонилась ему.

— Маріанна Александровна, отходя отъ Лучанинова, начала кумушка, взявъ подъ руку дѣвушку; — я не могу, не заслужила еще права называть васъ дочерью, но люблю васъ, вѣрьте мнѣ, какъ свою дочь. Я знаю что васъ…. не пугайтесь, любить нашъ давнишній другъ, Владиміръ Алексѣевичъ.

Лучаниновъ смотрѣлъ въ окно.

Варвара Тимоѳеевна, отведя еще дальше дѣвушку, спросила ее шепотомъ: «любите ли вы его?» Дѣвушка опять превратилась въ мраморную; Лучаниновъ, искоса взглянувъ на нее, почувствовалъ себя снова на горячихъ угольяхъ. Въ это время вошедшій слуга доложилъ что пріѣхалъ графъ.

— Досадно, прошептала Варвара Тимоѳеевна, — не звалъ ли его мужъ однако? Дѣлать нечего, проси.

— Послушайте, почтеннѣйшій кліентъ, началъ графъ, пожимая руки хозяйкѣ и Маріаннѣ Александровнѣ, — развѣ здѣсь гражданская палата?

Лучаниновъ улыбнулся въ родѣ того какъ улыбался плаксивый хозяинъ его квартиры въ нѣмецкомъ городѣ.

— Я хотѣлъ сейчасъ же ѣхать; извините меня, отвѣчалъ онъ.

— Теперь ужь незачѣмъ; вотъ всѣ копіи которыя были заказаны вами; заѣзжайте завтра росписаться, произнесъ графъ, передавая Лучанинову бумаги.

Лучаниновъ, ничего не понимая, сунулъ въ карманъ копіи. Графъ уѣхалъ скоро; вслѣдъ за нимъ ушелъ въ свой номеръ и Лучаниновъ.

Оставшись вдвоемъ вечеромъ, Варвара Тимоѳеевна толковала съ Маріанной Александровной почти до свѣту. Дѣвушка со слезами призналась, наконецъ, что боится какъ-то Лучанинова, "или онъ слишкомъ ученъ для меня, или серіозенъ, " говорила она; говорила что она бѣдна и потому ему не ровня. Варвара Тимоѳеевна не унывала; трое сутокъ вела она неутомимые переговоры то съ ней, то съ нимъ, и наконецъ однимъ вечеромъ, выйдя изъ себя, объявила имъ обоимъ что вынуждена принять мѣры строгости, такъ какъ видитъ что ласкою дѣйствовать безполезно. Эта шутка и порѣшила наконецъ дѣло. Лучаниновъ кинулся цѣловать руки у Маріанны Александровны; дѣвушка вспыхнула, потупилась, но не отнимала рукъ. Варвара Тимоѳеевна кричала мужу, побѣжавшему за образомъ: «скорѣй же! Ахъ, какой ты! Скорѣе!» Мужъ принесъ образъ, и кумушка благословила жениха и невѣсту. Графъ совѣтовалъ за другой день Варварѣ Тимоѳеевнѣ все-таки присматривать за Лучаниновымъ до свадьбы чтобы не выскочилъ въ окошко.

— Онъ-то не выскочитъ, а вотъ у меня бѣдовая, замѣчала на это Варвара Тимоѳеевна, указывая за невѣсту.

— Неужели вы думаете выпрыгнуть въ окно, Маріанна Александровна? спрашивалъ графъ.

Но дѣвушкѣ было не до шутокъ, хоть она и старалась отшучиваться; предъ отъѣздомъ въ церковь она расплакалась. Лучаниновъ перепугался и хотѣлъ ѣхать за докторомъ; Варвара Тимоѳеевна остановила его.

— Это дѣло обыкновенное, говорила она; — въ такую минуту мало ли какія думы навѣстятъ дѣвушку: и мысль о дѣтствѣ, одиночествѣ, страхъ неизвѣстности за будущее…. Пустъ ее поплачетъ, окончила она, подходя къ двери комнаты гдѣ одѣвали невѣсту.

Какая поэзія, красота, въ самомъ дѣлѣ, въ душевномъ состояніи идущей подъ вѣнецъ, съ любимымъ человѣкомъ, дѣвушка! Чего не проплыветъ подобно облачку чрезъ хорошенькую юную головку въ этотъ день; чего не налетитъ въ сердцѣ, въ грудь дѣвичью!

Лучаниновъ вѣнчался, черезъ двѣ недѣли послѣ музыкальнаго вечера, въ той самой церкви, за городомъ, гдѣ вѣнчался отецъ его: это было верстахъ въ десяти отъ Петербурга. Извощичьи четверки, со звономъ, понесли поѣзжанъ и взволнованную, свѣжую какъ сельскій полевой цвѣтокъ, невѣсту; съ ней рядомъ сидѣла Груша въ бѣломъ платьицѣ, въ цвѣтахъ и лентахъ; она тоже влюбилась въ Маріанну Александровну и дорогою поминутно шептала ей: «какая ты хорошенькая!» Дѣвушки и Варвара Тимоѳеевна наканунѣ выпили «швестерлифтъ» и дали слово говорить съ этой минуты «ты» другъ другу; дочери кумушки сидѣли противъ невѣсты, въ четверомѣстной коляскѣ.

— Что, неправду я сказалъ что повезу васъ подъ вѣнецъ? говорилъ графъ, сидя въ коляскѣ съ Лучаниновымъ, Барскимъ и контрабасистомъ.

— Да вы ли уладили дѣло? говорилъ Лучаниновъ.

— Ну, ужь если пошло на правду, отвѣчалъ графъ; — я вѣдь шепнулъ Маріаннѣ Александровнѣ на вечерѣ что вы влюблены въ нее какъ селезень.

— И вамъ не стыдно? А слово-то? перебилъ Лучаниновъ.

— Не давалъ я вамъ слова; вы припомните: я сказалъ что сумѣю не профанировать чувства.

— Ваше вмѣшательство, можетъ-быть, и затянуло дѣло, замѣнялъ Лучаниновъ.

— Очень надолго, разсмѣявшись отвѣчалъ графъ.

Въ двумѣстной коляскѣ, сзади ихъ, ѣхала кумушка съ женою Барскаго; у нихъ на козлахъ возсѣдалъ Петруша. Экипажи подъѣхали наконецъ къ деревянной, старой церкви, стоящей въ началѣ села, той самой, гдѣ былъ бракъ Алексѣя Андреевича Лучанинова; причтъ былъ новый и, конечно, не слыхивалъ о бракѣ отца Лучанинова, но Владиміръ Алексѣевичъ съ благоговѣніемъ вошелъ въ старинную дверь храма. Молодой священникъ встрѣтилъ брачущихся, и начался обрядъ. Быть-можетъ, въ вышинѣ вились двѣ неразлучный, благословляющія тѣни? Быть-можетъ, были онѣ тутъ, незримыя? И тѣнь старушки не вилась ли надъ своею питомицей, не любовалась ли ею? А было чѣмъ полюбоваться. Дѣвушка была хороша въ бѣломъ, легкомъ какъ воздухъ, платьѣ, съ миртою и бѣлыми цвѣтами въ роскошныхъ, вьющихся волосахъ, съ букетомъ бѣлыхъ розъ въ рукѣ…

Въ отворенныя окна церкви несся благовонный, вешній воздухъ; вѣтерокъ, играя бѣлою, прозрачною фатой невѣсты, колебалъ яркое пламя вѣнчальныхъ свѣчъ… Обрядъ кончился. На другой день утромъ, кумушка съ мужемъ и дѣтьми, а Лучаниновъ съ женою, выѣхали по желѣзной дорогѣ въ Москву; на станціи ихъ провожали графъ, Барскій съ женою и Груша. Владиміръ Алексѣевичъ ѣхалъ въ Васильевское поклониться праху отца, и распорядившись постройкой дома, думалъ поселиться на время въ Буграхъ, верстахъ въ двадцати отъ Васильевскаго, другомъ имѣніи, гдѣ родился отецъ его; тамъ ждалъ уже молодыхъ со дня на день Петръ Алексѣевичъ.

Грустенъ былъ возвратъ Владиміра Лучанинова въ разоренное гнѣздо свое. И еслибы не обогрѣла его запавшая, нежданно и негаданно, искра любви, этой вѣковѣчной спасительницы человѣка, куда бы ему дѣться, куда уйти съ зеленѣющихъ холмовъ прикрывшихъ все что было съ дѣтства дорого? Но Провидѣніе, судьба, зовите какъ угодно, поручило женщинѣ обогрѣть новый уголъ, сдѣлать его уютнымъ, свѣтлымъ. Онъ вошелъ въ него вдвоемъ съ молодою подругой и снова очутился сразу среди жизни; живописная тропинка вывела его снова на большую дорогу, съ немногими старыми, многими новыми попутчиками и проѣзжающими.

Прошли свинцовыя тучи надъ Россіей; небо ея очистилось; плывшія еще мѣстами облака гналъ съ чистаго неба потянувшій, теплый вѣтеръ… Крестьяне были освобождены…. "Разсвѣло, " какъ выразился графъ; "легче стало дышать, " говорилъ Корневъ. Домъ Лучанинова въ Васильевскомъ былъ давно готовъ; расположеніе комнатъ было точь-въ-точь такое какъ о въ старомъ; разросшійся на волѣ, спасенный Семеномъ Ивановымъ отъ порубки, садъ, заглядывалъ вѣтвями сиреней, липъ и березъ въ новыя окна дома; старикъ камердинеръ опять усѣлся съ Гавриломъ Алексѣевымъ играть въ передней "въ свои козыри, " во въ домѣ было другое: все дышало молодостію и надеждой; оставшіеся старики толковали: «наше время миновало, ихъ начинается». Звонкій голосъ (уже знаменитой русской пѣвицы — фамилію ея назвать мы не уполномочены) Груши, всякое лѣто прилетавшей гостить сюда, звенѣлъ въ просторномъ новомъ домѣ; она все по-прежнему была влюблена въ молодую хозяйку; повторяя любимую Лучаниновою «Осень», она теперь брала обыкновенно за руки Маріанну Александровну, и "глядючи ей въ очи, " пѣла «молча твои рученьки грѣю я и жму.» А въ концѣ: "неумѣю высказать какъ тебя люблю, " шалунья кидалась цѣловать свою подругу. Лучанинова тоже крѣпко любила ее; да и нельзя было не любить это чистое, доброе существо, готовое обнять дружески весь міръ, еслибъ это было возможно.

Барскій…. Его предчувствіе, къ изумленію друзей, сбылось: онъ овдовѣлъ; Елизавета Николаевна скончалась, годъ спустя послѣ свадьбы Лучанинова, воспаленіемъ въ легкихъ, оставивъ мужу четырехлѣтнюю дочь, на которую музыкантъ, какъ говорится, не могъ надышаться. Онъ постарѣлъ значительно, но все сидѣлъ въ оркестрѣ, только уже рядомъ съ солистомъ. Въ игрѣ его ясно отразились событія; особенно жизненны, правдивы были въ ней печальные, задумчивые звуки…. Лѣтомъ онъ живалъ по мѣсяцу, по два съ дочерью въ Васильевскомъ; Лучаниновъ въ квартетѣ, — квартетъ нерѣдко составлялся въ Васильевскомъ, — игралъ вторую скрипку. Освобожденіемъ своимъ, какъ увѣрялъ Корневъ, музыкантъ былъ обязанъ Жуковскому; но подробности этого дѣла такъ и остались неизвѣстными.

Лучаниновы…. Заглянемъ не надолго въ новоотстроенное помѣстье, въ разросшійся, убранный новыми цвѣтами, садъ съ рѣчкою, прудомъ и линіей дали, мѣстами синѣющей между вѣтвями липъ и клена.

Былъ Троицынъ день; сіяло благоуханное, лѣтнее утро; по широкой лиловой аллеѣ, украшенной точно узоромъ улегшеюся тѣнью листьевъ на пескѣ, шла пестрая, нарядная, толпа къ обѣднѣ; надъ садомъ гудѣлъ благовѣстъ. Впереди шла молодая хозяйка, въ бѣломъ платьѣ, съ роскошнымъ букетомъ въ рукѣ; задумчивый взоръ ея поминутно обращался къ ребенку, котораго несла красивая кормилица, въ цвѣтномъ сарафанѣ, кружевномъ фартукѣ и расшитой золотомъ повязкѣ; мальчикъ лѣтъ трехъ, въ русской, полотняной рубашонкѣ, шелъ подлѣ старушки-няни, слегка придерживаясь за ея платье.

— Ты встань подлѣ меня, кормилица, говорила Лучанинова, оправляя чепчикъ ребенка.

— Слушаю, Маремьяна Александровна, отвѣчала крестьянка; только окно прикажите затворить; я не встаю тутъ оттого что сквозной вѣтеръ.

Лучанинова подозвала шедшаго сзади Петрушу.

— Подите впередъ, пожалуста, и посмотрите чтобы не было сквознаго вѣтра гдѣ мы станемъ, приказала она, положивъ руку на плечо уже не мальчика, а молодаго человѣка, въ очкахъ, съ небольшою свѣтлорусою бородкой.

Петруша помогалъ теперь отцу въ управленіи имѣніями.

Лучанинова мало перемѣнилась; вся фигура ея, тѣлодвиженія, походка сдѣлались, правда, какъ-то мягче, плавнѣе, спокойнѣе (еслибъ я не боялся упрека въ вычурности выраженія и употребленіи чужаго слова, я бы сказалъ: «гармоничнѣе») чѣмъ прежде. Это дается людямъ перенесшимъ много въ жизни, во дни посѣтившаго ихъ наконецъ полнаго счастія. Это спокойствіе изрѣдка нарушалось въ ней не надолго, когда ребенокъ, раскапризясь, рвалъ рубашку или швырялъ кусокъ хлѣба; тогда вся вспыхивала Маріанна Александровна.

— Это даръ Божій; какъ ты смѣешь кидать его! говорила она, нагнувшись и взявъ за руку сына. — Знай что твоя мать, крестясь, ѣла, когда ей Богъ посылалъ кусокъ, да и не такого, чернаго хлѣба, ѣла крестясь, отломивъ половинку голодной бабушкѣ. Помни же это. Слышишь? Не будешь кидать?

— Не буду, шепталъ сквозь слезы пристыженный ребенокъ.

— Оставь, уговаривалъ обыкновенно ее Владиміръ Алексѣевичъ. — Какъ можно говорить такія вещи дѣтямъ?

— Какъ можно не говорить имъ такихъ вещей? возражала жена, отирая выступившія слезы.

Русая, переплетенная, густая коса, обвивъ задумчивую голову молодой женщины, была у ней единственнымъ, всегдашнимъ уборомъ. Лучанинову догоняла своимъ торопливымъ шагомъ кумушка, окруженная попрежнему Ванями, Катеньками и Тимошами.

Аграфена Васильевна этотъ годъ жила во Флоренціи; Лучаниновы ждали ея въ Васильевское; ея двѣ комнаты на антресоляхъ, окнами въ садъ, съ роялемъ и балкономъ, не занимались никѣмъ; онѣ были любимымъ пребываніемъ дѣтей кумушки, кормилицы и сына Лучанинова, когда пѣвица жила въ Васильевскомъ; дѣтей Аграфена Васильевна любила до безумія; усѣвшись съ ними на коврѣ, она готова была играть въ куклы и болтать съ ними цѣлые часы; куколъ привозила она съ собою изъ Петербурга цѣлые ящики.

— Ты ихъ балуешь, Груша, говорили ей Лучанинова и Варвара Тимоѳеевна.

— Не ваше дѣло; здѣсь я хозяйка, царица; здѣсь мое кукольное царство, отвѣчала обыкновенно на это «чудакъ-дѣвушка».

Вслѣдъ за женщинами шелъ Лучаниновъ въ парусинномъ сюртучкѣ и панамской шляпѣ, тоже съ цвѣтами въ рукѣ, такъ какъ была Троица; подлѣ него шагалъ графъ, Петръ Алексѣевичъ въ черной поддевкѣ изъ рубашкѣ, и краснолицый руссофилъ въ ополченномъ казакинѣ.

— Вы знаете кого мы ждемъ на недѣлѣ, графъ? спросилъ Лучаниновъ, взявъ графа подъ руку.

— Кого же?

— Корнева, отвѣчалъ Лучаниновъ.

— Я очень радъ увидать наконецъ его; и вы, и Маріанна Александровна, впрочемъ, уже познакомили меня съ нимъ. Что, онъ не получилъ до сихъ поръ ни мѣста, ни каѳедры? спросилъ графъ.

— Ни того, ни другаго…. Да врядъ и получитъ когда-нибудь, отвѣчалъ Лучаниновъ. — Я говорю вамъ: «мы эксизы», прибавилъ онъ.

Графъ засмѣялся.

— Если продолжать ваше сравненіе, такъ я, выйдетъ, ненужная, здоровая каріатида, неизвѣстно только отъ какого зданія…. Лежишь эдакъ, валяешься въ травѣ; прохожій смотритъ на тебя и думаетъ: «а, вѣдь, это откуда-нибудь свалилось; ничего; порядочная штука, но куда ее придѣлаешь?»

— Ну, а я что, если такъ, по-вашему? спросилъ краснолицый.

— Вы? сфинксъ, отвѣчалъ Петръ Лучаниновъ.

Всѣ засмѣялись.

— Смѣйтесь…. Поживете съ мое, сами сдѣлаетесь…. Какъ ты меня назвалъ-то? говорилъ, добродушно улыбаясь, краснолицый.

Въ это время нагналъ ихъ нахмуренный студентъ, (читатель видѣлъ его въ Васильевскомъ), а нынѣ предводитель уѣзда гдѣ жили Лучаниновы; поздоровавшись съ хозяевами и гостями, онъ зѣвнулъ и обругалъ Петра Лучанинова «чортомъ» за то что онъ разбудилъ его.

— Хоть бы вы его безъ обѣда оставляли иногда, Маріанна Александровна, говорилъ нахмуренный, подходя къ хозяйкѣ; — помилуйте, дурню тридцать лѣтъ, а дурачится точно мальчишка; ихъ пара съ Аграфеной Васильевной.

— Отъ этого-то, отвѣчала хозяйка, остановившись въ концѣ аллеи и распуская зонтикъ, — онъ и просилъ ея руки; вы это знаете?

— Нѣтъ, не зналъ…. Да что вы? говорилъ нахмуренный.

— Неправда; лжетъ она, крикнулъ Петръ Лучаниновъ.

— Что же, что Аграфена Васильевна? спрашивалъ нахмуренный. — Это любопытно.

— Что Груша? Вы, вѣдь, знаете ее…. Стегнула его по носу перчаткой, сдѣлала гримасу и убѣжала въ свое «кукольное царство», отвѣчала Лучанинова намѣренно громко.

Петръ Лучаниновъ покраснѣлъ, и подбѣжавъ, ударилъ сестру по плечу своимъ букетомъ. Нахмуренный хохоталъ.

— Это въ Малороссіи называютъ: «гарбузъ поднесла», произнесъ, тоже разсмѣявшись, краснолицый.

Всѣ вошли въ церковь, убранную березками, гирляндами и цвѣтами; пахло травой, черемухой; Лучаниновы съ гостями встали у праваго клироса.

— Какъ я люблю въ этотъ день церковь убранную зеленью, шепнулъ Лучаниновъ женѣ.

Она утвердительно кивнула ему головой и понесла дочь приложить къ образамъ; она въ этотъ день хотѣла причастить дѣтей; нянька повела мальчика; знакомый нѣсколько читателю священникъ, уже съ просѣдью въ свѣтлорусыхъ волосахъ, началъ обѣдню; въ храмѣ было все чисто, прибрано, устлано коврами, какъ при старикѣ Лучаниновѣ. Хоръ пѣвчихъ (но уже не крѣпостныхъ) стройно запѣлъ: «благослови душе моя Господа». Семенъ Ивановъ, пожавъ руки Лучаниновой и мужу, разставлялъ свѣчи (онъ былъ подстаростою Васильевской церкви, старостой былъ самъ старшій Лучаниновъ); Василій Семеновъ, облюбившій чердакъ у Гаврилы Алексѣева въ Васильевскомъ, вышелъ, опять въ синемъ сюртукѣ, читать Апостолъ.

По окончаніи длинной, извѣстной троицкой вечерни съ колѣнопреклоненіемъ, Лучаниновы и гости ихъ пошли изъ церкви; священникъ съ женою обѣщали у нихъ обѣдать; Маремьяна Александровна (такъ будемъ называть ее) здоровалась съ крестьянками, распрашивала ихъ о дѣтяхъ, цѣловала ребятъ.

— Вы знаете что мужъ вашъ былъ влюбленъ въ нее, шепнулъ Лучаниновой нахмуренный, кивнувъ на подошедшую къ ней поздороваться красивую женщину съ груднымъ ребенкомъ.

— Знаю, отвѣчала Маремьяна Александровна; — она, всѣ говорятъ, похожа на меня; поэтому я не ревную.

Крестьянка, въ самомъ дѣлѣ, разительно была похожа за Лучанинову; еслибы не было загара на ея лицѣ, это былъ бы двойникъ Маремьяны Александровны.

Еслибы знали знатныя, богатыя, женщины, какъ хороши онѣ бываютъ когда обходятся привѣтливо, дружески, со своею бѣдною сестрой, ласкаютъ ея ребенка, онѣ бы перестали смотрѣть свысока на бѣдняковъ.

На другой день, часовъ въ шесть, все общество и священникъ съ женою отправились въ экипажахъ на мельницу къ Семену Иванову удить и пить чай. Гусаръ, сослуживецъ Петра Лучанинова, подвелъ ему верховую лошадь стариннаго, Лучаниновскаго завода.

Намъ остается сказать нѣсколько словъ о Палашовѣ, о Павлѣ Ивановичѣ Тарханковѣ и нѣкоторыхъ другихъ лицахъ нашего разказа. Палашовъ жилъ въ Москвѣ; съ отнявшимися ногами, онъ сидѣлъ въ своемъ волтеровскомъ креслѣ, бесѣдуя съ навѣщавшими его изрѣдка пріятелями и музыкантами; по временамъ у него устраивались квартеты, что было праздникомъ для Сергѣя Александровича. Слуга съ нависшими бровями состоялъ неизмѣнно при немъ. Полученное Палашовымъ неожиданно наслѣдство, послѣ какой-то тетки, помогло уплатить часть долговъ и поддерживало «прозябеніе» (какъ онъ называлъ жизнь свою). Барскій всегда навѣщалъ его, проѣзжая Москвой.

Павлу Ивановичу было дозволено жить въ своемъ губернскомъ городѣ; онъ жилъ анахоретомъ, купивъ и отдѣлавъ загородный домъ, который занималъ когда-то Палашовъ. (Старый домъ былъ имъ заброшенъ.) Онъ измѣнился значительно, и къ лучшему; даже лицо его, обросшее сѣдою бородой, стаю благообразнѣе. Братья Лучаниновы бывали изрѣдка у: него; когда Владиміръ Алексѣевичъ въ первый разъ навѣстилъ его, старикъ хотѣлъ броситься на колѣни, но племянникъ удержалъ его, и они обнялись. "Я много виноватъ предъ братомъ, " могъ только произнести Павелъ Ивановичъ, и зарыдалъ горькими слезами. Камердинеръ, оставшійся при немъ, разказывалъ Владиміру Алексѣевичу что старецъ иногда цѣлую ночь молится и горько плачетъ.

Слѣдствіе по дѣлу кончилось отставкой судьи, исправника и ссылкой одного изъ консисторскихъ, подскоблившаго книги; чиновникъ похороненный купцомъ на станціи, оказался писцомъ консисторіи, почему-то, по проискамъ Аристархова, выключеннымъ изъ службы. Не къ нему ли ужь шелъ онъ въ Петербургъ? Вдова его и незамужняя дочь получали отъ Лучаниновыхъ небольшую пенсію.

Анонимное письмо покойному Лучанинову было писано, по всей вѣроятности, Васильемъ Семеновымъ.

Объ имѣніи оставшемся послѣ Аристархова затѣялась между явившимися откуда-то родственниками адвоката тяжба. Иванъ Евстаѳьевичъ все продолжалъ стоять на томъ же мѣстѣ въ оперѣ со своимъ великаномъ-инструментомъ; каждый годъ онъ собирался съ Барскимъ прикатить въ Васильевское на дупелей, но не могъ собраться: "его, " какъ выражался Барскій, «одолѣли куры». Садовниковъ (гобоистъ) управлялъ оркестромъ губернскаго театра; губернское общество слышало ораторію Гайдна: "Сотвореніе міра, " исполненную имъ при помощи архіерейскаго хора пѣвчихъ; онъ лѣтомъ бывалъ въ Васильевскомъ и продолжалъ сердиться когда Аграфена Васильевна передразнивала какъ онъ запинался на своемъ гобоѣ. Изрѣдка появлялся какъ комета Долгушинъ; жилъ съ недѣлю и уходилъ опять неизвѣстно куда; времени его появленія не могли вычислить ни Корневъ, ни другіе математики.

Владиміръ Лучаниновъ не служилъ ни въ земствѣ, ни гдѣ; онъ и компанія были какіе-то люди "не у дѣлъ, какъ бывали въ старые годы, кажется, стряпчіе, а между тѣмъ нельзя сказать чтобъ и тѣ и другіе ничего не дѣлали. Употребляя модное выраженіе, «цивилизующее вліяніе» ихъ на окружающую среду врядъ ли было не посильнѣе чѣмъ людей то и дѣло устраивающихъ школы и бесѣды съ крестьянами; съ пріѣздомъ Лучаниновыхъ въ деревню, крестьяне сдѣлались замѣтно нравственнѣе и благообразнѣе внутренно и наружно; вокругъ такихъ людей какъ Лучаниновъ, Корневъ, графъ, я замѣчалъ, все какъ-то незамѣтно «русѣетъ». Не говорю уже что живописцы, музыканты, писатели налетали отдыхать въ Васильевское, и сколько свѣжаго, живаго выносилось оттуда тѣмъ, другимъ…. У хозяина не было тупой нетерпимости къ чужимъ мнѣніямъ, хозяйка была привѣтлива, нецеремонна; этюды зелени, народнаго наряда есть… А что жь болѣе нужно живописцу лѣтомъ? Вечеромъ гремѣлъ квартетъ, пѣвица, другъ хозяйки, оглашала и домъ, и садъ своимъ роскошнымъ голосомъ….

— Отчего вы не печатаете своихъ сочиненій? спросилъ разъ Лучанинова губернаторъ, тоже весьма охотно навѣщавшій Васильевское.

— Да для того чтобы не поднять въ васъ другаго вопроса: «зачѣмъ я ихъ печатаю?» отвѣчалъ Владиміръ Алексѣевичъ.

Петръ Алексѣевичъ занимался хозяйствомъ (какъ онъ выражался всегда); главными же занятіями его, сказать по правдѣ, были: закупка винъ и ѣзда верхомъ съ пѣвицей и Маремьяной Александровной; привычку кутить онъ бросилъ, но не прочь былъ подгулять если подбиралась склонная къ тому компанія.

Зимой на мѣсяцъ, на два, Лучаниновы ѣздили въ Москву; отцовскій домъ ихъ на Садовой былъ отдѣланъ заново. Процессъ Лучаниновой кончился; она дѣйствительно получила одно изъ имѣній душъ въ восемьдесятъ и сбиралась выстроить въ немъ, къ ужасу мѣстнаго ксендза, православную церковь во имя Ивана Предтечи (какъ была прадѣдовская). Озирая свое и мужнино грозное прошлое, молодая богачка ночью, уложивъ дѣтей, нерѣдко опускалась на колѣни предъ кіотою съ наслѣдственными образами и долго плакала, не горькими, а благодарными слезами, подобными вешнему, теплому дождю, сквозь солнце орошающему ниву, чтобы зеленѣть ей, радуя селянъ надеждою обильной жатвы.

Н. ЧАЕВЪ.

"Русскій Вѣстникъ", №№ 2—7, 1870