Подсечное хозяйство, или Земство строит железную дорогу (Забелло)/РМ 1881 (ДО)

Подсечное хозяйство, или Земство строит железную дорогу
авторъ М. П. Забелло

Опубл.: 1881. Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Русская Мысль», №№ 1-4, 6-8, 1881.

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

ПОДСѢЧНОЕ ХОЗЯЙСТВО,
или
ЗЕМСТВО СТРОИТЪ ЖЕЛѢЗНУЮ ДОРОГУ!

РОМАНЪ ВЪ ЧЕТЫРЕХЪ ЧАСТЯХЪ. (Княжнѣ Натальѣ Николаевнѣ Друцкой-Соколинской.)

Подсѣчное хозяйство — хозяйство примитивное. Неправы тѣ, которые считаютъ этотъ родъ хозяйства единственно возможнымъ для нѣкоторыхъ климатовъ и мѣстъ. Оно практикуется только въ Россіи, а развѣ нѣтъ государствъ и народовъ, населяющихъ мѣста, подобныя отечественнымъ, и живущихъ въ климатѣ, подобномъ нашему? Конечно, есть и есть очень много; но система подсѣчнаго хозяйства давно оставлена всюду и, повторяю еще разъ, практикуется только въ Россіи. При немъ силы природы сами удобряютъ землю, но за то, изъ каждыхъ двадцати десятинъ землю, эскплуатируется ежегодно только одна, эксплуатируется только одна двадцатая всего богатства.

Изъ старинныхъ лекцій профессора горецкаго института.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
Дѣйствующія лица расшаркиваются предъ читателемъ.

Глава I.
Одинъ изъ героевъ пріѣхалъ въ городъ С--искъ, и артисты города, а за ними и весь городъ, сочиняютъ оды въ честь его. — Необходимо-важное примѣчаніе. I.

Въ морозное мартовское утро, 1869 года, къ канцеляріи с--нскаго начальника губерніи подъѣхала паро-конная почтовая телѣга, изъ которой слѣзъ жандармъ, здоровый мужчина, съ усами и со всѣми аттрибутами своего званія, и, вслѣдъ за нимъ, его спутникъ, закутанный въ барашковую, покрытую чернымъ сукномъ шубу, очень похожую на шубы петербургскихъ купчиковъ мелочныхъ лавокъ, и въ надвинутой до самыхъ глазъ мягкой, черной шляпѣ, такъ что, изъ всего лица пріѣхавшаго, видны были только очки и красно-синій отъ мороза носъ.

Пріѣхавшіе вошли въ корридоръ, потомъ въ прихожую, стѣны которой увѣшаны были почти сплошь разнаго достоинства и фасона верхнею одеждою, въ которую канцелярскіе чиновники кутали свое тѣло, а полъ около стѣнъ уставленъ былъ разнаго достоинства и фасона галошами, которые оберегали ноги тѣхъ же чиновниковъ отъ грязи и сырости. Не видно было въ прихожей только ни одной фуражки, или другаго какого головнаго убора, что, вѣроятно, происходило потому, что фуражка, какъ вещь легко вмѣстимая въ карманѣ и, вообще, удобоисчезаемая, сохранялась чиновниками въ болѣе укромныхъ мѣстахъ.

— Это канцелярія начальника губерніи? обратился съ вопросомъ жандармъ въ стоявшему въ углу прихожей молодому, съ очень бойкимъ видомъ, чиновнику.

— Здѣсь. Что вамъ угодно? живо заговорилъ чиновникъ, весь обратясь въ услугу, — не въ ту услугу, съ которою говорятъ чиновники съ имѣющими до нихъ дѣло лицами, а въ услугу болѣе безкорыстную, происходившую только отъ живаго темперамента молодаго человѣка, отъ его всегдашняго желанія знать первому всѣ новости и первому протрубить о нихъ по городу.

Жандармъ отстегнулъ на груди пуговицу шинели, засунулъ руку подъ шинель и вытащилъ оттуда огромный пакетъ, который, не выпуская изъ рукъ, показалъ бойкому чиновнику.

— Секретно! Пожалуйте къ правителю канцеляріи! Вотъ сюда! при чемъ бойкій чиновникъ отворилъ одну изъ дверей, выходящихъ въ прихожую, и, стоя около двери, показывалъ рукою образовавшееся отверстіе.

Жандармъ одернулъ шинель и шашку, а его спутникъ снялъ шляпу и отложилъ воротникъ шубы, въ великой радости чиновника, стоявшаго у дверей и вперившаго теперь свои живые глаза въ пріѣхавшаго. Это былъ мужчина болѣе средняго роста, лѣтъ двадцати двухъ — трехъ, съ крупными и рѣзкими чертами лица; большіе темносѣрые глаза его смотрѣли изъ-подъ очковъ, какъ будто, съ напряженіемъ, небрежно заброшенные вверхъ длинные, темнорусые волосы, небольшая клинообразная борода и усы, вмѣстѣ съ худыми, какъ бы втянутыми внутрь щеками, сдвинутыми бровями, ясною морщиною по срединѣ лба, — придавали физіономія пріѣхавшаго какой-то угрюмый, задумчивый, помятый видъ; но широкія плечи, ровная посадка, твердая, смѣлая, какъ бы порывистая, съ выдавшеюся грудью впередъ, походка — свидѣтельствовали о полномъ здоровьѣ и тѣмъ увеличивали рѣзкость и помятость молодаго лица.

Жандармъ пропустилъ въ дверь своего спутника, потомъ вошелъ и самъ.

Комнаты, въ которыхъ работаютъ на пользу отечества правители губернскихъ канцелярій, малымъ чѣмъ отличаются отъ такъ-называемыхъ присутствій разныхъ присутственныхъ мѣстъ: нѣтъ въ нихъ только зерцала на столѣ, покрытомъ краснымъ сукномъ съ золотою бахрамою, да меньше креселъ вокругъ стола, да изображеніе государя не во весь ростъ, а поясное. За столомъ сидѣлъ правиель канцеляріи въ форменномъ вицъ-мундирѣ, мущина лѣтъ за тридцать, съ правильными чертами лица, съ небольшою окладистой бородой, съ круглыми, пухленькими щеками и съ здоровымъ, пріятнымъ цвѣтомъ кожи; но съ выраженіемъ въ лицѣ очень похожимъ на то, которое бываетъ на фигурахъ вывѣсокъ цирюленъ, которымъ, т. е. фигурамъ, пускаютъ кровь и которымъ отъ этого совершенно не больно, но отвороченное въ сторону лицо силится показать, что фигурѣ очень и очень больно. Прежняго времени чиновники, неуклюжіе, плотные, наивно-суровые по виду, но на самомъ дѣлѣ очень простые и ученые на мѣдные гроши, — теперь, увы! почти исчезли даже въ провинціяхъ, сохранились развѣ при архивахъ, а ихъ мѣсто заняли образованные, молодые, элегантной внѣшности чиновники, съ печатью усталости, задумчивости, скорби на лицѣ. Печать эта пропадаетъ, когда чиновникъ у себя дома, когда онъ на балу танцуетъ или любезничаетъ съ хорошенькой дамочкой, превращается въ болѣе пріятный видъ при докладѣ у губернатора, при разговорѣ съ вліятельными лицами; но у себя — въ канцеляріи печать усталости и скорби непремѣнно есть почти у всякаго чиновника и при томъ въ усиленныхъ размѣрахъ, такъ что искусственность ея бросается въ глаза, придаетъ молодымъ жрецамъ ѳемиды и администраціи отталкивающій видъ, сообщаетъ что-то гнетущее просителямъ, наводитъ безотчетный страхъ и косноязычность на мелкихъ, имъ подвѣдомственныхъ чиновниковъ….

— Э--что? спросилъ правитель канцеляріи, повернувъ лицо къ жандарму и мимолетно осматривая вошедшихъ.

Жандармъ молча подалъ пакетъ. Правитель канцеляріи распечаталъ его, прочиталъ медленно бумагу, вынутую изъ пакета, и, обратившись къ спутнику жандарма, сказалъ скорбно-снисходительнымъ голосомъ: — садитесь, причемъ рука его указала небрежно на одно изъ стоящихъ у стола креселъ.

Спутникъ жандарма сѣлъ на указанное кресло, слегка кивнувъ головою.

— Э--кто тамъ? повелительно-внятно, но не громко, произнесъ правитель канцеляріи.

Явился тотъ же бойкій молодой чиновникъ.

— Послать за полицеймейстеромъ и подать свѣчу! тихо, но внушительно сказалъ правитель канцеляріи.

— Слушаю-съ! отвѣтилъ бойкій чиновникъ и вышелъ.

Правитель канцеляріи началъ что-то писать, тотъ же чиновникъ явился со свѣчой, поставилъ ее на столъ, посмотрѣлъ на всѣхъ и скрылся; потомъ опять явился, посмотрѣлъ на всѣхъ и опять скрылся. Правитель канцеляріи продолжалъ писать; жандармъ, вытянувшись, стоялъ неподвижно; его спутникъ сонно и устало смотрѣлъ на правителя; свѣча тускло горѣла; маятникъ стѣнныхъ часовъ не въ тактъ аккомпанировалъ скрипу пера правителя, а солнечные лучи, врываясь чрезъ боковыя окна, наполняли комнату радужными столбами, въ которыхъ, чуть замѣтно, двигались маленькія пылинки.

— Довольны имъ? нежданно для пріѣхавшихъ раздался тотъ же голосъ правителя, который при этомъ, не отрывая лица отъ бумаги, рукою давалъ знать, что вопросъ относятся къ жандарму.

— Доволенъ, пробасилъ жандармъ, замѣтно вздрогнувшій и схватившійся рукою за свою шашку.

— А вы? съ тѣмъ же видомъ, голосомъ и жестомъ, направленнымъ къ спутнику жандарма, сказалъ, немного погодя, правитель.

— Очень! послѣдовалъ хриплый отвѣтъ со стороны спутника жандарма.

Правитель канцеляріи кончилъ писать, вложилъ написанное въ конвертъ, написалъ адрессъ, запечаталъ конвертъ и отдалъ его жандарму.

— Больше ничего не будетъ, можно отправляться, ваше благородіе?

— Да, нехотя отвѣтилъ правитель.

Жандармъ ушелъ, правитель канцеляріи началъ перелистывать лежавшія предъ нимъ бумаги, спутникъ жандарма еще болѣе сонно сидѣлъ въ креслѣ. Вошелъ полицеймейстеръ въ полицейско-капитанской формѣ, съ круглымъ, немного обрюзглымъ лицомъ, съ небольшими, быстрыми голубыми глазками, около которыхъ, начиная съ точекъ наибольшей выпуклости щекъ, отчетливо свѣтились налитыя кровью жилки, и такъ какъ кровь въ жилкахъ была не артеріальная, то и жилки имѣли не красный, а ржаво-синій колоритъ.

— Добрый день, Петръ Ивановичъ! сказалъ полицеймейстеръ грубо-женскимъ голосомъ, подойдя въ правителю, кланяясь почтительно и какъ-то на бокъ и робко подавая руку.

— Э--здравствуйте!… Садитесь, подавая руку и медленно приподнимая голову отъ бумагъ, сказалъ правитель канцеляріи, при чемъ выраженіе лица его приняло немного менѣе усталый видъ. — Вотъ это и до васъ относится, подавая бумагу полицеймейстеру, сказалъ правитель послѣ короткаго молчанія.

Полицеймейстеръ принялъ изъ рукъ правителя бумагу и медленно, два раза прочелъ ее.

— Къ намъ на жительство изволили пожаловать? оглядывая сидѣвшаго въ креслѣ, сказалъ полицеймейстеръ. — Гдѣ же вы изволили остановиться?

— Еще не знаю, также хрипло отвѣчалъ пріѣхавшій.

— У васъ здѣсь есть родные?

— Нѣтъ никого.

— То, вѣроятно, есть родственники, или хорошіе знакомые?

— Нѣтъ и такихъ.

— Такъ-съ! сказалъ полицеймейстеръ протяжно и при этомъ нервно передернулъ плечами. — Во всякомъ случаѣ, извольте написать, что вы, такой-то, даете с--нскому полицеймейстеру подписку о невыѣздѣ изъ города, что вы обязываетесь увѣдомлять меня о мѣстѣ вашего квартированія и что вы будете являться ко мнѣ каждую субботу…. Можно у васъ, Петръ Ивановичъ, попросить бумаги и пера?

Правитель канцеляріи молча подалъ тетрадку бумаги и перо.

— Покорнѣйше васъ благодарю, принимая бумагу и перо и передавая ихъ пріѣхавшему, оказалъ полицеймейстеръ. — А какъ дѣла нашихъ барынь, Петръ Ивановичъ? спросилъ, онъ, когда пріѣхавшій началъ писать.

— Отлично! Какъ нельзя лучше! Хотите прочесть отвѣтъ губернатора?… Вздумали тоже что-то въ этомъ родѣ! при этомъ правитель канцеляріи мигнулъ на пріѣхавшаго, и подалъ полицеймейстеру четко и красиво написанную бумагу.

— Отлично! прочитавъ бумагу, заговорилъ уже совершенно по-женски и скоро полицеймейстеръ. — Не извольте соваться, куда не слѣдуетъ! Его превосходительство лучше васъ знаетъ, какъ и кому нужно оказать помощь!… Какъ хорошо вотъ это мѣсто: «Какъ предсѣдатель коммиссіи, какъ начальникъ губерніи, его превосходительство неусыпно бдитъ» и проч…. Да, это у васъ Петръ Ивановичъ, сильно вышло!… Полицеймейстеръ еще что-то хотѣлъ сказать, но, замѣтивъ, что пріѣхавшій окончилъ писать и посматриваетъ на него, остановился и взялъ изъ рукъ пріѣхавшаго написанное имъ.

— Очень хорошо, господинъ Могутовъ! сказалъ полицеймейстеръ, прочитавъ написанное пріѣхавшимъ. — Можете идти…. Вамъ они не нужны, Петръ Ивановичъ?

— Нѣтъ. Я уже покончилъ.

Могутовъ всталъ, сдѣлалъ общій легкій поклонъ и вышелъ.

— Каковъ гусь! «Какъ вредный въ нравственномъ и правительственномъ отношеніяхъ»!… Какого лѣшаго онъ тамъ накуралесилъ? говорилъ полицеймейстеръ уже болѣе фамиліарно и голосомъ болѣе мужественнымъ.

— Не знаю. Вы прочли бумагу, другой не было.

— Но и того довольно! Въ нравственномъ и правительственномъ отношеніяхъ!…

— Вѣроятно, глупость какая-нибудь, а тамъ придали громадное значеніе, что, впрочемъ, дѣлаютъ сплошь и рядомъ…. Какой крикъ подняли о голодѣ нашей губерніи, а вѣдь въ сущности ничего особеннаго нѣтъ!… Меньше будутъ пьянствовать, вотъ и все….

II.

Могутовъ вышелъ на крыльцо, остановился, зѣвнулъ и потянулся. Лицо его приняло болѣе веселое выраженіе, складка на лбу была едва замѣтна. Онъ былъ доволенъ концомъ процедуры у начальства, доволенъ, что ему сказали: ступай на всѣ четыре стороны, хотя и сообщай властямъ, въ какую сторону и какъ далеко пойдешь.,

— А что, баринъ, долго еще стоять будемъ? обратился къ Могутову ямщикъ почтовой телѣги.

— Не знаю, куда ѣхать, а то ѣхать можно. Не знаете-ли вы, гдѣ не дорого берутъ за постой? сказалъ Могутовъ, садясь въ телѣгу.

— Чего не знать? знаю! трогая лошадей, говорилъ ямщикъ. — Не въ первой ѣздимъ, съ господами проѣзжающими…. Ежели, завгодво платятъ рубль, аль полтора, за хватеру, то поѣдемъ, ваше благородіе, въ Аглецкую гостинницу, аль въ Германію; а ежели завгодно хватеру на полтинникъ, аль за тридцать копѣекъ, то повеземъ ваше степенство, господинъ купецъ, къ полковницѣ Песковой; объ эту цѣну квартиры держитъ, и торговцы завсегда постой имѣютъ и оченно довольны.

— Ну и прекрасно, поѣдемте къ полковницѣ!.

— Ладно, господинъ купецъ…. А ну, пошевеливай!… Безъ унтера, легче, небось!… А давно, господинъ купецъ, знакомство съ унтеромъ свелъ?

— Дня три уже катимъ вмѣстѣ.

— Изъ далече?

— Изъ Питера…

— Что же за буйство, аль мошенство, вашу милость изъ Питера на слѣдствіе привезли?

— Полагать надо, что за буйство, закутываясь въ шубу, нехотя отвѣтилъ. Могутовъ,

— Во хмѣлю, аль случай такой подошелъ?

Могутовъ молчалъ.

— Во хмѣлю какъ не буйствовать, ежели карахтеръ къ тому!… Случаемъ тоже бываетъ!.. сказалъ ямщикъ и замолчалъ. Ему показалось, что не купецъ, а скорѣе баринъ его сѣдокъ, а барину не наскучай, а то больше пятака серебромъ на чай не дастъ…. Съ купцомъ — ѣзда не надо лучше! Привезешь купца на станцію, аль въ гостинницу, такъ перво-наперво и самъ выпьетъ и тебѣ поднесетъ, а на чай — особь статьи….

Телѣга ѣхала сперва по площади, по срединѣ которой былъ большой и тѣнистый садъ, а вокругъ нея, какъ изгородь, или заборъ, стояли двухъ-этажные дома, выкрашенные желтой краской и съ однообразными по виду вывѣсками; «канцелярія начальника губерніи», «губернское правленіе», «губернское казначейство», «палата уголовнаго и гражданскаго суда», и т. д., только «контрольная палата» была новенькая и литеры на ней другихъ размѣровъ. Потомъ телѣга взяла направо, и проѣхавъ коротенькую улицу, очутилась опять на площади, застроенной съ трехъ сторонъ небольшими деревянными домиками, отличавшимися одинъ отъ другаго только числомъ и формою оконъ, да большею или меньшею полинялостью своей окраски; окна были то простыя, то итальянскія, то три окна на улицу, то четыре, а то даже и пять, и шесть; окраска бала отъ свѣжей свѣтло-голубой до едва сохранившейся только въ видѣ пятенъ сѣро-пепельнаго цвѣта. Съ четвертой стороны, площадь упиралась въ сумрачную, обросшую мхомъ и во многихъ мѣстахъ развалившуюся древнюю крѣпостную стѣну.

Почтовая телѣга подъѣхала къ одному изъ домовъ, стоявшихъ на площади, имѣвшему шесть оконъ на улицу, и, не останавливаясь, въѣхала въ грязный, небольшой дворъ, окруженный со всѣхъ сторонъ одно и двухъ-этажными голубятнями, предназначенными, судя по окнамъ и дверямъ, для жилья людей. Босая, грязная, въ неряшливомъ городскомъ костюмѣ, моложавая женщина встрѣтила телѣгу на дворѣ и, разговорившись съ ямщикомъ, какъ старымъ знакомымъ, повела Могутова къ хозяйкѣ дома, полковницѣ Песковой. Полковница Пескова, сырая, тучная, довольно неопрятная дама, была одна изъ проницательнѣйшихъ женщинъ, такъ какъ она сразу сообразила размѣръ бюджета Могутова, его характеръ: и вкусъ и почти безъ разспросовъ опредѣлила, какой нуженъ для него номеръ.

— Ты сведи ихъ, Лукерья, въ тотъ номеръ, что противъ господина Переѣхавшаго. Вамъ тамъ будетъ очень хорошо, какъ бы поясняя свой выборъ, продолжала полковница. Номеръ покойный и съ отдѣльнымъ ходомъ: только одинъ господинъ, Переѣхавшій, живетъ напротивъ этого номера и будетъ ходить по одному съ вами ходу…. Комната небольшая, но изъ окна чудесный видъ, а передъ окнами зеленый плацъ и по утрамъ солдаты съ музыкой ученье производятъ…. Цѣна семь рублей въ мѣсяцъ съ отопленіемъ, прислугой и самоваромъ…. Можете, если понравится, обѣдать у меня: изъ двухъ блюдъ за восемь рублей въ мѣсяцъ… Есть у меня комнаты на пятнадцать и двадцать рублей, есть и еще дороже, но я знаю, что вамъ тотъ номеръ, что противъ господина Переѣхавшаго, будетъ очень и очень пріятенъ…

Могутовъ сказалъ: очень хорошо, и отправился вслѣдъ за Лукерьей.

Ему, дѣйствительно, понравился номеръ: маленькая комната, кровать, столъ и три стула, полочки для книгъ. Гвозди по стѣнамъ, вмѣсто платянаго шкафа; и больше ничего; но въ два окна вливалось довольно свѣта, и свѣтъ, благодаря площади, былъ чистый; неотраженный отъ домовъ, идущій прямо съ неба. Номеръ былъ во второмъ этажѣ; въ него вела узенькая лѣстница; подъ нимъ была конюшня, чрезъ полъ было слышно ржанье лошадей и русское крѣпкое слово кучера; но изъ окна были видны угрюмо-живописныя развалины крѣпостной стѣны, чрезъ груды ея развалинъ видѣнъ былъ громадный лугъ, далѣе лѣсокъ, а еще далѣе — широкая полоса замерзшей рѣки, около которой картинно разбросаны были избушки.

Отпустивъ ямщика, Могутовъ развязалъ узелъ съ постелью, безъ помощи Лукерьи, предложившей было свои услуги, постлалъ постель и попросилъ дать ему самоваръ, а самъ легъ на постель. Подложивъ руки подъ голову на затылкѣ, съ закрытыми глазами, онъ пролежалъ неподвижно, пока ему не подали самоваръ. Онъ не спалъ, а скорѣе дремалъ и бредилъ.

— Баринъ, я самоварчикъ принесла!… вы спите? прервала чрезъ часъ Лукерья дремоту Могутова.

Онъ всталъ, заварилъ чай, прошелся немного по своей маленькой комнатѣ и, потому-ли, что неудобно было дѣлать два шага и оборачиваться, потому-ли, что не прошла усталость отъ трехдневной безостановочной ѣзды на перекладныхъ, потому-ли, что заманчивъ былъ его бредъ и не закончился вполнѣ, — онъ опять легъ на постель. Теперь онъ лежалъ не лицомъ вверхъ, а бокомъ, и, потому-ли, что самоваръ издавалъ убаюкивающее воркотаніе, потому-ли, что солнце заглянуло въ номеръ и наполнило его, вмѣстѣ съ самоварюмъ, пріятнымъ тепломъ, — не тревожная дремота, а тихій сонъ, съ ровнымъ и слабымъ дыханіемъ, смѣжилъ его очи.

— Вставайте, баринъ! говорила Лукерья часа черезъ три. Самоваръ совсѣмъ заглохъ и обѣдать пора…. Подавать обѣдать? Обѣдать подавать?! спрашивала громко она, толкая легонько Могутова.

— Самоваръ простылъ? съ просонья спросилъ Могутовъ. — Ну, ничего….

— Обѣдать уже пора. Подавать вамъ обѣдать?

— Хорошо…. Да заразомъ уже подбросьте угольковъ въ самоваръ, такъ я обѣдъ чаемъ запью. Можно?

— Можно. Отъ чего нельзя? можно. Только я васъ буду просить, баринъ, чтобы обѣдъ вамъ подавать въ два часа. У насъ чиновниковъ много квартируетъ, такъ черезъ полчаса всѣ сразу привалятъ и всѣмъ имъ сразу подавай. Ѣсть хотимъ! кричатъ, а насъ всего двѣ. Ну, а допрежъ чиновниковъ, я вамъ и обѣдъ сразу подамъ, и самоварчикъ приготовлю.

— Ладно, голубушка!… Экъ разоспался на новомъ мѣстѣ! говорилъ Могутовъ самъ себѣ, когда Лукерья взяла самоваръ и вышла. Спалъ, и отъ дней ранняго дѣтства, все, все, какъ живое, пронеслось предо мной…. Дорога отъ Москвы не приснилась, да тамъ сниться нечему…. А что-то будетъ здѣсь?… Что-то приснится, какъ буду уѣзжать отсюда?…

— Вотъ и обѣдъ. Вамъ на второе котлеты или грудинку? Я на первое супъ принесла, съ дороги супъ лучше. Такъ вамъ грудинки? А вы не чиновникъ будете?

— Нѣтъ, я не чиновникъ.

— А кто же вы будете?

— Кто я? Техникъ.

— Тек-ни-къ? вопросительно протянула Лукерья.

— Проще сказать, — рисовальщикъ. Вотъ если кому домъ нужно построить, фабрику или кирпичную печь завести, такъ я все это могу сперва нарисовать, а потомъ и научить, какъ сдѣлать.

— Рисовальщикъ!… Значитъ, рисовальщикъ будете?

— Да! Если у васъ кто будетъ рисовальщика спрашивать, такъ вы, голубушка, его прямо ко мнѣ приводите. И дешево, и сердито всякое дѣло нарисую.

— Ладно, ладно…. Рисовальщикъ!… У насъ часто спрашиваютъ прошенія писать, а вотъ рисовальщика, кажись, ни разу не спрашивали?… Ишь повалили чиновнички наши! за дверью уже говорила Лукерья.

III.

Дѣйствительно, въ это время изъ всѣхъ присутственныхъ мѣстъ «повалили чиновники», какъ говорила прислуга номеровъ полковницы Песковой. Чиновники, чиновная аристократія, каковы: совѣтники, управляющіе палатами, предсѣдатели и члены судовъ, правители канцелярій, прокуроры и ихъ товарищи и т. д. и т. п., уѣхали, или медленно пошли домой часъ тому назадъ, и ихъ движеніе изъ присутственныхъ мѣстъ хотя и было замѣтно, но не очень бросалось въ глаза массою или числомъ; за ними вышли секретари, чиновники особыхъ порученій, столоначальники, казначеи, экзекуторы и т. д., и т. п. Представителей этого сорта чиновниковъ было уже очень и очень порядочное число; но благодаря ихъ солидной походкѣ, ихъ приличнымъ костюмамъ, ихъ нескученности во время движенія по улицѣ, благодаря ихъ тихимъ разговорамъ, умѣреннымъ жестамъ и скромнымъ, солиднымъ взглядамъ, ихъ выходъ изъ присутственныхъ мѣстъ и движеніе по улицамъ на квартиры не очень бросались въ глаза. Но послѣ нихъ, какъ ребятишки изъ школы, какъ народъ изъ собора послѣ архіерейской службы, гурьбой повалили изъ каждаго присутственнаго мѣста «чиновнички». Тутъ были и молодые, и старые, высокіе и низкіе, черные, русые, рыжіе, худые, толстые, бородатые и безбородые, и съ юношески приличными физіономіями, и съ испитыми, истасканными, худыми лицами, и толстыми, темно-синими носами на одутловатыхъ, обрюзглыхъ лицахъ… Тутъ были и прилично-одѣтые, и очень бѣдно, но чистенько, и очень бѣдно, и неряшливо до неприличія…. Но при всемъ этомъ наружномъ различіи, у нихъ было и много общаго. Во-первыхъ, у всѣхъ были кокарды на фуражкахъ, и только у самаго незначительнаго числа, теряющагося въ массѣ, фуражку замѣняло что-то въ родѣ ермолки, но все-таки съ кокардою. Во-вторыхъ, у всѣхъ были на лицахъ, въ жестахъ, движеніяхъ и разговорахъ торопливость и веселость. Они весело и торопливо, толкая одинъ другаго, выходили и разсыпались большими группами въ разныя стороны отъ присутственныхъ мѣстъ; потомъ, далеко еще до своихъ домовъ, они успокоивались, въ головахъ у нихъ шевелились невеселыя мысли, пропадала охота входить въ домъ, но каждый день, предъ выходомъ изъ присутствія, они чуть не кричали: шабашъ, бѣжимъ! и бросали перья, и, не дописавъ слова въ бумагахъ, не дочитавъ строки, не доскобливъ буквы или пятна, «валили» по домамъ. Въ третьихъ, у всѣхъ…. Но когда-нибудь, а, можетъ быть, даже въ дальнѣйшемъ продолженіи сего романа, мы познакомимся съ мыслями, думами, житьемъ-бытьемъ этихъ «чиновничковъ», отъ начала ихъ служебной карьеры до конца оной, познакомимся и съ ихъ праздникомъ, и съ ихъ буднями, горемъ и радостями, — а теперь обратимся къ молодому чиновнику съ бойкимъ видомъ, который для Могутова и его спутника обратился весь въ услугу, и при томъ въ услугу безкорыстную, происходившую только отъ его живаго темперамента и отъ его всегдашняго желанія знать и первому протрубить по городу новости дня.

Какъ только правитель канцеляріи начальника губерніи, выйдя изъ канцеляріи, съ тростью въ рукѣ, въ цилиндрѣ и въ черной енотовой шубѣ съ бобровымъ воротникомъ, который, дѣйствительно, «морозной пылью серебрился», такъ какъ былъ настоящій камчатскій, — какъ только правитель завернулъ за уголъ площади, бойкій молодой чиновникъ чуть не опрометью выскочилъ изъ канцеляріи и запорхалъ по улицѣ. На немъ была новенькая съ кокардой фуражка, чистенькое полузимнее драповое пальто и сапоги безъ галошъ, но отлично вычищенные, такъ что въ нихъ бы скорѣй согласилась смотрѣться деревенская красавица, чѣмъ въ то маленькое зеркальце, которое ей куплено на базарѣ въ селѣ и въ которомъ ея полныя щеки кажутся ей худыми, совсѣмъ не такими, какъ у Галки, на которую засматривается Сива, хотя Сива и не думалъ засматриваться на Галку, а засматривается на нее, хотя ея щеки и не кажутся ему худыми, такъ какъ онъ, Сива, «надысь» говорилъ ей: «Экая ты сдобная, дѣвка!… Губы ажно тонутъ, ажъ не оторвешь опосля этого». — «Будя, пострѣлъ!» отпихивая рукою цѣлующаго парня, сказала она. — «Да и жирныя у тя щеки, дѣвка!» сказалъ Сива, и при этомъ ажъ плюнулъ….

Бойкій молодой чиновникъ скоро допорхалъ къ небольшому домику на главной улицѣ города, на которомъ (не на городѣ, а на домикѣ) красовалась громадной величины вывѣска: «публичная библіотека». Онъ вошелъ прямо съ улицы въ корридоръ домика, а изъ корридора, дверями съ такой-же надписью, — въ небольшую комнату, уставленную кругомъ шкафами съ книгами; изъ этой комнаты, чрезъ отворенную дверь, видна была еще комната и въ ней столъ съ газетами и шкафы съ книгами, но въ обѣихъ комнатахъ читальщиковъ и обмѣньщиковъ книгъ не было. Въ первой комнатѣ сидѣлъ у окна, подлѣ стола, худенькій старичекъ, въ очкахъ, въ коротенькомъ, потертомъ, жиденькомъ пиджакѣ, и держалъ раскрытую газету почти у самаго своего тонкаго, но очень длиннаго и неправильнаго носа.

— Здравствуйте, папаша!… Какъ ваше здоровье, и здоровье дорогой Лидіи Казиміровны?… Что новенькаго, папаша? ласково и не громко спрашивалъ у старичка бойкій молодой чиновникъ.

— Онъ имъ покажетъ! Онъ имъ носъ утретъ! Я давно говорилъ, что если онъ захочетъ, то все повернетъ на старое мѣсто! Повернетъ, навѣрное повернетъ! заговорилъ старикъ не сразу и какъ-бы не обращая вниманія на бойкаго молодаго чиновника.

— Кто это, папаша?… Вѣроятно, Бисмаркъ?…

— Бисмаркъ!? Какой Бисмаркъ! Далеко драчливому воробью до орла, а синицѣ до ястреба…. Пій IX, а не Бисмаркъ! Непогрѣшимый святой папа, а не Бисмаркъ! Вотъ на-ка прочти, прочти вотъ здѣсь! и старикъ положилъ газету на столъ и, не глядя на бойкаго чиновника, горячо тыкалъ пальцемъ въ газету.

— Мнѣ некогда, папаша…. робко сказалъ чиновникъ.

— He-когда!… Какой я тебѣ папаша? сердито сказалъ старикъ, какъ бы разсердясь на молодаго чиновника, отказавшагося читать газету.

— Вы не сердитесь, папаша!… Конечно, я еще не женился на Лидіи Казиміровнѣ, но вѣдь я женихъ…. Послѣ пасхи будетъ свадьба….

— Ну, тогда и будешь звать папашей! все еще сердито проворчалъ старикъ. Онъ посмотрѣлъ на часы. — Два, шабашъ! По домамъ! принявъ менѣе сухой видъ и вскочивъ на ноги, сказалъ онъ.

— А я, папаша, пришелъ сообщить вамъ новость…. Я вамъ всегда первому новости сообщаю…. Хотите, папаша, послушать?

— Ну, говори, да скорѣе, а то домой спѣшить надо, уже мягко совсѣмъ сказалъ старикъ.

— Къ намъ, папаша, сегодня привезли съ жандармами молодаго человѣка, на видъ такого суроваго и сердитаго!… Въ бумагѣ, — секретной бумагѣ, папаша! — сказано, что онъ вредный членъ общества въ нравственномъ и правительственномъ отношеніяхъ и чтобы за нимъ у насъ полиція строго-престрого наблюдала.

— Я такъ и зналъ! живо вскрикнулъ старикъ. Онъ, нужно замѣтить, такъ начиналъ почти всякую серьезную рѣчь, а серьезною его рѣчь была всегда, когда онъ хотѣлъ и начиналъ говорить о томъ, что прочелъ въ газетахъ. — Вотъ на-ка, сейчасъ только что прочелъ! Сей-часъ только что прочелъ, какъ въ Питерѣ молодежь отличилась! Вотъ на-ка, прочти! и онъ опять тыкалъ пальцемъ въ газету.

— Вы такъ разскажите, папаша…. Пока найдешь, да пока прочтешь, а на словахъ скорѣй, папаша….

— Дѣвченки, воспитанницы женскаго пансіона, чуть не удушили свою начальницу! Каково! Этого еще не было, чтобы душили! А все отчего? Студенты научили. Сами — сорви головы, вавилоны новые, ну и дѣвушекъ туда же подговариваютъ!

— Такъ вы, папаша, думаете, что этотъ?… Что его прислали за подговоръ?… Такъ, папаша? робко, удивленно и весь превратившись въ слухъ, спрашивалъ молодой чиновникъ у старика.

— А я почемъ знаю, за что его прислали? За это, а можетъ и за другое, что еще почище, надѣвая старенькую шубенку, говорилъ равнодушно старикъ. — Ну, пошелъ, запру.

Молодой чиновникъ молча и съ той-же, превращенной во вниманіе, физіономіей вышелъ со старичкомъ на улицу.

— Прощайте, папаша!… Засвидѣтельствуйте мое нижайшее почтеніе Лидіи Казиміровнѣ…. Горю нетерпѣніемъ видѣть ихъ сегодня.

— Прощай, прощай! нехотя подавая руку молодому чиновнику и поворачиваясь отъ него прочь, отвѣтилъ, старикъ и пошелъ направо, а бойкій чиновникъ повернулъ налѣво.

IV.

Въ это время непремѣнный членъ с--нскаго по крестьянскимъ дѣламъ присутствія и управляющій с--нскою контрольною палатою встрѣтились на углу главной улицы города, какъ они встрѣчались тамъ каждый день, кромѣ воскресныхъ и табельныхъ, возвращаясь изъ своихъ присутственныхъ мѣстъ. Одинъ, тотъ, который былъ непремѣннымъ членомъ губернскаго по крестьянскимъ дѣламъ присутствія, — почти средняго роста, лѣтъ за сорокъ, коренастый, съ крупными и серьезными чертами лица; на немъ шинель съ длиннымъ капюшономъ и бобровая шапка. Другой, управляющій контрольною палатою, былъ тоже почти средняго роста, тоже крупный, хорошо сложенный, лѣтъ за сорокъ мужчина, но строгія черты его лица смягчались почти никогда не сходившаго съ него улыбкою; онъ былъ тоже въ шинели, но капюшонъ на ней былъ маленькій, какіе бываютъ у плащей ксёндзовъ, и въ собольей шапкѣ. Одинъ, когда ходилъ и молчалъ, смотрѣлъ внизъ и тихо-тихо что-то шепталъ, шевеля губами; другой, когда ходилъ и молчалъ, смотрѣлъ вверхъ и тихо-тихо что-то напѣвалъ, тоже шевеля губами. Шутники въ городѣ звали ихъ двумя Аяксами, хотя они видѣлись другъ съ другомъ только одинъ разъ въ день, по буднямъ, на концѣ главной улицы, въ два часа, возвращаясь изъ своихъ присутственныхъ мѣстъ, и одинъ о другомъ, кромѣ служебныхъ своихъ ранговъ, ничего не знали.

— Здравствуйте! сказалъ контролеръ, добродушно улыбаясь.

— Добрый день! сказалъ членъ, тонко улыбаясь ртомъ.

— Какъ ваше здоровье?

— Благодарю васъ! Какъ ваше драгоцѣнное, здоровье?

— Благодарю. Ну-съ, выдумали?

— Какъ-же-съ. А вы?

— Мы тоже сочинили.

— Вамъ начинать.

— Сегодня на счетъ телеграфовъ?

— Правильнѣе будетъ, — на счетъ телеграммъ.

— Да-съ. Ну-съ, прошу не строго судить. Прикащикъ, изволите-ли видѣть, подаетъ на станцію телеграмму къ хозяину лѣсопромышленнику. Телеграмма была слѣдующаго содержанія: «Въ вашу сумму за лѣсъ вкралась ошибка. Ели много и хороша, но сосна — плоха. Что вы пилъ не закажете? На дрань лѣсъ сдали съ дачи, потомъ на строевой такой отобрали, какой во всей губерніи не бывало.»

— Прекрасно! Какъ-то справится нашъ телеграфъ? сказалъ, тонко улыбаясь, членъ, посматривая по сторонамъ улицы.

— Конечно, перевретъ, какъ всегда, добродушно улыбаясь, сказалъ контролеръ, смотря на члена.

— Но какъ? Въ этомъ весь интересъ.

— А вотъ извольте послушать. «Въ вашу сумму залѣзъ, читалъ удивленный хозяинъ телеграмму отъ своего прикащика, — вкрались шибко. Ѣли много и хорошо, но со сна плохо. Что вылилъ — не закажите. Вчера на брань лѣзъ, — сдали сдачи. Потомъ насъ трое вой такой отодрали, какого во всей губерніи никогда не бывало».

— Прекрасно! Отлично! Вы, конечно, пошлете въ «Будильникъ?» Пошлите, непремѣнно пошлите!

— Благодарю васъ, подавая руку и съ добродушною улыбкою, говорилъ контролеръ.

— Въ «Будильникъ», непремѣнно въ «Будильникъ», пожимая руку контролера, говорилъ съ чувствомъ членъ, но тонкая улыбка не сходила съ его лица.

— Ну-съ, а вашъ? Теперь позвольте вашъ.

— Мой-съ? Мой-съ будетъ по-хуже.

— Говорите! У васъ всегда потоньше и посолонѣе моего.

— А вотъ судите сами, что я правъ…. Мужъ, каппельмейстеръ, посылаетъ своей женѣ, тоже музыкантшѣ, слѣдующую телеграмму: «Варіаціи живы, веселы. Я упился громомъ. Да, форте чудесно, и хотя пьяно — очень сильно, но, повторяю, варіаціи — прелесть».

— Чудесно! Какъ это у васъ всегда коротко, но сильно! А отвѣтъ, а вранье нашего телеграфа, навѣрно, еще прекраснѣе будетъ! говорилъ контролеръ, добродушно улыбаясь.

— Жена получила эту телеграмму, прочла и…. и чуть-чуть не лишилась чувствъ! продолжалъ членъ серьезно, но съ тонкою улыбкою около рта. Нашъ милый телеграфъ такъ перевралъ телеграмму мужа: «Вари яйца живо! Весело. Я упился ромомъ до черта. Чудесно! И хотя пьянъ очень сильно, но, повторяю, вари яйца, прелесть».

— Восхитительно! Это будетъ украшеніемъ «Будильника»!… и между контролеромъ и членомъ опять произошло искренное рукопожатіе.

Въ это время къ нимъ подошелъ бойкій молодой чиновникъ и, бойко и далеко откинувъ въ сторону свою фуражку, остановился и сказалъ: — мое нижайшее почтеніе вашимъ превосходительствамъ!

— Вѣрно новость есть? спросилъ, пуская руку члена, контролеръ.

— По этой сторонѣ улицы идетъ, значитъ сообщитъ новость, пояснилъ членъ, тоже опуская руку контролера.

— Ну-съ? обратился контролеръ къ молодому чиновнику.

— Начинайте! одновременно съ контролеромъ, сказалъ членъ, серьезно глядя на молодаго чиновника, но тонкая улыбка не покидала его.

— Ваши превосходительства изволили читать въ газетахъ, какъ въ петербургскомъ женскомъ пансіонѣ…. началъ бойко, но серьезно, чиновникъ.

— Воспитанницы собирались задушить классную даму, перебилъ чиновника контролеръ. — Ну-съ, а далѣе?

— Напали и уже принялись было душить, одновременно съ контролеромъ сказалъ членъ. — А далѣе что?

— Сегодня къ намъ, ваши превосходительства, привезли съ жандармами изъ Петербурга студента изъ института, Гордія Могутова, какъ вреднаго въ нравственномъ и правительственномъ отношеніяхъ, и приказано заключить его подъ строгій, но секретный надзоръ….

— Это значитъ подговорщика по этому дѣлу? живо спросилъ контролеръ.

— А, можетъ быть, даже и участника? болѣе хладнокровно спросилъ членъ. — Вы не узнали, что онъ переодѣтъ былъ въ женское платье, или такъ, въ штанахъ?

— Не могу знать, отвѣтилъ молодой чиновникъ, но можно было думать, судя по его серьезной физіономіи, что онъ все знаетъ, но не можетъ все говорить по долгу службы и присяги.

— А каковъ изъ себя?

— Видъ имѣетъ изящный, женоподобный?

— Нѣтъ, ваши превосходительства! Видъ у него не то что страшный, а угрюмый какой-то, и на лбу морщины, а на видъ имѣетъ не болѣе двадцати пяти лѣтъ.

— Больше ничего?

— Только?

— Больше не имѣю ничего сообщить вашимъ превосходительствамъ, сказалъ чиновникъ, бойко откинувъ въ сторону фуражку.

— Прощайте, когда болѣе ничего нѣтъ! сказалъ контролеръ.

— До свиданья! сказалъ членъ.

Чиновникъ опять бойко откинулъ въ сторону фуражку и, сказавъ: — мое нижайшее почтеніе, пошелъ далѣе.

— Каковъ студентъ? спросилъ контролеръ.

— Хорошъ, отвѣчалъ, задумавшись, членъ.

— Завтра давайте на студента сочинять. Нужно ознаменовать это событіе!

— Счастливая мысль! продолжая быть задумчивымъ, отвѣчалъ членъ.

— И знаете, я хочу предложить вамъ перестать пренебрегать клубничкой и краснымъ словомъ…. Знаете, это даже будетъ кстати: студентъ и клубничка — Базаровъ и Одинцова.

— Счастливая мысль! Игривѣе разговоръ пойдетъ и шире поле для фантазіи…. Базаровъ и Одинцова! А Ѳеничку вы позабыли?

— Да, да! Словомъ, студентъ и клубничка будутъ очень кстати,

— Да, да! также задумчиво сказалъ членъ.

Они подали другъ другу руки.

— Прощайте!

— До завтра?

— Да, до завтра!

И, пожавъ крѣпко другъ другу руки, контролеръ пошелъ внизъ, а членъ вверхъ по улицѣ, если считать началомъ улицы присутственныя мѣста.

V.

Членъ губернскаго по крестьянскимъ дѣламъ присутствія задумчиво дошелъ до городскаго сада и вступилъ на главную его аллею.

— Что это значитъ, Аркадій Финогеновичъ? Я васъ всегда встрѣчаю у той лавочки, а сегодня ужъ тутъ! Часы мои не врутъ! Съ такими словами полная и богато одѣтая барыня обратилась къ члену присутствія, подойдя къ нему. Барынѣ — лѣтъ за тридцать пять, у ней хорошо развитой лобъ и бодрые глаза, а остальное…. все, какъ у всѣхъ женщинъ губернскаго высшаго общества.

— Вѣроятно, вмѣсто трехъ разъ, цѣлый десятокъ поцѣлуевъ отпустили вашему Аяксу номеръ первый? подавая руку, члену и улыбаясь, говорила, дама.

— Здравствуйте! Вы все смѣетесь надъ нашей дружбою, дорогая Агрипина Анатоліевна! Нѣтъ-съ, мы не цѣловались, а новость одна насъ позадержала, говорилъ членъ съ тонкой и любезной улыбкой около рта, съ солиднымъ и картиннымъ поклономъ и пожимая полную руку дамы.

— Послушаемъ. Надѣюсь, — не секретъ? Голосъ дамы былъ очень пріятенъ, и въ немъ, равно какъ въ ея жестахъ, проглядывали интимность, добродушіе, фамиліарность.

— Какое секретъ? Возмутительное, вопіющее дѣло! Пропала, пропала стыдливость въ Институткѣ и поэтическая цѣломудренность въ дѣвушкѣ! и членъ вздохнулъ и закинулъ глаза въ небо.

— Послушайте! Я глубоко уважаю вашъ даръ слова и поэтическую высокопарность выраженій, но нельзя-ли приступить прямо къ новости. Жизнь такъ скучна, что я горю отъ нетерпѣнія!…

— Готовъ удовлетворить ваше нетерпѣніе, уважаемая Агрипина Анатоліевна! Готовъ и начинаю. Видите-ли, новость газетная и мѣстная въ одно и то же время, начало ея въ Петербургѣ, а конецъ — въ богоспасаемомъ, мирномъ, но, увы! на долго-ли? городѣ С--нскѣ…. Вы изволили бывать въ Петербургѣ?

— Собираюсь лѣтомъ.

— Не совѣтую! Боже васъ сохрани! Поѣзжайте лунне въ Вѣну, веселую Вѣну, или въ Италію, божественную страну любви, гдѣ Петрарка всю свою жизнь воспѣвалъ Лауру….

— Новость, новость, Аркадій Финогеновичъ! Даже при самой тихой ходьбѣ, мы скоро пройдемъ эту аллею, а назадъ, ради вашей новости, и не пойду.

— Изволите-ли видѣть, дорогая Агрипина Анатоліевна, есть въ Петербургѣ двѣ улицы: одна — Институтская, а другая — Институтскій проспектъ. Первую, Институтскую улицу, назвали такъ потому, что на ней всѣ мужскіе институты: институтъ инженеровъ путей сообщенія, военный институтъ, горный, технологическій, архитектурный….

— И такъ далѣе все институты, но нужно, чтобы и ваша новость шла далѣе, нетерпѣливо замѣтила дама.

— Терпѣніе, терпѣніе, дорогая Агрипина Анатоліевна!… Ну-съ, а Институтскій проспектъ названъ такъ потому, что на немъ все женскіе институты: Смольный, Екатерининскій, Павловскій, Александровскій первый, Николаевскій, Александровскій второй, дворянскій институтъ, купеческій институтъ и т. д., словомъ, весь проспектъ въ институтахъ, въ разсадникахъ этихъ стыдливыхъ, невинныхъ, ангелоподобныхъ цвѣточковъ…. вы знаете, сколько заботъ требуетъ ухаживаніе и присмотръ за дѣтьми! вы безъ труда можете себѣ вообразить хлопоты тѣхъ благородныхъ женщинъ, которыя воспитываютъ и берегутъ эти ангелоподобные институтскіе цвѣточки!… Но вдругъ! Представьте себѣ! вдругъ, директорши замѣчаютъ, что многія изъ институтокъ начинаютъ чего-то полнѣть!… Отчего полнѣютъ? Неизвѣстно! Ужъ не подбавилъ-ли экономь въ котлеты или какое другое блюдо антимоніи, которою угощали экономы монаховъ въ средневѣковыхъ монастыряхъ и отъ которой святые отцы полнѣли болѣе, чѣмъ слѣдовало великимъ подвижникамъ и даже мерли. Директорши оскорблены, поражены! Многія изъ нихъ даже посѣдѣли!… Но дѣлать было нечего, собрали педагогическій совѣтъ изъ всѣхъ институтовъ, и на немъ порѣшили призвать докторовъ не моложе сорока пяти лѣтъ и узнать ихъ мнѣніе объ этомъ необычайномъ явленіи.

— Мы сядемъ. Это очень интересно, если вы не врете, очень внимательно слушая, сказала дама.

— Въ газетахъ есть! Конечно, вы поймете, что въ газетахъ сказано глухо, но откуда я знаю подробности, это вы, дорогая Агрипина Анатоліевна, сейчасъ узнаете…. Ну-съ, такъ на педагогическомъ совѣтѣ порѣшили собрать со всего Питера докторовъ отъ сорока пяти лѣтъ, но не менѣе…. Я незнакомъ съ медициной, но вы понимаете, какъ много нужно времени для самаго поверхностнаго изслѣдованія такой массы больныхъ….

— Далѣе, далѣе! Вы, кажется, въ восторгѣ отъ этой исторіи? Стыдитесь! Вамъ пятьдесятъ съ большимъ хвостомъ, сказала дама, внушительно взглянувъ въ лицо собесѣдника.

— Кажется, не вретъ! сказала она сама себѣ, затѣмъ внимательно осмотрѣла разскащика, у котораго глаза смотрѣли вдохновенно, въ нихъ видна была любовь, участіе, и потому казалось, что онъ говоритъ самую сущую правду.

— Словомъ, узнать въ одинъ день причину такого ненормальнаго состоянія нѣсколькихъ тысячъ институтокъ — дѣло не легкое….

— А для чего-же въ одинъ день непремѣнно?

— Это, видите-ли, для чего, дорогая Агрипина Анатоліевна. Для того, что на педагогическомъ совѣтѣ приписали полноту дѣвицъ особенной болѣзни: простудѣ нѣкоторой. Никто, знаете-ли, не хотѣлъ даже предположить, чтобы полнота, и при томъ почти у всѣхъ дѣвицъ, была, знаете, отъ другихъ причинъ…. Вы понимаете, какъ трудно….

— Далѣе, далѣе! Понимаю. Пожалуйста, продолжайте! Ну, я васъ прошу! жалобно, а потому и очень убѣдительно, сказала дама.

— Ну-съ, словомъ, не хотятъ институтки, чтобы ихъ даже старики доктора подвергали діагнозу…. Возились день, возились другой, и только на третій день, наконецъ, уломали: сказали, что это для ихъ же пользы, что можетъ это повѣтріе такое, а то вѣдь скандалъ!… Ну-съ, дѣлать нечего, изслѣдовали, нашли причину…. Съ докторовъ, подъ присягой, взяли слово о полнотѣ ни гу-гу! Полныхъ, изъ опасенія распространенія болѣзни, разослали изъ Питера по деревнямъ, а за неполными принялись бдительно смотрѣть…. Вдругъ, въ полночь, находятъ среди институтокъ какія-то постороннія женскія фигуры, наряженныя точь въ точь какъ институтки. Откуда взялись эти лишнія фигуры? Никто не видѣлъ, чтобы онѣ входили! Думали, что ужъ не нечистая-ли сила тутъ замѣшана!… Опомнились, наконецъ. Дали знать начальству, и, когда всѣ собрались, то принялись ловить этихъ, Богъ знаетъ откуда взявшихся, институтокъ. Но, вдругъ, институтки бросаются и начинаютъ душить директоршъ и классныхъ дамъ! Поднялся крикъ, гамъ, стонъ, слезы! Вы понимаете….

— Ну, я васъ прошу! умоляющимъ голосомъ сказала дама.

— Вотъ объ этомъ и въ газетахъ есть…. Ну-съ, кое-какъ все-таки изловили человѣкъ тамъ пять, десять, — о точномъ числѣ не говорятъ, — изловили, осмотрѣли, и что-же?!

— Гвардейцы! Правда, — гвардейцы? нетерпѣливо и восторженно спросила дама.

— Какое гвардейцы, дорогая Агрипина Анатоліевна! Если бы гвардейцы, такъ оно бы еще куда ни шло, а то не гвардейцы, да и не мужчины даже!

— Черти, что-ли? недовольно, но удивленно спросила дама.

— Какое черти! Не черти, и не мужчины, а студенты изъ Институтской улицы! Черти, такъ было бы еще понятно: сверхъестественная сила, противъ которой ничего не подѣлаешь, а то студенты! Вообразите, студенты изъ Институтской улицы! Скандалъ!…

— Да какъ же они забрались туда?

— Нашли подкопъ въ…. въ извѣстное мѣсто, вы понимаете? А оттуда, какими-то тамъ корридорами, чрезъ печки и т. д. Словомъ скандалъ, скандалъ!

— Да откуда вы все это знаете? Я, просто, думаю, что вы все врете, подозрительно смотря на члена, сказала дама.

— Напрасно, обидѣвшись слегка, сказалъ членъ и, помолчавъ немного, продолжалъ: — Извольте слушать далѣе, дорогая Агрипина Анатоліевна. На первыхъ порахъ хотѣли пойманныхъ студентовъ предать суду, при закрытыхъ дверяхъ, конечно, но потомъ раздумали. Оно хотя при закрытыхъ дверяхъ, а все же съ присяжными засѣдателями будетъ судъ, — вѣдь это дѣло не политическое, а въ такомъ случаѣ все равно, что и гласно; слухъ пойдетъ далеко, да и въ газеты попадетъ, а вѣдь это скандалъ!… Ну-съ, и порѣшили дѣло замять. Студентовъ разослали по разнымъ губерніямъ подъ строжайшій надзоръ полиціи, и, дорогая Агрипина Анатоліевна, одного изъ этихъ изверговъ, головорѣзовъ, душегубовъ, одного изъ этихъ безбожниковъ, разрушителей святостей семейной жизни, прислали сегодня въ намъ съ жандармами! Вотъ отъ него-то и узнали всѣ подробности этой, дѣйствительно, невѣроятной, чудовищной исторіи….

Разсказчикъ замолчалъ и смотрѣлъ на даму, которая задумчиво сидѣла и качала головой. — Какъ это я отлично разсказалъ, думалъ онъ. Управляющему такъ не разсказать!

— Да, не можетъ быть, чтобы это была правда? думала дама. — Но такъ сочинить нельзя…. И въ газетахъ, говоритъ, что-то есть, да и привезли къ намъ…. Что-то въ родѣ правды…. Ой, не вѣрится что-то всему этому! сказала она громко.

— Я самъ сперва не вѣрилъ; но всѣ говорятъ, газеты намекаютъ и, что самое важное, самъ герой въ городѣ…. И говорятъ ужасно страшный! Рожа истасканная, лѣтъ въ двадцать и уже весь въ морщинахъ!… Но глаза, глаза, говорятъ, чертовскіе!…

— Ой, не вѣрится что-то…. Вѣдь если это правда, то надо забирать поскорѣе изъ институтовъ дочерей! У меня, слава Богу, нѣтъ, но у многихъ нашихъ есть. У Марьи Васильевны — одна, у Настасьи Петровны — одна, у Саврасовыхъ — двѣ…. Да мало-ли у кого изъ нашихъ нѣтъ!… Только это уже черезъ-чуръ скандально! Просто вѣрить даже не хочется!…

— Да почему же, дорогая Агрипина Анатоліевна? Чего нельзя ожидать отъ современной молодежи! Вы читали послѣдній романъ нашего великаго писателя? «Обрывъ» Гончарова, изволили читать?.!.. Развѣ тамъ герой, типъ молодаго поколѣнія, не воруетъ яблокъ, сидя на заборѣ, и не кричитъ громогласно, что онъ не стыдится воровать? Развѣ онъ подъ обрывомъ не обезчестилъ эту чудную дѣвушку, эту любящую Вѣру? Такъ развѣ подобные арестанты не могутъ пробить себѣ потайныхъ ходовъ? Развѣ эти подлецы не могутъ обезчестить этихъ невинныхъ цвѣтковъ, добрыхъ, любящихъ, не знающихъ ничего дурнаго, — институтокъ?… Прогрессъ во всемъ долженъ быть, дорогая Агрипина Анатоліевна! Ну-съ, а у этихъ представителей мюлодаго поколѣнія тоже, все прогрессивно идетъ. Базаровъ, въ «Отцахъ и дѣтяхъ» Тургенева, въ Бога не вѣрилъ, родителей не признавалъ и только у будущей жены Николая Кирсанова, Ѳенички, добивался любви!… Маркъ. Волоховъ уже призналъ воровство открыто, признаетъ его за самый нормальный способъ удовлетворенія своихъ потребностей, и обезчестить благородную дѣвицу ставитъ ни во что!… А послѣдняя формація — дѣлаетъ подкопы въ институтъ…. Такъ и должно быть! Это нужно давно было предполагать!…

— Удивительно! Невѣроятно! вставая, говорила дама. Я разскажу прежде всего Лидіи Аркадьевнѣ: у ней — двѣ. Пусть беретъ, пока еще, можетъ быть, грѣхъ не случился.

— Да, да! Слѣдуетъ; слѣдуетъ предупредить, тоже вставая, внушительно одобрялъ членъ.

— Я скажу, что отъ васъ слышала, идя къ выходу изъ сада, говорила дама.

— Нѣтъ, къ чему же съ! Оно, конечно, для меня все равно, но, знаете-ли, я — членъ, отъ правительства, такъ не ловко, знаете-ли, что отъ меня…. Я отъ васъ, дорогая Агриппина Анатоліевна, секретовъ не имѣлъ и не имѣю…. Нѣтъ, вы лучше помимо меня: весь городъ-де говоритъ.

Дама и непремѣнный членъ присутствія по крестьянскимъ дѣламъ простились очень любезно; и къ вечеру весь городъ зналъ и вѣрилъ тому, что членъ разсказывалъ дамѣ.

Такъ, читатель, наши недалекіе пугальщики, называть которыхъ излишне за ихъ общеизвѣстностью, пріучили наше общество односторонне смотрѣть на нѣкоторыя явленія нашей жизни. Эти явленія были не опасны въ началѣ, и пугальщики отводили отъ нихъ глаза общества, отождествляя ихъ съ преглупѣйшимъ цинизмомъ. Общество слушало пугальщиковъ и смѣялось, пока, наконецъ, неопасныя въ началѣ явленія, подъ вліяніемъ односторонняго, чисто шутовскаго отношенія къ нимъ, не превратились въ явленія ужасныя, заставившія стать всю Россію на военное положеніе…. Только что прочитанный читателемъ разсказъ члена по крестьянскимъ дѣламъ присутствія взять буквально изъ дѣйствительности и буквально въ 1869 году. Этому разсказу вѣрилъ весь городъ, а потому и смотрѣлъ на Могутова, да и то недолго, не какъ на фанатика мысли, а какъ на глупаго, сластолюбиваго малаго. Могутовъ не былъ, какъ читатель увидать, набитый дуракъ и дикій сластолюбецъ, а потому ему не нужно было трудиться, чтобы заставить городъ скоро позабыть глупую исторію, сочиненную о немъ. Найдя исторію не совмѣстимой съ Могутовымъ, обыватели города и успокоились, а, между тѣмъ, Могутовъ былъ опасный человѣкъ, и, какъ читатель увидитъ, — надѣлалъ много зла.

Глава II.
Его превосходительство Левъ Николаевичъ Личинко, губернаторъ С--нска, и его разговоръ съ правителемъ Канцеляріи и съ полицеймейстеромъ. — «Къ твоимъ сѣдинамъ такъ пристанетъ корона царская». — Сонъ дежурнаго чиновника. I.

Городской садъ, какъ читатель уже знаетъ, былъ окруженъ со всѣхъ сторонъ однообразными двухъ-этажными домами. Но, среди этихъ однообразныхъ домовъ, было два дома, не похожіе на остальные. Они стояли визави, ихъ отдѣлялъ другъ отъ друга только тѣнистый городской садъ. Одинъ — длинный, весь двухъ-этажный, а по срединѣ въ три этажа, съ колоннами, красивыми полукруглыми окнами, сквозь стекла которыхъ видны были дорогіе занавѣсы, такія же люстры у потолка и канделябры на стѣнахъ, — это домъ благороднаго с--нскаго дворянскаго собранія. Другой — фасадомъ, окнами и крышей ничуть не отличался отъ всѣхъ прочихъ домовъ площади, но онъ былъ, какъ и его визави, благородное дворянское собраніе, окрашенъ въ свѣтло-зеленую краску, на окнахъ его также видны были дорогіе занавѣсы, а позади его, кромѣ того, былъ небольшой, но тѣнистый садъ, начинавшійся почти у самаго дома и упиравшійся въ высокую, поросшую мхомъ, во многихъ мѣстахъ треснувшую каменную стѣну когда-то сильной крѣпости. Этотъ домъ отличался отъ всѣхъ другихъ домовъ площади еще и тѣмъ, что у его подъѣзда цѣлую ночь, а въ двухъ крайнихъ его окнахъ до двухъ часовъ ночи, свѣтился огонь. Это домъ с--нскаго начальника губерніи.

Въ тотъ день, когда былъ привезенъ Могутовъ, въ шесть часовъ вечера, въ губернаторскомъ домѣ, какъ всегда, въ крайнихъ двухъ окнахъ нижняго этажа былъ видѣнъ свѣтъ. Если подойти въ этимъ окнамъ и посмотрѣть въ нихъ, то увидали бы, убранную со вкусомъ дорогою мебелью, обоями, занавѣсами и картинами, большую комнату, похожую на кабинетъ, судя по столу, заваленному бумагами и книгами, но, по широкому дивану и по подушкѣ и одѣялу на немъ, можно было заключить, что въ этомъ кабинетѣ часто отдыхаетъ его хозяинъ. За столомъ сидѣлъ мужчина, какъ видно, высокаго роста, такъ какъ голова его сильно возвышалась надъ столомъ, лѣтъ за сорокъ, широкій въ плечахъ и съ полнымъ, мало-удлиненнымъ лицомъ; черные волосы, брови и густые того-же цвѣта усы, при бѣлизнѣ кожи, дѣлали лицо его мужественнымъ, но большіе черные глаза, сильно выдавшіеся впередъ, вмѣстѣ съ толстыми губами у большаго рта, толстымъ, но пріятнымъ носомъ и не высокимъ, плоскимъ лбомъ, смягчали мужественность лица, придавали ему болѣе обыкновенный, мягкій, житейскій видъ. На немъ былъ коротенькій драповый пиджакъ и такой же, сильно открытый жилетъ, такъ что бѣлая, тонкая холщовая рубаха хорошо обрисовывала его грудь, а брилліантовыя запонки ярко блестѣли на груди рубахи.

Онъ сидѣлъ, положивъ голову на одну руку, а другой держалъ сигару, которую медленно курилъ, такъ что струйки нѣжнаго синенькаго дымка успѣвали пропадать въ комнатѣ, пока новыя испускались сидѣвшимъ. Глаза его то устремлялись на окна, то на столъ, то на стѣны и, чаще всего, на руку съ сигарой, и, казалось, любовались ею. Дѣйствительно, рука была бѣлая, округленная, съ дорогимъ брилліантовымъ перстнемъ на одномъ и съ прекрасными, розовыми, длинными ногтями на всѣхъ пальцахъ.

— Пожаловалъ правитель канцеляріи къ вашему превосходительству, робкимъ голосомъ сказалъ молодой человѣкъ въ форменномъ вицъ-мундирѣ, стоя вытянувшись ровно у дверей.

— Просить! не перемѣняя положенія, отвѣтилъ сидѣвшій съ сигарою. Это былъ начальникъ с--нской губерніи, губернаторъ, его превосходительство Левъ Николаевичъ Личинко.

— Честь имѣю кланяться, ваше превосходительство, слегка наклоняя голову и небрежно-прямо становясь у стола, сказалъ слабо-гортаннымъ голосомъ Петръ Ивановичъ Кожуховъ. На лицѣ его не было и слѣда той скорбной мины, которую онъ имѣлъ, когда принималъ въ своей канцеляріи жандарма и его спутника; онъ теперь высматривалъ солиднымъ, дѣловымъ человѣкомъ, имѣлъ спокойно-пріятную физіономію.

— Садитесь, я васъ позвалъ потому, что сегодня Петербургъ и утромъ, и днемъ, и вечеромъ извѣщаетъ насъ о разныхъ экстренныхъ дѣлахъ. Утромъ секретная бумага съ этимъ… какъ его? плавно, громко и не торопливо сказалъ губернаторъ.

— Гордіемъ Могутовымъ, бывшимъ студентомъ института, ваше превосходительство! отвѣтилъ Кожуховъ.

— Гордій Могутовъ?… Славное имя и славная фамилія… Могутовъ?… Могутовъ? Отъ какого слова это происходятъ? Отъ могучій? Нѣтъ, было бы Могучевъ…. Гордій Могучевъ! этакъ было бы лучше, а то: Могутовъ!?

— Это, ваше превосходительство, отъ двухъ словъ происходитъ: могутъ и выть.

— Гордые могутъ выть…. Такъ, такъ…. Если и произошло большое сокращеніе, то все-таки оно хорошо подходитъ.

— А гордыхъ могутъ вить, ваше превосходительство.

— Ха, ха, ха! Да! Гордій Могутовъ вообразилъ, что онъ Могутъ-выть, а ему замѣтили, и внушительно замѣтили, что его могутъ свить…. Каламбуръ хорошъ…. А каковъ изъ себя этотъ Могутъ-выть?

— Физіономія не особенно благообразная и на первыхъ порахъ производитъ впечатлѣніе отталкивающее, возбуждаетъ нѣкоторую брюзгливость….

— Нахальное, дерзкое и обезображено угрями и оспой?

— Лицо чистое, ваше превосходительство, но какъ-то дерзко-невозмутимо и іезуитизмомъ попахиваетъ, ваше превосходительство!

— Хитрая и продувная рожа!… Такъ, утромъ Петербургъ прислалъ намъ продувную рожу, а въ полдень прислалъ телеграмму, чтобы сдѣлали мы надлежащее распоряженіе о созывѣ экстреннаго земскаго собранія, «такъ какъ господинъ губернскій предводитель дворянства, Сергѣевъ, послѣ аудіенціи у государя, непосредственно отъ его величества получилъ разрѣшеніе на созывъ экстреннаго губернскаго земскаго собранія». Это дословно телеграмма изъ министерства…. Этотъ предводитель далеко пойдетъ! Держу пари, что чрезъ годъ онъ будетъ губернаторомъ, а чрезъ два — товарищемъ министра…. Я уважаю такихъ людей, хотя уважаемаго Ивана Ивановича Сергѣева недолюбливаю…. Недолюбливаю за то, что, идя вѣрнымъ путемъ къ власти, имѣя характеръ, нужный власти, онъ съ завистью смотритъ на власть, готовъ подставить ногу власти. А это — порокъ! Зависть — мать всѣхъ пороковъ!… Чертъ его зналъ, что ему нуженъ голодъ въ губерніи? Онъ не предупредилъ меня, что это ему нужно…. Помимо меня нажужжалъ тамъ о голодѣ. Оттуда спрашиваютъ: правда-ли, что въ моей губерніи голодъ? Требую свѣдѣній отъ исправниковъ, — рапортуютъ, что голода нѣтъ, а только урожай немного менѣе средняго. Я и отвѣтилъ буквально такъ туда!

А въ газетахъ тѣмъ временемъ уже подняли крикъ: «Голодъ! Голодъ! Мрутъ на дорогахъ! Цѣлыя села вымерли! Самъ предводитель губернскій, самъ предсѣдатель губернской земской управы заявляютъ объ этомъ!»… Забываютъ, что это одно лицо…. Затѣмъ посыпались корреспонденціи отъ разныхъ прохвостовъ губерніи, которымъ нечего дѣлать и которымъ на слово «голодъ» удобно излить ихъ мелкую злость и зависть на администрацію, на купечество и даже на земство, предсѣдатель котораго и выдумалъ-то голодъ….

— Много корреспонденцій писалось изъ канцеляріи самого господина предводителя и отъ его друзей въ уѣздахъ, ваше превосходительство!

— Такъ, такъ…. Это я знаю…. Какъ же, послѣ всего этого и не признать тамъ голода въ моей губерніи! Признали и начальникомъ губерніи, конечно, недовольны: проспалъ голодъ, не внимателенъ въ нуждамъ губерніи, скрытенъ отъ высшаго начальства… Развѣ нельзя было ему переговорить со мной, совмѣстно превратить немного менѣе средняго урожай въ голодъ?!.. Кстати: мнѣ не нравится вашъ отвѣтъ въ дамскій комитетъ для помощи голоднымъ. Отвѣтъ черезъ-чуръ рѣзокъ, правдивъ…. Отвѣтьте, что я покорнѣйше прошу комитетъ увѣдомлять меня, какъ своего предсѣдателя, о всѣхъ своихъ постановленіяхъ, такъ какъ я, къ несчастію, не имѣю свободнаго времени, чтобы присутствовать на всѣхъ его засѣданіяхъ; но что во мнѣ, какъ начальникѣ губерніи, комитетъ найдетъ всегда самаго ревностнаго для него помощника….

— Слушаю-съ, ваше превосходительство, спокойно отвѣчалъ Кожуховъ.

— Хотите курить? и губернаторъ небрежно указалъ на ящикъ съ сигарами, сохраняя, какъ и во все время разговора, ту же позу и медленно испуская дымокъ сигары.

— Очень благодаренъ, вашему превосходительству, и Кожуховъ легко и свободно взялъ сигару и запалилъ ее.

— О созывѣ гласныхъ губернская управа распорядится безъ насъ, а мы должны только напечатать объ этомъ въ губернскихъ вѣдомостяхъ, сообщить губернской управѣ копію съ телеграммы министра и приготовить рѣчь къ открытію…. Не признавать голода намъ нельзя, хотя въ слабыхъ размѣрахъ…. Господинъ Сергѣевъ, вѣроятно, измыслилъ тамъ что-либо для ослабленія голода и для скорѣйшаго приведенія его самого въ власти; но и намъ тоже нужно будетъ что-либо предложить…. Я выскажу вамъ конспектъ рѣчи…. Заявляя о неполномъ запасѣ продовольствія по губерніи до новой жатвы, я предлагаю собранію сдѣлать экстренный расходъ на исправленіе дорогъ въ губерніи и на исправленіе древней стѣны нашего города…. Вы извольте подробно развить мои мысли и справиться у Соловьева о развалинахъ нашей стѣны…. Нужно изложить все это съ исторической подкладкой и съ патріотическимъ чувствомъ.

— Понимаю, ваше превосходительство. Это можно будетъ очень хорошо изложить. Древность, глубокая древность — и развалины, современный видъ древности, спокойно пояснилъ Кожуховъ.

— Такъ, такъ…. Развить слѣдуетъ обстоятельно.

Губернаторъ позвонилъ. Явился тотъ же молодой чиновникъ въ форменномъ вицъ-мундирѣ.

— Прикажите дать два стакана чаю, сказалъ губернаторъ.

— Слушаю-съ, ваше превосходительство, уходя отвѣтилъ чиновникъ.

— Теперь о томъ, началъ опять губернаторъ, что получено изъ Петербурга вечеромъ почтою…. Меня увѣдомляютъ, что составляется коммиссія изъ высшихъ сановниковъ и министровъ для новой организаціи власти губернаторовъ, приспособляя ее къ новымъ высочайшимъ узаконеніямъ, какъ-то: новому суду, земству, новому городскому положенію и прочему…. До созыва этой коммиссіи желаютъ знать мнѣнія начальниковъ губерній объ этомъ предметѣ. Желаютъ знать наше мнѣніе: не требуетъ-ли польза государственная и правительственная усилить власть начальниковъ губерній?… Спрашиваютъ о дѣлѣ серьезномъ, важномъ…. коренномъ государственномъ дѣлѣ…. Нужно обдумать всесторонне и подробно; нужно будетъ употребить нѣсколько вечеровъ для этого…. Сегодня я изложу свой взглядъ въ общихъ чертахъ, а вы извоіьте дѣлать возраженія и спрашивать разъясненій безъ чиновъ. Потомъ вы приготовите записку слышаннаго отъ меня о положеніи власти начальника губерніи среди другихъ органовъ и о необходимости усиленія власти губернатора….

— Слушаю-съ, ваше превосходительство, принимая сосредоточенный видъ, отвѣтилъ Кожуховъ.

— Берите чай, перемѣняя прежнюю позу на новую, такого же, впрочемъ, вида, и беря съ подноса стаканъ, сказалъ губернаторъ, когда подносъ съ чаемъ поставленъ былъ на столъ фрачнымъ лакеемъ.

— Хлѣба не желаете? спросилъ губернаторъ послѣ того, какъ отпилъ медленно и молча треть стакана чаю, испуская за каждымъ глоткомъ слабый дымокъ сигары.

— Покорно благодарю, ваше превосходительство, отвѣчалъ Кожуховъ, тоже прихлебывая чай и испуская дымокъ болѣе густой, чѣмъ губернаторъ.

— Спросите, если желаете, опять сказалъ губернаторъ послѣ долгаго молчанія, отпивъ уже до половины стаканъ и испустивъ съ десятокъ слабыхъ дымковъ и нехотя шаля чайной ложечкой въ стаканѣ.

— Покорно благодарю, ваше превосходительство. Я обѣдаю въ то же время, какъ и ваше превосходительство, и пью чай безъ хлѣба.

— Какъ и я, улыбнувшись сказалъ губернаторъ. Послѣдовало долгое молчаніе, нарушаемое только тихимъ звяканьемъ чайной ложечки о стаканъ, которое разсѣянно производила свободная отъ сигары рука губернатора.

II.

— Извольте слушать, допивъ чай и закуривая новую сигару, продолжалъ губернаторъ. — При обширности нашихъ губерній, при ихъ многочисленности въ государствѣ и при ихъ отдаленности отъ центра правительственной власти, необходима сосредоточенность сильной власти въ каждой губерніи, имѣющей непосредственное сообщеніе только съ одною высшею центральною властью столицы, которая и сама, только черезъ эту губернскую сильную власть, должна имѣть сношеніе съ губерніей. Эту сильную губернскую власть назначаетъ высшее правительство, оно само выбираетъ ее, испытываетъ ея духъ, сообщаетъ и разъясняетъ ей свои идеи и цѣли, но и только! а все остальное предоставляетъ власти губернатора. Губернаторская власть должна быть сильна, почти неограниченна въ своей губерніи и распространяться на всѣ отрасли губернской правительственной и земской администраціи!… Вы понимаете связь между причиной и слѣдствіемъ?

— Понимаю очень хорошо, ваше превосходительство, отвѣчалъ Кожуховъ, внимательно слушая губернатора и смотря пристально ему въ лицо.

— Я поясню вамъ это нѣсколькими примѣрами, началъ, немного помолчавъ, губернаторъ, — чтобы вамъ было совершенно понятно…. Теперь у насъ новый судъ, — въ моей губерніи онъ скоро введется, совершенно независимъ отъ губернатора. Представимъ случай: произошло милліонное мошенничество въ глуши губерніи; представимъ, что судебный слѣдователь, товарищъ прокурора и прочіе замяли это дѣло. Судъ мнѣ не подчиненъ, органы мои не увѣдомляютъ меня объ этомъ дѣлѣ, — мнѣ вѣдь по закону нѣтъ до этого дѣла, ну и моя полиція тоже не обращаетъ на это вниманіе, — какимъ же образомъ узнать и наказать злоупотребленіе судебныхъ чиновниковъ? Жаловаться некому. Въ мошенничество замѣшанъ одинъ, ему оно на руку, а пострадавшаго нѣтъ. Имъ можетъ быть казна, церковь, общество, городское хозяйство и такъ далѣе. Да, наконецъ, пока жалоба дойдетъ за сотни и тысячи верстъ до министерства или сената, — милліоны пропали, растрачены, виновные бѣжали. Въ концѣ-концовъ скандальный, но совершенно безполезный процессъ! Возвратить милліоновъ нельзя, а судьба бѣжавшаго съ милліонами очень завидна, а судъ не укоръ для другихъ не красть, а, напротивъ, заманчивая исторія о кражѣ милліоновъ и бѣгствѣ вора въ счастливую Аркадію!… Вы поняли?

— Отлично понялъ! Тутъ можно будетъ, ваше превосходительство, привести множество извѣстныхъ всѣмъ примѣровъ. Напримѣръ, нижегородскую покражу соли и желѣза, гдѣ только случай открылъ преступленіе, и опоздай этотъ случай всего на недѣлю, — Волга разлилась бы и преступленія нельзя было бы доказать.

— Хорошо, слегка улыбаясь, сказалъ губернаторъ.

— Можно будетъ привести множество примѣровъ изъ газетъ, ваше превосходительство.

— Да, это я вамъ предоставляю развить примѣрами, какъ всѣмъ извѣстными, такъ и теоретически-возможными…. Идемъ далѣе…. Тамъ, гдѣ народная масса развита, тамъ, гдѣ существуетъ густое населеніе, гдѣ развиты пути сообщенія, гдѣ существуетъ аристократія — древняя, родовая аристократія, гдѣ существуетъ свобода печати, тамъ, конечно, гласность широко развита, злоупотребленіе само собой всплываетъ наружу, и тамъ не для чего сильной центральной власти въ провинціи; тамъ можетъ быть одна центральная власть столицы. Но не у насъ! Развѣ можетъ наше правительство дать полную свободу печати? Нѣтъ! При свободѣ печати, у насъ, при отсутствіи аристократіи и маломъ числѣ образованныхъ людей, печать, для своихъ выгодъ, будетъ курить ѳиміамъ черни, которая, какъ древніе вандалы, разнесетъ и тѣ крохи искусства, науки и богатства, которыя мы имѣемъ, превратитъ сильное, идущее мало-по-малу впередъ, государство — въ буйное скопище мятежной сволочи, котораго не потерпитъ цивилизованная Европа!… Вы поняли?

— Понялъ, ваше превосходительство.

— Но является вопросъ: дѣйствительно-ли у насъ малограмотныхъ, мало образованныхъ людей, нѣтъ путей сообщеній, нѣтъ аристократіи и всего прочаго, при существованіи чего можетъ существовать широкая гласность и свобода печати, и не нужна сильная центральная власть въ провинціи?… Это все вы извольте доказать сравнительными цифрами въ европейскихъ государствахъ и у насъ…. Нужно привести цифровыя данныя количества школъ и учащихся въ нихъ, количества университетовъ и учащихся въ нихъ, число верстъ желѣзныхъ и шоссейныхъ дорогъ, и всѣ эти цифры подробно сравнить съ пространствомъ и населеніемъ въ европейскихъ государствахъ и у насъ… Вы можете найти матеріалы въ моей библіотекѣ.

— У меня найдутся источники для всего этого, ваше превосходительство. Я выписываю порядочно статистическихъ сочиненій: я очень люблю статистику. А чего не найду у себя, обращусь къ библіотекѣ вашего превосходительства…. Не позволите-ли, ваше превосходительство, развить, что сама природа мѣшаетъ намъ осуществить многое изъ того, что есть на западѣ?

— Какимъ образомъ? опять чуть-чуть улыбнувшись, спросилъ губернаторъ.

— Наши лютыя зимы и мятели заносятъ чуть не на мѣсяцы желѣзныя дороги, рвутъ телеграфы; наши разливы рѣкъ прерываютъ сообщенія, тоже чуть не на мѣсяцы; наши осеннія грязи дѣлаютъ то же; даже — наши лѣтнія жары развиваютъ заразы и дѣлаютъ то же, — такъ какъ же при этихъ условіяхъ обойтись безъ сильной власти губернаторовъ въ провинціяхъ, ваше превосходительство!

— Да, упомяните и объ этомъ…. Да, и природа за насъ, опять чуть замѣтно улыбаясь, сказалъ губернаторъ….

— Но идемъ далѣе, продолжалъ губернаторъ, послѣ короткаго молчанія и уже совершенно серьезно. — Теперь самое главное: у насъ нѣтъ древней, родовой аристократіи, безъ которой немыслимо никакое широкое мѣстное самоуправленіе, а безъ него уже совершенно немыслима слабая провинціальная правительственная власть!… Доказательства отсутствія у насъ древней, родовой аристократіи отыскать легко: стоитъ прослѣдить исторію нашего дворянства и сравнить ее съ исторіей европейской аристократіи…. Я это самъ составлю…. Впрочемъ, составьте и вы. Литература по этой части, даже русская, имѣется въ избыткѣ: полемика либеральныхъ органовъ нашей печати съ «Московскими вѣдомостями» и «Вѣстью» даетъ обширный матеріалъ, чтобы доказать, что у насъ нѣтъ древняго, родоваго дворянства…. А propos. Знаете-ли вы, что Катковъ, въ началѣ своей литературной карьеры, проповѣдывалъ пересадку къ намъ англійскихъ порядковъ! Теперь онъ уже не проповѣдуетъ такой чепухи, но когда-то онъ даже носилъ оригинальный англійскій костюмъ, въ которомъ мнѣ особенно нравилась шапочка въ фигійско-англійскомъ вкусѣ…. Кто въ молодые годы не заблуждался!… У насъ есть только служилое дворянство, дворянство чиновное, набранное изъ всѣхъ слоевъ общества. Они были на высотѣ дворянства, пока служили, перестали служить, перестали быть дворянами. Только принципы чиновника, вѣрнаго слуги государства, были и есть у нашихъ дворянъ и больше никакихъ принциповъ у нихъ не было!… Это все нужно развить обстоятельно, чтобы было проникнуто глубокимъ уваженіемъ въ службѣ, потребностью для нея ума образованнаго и грустнымъ сожалѣніемъ на полное отсутствіе у насъ дворянства въ европейскомъ вкусѣ.

— Этотъ предметъ, ваше превосходительство, можно будетъ, даже, пикантно изложить, такъ что будетъ читаться съ большимъ интересомъ.

— Но не пересаливать! Иронія должна быть самая тонкая! Пусть она будетъ, пусть ее чувствуютъ, но чтобы нельзя было и подумать даже, что это иронія!

— Понимаю, ваше превосходительство. Сквозь видимыя міру слезы зрѣться долженъ невидимый міру смѣхъ.

— Пожалуй, опять чуть-чуть улыбнувшись, сказалъ губернаторъ.

— Но идемъ далѣе, продолжалъ онъ, немного помолчавъ. — Какой же выводъ изъ всего? Выводъ тотъ, что наша аристократія была, есть и будетъ только аристократіей ума, знанія, таланта. И эта аристократія составляла, составляетъ и будетъ составлять наше служилое, чиновное сословіе…. Въ этомъ счастіе Россіи, этимъ объясняется отсутствіе въ ней революцій, кровавыхъ переворотовъ и постепенный разумный ходъ прогресса въ ея жизни!… И не слѣдуетъ измѣнять этихъ условій! Была, есть и будетъ на Руси божественная власть царя, — была и пусть будетъ сильная, разумная, исходящая отъ божественной власти царя, власть его министровъ и губернаторовъ!… Это нужно развить, какъ заповѣдь Бога, какъ самое великое и дорогое для отечества! Тутъ есть надъ чѣмъ возвыситься до краснорѣчія, до поэзіи!… Можно, даже, нарисовать картину будущаго, когда образованные, умные чиновники будутъ отъ губернатора до волостнаго старшины; какъ изъ нихъ можетъ быть составленъ коллегіальный совѣтъ, въ городѣ подъ предсѣдательствомъ губернатора, въ селѣ — становаго, въ уѣздѣ — исправника, въ деревнѣ — волостнаго старшины. И все это — образованное, умное и ведетъ наше дорогое отечество, путемъ постепеннаго прогресса, впередъ и впередъ, безъ революцій и бунтовъ!…

— Въ заключеніе, продолжалъ губернаторъ, послѣ довольно продолжительнаго молчанія, должно быть выражено въ короткихъ, но сильныхъ выраженіяхъ резюме записки. Напримѣръ: во-первыхъ, современное экономическое состояніе Россіи требуетъ для блага правосудія, для торжества истины, контроля власти губернатора надъ всѣми мѣстами и учрежденіями губерніи; во-вторыхъ, малое развитіе грамотности и ея спутниковъ-школъ и учащихся въ нихъ, при громадномъ числѣ необразованной массы, не даетъ возможности дать свободу слова, дать полную свободу печати, а слѣдовательно, только сильная административная власть, сильная не въ дали, а вездѣ, можетъ имѣть возможность чутко прислушиваться ко всему, ловить слухи и, слѣдовательно, быстро обнаруживать, пресѣкать и преслѣдовать преступленіе и его умыселъ; въ третьихъ, при отсутствіи древняго, родоваго аристократизма въ Россіи, вся ея сила въ будущемъ, какъ это было въ прошедшемъ, въ рукахъ ума, знанія, таланта, которые всегда сосредоточивались и будутъ сосредоточиваться въ чиновничествѣ, въ прошедшемъ, поэтому не было революцій и бунтовъ, не будетъ ничего подобнаго и въ будущемъ, но при неизмѣнности сильной власти администраціи, опять-таки, вездѣ; въ четвертыхъ, когда разовьются въ большомъ числѣ знанія, таланты и умы въ Россіи, они, то-есть, знанія, таланты и умы, будутъ занимать мѣста отъ губернатора до волостнаго старшины, и изъ нихъ могутъ быть образованы коллегіальные совѣты, и они, наконецъ, составятъ ту аристократію, которою гордится Англія, и тогда можетъ быть такой, какъ въ Англіи, и судъ, и конституціонный образъ правленія, и свобода печати, и такъ далѣе. А до тѣхъ поръ…. и это въ пятыхъ, въ необходимости для блага отечества въ божественной власти русскаго монарха никто не сомнѣвается, а потому и никто не долженъ сомнѣваться въ необходимости сильной, зависящихъ непосредственно отъ монарха, власти губернаторовъ…. Губернаторъ остановился и гораздо скорѣе началъ курить сигару.

— Я отлично понялъ мысли вашего превосходительства! громко и какъ-бы воодушевляясь слегка, началъ Кожуховъ. — Я постараюсь изложить ихъ со всѣмъ моимъ стараніемъ и надѣюсь, что, послѣ просмотра вашимъ превосходительствомъ, записка достойна будетъ вполнѣ высоты и важности ея идеи! Я хотѣлъ только спросить у вашего превосходительства: можно-ли будетъ ссылаться, для убѣдительности, на исторію революцій въ европейскихъ государствахъ, указывать ихъ причину и ихъ слѣдствія? Въ этомъ отношеніи особенно поучительна Франція, гдѣ послѣ столькихъ революцій, при высокомъ умственномъ развитіи и большой численности интеллигенціи, при особой способности и немаломъ развитіи массы народа, — все-таки пришли, въ концѣ концовъ, къ сильной власти Наполеона и къ усиленной власти префектовъ въ провинціяхъ! И какъ при этомъ зацвѣла Франція, какъ широко развилась провинція, сколько богатства разлилось по странѣ!…

— Да, на исторію ссылайтесь почаще, но Франціи и Наполеона касайтесь мелькомъ, болѣе спокойно говорилъ губернаторъ. — Наши газеты набили уже всѣмъ оскомину либеральничаньемъ на счетъ Франціи и Наполеона, и ссылаться на нихъ надо осторожно, чтобы не профанировать высокую идею. Да и знаете-ли, что, мнѣ кажется, не мы, такъ наши дѣти, увидятъ Францію въ положеніи Польши…. Я предчувствую, что Наполеонъ дошелъ до апогея своей власти и, навѣрно, не удержится долго на немъ, а падетъ Наполеонъ и французское "не позволемъ, " «слово гонорумъ» приведутъ Францію въ положеніе Польши….

— Пожаловалъ господинъ полицеймейстеръ, доложилъ чиновникъ въ форменномъ вицъ-мунднрѣ.

— Хорошо, сказалъ губернаторъ.

— Больше ничего не прикажете, ваше превосходительство? вставая, спросилъ Кожуховъ, знавшій, что губернаторъ всегда принимаетъ по службѣ чиновниковъ съ глазу на глазъ, и видя, по нѣсколько насупившемуся виду губернатора, что ему пора уходить.

— Да, больше ничего. Извольте какъ можно внимательнѣе отнестись къ тому, что я вамъ сообщилъ.

— Слушаю-съ. Покойной ночи, ваше превосходительство.

Губернаторъ молча подалъ руку, Кожуховъ свободно принялъ ее, пожалъ, какъ жалъ онъ руки всѣмъ равнымъ себѣ, поклонился наклоненіемъ головы, при чемъ ноги его сдвинулись и сапоги не громко коснулись другъ друга, — и вышелъ.

— Скажите Мишуткину, чтобы вошелъ, сказалъ губернаторъ вслѣдъ Кожухову.

— Слушаю-съ, не оглядываясь, отвѣтилъ тотъ.

III.

Губернаторъ взялъ со стола «Голосъ», разложилъ его предъ собою и углубился въ просматриваніе его.

Вошелъ полицеймейстеръ. Онъ сдѣлалъ три шага впередъ отъ двери и сталъ ровно, опустивъ руки по швамъ.

— Добрый вечеръ вашему превосходительству! сказалъ онъ немного пискливымъ голосомъ, устремивъ глаза на губернатора.

Губернаторъ поднялъ голову отъ газеты и, молча и не подавая руки, посмотрѣлъ на полицеймейстера.

— Имѣю честь донести вашему превосходительству, что въ городѣ все обстоитъ благополучно, кромѣ….

— Вы никакъ не можете безсмысленную фразу «все обстоитъ благополучно, кромѣ» замѣнить болѣе толковымъ, но такимъ же краткимъ выраженіемъ!… Вы можете говорить такъ: «до девяти часовъ (губернаторъ посмотрѣлъ на часы) въ городѣ ничего, выходящаго изъ обыкновеннаго теченія жизни, не было» сказавъ это, губернаторъ опять наклонилъ голову къ газетѣ.

— Слушаю-съ, ваше превосходительство!… Было одно воровство незначительное, сказалъ полицеймейстеръ и остановился, но видя, что голова губернатора не подымается отъ газеты, — знакъ, что подробностей не требуется, — продолжалъ: — три пьяныхъ посажены въ часть до отрезвленія (остановка и такъ за каждымъ сообщеніемъ)… привезенъ подъ надзоръ студентъ изъ Петербургскаго института….

Губернаторъ поднялъ голову.

— Зовутъ Гордіемъ Петровымъ Могутовымъ, отобрана подписка о невыѣздѣ изъ города и о явкѣ каждую субботу, приказано приставу 2-й части, въ коей находятся номера полковницы Песковой, гдѣ остановился Могутовъ, имѣть бдительный надзоръ.

— Дать полную свободу этому…. этому…. прервалъ губернаторъ рапортъ полицеймейстера.

— Могутову, ваше превосходительство!

— Дать полную свободу этому Могучеву! Показать видъ, что мы даемъ ему полную свободу для проявленія всѣхъ его спеціальностей, но при этомъ знать и докладывать мнѣ каждый его шагъ!… Какіе слухи были сегодня?

— Два слуха, ваше превосходительство! Одинъ слухъ объ этомъ Могутовѣ, а другой слухъ о приставѣ при мировомъ съѣздѣ….

Голова губернатора оставалась поднятою, что служило знакомъ для полицеймейстера сообщить подробности слуховъ.

— По городу ходитъ слухъ, ваше превосходительство, что Могутовъ, вмѣстѣ съ другими своими товарищами изъ институтской улицы, сдѣлалъ подкопъ подъ институты въ институтскомъ проспектѣ, и, чрезъ эти подкопы, онъ и его товарищи лазили по ночамъ въ дортуары институтокъ институтскаго….

— Институтская улица, институтскій проспектъ, дортуары институтокъ институтскаго проспекта?! Что за ерунду вы порете?

— Никакъ нѣтъ, ваше превосходительство! Слухъ передаю вѣрно вашему превосходительству.

— Да гдѣ же это? возвысивъ немного голосъ, спросилъ губернаторъ.

— У насъ въ городѣ слухъ такой ходитъ, ваше превосходительство!

— Да гдѣ-же это институты институтскаго проспекта? еще болѣе громко, спросилъ губернаторъ.

— Въ Петербургѣ, ваше превосходительство!

— Тьфу, чертъ знаетъ, что выдумаютъ! Ни улицъ, ни проспектовъ тамъ нѣтъ такихъ!

— Не могу знать, ваше превосходительство!

Полицеймейстеръ подробно и обстоятельно передалъ уже извѣстный намъ разсказъ члена губернскаго по крестьянскимъ дѣламъ присутствія.

— Чепуха, сдвинувъ плечами, сказалъ губернаторъ, прослушавъ разсказъ. — Ни улицъ, ни проспектовъ въ Петербургѣ нѣтъ такихъ! Но пикантная исторія…. И чего, чего, только не выдумаетъ провинція!… А все отъ того, что начальникамъ губерній сообщаютъ однѣ фразы: «вредный въ нравственномъ и правительственномъ отношеніяхъ»…. Понимай тутъ, какой дѣятельности можно ожидать отъ этого Могучева и какой за нимъ устроить надзоръ? Слѣдуетъ-ли наблюдать за нимъ какъ за преступникомъ, или какъ за съумасшедшимъ, или какъ за мальчишкою?… Я вамъ еще разъ приказываю: дать Могучеву полный просторъ, но знать каждый его шагъ и доносить мнѣ…. Но надзоръ долженъ быть совершенно для него незамѣтный!

— Слушаю-съ, ваше превосходительство!

— Пикантная исторія, но чепушистая ужасно!… Навѣрно, и частицы правды нѣтъ.

— Что начальницу душили, — въ газетахъ есть, ваше превосходительство!

— Будто?… Въ газетахъ есть только вотъ что: «по городу ходитъ упорный слухъ, что въ одномъ пансіонѣ воспитанницы младшихъ классовъ, недовольныя классной дамой, нанесли ей ночью оскорбленіе дѣйствіемъ», громко прочелъ губернаторъ изъ «Голоса». — А кто разсказывалъ и кто распустилъ слухъ?

— Говорятъ, ваше превосходительство, что жандармъ, который привезъ этого Могутова, разсказывалъ.

— А вы почему не разспросили жандарма? возвысивъ голосъ, спросилъ губернаторъ.

— Я разспрашивалъ, ваше превосходительство…. Онъ мнѣ сказалъ, что не можетъ знать, за что привезъ Могутова. Мнѣ, говоритъ, велѣно безъ остановки везти его и въ сохранности сдать начальству, а за что — не могу знать….

— Значитъ, — враки, что жандармъ говорить?

— Говорятъ, ваше превосходительство, что жандармъ, за часъ до отхода поѣзда, пришелъ на вокзалъ пьянымъ и тамъ разсказывалъ всю эту исторію.

— Навѣрно, все — чепуха. Еще разъ: дать Могучеву полную свободу. Что еще по части слуховъ?

— Говорятъ, ваше превосходительство, что приставъ мироваго съѣзда, Ахневъ, скрылъ, при описи имущества помѣщика Чистонехова, разныя золотыя вещи, деньги, лошадей и старую водку. Потомъ говорятъ, что онъ все это подѣлилъ съ какимъ-то судьей, и, что чрезъ это самое, дѣло останется шитымъ и крытымъ.

— Съ какимъ судьей? громко и ударивъ рукою по столу, спросилъ губернаторъ.

— Не говорятъ, ваше превосходительство!

— Такъ и слѣдовало ожидать! началъ, помолчавъ, губернаторъ. — Безъ году недѣля, какъ явились эти предвѣстники новаго суда, эти выборные мировые судьи, и уже воровство!… И о немъ только говорятъ!… Навѣрно, это будетъ шито и крыто!

— Нѣтъ, я этого не допущу! помолчавъ немного и опять громко сказалъ губернаторъ, ударяя рукой по столу. — Разузнать мнѣ подробно это дѣло!… Разспросить всѣхъ, выслушать все и доносить мнѣ подробно каждый вечеръ и каждое утро!… Если есть хоть частица правды, то всѣми средствами, но не горячась и тактично, распространять этотъ слухъ!… Узнать, непремѣнно узнать, какой судья!… Король-Кречетовъ любитъ старую водку…. Какъ не любить ему, родовому аристократу, старой водки!… Да, я полагаю, что если кто изъ судей помогалъ приставу провороваться, такъ это князь Король-Кречетовъ, лже-аристократъ, такъ какъ въ Россіи, слава Богу, нѣтъ аристократіи…. А это будетъ очень не дурно, если этого барина, лже-аристократа, притянуть къ суду за воровство старой водки!… Приставъ, навѣрно, вралъ по наущенію этого князя…. Узнать, непремѣнно узнать!

— Слушаю-съ, ваше превосходительство!

— Если приставъ сдѣлалъ проступокъ по наущенію Кречетова, то ободрить его, сказать ему, что онъ не пропадетъ, что его подниметъ начальство, если только онъ не утаитъ ничего, не соблазнятся на подкупъ отъ Кречетова и разскажетъ все на судѣ…. Вы поняли?

— Понялъ, ваше превосходительство!

— Разузнавать все, содѣйствовать раскрытію истины, ободрять невиннаго, дѣйствующаго, быть можетъ, по чужому вліятельному наущенію, и заинтересовать весь городъ этимъ дѣломъ, внушительно и медленно сказалъ губернаторъ, загибая палецъ за пальцемъ послѣ каждой фразы, какъ-бы отсчитывая каждую фразу.

— Слушаю-съ, ваше превосходительство!

— Пусть знаютъ всѣ, что за новые судьи, выборные судьи!…

Губернаторъ замолчалъ. Потомъ онъ вздохнулъ и сѣлъ въ свою любимую позу, въ которой онъ сидѣлъ при Кожуховѣ. Эта поза губернатора служила знакомъ полицеймейстеру, что пора ему говорить не о служебныхъ дѣлахъ.

— Осмѣливаюсь доложить вашему превосходительству, началъ полицеймейстеръ уже болѣе мужественнымъ голосомъ, — что гувернантка начальника дивизіи, Тотемкина, очень любитъ и почитаетъ ваше превосходительство, но что она, какъ молодая и совершенно неопытная дѣвица, боится городскихъ толковъ и сплетенъ, чтобы обнаружить свою любовь въ вашему превосходительству.

— Поручаю вамъ оградить чувства mademoiselle Тотемкиной отъ сплетенъ. Понимаете? и губернаторъ поднялъ руку и чуть-чуть погрозилъ пальцемъ.

— Слушаю-съ! Еще жена губернскаго архитектора просила доложить вашему превосходительству, что она завтра будетъ за городомъ, на первой станціи р--скаго шоссе.

— Хорошо!

— Больше ничего не изволите приказать, ваше превосходительство?

— Точно исполнить все! Во первыхъ, о Могучевѣ: свобода и осторожный, бдительный надзоръ; во вторыхъ, о приставѣ: гласность, поддержка жертвы и способствовать преданію суду главнаго виновника; въ третьихъ, обезпечить mademoiselle Тотемкину отъ сплетенъ…. Можете идти.

— Прощенія просимъ, ваше превосходительство! низко кланяясь и шаркая ногами, сказалъ полицеймейстеръ и вышелъ.

— И что это за геній, что за особенный человѣкъ! думалъ полицеймейстеръ, идя отъ губернатора. — Барышню, милую гувернанточку Тотемкину, ужъ уговорю любить и нѣжить его превосходительство…. А какая проницательность! Сразу такъ и понялъ, что никто другой, какъ нашъ пѣтушиный король, какъ прозываютъ у насъ Король-Кречетова, подговаривалъ пристава…. И откуда дошелъ до него этотъ слухъ? Я ничего и не зналъ. Есть, навѣрно, есть кто нибудь, кромѣ меня, въ довѣріи у его превосходительства! Кто жъ бы это?… Кто жъ бы это такой? думалъ-бы, вѣроятно, полицеймейстеръ всю дорогу, если бы сильный свѣтъ и движеніе тѣней въ окнахъ небольшаго дома, мимо котораго онъ проходилъ, не остановилъ его вниманія.

— А тутъ вотъ и приставъ Ахневъ живетъ, сказалъ полицеймейстеръ громко. — Зайти и стороной, экивоками, разспросить его самого?… Зайду, вѣдь его жена мнѣ дальняя родственница…. Смѣшалъ, его жена только училась съ моей женой въ одномъ пансіонѣ…. Зайду! и онъ постучался въ дверь дома.

IV.

А губернаторъ, по уходѣ полицеймейстера, быстро просмотрѣлъ «Голосъ». — Пустота! складывая газету и относя ее въ шкафъ, подумалъ онъ. Онъ взялъ послѣдній номеръ «Отечественныхъ Записокъ», открылъ его и, стоя у стола, просматривалъ оглавленіе книжки.

— Прочтемъ новое Щедрина, думалъ онъ, когда дошелъ въ оглавленіи книжки до статьи этого писателя. — Люблю я этого писателя! Онъ смѣется, зло смѣется, надъ недостатками чиновниковъ, но онъ смѣется съ любовью къ нимъ!… Видно, что это не врагъ нашъ, а суровый наставникъ, который каррикатурою хочетъ учить насъ, необходимыхъ для пользы государства столбовъ, быть лучшими…. Да, Щедринъ былъ самъ чиновникомъ, знаетъ ихъ и любитъ ихъ!… При злости его языка, при уродствѣ рисуемыхъ имъ образцовъ — хорошій чиновникъ читаетъ его съ наслажденіемъ: онъ учится быть лучшимъ.

Губернаторъ положилъ книгу на столъ, хотѣлъ было сѣсть, но посмотрѣлъ въ окно и подошелъ къ нему.

Была морозная мартовская ночь. Полная луна стояла почти надъ срединою городскаго сада и хорошо освѣщала его. Старыя и вѣтвистыя деревья сада, безъ листовъ, безъ движенія, какъ волшебно-освѣщенныя декораціи, покоились въ сладкомъ снѣ, и, какъ на картинѣ, лежали на землѣ тѣни отъ нихъ. Снѣгу не было, земля была совершенно черная, и только кое-гдѣ блестѣли на ней души замерзшей воды. Въ саду было пусто; изъ дома дворянскаго собранія робко пробивался огонекъ черезъ прутья деревьевъ.

Губернаторъ сѣлъ на окно и, безъ мыслей въ головѣ, любовался картиной городскаго сада, картиной съ мягкимъ, манящимъ, волшебнымъ освѣщеніемъ.

— Хорошо предъ глазами и хорошо, покойно, разсудительно во мнѣ самомъ, думалъ онъ немного погодя. — Дай Богъ, чтобы каждый такъ исполнялъ свою службу, такъ посвящалъ ей свое время, какъ я…. и благо будетъ на Руси!… А сколько трудовъ нужно, сколько характера, сколько умѣнія выбирать людей!… Да, не всякій можетъ быть такимъ…. Нуженъ трудъ и энергія, усиленный трудъ и энергія!… Сынъ очень бѣднаго чиновника, крѣпостной службы чиновника, и матери, чуть не крѣпостной дѣвки, я трудомъ и энергіей, исключительно своимъ трудомъ, дошелъ до университета, трудомъ дошелъ до губернаторства и трудомъ дойду еще до большаго…. Да, я могу быть довольнымъ собой, могу хвалиться и гордиться собой!… Но счастливъ-ли я?… Конечно…. Что мнѣ еще нужно? Я полный господинъ въ губерніи; я первое лицо въ городѣ; я руковожу къ разумной дѣятельности администрацію цѣлой губерніи…. Уходитъ, правда, многое изъ подъ моего руководства, благодаря поспѣшности нововведеній, но это скоро перемѣнится…. Я не врагъ реформъ, но была и пусть будетъ власть, контроль власти надъ всѣмъ…. Впрочемъ, чѣмъ такъ особенно измѣнитъ мое положеніе ожидаемый моей губерніей новый судъ? Вѣдь и при немъ, все-таки, не десятки, не сотни, а тысячи чиновниковъ будутъ зависѣть отъ меня, будутъ идти по мною начертанной программѣ. Я главнокомандующій этихъ тысячъ!… А все населеніе губерніи развѣ не зависитъ отъ меня во многомъ?… Да, я счастливъ и имѣю цѣль для будущаго!… Чѣмъ далѣе, тѣмъ лучше и лучше, и на старости лѣтъ можно зажить богатымъ помѣщикомъ и крупнымъ городскимъ домовладѣльцемъ, конечно, Петербурга, Москвы, Кіева или Одессы…. Въ Одессѣ лучше, непремѣнно Одессы: передъ глазами море…. Но хорошо и въ деревнѣ: передъ глазами вотъ этакая картина…. И губернаторъ смотритъ и любуется картиной городскаго сада безъ всякой мысли.

— Нѣтъ! думалъ онъ немного погодя, подъ вліяніемъ манящаго свѣта луны, подъ вліяніемъ мягкихъ тоновъ картины, тѣнистаго лѣтомъ и какъ бы робко-стыдливаго теперь, городскаго сада. — Нѣтъ! Я не совсѣмъ счастливъ! Мнѣ недостаетъ ея, подруги жизни, жены….

И предъ глазами губернатора, какъ живая, стоитъ дѣвушка, въ которую онъ былъ влюбленъ во время своего студенчества. Она чистая блондинка, ея нѣжные, добрые, голубые глаза то покойно съ благоговѣніемъ смотрятъ на него, то вдругъ, съ какимъ-то не огнемъ, нѣтъ! а вотъ такимъ, какъ предъ его глазами, луннымъ, стыдливымъ свѣтомъ, прямо смотрятъ на него и заставляютъ его вздрагивать и жмуриться.

Умна была, думалъ опять губернаторъ, когда восхитительный образъ блондинки скрылся отъ его глазъ, — хороша собой, прекрасно воспитана была она, моя первая любовь!… Но безъ средствъ, безъ состоянія, безъ связей…. Нѣтъ, я хорошо сдѣлалъ, что оставилъ свою страсть къ ней… А какая сильная страсть была! Не скажи ея мать, что отдастъ дочь за меня только по окончаніи мною курса въ университетѣ, и не пожелай того же она, моя дорогая бѣлочка, какъ я называлъ ее, я бы женился на ней еще студентомъ — И было бы скверно, я бы не былъ тѣмъ, что теперь…. Мой характеръ, трудъ и энергія, конечно, подвинули бы меня далеко, но и связи жены помогали сильно и помогаютъ до сихъ поръ…. Какъ она быстро стала никуда не годна! Стара, толста, брюзглива! Я въ полной, самой солидной, и, потому, самой крѣпкой, надежной силѣ, а она!… Въ моемъ положеніи, конечно, любая женщина въ городѣ согласиться нѣжить, ласкать и все прочее, чего желаетъ мужчина отъ женщины; но это все украдкою, не когда вздумается, не въ минуту порыва страсти и любви, а объ этомъ надо приказать Мишуткину…. Нѣтъ, это не то! Прекрасный домъ, отлично убранныя комнаты, гостиная, выходящая въ садъ и всегда такая уютная, съ полусвѣтомъ, поэтически-меланхолическая, — а въ ней скучно, скучно въ дому, приходится проводить все время здѣсь, въ кабинетѣ…. Да, внутренней, домашней жизни нѣтъ у меня: нѣтъ жены и нѣтъ дѣтей!… Я не желаю ей смерти, но вѣдь черезъ годъ, два, она непремѣнно умретъ…. и я буду свободенъ, мнѣ будетъ пятьдесятъ два, но я мало измѣнюсь противъ теперешняго, а теперь я еще очень и очень молодъ: здоровъ, силенъ, силенъ какъ мужчина, силенъ для женщины, — это и онѣ говорятъ, да я и самъ чувствую. Сѣдина чуть показывается, но къ тому времени, конечно, будешь порядочно сѣдъ…. но суть не въ сѣдинѣ. Какъ это у Пушкина?… «Порой и старца строгій видъ, власы сѣдые смущаютъ дѣву молодую». Да, Пушкинъ зналъ женскую натуру! Онъ зналъ, что женщина, даже молодая дѣвушка, если только сѣдина можетъ украсить себя короною, богатствомъ, положеніемъ, — страстно полюбитъ такую сѣдину….

Губернаторъ всталъ съ окна, подошелъ къ столу, досталъ сигару и, обрѣзая и закуривая ее, тихо напѣвалъ: «къ твоимъ сѣдинамъ такъ пристанетъ ворона царская». Потомъ онъ открылъ «Отечественныя Записки», и хотѣлъ сѣсть и приняться за чтеніе любимаго имъ сатирика, но, вмѣсто того, перелистывалъ машинально страницы и тихо напѣвалъ: «къ твоимъ сѣдинамъ такъ пристанетъ корона царская».

— Пусть только примутъ мое мнѣніе объ усиленіи губернаторской власти, началъ онъ опять думать, — пусть только понравится моя записка, а тогда, навѣрно, попросятъ меня въ министерство и, навѣрное, предложатъ составить, согласно моей запискѣ, соотвѣтствующія узаконенія и устроить соотвѣтствующую организацію. Говорятъ, Валуевъ скоро подаетъ въ отставку, какъ разъ, свободное мѣсто министра внутреннихъ дѣлъ…. Да, все можетъ статься, трудъ и энергія доведутъ до многаго…. На записку обратимъ все вниманіе и сдѣлаемъ ее chef d’oeuvre’омъ…. Кожуховъ старательный, образованный, умный чиновникъ: стоитъ разъяснить ему идею, и онъ отлично разовьетъ и округлитъ ее, широко и увлекательно изложитъ ее…. Пусть старается, двинусь я, двину и его. Надо его подбодрить. «Заслуги я не забываю никогда», скажу ему завтра…. Тщательно, нѣсколько разъ проштудирую ее — и будетъ, навѣрное, будетъ chef d’oeuvre d’habilité…. А тогда впередъ и впередъ! «Къ твоимъ сѣдинамъ такъ пристанетъ корона царская», пропѣлъ нѣсколько разъ губернаторъ и уже гораздо громче, чѣмъ прежде, такъ что дежурный чиновникъ въ пріемной комнатѣ вытянулся, подошелъ къ двери и сталъ около нея, повернувъ голову къ ней правымъ ухомъ.

— Это его превосходительство, для большей вразумительности, въ слухъ читаютъ какую-нибудь важную бумагу, сказалъ самъ себѣ дежурный чиновникъ, когда пѣніе прекратилось въ кабинетѣ, и онъ опять сѣлъ на диванъ, и опять началъ самъ себѣ шепотомъ разсказывать сказку «двѣнадцать спящихъ дѣвъ». Это онъ дѣлалъ всякій разъ по ночамъ на дежурствѣ у губернатора, «чтобы часомъ не заснуть», какъ говорилъ онъ предъ началомъ разсказа сказки.

V.

А губернаторъ принялся за чтеніе новой сатиры Щедрина. Онъ прочелъ пять страницъ и сердито оттолкнулъ послѣднюю книжку «Отечественныхъ Записокъ». — Чертъ знаетъ что! громко сказалъ онъ, раскуривая сигару и садясь въ свою любимую позу: склонивъ голову на одну руку, а другую, съ сигарой, положивъ противъ себя. — Чертъ знаетъ что! Тотъ же слогъ, таже мѣткость языка, бойкость и игривость фразъ, но не то, совсѣмъ не то! Нѣтъ пріятности читать. Чертъ знаетъ что!

Новая сатира Щедрина касалась не чиновниковъ, а помѣщиковъ. Щедринъ оставался, дѣйствительно, тѣмъ же увлекательнымъ, бойкимъ, смѣлымъ, картиннымъ сатирикомъ, но губернатору и не нравилось именно то, что Щедринъ оставался Щедринымъ, что онъ оставался такимъ же и въ роли бича помѣщиковъ, какимъ былъ въ роли бича чиновниковъ; для него эти двѣ роли не могли совмѣщаться въ одномъ лицѣ: для каждой изъ ролей нужны были и разныя лица, и разныя слова, и, что самое главное, разное отношеніе, а у Щедрина именно и было одинаковое отношеніе къ обоимъ предметамъ.

— Чертъ знаетъ что! повторилъ онъ въ четвертый разъ. — Что такое помѣщикъ? Негодный человѣкъ для службы и только. Это бракъ чиновничества! Бракъ, заслуживающій уваженія, если онъ таковой за старостью лѣтъ, за ранами или послѣ усиленныхъ трудовъ на пользу государства, и бракъ, заслуживающій розгу, карцеръ, презрѣніе и ненависть, если онъ происходитъ вслѣдствіе испорченности мысли, ложности идей, сквернаго образованія, лѣни и всѣхъ прочихъ пороковъ! Какъ-же этотъ умный, самъ бывшій когда-то чуть не губернаторомъ, такъ любящій чиновниковъ, Щедринъ имѣетъ и слогъ, и отношеніе совершенно одинаковое и въ чиновникамъ, и въ браку чиновничества! Бичъ для дурныхъ чиновниковъ долженъ быть именно щедринскій: бойкій, игривый, но мягкій, томный; а для помѣщиковъ, браку чиновничества, бичъ долженъ быть ювеналовскій, крутой, толстый, нахальный, съ визгомъ и проклятіями…. Чертъ знаетъ что! повторилъ губернаторъ въ пятый разъ, что означало высшій предѣлъ его неудовольствія, такъ какъ еще никто не слыхалъ, чтобы онъ пять разъ подъ рядъ употребилъ это бранное выраженіе.

— Вотъ, напримѣръ, этотъ князь Король-Кречетовъ, продолжалъ онъ думать, немного успокоясь, — развѣ это не самый негодный человѣкъ? Тридцать пять лѣтъ, кончилъ курсъ въ университетѣ, а принесъ-ли онъ хотя какую-нибудь пользу отечеству? Никакой, ровно никакой! Онъ, видите-ли, помѣщикъ, гласный земскій и почетный мировой судья. Какъ помѣщикъ, живетъ безъ дѣла и проматываетъ доходы имѣній, какъ земскій гласный, высказываетъ зловредныя идеи въ собраніяхъ, а какъ мировой судья — подучаетъ несчастнаго пристава красть для него старую водку. Это будетъ доказано, я увѣренъ, что это будетъ доказано! сказалъ онъ громко, какъ-бы въ подтвержденіе своей характеристики Король-Кречетова, какъ почетнаго мироваго судьи.

— А сколько при этомъ дерзости, нахальства! и ему невольно припомнилось, какъ этотъ мальчишка въ земскомъ собраніи, при обсужденіи какого-то замѣчанія губернатора на смѣту расходовъ земства, съ язвительно-шутливымъ видомъ сказалъ: «Напрасно господа гласные изволятъ тратить такъ много времени на обсужденіе замѣчанія господина губернатора. Я убѣжденъ, что это замѣчаніе сдѣлано нашимъ почтеннымъ губернаторомъ такъ, для очистки совѣсти, или самое большее, чтобы заявить свою вникательность въ дѣло». Собраніе сильно улыбнулось. Оно занималось, толковало замѣчаніе губернатора и такъ, и этакъ, и все не находило законнаго въ немъ смысла, а тутъ ему такъ бойко и, казалось, наиболѣе правдиво разъяснили смыслъ непонятнаго замѣчанія. Предсѣдатель собранія просилъ рѣзваго гласнаго воздержаться на будущее время отъ подобнаго рода выраженій, но собраніе болѣе уже не доискивалось смысла замѣчанія губернатора.

— Да кто-же тебѣ далъ право быть дерзкимъ? продолжалъ думать губернаторъ. — Твое громадное богатство, твои громадныя имѣнія въ двухъ губерніяхъ? А кто-же тебѣ ихъ далъ, откуда ты взялъ все это? Твой дѣдъ, служа вѣрой и правдой царю и отечеству, службою пріобрѣлъ все, только службою, одною службою! И ты смѣешь презрительно относиться къ тѣмъ, кто служитъ вѣрою и правдою царю и отечеству, какъ служилъ твой дѣдъ! И ты смѣешь, живя, разъѣзжая за-границей, пьянствуя на нажитыя службой деньги, презирать службу!… Развѣ ты выдумалъ что-либо важное, и за твою выдумку тебя обогатили? Развѣ ты знаешь что-либо такое, что не понятно для другихъ, и тебя за это обидѣли? Нѣтъ! Пустая твоя голова ничего не выдумала и за твою дурь никто тебя не обидѣлъ. Ты сердишься за то, что ты глупъ, что ты зловреденъ, завистливъ…. Но тебѣ не долго придется быть злымъ и задорнымъ! Твоя страсть къ старой водкѣ надолго свяжетъ тебѣ языкъ, а можетъ и еще что….

Онъ сильно позвонилъ. Дежурный чиновникъ опрометью влетѣлъ въ кабинетъ.

— Берите портфель и начинайте читать бумаги! сказалъ сердито губернаторъ.

— Слушаю-съ, ваше превосходительство! отвѣтилъ дежурный чиновникъ. Онъ взялъ со стола портфель и, вынимая изъ него бумаги, началъ читать ихъ въ слухъ. Прослушавъ, одни бумаги губернаторъ подписывалъ, на другихъ дѣлалъ карандашомъ замѣчанія на сторонахъ, нѣкоторыя перемарывалъ, а въ нѣкоторыхъ только переставлялъ слова и фразы. Работой этой губернаторъ занимался каждый день часа три, прежде подписи каждую бумагу дослушавъ до конца. Такъ было и теперь. Въ два часа ночи въ кабинетъ вошелъ фрачный лакей и доложилъ, что «барыня проситъ ужинать».

— Разбудить меня въ десятомъ часу, сказалъ губернаторъ дежурному чиновнику, уходя изъ кабинета.

— И когда это его превосходительство отдыхать изволятъ? думалъ дежурный чиновникъ, сидя на диванѣ и положивъ свою голову на спинку дивана, чтобы удобнѣе было вздремнуть. — Скверно нашему брату! Дежурить, напримѣръ, очень скверно, а быть губернаторомъ тоже очень тяжело…. Не хочу я быть губернаторомъ: спать некогда! сказалъ онъ уже засыпая. И снятся ему старушка мать и двѣ молодыя, хорошенькія невѣсты-сестры. Онъ пришелъ со службы, онъ сильно усталъ, а онѣ жалуются ему и на сырую и бѣдную квартиру, и на скверный обѣдъ, и на нищенскія платья, и что скучно имъ, и что не бываютъ онѣ въ театрѣ, что не берутъ ихъ замужъ…. а онъ отвѣчаетъ, что если-бы онъ захотѣлъ, то могъ-бы сдѣлаться губернаторомъ, обогатить и себя, и ихъ, такъ какъ онъ у губернатора дежуритъ, и губернаторъ его очень любитъ, но…. но онъ не хочетъ быть губернаторомъ, такъ какъ губернаторъ спитъ очень мало, а онъ любитъ спать и хочетъ спать.

Глава III.
Помѣщикъ Дмитрій Ивановичъ Рымнинъ и ею семейство. — Парламентъ за чайнымъ столомъ подъ предсѣдательствомъ Софіи Михайловны, конецъ котораго происходитъ въ залѣ. I.

Кожуховъ возвращался отъ губернатора, составляя въ умѣ планъ записки объ усиленіи губернаторской власти. Онъ такъ углубленъ былъ въ обдумываніе записки, что только по привычкѣ пришелъ къ своей квартирѣ.

— Прямо домой, и за работу, подумалъ онъ, когда остановился у своей квартиры и, какъ всегда, прежде чѣмъ позвонить, окинулъ взглядомъ большой двухъ-этажный домъ, стоявшій визави съ тѣмъ, въ которомъ онъ жилъ. — А у Софіи Михайловны во всѣхъ окнахъ огонь…. Зайду на самое короткое время, сказалъ Кожуховъ и началъ переходить чрезъ улицу къ большому дому, освѣщенному во всѣхъ окнахъ верхняго этажа и принадлежавшему Дмитрію Ивановичу Рымнину.

Дмитрій Ивановичъ Рымнинъ былъ богатый помѣщикъ: его имѣнія были во всѣхъ почти уѣздахъ С--нской губерніи, а въ городѣ онъ имѣлъ прекрасный домъ, въ которомъ жилъ самъ, и другой громадный домъ на главной улицѣ, въ которомъ помѣщалась лучшая въ городѣ гостинница. Самъ Рымнинъ былъ настоящій русскій баринъ въ лучшемъ смыслѣ этого слова: честный, искренній, хорошо образованъ, разговорчивъ, пользовавшійся почти всеобщею любовью за гостепріимство и доброту. Окончивъ курсъ въ кадетскомъ корпусѣ, онъ прослужилъ въ гвардіи десять лѣтъ и въ чинѣ полковника вышелъ въ отставку, потому что ему не позволено было хозяйничать въ полку, какъ онъ хотѣлъ, а онъ не хотѣлъ хозяйничать, какъ приказывалось. Послѣ отставки онъ провелъ три года за границей и потомъ, безвыѣздно, зажилъ въ городѣ, навѣдываясь разъ-два въ годъ въ свои имѣнія. До рожденія земства, онъ былъ одно трехъ-лѣтіе губернскимъ предводителемъ, и, какъ его не просили, не захотѣлъ баллотироваться на второе трехъ-лѣтіе, потому что и предводитель, по его словамъ, не можетъ вести дворянскія дѣла, какъ повелѣваютъ долгъ и честь, а согласовать дѣятельность предводителя съ отжившими, по его словамъ, постановленіями о дворянствѣ — онъ не хотѣлъ. Теперь онъ членъ губернской управы, гласный, почетный мировой судья и сочинитель, какъ называетъ его жена: онъ пишетъ громадный трудъ «объ образахъ правленія въ Европѣ и Америкѣ и о причинахъ, способствующихъ прогрессивному измѣненію оныхъ». Онъ высокаго роста, хорошо сложенный старикъ, ему далеко за пятьдесятъ, съ длинной сѣдой бородой, живыми темными глазами и такими же движеніями, голосъ его громкій и порядочно сиплый. Первую свою жену онъ схоронилъ лѣтъ шесть назадъ, и отъ нея осталась ему дочь, которой теперь 17—18 лѣтъ. Звали ее Катериной Дмитріевной, но отецъ всегда звалъ ее Екатериной. Она была очень похожа на отца высокимъ ростомъ и хорошимъ сложеніемъ.

Если посмотрѣть на Катерину Дмитріевну въ первый разъ, то ея высокій для дѣвушки ростъ, длинная шея, узкія плечи, маленькое личико и молочный цвѣтъ кожи, при темныхъ волосахъ, бровяхъ и глазахъ, дѣлали впечатлѣніе о ней, какъ о худенькой, сентиментальной барышнѣ; но присмотрѣвшись, мнѣніе о ней мѣнялось. Ея красиво-округленная грудь, ея полненькія щеки и такія-же маленькія руки были именно такими, какими все это должно быть у здоровой дѣвушки ея лѣтъ; шея казалась длинной только потому, что несла она крупную головку, что обтянута она была молочной кожей; лицо казалось маленькимъ только потому, что его размѣры скрадывалъ высокій лобъ, еще болѣе увеличивающійся отъ закинутыхъ назадъ длинныхъ, густыхъ, темныхъ волосъ, всегда или распущенныхъ, или заплетенныхъ въ одну косу, съ вплетенной въ нее красной лентой, и, въ обоихъ случаяхъ, волоса спускались далеко ниже таліи дѣвушки. Черты лица ея были тонки, носъ маленькій, почти прямой и ровный, верхняя линія котораго чуть-чуть короче основанія, отчего носъ казался немного приподнятымъ вверхъ, большіе темные глаза смотрѣли смѣло и молодо, маленькій ротъ съ тонкими, рѣзкими губами, тонкая, блѣдная, молочная кожа — дѣлали ее очень похожей на одушевленную статую Кановы, котораго мраморныя женщины поражаютъ даже глазъ профана своею легкостью, смѣлостью посадки и жизненностью, красивостью лицъ, при ихъ, если можно такъ сказать, миніатюрности при соразмѣрности.

Катерина Дмитріевна не училась ни въ одномъ пансіонѣ, и ея образованіемъ занималась только покойная мать и отецъ. Мать умерла, когда дочери было за одиннадцать лѣтъ, но она успѣла научить ее хорошо говорить по французски и по нѣмецки и, сама отличная піанистка, сообщила и дочери любовь въ музыкѣ и первую правильную и толковую игру на фортепіано. Отецъ ревностно занимался съ дочерью до послѣднихъ двухъ лѣтъ, когда онъ страстно принялся за земское дѣло и за сочиненіе, и у него оставалось мало свободнаго времени, но онъ все-таки ежедневно посвящалъ на ея образованіе, хотя по часу въ день. Дѣвушка, подъ руководствомъ отца, была хорошо знакома съ исторіей всеобщей и русской, знала хорошо математику до дифференціаловъ, имѣла любовь къ чтенію историческихъ и географическихъ сочиненій и мало знакома была съ литературой и жизнью.

Болѣе четырехъ лѣтъ назадъ, Дмитрій Ивановичъ, возвращаясь изъ самаго дальняго своего имѣнія, пріѣхалъ на небольшой вокзалъ О.-В. желѣзной дороги. Поѣздъ въ С--нскъ долженъ былъ придти чрезъ полчаса; въ вокзалѣ уже дожидались поѣзда, и за буфетомъ кипѣлъ самоваръ, на столѣ разставлены были закуски и стаканы на блюдцахъ, съ ложечкою и двумя кусками сахара въ каждомъ. Рымнинъ вручилъ деньги каммердинеру на билетъ, а самъ сѣлъ у стола и разсматривалъ публику. Знакомыхъ ни кого не было, и онъ перевелъ свои наблюденія на буфетъ. — Какъ это они ухитряются размѣстить на такомъ маломъ пространствѣ такое множество всякой всячины и такъ удобно и красиво? думалъ онъ, смотря на столъ предъ буфетомъ и на буфетный шкафъ, на которомъ и въ которомъ, дѣйствительно, размѣщено было много «всякой всячины», не тѣсня, и не закрывая одно другимъ. Каммердинеръ принесъ ему билетъ.

— Теперь ты мнѣ болѣе не нуженъ, придетъ поѣздъ, забирай вещи и садись, а я самъ найду дорогу до вагона, сказалъ ему Рымнинъ и сталъ опять разсматривать буфетъ. Глаза его остановились на женщинѣ за буфетомъ. — Чисто русская красавица! думалъ онъ. — И это, навѣрно, она такъ красиво разставляетъ и такой образцовый порядокъ поддерживаетъ, и онъ спросилъ стаканъ чаю, началъ медленно пить его и продолжалъ смотрѣть на женщину за буфетомъ. Ей было лѣтъ двадцать съ небольшимъ, она томная блондинка, средняго роста, просто, но чисто и изящно одѣта, съ разсудительно-подвижнымъ лицомъ, но съ плавными, покойными, скорыми безъ торопливости движеніями. Ее нельзя было назвать красавицей, но только хорошенькой, симпатичной: чистое, округленное лицо, немного неправильный, но посаженный бойко, носъ, живые каріе глаза, тонкія брови, румяныя щеки съ ямочками, небольшой ротъ съ сочными розовыми губами, верхняя съ хорошенькимъ желобкомъ отъ носа и до средины, полныя и небольшія руки, — вотъ и все, но на всемъ разлито здоровье, сила, увѣренность, и довольная, симпатичная улыбка не сходитъ съ лица. Эта улыбка не покидала ея, когда она быстро наливала чай, получала деньги, наливала водку, подавала пиво толпившимся пассажирамъ, когда пришелъ поѣздъ; не покидала ея и тогда, когда поѣздъ ушелъ, вокзалъ опустѣлъ, и она приводила въ порядокъ буфетъ и, окончивъ уборку, начала пить чай. Рымнинъ все время не спускалъ съ нея глазъ. Онъ любовался ея разсудительной, съ любовью и лаской, поспѣшностью при публикѣ, ея болѣе плавной уборкой буфета и такимъ же чаепитіемъ; ему нравилось, что она не обращаетъ на него вниманія, хотя и замѣчаетъ его пристальный взглядъ на нее, — и онъ не досадуетъ, что, засмотрѣвшись на нее, пропустилъ поѣздъ, что ему придется двѣнадцать часовъ дожидать слѣдующаго поѣзда безъ вещей и каммердинера. Онъ подошелъ къ буфету.

— Могу-ли я имѣть обѣдъ? спросилъ онъ у женщины.

— Можете. Вамъ что угодно? спокойно спросила она.

— А что можно?

— Есть говядина, птица, яйца, масло, фрукты, — можно приготовить по вашему выбору.

— Прекрасно, усмѣхаясь, отвѣчалъ онъ. — Я-бы попросилъ супъ à la votre santé, цыпленка подъ соусомъ à la votre sourire и жаркое à la votre rouge.

— Постараемся приготовить все хорошо и болѣе похожимъ на супъ, соусъ и жаркое, чѣмъ на меня, улыбнувшись, отвѣтила она.

Онъ разсыпался въ извиненіяхъ: онъ не зналъ, что она знаетъ французскій языкъ, что она извинитъ его, такъ какъ, благодаря только ей, онъ прозѣвалъ поѣздъ и имѣетъ счастье разговаривать съ ней…. Къ приходу слѣдующаго поѣзда, онъ уже зналъ, что она дочь сосѣдней помѣщицы, что она кончила одинъ изъ сиротскихъ институтовъ въ Петербургѣ четыре года назадъ, занималась сперва хозяйствомъ небольшаго имѣнія своей матери, а не такъ давно, когда имѣніе было продано за долги и мать поселилась въ бѣдной усадьбѣ бывшей сосѣдки помѣщицы, открыла буфетъ на станціи, и, только благодаря ему, она и ея мать ведутъ сносную жизнь…. Чрезъ мѣсяцъ была свадьба его съ ней, и теперь Рымнинъ еще болѣе, чѣмъ до свадьбы, любитъ и уважаетъ свою жену. Онъ теперь совершенно отдался сочиненію, земству и занятію съ дочерью, а она взяла въ свои руки управленіе всѣми его имѣніями. И громадныя имѣнія Рымнина начали приносить значительный доходъ, и выстроилъ онъ въ городѣ громадный домъ, въ которомъ помѣщалась лучшая гостинница города, и все это дѣлалось безъ всякихъ съ его стороны хлопотъ и трудовъ. Все это дѣлалось его красивой, ласковой, дѣятельной женой, Соней, какъ онъ называлъ ее, Софіей Михайловной, какъ называли ее всѣ въ глаза, и Безсонной Скупирдяевной, какъ называли ее за глаза. Съ женитьбой отношенія отца къ дочери не измѣнились: дочь уважала въ мачихѣ дѣятельность, практическій умъ и всегда ласковый и ровный характеръ; а мачиха уважала въ дочери ея уваженіе къ себѣ, ея хорошую игру на фортепіано, ея совершенное незнаніе хозяйства и жизни, — не гостиныхъ и баловъ, а той, которая требуетъ хитрости, энергіи, знанія людей и обстоятельствъ. Словомъ, между мужемъ и женой были любовь и уваженіе, между дочерью и мачихой были тоже любовь и уваженіе, и мудрено было сказать, въ комъ было болѣе одного или другаго.

У Рымниныхъ часто собирались гости и почти исключительно мужчины. Происходило это отъ того, что хозяева были люди разговорчивые, радушные, любили бывать дома, не любили визитовъ, любили вести разговоры дѣльные, чуждые сплетенъ; а это не нравилось городскимъ барышнямъ, но нравилось мужчинамъ, какъ пожилымъ, такъ и молодымъ, послѣднихъ привлекала, кромѣ того, молодая, красивая хозяйка стараго мужа и богатая, оригинальной красоты, дочь — невѣста. Въ этотъ вечеръ въ залѣ за фортепіано сидѣла дочь и бойко и отчетливо играла какую-то пьесу Шопена, а около нея стоялъ и переворачивалъ ноты мужчина лѣтъ за тридцать, Егоръ Осиповичъ Вороновъ, совѣтникъ губернскаго правленія, дальній родственникъ губернатора, кончившій курсъ въ Горигорецкомъ земледѣльческомъ институтѣ и, слѣдовательно, промѣнявшій агрономію на юриспруденцію. Онъ былъ…. о немъ можно сказать одно: былъ-бы красивъ, если-бы не былъ черезчуръ хорошенькимъ, что, какъ говорили барыни и барышни въ городѣ, совершенно нейдетъ мужчинѣ, хотя, не смотря на то, барышни города заглядывались на него и кокетничали съ нимъ, какъ съ выгоднымъ женихомъ, а гимназистки старшихъ классовъ очень сильно влюблялись въ него. Одна маменька говорила своей дочери, когда дочь сказала, что ей всегда съ Вороновымъ очень скучно, такъ какъ онъ, какъ всѣ влюбленные въ себя, или молчитъ, или говоритъ слащавую чепуху, — «такого-то мужа и нужно для полнаго счастія: гладь его по головкѣ, а сама дѣлай, что захочешь».

Не далеко отъ фортепіано сидѣло двое мужчинъ. Одинъ — высокій, темный блондинъ, плотный, некрасивый, съ рѣзкими, угловатыми движеніями; онъ сидѣлъ, не красиво положивъ одну ногу на другую, и одной рукой перебиралъ цѣпочку часовъ, а другой часто ворошилъ волосы на головѣ. Про него говорили, что онъ былъ бы очень и очень солидный молодой человѣкъ, — ему было лѣтъ тридцать пять, — если бы почаще бывалъ въ обществѣ и слѣдилъ за модой. Это князь Гавріилъ Васильевичъ Король-Кречетовъ. Другой — небольшаго роста, симпатичный брюнетъ, лѣтъ подъ тридцать, съ небольшою бородкой и съ большими, мягкими, черными глазами. Звали его всѣ «господинъ Львовъ.»

Напротивъ фортепіано, наиболѣе далеко отъ него, сидѣлъ мужчина средняго роста, худощавый, но съ самоувѣренной осанкой и съ выработаннымъ упрямымъ взглядомъ, въ небольшихъ, всегда глядящихъ впередъ глазахъ. Это Орестъ Ильичъ Лукомскій, — товарищъ прокурора ожидаемаго городомъ со дня на день новаго суда.

Кромѣ этихъ мужчинъ, не далеко отъ Лукомскаго, у окна, стоялъ еще адъютантъ начальника штаба 401 дивизіи, капитанъ генеральнаго штаба, Романъ Юрьевичъ Орѣцкій. Онъ высокъ, худощавъ, лѣтъ за тридцать, съ томными свинцоваго цвѣта глазами, свинцовый блескъ которыхъ еще болѣе казался такимъ потому, что Орѣцкій имѣлъ блѣдный цвѣтъ лица, рыжеватые волосы на головѣ и такого же цвѣта усы, сильно закрученные вверхъ на концахъ. Въ городѣ его очень любили мужчины за то, что онъ каждаго изъ нихъ охотно выслушивалъ и отвѣчалъ на все: «о, да!», произнося его такимъ тономъ, что подъ нимъ можно было понимать и согласіе, и несогласіе, но тотъ, къ кому относилось: «о, да!» всегда понималъ его за согласіе. Женщины не долюбливали Орѣцкаго, такъ какъ онъ, мастеръ слушать, говорилъ мало и коротко и, при не совсѣмъ красивой наружности, держитъ себя гордо, отвѣчая на ухаживаніе за нимъ, какъ за выгоднымъ женихомъ, одно «о, да!» Этотъ отвѣтъ въ первое время нравился барынямъ и барышнямъ, но когда и чрезъ мѣсяцъ послѣ перваго «о, да!», Орѣцкій все также произноситъ «о, да!» — они стали недолюбливать его.

Всѣ эти мужчины были холостые. Хозяина не было дома, а хозяйка въ гостиной разсматривала, съ карандашомъ въ одной рукѣ и съ большими костяными счетами возлѣ другой, — какія-то книги.

Когда Кожуховъ снималъ въ прихожей пальто, и лакей отправился доложить о немъ, въ залѣ раздавались послѣдніе аккорды шопеновской пьесы, а когда Кожуховъ вошелъ въ залъ, дѣвушка встала изъ-за фортепіано.

II.

— Добрый вечеръ, Катерина Дмитріевна! стройно подходя въ дѣвушкѣ и кланяясь только головой, говорилъ Кожуховъ гортаннымъ голосомъ, при которомъ слова и фразы слышатся отчетливо, который такъ нравится молодымъ дамамъ за солидность и внушительность и который не очень нравится молодымъ дѣвушкамъ, такъ какъ ихъ чуткое ухо слышитъ въ подобномъ говорѣ искусственность, самоувѣренность, насмѣшку. — Извините, если помѣшалъ, но вы позвольте мнѣ сѣсть, слушать и восхищаться вашей прекрасной игрой. Какъ ваше здоровье?

— Благодарю! Я здорова, подавая руку, отвѣчала дѣвушка.

— Дмитрій Ивановичъ и Софія Михайловна, надѣюсь, тоже здоровы? пожавъ слегка руку дѣвушки, сказалъ Кожуховъ и потомъ подходилъ къ мужчинамъ и безъ словъ и поклоновъ подавалъ имъ руку. Господину Львову онъ только едва кивнулъ головою.

— Благодарю, папа и мама здоровы! Папа нѣтъ дома, но онъ скоро придетъ, а….

— А хозяйка оставила скучную провѣрку счетовъ и въ полномъ здоровья выходитъ къ гостямъ, громко прервала Софія Михайловна рѣчь падчерицы, плавно выходя изъ гостиной. — Здравствуйте, Петръ Ивановичъ! подавая руку подошедшему къ ней Кожухову, продолжала хозяйка. — Выскажется, знакомы не со всѣми молодыми кавалерами?

— Со всѣми, кромѣ…. пожимая руку хозяйки, и пожимая болѣе крѣпко, чѣмъ онъ жалъ руку дочери, сказалъ Кожуховъ.

— Кромѣ нашего новаго педагога, — правда? Господинъ Львовъ! Хотите познакомиться съ Петромъ Ивановичемъ Кожуховымъ, правою рукой нашего губернатора?

Господинъ Львовъ въ это время высказывалъ дѣвушкѣ свое восхищеніе отъ ея игры, но услышавъ зовъ хозяйки, быстро подошелъ къ ней.

— Очень пріятно будетъ, сказалъ онъ ей въ отвѣтъ и кланялся, съ шарканьемъ ногами, Кожухову, который молча и безъ поклона, подалъ ему руку.

— Я васъ, господинъ Львовъ, должна немного подробнѣе познакомить съ Петромъ Ивановичемъ, также громко продолжала хозяйка. — Вы, вѣроятно, уже слышали, а если не слышали, та скоро услышите, что Петръ Ивановичъ влюбленъ въ меня, а я въ него, и что мы…. впрочемъ, довольно съ васъ; подробности вамъ не замедлятъ сообщить.

Господинъ Львовъ улыбался и слегка кланялся за вниманіе и довѣріе въ нему хозяйки.

— Вы недавно пріѣхали? доставая платокъ изъ кармана позади сюртука, спросилъ Кожуховъ, какъ бы перемѣняя разговоръ и какъ бы давая замѣтить, что рѣчь хозяйки мало его интересуетъ.

— Только недѣлю, и не успѣлъ еще сдѣлать визитовъ всѣмъ, заслуживающимъ глубокаго уваженія. Вы позволите мнѣ завтра обезпокоить васъ своимъ посѣщеніемъ? отвѣчалъ Львовъ, кланяясь и улыбаясь.

— Какъ длинно, господинъ Львовъ! сказала хозяйка, не давая отвѣчать Кожухову, который только въ знакъ согласія кивнулъ головой. — У насъ, господинъ Львовъ, пожалуй, любятъ, когда говорятъ утонченно вѣжливо, но сами привыкли говорить коротко и просто.

— Господа! обращаясь во всѣмъ гостямъ, продолжала хозяйка. — Я явилась въ залъ не потому, что сердце сердцу вѣсть подаетъ, а потому, что готовъ чай и милости просимъ въ столовую.

Гости въ это время благодарили дѣвушку за игру и, каждый по своему, выражали восторгъ отъ ея игры, при чемъ Орѣцкій сказалъ: "о, да!«о, да!» и крѣпко пожалъ руку дѣвушки, а Кречетовъ, совершенно молча, только еще болѣе крѣпко пожалъ ея руку. Послѣ словъ хозяйки, вслѣдъ за нею, пропустивъ дѣвушку впередъ, всѣ отправились въ столовую. Въ столовой всѣ усѣлись за большой круглый столъ. Хозяйка сама наливала чай, лакей разносилъ, и за столомъ завязалась оживленная бесѣда. Оживленіе всегда поддерживала хозяйка, давая тему, для разговора и бойкими вопросами вызывая на откровенное высказываніе отвѣтовъ.

— Разскажите, господинъ Львовъ, какъ вы нашли нашъ городъ? спросила Софія Михайловна Львова, который сидѣлъ рядомъ съ дѣвушкой и, слѣдовательно, вторымъ отъ правой руки хозяйки. За Львовымъ сидѣлъ Лукомскій, за нимъ — Орѣцкій, далѣе — Кречетовъ, потомъ — Вороновъ и, наконецъ, Кожуховъ — ближе всѣхъ къ лѣвой рукѣ хозяйки.

— Мнѣ очень понравился городъ, Софія Михайловна, отвѣчалъ Львовъ. — Когда я, подъѣзжая, смотрѣлъ на него изъ окна вагона, то невольно вспомнилъ Швейцарію, какъ рисуютъ ее на картинахъ. Это было утромъ, въ десять часовъ. Все такъ хорошо было видно: большой, старый и древній соборъ и кругомъ его, по холмамъ, разбросаны дома и домики, такіе чистенькіе, веселенькіе, и дымъ изъ ихъ трубъ струился тихой синенькой струйкой… Я долго любовался и думалъ, какъ въ этихъ домикахъ мать занята приготовленіемъ къ обѣду, дочери играютъ на фортепіано, читаютъ, шьютъ…. отецъ на службѣ, а сыновья въ гимназіи, и я самъ не въ вагонѣ, а читаю математику въ классѣ…. Все это такъ хорошо представлялось мнѣ, что я даже, какъ будто, слышалъ стукъ ножей въ кухнѣ домиковъ, игру милой дѣвушки на фортепіано, мелодичное чтеніе стиховъ…. Мнѣ было досадно, когда поѣздъ сталъ и нужно было выходить.

— О, да! сказалъ Орѣцкій.

— Восхитительно! какъ бы поддерживая Орѣцкаго, сказала хозяйка.

— И знаете-ли, Софія Михайловна, началъ Лукомскій, скоро и почти безъ интонаціи въ голосѣ, — когда я въѣзжалъ въ С--нскъ, онъ тоже вызвалъ во мнѣ воспоминаніе о Швейцаріи, гдѣ мнѣ приходилось быть во время моего студенчества. А въ заключеніе, у меня тоже явилось прекрасное представленіе о жителяхъ города. Я думалъ: здѣсь хорошо быть прокуроромъ, — прекрасная панорама города кладетъ мягкій колоритъ на преступленія его жителей!

— О, да! о, да! поддакнулъ болѣе горячо Орѣцкій.

— Счастливые новые суды и ихъ двигатели! съ замѣтною грустью въ голосѣ, но еще болѣе гортанно, началъ Кожуховъ. Ихъ дѣло не чуждо поэзіи, они работаютъ, наслаждаясь игрою страстей предъ глазами, слушая ораторскую импровизацію!…. Въ заключеніе, положимъ, тоже Сибирь, но съ торжествомъ правды съ попраніемъ порока. Ахъ! вздохнулъ онъ громко.

— О, да! О, да! опять со стороны Орѣцкаго.

— Когда они въѣзжаютъ въ городъ, продолжалъ Кожуховъ, — то прекрасная панорама города нашептываетъ имъ мысли о ихъ прекрасной службѣ. Природа въ союзѣ съ ними! А я, когда лѣтъ пять назадъ, въѣзжалъ въ нашъ городъ, такъ, подъ вліяніемъ его красивой панорамы, говорилъ: хорошо, очень хорошо! Но я буду любоваться твоей природой, городъ, если тобою правитъ губернаторъ умный человѣкъ; и буду презирать тебя, убѣгу, отрясу прахъ съ ногъ своихъ, если твой начальникъ губерніи злой, несправедливый человѣкъ!

— О, да! О, да! О, да! очень горячо поддакивалъ Орѣцкій.

— Я желаю знать мнѣніе всѣхъ о нашемъ городѣ. За вами очередь, князь, живо сказала хозяйка. — Я не спрашиваю господина Орѣцкаго, такъ какъ онъ высказываетъ свое мнѣніе при отвѣтахъ другихъ….

— О, да! слабо поддакнулъ Орѣцкій.

— Городъ, какъ масса русскихъ городовъ, построенныхъ на возвышенномъ берегу рѣки, серьезно и какъ бы немного брюзгливо началъ Кречетовъ. — На него похожи Смоленскъ, Нижній, Курскъ, Горбатовъ, село Павлово, мѣстечко Столбцы…. Безъ смысла въ архитектурномъ, гигіеническомъ, пожарномъ и такъ далѣе отношеніяхъ, собраны въ кучу пять-шесть, или десятокъ-другой церквей, и вокругъ нихъ, какъ деревья въ лѣсу, безъ порядка и удобства, разбросаны дома и домишки…. Это снаружи. А внутри, какъ во всѣхъ городахъ россійскихъ, полное отсутствіе политической жизни, малый, едва замѣтный интересъ къ литературѣ, большое развитіе и уваженіе къ службѣ, халуйству и безкритическому поклоненію ея жрецамъ…. И все и вся издаетъ тотъ характерный запахъ, который поэтъ назвалъ «характерною русскою смѣсью» — запахъ мусора, пыли и водки….

— О, да! О, да! О, да!

— Вы, кажется, одинаково одобряете и оптимистовъ, и пессимистовъ нашего города? обратясь къ Орѣцкому, сказала хозяйка.

— О, да! Въ одномъ случаѣ, — впечатлѣніе чувствъ, а въ другомъ, — выводы строгаго ума…. О, да! разъяснилъ Орѣцкій.

— А вы, господинъ Вороновъ? спросила, улыбаясь, хозяйка.

— Я?… Я дума….. Я того же мнѣнія, какъ и Софія Михайловна, и Катерина Дмитріевна, мягко и любезно-застѣнчиво отвѣтилъ Вороновъ.

— Ха, ха, ха! смѣялись гости и улыбались дамы.

— Но у васъ противоположные взгляды, я оптимистка, а Катя пессимистка, сказала весело хозяйка.

— Егоръ Осиповичъ выберетъ золотую середину и ближе всѣхъ будетъ къ истинѣ, сказалъ Кожуховъ.

— О, да! О, да! поддакнулъ весело Орѣцкій.

— Скажите, господинъ Львовъ, а внутренняя жизнь города какое произвела на васъ впечатлѣніе? спросила хозяйка. — Мнѣніе князя мы уже слышали, улыбаясь князю, закончила она.

— Прекрасное впечатлѣніе, Софія Михайловна! Есть хорошія улицы, много большихъ домовъ, отличный городской садъ, прекрасная гимназія, въ которой директоръ и новые мои товарищи встрѣтили меня очень радушно. Что же касается другихъ обывателей, то, если ихъ радушіе будетъ, хотя въ половину такимъ, какъ радушіе Софіи Михайловны, Катерины Дмитріевны и Дмитрія Ивановича, которымъ я имѣлъ счастье первымъ сдѣлать вечерній визитъ, — то, думаю, лучшаго города трудно найти. Львовъ говорилъ все это безъ улыбки, но искренно, съ довольствомъ, разлитымъ по всему лицу.

— О, да! О, да! О, да! горячо поддакнулъ Орѣцкій.

— Ореста Ильича нечего и спрашивать, Софія Михайловна, началъ тѣмъ же голосомъ Кожуховъ. — Онъ черезъ мѣсяцъ влюбился, черезъ два — объявленъ женихомъ, черезъ три — будетъ семьяниномъ и собственникомъ, а, слѣдовательно, и полнымъ гражданиномъ нашего города…. Князь уже высказалъ свое мнѣніе, господинъ Орѣцкій — тоже, я не уѣхалъ, слѣдовательно, его превосходительство прекрасный начальникъ, а для меня это все…. Егоръ Осиповичъ раздѣляетъ, навѣрное, опять мнѣнія Катерины Дмитріевны и Софіи Михайловны…. Если онѣ будутъ любезны довѣрятъ намъ ихъ искреннія мнѣнія, то…. ваше желаніе, Софія Михайловна, будетъ вполнѣ удовлетворено: мы всѣ тогда выскажемъ наше мнѣніе о внутренней жизни города С--нска.

— О, да! О, да! О, да! весело и горячо одобрялъ Орѣцкій.

Глаза всѣхъ мужчинъ устремились на дѣвушку.

— О, мама! когда папа здоровъ, мнѣ все нравится, а когда папа боленъ, мнѣ и дома скучно, и на улицѣ скучно, живо сказала дѣвушка, которая всегда съ интересомъ слушала разговоры гостей, дирижируемые ея мачихой, и, когда спрашивалось ея мнѣніе, отвѣчала правдиво и не стѣсняясь.

— О, да! О, да! О, да! еще болѣе горячо поддакивалъ Орѣцкій.

— Я тоже скажу: о, да! о, да! громко и сильно оживляясь, началъ Кречетовъ. — Да, вы правы, Катерина Дмитріевна! Дмитрій Ивановичъ единственный, свѣтлый, безупречный человѣкъ въ нашемъ городѣ. И когда онъ боленъ, то нельзя не грустить, а все окружающее становится еще болѣе мизернымъ, жалкимъ.

— О, да! О, да! также горячо одобрилъ Орѣцкій, и, вскочивъ съ кресла, подошелъ къ дѣвушкѣ и, со словами «благодарю! о, да! вы правы, о, да!» пожалъ ея руку.

Примѣру Орѣцкаго послѣдовали всѣ мужчины. Когда Кречетовъ послѣднимъ подошелъ къ ней, она сказала:

— Я также пожму вашу руку за любовь къ папа.

— Но я такъ не въ силахъ, какъ вы, немного сдвинувъ плечи, сказала она, когда сильное пожатіе Кречетова, вѣроятно, причинило ей боль.

— А мое мнѣніе о внутренней жизни нашего города вотъ какое, сказала хозяйка, когда всѣ усѣлись опять у стола. — Если бъ я была мужчина, то, чтобы быть твоимъ, Катя, я второй разъ достала бы кубокъ изъ бездны, чего не могъ сдѣлать пажъ у Шиллера! И она обняла дѣвушку и три раза поцѣловала ее.

— О, да! О, да! О, да! кричалъ Орѣцкій.

— Браво! Браво! Браво, Софія Михайловна! говорили остальные мужчины и подходили къ ней и жали ея руку.

III.

Когда всѣ выразили свой восторгъ и усѣлись, то разговоръ на минуту затихъ. Мужчины пили чай, а Софія Михайловна смотрѣла съ искренней любовью на падчерицу, которая, улыбаясь, шаловливо жала ея руку въ своихъ рукахъ.

— А знаете, господинъ Львовъ, не переставая смотрѣть на падчерицу, начала Софія Михайловна. — Такъ какъ ваши впечатлѣнія очень сходны съ впечатлѣніями Ореста Ильича, то я предугадываю вашу дальнѣйшую жизнь у насъ…. Вы также скоро влюбитесь, будете чрезъ два мѣсяца женихомъ, чрезъ три — мужемъ и, какъ говорить Петръ Ивановичъ, заживете у насъ полнымъ гражданиномъ, не правда-ли? А у насъ есть много хорошихъ барышень!…

— Я люблю семейную жизнь, Софіи Михайловна, отвѣчалъ Львовъ. — Если судьба познакомитъ меня съ доброй, умной и…. онъ хотѣлъ сказать хорошенькой, но ему показалось, что произносить это слово въ присутствіи женщинъ — не тактично, и онъ, чуть-чуть помолчавъ, закончилъ такъ: — которая полюбитъ меня, то я не только чрезъ три, чрезъ два мѣсяца буду просить ее быть моей женой передъ людьми и передъ Богомъ.

— О, да! безъ особеннаго ударенія со стороны Орѣцкаго.

— Но вы будете смотрѣть только на дѣвушку, а не на приданое? спроста Софія Михайловна.

— О, это все равно! Душа, сердце, умъ, весь человѣкъ — это главное, Софія Михайловна! А деньги, приданое — это не важно! горячо сказалъ Львовъ.

— О, да! О, да! произнесъ Орѣцкій, и слышно было, что теперь его «о, да!» было не то «о, да!», которое онъ говорилъ, когда рѣчь шла о хозяйкѣ въ роли пажа, болѣе энергичнаго пажа, чѣмъ нарисовалъ Шиллеръ.

Мужчины, а также и Софія Михайловна, улыбались горячности Львова. Одинъ только Лукомскій не улыбался. Ему казалось, что улыбка хозяйки и мужчинъ относится къ нему, что они подтруниваютъ надъ нимъ, берущимъ замужъ дѣвушку съ большимъ приданымъ.

— Я съ вами не согласенъ, господинъ Львовъ, началъ скорѣй, чѣмъ обыкновенно, Лукомскій. — Мнѣ кажется, что въ наше время, когда все стремится къ равенству, бракъ можетъ быть только между вполнѣ равными элементами. Возьмемъ въ примѣръ васъ. Вы, кромѣ своего общечеловѣческаго я, представляете изъ себя еще и капиталъ, дающій доходъ двѣ тысячи рублей въ годъ, — вѣдь ваше жалованье около двухъ тысячъ? Капитализируя капиталъ по его доходности изъ пяти процентовъ годовыхъ, выходитъ, что вы, повторяю, кромѣ своего общечеловѣческаго я, представляете собою еще и капиталѣ, въ сорокъ, тысячъ въ настоящее время, а чрезъ пять-десять лѣтъ, когда вы можете быть директоромъ, товарищемъ министра, — вы можете совмѣстить въ себѣ капиталъ тысячъ во сто. Что же? воодушевляясь все болѣе и болѣе, продолжалъ Лукомскій. — При стремленіи къ полному равенству во всемъ въ жизни, при стремленіи современныхъ женщинъ тоже, къ равенству съ мужчиной, вы захотите отступить отъ этого великаго принципа равенства? Вы захотите связать себя съ тѣмъ, что не равно вамъ, что, положимъ, имѣетъ такое же, какъ ваше, общечеловѣческое я, но въ которомъ совмѣщается полное отсутствіе капитала? Нѣтъ! Вы сближаетесь, вы выбираете кругъ знакомыхъ, близко подходящихъ въ вамъ по ихъ я и по ихъ капиталу. Только среди этихъ, сходныхъ съ вами элементовъ, у васъ является близость, откровенность и, если среди этихъ элементовъ будетъ подобный вамъ элементъ — дѣвушка, вы обнаружите предъ такимъ элементомъ ваше общечеловѣческое я, она обнаружитъ свое, явится любовь и бракъ…. Но, милостивые государи, совершенно увлекшись и привставъ съ кресла, продолжалъ Лукомскій, — случайность, а не общее правило, исключеніе, при господствѣ великаго принципа равенства, когда вы даже только сойдетесь, познакомитесь съ элементомъ не равнымъ вамъ по капитализаціи, хотя, быть можетъ, и сходному съ вами по общечеловѣческому я. Мнѣ кажется, скажу я въ заключеніе, что дѣвушка, если только она стоитъ на высотѣ великаго принципа равенства, если только она уважаетъ себя, дорожитъ своимъ человѣческимъ достоинствомъ, идетъ въ бракъ не какъ въ рабство, а съ сознаніемъ полнаго равенства въ бракѣ и семьѣ, такая дѣвушка, навѣрно, если она бѣдна, не пойдетъ за мужчину, капитализирующаго болѣе ея, и наоборотъ. Такія дѣвушки не нарушатъ великаго принципа равенства! Ихъ умъ, душа и сердце воспринимаютъ горячо, безъ раздвоенности, великія истины и онѣ съумѣютъ поддержать, послѣдовательно провести въ жизнь великій принципъ полнаго равенства въ бракѣ!

— О, да! О, да! горячо и сильно громко подхватилъ Орѣцкій, едва Лукомскій окончилъ свою рѣчь.

— Браво! Браво! сказалъ Кожуховъ, при чемъ лицо его улыбалось, а глаза смотрѣли гордо и самоувѣренно.

Львовъ сидѣлъ съ задумчивою физіономіей и думалъ надъ вопросомъ о бракѣ съ новой философіей, предложенной Лукомскимъ. — Я не зналъ, думалъ онъ, — что кромѣ меня, меня — общечеловѣческаго я, есть еще во мнѣ стотысячное я! Кто знаетъ? Можетъ чрезъ пять, десять лѣтъ, я буду директоромъ, буду стотысячное я и плюсъ я какой есть! Да и теперь я есть, и есть еще плюсъ я — сорокъ тысячъ….

Кречетовъ нервно ёрзался въ креслѣ, поднималъ рукою волосы на головѣ, закусывалъ губы, и кровь прилила къ его лицу: оно было красно, какъ гребень пѣтуха. Вороновъ, какъ всегда, любезно смотрѣлъ на хозяйку и ея падчерицу. Хозяйка, тоже какъ всегда, улыбалась и посматривала пытливо на каждаго изъ мужчинъ, какъ-бы желая отгадать, по ихъ лицамъ, какого они мнѣнія о философіи брака Лукомскаго. Катерина Дмитріевна смотрѣла серьезно, наклонивъ голову и устремивъ глаза въ стаканъ чаю, стоявшій предъ нею.

— Я не пропущу ни одного засѣданія, когда вы будете обвинять, сказала хозяйка послѣ короткаго молчанія, во время котораго всѣ были заняты оригинальной рѣчью Лукомскаго.

— О, да! О, да! уже менѣе горячо со стороны Орѣцкаго.

— Но, господа, продолжала хозяйка, — предметъ такъ интересенъ, и Орестъ Ильичъ, съумѣлъ такъ высоко его поставить, что я бы желала знать мнѣніе всѣхъ…. конечно, мужчинъ. Мы, женщины, уловимъ истину и постараемся провести ее въ жизнь…. Такъ, Катя? обратилась она, въ заключеніе, къ падчерицѣ.

— Да, да! Истину, истину, мама! громко и горячо сказала дѣвушка, быстро приподнявъ наклоненную голову вверхъ.

— Ваше мнѣніе, князь? вопросительно сказала хозяйка, замѣтившая въ Кречетовѣ сильное желаніе говорить.

— Истину, истину! Мое мнѣніе? какъ-бы повторяя вопросы, на которые онъ долженъ отвѣчать, и желая выиграть время для толковаго отвѣта, началъ Кречетовъ, вороша свои волосы на головѣ. — Мнѣнія вырабатываются жизнью: матерью и семьей — въ началѣ, школою и университетомъ — въ срединѣ и практикою жизни — въ концѣ-концовъ. Разныя жизни — разныя мнѣнія, и, кажется, правъ тотъ, кто. говоритъ, что каждое мнѣніе справедливо, если только оно искренно… Низенькій Гулливеръ попалъ въ среду карликовъ лиллипутовъ, долго прожилъ среди нихъ, — и сроднился съ мнѣніемъ, что онъ великанъ. Черезъ нѣсколько лѣтъ, попавъ опять въ среду подобныхъ себѣ, и даже выше себя ростомъ людей, онъ уже не могъ отрѣшиться отъ взгляда на себя, какъ на великана. Привычка — вторая натура, и разубѣдить Гулливера было нельзя… Донъ-Кихоть примѣръ того же. Не опровергнуть, не. разубѣдить того, кто жизнью выработалъ мнѣніе, что онъ, кромѣ того, что есть человѣкъ, гражданинъ, онъ еще — плюсъ Капиталъ, доходъ, процентъ! Я признаю подобное мнѣніе необходимою принадлежностью извѣстной категоріи людей, но я радъ, что не принадлежу къ ихъ числу…. Дай Богъ только, чтобы подобной категоріи мужчины громко высказывали свои мысли и женились на дѣвушкахъ подобныхъ же мыслей; но грустно будетъ, разыграется страшная драма, если съ мужчиной подобныхъ мыслей свяжетъ судьбу свою дѣвушка, смотрящая на мужчину только какъ на гражданина съ извѣстными обязанностями предъ отечествомъ. Горе, если такая дѣвушка свяжетъ судьбу свою съ мужчиной плюсъ капиталъ я узнаетъ о его двойственности, когда будутъ уже дѣти, когда будетъ потеряна еи молодость и ея лучшія силы!… Можно оцѣнивать себя изъ пяти процентовъ, по суммѣ получаемаго жалованья, и можно оцѣнивать себя по суммѣ добра и пользы, приносимой обществу; можно стремиться и достигать хорошихъ окладовъ, и можно стремиться къ плодотворной дѣятельности гражданина для пользы общественной…. Кто правъ, кто болѣе полезенъ — вопросъ не въ этомъ. Его разрѣшитъ исторія этихъ людей, этихъ направленій. Но есть съ такими направленіями и мужчины и женщины, и я еще разъ пожелаю только одного, чтобы, сама судьба соединяла и его и ее одной категоріи, но горе, если случай соединитъ его одной категоріи съ нею другой категоріи!

— О, да! глухо сказалъ Орѣцкій.

— Слова и мысли, которыхъ ни опровергать, ни защищать нельзя, холодно, безъ раздраженія, обращаясь взглядомъ къ хозяйкѣ сказалъ Лукомскій, сказалъ такъ, какъ говорятъ прокуроры на разсужденія новичка адвоката, который, вмѣсто опроверженія факта или смягченія его, занесся своею молодою горячностью и неопытностью на высоту критики о вмѣняемости факта вообще. Слова, слова! говоритъ такому защитнику прокуроръ и посматриваетъ на предсѣдателя, что-де предсѣдатель не останавливаетъ болтуна.

— Я понялъ вашу мысль, князь, и нахожу, что вы правы, а господинъ…. а Орестъ Ильичъ ошибается, началъ Львовъ. — Я невольно вспомнилъ слѣдующій случай: дня три назадъ, гуляя по городу я невольно былъ удивленъ, не встрѣтивъ въ немъ ни одного частнаго пансіона, какъ для мальчиковъ, такъ и для дѣвочекъ. Мнѣ невольно пришла тогда мысль устроить самому пансіонъ, и невольно же явился отвѣтъ: когда женюсь…. Представьте же себѣ, что я, оцѣненный Орестомъ Ильичемъ въ сорокъ, а въ будущемъ — во сто тысячъ, женюсь на дѣвушкѣ тоже съ сорока тысячами, но которая не хочетъ полезно трудиться, а хочетъ только нарядовъ, танцевъ, баловъ и тому подобнаго!… Ея сорока тысячъ не хватитъ и на три года, а моихъ процентовъ, моего жалованья….

— Папа, папа идетъ! вскрикнула Катерина Дмитріевна, заслышавъ движеніе въ прихожей, и, съ шумомъ отодвинувъ кресло, убѣжала изъ столовой, прервавъ недоконченную рѣчь Львова.

IV.

Съ уходомъ дѣвушки, хозяйка покинула роль предсѣдательницы и молча принялась наливать чай въ три стакана, потомъ поставила ихъ въ рядъ на столѣ, у широкаго кресла, и ушла тоже на встрѣчу мужа; а гости встали изъ-за стола и, образовавъ изъ себя двѣ группы, вели не громкій разговоръ. Одну группу составляли: Львовъ, Вороновъ и Кожуховъ, а другую — Лукомскій и Орѣцкій. Кречетовъ продолжалъ сидѣть у стола, досадуя на самого себя. Онъ былъ недоволенъ своею рѣчью въ опроверженіе философіи Лукомскаго, — находилъ ее черезъ-чуръ личною, тогда какъ можно бы было стать на отвлеченную точку…. и онъ раздражительно кусалъ губы и ерошилъ волосы.

— О, да! говорилъ негромко Орѣцкій, — вамъ возражали слабо…. Вы, о, да! Вы возбудили новую точку! О, да! О, да! Очень вѣрный взглядъ на подругу жизни! О, да!

— Взглядъ, чуждый идеализма, сентиментализма, піетизма и, даже, прудонизма и нигилизма. Мой взглядъ можно назвать позитивнымъ, научнымъ…. Противъ него можно говорить одни только слова, слова и слова, отвѣтилъ Лукомскій.

— О, да! О, да! Вы правы, о, да!

— А наука — трудная вещь, продолжалъ Лукомскій. — Противъ нея, противъ ея выводовъ, такъ мало доступныхъ для пониманія не стоящихъ на высотѣ науки, всегда встрѣтишь толпу противниковъ, порицателей. Но за то и всегда были люди науки, проводящіе ея истины въ жизнь!

— О, да! О, да! Но мнѣ. кажется, о, да! вы не послѣдовательны. Mademoiselle Плитова хороша, мила, симпатична, о, да! умна…. Вашъ выборъ съ общечеловѣческой. точки, о, да! вы такъ сказали? я одобряю, о, да! Но choisisses votre femme par l’orelle bien plus que par les yeux! о, да!… Мнѣ кажется, вашъ выборъ противорѣчитъ вашей научной точкѣ, о, да!… Вѣдь за mademoiselle Плитовой только имѣніе, самое большее тысячъ въ тридцать, а васъ нужно капитализировать по меньшей мѣрѣ тысячъ въ семьдесятъ, о, да!… Я не считаю бѣлья, тряпокъ и…. et cetera…. о, да!

— Вы ошибаетесь. За mademoiselle Плитовой еще деньгами тысячъ около ста, сухо сказалъ Лукомскій.

— Нѣтъ, нѣтъ! О, да! Справьтесь точнѣй…. Я раздѣляю вашу научную точку, о, да! Я ее чутьемъ чуялъ и всегда хотѣлъ ей слѣдовать, о, да!… О mademoiselle Шатовой я обстоятельно знаю и…. и…. о, да! Она не подходитъ подъ науку, хотя она, о, да! восхитительна, умна, отлично играетъ…. Но…. О, да!.

Въ это время въ другой группѣ шелъ также тихій разговоръ.

— Я бы на вашемъ мѣстѣ, господа, говорилъ Кожуховъ, не прозѣвалъ эту прелестную дѣвушку. — Сколько ума, доброты, любви и искренности! Кромѣ того, молодость, красота и богатство…. Тутъ, какъ не оцѣнивай себя, подходящій товарецъ….

— А вы сами, Петръ Ивановичъ, чего зѣваете? улыбаясь и смотря разсѣянно внизъ на свои ноги, сказалъ Вороновъ, какъ говорятъ люди, когда желаютъ не показать вида, что ими уже закинута удочка туда, куда другіе только совѣтуютъ закинутъ.

— Мнѣ тридцать пять лѣтъ, я не для такихъ! отвѣтилъ Кожуховъ, и въ его искусственно-гортанномъ голосѣ слышна была грусть, что ему тридцать пять или что онъ не для такихъ. — Для васъ, господинъ Львовъ, продолжалъ онъ, — это неземное созданіе. Вы молоды, заняты дѣломъ, которое такъ нравится барышнямъ, вамъ очень идетъ небеснаго цвѣта мундиръ…. Вамъ будетъ грѣхъ, если уступите ее другому!

Въ голосѣ Кожухова не замѣтна была иронія, и Львовъ, вѣря въ истинность похвалы ему, вѣря въ то, что говорилось о дѣвушкѣ, и находясь въ положеніи между страхомъ и надеждою, отвѣчалъ немного дрожащимъ голосомъ:

— Да, да! Это восхитительная дѣвушка! Въ нее можно влюбиться до сумасшествія!… Но…. она богата, а я…. такъ недавно пріѣхалъ и, кромѣ скромнаго жалованья и сильной любви, ничего болѣе не могу ей датъ….

— Это пустяки, ободрялъ Кожуховъ, хлопая Львова по плечу. — Она умная и либеральная барышня, ей не нужно пудъ соли скушать съ вами, чтобы узнать и полюбить васъ. Вѣдь она, вмѣстѣ съ отцомъ, пишетъ громадное сочиненіе о самоуправленіи въ Европѣ и на границахъ Китая…. виноватъ, и въ Россіи. Это наши радикалы выдѣляютъ Россію изъ Европы, а Дмитрій Ивановичъ и Катерина Дмитріевна только либеральны….

Въ дверяхъ появился Дмитрій Ивановичъ, ведя, правильнѣе ведомый, подъ руки жену и дочь.

V.

— Здравствуйте, добрый вечеръ! говорилъ Рымнинъ на поклоны гостей. — А рукопожатія, извините, долженъ отложить до отвода дамъ на мѣсто, къ столу. Отведя дамъ и потомъ подавая руки гостямъ, онъ продолжалъ: — Вы извините, господа, что мой приходъ прервалъ вашу бесѣду и хозяева васъ покинули однихъ…. Право, Соня, понизивъ голосъ и съ добродушнымъ укоромъ продолжалъ онъ, — пора перестать тебѣ, хотя при гостяхъ, встрѣчать меня и оставлять ихъ однихъ!… Но вы извините ихъ, господа, указывая глазами на дамъ, продолжалъ онъ. Ce que femme veut, Bien le vent, или, что проще, колы бъ же волы булы человіки, а тожъ волы бабы!

Всѣ улыбались, снисходительно и любезно посматривали на хозяина и опять усѣлись вокругъ стола.

— А я вамъ, господа, могу сообщить отличную новость. Вотъ выпью мои три стакана и удовлетворю ваше любопытство, сидя въ креслѣ, продолжалъ Рымнинъ. Онъ наливалъ чай въ блюдце, подносилъ его высоко ко рту и пилъ чай въ прикуску.

— Я могу отгадать, сказала Софья Михайловна, пытливо смотря на мужа. — Опять слухъ о новыхъ ограниченіяхъ правъ земства и объ усиленіи власти предсѣдателя въ нихъ?

— О, да! холодно и вопросительно поддакнулъ Орѣцкій.

— Нѣтъ, Софья Михайловна, началъ Кожуховъ. — Предводитель дворянства, вѣроятно, телеграфировалъ Дмитрію Ивановичу, для чего созывается экстренное губернское собраніе?

— Слѣдующее мнѣніе или предположеніе? смѣдсь, начала хозяйка, давая знать, что бесѣда у стола опять вступила въ правильный порядокъ и что она опять заняла мѣста предсѣдателя.

— О, да! О, да! одобрялъ Орѣцкій.

— Не угадаете, принимаясь за второй, стаканъ, сказалъ Рымнинъ.

— Непослѣдовательностью и трусливостью тамъ, поднявъ палецъ вверхъ, началъ Кречетовъ насъ не заинтересуете, и это не новость, Дмитрій Ивановичъ!

— Я недавно пріѣхалъ, не успѣлъ еще познакомиться съ интересами интеллигенціи, потому не могу даже попробовать отгадать то, что думаетъ сообщить Дмитрій Ивановичъ, сказалъ Львовъ съ замѣтною грустью, отвѣчая на вопросительный взглядъ хозяйки, который она бросила на него послѣ словъ Кречетова.

— Господинъ Вороновъ? сдавала хозяйка-президентъ.

— Я?… Дмитрій Ивановичъ сейчасъ сказалъ; «Ce que femme veut, Dieu le veut», такъ я заранѣе присоединяюсь къ предположенію Катерины Дмитріевны, стыдливо-робко, но не трусливо и не застѣнчиво отвѣчалъ Вороновъ.

— О, да! О, да! слабо одобрилъ Орѣций!

— Господинъ Лукомскій? сказала хозяйка улыбаясь, какъ и всѣ гости, и Богъ, ихъ знаетъ, что означала ихъ улыбка: насмѣшку-ли надъ отвѣтомъ Воронова, похвалу-ли отвѣту или улыбку надъ уже черезъ-чуръ торжественными вызовами къ отвѣту хозяйкой-президентомъ.

— Я подерживаю мнѣніе или присоединяюсь къ заявленію Егора Осиповича. Женщины всегда были болѣе отгадчицы, чѣмъ мужчины, ровнымъ, но болѣе сухимъ, чѣмъ прежде, голосомъ отвѣчалъ Лукомскій.

— Я свое мнѣніе высказала и за тобой слово, Катя, обратилась хозяйка къ падчерицѣ, которая все время продолжала смотрѣть на отца. Отецъ такъ спокойно и довольно отдувалъ губы и дулъ ими на чай въ блюдцѣ, такъ торопливо-жадно прихлебывалъ его изъ блюдца, что дочь улыбалась, не переставая слушать разговоръ за столомъ.

— О, мама, я отгадаю! Я докажу, что «женщины болѣе отгадчицы, чѣмъ мужчины!» повторяя слова Лукомскаго и слегка подражая его голосу, громко сказала дѣвушка. Она остановилась. Слабый румянецъ вдругъ показался на ея щекахъ, которыя теперь походили на тонкій, просвѣчивающій фарфоръ. «Какая я дѣвчонка. Какая хвастунья, если не отгадаю!» подумала она и серьезно и пытливо посмотрѣла на отца. Чрезъ мгновеніе она опять улыбалась, словно увидала на лицѣ отца разгадку загадки и обрадовалась ей.

— Папа придумалъ и сообщитъ что-то хорошее, что дастъ пищу бѣднымъ голоднымъ, громко, серьезно и самоувѣренна сказала она, продолжая смотрѣть на отца. — Такъ, папа? спросила она потомъ и уже замѣтно робко и тихо.

— О, ты всегда отгадаешь мои думы! ставя блюдце третьяго стакана на столъ, съ дрожью къ голосѣ сказалъ Рымнинъ. — Иди ко мнѣ, моя Екатерина, моя отгадчица, и я поглажу твою умную головку и попрошу отгадать: добро или худо придумали мы?..

— О, да! О, да! О, да! горячо одобряя, воскликнулъ Орѣцкій.

— Браво, браво! Катерина Дмитріевна, браво! слѣдуй примѣру Орѣцкаго, громко говорили мужчины, а глаза Львова, полные благоговѣнія, любви и радости, устремлены были на дѣвушку; Кречетовъ грустно улыбался и тоже пристально смотрѣлъ на нее;

А она быстро встала, еще быстрѣе очутилась возлѣ отца, сѣла на уголъ его широкаго кресла, откинула голову на грудь отца, обхватила его одной рукой за талію, а другой держалась за ручку кресла и смотрѣла въ лицо отца, такъ что глава ея ушли вверхъ и гостямъ видны были только бѣлки ея глазъ, отчего она теперь еще болѣе походила на мраморную статую. Отецъ улыбался, касался своей бородою ея щеки, водилъ ею по щекѣ и гладилъ рукою ея волосы, начиная отъ лба въ затылку, какъ бы желая еще болѣе обнаружить большой лобъ дочери, которая неподвижно сидѣла въ той же позѣ, и только улыбка на ея лицѣ становилась болѣе замѣтнѣй и довольнѣй. Хозяйка и гости молчали, улыбаясь каждый по своему, смотрѣли на эту живую, мраморную группу, которую Кожуховъ про себя охарактеризовалъ такъ: «декабристъ и его дочь», хотя Рымнину во время декабристовъ было не болѣе семи-восьми лѣтъ.

— Да, да! Ты отгадала, дитя мое! началъ Рымнинъ, немного погодя. — Иванъ Ивановичъ Сергѣевъ и мы, члены управы, долго ломали голову найти средство сдѣлать нечувствительнымъ для крестьянъ голодъ нашей губерніи…. Выдать сѣмена на посѣвъ и немного хлѣба для поддержанія жизни — вотъ все, что можетъ дать земство и частная помощь общества, но государство, представитель силы общественной организаціи, можетъ уничтожить голодъ совсѣмъ, можетъ убить его въ корнѣ…. У государства есть на это средства, нужно только возбудить охоту и указать путь…. Иванъ Ивановичъ поѣхалъ въ Петербургъ и передалъ кому слѣдуетъ и гдѣ слѣдуетъ эти мысли и подробный проектъ ихъ осуществленія… Мы держали все это въ строгомъ секретѣ… Иванъ Ивановичъ съумѣлъ стать на высоту своей великой миссіи, и три часа назадъ я получилъ отъ него слѣдующую телеграмму: «Даны средства построить желѣзную дорогу въ тысячу верстъ чрезъ всю нашу и двѣ сосѣднія губерніи. — Земство будетъ и строителемъ, и организаторомъ дороги, такъ неужели у насъ не хватитъ ума, энергіи и самопожертвованія, чтобы постройкою убитъ голодъ безъ дурныхъ послѣдствій для крестьянскаго населенія. Пропагандируйте, буду чрезъ пять дней».

— Чрезъ недѣлю будетъ собрано экстренное земское собраніе, продолжалъ Рымввнъ, послѣ прочтенія телеграммы, — и на немъ будетъ обсуждаться просятъ постройки земствомъ желѣзной дороги съ одною главною цѣлью: уничтожить голодъ, дать средство голодному крестьянину прокормиться работой и заработать денегъ для прокормленія семейства и для поддержанія хозяйства…. Для этого въ проектѣ предполагается при постройкѣ желѣзной дороги уничтожить элементъ наживы, кулаковъ…. Какъ организаторы работъ и руководители, привлекаются дворяне всей губерніи, у которыхъ найдется, навѣрное, охота, знаніе, энергія, чтобы повести дѣло безъ посредства кулаковъ…. Проектъ уже выработанъ. Сегодня же посланы телеграммы, съ просьбою пріѣхать для обсужденія проекта, ко всѣмъ членамъ уѣздныхъ управъ и къ наиболѣе преданнымъ общественнымъ дѣламъ гласнымъ и дворянамъ губерніи…. Мы особенно надѣемся на васъ, князь, подавая руку Кречетову, окончилъ онъ.

— Потомъ мы надѣемся, пожавъ руку Кречетову и чуть-чуть помолчавъ, продолжалъ Рымнинъ, — что и наша администрація окажетъ намъ все свое содѣйствіе въ этомъ важномъ дѣлѣ. Не такъ-ли, господа? обратился онъ ко всѣмъ гостямъ, смотря на нихъ, какъ на представителей «нашей администраціи».

— О, да! О, да! Конечно! О, да! О, да! горячо. говорилъ Орѣцкій, который въ своей должности адъютанта начальника штаба, конечно, могъ наименѣе считать себя за представителя «нашей администраціи», но онъ всегда горячо подакивалъ, когда говорилось что-либо новое, малоизвѣстное.

Остальные присутствующіе члены администраціи, поводимому, приняли не такъ горячо рѣчь хозяина. Вороновъ слушалъ ее разсѣянно и ловилъ взгляды дѣвушки и хозяйки и по нимъ направлялъ мускулы своего лица; лицо и вся фигура Львова, казалось, говорила, что онъ, Львовъ, очень радъ, что хозяинъ доволенъ, но что онъ, какъ недавно пріѣхавшій, не можетъ, къ сожалѣнію, высказать опредѣленнаго мнѣнія, а будетъ только отъ души сочувствовать радости хозяина; Кожуховъ смотрѣлъ невозмутимо, какъ всегда. По его лицу, по его глазамъ, трудно было рѣшить, одобряетъ, или порицаетъ онъ рѣчь хозяина; но онъ смотрѣлъ на себя въ то время, какъ на представителя «нашей администраціи», а потому счелъ долгомъ отвѣтить на обращенныя къ администраціи слова хозяина.

— Я сегодня, началъ серьезно Кожуховъ, — часа три назадъ, имѣлъ удовольствіе слышать отъ его превосходительства о созывѣ экстреннаго губернскаго земскаго собраніи. Губернаторъ, не придавая такой обширности неурожаю губерніи, какую придало ему земство и губернскій предводитель, все-таки озабоченъ пріисканіемъ средствъ для облегченія неурожая для крестьянъ. Онъ думаетъ предложить нѣкоторые проекты, съ своей стороны, на обсужденіе экстреннымъ собраніемъ земства; но когда онъ узнаетъ о такомъ грандіозномъ планѣ, какъ постройка земствомъ тысячи-верстной желѣзной дороги, то, конечно, употребитъ всѣ зависящія отъ него мѣры къ оказанію содѣйствія земству дли успѣшнаго осуществленія такого грандіознаго проекта….

— О, это великая, грандіозная затѣя! измѣняя голосъ изъ серьезнаго въ болѣе фамильярный и съ улыбкою на лицѣ, продолжалъ Кожуховъ. — Хотя я лично и раздѣляю мнѣніе губернатора, что въ губерніи не голодъ, а только менѣе средняго урожай.

— Скажите мнѣ, пожалуйста, Петръ Ивановичъ, какія данныя имѣетъ губернаторъ, кромѣ чистаго упрямства, отвергать голодъ? Я васъ спрашиваю, какъ частнаго человѣка, думая, что мой вопросъ не составляетъ государственной тайны? спросилъ Рымнинъ.

— О томъ, что администрація можетъ имѣть кое-какія свѣдѣнія о состояніи губерніи, опять серьезно началъ Кожуховъ, — объ этомъ, мнѣ кажется, можно и не сомнѣваться; о приблизительной хотя вѣроятности этихъ данныхъ тоже трудно сомнѣваться, хотя, быть можетъ, даже и навѣрное, свѣдѣнія администраціи не вполнѣ точны…. Но допустимъ, что со стороны администраціи одно упрямство, — голосъ Кожухова опять сталъ интимнымъ, а лицо улыбающимся, — гдѣ же слѣдствіе голода, по чемъ мы видимъ, что голодъ царитъ въ губерніи? Гдѣ толпы нищихъ, гдѣ громкое требованіе работы и хлѣба, гдѣ грабежи и гдѣ поджоги и насилія голодной черни? Ничего подобнаго нѣтъ и быть не можетъ, потому что нѣтъ голода, а только менѣе средняго урожай, съ которымъ нашъ умный крестьянинъ легко примиряется, зная, что и администрація, и земство сдѣлаютъ все для облегченія его положенія.

— О, да! О, да! Это такъ! О, да! горячо поддерживалъ Орѣцкій.

— Во первыхъ, все это еще, можетъ и будетъ, ероша волосы и сильно покраснѣвъ, началъ Кречетовъ. — Можетъ будутъ еще и толпы нищихъ, и убійства, а пожары, — до жатвы, до новаго хлѣба еще полгода осталось. Во вторыхъ, пусть ждетъ всего этого, кто желаетъ этого! Земство этого не желаетъ, и, быть можетъ, постройкою желѣзной дороги ему удастся не допустить до этого, не допустить до криковъ: «работы и хлѣба»! Въ третьихъ….

— Во первыхъ, князь, перебилъ Кречетова хозяинъ, — этого никто не желаетъ. Можно ошибаться, имѣя самыя добрыя намѣренія. Во вторыхъ, нашъ крестьянахъ, послѣ великаго гнета крѣпостнаго права, привыкъ умирать безъ ропота гласнаго, даже съ прощеніемъ на устахъ: «не вѣдаютъ бо, что творятъ». Въ третьихъ, къ кому и куда идти кричать? До Бога высоко, до царя далеко, а умирать послѣ порки куда хуже, чѣмъ безъ порки…. А главное-то въ томъ: докажите намъ, что голода нѣтъ…. Я согласенъ, что администрація должна имѣть болѣе или менѣе точныя данныя объ экономическихъ силахъ губерніи, объ урожаѣ, но тогда опубликуйте, какой запасъ хлѣба имѣется въ деревняхъ и волостяхъ? Сколько уже помѣщики выдали хлѣба крестьянамъ заимообразно? Сколько продано крестьянами скота и сколько его осталось?… Вотъ тогда мы и будемъ судить, кто правъ, администрація-ли съ менѣе среднимъ урожаемъ, или земство съ голодомъ?… До тѣхъ поръ отвергать холода нельзя: онъ уже хорошо видѣнъ… И онъ поднялъ руками голову дочери съ своей груди и поцѣловалъ ее въ голову, а она крѣпко поцѣловала отца въ губы, глаза и лобъ.

— Перейдемте въ залъ, господа, сказала хозяйка, и всѣ, кромѣ хозяина и Кречетова, направились въ залъ.

VI.

Въ залѣ общество разбилось на кружки. Львовъ самъ вызвался спѣть подъ аккомпаниментъ Катерины Дмитріевны, Вороновъ сталъ у фортепіано и пересматривалъ Лежавшія на немъ ноты, хозяйка ходила съ Кожуховымъ по залѣ, а Орѣцкій и Лукомскій сидѣли далеко отъ фортепіано и вели тихій разговоръ.

— Откуда бы знаете о состояніи Плитовой? спросилъ Лукомскій. — Всѣ говорятъ, что, кромѣ имѣнія, еще сто тысячъ….

— О, да! отвѣчалъ Орѣцкій. —Такъ говорили и мнѣ, но я человѣкъ, о, да! опытный, и прежде, чѣмъ показать виды на женитьбу, о да! я справлялся очень тонко и обстоятельно, о, да! въ чемъ и гдѣ?… И, о, да! убѣдился, что ничего и нигдѣ. О, да! О, да! Choisissez totre femme par l’oreille bien plus que par les yeux!… О, да! О, да!

— Коли я ошибся, — очень непріятно, тихо, какъ бы самому себѣ, с5азалъ Лукомскій.

— О, да! Положеніе непріятное! Съ одной стороны, о, да! нарушеніе принципа, а съ другой, о да! вы — объявленный женихъ! о, да!

— Ну, послѣднее не важно, вздохнувши, сказалъ Лукомскій.

— Но…. о, да!… Но это жаль, о, да!… Она очень умна…. Въ высшей степени симпатична и мила, о, да!… и вдругъ…. О, да!… послѣ огласки…. О, да! Жаль!…

— Я предупреждалъ…. Я ясно развилъ свою теорію брака и капитализировалъ себя въ сто тысячъ…. Нужно было понять, когда я ясно говорилъ имъ объ этомъ! сердито и недовольно сказалъ Лукомскій.

— О, да! О, да!… А онъ хорошо поетъ, о, да! и Орѣцкій началъ слушать пѣніе Львова, а Лукомскій по виду слушалъ, а на самомъ дѣлѣ все думалъ о приданомъ mademoiselle Плитовой.

— Я предполагала скоро начать объѣздъ имѣній, говорила Софья Михайловна, ходя съ Кожуховымъ по залѣ. — Въ каждомъ имѣніи придется пробыть по двѣ-три дня, уйдетъ болѣе мѣсяца….

— Я очень радъ, что губернаторъ задалъ, мнѣ работу на мѣсяцъ, а то бы было…. очень и очень скучно безъ… вашихъ вечеровъ, сказалъ Кожуховъ, пытливо посматривая на Софью Михайловну, во время перерывовъ и остановокъ въ своихъ словахъ, и Софья Михайловна замѣчала его пытливыя посматриванія, но продолжала неопредѣленно смотрѣть по сторонамъ и тѣмъ же шагомъ ходить по залу, хотя щеки ея, какъ будто, немного болѣе свѣтились румянцемъ, чѣмъ обыкновенно.

— Я съ Катей начнемъ кататься часъ-другой передъ обѣдомъ, чтобы приготовиться къ долгому путешествію на колесахъ. Завтра или послѣ завтра поѣдемъ по р….. шоссе, къ широкому полю…. Вы не начинали еще верховой ѣзды? продолжала разговаривать она.

— Нѣтъ еще, но думаю начать завтра или послѣ завтра, отвѣчалъ онъ и опять пытливо посмотрѣлъ на нее;

— Вы тоже поѣдете по р….. шоссе? шутливо, но оживленно спросила она.

— Конечно, конечно! улыбнувшись, отвѣтилъ онъ.

— И въ пятомъ часу?

— Благодарю васъ, подавая ей руку, съ чувствомъ отвѣтилъ онъ. — Вѣдь мнѣ только въ это время и можно, я рабочая лошадь, Софья Михайловна, еще съ большимъ чувствомъ закончилъ онъ.

— Гдѣ трудъ, тамъ и счастье! серьезно сказала она и крѣпко пожала его руку.

— Какъ пріятно поетъ Львовъ! Послушаемъ, немного погодя сказала Софья Михайловна, и она и Кожуховъ стали у стѣны, далеко отъ фортепіано.

Львовъ пѣлъ подъ тихій аккомпаниментъ:

Льетъ ливмя дождь, несутся тучи,

Полна ненастья эта ночь,

Но мысль о ней, какъ свѣтъ могучій,

Стоитъ и не отходитъ прочь.

Тебя здѣсь нѣтъ, но ты со мною,

Твоя рука въ моей рукѣ,

И все, мой другъ, полно тобою

Въ моемъ укромномъ уголкѣ!

Пусть стонетъ ель, пусть плачетъ вьюга,

Бушуя въ сумракѣ ночей,

Ты для меня, что солнце юга,

Тепло и свѣтъ въ тебѣ одной!

У Львова былъ недурной теноръ, небольшой, но пріятный, и онъ умѣлъ имъ владѣть: усиливать и понижать при исполненіи романсовъ. Изрѣдка слушать его было пріятно, пѣніе нѣжно щекотало слухъ, но отъ частаго слушанія получался монотонный, тихій, ноющій зудъ въ ушахъ. Когда онъ кончилъ романсъ, Софья Михайловна крикнула «браво»! Кожуховъ слегка похлопалъ, а Орѣцкій громко сказалъ: «О, да! О, да!»

Катерина Дмитріевна, продолжая сидѣть за роялемъ, тоже выразила Львову свое удовольствіе и потомъ извинилась, что своимъ уходомъ помѣшала ему досказать, а себѣ дослушать его рѣчь въ опроверженіе словъ Лукомскаго.

— Но я такъ люблю папа, что безсознательно бѣгу къ нему на встрѣчу, закончила она ровнымъ и громкимъ голосомъ, смотря прямо Львову въ глаза своими ясными, темными глазами, въ которыхъ только при послѣднихъ словахъ засвѣтилось что-то въ родѣ извиненія за излишнюю откровенность.

— О, вы такъ нѣжно и искренно встрепенулись и такъ порывисто-легко побѣжали встрѣчать Дмитрія Ивановича, что я залюбовался на васъ и самъ потерялъ нить разговора, сказалъ Львовъ искренно, серьезно, съ робкимъ, любящимъ блескомъ въ глазахъ.

Она улыбнулась.

— Я только на самомъ себѣ хотѣлъ показать неправильность сужденій господина Лукомскаго, продолжалъ Львовъ. — Женская душа, сердце, любящее, нѣжное сердце — дороже денегъ всего міра! Ихъ нельзя купить, ихъ можно только заслужить! горячо закончилъ онъ.

— А развѣ мы не можемъ работать, какъ мужчины? громко и впадая въ горячность Львова, спросила она. — Развѣ женщины управляли государствами хуже мужчинъ? Развѣ въ американскую войну за свободу негровъ женщины не одинаково съ мужчинами работали въ больницѣ?… Кромѣ души и сердца, которыя вы такъ хорошо цѣните, мы имѣемъ и все, что цѣнитъ Лукомскій въ себѣ…. Только мы почти всѣ очень глупенькія, ничего не знаемъ….

— Только не вы! Только не вы, Катерина Дмитріевна! горячо вскрикнулъ Львовъ. Онъ все такъ же, съ робкимъ, любящимъ блескомъ въ глазахъ, смотрѣлъ на нее. Онъ любовался ею, благодарилъ мысленно за довѣрчивый, горящій искренностью взглядъ, которымъ смотрѣли на него ея глаза, и когда она говорила въ защиту женщинъ, онъ хотѣлъ кричать за каждымъ ея словомъ: «правда! истинная правда»! и не кричалъ только потому, что находилъ это неприличнымъ, но зато глазами и частымъ наклоненіемъ головы дѣлалъ то же самое. А когда она кончила свою рѣчь о величіи женщинъ и, не то застыдившись, не то взгрустнувъ о томъ, «что мы всѣ такія глупенькія», опустила внизъ глаза и начала перебирать клавиши фортепіано, онъ не въ силахъ былъ сдержать своихъ чувствъ и горячо, громко горячо вскричалъ: «Только не вы! Только не вы, Катерина Дмитріевна!…»

— Нѣтъ, я очень, очень глупа…. Я ничего не знаю…. только языки, тихо, какъ-бы самой себѣ, сказала она.

— Вы пишете съ Дмитріемъ Ивановичемъ большое сочиненіе на весьма серьезную тему! вспомнивъ слова Кожухова и желая утѣшить и убѣдить дѣвушку въ своемъ высокомъ о ней мнѣніи, опять громко и горячо сказалъ Львовъ.

— Папа пишетъ…. Я только перевожу ему изъ иностранныхъ книгъ…. Вы думаете, это я вамъ свое говорила о женщинахъ? живо спросила она. — Это я въ книгахъ для папа прочла, а своего у меня ничего нѣтъ и я ничего не умѣю дѣлать…. Иной разъ такъ досадно, что дѣлать ничего, не умѣю…. скучно…. Но это рѣдко….

— Вы отлично играете! уже тихо сказалъ Львовъ. Ему хотѣлось утѣшить ее, въ ея голосѣ слышна была грусть, она говорила тихо и съ перерывами, онъ ломалъ голову, какъ помочь бѣдѣ, и ничего не находилъ, а потому и ухватился за отличную игру на фортепіано; но, какъ бы самъ сознавая слабость утѣхи въ этомъ, сказалъ объ этомъ тихо, безъ горячности.

— Да, я люблю играть, но хорошо-ли, — не знаю…. Когда скучно, я играю…. Но это все для своего удовольствія, а у папа въ сочиненіи доказывается, что умные и честные люди должны работать больше для общества, чѣмъ для себя! Тамъ и о женщинахъ говорится то же! Но какъ дѣлать для другихъ, когда ничего не умѣешь дѣлать! опять горячо проговорила она и опять такъ же смотрѣла въ глаза Львову.

— О, горячо началъ и Львовъ, — съ вашей доброй, вѣрующей душой дайте только просторъ вашему любящему сердцу!… Обопритесь на болѣе васъ знающаго мужчину, и вы съ нимъ сдѣлаете много, много добра и для него, и для другихъ!… Онъ хотѣлъ еще что-то сказать, но въ это время раздался голосъ Рымнина, и дѣвушка повернула глаза къ нему, а Львовъ замолчалъ и тихо вздохнулъ.

VII.

— Я хочу спросить у васъ, Петръ Ивановичъ, входя въ залъ, вмѣстѣ съ Кречетовымъ, говорилъ Рымнинъ, — что это за студіоза прислали сегодня къ намъ? Онъ сѣлъ. Дочь сѣла у одной, а жена у другой его руки, а гости взяли стулья и размѣстились полукругомъ возлѣ нихъ.

— Студіозъ заправскій! отвѣчалъ Кожуховъ. — Вида строгаго, какъ у древнихъ спартанцевъ, и зовутъ тоже выразительно: Гордій, по фамиліи — Могутовъ.

— Да за что этого Гордія сюда прислали? вотъ что, если можно, скажите мнѣ. Изъ-за него цѣлая исторія уже вышла въ городѣ! сказалъ Рымнинъ.

— Подробностей я вамъ не могу сказать, потому что и самъ ихъ не знаю. Въ бумагѣ сказано глухо, что оный, Гордій, какъ вредный въ нравственномъ и правительственномъ отношеніяхъ, препровождается въ С--ль подъ надзоръ полиціи. Въ Москвѣ маршрутъ его перемѣнили и, вмѣсто С--ля, прислали его къ намъ, съ увѣдомленіемъ объ этомъ московскаго жандармскаго управленія…. Больше я рѣшительно ничего не знаю, сказалъ Кожуховъ.

— Сегодня вечеромъ приходитъ въ управу Онуфрій Емельяновичъ Лопатинъ, началъ повѣствовательно Рымнинъ, — и видъ имѣетъ печальный. — Что это, спрашиваю его, не веселы и изволите опаздывать? — Плохо дѣло, отвѣчаетъ, ѣду въ Питеръ. Цѣлая, говорить, исторія вышла…. У него въ Петербургскомъ институтѣ двѣ дочери, и, о ужасъ! узнаетъ онъ сегодня, что студенты сдѣлали подкопъ въ институтъ, влюбили въ себя институтокъ и поженились на нихъ, конечно, гражданскимъ бракомъ…. Кончилось дѣло тѣмъ, что пришлось начальству разослать институтокъ по деревнямъ вокругъ Петербурга, а студентовъ по дальнимъ городамъ…. Такъ вотъ Онуфрій Емельяновичъ и собрался ѣхать узнавать, не попали-ли и его дочери въ деревню?

Мужчины и Софья Михайловна улыбались, а Катерина Дмитріевна, недоумѣвая, смотрѣла вопросительно на ихъ улыбку.

— О, да! О, да! Я тоже слышалъ, о, да!

— Это скандалъ! сухо сказалъ Лукомскій.

— Если только правда, — да! сказалъ Кожуховъ.

— Я думаю, что все чепуха, сказалъ Кречетовъ. — Просто, наши городскія газеты, по поводу привоза несчастнаго студента, сочинили цѣлую исторію и при томъ страшно глупую.

— Развѣ въ институтѣ глазъ не было у классныхъ дамъ? сказала Софья Михайловна. — Ей и всѣмъ гостямъ уже былъ извѣстенъ разговоръ дамы съ членомъ губернскаго по крестьянскимъ дѣламъ присутствія.

— Я и самъ такъ думалъ, продолжалъ Рымнинъ, — спрашивая Онуфрія Емельяновича, откуда онъ все сіе выдумалъ? Можетъ приснилось? Нѣтъ, говоритъ, въ газетахъ есть, жандармъ разсказывалъ, который привезъ студента, да и Агрипина Анатольевна получила изъ Питера письмо, въ которомъ все сіе наиподробнѣйше росписано…. Посмотрѣлъ въ газеты. Ничего нѣтъ, а есть коротенькая замѣтка, что въ какомъ-то пансіонѣ ученицы собирались нанести обиду дѣйствіемъ классной дамѣ за строгое обращеніе съ ними…. Однако, Онуфрія Емельяновича насилу удалось уговорить не ѣздить въ Питеръ и дождаться предводителя, который, навѣрное, привезетъ подробности этой исторіи, если только въ ней есть правда…. Отъ студентовъ все можетъ статься, говоритъ.

— О, да! О, да! со стороны Орѣцкаго.

— Можетъ быть, частица правды и есть, сказалъ Кожуховъ. — Одинъ, два случая, а у насъ уже превратили въ множество.

— Слухи изъ ничего не бываютъ, сказалъ Лукомскій.

— О, да! О, да! Есть возможность допустить, о, да! сказалъ Орѣцкій.

— Въ мое время въ московскомъ университетѣ бывали недоразумѣнія, безпорядки даже, но они касались, такъ сказать, внутренняго быта студентовъ, или столкновеній съ полиціей за излишнія хлопанья въ театрѣ, сказалъ Львовъ.

— О, да! О, да! со стороны Орѣцкаго.

— Въ московскомъ, но не въ петербургскомъ, сказалъ Лукомсвій.

— Типъ Волохова и Базарова схваченъ вѣрно, замѣтилъ Кожуховъ.

— О, да! О, да!

— Всякая каррикатура вѣрна дѣйствительности, началъ, ероша волосы, Кречетовъ. — Во всѣ времена студентъ былъ студентомъ: увлекался хорошимъ, старался будить сонное общество противъ насилія, но самъ насилія никогда не дѣлалъ! Бросали моченыя яблоки плохому актеру, шикали дурному профессору — самое большее; но чтобы дѣлали подкопы, — не вѣрю и не повѣрю никогда!

— Да, и мнѣ не вѣрится, сказалъ Рымнинъ.

— А въ какомъ университетѣ кончилъ курсъ Волоховъ? смѣясь, спросила Софья Михайловна.

— О, да! О, да!

— Навѣрно не знаю, но полагаю, что онъ съ перваго курса петербургскаго, смѣясь, сказалъ Кожуховъ.

— Скорѣе, онъ и гимназію не кончилъ, сказалъ серьезно Лукомскій.

— А я думаю, что онъ началъ и кончилъ курсъ въ поэтической фантазіи Гончарова, сказалъ Кречетовъ, вставая и прощаясь съ хозяевами.

Всѣ послѣдовали его примѣру, и скоро въ залѣ остались только хозяева…. Рымнинъ передалъ въ спальнѣ женѣ подробнѣе исторію съ институтками. Оказалась громадная разница между тѣмъ, что слышала Софья Михайловна отъ Агапіи Симфоріоновны, и тѣмъ, что услышала она отъ мужа. Въ разсказѣ Рымнина институтки, судя по найденнымъ дневникамъ ихъ, собирались, вмѣстѣ съ студентами, отравить Каткова и перевернуть всю Россію вверхъ дномъ…. Чета Рымниныхъ долго разговаривала въ спальнѣ объ этой исторіи….

Ихъ дочь тоже не скоро заснула. Она думала о томъ, какіе это студенты смѣлые. — Захотятъ, и подкопъ сдѣлаютъ!… Только для чего это гражданскій бракъ? Если они любили институтокъ, такъ могли бы обвѣнчаться? А можетъ, имъ не позволяли?… Да, они очень смѣлые…. А можетъ, и это все враки?… И Кречетовъ говоритъ, что враки. А какой славный Кречетовъ! Высокій, смѣлый, только некрасивый, чего-то все сердится… Вотъ Львовъ такъ очень хорошенькій и добрый… Какъ онъ хорошо поетъ!… «Ты для меня — что солнце юга….» А хорошо, должно быть, когда такъ любятъ!… «Тепло и свѣтъ — въ тебѣ одной….» Въ любви должно быть равенство, говорилъ Лукомскій…. Да, это правда! Мама не любитъ папа, она только уважаетъ его. Онъ старикъ, а мама молода, она и не любитъ его…. Бѣдный папа!… Но какъ же быть равенству, когда мужчины такъ много знаютъ, а мы такъ мало? И особенно я такая глупая…

И долго, долго, лежа на кровати, въ полутемной спальнѣ, думала дѣвушка о словахъ Луконскаго, но и сонъ ея былъ тревоженъ, и во снѣ мысли Лукомскаго о равенствѣ полномъ въ семьѣ, въ бракѣ, волновали ее….

Глава IV.
Разговоръ полицеймейстера съ хорошенькой дамочкой и разговоръ пьяной компаніи въ трактирѣ. — Скандалъ, кончившійся благополучно. I.

Едва полицеймейстеръ постучался въ дверь квартиры пристава мироваго съѣзда Ахнева, какъ почти тотчасъ же за дверью раздался сильный топотъ. Полицеймейстеръ, думая, что это спѣшитъ прислуга отворить дверь, пересталъ стучать и сталъ противъ дверей. Но едва онъ сдѣлалъ это, какъ дверь быстро отворилась, и молодой мужчина, въ фуражкѣ съ кокардой и въ пальто, стремглавъ выскочилъ на улицу и такъ сильно всею своею массою столкнулся съ полицеймейстеромъ, что послѣдній далеко отлетѣлъ въ сторону и едва удержался на ногахъ. Онъ уже хотѣлъ было начать кричать «караулъ!», но, вспомнивъ о свисткѣ въ карманѣ, торопливо вынулъ его и засвисталъ въ него пронзительно и долго. Онъ пересталъ только тогда свистать, когда немного успокоился, а успокоился онъ тогда, когда прибѣжавшій будочникъ крикнулъ надъ самымъ ухомъ полицеймейстера: — Чего изволите, ваше благородіе? Полицеймейстеръ осмотрѣлся кругомъ. Виновника толчка и слѣдъ простылъ, и только отворенная дверь въ квартиру Ахнева какъ бы указывала на нить въ его открытію.

— Ступай туда, указывая на домъ, сказалъ полицеймейстеръ, — и скажи, что я желаю видѣть пристава.

— Слушаю-съ, ваше благородіе, отвѣтилъ будочникъ, направляясь въ дверь.

— Кажись, это онъ самъ убѣжалъ, какъ очумѣлый? думалъ полицеймейстеръ, по уходѣ городоваго. Ночь свѣтлая, за сто шаговъ узнать можно, но онъ, проклятый, выскочилъ какъ оглашенный и прямо въ грудь…. А, сто чертей, тебѣ лѣшему…. Ажъ искры изъ глазъ посыпались!… Но мелькомъ замѣтилъ, что, какъ будто, онъ…. Чувствую боль въ груди, проклятый!… Но куда его чертъ несъ, какъ угорѣлаго?….

— Пристава нѣту-ти дома, ваше высокоблагородіе, отрапортовалъ будочникъ.

— Такъ и зналъ…. Но куда и на какого лѣшаго онъ удралъ, какъ оглашенный? громко думалъ полицеймейстеръ.

— Не могу знать, ваше благородіе, отвѣтилъ за него будочникъ.

— Не съ тобой говорятъ! сердито крикнулъ полицеймейстеръ. Ступай, спроси, дома-ли барыня, и можно-ли къ ней зайти?

— Слушаю-съ, ваше благородіе…. Горничная сказывала, что онѣ плакать изволятъ, уходя, сказалъ будочникъ.

— Драка, что-ли, у нихъ была? Ну, да, отъ драки и убѣжалъ, какъ очумѣлый…. Тьфу, сто болячекъ тебѣ проклятому! прикладывая руку къ груди, громко и сердито говорилъ полицеймейстеръ….

— Просятъ, ваше благородіе, пожаловать…. въ горницу изволятъ просить, сказалъ возвратившійся будочникъ.

— Ступай на мѣсто! сердито сказалъ полицеймейстеръ, входя въ дверь.

Въ небольшой комнатѣ, съ тремя окнами на улицу, съ обстановкой залы и вмѣстѣ гостинной, съ новой и небѣдной мебелью, съ цвѣтами на окнахъ и съ красивой лампой на столѣ у дивана, — на диванѣ сидѣла женщина лѣтъ двадцати, въ чистенькомъ, голубенькомъ ситцевомъ платьѣ. Она была недурненькая блондинка, съ маленькимъ и вздернутымъ къ верху носикомъ, съ пухленькими и румяными щечками и губками, и съ небольшими голубенькими глазками, которые свѣтились уже черезъ-чуръ мягко и нѣжно. Она, при входѣ полицеймейстера, держала носовой платокъ у глазъ.

— Что это? Да вы никакъ плачете? Что съ вами, дорогая Анна Павловна? Здравствуйте!… говорилъ полицеймейстеръ, подходя къ сидѣвшей на диванѣ женщинѣ. Онъ взялъ ея руку съ платкомъ, бережно отвелъ ее отъ пазъ и, держа въ своей рукѣ, сѣлъ на кресло, стоявшее рядомъ съ диваномъ.

— Я умру, Филаретъ Пупліевичъ, всхлипывая, заговорила женщина немного пискливымъ голосомъ. Несчастье за несчастьемъ обрушиваются на меня!… Я не переживу всего этого…. Это свыше моихъ силъ!… и она отняла свою руку съ платочкомъ изъ руки полицеймейстера и опять приложила платочекъ къ глазамъ.

— Какъ это можно умереть такой хорошенькой, такой миленькой барынькѣ! взявъ ея другую руку, заговорилъ полицеймейстеръ, причемъ голосъ его былъ нѣженъ и немного пискливъ, малымъ чѣмъ отличаясь отъ голоса женщины. Этого позволить никакъ нельзя! За это нашего брата въ отставку! Какъ, скажетъ губернаторъ, ты, полицеймейстеръ, допустилъ у себя въ городѣ умереть такой молодой и хорошенькой барынькѣ! А что я ему скажу? Скажу, что ничего не зналъ. А онъ меня за это въ отставку! Въ отставку безъ пенсіона! А у меня семейство!… Нѣтъ, вы не умирайте, Анна Павловна, вы меня пожалѣйте…. Вы мнѣ скажите, въ чемъ ваша печаль?…. Я, навѣрно, какъ рукой сниму ее….

— Какой вы добрый, немного успокоясь, отвѣтила Анна Павловна. Какъ вы славно говорите!… Но вы не успокоите меня…. Разбита вся жизнь! Нѣтъ цѣли жизни!… и она вздыхала, но уже не плакала и только жала въ рукѣ платочекъ.

— Да вы разскажите по порядку, милѣйшая Анна Павловна! Успокойтесь, да и разскажите подробно, подробно, чтобы понятно было. А ужъ я, какъ только пойму, такъ и успокою. Ей-ей, успокою! Полиція не шутитъ! болѣе громко сказалъ полицеймейстеръ.

— Длинно, длинно разсказывать, Филаретъ Пупліевичъ…. О послѣднемъ нашемъ несчастьѣ вы, навѣрно, уже слыхали…. Весь городъ знаетъ!… и она опять приложила платокъ къ глазамъ.

— Да вы успокойтесь, Анна Павловна. Не такой страшный чертъ, какъ его рисуютъ! Добрые люди всякой бѣдѣ помочь могутъ! Вы только имъ разскажите бѣду, да попонятнѣе….

— Не записалъ въ опись лошадей, золотыхъ вещей, стараго вина! съ ужасомъ сказала Анна Павловна.

— И прекрасно! Это бываетъ. Отъ этого пока умирать не для чего….

— Но объ этомъ говоритъ весь городъ! Пріѣзжаютъ ко мнѣ узнавать!… Охаютъ, жалѣютъ!… Но каково мнѣ! Какъ мнѣ переносить все это!… Нѣтъ, я не переживу…. Его подъ судъ отдадутъ, сошлютъ въ дальнія губерніи, это выше моихъ силъ, уже совсѣмъ плаксиво говорила Анна Павловна.

— И не сошлютъ, и не умрете, и все, Богъ дастъ, кончится благополучно. За это дѣло не только не сошлютъ вашего супруга, но еще начальство окажетъ ему нѣкоторое покровительство.

— Я васъ не понимаю…. Вы шутите?… серьезно спросила Анна Павловна, причемъ на ея глазахъ не было и признаковъ слезъ.

— Наисовершеннѣйшую правду говорю. Съ полиціей не шутятъ, а полиція и подавно шутить не любитъ!… Дѣло въ томъ, милѣйшая Анна Павловна, что его превосходительство, губернаторъ, сегодня изволилъ говорить мнѣ, что до него дошелъ слухъ, будто вашъ супругъ дѣйствовалъ по подговору, даже по приказанію другихъ…. Ну, а чай, и вы знаете, что въ подговорщикѣ — вся вина. Подговариваемый и совсѣмъ правъ, если онъ состоитъ въ служебной зависимости отъ подговорщика…. Я вамъ прямо скажу, что если слухъ, дошедшій до его превосходительства, справедливъ, такъ ваше горе — наплевать, тьфу!

— Но я ничего не знаю, ничего не понимаю! Кто подговаривалъ и можно-ли доказать? серьезно и какъ бы сама себя спрашивала Анна Павловна, хотя глаза ея умоляюще смотрѣли на полицеймейстера.

— Я вамъ все разъясню, милѣйшая Анна Павловна…. Только вы слушайте внимательно, потому что вамъ нужно будетъ разъяснить все это муженьку. Правду, молъ, скрывать нечего, своя, молъ, рубашка ближе къ тѣлу….

— Я васъ слушаю, Филаретъ Пупліевичъ, нетерпѣливо, но умоляющимъ голосомъ сказала Анна Павловна.

— До губернатора дошелъ слухъ, внушительно и протяжно началъ полицеймейстеръ, — что почетный мировой судья, князь Король-Кречетовъ подговаривалъ….

— Это такой не очень красивый, но богатый и молодой? перебила полицеймейстера Анна Павловна.

— Вотъ, вотъ, онъ самый…. Такъ говорятъ, что вотъ этотъ самый, молодой, богатый и неженатый князь, подговаривалъ вашего муженька не вносить, въ опись старой водки и другихъ разныхъ рѣдкостныхъ вещей. Вы, говоритъ, господинъ приставъ, не вносите въ опись старой водки и рѣдкостныхъ вещей, а препроводите ихъ ко мнѣ; а себѣ, говоритъ, препроводите лошадей, экипажъ и тамъ еще кое-что, что найдете подходящимъ…. Ну, супругъ вашъ, какъ молодой и неопытный, и повѣрилъ. Да какъ не повѣрить почетному мировому судьѣ, богатому помѣщику, и притомъ князю?…

— Но правда-ли это? удивленно спросила Анна Павловна.

— Говорятъ, многіе говорятъ!… Говорятъ, что и свидѣтели есть, какъ вашъ мужъ отправлялъ старую водку и древности разныя къ князю…. Словомъ, говорятъ, что это правда, что подговоръ былъ…. А коли правда, такъ вашъ муженекъ не при чемъ, а виноватъ во всемъ князь…. Такъ думаетъ и его превосходительство и говоритъ, что если подговоръ есть, то онъ, губернаторъ, вашего супруга, какъ вѣрнаго исполнителя чужихъ, хотя и злыхъ, распоряженій, возьметъ подъ свое покровительство.

— Такъ-то, милѣйшая барынька, впадая въ игривый тонъ, продолжалъ полицеймейстеръ, печалиться вамъ и нечего. Подъ покровительствомъ его превосходительства будете…. А вы ужъ тогда и меня не забудьте: замолвите вашими хорошенькими губками за меня словечко его превосходительству.

— Да правда-ли это, Филаретъ Пупліевичъ? спросила Анна Павловна, нѣжно смотря на полицеймейстера.

— Правда, правда сущая! Съ полиціей не шутятъ!…

— Князь такъ богатъ, — онъ бы могъ купить водку и древности, въ раздумьи какъ бы сама себѣ сказала Анна Павловна.

— Когда бы то онѣ еще продавались, а ему сейчасъ захотѣлось…. Да вы, Анна Павловна, вѣрно, не знаете, что старую водку любители на вѣсъ золота покупаютъ, да и то въ продажѣ ея нѣтъ. Тоже и съ древностями, антиками называются. Эти антики любители готовы воровать одинъ у другаго, даже убиваютъ на смерть другъ друга! Да-съ, объ этомъ даже романы есть очень интересные…. Ну, а князь Кречетовъ большой любитель…. Какъ ему не любить — богатъ, князь, не женатъ, молодъ!…

— Можетъ, это и правда…. Я ничего объ этомъ не знала…. Нѣтъ, это вы все смѣетесь, Филаретъ Пупліевичъ? желая вѣрить въ правду его словъ и узнать отъ него подробности, вопросительно и удивленно сказала она.

— Полиція не шутить! очень внушительно замѣтилъ полицеймейстеръ.

— Но, почему онъ самъ ничего не говорилъ? Объ томъ говорилъ, а объ этомъ нѣтъ!

— А можетъ онъ утаилъ отъ васъ? закуривая отъ лампы папиросу, равнодушно сказалъ полицеймейстеръ.

— Ахъ, правда, правда!… Все можетъ быть. Прежде бы онъ не утаилъ, а теперь…. она опять прижала платокъ къ глазамъ. Вѣдь онъ пересталъ меня любить, Филаретъ Пупліевичъ!… Прежде, въ первый годъ нашего замужества, онъ во мнѣ души не чаялъ…. Самъ учился держать экзаменъ, мнѣ книжки читалъ…. А потомъ…. Вѣдь онъ нѣсколько разъ не ночевалъ дома! Приходилъ пьяный! Онъ пересталъ меня любить!… Можетъ и правда, что его подговорили? уже спокойно, какъ бы жалуясь полицеймейстеру, закончила она.

— Пустяки, барыня! Перемелется, — мука будетъ! затягиваясь папиросой и откинувшись на спинку кресла, равнодушно говорилъ полицеймейстеръ. — А вы вотъ что сдѣлайте! Я вамъ отъ души желаю добра, Анна Павловна, и совѣтую для вашей пользы, потому мнѣ жаль, когда такая, какъ вы, молодая, красивая и добрая барыня, терпитъ горе и нужду.

— Благодарю васъ! Я вамъ вѣрю, Филаретъ Пупліевичъ, нѣжно и отъ души сказала Анна Павловна.

— Вы его приласкайте. Скажите: прошлое, молъ, забыто. Твоя-де бѣда, исторія эта, заставила меня все думать о тебѣ. Сперва-де ненавидѣть тебя хотѣла, бросить, — да не смогла. Люблю, молъ, тебя, въ Сибирь съ тобой пойду…. Онъ и раскроетъ вамъ душу. А вы ему слухъ про Кречетова и подпустите, да потомъ и обдумайте вмѣстѣ, какъ дѣло повести, чтобы и оправдаться, ласку его превосходительства заслужить.

— Какой вы добрый, Филаретъ Пупліевичъ!

— А зачѣмъ быть злымъ? Ласковое телитце двухъ матокъ сосетъ. Вотъ и вы ласкою, да любовью его проймите. Я это потому говорю, что на самомъ себѣ испыталъ, какъ ласкою да любовью такъ и этакъ можетъ ворочать нашего брата такая красивая барынька, какъ вы. Женская любовь при красотѣ — бѣдовое дѣло, Анна Павловна! вздохнувъ и показывая руками, какъ хорошенькая барынька, вотъ такъ и этакъ можетъ ворочать нашего брата, серьезно сказалъ полицеймейстеръ.

— Вы, мужчины, это все комплименты намъ говорите, ухе улыбнувшись, сказала она.

— Нельзя и безъ комплиментовъ, особенно молодому человѣку. А намъ, старикамъ, есть о чемъ поговорить, кромѣ комплиментовъ. Комплименты эти сорвутся съ языка развѣ невзначай. Заговоритъ ретивое сердечно, застучитъ немножко посильнѣе, — ну, и вырвется съ языка комплиментъ.

— Ахъ, какой вы добрый, Филаретъ Пупліевичъ! Я скоро пожалѣю, что не пошла замужъ за пожилаго мужчину… Они такъ умѣютъ ласкать, нѣжить и дорожить женами!

— Этого жалѣть нечего. Стоитъ вамъ захотѣть, — и не то что я, а самъ губернаторъ будетъ у васъ ручки цѣловать. Хе, хе, хе! потирая руки, шутилъ полицеймейстеръ.

— Въ самомъ дѣлѣ? Ха, ха, ха! Онъ очень красивый, серьезный мущина… Но я такъ люблю мужа, грозя на полицеймейстера пальчикомъ, бойко говорила Анна Павловна. — Нѣтъ, вы мнѣ не говорите подобныхъ вещей!

— Я только къ слову, Анна Павловна. Мужа любить нужно, и Богъ, и законъ это приказываютъ, но мужа хорошаго. А за что мужа любить, если онъ не захочетъ себя избавить отъ наказанія, а жену отъ позора, если онъ не ночуетъ дома, если онъ пьянствуетъ? Такого мужа любить нельзя. Мужъ долженъ доставлять женѣ и приличное званію одѣяніе, и развлеченія разныя, не часто, а такъ въ мѣсяцъ разъ, другой: театръ, благородное собраніе, хорошее знакомство… и прочее тому подобное.

— Да, онъ не любитъ меня, и я не знаю, за что люблю его. Онъ такой умный, такъ хорошо говоритъ, могъ бы, какъ и другіе, доставлять удовольствія женѣ, если бы любилъ меня, опятъ жалобно говорила она.

— А вотъ вы его испытайте. И если онъ не захочетъ и себѣ, и вамъ сдѣлать добра, такъ скажите ему дурака и не любите больше. Что вамъ морить себя? Вы тогда мнѣ скажите, а ужъ я вамъ устрою…

— Благодарю васъ, подавая руку и съ чувствомъ сказала Анна Павловна. — Вы бы съ нимъ сами переговорили, Филаретъ Пупліевичъ, просящимъ голосомъ закончила она, немного помолчавъ.

— Послѣ васъ, послѣ васъ поговорю. Вы передадите мнѣ, какъ онъ приметъ разговоръ о Кречетовѣ, а тогда и я поговорю… А теперь, вы меня извините, долженъ васъ покинуть. Очень радъ, коли успокоилъ васъ, милѣйшая Анна Павловна, но далѣе оставаться, чтобы вамъ не было скучно, не могу: долгъ службы. Полиція не шутитъ!… До пріятнаго свиданія, покойнѣйшей ночи, подавая руку и цѣлуя ея руку, говорилъ полицеймейстеръ.

Она просила его навѣщать чаще ее, обѣщала скоро увѣдомить его о разговорѣ съ мужемъ и поцѣловала его въ голову. А когда полицеймейстеръ ушелъ, она прошлась по комнатѣ, посмотрѣлась въ зеркало, улыбнулась и сказала:

— Ахъ, какой добрый Филаретъ Пупліевичъ!…

II.

А Филаретъ Пупліевичъ, тихо идя по улицѣ, думалъ: — И отъ чего это, я такъ бойко могу разговаривать и съ хорошенькой, молоденькой барынькой, и съ аристократомъ помѣщикомъ, и съ толстопузымъ плутомъ-хитрецомъ купцомъ, и съ дуракомъ себѣ-на-умѣ мужикомъ, а не могу только, какъ слѣдуетъ, разговаривать съ его превосходительствомъ? Вотъ, сейчасъ, какъ толково и убѣдительно говорилъ, а у его превосходительства трушу… Дѣло выгоритъ, навѣрное, выгоритъ! И антики, и романъ объ нихъ, и все прочее подпустилъ, шельмецъ!… А его превосходительства трушу…. Никакъ въ «Англіи» огонь? спросилъ онъ самъ себя, проходя мимо лучшаго ресторана въ городѣ. — Зайти развѣ выпить рюмку очищенной?…

Онъ зашелъ… Въ залѣ никого не было, и лампа тускло горѣла. За буфетомъ дремала дѣвушка, дочь хозяина ресторана, чистенько одѣтая, но уже немолодая и некрасивая.

— А что, если я возьму да поцѣлую, — испужаетесь? говорилъ полицеймейстеръ, трогая дѣвушку. Дѣвушка, нехотя, встала, хотѣла зѣвнуть, но, разглядѣвъ полицеймейстера, — улыбнулась.

— Скажите, Таня, когда мужчина цѣлуетъ спящую дѣвушку, что ей тогда снится? Чай, сладкій сонъ? А?

— Я не знаю, смѣясь, отвѣтила дѣвушка.

— Мнѣ сказать можно: съ полиціей не шутятъ! Налейте-ка мнѣ рюмку очищенной, да бутербродъ приготовьте, знаете, хозяйственный.

— Знаю, Филаретъ Пупліевичъ!

Дѣвушка перерѣзала пополамъ въ длину пятикопѣечный хлѣбъ, намазала щедро обѣ половинки масломъ, наклала на нихъ густо колбасы съ языкомъ и обѣ половинки, поверхъ колбасы съ языкомъ, толсто вымазала горчицей и, не скупясь, посыпала солью. Полицеймейстеръ въ это время тихо прошелъ залу, поводилъ глазами вокругъ нея, прошелъ по билльярдной и, когда спящій, сидя, маркеръ вскочилъ, ласково сказалъ ему:

— Можешь спать, любезный.

— Виноватъ, Филаретъ Пупліевичъ. Публики нѣтъ, — вздремнулось.

— Это ничего. При публикѣ — чтобы ухо востро было, а безъ публики вздремнуть можно. Съ полиціей не шутятъ! уходя, самодовольно улыбаясь и грозя на маркера пальцемъ, сказалъ полицеймейстеръ.

— Слушаю-съ, Филаретъ Пупліевичъ, серьезно отвѣтилъ маркеръ.

Возвратясь въ буфетъ, полицеймейстеръ залпомъ выпилъ рюмку водки.

— Это, Таня, по пожарному такъ пьютъ, сказалъ онъ, и началъ есть бутербродъ. Его большіе бѣлые зубы ловко откусывали куски бутерброда, а губы, бойко возясь одна объ другую, утирали и усы, и сами себя отъ прилипавшей къ нимъ горчицы.

— Скучаете, Таня, по театру? Театра нѣтъ, — и публики нѣтъ? скучно? спрашивалъ полицеймейстеръ во время ѣды.

— Да-съ. Безъ театра въ это время гости рѣдко бываютъ. Не закрываемъ только по положенію, отвѣтила дѣвушка.

— Такъ, такъ. Положеніе соблюдать слѣдуетъ, — съ полиціей не шутятъ!… А теперь пропустимъ по вашему, по купечески, и, когда дѣвушка налила вторую рюмку, онъ выпилъ ее медленно, закрывъ глаза и искрививъ лицо. Дѣвушка улыбалась.

— А что, Таня, инженеры по старому хорошо поддерживаютъ торговлю? доѣдая бутербродъ, спрашивалъ полицеймейстеръ.

— По старому. Инженеры, да подрядчики.

— Ну, а чиновники? Съ нихъ — какъ отъ козла молока?

— Отъ нихъ только шумъ одинъ. Степенные по гостинницамъ не ходятъ, одна только мелкота шары катаетъ. Придутъ, напившись, да нашумятъ.

— Такъ, такъ. Теперь бутылочку пивца, Таня, окончивъ бутербродъ, говорилъ полицеймейстеръ. — Но шумятъ тихо? Хохотъ, смѣхъ и больше ничего?

— Дерутся рѣдко, — другъ дружку унимаютъ. Если сильно напившись, такъ и ко мнѣ лѣзутъ.

— Ну, изрѣдка нельзя, чтобы не того и тѣмъ болѣе выпивши. А вы мнѣ, Таня, всегда всю правду, какъ передъ Богомъ! Слышите? Съ полиціей не шутятъ! выпивъ полкружки пива и грозя пальцемъ, серьезно говорилъ полицеймейстеръ.

— Я вамъ, Филаретъ Пупліевичъ, всегда могу, какъ отцу, правду говорить…

— Вы, Таня, обратите особенное вниманіе на одного пріѣзжаго. Лѣтъ этакъ подъ двадцать шесть, темноватый и смотритъ во всѣ глаза, а, кажется, изъ подлобья, по волчьи, понимаете?

— Угадаю. А какъ ихняя фамилія?

— Фамилія — Могутовъ, Гордій, Петровъ сынъ. Когда придетъ, — глазъ не спускать и все подробно запомнить и мнѣ сообщить! Съ полиціей не шутятъ! вставая, грозя пальцемъ и глядя серьезно на дѣвушку, говорилъ полицеймейстеръ. — Скоро двѣнадцать, — пора спать. Онъ зѣвнулъ. — Такъ смотрѣть въ оба, Таня, и мнѣ сообщить! Съ полиціей не шутятъ! уже за дверью сказалъ полицеймейстеръ.

Домой онъ шелъ тихо. Онъ былъ доволенъ собой, и въ его головѣ носились обрывки неопредѣленныхъ мыслей: удастся-ли какъ слѣдуетъ дѣло съ Ахневымъ, скоро-ли Тотемкина перестанетъ упрямиться, надо не забыть распечь кожевеннаго заводчика… — Бибиковъ — тоже свинья, возится по мировымъ судамъ…

— Откуда и куда путь изволите держать? обратился полицеймейстеръ къ Лукомскому, когда поровнялся съ нимъ и разсмотрѣлъ его, задумчиво идущаго по тротуару. — Добрый вечеръ, Орестъ Ильичъ!

— А, здравствуйте, подавая руку и чуть вздрогнувши отъ внезапнаго перерыва полицеймейстеромъ мыслей, кружившихся въ его головѣ, отвѣчалъ Лукомскій. — Былъ у Рымниныхъ и возвращаюсь домой.

— Прекраснѣйшая ночь, Орестъ Ильичъ! Знаете, невольно даже намъ, старикамъ, мечтательности разныя въ голову приходятъ… Молодость, знаете, вспоминается, и становится жаль, что ея ужъ нѣтъ, а я страдаю, какъ въ романсахъ поётся.

— Да?… Скажите, правда, что у Плитовыхъ есть долги? разсѣянно спросилъ Лукомскій.

— Не слыхалъ! удивленно сказалъ полицеймейстеръ. — Имѣніе ихъ не заложено, это я навѣрно знаю… Нѣтъ, долговъ, навѣрно, нѣтъ. Денегъ тоже большихъ нѣтъ, а тысяча — другая найдется. Да вѣдь вамъ это лучше извѣстно, Орестъ Ильичъ, — вы женихъ. Это весь городъ говоритъ, и если позволите поздравить. .

— Наврядъ. Я слыхалъ, — есть долги, а я не охотникъ платить чужіе долги, хотя и очень интересовался mademoiselle Плитовой, зѣвая, сказалъ Лукоискій.

— Не ожидалъ, не ожидалъ! А вѣдь…

— Прощайте, мнѣ направо, сухо сказалъ Лукоискій.

— Желаю вамъ покойнѣйшей ночи, Орестъ Ильичъ! Не прикажете-ли проводить васъ?

— Нѣтъ, благодарю…

— Не ожидалъ, не ожидалъ! грустно повторялъ полицеймейстеръ, пока не дошелъ до своего дома — при полиціи, съ высокой, но покосившейся каланчей.

III.

Могутовъ проспалъ послѣ обѣда до восьми часовъ. Когда онъ всталъ, луна ласково свѣтила въ окна его комнаты, рисуя на полу слабыя тѣни оконныхъ рамъ, и ему захотѣлось пройтись. Онъ перемѣнилъ бѣлье, надѣлъ черный, почти новый, драповый костюмъ, какъ называютъ петербургскіе гостиннодворцы пиджакъ, брюки и жилетъ, когда все это одинаковаго цвѣта и одинаковой матеріи, — и, въ извѣстной уже намъ шубѣ и шляпѣ, вышелъ изъ номеровъ полковницы Песковой. Онъ пришелъ въ городской садъ и началъ гулять по немъ. Ночь была морозная, отъ луннаго свѣта тѣни деревъ переплетали дорожки сада и кругомъ было тихо: пѣшеходовъ — ни души, только издали доносился рѣдкій гулъ и стукъ ѣдущихъ гдѣ-то дрожекъ, да на окраинахъ города, въ разныхъ мѣстахъ лаяли и выли собаки. Въ окнахъ присутственныхъ мѣстъ было темно, въ губернаторскомъ домѣ горѣлъ ярко огонь у подъѣзда и въ двухъ крайнихъ окнахъ…

Могутовъ ни о чемъ не думалъ, вдыхалъ полной и здоровой грудью свѣжій ночной воздухъ, смотрѣлъ беззаботно въ заманчивую глубь аллей и дорожекъ и тихонько напѣвалъ малороссійскую пѣсенку о какой-то бѣдовой гетманшѣ: «Да и не такъ гетманъ, якъ гетмонска маты хоче нами, нами козаками, турка взвоевати. Да и ни взвоюе, тилько разратуе, тилько нами, нами козаками Дунай загатуе».

— А гдѣ бы тутъ газетъ почитать? вздумалось ему, когда ноги начали уставать, и онъ оставилъ садъ и вышелъ на главную улицу.

— Послушайте, обратился онъ къ мужчинѣ, съ бляхой будочника, въ очень порванной барашковой шапкѣ и въ дубленой шубѣ, — гдѣ у васъ въ городѣ есть трактиръ — съ газетами?

— Тракторовъ много, нехотя и сипло отвѣчалъ будочникъ, — а въ коемъ трактерѣ глазеты показываютъ, — не знаю. У Тихова орфянки играютъ, а гдѣ глазеты, — не знаю.

— Я хочу у васъ спросить, въ какомъ трактирѣ вѣдомости печатныя получаютъ? Почтой изъ Петербурга приходятъ, и господа въ нихъ читаютъ о происшествіяхъ: буйствахъ, грабежахъ, наградахъ…

— А, вѣдомости! Въ какомъ трактерѣ есть вѣдомости? не знаю. Господа ѣздятъ за рѣку шарманку слушать, можетъ тамъ я вѣдомости есть.

— А далеко это будетъ?

— Сказано за рѣкой, икнувши и еще болѣе сипло, отвѣтилъ будочникъ.

— А сколько извощику нужно заплатить, если туда доѣхать?

— Два двугривенныхъ.

— Покорнѣйше васъ благодарю, повернувшись сказалъ Могутовъ.

— Баринъ! Ваше благородіе! догоняя Могутова, кричалъ будочникъ. — Вы, ваше благородіе, болѣе двугривеннаго извощику не давайте: болѣе не слѣдуетъ…. А мнѣ, ваше благородіе, пятачокъ на водочку одолжите…. Вчера, грѣшнымъ дѣломъ, выпилъ, а нонѣ голова дуже трещитъ, а похмѣлиться нечѣмъ Не откажите, ваше благородіе!

— Причина уважительная, это все равно, что на лекарство вамъ. Извольте, подавая пятакъ, сказалъ Могутовъ.

— Извощикъ! закричалъ будочникъ во все свое осипшее горло. Покорнѣйше благодаримъ. Извощикъ! Это точно: одинаково, какъ на лекарство. Покорнѣйше благодарю. Извощикъ!

Въ нимъ подъѣхало трое извощиковъ, перегоняя другъ друга, ругаясь и хлеща лошадей.

— Какъ зовутъ? строго спросилъ у перваго извощика будочникъ.

— Меня-то? отвѣчалъ передній извощикъ.

— Не батьку твоего лысаго, съ матерью дурою, а тебя! грозно сказалъ будочникъ.

— Феногеномъ.

— А номеръ какой?

— Номеръ? Номеръ сорокъ семь.

— Такъ ты вотъ слушай, сорокъ семь! Ты, сорокъ семь, свезешь барина въ трактиръ за рѣку, въ новую ресторацію. Да свезешь хорошенько! Потому — приставъ приказалъ! И приказалъ тебѣ, сорокъ семь, болѣе двугривеннаго не брать. Слышишь? Баринъ тутъ вновѣ, такъ чтобы обиды ни Боже мой! Приставъ приказалъ!

— Ладно, ладно, солдатское твово благородіе, трогая лошадь, отвѣтилъ извощикъ.

Трактиръ, въ который пріѣхалъ Могутовъ, былъ новеньмій, нѣсколько недѣль назадъ открытый для публики, и потому не успѣлъ еще принять той сальности и помятости, которыми такъ богаты трактиры всѣхъ русскихъ городовъ, не исключая Петербурга и особенно Москвы. Большая зала, чистая, хорошо освѣщенная керосиновой люстрой у потолка, чистыя бѣлыя скатерти на столахъ, диваны безъ грязныхъ пятенъ и неровностей отъ сидѣнья, цвѣты на окнахъ не полузавялые; по срединѣ одной изъ стѣнъ залы стоялъ огромный органъ, а чрезъ арку у противоположной стѣны былъ видѣнъ большой буфетный шкафъ и буфетный столъ, на которомъ и въ которомъ было много блеска отъ графиновъ, бутылокъ, вазъ и т. п., — таковъ былъ трактиръ. Въ большой залѣ было почти пусто. За однимъ столомъ сидѣлъ низенькій, худенькій, съ сѣдыми усами и головой, отставной, судя по костюму, полковникъ. Онъ внимательно читалъ «Московскія Вѣдомости», держа ихъ огромный листъ за края, такъ что худыя руки полковника были перпендикулярны къ туловищу, а самъ онъ походилъ на тѣ шесты на огородахъ, на которыхъ старый солдатскій мундиръ пугаетъ воробьевъ, замѣняя для нихъ настоящаго человѣка; передъ нимъ стоялъ холодный, едва начатый, стаканъ чаю, и, судя по этому, а также и потому, что онъ сурово и сердито посматривалъ на органъ, когда барабанъ органа громко стучалъ, можно было заключить, что не чай и не органъ, а внимательно читаемыя имъ «Московскія Вѣдомости» заставили его пожаловать въ трактиръ. На другомъ концѣ залы за столомъ сидѣло двое мужчинъ. Одинъ — болѣе средняго роста, съ продолговатымъ худымъ лицомъ, небольшими впалыми глазами, закрытыми выпуклыми синими очками, съ маленькой жиденькой бородкой и съ угреватымъ высокимъ лбомъ; другой — немного ниже ростомъ, съ округленнымъ лицомъ, съ живыми небольшими глазами, бритый и робко, и часто посматривающій по сторонамъ. Передъ ними на столѣ стояли графинъ съ водкой, нѣсколько бутылокъ пива и закуска на двухъ тарелкахъ.

Могутовъ усѣлся за столъ, одинаково удаленный отъ обоихъ занятыхъ столовъ, и, когда человѣкъ подалъ ему «Петербургскія Вѣдомости» и порцію чаю, внимательно началъ читать газету и медленно пить чай. Двое мужчинъ за столомъ разговаривали громко и постоянно приказывали человѣку ставить новые валы и «пущать машину». Органъ игралъ правильно, тонъ его былъ мягкій, и въ залѣ былъ хорошій резонансъ.

IV.

Почти вслѣдъ за Могутовымъ, въ залу вошелъ новый посѣтитель, молодой, лѣтъ двадцати шести мужчина, брюнетъ, съ. красивымъ лицомъ и большими прищуренными глазами. Онѣ вошелъ развязно, немного пошатываясь, и, осмотрѣвъ залу, прямо направился къ столу, за которымъ сидѣло двое.

— Наше-съ вамъ, протягивая руку угреватому, заговорилъ онъ громко. Какъ я радъ, что васъ тутъ встрѣтилъ. Я, знаете, зашелъ въ «Англію», пропустилъ, оживился и въ положеніе общественное вошелъ, а въ «Англіи», не то-что пріятелей, а образа человѣческаго нѣтъ. Я Таню не то что за образъ человѣческій, а даже за образъ женскій не считаю!… Потянуло сюда музыку слушать. Правду говоря, не музыку слушать, а голову затуманить потянуло…. У меня, дорогой Викторъ Александровичъ, — онъ сѣлъ за столъ, — голова дурацкая въ отношеніи загула! Скверная и въ другихъ отношеніяхъ, но въ отношеніи загула особливо скверная. Подавай ей компанію для этого, а такъ, значитъ, одна, по аглицки, въ уединенности, этого она никакъ не можетъ…. Примайте меня въ компанію!… Судя по сему и по этому, указывая на графинъ и бутылки, говорилъ онъ все болѣе и болѣе громко и развязно, — вы тоже голову успокоить захотѣли? Ну, и давайте будемъ вмѣстѣ кутить! А? Примете въ компанію?

— Садись, братъ, отвѣчалъ угреватый сильно въ носъ. Можно успокоеніе совмѣстно произвести. Мы уже малость въ успокоеніи обрѣтаемся.

— И больше можемъ погрузиться въ оное, добавилъ круглолицый. — Душа человѣкъ, — Викторъ Александровичъ! подвигаясь къ угреватому и хлопая его по плечу, говорилъ красивый. А тебя, Филиппъ Федоровичъ, я хотя и мало знаю, но уважаю, потому вы оба люди образованные…. Переѣхавшій — профессоръ и музыку понимаетъ, а ты, Пантюхинъ, ты, братъ, — помѣщикъ! Настоящій помѣщикъ! Потому ты, братъ, гордый, какъ лордъ, и никого звать не хочешь, какъ самъ князь Король-Кречетовъ, чтобъ ему ни дна, ни покрышки!… Выпьемъ, братцы!… За ваше здоровье! наливая рюмки и поднявъ высоко одну, крикнулъ онъ.

Полковникъ сурово посмотрѣлъ на пирующихъ; посматривалъ на нихъ и Могутовъ, когда, отрывая лицо отъ газеты, пилъ чай.

— Выпить всегда можно, если не душа, а голова того требуетъ…. Ты за наше, а мы за твое…. Пьемъ, други моя! громко и сильно въ носъ говорилъ угреватый, онъ-же Переѣхавшій.

— Только нужно потише, потише, друзья, а то свободу другихъ нарушаемъ…. не будемъ мѣшать…. Можетъ люди почитать хотятъ…. захлебывая слова и тихо говорилъ Пантюхинъ, замѣтивъ суровое посматриваніе полковника.

— Они читать хотятъ, а мы пить и разговаривать хотимъ, говорилъ красивый, когда вся компанія опорожнила рюмки и начала часто прихлебывать пиво.

— Дѣльно! одобрилъ Переѣхавшій.

— Это, друзья, выходитъ насиліе, а свобода — первая вещь, потому ты, Ахневъ, самъ сказалъ, что я — гордый лордъ, а британскій лордъ свободой гордъ! противорѣча самому себѣ, громко закончилъ Пантюхинъ.

— Браво! Вѣрно! Вѣрно и браво! Я люблю свободу и…. піано и адажіо. Будемъ піано и адажіо, не будемъ мѣшать читать ерунду…. Теперь, Ахневъ, газетъ читать не стоитъ, потому газеты — ерунда…. Бисмаркъ-те, Наполеонъ-те, Папа-те, Бейстъ-те — вотъ-те и газета…. Народы молчатъ, ну и пошли въ ходъ разные «те», а на этихъ «те» --наплевать…. Пускай машину, Гугенотъ! не очень громко въ началѣ, но уже сильно громко въ концѣ, сказалъ Переѣхавшій.

— А какой, вашей милости, вамъ завгодно? спросилъ человѣкъ.

— Ставь наугадъ…. Мы теперь, Гугенотъ, не музыку твою пришли слушать, а головы наши въ спокой привести…. Понимаешь?… Намъ теперь лишь-бы шумъ…. ну, ты и производи шумъ…. Пущай машину, Гугенотъ, изъ Мейербера!

Компанія пила и шумѣла, органъ игралъ безъ остановки, полковникъ сердито и часто посматривалъ на пирующихъ, а Могутовъ нѣсколько разъ пристально посмотрѣлъ на угреватаго. Такъ вотъ каковъ мой сосѣдъ, господинъ Переѣхавшій, подумалъ онъ при этомъ.

— А какимъ манеромъ ты, братъ, пьянствуешь? спрашивалъ чрезъ часъ Пантюхинъ Ахнева. Женатому, братъ, не слѣдъ!…. не хорошо…. Право, не хорошо….

— Ты, Пантюхинъ, — пантюха!… По твоему женатый — не человѣкъ!… Женатый, по твоему, бракованный!… Пантюха ты настоящая! гнусавилъ Переѣхавшій.

— Ты не то…. Ты, братъ, не туда…. Ты меня не понимаешь…. Для женатаго водка — жена…. Ежели жена не водка — она не жена…. Она должна радость и горе мужа развести…. Горе у тебя, другъ, обнимая Ахнева и захлебываясь, говорилъ Пантюхинъ, — такъ ты долженъ сказать объ этомъ женѣ, а она должна тебя въ хмѣль ввести и пѣсню, грустную такую, слезливую пѣсню тебѣ спѣть, чтобы тебя въ слёзы ударило…. Веселъ ты, — опять жена тебя должна упоить, чтобы плясать началъ, безъ удержу плясать…. И онъ, поднявшись, началъ подпрыгивать на стулѣ, какъ-бы показывая, какъ нужно плясать.

— У меня, братцы, жена — тьфу, понуривъ голову и слезливо, говорилъ Ахневъ. А какъ я ее любилъ!… Ахъ, какъ я ее любилъ!… Я дуракъ, я гимназію не кончилъ, а если-бы она сказала: будь профессоромъ, будь уменъ, какъ Переѣхавшій…. и я былъ бы профессоромъ…. Клянусь честью, былъ бы Переѣхавшимъ!… Только-бы пущай сидѣла около меня…. Пущай-бы глядѣла своими глазенками на меня…. Какіе, братцы, глаза у моей жены!… Нѣту этого…. Было, день было, два было, а потомъ…. У, идолъ малеванный! Убью! хлопнувъ рукою по столу, дико крикнулъ Ахневъ, потомъ вдругъ опустилъ голову на столъ и началъ испускать слезливые вздохи: Я пропащій…. я тряпка…. я жалкій.

— А ты не плачь…. потому слеза-вода…. Если жена тебя не любитъ, — брось ее…. если жена не водка — къ…. Почему я же женатъ?… Почему одичалъ въ деревнѣ съ демократкой, съ дѣвкой простой?… Потому, что нѣтъ, братъ, женщины — водки…. У насъ все, братъ, барышни, чрезъ губу самм не плюнуть…. ты имъ каждый кусовъ въ ротъ клади, потому онѣ барыши, а ты ихъ мужъ…. А я такихъ къ…. Ну и одичалъ…. и болѣе того одичать могу…. Совсѣмъ дикимъ стану! уже громко, какъ и его пріятели, говорилъ Пантюхинъ.

— Ты, братъ, врешь! громко началъ Переѣхавшій. Русская женщина — богатырь…. Ты умѣй найти…. Ты понимаешь, ацтекъ ты этакой, «типъ величавой славянки возможно и нынѣ сыскать!»…. А при какихъ условіяхъ, милостивые государя, живетъ и…. и не погибаетъ величавая славянка?… Знаешь-ли ты, ацтекъ и пантюха, при какихъ?… «Три горькія доли имѣла судьба, и первая доля — съ рабомъ повѣнчаться, вторая — быть матерью сына раба, а третья — до гроба рабу покоряться»…. «И всѣ эти тяжкія доли легли на женщину русской земли»…. Видишь ты, пантюха, видишь!… Всѣ тяжкія доли…. Понимаешь ты, пантюха, дурень….

— Ну, и что?… Ну, и понимаю…. Ну, и задавили онѣ, доли тяжкія…. Ну, и нѣтъ женщины — водки…. Ну, и остались барышни…. Ну, и клади имъ нашъ братъ каждый кусокъ въ ротъ. Ну, и одичаешь, ежели барышень къ…. ежели съ демократкой, съ дѣвкой канитель поведешь….

— Нѣтъ, врешь!… Врешь, пантюха!… Ты — ацтекъ, ты дикій…. «Есть женщины въ русскихъ селеньяхъ»…. «Типъ величавой славянки возможно и нынѣ сыскать»…. Ты — пантюха, для тебя и нѣтъ…. Я вотъ совсѣмъ насчетъ брака отвергаю, а потому и не ищу женщины, а захоти я — нашелъ бы, ей Богу, нашелъ-бы….

— Ты, Переѣхавшій, — профессоръ…. ты…. А я несчастнѣйшій человѣкъ! поднявъ голову, говорилъ плаксивымъ голосомъ Ахневъ. Меня въ Сибирь…. я мошенникъ…. я воръ….

— Послушай, Ахневъ! стараясь быть серьезнымъ и потому еще болѣе въ носъ, началъ Переѣхавшій. Разскажи ты намъ толкомъ, что за исторія съ тобой приключилась?… Смирно! зарычалъ онъ на Пантюхина, который все это время бормоталъ: «ну и нѣтъ, ну и ацтекъ я, ну и въ квадратѣ ацтекъ»….

— Скверная, братцы, исторія…. Описывалъ я, братцы, имущество…. Старый чертъ добра много припасъ, а умеръ скотиной…. Наслѣдниковъ — ни души, въ казну добро все…. Не скажи мнѣ пѣтушій король…. «Узнайте, господинъ приставъ, не осталось ли у покойнаго старой водки и древнихъ вещей»…. Описываю…. Отлично…. А какъ дошелъ до старой водки…. пропалъ…. чортъ попуталъ…. Это онъ…. ей Богу, онъ…. Онъ велѣлъ вложить въ экипажъ старую…. И лошадей не я закладывалъ…. ей, ей, не я…. Это онъ…. а меня подъ судъ…. воръ, скажутъ…. Подлецъ я, скажутъ! стукнувъ кулакомъ по столу и вслѣдъ за ударомъ падая на столъ головою, кричалъ безсвязно Ахневъ.

— Скверно, очень скверно, стараясь быть грустнымъ, говорилъ Переѣхавшій. Честность — первое дѣло…. Будь ты нищій, будь ты пьяница, но честный — и ты человѣкъ, homo…. А честь просадишь…. пропалъ…. Искупленіе прими…. безъ искупленія пропалъ….

— Честный! Что ты мнѣ честный тычешь! вскочивъ на ноги и ухватившись рукою за стулъ, дико кричалъ Ахневъ. — Ты одинъ, такъ и честенъ…. Нѣтъ, будь ты честенъ, когда жена…. Честенъ…. Всѣ воры…. Всѣхъ въ Сибирь и. . . . . . . .

V.

— Какъ вы смѣете! пронзительнымъ голосомъ закричалъ полковникъ, вскочивъ съ своего стула и подбѣжавъ къ пьяной компаніи. Какъ вы смѣете говорить подобныя вещи? Позвать полицію! Человѣкъ, позвать полицію!…

— Какія вещи? поднимаясь и закладывая руки назадъ, съ насупившимися грозно бровями, громко и гнусавя, спросилъ Переѣхавшій. — Онъ ничего не говорилъ…. Вы, милостивый государь, зачитались…. шатаясь и приближаясь въ полковнику, продолжалъ онъ. Его фигура была смѣшна, но онъ, сравнительно съ трясущейся отъ злости мизерной фигурой полковника, былъ грозенъ, въ движеніяхъ проглядывала смѣлость, ухарство. Полковникъ задомъ отскочилъ отъ него.

— Ты слышалъ? Зови полицію! хватая человѣка за руку, кричалъ полковникъ.

— Никакъ-съ нѣтъ-съ. Я былъ ушедши. Шумѣли, а объ какой надобности — не могу знать, не моргнувъ бровью и прямо глядя въ глаза полковника, говорилъ человѣкъ.

— Вы слышали? Они кричали на всю залу. Вы слышали, милостивый государь? подскочилъ полковникъ къ Могутову.

— Слышалъ, господинъ полковникъ, но никому не скажу, что они говорили, вставъ и серьезно, сказалъ Могутовъ.

— А! Вы раздѣляете ихъ дерзкія рѣчи! Это стачка! Позвать полицію! кричалъ полковникъ.

Въ дверяхъ показалась толстая фигура буфетчика.

— Дѣло въ томъ, господинъ полковникъ, что подслушивать — очень не похвально, а если нечаянно пришлось, — нужно держать про себя, спокойно смотря въ устремленные на него глаза полковника, хладнокровно отвѣчалъ Могутовъ. Военный человѣкъ, болѣе всякаго другаго, долженъ быть рыцаремъ чести и джентельменства, и вы, полковникъ, также должны быть такимъ рыцаремъ. Вы, какъ человѣкъ извѣстныхъ убѣжденій, вспылили, остановили заболтавшихся людей; но, какъ военный, какъ человѣкъ благородный, вы никому не должны сказать того, что нечаянно, благодаря откровенности языка выпившихъ людей, вамъ пришлось услышать…. Кажется, я не ошибаюсь въ васъ, господинъ полковникъ?

— Но въ публичномъ мѣстѣ этого позволить нельзя! Это безнаказаннымъ остаться не можетъ! громко, но гораздо тише прежняго, говорилъ полковникъ.

— Вы правы, но съ пьянаго грѣхъ строго спрашивать; пьяному и по закону много не вмѣняется въ вину. Не угодно-ли вамъ присѣсть, господинъ полковникъ, подавая стулъ, говорилъ Могутовъ.

— И я вамъ тоже скажу, шатаясь и смотря менѣе грозно, началъ Переѣхавшій. — Человѣкъ въ горѣ…. въ успокоеніи ума….

— Только вы уйдите! Заплатите деньги и уйдите. Послушайте меня, старика, уже спокойно и ласково сказалъ полковникъ.

— Это мы сейчасъ…. потому, голова въ успокоеніи…. Пойдемъ, братцы…. Перестань! крикнулъ Переѣхавшій, толкая въ бокъ Ахнева, который, опустивъ голову, жалобно вылъ: «Нѣтъ, я говорилъ, меня въ Сибирь, всѣхъ въ Сибирь».

— Цыцъ! громко успокаивалъ его Переѣхавшій. — Піано и адажіо! Бери, Пантюхинъ, его…. бери подъ руки и тащи…. домой тащи…. Сколько тебѣ, другъ-человѣкъ, слѣдуетъ?

— Три рубля семь гривенъ, отвѣтилъ человѣкъ.

— Получай, другъ-человѣкъ….

Шатаясь и безсвязно болтая, пьяная компанія двинулась отъ стола. Ровнѣй и бодрѣй всѣхъ шелъ Переѣхавшій; Пантюхинъ сильно шатался и, прячась за Ахнева, поддерживалъ и тащилъ его впередъ; Ахневъ, еле переводя ногами, не шелъ, а плелся и все хныкалъ: «Я говорилъ, меня въ Сибирь, всѣхъ въ Сибирь».

— Честь имѣю кланяться, господинъ полковникъ, началъ Переѣхавшій, когда пьяная компанія поровнялась со столамъ, за которымъ, сидѣли полковникъ и Могутовъ.

— Осторожнѣй, не упадите, ну васъ, отодвигаясь въ сторону, говорилъ, полковникъ, когда Переѣхавшій чуть не упалъ, желая, искать ему руку.

— Мы пьяны…. господинъ храбрый полковникъ…. но мы понимаемъ…. Во хмѣлю душа чутче…. къ правдѣ и благородству…. Позвольте пожать…. руку вашу, храбрый воинъ….

— Ну, хорошо, хорошо, прощайте, идите себѣ скорѣй, пожимая руку Переѣхавшаго, торопливо говорилъ полковникъ.

— И вы…. Homo, humanian est…. Если вы въ нашихъ…. Homo…. ты не тутошній!… Руку твою человѣкъ и перлъ, хватая руку Могутова, говорилъ Переѣхавшій.

— Пусти, пусти меня! крикнулъ Ахневъ и, толкнувъ Пантюхина такъ, что тотъ далеко отскочилъ въ сторону и еле удержался на ногахъ, пустился бѣжать. Онъ набѣжалъ на столъ, ударился объ него животомъ, отскочилъ отъ него и грянулся на полъ, растянувшись на немъ во всю длину и безсмысленно вытаращивъ глаза въ потолокъ.

— Ай, ай!… Убился…. Женатый…. Бѣдная жена! жалобно кричалъ Пантюхинъ, схватившись руками за голову и качая ею изъ стороны въ сторону, во не двигаясь подать помощь Ахневу.

— Смирно!… Піано и адажіо!… Ратуй ближняго, пантюха плаксивая! кричалъ грозно Переѣхавшій, бросая руку Могутова и устремляясь на помощь Ахневу.

— Кто это? спросилъ полковникъ у буфетчика, когда пьяная компанія, вмѣстѣ съ человѣкомъ, подняла и увела Ахнева, у котораго отъ удара, какъ-будто, прояснилось въ головѣ и походка сдѣлалась болѣе твердой.

— Чиновники, отвѣчалъ недовольно буфетчикъ. Въ нашемъ дѣлѣ нельзя дюже строгимъ на счетъ словъ…. Ежели всякое слово слушать, особливо пьянаго, такъ торговлю — брось, и ходи знай по судамъ….

— Но нельзя же и позволять дѣлать и болтать чертъ знаетъ что! раздражительно, но и конфузливо вмѣстѣ, сказалъ полковникъ.

— А что съ пьянаго взять? Пьяный — малое дитя, уходя сказалъ буфетчикъ. — Ты вотъ словъ этихъ не говоришь, да только на гривенникъ торговать даешь, а свѣчки за газетою на семь копѣекъ спалишь…. А они, вона, чуть не на четыре цѣлковыхъ дали торговать…. А что слово? Тьфу — вотъ и все! и буфетчикъ плюнулъ и растеръ плевокъ ногою, такъ что и слѣда не оставилъ отъ плевка.

— Мнѣ очень пріятно съ вами познакомиться, колодой человѣкъ, обратился полковникъ къ Могутову. — Я отставной полковникъ Митрофанъ Карнѣевичъ Масловъ.

— Очень пріятно. Дворянинъ Гордій Петровичъ Могутовъ.

— Очень пріятно. Разсудительныхъ молодыхъ людей мало. Всегда, положимъ, молодежь была распутна, но теперь молодежь --хуже самаго распутства. Въ каждомъ номерѣ «Московскихъ» читаешь и только удивляешься. Очень, очень пріятно видѣть въ васъ исключеніе. Прошу быть знакомымъ, а сегодня мнѣ пора: шестой годъ минута въ минуту въ одиннадцать часовъ спать ложусь.

Глава V.
Сцены и образы ранняго дѣтства вреднаго человѣка. — Разбитый человѣкъ съ чуткою душою, и какъ онъ игралъ на віолончели. I.

Было двѣнадцать часовъ, когда Могутовъ возвращался изъ трактира, и около половины перваго, когда онъ дошелъ до городского сада. Дорога была не близкая, все въ гору, и онъ, идя хотя и не очень скоро, вступивъ въ садъ, захотѣлъ отдохнуть.

— Что за люди? задалъ онъ себѣ вопросъ, когда усѣлся на уединенной скамьѣ по срединѣ главной аллеи, откуда не видно было однообразныхъ желтыхъ домовъ, а видна была луна на синемъ, безоблачномъ небѣ и много было тѣней отъ деревьевъ на землѣ. Одинъ женщину — водку ищетъ и, не находя, дичаетъ; другой — даже и искать не хочетъ, потому бракъ отвергаетъ, а третій пошелъ далѣе всѣхъ: всѣхъ въ Сибирь!… Не много-ли и такъ уже! Стоитъ-ли и тебя туда посылать?… «Будь ты честенъ, когда жена»…. А примѣръ отца…. и въ умѣ его, нѣтъ, предъ его глазами проносятся сцены его ранняго дѣтства.

Степь земли Войска Донскаго оборвалась широкимъ, извилистымъ оврагомъ, за которымъ мѣстность мало-по-малу переходитъ сперва въ небольшіе пологіе холмы, потомъ — въ горки причудливой формы, потомъ — въ сплошную цѣпь горъ, далеко на горизонтѣ теряющихся въ небѣ. Среди этихъ горъ виднѣется двухъ-вершинный Эльбрусъ, какъ громадная колоссальная масса чего-то синеватаго, дымчатаго, и только ночью, когда взойдетъ луна, онъ, какъ громадная глыба стекла, блѣднѣетъ и поблескиваетъ на горизонтѣ.

Въ извилистомъ оврагѣ раскинулся губернскій городъ С--ль, въ которомъ родился, учился въ гимназіи, и изъ котораго, года четыре назадъ, уѣхалъ въ Петербургъ Могутовъ. На окраинѣ степи, прямо надъ оврагами, противъ города и горъ стоитъ пятиглавый кафедральный соборъ съ высокою колокольнею. Прекрасный видъ съ площади вокругъ собора и разнообразныя картины открываются взору, если смотрѣть съ разныхъ сторонъ собора. На югъ отъ собора идетъ широкая лѣстница съ площадками между ступенекъ, усаженныхъ по сторонамъ стройными тополями; у подножья лѣстницы — небольшая площадка, среди нея — бассейнъ, а на право и на лѣво — длинные, болѣе версты, бульвары изъ акацій и тополей; за бульварами — красивые, каменные, двухъ и трехъ-этажные дома, расположенные параллельно бульварамъ въ нѣсколько длинныхъ и широкихъ улицъ; далѣе — нѣсколько улицъ изъ рядовъ маленькихъ домиковъ, за ними — покатые холмы, потомъ — горы и сплошная цѣпь горъ съ Эльбрусомъ; противъ самой лѣстницы, противъ площадки съ бассейномъ — длинное, выходящее на двѣ улицы, трехъ-этажное зданіе, съ красивенькой башенькой на углу, на темномъ шпилѣ которой блеститъ золотой крестъ, это гимназія. На востокъ — тоже хорошая часть города, съ расположенными въ правильныя улицы домами, хотя дома болѣе деревянные и крыши на нихъ только изрѣдка желѣзныя, а большею частію деревянныя и даже соломенныя, но за то здѣсь много домовъ въ зелени садовъ; но за то среди этой части города видна торговая площадь, базаръ, на которомъ вѣчно копошатся люди. Позади этой части города — тѣ-же холмы и горы, но среди нихъ нѣтъ Эльбруса. На западъ — оврагъ съузился, въ глубинѣ его течетъ небольшая рѣченка, а по обоимъ бокамъ оврага — маленькіе, бѣленькіе, турлучные (изъ глины) домишки, неправильно разбросанные, но каждый домикъ въ зелени садовъ; посреди этихъ садовъ и домиковъ улицы, какъ развѣваемыя вѣтромъ ленты на головѣ красавицы, разбѣгаются въ разныя стороны, перепутываются, вьются около садовъ, взбираются то круто, то полого на гору и теряются въ садахъ. На сѣверъ — громадная площадь, на дальнемъ концѣ которой — сумрачное, съ высокой стѣной, огромное зданіе острога, а по другимъ окраинамъ площади расположены казармы, провіантскіе и коммиссаріатскіе магазины, всевозможныя присутственныя мѣста — все однообразное, длинное, каменное; далѣе за площадью — ровная, безпредѣльная степь.

Два часа. Жаркій день. По небу медленно ходятъ обрывки облачковъ, тѣнь отъ которыхъ также медленно двигается по зелени садовъ, по бѣлымъ домамъ и по сѣрымъ улицамъ и дорогамъ. На площади собора, спрятавшись за уголъ колокольни, противъ изображенія Христа, несущаго крестъ на Голгофу, стоитъ на колѣняхъ гимназистъ лѣтъ десяти. По щекамъ его бѣгутъ слезы, глаза, полные восторженной вѣры, обращены ко Христу, руки сложены одна въ другую на груди и уста тихо произносятъ молитву. О чемъ такъ укромно, такъ горячо молится дитя?

Молю тебя, Христосъ, шепчетъ ребенокъ, — пошли отцу моему денегъ! Пусть онъ, старикъ, придетъ веселый домой! Пусть мать перестанетъ плакать и бранить отца. Пусть отецъ не будетъ до поздней ночи писать, а разскажетъ мнѣ и Васѣ, какъ жили въ старину запорожскіе казаки, какъ они боролись съ врагами твоими, турками; какъ нашъ дядя, молясь Тебѣ, Господи, имѣлъ успѣхъ во всѣхъ дѣлахъ!… Пусть мать дастъ намъ на ужинъ кислаго молока съ бѣлымъ хлѣбомъ! Вѣдь мы вчера не обѣдали и сегодня не будемъ ничего ѣсть, если Ты, Господи, не пошлешь моему отцу денегъ!… Я буду молиться Тебѣ, Господи! Я буду поступать по Твоимъ заповѣдямъ! Пошли же, Господи, денегъ моему отцу….

Такъ около часу молится дитя. Но вотъ, завидя идущаго человѣка, оно вскочило на ноги, отерло слезы съ глазъ и щекъ, приняло беззаботный видъ, заложило рученки назадъ и тихой походкой отправилось къ той части города, въ которой турлучные домишки терялись въ зелени садовъ и въ которой нанималъ квартиру Петръ Афанасьевичъ Могутовъ, чиновникъ губернскаго правленія, получавшій двадцать рублей въ мѣсяцъ и имѣвшій жену и пятерыхъ дѣтей.

II.

Опять жаркій день, два часа, и тотъ-же гимназистъ возвращается изъ гимназіи домой, съ улыбающимся лицомъ и поспѣшной, но приличной походкой. Онъ дома, и, полный величія и радости, сообщаетъ отцу, что его приняли на казенный счетъ въ пансіонъ при гимназіи. Онъ будетъ тамъ жить, у него будетъ все платье казенное, онъ будетъ ѣсть казенный обѣдъ, ужинъ, пить казенный чай и имѣть казенныя книги…. Его вся семья поздравляетъ, отецъ плачетъ и цѣлуетъ; мать гладитъ по головкѣ и говоритъ, что теперь и остальной семьѣ будетъ полегче: все однимъ ртомъ будетъ менѣе; три сестры цѣлуютъ его и говорятъ, что Гордюша будетъ красавчикомъ въ сюртукѣ съ краснымъ воротникомъ и золотыми петлицами…. Одинъ только брать Вася, худенькій блондинъ, лѣтъ семи, съ большими голубыми глазами, въ которые, казалось, вылилась вся добрая, пугливая душа мальчика, смотрѣлъ тоскливо.

— Теперь ты, отецъ, отдашь на мое мѣсто въ гимназію брата Васю, говоритъ Гордій, замѣтивъ тоску Васи.

— Да, да… робко говоритъ отецъ. — Ему пора начинать…

— Да, да! передразниваетъ отца мать. — Ты-бы сперва сказалъ, когда будутъ у насъ деньги? Тогда-бы и отдавалъ сыновей по гимназіямъ! Дочери — невѣсты, ходятъ хуже горничныхъ простыхъ чиновниковъ, а онъ, тоже чиновникъ, столоначальникъ вексельнаго стола, гроша за душой не имѣетъ, весь въ долгу, семья безъ хлѣба днюетъ!

Отецъ садится за столъ и начинаетъ писать подъ воркотню матери; сестры, надувшись, садятся за пяльцы, начинаютъ скоро шить и зло откусывать нитки; Гордій и Вася уходятъ въ садъ. Они забираются въ глухое, заросшее бурьяномъ, мѣсто.

— А что я безъ тебя буду дѣлать, Гордюша?… Всѣ меня будутъ обижать!… Большіе голубые, прозрачные, какъ стекло, глаза Васи наливаются слезами. — Сестры будутъ обижать, мать будетъ бить, тебя не будетъ, — никто не заступится!… Отецъ перестанетъ разсказывать, ты перестанешь учить меня и играть со мной… Мальчикъ рыдалъ, обнявши рученками другаго мальчика.

— А ты, Вася, учи наизусть книжки, чтобы не скучно было смирно сидѣть…. Будемъ вмѣстѣ просить отца, чтобы онъ и тебя отдалъ въ гимназію…. Ты тоже будешь хорошо учиться и тебя тоже примутъ на казенный счетъ. Мы будемъ рядомъ спать! Какія тамъ славныя постели!… Только ты, Вася, тамъ не шали. Дома мамаша за шалости только бранитъ, за волосы выдеретъ, а тамъ розгами порютъ! Ой, ой, какъ больно! Меня еще не сѣкли, но я разъ видѣлъ… Скинутъ штаны, одинъ солдатъ держитъ за голову, другой за ноги, а третій со всего размаху бьетъ розгами! Сперва синія полоски остаются, а потомъ кровь идетъ! Сперва ученикъ кричитъ, а потомъ только стонетъ!… А какъ потомъ ему бѣдному стыдно! Весь красный, два дня сидѣть не можетъ, въ глаза стыдится смотрѣть…. Я, Вася, умру, когда меня поведутъ сѣчь!… Я въ гимназіи тихонькій, сижу ровно, все смотрю на доску, уроки учу крѣпко на крѣпко!… Я никогда не бѣгаю, а все читаю книжки, меня и зовутъ долбешкой, кантонистомъ, сперва даже били, а теперь только смѣются…. Вотъ и ты, Вася, такъ: все читай, крѣпко учи уроки, смотри на доску и ровно сиди, — тебя и примутъ на казенный счетъ…. Намъ будетъ тогда весело, тогда и я не буду всегда одинъ….

— Мать не позволитъ отцу отдать меня въ гимназію! Отецъ мало носитъ денегъ, а въ гимназію нужно платить….

— А ты проси мать, и я буду просить. Скажемъ, что и тебя примутъ на казенный счетъ, тогда не нужно будетъ одѣвать и кормить тебя.

Такъ долго, долго лежатъ мальчики; но отъ житейскихъ разговоровъ они не вдаются въ поэзію, старшій не разсказываетъ младшему сказокъ, а, покончивъ разговоръ, принимается, въ томъ-же бурьянѣ и при братѣ Васѣ, учить уроки. Онъ учитъ новый завѣтъ, какъ Христосъ воскресилъ Лазаря, какъ Іуда продалъ Христа. Вася слушаетъ со вниманіемъ, лежа безъ движенія въ бурьянѣ; но его большіе глаза дѣлаются теперь еще большими, длинныя вѣки по цѣлымъ часамъ подняты и безъ движенія, бѣлая, блѣдная кожа на лицѣ еще блѣднѣе, рѣдкіе, мягкіе волосы ребенка разметались во всѣ стороны, и на его большомъ, высокомъ лбу выступили жилки, налитыя кровью.

— Хорошо-бы было, Гордюша, если-бы Іуда не продалъ Христа! Зачѣмъ Богъ не убилъ Іуду маленькимъ? спрашиваетъ Вася, когда Гордій, окончивъ одинъ урокъ, потягивается, прежде чѣмъ приняться за другой.

— Такъ самъ Богъ захотѣлъ. Помнишь, мы учили въ ветхомъ завѣтѣ, какъ Богъ, задолго до рожденія Христа, говорилъ пророкамъ, «что Христосъ умретъ и въ третій день воскреснетъ, какъ Іона во чревѣ кита былъ три дня и три ночи»….

Гордій опять принимается за урокъ, Вася лежитъ, какъ мертвый, блѣдный, съ едва замѣтнымъ признакомъ дыханія.

— А зачѣмъ Богъ захотѣлъ, чтобы Іуда продалъ Христа? Пусть-бы Христосъ жилъ. Онъ воскрешалъ-бы мертвыхъ, давалъ хлѣбъ бѣднымъ, исцѣлялъ больныхъ…. тихо, какъ въ бреду, говоритъ Вася.

— Христосъ своею кровію искупилъ грѣхъ Адама и Евы. Развѣ ты забылъ, какъ Адамъ и Ева преступили заповѣдь Божію, и Богъ изгналъ за это Адама и Еву изъ рая?! — Христосъ своею кровію искупилъ ихъ грѣхъ.

— А для чего Богъ не простилъ Еву? Вѣдь Богъ добрый… Зачѣмъ Богъ погубилъ Іуду?…

Гордій молчитъ. Ему, постоянно занятому, подобныя мысли не приходили въ голову, и онъ задумывается надъ вопросомъ брата. И какъ сосредоточенны лица обоихъ мальчиковъ! Сколько какой-то поэтической грусти въ широко-раскрытыхъ глазахъ Васи и сколько солиднаго напряженія, мысли серьезной, въ задумчиво-сосредоточенномъ взглядѣ Гордія!

— Я самъ не знаю, Вася, угрюмо отвѣчаетъ Гордій, какъ-бы недовольный тѣмъ, что не могъ надумать, отъ чего Богъ, прощающій грѣхи молящимся Ему, не простилъ Адаму и Евѣ ихъ перваго и единственнаго грѣха? Отъ чего Богъ, предназначивъ смерть Сыну, задолго до Его рожденія, выбралъ Іуду виновникомъ этой смерти?

— Надо спросить батюшку, отца Серапіона, когда онъ не будетъ сердитый…. Могутъ на экзаменѣ объ этомъ спросить.

— Спросимъ отца…. Онъ, Гордюша, знаетъ хорошо законъ Божій…. Онъ боится матери, — все молчитъ, а я слышалъ, какъ онъ ночью молился Богу: такъ долго и хорошо…. Ты такъ не умѣешь, Гордюша!

— Спросимъ отца. Пусть онъ и молиться поучитъ насъ, какъ самъ умѣетъ.

— Нѣтъ, не нужно…. Когда отецъ всталъ ночью молиться, онъ сперва потрогалъ меня, спросилъ: Вася, ты спишь?… Я притворился, что сплю…. Надо молиться, чтобы никто не видѣлъ….

Гордій опять принимается за урокъ…. Начинаетъ темнѣть. Куры съ крикомъ влетаютъ на верхушки деревъ и тамъ мостятся на ночь.

— Гордюша, куры любятъ холодъ? спрашиваетъ Вася, когда Гордій бросаетъ урокъ за темнотой.

— Нѣтъ, Вася. Куры зимой сами лѣзутъ въ кухню.

— А зачѣмъ куры ложатся спать такъ высоко? Вѣдь чѣмъ выше, тѣмъ холоднѣе.

Опять оба мальчика молчатъ и опять, послѣ долгаго молчанія, отвѣчаетъ Гордій, что нужно спросить объ этомъ учителя естественной исторіи, который тоже иногда бываетъ добрый.

Совсѣмъ темно. Мальчики встали и, на перегонки, бѣгутъ на верхъ сада, откуда видѣнъ соборъ и почти вся подгорная. Тамъ, обернувъ лица въ собору, мальчики становятся на колѣни, и Гордій говоритъ громко ту же молитву, что и у собора, съ добавленіемъ просьбы о прощеніи грѣховъ, какъ имъ, мальчикамъ, такъ и всей ихъ семьѣ, а равно и всѣмъ людямъ, а Вася, молча, кладетъ частые поклоны. По щекамъ обоихъ струятся обильныя слезы, а у Васи выступили на щекахъ красныя пятна: кровь отхлынула отъ успокоившейся молитвою головы ребенка, разлилась по всему тѣлу и пятнами выступила на его худенькихъ щекахъ.

Молитва кончена. Мальчики садятся и, какъ будто усталые, молча отдыхаютъ послѣ молитвы. А предъ ихъ глазами, въ окнахъ закрытыхъ мглою домиковъ подгорной, зажглись огни, — какъ ихъ много и какъ они разбросаны!… А на синемъ, безоблачномъ небѣ свѣтятъ и мерцаютъ звѣзды, — какъ онѣ манятъ и приковываютъ глаза мальчиковъ!… А кругомъ — тишина, тишина отдохновенія, сна природы, когда ухо не слышитъ, но душа чувствуетъ дыханіе спящей жизни…. Вотъ на соборной колокольнѣ тихо и мягко бьютъ часы: одинъ, два… восемь, и опять все тихо… Вотъ раздается робкое, слабое пѣніе соловья, но гдѣ-то застучала ѣдущая телѣга, и все опять смолкло… Вѣтеръ шелестнулъ деревьями, показались по небу звѣзды, безъ шума пролетѣла летучая мышь… Соловей запѣлъ громко, ему отвѣчаетъ другой, третій….

Мальчики встаютъ и тихо идутъ въ домикъ….

III.

Гордій въ четвертомъ классѣ и уже другой годъ казеннокоштнымъ пансіонеромъ; Вася прямо принятъ приходящимъ ученикомъ во второй классъ. Они учатся отлично; но Вася часто ловитъ галокъ, по выраженію учителя географіи. Осень. Идетъ урокъ географіи, въ классѣ тишина. Вася знаетъ урокъ, сидитъ смирно, но онъ невнимателенъ, онъ не смотритъ на доску, на которой виситъ географическая карта и по которой учитель водитъ пальцемъ, показывая границы Африки. Вася позабылъ или не могъ слѣдовать совѣтамъ Гордія, устремлять глаза безъ смысла, но сдвинувъ брови, на учителя или на доску; поэтическая головка Васи въ это время занята солнечными часами, имъ самимъ придуманными, — и глаза его не смотрятъ на доску, а наблюдаютъ тѣнь на стѣнѣ отъ рамы окна. Тѣнь рамы замѣтно приближается къ черточкѣ карандаша на стѣнѣ.

— Сейчасъ тѣнь дойдетъ до черточки, думаетъ въ это время Вася, — и будетъ звонокъ…. Сегодня будетъ вкусный обѣдъ: отецъ вчера принесъ денегъ…. Онъ скоро выучитъ послѣ обѣда уроки, въ пять часовъ нарветъ въ саду сливъ и яблокъ и понесетъ ихъ Гордюшѣ въ гимназію…. Въ половинѣ шестаго у пансіонеровъ рекреація, — и онъ пойдетъ съ Гордюшей, на верхнюю галлерею, сперва походятъ тамъ, онъ скажетъ Гордюшѣ уроки, Гордюша поправитъ…. Потомъ они вмѣстѣ будутъ смотрѣть съ верхней галлереи, какъ бѣгаютъ на дворѣ и играютъ въ мячъ гимназисты…. Будутъ смотрѣть на горы, на орликовъ, что, какъ мертвые, распростерши крылья, висятъ въ воздухѣ….

— А гдѣ я показывалъ пальцемъ? Я тебя, галко-ловъ, спрашиваю! говоритъ учитель злымъ и громкимъ голосомъ и тащитъ Васю къ доскѣ.

Вася блѣденъ; на его высокомъ лбу жилки налились кровью, глаза широко раскрыты. Онъ хочетъ сообразить, найти границы Африки, — вѣдь около границъ Африки учитель водилъ пальцемъ.

— А ты не лови галокъ! Смотри на доску, не давая сообразить Васѣ, продолжалъ учитель. Маршъ въ сѣкущую, галко-ловъ!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Воскресенье. Гордій торопливо идетъ изъ гимназіи въ отпускъ домой. Путь его не близокъ. Онъ, чуть не бѣгомъ, идетъ по глухимъ улицамъ и скромно, и ровно, какъ сказано въ его отпускномъ билетѣ, идетъ по главнымъ улицамъ. У него тревожный взглядъ, а въ головѣ рой мыслей.

— Почему съ четверга не ходитъ въ классъ Вася? Не боленъ-ли онъ? Онъ такой худенькій, блѣдный, — трудно-ли заболѣть, такъ легко простудиться…. А можетъ дома кто заболѣлъ? Нѣтъ, дома народу много, — Васю не будутъ держать…. Но ты скоро, поправишься, мой дорогой, мой худенькій братишка! Я не отойду отъ тебя сегодня, буду разсказывать тебѣ, читать буду, — ты заснешь, сонъ укрѣпитъ тебя, ну, ты и поправишься….

Онъ вбѣгаетъ въ комнату. Его встрѣчаютъ сестры и сообщаютъ, что Вася боленъ, сильно боленъ, лежитъ въ безпамятствѣ съ четверга, и докторъ сказалъ, что если онъ сегодня не поправится, то — умретъ. Онъ входитъ въ маленькую комнатку, почти темную отъ закрытаго платкомъ окна, и съ трудомъ различаетъ лежащаго на постелѣ Васю. Вася лежитъ безъ движенія, блѣдный, съ засохшими, потрескавшимися губами, разбросанными рученками и съ громадной головой: она обрита, на ней положена мушка, она натянула уже пузырь и такъ сильно увеличила голову больнаго…. Около постели, сгорбившись, сидитъ отецъ, устремивъ глаза на больнаго сына. Онъ не замѣтилъ, какъ вошелъ Гордій; онъ принялъ его за одну изъ дочерей, и онъ отстраняетъ Гордія; рукой, какъ бы говоря, что онъ самъ будетъ ухаживать за больнымъ, чтобы не подходили къ нему…. Отецъ замѣтилъ ошибку, и Гордій въ объятіяхъ отца, м слезы, неудержимыя слезы бѣгутъ изъ глазъ старика отца и изъ глазъ молодаго, четырнадцатилѣтняго сына.

— Онъ сегодня къ вечеру поправится, тихо говоритъ отецъ, послѣ долгаго, безмолвнаго рыданія. Докторъ сказалъ, что сегодня молодыя силы возьмутъ верхъ, будетъ кризисъ…. Меня не было дома, когда онъ пришелъ изъ гимназіи. Мать говоритъ, что онъ пришелъ блѣдный и прямо легъ на диванъ…. Когда я пришелъ со службы, онъ уже былъ безъ памяти и весь въ жару. Я его раздѣлъ, думалъ — простудился мальчикъ, — положилъ въ свою постель, заперъ дверь на ключъ, самъ сѣлъ у дверей и никого къ нему не пускалъ: вѣтеръ не будетъ заходить, онъ поспитъ, успокоится и будетъ, Богъ дастъ, здоровъ…. Наступила ночь. Онъ началъ кричать. Я сѣлъ около него, а онъ началъ махать рученками, какъ будто убѣжать хочетъ. Я его легонько удерживаю и стараюсь разобрать, что онъ кричитъ. «Не буду! Я буду, ей Богу, буду смотрѣть на палецъ! Я умру!» — вотъ только это и кричалъ…. Въ пятницу утромъ замолкъ, и вотъ такъ лежитъ до сихъ поръ…. Ходилъ самъ за докторомъ и, спасибо ему, сейчасъ пришелъ, — это въ пятницу утромъ, — прописалъ что-то, но не осматривалъ, а только руку къ головѣ приложилъ…. Былъ опять въ субботу, а сегодня утромъ пришелъ съ цирюльникомъ, голову обрилъ, мушку на голову положилъ и сказалъ, что къ вечеру поправится, — будетъ кризисъ….

— Онъ умретъ, Гордюша! помолчавъ немного и какъ бы не владѣя собой и потому громко, вскрикнулъ отецъ. Докторъ спросилъ: сколько у меня сыновей? Я сказалъ, что два, и онъ сказалъ, что сегодня вечеромъ у меня останется только одинъ сынъ….

Опять рыданія, долгія, молчаливыя рыданія отца и сына, казалось, слезы сами текли изъ ихъ глазъ, напряженно смотрящихъ на безжизненно лежащаго больнаго….

Отецъ и сынъ не отходятъ цѣлый день отъ больнаго. Къ вечеру Вася пришелъ въ сознаніе. Онъ открылъ глаза, мутные, безсмысленные глаза, и узналъ прежде всего Гордія. Онъ хотѣлъ вскочить съ постели, казалось, хотѣлъ броситься на шею Гордія, но отецъ удержалъ его рукою.

— Гордюша, началъ слабымъ, хриплымъ голосомъ Вася. Я умру…. Меня…. Я не шалилъ, Гордюша…. я зналъ урокъ…. Ты самъ сказалъ…. лучше нельзя, братишка…. Я не видалъ, гдѣ пальцемъ водилъ…. Я не вижу далеко….

На глазахъ больнаго мальчика показались чуть замѣтныя слезы. Онъ откинулъ голову, вздохнулъ, силился что-то еще сказать, но лицо конвульсивно подергивалось, рученки откидывались въ сторону, но словъ нельзя было разобрать. Онъ скоро умолкъ.

— Гордюша, заговорилъ черезъ нѣсколько минутъ больной. Вверху…. теплѣе…. чѣмъ внизу…. Тамъ ласточки шалятъ и дразнятъ ворона…. Тамъ орлики…. раскинувъ крылья висятъ… грѣются…. солнышко…. Христосъ на небѣ…. Я тамъ…. молиться…. Гордюша…. отецъ….

Три тихіе вздоха вырвались изъ груди больнаго, и всему конецъ…. Вася умеръ.

IV.

Октябрь. Воскресный день. Холодновато. Былъ здоровый утренній морозъ, но въ полдень солнышко свѣтитъ ярко. Оно слабо грѣетъ, но скорый свой путь пробѣгаетъ весело, хотя все груститъ, зная скорое его исчезновеніе: деревья роняютъ свои листья и какъ бы плачутъ за короткую любовь къ нимъ солнышка; въ садахъ не поютъ птицы, и только вороны стаями перелетаютъ съ одного двора на другой.

Гордій въ легонькой шинелькѣ бодро идетъ изъ гимназіи въ отпускъ. Вотъ онъ идетъ по глухой улицѣ, усыпанной желтыми листьями деревъ, и въ нему, какъ будто выскочивъ изъ-за дерева, подходитъ сворой и нервной походкой, потупивъ глаза въ землю, отецъ.

— А я тебя, сынишка, поджидаю, говоритъ онъ. Въ соборѣ обѣдня давно кончилась, тамъ теперь безлюдно, — пойдемъ туда…. Я хочу разсказать тебѣ исторію, случившуюся со мной…. Ты, пожалуйста, не пугайся; исторія такъ себѣ…. Не я — первый, не я — и послѣдній…. Это можетъ случиться со всякимъ….

Глаза старика моргали, голосъ дребезжалъ, шагъ то ускорялся, то замедлялся. Гордій робко, со страхомъ смотритъ на него. Онъ хочетъ слушать, внимательно слушать, что говорить отецъ, а въ голову лѣзутъ навязчивыя мысли: «Что случилось? Не умеръ-ли дядя, которому Богъ за его молитву посылалъ успѣхъ въ дѣлахъ, и который, вѣроятно, не оставилъ отцу наслѣдства, о которомъ такъ часто говорила мать? Нѣтъ, не то. Отецъ былъ бы тогда скучный, сидѣлъ бы дома, не былъ бы такой растерянный.»

— Дѣло въ томъ, продолжалъ отецъ, но лучше мы сперва сядемъ около собора: знаешь, за колокольней. Тамъ никто не ходитъ, а видъ оттуда знатный…. Сперва холмики, потомъ горочки, а потомъ горы, и среди нихъ, какъ царь среди народа, Эльбрусъ…. Сперва зелененькія горы, потомъ все свѣтлѣй и свѣтлѣй, а потомъ и совсѣмъ бѣлыя, чистыя, брилліантовыя…. Да, сынишка, на верху хорошо! Тамъ брилліантовъ много…. А внизу — одна зелень, а зелень скотина топчетъ, кушаетъ. Сперва кушаетъ полегоньку, весной только листочки молоденькіе, а къ осени съ корнемъ повырветь…. Скверно, сынишка, травушкѣ! Не даютъ ей разцвѣсть и покойно умереть…

Онъ остановился, какъ бы переводя духъ, но при этомъ шаги его, медленные во время разговора, стали торопливыми.

— Вотъ придемъ къ собору, я тебѣ подробно разскажу, какъ меня, бѣдную травушку, подъѣли…. Ну, да это ничего: ты не тревожься. Я немного колючая трава, меня сразу не съѣшь…. Видалъ, сынишка, какъ осенью козаки траву въ степи выжигаютъ? Издали красиво смотрѣть, а каково самой травушкѣ!

Они пришли къ собору и сѣли за уголъ колокольни. Отецъ молчалъ. Гордій смотрѣлъ въ землю, боясь встрѣтить блуждающій, тревожный взглядъ отца, который то часто хлопалъ вѣками, то устремлялъ глаза на одну точку, то скоро переходилъ глазами съ одного предмета на другой.

— Ишь, какъ высоко повисъ на воздухѣ! гладя на парящаго въ небѣ орла, продолжалъ отецъ. Помнишь, Вася предъ смертью вспоминалъ орликовъ…. Спалили и его, голубчика! Убили его!

Отецъ зарыдалъ. Онъ подперъ голову одной рукой, а другою обнялъ сына, притянувъ его къ своей груди, и слезы, крупныя слезы, падали изъ глазъ отца на лицо сына, мѣшались тамъ со слезами сына….

— Ты, Гордюша, ѣсть хочешь? порывисто спросилъ отецъ, и, не дожидая отвѣта, вынимаетъ изъ кармановъ баранки, яблоки и сливы. — Я, братъ-сынишка, припасъ про тебя. Я съ утра не ѣлъ и не хочу ѣсть, а ты кушай…. Я — старикъ, а ты — дитя, ты кушай…. Такъ, такъ, молодчина! Глядя на тебя, и я яблоко съѣмъ.

Гордій ѣлъ жадно, а отецъ нехотя кусалъ и медленно пережевывалъ. Первый рвался услышать, что случилось съ отцомъ, но инстинктивная жалость къ любимому отцу удерживала его отъ разспросовъ, а второй медлилъ раскрыть свое горе предъ другомъ-сыномъ, боясь потерять его любовь къ себѣ.

— Но Гордюша пойметъ, думалъ отецъ. Онъ у меня умный, онъ не похожъ на сестеръ. Онъ проститъ отца, если даже я виноватъ…. Рѣшимость придала старику бодрости, и онъ заговорилъ ровно, внятно:

— Ты часто слышалъ, Гордій, упрекъ матери, что такіе же чиновники, какъ и я, даже занимающіе мѣсто хуже моего, имѣютъ свои дома, дѣти ихъ ходятъ, какъ куколки, а у меня, кромѣ долговъ, ничего нѣтъ. Откуда чиновники все это берутъ? Жалованье у нихъ не болѣе моего, а у другихъ даже менѣе!… Они берутъ взятки, надуваютъ просителей, тянутъ съ одной стороны и съ другой, противной, обѣщаютъ и той, и другой, а въ концѣ концовъ, сдѣлаютъ въ пользу того, кто имъ больше надавалъ. Они умѣютъ дѣлиться съ высшими, и потому дѣло бываетъ шито-да-крыто…. Они заглушили въ себѣ совѣсть, усвоили взятки, какъ жалованье казны, безъ чего немыслимо существованіе службы…. Я не могъ усвоить этого, я не бралъ взятокъ, меня къ тому не допускала вѣра въ Бога, стыдъ, честь…. Ты, сынишка, спросишь: откуда же ты, отецъ, приносилъ домой — рѣдко, правда, а все же приносилъ, по сто, по пятидесяти, по десяти и по пяти рублей? Правда, правда. Я приносилъ въ годъ разъ пять — шесть такія деньги, всего въ годъ рублей двѣсти — триста… Онѣ не валились мнѣ съ неба, мнѣ давали ихъ люди, но давали за мой трудъ, за то, что я работалъ, что я училъ просителей, какъ надо вести дѣло, что указывалъ статьи закона, на которыя имъ нужно опираться. Но я не бралъ денегъ за то, что или пускалъ ихъ дѣло въ ходъ, или держалъ дѣло подъ сукномъ, или подводилъ дѣло подъ подходящія статьи закона, но идущія въ разрѣзъ съ правдою дѣла…. Клянусь Господомъ Богомъ, совѣсть моя чиста! Я не обидѣлъ ни одного человѣка, не гнулъ закона въ одну сторону, какъ объ этомъ меня ни просили! какія деньги за это ни предлагали…. Но если ко мнѣ приходилъ проситель, разсказывалъ въ чемъ его дѣло, спрашивалъ какъ ему поступить, — я ему это разъяснялъ, и за это, только за это, получалъ благодарность…. Иногда просили меня написать прошеніе, и я, если видѣлъ, что трудно найти просителю сочинителя, по серьезности его дѣла, по запутанности законовъ объ его дѣлѣ, — я сочинялъ прошеніе…. Какую же я плату бралъ за свой трудъ? Я бралъ, что давали, я никогда не торговался, не говорилъ — мало, не просилъ больше…. Скажи же, мой сынишка, есть-ли въ моихъ поступкахъ неправда, беззаконіе?

Гордій, нахмуривъ брови, слушалъ внимательно; но онъ плохо понималъ отца. Въ его головѣ не рисовалась картина; отвлеченныя мысли отца не слагались ни во что опредѣленное, ясное, — и онъ молчалъ, стараясь припомнить еще разъ слова отца.

— Ты плохо понялъ меня, мой глупенькій мальчикъ? спросилъ отецъ, послѣ нѣсколькихъ пытливыхъ взглядовъ, брошенныхъ на сына. — Я разскажу тебѣ понятнѣй. Кто правъ изъ двухъ учителей? Одинъ, послѣ уроковъ въ классѣ, занимается на дому съ гимназистомъ, сыномъ богатаго человѣка, который платитъ учителю за это деньги, платитъ за то, что учитель помогаетъ мальчику приготовлять на дому уроки; но въ гимназіи, въ классѣ, учитель забываетъ объ ученикѣ, за котораго ему платятъ, одинаково для всѣхъ учениковъ объясняетъ урокъ, одинаково — ровно вызываетъ всѣхъ къ доскѣ, ставитъ всѣмъ баллы по отвѣту… Другой учитель — не таковъ. Онъ тоже получаетъ деньги, чтобы помогать гимназисту приготовлять послѣ обѣда уроки; но этотъ учитель лѣнивъ, не занимается дома съ гимназистомъ, проводитъ послѣобѣденное время въ свое удовольствіе, а за то прямо ставить своему ученику пятерку или четверку, хотя тотъ плохо знаетъ урокъ; онъ и другихъ учителей проситъ быть несправедливыми, и тѣ, по добротѣ или дружбѣ, соглашаются… Какой же изъ двухъ учителей правъ? котораго ученики болѣе любятъ?

— Первый — честный человѣкъ, а второй — плутъ и мошенникъ!. порывисто и громко отвѣчалъ Гордій.

— Ну, слушай далѣе, мой глупый мальчикъ, продолжалъ отецъ. — Ты видѣлъ у меня толстыя книги? Это — законы. Такихъ книгъ до сотни. Сколько нужно потратить времени, чтобы знать хорошо, гдѣ, что и какъ написано въ этихъ книгахъ!… Простой народъ, мѣщане, купцы, военные не знаютъ законовъ. Который же изъ двухъ чиновниковъ лучше? Тотъ-ли, который выслушаетъ человѣка, въ чемъ его дѣло, справится съ законами и потомъ скажетъ, куда и какъ нужно обратиться съ просьбой? Или тотъ, который прямо скажетъ: дайте мнѣ вотъ столько рублей, и я дѣло рѣшу въ вашу пользу? Незнающій законовъ человѣкъ даетъ деньги, а чиновникъ начинаетъ вести дѣло только затѣмъ, чтобы противная сторона явилась къ чиновнику, дала ему взятку, а потомъ чиновникъ возьметъ да и спрячетъ дѣло. Проходитъ годъ. Приходить къ чиновнику первый проситель, спрашиваетъ о своемъ дѣлѣ, — не по формѣ написано прошеніе, отвѣчаетъ чиновникъ. — Напишите другое, и дѣло будетъ рѣшено въ вашу пользу… Чешетъ въ головѣ проситель, пишетъ опять прошеніе, опять даетъ взятку чиновнику, и опять тотъ дѣлаетъ то же самое… Ну, понялъ, сынишка?

— Да, да! Второй — обманщикъ, а первый — честный человѣкъ! порывисто и громко отвѣтилъ Гордій.

— Такъ и мнѣ кажется… Послушай же, что будетъ дальше, болѣе оживленно, продолжалъ отецъ. — Бѣдный тягался съ богатымъ. Онъ пришелъ ко мнѣ и слезно просилъ помочь. Я зналъ его дѣло, оно было у меня въ столѣ. Онъ уже жаловался въ судъ, въ губернское правленіе и вездѣ проигралъ, а между тѣмъ онъ былъ правъ… Я пожалѣлъ его и написалъ ему прощеніе въ сенатъ. Я хорошо написалъ! Не спалъ ночи, каждое слово обдумалъ, каждую строку нѣсколько разъ передѣлывалъ, трое сутокъ рылся въ законахъ, — и вышло прошеніе хорошее. Я самъ зачитывался имъ!… Сенатъ, послѣ моего прошенія, потребовалъ къ себѣ дѣло и рѣшилъ его въ пользу бѣдняка… Ну, какъ ты думаешь, хорошо я сдѣлалъ?

— Да, да, отецъ! и Гордій хватаетъ руку отца и крѣпко цѣлуетъ ее.

— А вышло, что скверно… Бѣдный сталъ богатъ и, угощая, по поводу другаго дѣла, совѣтника моего стола, хвалилъ меня и, по простотѣ, показалъ ему мое черновое прошеніе… По нашимъ законамъ, чиновникъ не имѣетъ права самъ сочинять прошенія по дѣламъ, которыя въ его столѣ… Совѣтникъ взялъ да и представилъ мое прошеніе губернатору… И вотъ, за это прошеніе меня прогнали со службы, при всѣхъ въ присутствіи назвали взяточникомъ, крючкодѣемъ!…

Отецъ гордо смотрѣлъ, глаза его разширились, онъ теперь далекъ былъ отъ грусти. Подъ вліяніемъ оправданія сыномъ, въ немъ зашевелился протестъ, заговорило возмущенное чувство правды. Но протестъ, геройство не могутъ долго владѣть чувствомъ и мыслями бѣднаго, обремененнаго семействомъ чиновника. Онъ скоро начинаетъ сознавать, что нѣтъ пользы отъ самовосхваленія, что его протестъ и гнѣвъ далѣе безлюднаго мѣста у собора не пойдутъ, а семья лишилась средствъ къ жизни, а жена будетъ пилить его каждую секунду, а по городу пойдетъ слухъ о немъ, какъ о взяточникѣ, и слухъ дойдетъ до дѣтей!… И вотъ, бойкій шалунъ начинаетъ звать его Гордюшу, его единственнаго дорогаго друга-сына, — сыномъ взяточника!… Нѣтъ, это тяжело! Это выше гнѣва на несправедливость!… И какъ-то сразу пропадаетъ гнѣвъ, и только скорбь, тоска, жалость наполняютъ всего старика. И хлынули слезы изъ глазъ его, и бѣгутъ онѣ ручьями по щекамъ его, и онъ сидитъ безъ движенія, какъ статуя, изъ глазъ которой струится фонтанъ слезъ.

Гордій тоже сидитъ безъ движенія. Рядъ тревожныхъ вопросовъ, какъ рой пчелъ, закружились и зашумѣли въ его головѣ.

— Гдѣ же правда? Въ гимназіи нѣтъ правды. Гимназисты богатыхъ родителей безъ труда сидятъ на первыхъ партахъ; сильные бранятъ и бьютъ слабыхъ; юркій шалунъ избѣгаетъ порки, а его Вася, его худенькій, робкій Вася, умеръ отъ розогъ!… Въ судѣ тоже нѣтъ правды! Его отецъ, вѣчный труженикъ, спина котораго согнулась отъ вѣчнаго сидѣнія за бумагами, — и вотъ онъ прогнанъ, этотъ богомольный тихій старикъ, прогнанъ со службы, прогнанъ, какъ крючкодѣй!… Гдѣ же правда, гдѣ же правда?…

Но мысли мальчика принимаютъ другое направленіе, при видѣ слезъ отца, его убитой, окаменѣлой фигуры: — Вѣдь онъ правъ, чего же плакать? мелькаетъ у мальчика вопросъ; но, вмѣсто отвѣта, невольно лѣзетъ и ему въ голову мысль: что же будетъ съ матерью, дѣтьми теперь, когда отецъ не будетъ доставать денегъ?… И ему рисуются картины нужды, горькой нужды! И не можетъ онъ безъ слезъ видѣть этихъ картинъ, и рыдаетъ онъ безъ всхлипыванія, безъ вздоховъ, какъ отецъ, неподвижно сидя, и безцѣльно смотритъ впередъ, хотя слезы слѣпили глаза….

А осеннее солнышко уже дошло до горизонта, готовится скоро спрятаться и какъ бы дразнитъ природу. Смотри, молъ, природа, какое я хорошенькое, сколько силы во мнѣ и пожалѣй, что я скоро ухожу, поскучай обо мнѣ; вѣдь ты, природа, женщина, ты любишь веселье и смѣхъ, любишь перемѣны, долгая привязанность, даже красавца-солнышка, наскучаетъ тебѣ. Да, солнышко знаетъ это, и, яркое, широкое, какъ распустившійся павлинъ, поворачиваясь и опускаясь все ниже и ниже, испускаетъ снопы мягкихъ, не жгучихъ, пріятно-теплыхъ, заманчивояркихъ, кокетливыхъ лучей….

Смотритъ соборъ на солнышко, и горятъ его позолоченные куполы, и гордо посматриваютъ они на желѣзныя крыши домовъ города, что не умѣютъ они такъ свѣтло смотрѣть на солнышко, что только кое-гдѣ, какъ маленькія звѣздочки, сверкаютъ крыши тамъ, гдѣ краска соскочила съ нихъ…. Смѣется соборъ надъ каланчей полиціи, что, какъ дурная трава, вытянулась она и стоитъ, какъ оголенное отъ вѣтвей дерево на толстомъ пнѣ, съ окошками, какъ трещинами въ корѣ сухаго дерева, и съ сторожемъ въ черномъ плащѣ, какъ вороной на самой верхушкѣ того же оголеннаго дерева. И доволенъ соборъ, что солнышко какъ бы не обращаетъ вниманія на каланчу, что оно только невзначай, ошибкою, изрѣдка броситъ на каланчу снопъ слабыхъ лучей; и, чуть-чуть отразясь въ угольномъ окнѣ, не освѣщаютъ эти лучи каланчи, и стоитъ она скучная, высокая, худая.

Недоволенъ соборъ подгорною и ревнуетъ онъ ее къ солнышку. Ишь, вѣдь, какъ обняло солнышко сады и бѣлыя хатки въ подгорной! Какъ нѣжится оно въ зелени садовъ и какіе переливы оставляетъ на этихъ садахъ! Вонъ, какъ желтые цвѣты водяной кувшинки на темной водѣ заросшаго озера, разбросаны среди садовъ подгорной золотистыя кущи яблонь. Онѣ уже съ пожелтѣлыми листьями; но солнышко своими лучами прильнуло къ нимъ, а яблоньки обхватили лучи солнца своими объятіями, закрыли ихъ своими вѣтвями, и только листья выдаютъ поцѣлуи солнышка съ яблоньками, изъ желтыхъ сдѣлались красными, какъ румянецъ на щекахъ красавицы выдастъ жгучій поцѣлуй ея любовника… Вонъ цѣлыя рощи вишенъ. Онѣ уже совершенно безъ листьевъ и, какъ старыя кокетки, шалятъ и играютъ съ солнышкомъ: ихъ сѣренькая, тоненькая, гладко-обтянутая ноша блеститъ, но не краснѣетъ, а капельки клея, выступившія изъ трещинъ коры, горятъ, какъ алмазы перстней на сухихъ пальцахъ старухи…. Но болѣе всего нѣжится солнышко съ березками. Его лучи пронизываютъ жиденькія, стыдливо-опущенныя внизъ вѣточки березокъ, пробѣгаютъ мимо ихъ и ласкаютъ травку у корней; и скучаютъ, ревнуютъ вѣточки березокъ, и жалобно, безжизненно склонились онѣ своими головками, какъ бы стыдясь посмотрѣть на солнышко, какъ бы завидуя и любуясь счастьемъ травушки внизу; и жалко стало березокъ солнышку, и бросило оно на нихъ снопы шаловливыхъ лучей, но березки, какъ бы пугаясь нежданной ласки, стали блѣдными, бѣлая кожа ихъ еще болѣе побѣлѣла, какъ будто кровь отхлынула отъ воры, а лучи солнца, какъ бы довольные ихъ стыдливостью, сплошною массою слабыхъ блестокъ отражаются отъ каждой точки березокъ…

Не доволенъ соборъ и горами. Съ нимъ играетъ солнышко, какъ со школьникомъ, и какъ школьникъ, когда наставнику вздумается съ нимъ пошалить, — весь одна улыбка и радостная дрожь, такъ и соборъ горитъ и сіяетъ золотыми куполами, блеститъ стеклами въ окнахъ, отражаетъ свѣтъ и отъ священныхъ картинъ въ нишахъ, и отъ алебастровыхъ карнизовъ, и отъ водосточныхъ трубъ. А съ горами солнышко обращается, какъ съ солидными людьми. Какъ ровно, покойно, серьезно стоятъ горы! Онѣ сплошь одѣты темно-синею дымкою, и только вершины ихъ блестятъ и сверкаютъ, какъ сверкаютъ штыки далеко протянувшейся рати солдатъ, а Эльбрусъ, какъ герой-полководецъ въ блестящей каскѣ на высоко-поднятой головѣ, гордо стоитъ среди горъ….

Недоволенъ соборъ и начинаетъ онъ хмуриться, начинаютъ не горѣть огнемъ, а только — желтѣть его куполы, а солнышко, какъ-бы испугавшись гнѣва собора, взяло да и спряталось совсѣмъ… Но вмѣсто солнца взошла полная луна. И обрадовался ей соборъ, и опять, какъ школьникъ, шалитъ онъ съ луною, не обращая вниманія на то, что и луна лучше, солиднѣе смотритъ и, какъ будто, толковѣе разговариваетъ и съ горами, и съ садами, и съ домиками подгорной, чѣмъ съ нимъ, пятиглавымъ соборомъ.

— Тебѣ пора въ гимназію, сказалъ послѣ долгаго молчанія отецъ, лѣниво вставая.

Гордій тоже лѣниво поднялся и они пошли.

— Нѣтъ правды на свѣтѣ, сынишка! громко, какъ-бы не владѣя собой, началъ отецъ. — Какъ Содомъ и Гоморра провалится скоро русская земля, отъ воровства и преступленій….^[1] Видишь, сынишка, площадь съ казенными домами? Вонъ магазины провіантскихъ и коммиссаріатскихъ коммиссій. Они должны поставлять хлѣбъ, сухари, крупу, сукно, холстъ, сапоги и все прочее для нашего войска, а развѣ тамъ это дѣлаютъ? Тамъ чиновники наживаютъ деньги, берутъ съ подрядчиковъ тысячи, сотни тысячъ, кладутъ ихъ себѣ въ карманъ, а войску доставляютъ вмѣсто сухарей — гниль съ пескомъ и кирпичомъ, вмѣсто сукна — дрянь, расползающуюся между пальцами, сапоги — изъ дрянной кожи съ кардонными подошвами, такіе же — рубахи, медикаменты, палатки. Что имъ за дѣло, что гибнетъ русское войско не отъ пуль и штыковъ врага, а отъ голода и холода, идущихъ отъ этихъ коммиссій! Чиновники наложили себѣ тысячи въ карманъ, имъ все равно. Развѣ они боятся суда?… И кто-же судить будетъ? Развѣ воръ можетъ судить вора! А кто не воръ? Гдѣ такой человѣкъ?… Вонъ уѣздный судъ, вонъ уголовная палата; но развѣ имъ можно позволить судить тѣхъ, у кого есть деньги! Они осуждаютъ только несчастныхъ крестьянъ, когда тѣ, выйдя изъ терпѣнія, бунтуютъ противъ помѣщиковъ. Помнишь, сынъ, какъ два года назадъ, мы отъ собора смотрѣли, какъ вонъ тамъ, изъ-за той горки, стрѣляли изъ пушекъ по возмутившимся крестьянамъ Каланторова?… А вонъ видишь, сынишка, полицію? Ты думаешь, она ловитъ воровъ, оберегаетъ жителей города отъ грабежа и насилія? Нѣтъ, мой глупый мальчикъ. Она сама воруетъ и держитъ на службѣ воровъ; но за то отлично бьетъ купцовъ, поретъ чуть не до смерти мѣщанъ и солдатъ ограбленной пожарной команды… Помнишь, сынишка, какъ въ прошлыя каникулы мы были съ тобой на пожарѣ? Пожарная команда пріѣхала безъ воды, съ дырявыми бочками, поломаннымъ насосомъ, порванною кишкой? За то, какъ ловко кварташки хлопали по лицамъ несчастныхъ водовозовъ, что медленно возили воду на своихъ заморенныхъ лошаденкахъ!… А конецъ! Помнишь конецъ? Мы были около полиціи, когда пожарная команда возвращалась съ пожара. У одной бочки свалилось колесо съ дрогъ. — Пороть солдата — кучера! гаркнулъ полицеймейстеръ. Мы пошли скорѣе, но крикъ несчастнаго солдата долеталъ до насъ…. А вѣдь онъ старикъ былъ!… Онъ лежалъ болѣе года хворый послѣ порки!… Какимъ онъ страшнымъ смотрѣлъ потомъ, въ могилу глядя, но продолжая чистить конюшни!…

Гордій хорошо помнилъ этотъ случай. Онъ дрожалъ тогда всѣмъ тѣломъ, когда, послѣ взвизга розогъ, раздавались отчаянные криви солдата. Онъ видѣлъ потомъ болѣзненное, зеленое лицо солдата и слышалъ его глубокій, какъ бы надрывающій всѣ его внутренности, кашель.

— Ну, да Господь прости имъ всѣмъ! спокойно продолжалъ отецъ. — Я не затѣмъ сильно хотѣлъ видѣться съ тобой, чтобы бранить тѣхъ, кто насъ не слышитъ. Я хотѣлъ сказать тебѣ, что я уѣду къ дядѣ…. А ты оставайся тутъ одинъ. Учись, старайся попасть въ университетъ, а потомъ работай честно, не забывай тогда меня и семью… Только дай себѣ зарокъ, сынъ, не служить ни въ гражданской, ни въ военной службѣ. Будь учителемъ. Это служба честная, а остальныя службы скверныя… Мой зарокъ тебѣ, сынъ, чуждайся ихъ, какъ черта… Ну, да объ этомъ мы съ тобой писать будемъ… А теперь прощай. Совсѣмъ прощаться ты еще придешь, а теперь только на время…

Отецъ креститъ сына, цѣлуетъ его разъ, другой, третій и припадаетъ къ лицу сына на нѣсколько минутъ. На соборной колокольнѣ бьютъ часы. Отецъ отбѣгаетъ, отстранивъ сына, и идетъ въ одну сторону, а сынъ въ другую. Отецъ оглядывается часто на сына, а сынъ скорой походкой, вытянувшись, какъ солдатъ, не оборачиваясь, зашагалъ въ гимназію. Онъ вошелъ въ темный корридоръ гимназіи, поднялся по лѣстницѣ во второй этажъ и остановился. Направо шелъ ярко-освѣщенный корридоръ, ведущій въ классный залъ пансіонеровъ, а прямо противъ него шла темная широкая лѣстница, ведущая къ гимназической церкви. Гордій опрометью побѣжалъ по лѣстницѣ и, какъ-бы мгновенно остановленный какой-то посторонней силой, упалъ передъ дверью церкви, стукнулся лбомъ объ полъ и безъ словъ и мыслей рыдалъ, слезы текли изъ его глазъ и обильно падали на полъ у дверей храма.

— За что Ты караешь меня? Чѣмъ я заслужилъ гнѣвъ Твой? За что Ты вводишь меня во искушеніе? шепталъ онъ, стоя на колѣнахъ и устремивъ глаза вверхъ, въ темноту, въ то мѣсто, гдѣ висѣлъ надъ дверью маленькій образъ Христа, благословляющаго дѣтей. — Пожалѣй меня, Господи! Простри руку Твоей помощи надъ несчастнымъ старикомъ-отцомъ, не доведи до злобы и отчаянія сердце мое! Я выучу наизусть евангеліе Твое, я буду поступать по заповѣдямъ Твоимъ, я посвящу всю жизнь мою на служеніе Тебѣ, только не карай меня болѣе, не посылай несчастій на семью мою….

Онъ спустился съ лѣстницы, вошелъ въ освѣщенный корридоръ. Съ нимъ столкнулся товарищъ по классу, сынъ чиновника, уже успѣвшій узнать исторію съ отцомъ Гордія.

— А, кантонистикъ, что, братъ, не веселъ? спрашиваетъ гимназистъ. — Отца поймали… и прогнали со службы! Жаль мнѣ тебя, кантонистикъ! И твоего старика жаль! Онъ такой тихенькій….

Гордій со всего размаха трахнулъ по лицу сожалѣвшаго товарища и, самъ не создавая сдѣланнаго, не останавливаясь, вытянутой походкой отправился далѣе.

А гимназистъ сперва ошалѣлъ, потомъ хотѣлъ крикнуть, потомъ хотѣлъ догнать кантониста, избить его, но, въ заключеніе, остался на мѣстѣ и, потирая рукой щеку, бормоталъ про себя: — этотъ проклятый кантонистъ сталъ удивительно страшнымъ и смѣшнымъ! Ужъ на что азіатъ нашъ, Кумызовъ, а и тотъ струсилъ третьяго дня. Проклятый кантонистъ насупилъ брови, втянулъ щеки въ ротъ, стиснулъ зубы и смѣло подошелъ съ кулаками къ азіату. Будешь меня трогать? не крикнулъ, а какъ гадина прошипѣлъ кантонистъ. И азіатъ струсилъ. Не буду, говоритъ, какъ взглянулъ на руку кантониста…. Чертъ съ нимъ! Не буду и я его трогать…. А что онъ угостилъ меня по мордѣ, — никто не видѣлъ…. Кантонистъ, какъ лѣшій молчаливый, не скажетъ никому….

V.

— Да, и ты, отецъ, всѣхъ посылалъ въ Сибирь, продолжалъ думать Могутовъ, когда, какъ молнія, промелькнули въ его умѣ, какъ живыя картины, быстро смѣняясь одна за одной, пронесшись предъ его глазами, сцены его дѣтства. А сколько лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ?… И выводъ одинъ и тотъ же: всѣхъ въ Сибирь!… Не много-ли и такъ уже!… Да и какой смыслъ? Перемѣна мѣстъ не сдѣлаетъ насъ лучшими, особенно, когда всѣ сразу перейдемъ на новое мѣсто…. Тяжелый, но смѣшной крикъ слабыхъ волею людей…. Пора подумать о работѣ…. Завтра пойду съ визитомъ къ полицеймейстеру и попрошу его дать или указать, гдѣ найти работу…. «Дай слово себѣ не служить, чуждайся службы какъ черта» — это-то я исполню, отецъ. Доволенъ-ли ты сыномъ?… Явись мнѣ, какъ являлась мать некрасовскому «Рыцарю на часъ!…» А обстановка почти тождественна…. «Даль глубоко прозрачна, чиста, мѣсяцъ полный плыветъ надъ дубровой, и господствуютъ въ небѣ цвѣта голубой, блѣдносиній, лиловый»…. «Появись легкой тѣнью на мигъ! Всю ты жизнь прожила нелюбимая, всю ты жизнь прожила для другихъ!» громко продекламировалъ Могутовъ и вперилъ глаза въ глубь аллеи сада.

До него долетѣлъ шумъ шаговъ и говоръ двухъ громкихъ голосовъ.

— Это недавніе знакомые, подумалъ Могутовъ, узнавъ по гнусавому голосу Переѣхавшаго и по захлебыванію словъ — Пантюхина, которые оба, поровнявшись съ нимъ, начали пристально всматриваться въ него.

— Это онъ, тихо сказалъ Пантюхинъ.

— Идемъ къ гражданину правды! громко сказалъ Переѣхавшій, и оба пріятеля подошли въ Могутову.

— Позвольте вамъ, милостивый государь, началъ серьезно и не очень пьянымъ языкомъ Переѣхавшій. Позвольте сказать вамъ искреннее благодарю за то, что вы въ трудныхъ случаяхъ жизни можете оставаться правдивы и находчивы!… При правдивости, логикой мысли способны усмирять звѣрей!… Позвольте вашу…. руку вашу пожать, гражданинъ!… и онъ схватилъ руку Могутова, вставшаго на ноги, и, крѣпко пожимая и потрясая ее, продолжалъ:

— Жми, Пантюхинъ, его руку! Жми крѣпче его честную, крѣпкую руку!… Жми, только жми, и онъ совалъ руку Могутова въ руки Пантюхина, не выпуская ее изъ своихъ рукъ.

— Извините…. обезпокоили…. но долгъ глубокаго уваженія…. Правда, при умѣ, — брилліантовое зерно среди навоза…. робко говорилъ Пантюхинъ, ловя руку Могутова.

— Молчи, Пантюха! Ты жми его руку и молчи, — я долженъ говорить! громко вскрикнулъ Переѣхавшій. Замѣтно было, что хмѣль у обоихъ пріятелей значительно уменьшился, что они уже могли сознательно владѣть языкомъ и конечностями тѣла и только откровенность, сообщительность и бойкость языка указывали на ихъ недавній сильный хмѣль.

— Я не знаю, кто вы, милостивый государь, и зачѣмъ изволили пожаловать въ наши Палестины, продолжалъ, силясь быть серьезнымъ и прочувствованнымъ, Переѣхавшій. Предполагаю, что, благодаря желѣзной дорогѣ, вамъ захотѣлось пріѣхать изъ столицы и посмотрѣть на нашъ священный градъ…. И вы, какъ свѣтлый метеоръ, пролетите надъ градомъ. Палестинцы — слѣпы, они не замѣтятъ метеора…. но среди нихъ есть человѣкъ, занесенный къ нимъ ураганомъ жизни…. этотъ человѣкъ замѣтитъ метеоръ! этотъ человѣкъ — я…. Викторъ, Александровъ сынъ, Переѣхавшій, замѣтилъ метеоръ правды и ума, мгновенно пролетѣвшій надъ Палестиною…. Викторъ Переѣхавшій сочинитъ для віолончели симфонію, — нѣтъ элегію á la Эрнстъ…. Позвольте ему присѣсть за это около васъ….

— Сдѣлайте одолженіе. Я очень радъ познакомиться, только я не такая цаца, какъ вы предполагаете, и проживу въ вашемъ городѣ….

— Въ нашихъ палестинахъ! прервалъ Могутова Переѣхавшій. У насъ палестины, милостивый государь!

— Пожалуй въ вашихъ палестинахъ проживу, вѣроятно, долго….

— Жалѣю, жалѣю отъ глубины! опять горячо и громко прервалъ Переѣхавшій Могутова. Жалѣю отъ глубины понимающаго мысль и правду ума!… Пропадете! Испортитесь въ палестинахъ! Дрянью станете, милостивый государь!…

— Что же дѣлать, замѣтилъ Могутовъ.

— По какому дѣлу изволили пожаловать въ нашъ Іерусалимъ? спросилъ Пантюхинъ, видя, что Переѣхавшій молчитъ и сильно сопитъ носомъ, — знакъ, что онъ не скоро заговоритъ, и ужъ что-нибудь очень и очень умное.

— Пріѣхалъ жить въ вашъ городъ, отвѣчалъ Могутовъ. Думаю искать тутъ работы. Не посовѣтуете-ли вы, господа, къ кому обратиться за чертежной работой? Я и фабричное дѣло понимаю.

— Да вы кто такой будете? спросилъ Переѣхавшій. Вы насъ не пугайтесь…. Мы люди пьяные сегодня, но у насъ душа есть, у насъ совѣсть есть…. Мы — жалкіе, но мы не дурные люди…. Не бѣгите насъ! схвативъ руку Могутова и дребезжащимъ голосомъ, продолжалъ Переѣхавшій. Намъ трудно оставаться честными людьми среди палестинцевъ. Не бѣгите насъ!… Утри мнѣ слезы, Пантюхинъ! бросая руку Могутова, громко и жалобно окончилъ Переѣхавшій.

— Я присланъ сюда подъ надзоръ полиціи. Пріѣхалъ сегодня утромъ. У меня здѣсь нѣтъ знакомыхъ, и я очень радъ, что случай свелъ съ вами.

— Братъ! Кровный! Братенекъ мой! бросаясь на шею Могутова, кричалъ громко Переѣхавшій. Онъ обнялъ Могутова, припалъ къ его лицу губами и цѣловалъ его гдѣ попало, чуть не царапая очками его лица. А Пантюхинъ схватилъ руку Могутова и началъ цѣловать ее.

Кровь бросилась въ голову Могутова. Онъ вырвалъ руку изъ рукъ Пантюхина, вскочилъ на ноги, хотѣлъ было бѣжать, но обхватилъ Переѣхавшаго своими сильными руками, сжалъ его, приподнялъ, крѣпко поцѣловалъ и бережно посадилъ.

— Только рабы цѣлуютъ руку у пановъ. Я не панъ, и не думаю найти въ васъ раба, а поэтому забудемъ это и поцѣлуемся, сказалъ онъ серьезно Пантюхину и поцѣловался горячо съ нимъ.

— Ты мой сосѣдъ, успокоившись говорилъ Переѣхавшій, еще замѣтнѣе въ носъ, но не громко, сильно дребезжащимъ голосомъ, въ которомъ ясно была слышна слезливая нота. Тебя самъ Богъ мнѣ послалъ…. А ты знаешь, кто я?… Я, братъ, кончилъ курсъ въ Горигорецкомъ Институтѣ…. Былъ пять лѣтъ учителемъ въ М--нскомъ земледѣльческомъ училищѣ въ С--нской губерніи…. Меня любили ученики…. А я для нихъ всю душу, все здоровье, все время, всего себя отдавалъ!… Попъ, Богъ ему судья, донесъ на меня…. Меня прогнали…. Ахъ, какъ прощались ученики со мной!… Меня сгубили; но я не жалѣю: какъ они прощались со мной, — мнѣ больше ничего не нужно!… Они и теперь помнятъ меня, письма пишутъ, а я ихъ подбодряю своими отвѣтами…. Меня тоже упрятали подъ надзоръ и пять лѣтъ держали подъ нимъ…. Тяжело, больно тяжело!… Я голодалъ, я въ носъ говорю, я рыбій жиръ пью, — а было время и я такой какъ ты, добрый и бравый молодецъ былъ…. «Гдѣ-жъ дѣвалася сила дюжая, доблесть царская, рѣчь высокая?…» пропала, пропала на вѣкъ!… Онъ зарыдалъ, и слезы крупными каплями текли изъ его глазъ….

— И я одичалъ… Я ацтекомъ сталъ… въ кубѣ ацтекомъ… тоже рыдая, мямлилъ Пантюхинъ….

— Неужто такъ страшно?… Не идеальничаемъ-ли?… «Жажду дѣла въ груди затая, горячась отъ безплодныхъ сомнѣній, былъ лѣнивъ какъ Обломовъ Илья и скучалъ какъ Онѣгинъ Евгеній», — такъ что-ли? думалъ въ это время Могутовъ….

— Освободили меня, продолжалъ Переѣхавшій, — освободили разбитаго, безъ средствъ, и я тысячу верстъ сдѣлалъ пѣшкомъ и съ віолончелью за плечами…. Игралъ по дорогамъ, деревнямъ и селамъ; кланялся низко за брошенный изъ окна пятакъ; цѣловался съ пьяными мужиками у кабака или на свадьбѣ; лазаря игралъ съ нищими на базарахъ…. Ну, вотъ и пришелъ я, такимъ образомъ, въ эти Палестины. Тутъ у меня родня есть, — захотѣлось умереть среди близкихъ. Мнѣ скоро сорокъ будетъ и срокъ тоже скоро будетъ… Сестра тутъ у меня за учителемъ, Подосеновымъ. Я тебя съ нимъ познакомлю: увидишь педагога, посмотришь что за мужъ… Еще тутъ товарищъ по Горигорецкому, Вороновъ, есть. Совѣтникъ губернскаго правленія и родственникъ губернатору — знатная протекція!… Ну, вотъ и живу тутъ. Меня любятъ палестинцы: ноги не подставляю, подслушиваю какую ни на-есть душу ихъ, плачу, когда они плачутъ, смѣюсь, когда они смѣются, — а это и нравится нашимъ жалкимъ палестинцамъ. Они, братъ, жалкіе! Глупы до жалости и добры до мордобитія!… Дали мнѣ мѣсто въ статистическомъ комитетѣ — тридцать рублей въ мѣсяцъ и книги изъ библіотеки даромъ брать можно. Я и счастливъ. Поломанному, разбитому человѣку много-ли нужно?… Работаю шесть часовъ, читать есть что, играть на віолончели не мѣшаютъ, сытъ, обутъ и одѣтъ — чего же мнѣ нужно? Больному не нужна семья! Стремиться впередъ, къ славѣ — удѣлъ здоровыхъ, а не больнаго!.. Вотъ я и утѣшаю палестинцевъ… Вы думаете, милостивый государь, я пьяница? Нѣтъ, я самъ не пью никогда. Вотъ экземпляръ этотъ, ацтекомъ въ кубѣ самъ себя зоветъ, пріѣхалъ изъ деревни, плачетъ, скучно, говоритъ, утѣшь. Я ему музыку подпустилъ, — не принимаетъ; горячею рѣчью и умнымъ споромъ пробовалъ разшевелить, — не пробираетъ; послѣднимъ лекарствомъ угостить друга пришлось, пьянствовать вмѣстѣ, — проняло… Я, милостивый государь, не дурной, а разбитый, съ чуткою душою человѣкъ!… и онъ опять зарыдалъ.

— Ты, Переѣхавшій… Ты человѣкъ, рыдая, говорилъ Пантюхинъ.

Могутовъ ничего не сказалъ, но крѣпко пожалъ руку Переѣхавшему.

— Но ты не тревожься, опять заговорилъ и уже болѣе громкимъ и самоувѣреннымъ голосомъ Переѣхавшій. — Ты не пропадешь, какъ я! Другія времена теперь, братъ. Теперь въ каждой Палестинѣ, есть одна, двѣ плакальщицы вотъ такія, какъ я… Ты надъ ними не смѣйся… Пантюхинъ! громко крикнулъ онъ. — Убей меня, какъ пса негоднаго, если я его не сберегу! Какъ пса убей, слышишь!… Его самъ Богъ послалъ мнѣ: онъ и сосѣдъ мнѣ и въ первый вечеръ сошлись, и сошлись, какъ рыцари. Только я, какъ трусливый и лукавый рыцарь, съ ложью на языкѣ и съ пьяной физіономіей, а онъ, какъ настоящій рыцарь, поднялъ забрало и съ словомъ правды и логики вышелъ въ бой…. По ты меня за это не презирай: я жалкій, разбитый человѣкъ и часто фальшиво стою за свободу, но все-таки стою, буду стоятъ и умру, стоя за нея!…

— Знаешь что? вставая продолжалъ Переѣхавшій. — Пойдемъ ко мнѣ, — я тебя музыкой угощу. Хочешь? Я хорошо играю: слезы подступаютъ къ глазамъ, рука сама смычкомъ водитъ, и очень хорошо становится на душѣ….

Они всѣ трое пошли. Скоро Переѣхавшій затянулъ тихо и въ носъ, а Могутовъ и Пантюхинъ подхватили не громко, — и въ тихомъ морозномъ воздухѣ понеслась далеко французская пѣсня: Par la voix du canon de Famée la France appélleses enfants….

VI.

Въ это время Львовъ и Орѣцкій возвращались отъ Рымниныхъ и проходили около городскаго сада. Ночью считалось небезопаснымъ ходить по саду, и они шли по тротуару, около присутственныхъ мѣстъ.

— Милая дѣвушка! говорилъ Львовъ. — Сколько чувства, любви, нѣжности и доброты въ каждомъ ея поступкѣ, въ каждомъ словѣ! О ней, только о ней можно сказать: «ты для меня что солнце юга, тепло и свѣтъ — въ тебѣ одной!»

— О, да! О, да! отвѣчалъ Орѣцкій. —Вы не влюбились? О, да! Любовь — безуміе. О, да! А въ жизни нужна разсудительность, логика практики жизни, а не безуміе. О, да! О, да!

— А вы, капитанъ, развѣ не влюблены въ этого ангела? Нѣтъ, вы, навѣрно, влюблены въ нее. Кто разъ посмотрѣлъ на нее, кто послушалъ ее, тотъ сейчасъ-же замѣтилъ ея ангельскую душу и не можетъ не влюбиться въ нее!

— О, да! О, да! Но не до безумія. О, да! Она хороша, умна, добра, нѣжна и, о, да! у ней отличное, — богатое приданое. Влюбиться до женитьбы — не дурно, о, да! Но до безумія — нѣтъ.

— Я сожалѣю, что она богата. Я-бы хотѣлъ, чтобы она была бѣдной дѣвушкой…. О, я-бы тогда смѣло открылъ ей мою душу…. и онъ тихо запѣлъ: «Вьется ласточка сизокрылая подъ окномъ моимъ одинешенькимъ».

— О, да! О, да! Вамъ откликаются. О, да! послушайте.

Въ это время, далеко позади ихъ, въ городскомъ саду тріо пѣло: «Mourir pour la patrie! Mourir pour la patrie! C’est le sort le plus beau, le plus digne d'énvie».

— Хорошо, о, да! Прогрессъ, о, да! Французскія революціонныя пѣсни къ намъ ночью прилетѣли! И притомъ тріо. Прогрессъ! О, да! Желѣзная дорога, мировой судъ, о, да! Потомъ этотъ студентъ и, наконецъ, mourir pour la patrie! О, да! О, да! И въ заключеніе земство, вчера явленное земство, строитъ на новыхъ началахъ тысячеверстную желѣзную дорогу! О, да! О, да! Прогрессъ, о, да!… и Орѣцкій, а за нимъ и Львовъ, ускорили шагъ.

А въ маленькой комнаткѣ Переѣхавшаго, чрезъ полчаса, лились звуки віолончели, лилась «послѣдняя элегія» Эрнста. Свѣчи въ комнатѣ не было, Переѣхавшій игралъ по срединѣ комнаты и игралъ, какъ артистъ въ минуту вдохновенія. То тихій плачъ умирающихъ молодыхъ силъ, то бурный, но безсильный, послѣдній протестъ противъ смерти, то тихая, сладкая надежда на небо, то надрывающій душу порывъ отчаянія при безвѣріи, слышались въ звукахъ, овладѣвали человѣкомъ, и замиралъ при этомъ человѣкъ, и только сильнѣй, какъ будто, билось сердце въ немъ, и широко раскрывались глаза его, и подступали сами собой, помимо его воли, слезы къ его глазамъ…. А въ окно свѣтила равнодушно луна и отчетливо обрисовывала худую, желтую, со впалыми глазами, угреватымъ лбомъ, жиденькою бородкою, фигуру Переѣхавшаго. Вотъ эта жадная фигура подняла голову, послѣдніе звуки элегіи замерли, и потомъ вдругъ понеслись звуки бойкой, скачущей, пьяной, ухарской безъ удержу мазурки. Казалось, звуки нагоняли другъ друга, барахтались, вскакивали, обхватывали другъ друга и неслись, неслись безъ удержу, ломая все на пути, какъ вихрь, какъ ураганъ, какъ буря….

Могутовъ вздрогнулъ отъ этихъ звуковъ. Онъ вперилъ глаза въ Переѣхавшаго, который съ напряженіемъ послѣднихъ силъ водилъ смычкомъ и перебиралъ струны, и хотѣлъ думать о немъ, но мысли не шевелились въ головѣ. А Пантюхинъ, сидѣвшій во время элегіи, положивъ руки на столъ и склонивъ на нихъ голову, вскочилъ, когда раздались звуки мазурки, топалъ ногами, кричалъ: жги его! дуй его! бей его! жми его! такъ его! и махалъ руками въ пространствѣ.

— Будя…. Спать идемъ, измученнымъ, разбитымъ, хриплымъ и носовымъ голосомъ сказалъ Переѣхавшій.

— Это Виктора Александровича сочиненіе, прощаясь съ Могутовымъ, шепнулъ ему на ухо Пантюхинъ.

Глава VI.
Несмѣющійся никогда и неулыбающійся никогда директоръ. Чахоточный учитель русской и иностранной словесности. Исправляющій должность инспектора. Романъ отъ безъ толку прочитанныхъ книгъ. I.

Могутовъ, придя въ свой номеръ, раздѣлся и легъ спать, но онъ долго не могъ заснуть.

— Экій чудакъ этотъ Переѣхавшій, думалъ онъ. «Подайте мальчику на хлѣбъ, онъ Велизарія питаетъ», и заправскія слезы при этомъ льетъ…. Чувствительные нервы имѣетъ человѣкъ — Плакать надъ самимъ собою? И добро-бы у человѣка не было ни ногъ, ни рукъ, или былъ бы прикованъ къ стѣнѣ, заключенъ въ казематъ, разбитъ параличемъ…. Да нѣтъ, и при такихъ даже условіяхъ жили люди, жили полною жизнію, а не хныкали, какъ нищіе, не плакали надъ самими собою…. Чужое горе волновало ихъ, благо родины оживляло ихъ тюрьму, стоны родины вызывали слезы и проклятія въ нихъ, а не своя некрасивая жизнь…. А что такое полицейскій надзоръ?… Поживемъ — увидимъ, только не онъ превратилъ Переѣхавшаго въ хныкалу…. А что?… Рабство, барство, халуйство…. Но и ты такимъ можешь быть! Вѣдь всѣ эти блага не покинули міръ, и твоя родина ими богаче всѣхъ другихъ!… Поживемъ — увидимъ, сердито и громко сказалъ онъ, и хотѣлъ заснуть.

Онъ закрылъ глаза, укрылся плотно фланелевымъ одѣяломъ, зѣвнулъ, но не сонъ, а сцены и образы прожитаго прошедшаго, завладѣли имъ:

Отецъ съ семействомъ уѣхалъ. Гордій остался одинъ. Онъ никуда не ходитъ по праздникамъ и только изрѣдка, послѣ обѣда, отправляется къ собору, садится на мѣсто, гдѣ послѣдній разъ бесѣдовалъ съ отцомъ, и долго, и молча сидитъ тамъ. Потомъ онъ идетъ къ тому домику, гдѣ жила семья, походитъ вдали отъ него и возвращается въ пансіонъ.

Сперва онъ писалъ длинныя письма къ отцу, въ которыхъ описывалъ свою жизнь, свои думы и мысли; но отецъ скоро умеръ отъ скуки и бездѣлья, какъ онъ самъ опредѣлялъ причину своей болѣзни и возможность скорой смерти въ послѣднемъ письмѣ къ сыну, — и переписка съ семьей прекратилась, такъ какъ, полныя сухой морали, письма сестеръ не вызывали охоты писать имъ часто. И все свободное время онъ посвящалъ книгамъ. Онъ читалъ жадно какія только попадались ему книги. Книги стали его друзьями, учителями, собесѣдниками. И чистая, глубоко вѣрующая душа поэта откликалась въ немъ, глубоко проникала въ душу и голову его, наполняла его всего. Онъ живетъ жизнію поэта-лирика; волнуется, смѣется, или воюетъ жизнію героевъ и дѣйствующихъ лицъ повѣстей, романовъ и драмъ. И все забитое, страдающее, несчастное, униженное и оскорбленное вызываетъ слезы на его глазахъ; а все смѣлое, протестующее, борющееся противъ насилія, неправды, зла, вызываетъ въ немъ восторгъ, экзальтируетъ его до напряженія всѣхъ чувствъ. Онъ ходитъ тогда по верхней галлереи, глаза гордо и далеко смотрятъ впередъ, станъ выпрямленъ и не кантонистомъ тогда выглядываетъ этотъ пятаго класса гимназистъ, а героемъ, полнымъ силъ и отваги.

На каникулахъ послѣ перехода изъ четвертаго класса въ пятый, возвращаясь однажды съ прогулки, онъ увидѣлъ у воротъ маленькаго домика сидѣвшую на лавочкѣ дѣвочку лѣтъ двѣнадцати, очень бѣдно одѣтую, босую, съ распущенными и давно нечесанными волосами; но очень похожую на его покойнаго брата Васю. Онъ хотѣлъ подойти къ дѣвочкѣ; но слезы, подступившія къ его глазамъ, чѣмъ-то стиснутая вдругъ грудь и спертое дыханіе приковали его въ мѣсту, и онъ издали смотрѣлъ на дѣвочку, а въ головѣ рисовался Вася и всѣ случаи и сцены его короткой жизни.

— Аленка! кто-то крикнулъ громкимъ голосомъ на дворѣ, у воротъ котораго сидѣла дѣвочка.

Дѣвочка ушла во дворъ. Онъ долго дожидалъ ея возвращенія за ворота; но было уже поздно, и онъ ушелъ, не дождавшись дѣвочки. Дорогой, онъ думалъ о ней: чья она, счастлива-ли она, любятъ-ли ее, какъ бы съ ней познакомиться и сдѣлаться ея братомъ? Я бы училъ ее, она бы любила меня за это, ожидала моего прихода, говорила какъ съ роднымъ! Можетъ у нея добрый отецъ и мать? Я бы былъ ихъ сыномъ. И долго мечты возможнаго родства съ семьею дѣвочки не покидали его, коротавшаго все свое время только съ книгами.

На другой день онъ отправился къ домику дѣвочки. Не видя никого у воротъ, онъ сѣлъ на ту лавочку, на которой вчера сидѣла дѣвочка. Онъ началъ обдумывать, что ему сказать, когда выйдетъ дѣвочка или ея отецъ, или мать, или сестра, братъ, словомъ, кто бы ни вышелъ. Сперва онъ надумалъ прямо сказать, что онъ сирота, что ему скучно, что поэтому онъ проситъ позволить ему приходить къ нимъ, что онъ будетъ учить дѣвочку всѣмъ гимназическимъ наукамъ, что за ученіе онъ ничего не будетъ просить и всегда будетъ приходить сытымъ; но потомъ это показалось ему длиннымъ для перваго раза, и онъ рѣшилъ попросить только дать ему напиться воды и уже потомъ сказать свою длинную просьбу. Онъ просидѣлъ съ часъ. Ему не было скучно: мечты о возможности найти себѣ сестру не переставали кружиться въ его головѣ и тепло ласкали и нѣжили его. Вдругъ онъ вздрогнулъ. До ушей его доносился откуда-то тихій плачъ. Онъ прислушивается. Плачъ идетъ со двора, онъ пронзителенъ, какъ плачъ ребенка.

— Можетъ ее сѣкутъ? Она умретъ! электрическимъ токомъ пробѣжала въ головѣ мысль, и онъ, какъ сумасшедшій, бросился во дворъ и опомнился только тогда, когда очутился внутри домика, въ маленькой комнаткѣ, бѣдно убранной, по срединѣ которой стояла на колѣняхъ дѣвочка, со слезами на.глазахъ, со сложенными рученками на груди, съ выраженіемъ мольбы о прощеніи на лицѣ, а у окна стояла высокая женщина и молча выдергивала изъ вѣника прутья.

— Что вамъ? продолжая вытягивать прутья, спросила женщина.

Онъ смотритъ кругомъ. Вотъ онъ увидѣлъ дѣвочку на колѣняхъ, со слезами на глазахъ. Какъ она похожа на Васю! мелькаетъ у него въ головѣ. Вотъ онъ услышалъ вопросъ женщины, и оборачивается къ ней, видитъ прутья въ ея рукѣ, вспоминаетъ, зачѣмъ пришелъ, — и падаетъ въ ноги женщины, хватаетъ ея руки, цѣлуетъ ихъ и говоритъ скоро и сквозь слезы:

— Простите ей, не сѣките, меня высѣките! Она умретъ отъ этого, — она похожа на брата Васю, а Вася умеръ отъ розогъ….

Женщина смотрѣла на него съ удивленіемъ. Онъ былъ въ гимназической формѣ, чистенькій, какъ благородный, — и онъ валяется въ ногахъ солдатской вдовы, торговки вареными раками и картофелемъ, — валяется за тѣмъ, чтобы она не наказывала дочь, простую, глупую дѣвчонку! Что за притча такая? думала удивленная торговка и, какъ-бы не вѣря своимъ глазамъ, молчала и посматривала то на барченка, то на дочь.

Вѣникъ выпалъ изъ рукъ торговки.

— Встаньте, панокъ! Что вамъ вздумалось за глупую дѣвченку просить? Встаньте, баринъ! говорила ласково торговка, когда упавшій вѣникъ вывелъ ее изъ молчаливаго созерцанія.

— А вы не будете ее сѣчь? Вы простите ее? Она можетъ умереть отъ розогъ! продолжая стоять на колѣняхъ и жать руку торговки, говорилъ онъ.

— Ну, не буду, не буду, только встаньте! Господь съ ней и съ вами! поднимая его, говорила торговка. Встань, Аленка! Смотри у меня, — ради барина прощаю!

Дѣвочка все время стояла на колѣняхъ и глядѣла удивленными глазами на нежданнаго защитника. Она улыбалась, когда, вставши съ колѣнъ, увидѣла, что защитникъ, какъ слѣпой или больной, утиралъ платкомъ слезы и очень смѣшно шелъ за ея матерью, которая его подвела къ скамейкѣ и посадила на нее.

— И что это вамъ вздумалось за глупую дѣвченку плакать? И откуда вы ее знаете? Да и бить-то ее, развѣ бью, какъ другіе? Такъ, для страху только. Ну, а она, баловница, голосиста у меня выть. Съ улицы услыхали, небось? Доброй души панокъ! Аленка, дай рачковъ барина угостить! Онъ тебя, глупую, пожалѣлъ…. И картошекъ дай!

— Я пить хочу. Дайте мнѣ, пожалуйста, воды.

— Испей, испей, жалостливый, отъ слезъ, что отъ поту, жажда пронимаетъ. И откуда ты такой — жалостливый? Родители у васъ есть?

— У меня никого здѣсь нѣтъ…. Я одинъ, мнѣ скучно…. У меня былъ братъ, я любилъ его крѣпко, больше самого себя любилъ, но онъ умеръ, и я теперь одинъ живу въ гимназіи…. Я вчера видѣлъ на улицѣ ее. Она такъ похожа на брата Васю….

Онъ остановился. Дѣвочка принесла и держала около него деревянный ковшъ съ водою. Онъ выпилъ жадно всю воду изъ ковша.

— Еще принести? серьезно смотря на него, спросила дѣвочка.

Онъ не отвѣчалъ, а пристально смотрѣлъ на нее.

Дѣвочка была, дѣйствительно, сильно похожа на покойнаго Васю. Такіе, же большіе голубые глаза, только не такъ сильно выдались впередъ и болѣе густаго, темносиняго цвѣта, такой же большой, высокій лобъ, такіе же мягкіе, свѣтлые волосы и длинныя, темныя рѣсницы; но кожа на лицѣ не такъ сильно бѣла и прозрачна, въ лицѣ болѣе беззаботности, веселости, здоровья, и, когда она улыбалась, она мало походила на Васю; но когда она смотрѣла серьезно, причемъ глаза ея подавались впередъ, она была поразительно похожа на поздоровѣвшаго Васю.

— Позвольте мнѣ быть братомъ ей! Будьте моей матерью! горячо вырвались у него слова, когда дѣвочка, не получая отъ него отвѣта на свой вопросъ, повернулась и пошла отъ него. — Я буду любить васъ, буду учить ее, мнѣ ничего не нужно, я буду сытымъ приходить въ вамъ! Онъ всталъ и хотѣлъ броситься къ ногамъ торговки.

— И что это тебѣ вздумалось, жалостливый? ласково усаживая Могутова на скамью, говорила торговка. Гдѣ таки тебѣ любить насъ, да еще и сыномъ моимъ быть? Ишь мы какія барыни! Въ шелкахъ да въ бархатахъ! А вы — баринъ, бѣленькій, чистенькій.

Дѣвочка поставила на столъ чашку съ раками и положила краюху чернаго хлѣба.

— Покушай лучше, жалостливый мой, рачковъ, выдвинувъ изъ стола ящикъ и доставая оттуда солонку и ножикъ, продолжала говорить торговка. — Мои рачки всегда на отличку! Пропорцію соли знаю для каждаго рака, а въ соли-то вся отличка и есть. Ну, и варить тоже, по раку глядя, нужно. Попробуй, жалостливый, рачковъ.

Онъ взялъ рака и началъ медленно чистить его, а торговка отрѣзала кусовъ хлѣба и положила около него. Дѣвочка принесла чашку горячаго картофеля.

— Сядь, Аленушка, около барина. Вишь онъ — чудной да жалостливый какой! За тебя, дурочку, плакалъ, жалѣючи тебя, у меня, бабы, руки цѣловалъ? Ты на братца, покойничка, ихняго похожа; ну и пущай, жалостливый баринъ, на тебя посмотритъ, братца любимаго вспомянетъ.

Дѣвочка сѣла на лавку рядомъ съ нимъ и посматривала на него.

— Будешь, Леля, моей сестрой? Я буду любить тебя крѣпко, крѣпко! Буду учить тебя!

Рука его перестала чистить рака, а глаза съ любовью и мольбою смотрѣли на дѣвочку.

— Буду, отвѣтила дѣвочка.

Онъ обхватилъ ее руками, прижалъ къ себѣ и цѣловалъ въ лобъ, глаза, носъ, по всему лицу.

— Господи, Іисусе Христе, Сыне Божій! Защити, помилуй и сохрани насъ Твоею благодатью! крестясь, говорила торговка и крестила его и Лелю.

Съ этого дня онъ чуть не цѣлые дни проводилъ въ домикѣ торговки. Торговка, обыкновенно, вставала въ четвертомъ часу утра, варила въ двухъ большихъ чугунахъ раки и картофель, потомъ укутывала чугуны ватнымъ старьемъ, ставила ихъ на двухколесную телѣжку, увозила ее на базаръ и торговала «варевомъ»; въ десять часовъ, возвратясь домой, она баловалась чайкомъ и въ то же время варила свѣжіе раки и картофель, потомъ опять отправлялась торговать до двухъ часовъ; въ третьемъ часу обѣдала, засыпала на часокъ, потомъ опять варила раки и картофель, опять отправлялась торговать и возвращалась домой часовъ въ девять, ужинала и, усталая отъ работы, жары, пыли, суеты и крику, ложилась спать, послѣ счета мѣдяковъ, короткой молитвы и болтовни съ дочерью. Она была вдова, очень недурна и не стара, имѣла собственный домикъ съ садикомъ и огородомъ и сильно любила свою единственную дочь, которая была прижита ею не съ покойнымъ мужемъ солдатомъ, а съ приглянувшимся ей, когда она была еще дѣвкою, красивымъ, молодымъ и доброй души офицеромъ. Онъ-то и выдалъ ее замужъ за солдата, и купилъ ей домикъ съ садомъ и огородомъ, и погибъ, вмѣстѣ съ солдатомъ, мужемъ торговки, въ крымскую войну. Много было торговкѣ хлопотъ съ маленькой Лелей, часто болѣло у ней сердце, когда, суетясь и крича на базарѣ, она вспоминала о любимой дочери, запертой одной-одинешенькой въ домикѣ, гдѣ только Жучка, большая злая собака, караулила и домъ, и дитя. Дѣвочка росла, заботы о ея одиночествѣ рѣже тревожили мать; но и теперь, когда дѣвочкѣ минуло двѣнадцать лѣтъ, могда разсказывали торговки городскія происшествія, — у матери поднималась тревога за дочь. У ней не было охоты къ новому вступленію въ бракъ; но она подумывала о немъ, какъ о единственномъ исходѣ для охраненія дочери во время своего отсутствія. У ней даже былъ на примѣтѣ вдовецъ сапожникъ, у котораго тоже есть дочь и который, если будетъ обижать ея Лелю, будетъ видѣть отъ нея обиду своей, сапожничьей дочери. «Нежданный сынъ», какъ она называла Могутова, былъ кладомъ для нея. Онъ такой скромный, добрый, не только не мѣшаетъ Лелѣ помогать матери, но еще самъ помогаетъ ей, ловко ставитъ чугуны на телѣжку, носитъ воду изъ колодца, рубитъ дрова, полетъ огородъ, собираетъ и сушитъ вишни и чуть не моетъ съ Лелей бѣлье, — и торговка любитъ его, какъ сына, рада его ежедневному приходу, спокойна теперь за дочь, оставляя ее уже не одну, а съ такимъ жалостливымъ, и какимъ ни на есть, мужчиной. И не приходитъ ей на умъ мысль о сапожникѣ.

А Могутовъ? Онъ на седьмомъ небѣ, и небо это дѣлается все прекраснѣе и прекраснѣе, ослѣпляетъ его, онъ блаженствуетъ въ немъ. Его сестра оказалась умненькой, доброй, способной, смѣлой, любопытной, какъ ни одна дѣвочка въ мірѣ, какимъ не могъ быть самъ Вася, такъ какъ онъ былъ больной мальчикъ, а она здоровенькая, хорошенькая, улыбающаяся…. Онъ весь поглощенъ Лелей, онъ сдѣлаетъ изъ нея…. Онъ не знаетъ въ мірѣ еще никого, съ кѣмъ можетъ сравниться въ будущемъ его Леля! Она будетъ выше, о, гораздо выше! всего, что доселѣ было на свѣтѣ во образѣ человѣка…. Его не смущаетъ мысль, что скоро конецъ каникулъ. Онъ знаетъ, что съ пятаго класса гимназистамъ разрѣшается имѣть уроки въ домахъ, онъ скажетъ, что у него есть урокъ, его будутъ отпускать каждый день на два часа и…. Этого времени вполнѣ довольно, чтобы превратить Лелю въ чудо на весь міръ!…. «Надежда дѣлаетъ раба царемъ, послѣдняго жъ равняетъ съ Богомъ», сказалъ Шекспиръ. А въ союзѣ съ юношей! «Надежда юношей питаетъ!» Этого мало…. Шекспиръ! Отъ чего ты не повѣдалъ намъ объ этомъ?

II.

Утро воскреснаго дня. Гимназисты-пансіонеры стоятъ по росту въ рядъ въ рекреаціонной залѣ и по ней порывисто ходитъ высокій, худой, во фракѣ и съ книгою въ рукахъ директоръ гимназіи и объясняетъ, по заведенному имъ обычаю, евангеліе, которое будетъ читаться къ обѣднѣ.

Директоръ сперва, какъ бы весь погруженный въ текстъ евангелія, прочелъ его мелодично, слащаво, потомъ дѣлаетъ въ нему комментаріи и объясненія, причемъ онъ еще болѣе ускоряетъ шаги, голосъ его переходить въ крикливый, изо-рта брызжутъ слюнные фонтаны.

— Не десять-ли очищешеся, а девять гдѣ? Какъ не пришли они воздать хвалу Богу? Только одинъ иноплеменникъ пришелъ! Я васъ спрашиваю, гдѣ же девять? гдѣ же остальные девять? и директоръ подбѣгаетъ къ одному изъ гимназистовъ, хватаетъ его за пуговицу сюртука и еще визгливѣе спрашиваетъ: гдѣ же девять? Я тебя, Ярмаркинъ, спрашиваю: какъ они осмѣлились не пасть ницъ передъ Христомъ?

Къ это время въ залу вошелъ въ полной генеральской формѣ, высокій, статный, пожилой мужчина. Онъ остановился при входѣ въ залу и, скрестивъ руки на груди и смотря внизъ, простоялъ неподвижно все время, пока директоръ не окончилъ объясненія евангелія.

— Какъ они не пали, не только не оросили Его ногъ слезами, но не сказали Христу даже спасибо, даже совсѣмъ не пришли во Христу! О, какъ окаменѣли въ нихъ души! Какое черствое, неблагодарное сердце у нихъ! Какъ черства, грязна, отвратительна, какъ та зараза, отъ которой ихъ исцѣлилъ Христосъ, была ихъ совѣсть, если они не обратили вниманія на Его святое лице, не пришли пасть къ Его ногамъ!… Дѣти мои! старайтесь, просите Бога, чтобы ваши души не сдѣлались такими черствыми, грубыми, какъ у этихъ неблагодарныхъ девяти, исцѣленныхъ Христомъ. Старайтесь помнить добро, которое дѣлаютъ для васъ ваши наставники, ваши учители, ваше начальство. Благодарите, благодарите крѣпко ихъ! Какъ Христу пріятно было видѣть даже иноплеменника, возвратившагося жъ нему съ благодарностью; такъ и вашимъ начальникамъ пріятно видѣть мягкость вашихъ душъ, полныхъ благодарности къ нимъ, услужливыхъ для нихъ, а не черствыхъ, грубыхъ, неблагодарныхъ, какъ эти девять прокаженныхъ, очищенныхъ Христомъ.

На этомъ окончилось объясненіе евангелія. Оно было сухо, какъ сухъ былъ видъ у директора; ученики не уловляли смысла словъ его, а слѣдили глазами за расходившеюся, высокою, худою, съ блуждающимъ взоромъ, съ пѣною у рта, цаплеобразною фигурою директора.

Директоръ окончилъ объясненіе въ концѣ залы, и, какъ будто теперь только замѣтя генерала, торопливо направился къ нему. Генералъ гордо поднялъ свою большую, гладко остриженную, сѣдую голову и крупными шагами вышелъ на средину залы.

— Къ тому, что говорилъ вамъ, дѣти, вашъ директоръ, началъ генералъ громкимъ, самоувѣреннымъ голосомъ, — я позволю себѣ прибавить, что не внѣшней благодарности и не словеснаго выраженія чувствъ хотѣлъ Христосъ. Онъ говорилъ: «что мнѣ глаголиши: Господи, Господи, и не твориши еже азъ глаголю». Нужно, дѣти, быть благодарными, но выражайте вашу благодарность поступками вашими, работою, любовью къ людямъ, желаніемъ помогать ближнимъ…. Словесную же благодарность проявляйте на столько, на сколько это необходимо, чтобы, на первыхъ порахъ, не сочли васъ за неблагодарныхъ, и, не зная вашей души, не отстранились отъ васъ. Этого хотѣлъ Христосъ и этого желаетъ вамъ новый вашъ попечитель учебнаго округа, сегодня пріѣхавшій къ вамъ съ визитомъ.

Генералъ поклонился гимназистамъ и потомъ подалъ руку стоящему передъ нимъ директору.

Во второе, тоже неожиданное посѣщеніе, попечитель приказалъ гимназистамъ надѣть ихъ парадную форму, — и на пятидесяти гимназистахъ не оказалось формы. Явившись утромъ въ классъ, попечитель не засталъ въ немъ учителя, и, прождавъ четверть часа, когда явился учитель, строго сказалъ: «вамъ нужно помнить, что не ученики для васъ, а вы для учениковъ». Въ четвертый разъ попечитель просидѣлъ почти цѣлый урокъ физики. Учитель, полякъ, съ орлиной физіономіей, читалъ однѣ легонькіе, мелкіе общеинтересные фактики изъ физики, рѣдко спрашивалъ учениковъ, слѣдилъ не за отвѣтомъ ихъ, а, главное, за тѣмъ, чтобы подтрунить надъ неудачною фразою ученика, — и потому самъ забылъ предметъ, если только зналъ его прежде. Онъ началъ сперва вызывать учениковъ въ отвѣту; но ученики, частью отъ робости, частью вслѣдствіе непривычки, — учитель очень рѣдко спрашивалъ ихъ, — путались и ясно обнаруживали свое полное незнаніе предмета. Тогда учитель, понадѣясь на свою память, на свою сообразительность, — смѣлость города беретъ, — захотѣлъ щегольнуть собою, собою загладить незнаніе учениковъ. Онъ бойко началъ излагать законы преломленія свѣта, при прохожденіи чрезъ трехгранную стеклянную призму, ловко начертилъ призму, провелъ падающій лучъ, пропустилъ его чрезъ призму, вывелъ за призму и… спутался и сбился, когда приступилъ къ выводу формулы, математическаго выраженія для луча, проходящаго чрезъ трехгранную призму.

— Тутъ что-то не то? Но мы сейчасъ поправимъ, говорилъ онъ сиплымъ голосомъ. — Ошибка навѣрное здѣсь… я пропустилъ гдѣ нибудь ш… Окончательная формула должна быть… должна быть г…. Вотъ если мы…

Попечитель молча вышелъ изъ класса, а учитель-полякъ энергично бросилъ мѣлъ и еще болѣе энергично обтиралъ испачканные мѣломъ пальцы объ полы сюртука. И этотъ изящный, всегда щегольски одѣтый, имѣющій наиболѣе человѣческую внѣшность, учитель былъ, навѣрное, первый разъ во всю свою учительскую жизнь сконфуженъ незнаніемъ предмета и имѣлъ на себѣ сюртукъ, испачканный мѣломъ.

Въ гимназіи начались перемѣны. Сперва уѣхалъ въ Петербургъ директоръ, этотъ извѣстный педагогъ, который, наполнялъ тогдашніе педагогическіе журналы статьями, проникнутыми безжизненнымъ, формальнымъ гуманизмомъ, полныя сладкихъ фразъ и словъ — но, въ концѣ концовъ, оканчивающимися выводомъ «о необходимости введенія кодекса нравственности для учениковъ», т. е. книжки для каждаго ученика, въ которой прописаны были бы всѣ грѣхи, могущіе быть сдѣланными ученикомъ, противъ грѣховъ было бы бѣлое мѣсто для записи, при какихъ обстоятельствахъ сдѣланъ грѣхъ, и далѣе, тоже напротивъ грѣховъ, прописаны были бы наказанія, которыми искуплялись грѣхи. Вскорѣ за отъѣздомъ директора, инспекторъ, этотъ палачъ гимназистовъ, этотъ Терзаевъ, какъ его звали ученики — былъ уволенъ и уѣхалъ тоже въ Петербургъ. Въ гимназіи повѣяло чѣмъ-то новымъ, свѣжимъ, бодрящимъ, увлекательнымъ, какъ и въ русской жизни вообще. Это было начало, дошедшее и до дальняго юга, того движенія, которое обхватило русское общество вскорѣ послѣ неудачной крымской войны, послѣ вступленія на престолъ нынѣ благополучно царствующаго Царя-Освободителя, и когда слухи объ освобожденіи крестьянъ начали упорно распространяться.

III.

И вотъ предсталъ теперь предъ лежащимъ Могутовымъ, какъ живой, смѣнившій извѣстнаго педагога, новый директоръ гимназіи, Александръ Сергѣевичъ Іоановъ. Онъ небольшаго роста, широкій въ кости, съ гладко-остриженными черными волосами и съ никогда не смѣющимся, не улыбающимся лицомъ; но его черные блестящіе глаза, смотрѣвшіе изъ-подъ очковъ всегда спокойно и ровно, казалось, насквозь проникаютъ ученика, читаютъ его мысли, ловятъ налету его догадки. Онъ самъ читаетъ пятому, шестому и седьмому классу алгебру, геометрію и физику, такъ какъ учитель этихъ предметовъ счелъ за лучшее примѣнять свои математическія познанія въ провіантской коммиссіи, а новый учитель на его мѣсто еще не пріѣхалъ. И никогда директоръ не опаздывалъ на урокъ, никогда не уходилъ ранѣе окончанія класса, но за то онъ не тратилъ времени на объясненіе ученикамъ яснаго, такъ высоко-просто изложеннаго евангельскаго повѣствованія; онъ не тратилъ времени на разсортированіе учениковъ по ихъ заслугамъ два раза въ мѣсяцъ, хотя, несмотря на то, строго ставилъ баллы, и баллы пріобрѣли въ глазахъ учениковъ громадное значеніе. Прежде ученикъ училъ урокъ, чтобы его не отпороли, чтобы его пустили домой на праздникъ, чтобы не оставили безъ обѣда, теперь онъ училъ потому, что стыдился спокойнаго, невозмутимаго взгляда директора, такъ аккуратно всегда являющагося въ классъ и съ такимъ терпѣніемъ добивающагося отъ ученика любви къ предмету, толковымъ объясненіемъ уроковъ; потому, что директоръ, какъ начнетъ вызывать къ отвѣту ученика, вызываетъ каждый урокъ, вызываетъ до тѣхъ поръ, пока наконецъ разшевелится мысль въ головѣ школьника, получится сознательное отношеніе къ предмету, а слѣдовательно, явится и любовь къ предмету. Какъ только достигалъ школьникъ этого, директоръ оставлялъ его въ покоѣ, и, какъ бы довѣряя и надѣясь на характеръ ученика, только по временамъ спрашивалъ его съ мѣста о томъ, надъ чѣмъ задумался ученикъ у доски. И совѣстно, страшно становилось ученику, если обнаруживалась такимъ образомъ его лѣность: его опять будутъ вызывать къ отвѣту, въ немъ усомнился, въ него потерялъ вѣру директоръ! И рѣдкій, рѣдкій ученикъ, разъ расшевеленный директоромъ, опускался снова до лѣни, до нелюбви къ предмету. И какъ теперь незамѣтно проходило время въ классѣ для большинства, какъ сосредоточено было вниманіе учениковъ на отвѣтахъ товарища у доски, какъ тихо, безъ школьническихъ потайныхъ развлеченій, сидѣли гимназисты въ классѣ на урокѣ директора! За то какъ глубоко врѣзалось въ память учениковъ стойкое, энергическое, умное лице директора, этого упрямаго, трудящагося, знающаго, коренастаго, небольшаго роста человѣка! Эти пугливыя, робкія, порой плутоватыя, порой не въ мѣру шаловливыя дѣти, въ благодарность за дѣловое, серьезное отношеніе къ нимъ директора, влюблялись въ него; онъ становился для нихъ образцомъ для подражанія: они усвоивали его говоръ, произносили, какъ и онъ, слово звѣзды, произнося букву ѣ, не какъ ё — они подражали его почерку, давали слово не смѣяться и не улыбаться…. Міръ праху твоему, незабвенный наставникъ! Ты до конца дней своихъ оставался образцомъ истиннаго наставника! Заброшенный на дальній сѣверъ, ты умеръ недавно отъ простуды, полученной при разъѣздахъ по ревизіи гимназій, но память о тебѣ не изгладится въ твоихъ бывшихъ ученикахъ до ихъ могилы.

IV.

Но если директоръ, Александръ Сергѣевичъ Іоановъ, имѣлъ большое вліяніе, какъ рельефный образецъ человѣка сильнаго характеромъ, послѣдовательно и систематически достигающаго ясно опредѣленныхъ цѣлей, то для направленія мыслей, для выработки первыхъ зачатковъ гражданскаго направленія, которое дѣлитъ потомъ гражданъ на группы и партіи, — имѣли, если только жизнь не изгладитъ намѣченнаго школой, какъ на Могутова, такъ и на его школьныхъ товарищей, учитель словесности и учитель естественныхъ наукъ.

Учитель русской и иностранной словесности былъ суровый, худой, чахоточный, высокаго роста, лѣтъ подъ сорокъ, брюнетъ. Оставляя классъ послѣ звонка, онъ всегда долго кашлялъ или въ самомъ классѣ, или въ корридорѣ, или въ учительской комлатѣ; но, ужъ Богъ его знаетъ какъ, онъ ухитрялся во время урока не кашлять и сохранять свое лице безъ страдальческаго вида. Онъ рѣдко вызывалъ къ отвѣтамъ учениковъ, никогда не разговаривалъ съ ними послѣ урока; но ни одинъ предметъ изъ всего гимназическаго курса не интересовалъ такъ сильно учениковъ, какъ русская и иностранная словесность. Виною этому, конечно, былъ не самъ предметъ, а учитель этого предмета — Илья Александровичъ Красновъ. Онъ, обыкновенно, почти все время урока посвящалъ на чтеніе лучшихъ сочиненій поэтовъ и мыслителей, и только тогда, когда характерное для автора міросозерцаніе, выраженное въ сценахъ и образахъ, когда грандіозная картина, выпукло нарисованная поэтомъ, невольно заставляли слушателей подолѣе остаться подъ впечатлѣніемъ дивныхъ образовъ и картинъ, — Красновъ останавливался, какъ бы погружался въ думу, потомъ подымалъ своей худой рукой длинные, черные волосы на головѣ, раскрывалъ мало-по-малу свои большіе, съ фосфорическимъ блескомъ глаза, во время чтенія казавшіеся закрытыми, и начиналъ еще болѣе понятно разъяснять мысли автора, объяснять характеръ героя, значеніе его для современнаго общества и для того времени, когда высказывалъ свои мысли, писалъ свои образы поэтъ. Голосъ Краснова постоянно былъ одинаковъ, глухой и громкій, но сила внутренняя, по мѣрѣ его разсказа, все болѣе и болѣе начинала слышаться въ его голосѣ: казалось, что онъ самъ, мало-по-малу, обращается въ того героя, котораго объясняетъ, въ того автора, мысли котораго развиваетъ, — и для слушателей онъ становился тогда не учителемъ, а священникомъ отъ литературы, пиѳагорейцемъ на молитвѣ….

И вотъ, предъ лежащимъ въ темнотѣ Могутовымъ, когда образъ Іоанова исчезъ, проносится цѣлый рядъ дивныхъ образовъ и картинъ. Сперва предъ нимъ рисуется классный залъ. Въ немъ сумрачно и тихо, и только, какъ глухой турецкій барабанъ, разносится по немъ голосъ Краснова…. Потомъ онъ видитъ бѣдную, позеленѣлую отъ сырости комнату и въ ней, опершись на простую палку, поддерживаемый двумя бѣдно одѣтыми дѣвушками, стоитъ измученный, слѣпой, съ искривленными пальцами на рукахъ старикъ.

— Ты сразу узналъ меня, слабымъ, дребезжащимъ голосомъ говоритъ старикъ. — Да, я — Мильтонъ. Я съ раннихъ лѣтъ посвятилъ моей родинѣ всѣ свои силы и единственнымъ для меня вознагражденіемъ были спокойная совѣсть и добрыя слова. Другіе достигали почестей и богатствъ, я же никогда не былъ низкопоклонникомъ, ничего не добивался посредствомъ друзей, жилъ всегда собственнымъ трудомъ и считалъ грѣхомъ жить только для себя, когда мои сограждане сражались за свободу. Моимъ мечомъ въ бою было перо, я мыслію свѣтлою враговъ разилъ, я проповѣдывалъ свободу, я воевалъ съ тиранами народа моего!… Народъ страдалъ отъ произвола власти короля и духовенства, — и я требовалъ для народа нрава судить и наказывать тирановъ, имѣть полную свободу въ религіозныхъ мнѣніяхъ, обнаруживать всѣ злоупотребленія духовныхъ и гражданскихъ властей, имѣть полную свободу печати, такъ какъ она есть единственная основа политической и религіозной свободы…. За горячую защиту свободы и народа, когда республика была подавлена и снова воцарились Стюарты, я выдержалъ тяжкія преслѣдованія, а моя книга «Защита англійскаго народа» была сожжена рукою палача…. Теперь ужъ третій годъ

Я немощный слѣпецъ: подъ бременемъ работъ,

Потухъ мой свѣтлый взоръ. Ни солнца ливень страстный,

Ни звѣзды, ни луна на синевѣ прекрасной

Не усладятъ очей; незримъ и мой народъ….

Но волю Господа, подателя невзгодъ,

Не оскорблю хулой бездушной и напрасной!

Я слѣпотой горжусь: подавленный трудомъ,

Я зрѣнье потерялъ, свободу защищая;

Я спавшихъ разбудилъ, и, точно Божій громъ,

Глаголъ мой прогремѣлъ, Европу потрясая!…

И въ воображеніи Могутова рисуется страшная адская бездна, пылающая огнемъ, но въ ней нѣтъ свѣта, и только сумракъ печальный едва-едва озаряетъ ее; въ нее не проникаютъ надежда, вѣра, любовь; и только однѣ безконечныя муки царятъ въ этой юдоли терзаній и бѣдствій. Среди этой ужасной тюрьмы блуждаетъ безсмертный взоръ сатаны и замѣчаетъ весь ужасъ, безобразіе и дикость окружающаго его пространства, замѣчаетъ тьму подобныхъ себѣ духовъ, мучимыхъ и терзаемыхъ огненной бездной, замѣчаетъ, вблизи себя, равнаго себѣ по силѣ, Вельзевула, — и, среди этой огненной пучины, среди поверженныхъ во прахъ сонма духовъ, раздается могучій голосъ сатаны.

Онъ пораженъ угрюмымъ видомъ Вельзевула, онъ грустить при видѣ страданій въ безднѣ тьмы духовъ, послѣдовавшихъ за нимъ въ возмущеніи противъ самодержавія Бога и теперь раздѣляющихъ съ нимъ паденіе и бѣдствіе; но ни ужасная сила Бога, ни то, что во гнѣвѣ можетъ еще болѣе страшнаго придумать побѣдитель, — ничто не принудитъ его измѣниться. Да и къ чему? Проиграна битва, но не все съ нею! Судьба дала имъ всѣмъ божественную сущность, они никогда не могутъ погибнуть, ихъ умъ просвѣтленъ неудачей, они стали осторожнѣй, — такъ неужели они не могутъ съ новой надеждой начать вѣчный бой съ самодержавіемъ Бога? Вѣдь Богъ только сильнѣе ихъ по оружію, но они могутъ нападать не только открытою силою, но и хитростью тайной.

И изъ огненной бездны летитъ сатана, не тотъ сатана, безобразный видъ котораго пугаетъ въ дѣтствѣ, не страшный чертъ картинъ страшнаго суда въ церквахъ, не хитро-плутовато-дураковатый чертъ народныхъ сказокъ, — нѣтъ! Тяжелымъ щитомъ его плечи покрыты, изъ стали эфирной была его броня, огромныхъ размѣровъ и круглаго вида, она покрывала погибшаго станъ весь, сіяя подобно ночному свѣтилу. Равнялось копье его соснѣ громадной, въ Норвегіи взятой для мачтъ корабельныхъ, оно было тростью въ рукахъ его мощныхъ…. Онъ зоветъ падшихъ духовъ изъ бездны и говоритъ имъ рѣчь, полную ласки, похвалы и вѣры въ ихъ силы, полную ободряющаго юмора и шутливой угрозы врагамъ, — и духи ринулись изъ адской пропасти за сатаной и всѣ собрались на огненной землѣ. И вотъ, съ минуты созданья творцомъ человѣка, еще никогда и нигдѣ не бывало собранія такой многочисленной силы. Всѣ силы военнаго міра земнаго, сравнительно съ грознымъ тѣмъ полчищемъ духовъ, казались бы кучкою лишь муравьиной, которая въ бой съ журавлями вступаетъ.

И среди этого блестящаго воинства — ихъ вождь, сатана, выше всѣхъ ростомъ, смѣло стоитъ съ гордо поднятой головой. Лице его носитъ слѣды недавней битвы: оно страшно изрыто молніями, изъ-подъ нависшихъ бровей, глаза сверкаютъ гордостью, злобой и надеждой на отмщеніе; но, вмѣстѣ съ тѣмъ, въ его глазахъ свѣтились состраданіе и грусть, когда онъ, при видѣ несмѣтнаго полчища духовъ, невольно вспоминалъ, что всѣ они чрезъ него низвергнуты съ неба. Онъ подаетъ знакъ, что хочетъ говорить; духи приближаются къ нему, но три раза уста открываетъ духъ падшій и три раза изъ глазъ его льются горячія слезы.

Наконецъ, объ пересиливаетъ чувство состраданія, и однимъ только чувствомъ безстрашнаго полководца полна его рѣчь: о, вы миріады духовъ безконечныхъ! О, силы, съ которыми можетъ сравниться своимъ всемогуществомъ только Всевышній! Вы сражались въ недавней битвѣ съ честью и славой, но вы проиграли битву…. Но развѣ могъ самый высокій умъ предвидѣть, чтобы такая несмѣтная сила безсмертныхъ могла когда-либо узнать пораженіе? Кто, даже теперь, послѣ испытанной неудачи, можетъ подумать, что это войско, сверженное съ высоты неба, не можетъ опять своей собственной силой возвратиться назадъ, въ предѣлы отечества? Развѣ можетъ хотя одинъ, изъ всего воинства Бога, сказать, что вы проиграли упорную и страшную битву вслѣдствіе моихъ ошибочныхъ совѣтовъ, или вслѣдствіе моей трусости, испуга въ опасную минуту? Нѣтъ! Самодержавный Богъ царствовалъ мирно, только одна пышность была признакомъ его божественной власти, отъ всѣхъ были скрыты тайныя силы, поразившія насъ во время битвы, — и мы имѣли право заключить, что онъ, повелитель, сидитъ на тронѣ, какъ царь и Властитель небесный, только потому, что на то была наша воля, а не собственныя его достоинства, слава о которыхъ терялась въ такомъ отдаленномъ времени, что скорѣе приписывалась ему только по привычкѣ. Это дало намъ смѣлость возстать и это было причиной нашего пораженія…. Но мы теперь знаемъ Его силу, мы не будемъ стремиться искать новой битвы, не будемъ возбуждать врага къ нападенію. Теперь намъ разумнѣе дѣйствовать надо. Чего невозможно исполнить силой, то можно сдѣлать обманомъ и хитростью, и пусть тогда научится Онъ, что тотъ, кто лишь силой одной управляетъ, можетъ врага покорить въ половину. Пространство наводитъ на мысли о новыхъ мірахъ; да и было когда-то преданіе на небѣ, что Онъ намѣренъ былъ создать новый міръ и тамъ поселить какое-то племя, нѣжно имъ любимое. Туда-то, въ міръ новый, должны мы стремиться и сдѣлать его убѣжищемъ нашимъ…. Но мы не можемъ, во всякомъ случаѣ, покориться! Пусть будетъ война и война безконечно!…

И въ воображеніи Могутова рисуется классный залъ. За кафедрой сидитъ Красновъ. Онъ провелъ рукою но волосамъ, приподнялъ голову отъ книги, обвелъ слушателей, какъ бы желая узнать ихъ мысли и чувства, своими живыми фосфорическими глазами, и началъ говорить плавно, громко, хотя глухо, безъ искусственнаго пафоса и жестовъ, но съ горячимъ увлеченіемъ.

У человѣка всегда было двѣ цѣли въ жизни: съ одной стороны, стремленіе къ наслажденію жизнью, къ удовлетворенію своихъ физіологическихъ потребностей; съ другой — стремленіе познать окружающее, отъ окружающаго перейти къ болѣе далекому, отъ земли къ небу и, наконецъ, проникнуть въ глубь самаго неба. Постепенно шли впередъ люди въ познаніи земли и неба и постепенно составляли изъ своихъ знаній ученіе о землѣ и небѣ. Изъ изученія земли люди все болѣе и болѣе извлекали удобства для жизни физической, а изъ изученія неба они составляли себѣ религіи, составляли себѣ идею бога, — того идеала, приблизиться къ которому невольно стремится человѣкъ. Вы знакомы уже съ религіями народовъ, знаете, что всѣ эти религіи — созданіе ума человѣческаго. Знанія людей шли впередъ, — и измѣнялись идеалы, измѣнялись религія. Но среди всѣхъ религій есть одна, вѣчная, неизмѣнная, истинная религія, религія нашего Бога, разъясненная Христомъ. Сатана Мильтона не похожъ на злаго духа нашей религіи, но Мильтонъ и не имѣлъ желанія иначе толковать истины священнаго писанія, какъ и Дантъ не имѣлъ этой цѣли; хотя адъ Данта ближе къ аду священнаго писанія, чѣмъ сатана Мильтона къ злому духу. Мильтонъ взялъ только сюжетъ изъ священнаго писанія, и его поэма, при сверхъестественномъ содержаніи, полна человѣчностью. Сверхъестественные герои поэмы близки намъ, возбуждаютъ живое участіе къ себѣ, потому что въ нихъ, при сверхъестественныхъ формахъ, живетъ человѣческая душа. Мильтонъ, какъ я уже сказалъ, былъ смѣлый борецъ за благо народа, врагъ деспотизма и насилія, и онъ, какъ бы свою собственную душу, свой идеалъ изобразилъ въ сатанѣ. Какъ самъ Мильтонъ возставалъ противъ деспотизма Карла I, ревностно и упорно защищалъ свободу и народъ, презиралъ низкопоклоничество, любилъ трудъ, предпочиталъ бѣдность, неволю и гоненія стѣсненію своихъ убѣжденій, такъ и его сатана возсталъ противъ небесной автократіи, былъ сброшенъ въ адскую пропасть и тамъ, среди огненной пучины, имѣя врагомъ самого Бога, онъ не испугался, не упалъ духомъ, не измѣнилъ ни на минуту своихъ убѣжденій, остался мужественнымъ, смѣлымъ, готовый первый жертвовать собою для общаго блага и, вмѣстѣ съ тѣмъ, любящій, понимающій горе другихъ, готовый плакать и страдать по ближнему. Это не сатана — врагъ людей, а другъ всего притѣсненнаго, поклонникъ свободы, мужественный боецъ за правду, великій полководецъ въ войнѣ за народное благо. Это идеалъ, который имѣлъ вліяніе на всю Европу, которому невольно сочувствуешь, которому хочешь невольно подражать, въ которомъ живетъ любовь въ свободѣ, правдѣ и добру, какъ это все жило въ душѣ самого Мильтона….

Раздался звонокъ. Классъ кончился. Изъ-за кафедры встала худая фигура Краснова. Онъ направился къ выходу изъ класса, и, вдругъ, кашель, глубокій, долгій кашель, душитъ его, заволакиваетъ слезами его живые глаза и покрываетъ его худое лице красными, чахоточными пятнами, — а кучка гимназистовъ стоитъ, какъ пораженная….

Жалкій вы плакса, господинъ Переѣхавшій! громко сказалъ Могутовъ и еще болѣе плотно укрылся одѣяломъ, желая заснуть. Но вмѣсто сна, образъ другаго учителя и сцены изъ его жизни начали носиться въ его головѣ.

V.

Илларіонъ Сергѣевичъ Сидоровъ, учитель естественной исторіи, былъ хорошо сложенный, болѣе средняго роста, лѣтъ подъ тридцать, блондинъ, съ красивымъ, веселымъ, какъ-бы улыбающимся лицомъ. Онъ кончилъ курсъ въ педагогическомъ институтѣ вмѣстѣ съ Добролюбовымъ, который былъ его товарищемъ и другомъ. Онъ часто спрашивалъ учениковъ, толково разъяснялъ и поправлялъ ошибки, облегчалъ память нагляднымъ, насколько имѣлъ возможность, преподаваніемъ естественныхъ наукъ; но когда онъ водилъ учениковъ на ботаническія экскурсіи, когда, какъ исправляющій должность инспектора, все послѣобѣденное время проводилъ въ пансіонѣ, — онъ съ любовью, съ увлеченіемъ, горячо разъяснялъ имъ ихъ вопросы, дѣлился съ ними своими мыслями, давалъ имъ читать новые журналы и книги, охотно слушалъ, опровергалъ и разъяснялъ фантазіи и мысли, зарождавшіяся въ молодыхъ, горячихъ головахъ гимназистовъ. Его ученики уважали, какъ Краснова, любили, какъ Іоанова, вѣрили, какъ тому и другому вмѣстѣ, и довѣряли, какъ другу, какъ нянѣ!

Начало весны. Въ классѣ свѣтло, и лучи солнца робко проходятъ чрезъ оконныя стекла, шалятъ зайчиками на потолкѣ и стѣнахъ. Сидоровъ, стоя около передней парты, разсказываетъ о кактусахъ, о ихъ причудливыхъ формахъ, о ихъ листьяхъ-иглахъ, о ихъ громадной величинѣ, о кактусовыхъ лѣсахъ въ жаркихъ странахъ, о роскошномъ цвѣткѣ кактуса, о вкусномъ сокѣ внутри громаднаго кактусоваго плода, о томъ, какъ оригинально и искусно животныя жаркихъ странъ умѣютъ и любятъ пользоваться сокомъ этихъ плодовъ, — и вдругъ, когда въ головахъ учениковъ рисовались пышные, поразительно красивые лѣса и картины Африки, до ихъ слуха доходитъ слезливый, родящій, жалобный голосъ ребенка, ведомаго на сѣкуцію.

— Простите! Ей-Богу, это не я! Ей-Богу, не я!

Сидоровъ вздрогнулъ, глаза его сверкнули гнѣвомъ и онъ, не докончивъ фразы, скоро вышелъ изъ класса.

Потомъ гимназисты, узнали, что Сидоровъ отнялъ у надзирателя ученика и, со словами: пороть стыдно и грѣшно, отослалъ гимназиста въ классъ; что по поводу этого случая собранъ былъ педагогическій совѣтъ, что на совѣтѣ Сидорову пришлось просить извиненія у надзирателя и учителя, пославшаго ученика на порку; что на этомъ же совѣтѣ, благодаря горячимъ рѣчамъ и доказательствамъ Сидорова и Краснова, благодаря согласію съ ихъ рѣчами Іоанова, принято рѣшеніе, прибѣгать къ розгѣ только въ самыхъ крайнихъ случаяхъ.

Въ гимназіи перестали пороть. Не знаю, отмѣнена-ли теперь порка въ гимназіяхъ de jure, но de facto порка теперь не существуетъ^[2]; но во времена, описываемыя здѣсь, въ началѣ шестидесятыхъ годовъ, она царила въ гимназіяхъ, по крайней мѣрѣ, на югѣ Россіи, и въ русской литературѣ еще только-что раздался голосъ Добролюбова о всероссійской гимназіи, разрушаемой розгою. Понятно поэтому, что протестъ Сидорова противъ розги былъ великъ въ глазахъ учениковъ, какъ наглядный примѣръ чего-то въ родѣ героизма.

Не скоро дошло до юга Россіи вѣяніе новой жизни, жажда реформъ, обхватившія русское общество послѣ крымской войны; но за то скоро дошло до него реакціонное направленіе, обуявшее сейчасъ послѣ начала польскаго возстанія, казалось, еще болѣе горячо русское общество, чѣмъ прежняя жажда перемѣнъ и реформъ. Могутовъ былъ въ седьмомъ классѣ, ему оставалось только полгода до окончанія курса, когда отразилось реакціонное направленіе и на С--ской гимназіи. Прежде всего., бывшій инспекторъ, Терзаевъ, какъ его называли гимназисты, назначенный директоромъ въ К--скую гимназію, того же учебнаго округа, какъ и С--ская, по пути, заѣхалъ въ городъ С--ль и прожилъ въ немъ три дня. Уѣхавъ три года назадъ сильно сконфуженнымъ, Терзаевъ теперь, въ эти три дня, какъ-бы желая изгладить изъ памяти гражданъ города воспоминаніе о некрасивомъ своемъ отъѣздѣ, бывалъ вездѣ съ высоко поднятой головой, съ гордымъ взглядомъ, съ выраженіемъ лица и всей фигуры, ясно говорящими, что онъ теперь большая, очень большая птица. Ему захотѣлось побывать и въ гимназіи: вѣдь гимназисты видѣли его паденіе, такъ пусть же они увидятъ и его торжество. Онъ выбралъ для посѣщенія воскресный день и, прежде всего, пожаловалъ въ гимназическую церковь. Изъ церкви онъ пожелалъ пройтись по гимназическимъ заламъ, и свободные отъ занятій гимназисты, привыкшіе уже не бѣгать страха ради отъ глазъ директора, слѣдили, какъ Іоановъ, вмѣстѣ съ нимъ, ходилъ по заламъ, дортуарамъ и классамъ гимназіи. Іоановъ, какъ всегда, былъ ровенъ и спокоенъ, а голосъ Терзаева, сильно отзывающійся востокомъ, еще громче, чѣмъ въ оны дни, раздавался по заламъ.

— Все осталось по старому, а я думалъ не узнать С--ской гимназіи! Только одно существенное измѣнилось, вижу: вынесены изъ рекреаціонной залы изображенія почившихъ монарховъ. Я вижу только благополучно царствующаго императора; но нѣтъ уже представительницы великаго и пышнаго времени — Екатерины, нѣтъ ея наслѣдника — Павла, нѣтъ Александра-Благословеннаго, нѣтъ, даже, суроваго блюстителя правды и порядка — Николая I. Вы замѣнили ихъ географическими картами и прекрасными картинами библейской исторіи?… Отличныя картины! но мнѣ лучше нравится въ свободное время имѣть предъ глазами изображенія великихъ монарховъ и, глядя на нихъ, вспоминать дѣла недавняго прошлаго…. Знаете, очень поучительно прошлое! Какой постепенный прогрессъ видѣнъ въ жизни! Какъ недолговѣчны скачки впередъ, какъ они грозны въ началѣ и какъ смѣшны въ концѣ концовъ!

— Портреты покойныхъ императоровъ и императрицы Екатерины помѣщены въ залѣ совѣта. Эти картины недавно пожертвованы гимназіи, и, мнѣ кажется, полезно дѣтямъ смотрѣть на нихъ и припоминать по нимъ священное писаніе, тѣмъ болѣе, что я засталъ портреты покойныхъ императоровъ сильно попорченными сыростью залы.

— Безспорно, безспорно! Особенно когда портреты перешли въ залу совѣта. Намъ даже необходимѣе почаще смотрѣть на нихъ и при этомъ вспоминать факты недавняго прошлаго! Я въ К--ской гимназіи непремѣнно заведу такой-же порядокъ. Вѣкъ живи, — вѣкъ учись!… Ха, ха, ха!

Они вошли въ классный залъ пансіонеровъ и поровнялись съ небольшой кучкою гимназистовъ старшихъ классовъ, стоявшихъ около надзирательскаго стола, за которымъ, разговаривая съ учениками, стоялъ Сидоровъ и старшій надзиратель пансіонеровъ, бывшій въ этой должности и во времена Терзаева. Сидоровъ прервалъ разговоръ и своимъ обыкновеннымъ, свѣтлымъ взглядомъ посмотрѣлъ на проходившихъ мимо стола Іоанова и Терзаева, лице котораго теперь покрылось еще болѣе самодовольной улыбкой.

— А, Илларіонъ Сергѣевичъ! Вы кажется меня не узнаете? А я, представьте, чуть было не прошелъ, не поздоровавшись съ вами! Здравствуйте! И рука Терзаева слегка отдалилась отъ туловища, но, вѣроятно, не замѣтивъ подобнаго движенія со стороны руки Сидорова, не двинулась далѣе.

— Здравствуйте. Нѣтъ, я узналъ васъ. Да и время вашего инспекторства глубоко врѣзалось въ мою память.

— О, да? ха, ха, ха! У васъ всегда была хорошая память!… А вы все по старому: égalité и проч.? Ха, ха, ха!… и онъ, продолжая громко смѣяться, направился къ выходу изъ залы, вмѣстѣ съ Іоановымъ.

— Какой замѣчательный человѣкъ! И какъ мало измѣнился: по старому, бодръ и свѣжъ! Какой онъ былъ справедливый и строгій начальникъ, говорилъ старшій надзиратель о Терзаевѣ, не обращаясь ни къ кому, но такъ, чтобы слышалъ Сидоровъ и стоявшіе близъ него гимназисты.

— Не знаю, измѣнился-ли онъ къ лучшему? Но если онъ остался тѣмъ, чѣмъ былъ; то я, на его мѣстѣ, посовѣстился-бы заглянуть въ эту гимназію, гдѣ все полно свѣжихъ воспоминаній о его, кажется, не совсѣмъ блестящей дѣятельности, сказалъ Сидоровъ, тоже не обращаясь ни къ кому, но громко.

Этотъ разговоръ въ тотъ-же день сталъ извѣстенъ всѣмъ учителямъ, служившимъ и при Терзаевѣ, и недовольнымъ тѣмъ, что такой молодой учитель, какъ Сидоровъ, всего только пять лѣтъ, какъ окончившій ученіе, исправляетъ должность инспектора, исправляетъ уже второй годъ и, притомъ, пользуясь любовью учениковъ и довѣріемъ директора. На другой день, въ учительской комнатѣ, во время долгой перемѣны, поднялась чуть не драка этихъ, вновь обратившихся въ поклонниковъ Терзаева, благодаря высокому положенію, въ которое онъ опять попалъ и благодаря извѣстію, что бывшій директоръ гимназіи, другъ Терзаева, извѣстный педагогъ, назначенъ попечителемъ ихъ учебнаго округа, — поднялась чуть не драка этихъ учителей съ Сидоровымъ, изъ-за словъ послѣдняго о прошедшемъ Терзаева, сказанныхъ въ присутствіи учениковъ. По поводу этой чуть не драки собранъ былъ педагогическій совѣтъ. Большинство членовъ совѣта, хотя и почуяли перемѣну направленія въ русскомъ обществѣ; но все еще, какъ-бы не желая вдругъ измѣниться, разсудили дѣло о происшествіи въ учительской комнатѣ изъ-за Терзаева безпристрастно, и учителя, охотники до дракъ, принуждены были извиниться передъ Сидоровымъ…. За то терзаевцы послали доносъ на Сидорова новому попечителю и извѣстному педагогу.

Прошло два мѣсяца послѣ посѣщенія гимназіи Терзаевымъ. Тоскливый мартовскій день. Идетъ мелкій дождь, слышно завываніе вѣтра; по стекламъ оконъ слезами струятся дождевыя капли. Гимназія ждетъ новаго попечителя и желаетъ встрѣтить его безъ особенныхъ приготовленій: безъ побѣлки стѣнъ и тщательнаго мытья и натиранія половъ, безъ приготовленія особенныхъ кушаньевъ, — словомъ, гимназія сохраняетъ свой обыкновенный видъ. Только гимназисты стоятъ по росту въ два ряда въ рекреаціонной залѣ, да учителя и все прочее начальство щеголяетъ мундирами и шпагами; но обойтись безъ этого было нельзя, такъ какъ новый попечитель заранѣе увѣдомилъ о времени своего посѣщенія, а это означало необходимость встрѣчи.

Въ часъ дня въ залу вошелъ попечитель, бывшій директоръ гимназіи и извѣстный педагогъ. Онъ сильно измѣнился, сталъ, какъ будто, еще выше, еще худѣе, на лицѣ не было и слѣда прежняго довольства и мягкой, чуть замѣтной улыбки около губъ, — теперь лице было усталое, задумчивое, серьезное, и только глаза также были прищурены, какъ и прежде.

— Здравствуйте, дѣти! сказалъ онъ громко.

— Здравія желаемъ! крикнули гимназисты не стройно, не вмѣстѣ начавъ и не вмѣстѣ окончивъ, словомъ, — такъ, какъ могутъ кричать триста гимназистовъ отъ 8 до 20 лѣтъ безъ репетицій и частаго упражненія въ подобныхъ крикахъ.

Лице попечителя стало еще болѣе задумчивымъ. Онъ началъ быстро оглядывать сперва ряды гимназистовъ съ ногъ до головы, потомъ стѣны, потолокъ, полъ и даже, какъ будто, воздухъ залы.

— Въ которомъ ты классѣ, мой милый? спросилъ попечитель, остановившись предъ однимъ изъ гимназистовъ.

— Въ шестомъ, смѣло отвѣчалъ гимназистъ.

— Что-же, ты помнишь меня?

— Помню.

— Что-же, находишь во мнѣ перемѣну?

Гимназистъ молчалъ и водилъ глазами по попечителю.

— Ну, что-же, мой милый, отвѣчай! Постарѣлъ прежній твой директоръ или онъ похудѣлъ?

— Выше стали, отвѣтилъ гимназистъ.

— И похудѣлъ, не правда-ли, мой милый? На лицѣ попечителя на секунду показалась мягкая улыбка около губъ.

— Да…

Попечитель опять началъ осматривать ряды гимназистовъ.

— Помнишь, милый мой, какъ я въ этой залѣ объяснялъ вамъ евангеліе? спросилъ попечитель у другаго гимназиста, тоже старшаго класса.

— Помню.

— Какого евангелія объясненіе особенно помнишь ты?

— Объ исцѣленіи Спасителемъ десяти прокаженныхъ мужей.

— Почему-же ты, мой милый, особенно помнишь мое объясненіе именно этого евангелія?

— Тогда новый попечитель вошелъ первый разъ.

— Вы имъ объясняете евангеліе? повернувшись отъ ученика къ директору, спросилъ попечитель.

— Нѣтъ, ваше превосходительство, отвѣтилъ спокойно Іоановъ.

— Да? и попечитель направился къ выходу изъ залы для осмотра спаленъ, а гимназисты пошли въ столовую.

Чрезъ полчаса попечитель вошелъ въ столовую съ еще болѣе серьезнымъ видомъ и прищуренными глазами. Онъ не остановился въ столовой, не попробовалъ кушанья, а со словами: «прощайте, дѣти», прямо направился къ выходу.

Послѣ обѣда желающихъ отпустили въ отпускъ, а въ три часа уже всѣ гимназисты знали, что попечитель остался недоволенъ порядками гимназіи и, сдѣлавъ выговоръ директору, велѣлъ Сидорову, какъ исполняющему должность инспектора, немедленно отправиться на три дня подъ арестъ на гауптвахту.

Могутову, съ тремя товарищами его по классу, захотѣлось сильно повидаться съ Сидоровымъ, и они отправились на гауптвахту. Они думали найти Сидорова скучнымъ, сконфуженнымъ, убитымъ горемъ за несправедливость въ нему; но, къ своему удивленію, нашли его на гауптвахтѣ спокойнымъ и, какъ всегда, съ ласковымъ, смѣющимся взглядомъ.

— Пожалѣть или поскучать пришли? спросилъ онъ, улыбаясь, подавая руку пришедшимъ гимназистамъ.

— Скучно стало, что васъ, Илларіонъ Сергѣевичъ, нѣтъ въ пансіонѣ, такъ мы и пришли сами къ вамъ, сказалъ одинъ изъ гимназистовъ.

— На гауптвахту? Впрочемъ, какъ сами видите, помѣщеніе не дурное: студенческую комнату въ Питерѣ напоминаетъ; разница только въ этихъ прутьяхъ въ окнахъ, а величина, кровать, два стула и столъ, — какъ въ студенческой комнатѣ.

— За что онъ васъ посадилъ сюда, Илларіонъ Сергѣевичъ? спросилъ Могутовъ.

Онъ шутливо передалъ свой разговоръ съ попечителемъ.

— Почему на стѣнахъ видна пыль, почему не блестятъ полы, на кроватяхъ не совершенно свѣжее бѣлье? и т. д. спрашиваетъ у меня попечитель. Отвѣчаю, что де гимназія представлена предъ очи его превосходительства въ будничномъ своемъ видѣ; что къ его пріѣзду ни одного гвоздя нигдѣ не вбито и нигдѣ лишній разъ, противъ обыкновеннаго, не потерли шваброй половъ; что три года назадъ, ваше превосходительство, изволили бывать ежедневно въ гимназіи и, вѣроятно, изволили замѣтить перемѣну къ лучшему теперь. Что? крикнулъ онъ. Почему я могу знать, что не усиленно прибранную гимназію показываете вы мнѣ въ такомъ видѣ? — Прикажите, ваше превосходительство, отвѣчаю я, провѣрить бѣлье, платье, кухню; спросите тѣхъ, кто бываетъ каждый день въ гимназіи. О томъ, каковы у васъ порядки, я уже знаю кое-что, отвѣтилъ онъ. Теперь провѣрять васъ у меня нѣтъ времени, а пока вы должны немедленно отправиться на трое сутокъ на гауптвахту и немедленно же подать прошеніе о вашемъ увольненіи. Я просилъ позволенія подать прошеніе послѣ экзаменовъ, такъ какъ до нихъ остаюсь всего два мѣсяца. Это увидимъ, отвѣтилъ попечитель.

— Вотъ вамъ и весь разговоръ, сказалъ въ заключеніе Сидоровъ.

Гимназисты молчали. Сидоровъ закурилъ папироску.

— А я бы на вашемъ мѣстѣ, Илларіонъ Сергѣевичъ, не пошелъ подъ арестъ! энергично сказалъ одинъ изъ гимназистовъ.

— Почему? улыбнувшись, спросилъ Сидоровъ.

— Потому, что за правду не наказываютъ! еще болѣе энергично отвѣчалъ тотъ же гимназистъ.

— Но за правду сплошь и рядомъ страдали и страдаютъ, сказалъ Сидоровъ, и не улыбка, а скорѣе чуть-чуть злая усмѣшка, пробѣжала по его лицу. — Но дѣло не въ этомъ, господа, продолжалъ онъ. Грустно то, что тучи начинаютъ опять, какъ будто, заволакивать было прояснившееся небо нашей родины…. И онъ говорилъ своимъ гостямъ о польскомъ возстаніи, начатомъ польскимъ панствомъ, начатомъ въ видахъ узкихъ, чисто барскихъ интересовъ, а, между тѣмъ, это дѣло приписываютъ русской молодежи, русскимъ либеральнымъ людямъ…. говорилъ о петербургскихъ пожарахъ, которые тоже приписываютъ молодежи и либераламъ, а, между тѣмъ, ни въ возстаніи пановъ, ни въ петербургскихъ пожарахъ эти люди совершенно неповинны. Эти люди желаютъ блага родинѣ, чтобы родина была не хуже другихъ государствъ, была также умна и богата, какъ Европа; но они желаютъ достигнуть этого не путемъ поджоговъ и возстаній, а путемъ распространенія просвѣщенія, знанія, правды въ народѣ и въ обществѣ, путемъ обнаруживанія злоупотребленій, воровства, неправды, лжи, которыя, благодаря почти трехсотъ-лѣтнему тяготѣнію крѣпостнаго права, глубоко укоренились у насъ всюду, — въ судѣ, въ семействѣ, въ интимномъ разговорѣ, въ литературѣ и даже въ наукѣ. По его словамъ, во всей русской поэзіи не было еще героя, чуждаго лжи. Инсаровъ — правдивъ, но онъ болгаринъ, а Онѣгины, Печорины, Обломовы, Рудины, Бельтовы — полны ложью. Базаровъ — почти безъ лжи. По его характеру, ложь должна быть чужда ему, хотя Тургеневъ и навязалъ ему ея нѣкоторое количество; но вѣдь Базаровъ и есть плохое изображеніе современной молодежи, которую, вмѣстѣ съ либеральными людьми всѣхъ возрастовъ, и обвиняютъ въ поджогахъ и польскомъ бунтѣ, и возбуждаютъ правительство къ преслѣдованію ея. Это грустно, хотя и понятно. Людей неисковерканныхъ, смѣлыхъ, честныхъ, правдивыхъ очень мало, а продуктовъ крѣпостнаго права очень много; немудрено, что этому большинству противны люди не похожіе на нихъ, желающіе добра родинѣ, а не имъ, своимъ отцамъ; немудрено, что они клевещутъ на молодое, чуждое лжи и узкаго эгоизма, поколѣніе; но грустно то, что эти люди, враги реформъ и прогресса родины, начинаютъ высоко поднимать свою голову, начинаютъ прибирать въ свои руки вліятельныя должности, начинаютъ громко требовать чуть не возобновленія крѣпостнаго права. Онъ не вѣритъ въ возможность поворота назадъ; но груститъ и боится, что, благодаря крѣпостникамъ, снова выплывшимъ на жизненную арену дѣятельности, движеніе впередъ русской жизни сильно затормозится; боится и груститъ, что благодаря заторможенію жизни, горячія молодыя головы, полныя желанія добра рорнѣ, полныя желанія работать на пользу родинѣ, бросятся, дѣйствительно, въ активную борьбу съ тормазомъ жизни и, конечно, будутъ погибать безслѣдно. А между тѣмъ, у насъ мало людей честныхъ, любящихъ не эгоистически свою родину, готовыхъ исключительно работать для нея; а между тѣмъ, мы сильно отстали отъ Европы, намъ надо торопиться, мы можемъ такъ отстать, что прежде чѣмъ успѣемъ сравняться съ народами Европы, эти народы поглотятъ насъ, заполонятъ насъ, безъ войны или войною сотрутъ съ лица земли.

— Но мнѣ что-то говоритъ, что грусть и боязнь мои напрасны. Реакція далеко не пойдетъ, молодое поколѣніе будетъ благоразумно, — потерпитъ, но не начнетъ борьбу на явную свою погибель, — потерпитъ, но останется при этомъ правдивымъ, честнымъ, любящимъ родину и родной народъ болѣе всего, гораздо болѣе самихъ себя. И вы, господа, будете такими людьми! Вы никогда не будете лгать!

Такъ кончилъ Сидоровъ свою длинную бесѣду на гауптвахтѣ, и гимназисты, прощаясь съ нимъ, крѣпко жали его руку.

Было темно, когда они возвращались съ гауптвахты въ гимназію. Небо было покрыто сплошной тучей, моросилъ густой и мелкій дождикъ; въ степи шумѣлъ сильный вѣтеръ и доносился до города и оврага протяжнымъ и заунывнымъ воемъ, визгомъ, стономъ.

— А что, если пустить каменюку вонъ туда? сказалъ одинъ изъ гимназистовъ, указывая рукой на домъ, мимо котораго они шли, и въ которомъ остановился попечитель, и окна котораго были ярко освѣщены.

— А что убѣжать отлично можно, — темно, сказалъ другой.

Всѣ остановились противъ дома. На улицѣ не было ни души; фонари, чуть не на полверсту одинъ отъ другаго, не горѣли, а какъ звѣздочки, едва мерцали въ туманѣ мелкаго дождя; стоны степнаго вѣтра носились по оврагу.

— Бросить камень и убѣжать — дѣло не честное! какъ бы въ раздумьи, сказалъ Могутовъ. И вы будете такими людьми! Вы не будете никогда лгать! какъ-бы повторяя слова Сидорова, сказалъ онъ далѣе.

Гимназисты пошли отъ дома.

— Я даю слово никогда не лгать! громко сказалъ одинъ изъ нихъ.

— И я! вскрикнулъ другой.

— Друзья! дадимъ другъ другу руки и никогда не будемъ лгать! пародируя стихи Плещеева, но громко и горячо, сказалъ третій.

— Дадимъ, дадимъ руки!

— Поклянемся!

— Давай руку, Могутовъ!

Такъ кричали гимназисты и жали другъ другу руки въ темнотѣ, подъ мелкимъ густымъ дождикомъ, при сильномъ вѣтрѣ въ степи, вой и стонъ котораго носились по оврагу и улицамъ города.

VI.

Послѣ этой, промелькнувшей въ головѣ Могутова, сцены, онъ началъ засыпать. И снится ему послѣдній день его жизни въ городѣ С--лѣ, послѣднее воспоминаніе его гимназической жизни.

Средина августа. Жаркій, безоблачный, тихій день. Два часа. Близъ старой вѣтвистой яблони, сквозь густыя вѣтви и листья которой не пробиваются лучи солнца и не дѣлаютъ ни одного свѣтлаго пятна на землѣ, въ маленькомъ садикѣ торговки вырыта ямка; надъ ней два большихъ чугуна; подъ ними горятъ щепки, синенькій дымокъ которыхъ, смѣшавшись съ паромъ изъ чугуновъ, медленно поднимается вверхъ, подъ тихую воркотню кипящей воды въ чугунахъ и подъ слабый трескъ щепокъ, горящихъ подъ ними. Могутовъ, уже не въ гимназической формѣ, а въ парусиновыхъ брюкахъ и жилетѣ, въ красной кумачевой рубахѣ, безъ пиджака и безъ фуражки, съ длинными, успѣвшими отрости за каникулы, закинутыми небрежно назадъ, волосами, стоитъ около чугуновъ и, часто поднимая съ нихъ крышки, слѣдитъ за цвѣтомъ, варящихся въ чугунахъ, раковъ, чтобы по немъ опредѣлить конецъ варки. Подъ яблоней, вытянувшись во всю длину своего болѣе средняго роста, лежитъ Леля. На ней короткое, коленкоровое, коричневаго цвѣта, простенькое платье, безъ кринолина и юбокъ, одна рука ея, также вытянутая ровно, лежитъ вдоль нея, прижавъ платье и оттянувъ его въ одну сторону, назадъ, обрисовавъ формы ногъ, ступни которыхъ, обутыя въ простыя кожаные башмаки, безъ чулокъ, видны изъ-подъ короткаго платья до самыхъ щиколодокъ; другая рука ея, упираясь локтемъ въ землю, поднята вверхъ и, чуть-чуть согнутыми пальцами, поддерживаетъ голову. Возлѣ нея лежитъ открытая книга.

Прошло болѣе трехъ лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ Гордій сталъ ея братомъ. Онъ не пропускалъ, во все это время, почти ни одного дня въ году, чтобы, хотя часъ-другой не заниматься съ нею, а во время каникулъ не посвѣщать всего своего времени на обученіе и развитіе ея. За то теперь, ей скоро будетъ шестнадцать лѣтъ. Она отлично читаетъ, правильно и очень порядочно пишетъ, знаетъ всѣ слова и фразы изъ французскаго Олендорфа, хорошо знаетъ ариѳметику, знакома, не по наслышкѣ, съ родной поэзіей и прозой, знакома, не по наслышкѣ, и съ переводами иностранныхъ писателей и поэтовъ, знакома поверхностно съ исторіей и естественными науками; но она по прежнему дочь торговки, живетъ съ ней и любитъ её, одѣвается и работаетъ, какъ дочь торговки, и только головка ея знаетъ много, гораздо болѣе, чѣмъ любая барышня ея лѣтъ. Она знаетъ, между прочимъ, что ея братъ, ея Гордюша, кончившій съ медалью гимназическій курсъ, ѣдетъ на казенный счетъ въ Петербургъ, выбравъ, по совѣту Сидорова, не университетъ, а институтъ; она знаетъ, что, по окончаніи курса, Гордюша устроитъ фабрику, на которой, какъ въ мастерской Вѣры Павловны Лопуховой, съ которой она очень хорошо знакома, всѣ, начиная отъ Гордюши, запѣвалы фабрики, и до послѣдняго работника, будутъ одинаково заинтересованы въ работѣ, будутъ одинаково счастливы, веселы и довольны; она знаетъ, что, когда зашумитъ, пущенная въ ходъ, могутовская фабрика, она и мать ея также будутъ на этой фабрикѣ въ качествѣ работницъ, не переставая быть сестрою и матерью Гордюши, она знаетъ…. Но чего только не знаетъ сестра, друтъ, единственная привязанность такого героя, какъ ея братъ, Гордій Могутовъ!… Не знаетъ она только одного, что этотъ герой, этотъ братъ ея, часто, когда лежитъ ночью на гимназической койкѣ, когда ему почему-то не спится и онъ думаетъ о ней, — она, его сестра, вотъ уже скоро съ годъ, рисуется ему не въ роли сестры, а какъ любовница, гражданская жена, какъ вѣчный другъ — женщина, на которой онъ, впрочемъ, никогда не женится, такъ какъ, по его мнѣнію, бракъ — форма, ложь, неисполнимая клятва въ вѣчной любви, тогда какъ вѣчной любви не можетъ быть, какъ это прекрасно доказано и въ «Подводномъ камнѣ», и въ «Что дѣлать», изъ романахъ Бальзака, и въ романахъ Жоржъ-Занда, не знаетъ она, что часто, цѣлуя ее при прощаньи, онъ торопится уйти съ глазъ ея, стараясь скрыть вдругъ выступившую краску на его лицѣ, сильное біеніе сердца; не знаетъ она, что часто онъ хочетъ сказать ей обо всемъ этомъ, но что у него не поворачивается языкъ для этого.

— Тебѣ жарко, Гордюша? спросила дѣвушка, глядя на раскраснѣвшееся лицо Могутова, варившаго раки.

— Есть тотъ грѣхъ, Леля! отвѣчаетъ онъ, поднимая крышку съ чугуна и силясь сквозь паръ заглянуть внутрь его. — Зато, напослѣдки, что ни на есть съ наилучшей отличкой сварю матери рачковъ.

— Ну, что-же дальше? спросилъ онъ немного погодя, утирая потъ съ лица рукавомъ рубахи и посмотрѣвъ на дѣвушку, глаза которой пристально и серьезно смотрѣли на него.

Она разсказывала ему предъ этимъ свой разговоръ съ матерью вчерашней ночью.

— Что дальше? Мать хочетъ замужъ выходить, не моргнувъ бровью и продолжая серьезно смотрѣть на брата, сказала дѣвушка.

— Ты не шутишь? Разсказывай по порядку, Леля, сказалъ онъ, окинувъ взглядомъ лицо дѣвушки и, по ею серьезности, рѣшивъ, что она не шутитъ.

— А вѣдь тебѣ скучно будетъ безъ братца? хорошо копируя голосъ матери, начала она продолжать свой разсказъ.

— Ничего, мать. Я буду часто писать къ Гордюшѣ, онъ тоже будетъ писать мнѣ длинныя письма, буду продолжать учиться, работать, — ну, и незамѣтно пройдетъ четыре года.

— Шабашъ! крикнулъ Могутовъ. — Пускай теперь ихъ внутреннимъ огнемъ доваритъ, и будутъ раки съ преразотличнѣйшей отличкой! и онъ началъ поспѣшно выгребать толстой палкой горящія щепки изъ-подъ чугуновъ.

— Будемъ слушать дальнѣйшее повѣствованіе, сказалъ онъ, затушивъ огонь подъ чугунами и, сильно раскраснѣвшійся, подошелъ подъ тѣнь яблони и легъ, какъ и дѣвушка, бокомъ и вытянувшись, лицомъ къ ней.

— Смотри, дитятко! Питеръ — городъ большой, отъ насъ не близкій, а за четыре года много воды утечетъ въ море.

— Что-жъ ты хочешь, мать? спросила я, сама не знаю почему, сердито.

— Сынокъ-то у меня, а у тебя братецъ, что и говорить, — хорошій, спасибо ему, а только, боюсь я, — не къ добру все это.

— Что не къ добру, мать? испуганно спросила я.

— Да то, что на барышню ты у меня стала походить. При нашихъ-то достаткахъ, да при нашей работѣ, — какой прокъ съ того? Какъ-бы, сохрани Царица Небесная, горя и слезъ не было отъ того?

Она остановилась и стала прислушиваться къ лаю собаки на дворѣ. Онъ все время смотрѣлъ на нее. Она лежала все въ томъ же положеніи, вытянувъ ровно свой станъ и склонивъ голову на пальцы руки, упертой локтемъ въ землю.

— Какая она красавица! думалъ онъ. Сейчасъ скажу, что я люблю ее, какъ сорокъ тысячъ братьевъ вмѣстѣ любить не могутъ….

Онъ не замѣтилъ, что это фраза Гамлета, онъ силился начать говорить, но робость, стыдъ, забившееся вдругъ сердце, сковали его уста, и онъ молча только смотрѣлъ на нее и любовался ею. Любовался ея тонкими, свѣтлыми, мягкими волосами, гладко причесанными спереди и отчетливо окаймлявшими большой, гладкій и ровный лобъ, незамѣтно сливавшійся съ прямымъ, немного расширеннымъ на концѣ носомъ; любовался большими, темно-голубыми глазами, которые, казалось, дѣлаются все болѣе и болѣе и, изъ-подъ длинныхъ, неподвижныхъ, темныхъ рѣсницъ, все серьезнѣе и внимательнѣе смотрятъ на него, блестя мягкимъ, покойнымъ, нѣжнымъ, манящимъ, темно-голубымъ свѣтомъ, какъ свѣтъ луны, когда она въ зенитѣ, когда на небѣ нѣтъ ни одной тучки и когда луна, какъ будто, вся погруженная въ глубокую думу, плыветъ по небу спокойно, ровно, какъ-бы не замѣчая сама своего движенія; любовался свѣжими, розовыми губами, крупными ямками щекъ, дышащихъ свѣжестью, молодостью и румянцемъ здоровья; любовался всѣмъ корпусомъ съ почти уже сформировавшеюся грудью взрослой дѣвушки.

— Какого горя, мать? спросила я, а у самой грудь чего-то сжало и сердце забилось скоро.

— А такого горя, дитятко, что теперь тебя замужъ за простаго человѣка и насильно не выдашь, а благородные женихи не про насъ. Развѣ бракъ какой, пьянчушка или голь непроглядная, польстится на дочь торговки, что съ солдатомъ прижита!

— Къ чему ты это говоришь? сердито спросила я, а самой плакать хочется.

— А къ тому, дочка, что и тебѣ, и мнѣ очень бы хорошо было, коли бы Гордюша да женился на тебѣ. Бросилъ бы ѣхать въ Питеръ: не маленькій, чуть не двадцать лѣтъ, пора и перестать учиться. Началъ бы служить тутъ, на тебѣ бы женился, я бы при васъ жила и торговлю не бросила бы. А то вѣдь, коли Богъ и пошлетъ тебѣ счастья, благословитъ на бракъ и съ путнымъ благороднымъ чиновникомъ, — мнѣ все не жить съ вами. Нешто позволитъ благородный торговать мнѣ на базарѣ, вмѣстѣ-то жимши съ вами? А мнѣ безъ торговли — смерть.

— Я не пойду замужъ, мать, сказала я.

— Придетъ время захотѣть, такъ пойдешь…. Вѣрно слово, дитятко, говорю, забудетъ Гордюша въ Петербургѣ тебя. Много, годъ попомнитъ, а тамъ и лови журавля въ небѣ…. Вѣдь онъ тебя любитъ?

— Да, мать, сказала я, а сама все слышу, что она говоритъ, а понять не понимаю, только страшно чего-то.

— Ну, и пущай бы женился. Ты, слава Богу, не малый ребенокъ: я, въ твои лѣта, чуть не матерью была. Ты бы сама, сказала Гордюшѣ: женись, молъ, Гордюша на мнѣ.

— Онъ ни на комъ не женится, мать! горячо сказала я. — Онъ далъ себѣ слово никогда не служить и не лгать, а женитьба — ложь. Развѣ можно дать клятву предъ Богомъ, при народѣ, записавъ свою клятву въ книгу, что весь свой вѣкъ мужъ будетъ любить жену, а жена мужа!

— А то какъ же! Удивленно спросила мать и сильно при этомъ вздохнула.

— Какъ? разгорячась начала я, забывъ, что недавно хотѣла плакать. Нужно всегда быть свободнымъ человѣкомъ и не связывать себя клятвами! Нужно любить человѣка, пока онъ заслуживаетъ любви, и бросить, уйти отъ него, если онъ сдѣлается сволочью. А развѣ можетъ сдѣлать это мужъ съ женою, а жена съ мужемъ при бракѣ? Ихъ полиція заставитъ жить вмѣстѣ.

— Откуда все это у тебя? испуганно спросила мать и опять сильно вздохнула.

— Умные и честные люди, мать, объ этомъ книги написали, а я съ Гордюшей читала эти книги и хочу быть тоже честной!…

— Это Богъ за грѣхи мои наказываетъ меня, долго помолчавъ и вздыхая, начала мать. Говорила не въ добру, такъ оно и есть…. Ты эту белиберду брось! Потаскухой быть у меня не смѣй! Своими руками задушу тогда! Въ Сибирь пойду, а до грѣха не допущу!

Дѣвушка отлично копировала мать, и теперь она кричала, какъ кричала ея мать на базарѣ, когда, заспоривъ изъ-за пустяка съ товаркой, крикъ ея заглушалъ стукъ и гамъ базарной площади.

— Она начала плакать. Мнѣ стало жаль ее. Я хотѣла успокоить ее, растолковать понятно о гражданскомъ бракѣ; да мнѣ самой стало грустно, плакать опять захотѣлось, ну, я и молчала.

— Знаешь, что я надумала? спросила мать немного погодя.

— Что, мать? И, сама не знаю чего, опять испугалась….

— А то, дочка, что я надумала за Прѣснухина, сапожника, замужъ идти. Ты въ такомъ возрастѣ, что пуще глазъ за тобой нуженъ, а что я одна подѣлаю? А онъ человѣкъ хорошій, непьющій, работящій, деньги имѣетъ…. Дочь у него твоихъ лѣтъ: тебѣ веселѣе будетъ, и твое при тебѣ останется: домишко на твое имя запишу.

— Мнѣ страшно стало. Что я буду дѣлать? думала я. Ты уѣдешь завтра, я останусь одна, чужой человѣкъ въ дому, глазъ за мной нуженъ…. живаго слова не съ кѣмъ будетъ сказать…. можетъ и ты за четыре года забудешь меня….

— Возьми меня съ собой, Гордюша! сказала она, вдругъ оборвавъ свой разсказъ, и, приподнявшись, она обхватила руками его шею и ласковымъ, просящимъ взглядомъ смотрѣла ему въ глаза.

Онъ вздрогнулъ. Кровь бросилась ему въ голову, онъ обнялъ ее за талію, прижалъ къ себѣ и, горячо цѣлуя ее, говорилъ:

— Родная моя! Леля, дорогая моя! Я люблю тебя сильно, крѣпко, горячо! Люблю не какъ сестру, нѣтъ! больше, гораздо больше! Люблю, какъ сорокъ тысячъ братьевъ вмѣстѣ любить не могутъ. Я пойду за тебя въ огонь и въ воду, въ адъ и…

— Ты задушишь меня! Гордюша, больно! Ты горишь весь! Постой, подожди, ой! Больно, пусти! кричала дѣвушка, стараясь высвободиться изъ его страстныхъ объятій. Она, сама не зная чего, страшно испугалась.

Онъ порывисто выпустилъ ее и, вскочивъ съ земли, хотѣлъ идти; но, какъ безсильный, сѣлъ опять. Лице его было красно и потно, растопыренные пальцы рукъ, торопливо поднимали волосы на головѣ, брови сблизились одна въ другой, щеки втянулись еще болѣе внутрь, губы стали тоньше, и онъ имѣлъ видъ, очень похожій на тотъ, въ какомъ мы его видѣли въ канцеляріи начальника С--нской губерніи.

— О чемъ ты думаешь, Гордюша? робко смотря на него, тихимъ и боязливымъ голосомъ спросила дѣвушка.

Онъ молчалъ и тяжело дышалъ.

— Какой ты страшный, Гордюша!… Ты сердишься, Гордюша?… братъ!… Гордюша, прости меня…. Прости меня…. Прости меня, дорогой другъ мой!

Она обняла, его и заговорила еще нѣжнѣе.

— Ну, не бери меня съ собой, не нужно…. Ты не забудешь меня…. Мать сочиняетъ, и я не буду скучать…. Я буду читать, работать, учиться, писать къ тебѣ длинныя, длинныя письма…. Ты не сердишься, Гордюша?… Не сердись, Гордюша! вѣдь ты завтра уѣдешь…. можетъ быть, не увидимся больше.

Слезы, крупныя слезы потекли изъ ея глазъ, а она все смотрѣла на него, обнявъ его за шею.

— Плакать — стыдно, Леля! суровѣе, чѣмъ обыкновенно, сказалъ онъ.

Она, какъ послушное дитя, поспѣшно начала вытирать слезы рукавомъ.

— Ты не любишь меня, Леля? тѣмъ же голосомъ спросилъ онъ.

— Люблю, люблю! Больше матери, больше всѣхъ люблю! Вотъ какъ люблю тебя! и она обхватила его шею руками и крѣпко поцѣловала его.

— Хочешь быть моей гражданской женой? все еще суровымъ голосомъ спросилъ онъ.

— Хочу, хочу! хочу, Гордюша! радостно вскрикнула она и опять ласково улыбаясь, довольная смотрѣла на него, положивъ руки на его плечи.

Онъ смотрѣлъ на нее.

— Какая ты дивная красавица, Леля! невольно вырвались у него слова, но уже безъ волненія.

Она, дѣйствительно, была дивно хороша, какъ только можетъ быть хороша молодая, красивая дѣвушка, когда лице ея улыбается ангельской улыбкой, а глаза, съ едва сдвинутыми бровями, полны мысли, чувства, стремленій къ небу отъ земли, какъ море, какъ океанъ при штилѣ, полны загадочнаго покоя, величія, силы, красоты.

— Я люблю тебя, Леля, больше чѣмъ сестру. Я люблю тебя, какъ женщину. Я предлагаю тебѣ быть моей гражданской женой. Если ты любишь меня, не какъ брата, а какъ мужчину, если мать не пошатнула у тебя правильныхъ понятій на счетъ законнаго брака; то намъ ничто не мѣшаетъ быть мужемъ и женой.

— Я согласна, Гордюша! Я люблю тебя, и мать не пошатнула моихъ правильныхъ понятій на счетъ брава. Я согласна, и лице ея при этомъ покрылось довольной и самой беззаботной улыбкой; но щеки ея не покрылись усиленнымъ румянцемъ, глаза не потупились внизъ, въ нихъ не замѣтно было усиленнаго блеска, дыханіе ея было ровно.

— Нѣтъ, она меня не любитъ, какъ я её! глядя на нее, думалъ онъ. — А можетъ быть, она еще молода, еще дитя?…

Онъ пристальнымъ взглядомъ окинулъ дѣвушку съ головы до ногъ.

Она все также, безъ признаковъ горячаго волненія въ крови, но довольная и счастливая, смотрѣла на него.

— Такъ, такъ! Она еще дитя, думалъ онъ и лице его прояснилось.

— Значитъ, я поѣду съ тобой? Да, Гордюша? увидѣвъ прояснившееся его лице, вскрикнула она, чуть не хлопая въ ладоши.

— Ѣхать намъ вмѣстѣ нельзя. Насъ ѣдетъ много и насъ везетъ чиновникъ.

— Значитъ, я останусь тутъ? Улыбка исчезла съ ея лица.

— Какая ты скорая на умозаключенія! Серьезно говорилъ онъ. — Ты знаешь, что меня везутъ на казенный счетъ въ Петербургъ, что тамъ будутъ давать каждый мѣсяцъ по двадцати пяти рублей, что у меня есть двѣсти пятьдесятъ рублей за репетиціи….

— Я знаю это, Гордюша, нетерпѣливо сказала она.

— Я тебѣ дамъ половину этихъ денегъ, а ты съ ними и поѣдешь въ Питеръ. Мы тамъ будемъ жить вмѣстѣ, будемъ учиться…. Я кончу ученье, ты поумнѣешь и подростешь, ты еще дитя, Леля…. Ну, тогда мы и будемъ гражданскими мужемъ и женою. Согласна?

— Согласна, согласна! Отлично, Гордюша!

— А какъ же ты уѣдешь? Вѣдь мать не пуститъ тебя охотою.

— А я убѣгу, если она не пуститъ.

— А она поймаетъ. Поѣдетъ въ догонку, да и поймаетъ.

— Я шибко буду бѣжать, Гордюша, робко уже сказала она.

— Надо сдѣлать, чтобы не воротила мать. Я объ этомъ уже давно думалъ и придумалъ. Ты знаешь, гдѣ коммиссаріатская коммиссія?

— Знаю, Гордюша.

— Тамъ, почти каждый день, стоятъ повозки, по тройкѣ лошадей въ каждой. Они привозятъ изъ Москвы товары въ коммиссію и потомъ назадъ ѣдутъ. Ты сходи туда, попроси ихъ взять тебя до Москвы, сторгуйся…. Да прямо объясни, чтобы они тебя спрятали. Когда все уладишь, тогда попроси мать пустить тебя. Проси хорошенько, скажи, что жизни себя лишишь, если не пуститъ…. Вѣдь это не будетъ ложь! Вѣдь, если ты меня любишь, то это такъ и должно быть…. Ну, если пуститъ, тогда и разговаривать нечего; но я убѣжденъ, что она не пуститъ тебя. Тогда ты убѣги въ фурщикамъ и оставь, когда будешь уходить, записку матери, что ты убѣжала ко мнѣ…. Фурщиковъ обыскивать не будутъ; только попроси ихъ спрятать хорошенько, да чтобы они тебя не выдали. Изъ Москвы скоро, по желѣзной дорогѣ, въ Питеръ, а тамъ мы матери напишемъ все, ну и успокоимъ ее. Она и будетъ….

— Дѣтки, готовы рачки? крикнула со двора торговка, которая долго не спала прошлую ночь, послѣ разговора съ дочерью, и надумала, что не слѣдъ очень серьезно принимать слова дочери о развратной жизни, вмѣсто брака; такъ какъ, послѣ отъѣзда Гордюши, вся белиберда изъ головы дочери уйдетъ, а потому сердиться на дѣтей нечего, а за Прѣснухина, сапожника, выходить все-таки нужно.

— Готовы, мать, и съ преразотличнѣйшей отличкой! крикнулъ Могутовъ.

— На другой день, въ седьмомъ часу утра, изъ города на площадь, какъ длинный свадебный поѣздъ, выѣхали одинъ за однимъ, сперва дорожный фавтонъ, запряженный по-русски тройкою, за нимъ — длинный, крытый нѣмецкій фургонъ, запряженный четверкою въ рядъ, за первымъ фургономъ — второй такой же, за вторымъ — третій, за третьимъ — четвертый, за четвертымъ — пятый и послѣдній. Длинный поѣздъ ѣхалъ скоро, почтовые колокольчики бойко звенѣли, фургоны сильно дребезжали и стучали, площадная пыль тучей поднималась и неслась вправо, а изъ фургоновъ смотрѣли молодыя лица гимназистовъ, кончившихъ отлично курсъ, собранныхъ со всѣхъ гимназій С--аго учебнаго округа и везомыхъ теперь въ разныя высшія учебныя заведенія. Поѣздъ проѣхалъ длинный рядъ домовъ присутственныхъ мѣстъ, проѣхалъ длинные, ряды магазиновъ провіантскихъ и коммиссаріатскихъ коммиссій, проѣхалъ высокіе бурты съ казеннымъ хлѣбомъ и солью, проѣхалъ госпиталь, казармы и поровнялся съ высокимъ, угрюмымъ зданіемъ острога, обнесеннымъ высокою стѣною, съ черными высокими воротами, съ большимъ крестомъ на верху воротъ и съ распятымъ Христомъ на крестѣ. Около воротъ острога и росписанной національными цвѣтами будки, стоялъ солдатъ на часахъ и отъ скуки выдѣлывалъ ружейные пріемы.

Фургонъ сталъ. Могутовъ выскочилъ изъ фургона и побѣжалъ на встрѣчу торговкѣ и ея дочери, идущимъ отъ воротъ острога въ нему на встрѣчу.

— Мы уже тебя больше часу дожидаемъ, Гордюша! громко говорила Леля, первая подбѣжавъ къ Могутову й бросившись къ нему на шею.

Они крѣпко цѣловались. Онъ смотрѣлъ серьезно, на глазахъ его не было слезъ. Она плакала, но сквозь слезы ея видѣнъ былъ полный надежды на скорое свиданіе взглядъ.

— Мы и помолиться за тебя, Гордюша, успѣли, глядя на Господа Іисуса Христа на томъ крестѣ! говорила торговка, указывая на крестъ на воротахъ острога. Пускай онъ пошлетъ тебѣ всякаго благополучія, здоровья, счастья и успѣха, что мою сиротку уму-разуму научилъ….. Вотъ только на счетъ разврата не хорошо, ну…. Вѣдь она у меня благородная, Гордюша!

Она зарыдала и, всхлипывая, крестила его маленькимъ золотымъ образкомъ, съ чернымъ, толстымъ шнуромъ въ ушкѣ, потомъ дала ему поцѣловать его, повѣсила ему на шею, растегнула воротъ красной рубахи, открыла грудь его и, опустивъ на нее образъ, сама поцѣловала сперва образъ, а потомъ его голую грудь. Онъ задрожалъ, когда слезы ея упали на его голое тѣло, схватилъ руку ея и крѣпко цѣловалъ; но слезы не показывались на его глазахъ.

— Отстанемъ, господа, далеко отъ своихъ! сказалъ громко ямщикъ.

— Прощай, дорогой мой! Насъ не забывай. Господь, храни тебя, жалостливый! Цѣлуя въ послѣдній разъ нежданнаго сына, говорила торговка.

Леля молча крѣпко поцѣловала его, а онъ съ сухими глазами, серьезный, сѣлъ въ фургонъ. Фургонъ тронулся и быстро покатилъ догонять товарищей.

— Рачки, рачки! Рачки возьми! Гордюша! кричала торговка, забывшая отдать принесенные ею раки сегодняшней варки.

Фургонъ не остановился и быстро катилъ все далѣе и далѣе отъ города. Вотъ онъ минулъ лагерныя палатки; вотъ онъ чуть видѣнъ въ степи; вотъ видна только пыль, поднимаемая имъ, вотъ и пыль пропала, и видна одна голая, безпредѣльная степь.

— Прощай, Гордюша! тихо сказала Леля, утирая слезы.

— Господь его храни! крестясь сказала торговка. — А я, дочка, рачки несчастнымъ отдамъ.

— Отдай, мать.

Онѣ опять подошли къ воротамъ острога. Торговка отдала въ форточку узелокъ съ раками; чья-то рука взяла его и скоро подала пустымъ назадъ. Торговка взяла узелокъ и долго-долго потомъ молилась на Распятаго.

— Зачѣмъ это Христосъ, распятый на крестѣ, на воротахъ тюрьмы? думала въ это время Леля.

Конецъ 1-й части.

Часть II.
Герои нашли героинь, а героини — героевъ.

ГЛАВА ПЕРВАЯ.
Разбитый, съ чуткою душою человѣкъ ораторствуетъ о красотахъ природы и о Христѣ. — Обыкновенный рабочій день полицеймейстера. — Отецъ дочь ведутъ рѣчь о назначеніи женщины. I.

На другой день Лукерья, прислуга нумеровъ полковницы Песковой, разбудила Могутова въ семь часовъ, принеся самоваръ и заявивъ, что чрезъ полчаса «чиновнички» проснутся и будутъ кричать всѣ сразу: «самоваръ давай!» — А вы, баринъ, безъ суеты, поранѣе, сперва чиновниковъ.

— Господинъ Переѣхавшій еще не всталъ? спросилъ Могутовъ.

— Спитъ еще. Они опосля всѣхъ встаютъ. Ихъ служба особливая, неформенная.

— Я васъ попрошу сказать мнѣ, когда онъ встанетъ.

— А я, какъ буду несть ему самоваръ, такъ стукну въ вашу дверь, — самоваръ въ нему мимо васъ понесу.

— Я васъ попрошу сперва спросить у г. Переѣхавшаго, могу ли я къ нему зайти, и если онъ скажетъ, что могу, тогда вы и постучитесь.

— Вы если по дѣлу, такъ прямо. У него и дверь не запирается, и наши, да часомъ и посторонніе, прямо идутъ: спитъ, такъ разбудятъ. Они — баринъ простые и на винчели хорошо играютъ.

— Прекрасно. Но вы сдѣлайте, какъ я васъ прошу.

— Сдѣлаю, сдѣлаю. Можно. Они — баринъ простые.

Такъ разговаривалъ Могутовъ съ Лукерьей во время умыванья. Одѣвшись, онъ началъ приводить въ порядокъ свои вещи, которыхъ было, впрочемъ, очень немного. Гораздо больше было съ нимъ книгъ — до сотни, если не болѣе. Большинство книгъ — химическаго и техническаго содержанія, но много было и литературныхъ; послѣднія — совершенно новенькія, въ хорошихъ переплетахъ — были подаркомъ на память, при отъѣздѣ, отъ разныхъ пріятелей, уложившихъ книги въ чемоданъ Могутова и не сказавшихъ ему объ этомъ.

Приводя въ порядокъ вещи и за чаемъ, Могутовъ окончательно рѣшилъ сегодня же попытать счастья въ пріисканіи работы и прежде всего обратиться за указаніемъ оной къ своимъ первымъ знакомымъ — полицеймейстеру и правителю канцеляріи. Къ первому ему нужно явиться и объявить мѣсто жительства, такъ оно и кстати будетъ попросить при этомъ случаѣ оказать свое содѣйствіе, а ко второму — все равно уже подъ рядъ; но потомъ онъ надумалъ, прежде чѣмъ отправляться по начальствующимъ лицамъ, разспросить Переѣхавшаго, что за люди полицеймейстеръ и правитель и какъ лучше къ нимъ приступить. «У каждаго есть свои слабости, — думалъ онъ при этомъ, — и нужно стараться обходить ихъ, не бередить безъ нужды больное мѣсто человѣка, особенно когда являешься просителемъ…. Можетъ-быть у Переѣхавшаго много знакомыхъ? Клялся спасти меня и спеціально утѣшеніемъ душъ здѣшнихъ занимается, — долженъ помочь…. А это было бы хорошо, — начальство утруждать не очень пріятно…»

— Одѣмши!… Дверь не запирайте, — самоваръ приду взять и комнату уберу! — крикнула за дверью Лукерья.

Могутовъ засталъ Переѣхавшаго «одѣмши» въ поношенное суконное черное платье и въ несовсѣмъ чистое бѣлье. Самъ Переѣхавшій днемъ былъ еще болѣе помятъ и некрасивъ. Платье висѣло на немъ какъ на вѣшалкѣ, жиденькая бородка торчала безжизненно, завядши, какъ у мертвеца, угри на вискахъ, у лба, имѣли синій цвѣтъ и только сильно ввалившіеся, маленькіе, темные глаза его порой смотрѣли изъ-подъ выпуклыхъ синихъ очковъ живо и ярко. Онъ, казалось, самъ сознавалъ свою некрасивость и во время разговора — теперь съ Могутовымъ, да и вообще съ людьми — смотрѣлъ или внизъ, или по сторонамъ, и только изрѣдка и на одно мгновеніе вскидывалъ глаза на собесѣдника. Голосъ его, сильно носовой и непріятный, теперь тѣмъ еще непріятнѣе, — въ немъ, кромѣ носоваго тона, ясно слышалась охриплость мало спавшаго послѣ сильной выпивки человѣка.

— Вы извините меня! Вчера я, какъ школьникъ, обрадовался, благо былъ пьянъ, свѣжему человѣку и наболталъ съ три короба о себѣ, а о васъ самихъ почти ничего и не спросилъ, — такими словами встрѣтилъ Переѣхавшій Могутова. Онъ крѣпко, на сколько позволила сила его тощей руки съ длинными, некрасивой формы пальцами, пожалъ руку гостя и усадилъ его.

— Но вы сегодня отплатите мнѣ тѣмъ же и такъ же откровенно и подробно передадите о себѣ, какъ я вчера наболталъ о своемъ я, — сказалъ Переѣхавшій, и мелькомъ посмотрѣлъ на Могутова. Показалось ли ему, что Могутовъ, смотрѣвшій на него и невольно припоминавшій вчерашнюю встрѣчу, не довѣряетъ его словамъ или не понимаетъ его желанія вдругъ, послѣ единственной и притомъ пьяной ночи, вступать въ откровенность, — только лицо Переѣхавшаго покрылось непріятными складками, которыя обыкновенно сопутствуютъ смѣху, но которыя, появляясь безъ него, возбуждаютъ или отвращеніе, какъ іезуитская улыбка, или жалость и скорбь, какъ улыбка Квазимодо и Гуинплена, — и онъ, измѣнивъ свой голосъ изъ довѣрчиво-пріятельскаго на серьезный мало-знакомаго, продолжалъ, не ожидая отвѣта Могутова:

— Пьяному, конечно, простительны откровенность и навязчивость, но…. Да развѣ можетъ явиться у кого-либо мысль не довѣрять и бояться такой жалкой фигуры, какъ моя? — Онъ сталъ противъ Могутова и молча простоялъ нѣсколько секундъ, скрестивъ руки à la Наполеонъ, склонивъ голову на бокъ, увеличивъ еще болѣе морщины на лицѣ и глядя въ потолокъ. Знаете ли, какая мнѣ сейчасъ пришла въ голову мысль? — заходивъ по комнатѣ, продолжалъ Переѣхавшій, причемъ складки на его лицѣ смягчились и мягкая улыбка затушевала ихъ рѣзкость. — Базаровъ былъ того мнѣнія, что умная женщина должна быть непремѣнно уродомъ, а я того мнѣнія, что только уродливый мужчина можетъ быть добрымъ, любящимъ, — безъ своекорыстія добрымъ, безъ эгоизма любящимъ…. Мнѣ даже кажется, что большая ошибка изображать Христа съ правильными, красивыми чертами лица. При той всеобъемлющей любви на словахъ и на дѣлѣ, которою проникнутъ былъ Христосъ, Онъ не могъ быть прекраснымъ, — Онъ, по-моему, долженъ быть величественно-некрасивъ.

— Вы не видали Христа на картинахъ Ге и Крамского? — спросилъ немного погодя Переѣхавшій, кинувъ моментальный взглядъ на Могутова и, какъ бы узнавъ по его лицу отвѣтъ, продолжалъ: — Я что-то читалъ, будто у этихъ художниковъ Христосъ подходитъ въ моему представленію о Немъ. И если эти художники рисуютъ Христа такимъ, они правы: Ге и Крамской поняли, что только такой Христосъ можетъ любить міръ, не алча и не жаждя для себя богатства и красоты міра, — любить міръ и не пользоваться любовью міра!…

— Природа такъ прекрасна! — продолжалъ, помолчавъ немного, Переѣхавшій съ замѣтною грустью въ голосѣ. — Такъ ярко на небѣ свѣтятъ звѣзды, такъ нѣженъ свѣтъ луны, такъ музыкально журчаніе ручья, шумъ рѣкъ и ревъ водопадовъ! Такъ нѣжно поетъ соловей въ ночной прохладѣ освѣщенныхъ луною лѣсовъ и рощъ! Такъ весело чирикаютъ жаворонки раннимъ утромъ, когда восходящее солнце, какъ Богъ, бросаетъ съ горизонта пурпурные лучи на міръ, а міръ свѣжо и бодро идетъ къ нему на встрѣчу! Такъ полонъ нѣги отдыхъ въ тѣни деревьевъ въ полдень жаркаго дня, когда вся природа, пораженная величіемъ всплывшаго на средину неба бога-солнца, замерла и только кузнечики трещатъ въ травѣ, да быстрыя ласточки рѣютъ въ воздухѣ!… А какая музыка, когда загремитъ громъ, польется дождь, загремитъ громъ — и молнія, какъ мысль, какъ разумъ, мгновенно освѣтитъ небо и землю! Она то робко блеснетъ тамъ и здѣсь, то, собравшись съ силой, часто засверкаетъ кругомъ и заставляетъ робкое человѣчество вздрагивать, жмурить глаза и осѣнять себя крестнымъ знаменіемъ… Но гдѣ же ей, уму и разсудку, осилить тьму?… Слабѣетъ молнія, пропадаетъ совсѣмъ, и заволакивается надолго небо сѣрыми, свинцовыми тучами, и мороситъ рѣденькій, плаксивый дождикъ…. Но и осень прекрасна. Вы замѣчали ли, какъ довольно, какъ величественно-спокойно деревья роняютъ свои листья? Какъ красавица природа снимаетъ свои уборы и безъ нихъ остается хотя менѣе блестяща, но еще болѣе прекрасна, — менѣе сладострастной, но еще болѣе любящей… А бѣлый, ослѣпительный при солнцѣ, мраморный при лунѣ покровъ земли зимою? А мертвый покой, въ безвѣтренный морозъ, въ волшебномъ лѣсу, волшебно-убранномъ снѣгомъ?… И при этомъ тамъ мало хлѣба, такъ дорого топливо, такъ трудно-доступны квартиры, такъ раззорительна для здоровья наука, такъ стѣснительна любовь женщины — и царитъ въ мірѣ, подмѣченная Дарвиномъ, борьба за существованіе, и полонъ человѣкъ, этотъ царь природы, халуйства, эгоизма, мщенія, хитрости, злобы, низости и лжи…. Нѣтъ, нѣтъ, только уродъ можетъ любить міръ, не ненавидя міръ! Только мужественно-некрасивый Христосъ могъ быть Христомъ, Спасителемъ міра!…

Говоря эту длинную рѣчь, Переѣхавшій тихо ходилъ и, доходя до стѣнъ комнаты, опирался на нихъ руками и лѣниво поворачивался. Окончивъ, онъ сѣлъ. Лицо его покрылось пятнами, угри на вискахъ покраснѣли, а чистые и длинные ногти на его неправильныхъ, тощихъ пальцахъ приняли розовый оттѣнокъ, какъ у здороваго человѣка.

— Разскажите, голубчикъ, о себѣ! — сказалъ онъ усталымъ шепотомъ и довѣрчиво положивъ руку на колѣни Могутова.

— "Экій чудакъ! — думалъ Могутовъ, слушая тираду о красотѣ природы и о необходимости Христу быть некрасивымъ. — Изъ-за чего волнуется? «Изъ-за Гекубы споръ, а что ему Гекуба?» — Я хочу спросить у васъ, Викторъ Александровичъ, что за люди полицеймейстеръ и правитель губернской канцеляріи? — сказалъ онъ, когда Переѣхавшій довѣрчиво попросилъ его разсказать о себѣ. — Полицеймейстеру мнѣ нужно сегодня объявить мѣсто квартированія, такъ я хочу попросить его помочь мнѣ найти какую-нибудь работу. Какъ вы думаете, не напрасно ли буду утруждать?… А можетъ вы укажете, къ кому обратиться за работой? Я хорошо черчу, могу составлять смѣты и всякіе планы, разрѣзы домовъ, фабрикъ, машинъ. Кромѣ того, я кончилъ гимназію съ медалью и могу обучать всѣмъ гимназическимъ наукамъ…. Пишу я тоже недурно и скоро, — могу перепиской заняться.

У Переѣхавшаго, когда началъ говорить Могутовъ, складки на лицѣ увеличились и затушевка смѣха, смягчающая ихъ, пропала, а его рука приподнялась съ колѣнъ Могутова и начала нервно дергать жиденькую и тощую бородку своего хозяина. «Какой я дуракъ! — подумалъ онъ при этомъ. — Вообразилъ, что такъ всѣ и должны бросаться ко мнѣ на шею и выставлять на показъ свою душу! Только с--нская дрянь лазитъ, а вотъ петербургскій человѣкъ, умный по виду, — онъ ко мнѣ только по дѣлу, онъ не довѣряетъ мнѣ…. Значитъ я еще не совсѣмъ мертвый человѣкъ, — подумалъ онъ немного погодя. Складки на лицѣ его сгладились, а рука перестала щипать тощую бородку и опять легла на колѣни Могутова. — Онъ спрашиваетъ у меня совѣта, — думалъ онъ далѣе, — значитъ, признаетъ мой умъ, знаніе людей… Проситъ найти ему работу, — значитъ, думаетъ, что въ городѣ довѣряютъ мнѣ, уважаютъ мою рекомендацію… Я, кажется, черезчуръ мнителенъ и недовѣрчивъ къ себѣ…».

Какъ человѣкъ больной, съ обезсиленной мускульною дѣятельностью, Переѣхавшій имѣлъ чувствительные нервы и безъ устали работавшій мозгъ, работавшій чаще всего надъ самимъ собою. Подъ вліяніемъ самоконтроля и строгаго разбора самыхъ незначительныхъ поступковъ и словъ другихъ лицъ, если только слова и поступки хотя отдаленно касались его, онъ началъ держаться на почтительномъ отдаленіи отъ людей, чуждаться ихъ и то приписывать себѣ странное уродство, совершенную негодность для жизни, то считать себя дивнымъ врачомъ, исцѣляющимъ всевозможныя душевныя болѣзни; но за то все жалкое, забитое, больное, подавленное горемъ и страданіемъ находило въ немъ лучшаго друга, брата, мать, любовницу. Происходило это, конечно, потому, что только «кто боленъ самъ, тотъ горячо и жадно внимаетъ вѣсти о больномъ», — что только голодный пойметъ голоднаго, что только съ голоднымъ можетъ отрѣшиться голодный отъ эгоистической мысли сравненія, отъ чувства зависти, а слѣдовательно и отъ грусти или злобы. И никогда, быть-можетъ, голодный не бываетъ болѣе счастливъ, моментально, но сильно, какъ когда другой голодный сочтетъ его не за голоднаго, попроситъ у него кусокъ; и никогда, быть-можетъ, Переѣхавшій не былъ такъ счастливъ, какъ когда услышалъ отъ питерскаго радикальнаго, — ибо присланнаго съ конвоемъ, — дѣятеля просьбу оказать ему и помощь, и совѣтъ. Подъ вліяніемъ сильной радости, онъ заговорилъ:

— Это вы хорошо придумали! Сходите. Полицеймейстеръ — недалекій человѣкъ, безъ подкладки опредѣленныхъ убѣжденій, безъ регулирующей мысли въ поступкахъ, но по природѣ не злой и простой. Вы съ нимъ — откровенно и просто. Вы, молъ, сами отецъ, съ вашими дѣтьми можетъ тоже случиться грѣхъ, недоразумѣніе, увлеченіе…. что-нибудь въ этомъ родѣ…. Онъ вамъ помочь можетъ, такъ какъ полиція и вообще начальство у насъ, въ Россіи, имѣетъ громаднѣйшее вліяніе. Стоитъ нашему начальству захотѣть и, увѣряю васъ, русскій народъ будетъ первымъ народомъ въ мірѣ, а не…. Впрочемъ, мы объ этомъ потолкуемъ съ вами въ другой разъ. Кожуховъ самъ кончилъ университетъ, долженъ понять ваше положеніе и, навѣрное, поможетъ. Вы ему на эту тему и начните рѣчь…. Надо вамъ замѣтить, что послѣ манифеста о волѣ у насъ, на Руси, образовалось какое-то недоразумѣніе. Администрація косо смотритъ на помѣщика, помѣщикъ — на администрацію, та и другой смотрятъ на мужика съ злымъ пренебреженіемъ, а на купца — съ завистью; но всѣ — и помѣщикъ, и администрація, и купецъ, и крестьянинъ — готовы обрушиться, разорвать въ куски людей протестующихъ. Есть, конечно, исключеніи, но я говорю о большинствѣ. Предъ дѣятелями практическими и предъ наукой и знаніемъ всѣ благоговѣютъ. Кажется, всѣ чувствуютъ себя слабосильными для дѣла въ присущихъ имъ роляхъ и костюмахъ и ждутъ инстинктивно науку къ себѣ на помощь, хоть и ненавидятъ того, кто ихъ, неготовыхъ для дѣла, шевелитъ своею активною дѣятельностью…. Это я вамъ замѣчаю для того, чтобы вы въ разговорахъ съ ними прятали подалѣе ваши цѣли, но какъ можно яснѣе обнаруживали ваше знаніе науки, фактовъ науки, даже выводовъ науки, но не соціальныхъ выводовъ, а выводовъ необходимыхъ для хозяйства индивидуально: для превращенія раззореннаго имѣнія въ доходное, для увеличенія удоя издыхающихъ коровъ, для загребанія большихъ кушей при помощи разнаго рода прожектовъ и т. д. и т. д. На эти удочки вы можете поймать и работу, и покровительство, и деньги; но вы погибли, если обнаружите ваши соціальныя убѣжденія, идущія въ разрѣзъ съ ихъ убѣжденіями. Васъ будутъ слушать, даже будутъ многіе благоговѣть предъ вами, нѣкоторые будутъ слегка спорить, но большинство донесетъ на васъ, перековеркавъ ваши мысли до безобразія, и всѣ, рѣшительно всѣ, будутъ избѣгать имѣть съ вами какое-либо дѣло…. Я не считаю дураковъ дураками: по-моему дуракъ — несчастный человѣкъ, а несчастный человѣкъ — дуракъ, и думаю, что если при этихъ условіяхъ…. Впрочемъ, объ этомъ мы потолкуемъ послѣ….. Самъ лично я ничего не могу обѣщать. Я постараюсь, разспрошу и что можно сдѣлаю…. Но вамъ пора….

Онъ досталъ изъ кармана жилета хорошенькіе, чистенькіе серебряные часы, съ особенною осторожностію открылъ ихъ и посмотрѣлъ на нихъ съ пріятною улыбкой.

— Десятый!… Вамъ какъ разъ пора, — продолжалъ Переѣхавшій. — Полицеймейстеръ, послѣ рапорта у губернатора, пьетъ теперь чай дома. А вы на домъ и отправляйтесь: какъ будто съ визитомъ и желаете съ нимъ познакомиться, какъ съ хорошимъ человѣкомъ и вліятельнымъ гражданиномъ города, а о дѣлѣ — только въ концѣ, къ случаю-де пришлось. И Боже васъ упаси являться съ жалкой физіономіей и съ плаксивыми словами! Какъ можно болѣе самоувѣренности, бойкости и, главное, солидныхъ и умныхъ словъ. Мы люди дѣла, а не слова — девизъ всѣхъ теперь…. Ну, идите съ Богомъ и надѣвайте вашу шубу. Сегодня, впрочемъ, тепло, солнце весеннее, можно и въ пальто, но вы надѣвайте шубу, — это солиднѣе, да и я мелькомъ вчера замѣтилъ, что она у васъ внушительнаго вида….

Могутовъ протянулъ руку, но Переѣхавшій не принялъ ее, заявивъ, что когда онъ надѣнетъ шубу, то пусть зайдетъ къ нему и онъ дастъ ему для удачи визитовъ свою счастливую руку.

— Вотъ еще что, — давая свою счастливую руку и осматривая кругомъ и вдоль Могутова, когда тотъ явился въ шубѣ, продолжалъ Переѣхавшій: — Я забылъ сказать, что уроками, вѣроятно, вамъ не позволятъ заниматься. Мнѣ не позволили… Не знаю, какъ теперь. Но все-таки вы не настаивайте на урокахъ: ищу, молъ, технической работы, а за неимѣніемъ оной готовъ, пожалуй, и уроки давать.

— Да заразъ ужь и о перепискѣ упомянуть, — сказалъ Могутовъ, пожимая счастливую руку Переѣхавшаго.

Не успѣлъ онъ затворить за собою двери, какъ изъ комнаты Переѣхавшаго понеслись звуки веселаго марша.

— Экій чудакъ! Экій нервный! — сказалъ Могутовъ и двинулся обыкновенною походкой въ путь.

II.

— Дома Филаретъ Пупліевичъ? — спросилъ Могутовъ у женщины, отворившей дверь въ квартирѣ полицеймейстера и одѣтой въ простой деревенскій костюмъ.

— Дома, — отвѣтила женщина и осмотрѣла его съ головы до ногъ.

— Можно видѣть?

— Вотъ туда! — указывая на немного отворенную дверь, сказала женщина и ушла въ другую дверь.

— Кто тамъ? — громко спросилъ полицеймейстеръ, когда Могутовъ снялъ шубу, протеръ очки и потомъ громко «обошелся съ помощію платка».

— Можно васъ видѣть, Филаретъ Пупліевичъ? — спросилъ Могутовъ, подойдя къ двери.

— Войдите, — раздался голосъ полицеймейстера за дверью.

Полицеймейстеръ сидѣлъ у стола, за стаканомъ чая. Онъ не узналъ Могутова и, улыбаясь и нерѣшительно протягивая руку, вопросительно смотрѣлъ на него.

— Могутовъ, вчера пріѣхавшій студентъ! Согласно вашему приказанію явился къ вамъ.

— А…. было не узналъ…. Улыбка исчезла съ лица полицеймейстера и онъ пристально и серьезно посмотрѣлъ на Могутова. — «Вчера чортомъ какимъ-то выглядывалъ, а сегодня ничего особеннаго», — подумалъ онъ далѣе и, обратясь къ стоявшему у дверей въ полицейской формѣ мужчинѣ, сказалъ: — Такъ сдѣлайте, какъ я сказалъ.

— Больше ничего? — спросилъ тотъ.

— Пока только! — отвѣтилъ полицеймейстеръ.

Полицейскій чиновникъ вышелъ.

— Гдѣ же вы остановились? — спросилъ полицеймейстеръ, вторично оглядывая Могутова.

— Въ нумерахъ полковницы Песковой.

— Хорошо…. Тамъ недорогіе нумера, но, кажется, грязновато, — тихо и какъ бы самому себѣ сказалъ полицеймейстеръ. — Вы должны будете являться во мнѣ каждую субботу въ это время.

— Хорошо, — стоя и смотря на полицеймейстера, отвѣчалъ Могутовъ.

— За что васъ сюда прислали? — немного погодя, спросилъ полицеймейстеръ и при этомъ сильно зѣвнулъ.

— Институтъ посылаетъ студентовъ четвертаго курса на практику, на заводы. Одинъ изъ моихъ товарищей посланъ былъ на пивоваренный заводъ. Онъ былъ человѣкъ тихій, серьезный, трудящійся, но одинъ изъ мастеровъ завода, ополяченный нѣмецъ, оклеветалъ его предъ директоромъ завода, а директоръ завода сообщилъ клевету институтскому начальству. Конференція института, не разобравъ дѣла и не спросивъ оклеветаннаго товарища, исключила его. Ему оставалось три мѣсяца до окончанія курса, мы знали его въ продолженіе четырехъ лѣтъ и рѣшительно ничего дурнаго не замѣтили за нимъ, — мы и заступились за него, просили отмѣнить наказаніе; но четверыхъ изъ насъ, въ томъ числѣ и меня, исключили и выслали изъ Петербурга.

— «Глазами не моргаетъ, стоить ровно, говоритъ не шибко и не путаясь, — какъ будто не вретъ», — думалъ полицеймейстеръ, слушая разсказъ Могутова. — Сядьте! — сказалъ онъ громко. — «А можетъ ловко вретъ, напрактиковался? — думалъ онъ потомъ. — Зачѣмъ я его усадилъ? Впрочемъ, такъ-то лучше: надо его разнѣжить. Разнѣженный — все равно, что пьяный, какъ ни хитритъ, а непремѣнно проврется….» Не хотите ли папироску? — указывая на ящикъ съ папиросами и улыбнувшись самымъ добродушнымъ образомъ, сказалъ онъ громко.

Могутовъ поклонился, сѣлъ, взялъ папироску и, закуривая ее, закашлялся.

— Я еще не умѣю курить, — какъ бы извиняясь за неловкость, сказалъ онъ. — Въ дорогѣ жандармъ научилъ.

— Ранѣе не сдѣлали привычки? Похвально. Теперь гимназисты курятъ! — съ укоромъ гимназистамъ сказалъ полицеймейстеръ. — «Что ты Лазаря корчишь? — думалъ онъ потомъ. — Къ хорошему табаку не привыкъ, такъ и закашлялся…. Кажись, не вретъ, — бросивъ пытливый взглядъ на Могутова, продолжалъ думать онъ: — куритъ какъ новичокъ…. А можетъ ловко притворяется?» — Что тамъ еще за исторія случилась? — громко и экспромтомъ спросилъ полицеймейстеръ.

— Въ пересыльной тюрьмѣ меня навѣщали товарищи, такъ они передавали, что почти всѣ студенты института хотѣли за насъ заступиться, была сходка, крупно разговаривали съ директоромъ. Кончилось очень грустно: еще исключили восемь человѣкъ, а остальныхъ раздѣлили на группы и предупредили, что если опять будетъ сходка, то исключатъ первую группу.

— Больше ничего? — спросилъ полицеймейстеръ послѣ долгаго молчанія, во время котораго онъ рѣшалъ: вретъ или нѣтъ Могутовъ, и рѣшилъ, что, кажется, не вретъ.

— Больше я ничего не знаю, — отвѣтилъ Могутовъ.

— А въ женскомъ институтѣ при васъ произошла исторія?

— Я ничего не знаю!? — вопросительно отвѣчалъ Могутовъ. — «Неужели и эти кисейныя барышни, умѣющія только обожать красивыя рожицы, да кушать сургучъ и мѣлъ, вступились за правое дѣло? Вѣдь это седьмое чудо!» — думалъ онъ при этомъ.

— У васъ сестра, кажется, есть въ институтѣ? Моя… дочь писала, что ея лучшая подруга имѣетъ фамилію Могутова. — Полицеймейстеръ спросилъ о сестрѣ экспромтомъ, не думая; по привычкѣ не довѣрять долго своему впечатлѣнію, сорвался у него вопросъ и поясненіе къ нему. — «Какъ ловко придумалъ! А у меня не то что дочери, а ни одной собаки знакомой нѣтъ во всемъ Петербургѣ!»

— У меня нѣтъ въ Петербургѣ родственниковъ, — отвѣтилъ Могутовъ. — «Ты — не родственница, ты — другъ, любовница, по чувствамъ братья мы съ тобой!» — подумалъ онъ потомъ.

Полицеймейстеръ въ это время надумалъ окончательно, что Могутовъ не вретъ, что исторія съ институтками или чистая брехня, или въ ней онъ не участвовалъ и про нее ничего не знаетъ. — «Какъ ни молодъ и какъ ни глупъ, а все, зная, что у меня есть дочь въ Петербургѣ и что она могла подробно описать мнѣ всю исторію, — не сталъ бы отпираться, еслибы была правда. Выгородилъ бы себя, прикинулся бы святымъ да божьимъ, а объ исторіи бы упомянулъ».

— А въ С--нскѣ у васъ есть родные? — спросилъ онъ.

— Нѣтъ. Меня хотѣли отправить въ С--нскую губернію, гдѣ я окончилъ гимназію, но я просилъ послать меня сюда.

— А почему вамъ захотѣлось сюда? Вѣдь тамъ у васъ и родня, и знакомые есть, а здѣсь — какъ въ лѣсу?

— Родныхъ у меня и тамъ нѣтъ. Мать съ сестрами живетъ въ Ч--ской губерніи, у дяди. Знакомыхъ — тоже тамъ немного. Мнѣ не хотѣлось своимъ некрасивымъ пріѣздомъ мозолить глаза бывшимъ учителямъ и товарищамъ, да и работу техническую тамъ трудно найти, — степь….

— Стыдно? Положеніе некрасивое? Совѣстно?… А кто же вамъ велѣлъ мѣшаться не въ свои дѣла? Учились бы, кончали науки — и съ пользою для общества и государства, и счастливо для самихъ себя провели бы жизнь… Намъ ученыхъ нужно, — мы бѣдны учеными!… Такъ нѣтъ, мѣшаются не въ свои дѣла, собираютъ сходки, попадаютъ подъ надзоръ!… А потомъ некрасиво, стыдно на людей смотрѣть, пропадаютъ даромъ силы…. Жаль, жаль!… И вамъ оставалось только три мѣсяца до окончанія курса? — спросилъ полицеймейстеръ, и спросилъ съ замѣтнымъ сожалѣніемъ.

— Да, только три мѣсяца.

— Вы и въ Ч--скую губернію не просились, чтобы не мозолить глаза роднымъ? — спросилъ полицеймейстеръ, ласково улыбаясь.

— Да.

— Такъ, такъ. Стыдно!… Да и каково родителямъ видѣть, можетъ-быть, самаго любимаго сына, да и вообще сына, присланнаго съ жандармомъ! Я самъ отецъ, — понимаю…. Стыдно, совѣстно!… Ну, а что же вы будете дѣлать у насъ? У васъ есть средства? Ваши родные могутъ помогать вамъ?

— Нѣтъ. У дяди есть средства, но на его счетъ живутъ мать и сестры. У меня есть около трехъ сотъ рублей. Я хотѣлъ попросить васъ, Филаретъ Пулліевичъ, помочь мнѣ найти работу. Я принесъ показать вамъ мой гимназическій аттестатъ, — я съ медалью кончилъ гимназію, — и свидѣтельство института, въ которомъ прописано, какъ я занимался, чему учился и что исключенъ не за лѣность, — подавая бумаги, сказалъ Могутовъ.

Полицеймейстеръ взялъ бумаги. Онъ внимательно прочелъ гимназическій аттестатъ, въ которомъ сказано было, что Гордѣй Могутовъ, сынъ титулярнаго совѣтника, изъ дворянъ, окончилъ полный гимназическій курсъ, имѣя отъ роду восемнадцать лѣтъ, и на выпускномъ экзаменѣ оказалъ слѣдующіе успѣхи въ наукахъ (шелъ длинный столбецъ гимназическихъ наукъ и противъ нихъ прописано было: отлично и очень хорошо). Затѣмъ въ аттестатѣ говорилось, что Гордѣй Могутовъ, какъ лучшій по успѣхамъ и поведенію, награжденъ золотою медалью и можетъ безъ экзамена поступить въ университетъ. Въ свидѣтельствѣ института полицеймейстеръ прочелъ, что стипендіатъ 4-го курса, Гордѣй Могутовъ, исключенъ на основаніи § 28 и что оный, Могутовъ, въ первыхъ трехъ курсахъ изучалъ такіе-то (перечисленіе ихъ) предметы и съ такими-то успѣхами (отличные и очень хорошіе), а на четвертомъ курсѣ слушалъ такіе-то предметы (перечисленіе ихъ). Въ мастерскихъ, лабораторіи и чертежныхъ классахъ занимался отлично. Всѣ документы его, Могутова, выданы ему на руки, говорилось въ заключеніе институтскаго свидѣтельства. Эти документы полицеймейстеръ не сталъ читать, но перелистовалъ ихъ, подержалъ, свернулъ и, подавая ихъ обратно владѣльцу, спросилъ:

— Какую работу вы можете дѣлать?

— Могу, составлять чертежи построекъ заводскихъ и вообще жилыхъ; могу быть техникомъ на фабрикахъ; могу давать уроки по предметамъ гимназическаго курса и могу перепиской заняться.

— Хорошо. Я постараюсь пріискать. Понавѣдайтесь чрезъ день, два…. или подождите до субботы, — сказалъ полицеймейстеръ и даже подумалъ сейчасъ же, гдѣ бы найти для него подходящую работу.

— Я думалъ обратиться съ этою же просьбой къ Петру Ивановичу Кожухову. Какъ вы посовѣтуете, Филаретъ Пупліевичъ?

— Сходите, сходите. Это — прекраснѣйшій и умнѣйшій человѣкъ! Сходите.

— Извините, что обезпокоилъ васъ, — вставая, сказалъ Могутовъ.

— Вотъ что вы сдѣлайте. Я имѣю тутъ подъ городомъ имѣньице небольшое, хочу построить тамъ домишко. Попробуйте сдѣлать мнѣ рисуночекъ дома. Если сдѣлаете хорошо и не дорого, я вамъ заплачу. Вы не дорого запросите? — улыбаясь спросилъ полицеймейстеръ.

— Въ Петербургѣ за рисунокъ въ большой листъ ватманской бумаги бралъ пять рублей.

— Я пошутилъ насчетъ цѣны. Постарайтесь сдѣлать только хорошо. Составите хорошо, покажу губернскому архитектору: понравится ему — и онъ можетъ дать вамъ работу.

Могутовъ подробно началъ разспрашивать полицеймейстера о величинѣ дома, вкусѣ фасада, видѣ мѣстности и т. д. Полицеймейстеръ внимательно выслушивалъ вопросы и, вѣроятно, показались они ему толковыми, такъ какъ онъ подробно отвѣчалъ на нихъ и подробно развивалъ свою цѣль и свои вкусы. Оказалось, что ему нуженъ былъ домъ непремѣнно съ мезониномъ, съ террасою и балкономъ, выходящими на рѣку; что къ дому, прямо къ дому, долженъ примыкать амбаръ, вмѣщающій урожай съ десятинъ этакъ шестисотъ; что конюшни, на сорокъ лошадей, и скотный дворъ, на полтораста головъ скота, должны быть расположены напротивъ дома и недалеко; чтобы гумно и овинъ тоже были недалеко и противъ дома. Все должна быть каменное, не тѣсное, близко — «подъ руками», далеко отъ огня, красиво, удобно и недорого.

— Вы не очень торопитесь, — прощаясь съ Могутовымъ, любезно говорилъ полицеймейстеръ. — Я въ этомъ году только матеріалецъ исподволь заготовлю, а строиться, коли Богъ приведетъ, развѣ на будущую весну начну…. Прощайте. А Петра Ивановича посѣтите, непремѣнно посѣтите. Это — умнѣйшій человѣкъ! Прощайте.

Могутовъ поблагодарилъ полицеймейстера за добрый совѣтъ и ушелъ.

III.

Почти вслѣдъ за уходомъ Могутова къ полицеймейстеру вошелъ мужчина средняго роста, казавшійся низкимъ отъ его почти одинаковыхъ размѣровъ какъ въ вышину, такъ и въ ширину, съ круглымъ, опухшимъ лицомъ, щеки котораго закрывали и небольшой курносый носъ, и небольшіе, тусклые глаза. На немъ былъ синій, сборчатый у таліи, сюртукъ, высокіе сапоги и толстый шелковый платокъ, вмѣсто галстука; шейная золотая толстая цѣпочка часовъ, при ходьбѣ хозяина, плотно лежала на туловищѣ, какъ потому, что была очень массивна, такъ и потому, что тихо и плавно, какъ поповка «Вицъ-адмиралъ Поповъ», двигался, правильнѣе плылъ, ея хозяинъ.

— Здравствуй, Мавръ Захаровичъ! — встрѣтилъ полицеймейстеръ гостя, подавая ему руку. — Какой такой случай заставилъ тебя съ этакимъ грузнымъ тѣломъ тащиться ко мнѣ? — ударяя лѣвою рукой по животу гостя и усаживая его въ кресло, спросилъ онъ потомъ.

— Здравствуйте и вамъ, — садясь и утирая платкомъ лицо, сиплымъ голосомъ сказалъ Мавръ Захарьевичъ Бибиковъ, лучшій каретникъ и 2-й гильдіи купецъ города С--нска. — Нужда, Филаретъ Пупліевичъ, заставила….

— Что такъ? Кто тебя обидѣть посмѣлъ? Неужели хозяйка плохо обѣдать стала давать?

— Экъ, Филаретъ Пупліевичъ, великъ мастеръ шутить!… А похудаешь, ей-ей похудаешь!… Ажно въ потъ бросаетъ! — утирая платкомъ лицо, говорилъ Бибиковъ.

— Ну, ты, того… отдыхай или отдыхни, какъ тамъ по-вашему, а я тѣмъ временемъ въ полицію схожу. Жрать-то, чай, хочешь?

— Пожрамши, Филаретъ Пупліевичъ. Благодарствуй. Испить бы — испилъ.

— Чаю нѣту, а водки погоди. Приду слушать немочь твою, такъ, глядя на тебя, можетъ и у меня вкусъ къ очищенной проявится.

Полицеймейстеръ ушелъ. Бибиковъ сидѣлъ, широко отодвинувъ одну ногу отъ другой и сутуловато держа голову вверхъ, такъ какъ шея у него была очень короткая и голова казалась прямо приставленной къ туловищу, отчего толстый платокъ, исполнявшій роль галстука, покрывалъ собою его затылокъ, а спереди самъ закрывался порядочной длины, рыжеватаго цвѣта, бородой. Онъ сидѣлъ покойно и только по временамъ утиралъ платкомъ потъ съ своего жирнаго лица, да очень часто позѣвывалъ во весь ростъ, причемъ правая рука его дѣлала крестный знакъ, гдѣ заставалъ ее зѣвокъ, и такъ какъ она почти все время лежала на ручкѣ кресла, то и крестила ручку кресла.

А полицеймейстеръ вошелъ въ канцелярію полиціи. Пройдя между столовъ на средину канцеляріи, онъ оглянулся на входную съ улицы дверь, мелькомъ посмотрѣлъ на стоявшихъ у дверей людей, подошелъ въ одному изъ столовъ канцеляріи и сѣлъ около него на старый клеенчатый стулъ. Какъ сама комната канцеляріи, такъ и ея меблировка были грязны, стары и издавали особенный, чисто полицейскій, запахъ. Среди человѣкъ пятнадцати, занимающихся у столовъ, только двое были въ полицейскихъ мундирахъ, а остальные — въ самыхъ разнообразныхъ штатскихъ; физіономіи у всѣхъ были некрасивыя, большинство — люди старые, съ неправильными толстыми носами, небритые и, вообще, очень гармонирующіе съ грязью, оборванностію и запахомъ канцеляріи. Среди этой атмосферы, этой обстановки, этихъ лицъ, чисто одѣтый полицеймейстеръ, съ довольнымъ, гладко-выбритымъ лицомъ, былъ «словно горлица бѣлая промежду сизыхъ, простыхъ голубей»; но налитыя темною кровью жилки на выпуклостяхъ его щекъ давали знать, что и онъ часто дышетъ этою атмосферой, живетъ отчасти жизнію этихъ людей.

Когда полицеймейстеръ сѣлъ, къ нему подошелъ одинъ изъ полицейскихъ въ мундирѣ.

— Что за люди? — спросилъ у него полицеймейстеръ, кивнувъ головой по направленію къ входной двери.

— Сапожникъ, Петръ Родіоновъ, арестованъ приставомъ первой части за драку на улицѣ и побои собственной его жены. Составленъ актъ для препровожденія къ мировому судьѣ, — отрапортовалъ полицейскій.

— Петръ Родіоновъ! — громко крикнулъ полицеймейстеръ.

Къ столу подошелъ плотный, средняго роста, мужчина, съ довольно красивымъ, но сильно обрюзглымъ лицомъ, съ синякомъ подъ однимъ глазомъ и съ серьгою въ одномъ ухѣ; онъ былъ не бритъ нѣсколько дней и одѣтъ въ старый и грязный костюмъ городскаго мѣщанина или ремесленника. Съ нимъ вмѣстѣ къ столу подошла женщина лѣтъ двадцати, когда-то недурная съ лица, съ задумчивыми и почти безъ блеска глазами, съ тонкимъ, правильнымъ носомъ и длинными бѣлыми зубами во рту, тонкія губы котораго были постоянно приподняты; одѣта она была въ городской костюмъ торговокъ, кухарокъ и т. д.

Подойдя къ столу, женщина упала на колѣни у ногъ полицеймейстера, обхватила ихъ руками и громко начала голосить; а мужчина, низко кланяясь, сипло, негромко и неразборчиво говорилъ:

— Виноватъ, простите, ваше высокоблагородіе…. Жена и дѣти… Не разорите, виноватъ.

— Смирно!… Стать на ноги! — громко и внушительно сказалъ полицеймейстеръ.

Женщина встала и продолжала тихо всхлипывать, а мужчина замолчалъ и съ самой безсмысленною миной смотрѣлъ на полицеймейстера.

— Какъ это тебѣ не стыдно, Петръ, драться на улнцѣ, шумѣть, буянить? Да и съ кѣмъ драться? — съ собственной женой! Богъ велѣлъ жену любить и беречь, а ты бьешь ее. Нехорошо, стыдно! — говорилъ наставительно и съ чувствомъ полицеймейстеръ.

— Грѣхъ попуталъ…. Пьянъ былъ…. Виноватъ, простите, — съ тою же миной говорилъ Петръ Родіоновъ, а жена его хотѣла опять повалиться въ ноги.

— Не дѣлать! — громко сказалъ полицеймейстеръ. — Препроводимъ актъ къ мировому судьѣ, — ну, Петръ и просидитъ двѣ недѣли въ арестантской…. Теперь самое рабочее время, праздники подходятъ, каждый себѣ новую обувь торопится заказать, а Петръ — хорошій сапожникъ, а Петръ — въ арестантской, а жена и дѣти къ праздникамъ безъ денегъ… Стыдно, Петръ!

— Простите, ваше благородіе!… Не разорите! — болѣе громко сказалъ Петръ и заморгалъ вѣками.

— Прости его, отецъ-благодѣтель! Дай, какъ люди, праздничекъ Господень провести. Пущай бы онъ дрался, а то я его въ кабакъ не пущала, онъ только пхалъ меня въ грудь, — въ горницу, значитъ, посылалъ, — плача, говорила женщина.

— Будешь еще разъ драться на улицѣ? — спросилъ, помолчавъ, полицеймейстеръ.

— Не буду! Въ жисть свою въ первой и послѣдній! — громко и оживляясь сказалъ Петръ.

— Ну, смотри! Полиція не шутитъ, — грозя пальцемъ, внушительно сказалъ полицеймейстеръ.

— Покорнѣйше благодаритъ, ваше благородіе! По гробъ жизни помнить будемъ! Праздники встрѣтимъ по-людски! — говорили Родіоновы и торопливо отходили отъ стола.

— Зайдешь ко мнѣ, тамъ жена дастъ работу, — сказалъ имъ вслѣдъ полицеймейстеръ.

— Слушаю-съ, — чеша въ затылкѣ и вздыхая, тихо отвѣчалъ Петръ.

— Кто еще? — обратился полицеймейстеръ къ полицейскому.

— Мѣщанинъ города К--наго, Гавріилъ Тихоновъ, пойманъ приставомъ второй части съ уворованнымъ имъ лоткомъ съ бубликами солдатской жены, торговки города, Секлетеи Васильевой. Составленъ актъ для препровожденія къ мировому судьѣ, — отрапортовалъ полицейскій.

— Гавріилъ Тихоновъ! — крикнулъ полицеймейстеръ.

— Я…. — и къ столу бойко подошелъ молодой парень въ сильно порванномъ короткомъ лѣтнемъ пиджакѣ, въ холщевыхъ шароварахъ и безъ сапогъ. Лицо его было сильно худощаво, но глаза смотрѣли смѣло и упрямо.

— Безъ разговоровъ засадить его въ арестантскую впредь до дальнѣйшаго распоряженія мироваго судьи! — сказалъ полицеймейстеръ, посмотрѣвъ на Гавріила Тихонова.

— Пойдемъ за мной! — обратясь къ Тихонову, сказалъ полицейскій.

— Да за что же? Я не кралъ! Напраслина одна. Пьянъ былъ, взяли пьянаго, да въ арестантской сапоги украли и деньги вытащили изъ кармана, а послѣ еще въ воровствѣ обвиняютъ!…

— Пойдемъ! Чего даромъ болтать. Мировой судья разберетъ, — легко беря Тихонова за руку, говорилъ полицейскій.

— Ну, и пойдемъ! Тутъ денной грабежъ!… Одно слово — полиція!

— Паспортъ есть? — сердито спросилъ полицеймейстеръ.

— А то нѣтъ? — Есть! Ошибкой должно не украли!… Есть, небойсь!

— Веди, веди его! — сердито сказалъ полицеймейстеръ.

— Самъ пойду. Небойсь, не изъ трусливыхъ… Я не воръ! Самого обокрали. Выпилъ — эко грѣхъ!… А грабить не позволено и самъ я — не воръ. Денной грабежъ… Одно слово — полиція! — дерзко и громко кричалъ уже у дверей Тихоновъ.

— А ты что?… Ступай сюда! — обратился полицеймейстеръ къ стоявшему у дверей мальчику, одѣтому въ нанковый халатъ и безъ сапогъ. Онъ выглядывалъ худенькимъ, тощимъ, но веселые глазки его блестѣли и мягкіе темные волосы на головѣ были причесаны и смазаны масломъ. — Ты за что приведенъ? — спросилъ полицеймейстеръ, когда мальчикъ подошелъ къ столу.

— Не могу знать, — съ дѣтскою наивностію отвѣчалъ мальчикъ, держа руку у пояса, какъ держалъ онъ ее тамъ и стоя у дверей.

— Врешь, плутишка! Укралъ, видно, что? Изъ части тебя привели? — спрашивалъ улыбаясь полицеймейстеръ.

— Изъ мироваго.

— А кто привелъ?… Городовой?

— Хозяинъ.

— А кто твой хозяинъ?

— Мавра Захарычъ.

— А за что онъ тебя, шельмеца, привелъ?

Мальчикъ принялъ ручонку отъ пояса и, поднявъ халатикъ, сталъ спиной къ полицеймейстеру. Штанишки его опустились, цодъ халатикомъ не было рубахи и на голой спинѣ мальчика, отъ плечъ до ногъ, видна была широкая синяя полоса, произведенная кнутомъ или палкою.

— Стань, чертенокъ, лицомъ! Подними штаны, плутъ! — смѣясь, сказалъ полицеймейстеръ.

Мальчикъ подобралъ дрянные холщевые панталоны и опустилъ халатикъ.

— Это онъ…. Палкой хватимши, — сказалъ мальчикъ, становясь лицомъ въ полицеймейстеру.

— За что-жь онъ тебя «хватимши»? — подражая мальчику, спросилъ полицеймейстеръ, продолжая улыбаться.

— Онъ пришелъ, а я подъ бѣгунками лежалъ. Онъ и полоснулъ…. А я бѣгунки чистилъ.

— А потомъ что было?

— Мировой до себя звалъ.

— Ну?

— Мировой глядѣлъ. Штраха наложилъ.

— На тебя?

— На хозяина.

— Ну?

— Ну, онъ сюда меня и приволокъ.

— За вихоръ?

— За шиворотъ.

— По улицѣ за шиворотъ велъ?

— На пролетку за шиворотъ стащилъ.

— Изъ дому?

— Изъ мироваго.

— Больше никого нѣтъ? — спросилъ полицеймейстеръ у возвратившагося полицейскаго.

— Нѣтъ-съ никого, — отвѣчалъ тотъ.

— Посадить его пока въ арестантскую! — показывая глазами на мальчика, сказалъ полицеймейстеръ полицейскому и вышелъ.

IV.

— Заснумши? — входя въ комнату, гдѣ въ томъ же положеніи сидѣлъ Бибиковъ, спросилъ полицеймейстеръ.

— Гдѣ заснумши! Все ефти дѣла въ головѣ…. Видалъ тамъ-то мово мальца? Вученика мово, Филаретъ Пупліевичъ, видалъ? — говорилъ медленно Бибиковъ.

— Видалъ… Видалъ, какъ ты его хватимши отъ плеча до самаго низа спины… Откуда это у тебя сила взялась?

— Пущай въ работу не спитъ! Нешто меня, въ ученіи бымши, не пороли? — Не разъ пробовалъ…. Ну, и человѣкомъ сталъ. Гляди, заведеніе свово имѣемъ, начальствомъ уважаемъ!… А тутъ, поди грѣхъ какой: разъ хватимши, чуть въ арестантскую не угодилъ!

— Ты погоди рюмить! Я велю водки подать, а ты по порядку и толкомъ разскажи, какъ и что. Марѳа! — крикнулъ полицеймейстеръ и, когда явилась Марѳа, велѣлъ подать водки и икорки.

— Получилъ это я повѣстку изъ мироваго, опосля нынѣшняго дня дней десять будетъ, — разсказывалъ Бибиковъ. — Читаю. Вышло, зовутъ меня до мироваго, — за плохой харчь мировой на судъ зоветъ… А зоветъ меня мировой объ томъ, что скотина энтотъ, вученикъ хозяйскій, на свово хозяина въ энтомъ обиду принесъ…. Ну, я и осерчалъ, чуть не бѣгши въ заведеніе. Гдѣ подлая душонка, вученикъ Сашка, гдѣ? — спрашиваю. — Бѣгунки моетъ, — сказываютъ. Я на дворъ. Гляжу, а онъ, каторжный, подъ бѣгунками растянулся на брюхѣ, голову задрамши, да въ носу ковыряетъ… Ну, я его и полоснулъ…. Подлинно-чудо, самъ опосля дивился, откуда сила эфта…. Ажно смѣхъ пронялъ и злость прошла, — ловко, значитъ, полоснулъ.

Женщина въ деревенскомъ костюмѣ принесла подносъ, на которомъ стоялъ графинъ съ водкой, двѣ рюмки, тарелка съ чернымъ хлѣбомъ и тарелка съ кускомъ икры. Вмѣстѣ съ женщиной въ кабинетъ полицеймейстера вбѣжала хорошенькая дѣвочка лѣтъ семи, одѣтая въ ситцевый сарафанъ и кумачевую рубашку.

— А, моя юдочка! Ну, поди, поди ко мнѣ. Водку пришла пить?… Хочешь? — наливая водку въ рюмки и обращаясь къ дѣвочкѣ, говорилъ ласково полицеймейстеръ.

— Во здравіе! — кивнувъ головой Бибикову и подмигнувъ указательно на другую рюмку, сказалъ затѣмъ полицеймейстеръ и, «по пожарному», опорожнилъ одну рюмку.

— Всякаго благополучія! — сказалъ Бибиковъ и медленно пропустилъ водку изъ второй рюмки.

— А икорки хочешь, дочка? — посадивъ дѣвочку на колѣни, спросилъ полицеймейстеръ.

— Не хочу. Вези на пожаръ, папа! — отвѣтила дѣвочка.

— На пожаръ захотѣла? Изволь, изволь…. — и полицеймейстеръ началъ дрожать ногами, такъ что дѣвочка подскакивала, сидя у него на колѣняхъ.

— Сильнѣй, папа, сильнѣй! — кричала дѣвочка.

— Изволь, изволь…. Во всю прыть?… Катай, лошадки, мадмазель полицеймейстерша ѣдетъ!… Сторонись!… Эй, купчина, спасай свово грузное тѣло, а то задавитъ те мадмазель полнцеймейстерша!… Пади!

— Ха-ха-ха! — смѣялась дѣвочка.

— И какой это у васъ, барышня, папаша веселый! Не надыть лучшаго папаши… Правда, барышня? — утираясь платкомъ, сказалъ Бибиковъ.

— Папа — добрый, а вы — толстый. Я папу люблю, а васъ нѣтъ, — продолжая подпрыгивать на колѣняхъ у папы, громко говорила дѣвочка.

— А толстый тебѣ гостинца не принесетъ…. Пади!… Его такимъ боженька сдѣлалъ…. Правѣй!… Будешь любить толстаго дядю?

— Буду. А когда онъ гостинца принесетъ? — бойко отвѣчала дѣвочка.

— Пришлю, пришлю, барышня! Ужь непремѣнно пришлю! Конфекть пришлю.

— Я и конфектъ хочу, и апельсиновъ хочу, и варенья хочу!

— Всего хочешь?… Губа у тебя, дочка, не дура. Будетъ! — переставъ дрожать ногами, сказалъ полицеймейстеръ.

— Еще, еще, папа! Пожаръ далеко. Такъ скоро не пріѣхали!

— Ладно…. Идетъ еще…. А ты, Мавра Захаровичъ, пропусти, да и продолжай исторію, — начавъ опять дрожать ногами, сказалъ полицеймейстеръ.

— А вы, Филаретъ Пупліевичъ? — сказалъ Бибиковъ, смотря на графинъ.

— Мнѣ нельзя… Служба. Придется еще по службѣ ѣхать.

— Нонѣ и судъ этотъ былъ, — пропустивъ рюмку, началъ Бибиковъ. — Праздника нонѣ, кажись, нѣтъ, а заведеніе гуляетъ. Въ свидѣтеляхъ, значитъ, всѣ, только жену съ ребятами и оставили. Ну, да и судъ, Филаретъ Пупліевичъ!… «Была крыса?» — судья спрашиваетъ. — Была, — отвѣчаютъ. — «Была?» у другаго опять спрашиваетъ. — Была…. Такъ-то всѣхъ моихъ перебралъ и всѣ въ одно слово: была и харчь плоха…. А тотъ-то, вученикъ треклятый, опосля всего, спустилъ портки, задралъ халатъ, да голый, аспидъ, спину и показываетъ мировому…. Ну, и присудилъ: штрафа четвертную — объ томъ, что эта порядка мировая еще вновѣ; а опосля, если опять жалоба на харчь будетъ, — грозилъ въ арестантскую…. Вотъ она исторія-то, Филаретъ Пупліевичъ!

— Такъ тебя и надо. Не дерись, корми рабочихъ хорошо… Вотъ и я велю частному приставу каждый день заглядывать въ заведеніе твое и харчь твой пробовать. Чуть что плохо — актъ!… Будешь вести порядки по-новому! — сказалъ полицеймейстеръ, продолжая везти дочь на пожаръ.

— Не шутите, Филаретъ Пупліевичъ…. Надоть помочь дать…. Проучить надоть вученика мово, проучить надоть! Я его къ тебѣ за эфтимъ самымъ и приволокъ….

— Съ полиціей не шутятъ! — серьезно сказалъ полицеймейстеръ. — Поди къ мамѣ, — снимая дѣвочку съ колѣнъ, продолжалъ онъ. — Скажи: прощай, толстый дядя, и не забудь, молъ, конфектъ прислать, — самъ-де пообѣщалъ.

— Прощай, толстый дядя, — подавая ручонку Бибикову, говорила дѣвочка. — Конфектъ пришлите, и яблокъ, и варенья.

— Пришлю, пришлю, барышня. Непремѣнно пришлю! — говорилъ Бибиковъ и нагнулся всѣмъ корпусомъ впередъ, желая поцѣловать дѣвочку, но та, съ крикомъ: «нехочу, вы толстый!» — убѣжала.

— Экипажей починить не надоть? — послѣ долгаго молчанія спросилъ Бибиковъ.

— Свои кузнецы есть, не надоть, — нехотя отвѣчалъ полицеймейстеръ.

— Филаретъ Пупліевичъ, надоть помочь дать… Съ эфтими порядками заведеніе — брось… Въ раззоръ пойдешь!…

— И я тебѣ совѣтую бросить, — снова нехотя сказалъ полицей мейстеръ.

Бибиковъ полѣзъ въ карманъ, досталъ оттуда бумажникъ и вынулъ изъ него пятидесятирублевую бумажку.

— Филаретъ Пупліевичъ!… А экипажи окромя, — кладя предъ полицеймейстеромъ бумажку, сказалъ Бибиковъ.

— Послушай, ты, толстый фабрикантъ каретнаго заведенія! — посмотрѣвъ на бумажку, началъ полицеймейстеръ. — Ты дашь мнѣ еще три такихъ же, да приставу второй части такую же. Понялъ?

— Многовато, Филаретъ Пупліевичъ, — вздохнувъ сказалъ Бибиковъ.

— Такъ бери и эту назадъ и уходи, съ чѣмъ пришелъ, — равнодушно сказалъ полицеймейстеръ.

Бибиковъ молчалъ и лѣниво гладилъ рукою по своему животу, потомъ утеръ лицо платкомъ, досталъ опять бумажникъ, вынулъ еще три такихъ же и, усиленно дыша, положилъ ихъ около прежней бумажки.

— Такъ-то лучше, — сказалъ полицеймейстеръ, беря бумажки и пряча ихъ въ карманъ. — Теперь ты послушай, что я тебѣ скажу. Въ заведеніи твоемъ все оставляй по-старому. Черезъ недѣлю, другую, ты порядки поправь, а теперь пусть такъ будетъ, чтобы не повадно было жаловаться. Мальчишку я уже велѣлъ сволочь въ арестантскую, а завтра выпороть прикажу и продержу его въ арестантской недѣлю, другую: это тоже чтобъ другимъ не повадно было жаловаться. Только ты изволь сегодня же прислать на мое имя изъ ремесленной управы бумагу, что, молъ, ремесленная управа проситъ наказать розгами ученика каретнаго заведенія Бибикова за нерадѣніе въ работѣ, ослушаніе и скверное поведеніе. Бумагу подпишешь самъ, какъ голова управы, и чтобъ одинъ членъ подписался. Безъ бумаги пороть мальчишку не стану… Теперь слушай далѣе. Я попрошу городскаго врача, а ты его поблагодари, чтобъ онъ выдалъ тебѣ свидѣтельство о томъ, что онъ свидѣтельствовалъ харчъ въ твоемъ заведеніи и нашелъ его здоровымъ, питательнымъ и въ достаточномъ количествѣ. Съ такимъ свидѣтельствомъ тебя никакой судья судить не будетъ. Съ полиціей не шутятъ!

— Это все правда сущая. Не будь полиціи — раззоръ! — внимательно слушая полицеймейстера, сказалъ Бибиковъ.

— При новыхъ порядкахъ — полиція все! — продолжалъ полицеймейстеръ. — Захочетъ она раззорить тебя — и раззоритъ, а не захочетъ — и новый судъ ничего не подѣлаетъ. Кто дознаніе дѣлаетъ? — Полиція. Отъ кого судъ узнаетъ о преступленіяхъ и проступкахъ? — Отт полиціи. Кто вызываетъ свидѣтелей? — Полиція. Кто у насъ начальство надъ волостью, деревней и городомъ? — Полиція. У насъ полиція — все! Попробуй сопротивляться ей!… Понялъ?

— Понялъ, Филаретъ Пупліевичъ, понялъ. Это все правда сущая. Не будь полиціи — раззоръ! — сильно потѣя и утираясь платкомъ, говорилъ Бибиковъ.

— Ну, мнѣ, мой милый, некогда, прощай…. А что, работы теперь много? — спросилъ полицеймейстеръ, когда Бибиковъ, простившись, доплылъ до дверей.

— Теперь дюже много, потому праздники, — отвѣтилъ Бибиковъ.

— А когда будетъ мало?

— Да завсегда есть работа. Даетъ Богъ по грѣхамъ нашимъ, — отвѣтилъ Бибиковъ и сдѣлалъ рукою крестное знаменіе, не поднимая руки.

— Послѣ праздниковъ я пришлю къ тебѣ желѣзо и возы, а ты ихъ прикажешь оковать. Только, знаешь, хозяйственно. Что стоитъ — заплачу.

— А за много возовъ-то? — утирая лицо платкомъ, спросилъ Бибиковъ.

— Мало. Штукъ двадцать, — отвѣтилъ полицеймейстеръ.

— Окуемъ, — вздыхая сказалъ Бибиковъ. — Прощай, Филаретъ Пупліевичъ.

— Прощай. Не забудь частнаго пристава, да сегодня же! — напомнилъ полицеймейстеръ.

— Не забудемъ, — опять вздыхая, сказалъ Бибиковъ и хотѣлъ было поднять руку и почесать ею въ затылкѣ, но тяжела была рука и онъ, не поднимая ее, сдѣлалъ ею опять что-то въ родѣ крестнаго знаменія.

V.

Рымнинъ сидѣлъ за столомъ въ своемъ кабинетѣ, обильно уставленномъ шкафами съ книгами, съ газетами и брошюрами на окнахъ и съ кипами бумагъ на столѣ. За тѣмъ же столомъ сидѣла Катерина Дмитріевна. Отецъ писалъ, а дочь, поднявъ глаза отъ раскрытой книги, молча оглядывала кабинетъ. Глаза ея остановились на окнѣ, гдѣ въ безпорядкѣ валялись листы газетъ. Она встала и привела газеты въ порядокъ, потомъ сѣла и начала опять читать книжку. Было девять часовъ вечера, въ кабинетѣ горѣла лампа у потолка и двѣ свѣчи на столѣ, а на окнахъ спущены были тяжелыя бархатныя занавѣски.

— Папа, ты безъ меня хозяйничалъ въ нашемъ кабинетѣ? — спросила дочь, когда отецъ пересталъ писать и ждалъ, пока просохнутъ чернила.

— Провинился…. Не хотѣлъ тебя звать, а нужно было просмотрѣть статью нашего мѣстнаго консерватора въ «Вѣсти», — отвѣтилъ отецъ.

— И привелъ въ безпорядокъ окно. Ты, папа, зови меня всегда, когда тебѣ что нужно.

— Большой безпорядокъ надѣлалъ? Екатерина разсердилась?

— Нѣтъ, папа…. Но держать въ порядкѣ нашъ кабинетъ — единственная работа Екатерины, — сказала дочь, и въ голосѣ ея, до сихъ поръ звонкомъ и спокойномъ, слышалась теперь не то грусть, не то укоръ. — Папа, ты очень занятъ? — спросила она, немного помолчавъ и пристально глядя на отца, который хотѣлъ было начать писать.

— Нѣтъ, не очень… Ты хочешь диспутировать?… Изволь начинать, — улыбаясь и глядя на дочь, сказалъ отецъ. Рука его не положила пера, а начала дѣлать штрихи на бѣломъ листѣ.

— Папа…. — она немного помолчала, — зачѣмъ ты не сдѣлалъ изъ меня умной женщины? — скрестивъ руки на груди, выпрямившись, съ поднятой головой и съ широко раскрытыми глазами, устремленными на отца, спросила дочь, и въ голосѣ ея слышна была опять грусть.

— Отчего?… Оттого, вѣроятно, что ты еще дѣвушка, а не женщина, — улыбаясь отвѣтилъ отецъ.

— Я не шучу, папа! — громко сказала дочь.

— Я тоже не шучу, Екатерина! — подражая ея голосу, громко сказалъ онъ. — Я не знаю, какая ты будешь женщиной, но дѣвушкой вижу тебя, знаю тебя и нахожу умной.

— Ты говоришь правду, папа? — и глаза дочери и отца встрѣтились своими центрами.

— Что съ тобой, Екатерина?… Твои добрые, умные глаза смотритъ зло! Сквозь темный цвѣтъ ихъ я привыкъ видѣть веселый синій огонекъ, а теперь я въ первый разъ вижу въ нихъ яркій, красный цвѣтъ!… Ты нездорова, родная моя?… — Отецъ всталъ и обнялъ дочь одною рукой, а другою взялъ ея руку, какъ докторъ, пальцами у кисти руки. — И пульсъ лихорадочный. Ты вѣрно простудилась? Плохо спалось прошлую ночь? — спрашивалъ онъ съ нѣжностью въ голосѣ и, приблизивъ къ себѣ голову дочери, крѣпко поцѣловалъ ея лобъ.

— Сядь, папа! — послѣ крѣпкаго поцѣлуя отца и страстнаго объятія его шеи, говорила дочь уже болѣе спокойнымъ голосомъ. — Ты сядь и слушай, что будетъ говорить твоя Екатерина.

Отецъ сѣлъ и, сдвинувъ немного брови, принялъ видъ искуственно-внимательнаго слушателя.

— Нѣтъ, папа, не такъ! Ты сядь прямо и смотри мнѣ въ глаза. Если ты будешь шутить или лгать, я увижу и перестану любить тебя, — опять громко сказала дочь.

Отецъ сѣлъ, какъ говорила дочь, и въ его умѣ мелькнула мысль о вѣроятности начала любви въ сердцѣ его Екатерины.

— Вчера, передъ твоимъ приходомъ, папа, зашелъ разговоръ о приданомъ для невѣстъ, — начала дочь. — Лукомскій доказывалъ, что у каждаго мужчины есть капиталъ, на который идутъ проценты и на нихъ мужчина живетъ…. Но у женщинъ нѣтъ капитала, онѣ не получаютъ жалованья и имъ не на что жить…. Вотъ поэтому за невѣстами должно давать приданое, иначе не будетъ равенства между мужемъ и женою, а равенство необходимо, иначе жена будетъ рабою мужа…. Такъ говорилъ Лукомскій, папа! — быстро сказала она послѣднюю фразу, замѣтивъ измѣненіе мускуловъ на лицѣ отца и какъ бы говоря ему, что еще не слѣдуетъ начинать говорить ему, отцу, что это еще чужая рѣчь, а вопросы ея и его отвѣты будутъ впереди.

— Что же было дальше? — сказалъ отецъ.

— Орѣцкій, — продолжала дочь, — сказалъ «о, да!» Кожуховъ крикнулъ «браво!» Мама похвалила ораторскій талантъ Лукомскаго. Остальные гости молчали. Мнѣ очень интересно было слушать — сама не знаю отчего, — добавила она, помолчавъ одно мгновеніе. — Мама предложила каждому сказать свое мнѣніе, и я такъ обрадовалась, что интересный разговоръ не прекратится, что, какъ школьница, закричала: истины, истины хочу!… Тебѣ смѣшно, папа? — съ укоромъ спросила дочь.

— Ты такъ хорошо передаешь, — улыбаясь сказалъ отецъ. — Я будто вижу, какъ все это происходило, представляю себѣ, какой ты восторженной красавицей была тогда, — невольно порадовался и засмѣялся…. Слушаю далѣе.

— Далѣе началъ Кречетовъ, — продолжала разсказъ дочь. — Онъ имѣлъ такой серьезный видъ и такъ хорошо началъ, что я, какъ мертвая, слушала его…. Онъ повторилъ сперва мое восклицаніе: «истину, истину», потомъ слова мамы: «мое мнѣніе», а потомъ…. заговорилъ непонятно. Выходило, что у каждаго есть свое мнѣніе, что разубѣдить въ этомъ мнѣніи нельзя, но что хорошо, когда не скрываютъ своихъ мнѣній и что въ бракѣ только тогда счастливы, когда мужъ и жена имѣютъ одинаковыя мнѣнія…. Онъ говорилъ хорошо, съ пренебреженіемъ къ Лукомскому, но…. я не довольна была. Мнѣ хотѣлось не то услышать, и я сердилась…. Я не знаю сама, папа, отчего, — опять добавила она, замѣтивъ особенно пытливый взглядъ отца, какъ бы желавшаго отгадать причину недовольства дочери на Кречетова. — Потомъ говорилъ Львовъ, — продолжала дочь. — Онъ также не соглашался съ Лукомскимъ. Онъ говорилъ, что если онъ женится на дѣвушкѣ и съ приданымъ, но вѣтренной, то приданое скоро уйдетъ на наряды и балы и…. Я не дослушала его, папа. Мнѣ стало еще болѣе досадно и я убѣжала къ тебѣ на встрѣчу.

— И только?

— Еще немножко, папа, — отвѣтила дочь и продолжала. — Ты остался съ Кречетовымъ въ столовой, а мы всѣ пошли въ залу. Сперва я играла, а Львовъ пѣлъ, а остальные гости и мама были далеко отъ насъ…. Когда Львовъ кончилъ пѣть, я просила его докончить разсказъ, который я прервала, когда ушла встрѣтить тебя. Онъ сказалъ, что только хотѣлъ сказать, что женская душа и сердце дороже всего міра. «А развѣ, — сказала я, — у женщинъ, кромѣ души и сердца, нѣтъ ничего, что цѣнитъ Лукомскій и мужчины въ себѣ?»… И показалось мнѣ, папа, что у меня ничего больше нѣтъ, что я глупа, ничего не знаю, ничего не умѣю дѣлать… Я потомъ долго, долго думала въ постели: глупа я или нѣтъ. И я, папа, рѣшила, что я глупа. И это правда, папа! Зачѣмъ же ты не сдѣлалъ меня умной? Или я не могу быть умной?…

Дочь замолчала и грустно, но пристально смотрѣла на отца, а отецъ, судя по движенію мускуловъ у его рта, казалось, хотѣлъ сейчасъ же начать говорить, но, вмѣсто того, стиснулъ губы и молчалъ, продолжая прямо смотрѣть въ глаза дочери.

— Екатерина! ты не влюблена?… Тебѣ особенно никто не нравится изъ мужчинъ? — спросилъ онъ послѣ долгаго молчанія.

— Нѣтъ, папа, — качая головой, спокойно отвѣчала дочь.

— Кречетовъ тебѣ особенно не нравится? Онъ не лучше для тебя всѣхъ остальныхъ мужчинъ, которыхъ ты знаешь? — допытывался отецъ.

— Онъ мнѣ кажется лучше всѣхъ остальныхъ…. Онъ некрасивъ лицомъ, все сердится, неловкій, но онъ — откровенный, смѣлый, простой, — такъ же спокойно отвѣчала дочь.

Отецъ молчалъ. «Такъ покойно не будетъ говорить дѣвушка о любимомъ мужчинѣ, — подумалъ онъ. — А жаль: Кречетовъ — славный малый…. Но вѣдь она еще никого не любитъ, Кречетовъ ей не противенъ, — любовь можетъ еще явиться».

— Ты не глупа, Екатерина, — сказалъ онъ послѣ долгаго молчанія. — Есть, быть-можетъ, умнѣе тебя, но и ты умнѣе многихъ, очень многихъ дѣвушекъ.

Дочь отрицательно качала головой.

— Ты пробовала свои силы?… Работала самостоятельно надъ чѣмъ-нибудь?

— Пробовала, папа, и ничего не выходитъ, — грустно отвѣчала дочь.

Отецъ вопросительно смотрѣлъ на нее.

— Я пробовала узнать, какъ ведетъ мама хозяйство, какъ управляетъ имѣніями — и ничего не вышло…. Я никакъ не могла понять, да мнѣ и скучно показалось…. Потомъ я пробовала писать дневникъ, начала записывать все, всѣ разговоры…. и когда слушала — было интересно, а начала записывать — такая скука, ничего особеннаго, много непонятно….

— И только?

— Только, папа. Но я чувствую, папа, что и съ другимъ будетъ тоже самое.

— Займись еще чѣмъ-нибудь. Найдешь трудъ, который тебѣ понравится, и ты будешь хорошимъ мастеромъ этого труда.

Дочь отрицательно качала головой.

— Тебѣ кажется, Екатерина, что писать бумаги, какъ пишутъ чиновники, нуженъ особый умъ? Ты думаешь, что управлять имѣніями, какъ управляетъ ими Соня, — а она управляетъ ими недурно, — нужна особенная подготовка, особенное образованіе? — Нѣтъ, моя Екатерина! Ты настолько подготовлена, что если заставитъ тебя нужда или другая необходимость быть чиновникомъ, конторщикомъ, учителемъ, управляющимъ, то ты, присмотрѣвшись къ дѣлу, живо поймешь его и поведешь его хорошо…. Но тебѣ ничего подобнаго не нужно дѣлать и, дастъ Богъ, и никогда не придется дѣлать. Ты молода, здорова, красива, умна, — тебя полюбятъ и ты полюбишь. Замужемъ сама жизнь укажетъ тебѣ, чѣмъ заняться, чтобы былъ порядокъ въ дому, чтобы были умны и здоровы дѣти, чтобы какъ у тебя, такъ и у твоего мужа была работа, былъ и досугъ. Соня, кончивъ курсъ въ институтѣ и пріѣхавъ домой, навѣрно, и половины не знала того, что знаешь ты, а когда бѣдность заставила торговать за буфетомъ, она отлично торговала. Выйдя за меня замужъ и замѣтивъ, что у меня нѣтъ времени заниматься имѣніями, она занялась ими, занимается до сихъ поръ, и занимается хорошо…. Ты ничего еще не дѣлала, Екатерина, ни надъ чѣмъ не пробовала своихъ силъ, — тебѣ и кажется, что ты глупа, ни къ чему неспособна, ничего не умѣешь дѣлать.

Отецъ замолчалъ. Онъ хотѣлъ еще говорить, такъ какъ ему казалось, что еще не все исчерпано въ доказательство честнаго исполненія имъ долга отца въ ней, его дочери, но онъ много полагался на умъ и понятливость дочери, зналъ по опыту, какъ излишнія слова вредятъ доказательству, и потому замолчалъ и вопросительно смотрѣлъ на дочь. Она сидѣла все такъ же ровно, пристально смотря на него; но въ глазахъ ея не искрился тотъ блескъ, который всегда былъ замѣтенъ въ нихъ, когда она хотѣла говорить, — въ нихъ не было задумчивости, напряженности, которая всегда служила признакомъ, что она сильно думаетъ, рѣшаетъ въ умѣ задачу, желаетъ быть только сама съ собой.

— «Надо подробнѣе доказать ей», — подумалъ отецъ и началъ говорить: — Я тебѣ скажу, Екатерина, что есть два взгляда на женщину. Одни полагаютъ, что сама природа раздѣлила обязанности и положила разныя цѣли жизни какъ для мужчины, такъ и для женщины, что природа надѣлила ихъ разной физическою силой, разною склонностію ума. Женщинѣ, какъ матери дѣтей, природа дала больше нѣжности, доброты; организмъ ея слабѣе, менѣе выносливъ, чѣмъ организмъ мужчины, который поэтому и болѣе грубъ, суровѣе женщины, способенъ къ большему труду, къ большей выносливости…. Другіе говорятъ, что природа малымъ чѣмъ отличила мужчину отъ женщины, что она создала ихъ одинаково умными и одинаково сильными; но что только условія жизни, трудность борьбы съ природой, трудность воспитанія и выращиванія дѣтей — поставили женщину въ условія исключительныя и подчинили ее мужчинѣ, сдѣлали женщину болѣе слабой и менѣе выносливой сравнительно съ мужчиной…. Кто правъ — дѣло не важное. Фактъ тотъ, что разница есть; но разница эта обусловливается требованіемъ жизни и уничтожить ее нельзя…. Жизнь не требуетъ въ настоящее время ни женщинъ-чиновниковъ, ни женщинъ-моряковъ, техниковъ, воиновъ, докторовъ, ученыхъ хозяекъ, и я не далъ тебѣ, Екатерина, образованія нужнаго чиновнику, моряку, воину, технику, доктору или ученому хозяину. Негдѣ бы было примѣнять тебѣ подобнаго образованія, да и рано еще въ твоемъ возрастѣ быть чѣмъ-либо подобнымъ. Но, повторяю тебѣ, ты умна и знаешь столько же, какъ и окончившій гимназію юноша. Онъ, какъ и ты, вступая въ жизнь, воображаетъ себя дуракомъ, но, всмотрѣвшись въ жизнь, скоро приспособляется къ дѣятельности и успѣшно дѣлаетъ карьеру на той дорогѣ, которую изберетъ. Ты тоже будешь отличная работница того или другаго дѣла, если судьба заставитъ тебя быть работницей; но жизнь требуетъ отъ женщины только умѣнья быть матерью и женою…. И пока ты, Екатерина, выйдешь замужъ, чтобы не скучать и не тревожить даромъ твою чуткую головку, начни заниматься чѣмъ-нибудь, что только полюбится тебѣ. Мой совѣтъ — заняться педагогіей. Эта наука нужна матери, нужна для счастія ея дѣтей, а остальныя науки въ подробностяхъ — праздное занятіе для тебѣ негдѣ будетъ примѣнять ихъ, да, сдѣлавшись матерью, и некогда будетъ. Но ты подготовлена къ подробному изученію всѣхъ наукъ, какъ гимназистъ къ университету. Попробуй заняться — и ты увидишь, что я говорю правду. Я исполнилъ честно свой долгъ отца къ тебѣ, Екатерина!…

Она быстро вскочила съ своего кресла, сѣла къ нему на колѣни, обняла руками его шею и цѣловала лицо отца долго и крѣпко. Потомъ, также сидя и гладя одною рукой сѣдую бороду отца, начала говорить, какъ можетъ говорить только семнадцати-лѣтняя дѣвушка. Въ голосѣ ея слышалось и любовь, и нѣжность, и уваженіе, и гордость, и благородность, и все, все, что такъ сладко щекочетъ слухъ мужчины, но чего ему никогда не высказать самому. Только пѣсни чуткой души поэта-лирика, съ ея великимъ даромъ превращать слова въ звуки и рѣчь — въ музыку, только пронизывающіе насквозь всего человѣка звуки скрипки артиста способны вызвать и напомнить иногда что-то подобное, но и то такъ, что кто не слышалъ самъ изъ устъ дѣвушки подобнаго говора, тотъ будетъ мертвъ и при передачѣ ихъ поэтомъ, и при воспроизведеніи ихъ артистомъ.

— Умный, славный, честный, любящій папа! Екатерина несправедлива въ тебѣ. Видишь, какая она глупая, неблагодарная, злая!… Она оклеветала тебя, — она думала, что ты обидѣлъ ее, сдѣлалъ ее глупой! Но ты далъ ея головѣ все, все, все, что нужно, и если она ничего не умѣетъ дѣлать, такъ это отъ того, что она отъ природы глупая, идіотка, да еще и клеветница, злая. Но ты прости, папа, Екатерину. Простишь?… Папа смѣется: онъ проститъ. Добрый папа! Умный, добрый, лестный папа!… Твоя Екатерина будетъ тоже умной, любящей, честной матерью…. Вѣдь больше ей нельзя ничѣмъ быть, папа? Для жизни нужны хорошія матери, а женщинъ ученыхъ, воиновъ, хозяекъ, техниковъ, докторовъ…. не нужно. Мужчина — болѣе сильный, болѣе умный, онъ будетъ дѣлать все самъ, а женщина будетъ только помогать, чтобы былъ покой въ дому, чтобы была работа и былъ досугъ для обоихъ. Такъ, папа? — какъ бы повторяя, для лучшаго усвоенія, слова отца, говорила дочь, но въ ея вопросѣ: «такъ, папа?» не слышалась та самодовольная игривость, съ которой ученикъ говоритъ своему доброму репетитору урокъ, зная, что онъ хорошо и правильно говоритъ его. Нѣтъ, въ ея вопросѣ слышна была грусть, усталость, какъ слышна усталость въ отвѣтѣ ученика, когда отвѣчаемый имъ урокъ долго не давался ему, долго былъ непонимаемъ, и, спрашивая: «такъ?», онъ боится, чтобъ ему не приказали повторить урокъ.

— Такъ, такъ! Правда, правда! — отвѣчалъ отецъ, спокойно сидя и нѣжась, и млѣя, какъ можетъ нѣжиться и млѣть отецъ при ласкахъ умной красавицы-дочери. Отъ него не ускользнула грусть въ ея голосѣ при концѣ, но ему почему-то была пріятна она. Быть-можетъ въ головѣ его не ясно шевелилась мысль: «грустить есть чего, но ты не бросишься замужъ очертя голову, ты долго будешь выбирать, твой выборъ будетъ уменъ, ты будешь счастлива въ бракѣ».

— Значитъ, папа, равенства нѣтъ и быть не можетъ?… А Лукомскій говорилъ, что все стремится къ равенству, что и женщина стремится къ нему…. Правда это, папа? — спросила она послѣ долгаго молчанія.

— Постой! — порывисто вставая съ кресла, сказалъ отецъ. — Я докажу тебѣ, что Лукомскій — софистъ. — Онъ началъ скоро ходить по кабинету, а дочь сѣла и на лицѣ ея на одно мгновеніе заиграла улыбка. Она знала, что когда отецъ говоритъ, ходя по кабинету, то слова его получаютъ какую-то особенную силу: звукъ его голоса не измѣняется, онъ говоритъ какъ всегда, понятно и убѣдительно, но гораздо короче, сильнѣе, убѣдительнѣе. — Лукомскій софистъ, — началъ отецъ послѣ короткаго молчанія. — Развѣ равенство и тождество — одно и то же? Ты знаешь, что въ алгебрѣ есть разница между равенствомъ и тождествомъ, и въ жизни быть равнымъ не значитъ быть тождественнымъ. Почему Лукомскій за мѣрку равенства беретъ количество, а не качество? Онъ не дуракъ. Онъ знаетъ великое значеніе качества и малую пригодность количества, если имъ не руководитъ надлежащее качество. Развѣ въ этомъ хрусталѣ, — онъ указалъ на большую друзу горнаго хрусталя, какъ прессъ-папье лежавшую на столѣ, — одинъ элементъ, входящій по вѣсу въ пять разъ въ меньшемъ количествѣ противъ другаго, можетъ этимъ гордиться надъ другимъ, считать другой не равнымъ ему? Развѣ скромный юноша Давидъ, побѣдившій великана Голіафа, не выше Голіафа? Развѣ эта друза кристалловъ не прекрасна, хотя входящіе въ нее элементы не равны не только количествомъ, но и качествомъ? Вѣдь, еслибъ одного элемента было бы больше, эта друза превратилась бы въ аморфную смѣсь, безъ игры, безъ блеска, безъ симметрически-правильныхъ линій и плоскостей. Нѣтъ, равенство и тождество — не одно и то же въ природѣ и въ жизни! Женщина равна мужчинѣ въ жизни, хотя она и не тождественна ему. Отчего Лукомскій не беретъ себѣ, для полнаго равенства, для тождества, жену съ такимъ же горбатымъ носомъ, какъ у него, такую же сутуловатую, какъ онъ, съ такими же рѣдкими волосами, какъ у него?… Если женщина, по условіямъ жизни, нетождественна съ мужчиной, слабѣе его, положимъ, даже глупѣе его, не получаетъ жалованья и не имѣетъ приданаго, за то женщина гораздо красивѣе мужчины, понятливѣе, добрѣе, болѣе любяща, справедливѣе. А вѣдь только при этихъ условіяхъ, когда женщина добрѣе, уступчивѣе, болѣе нѣжна, и можетъ быть семейная жизнь. Кто поклонникъ полнаго тождества, тотъ долженъ отказаться отъ брака и семьи. Семья — это друза кристалловъ, въ которой элементы, разные по силѣ и качеству, соединяясь, даютъ семью, блестящую, правильную группу людей. Полное тождество — это аморфная масса, куча песку, но не кристаллъ, не бракъ. Лукомскій — софистъ. Онъ свое стремленіе къ богатству, чрезъ посредство выгодной женитьбы, хочетъ оправдать, закрасить хитро-сплетенною ложью съ подкладкой равенства. Истинная любовь не разбираетъ состоянія, приданаго. Скажу даже больше, что для мужчины, которому такъ много дано свободы для приложенія своихъ силъ, для избранія любой карьеры въ жизни, щекотливо жениться на богатой, даже при горячей любви. Я говорю, конечно, о лучшемъ мужчинѣ, о мужчинѣ героѣ. Лукомскій — не герой, а отребье героевъ…. Да, полнаго равенства нѣтъ, но жизнь и безъ него играетъ, блеститъ и правильно идетъ впередъ. Не скрою, что есть женщины стремящіяся къ тождеству съ мужчиной, но такія женщины отвергаютъ бракъ, семью. Есть и мужчины съ такимъ направленіемъ, но и они отвергаютъ бракъ и семью. Вмѣсто брака и семьи они не предлагаютъ пока ничего яснаго, блестящаго, правильнаго, какъ кристаллъ, а говорятъ о чемъ-то дикомъ, скотоподобномъ, страшномъ….

— Барыня проситъ пожаловать пить чай, — сказалъ лакей, прервавъ рѣчь отца.

— Хорошо, — отвѣчалъ онъ и потомъ, по уходѣ лакея, поднявъ голову дочери и цѣлуя ее, продолжалъ: — Ты еще не жила полною жизнью, Екатерина. Тебѣ хочется этой жизни, ты хочешь броситься въ нее, такъ какъ чувствуешь въ себѣ достаточно силъ для жизни; но ты, — что совершенно согласно съ натурой людей, — боишься перваго шага, какъ институтка боится перваго бала, хотя она прекрасно приготовлена для него. Повторяю тебѣ мой совѣтъ: займись до замужства спеціально педагогіей. Не понравится, займись ботаникой, физикой, химіей, математикой и, вмѣстѣ съ тѣмъ, начни читать газеты и журналы, чаще гуляй по городу, бывай почаще у знакомыхъ, старайся узнать, правду человѣкъ говоритъ или лжетъ, умѣй проникать въ душу человѣка.

— Спасибо, папа! Ты усталъ, мой дорогой! Пойдемъ пить чай, — нѣжно говорила дочь и еще нѣжнѣе взяла его подъ руку и повела въ столовую.

ГЛАВА ВТОРАЯ.
Блестящая ораторская рѣчь Лукомскаго о значеніи богатства. — Вечеръ похожій на сѣрый осенній день. — Гувернантка. — Вступленіе къ тремъ слѣдующимъ главамъ. I.

Лукомскій занималъ двухъ-рублевый нумеръ въ гостиницѣ. Дѣлалъ онъ это потому, что кромѣ жалованья не имѣлъ другихъ источниковъ дохода и долженъ былъ вести жизнь скромную. За шестьдесятъ рублей въ мѣсяцъ нельзя было имѣть въ городѣ роскошную квартиру съ мебелью и прислугой, а жить не въ роскошной онъ не желалъ, такъ какъ онъ считалъ таковую несовмѣстной съ должностію товарища прокурора новыхъ судовъ; живя же въ гостиницѣ, онъ могъ сохранять извѣчный декорумъ, говоря, что-де никакъ не можетъ найти подходящей квартиры, хотя ему-де и приходится тратить чортъ знаетъ какія деньги въ гостиницѣ. Онъ только два мѣсяца какъ пріѣхалъ изъ Петербурга въ помощь прокурору, для скорѣйшаго окончанія палатскихъ дѣлъ и для приготовленія губерніи къ встрѣчѣ новаго суда, который долженъ былъ открыться черезъ годъ и того скорѣе. Работы по службѣ у него было мало. Чиновники палатъ, видя въ немъ предвѣстника новаго суда, слушали внимательно его распоряженія, но старались обходиться безъ непосредственнаго его участія: имъ или стыдно было раскрывать предъ нимъ нутро стараго суда, или они боялись новой питерской особы, боялись, чтобъ онъ не разгадалъ ихъ и не оставилъ за штатомъ при новомъ судѣ. Благодаря такому положенію, у Лукомскаго было много свободнаго времени, которое онъ посвящалъ на знакомства съ обитателями города и вообще губерніи, и, какъ читатель уже знаетъ, успѣлъ сдѣлать предложеніе mademoiselle Плитовой и получить согласіе, такъ что свадьба должна была происходить чрезъ недѣлю послѣ Пасхи, — значитъ, черезъ мѣсяцъ отъ описываемаго нами времени.

На другой день, послѣ вечера у Рымниныхъ, возвратясь изъ палаты въ два часа, онъ скромно пообѣдалъ безъ вина, послѣ заснулъ часа три и теперь, умытый и прибранный, ожидаетъ Воронова и Орѣцкаго, чтобы съ ними отправиться проводить вечеръ. Вечера онъ проводилъ всегда внѣ дома. Въ С--нскѣ, какъ и во всѣхъ городахъ, было много невѣстъ, родители и опекуны которыхъ охотно и радушно принимали вечерами холостыхъ мужчинъ, такъ какъ безъ подобныхъ пріемовъ трудно выдать невѣстъ, а выдать ихъ нужно. Лѣтомъ бываетъ два раза въ недѣлю гулянье въ городскомъ саду подъ музыку оркестра полковыхъ трубачей, зимой бываетъ разъ въ недѣлю семейный вечеръ въ городскомъ благородномъ клубѣ, да и въ театрѣ разъ-другой въ недѣлю считаетъ своею обязанностью побывать отецъ и опекунъ невѣсты и невѣстъ, — ну, а теперь, въ посту, когда даже и эта общественная жизнь города прекращена, гдѣ же женихамъ видѣть невѣстъ? Поневолѣ приходилось родителямъ и опекунамъ, имѣющимъ дочерей невѣстъ, принимать, и принимать радушно, по вечерамъ холостыхъ мужчинъ. Для точности, впрочемъ, нужно замѣтить, что во всякое время года холостые мужчины убѣдительно приглашались проводить вечера у семейныхъ, и въ посту приглашеніе основываюсь на мотивахъ, изложенныхъ выше, зимой же мотивировалось — длинными вечерами, а лѣтомъ — хорошею погодой, въ которую грѣшно ложиться рано спать.

Послѣ того, какъ Лукомскій узналъ отъ Орѣцкаго и полицеймейстера, что его невѣста не такъ богата, какъ онъ предполагалъ, оставаясь одинъ, онъ непремѣнно начиналъ думать о своей женитьбѣ и для него теперь такъ же серьезенъ быль вопросъ: «жениться, или нѣтъ?», онъ такъ имъ волновался и обдумывалъ всесторонне, какъ датскій принцъ Гамлетъ обдумывалъ свое мщеніе. Да, у Лукомскаго было своего рода «быть или не быть?».

Дожидая пріятелей, онъ сидѣлъ въ креслѣ у стола и очищалъ ножичкомъ ногти на пальцахъ рукъ; лицо его было спокойно, но голова полна мыслей. "Какъ далеко зашелъ я съ нею, — думаетъ онъ, — что мнѣ какъ будто совѣстно узнать непосредственно отъ нея или отъ ея матери, сколько за ней приданаго, и затѣмъ, если одно имѣніе, отказаться отъ женитьбы…. Я часто бывалъ въ ихъ домѣ, гулялъ вечерами съ нею вдвоемъ въ рощѣ, высказывалъ откровенно свои мысли…. Потомъ объяснился въ любви…. Она трепетала вся тогда, слезы текли у ней изъ глазъ и какъ хорошо сказала: «я уже мѣсяцъ люблю тебя»….

— "Мы ѣздили кататься вроемъ, — продолжалъ думать онъ послѣ сильнаго вздоха, невольно вырвавшагося изъ его груди. — Я цѣловалъ ея руки и только разъ, когда она положила свою руку на мое плечо и, ставъ впереди меня, другой рукой завязывала мнѣ галстукъ нравящимся ей бантомъ, — я не вытерпѣлъ и поцѣловалъ ее…. Она — ни слова и ни одного движенія. «Кончилъ? — спросила потомъ, — можно продолжать завязывать галстукъ?» Я сталъ спокойно, а она спокойно докончила бантъ. — Такую, такую жену мнѣ нужно! — чуть не громко кричалъ я тогда. — Снаружи — покой, невозмутимость, сила характера, а внутри — рай и адъ, коварство и любовь, страсть и разсудокъ…. Да, въ ней все это есть и, когда нужно, она проявитъ все — и рай, и адъ…. Потомъ что? — Больше ничего серьезнаго…. Я не увлекался далѣе…. Объясненіе съ матерью, ея благословеніе, приготовленіе приданаго, говоръ о свадьбѣ въ городѣ…. Но насъ не вѣнчали, даже формальнаго обрученія не было, я не увлекался далѣе поцѣлуя…. Я люблю ее, но я не хочу бѣдности, лишеній и застоя въ движеніи впередъ. Небогатая квартира, рѣдкій пріемъ, рѣдкіе выѣзды, частыя поѣздки въ Петербургъ будутъ невозможны, — и я буду забытъ, обо мнѣ не вспомнятъ и…. оставайся навсегда при трехъ тысячахъ…. Что такое три тысячи для семейнаго человѣка? Что прибавитъ къ нимъ имѣніе, стоимостью въ тридцать тысячъ? Самое большее — тысячу или полторы тысячи въ годъ, а всего четыре и самое большее четыре съ половиною тысячи въ годъ. Четыре съ половиною тысячи въ годъ — что это? Хватитъ только на приличное житье. А что же въ будущемъ? Что же въ будущемъ, когда каждую минуту дѣти будутъ напоминать о томъ, что имъ нужно образованіе и средства къ безбѣдной жизни до двадцати пяти лѣтъ?…

— «Нѣтъ! — сказалъ онъ громко, бросая ножъ на столъ и закуривая сигару. — Пока наука не дастъ возможности пользоваться любовью женщины, съ полною гарантіей имѣть одно, самое большее двухъ дѣтей, и пока наши женщины не на столько умны, чтобы самимъ приготовлять дѣтей хотя до университета, до тѣхъ поръ — варварство бѣдному человѣку жениться на бѣдной! Я испыталъ на себѣ бѣдность, даваніе грошовыхъ уроковъ…. Еслибы не случайный богатый урокъ, давшій мнѣ возможность прожить съ питомцемъ годъ за границей и скопить полторы тысячи рублей, я бы, навѣрно, не кончилъ университета и былъ бы пролетаріемъ Петербурга. И тому же подвергать своихъ дѣтей? — Нѣтъ, тысячу разъ нѣтъ! Рѣшенный вопросъ: спрашиваю о приданомъ и, если одно имѣніе, отказъ!»

Онъ хотѣлъ сѣсть къ письменному столу, чтобы писать письмо къ матери невѣсты и категорически спросить, сколько приданаго за ея дочерью; но ему опять вспомнился поцѣлуй и она во время поцѣлуя.

— «Какъ она приметъ мой отказъ? Она, безспорно, сильно влюблена въ меня…. Но вѣдь и я люблю ее. Клянусь, я люблю ее сильно, горячо! Но….»

— Вы готовы? — входя спросилъ Вороновъ.

— О, да! Онъ аккуратенъ, — входя слѣдомъ за Вороновымъ, говорилъ Орѣцкій.

— Готовъ, готовъ, господа! — подавая руку пришедшимъ, отвѣчалъ Лукомскій. — Мы можемъ сейчасъ же двигаться.

— О, да! Но время позволяетъ выпить минеральныхъ водъ. Хорошо вы дѣлаете, Лукомскій, что живете въ гостиницѣ. Въ своей квартирѣ, пока бы вы послали за минеральными, пропала бы охота пить. А въ гостиницѣ, — онъ потянулъ за сонетку звонка, — захотѣлъ, потянулъ за веревку и…. Подать сельтерской воды! — сказалъ служебнымъ голосомъ Орѣцкій вошедшему слугѣ.

— Но неудобно, тѣсно и дорого. Проживаешь около шестисотъ рублей въ мѣсяцъ и нѣтъ комфорту, не знаютъ твоихъ привычекъ, — морщась сказалъ Лукомскій. Онъ морщился не отъ того, что нечаянно увеличилъ почти вчетверо сумму своихъ расходовъ, а отъ того, что его раззоряютъ на воду.

— О, да! Но вы неправы… насчетъ, по крайней мѣрѣ, незнанія здѣсь вашихъ привычекъ. Человѣкъ не спросилъ, «съ чѣмъ прикажете воды?» О, да! Онъ знаетъ ваши и вашихъ гостей привычки.

— Въ пустякахъ. Но болѣе серьезныя привычки…. — все еще морщась, сказалъ Лукомскій.

— Болѣе серьезныя привычки? Сейчасъ видно, что скоро женится. Болѣе серьезныя привычки понимаются и удовлетворяются только женой, — улыбаясь сказалъ Вороновъ.

Слуга подалъ три сифона сельтерской воды, бутылку коньяку и большую вазу варенья.

— О, да! — поддакнулъ Орѣцкій, напуская воду въ стаканъ, въ который была влита добрая рюмка коньяку и положена добрая столовая ложка варенья.

— Ты, кажется, не голоденъ, Вороновъ?… Я говорю о большихъ свѣтлыхъ залахъ, роскошной обстановкѣ, вкусномъ обѣдѣ, о привычкахъ къ комфорту, а онъ… Можно подумать, «что голодной кумѣ — хлѣбъ на умѣ», — сказалъ Лукомскій и началъ приготовлять для себя мѣсиво изъ сельтерской воды, коньяку и варенья.

— Всякій комфортъ только женой и понимается. Я знаю по себѣ. Никакого порядка нѣтъ! Смотрятъ скверной мертвечиной и комнаты, и мебель, и гравюры, и все прочее…. Я, дѣйствительно, не голоденъ, но у женатаго и этотъ комфортъ завидный. Амуру сколько при немъ! Ха-ха-ха! — весело говорилъ Вороновъ и шаловливо потиралъ ладонью одной руки объ ладонь другой.

— Ну, а какъ вы рѣшили съ женитьбой?… Господинъ слова или жертва долга?

— Еще не рѣшилъ. Навѣрно еще ничего не узналъ, — серьезно сказалъ Лукомскій.

— О, да! Но если?… — приготовляя второй стаканъ, допытывался Орѣцкій.

— Если нѣтъ — и я нѣтъ! — живо отвѣтилъ Лувомскій.

— Браво! Какой смыслъ въ женитьбѣ при бѣдности!?

— Вѣчно работай и вѣчно нуждайся. Я не имѣю своихъ сотенъ тысячъ, а десятки — нуль! — сказалъ Лукомскій.

— А любовь? А «съ милой рай и въ шалашѣ»? — улыбаясь сказалъ Вороновъ.

— Господа! — громко началъ Лукомскій, — разберемъ серьезно лю-бо-вь. Я невольно вспомнилъ, когда Вороновъ сказалъ это слово, нашего предводителя дворянства. Какого лучше доказательства въ пользу женитьбы по принципу! Вотъ вамъ человѣкъ, живой примѣръ! Былъ безъ средствъ, обрѣтался въ малыхъ чинахъ и жалкихъ должностяхъ, а женился на первой аристократкѣ, на первой богачкѣ двухъ губерній — и тенерь ваше превосходительство, губернскій предводитель дворянства, единственное первое лицо въ городѣ при настоящемъ положеніи дѣлъ. Вы скажете, — продолжалъ воодушевляясь Лукомскій, — но жена — некрасива, но жена — стара, привередлива, капризна, но онъ женился на вдовѣ. Вы скажете, что онъ не испыталъ сладостной нѣги ожиданія, при которой рисуются картины красоты дѣвушки, вмѣстѣ съ жаркими объятіями, страстными поцѣлуями, робкою боязнью не извѣданнаго еще, но инстинктивно-заманчиваго блаженства первой любви… Упоительная нѣга, какъ опіумъ, какъ грёза на зарѣ, приковываетъ васъ на мѣстѣ и вы только смотрите на любимую вами красавицу и медленно цѣлуете ея руки… Вы скажете, что нашъ предводитель промѣнялъ все это, промѣнялъ на что? — на презрѣнный металлъ, на пустое чванство, на глупую барственную обстановку… Но такъ ли это, господа? Не кажется ли это такимъ ничтожнымъ только тому, кто не извѣдалъ силы знатности и богатства, кто не знаетъ, что знатностью и богатствомъ можно пріобрѣсти все, можно добыть все? «Все — мое, сказало злато!» И я — твой, сказалъ булатъ!… При богатствѣ вы можете вполнѣ наслаждаться любовью женщины, и не только любовью, но и ея рѣшимостью на запретную любовь, боязнью извѣстности, жгучимъ страхомъ измѣны, мучительною мыслью скораго конца блаженства для нея. О, эти чувства, мысли, вздохи такъ сладки, поэтичны!… Но, мало этого, вы будете наслаждаться любовью не при жалкой обстановкѣ бѣдняка, а окруженный всѣмъ, что могутъ дать деньги: цвѣты, картины, бронза, ковры, полусвѣтъ матоваго абажура… Нѣтъ, тысячу разъ нѣтъ! Пусть не чуждается, пусть ищетъ кто только можетъ богатства! Богатство — Архимедовъ рычагъ, точка опоры для него, и съ нимъ можно ворочать по произволу міръ! «Все — мое, сказало злато!» И я — твой, сказалъ булатъ!…

— О, да! Браво, браво! Вы — великій ораторъ! — восторгался Орѣцкій.

— Браво, браво, браво! — кричалъ Вороновъ. — Какъ картинно и какъ правдиво! Браво, браво!

Лукомскій горячо жалъ подаваемыя ему руки и залпомъ выпилъ стаканъ мѣсива.

— Знаешь ли, Лукомскій? — говорилъ Вороновъ, когда всѣ немного успокоились, — до твоей рѣчи мнѣ казалось, что еслибы Катерина Дмитріевна Рымнина была бѣдна, я бы все-таки женился на ней, ей-богу, хотя я началъ интересоваться ею сперва только какъ богатой невѣстой.

— Ну, а теперь? — порывисто спросилъ Лукомскій.

— Теперь? — Теперь я все-таки женюсь, но только на хорошенькой и у которой есть деньги. На чортѣ и съ деньгами не женюсь! — весело отвѣтилъ Вороновъ.

— Это правда! — равнодушно замѣтилъ Орѣцкій.

— На рожѣ и съ деньгами противно. Страшно! Бррр… — брюзгливо сказалъ Вороновъ.

— Скажи, Вороновъ, ты далеко уже запустилъ крючокъ въ сердце Рымниной? — спросилъ Лукомскій.

— Которой? — спросилъ Орѣцкій. — И мать, и дочь достойны крючка мужчины. О, да!

— Конечно, mademoiselle. Madame уже съ крючкомъ, — пояснилъ Лукомскій.

— Съ двумя: со старымъ и ржавымъ и — съ толстымъ и не очень новенькимъ, но прочнымъ. Ха-ха-ха! — шутилъ Вороновъ.

— Нѣтъ, безъ шутокъ. Какъ твои сердечныя дѣла съ mademoiselle Рымниной? — допытывался Лукомскій.

— Я влюбленъ, влюбленъ серьезно. А она — не знаю. Я еще съ ней не говорилъ…. Ты не думаешь ли за ней пріударить, бросить бѣдненькую Плиточку, да за ней? — и Вороновъ недовѣрчиво, но улыбаясь, посмотрѣлъ на Лукомскаго. Онъ считалъ себя нумеромъ первымъ среди знакомыхъ mademoiselle Рымниной и, будучи высокаго мнѣнія о Лукомскомъ, боялся теперь его конкурренціи.

— До еслибъ у ней не было приданаго, еслибъ она была бѣдна, ты бы женился на ней? — спросилъ Лукомскій, не отвѣчая на вопросъ Воронова.

— Нѣтъ, клянусь Богомъ, нѣтъ! — горячо сказалъ тотъ послѣ нѣкотораго молчанія.

— Браво! Умный человѣкъ! О, да!

— Я, господа, скажу вамъ правду, — оживленно началъ Лукомскій. — Меня что-то мучило, что-то жало вотъ тутъ, — онъ приложилъ руку бъ сердцу, — когда думалось объ отказѣ mademoiselle Плитовой…. Но съ сегоднешняго дня объявляю рѣшительно: если у ней, или за ней, кромѣ имѣнія — нуль, я отказываюсь отъ нея!

— Браво!… Но намъ пора. Идемъ, господа!

Всѣ трое, веселые и довольные, вышли изъ нумера.

II.

Лукомскій, Вороновъ и Орѣцкій отправились проводить вечеръ у начальника штаба 401-й пѣхотной дивизіи, Михаила Аркадьевича Духовскаго, мужчины лѣтъ тридцати пяти, высокаго, статнаго, немножко полноватаго, съ очень пріятнымъ лицомъ и съ постоянною усмѣшкой около рта. Объ этой усмѣшкѣ и о небольшихъ живыхъ глазахъ его одни говорили, что въ нихъ есть чуть-чуть замѣтная злость, а другіе — что въ нихъ есть чуть-чуть замѣтная хитрость; командиръ же мѣстнаго полка, бывшій не въ ладахъ съ Духовскимъ, находилъ въ нихъ и то и другое, и даже въ очень и очень большомъ количествѣ. Онъ любилъ много говорить и, главное, обо всемъ, но не навязчиво и не требуя большой внимательности, такъ что слушавшій его гость могъ наблюдать отлично все кругомъ, думать обо всемъ и въ то же время слушать хозяина. Его жена, Ольга Ѳедоровна, была всѣми, кто только видѣлъ ее въ первый разъ, принимаема за институтку или за гимназистку, но никакъ не за барышню, готовую для замужства, а тѣмъ болѣе не за даму. Дѣйствительно, ея маленькій ростъ, худое и блѣдное лицо, ясные и всегда немного прикрытые вѣками небольшіе сѣрые глаза — дѣлали ее непохожей на женщину двадцати лѣтъ и бывшую уже три года за мужемъ, какъ это было на самомъ дѣлѣ. У ней не было дѣтей, она любила видѣть у себя довольныхъ и разговорчивыхъ гостей, любила, чтобы гости тѣснились вокругъ нея, часто обращались къ ней лицомъ, улыбались, — и она тоже старалась смотрѣть и улыбаться. Она, въ противоположность мужу, была молчалива, не любила бывать на балахъ и собраніяхъ, гдѣ она терялась среди болѣе ея высокихъ ростомъ, живыхъ и разговорчивыхъ городскихъ дамъ.

Обыкновенными и постоянными посѣтителями вечеровъ Духовскихъ были: военный докторъ, мужчина лѣтъ за тридцать, съ полковничьими погонами на оттянутыхъ назадъ и внизъ плечахъ, когда его спрашивали объ этомъ оригинальномъ положеніи его плечъ, онъ говорилъ: «это, батенька, ихъ чины вывихнули, за которые съ меня берутъ, а жалованья все только шесть сотъ рублей въ годъ даютъ»; — его жена, считавшаяся умной и начитанной барыней; она-то и убѣдила Духовскихъ и ихъ постоянныхъ посѣтителей читать часъ-другой что-нибудь современное на вечерахъ; — мать жены Духовскаго съ двумя дочерьми-невѣстами, очень похожими на хозяйку, и съ двумя гимназистками среднихъ классовъ, живущими у нея на квартирѣ; — отъ трехъ до пяти молодыхъ офицеровъ мѣстнаго полка, изъ которыхъ только одинъ, худой брюнетъ и городской риѳмоплетъ, Эксельбантовъ, бывалъ на каждомъ вечерѣ, а остальные чередовались и какъ поэтому, такъ и потому, что хозяинъ былъ для нихъ важный начальникъ, держали себя скромно и мало-замѣтно; — акцизный чиновникъ, недурной лицомъ, но черезчуръ серьезный и молчаливый мужчина. Орѣцкій, какъ помощникъ хозяина по службѣ, былъ также постояннымъ посѣтителемъ вечеровъ и онъ же превратилъ въ таковыхъ Лукомскаго и Воронова.

Во кромѣ этихъ, постоянныхъ, гостей всегда бывали на вечерахъ три или четыре семейныхъ пары, со взрослыми дочерьми, и одинъ или два солидныхъ чиномъ военныхъ, но не выше полковниковъ. Львовъ былъ первый разъ на вечерѣ и первый же разъ была на немъ Ирина Андреевна Тотемкина, гувернантка дѣтей дивизіоннаго генерала, первая красавица города, какъ говорили мужчины, и до странности оригинальная и до неприличія кокетливая, какъ говорили барыни, а барышни вторили имъ. Ей было восемнадцать или около того лѣтъ, она была выше средняго роста и отлично развита отъ густыхъ темныхъ волосъ на ея крупной головѣ до прекраснаго, дышащаго здоровьемъ и свѣжестью лица, до высокой груди, до полныхъ, округленныхъ рукъ съ продолговатыми пальцами и до красивыхъ маленькихъ ножекъ, которыя всегда были видны, такъ какъ она носила короткое платье, чѣмъ и отличалась уже отъ всѣхъ городскихъ барынь и барышень. Но что было самое прекрасное у Ирины Андреевны — это ея большіе, задумчивые, манящіе, блестящіе, темные глаза. Жизнь и блескъ этихъ глазъ отражались и на ея прекрасномъ лицѣ, и особенно на ея густыхъ, толстыхъ и длинныхъ черныхъ бровяхъ, скрадывая ихъ серьезность и величественную неподвижность. Барыни считали ее кокетливой до неприличія, а между тѣмъ она не вертѣла годовой, не измѣняла обыкновеннаго сложенія губъ, не щурила глазъ, не двигала бровями, какъ дѣлаютъ это почти всѣ барышни и барыни, желая, показать, что имъ весело, что онѣ игривы и увлекательны; но на ея крупномъ лицѣ постоянно сквозили жизнь, мысль, душа, — сквозили заманчиво, картинно, строго, съ незамѣтнымъ движеніемъ бровей, съ незамѣтнымъ измѣненіемъ губъ, но съ выразительной игрой въ глазахъ.

Вечера у Духовскихъ не были веселы, умны или оригинальны, но только уютны, походили на сѣренькую осень безъ солнца, но и безъ дождя. Въ семь часовъ всѣ садились за длинный столъ, уставленный закусками и прочими принадлежностями чая, причемъ хозяинъ помѣщался на одномъ концѣ стола, хозяйка — на другомъ, гдѣ шумѣлъ самоваръ, гости женскаго пола — по обѣ стороны хозяйки, а мужскаго пола — по обѣ стороны хозяина. Лакей, солдатъ въ штатскомъ сюртукѣ, разносилъ чай, наливаемый хозяйкой, и за столомъ начинался отдѣльный разговоръ мужчинъ и дамъ. Дамы передавали: кто кого видѣлъ, что при этомъ особеннаго замѣтилъ, о чемъ особенномъ шелъ при встрѣчѣ разговоръ и т. д., хотя все разсказываемое было обыденнымъ и интересовало дамъ только потому, что не было ничего другаго, болѣе интереснаго, а дамы молчать не любятъ, да и неприлично молчать въ гостяхъ. Барышни то серьезно слушали, вставляя по временамъ свои коротенькія фразы, очень похожія на растянутое «да» или на такое же «нѣтъ», то тихонько шептались между собою, улыбаясь и украдкой поглядывая на мужчинъ, конечно, молодыхъ. Мужскіе разговоры малымъ чѣмъ отличались отъ женскихъ: сообщали новости, касавшіяся ихъ рода службы, хотя эти новости всѣ знали уже и прежде, передавали факты изъ газетъ, причемъ всѣ кивкомъ головы или словами: «да, да», «о, да», «читалъ», «какже, читалъ» — высказывали свое мнѣніе о передаваемомъ фактѣ. Когда факты газетъ исчерпывались, кто-либо говорилъ: «а что, если», и т. д. — и передавалъ выводъ передовой статьи газеты, «куда?» и т. д. — говорилъ другой и передавалъ содержаніе передовой статьи другой газеты; «нѣтъ» и т. д. — говорилъ третій и поддерживалъ перваго, и проч. Но все шло чинно, безъ увлеченія, а молодые офицеры внимательно смотрѣли и слушали. О чемъ думали они въ то время? Учились ли они такту и самообладанію въ ходѣ преній, или они понимали это самообладаніе, этотъ тактъ, знали причину того и другаго и только воздерживались отъ порицанія и такта, и причинъ его?

Подъ конецъ чаепитія, спустя часъ отъ начала, разговоръ дѣлался общимъ между мужчинами и дамами. Втягивали мужчинъ въ дамскій разговоръ сами дамы, громко призывая своего Жана или Мишеля въ свидѣтели того, что говорилось женою Жана или Мишеля, хотя жена Жана или Мишеля говорила и теперь въ томъ же родѣ, какъ и въ началѣ чаепитія, когда свидѣтельства Жановъ или Мишелей однако не требовалось… Призванный въ свидѣтели не ограничивалъ своего свидѣтельства короткимъ утвержденіемъ или отрицаніемъ, а считалъ долгомъ громко и со всѣми подробностями передать то, что прежде передавалось только для дамъ женою Жана или Мишеля, причемъ жена поправляла своего мужа, когда тотъ при передачѣ упускалъ подробность…. Такимъ образомъ завязывался общій разговоръ.

Послѣ чаю всѣ отправлялись въ залъ. Барышни, по двѣ и по три въ рядъ, ходили вдоль залы, сопутствуемыя кавалерами изъ молодыхъ, и вели негромкій разговоръ насчетъ будущихъ баловъ, вечеровъ и другихъ развлеченій, или какъ проводили время на прошедшихъ подобныхъ развлеченіяхъ, причемъ кавалеры старались говорить шутливо, остро, а барышни старались улыбаться. Солидные мужчины и дамы садились въ залѣ группами, по двое и трое, и вели подобные чайнымъ разговоры, не касающіеся уже лично самихъ собесѣдниковъ. «Правда ли?» и т. д., спрашивалъ одинъ и передавалъ сплетню объ его слушателѣ, который говорилъ «да» или «нѣтъ» и подробно доказывалъ, почему «да» или почему «нѣтъ», и т. д. Умѣющая пѣть или играть на фортепіано барышня, послѣ усиленныхъ просьбъ, садилась и пѣла салонный романсъ или играла такую же пьесу, при концѣ которыхъ всѣ хлопали, хвалили и благодарили, и т. д. Скоро появлялась хозяйка, распоряжавшаяся до того ужиномъ, и говорила: «Кому угодно за карты?… А намъ не почитать ли?», и пожилые мужчины отправлялись въ гостиную за карточные столы, а въ залѣ риѳмоплетъ Эксельбантовъ бралъ новую книжку журнала, обыкновенно «Дѣло», и читалъ изъ нея повѣсть или критическую статью, а всѣ остальные, разсѣвшись кучками, слушали и шепотомъ перебрасывались словомъ-другимъ или по поводу читаемаго, или сообщалась вдругъ пришедшая на умъ подробность новости, упущенная за чайнымъ столомъ, или говорился вновь измышленный комплиментъ, легкая острота и т. д.

Послѣ чтенія опять проводили часъ-другой такъ же, какъ и послѣ чая: пѣли, играли, гуляли по залѣ и вели тѣ же разговоры. Въ первомъ часу ночи хозяйка приглашала ужинать. Ужинъ состоялъ изъ холодныхъ закусокъ, куска говядины, въ видѣ жаркого или соуса, и сладкихъ пирожковъ. За ужиномъ проводили время такъ же, какъ и за чаемъ, только всѣ немного оживлялись, было болѣе шума, въ разговоры примѣшивались карты, читанная повѣсть или критическая статья и похвалы проведенному вечеру. Послѣ ужина барыни и молодежь обоего пола отправлялись по домамъ, а пожилые мужчины продолжали карточную игру часовъ до трехъ-четырехъ.

III.

Такъ проводили вечера у Духовскихъ всегда, но въ описываемый нами день вечеръ у Духовскихъ не походилъ на осенній, сѣренькій, безъ солнца, но и безъ дождя день, а походилъ скорѣе на день такъ-называемаго бабьяго лѣта, когда ярко свѣтитъ солнце, когда не жарко, но тепло и пріятно. Происходило это по тремъ обстоятельствамъ. Во-первыхъ, была вербная, а не обыкновенная пятница, и приближались праздники Пасхи, что бываетъ разъ въ году, съ чѣмъ связаны шумныя приготовленія, новыя моды, наряды, новыя награды и производства, и все это не могло не повліять на проясненіе заурядности вечера, не могло не сообщить большей оживленности хозяевамъ и гостямъ. Во-вторыхъ, могутовская исторія и онъ самъ были такъ необычайны, сильно задѣвали собою и честь, и приличіе, нравственность и политику, были и пикантны, и возмутительны, и не могли не сообщить большей противъ обыкновеннаго говорливости, увлеченія и юмору Духовскимъ и ихъ гостямъ. Въ-третьихъ, и это самое главное, на вечерѣ была въ первый разъ Ирина Андреевна Тотемкина, которая и разогнала окончательно сумрачность, и вызвала собою осеннее солнышко бабьяго лѣта въ покояхъ Духовскихъ. Ея красивая фигура, ея полное жизни лицо, ея манящіе глаза, ея бойкій и смѣлый говоръ оживили мужчинъ, придали ихъ взглядамъ болѣе огня, ихъ движеніямъ — болѣе смѣлости и откровенности, ихъ улыбкамъ — болѣе искренности, ихъ словамъ — болѣе соли, ѣдкости, остроты. Женщины не хотѣли отставать отъ мужчинъ. Онѣ досадовали внутри на Тотемкину и на мущинъ, такъ замѣтно поглощенныхъ ею одною, но старались пустить въ ходъ всю силу ихъ ума, красоты и кокетства, чтобы казаться веселыми, игривыми, умными.

Послѣ чая въ залѣ сперва началось было обыкновенное времяпрепровожденіе, но когда Тотемкина, послѣ ординарной пѣвицы вечеровъ, сама, безъ всякихъ предложеній и упрашиваній, сѣла за фортепіано и спѣла «Вечеръ» Монюшки, — восхищенію, искреннему восхищенію, не было границъ: кричали «браво», благодарили съ крѣпкимъ рукопожатіемъ, горячо просили повторить. Она повторила. Когда она пѣла: «щечки алѣли, рученьки млѣли, дѣвичьи грёзы мѣшали», — всѣ не только слушали, но и пожирали пѣвицу глазами, — зло пожирали барыни и барышни, аппетитно — мужчины. Голосъ пѣвицы былъ сильный, очень пріятный и, что самое главное, она пѣла отъ души, — проглядывала искренность, чувство, которыя невольно приковывали въ себѣ слушателей, шевелили въ нихъ самихъ чувства наиболѣе дорогія для нихъ. Фуроръ восторга дошелъ до самаго высшаго апогея, когда Тотемкина спѣла арію пажа изъ «Гугенотъ». Львовъ, первый разъ видѣвшій пѣвицу и до сихъ поръ слушавшій сообщеніе хозяина, какъ у штабныхъ офицеровъ, путемъ двухъ-часоваго разговора на первое попавшееся слово лексикона, вырабатывается умѣнье говорить обо всемъ, пересталъ слушать хозяина и весь обратился въ созерцаніе пѣвицы. Онъ былъ наиболѣе свѣжій человѣкъ среди всего общества; студенчество его прошло въ Москвѣ, онъ имѣлъ возможность слышать хорошихъ оперныхъ пѣвицъ, видѣлъ много красавицъ, но и его поражала задушевность пѣнія Тотемкиной и полное жизни, ума, красоты, лицо молодой дѣвушки. Ее просили еще пѣть, но она встала и просьбы прекратились: она такъ серьезно, но не строго, сказала: «болѣе не могу», что видно было всѣмъ, что просьбы не помогутъ, не возбудятъ въ ней охоты пѣть.

— Кому угодно за карты?… А намъ не почитать ли? — заявила вошедшая въ залу хозяйка.

— Милая, душка, Ирина Андреевна! поиграемъ въ веревочку, пожалуйста, поиграемъ! Такъ было весело, когда мы играли съ вами у генерала. Пожалуйста, поиграемъ! — пристали, чуть не со слезами, гимназистки къ Тотемкиной.

Она согласилась и, вмѣсто чтенія, завязалась общая игра молодыхъ мужчинъ, дамъ, дѣвицъ и гимназистокъ въ веревочку, а пожилые, вмѣсто карточной игры, стояли вокругъ играющихъ и любовались игрой. Игра шла бойко; много было шуму, смѣху и даже крику со стороны гимназистокъ. Игрою завладѣли Тотемкина, гимназистки, Львовъ, Орѣцкій, Вороновъ и Лукомскій, но и всѣмъ остальнымъ было весело наблюдать и вызывать собою всеобщій смѣхъ, когда, вслѣдствіе усталости главныхъ игроковъ, наблюдатель нежданно получалъ ударъ по рукѣ, вздрагивалъ и, съ миной «благодарю, не ожидалъ», отправлялся въ кругъ.

Было половина девятаго. Внутри круга стояла Тотемкина. Одна рука ея поднята и вытянута въ уровень плечъ, какъ будто она дирижируетъ играющими, а другая немного отведена отъ корсажа и чуть-чуть приподнята. Она медленно, какъ бы въ раздумьи, какъ бы крадучись, какъ кошка, обходила кругъ, а манящіе бархатные глаза ея окидываютъ играющихъ беззаботнымъ, смѣющимся взглядомъ. Изъ игроковъ одни — все вниманіе и веселая сосредоточенность, съ глазами устремленными на нее; другіе — съ безкорыстной и безхитростною любовью смотрятъ на нее и любуются ея прекраснымъ, живымъ, немного зарумянившимся лицомъ, ея стройною фигурой, ея плавными движеніями; третьи — удивлены и поражены ея красотой и, переставъ слѣдить за игрой, устремили на нее жадные глаза. Къ числу послѣднихъ принадлежалъ и Орѣцкій. Онъ, какъ говорится, впился глазами въ дѣвушку, руки его пассивно летали на веревочкѣ и…. «изъ орбитъ его очи лѣзли, очами онъ пожрать ее хотѣлъ». А она, какъ бы замѣтя его хотѣніе пожрать ее, быстро оборачивается лицомъ къ нему и звонко, полнымъ размахомъ своей полной и, вѣроятно, не легкой руки, ударила по рукѣ Орѣцкаго. Онъ вздрогнулъ, кровь прилила къ его лицу, онъ почувствовалъ боль въ рукѣ, созналъ свой эротическій зѣвокъ, вытянулъ лицо и, немного безсмысленно глядя на играющихъ, говорилъ протяжно: «о, да! — о, да!» Неудержимый, заразительный хохотъ раздался въ залѣ. Смѣялись всѣ, — смѣялись надъ Орѣцкимъ, надъ его страстнымъ зѣвкомъ, надъ его немного глупою миной, надъ протяжнымъ «о, да! — о, да!», надъ смѣлымъ ударомъ, надъ самой Тотемкиной, которая, скрестивъ по-наполеоновски руки, съ шутливо-сострадательною миной «извините» и съ смѣющимся укоромъ въ глазахъ «такъ нельзя смотрѣть», — смотрѣла на него…. Орѣцкій внутри круга былъ смѣшонъ при его высокомъ ростѣ, при черезчуръ наивномъ желаніи схитрить, провести непріятеля, сдѣлать удачный обходъ и при постоянной неудачѣ….

Часы медленно начали бить девять. Тотемкина отошла отъ круга и начала прощаться съ хозяиномъ и хозяйкой. Ее удерживали, гимназистки, чуть не плача, просили еще поиграть, но все было напрасно. Кавалеры предлагали себя въ проводники, хозяева предлагали экипажъ, но она отказалась отъ того и отъ другаго. Замѣтно было, что она сильно торопилась уходить и даже забыла проститься со многими изъ гостей Духовскихъ.

По уходѣ Тотемкиной вечеръ пошелъ старою колеей: солнце скрылось и возвратился сѣренькій осенній денекъ.

— Я вамъ не договорилъ, какимъ образомъ мы, офицеры генеральнаго штаба, получали навыкъ обстоятельно и хорошо говорить, — разсказывалъ Духовскій своему новому знакомому, Львову. — Нужно вамъ пояснить, что умѣнье хорошо говорить такъ же необходимо для насъ, офицеровъ генеральнаго штаба, какъ и для адвоката, профессора, оратора парламентарія я того мнѣнія, что умѣть хорошо говорить необходимо всѣмъ людямъ дѣла. Представьте себѣ, что, положимъ, мнѣ поручено составить планъ сраженія и подыскать для него подходящую мѣстность въ извѣстномъ районѣ. Хорошо. Я исполнилъ прекрасно возложенную на меня обязанность, не упустилъ ни одной подробности и ни одной могущей произойти случайности, изложилъ все на бумагѣ точно и обстоятельно, приложилъ прекрасный планъ, — что же, вы думаете, будетъ принятъ мой планъ сраженія?

Львовъ неопредѣленно пожималъ плечами. Онъ плохо слушалъ, такъ какъ его голова занята была Тотемкиной. Онъ старался разгадать ея характеръ и сравнивалъ съ нею Катерину Дмитріевну Рымнину.

— Конечно, вы скажете, — продолжалъ Духовскій, — что если планъ обстоятеленъ, точенъ и не упущены случайности, то будетъ принятъ и авторъ награжденъ. Нѣтъ, — скажу я вамъ, — нѣтъ!… Потому нѣтъ, что вы должны еще выдержать критику, оппонировать, защищать вашъ планъ. Какъ же вы это сдѣлаете, не умѣя говорить? Конечно, безъ дара слова вы спасуете, не съумѣете защищать, неудачнымъ выраженіемъ разозлите оппонента и слушателей, и вашъ планъ не только не будетъ принятъ, вы не только не будете награждены, но еще и многое потеряете по службѣ, хотя, быть-можетъ, планъ вашъ былъ прекрасенъ… Понятно вамъ теперь?

Львовъ кивалъ головой, хотя голова его исключительно занята была сравненіемъ и онъ приходилъ къ заключенію, что Катерина Дмитріевна — ангелъ, которому никогда не придетъ на мысль возстать, протестовать, а Тотемкина — ангелъ, который легко можетъ превратиться въ дьявола, если только она уже и теперь не «прекрасна какъ ангелъ небесный, какъ демонъ коварна и зла».

— Вотъ, — продолжалъ Духовскій, — чтобы пріучить себя къ умѣнью хорошо говорить, находчиво и безъ вульгарныхъ выраженій, мы, офицеры генеральнаго штаба, дѣлали такъ. Разъ въ недѣлю мы, товарищи по курсу, собирались всѣ вмѣстѣ и обязаны были по очереди говорить не менѣе двухъ часовъ на первое попавшееся слово лексикона. Потомъ начиналась критика всѣхъ противъ одного. Потомъ баллотировкою присуждалась отмѣтка. И надо вамъ замѣтить, что мы дорожили хорошею отмѣткой здѣсь, въ кругу товарищей, больше, чѣмъ даже отмѣткой на экзаменѣ у профессора. Для этого мы слѣдили за литературой всевозможныхъ родовъ спеціальностей, не упуская также и общечеловѣческой литературы.

— «Гувернантка, — думалъ въ это время Львовъ, — а сколько важности, такту, умѣнья… Откуда это? Унаслѣдованная привычка, или пріобрѣтено наблюденіемъ и силою характера?»

— Я вамъ лучше всего поясню это примѣромъ, — продолжалъ Духовскій. — Мнѣ попалось въ лексиконѣ слово морковь. На это слово, не спорю, ботаникъ можетъ проговорить не только два, а и болѣе часовъ, но обыкновенно образованный человѣкъ, не приготовленный къ умѣнью говорить, и въ пять минутъ исчерпаетъ предметъ, а я говорилъ ровно два часа!… Я началъ такъ: «Морковь, милостивые государи, растеніе изъ семейства зонточныхъ. Я долженъ, въ сожалѣнію, сознаться предъ вами въ моемъ незнаніи латинскаго языка, — я не могу назвать вамъ латинскаго названія этого растенія и этого семейства. Я признаю….»

Но авторъ боится удлинять романъ передачей полной рѣчи Духовскаго о моркови. Скажу только, что онъ говорилъ о ней прекрасно и не пропустилъ ничего. Онъ коснулся значенія древнихъ языковъ, какъ предметовъ классическаго образованія и какъ необходимыхъ въ медицинѣ, ботаникѣ и т. д.; коснулся реальнаго образованія и отдалъ должное ему и его необходимости для жизни; изложилъ процессъ питанія животныхъ, коснулся кухни вообще и солдатской въ особенности; объяснилъ значеніе сахара, какъ суррогата спирта, и моркови, какъ суррогата сахара; коснулся консервовъ и довольствованія арміи пищей въ мирное и въ военное время и опять коснулся консервовъ и т. д., и т. д. говорилъ онъ Львову о моркови до самаго ужина.

За ужиномъ Львовъ, избѣгая сосѣдства хозяина и получивъ сразу отвращеніе къ моркови, сидѣлъ рядомъ съ женою доктора. Онъ распрашивалъ у нея про Тотемкину и услышалъ отъ нея приблизительно слѣдующее:

Она — дочь когда-то очень богатыхъ и аристократическихъ дворянъ, но въ настоящее время сирота, ровно ничего не имѣетъ и служитъ гувернанткою, какъ и ея старшая сестра. Обѣ получили хорошее, даже блестящее домашнее образованіе, но, при бѣдности, старшая сестра — такая же когда-то красавица и умница — уже старая дѣва, за тридцать лѣтъ.

— А въ нашъ вѣкъ, — такъ продолжала разсказъ докторша, — когда хорошіе мужчины ищутъ невѣстъ съ приданымъ, та же участь грозитъ и младшей сестрѣ. Впрочемъ, она сама виновата. Порядочные мужчины избѣгаютъ ея: боятся, что влюбятся и будутъ потомъ несчастны на всю жизнь… Вы замѣтили, конечно, какія у ней барственныя замашки? А сколько кокетства! Она готова повиснуть на шею первому попавшемуся мужчинѣ, если только есть шансы женить его на себѣ и если только онъ не бѣденъ.

— Скажите!… А мнѣ она показалась серьезной. Почти не улыбается, только глаза иногда смѣются, — сказалъ Львовъ.

— А этого мало? — живо сказала докторша. — Вы, мужчины, никогда не будете знать женщинъ. Въ глазахъ-то все кокетство и заключается! Я сама была дѣвушкой я скажу вамъ, что когда строишь разныя улыбочки, гримасничаешь, то этимъ только маскируешь скуку, скрываешь непонятное, уклоняешься отъ отвѣта, и все только для того, чтобы не покраснѣть. А вотъ когда узнаешь жизнь, пооботрешься, бросишь эти улыбочки и ужимочки, которыя мужчины, по своей близорукости, считаютъ за кокетство, и начнешь глазами играть, не хуже Тотемкиной, — тогда-то и начинается настоящее, систематическое кокетство, которое вамъ, мужчинамъ, нравится, но отъ котораго вамъ болѣе всего грозитъ бѣда. Это — вѣрный признакъ, что дѣвушка понимаетъ все не хуже замужней дамы….

IV.

Ирина Андреевна Тотемкина, выйдя отъ Духовскихъ, очень скорою походкой направилась къ городскому саду. Ночь по-прежнему была лунная, по небу верхнимъ вѣтромъ, незамѣтнымъ на землѣ, гнались на востокъ частые клочки бѣловато-синихъ облаковъ. Они то набѣгали на луну, закрывали ее собой и темнѣе дѣлалось на землѣ, то покрывали луну прозрачною дымкой и она плыла подъ ними, какъ подъ вуалью, то скоро и вдали проносились мимо луны, то только чуть-чуть касались ея.

Когда Тотемкина вошла въ садъ и дошла до главной аллеи, полицеймейстеръ, уже съ полчаса гулявшій по аллеѣ и нетерпѣливо посматривавшій часто на часы, замѣтилъ ее и торопливою походкой подошелъ къ ней.

— Добрый вечеръ, Ирина Андреевна! — началъ полицеймейстеръ нѣжно и потому пискливо. — Заставили меня, старика, долгонько продежурить. Но я зналъ, что ваше слово — законъ. Холодно было ногамъ, а не убѣжалъ, — зналъ, что придете….

— Извините. Я опоздала всего на семь минутъ, — доставъ часы и глядя на нихъ, говорила Тотемкина. — Какъ свѣтло! На моихъ маленькихъ часахъ видны минуты!… Все бѣжитъ, — глядя на небо, продолжала она, — и облака, и мѣсяцъ, только въ разныя стороны. Не правда ли, какъ хорошо?

Полицеймейстеръ стоялъ съ вопросительно-нетерпѣливою миной на лицѣ: ему пора быть съ вечернимъ рапортомъ у губернатора, ему нуженъ точный отвѣтъ отъ Тотемкиной, онъ съ сильнымъ нетерпѣніемъ ждетъ ея отвѣта, — а она говоритъ чортъ знаетъ что и онъ, чортъ знаетъ чего, слушаетъ и не спрашиваетъ!

— Да…. Прекрасная ночь…. Дѣйствительно, изволили вѣрно замѣтить: все бѣжитъ — и облака бѣгутъ, и мѣсяцъ бѣжитъ, — досадливо крутя усы, неопредѣленно говорилъ полицеймейстеръ. — И знаете ли, — болѣе живо заговорилъ онъ, — и мнѣ бѣжать нужно, хотя было бы очень пріятно пройтись съ такой обворожительною барышней и въ такую очаровательную ночь. Но долгъ службы, — нужно торопиться къ….

— Вамъ съ вечернимъ рапортомъ къ начальнику губерніи? — перебила его Тотемкина. — «Когда я завтра пойду съ вечернимъ рапортомъ къ его превосходительству, вы дадите мнѣ вашъ отвѣтъ и я прежде всего отрапортую его и утѣшу нашего любящаго, добраго губернатора…», такъ? — подражая слегка голосу полицеймейстера, передала она вчерашнія его слова.

— Совершенно-съ вѣрно изволите говорить. Я знаю, что вы не захотите обидѣть его превосходительство, — онъ такъ добръ, такъ любитъ васъ…. Вы не захотите обидѣть его превосходительство. Я утѣшу и обрадую его вашимъ отвѣтомъ, — говорилъ полицеймейстеръ, причемъ лицо его улыбалось.

Она не видѣла его улыбки, — она устремила глаза на небо и смотрѣла на облачко, изъ-подъ котораго торопливо выплывала луна. Вотъ она покрылась вуалью жиденькаго хвоста облачка, вотъ она совершенно освободилась и, ясная и спокойная, понеслась навстрѣчу новому, набѣгавшему на нее, облачку.

— Такъ вы торопитесь? — спросила она.

— Не я-съ, а его превосходительство. Онъ теперь въ большомъ нетерпѣніи, въ большомъ нетерпѣніи!… У меня только рапортъ, долгъ службы, а у его превосходительства — тревога сердца, неизвѣстность чувствъ, счастье, такъ сказать, всей жизни! — съ чувствомъ говорилъ полицеймейстеръ.

— Передайте ему, что завтра, въ это время, я желаю видѣть здѣсь его превосходительство и лично утѣшу его…. Я дамъ ему слово любить его, — слышите?

— Какъ-же-съ, какъ-же-съ, дорогая барышня! Слышу и бѣгу, бѣгу, дорогая барышня! Какъ я его утѣшу! — живо говорилъ полицеймейстеръ и протянулъ ей свою правую руку.

— Вы увѣряли меня въ строгой тайнѣ. «Этого не будетъ знать даже духовникъ мой», такъ? — спросила она, опять подражая его голосу.

— Не дождаться Свѣтлаго Христова Воскресенія, такъ! Полиція не шутитъ. Да меня его превосходительство въ гробъ вгонитъ! «Въ отставку!», скажетъ, а у меня — жена, дѣти… Тайна, наистрожайшая тайна, дорогая барышня! — говорилъ полицеймейстеръ, продолжая держать протянутой къ ней правую руку. — Такъ вы позволите отправиться къ его превосходительству и обрадовать его?… Какъ я его обрадую!

— Можете отправиться и обрадовать, — подавая ему руку, сказала она.

— Вы не можете себѣ представить, какъ я его обрадую! — крѣпко пожимая руку дѣвушки, говорилъ полицеймейстеръ. — Какъ я его обрадую, какъ обрадую! — уходя по направленію къ губернаторскому дому, повторялъ онъ.

V.

По уходѣ полицеймейстера, Тотемкина скорыми шагами пошла по аллеѣ, потомъ остановилась и, со словами: «я совсѣмъ не туда иду», повернулась и тихо пошла къ выходу изъ сада. Поровнявшись со скамейкой, она опять остановилась, постояла и потомъ сѣла на нее. Предъ ней, изъ-за прутьевъ деревьевъ, виднѣлся, темный теперь, домъ дворянскаго собранія и только стекла въ его окнахъ чуть-чуть блестѣли отъ луннаго свѣта; облака все такъ же неслись на востокъ, навстрѣчу луны и шалили съ нею; деревья сада стояли неподвижно и казались погруженными въ дремоту или созерцаніе свѣтлой ночи; городскаго шума не было слышно и только гдѣ-то, далеко, одиноко выла собака. Раздался хорошо слышный, мягкій вдали, свистокъ локомотива.

"Тутъ — тишина, а тамъ — свистокъ локомотива, торопятся на поѣздъ; кто смѣется, а кто плачетъ, — думала Тотемкина. — И поцѣлуи, и слезы въ одно время… Надо спросить у мистера (такъ она звала дивизіоннаго генерала), сколько каждую секунду родится, умираетъ, женится, топится, стрѣляется, раззоряется и богатѣетъ людей на землѣ… Онъ долженъ знать, — онъ офицеръ генеральнаго штаба и знаетъ все…. А не знаетъ, что его гувернантка назначила на завтра свиданіе….

"Что свиданіе? — думала она немного погодя, когда образъ губернатора быстро промелькнулъ предъ нею. — Я до него уже рѣшила продать себя…. — Она обратила глаза къ небу; въ нихъ блестѣли слезы, но не съ мольбою прощенія они обратились туда и не слова молитвы были въ мысляхъ дѣвушки…

"Сперва, — думала она, — неслись… вотъ такія маленькія тучки, а я, какъ ты, спокойная луна, весело бѣжала къ нимъ навстрѣчу, скрывалась, какъ и ты, подъ ними на минуту, а потомъ опять, счастливая, являлась изъ-подъ нихъ, безъ всякаго слѣда отъ нихъ. Долги отца, сокращеніе расходовъ на выѣзды и пріемы, потомъ продолжительное житье въ деревнѣ…. все незамѣтно пронеслось для бойкой дѣвочки, какъ эти тучки для тебя, луна…. Смерть отца, сестра вдругъ, какъ-то вдругъ, стала старой дѣвой, началась ссора съ матерью, попреки, отъѣздъ гувернантокъ…. И ты…. ты любилъ меня. Твоя любовь, мой милый мальчикъ, твои орлиныя надежды, вѣра въ будущее студента-юноши — все освѣщало кругомъ меня и все неслось, не трогая меня, и я свѣтлѣй тебя, луна, смотрѣла на землю съ горячею любовью въ сердцѣ, съ молодою вѣрой въ будущее…. Нашу любовь замѣтили, ореолъ прежняго величія еще не позволялъ матери и сестрѣ мириться съ родствомъ бѣднаго студента, тебѣ отказали въ посѣщеніи нашего дома…. Ты предлагалъ бѣжать съ тобой, мой милый мальчикъ, ты разсердился, что я не послушалась тебя, — ты уѣхалъ и забылъ четырнадцати-лѣтнюю дѣвочку…. Гдѣ ты, что съ тобой? Я плачу, а ты?… ты счастливъ ли?… Да? — Ну, и будь счастливъ, мой дорогой. «Мужчинамъ работать, а женщинамъ плакать», читала я съ тобой въ англійскомъ романѣ. Вспоминаешь ли ты то время? Явись ко мнѣ, — теперь никто не удержитъ меня….

"Потомъ — туча большая, черная, безъ грома и молніи, — продолжала она думать немного погодя, хотя слезы все еще струились изъ ея глазъ, обращенныхъ къ небу. — Опись имѣнія, полное раззореніе, трагическая смерть матери….

«Потомъ… я стала гувернанткой, — думала она, опять немного погодя, когда слезы прекратились и глаза отъ неба обратились на землю, въ блѣдно-синюю даль аллеи сада. — Началась противная, гадкая жизнь. Любезность и вѣжливость изъ приличія, мелкіе попреки, тонкія шпильки генеральскаго барства, ухаживанье, съ цѣлью воспользоваться неопытностью молодой дѣвушки и потомъ бросить, а въ заключеніе всего вотъ въ этой залѣ меня въ глаза называютъ потерявшей стыдъ….»

И въ умѣ ея рисуется ярко-освѣщенная большая зала дворянскаго собранія, въ ней гремитъ музыка, масса нарядныхъ дамъ, изящныхъ мужчинъ, у всѣхъ веселыя лица, улыбки, смѣхъ, живые разговоры. Она тоже въ этой залѣ, среди веселыхъ и нарядныхъ дамъ, среди элегантныхъ мужчинъ. Она одѣта бѣднѣе всѣхъ, но она забыла это. Ею интересуются, ее замѣчаютъ, съ нею обращаются какъ съ другими, даже болѣе, — и она забываетъ свой скромный костюмъ, забываетъ, что она гувернантка, думаетъ, что она равна всѣмъ. Она танцуетъ вторую кадриль. — «Онъ должно-быть помѣщикъ, — думаетъ она о своемъ кавалерѣ, — у нихъ у всѣхъ такъ много искренности и деликатности безъ пошлаго любезничанья. Какъ онъ пристально смотритъ на меня!… А онъ очень недуренъ, у него добрые глаза, — какъ онъ прекрасно держитъ себя».

— Я живу почти постоянно въ деревнѣ, — говоритъ онъ ей. — Имѣніе досталось раззореннымъ, — стараюсь поправить дѣло. Скучновато бываетъ порой одному въ громадномъ домѣ, памятникѣ крѣпостнаго права и барскихъ затѣй, но лучше скучать одному, чѣмъ вдвоемъ.

— Это правда, — говоритъ она. — Когда мнѣ скучно, я стараюсь быть одной.

— Мнѣ совѣтуютъ жениться, — продолжалъ онъ. — Но, знаете ли, крѣпостная реформа застала насъ неподготовленными даже къ женитьбѣ. Большинство изъ насъ женится такъ же и потому же, какъ мы обѣдаемъ, пьемъ, спимъ.

— Я васъ не понимаю, — живо сказала она.

— Я не говорю, что браки совершаются безъ участія головы и сердца. Но если присмотрѣться, то, право, все это на столько же участвуетъ въ выборѣ подруги жизни, какъ и въ выборѣ блюдъ для обѣда, въ выборѣ вина, въ устройствѣ… въ расположеніи мебели въ кабинетѣ.

— Вы говорите что-то обидное для насъ, — сказала она, — но я васъ не понимаю. Кто же виноватъ, если ваша правда?

— Кто виноватъ? — Виновата наша неподготовленность къ жизни послѣ воли, послѣ уничтоженія крѣпостнаго права. Но мы, мужчины, еще кое-какъ пристроились, вотъ только съ женщинами бѣда.

— И все бѣдныя женщины виноваты, — шаловливо говоритъ она. — И изъ рая Богъ изгналъ Адама изъ-за Евы, и Лиза «Дворянскаго гнѣзда» пошла въ монастырь изъ-за Лизы «Дворянскаго гнѣзда»…. Она вспоминаетъ студента, вспоминаетъ, какъ она сказала эту самую фразу о Лизѣ ему, когда онъ громилъ ей пошлость барышень при разговорѣ, послѣ совмѣстнаго чтенія «Дворянскаго гнѣзда», — и румянецъ покрылъ ея щеки, и ярко заблестѣли ея глаза, и глубокій вздохъ вырвался изъ ея груди.

— Простите, я обидѣлъ васъ? — говорилъ онъ, пораженный внезапнымъ измѣненіемъ ея лица и ея искреннимъ вздохомъ. — Я хотѣлъ только сказать, что не правы тѣ, которые ищутъ въ женщинѣ панацею отъ всѣхъ скорбей, снѣдающихъ нашего брата.

— Нѣтъ, вы хотѣли сказать, что мы — причина «всѣхъ скорбей, снѣдающихъ вашего брата», — опять шаловливо говоритъ она.

— Нѣтъ, я хотѣлъ сказать только, что женщина не подготовлена въ труду и что чрезъ это мы женимся, какъ обѣдаемъ, — улыбаясь сказалъ онъ.

— Ахъ, еслибы вы знали, какъ трудно намъ жить работой! — сказала она искренно и невольно вздохнувъ.

Онъ просилъ ее на мазурку, онъ крѣпко пожалъ ея руку, благодаря за кадриль, просилъ позволить быть знакомымъ, и такъ хорошо, тепло такъ смотрѣлъ на нее.

Предъ мазуркой былъ длинный антрактъ. Она ходитъ по залѣ и разсѣянно слушаетъ своего спутника, одного изъ адъютантовъ ея мистера. Ей хочется поскорѣе мазурки, глаза ея шаловливо бѣгаютъ по залѣ и ищутъ его, кавалера второй кадрили. «Какой славный! — думаетъ она. — Какъ умно говорилъ, какъ искренно испугался моего вздоха»…. Она, наконецъ, увидѣла его: онъ сидитъ съ какою-то дамой, около нихъ есть свободные стулья, она устала и проситъ своего спутника отвести ее къ тѣмъ стульямъ и оставить одну. Дама и кавалеръ не замѣчаютъ ее. «Они говорятъ обо мнѣ!» — и она прислушивается.

— Не знаю, что вы нашли въ ней хорошаго, — говоритъ дама кавалеру ея второй кадрили. — Въ ней нѣтъ и слѣда искренности и простоты, которыя вы ошибочно приписываете ей. Дѣвушка сомнительной нравственности — и только. Да ее строго нельзя и судить: живетъ въ наймахъ, среди военныхъ, шутя погубила себя…. Пустая интригантка….

Она дальше ничего не слышала. Она хотѣла крикнуть: «вы лжете, проклятыя!» — но безсознательно вскочила съ мѣста и убѣжала въ уборную. О, какъ много, какъ быстро много думала она тамъ!… О, не дай Богъ никому плакать такими слезами, безъ слезъ, какими она рыдала тамъ!…

Въ мазуркѣ ея кавалеръ былъ такъ же деликатенъ, откровененъ, говорилъ на ту же тему, но онъ не узнавалъ свою даму. Она хотѣла сказать ему, что она слышала его разговоръ съ дамой, что дама клеветала на нее, но у ней не хватало на это рѣшимости; она хотѣла казаться ничего не слышавшей, быть какъ во время второй кадрили, но голова подавлена клеветою, въ сердцѣ — что-то гнетущее, во рту сухо….

"Я дала слово больше не бывать нигдѣ, — продолжала думать Тотемкина, когда такъ ярко и живо пронеслись въ ея умѣ всѣ подробности бала. — И жизнь потянулась скучная, пошлая, безъ цѣли впереди, безъ радости въ настоящемъ…. Явилась мысль самоубійства. Я бросилась въ рѣку; мнѣ не было страшно, — я не боялась матери, когда ее сняли съ петли…. Но молодость взяла верхъ, я безсознательно вынырнула и поплыла… Отчего я такая веселая была потомъ нѣсколько дней?…

«А потомъ что?» — задала она себѣ новый вопросъ, не рѣшивъ предыдущаго.

И ей вспоминается очень недавнее. Стоялъ дождливый осенній день. Ея мистеръ и мистрисъ захотѣли, чтобъ ихъ дѣти были въ обѣднѣ при торжественной архіерейской службѣ. Она была при дѣтяхъ и стояла съ ними впереди, на видномъ мѣстѣ. Она не молилась, а жадно разсматривала дамъ и дѣвицъ. «Много красоты, много богатства, — думала она; — и вы будете счастливы, вы будете любить и будете любимы»…. Ей захотѣлось посмотрѣть, какъ ведутъ себя въ церкви будущіе мужья, смотрятъ ли они на своихъ будущихъ женъ, — «вѣдь никто не пришелъ сюда молиться». Она повернула голову направо — и глаза ея встрѣтились съ упорнымъ взглядомъ черныхъ большихъ глазъ плотнаго, высокаго, въ лентѣ и со звѣздами мужчины. Она вздрогнула, — такъ на нее еще никто не смотрѣлъ. Во взглядѣ черныхъ глазъ губернатора было что-то нахальное, что-то злое и — что-то молящее, что-то пріятное, доброе. Она часто оборачивалась направо и всякій разъ, встрѣчая его взглядъ на нее, робко поворачивала голову къ иконостасу, не думая молиться святымъ лицамъ, изображеннымъ на немъ….

«Пусть и это пронесется тучкой, — думала она, не желая возобновлять въ памяти того, что слѣдовало потомъ, послѣ обѣдни. — Пусть и это не разобьетъ меня, а тамъ…. Я буду его любовницей здѣсь, но тамъ, далеко отсюда, въ Петербургѣ или Москвѣ, а можетъ даже въ Парижѣ, — тамъ я буду богатой, красивой, умной и честной дѣвушкой. Я устрою такъ, что и здѣсь никто не будетъ знать, а тамъ…. я заставлю полюбить себя, я прикую къ себѣ того, кто мнѣ понравится; онъ будетъ молить меня быть его женой, хотя я сама скажу ему, что я уже не…. Что за пустяки! Развѣ не влюбляются во вдовъ? Не сходятъ съ ума отъ замужнихъ женщинъ?… Пустяки! Я ничего не потеряю, а пріобрѣту деньги. Потомъ — Петербургъ, Парижъ, консерваторія…. И я свожу съ ума мужчинъ или какъ примадонна, или какъ блестящая пѣвица театровъ буффъ, или какъ первая драматическая артистка…. А здѣсь?… Monsieur Орѣцкій, vous regardais sur moi fixement aujourd’hui, songez, cela pourrait vous nuire».

Она встала и торопливо ушла изъ сада.

VI.

Могутовъ, возвращаясь отъ полицеймейстера, надумалъ не обращаться въ тотъ день съ своею просьбой въ Кожухову. Онъ не предполагалъ теперь застать его дома, а отрывать человѣка отъ дѣла въ канцеляріи для своей личной просьбы онъ не хотѣлъ. Возвратясь домой, онъ сейчасъ же, чтобы не забыть подробностей вкуса и желаній полицеймейстера, записалъ все слышанное отъ него, потомъ долго обдумывалъ записанное, а послѣ обѣда принялся дѣлать наброски на бумагѣ будущей усадьбы полицеймейстера.

— Можно войти? — раздался, въ шесть часовъ, за дверью гнусавый голосъ Переѣхавшаго.

Могутовъ всталъ и отворилъ ему дверь.

— Вы извините, что дѣлаю визитъ вечеромъ, но за то я чуть не во фракѣ, — здороваясь съ Могутовымъ, съ улыбкою на лицѣ, говорилъ Переѣхавшій. На немъ было почти новое, черное, суконное платье, очень просторное и очень длинное. — Фрака у меня нѣтъ, а то бы и его напялилъ, чтобы засвидѣтельствовать мое глубокое уваженіе къ вчерашней вашей правдѣ и логичности.

— Спасибо не за нарядный костюмъ, а за приходъ. У меня къ вамъ, кстати, и дѣло есть по части овинныхъ и другихъ сельско-хозяйственныхъ построекъ, — сказалъ Могутовъ, усаживая Переѣхавшаго къ столу.

— Значитъ, нужно поздравить съ успѣхомъ?… Отлично, очень радъ, — горячо пожимая руку Могутова, говорилъ Переѣхавшій. — Кто же: полицеймейстеръ или правитель? Вѣроятно, полицеймейстеръ. Кожуховъ по части сельскаго хозяйства ничего не понимаетъ. Вы разскажите по порядку. Очень интересно, какъ современная администрація принимаетъ человѣка вреднаго въ нравственномъ и правительственномъ отношеніяхъ: это васъ такъ отрекомендовали въ бумагѣ изъ Питера….

Могутовъ подробно разсказалъ свое посѣщеніе полицеймейстера и, окончивъ, показалъ свои наброски. Переѣхавшій слушалъ внимательно и часто посматривалъ изъ-подъ очковъ на разсказчика. — «Характерный человѣкъ, — думалъ онъ: — на рекомендацію питерскую вниманія не обращаетъ, прослушалъ — и ничего, какъ есть ничего! Характеръ, сила, не намъ чета».

— Прежде всего позвольте презентовать нашу ученую работу, — началъ Переѣхавшій, когда окончилъ Могутовъ, и, вынувъ изъ боковаго кармана сюртука довольно толстую брошюру, подалъ ее Могутову. Брошюра озаглавлена была такъ: «Культура льна и возможность фабричной переработки его въ Россіи. Диссертація на степень магистра сельскаго хозяйства кандидата Горигорѣцкаго института В. Переѣхавшаго». Сверху заглавнаго листа брошюры было написано: «Гордѣю Петровичу Могутову отъ автора, въ знакъ глубокаго уваженія въ началу его дѣятельности въ родной глуши. Позвольте пожелать, чтобы конецъ отвѣчалъ началу и не походилъ на мой. В. Переѣхавшій». — Ученые когда-то были! — продолжалъ Переѣхавшій, послѣ благодарности Могутова за презентъ. — Профессорами хотѣли быть! Были да сплыли… А мы и не были да сплыли… А вамъ съ удовольствіемъ готовъ служить насчетъ усадьбы добрѣйшему Филарету Пупліевичу. Оборудуемъ ее на славу!

И они, попивая чай, начали «оборудовать» и, съ полнымъ уваженіемъ къ предмету, долго, подробно и не отвлекаясь въ сторону, бесѣдовали, какъ красивѣе, практичнѣе и дешевле расположить, устроить и построить все нужное для усадьбы, причемъ Переѣхавшій сообщилъ всѣ данныя для разсчета размѣровъ овиновъ, сараевъ, амбаровъ и т. д., и т. д.

Въ девять часовъ Переѣхавшій предложилъ пойти пройтись, такъ какъ погода прекрасная, ночь свѣтлая, да и для здоровья полезно.

— А знаете, что про васъ говорятъ въ городѣ? — спросилъ Переѣхавшій въ городскомъ саду.

— Послушаемъ, если скажете, — отвѣтилъ Могутовъ.

— Говорятъ, что вы — самый развратный человѣкъ! Что если васъ не сослали въ каторгу, то только благодаря милости начальства, не пожелавшаго подымать скандальнаго дѣла.

— Безъ мотивовъ, или съ мотивами къ сему? — спросилъ Могутовъ, когда Переѣхавшій замолчалъ и посматривалъ на него изъ-подъ очковъ.

— Все есть. Цѣлая подробная исторія, Гордѣй Петровичъ! — взволнованно началъ Переѣхавшій и взволнованно же разсказалъ разговоръ члена по крестьянскимъ дѣламъ присутствія съ дамой, со многими добавленіями другихъ лицъ.

— То-то у меня полицеймейстеръ насчетъ исторіи въ женскомъ институтѣ спрашивалъ. А я думалъ, что и взаправду среди кисейныхъ барышень что-либо путное произошло, — равнодушно сказалъ Могутовъ.

— Чѣмъ вздумали шутить! Шутить такими вещами!… Съ одной стороны вредный въ нравственномъ и правительственномъ отношеніяхъ, а съ другой — чуть не каторжный… Подлецы! И всѣ вѣрятъ! Вороновъ говорилъ, библіотекарь сообщалъ, Подосеновъ предупреждалъ о вредномъ сосѣдствѣ и наиподробно передавалъ… И говорятъ: «весь городъ говоритъ»… Подлецы! — взволнованно говорилъ Переѣхавшій и удивленно посматривалъ на Могутова. Его удивляло равнодушіе Могутова. Онъ не предполагалъ въ немъ умѣнья ловко маскировать свои чувства и не считалъ его за дурака, для котораго все — трынь-трава; онъ не принималъ его и за какого-нибудь опредѣленнаго фанатика, у котораго только смерть или одиночное вѣчное заключеніе могутъ вызвать, да и то не всегда, грусть, слезу и тому подобное, что бываетъ въ трудныхъ случаяхъ жизни на лицахъ обыкновенныхъ людей. Не предполагая ничего подобнаго и удивляясь во всякомъ случаѣ твердости характера Могутова, Переѣхавшій приписывалъ его равнодушіе къ исторіи, сочиненной о немъ, — молодости и самонадѣянности и счелъ своимъ долгомъ разъяснить ему его критическое положеніе.

— Предупреждаю васъ, Гордѣй Петровичъ, вамъ скверно придется жить, — говорилъ Переѣхавшій. — Среди нашихъ умныхъ палестинцевъ, имѣя такую некрасивую рекомендацію отъ начальства — безспорнаго авторитета для палестинцевъ, при такой страшной исторіи, которой вѣритъ весь городъ, — вамъ трудно, очень трудно придется жить.

— Поживемъ — увидимъ. А придется очень скверно, свяжутъ по рукамъ и ногамъ, можно убѣжать. И изъ каторги бѣгаютъ, — спокойно отвѣчалъ Могутовъ.

— Но куда бѣжать?… Гдѣ нѣтъ палестинцевъ? — все такъ же взволнованно спрашивалъ Переѣхавшій.

— Міръ — широкъ. Въ отчизнѣ тяжело, такъ въ Европѣ и Америкѣ полегче, — все такъ же спокойно сказалъ Могутовъ.

Переѣхавшій всталъ. «Тутъ не одна молодость и самонадѣянность, — думалъ онъ, устремивъ глаза на Могутова. — Тутъ не то…. А что же?»

— Васъ удивляетъ кое равнодушіе? — спросилъ Могутовъ. — Пережитаго было такъ много, оно такъ нѣжно касалось меня, что можно равнодушно ждать будущихъ благъ…. Голосъ его дрогнулъ; въ послѣднихъ словахъ слышно было что-то похожее на отчаяніе, злость, на вздохъ человѣка, котораго необходимость заставляетъ слѣдовать по извѣстному тяжелому пути.

Чуткій слухъ Переѣхавшаго уловилъ эту ноту грусти въ голосѣ Могутова — и съ устъ его, почти помимо его воли, полилась утѣшительная рѣчь.

— Правда, правда! — говорилъ онъ. — Правда, дорогой мой Гордѣй Петровичъ! Только моя разбитая физически и нравственно натура способна рисовать ваше положеніе Богъ знаетъ какимъ. Правда! Вы — сильный, здоровый человѣкъ; вы не женаты, — чего вамъ унывать? Поищите труда. Не даютъ — земля не клиномъ сошлась; плохо на родинѣ — міръ великъ. Правда, правда!… Знаете, о чемъ я думаю теперь? Я бы хотѣлъ быть здоровымъ, я бы пошелъ тогда за вами…. Слушайте, Гордѣй Петровичъ! Я плохъ, но я еще могу быть кое на что полезенъ. Откройте мнѣ вашу душу, разскажите мнѣ ваше прошлое, ваши планы въ будущемъ, — и если я, какъ существо больное, не пойду за вами, то, на вашемъ походѣ, во время вашего привала, я буду ходить за вами, какъ старушка-няня, которая не перестаетъ любить, холить и нѣжить своего бывшаго пестуна, хотя пестунъ уже смѣется надъ ея сказками и, только вспоминая прошлыя ея ласки, дѣлится съ нею и глубокой думой головы, и сильнымъ трепетомъ сердца, что хоронилъ даже отъ друзей и пріятелей. Позвольте мнѣ быть вашей няней, Гордѣй Петровичъ! — горячо закончилъ Переѣхавшій свое утѣшеніе.

— «Экій чудакъ!» — подумалъ Могутовъ и потомъ сказалъ: — Разсказать вамъ прошедшее и планы въ будущемъ?… О прошедшемъ — можно, а будущее… оно въ рукахъ Божіихъ… Меня Богъ надѣлилъ хорошею памятью, — началъ Могутовъ свой разсказъ, — Я помню случай, — и онъ иной разъ отлично рисуется въ головѣ, — когда мнѣ было четыре года и когда моя семья переѣзжала изъ Малороссіи на Кавказъ, куда отецъ уѣхалъ ранѣе семьи и гдѣ онъ уже служилъ въ губернскомъ правленіи. Кибитка, въ которой помѣщался только я, — вся семья ѣхала впереди, въ другой кибиткѣ, — въ степи Войска Донскаго опрокинулась. Поднялась тревога. Въ сторонѣ и близко отъ дороги виднѣлась степь, покрытая ярко-цвѣтущею травой. Я забрался туда. Кибитку подняли и всѣ уѣхали. Я остался одинъ. Мнѣ не было страшно; я даже не охотно ушелъ изъ ярко-цвѣтущей травы, когда чрезъ нѣкоторое время семья вернулась и, перепуганная, нашла меня въ травѣ.

— Присядемъ, Гордѣй Петровичъ, — сказалъ Переѣхавшій, вогда Могутовъ замолчалъ и они подошли къ скамейкѣ. — Я слушаю васъ, Гордѣй Петровичъ, — сказалъ Переѣхавшій, когда оба усѣлись на скамейкѣ, но Могутовъ молчалъ. — Потомъ, — началъ онъ, — потомъ….

Авторъ проситъ позволенія у читателей разсказать болѣе подробно и въ повѣствовательной формѣ то, что разсказывалъ далѣе Могутовъ. Читатель знаетъ уже жизнь Могутова до его отъѣзда въ Петербургъ. Изложеніе его петербургской жизни до пріѣзда въ городъ С--нскъ займетъ слѣдующія три главы, и читатель можетъ пропустить ихъ, если онъ интересуется только постройкою земствомъ желѣзной дороги.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
Вредный человѣкъ въ «средѣ народа» и читаетъ «народу» стихи. I.

Петербургъ. Прошелъ почти годъ, какъ Могутовъ уѣхалъ изъ С--ля. Лели нѣтъ и онъ не имѣетъ о ней извѣстій. Онъ прилежно занимался предметами, которые читались въ институтѣ, усиленно работалъ въ мастерскихъ, а остальное время посвящалъ на чтеніе серьезныхъ книгъ на русскомъ и французскомъ языкахъ, учился нѣмецкому языку, старался, насколько позволяло время, прочитывать толстые русскіе журналы, рѣдко бывалъ въ театрѣ, не игралъ на билліардѣ, не бывалъ въ танцовальныхъ классахъ, не имѣлъ знакомыхъ и только каждый вечеръ, отъ 9 до 10 часовъ, проводилъ въ трактирѣ «Царицынъ», исключительно посѣщаемомъ студентами института, гдѣ читалъ Петербургскія Вѣдомости, не пропуская въ нихъ и музыкальной хроники Цезаря Кюи. Жилъ онъ въ одной комнатѣ съ товарищемъ по курсу, угрюмымъ, сосредоточеннымъ на занятіяхъ, некрасивымъ, лѣтъ двадцати двухъ, заикающимся студентомъ, по фамиліи Коптевымъ. Коптевъ провелъ дѣтство въ школѣ кантонистовъ, гдѣ его однажды, послѣ порки, засадили въ карцеръ и позабыли объ его существованіи, а когда, черезъ четыре дня, случайно вспомнили, то нашли его полумертваго и возвратили къ жизни, но Коптевъ съ тѣхъ поръ началъ сильно заикаться. У него также не было знакомыхъ, онъ не любилъ даже бывать въ обществѣ товарищей, не любилъ читать романы и повѣсти, считалъ Шекспира за ничто, хотя и страстно любилъ театръ. Онъ-то иной разъ вытаскивалъ Могутова посмотрѣть ни игру Самойлова, Васильева, Брошель, Линской и послушать Петрова, Комисаржевскаго, но не итальянцевъ. Ни Могутовъ, ни Коптевъ не имѣли уроковъ и не пробовали искать: у нихъ не было свободнаго времени, хотя они спали не болѣе пяти часовъ въ сутки. Денегъ имъ никто и никогда не присылалъ и оба жили на стипендію, кое-какъ сводя концы съ концами отъ перваго и до перваго числа.

Первое число іюля мѣсяца. Жаркій день. 12 часовъ дня. Въ парадныя двери института вошелъ Могутовъ.

— За стипендіей пожаловали, г. Могутовъ? — встрѣтилъ его швейцаръ, солидный, высокій и полный мужчина, съ сѣдыми бакенбардами и въ длинномъ двухбортномъ, тонкаго сукна, сюртукѣ съ бархатнымъ воротникомъ.

— Здравствуйте!… Да, за стипендіей, — отвѣчалъ Могутовъ.

— Десятаго числа потрудитесь пожаловать, потому казначей боленъ и ранѣе десятаго числа выдачи не будетъ.

— Нехорошо, — сказалъ Могутовъ и сѣлъ на лавку въ швейцарской.

— Совсѣмъ изъ Колпина переѣхали? — спросилъ швейцаръ.

— Нѣтъ, только за стипендіей пріѣхалъ.

— Пріѣзжайте десятаго числа, потому казначей боленъ.

— Позвольте мнѣ адресную книгу.

— Да вамъ кого?

— Уржумцева.

— У Тучкова моста, домъ № 302, квартира № 18. Только вы ихъ теперь не застанете. Они утромъ были и сказывали, что ежели кто изъ студентовъ будетъ спрашивать кассира, такъ чтобы даромъ не ходили, потому ранѣе вечера дома не будутъ. А вамъ для чего ихъ?

— Думаю, призанять до полученія стипендіи денегъ изъ кассы.

— Ранѣе вечера не застанете Уржумцева, потому сами заходили и сказывали, а квартира ихъ у Тучкова моста, домъ № 302, квартира № 18.

— Прощайте! — сказалъ Могутовъ и вышелъ. — «Скверно, — думалъ онъ, идя по улицѣ. — Хорошо, если въ кассѣ деньги есть, а если нѣтъ, что дѣлать?… Вернуться въ Колпино, — билета купить не на что, а тамъ просуществовать до десятаго числа можно… Развѣ пойти пѣшкомъ? Двадцать пять верстъ — пустяки; а тамъ опять черезъ десять дней двадцать пять верстъ пѣшкомъ — тоже пустяки… Сапогъ истопчешь на цѣлковый… Скверно!»

Онъ пріѣхалъ за стипендіей изъ нѣмецкой колоніи близъ Колпина, куда переселился на время каникулъ, чтобы практиковаться въ нѣмецкомъ языкѣ, и теперь не имѣлъ ни гроша въ карманѣ.

«Нельзя ли тутъ работишку какую найти дней на десять? — продолжалъ думать онъ. — Какую можно найти работу?… Переписку только, пожалуй, и найдешь, да и то — какъ и гдѣ?»

Онъ дошелъ до Сѣнной площади и остановился. — «Куда теперь?… Направо — на Невскій; налѣво — на Никольскій рынокъ… Развѣ попробовать поденьщины, пойти на Никольскій рынокъ, — тамъ во всякое время и всякій народъ стоитъ, — стать съ нимъ да и ждать, пока кто найметъ на поденную работу?…. Очки сброшу, а костюмъ ничего. Въ Питерѣ не обращаютъ вниманія на костюмъ…. А какую работу я могу дѣлать?… Всякую, — физической силой Богъ не обидѣлъ».

Онъ пришелъ на Никольскую площадь. На мѣстѣ, гдѣ разный людъ предлагаетъ себя на поденную работу, сидѣло подъ деревяннымъ навѣсомъ человѣкъ шесть мужчинъ и двѣ женщины. Они молча ѣли черный хлѣбъ, посыпая его солью.

— Хлѣбъ да соль! — сказалъ Могутовъ, подойдя къ нимъ.

— Благодаримъ покорно, — сказали нѣкоторые изъ рабочихъ, а двое изъ нихъ лѣниво поднялись на ноги.

— Людей надыть? — спросилъ икнувши одинъ изъ вставшихъ, а другой, продолжая жевать хлѣбъ, молча осматривалъ Могутова съ головы до ногъ.

— Я самъ пришелъ наниматься на работу, — сказалъ Могутовъ.

— Опоздалъ! — весело вскрикнулъ спрашивавшій, какъ будто радуясь, что его не возьмутъ на работу.

— Опоздалъ, молодецъ! Ты ужо рано завтра приходъ, — сказала одна изъ женщинъ.

— Кто, на обѣдъ глядя, на работу беретъ? Кому нужно, съ утра взялъ, — пережевывая хлѣбъ, говорилъ одинъ изъ рабочихъ.

— А кому и занадобится, болѣе пятіалтыннаго не дастъ, а то и всего гривенничекъ… По крайности отдохнешь, — сказалъ другой.

— Мы тутъ такъ. Жара, — куда дойдешь? Хлѣбушка поѣдимъ, а опосля заснемъ. Тутъ прохлада, мухи нѣтъ, — сказала женщина.

— Спасибо за совѣтъ, — сказалъ Могутовъ и хотѣлъ было идти.

— Завтра приходъ. Завтра можетъ твое счастье, — сказала женщина.

— Кто счастливый, Богъ вѣдаетъ, — сказалъ рабочій.

— Прощайте, — сказалъ Могутовъ и отошелъ отъ нихъ.

"Куда теперь? — думалъ онъ. — Къ Тучкову мосту, конечно. Къ Петровскомъ паркѣ подожду до вечера, а потомъ къ Уржумцеву… Если нѣтъ денегъ, — попробую завтра рано на Никольскій…. А ночевать гдѣ? — Да въ паркѣ…. Мѣсто глухое, грабить нечего…. Ишь, на какомъ славномъ жеребцѣ ѣдетъ! " — глядя на проѣзжавшаго мимо него бородатаго коммерсанта, думалъ онъ, идя къ Николаевскому мосту.

По обѣ стороны улицы тянулись громадные дома съ красивыми фасадами, громадными вывѣсками, всевозможными товарами въ окнахъ лавокъ и дорогими занавѣсами въ окнахъ верхнихъ этажей; по улицѣ неслись щегольскіе экипажи, тарахтали ломовые извощики, трусцой бѣжали лошади легковыхъ извощиковъ, шелъ богатый и бѣдный людъ. «И среди этого царства собственности, — думалъ онъ, глядя по сторонамъ улицы, — гдѣ все точно раздѣлено на мое и твое, гдѣ одинъ богатъ не въ мѣру, а другой бѣденъ до голодной смерти, — не мечта ли фабрика съ полнымъ равенствомъ для всѣхъ? Положимъ, артельное начало живетъ доселѣ въ русскомъ народѣ; положимъ, что propriété c’est le vol все болѣе и болѣе подтверждается научными изслѣдованіями вотъ этой собственности (онъ указалъ на домъ Утина), но въ силахъ ли единицы завести иную жизнь?… Трудъ и упрямая воля развѣ не дѣлаютъ чудесъ? Развѣ не было уже примѣровъ?…» И рядъ мыслей, сценъ и картинъ закружился у него въ головѣ. Вотъ стоитъ передъ нимъ громадная фабрика. На ней не видно, что и какъ приготовляется, какъ сбывается, на чьи деньги она построена, но за то видны довольные., счастливые, сытые и прекрасно одѣтые рабочіе, видны библіотеки, школы, больницы… Вотъ роятся мысли Мальтуса, Милля, Прудона, Лассаля. Онѣ противорѣчатъ одна другой: то поддерживаютъ возможность осуществленія дивной фабрики, то разрушаютъ ее въ пухъ и прахъ; но въ концѣ концовъ логика беретъ верхъ и возможность дивной фабрики становится несомнѣнной, благодаря тому, что мы, русскіе, сохранили артельное начало, что собственность и капиталъ не сильно еще развиты у насъ, что людей готовыхъ работать на общее благо у насъ всегда было довольно… И вотъ несутся передъ нимъ герои русской жизни, благодаря которымъ шевелилась мысль въ русскомъ обществѣ. Онъ любуется героизмомъ, стойкостью и смѣлостью Рылѣева и другихъ декабристовъ; онъ, полный грустнаго участія и любви, смотритъ на худое, съ большими, кроткими гназами, лицо Бѣлинскаго; онъ дрожитъ, вспоминая трагическую судьбу Полежаева; онъ съ наслажденіемъ смотритъ на Добролюбова… И вѣрованія, стремленія, надежды, жизнь и смерть этихъ людей наполняютъ его голову… Онъ незамѣтно дошелъ до Тучкова моста, остановился около перилъ, лицомъ къ Петербургу, и, свѣсивъ голову, смотрѣлъ на Малую Неву, а въ головѣ новыя мысли и образы. Онъ видитъ Іоанова, и любуется, и завидуетъ его стойкому, ровному, упрямому характеру; онъ видитъ Краснова, но не Краснова больнаго, чахоточнаго, а полнаго силъ, мужества, отваги, похожаго на сатану Мильтона, — и онъ любуется и завидуетъ ему; онъ видитъ Сидорова, припоминаетъ все, что зналъ изъ его жизни, — и находитъ и его вполнѣ достойнымъ любви… «А что же я самъ?» — задаетъ онъ вопросъ и, вмѣсто отвѣта, предъ нимъ пробѣгаетъ вся его жизнь. Вотъ промелькнуло его дѣтство — сухое, плаксивое, безъ красныхъ, памятныхъ, ясныхъ дней. Вотъ проносятся годы отрочества, но и тамъ слезы, горесть, злость, несправедливость, свистъ розогъ… Вотъ проносится передъ нимъ образъ Лели и заволокъ собою все, — онъ смотритъ на него, любуется имъ и слезы подступили въ глазамъ… Онъ тряхнулъ головой, провелъ рукою по волосамъ и проглотилъ слезы, не вызвавъ ихъ наружу… «Гдѣ ты теперь, моя дорогая?» — хладнокровно задалъ онъ себѣ вопросъ и обдумывалъ, почему нѣтъ Лели въ Петербургѣ, почему она не пишетъ къ нему, въ С--лѣ ли она?… «Что, если ее убили дорогой?… И я виновникъ этому?… Да, я, одинъ я!…» Что-то сжало его, мысли оставили его и онъ, угрюмый, смотрѣлъ на темную воду Малой Невы.

Изъ-подъ моста, какъ балетная фея изъ-за кулисъ, выпорхнула хорошенькая лодка. У руля сидѣла дѣвушка, вся въ бѣломъ, съ распущенными свѣтлыми волосами и въ матросской шляпѣ, съ золотою надписью «голубка» на ободкѣ и съ двумя длинными, черными лентами, съ золотыми якорями на концахъ. За веслами сидѣли два молодыхъ мужчины, въ бѣлыхъ кителяхъ, съ погонами гвардіи, и въ бѣлыхъ фуражкахъ. Лодка шла быстро. Гребцы ровно и сильно налегли на весла и вѣтеръ шаловливо игралъ и волновалъ змѣйками волосы и черныя ленты шляпы рулеваго. Вѣтеръ дулъ на встрѣчу лодки.

— Впередъ, гребцы! — раздался звонкій голосъ дѣвушки у руля, а вѣтеръ подхватилъ его и понесъ по Невѣ, на мостъ и далеко, далеко. — Гребите, браво! Будетъ считать отъ моста вашъ капитанъ!…

Головка въ шляпѣ «голубка» оглянулась на мостъ.

Могутовъ вздрогнулъ. Онъ смотрѣлъ на лодку, и эта рѣзвая, живая барышня, повернувшаяся теперь лицомъ къ нему, была очень похожа на его Лелю, была вылитая его Леля.

— Леля, Леля! — закричалъ онъ во все горло, самъ не сознавая, что онъ дѣлаетъ, и, какъ шальной, схватился за перила моста, наклонился весь впередъ и еще разъ закричалъ, что было мочи: — Леля, Леля!… Я — Гордюша! Узнай меня!

Голосъ его оборвался. Хорошенькая головка въ шляпѣ «голубка» смотрѣла на него, смотрѣли на него и гребцы, военные въ кителяхъ, опустивъ весла, а лодка двигалась сперва по инерціи впередъ, но все тише и тише, потомъ стала и начала неправильно пятиться назадъ. Прошла минута. Дѣвушка быстро повернула головку назадъ и, какъ ружейный выстрѣлъ, пронесся по рѣкѣ ея звонкій, молодой, пѣвучій крикъ: «впередъ!» Военные схватились за весла, дружно налегли на нихъ — и лодка понеслась. «Что за сумашедшій я человѣкъ, — продолжалъ думать Могутовъ. — Мало ли похожихъ есть на свѣтѣ?… Тамъ, тамъ, далеко отсюда, моя Леля, моя сестра! Здѣсь нѣтъ ея, — она бы нашла меня… А можетъ-быть ея и на свѣтѣ уже нѣтъ?… Что я за несчастный Макаръ, — зачѣмъ преслѣдуетъ меня горе-злосчастье?… Любилъ отца — и отецъ погибъ, погибъ опозоренный! Любилъ брата — и братъ погибъ, погибъ подъ розгами! Нашелъ самъ себѣ сестру, любилъ ее больше себя — и, навѣрно, погибла и ты, моя Леля, — погибла тоже не отъ радости и счастья!…»

Онъ тряхнулъ головой, хотѣлъ идти съ моста, но ноги не двигались, а глаза все смотрѣли на лодку. Лодка неслась скоро, вотъ она видна уже съ моста чуть-чуть, вотъ совсѣмъ не видать лодки, а онъ все стоитъ, въ глазахъ его мелькаетъ лодка; онъ видитъ Лелю въ лодкѣ у руля, въ шляпѣ съ распущенными волосами; онъ слышитъ ея звучный, пѣвучій крикъ «впередъ!» — и не военныхъ онъ видитъ за веслами, а себя и своего сожителя Коптева, и быстро несется лодка подъ ударами веселъ въ ихъ могучихъ рукахъ, и вотъ едва видна она, вотъ и совсѣмъ не видно лодки…. Какой-то туманъ заволокъ его глаза…

II.

«Какъ мнѣ ѣсть хочется!» — отходя отъ моста, оказалъ онъ громко и, пройдя мостъ, вошелъ въ первую мелочную лавочку. За прилавкомъ сидѣлъ рябой лавочникъ, въ рубахѣ на выпускъ и въ растегнутомъ жилетѣ вмѣсто сюртука.

— Дадите мнѣ три фунта хлѣба полубѣлаго и два фунта ветчины за это портмоне? — сказалъ Могутовъ, показывая лавочнику не новый, но совершенно цѣлый портмоне, за который онъ полгода назадъ заплатилъ рубль двадцать копѣекъ.

Лавочникъ взялъ портмоне, осмотрѣлъ его снаружи, открылъ, осмотрѣлъ внутри, засунулъ въ каждое отдѣленіе пальцы и долго возился ими тамъ; потомъ вынулъ изъ своего кармана грязный, старый, маленькій портмоне и долго посматривалъ то на свое, то на Могутовское.

— Можно, — сказалъ одъ наконецъ и началъ перерѣзывать цѣлый хлѣбъ пополамъ.

— Три фунта съ осьмой, да пущай, — сказалъ лавочникъ, взвѣсивъ одну половину хлѣба. — Два фунта съ лишнимъ, да пущай, — сказалъ онъ опять, когда отвѣсилъ кусокъ ветчины.

«Вотъ теперь сядемъ подъ деревомъ, да и закусимъ», — думалъ Могутовъ, выходя изъ лавки съ хлѣбомъ и ветчиной, завязанными въ носовой платокъ… Онъ сѣлъ подъ деревомъ въ Петровскомъ паркѣ. Мѣсто не было глухое, видна Малая Нева, шагахъ въ тридцати — шоссе на Петербургскую сторону, по шоссе двигались, хотя и не часто, проѣзжавшіе и пѣшеходы. Онъ сидѣлъ лицомъ къ шоссе и ѣлъ хлѣбъ и ветчину, поглядывая по сторонамъ. Ему хотѣлось не думать о Лели и, глядя на людей, возбудить въ головѣ мысли не о себѣ и не о ней; но не слушалась голова и только Лелей была волна она.

«Какъ бы я то прокатилъ тебя, Леля, въ такой лодочкѣ!… Я бы не занимался для себя только, а работалъ бы на сторонѣ: давалъ уроки, чертилъ, переписывалъ…. Зарабатывалъ бы еще рублей тридцать пять, а на пятьдесятъ, шестьдесятъ рублей въ мѣсяцъ мы съ тобой славно зажили бы… Какой бы я тебя умницей сдѣлалъ! Ты бы брала уроки музыки, упражнялась въ языкахъ, а тамъ и сама помогала бы заработывать деньги: ты вѣдь у меня умницей была, доброй, послушной и смѣлой…. Черезъ три года — конецъ ученію, я — техникъ, и хорошій техникъ, вольный казакъ, дорога широкая…. Но отчего же нѣтъ тебя? Отчего не пишешь ты къ Гордюшѣ?… Ушла, навѣрно ушла, изъ С--ля. Но гдѣ же ты, моя дорогая? Жива ли? Или…» Голова его сама собой наклонилась, челюсти перестали жевать, лицо стало злымъ, руки безсознательно сжимали хлѣбъ и ветчину…. Онъ тряхнулъ головой, началъ скоро и жадно ѣсть и пристально всматриваться кругомъ. Онъ смотритъ на рѣку; но широкая, покрытая блестящею зыбью, рѣка не вызываетъ въ немъ мыслей. Онъ смотритъ на берегъ, видитъ у берега лодку — и въ головѣ опять рисуется лодочка съ рулевымъ въ шляпѣ «голубка», но онъ силой гонитъ прочь и лодочку, и рулеваго.

«Не примутъ ли меня дней на десять въ перевозчики? — говоритъ онъ громко. — Я пробовалъ грести въ Колпинѣ, — кажется, хорошо… Вотъ поѣмъ, отдохну, да и отправлюсь на набережную… Сперва нужно къ Уржумцеву. Хорошо, если есть деньги, а если нѣтъ?… И безъ денегъ уйду пѣшкомъ. Тамъ регулярно уже устроимся, мысли глупыя не полѣзутъ въ голову».

Онъ смотритъ направо отъ себя и видитъ правильные ряды крупнаго гранита — камня, сложеннаго въ полукубики, а позади — человѣкъ десять рабочихъ, въ однѣхъ рубахахъ и шароварахъ, съ подвязанными мочалою волосами, чтобы вѣтеръ не забрасывалъ волосъ на глаза, съ обвернутыми въ тряпки ногами. Они брали камни, клали ихъ между ногъ и разбивали ихъ желѣзными молотами.

«Попробую я камень бить съ ними, — громко говорилъ онъ. — Пойду, разспрошу, и если что, то и того… Не вздумай только, мой милый, съ ними такъ разговоривать, — Боже тебя сохрани! Говори рѣчью, какая у тебя есть: ложь — всегда ложь, т. е. вещь никуда негодная…» И онъ, завернувъ остатокъ хлѣба и ветчины въ платокъ, направился къ рабочимъ у камней.

— Богъ въ помощь! — сказалъ онъ, подойдя, къ рабочимъ.

— Спасибо!… Благодаримъ покорно! — сказали въ отвѣтъ нѣкоторые изъ нихъ.

Онъ началъ разсматривать рабочихъ. Наклоненныя лица ихъ плохо видны и онъ прежде всего увидѣлъ ихъ темно-желтыя, грязныя груди, видныя чрезъ разстегнутый воротъ рубахи, потомъ — голыя до локтей руки. Онъ сравниваетъ свои руки съ руками рабочихъ, такъ какъ все дѣло въ рукахъ при битьѣ камня. У трехъ рабочихъ были толстыя, сильно мускулистыя руки, которыя онъ находилъ гораздо сильнѣе своихъ, но руки остальныхъ кажутся ему почти такими, какъ и его. «Но у меня нѣтъ такихъ толстыхъ, налитыхъ кровью и такъ сильно выдавшихся изъ-подъ кожи жилъ, какъ у нихъ, — думаетъ онъ, продолжая разсматривать рабочихъ. — А работа не легкая!… Какъ она окарявила ваши грязные пальцы и сколько пальцевъ со струпьями запекшейся крови! Какъ порваны на васъ рубахи и какое темно-желтое, грязное тѣло видно сквозь прорѣхи рубахъ!…»

Онъ старается разглядѣть ихъ лица, но видно только, что лица чисто-русскія, скуластыя, одно — съ большою, густою бородой, а у остальныхъ — небольшія, жиденькія бородки; у всѣхъ длинные волосы на головѣ и подвязаны мочалкой.

Прошло минутъ пять. Рабочіе молча дробили камень.

— Для-че опосля «Богъ въ помощь» «спасибо» сказываютъ, а нѣтъ, что «работать просимъ?» — сказалъ одинъ изъ рабочихъ, кладя молотъ. Онъ раздвинулъ широко ноги, поёрзалъ на сидѣньи, лѣниво всталъ, потянулся, поднялъ лицо вверхъ, посмотрѣлъ на солнце и, усмѣхнувшись, сказалъ: — «Хлѣбъ да соль», такъ — «милости просимъ», а «Богъ въ помощь», такъ — «покорно благодаримъ!» — Онъ посмотрѣлъ на Могутова и пошелъ, почесывая спину, въ лѣсъ.

— Чудакъ! — кладя новый камень между ногъ, началъ бородатый. — Ѣда — не работа… А и палитъ!.. Кажись, къ вечеру дѣло, а палитъ.

— Вѣтра жару гонитъ, дядя, — бойко кладя молотъ и порывисто засовывая руку въ карманъ шароваръ, пояснилъ парень, моложе всѣхъ по виду. — А ну, родная, прочисти глотку! — И онъ вынулъ трубку, досталъ прямо изъ кармана щепотку махорки, растеръ ее между ладонями и набилъ ею трубку.

— Знать курить захотѣлъ, Яша? — хрипло сказалъ самый тощій по виду рабочій.

— А ты думалъ нюхать?.. Гляди, ребята, Птаха нюхать захотѣлъ.

— А ты што же, касатка, не сказала, — я бы-те въ лѣсъ взялъ понюхать! — сказалъ тотъ, который ходилъ въ лѣсъ, возвратясь оттуда.

Всѣ рабочіе, кромѣ худаго Птахи, засмѣялись.

— Ай да Митро! — сказалъ одинъ изъ нихъ при этомъ.

— А ну, Птаха, добудь огня: трахни дюже по камню, чтобъ огонь показался, — сказалъ опять Дмитрій, доставая изъ кармана трубку и новенькій ситцевый кисетъ.

— На-те огня, закуривай! — сказалъ молодой и наиболѣе здоровый по вмду парень, и, ухорскя, высоко поднявъ молотъ, онъ со всего плеча трахнувъ имъ по камню. Огонь брызнулъ, камень разлетѣлся въ разныя стороны мелкими кусками и одинъ изъ нихъ долетѣлъ до ногъ Птахи.

— Важно, Ваня, хватилъ! Ажъ Сидорычъ спужался, — сказалъ бородатый.

— Вишь-те дядя не Птахой, а Сидорычемъ величаетъ, — сказалъ тотъ, что ловко трахнулъ по камню. — Ты, Сидорычъ, дядѣ за эфто водки поднеси.

— А ты денегъ дашь? — хриплымъ голосомъ сказалъ Птаха.

— Знать у тя нѣтъ?… А ты барина позычь, онъ-те дастъ, — вишь онъ на-те заглядѣлся.

Рабочіе смотрѣли на Могутова. Онъ почувствовалъ неловкость отъ ихъ взглядовъ и, сдвинувъ брови, сказалъ: — Я хочу самъ поработать съ вами. Вотъ если заработаю на вашей работѣ за восемь дней рублей пять, — рубль на водку.

— Тяжела наша работа, баринъ, — ой, тяжела!… Особливо въ первой, — сказалъ бородатый.

— А ты для-че, баринъ, хлѣбъ у насъ отбивать захотѣлъ? — сказалъ Дмитрій, съ добродушной улыбкою смотря на Могутова.

— У меня, братцы, исторія вышла. Пріѣхалъ я въ городъ деньги получить, да говорятъ, подожди до десятаго. Нужно ждать. Пріѣхалъ я изъ-за Колпина; двадцать пять верстъ будетъ отсюда. Денегъ у меня нѣтъ, вернуться не съ чѣмъ. Хочу попытаться найти работу на эти девять дней. Барскую работу скоро не найдешь, да и хочется мнѣ вашу, крестьянскую, работу отвѣдать. Былъ я для этого на Никольскомъ рынкѣ, да поздно уже пришелъ туда. Сюда пришелъ по пути къ одному пріятелю. Пріятель вечеромъ будетъ дома, такъ я промѣнялъ пустой кошелекъ на хлѣбъ, сѣлъ вонъ тамъ подъ деревомъ, да и началъ ѣсть. За ѣдой увидѣлъ васъ, смотрѣлъ на вашу работу. Теперь посмотрѣлъ вблизи и сильно желаю поработать съ вами, если не побрезгуете, — сказалъ спокойно Могутовъ, просто, не поддѣлываясь подъ народную рѣчь.

— А што, ребята, не пора полдничать? — сказалъ Птаха.

— Для-че не пора?… Пора, — сказали нѣсколько рабочихъ.

— Я за свѣженькой сбѣгаю, — сказалъ Дмитрій, взявъ ведро, и пошелъ къ рѣкѣ.

Бородатый досталъ изъ-за камней мѣшокъ, вынулъ изъ него хлѣбъ и бумажку съ солью, разостлалъ мѣшокъ на камень, положилъ на него соль и хлѣбъ, разрѣзавъ его на куски. Рабочіе сѣли вокругъ камня, брали куски хлѣба и начали ѣсть. Могутовъ присматривался къ ихъ ѣдѣ. Одни макали куски въ соль, другіе посыпали солью хлѣбъ, а третьи брали соль въ руку и, во время самой ѣды, забрасывали ее въ ротъ. Всѣ ѣли медленно, запивали часто водой, передавая ведро изъ рукъ въ руки, и внимательно и тщательно подбирали крошки хлѣба съ колѣнъ и клали ихъ въ ротъ.

— А ты съ нами, баринъ, хлѣбца не поѣшь? — сказалъ бородатый.

— Спасибо. Ѣсть не хочу, а воды дайте напиться. — Онъ не сказалъ рабочимъ «хлѣбъ да соль», боясь, чтобъ они не подумали, что онъ напрашивается на ѣду.

— На, баринъ, пей! — отнимая ведро отъ своего рта, громко и съ выкрикомъ сказалъ Дмитрій.

— Такъ ты, баринъ, всурьёзъ мужицкую работу опробовать желаешь? — сказалъ бородатый, медленно жуя хлѣбъ и запивая водой. — Тяжела эта работа, особливо въ-первой!

— Коли што, да по ногѣ ухнешь, — вотъ-те калѣка и есть, — сказалъ Иванъ.

— Впервой всяко можетъ, — сказалъ Дмитрій.

— Ноги што? Безъ ногъ баринъ не помретъ; а вотъ коли глазы, тогда что? — сказалъ Птаха, скорчивъ лицо въ усмѣшку.

— Нѣшто то глазы?… Очки! — сказалъ серьезно Яковъ.

— Тогда что? — Стекло: разбилъ ево, — пошелъ да купилъ…. Голова! — сказалъ Дмитрій.

— Коли охота есть, работай, — сказалъ бородатый, посмотрѣвъ пытливо на Могутова.

— А вы какъ работаете: отъ себя, или отъ хозяина? — спросилъ Могутовъ.

— Купецъ Бычковъ насъ подрядилъ, ёнъ шассу справляетъ. За кубикъ девять цалковыхъ срядились. Щебенимъ, сколь по силамъ кому, кому сколь Богъ силы дастъ. Сколь нащебенимъ, за столь и деньги получаемъ по субботамъ…. Коли ребята согласятся, то и ты такъ-то: до субботы покрошишь, а въ субботу деньги получишь.

Бородатый кончилъ ѣсть, запилъ водой и, перекрестившись на востокъ, сѣлъ на свое мѣсто у работы. Скоро за нимъ и остальные покончили ѣду, крестились и садились къ работѣ.

— Пущай баринъ работаетъ, аль не надоть? — спросилъ бородатый, когда всѣ усѣлись опять за работу, но работать еще ее начинали: кто закуривалъ трубку, кто поправлялъ сидѣнье, а кто посматривалъ по сторонамъ.

— А пущай работаетъ, — первый сказалъ Дмитрій. — Это я, баринъ, надысь пошутилъ, — гдѣ-те хлѣбъ у насъ отбивать.

— Бросишь, баринъ, опосля перваго дня.

— А то и дня не покрошить.

— День покрошитъ, не пустимъ.

— А намъ што?… Пущай.

— Коли што, а щебенки сколь ни на есть прибудетъ,

— Пущай.

— Такъ я, братцы, съ завтрашняго дня начну съ вами работать, — сказалъ Могутовъ.

— Приходь.

— Въ добрый часъ, — сказалъ бородатый.

— А какую мнѣ клѣтку начинать, дядя? — спросилъ Могутовъ бородатаго, котораго, какъ онъ замѣтилъ, всѣ называли дядей.

— Начинай непочатую, да и шабашъ. Всѣ одинъ бѣсъ! — сказалъ Дмитрій.

— Подъ рядъ-то лучше, — сказалъ дядя. — Начинай ужо подъ рядъ.

— Хорошо, дядя, — сказалъ Могутовъ.

Рабочіе принялись щебенить. Могутовъ хотѣлъ было проститься, но вспомнилъ, что нѣтъ у него молота, и задумался. — «Если въ кассѣ дадутъ деньги, то еще успѣю молотъ купить, а если нѣтъ, то какъ быть? Развѣ пальто продать или заложить?…»

— А штрументъ есть у те, баринъ? — спросилъ Дмитрій.

— Я вотъ и думаю, гдѣ его достать. Если достану у пріятеля денегъ, то успѣю купить, — отвѣтилъ Могутовъ.

— Бросишь работу, опосля молотъ за грошъ сбудешь. Я те завтра ужо свой молотъ принесу съ хватеры, — сказалъ Дмитрій.

— Да ты, Митро, ужо и оборы не пожалѣй для барина, — сказалъ Птаха, не то улыбаясь, не то, по привычкѣ, перекосивъ ротъ.

— А то у тё попросимъ?… И оборы принесу! Вокуратъ завтра справлю, только приходъ, баринъ!

— Спасибо, Дмитрій, — сказалъ Могутовъ. — Спокойной вамь ночи. Прощай, дядя!

— Прощай, — сказалъ дядя и еще нѣсколько рабочихъ.

— Смотри, приходъ, а то штрументъ задарма приволоку! — крикнулъ Дмитрій.

— Приду, — отвѣтилъ Могутовъ.

— Не забудь цалковаго, — самъ посулилъ! — крикнулъ Птаха въ слѣдъ уходящему.

"Не пойду я къ Уржумцеву и денегъ въ кассѣ брать не буду, — думалъ Могутовъ дорогою. — Попрошу рабочихъ кормить меня, а пальто имъ въ залогъ дамъ… А теперь прямо въ Александровскій паркъ….

Когда онъ пришелъ въ паркъ, солнце было за паркомъ и въ немъ было свѣтло, но тѣнисто. Онъ зашелъ въ глушь, выбралъ удобное для спанья мѣсто, сѣлъ тамъ и началъ думать о завтрашнемъ днѣ, когда онъ, первый разъ въ своей жизни, будетъ среди рабочихъ крестьянъ, среди народа, о грустной судьбѣ котораго онъ такъ много читалъ, «жить для котораго велитъ совѣсть, разсудокъ, благо и величіе родины, даже честолюбіе, — честолюбіе великаго человѣка, а не мелкаго буржуа».

«Какъ я долженъ вести себя завтра?» — задалъ онъ вопросъ и думалъ надъ нимъ болѣе двухъ часовъ, припоминая все, что зналъ изъ книгъ о народѣ, и, на основаніи этого, составлялъ себѣ программу до мельчайшихъ подробностей, какъ вести себя, что говорить, какъ работать и даже смотрѣть на рабочихъ. Въ паркѣ становилось все болѣе и болѣе тѣнистѣй, прохладнѣй, но было довольно свѣтло, — заря продолжалась во всю мочь. Въ крѣпости начали бить зорю и барабанная дробь разсыпалась по всему парку, пробѣгала по каждому дереву, шелестила каждымъ листомъ. Онъ началъ ѣсть остатокъ хлѣба и ветчины, продолжая думать о томъ же.

«По мнѣ завтра нужно проснуться задолго до восхода солнца», — подумалъ онъ и затѣмъ легъ и скоро заснулъ крѣпкимъ сномъ. И не тревожилъ его сна однообразный, плаксивый напѣвъ часовъ крѣпости, не будилъ его протяжный крикъ — «слушай!» — ея часовыхъ, не мѣшалъ ему спать глухой шумъ, носившійся цѣлую ночь по всему парку, отъ ѣдущихъ по Кронверкскому проспекту экипажей, даже сны не тревожили его, хотя голова его лежала, въ надвинутой до ушей шляпѣ, на голой травѣ и почти въ ровень съ туловищемъ.

III.

Солнце еще не всходило, когда Могутовъ проснулся, но по парку носился еще болѣе сильный шумъ отъ ѣдущихъ по Кронверкскому проспекту экипажей, которые везли теперь по домамъ, изъ разныхъ загородныхъ увеселительныхъ мѣстъ, петербургскій людъ обоего пола и всевозможныхъ возрастовъ и профессій: отъ генеральскаго чина до юнкера и мелкаго чиновника, отъ убѣленнаго сѣдинами старца до безусаго юноши, отъ наштукатуренной и нарумяненной, жалкой въ эту пору, пожилой публичной женщины до еще не сформировавшейся, все еще съ дѣтскимъ прекраснымъ лицомъ, но уже съ потухавшимъ блескомъ въ глазахъ публичной дѣвочки.

Могутовъ всталъ и крупнымъ шагомъ пошелъ къ Тучкову мосту. Рабочихъ еще не было, когда онъ пришелъ къ клѣткамъ камня. Онъ спустился въ Малой Невѣ, рылся, утерся полою, пальто, сѣлъ у берега и безъ мысли смотрѣлъ на рѣку. Покойно, хорошо становится на душѣ и въ головѣ человѣка, когда предъ глазами у него течетъ тихо, тихо, темносиняя, широкая рѣка, когда не смотрятся въ нее дома, не бѣгутъ по ней пароходы, съ черными клубами дыма у трубъ, не снуютъ лодки, не ползутъ неуклюжія барки, а смотрятся въ рѣку только наклонившіяся къ водѣ плакучія ивы, да зеленые берега, — когда ни одного звука не раздается надъ рѣкою и только она сама чуть слышно шепчется съ берегами и Богъ знаетъ какія рѣчи нашептываетъ берегамъ. Такова почти была въ то время Малая Нева, и покойно было тогда на душѣ и въ головѣ Могутова. Онъ смотрѣлъ, любовался, прислушивался къ рѣкѣ, но не думалъ разгадывать шепота рѣки съ берегами и ни о чемъ не думала его голова.

— Анъ есть!

— И то. Баринъ ранѣй нашего пришелъ.

— Кличь его, Митро!

Такіе голоса рабочихъ услышалъ Могутовъ, когда солнце еще не было видно, но рѣка покрылась матовыми, блестящими полосами-пятнами и начала заволакиваться легкимъ туманомъ. Могутовъ всталъ и пошелъ въ камнямъ.

— Здравствуйте! — сказалъ онъ, подойдя къ рабочимъ и поднявъ шляпу, но не кланяясь головою и не подавая руки. — Здравствуй, дядя!

— Здраствуй!

— Здраствуй, баринъ!

— Таки пришелъ?

— Не спужали, — пришелъ зарано!

— Вотъ те, баринъ, молотъ, а вотъ и оборы, — сказалъ Дмитрій и ухорски бросилъ къ ногамъ Могутова молотъ и комъ стараго бѣлья.

Рабочіе сняли свои свиты и сапоги и начали обувать ноги въ тряпки, а потомъ, перекрестясь, стали набрасывать камни изъ кучъ къ мѣсту работы, потомъ опять крестились и принимались дробить. Могутовъ раздѣлся тоже, засучилъ рукава рубахи, не крестясь набросалъ изъ кучи камней къ своему сидѣнью, сѣлъ и началъ дробить между ногами камень. Онъ дробилъ неторопливо, весь погрузясь въ работу и, благодаря молодости, здоровью, желанью и любви къ труду, началъ работать, не возбуждая смѣха въ рабочихъ. Онъ скоро забылъ о присутствіи рабочихъ, да и рабочіе почти не обращали на него вниманія. Работа шла тихо, безъ разговоровъ, развѣ кто зѣвнетъ, или скажетъ, какъ будто про себя, не обращаясь рѣшительно ни къ кому:

— Прохлада.

— Кабы такъ-то до вечера!

— Кабы дѣвкѣ борода, дѣвкой бы не была.

— Вишь, о дѣвкахъ Митро сказывать началъ!

Въ восемь часовъ рабочіе завтракали, въ первомъ часу — обѣдали, въ пять — полдничали, но разницы между обѣдомъ, завтракомъ и полдничаньемъ не было никакой: ѣли все тотъ же черный хлѣбъ съ солью, запивали тою же водой изъ Невы.

Во время завтрака дядя предложилъ Могутову принять участіе въ ѣдѣ. Могутовъ просилъ рабочихъ принять его въ свою среду на харчи и житье. Рабочіе согласились. Съ заходомъ солнца всѣ отправились на квартиру.

Квартира была въ глухомъ переулкѣ Петербургской стороны, болѣе версты отъ мѣста работы. По обѣ стороны переулка шли деревянные заборы, среди которыхъ, какъ бастіоны или башни крѣпости, далеко одинъ отъ другаго, стояло пять небольшихъ деревянныхъ домиковъ и одинъ большой, трехъ-этажный, каменный домъ. Деревянные домики были простенькіе, безъ балкончиковъ, мезониновъ и какой-либо рѣзьбы, окрашены сѣрою краской и только вокругъ оконъ выведены были широкія коймы изъ узенькихъ, бѣлыхъ и синихъ, полосъ, что домикамъ придавало нѣкоторую пестроту, пріятную для глазъ, какъ розовый или голубой бантикъ на груди дѣвушки придаетъ какую-то особенную красоту и прелесть ея простенькому черному платью. На большомъ каменномъ домѣ не было ни одного выступа, карниза, цоколя или другаго какого украшенія; ряды его небольшихъ однообразныхъ оконъ, съ грязными стеклами, смотрѣли безжизненно, а тяжелая крыша спускалась далеко со стѣнъ и, казалось, давила домъ своею тяжестью. Надъ воротами была черная вывѣска съ надписью желтыми буквами: «Складѣ москательныхъ и аптекарскихъ товаровъ петербургскаго кунца Ивана Онуфріева Терехина», а надъ калиткою, на черной же дощечкѣ съ желтыми буквами, было написано, что «оптовая и розничная торговля сего склада помѣщается на Садовой улицѣ, домъ Патова, лавка № 30».

Подойдя къ калиткѣ этого дома и приподнявъ тяжелую клямку, рабочіе и Могутовъ, одинъ по одному, вошли на большой дворъ, обнесенный кругомъ деревяннымъ заборомъ, за которымъ вдали виднѣлись крыши и трубы домоѣъ, а вверху — темное петербургское небо. На дворѣ было нѣсколько деревянныхъ низенькихъ сараевъ и навѣсовъ, валялось много ящиковъ и обломковъ отъ нихъ, стояла бочка на двухколескѣ, съ поднятыми вверхъ коротенькими оглоблями. Одинокимъ, широкимъ и низкимъ входомъ рабочіе вошли въ темный корридоръ, изъ котораго одна дверь, запертая замкомъ, вела въ складъ, а другая — въ помѣщеніе для сторожа, что видно было по надписямъ на дверяхъ. Этою послѣднею дверью рабочіе входили въ большую комнату, ярко освѣщенную огнемъ топившейся печки, стоявшей почти по срединѣ комнаты. Они входили, крестились на образъ и безъ поклоновъ говорили: «Здраствуйте вамъ! Вечера добраго Степановнѣ!» — обращаясь къ женщинѣ, стоявшей у печи и занимавшейся стряпней. Женщинѣ было лѣтъ за сорокъ; лицо ея было некрасиво, морщинисто, глаза — большіе и тусклые, сама — небольшаго роста, широкая и мясистая.

— Гляди, Степановна, жильца новаго привели! — сказалъ дядя.

Женщина не отвѣчала на привѣтствіе рабочихъ и только послѣ словъ дяди обернулась и посмотрѣла кругомъ.

Рабочіе положили подъ давки молоты, а на лавки — свиты. Могутовъ стоялъ у дверей и разсматривалъ комнату. Комната была большая и квадратная. Близъ стѣны съ тремя окнами, выходящими на дворъ, стоялъ небольшой деревянный, простой, столикъ, около стѣнъ — такія же лавки, въ одномъ углу — кровать, покрытая старымъ ситцевымъ одѣяломъ и съ двумя грязными небольшими подушками, близъ кровати — шкафикъ, а около печи — длинный столъ, на которомъ лежалъ хлѣбъ, стояли деревянныя чашки, валялись деревянныя ложки. Надъ кроватью висѣлъ большой образъ, на свѣтлой ризѣ и оправѣ котораго только и играло весело пламя печи, а все остальное въ комнатѣ было угрюмо, бѣдно, грязно и даже стекла въ окнахъ были сѣры отъ слѣдовъ мухъ. На одномъ окнѣ стояла банка съ гераніуномъ, желтые и опущенные безжизненно внизъ листья котораго, казалось, плакали и надъ самими собою, и надъ одинокимъ молодымъ побѣгомъ, такимъ молоденькимъ, хорошенькимъ и зелененькимъ, но который долженъ скоро погибнуть въ сумрачной атмосферѣ комнаты, хотя онъ теперь и бойко посматриваетъ и какъ бы увѣряетъ, что у него достанетъ силъ и энергіи приспособиться къ окружающему мраку, что онъ не погибнетъ въ немъ.

— Баринъ будете? — сказала женщина, посмотрѣвъ на Могутова.

— Постой, мать! — подходя къ Могутову, говорилъ Дмитрій. — Я те за ѣдой ужо разскажу исторію въ акуратѣ, а теперь ты его не трошь… Поглядь — погляди, а замать — не замай, потому баринъ сморился, а я — за дядьку и перво-на-перво распорядокъ на хватерѣ дамъ.

— Замѣстъ постели! — шлепая рукою по лавкѣ, стоявшей у самыхъ дверей, — продолжалъ Дмитрій. — Пока мать ѣду скухаритъ, пойдемъ, баринъ, на дворъ къ бочкѣ, хари да руки помоемъ.

Рабочіе всѣ вышли на дворъ и умывались около бочки. Каждый бралъ воду изъ ведра въ ротъ, выпускалъ ее потомъ на руки и старательно мылъ ею сперва руки, а потомъ лицо. Утирались кто рукавомъ рубахи, кто принесенною изъ комнаты тряпкою. Дмитрій умывался рядомъ съ Могутовымъ и далъ ему у тереться своею тряпкой. Умывшись, человѣка четыре, которые были посолиднѣй, пошли въ комнату, а остальные, усѣвшись на ящикахъ у бочки, перебрасывались своими незатѣйливыми, самимъ въ себѣ обращенными, фразами, вопросами и поясненіями, потомъ скоро затянули и пѣсню. Сперва началъ пѣть тихонько одинъ, потомъ къ нему присталъ другой, а тамъ и остальные припали участіе въ хорѣ. Трудно было непривыкшему уху Moгутова, сидѣвшему среди пѣвцовъ, разобрать слова пѣсни, какъ онъ ни старался это сдѣлать. Ухо ловило только звуки, которые то заглушали слова, то сплетали слова одно съ другимъ и неслись среди пустаго двора, на пустую улицу и далеко вверхъ, гдѣ густое, темное петербургское небо не манило взоръ, какъ прозрачное небо юга, проникнуть чрезъ него туда, гдѣ лучезарные ангелы, гдѣ величественный тронъ Бога, гдѣ любящій, всепрощающій, пролившій кровь свою за народъ Богъ-Сынъ. Угрюмо смотритъ петербургское небо уже въ іюлѣ, и хотя заря продолжается во всю ночь, но непремѣнно переходитъ небо въ горизонту въ хмурую тучу. И какъ гармонируютъ съ этимъ небомъ напѣвы пѣсенъ рабочихъ!… Это не мягкій, нѣжный и протяжный напѣвъ малороссійскихъ пѣсенъ, какъ мягко, нѣжно и необъятно небо малороссійской ночи; это не грустный напѣвъ, вызывающій слезы на глава и вмѣстѣ съ тѣмъ облегчающій грусть на душѣ, — нѣтъ, это низкіе, какъ бы изъ глубины груди выходящіе вздохи, и высокіе, какъ бы взвизгивающіе, но правильно чередующіеся, стоны, которые то сливаются одинъ съ другимъ, то отдѣляются моментальными остановками, то прерываются продолжительными паузами и соединяются тихими, едва слышными звуками. Это — не слезы, а плачъ безъ слезъ. И чѣмъ долѣе пѣлась пѣсня, тѣмъ все ниже и ниже опускались одни звуки, тѣмъ все громче и громче поднимались другіе, тѣмъ все короче и короче становились промежутки, но все длиннѣе и длиннѣе продолжалась мертвая тишина между строфами пѣсни; потомъ опять все то же, но все crescendo и crescendo, и, наконецъ, мгновенно все замолкло, оборвалось совсѣмъ.

— Голосистая пѣсня!

— Пѣсня — какъ пѣсня.

— Дождику бы съ тоя тучи.

— Ёна съ таво мѣста ни-ни, — третій день тамотка.

— Аль на биркѣ счетъ ведешь?

— Спать Ваня захотѣлъ, — зѣваешь?

— Это къ ѣдѣ ротъ деретъ.

А кто-нибудь опять начиналъ тихонько пѣсню, другой подмигивалъ, и скоро опять пѣли всѣ, — пѣли какъ будто другую пѣсню, какъ будто веселую, ухарскую; но это только на первыхъ порахъ такъ сдается, а прислушайтесь — прежняя грустная пѣсня, только быстрѣй, чередуются грудные вздохи съ визгливыми стонами, только очень коротки эти вздохи и стоны, только быстро летятъ они одинъ за другимъ, и хочется подъ эти быстрые вздохи и стоны дрыгать ногами и руками, хочется пуститься въ бѣшеный русскій народный трепакъ.

— Вишь распѣлись!… Мать вечерять зоветъ! — раздается мягкій голосъ дяди. Но не сразу оборвалась пѣсня, — еще два колѣна пѣсни пронеслось по пустынному двору и далеко, далеко за нимъ.

Рабочіе, крестясь, сѣли за столъ у печки. На столѣ лекалъ нарѣзанный хлѣбъ, ложки, стояла солонка и большая деревянная чашка, полная жидкой гречневой кашицы, очень похожей на супъ, заправленный густо гречневою крупой. Не жирный это былъ супъ, — только кое-гдѣ плавали на поверхности его капельки жира, и долго блуждали эти капельки, пока, одна изъ нихъ встрѣчала, наконецъ, другую и, какъ бы обрадовавшись долгожданной встрѣчѣ, сливалась съ другой, превращаясь въ одну немного большую капельку. Дядя начиналъ ѣду первый. Всѣ ѣли не спѣша, черпали ложками кашицу одинъ послѣ другаго, продѣлывая ту же исторію съ крошками хлѣба и солью, какъ и во время ѣды на работѣ у камней. Могутовъ сидѣлъ рядомъ съ Дмитріемъ и дядей. Онъ невольно подражалъ въ ѣдѣ рабочимъ, ему казалось, что другаго порядка и завести нельзя, что хлѣбъ дѣлается болѣе вкуснымъ, если его долго пережевывать во рту, что, собирая крошки и соля каждую ложку кашицы, ѣшь — словно дѣло дѣлаешь. Его заинтересовали капельки жира на поверхности кашицы. Капельки были такъ рѣдки, такъ ярко, какъ звѣздочки, свѣтились, такъ живо плавали и такъ аппетитно смотрѣли, что ему невольно хотѣлось захватить хотя одну изъ нихъ въ ложку и отправить въ ротъ. Онъ посмотрѣлъ на рабочихъ и замѣтилъ, что ихъ глаза тоже съ любовію смотрятъ на капельки жира, что они посматриваютъ въ каждую свою ложку, не попала ли капелька въ нее, что они подносятъ ложку ко рту съ большею бережливостью, если замѣчаютъ въ ней эту капельку; но всѣ черпаютъ кашицу у самыхъ краевъ чашки и никто не черпаетъ такъ, чтобы насильно загнать звѣздочку жира къ себѣ въ ложку.

По мѣрѣ того, какъ чашка съ кашицей опоражнивалась, рабочіе становились разговорчивѣе. Дмитрій повѣдалъ женщинѣ исторію, какъ баринъ пожелалъ работать съ ними. Онъ говорилъ медленно, прерывая разсказъ ѣдою и только при концѣ повѣствованія нѣсколько воодушевился и закончилъ его такъ:

— Теперь мы, мать, шалишь! Съ бариномъ намъ куда смѣлѣй, ежели что тамъ — унтеръ, аль тамъ квартальный. Не трожь, — у насъ баринъ.

— Такъ, такъ, — равнодушно отвѣтила женщина

Она все время сидѣла у печи и смотрѣла на рабочихъ, медленно переводя глаза съ одного на другаго; но трудно было отгадать, о немъ она думала въ-то время. Лицо ея было спокойно, руки лежали скрещенными на колѣняхъ, а глаза смотрѣли съ такимъ же блескомъ, какъ посматривали они и на горшокъ въ печи, въ которомъ грѣлась вода для мытья посуды.

— Подбавить нешто? — спросила женщина, когда рабочіе начали задѣвать ложками дно чашки.

— Подбавь, Степановна, подбавь, — сказалъ дядя, — ребята устамши, а кашица-те добрая.

— А што ежели теперича лукомъ кашу заправить?

— Ишь-тё, луку захотѣлъ!

— Али претитъ, отъ луку то?

— Чаво претитъ!… Дашь, — съѣмъ за махароны.

— Нешто, Митро, ѣдалъ махароны?..

— Эва цаца!… ѣдалъ.

— Врешь.

— Чаво врать?.. На поденщинѣ, кухню чистимши, кухварка давала.

— Замѣстъ меда сошло?

Такую и подобную ей вели рабочіе бесѣду подъ конецъ ужина. Дядя всталъ изъ-за стола первый, Птаха послѣднимъ. Вставая, всѣ сперва облизывали хорошенько ложку, потомъ утирали ротъ рукавомъ рубахи, затѣмъ молились на образъ и говорили, кланяясь женщинѣ: «Спасибо, мать». Почти сейчасъ послѣ ужина всѣ, ложились спать. Женщина собрала со стола и вымыла горячею водой посуду, не вытирая поставила ее на столъ и потомъ поужинала сама такою же кашицей, какъ и рабочіе. Когда она кончила ѣсть, всѣ рабочіе лежали уже на лавкахъ, не укрытые, съ зипунами подъ головами, и одни уже храпѣли, а другіе уже поскрябывали свое корявое тѣло.

— Павла, а Павла! — раздался немного погодя голосъ женщины на дворѣ.

— Чаво тамъ? — откликнулся ей хриплый голосъ вдали.

— Хлѣба-те дать, аль самъ придешь?

— Неси сама!… Кабы опять грѣха не было!

Голоса затихли и слышны были только мѣрные удары колотушки о деревянные ящики. Женщина вернулась въ комнату, помолилась образу и полѣзла на постель. Въ комнатѣ было жарко и душно. Могутовъ долго не спалъ и ворочался на своей лавкѣ. Онъ хотѣлъ думать о только-что прожитомъ днѣ, о рабочихъ, но въ головѣ не шевелились мысли. Часа черезъ два голова стала тяжелѣть, въ глазахъ носился туманъ и онъ скоро заснулъ.

IV.

Могутовъ работалъ изо дня въ день. Первые три дня онъ прилаживалъ къ работѣ свои ноги и руки, приноравливалъ силу удара молотомъ, судя по камню, старался быстро сообразить, какъ лучше положить камень, чтобъ его скорѣе разбить и ловче держать между ногъ и пр., и только между дѣломъ присматривался къ рабочимъ, вслушивался въ ихъ рѣчи. Домой онъ возвращался усталый и поздно, такъ что, при короткихъ ночахъ, усталость и малое время для отдыха не давали возможности и дома глубже познакомиться съ рабочими. Рабочіе тоже не обращали на него особеннаго вниманія. Замѣтно было, что они смотрѣли на его работу какъ на прихоть и думали, что чрезъ день-другой прихоть пройдетъ и баринъ дастъ тягу. На четвертый день Могутовъ окончательно приспособился къ работѣ: молотъ его бойко, не боясь упасть вмѣсто камня на ногу, постукивалъ въ тактъ съ рабочими, и это дѣлалось теперь безъ усиленнаго смотрѣнія на камень, а почти механически. И если въ первые три дня онъ мало-что отставалъ въ итогѣ работы отъ рабочихъ, хотя уставалъ сильнѣе ихъ, то на четвертый день, онъ не только сравнялся съ ними, но даже работа его шла успѣшнѣе ихъ. Въ этотъ день онъ и началъ думать о рабочемъ, и вотъ его прежде всего останавливаетъ короткость фразъ разговора рабочихъ, что фразы эти построены были такъ, какъ будто говорившій фразу говорилъ ее самъ себѣ вслухъ, говорилъ не то вопросъ, не то отвѣтъ.

"Отъ чего это происходитъ?… Есть ли это неувѣренность въ умѣньи защищать высказанное, или это происходитъ отъ убѣжденія въ нетерпимости слушателей? Происходитъ ли это отъ полнаго отсутствія какихъ-либо убѣжденій или же отъ неумѣнья высказать ихъ? Происходитъ ли это отъ окончательнаго загрубенія ума или отъ недостатка знаній, при глубокомъ желаніи знать истину? Происходитъ ли это отъ того, что всѣ они имѣютъ совершенно одинаковые взгляды на міръ, небо и человѣка, или отъ того, что не достигали до нихъ; на понятномъ для нихъ языкѣ, хотя какія-нибудь представленія обо всемъ этомъ?… Эти вопросы зашевелились въ головѣ Могутова, какъ только онъ началъ думать о рабочихъ. Онъ началъ пристально всматриваться въ лица рабочихъ, прислушиваться къ ихъ говору, замѣчать, что отражается при этомъ на ихъ лицахъ, какими жестами сопровождается ихъ говоръ. И вотъ, вслѣдствіе этихъ наблюденій, онъ замѣчаетъ въ каждомъ изъ нихъ много типичнаго, характернаго.

"Вотъ — дядя…. Онъ старѣе всѣхъ, у него длинная, густая борода, а его сѣрые глаза смотрятъ серьезно, но не зло, изъ-подъ густыхъ нависшихъ бровей; онъ виднѣе всѣхъ рабочихъ, солиднѣе, умнѣе, болѣе всѣхъ походитъ на предводителя. Онъ и есть предводитель ихъ, дядя…. И онъ ведетъ себя какъ истинный предводитель. Ни разу не было слышно, чтобъ онъ приказывалъ, распоряжался, журилъ или хвалилъ… Но въ немъ нѣтъ и приниженія своей личности. Онъ первый беретъ ложкою кашу, онъ первый высказалъ мнѣніе и обо мнѣ, первый сказалъ: «работай, коли есть охота». Онъ — равный среди равныхъ, но онъ и первый среди равныхъ….

"Вотъ — Дмитрій. Онъ моложе всѣхъ и молодость бьетъ въ немъ ключомъ. Онъ никогда не кладетъ молота, а всегда бросаетъ игриво, шутя. Глаза его никогда не смотрятъ угрюмо, а бойко, серьезно и съ тонкою улыбкой на лицѣ…. Онъ первый нарушаетъ молчаніе. У Дмитрія яснѣе чѣмъ у остальныхъ пробивается наружу доброта, желаніе оказать услугу. Ты откровеннѣе всѣхъ, но ты, какъ всѣ, добрый, не глупый, простой, безхитростный человѣкъ…. И голосъ у тебя звонкій, и поешь ты весь отдаваясь пѣснѣ.

«Ну, а ты, скептикъ, съ хриплымъ голосомъ, но прозванный Птахой?…. У тебя — больной видъ и истасканное лицо, но не за это надъ тобой подсмѣиваются. Смѣются надъ тобой потому, что любишь ты зло подтрунить надъ человѣкомъ».

Такъ перебралъ Могутовъ каждаго изъ рабочихъ, и въ. каждомъ онъ находилъ много искренности, безхитростной доброты, любви къ труду.

«Отчего же они говорятъ только отрывистыя фрезы, и говорятъ въ курьезной формѣ? — продолжалъ думать Могутовъ. — Потому же самому, почему я въ своимъ сожителемъ Коптевымъ въ цѣлый день, обмѣняемся много-много двумя десятками словъ. Занятые мы люди, нѣкогда намъ болтать зря, — ну, и молчимъ, да дѣло свое дѣлаемъ. Новости мы узнаемъ въ одно время, навязывать свои кое-какія идеишки не въ нашемъ вкусѣ, да и времени нѣтъ. Еслибъ и у нихъ, у рабочихъ, было свободное время, еслибы притомъ, они были грамотны, — они бы и тогда не бросились въ болтовню, а тратили бы свободное время на чтеніе, на усвоеніе званій, и тогда, конечно, ихъ короткія фразы имѣли бы болѣе смысла…. Но развѣ въ этомъ ихъ вина? — Виновата бѣдность, виновата система нашихъ налоговъ, падающая почти исключительно на крестьянина, берущая у него все и не дающая ему за это почти ничего…. А что, если я попробую разсказать имъ что-либо? Вѣдь я много знаю того, чего имъ, навѣрно, и во вѣки вѣковъ не придется узнать. Съумѣю ли только передать понятно?…. Ну, а если попробовать разсказать имъ что-либо изъ нашихъ поэтовъ, которые знали народъ, любили его и писали на понятномъ для народа языкѣ? Это будетъ отлично…. Но что же выбрать на первый разъ?»

Онъ прежде всего остановился на Пушкинѣ. Онъ перебралъ въ умѣ всѣ сочиненія Пушкина, не выбравъ ни одного изъ нихъ. Поэмы Пушкина казались ему длинными, черезчуръ возвышенными, а сказки — черезчуръ дѣтскими. Гоголя онъ такаю нашелъ длиннымъ, языкъ его тяжелымъ, мысли и обороты высокопарными. За Крылова онъ ухватился горячо, находилъ, мѣткимъ и понятнымъ его языкъ, а мораль басенъ характерно подобранною, но когда онъ началъ перебирать въ умѣ басни, чтобы выбрать изъ нихъ наиболѣе подхщящую для рабочихъ, онъ не нашелъ ни одной мораль и дѣйствующія лица которой глубоко бы затрогивали самихъ рабочихъ. Онъ смотрѣлъ, на рабочихъ, какъ на солидныхъ, взрослыхъ людей, а всѣ басни, казались ему написанными только для дѣтей. Басня «Пестрыя овцы и Левъ» была бы и ничего, но мораль баски казалась ему сухой, болѣе обширной, чѣмъ это слѣдовало изъ нея. Отъ Крылова онъ перешелъ къ Тургеневу… но не остановился и на немъ. Онъ находилъ, что не для народа написаны Тургеневымъ «Бѣжинъ лугъ», «Пѣвцы», «Хорь и Калинычъ» и всѣ «Записки охотника», а только для баръ, для возбужденія въ нихъ любви и уваженія къ народу. Послѣ Тургенева онъ, не останавливаясь на Толстомъ, Писемскомъ, Гончаровѣ, Достоевскомъ и пр., прямо вспомнилъ о Некрасовѣ.

"Вотъ, вотъ!… Некрасовъ будетъ хорошо. «Коробейники», или «Морозъ — красяый носъ», или «Кому на Руси жить хорошо» — полны народной жизни, языкъ ихъ лучше языка народныхъ пѣсенъ. Морали нѣтъ совсѣмъ, — мораль сама, какъ впечатлѣніе отъ живыхъ сценъ и картинъ, заползаетъ въ голову.

Солнце садилось и рабочіе собирались идти домой, когда Могутовъ окончательно надумалъ познакомить ихъ съ «Коробейниками» Некрасова. Онъ привыкъ уже къ жаркой и удушливой атмосферѣ комнаты рабочихъ и спалъ теперь обыкновенно крѣпкимъ и покойнымъ сномъ, но въ эту ночь онъ не скоро заснулъ. Онъ долго думалъ о чтеніи наизусть «Коробейниковъ», обдумывалъ, когда это лучше сдѣлать, какъ читать и какъ навести разговоръ на чтеніе; но онъ никогда не находилъ подхода, всѣ приступы казались ему дѣланными, искуственность которыхъ эти тактичные и проницательные. товарищи поймутъ сразу. Наконецъ, онъ рѣшилъ, что завтра, послѣ вечерняго снѣданья, онъ прямо предложитъ рабочимъ послушать путешествіе двухъ русскихъ коробейниковъ…

«Они для меня сдѣлали добро — и не цѣлковымъ, а живымъ и умнымъ разсказомъ поэта поблагодарю я ихъ. Останутся довольны, — можно будетъ и еще что-нибудь, кромѣ Некрасова, прочитать…. А что бы еще?» — Не рѣшивъ этого вопроса, онъ успокоился и заснулъ.

V.

На слѣдующій за тѣмъ день Могутовъ заметилъ перемѣну въ рабочихъ къ себѣ. Обыкновенно, вставши, умывшись и помолясь образу, рабочіе здоровались съ дядей и хозяйкой, только особенно дружные — между собою. Могутовъ тоже здоровался съ дядей, хозяйкой и съ Дмитріемъ, подавая послѣднему руку. Въ это же утро, какъ будто по уговору, всѣ здоровались съ нимъ и онъ имъ всѣмъ протягивалъ руку. Но кромѣ этой, уже очень замѣтной, перемѣны, въ продолженіе дня видно было много и другихъ, не такъ бросавшихся въ глаза, жестовъ, подсматриваній, словъ, мелкихъ услугъ, которыя указывали на происшедшую перемѣну. И вотъ, ловко стуча молотомъ по камнямъ, сдавленнымъ обернутыми въ тряпки ногами, Могутовъ думалъ о происшедшей перемѣнѣ къ нему со стороны рабочихъ. «За что это, — думалъ онъ, — такая, ясно бросающаяся въ глаза, любовь, — нѣтъ, не любовь, — любовь, говорятъ, откровенна, — а скорѣе сильное уваженіе? Они оказали мнѣ услуги, и они же готовы дѣлать для меня все, что только въ ихъ силахъ!… Я заработаю немного денегъ, я пріучу себя въ мускульному, упорному труду въ восемь дней, я познакомлюсь съ простымъ русскимъ человѣкомъ, съ которымъ мнѣ придется имѣть дѣло на фабрикахъ и заводахъ, — и это все чрезъ нихъ, благодаря ихъ же добротѣ, — и они, вмѣсто равнодушія, недовѣрія, даже пренебреженія и т. п., вполнѣ законныхъ чувствъ рабочаго въ барину, — они первые здравствуются со мною!… Да и не это одно: когда я прошу передать мнѣ ведро съ водой, кто-либо изъ нихъ говоритъ: „постой, баринъ, я принесу свѣжей водички“, а кто-нибудь добавитъ: „знамо, свѣженькая водичка — лучше, угости барина….“ Я не замѣтилъ, что мои оборы пробились въ одномъ мѣстѣ и голымъ тѣломъ прижималъ камень, а они замѣтили — и съ четырехъ сторонъ летятъ ко мнѣ тряпки съ совѣтомъ употребить ихъ на обору, а то „для-че ногу вередить“, какъ сказалъ дядя. Меня обрадовало, что я, увлекшись работою, не замѣтилъ, что голымъ тѣломъ прижимаю камень, — Я, какъ дитя, радовался, что огрубѣла моя кожа, но потомъ я долго слышалъ душевный голосъ дяди: „для-че зря ногу вередить?“… И за что все это? Развѣ за то, что я не убѣжалъ послѣ перваго дня?… Но за что же тутъ уважать?… Вѣдь при этомъ могла бы явиться скорѣе зависть… И больной Сидорычъ, дѣйствительно, болѣе прежняго серчаетъ на меня…»

Онъ долго думалъ надъ вопросомъ и не находилъ отвѣта. Онъ никакъ не могъ догадаться, что рабочіе въ первый разъ, во всю ихъ жизнь, увидѣли барина, чуждаго барскихъ замашекъ, желанія порисоваться, потрунить или поучить крестьянина, поддѣлаться подъ его говоръ или подъ его нравъ; что они въ первый разъ увидѣли барина молчаливаго, серьезнаго, и притомъ такаго не на часѣ, не на день, а въ продолженіе четырехъ дней; что они въ первый разъ видятъ барина, работающаго ихъ крестьянскую работу упорно, безъ перерыва, съ одинаковою энергіей и добросовѣстностью въ продолженіе четырехъ дней… А этого всего вполнѣ достаточно, чтобы добрая душа русскаго крестьянина отнеслась съ уваженіемъ къ Могутову, полюбила его. Но даже и эти причины не были ясно формулированы въ головахъ рабочихъ, судя по тому, что, когда дядя захотѣлъ пить и когда Могутовъ, выливъ воду изъ ведра, стоявшаго въ это время около него, и со словами: «погоди, дядя, я принесу свѣжей воды», ушелъ съ ведромъ за водой, — между рабочими произошелъ слѣдующій разговоръ:

— Такъ, такъ, баринъ! Угости, угости дядю свѣженькой водичкой.

— Дядю каждой долженъ уважать… Знамо, дядя.

— Дядя — какъ дядя, а и баринъ у насъ, неча сказать, хорошій баринъ.

— Баринъ такой, что… Кажись, я бы его… все отдай, да и мало.

— Что такъ больно полюбили?… Смотри, кабы опосля чего… — не договорилъ Птаха.

— Чаво, Птаха, каркать!… Это баринъ душевный, — неча каркать!

— Фальши въ ево нѣтути.

Все это время погода стояла жаркая и душная, но въ этоть день, когда рабочіе встали послѣ обѣда и принялись за работу, жара, кажется, дошла до наибольшаго своего предѣла, а воздухъ сдѣлался сильно тяжелымъ, разслабляющимъ. Неохотно двигались руки рабочихъ, не весело щелкали ихъ молота по камнямъ, сильно, во весь ротъ, зѣвалось имъ и Могутову и, несмотря на лѣнивую работу, потъ ручьями катился по ихъ лицамъ, дрянныя ситцевыя рубахи прилипали къ тѣлу и были мокры, холодная вода, поглощаемая часто и съ жадностью, не освѣжала, а еще болѣе отягощала.

— Душитъ.

— И не сказывай… Брюхо чуть не лопнетъ.

— Пьешь, пьешь, а гляди — опять те къ водѣ тянетъ.

— Къ ночи Богъ дождикъ дастъ.

— Гляди, кабы ранѣй не скупался.

— Спалось опосля обѣда, а ротъ те такъ и тянетъ, ажно скулы трещатъ.

— Эвто оно къ грому.

Въ это время Могутовъ рѣшилъ читать наизусть «Коробейниковъ». «На что лучше, — думалъ онъ. — Чтеніемъ разгоню нудьгу и себѣ, и имъ». Ему нришло на мысль спѣть начало «Коробейниковъ», такъ какъ начало похоже на пѣсню молодаго коробейника, и если похвалятъ, то можно прямо сказать: не хотите ли, молъ, послушать эту пѣсню до конца; а если равнодушны будутъ, то можно и прекратить попытку знакомить ихъ съ «Коробейниками». Но онъ скоро нашелъ пѣніе фальшивымъ и прямо сказалъ:

— А что, братцы, ходятъ по вашимъ деревнямъ коробейники?

— Какъ не ходить, ходятъ.

— Эвтого добра есть.

— Бабу на деревнѣ не укаравулишь, кабы не эвти купцы.

— Такъ, такъ! Не уберечь бабу, кабы не эвти купцы.

— Хотите, — началъ Могутовъ, когда рабочіе замолчали, — я вамъ разскажу исторію съ двумя коробейниками?

— Разскажите, баринъ, а мы послухаемъ, — сказалъ дядя, первый разъ употребивъ окончаніе множественнаго числа.

«Не насмѣшка ли это?» — испуганно подумалъ Могутовъ и посмотрѣлъ на дядю и рабочихъ, кромѣ Птахи, злое лицо котораго онъ не хотѣлъ теперь видѣть. Рабочіе смотрѣли на него. Дядя смотрѣлъ серьёзно. Лица другихъ рабочихъ смотрѣли съ любопытствомъ, безъ усмѣшки, которая невольно выдаетъ просто человѣка и его мысль: гдѣ, молъ, тебѣ знать, кикъ и что дѣлается у насъ, у простыхъ людей?

Могутовъ успокоился, но все-таки съ сильнымъ волненіемъ началъ читать:

Ой, полна, полна коробушка,

Есть и ситцы и парча.

Пожалѣй, моя зазнобушка,

Молодецкаго плеча!

Выйди, выйди въ рожь высокую,

Тамъ до ночки погожу,

А завижу черноокую; —

Всѣ товары разложу.

Цѣны самъ платилъ не малыя,

Не торгуйся, не скупись:

Подставляй-ка губки алыя,

Ближе къ молодцу садись.

Онъ остановился, чтобы перевести духъ, такъ какъ волненіе стѣснило дыханіе, но эта остановка оказалась кстати. Послѣ прочитанной имъ удалой, самонадѣянной пѣсни или думы молодаго парня начинался стихъ поэта-повѣствователя, и для оттѣненія одного отъ другаго, необходима остановка и измѣненіе голоса. Онъ опять посмотрѣлъ на рабочихъ. Рабочіе медленно и тихо постукивали молотами и смотрѣли попрежнему; одинъ только Птаха упорно и зло смотрѣлъ и по его искривленному рту можно было заключить, что онъ, какъ ястребъ, караулилъ Могутова, чтобы напасть на него, поднять на смѣхъ, доказать, что ложь и чепуха — рѣчь барина о коробейникахъ, что гдѣ же барину знать, какъ ведутся дѣла на деревнѣ. Птаха не зналъ, что устами Могутова говорило вѣщее слово поэта, который самъ прошелъ горе и нужду, который зналъ народное горе и радость и повѣдалъ, міру о нихъ въ дивныхъ стихахъ, какъ не повѣдать о своемъ горѣ и радостяхъ самому народу. Могутовъ оправился и продолжалъ чтеніе почти безъ волненія:

Вотъ и пала ночь туманная:

Ждетъ удалый молодецъ.

Чу, идетъ!.. пришла желанная, —

Продаетъ товаръ купецъ.

Катя бережно торгуется,

Все боится передать.

Парень съ дѣвицей цѣлуется,

Проситъ цѣну набавлять.

Робость окончательно покинула Могутова. Онъ самъ увлекся правдивымъ, звучнымъ стихомъ поэта, и ему невольно сообщался тотъ творческій даръ, который посѣщаетъ актера и чтеца, когда они проникаются вполнѣ своею ролью и, безсознательно, по вдохновенію, мѣняютъ голосъ, жесты, — словомъ, все то, что заставляетъ зрителя и слушателя не видѣть актера, а видѣть того героя, котораго изображаетъ актеръ, — слышать только то, что читаетъ чтецъ, позабывъ самого чтеца. Въ такую роль чтеца вошелъ Могутовъ. Онъ, какъ бы ему самому жаль было разставаться съ только-что нарисованною картиною поэта, гдѣ нѣтъ роскошной обстановки, гдѣ краски просты, но гдѣ жизнь ключомъ бьетъ въ двухъ лицахъ; — продолжалъ:

Знаетъ только ночь глубокая,

Какъ поладили они.

Распрямись ты, рожь высокая,

Тайну свято сохрани!

Онъ опять остановился, но не за тѣмъ, чтобы посмотрѣть, какъ слушаютъ рабочіе, а какъ останавливается, уходить въ себя всякій человѣкъ послѣ сильнаго впечатлѣнія. Далѣе онъ читалъ горячо, какъ бы читаемое вырывалось изъ его собственной души, отъ восхищенія предъидущею картиной:

Ой, легка, легка коробушка,

Плечъ не рѣжетъ ремешокъ!

А всего взяла зазнобушка

Бирюзовый перстенекъ.

Далъ ей ситцу штуку цѣлую,

Ленту алую для косъ,

Поясокъ — рубаху бѣлую

Подпоясать въ сѣнокосъ…

Все поклала ненаглядная

Въ коробъ, кромѣ перстенька:

«Не хочу ходить нарядная

Безъ сердечнаго дружка!»

То-то дуры, вы, молодочки!

Не сама ли принесла

Полуштофчикъ сладкой водочки,

А подарвовъ не взяла?…

Такъ постой же! Нерушимое

Обѣщаньице даю:

У отца дитя любимое!

Ты попомни рѣчь мою:

Опорожнится коробушка,

Подъ Покровъ домой приду

И тебя, душа зазнобушка,

Въ Божью церковь поведу…

Когда Могутовъ читалъ:

Эй, Ѳедорушки! Варварушки!

Отпирайте сундуки!

Выходите къ намъ, сударушки,

Выносите пятаки! —

рабочіе перестали бить камень и, устремивъ глаза въ пространство, внимательно слушали. Одинъ только Птаха все еще, хотя и очень-очень медленно, постукивалъ молотомъ. Когда же Могутовъ читалъ:

Подошла война проклятая,

Да и больно ужь лиха.

Гдѣ бы свадебка богатая —

Цапъ въ солдаты женила!

Врагъ дуритъ — народу горюшко!

Точитъ русскую казну,

Краситъ кровью Черно морюшко,

Корабли валитъ во дну.

Переводъ свинцу да олову,

Да удалымъ молодцамъ…

Весь народъ повѣсилъ голову,

Стонъ стоитъ по деревнямъ.

Ой, бабье неугомонное

Полно взапуски ревѣть!.

Причитанье похоронное

Надъ живымъ-то рано пѣть.

Не уймешь ихъ… Какъ отпѣтаго

Парня въ городъ отвезутъ

Бабы сохнутъ съ горя этого,

Мужики въ кабакъ идутъ….

пересталъ и Птаха стучать, погрузился и онъ весь въ слухъ, устремивъ, какъ и его товарищи, неопредѣленно въ пространство глаза… Но вотъ и голосъ чтеца дрогнулъ и началъ дышать тою неподдѣльной искренностью, которая бываетъ такъ рѣдка даже въ актерѣ, во время которой актеръ забываетъ все и послѣ которой онъ не скоро приходитъ въ себя: театръ уже превратился въ бурю хлопанья и крика, а актеръ, забывшій гдѣ онъ и что онъ, какъ бы просыпается отъ этой бури и сперва стоитъ въ недоумѣніи, потомъ нехотя кланяется, досадуя, что унесли его изъ сладкой грезы, что унесли его изъ міра поэзіи въ дѣйствительный міръ шума, рукоплесканій, гама, нарядныхъ дамъ, франтоватыхъ мужчинъ и всякаго сброда нарядовъ на галлереѣ. Могутовъ въ это время читалъ думы Катерины, которая часто не спала по цѣлымъ ночамъ, хотя тяжелая доля заставляла ее изо всей моченьки молотить по утрамъ, стлать ленъ до поздней ноченьки по росистымъ лугамъ, косить траву, жать рожь.

Стелетъ ленъ, а неотвязная

Дума на сердцѣ лежитъ:

«Какъ другая дѣвка красная

Молодца приворожитъ?…

Какъ измѣнитъ?… Какъ засватаетъ

На чужой на сторонѣ?…»

И у дѣвки сердце падаетъ:

«Ты женись, женись на мнѣ!

Ни тебѣ, ни свекру-батюшкѣ

Николи не согрублю,

Отъ свекрови, тѣоей матушки,

Слово всякое стерплю.

Не дворянка, не^: купчиха я,

Да и нравомъ-то смирна,

Буду я невѣстка тихая,

Работящая жена.

Ты не нудь себя работою:

Силы мнѣ не занимать, —

Я за милаго съ охотою

Буду пашенку пахать.

Ты живи себѣ гуляючи

За работницей-женой,

По базарамъ разъѣзжавши;

Веселяся, пѣсни, пой!..

А вернешься съ торгу пьяненькій,

Накормлю и уложу:

„Спи, пригожій, спи, румяненькій!“

Больше слова не скажу.

Видитъ Богъ, не осердилась бы,

Обрядила бы коня,

Да къ тебѣ и подвалилась бы, —

Поцѣлуй, дружокъ, меня!…»

Предъ глазами Могутова носился въ это время образъ Лели, его сестры-друга. Некрасова читалъ онъ, а думы и грёзы — о Лелѣ, которая, гдѣ-то далеко, скучаетъ о немъ; такъ думаетъ о немъ, какъ Катерина о молодомъ коробейникѣ. И дрожалъ его голосъ тою дрожью, которая заставляетъ сжиматься сердце слушателя, вызываетъ слезы на глаза у слабаго нервами человѣка.

И человѣкъ съ такими слабыми нервами былъ среди слушателей Могутова. Птаха сидѣлъ въ это время понуривъ голову и слезы изъ его, всегда злыхъ, глазъ тихо текли по его худымъ, морщинистымъ и грязнымъ щекамъ. О чемъ онъ плакалъ? — Вспомнилъ ли онъ свое сватовство за деревенскую красавицу, Катерину, какъ не согласилась она идти за него, тогда еще браваго парня, но и тогда уже съ злыми глазами и такою же рѣчью; — какъ не захотѣлъ онъ, послѣ отказа любимой имъ дѣвушки, — любимой со всѣмъ пыломъ и страстью молодости, — искать другую, не захотѣли его дерзкія, самоувѣренныя рѣчи литься въ страстномъ упоеніи въ другой разъ; — какъ бросилъ онъ деревню, очутился въ городѣ еще самоувѣреннѣе, еще задорнѣе, но грусть и злоба подтачивали мало-по-малу эту самоувѣренность и… и скоро превратился онъ, когда-то «сорви-голова» добрый деревенскій молодецъ, въ городского, испитаго, злаго, оборваннаго рабочаго пролетарія?… Или вспомнилъ онъ, какъ любимую имъ и любящую его деревенскую красавицу отдали за немилаго, на зло и погибель его самого, или какъ попала она въ барскую усадьбу, и съ нимъ та же исторія? Или… Богъ знаетъ о чемъ думалъ Птаха, когда слушалъ думы Катерины «Коробейниковъ» и когда слезы тихо текли изъ его глазъ, по его худымъ, морщинистымъ щекамъ!…

Думы дѣвичьи, завѣтныя,

Гдѣ васъ всѣ-то отгадать!…

Легче камни самоцвѣтные

На днѣ моря сосчитать

продолжалъ читать далѣе Могутовъ.

Безъ перерыва со стороны слушателей дочиталъ онъ до конца эту живую, какъ сама жизнь, эту могучую и сильную, какъ могучъ и силенъ русскій народъ, но грустную поэму, какъ грустна жизнь русскаго народа. Подъ конецъ чтенія онъ усталъ и голосъ его немного хрипѣлъ, когда онъ читалъ:

И мірскія, и питейныя

Тотчасъ власти собрались.

Молодцу скрутили рученьки:

«Ты вяжи, вяжи меня,

Да не тронь мои онученьки!»

— Ихъ-то намъ и покажи!…

Поглядѣли: подъ онучами

Денегѣ съ тысячу рублей —

Серебро, бумажки кучами.

Утромъ позвали судей.

Судьи тотчасъ все довѣдали

(Только денегъ не нашли!),

Погребенью мертвыхъ предали,

Лѣсника въ острогъ свезли…

Рабочіе продолжали сидѣть молча. Могутовъ утеръ рукавомъ рубахи потъ съ лица и началъ стучать молотомъ по камнямъ. Онъ доволенъ былъ молчаніемъ рабочихъ. Онъ зналъ по себѣ, что когда глубоко бываетъ пораженъ человѣкъ видѣннымѣ или слышаннымъ, то невольно входитъ внутрь самого себя и только долго спустя раздѣляетъ свои впечатлѣнія съ другими, — и онъ приписывалъ, и, кажется, безошибочно, молчаніе рабочихъ этому самодумью, — и былъ доволенъ, и бойко стучалъ его молотъ по камнямъ, хотя сиротливо и скучно разносились кругомъ его одинокіе удары. Прошло минуты двѣ. Вотъ слышно уже два стучащихъ молота, потомъ три и скоро защелкали молотами всѣ рабочіе, — защелкали порывисто и скоро, — и только молотъ Птахи, начавшій стучать послѣ всѣхъ, стучалъ не въ тактъ съ другими: онъ отставалъ и на два удара другихъ рабочихъ слышался его одинъ ударъ. Разбитые нервы Птахи не скоро приходили въ свое обыкновенное состояніе и нехотя они поднимали его руки съ молотомъ, и тихъ былъ ударъ его молота.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.
Кто скрывается часто подъ видомъ немолодой горничной богатаго барскаго дома. I.

За полчаса до начала чтенія Могутова изъ парка вышла женщина. На видъ ей было лѣтъ подъ двадцать пять, а по костюму она походила на не очень молодую старшую горничную или ключницу, которыя бываютъ въ домахъ знатныхъ помѣщиковъ и богатыхъ сановниковъ. На ней не было кринолина, которые носили въ то время всѣ женщины въ городахъ, отъ старой и дряхлой барыни до маленькой семи-восьмилѣтней барышни…. Но черное шерстяное платье женщины, вышедшей изъ парка, не висѣло на ней такою дудкой, какъ висятъ платья на пожилыхъ уже совсѣмъ старшихъ горничныхъ и ключницахъ, которыя лѣтомъ поверхъ рубахи надѣваютъ только платье, такъ какъ въ юбкахъ имъ уже очень жарко, а франтить имъ не къ лицу, но которыя безъ большаго чернаго кашемироваго платка на шеѣ никакъ не могутъ обойтись, считая его необходимою принадлежностію своихъ лѣтъ и своего солиднаго званія, и который, т. е. платокъ, онѣ носятъ всегда, какъ носятъ всегда ленточку, манисты или крестикъ на шеѣ всякая молоденькая женщина, какъ носитъ всегда аксельбанты офицеръ генеральнаго штаба… Такой черный кашемировый платокъ, былъ и на вышедшей изъ парка женщинѣ. Лицо ея выглядывало солидно, взглядъ покойный, губы плотно сжаты, темные волосы зачесаны гладко въ косы и косы сложены на затылкѣ и приколоты чернымъ костянымъ гребнемъ. Цвѣтъ лица — здоровый, кожа чистая, слабо смуглая и на лицѣ не игралъ румянецъ, который — искуственный или естественный — всегда играетъ на лицахъ барынь такихъ лѣтъ, какія имѣла она. Только тонкія черныя брови и черныя большіе глаза ея, смотрѣвшіе болѣе смѣло, чѣмъ бы это слѣдовало для горничной, да еще книга въ рукахъ — наводили на вопросъ: точно ли она принадлежитъ къ штату, богатаго сановника.

Женщина сѣла подъ самымъ близкимъ къ рабочимъ деревомъ, развернула книгу и начала читать ее. Она почти каждый день въ этомъ мѣстѣ и въ это время читала книгу, въ продолженіе нѣсколькихъ часовъ. Рабочіе и Могутовъ видѣли ее, но не обращали на нее особаго вниманія.

Когда Могутовъ кончилъ чтеніе и рабочіе начали уяже стучать молотами, женщина подошла къ нимъ.

— Извините, — начала она, обращаясь къ Могутову, — что я вамъ помѣщаю. Мнѣ хотѣлось…

Она замялась. Ея большіе черные глаза, смотрѣвшіе на Могутова, вдругъ опустились, когда онъ, въ своемъ грязномъ, неприличномъ въ присутствіи женщины, нарядѣ, положивъ молотъ на плечо, вскинулъ на нее свои большіе глаза. Она машинально ворочала въ рукахъ книгу и улыбалась, какъ улыбается школьникъ, когда нежданное появленіе наставника застало его за производствомъ смѣшной штуки надъ товарищемъ, когда онъ робко и заикаясь говоритъ, что это не онъ, ей-богу не онъ, но не успѣвшая сгладиться отъ веселой штуки улыбка на его лицѣ выдаетъ его.

— Я вотъ тутъ встрѣтила, кажется, французскую фразу… Я хотѣла, — я не знаю языковъ, — хотѣла продолжать чтеніе безъ перевода, но слѣдующее выходить непонятно, — говорила она съ перерывами. — Мнѣ показалось, — я вонъ тамъ въ лѣсу читала, — что вы знаете французскій языкъ и будете такъ добры, что не откажетесь перевести мнѣ… Я вамъ скажу за это великое спасибо! — закончила она, сказавъ послѣднюю фразу отъ души, какъ умѣютъ говорить только женщины, когда желаютъ, чтобы просьба ихъ была непремѣнно исполнена.

Могутовъ былъ плохой знатокъ женской мимики. Ему казалось, что улыбка на лицѣ женщины — насмѣшка надъ нимъ и надъ его чтеніемъ «Коробейниковъ», которое она, навѣрно, слышала, сидя такъ близко отъ рабочихъ. Ему стало досадно; онъ хотѣлъ отвѣтить, что столько же знаетъ толку въ иностранныхъ языкахъ, какъ свинья въ апельсинахъ. — «Но зачѣмъ и буду лгать? — надумалъ онъ. — Да и за что отвѣчать ей грубо? Пусть смѣется. Я не виноватъ, если вышло смѣшно… И она не виновата, если имѣетъ впечатлительные нервы…»

— Давайте! — сказалъ онъ громко. — Коли не очень трудныя фразы, переведу.

Она открыла книгу и пробѣжала строки.

— Я сейчасъ найду, сказала она и начала скоро перелистывать страницы. — Вотъ это, подавая книгу и держа палецъ на французскихъ фразахъ, сказала она.

— J’aimate les fleurs, les bals, la musique et mon mari, qui était beau, — прочиталъ онъ и перевелъ.

— Вотъ еще здѣсь, она опять скоро перелистовала страницу.

— Est ce ma faute, si je (route parient les bornes, si ce qui est fini n’а pour moi aucune valeur? — прочелъ онъ и перевелъ, когда она отыскала эти фразы въ книгѣ и подала ее.

— Такъ скверно, когда не знаешь языковъ, — говорила osa. — Просто хоть перестань читать многія русскія книги. У меня на дому съ десятокъ книгъ отложено въ сторону, потому что въ нихъ встрѣчаются французскія и нѣмецкія фразы… Вы, вѣроятно, и по-нѣмецки знаете?

— Немного знаю, — нехотя отвѣтилъ Могутовъ и приподнялъ молотъ.

— Какая я чудачка! — продолжала женщина. — Я еще не сказала вамъ спасибо, какъ обѣщала, а ужь опять имѣю къ вамъ просьбу… Очень, очень вамъ благодарна! Великое спасибо вамъ! — горячо сказала она и протянула ему свою руку.

Онъ опустилъ молотъ, посмотрѣлъ на свою руку и, найдя ее грязною и потною, вытеръ объ рубашку, взялъ ею руку женщины и, какъ всегда, пожалъ ее крѣпко.

— Не можете ли вы помочь мнѣ перевести иностранныя фразы и въ другихъ книгахъ? Я бы была премного благодарна… Я отсюда живу очень близко: пятый домъ отъ угла, на правой сторонѣ вотъ той улицы, — указывая на ближайшую къ мосту улицу, говорила она. — На домѣ вывеска: «Акушерка Ашутина» — это и есть я. Можетъ-быть вы сегодня, зайдете?

Могутовъ молчалъ. Онъ вспомнилъ о тѣхъ пустыхъ фразахъ, переводъ которыхъ сдѣлалъ, и думалъ, что, вѣроятно, для такихъ же пустыхъ фразъ она проситъ его и на домъ; но когда она назвала свою фамилію, ему показалась она знакомой и онъ думалъ: гдѣ онъ слышалъ подобную фамилію?

— Такъ вы зайдете сегодня? — опросила акушерка робко.

— Хорошо, зайду, — сказалъ онъ, не рѣшивъ, гдѣ онъ слышалъ фамилію Ашутиной…

— Благодарю васъ!… Пока до свиданья, — сказала акушерка и хотѣла идти.

— А вы, барыня, нашего барина чайкомъ напойте, — обратился Дмитрій къ акушеркѣ, — а то мы его до васъ не пустимъ.

Онъ сказалъ это серьезно, какъ будто и впрямь могъ не пустить барина, если акушерка не пообѣщаетъ угостить барина чаекъ. Всѣ улыбнулись.

— Хорошо. Я непремѣнно угощу вашего барина чаемъ. Можетъ и вы бы зашли ко мнѣ, вмѣстѣ съ бариномъ, на чай? — улыбаясь сказала акушерка, довѣрчиво глядя на Дмитрія.

— Благодаримъ покорно. Вотъ ужо баринъ навчитъ на языкахъ болтать, то мы за барина къ вамъ на чаекъ хаживать будемъ, — отвѣтилъ тоже улыбаясь Дмитрій.

— Ну, такъ прощайте, господа, — сказала она, и пошла тихой походкой. Дорогой она думала, какъ это иной разъ дѣлается, все вдругъ, и не такъ, какъ предполагалось, а между тѣмъ — тоже очень недурно. Она хотѣла подойти и прямо попросить, Могутова къ себѣ на короткое время для нѣкотораго, очень важнаго дѣла, а какъ подошла, то и струсила. «Богъ знаетъ, откуда взялся французскій языкъ, просьба перевести сейчасъ и потомъ — перевести на дому… Но, во всякомъ случаѣ, вышло, недурно, даже очень хорошо. Звать такъ, Богъ вѣсть зачѣмъ, было бы странно, а такъ — вышло очень хорошо… Но какая я до сихъ поръ барышня, — краснѣла, заикалась!… Придетъ ли онъ?… А я отгадала, что онъ изъ ученыхъ… Придетъ ли? — Придетъ» — подумала она и вдохнула.

А рабочіе, послѣ ухода акушерки, начали полудновать.

— А што, Митро, наши бабы такъ-то тужатъ на деревнѣ? — сказалъ Иванъ подъ конецъ ѣды.

— А какъ знать… Може которой и на свѣтѣ нѣту, — серьезно отвѣчалъ Дмитрій.

— Дядя Сидорычъ, а дядя Сидорычъ! — говорилъ Иванъ, глядя на Птаху. — Што, у те на деревнѣ баба есть?

— Чаво? — сердито прохрипѣлъ Птаха.

— Баба, говорю, на деревнѣ есть; аль нѣтъ?

— А тебѣ што?

— Мнѣ-то?… Мнѣ ничего, — такъ говорю.

Рабочіе сѣли за работу.

— Пойдемъ, Сидорычъ, коробъ носить, — сказалъ Яковъ.

— Дѣло, — сказалъ Дмитрій. — А капиталъ у васъ есть?

— У Сидорыча есть… Есть у тя, Сидорычъ, капиталъ эфтотъ?

Птаха сидѣлъ угрюмый. Рабочіе обращались въ нему ласково, вызывали его на разговоръ, какъ бы совѣтуя разговоромъ разогнать грусть и хандру; но ихъ участіе еще болѣе раздражало его. Послѣ вопроса Якова о капиталѣ онъ вскинулъ на него свои злые глаза, швырнулъ молотъ, порывисто сорвалъ съ ногъ оборы, всталъ, накинулъ на плечи зипунъ, напялилъ на голову истасканную шапчонку и скоро пошелъ отъ рабочихъ.

— Куда эфто, Сидорычъ? — спросилъ дядя.

— Куды?… Въ кабакъ — вотъ куды! — рявкнулъ Птаха въ отвѣтъ.

— Загулялъ теперь Сидорычъ, — сказалъ одинъ изъ рабочихъ, когда Птахи и слѣдъ простылъ.

— Пока зипунъ не пропьетъ, не жди касатки, — сказалъ Дмитрій.

— Такъ, такъ! — вздохнувши сказалъ дядя и почесалъ себѣ въ затылкѣ.

Разговоръ затихъ. Работа шла медленно и вяло. Воздухъ становился все болѣе и болѣе удушливымъ, — съ запада медленно ползла черная туча и закрывала. Собою четверть неба.

--Будя дождь.

— Какъ не быть, — ишь како!…

— А што, дядя, утекать, аль нѣтъ?

— Покрошимъ пока што, — отвѣчалъ дядя.

Могутовъ сидѣлъ насупившись. Онъ сперва досадовалъ на себя, на свое чтеніе, которое взбудоражило Птаху и погнало его въ кабакъ; но, прійдя къ заключенію, что червякъ, точившій Птаху, и безъ чтенія погналъ бы его въ кабакъ, — только не сегодня, а завтра или послѣ-завтра, — онъ началъ думать о Птахѣ, о причинѣ его злости и жалкаго вида, о средствахъ къ исправленію подобныхъ натуръ… И скоро онъ забылъ и Птаху, и рабочихъ, и самого себя, и весь погрузился опять въ сладкія грёзы о дивной фабрикѣ, на которой, какъ въ раю, нѣтъ ни печали, ни воздыханія, но счастіе безконечное.

— А што, дядя, помнишь ты эфту войну? — спросилъ Иванъ.

— Гдѣ не помнить, — не махонькій о той поры былъ! — сказалъ дядя.

— Ну, и што, дядя?… Какъ эфта война была? — спрашивалъ Иванъ.

Дядя молчалъ.

— Разкажь, дядя, про войну! — сказалъ Дмитрій.

— Чего разсказывать?… Слыхалъ, какъ баринъ сказывалъ, такъ само и было, — отвѣтилъ дядя.

Черная туча заволокла половину неба. Солнце было далеко подъ тучей, лучи его не проникали изъ-подъ нея, не окрашивали нигдѣ тучи въ пурпуровые цвѣта, — рано наступили сумерки.

— Шабашъ! — крикнулъ Дмитрій. — Нудьга, а не работа, — шабашъ!

— И то пора, — сказалъ дядя.

— А къ барышнѣ, знать, не пойдете? — спросилъ Дмитрій Могутова, когда рабочіе двинулись къ своей квартирѣ и онъ шелъ съ ними вмѣстѣ.

— Надо пойти, — сказалъ онъ, вспомнивъ данное слово.

— Сходите, баринъ, сходите, — говорилъ дядя, — а мы ужо вечерѣ оставимъ, мать кашицу въ печь поставитъ… Коли тамъ што, у барыни-то, а дома — тепленькая кашица.

— Ну, такъ прощайте пока, — сказалъ Могутовъ и повернулъ въ улицу, указанную акушеркой.

II.

Домъ, на углу котораго была прибита небольшая, сѣрая дощечка, съ надписью на русскомъ и нѣмецкомъ языкахъ: «Акушерка М. П. Ашутина», — былъ небольшой деревянный, съ мезониномъ, въ три окна на улицу. Съ улицы не было входа и Могутовъ вошелъ на дворъ. На дворѣ играли два мальчика лѣтъ по девяти.

— Какъ мнѣ пройти къ акушеркѣ Ашутиной? — спросилъ онъ у мальчика.

— Къ тетѣ Машѣ?… Вонъ туда, — указывая на мезонинъ, звонко говорилъ одинъ изъ мальчиковъ. — Я васъ провожу къ тетѣ Машѣ.

— А вы ей племянникомъ будете? — спросилъ Могутовъ мальчика, идя вслѣдъ за нимъ по лѣстницѣ.

— Нѣтъ, это мы такъ. Она у насъ живетъ и мы ея знакомые. Мы ее тетей Машей такъ зовемъ… Тетя Маша! васъ какой-то господинъ спрашиваетъ, — стуча въ дверь мезонина, кричалъ мальчикъ.

Дверь отворилась и на порогѣ появилась акушерка.

— Ну, спасибо, что пришли. Войдите, пожалуйста. Ты мѣшаешь пройти, — беря мальчика за руку и потянувъ его въ себѣ, сказала акушерка.

— Я пойду, тетя Маша, — тамъ Гриша дожидается.

— Ну, съ Богомъ, только дай дорогу.

— Прощайте, тетя Маша! — кричалъ мальчикъ, сбѣгая съ лѣстницы.

Могутовъ, пройдя что-то въ родѣ кухни, вошелъ въ комнату и прищурилъ глаза отъ внезапнаго свѣта лампы.

— Позвольте вашу шляпу, — беря отъ него и кладя ее на стулъ у дверей, говорила акушерка. — Я васъ посажу вотъ сюда, — слабо держа Могутова за руку и подводя къ дивану, продолжала она, — а сама сяду вотъ тутъ, противъ васъ, и начнемъ прежде всего чайничать. Мнѣ страшно ѣсть и пить хочется. Я обыкновенно пью чай поздно, но сегодня рано проголодалась и прожаждалась… Можно, оказать прожаждалась? — наливая чай въ стаканы, спросила она.

— Полагать надо, можно, а впрочемъ не знаю, — оглядывая акушерку, сказалъ онъ.

Акушерка была безъ платка, въ темномъ шерстяномъ платьѣ и казалась совсѣмъ другою. Ея большіе, черные глаза сильно блестѣли и смотрѣли гордо, умно, солидно-покойно-толстыя косы волосъ на головѣ не были заколоты гребнемъ на затылкѣ, а распущенныя и заброшенныя назадъ, казалось, тянули своею массивностью ея голову за собою, — и голова ея была, поднята гордо вверхъ, а темный цвѣтъ волосъ, вмѣстѣ съ темными бровями и темнымъ платьемъ, смягчалъ смуглость ея лица, придавалъ ему матовую бѣлизну; на щекахъ замѣтенъ былъ румянецъ, около тонкихъ, плотно-сжатыхъ, губъ была улыбка и ея мужественное, крупное лицо, съ большимъ блестящимъ лбомъ, было красиво, дышало силой и отвагой молодости. Она не имѣла и тѣни подобія не только съ горничными, но и съ особами, занимающими гораздо болѣе самостоятельное положеніе въ обществѣ.

«Совсѣмъ другой стала», — подумалъ Могутовъ и началъ осматривать комнату.

Комната была не большая, но просторная и ярко освѣщена лампой. По срединѣ одной стѣны стоялъ диванъ, обитый пестрымъ ситцемъ, а у дивана — большой круглый столъ, покрытый бѣдою, чистою скатертью; на столѣ — небольшой, хорошо вычищенный самоваръ, тарелки съ сыромъ, масломъ, ветчиною и хлѣбомъ, два стакана, полоскательная чашка, металлическій чайникъ, полированный ящикъ для чая и сахара — все чистенькое, блестящее. У одной изъ стѣнъ стоялъ комодъ, а у прочихъ стѣнъ — шесть стульевъ. Стѣны были оклеены обоями, но были голы и только надъ диваномъ висѣла гравюра лермонтовскаго демона, склоняющагося надъ спящею Тамарой и нашептывающаго ей свои страстныя рѣчи, отъ которыхъ она полна нѣги, страсти и боязни. Изъ этой комнаты вела дверь въ другую комнату. Дверь была завѣшана черной каленкоровою занавѣской, подобранною по срединѣ и отведенною къ одной сторонѣ, такъ что, присмотрѣвшись, можно было замѣтить въ этой комнатѣ неширокую кровать, покрытую синимъ шерстянымъ одѣяломъ, этажерку съ тремя-четырьмя десятками книгъ, платяной шкафъ и на стѣнѣ, немного выше этажерки, въ темныхъ, простенькихъ рамочкахъ, фотографическія карточки Бѣлянскаго, Добролюбова и Чернышевскаго; на этажеркѣ лежало маленькое складное зеркало, гребешокъ и стояли будильникъ и банка помады.

— Я очень люблю чай, — говорила акушерка, подавая Могутову стаканъ, — и для меня чаепитіе — священнодѣйствіе… Лампа должна горѣть ярко, самоваръ — блестѣть и ворковать, какъ котъ, когда у него чешутъ за ухомъ. А сама я должна сидѣть вотъ такъ, — и она уперлась спиною въ спинку стула, а голову откинула назадъ, такъ что лицо смотрѣло въ потолокъ. — Потомъ я начинаю припоминать прошедшее, — сперва, какъ я были маленькой дѣвчонкой… Потомъ выпиваю стаканъ чаю, — сказала она, помолчавъ, и начала пить чай. Окончивъ стаканъ чая, она хотѣла опять наливать его, но, посмотрѣвъ на Могутова, на его нетронутый стаканъ, она сложила руки на груди и смотрѣла на него шутливо-повелительнымъ взглядомъ, которымъ умѣютъ смотрѣть только женщины и которымъ онѣ повелѣваютъ всегда сильнѣе, чѣмъ мужчина своимъ самымъ грознымъ, съ насупившимися бровями, взглядомъ. — Я просить васъ не буду, — казалось, говорилъ взглядъ акушерки, — но если вы не будете пить и ѣсть, то нарушите мое священнодѣйствіе, и я тоже не буду пить и ѣсть, буду скучная и буду вотъ такъ смотрѣть на васъ.

Онъ сидѣлъ прижавшись къ спинкѣ дивана, какъ человѣкъ послѣ дождя и вьюги попавшій въ теплую, покойную комнату, — сидѣлъ безъ мысли, безъ движенія, только посматривая на акушерку, на всю обстановку, а самому было хорошо, тепло, уютно. Но вотъ онъ увидѣлъ дѣтски-наивный гнѣвъ на ея лицѣ; вотъ онъ, какъ будто, понялъ ея взглядъ, улыбнулся и посмотрѣлъ на нее просящимъ взглядомъ, который какъ будто говорилъ: — «извольте, я буду ѣсть и пить, только не трогайте меня, дайте мнѣ покойно смотрѣть, а вы говорите, смѣйтесь, только не отходите отъ меня». Онъ началъ скоро ѣсть буттербродъ и пить чай.

— Прекрасно, — беря отъ него стаканъ и наливая ему и себѣ чай, начала она. — Вы устали, хотите отдохнуть?… Ну, я васъ не буду трогать… Потомъ я вспоминаю недавнее прошлое. Ахъ, какое это хорошее время было! Сколько жизни было тогда!… Потомъ я начинаю мечтать. Отчего это, думаю, смотря на эту гравюру, — она смотрѣла на гравюру лермонтовскаго демона, — нѣтъ прежнихъ демоновъ? Буда дѣвался полный сарказма Мефистофель? Гдѣ тотъ гордый, немного стыдливый демонъ Лермонтова? Гдѣ герой-гражданинъ, сатана Мильтона? — Пропали, ихъ нѣтъ! И мнѣ становится жаль; что они пропали, что жизнь безъ нихъ стала какой-то сѣренькой, буржуазной… И мнѣ начинаетъ рисоваться эта жизнь. Вотъ стоятъ красивыя, нарядныя женщины и такіе же мужчины; они улыбаются, что-то говорятъ, что-то дѣлаютъ. Я прислушиваюсь прежде всего къ голосу женщинъ, — вѣдь я сама женщина, — и до меня доходятъ все одни и тѣ же слова: «J’aimais les fleurs, les bals, la musique et mou mari, qai était beau». Я присматриваюсь къ ихъ дѣятельности и вижу, что всѣ эти «женщины возятся, точно бѣлка въ колесѣ, въ самыхъ мелочныхъ воззрѣніяхъ и стремленіяхъ, такъ же малопримѣнимыхъ къ жизни, какъ женскія ножницы къ рубкѣ лѣса, что имъ и въ голову не приходило быть чѣмъ-нибудь лучшимъ птички, вѣчно охорашивающейся, вѣчно порхающей съ мѣста на мѣсто по влеченію прихоти; что нѣкоторыя изъ нихъ недовольны жизнію, потому что имъ негдѣ взять мелочей, въ которыхъ онѣ полагаютъ все свое счастіе, а не потому, что въ жизни миріады мужчинъ и женщинъ гибнутъ подъ гнетомъ порока и нищеты»^[3]. Женщины становятся мнѣ противны, гадки, и я прислушиваюсь къ мужчинамъ, присматриваюсь къ ихъ дѣятельности и вижу, что «мужчины не могутъ не любить женщинъ и, такимъ образомъ, становятся рабами мелочныхъ побужденій, мелочныхъ существъ, такимъ образомъ въ нихъ подавляется всякое великое дѣло, всякое возвышенное стремленіе изъ-за существъ, которыя тратятъ жизнь на вздоръ»^[4], въ которомъ нѣтъ ничего общаго съ мужскою жизнью. Мнѣ становятся противны и мужчины. Я закрываю глаза, но у самыхъ моихъ ушей раздаются болѣзненные крики рожающихъ женщинъ, ихъ жалкія, страдающія лица и сморщенныя, некрасивыя, только-что явившіяся на свѣтъ дѣти… Мнѣ становится противно, гадко, я вскакиваю, — она вскочила со стула, — и вотъ такъ начинаю ходить по комнатѣ.

Она начала скоро и большими шагами ходить по комнатѣ, порывисто поворачиваясь у стѣнъ и ломая одною рукой пальцы другой, при чемъ суставы пальцевъ громко хрустѣли.

— Потомъ я сажусь опять на мѣсто и пью чай, — сказала она черезъ минуту, садясь на стулъ, и смотрѣла на Могутова тѣмъ же, просящимъ взаимности, взглядомъ.

Они молча ѣдятъ буттерброды и пьютъ чай.

— Потомъ, — продолжала она, — когда стаканы были выпиты и опять налиты, — я сажусь въ прежнюю позу, — она опять сѣла, откинувшись на спинку стула, — и громко декламирую:

Охъ, будетъ съ насъ купцовъ, кадетовъ,

Мѣщанъ, чиновниковъ, дворянъ,

Довольно даже съ насъ поэтовъ,

Но нужно, нужно намъ гражданъ!

Но гдѣ-жь они?…

Она глубоко вздохнула и, немного помолчавъ, сказала тихо:

А если есть онъ между нами,

Какими плачетъ онъ слезами!…

— затѣмъ моя поза мѣняется, — продолжала она, опять немного помолчавъ, — я кладу руки на столъ, склоняю на нихъ мою несчастную голову и начинаю плакать… Но сегодня я не буду плакать, — мнѣ сегодня очень весело, какъ никогда еще не было. Вотъ еслибы вы превратились въ разбойника и начали душить меня, я продолжала бы смѣяться говорила бы: души меня, пожалуйста, души! Мнѣ сегодня весело, я сегодня счастлива и желаю умереть веселой и счастливой… Ха-ха-ха! — засмѣялась она громко.

— Отчего вы не разбойникъ и не душите меня? — спросила она немного погодя и лицо ея приняло видъ разсердившейся старшей горничной. Онъ невольно улыбнулся, а она разразилась громкимъ смѣхомъ.

— Отчего же вы не спросите причину моей веселости? — продолжала она, успокоясь отъ смѣха. —Я нашла гражданина, который былъ «даже чуждъ душѣ поэта», и этому радуюсь… Нарисовать вамъ его?… Онъ крѣпокъ тѣломъ, суровъ на видъ, не у него добрые, хотя и задумчивые, даже немного угрюмые глава. Онъ работаетъ съ простымъ народомъ его тяжелую работу и въ то же время развиваетъ его голову, но не душу, — душа народа всегда была лучшею душой… Онъ развиваетъ головы рабочихъ, чтобы потомъ измѣнить къ лучшему жизнь съ помощью рабочихъ, такъ какъ гражданинъ понялъ, наконецъ, что безъ участія народа онъ ничего не можетъ сдѣлать для блага родины, для счастья всѣхъ людей…

— Знаете ли что? — начала она опять немного погодя и гораздо живѣе. — Вотъ я завяжу узелокъ на одномъ концѣ платка, потомъ вотъ такъ возьму платокъ, — она взяла платокъ такъ, что поверхъ руки видны были только четыре коротенькихъ кончика, угловъ платка, — и вы выберите, какой хотите кончикъ, потомъ я пущу платокъ, и если на вашемъ кончикѣ будетъ узелокъ, то вы первый познакомите меня съ собой, а если нѣтъ, то я начну первая знакомить васъ съ моей персоной. Хотите?

Онъ сидѣлъ по-прежнему, но вотъ ему показалось, что отъ него требуютъ чего-то страшнаго, и онъ сдвинулъ брови.

— Нѣтъ, нѣтъ, я не хочу слушать! Я буду первая начинать, — замѣтивъ измѣненіе его лица, продолжала она. — Только и буду при этомъ ходить, и она начала тихо ходить по комнатѣ и знакомить «съ своею персоной».

«Я была крѣпостной дѣвкой у князя…. Мнѣ было тогда пятнадцать лѣтъ, я знала русскую грамоту и жила съ своими господами въ Петербургѣ, когда былъ объявленъ манифестъ о волѣ. Мои господа давали мнѣ большое, по ихъ словамъ, жаловавье, шесть рублей въ мѣсяцъ, и просили остаться по-прежнему горничной при барышняхъ, но я, какъ отъ розогъ, убѣжала отъ нихъ. Въ то время въ Петербургѣ были воскресныя школы, и я, сама не помню какъ, очутилась тамъ, а оттуда пошла на квартиру, гдѣ жило много такихъ же, какъ и я, только-что освобожденныхъ, крѣпостныхъ дѣвушекъ. Днемъ насъ учили студенты и профессора, а вечеръ и до полночи смѣлыя и бойкія изъ насъ, — а я была такой, — на квартирахъ у студентовъ слушали чтеніе нашихъ поэтовъ, горячія рѣчи объ ихъ произведеніяхъ, о цѣли жизни и о свободѣ, равенствѣ и братствѣ, какъ говорили, смѣясь, студенты… Дорогое, невозвратно прошедшее время!»

Она сѣла на стулъ и задумалась. Ея высокая грудь сильно волновалась.

«Здѣсь душно», — сказала она и посмотрѣла на окна. Окна были отворены, на дворѣ было тихо, было одиннадцать часовъ, но душный воздухъ не прохлаждалъ комнаты. Она закрыла крышкой самоваръ, сдѣлавъ это механически, такъ какъ самоваръ давно заглохъ и захолодѣлъ.

"Кажется, такъ голодный не бросается на хлѣбъ, какъ я и подобныя мнѣ бросились на ученье, — продолжала она, опять заходивъ по комнатѣ. — Чрезъ два года я знала французскій и нѣмецкій языки и была умница, какъ любая барышня изъ самыхъ благородныхъ. На фортепьяно, правда, не умѣла играть, но пѣла по нотамъ. Потомъ… потомъ быстро, страшно быстро все перемѣнилось, ты Богъ видитъ зачѣмъ и для чего… Начались нехорошія вещи… Идутъ студенты по Невскому проспекту въ своихъ красивыхъ мундирахъ и треуголкахъ, при шпагахъ, по два въ рядъ, а мы, любуясь на нихъ, какъ мальчишки за обезьяной, слѣдуемъ за ними…. Солдаты, смѣхъ, крикъ…. на площадкѣ около университета…. Большой пароходъ идетъ раннимъ утромъ отъ Петропавловской крѣпости внизъ по Невѣ и надъ Невою несутся громкіе, молодые голоса студентовъ, которыхъ увозили въ Кронштадтъ…. Хотите я вамъ спою ихъ тогдашнюю пѣсенку?

И, не дожидаясь отвѣта, она запѣла сильнымъ и чистымъ контральто, на голосъ изъ Травіаты:

Свобода!… Друзья поскорѣй собирайте пожитки,

Теперь мы избавились пытки.

Свобода!… Скажите, какому въ Европѣ народу

Давали такую свободу!…

Она сѣла на стулъ, щеки ея горѣли яркимъ румянцемъ, высокая грудь тяжело дышала, глаза сильно блестѣли, а округленныя руки, какъ вѣеромъ, махали концами толстыхъ черныхъ косъ. Лицо ея строго смотрѣло на гравюру, глаза горѣли гнѣвно, грудь порывисто дышала; она встала и медленно заходила по комнатѣ.

"А мы — я и такія, какъ я — мы плакали, ломали руки, сильно учились и берегли свою невинность и свободу…. Жизнь дѣлалась все скучнѣй и скучнѣй, пошли выходъ концессіи, усилилось чтеніе газетъ и уменьшилось число толстыхъ журналовъ; вмѣсто орловъ, улетѣвшихъ далеко, полѣзли изъ щелей самыя мелкія мошки и букашки.

«Теперь я считаюсь лучшей акушеркой въ городѣ, имѣю большую практику и, кромѣ того, перевожу для одного журнала англійскіе романы. Я къ вамъ подходила сегодня съ корректурными листами „Феликсъ Гольтъ“ Элліота въ моемъ переводѣ, изъ котораго сейчасъ говорила вамъ длинныя тирады о мужчинахъ и женщинахъ…. Что же вамъ еще добавить?… Ну, я люблю гулять въ паркѣ, люблю тамъ, подъ деревьями, читать, люблю слушать, какъ говорятъ рабочіе свои короткія и очень ужь нехитрыя фразы… У меня шевелятся въ это время мысли… много мыслей».

Она немного помолчала и сѣла рядомъ съ нимъ на диванъ.

— Потомъ я увидѣла васъ среди рабочихъ, — начала она опять тихо, съ перерывами, но не робко, — и долго, цѣлые дни, смотрѣла на васъ, на ваше суровое и вмѣстѣ съ тѣмъ доброе лицо… Потомъ я не могла отогнать мыслей своихъ отъ васъ… Я слышала, какъ вы читали «Коробейниковъ» сегодня…. Я подошла къ вамъ, просила зайти во мнѣ…. Теперь сижу около васъ… Хочу цѣловать тебя! — громко и внятно выговорила она и, обхвативъ его шею руками, горячо поцѣловала его, а потомъ голова ея склонилась ему на плечо.

Онъ по-прежнему сидѣлъ, прижавшись въ спинкѣ дивана. Онъ слышалъ все, но ему казалось, что это происходитъ во снѣ, и онъ боялся пошевельнуться, чтобы не улетѣлъ сладкій сонъ. Прошла минута. Она подняла голову съ его плеча, тихо и бережно повернула его голову лицомъ въ своему лицу и молча смотрѣла на него.

— Да, я люблю тебя! — заговорила она, продолжая всматриваться въ него. — Люблю какъ брата, друга, любовника… Какой мужественный видъ у моего любовника!… Но у него добрые, угрюмо-мягкіе глаза, какъ у дѣвушки, — сказала она подумавъ. — У него морщина на умномъ лбу, — онъ много любитъ думать, думы глубоко западаютъ и сильно волнуютъ его… Да, я люблю тебя!… Говорю это громко и безъ краски стыда, но съ сладкимъ и скорымъ біеніемъ сердца. — Она притянула его голову къ себѣ, поцѣловала его въ лобъ, потомъ хотѣла отвести его голову, но голова не слушалась бережнаго и легкаго усилія ея рукъ. Онъ порывисто обнялъ ее, прижалъ къ себѣ и страстно, горячо осыпалъ ее поцѣлуями….

Прошла минута, другая. Голова ея лежала у него на груди, онъ гладилъ рукою ея волосы и тихо говорилъ.

— Я тоже одинъ. Я тоже буду любить тебя, моя дорогая! Ты будешь моимъ другомъ, моей гражданской женой…. Я тоже все только читалъ и учился; слушалъ, смотрѣлъ, думалъ и только… Не покидай меня, люби меня!… Ты не покинешь меня, да? Да, дорогая моя? — и онъ опять цѣловалъ ее….

А на дворѣ разразилась гроза, не предупредивъ о себѣ даже самымъ легонькимъ вѣтеркомъ. Ударъ за ударомъ разносились съ грохотомъ кругомъ, гремѣлъ громъ, почти безъ перерыва, молніи освѣщали землю и лилъ ливмя дождь. Гроза продолжалась долго. Долго молніи освѣщали чрезъ открытое окно комнату въ мезонинѣ, но пусто было въ ней….

III.

Гроза прошла и къ началу третьяго часа ночи небо было чисто отъ тучъ. Въ это время акушерка, въ короткой блузѣ и въ туфляхъ, вышла изъ спальни. Она подошла къ окну. Было видно далеко отъ ночной зари, во восхода солнца еще не было и признаковъ. Она улыбнулась и подошла къ самовару, протянула къ нему руку, но не взяла его, — руки опустились и она медленно и тихо пошла посмотрѣть на спящаго Могутова, подняла занавѣсъ и стала около нея. Въ комнатѣ было темно. Она взяла свѣчу съ. этажерки, зажгла ее и, со свѣчой въ рукѣ, опить стала у приподнятаго занавѣса. На постелѣ, бокомъ, лежалъ Могутовъ, положивъ подъ голову одну руку, а другую откинувъ на сторону; голая, смуглая, грудь его тихо дышала, глаза закрыты, лицо блѣдно, одѣяло сползло въ одну сторону. Ей вспомнилась Селина «Африканки» Мейрбера, когда она въ тюрьмѣ поетъ колыбельную пѣсню надъ спящимъ Васко-де-Галеосо.

«Да, таковъ былъ долженъ быть и Васко, — думала она. — Онъ такъ же долженъ спать спокойно… Онъ совершилъ свой долгъ, такъ что ему за дѣло до тюрьмы?… И какъ даже дикарка Селина любитъ его за это, жертвуетъ своею жизнью!… Я — твоя Селина, я ничего не пожалѣю для тебя», — и она тихо, тихо запѣла пѣсню Селины надъ спящимъ Васко:

Солнца сынъ, мой ненаглядный,

На груди моей усни!

Ты, листъ лотоса Священный,

Его вѣжды осѣни!

«Но я разбужу его, — подумала она. — Да, я буду твоей любовницей, но не женой, — продолжала она думать. — Ты будешь свободенъ со мной, я всегда отпущу тебя на твой корабль и, съ улыбкой одобренія, благословлю на смѣлый путь… Боже! — она тихо склонилась на колѣни, — если Ты видишь, если Ты есть на небѣ, дай ему и мнѣ силу быть до конца честными, полезными для родины людьми! Наставники, дорогіе сыны родины! — глядя на фотографическія карточки, продолжала она говорить сама съ собою, стоя на колѣняхъ, — довольны ли вы нами?… И неужели и онъ будетъ тамъ?! — сильно блѣдная, съ горящими страхомъ и ужасомъ глазами, продолжая смотрѣть на фотографіи, думала она. — Смерть отъ чахотки или…. О, Боже! будетъ жертвъ!… Уже много, — о, страшно-много было ихъ!… Помоги своею божественною силою двинуться впередъ моей родинѣ, и пусть Твои лучшіе сыны кончатъ жизнь не такъ, какъ они!»…. Изъ глазъ ея полились слезы…. — «Есть времена, есть цѣлые вѣка, въ которые нѣтъ ничего желаннѣе, прекраснѣе терноваго вѣнка»… Да, это такъ… Клянусь предъ вами, наставники, клянусь, — утирая слезы изъ глазъ, продолжала она говорить сама съ собой, — что бы ни грозило ему, я не буду помѣхой его цѣлямъ! И буду двигать, если будетъ нужно, его впередъ, придавать ему энергію, облегчать горе, но пусть Господь убьетъ меня своимъ небеснымъ громомъ, если я буду тормозомъ на пути его жизни!"

Она встала съ колѣнъ, посмотрѣла на него долгимъ взглядомъ и вышла въ залъ. Взявъ со стола самоваръ, она ушла съ нимъ въ кухню и тамъ, тихо распѣвая колыбельную пѣсню Селины, нашла воды въ самоваръ, расколола ножомъ на мелкія спички сухую щепку, собрала спички въ руку, тонкими концами внизъ, запалила ихъ на свѣчкѣ и, когда спички разгорѣлись, опустила ихъ въ самоваръ. «Я для тебя покинула отчизну, забыла родину, домъ царскій свой» — начала она было напѣвать, стоя около самовара, но дымъ, повалившій изъ него, заставилъ ее закашляться, и она отошла немного далѣе отъ него. Она засучила рукава блузы, подошла къ умывальнику и начала умываться. Она умывалась долго, и ея руки только тогда перестали складываться въ чашечку и лить воду на лицо, когда умывальникъ опустѣлъ. Съ поднятыми руками она вошла въ залъ, мокрою рукой достала ключъ изъ кармана блузы, улыбнулась, когда ключъ издалъ чуть слышный щелкъ, отпирая ящикъ комода, достала изъ ящика полотенце и медленно утерлась имъ. Потомъ она осторожно собрала со стола посуду, тихо ушла съ нею въ кухню, перемыла и перетерла ее, достала изъ шкафчика бѣлый хлѣбъ и чашку съ водой, въ которой лежало масло, нарѣзала хлѣба, положила на тарелку масло, обрѣзала засохшіе края у вчерашнихъ сыра и ветчины и осторожно опять унесла все въ залъ. Самоваръ кипѣлъ, когда она вернулась въ кухню. Она прикрыла его крышкой, унесла въ залъ, заварила чай и прикрыла чайникъ полотенцемъ.

«Кажется, все въ порядкѣ», осмотрѣвъ столъ и комнату, подумала она, и еще осторожнѣе вошла въ спальню и вернулась оттуда съ своимъ платьемъ, складнымъ зеркаломъ и гребешкомъ. Она улыбалась, когда, глядя въ зеркало, поправляла свои волосы и когда, одѣвшись совсѣмъ, еще разъ посмотрѣла въ него. Она подошла къ растворенному окну. Востокъ начиналъ алѣть, гдѣ-то на дворѣ пѣтухъ прохлопалъ крыльями и его громкое кукареку нарушило мертвую тишину уходящей ночи. «Я пойду пройдусь», сказала она самой себѣ и осторожно пошла опять въ спальню. Вернувшись оттуда съ платкомъ, будильникомъ, бурнусомъ и календаремъ, она посмотрѣла, въ которомъ часу восходитъ солнце, поставила будильникъ на полчаса послѣ восхода, покрыла голову платкомъ, надѣла бурнусъ, заперла дверь, положила ключъ въ карманъ и вышла на улицу.

Было свѣтло, замѣтно было утреннее волненіе воздуха, на пустой улицѣ было тихо, свѣжо и легко дышалось. Она, продолжая напѣвать ту же пѣсенку, ни о чемъ не думая, тихо шла по шоссе и только, поровнявшись съ рядами камней въ сторонѣ, остановилась и, подумавъ, подошла къ камнямъ. Она сѣла на камень, на которомъ обыкновенно работалъ онъ.

«Да, да! Такъ, какъ онъ, надо приготовить себя, — думала сидя она. — Мы всѣ доселѣ были чужды народу, и наша жизнь была печальна и грустна. Нужно пройти съ народомъ его суровую жизнь, и потомъ съ нимъ, великимъ и могучимъ, работать для блага и счастья всѣхъ, а не для себя только… А трудно это, тяжело!… Какой онъ грязный… Тяжелый трудъ!… На этомъ мѣстѣ онъ и сегодня будетъ сидѣть. Придетъ и начнетъ бросать камень, вонъ, съ той клѣтки, сюда… Попробую и набросать ему. Я, съ перваго дня твоей работы здѣсь, слѣжу за тобой, — я знаю хорошо твой день здѣсь». Она сняла бурнусъ, засучила рукава платья и начала швырять камни съ клѣтки. Она была сильна: маленькіе камни ловко летали, а большіе она съ легкою натугой подымала, прижимала къ груди и относила, — и только отъ непривычки грудь ея ускоренно дышала, руки брали неловко камни, они царапали кожу на рукахъ, но она ничего не замѣчала.

— Какой чортъ тамъ возится? — разбуженный стукомъ камней, сердито сказалъ городовой, дремавшій у Тучкова моста. — Кажись, лапотники еще не приходили, — какому лѣшему возиться тамъ? — бормоталъ онъ и, держа правую руку на эфесѣ шашки, торопливо пошелъ къ камнямъ. — Можетъ убійство… Проклятая служба!… Гимнастикой изволите, сударыня, заниматься? — подозрительно обходя клѣтки и заглядывая въ промежутки между ними, спросилъ городовой.

— Да, — продолжая бросать и носить камни, отвѣтила она.

— А по какой это надобности и для какой это цѣли изволите, сударыня, спозаранку гимнастикой заниматься? — подозрительно оглядывая акушерку, спрашивалъ городовой уже болѣе мягкимъ голосомъ, такъ какъ ничего подозрительнаго, а главное — убійства, не было пока видно.

— Мнѣ не спалось, — пошла гулять. Пришла сюда, — захотѣлось камни бросать. Я видѣла, какъ рабочіе набрасываютъ, дай и я набросаю одному изъ нихъ, — авось спасибо скажетъ.

Лицо ея горѣло румянцемъ и имѣло самый беззаботный видъ.

— Экое счастіе, парню выпало! — совершенно успокоясь и подсмѣиваясь надъ странною фантазіей сударыни, говорилъ городовой. — Будетъ уже, сударыня, а то вонъ изъ пальца кровь идетъ, да и съ непривычки надорваться можно…

Она посмотрѣла на кучу наброшенныхъ камней. Ей показалось, что камней довольно для сегоднешняго дня. Она сильно вздохнула, надѣла бурнусъ и, переводя духъ, сказала:

— И то, довольно.

Востокъ началъ золотиться. Она взошла на Тучковъ мостъ, свѣсилась на перила и, напѣвая все ту же пѣсенку, безъ мыслей смотрѣла на Малую Неву. Раскинувшись широко, какъ въ сладкомъ снѣ съ дивными грёзами, едва замѣтно двигалась темная масса воды Малой Невы и только у ледорѣзовъ моста она нехотя какъ-то, меланхолически и вяло, тѣснилась, вздрагивала и тихо что-то бредила. Городовой прошелъ по мосту. Рѣка покрылась пятнами и полосами. Въ маленькое окошко внизу баржи, стоявшей у берега, кто-то выплескивалъ воду. По мосту проѣхала телѣга.

— А эфто знаемая барыня, — услышала она знакомый голосъ и оглянулась. Рабочіе, товарищи Могутова, проходили мимо нея.

— Здраствуйте вамъ, барыня! — говорили нѣкоторые и всѣ приподнимали шапки.

— Добраго утра вамъ! — отвѣчала она.

— А баринъ нашъ, чай, ужо постукиваетъ? — спросилъ Дитрій.

— Нѣтъ, вашъ баринъ спить, но онъ скоро придетъ.

— Пущай его поспитъ.

— Пущай на здоровье поспитъ.

— Эфто точно: пущай на доброе здоровье поспитъ, — сказалъ дядя.

Рабочіе прошли. Она тихо пошла домой.

IV.

Шумъ и звонъ будильника разбудилъ Могутова. Онъ вскочилъ съ постели, протеръ глаза и осмотрѣлъ кругомъ. Въ спальнѣ было темно, но чрезъ приподнятый занавѣсъ видна была свѣтлая комната, слышенъ былъ шумъ самовара. Онъ быстро одѣлся. Лицо его стало задумчиво, губы подались къ верху и у рта образовалась брюзгливая гримаса.

«И это любовь! — думалъ онъ. — И это — то, что тысячи поповъ описываютъ и описывали и все не находятъ словъ, мыслей и образовъ для вѣрнаго изображенія?!…»

Онъ сѣдъ на постель и опустилъ голову на руки. Въ его головѣ начали мелькать герои и героини русскихъ и иностранныхъ романовъ, рисовались сценки любви, слова героевъ, робкій рѣчи героинь; ему вспомнилась Леля, молодая, красавица, добрая, смѣлая и вѣрующая въ него, съ устремленными на него большими, ангельскими голубыми глазами, и его слова: «я люблю тебя, Леля, какъ сестру, какъ друга, — больше этого, Леля, какъ сорокъ тысячъ братьевъ вмѣстѣ любить не могутъ!…»

«Гдѣ ты теперь, моя дорогая?… Быть-можетъ любишь и любима?… Или, какъ я, подалась первому впечатлѣнію и бросилась на него?… Нѣтъ, она еще дитя, она любитъ меня, не измѣнитъ мнѣ. А я?… Почему у меня сжалась грудь, кровь прихлынула къ головѣ, какъ только явилась мысль, что она полюбила другаго?… Еслибъ я ее не любилъ, этого бы не было… А что же такое здѣсь?… Нѣтъ, я люблю ее… Леля — сестра и только…» Грудь сжалась по привычкѣ, какъ дѣлалось это прежде, при воспоминаніи о сестрѣ.

Онъ отгоняетъ мысли объ Лелѣ и начинаетъ думать о ней, о себѣ, о только-что прошедшей ночи. И вотъ она, его первая дѣйствительная любовь, его гражданская на самомъ дѣлѣ жена, какъ живая, сидитъ на стулѣ противъ него, съ гордо закинутою назадъ головой, и онъ слышитъ ея звучную, страстную, умную рѣчь. Лицо его приняло веселый видъ.

«Да, это — любовь, это страсть, это бываетъ разъ въ жизни и мнѣ улыбнулись счастье и любовь!… Я теперь не одинъ и меня любятъ».

Онъ вскочилъ съ постели и торопливо вошелъ въ залъ. Въ залѣ было свѣтло и свѣжо отъ растворенныхъ оконъ. Онъ прищурился, обвелъ глазами комнату, замѣтилъ приготовленный для чая столъ, шумѣвшій самоваръ; ему вспомнился будильникъ. Онъ улыбнулся и пошелъ въ кухню, гдѣ ему бросилось въ глаза бѣлое полотенце. Онъ постоялъ, потомъ подошелъ къ умывальнику, умылся, и запахъ свѣжаго полотенца пріятно щекоталъ его обоняніе. Онъ попробовалъ отворить дверь на лѣстницу.

— Вы меня заперли?… Ну, хорошо, — сказалъ онъ громко, думая, что она за дверьми и слышитъ его, — вы убѣжали, такъ я безъ васъ буду пить чай.

Онъ вернулся въ залъ, сѣлъ на свое вчерашнее мѣсто на диванъ и опять осмотрѣлъ комнату кругомъ.

«Теперь будемъ пить чай… Нѣтъ, какой я тутъ хозяинъ!… Возьму книгу, буду читать и дожидать васъ, тебя, моя дорогая!… А что если, какъ Подколесинъ въ „Женитьбѣ“ Гоголя, въ окошко?… Откуда такія глупыя мысли идутъ въ голову?»

Онъ подошелъ къ этажеркѣ.

"Все акушерство, — глядя на верхнюю полку съ книгами, думалъ онъ. — Добролюбовъ, Некрасовъ, Тургеневъ, — читалъ онъ на переплетахъ книгъ на нижней полкѣ. — Ну, вотъ и почитаемъ Ивана Сергѣевича.

Онъ сѣлъ на диванъ, открылъ книгу на-угадъ и хотѣлъ было начать читать, но ему не читалось. Ему опять лѣзъ въ голову вопросъ: любовь ли это?

«Не укралъ ли я ея первую любовь? — И въ его головѣ опять закружились героини и герои романовъ. — Да, да, — думалъ онъ немного погодя. — Ромео и Джульета полюбили другъ друга съ перваго раза и при первомъ же свиданіи объяснились въ любви…. Татьяна Пушкина не продолжительнѣй тебя знала Онѣгина, какъ написала ему письмо. А княжна Мери Лермонтова?… Тамъ и не было любви, — тамъ только задѣтое самолюбіе… Ну, а у васъ, Иванъ Сергѣевичъ, какъ любятъ? — Наташа полюбила Рудина скоро и только слыша его сладкія рѣчи… Елена полюбила Инсарова, слушая только разсказы Берсенева и насмѣшки Шубина о немъ и послѣ двухъ свиданій, — да, она толька два раза видѣла его… Лиза полюбила Лаврецкаго только за его грустный видъ, что онъ — одинокъ, и полюбила до монастыря, до самоубійства… Ну, и я одинокъ, жалкаго вида дѣтина, такъ отчего же не полюбить и меня?… Я жалче, навѣрно жалче, Лаврецкаго, но я моложе… Она меня видѣла „разъ по пяти въ день и четыре дня подъ рядъ“, какъ она сама сказала… Да, она любитъ тебя, дурня! Она доказала это, а ты-то, ты любишь ли ее?… Не воръ ли ты?…»

Онъ задумался. Въ головѣ носились сцены прошедшей ночи, мелькали картины прошедшей жизни, рисовался образъ Лели, вспоминались слова героевъ, которымъ онъ особенно сочувствовалъ; но все это носилось безъ яснаго отвѣта на мучившій его вопросъ: любитъ ли онъ ее? Онъ сдвинулъ брови, губы сжались, щеки втянулись въ ротъ, а въ головѣ опять проносилась прошедшая ночь и слышались ея слова, мысли ея о томъ, какъ нужно работать съ народомъ и для народа… И, вмѣсто отвѣта на вопросъ, въ его головѣ нарисовалась громадная, земной рай-фабрика, застучали молоты, зашумѣли машины, хлюпали ремни, визжали пилы, пылалъ огонь подъ котлами, свистѣлъ и шумѣлъ паръ, волновалась масса народа, двигались громадные обозы… Но, вотъ, наступило время обѣда, раздался протяжный, далеко слышный свистокъ, — и счастливые, довольные, съ улыбающимися лицами, съ шутками и пѣснями идутъ изъ фабрики рабочіе и рабочія по квартирамъ; и онъ и она, также счастливые м довольные, среди рабочихъ, идутъ въ свою, такую же какъ и у рабочихъ, но очень миленькую квартиру.

— А Леля? — вскрикнулъ онъ громко.

И онъ опять, съ тѣмъ же угрюмымъ видомъ, сидитъ и думаетъ, и опять, вмѣсто отвѣта на вопросъ, такъ горячо и громко заданный себѣ, въ голову лѣзетъ совершенно постороннее.

Въ дверяхъ щелкнулъ замокъ и послышались тихіе шаги. Мысли отхлынули отъ него, видѣнія пропали, сердце забилось, и онъ, со словами: я люблю, люблю тебя! — стоитъ у дверей съ протянутой рукой, съ глазами робко-нетерпѣливо смотрящими на дверь. Дверь отворилась. Она подала ему руку и, не глядя на него, закраснѣвшаяся, снимаетъ другою рукой бурнусъ и платокъ съ головы… Онъ крѣпко сжалъ ея руку и, не глядя на нее, безсознательно наклонилъ свою голову и страстно цѣловалъ ея руки разъ, другой, третій…

— О, какой вы джентльменъ! — поднимая глаза на него и бросая платокъ на стулъ, сказала она. — Вы отлично спали и теперь смотрите такимъ красавчикомъ, Я хочу поцѣловать вашъ лобъ, — и она нагнула его голову и поцѣловала его въ лобъ только разъ, но крѣпко и горячо.

— А я гуляла и повстрѣчала вашихъ товарищей. Они шли на работу, сказали мнѣ здравствуйте, а я имъ сказала, что ихъ баринъ — соня, что онъ измѣнилъ имъ, промѣнялъ ихъ на меня.

Она сѣла на свой вчерашній стулъ, а онъ очутился на диванѣ и робко посматривалъ на нее.

— Нѣтъ, шутки въ сторону! — продолжала она, наливая чай. — Теперь свѣжее, ясное утро, — приготовьте мнѣ буттербродъ, — нѣтъ духоты вчерашняго вечера и ночи (она подала ему стаканъ чая, а онъ ей буттербродъ), мы хорошо видимъ другъ друга, — и я должна вамъ сказать, сказать серьезно, что я люблю васъ, люблю разсудкомъ и страстью, но вы — свободны… Любите меня, — продолжала она гораздо тише, — покуда можете, пока не полюбите сильнѣе другую женщину, и продолжайте ваще дѣло, какъ бы я и не существала… Моя любовь не будетъ васъ стѣснять… Но если вамъ будетъ скучно, если захочется вамъ подѣлиться мыслію, если тяжело, очень тяжело будетъ у васъ въ головѣ и на сердцѣ, — приходите ко мнѣ. Я буду слушать васъ, буду дѣлиться съ вами своими мыслями… Я горячо прижму васъ къ себѣ и сниму своимъ поцѣлуемъ тяжесть, гнетущую подчасъ насъ, женщинъ, да, вѣроятно, и васъ, мужчинъ.

Она говорила это сидя, съ откинутою головой на спинку стула, когда же окончила, то выпрямилась и, не глядя на него, начала пить чай. По мѣрѣ ея говора, лицо его дѣлалось серьезнымъ, а когда она кончила, онъ пристально и долго смотрѣлъ на нее. — «Почему она не посмотритъ на меня? Нѣтъ, я долженъ серьезно говорить съ ней», подумалъ онъ и, дѣйствительно, серьезно заговорилъ, но не то, что думалъ сперва сказать. Онъ хотѣлъ сказать, что онъ любитъ ее горячо и крѣпко, что пусть она испытаетъ, если у ней есть сомнѣніе, пусть потребуетъ отъ него все, что хочетъ, только не брака, такъ какъ онъ далъ слово не вступать въ бракъ… Но вмѣсто этого онъ разсказалъ ей, какъ онъ проснулся отъ будильника, какъ и о чемъ онъ думалъ, съ какими словами онъ подбѣжалъ къ двери на встрѣчу къ ней.

Она внимательно слушала и то серьезно, то улыбаясь смотрѣла на него. «Онъ довѣряетъ мнѣ, онъ уважаетъ меня, онъ понимаетъ меня», — думала она, по мѣрѣ его разсказа, а когда онъ кончилъ и вопросительно смотрѣлъ на нее, она громко сказала: «онъ любитъ меня!»

Они ѣли буттерброды, пили чай, смѣялись, краснѣли и болтали о прошедшей ночи.

— Сегодня суббота, — говорилъ Могутовъ чрезъ часъ, — я поѣду послѣ работы въ Колпино, заберу вещи и переѣду въ Питеръ. Я хочу видѣться съ тобой…

Она сдѣлала брюзгливую гримасу.

— Съ вами, — поправилъ онъ. — Я не хочу бывать у васъ грязнымъ.

— Полюбите насъ черненькими, а бѣленькими…. чепуха…. Ну, прощайте до завтра, — сказала она, когда онъ взялъ шляпу и подошелъ къ ней. — Поцѣлуйте меня, только не въ губы, а вотъ сюда, подставляя ему щеку, — докончила она.

Онъ поцѣловалъ ее, пожалъ крѣпко руку и вышелъ.

Она подошла къ окну, свѣсилась черезъ него и, когда онъ проходилъ подъ окномъ, запѣла:

Много красавицъ въ аулѣ у васъ,

Звѣзды сіяютъ во мракѣ изъ глазъ,

Сладко любить ихъ, завидная доля!…

Но веселѣй молодецкая воля.

Онъ поднялъ голову, улыбнулся и проговорилъ на-распѣвъ:

Въ бѣгу ее конный не словитъ,

Въ бѣдѣ не сробѣетъ, спасетъ,

Коня на скоку остановитъ,

Въ горящую избу войдетъ….

И часто можно было видѣть съ того дня, во весь іюль и августъ мѣсяцы, Могутова, идущаго по вечерамъ чрезъ Тучковъ мостъ къ акушеркѣ. Потомъ, начиная съ сентября, его можно было видѣть каждую субботу, вечеромъ, идущимъ по тринадцатой ротѣ Измайловскаго полка, къ одиноко стоящему тамъ маленькому домику, на углѣ котораго была прибита небольшая дощечка, съ надписью на русскомъ и нѣмецкомъ языкахъ: «Акушерка М. П. Ашутина». Но не одинъ Могутовъ такъ регулярно посѣщалъ этотъ домикъ. По субботамъ и воскресеньямъ, подъ вечеръ, много простаго народа, рабочихъ съ фабрикъ, приходило въ этотъ домикъ и слушало тамъ, какъ Могутовъ читалъ имъ не запрещенныя цензурой книги, разговаривалъ съ ними о многомъ, но не говорилъ онъ имъ въ то время о бунтѣ, о перемѣнѣ образа правленія, о равномѣрномъ распредѣленіи богатства, о принадлежности женщинъ всякому мужчинѣ, по прихоти ея сердца, что Бога нѣтъ, что душа — клѣточка. Тогда не было еще народныхъ чтеній въ Соляномъ-Городкѣ и другихъ мѣстахъ столицы, и чтенія, и бесѣды Могутова очень походили на теперешнія чтенія въ Соляномъ-Городкѣ, только безъ волшебнаго фонаря. Еслибы даже чуткое ухо прильнуло, по уходѣ рабочихъ, къ дверямъ, ведущимъ изъ большой комнаты въ маленькую, это чуткое ухо могло бы подслушать долгіе разговоры Могутова съ акушеркой о томъ, что мало того, что они дѣлаютъ для этого терпѣливаго, умнаго, но обиженнаго народа. И они обдумывали это большее и другое и въ концѣ концовъ Та же дивная фабрика рисовалась имъ, какъ избавленіе отъ всѣхъ золъ и напастей въ сей земной жизни. Что же это за фабрика такая?… Имя и суть фабрики — утопія.

ГЛАВА ПЯТАЯ.
Засѣданіе петербургскаго губернскаго женскаго собранія 1867 г. и что происходило послѣ него. I.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

II.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

III.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

IV.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . ГЛАВА ШЕСТАЯ.
Зала бунта и крамолы. — Миръ праху твоему! I.

Еслибы читатель 10 февраля 186* года вошелъ въ парадныя двери института, подошелъ въ извѣстному уже ему швейцару и спросилъ у него: «какъ пройти въ актовую залу», то получилъ бы отъ швейцара сердитый отвѣтъ: «сегодня нѣтъ актовой залы!» И еслибы читатель сдѣлалъ отъ такого отвѣта вопросительную мину, то швейцаръ, какъ очень сообразительный мужчина, отвѣтилъ бы на вашу мину такъ: «вѣрно говорю, что нѣтъ сегодня актовой залы! Я тридцать лѣтъ служу въ институтѣ и всегда была актовая зала, а сегодня ея нѣтъ! Сегодня это — зала бунта, зала крамолы!» — И онъ правъ, читатель! Дѣйствительно, впервые, со дня основанія института, въ тотъ день въ его актовой залѣ была крамола, былъ бунтъ. Съ самаго преобразованія института директоръ его держался либеральной системы. Онъ позволялъ студентамъ имѣть свою кухмистерскую, свою кассу, издавать самимъ, артельнымъ образомъ, записки лекцій, — словомъ, дѣлать все, что облегчаетъ житье небогатаго студента, даетъ возможность ему имѣть сносный и дешевый обѣдъ, призанять немного деньжатъ въ трудную минуту жизни, имѣть читаемыя лекція за недорогую цѣну; да при этомъ и поболтать, и пошумѣть немного было не возбранено. Сносно жилось студентамъ и довольны они были директоромъ. Но вотъ, два года назадъ, были закрыты кухмистерская и касса и запрещены сходки. Какъ ни грустно это было для студентовъ, какъ ни сильно ухудшалась ихъ жизнь отъ того, но они мирились съ этимъ, потому что директоръ толково и даже, какъ казалось студентамъ, съ дрожью въ голосѣ и со слезами на глазахъ объяснилъ, что все это — послѣдствіе безумнаго дѣйствія нѣкоторыхъ изъ числа молодежи (онъ намекалъ на дѣло Каракозова). «Но, — въ заключеніе сказалъ онъ, — если начальство увидитъ послушаніе молодежи, увидитъ ея терпѣніе и выносливость въ трудѣ, то взгляды перемѣнятся на молодежь и ей скоро возвратятъ все прежнее». А на то, что трудно будетъ жить студентамъ, что нужда одолѣваетъ ихъ и, въ крайности, рубль негдѣ будетъ занять, а заложить нечего, этотъ добрый директоръ сказалъ: — «Этому горю я помогалъ и буду помогать, — у меня на это есть около тысячи рублей. Кому ихъ давать, чтобы не было надувательства, я буду спрашивать товарищей по курсу. Но это должно остаться между нами», — прибавилъ онъ. И оставалось это между ними, и были по-старому студенты института смирными и трудолюбивыми молодыми людьми. Но вотъ, мѣсяцъ назадъ, директоръ измѣнился.

Въ новый годъ, въ три часа дня, директоръ узналъ, что его обошли чиномъ и, какъ ему кто-то сообщилъ, что онъ наказанъ за «либерализмъ» и что оный грозитъ ему еще болѣе худыми послѣдствіями. Эти извѣстія сильно опечалили его и онъ, угрюмый и пасмурный, долго ходилъ по кабинету. Вотъ онъ сѣлъ, опустилъ голову на столъ и что-то въ родѣ слезъ подступило къ его глазамъ. «Зачѣмъ Ты покинулъ меня Господи! Зачѣмъ Ты отнялъ ее у меня и оставилъ на моихъ рукахъ трехъ малютокъ?» — говорилъ онъ, вспомнивъ годъ тому назадъ схороненную имъ жену, которая своимъ мягкимъ, добрымъ голосомъ и разсудительными мыслями всегда умѣла успокоивать его и поддерживать на высотѣ его положенія. Онъ сидѣлъ такъ долго, потомъ опять, но уже болѣе спокойно, началъ ходить по кабинету. «Да, да, я былъ слѣпъ, — думалъ онъ. — Я не видѣлъ, какъ шли въ гору люди, круто измѣнившіе своимъ убѣжденіямъ… А я-то что? Вѣдь, я тоже чиновникъ, занимающій извѣстный постъ, и, какъ всякій чиновникъ, службой долженъ пріобрѣсть себѣ подъ старость если не капиталы, то хотя пенсію. Я также долженъ быть послушной, поющею въ унисонъ частью извѣстной части чиновничьяго хора… Да, да!… У меня дѣти, у меня нѣтъ любящей жены, а у малютокъ — матери, и мнѣ не до самопожертвованія собою и ими защищать свои принципы….» И перемѣнился съ этого дня директоръ института, и скоро узнала объ его перемѣнѣ конференція института, и обрадовалось большинство членовъ ея, и чуть не цѣловали они его за перемѣну, и укрѣпили они ее въ немъ, и заставляли его все шире и шире открыть свои объятія для крутыхъ мѣръ, и, наконецъ, заставили его, чтобы наверстать потерянное время, пуститься въ-запуски по пути — «не потерплю и раззорю!»

Въ концѣ января получено было директоромъ института письмо, въ которомъ директоръ пивовареннаго завода сообщалъ, что, присланный на его заводъ для практики студентъ института, Сластовъ, велъ себя дурно, что онъ позволилъ себѣ нагрубить мастеру и что, поэтому, онъ, директоръ завода, болѣе не пуститъ къ себѣ на заводъ ни этого буяна, ни другихъ студентовъ. Прочитавши письмо, директоръ института сперва хотѣлъ было отвѣтить, что молодость способна ошибаться, горячиться и иногда даже выпить, пошумѣть, но что такой солидный, умный и дорожащій успѣхами русской промышленной и фабричной дѣятельности человѣкъ; каковъ есть онъ, директоръ завода (это былъ нѣмецъ, ни слова не говорящій по-русски и умѣющій только русскими буквами подписывать свою фамилію), только въ первую минуту гнѣва принялъ такія суровыя мѣры, грозящія окончательнымъ паденіемъ русской промышленности, какъ отказывать студентамъ въ практикѣ на ввѣренномъ его опытности и знанію, единственномъ въ Россіи по порядку и научному устройству, заводѣ. Оканчиваться же письмо должно было тѣмъ, что институтъ принялъ самыя суровыя мѣры относительно этого молодаго человѣка, но что институтъ надѣется, что и директоръ завода снизойдетъ на покорнѣйшую просьбу института и дастъ возможность будущимъ студентамъ практиковать, а несчастному, уже наказанному сильно, молодому провинившемуся студенту дастъ возможность окончить практику, если онъ явится самъ съ извиненіемъ и просьбой. Такой отвѣтъ приготовилъ директоръ института директору завода, и онъ уже было хотѣлъ позвать буяна-студента, прочитать ему нотацію и убѣдить сходить извиниться передъ директоромъ завода и просить его позволить докончить практику, но не долго такая добрая, отеческая мѣра была въ головѣ директора. Она только тогда была въ его головѣ, когда онъ читалъ письмо безъ отношенія къ себѣ, когда промелькнули въ его головѣ, съ одной стороны, и заносчивый, педантскій до глупости характеръ, директора-нѣмца, и его величіе панское при движеніи по заводу, и его система выслушиванія сплетенъ, и вѣра въ эти сплетни, если только ихъ подтверждалъ, если о нихъ сообщалъ помощникъ помощника мастера, безконечно лакейская физіономія котораго вызывала невольно къ нему отвращеніе у всякаго при первомъ на него взглядѣ; когда, съ другой стороны, промелькнули въ его головѣ и молодость съ ея спутниками — горячностью, увлеченіемъ, вспышками гнѣва изъ-за невѣрно понятаго слова, бойкими остротами и молодымъ, звонкимъ смѣхомъ при видѣ лжи, педантизма и глупости… Но раздался ли въ это время голосъ его дѣтей, увидѣлъ ли онъ на стѣнѣ портреты своихъ знакомыхъ, далеко двинувшихся впередъ, — только онъ скоро вспомнилъ о томъ, какъ его въ новый годъ обошли чиномъ, и иныя мысли явились у него. «Исключить студента и довести объ этомъ до свѣдѣнія высшаго начальства!» — сказалъ онъ громко; но вдругъ краска стыда разлилась по его лицу, что-то прильнуло горячо къ его сердцу, ударило въ голову и прежнее чувство шевельнулось въ немъ. Онъ задумался… «Пусть конференція знаетъ бумагу и дастъ рѣшеніе на отвѣтъ, — думалъ онъ. — Я долженъ быть точнымъ исполнителемъ ея постановленій и — только. На мнѣ лежитъ хозяйственная часть, а педагогическая и учебная — на конференціи… Но прежде ты не былъ такой, — ты прежде сообщалъ конференціи все, пропустивъ это все чрезъ свою добрую душу и придавъ всему тотъ цвѣтъ, который клала на все твоя добрая душа», — подсказывало ему прежнее чувство, которое не хотѣло его покидать и которое, какъ ни гналъ онъ его прочь, лѣзло ему въ голову, какъ лѣзетъ въ голову атеиста, помимо его воли, идея божества, и какъ ни маскируетъ атеистъ эту идею, какъ ни гонитъ ее прочь, но часто, помимо его воли, видится ему Христосъ, несущій крестъ на Голгоѳу. «Ну, я даже положу свои два шара за Сластова», — думалъ директоръ, подъ вліяніемъ этого чувства. И доволенъ атеистъ, хотя онъ чувствуетъ, что не ему, влюбленному въ себя, нести тяжелый крестъ Христа, что не ему даже слѣдовать за Христомъ, по стопамъ Его, — и доволенъ директоръ, хотя и онъ знаетъ, что не помогутъ студенту его два шара, что поняло громадное большинство конференціи новое, овладѣвшее его душой, чувство — идти по стопамъ міра сего, что потянетъ она его за собой, понимая даже, почему онъ свои шары положилъ за студента. «Нельзя же, господа, — будетъ говорить одинъ другому большинство, — такъ сразу отрѣшиться отъ прошлаго! Но это и хорошо. Наука… мы, представители науки, мы знаемъ, что только путемъ постепенности доходятъ до усвоенія истины. За то истина усвоивается крѣпко, солидно и ужь навсегда….»

Дѣйствительно, громадное большинство конференціи было возмущено письмомъ директора завода. «О, — говорили многіе члены конференціи, — распущенность современнаго юношества не знаетъ границъ! Современное юношество распущенно, задорно, грубо, дико, не вѣритъ ни во что и ни въ кого!… Пора обуздать, пора принять строгія карательныя мѣры!…» И подъ вліяніемъ этихъ рѣчей постановлено было, безъ провѣрки письма директора завода, безъ опроса Сластова, исключить его изъ института, съ воспрещеніемъ поступать впредь въ высшія учебныя заведенія, довести объ этомъ постановленіи конференціи во всѣ высшія учебныя заведенія въ Россіи и сообщить полиціи, дабы она приняла мѣры, чтобы пострадавшій студентъ не вызвалъ агитаціи въ своихъ товарищахъ.

Послѣдняя мѣра, быть-можетъ, была разумна; но или полиція не приняла быстрыхъ мѣръ для пресѣченія агитаціи въ защиту товарища, или чувство товарищества въ молодыхъ людяхъ, всосанное съ молокомъ матери, глубоко вкоренилось въ нихъ и вспыхиваетъ наружу прежде, чѣмъ даже самая образцовая полиція въ мірѣ (а такая полиція, съ Треповымъ во главѣ, была въ то время въ Петербургѣ) приметъ мѣры для пресѣченія этого чувства, — только на другой день тоскливо и подавленно выглядывали лица многихъ студентовъ и слышались слезы въ голосѣ ихъ, какъ бываетъ все это у людей, сильно подавленныхъ горемъ, но еще не осиленныхъ имъ до слезъ или до борьбы съ обстоятельствами, причинившими его. Такое состояніе грусти продолжалось у студентовъ болѣе недѣли. Злосчастнаго Сластова, вмѣстѣ съ его спутникомъ-жандармомъ, уже давно везла или машина желѣзной дороги, или почтовая телѣга, или, быть-можетъ, онъ былъ уже привезенъ на мѣсто своей родины подъ надзоръ полиціи, когда утихло чувство грусти у студентовъ. Они узнали изъ какихъ-то источниковъ, что Сластовъ не былъ виноватъ, что директоръ завода никого не разспрашивалъ, а повѣрилъ только сплетнямъ, что директоръ и конференція института тоже не разузнавали дѣла, не спросили даже пострадавшаго, а прямо исключили его…. И двѣ недѣли спустя, послѣ засѣданія конференціи, въ первыхъ числахъ февраля, актовая зала института превратилась въ залу крамолы и бунта, и сердито, сумрачно смотрѣлъ почтенный швейцаръ института. Да и какъ ему было не сердиться! Только въ этотъ день, въ половинѣ двѣнадцатаго, онъ одиноко сидѣлъ около своего стола въ швейцарской, тогда какъ до этого злополучнаго дня постоянно окружали его съ утра до вечера молодежь-студенты: тотъ спрашиваетъ письмо, тотъ узнаетъ адресъ пріятеля, тотъ вывѣшиваетъ объявленіе о продажѣ книги, другой — о продажѣ пальто, тотъ ищетъ переписки, тотъ — переводовъ, тотъ — уроковъ и т. д. Только сегодня одиноко сидитъ почтенный швейцаръ, и недоволенъ онъ, и сердито поглаживаетъ онъ свои сѣдыя бакенбарды. Были недовольны и профессора, лекціи которыхъ были въ эти часы, которые, войди въ аудиторіи, нашли ихъ совершенно пустыми и думали, что студенты отказались, наконецъ, и отъ науки, олицетвореніемъ которой они считали себя. Но болѣе всѣхъ былъ недоволенъ, вѣчно ровный, вѣчно защищавшій студентовъ на конференціи, профессоръ Мелентій Меѳеодіевичъ Ереминъ, на лекціяхъ котораго никогда не бывало болѣе пяти-шести человѣкъ слушателей, ходившихъ по очереди между всѣмъ курсомъ. Въ этотъ злополучный день, потупивъ глаза въ землю, не смотря на лавки, какъ дѣлалъ всегда, онъ вошелъ въ аудиторію, взошелъ на каѳедру, положилъ на нее тетрадь и началъ говорить «о полученіи чего-то изъ чего-то, для полученія жалованья», какъ говорили о предметѣ его чтеній студенты. Но вотъ гдѣ-то раздался оглушительный шумъ, онъ невольно вздрогнулъ и, поднявъ робко глаза, теперь только замѣтимъ, что пусто въ аудиторіи, что онъ нѣсколько минутъ читалъ свою лекцію равнодушнымъ до всего стѣнамъ и лавкамъ. И злобно, быть-можетъ первый разъ во всю его жизнь, сверкнули его всегда меланхоническіе, смотрѣвшіе въ землю, глаза, и, понуривъ ихъ снова въ землю, онъ медленно вышелъ изъ аудиторіи. Какія мысли волновали твою сѣдую голову, какими чувствами дрожали фибры твоего сердца, сколько ударовъ дѣлало оно въ минуту?!…

II.

Большая актовая зада института была полна молодыми, горячими, увлекающимися до дерзости, смѣлыми до глупости студентами. Болѣе восьми сотъ человѣкъ было въ ней, и только по угламъ въ залѣ были клочки пустаго мѣста, а на всемъ остальномъ, на стульяхъ, диванахъ, окнахъ и даже въ дверяхъ, стояли студенты. Авторъ не бывалъ, читатель, на войнѣ, — ему не удалось это, при глубокомъ его желаніи, — но ему кажется, что ни на одномъ солдатскомъ лицѣ, ни на одномъ лицѣ героя-офицера, даже на лицѣ Скобелева 2-го во время аттаки Ловчи не было столько энергіи, столько жизни, юношеской отваги, какъ на лицахъ почти всѣхъ этихъ молодыхъ людей. Чего хотятъ они?… Трудно разобрать, — въ залѣ шумъ, духота, табачный дымъ.

— Попросить пожаловать къ намъ директора! — гудитъ на окнѣ брюнетъ съ окладистою бородой и густой басъ его покрываетъ шумъ и слышенъ на всю залу.

— Попросить директора! — какъ эхо вторятъ ему десятки голосовъ, руководствуясь только однимъ чувствомъ разгоряченной крови.

— Мы всѣ должны будемъ практиковать на заводахъ и съ нами со всѣми можетъ повториться та же исторія, — говоритъ громко, махая руками, поднятыми вверхъ, надъ головами тѣснившихся около него, молодой, безъусый блондинъ, и по самодовольному, румяному лицу его видно, что онъ принимаетъ себя въ эту пору за сильнаго оратора, говорящаго громкимъ голосомъ великія истины.

— Карьера пропала, — несчастный на всю жизнь!

— Не принимать навсегда и ни въ одно высшее заведеніе — это хуже каторги!

— А вы думаете шуточная вещь надзоръ полиціи?

— Это овца среди волковъ!

— Хуже! Это волкъ среди милліона собакъ!

— Просить директора! Позвать директора!

— Всю конференцію подать сюда!

— Желаемъ ихъ только лицезрѣть, а не что-либо прочее!

— Пусть не боятся, — мы — честные люди!

— Другихъ не обижали, но и себя въ обиду не дадимъ!

— Самое большее, что правдивымъ словомъ проймемъ до краски на щекахъ!

— Одинъ, другой языкъ имъ только покажетъ!

— Я узнавалъ, онъ только сказалъ: «я хотѣлъ у васъ спросить, да васъ не было». А тотъ на него крикнулъ: «такъ вашъ могъ постать, пока мой пришоль». А онъ ему только сказалъ: «я не зналъ, для меня время дорого». И больше ничего не было. А онъ на него: «вонъ!» — говорилъ рыжій баритонъ.

— Проклятый нѣмецъ!

— Какой онъ проклятый, онъ — нѣмецъ!

— Я-бъ его по зубамъ треснулъ!

— Плюнуть въ рыло, — для чего руки портить объ его костлявую рожу.

— Собрали-то ему на дорогу, да мало — всего рублей сто. Скоро его съ пересыльной на вокзалъ увезли. Ну, да ничего, мы ему пошлемъ, — рублей сто уже еще собрали, — говорилъ съ разбитою грудью, желтый, высокій и худой блондинъ, и впалые глаза его блестѣли какимъ-то фосфорическимъ блескомъ, и на его обтянутыхъ кожею костяхъ щекъ были бурыя, чахоточныя пятна.

— Требовать возвращенія!

— Пусть нѣмчура у насъ извиненіе попроситъ!

— Да, да, у всѣхъ извиненія!

— И нѣмчура, и директоръ!

— И вся конференція съ ними!

— Не уйдемъ, пока не возвратятъ!

— Въ дребезги разобью! — и чья-то могучая рука замахивается на стекла оконъ.

Такія слова неслись съ разныхъ концовъ залы, — неслись съ разныхъ мѣстъ вдругъ, заглушая одно другое, — и стоялъ въ залѣ шумъ, шумъ говора восьмисотъ молодыхъ глотокъ, ободряемыхъ воспаленною головой и сильно бьющимся сердцемъ.

— Директоръ идетъ! Директоръ идетъ! — раздается крикъ стоявшихъ у дверей, и толпа смолкла.

Директоръ вошелъ бодро, на лицѣ замѣтна слабая блѣдность, глаза чуть-чуть блестятъ болѣе обыкновеннаго. Онъ вошелъ одинъ, и вошелъ въ самую средину толпы; сопровождавшіе его деканъ и надзиратели остались у дверей. Онъ остановился возлѣ того безъусаго блондина, который воображалъ недавно себя ораторомъ и который, вѣроятно, былъ все еще того же мнѣнія о себѣ, такъ какъ глаза его бойко смотрѣли на стоявшаго противъ него директора. Директоръ окинулъ взоромъ молчаливую толпу, сперва по головамъ, потомъ вокругъ себя, свободно поворачиваясь, такъ какъ толпа пожалась и было довольно простора вокругъ него.

— Чего вы хотите? — обратился онъ къ безъусому блондину.

— Мы просимъ васъ, — бойко и громко отвѣтилъ безъусый блондинъ, — объяснить намъ причину исключенія Сластова. Намъ всѣмъ придется практиковать на заводахъ и съ нами можетъ повториться та же исторія! — Онъ скоро сконфузился и послѣднія слова проговорилъ уже тише и еще болѣе покраснѣлъ.

— Надѣюсь, что вы не будете грубить служащимъ на заводѣ, гдѣ будете практиковать, и тогда за что же васъ исключать? — сказалъ директоръ.

— Онъ не грубилъ!

— Директоръ завода навралъ!

— Мало ли что они наговорятъ! — загудѣла толпа.

— Ну, а вы почемъ знаете, что онъ не грубилъ?… Вамъ Сластовъ сказалъ, а вы ему и повѣрили?… Конференція, ваши профессора, разобрали дѣло всесторонне и нашли, что, для вашего же блага, нужно наказать Сластова. Да, вы правы, — показывая рукою на безъусаго блондина, продолжалъ директоръ, — вамъ всѣмъ не только придется, вамъ нужно для своей собственной пользы практиковать на заводахъ, и хорошо ли будетъ, если васъ не пустятъ для практики, потому что поступокъ одного дурнаго вашего товарища остался безнаказаннымъ?

— Надо было спросить на конференціи Сластова.

— Его исключали, не спрося его самого!

— Повѣрили письму только! — опять загудѣла толпа.

Директоръ стоялъ, крикъ увеличивался. Онъ поднялъ немного руку, какъ, бы желая говорить, и передніе ряды закричали: «Тише! Тише!… Молчаніе, господа!»

— Вы не знаете, спрашивала ли конференція или нѣтъ… Она повѣрила, быть-можетъ, мнѣ, которому до конференціи самъ Сластовъ разсказалъ исторію. Совѣтую вамъ разойтись и вѣрить, что васъ никто не желаетъ топить и исключать зря, но никто не желаетъ и гладить васъ по головкѣ, если вы будете дѣлать собранія…

Директоръ гордо окинулъ взглядомъ толпу и хотѣлъ идти къ дверямъ. Передніе ряды стояли потупя глаза внизъ или водя неопредѣленно глазами одинъ по другому. Въ заднихъ рядахъ шелъ какой-то неопредѣленный шумъ, но сильно, сильно понизился этотъ шумъ. Это былъ шумъ случайно собравшейся толпы, гдѣ уже у каждаго было свое, а не общее дѣло, и каждому хочется поскорѣе удрать изъ толпы, но какое-то приличіе заставляетъ не уходить первому, и потому нужно перебрасываться словами съ сосѣдями. Въ это время Могутовъ, съ своимъ обыкновеннымъ суровымъ видомъ, стоявшій до сего молча у самой стѣны на табуретѣ, пробрался сквозь толпу и сталъ впереди директора, какъ бы загораживая ему дорогу.

— Позвольте мнѣ, Иванъ Яковлевичъ, сказать вамъ нѣсколько словъ! — сказалъ онъ.

— Тише, тише! — понеслось изъ переднихъ рядовъ и толпа смолкла.

— Я — не товарищъ по отдѣленію Сластову; — продолжалъ Могутовъ, когда стихла толпа, совершенно покойнымъ голосомъ: видно было, что не одна энергія руководитъ его словами, но что есть тутъ опытность, привычка говорить.

Директоръ нетерпѣливо, насупивъ немного брови, смотрѣлъ ему въ глаза, но не моргалъ Могутовъ глазами и безъ особеннаго блеска смотрѣли его глаза до самаго конца это рѣчи.

— Я не товарищъ по отдѣленію Сластова, но меня, какъ и почти всѣхъ студентовъ, интересовало, что за провинность сдѣлалъ Сластовъ на заводѣ во время практики, за которую его исключила конференція… Чтобъ узнать эту провинность, я не разспрашивалъ Сластова, думая, что человѣкъ въ бѣдѣ безсознательно способенъ сказать ложь, выставить себя и свой грѣхъ лучше, чѣмъ онъ былъ на самомъ дѣлѣ. Я не разспрашивалъ и директора завода, такъ какъ и онъ не могъ сказать мнѣ правду, — вѣдь онъ тоже могъ, увлекшись, написать вамъ невѣрно и, слѣдовательно, при всей своей, быть-можетъ честности, безсознательно способенъ прикрасить истину. Я рѣшился разспросить людей совершенно безпристрастныхъ, но которые были во время случая съ Сластовымъ на заводѣ. Такихъ людей мнѣ было найти не трудно. Дѣло произошло въ солодовенномъ отдѣленіи завода, въ 10 часовъ утра. Я узналъ, кто изъ заводскихъ рабочихъ работалъ въ это время въ солодовнѣ, собралъ, ихъ всѣхъ и, когда они подтвердили бытность свою во время случая Сластова на заводѣ въ солодовнѣ, я сказалъ имъ: «Братцы! Сластовъ — мой товарищъ и онъ посланъ былъ нашимъ начальствомъ практиковать на заводъ. Понялъ ли онъ дѣло на заводѣ или не понялъ, это — его вина, но вы поймете, братцы, что для насъ, его товарищей, а для нашего начальства вредно и грѣшно, если онъ дрался, ругался, грубіянилъ или являлся пьянымъ на заводъ. Для насъ, его товарищей, это вредно потому, что, глядя на него, и объ насъ будутъ плохо думать: „Хорошъ, скажутъ студентъ! Вѣроятно, и всѣ такіе“. Для нашего начальства нехорошо потому, что и объ немъ могутъ сказать: „Какъ это оно смотритъ? Какъ въ институтѣ буяновъ и пьяницъ, да не только держитъ, при своемъ письмѣ на заводъ учиться посылаетъ“. Вотъ явился къ вамъ, братцы, чтобы попросить сказать мнѣ по какъ священнику на духу, какъ было дѣло… Пьянъ былъ Сластовъ, грубилъ ли онъ, кричалъ или очень громко шумелъ? Или, быть-можетъ, даромъ, погорячившись, неправильно на заводѣ обидѣли его?… Отъ вашего правдиваго отвѣта можетъ быть только добро и для Сластова, и для насъ, его товарищей, и для нашего начальства. Если онъ виноватъ, мы попросимъ наше начальство наказать его; если не виноватъ, мы заступимся за него предъ нашимъ начальствомъ, если директоръ завода пожалуется несправедливо на него. Не узнавши же правды, мы, его товарищи, оставить дѣло не можемъ. Паршивая овца все стадо портитъ! Но и грѣшно намъ, его товарищамъ, будетъ, если мы, узнавши дѣло доподлинно, какъ слѣдуетъ, не заступимся за него, если онъ правъ, а на него, Богъ вѣсть за что, обрушилась бѣда; мнѣ кромѣ васъ, братцы, не отъ кого допытаться истины. Только вы можете связать правду, какъ дѣло было. Я — не судья, въ судъ васъ не потяну, до директора вашего тоже не пойду…. Вамъ не для чего скрывать правды, и я прошу васъ сказать только правду, какъ подъ присягой. Хотите, ребята, разсказать, какъ было дѣло? — спросилъ я въ заключеніе.

— Сказать, можно. Для чего не сказать, — отвѣтили мнѣ.

— И вы скажете мнѣ по правдѣ, по совѣсти, какъ на духу?

— Знамо, по совѣсти! Чего врать, — не корысть кака, али што… Какъ на духу скажемъ.

— И вотъ что они передали мнѣ: Сластовъ приходилъ вмѣстѣ съ рабочими, а надсмотрщики приходятъ позднѣе. Помощникъ директора, или пивоваръ, приходитъ въ восемь часовъ. Сластовъ, какъ только приходилъ, начиналъ работать: мѣрялъ посуду, смотрѣлъ за мочкой ячменя, работалъ самъ съ рабочими при перелопачиваніи проростающаго ячменя и всё записывалъ; съ рабочими былъ ласковъ, а съ пивоваромъ и директоромъ кланялся. Въ тотъ день, когда произошелъ грустный дли несчастнаго Сластова случай, онъ съ ранняго утра работалъ въ мочильнѣ, залѣзъ въ чанъ, мѣрялъ его и записывалъ въ книжку. Пришелъ пивоваръ, увидѣлъ, какъ Сластовъ вылѣзаетъ изъ чана, и сказалъ, зачѣмъ онъ безъ его спроса лазитъ вездѣ. Сластовъ отвѣтилъ, что онъ не зналъ, что лазить нельзя, такъ какъ ему директоръ завода сказалъ, что онъ можетъ мѣрить и смотрѣть все, а нельзя измѣрить чанъ, зарытый въ землю, не влѣзши внутрь его. „А я вамъ говорю, — сказалъ громко пивоваръ, — что нельзя лазить, куда я вамъ не позволю!… Вамъ директоръ позволилъ, а я васъ прогоню!“ Пластовъ усмѣхнулся, да и ушелъ. Вотъ что видѣли и слышали рабочіе сами. А вотъ что они слышали отъ другихъ: Сластовъ ходилъ и не засталъ дома директора завода, потомъ ушелъ къ себѣ на квартиру. Квартира его была внѣ завода, — минутъ десять ходьбы отъ нея до завода. Потомъ, когда пришелъ въ заводъ директоръ, въ 11 часовъ утра, пивоваръ сказалъ ему что-то по-нѣмецки, но они слышали отъ надсмотрщиковъ, что пивоваръ говорилъ директору о Сластовѣ, что Сластовгь былъ пьянъ и ему грубіянилъ. Директоръ завода рабочихъ не спрашивалъ и они не слышали, чтобы спрашивалъ и надсмотрщиковъ…. Я старался, передать вамъ, Иванъ Яковлевичъ, слово въ слово свой разговоръ съ рабочими. У меня есть списокъ ихъ именъ, фамилій и откуда они жительствомъ. Я велъ разговоръ съ рабочими въ присутствіи двоихъ моихъ товарищей по курсу. Я, какъ и мои товарищи, пришелъ къ заключенію, что Сластова даромъ наказали, и наказали на всю жизнь: исключили изъ всѣхъ высшихъ учебныхъ заведеній и сослали подъ надзоръ полиціи. Институтъ каждый годъ посылаетъ на практику тридцать, сорокъ студентовъ; онъ не посылаетъ съ ними своихъ наблюдателей. Какимъ же образомъ избавиться студенту отъ случаевъ, подобныхъ случаю съ несчастнымъ Сластовымъ? И какъ оградить себя этимъ студентамъ отъ суровыхъ послѣдствій подобныхъ случаевъ?

— Правда, правда!

— Хоть не берись за практику!

— Хоть удирай изъ института!

— Этакъ будочникъ придетъ, скажетъ: такой-то сегодня на улицѣ пьянъ былъ, такъ студента сейчасъ — куда Макаръ телятъ не гоняетъ!

— Прямо на съѣденіе собакамъ отошлютъ!

— Возвратить Сластова!

Толпа загудѣла и загалдѣла громче и сильнѣе прежняго. Директоръ хотѣлъ говорить, но его не слушалй, — и онъ началъ говорить одному Могутову:

— Скажите имъ, что пусть изберутъ изъ среды себя человѣкъ пять депутатовъ, а депутаты пусть подадутъ заявленіе съ изложеніемъ всей исторіи съ Сластовымъ. Конференція разсмотритъ, — Ну, она и измѣнитъ свое рѣшеніе. — Онъ говорилъ скоро, глаза его сердито бѣгали, усы вздрагивали.

Толпа не сразу угомонилась; она притихла, когда Могутовъ началъ громко передавать слова директора, но сейчасъ же опять поднялся гамъ.

— Сейчасъ подавайте Сластова!

— Подавайте, а то плакать буду!

— Чего, плакать, — окна выставить, институтъ разнести!

— Подавай.. А какъ ты его подашь, когда его нѣтъ?

— Онъ тамъ, куда Макаръ телятъ даже боится гонять!

— Нельзя подать, — надо депутатовъ выбирать!

— Выбирать, сейчасъ выбирать!

— Могутова! Могутова депутатомъ!

— Конопатова! Конопатова и Иванова!

— Я предлагаю Спѣшнева и Безносова!

— Карасева, Онуфріева и Базарова!

Гамъ и крикъ, впрочемъ, продолжались не долго, — скоро всѣ успокоились, приступивъ къ выборамъ. Выбирали, записывая на листахъ свою фамилію и фамиліи четырехъ выбираемыхъ. Листы эти при директорѣ были провѣрены, сосчитано число голосовъ и оказались избранными: Могутовъ, Конопатовъ, Спѣшневъ и Безносовъ. Послѣ выборовъ скоро всѣ разошлись, а Могутовъ, сказавъ свою рѣчь, опять стоялъ до конца сходки у стѣны и ушелъ передъ началомъ выборовъ.

Но директоръ долго ходилъ по корридору съ деканомъ и надзирателемъ.

— Надо было по телеграфу за полиціей и жандармами послать, — говорилъ деканъ.

— Я послалъ въ третье отдѣленіе, — отвѣчалъ директоръ, — но жаль, что съ письмомъ, — надо было въ самомъ дѣлѣ телеграммой.

Сходка уже кончилась, когда къ институту на рысяхъ прискакалъ эскадронъ жандармовъ съ офицеромъ и сталъ у дверей, а въ двери вошелъ полковникъ, пріѣхавшій въ фаэтонѣ. Онъ сдѣлалъ недовольную мину, когда услышалъ отъ директора, что ему, слава Богу, удалось самому потушить бунтъ.

— Значитъ даромъ изволили требовать, полковникъ? — сказалъ военный полковникъ.

— Но это къ лучшему, полковникъ, къ лучшему! — отвѣчалъ директоръ.

— Имѣю честь кланяться, полковникъ! — сказалъ военный полковникъ.

— До свиданья, полковникъ! — сказалъ директоръ.

И два полковника пожали другъ другу руки.

Одинъ вышелъ на улицу и скомандовалъ: маршъ по домамъ, — и жандармы уѣхали; а другой, надѣвая шубу, поданную ему почтеннымъ швейцаромъ, продолжалъ повторять самому себѣ: — „Надо было по телеграфу, по телеграфу!… Скажутъ, даромъ тревожили“… Онъ отправился въ себѣ домой. Дома онъ долго не могъ успокоиться. Отъ досады и злости онъ перешелъ къ грусти на свою судьбу, на несправедливость ея въ нему. Судьба взяла его жену, оставила на его рукахъ троихъ малыхъ дѣтей, мѣшаетъ ему воспользоваться случаемъ… Потомъ онъ сталъ ходить быстро по кабинету, потомъ что-то шепотомъ заговорилъ, потомъ началъ говорить все громче и громче… Можно было подумать, что недоброе что-то творится въ его головѣ.

— Папаша, пойдемъ обѣдать, — вбѣжавши въ кабинетъ и обхвативъ его ноги ручонками, говорила маленькая, лѣтъ шести, дѣвочка, одѣтая какъ куколка, съ устремленными на лицо папаши голубенькими, свѣтлыми, полными дѣтской невинности я любви, глазками. Головка ея при этомъ совсѣмъ опрокинулась, русые волосы, мягкіе какъ ленъ, спали на бѣленькую, худенькую шейку, опоясанную узенькой черною бархатной ленточкой, на которой блестѣлъ черный крестикъ. Папаша не сразу остановился — дитя не вдругъ успокоило роившіяся въ его головѣ мысли, подъ вліяніемъ которыхъ онъ порывисто ходилъ и громко разговаривалъ, — и дѣвочкѣ пришлось скоро перебирать своими ножками и крѣпко цѣпляться кругленькими ручонками за его ноги, чтобы, не упавши, наконецъ, затормозить и остановить папашу. — Идемъ обѣдать, папаша! Дѣти уже за столомъ…. Знаешь, папаша? Я не хотѣла тебя огорчать, не говорила, что Наташа перестала слушать свою мамашу! Вѣдь это нехорошо, папа? — говорила тихо, какъ бы по секрету, дѣвочка, но голосомъ полнымъ важности и серьезности.

— Какъ же это ты допустила, что твое дитя, твое любимое дитя, тебя не слушаетъ? Не ожидалъ, не ожидалъ я этого отъ тебя, моей умненькой Лизы, моей большой Лизочки, — говорилъ папаша. Рука его гладила головку дѣвочки, лицо улыбалось, но въ голосѣ слышалась печальная нотка, подавленная грусть, проглоченныя слезы. Дитя такъ нежданно, на такой высокой нотѣ остановило бурю, клокотавшую въ немъ, такъ нежданно вызвало собой дорогой для него образъ покойной жены, что однѣ эгоистическія мысли столкнулись съ другими и, какъ два шара на билліардѣ, несущіеся съ одинаковою скоростью на встрѣчу одинъ другому, столкнувшись, мгновенно останавливаются, — тѣ и другія мысли оставили его и только слезы прихлынули къ глазамъ, но дѣтскій, тихій, серьезный и, потому, невольно утѣшающій говоръ заставилъ его проглотить слезы и улыбаться.

— Я избаловала мое старшее дитя, папа! Оно такое хорошенькое, я съ нимъ много шалю, но я уже буду меньше шалить… Папа, ты не говори объ этомъ моей дѣвочкѣ, я тебѣ такъ сказала. Ты не скажешь ей, папа?

— Нѣтъ, нѣтъ! Ты у меня умница, нагибаясь и цѣлуя дѣвочку, — говорилъ совершенно успокоившійся папаша, — ты сама исправишь свою дочь, сдѣлаешь ее послушной. Ну, пойдемъ обѣдать, дитя мое!

III.

Чрезъ два дня депутаты подали директору прошеніе, въ которомъ излагалась исторія со Сластовымъ въ томъ видѣ, какъ она была на самомъ дѣлѣ, и покорнѣйше просилось отъ лица всѣхъ студентовъ института исправить невольно сдѣланную конференціей ошибку — дать возможность окончить курсъ Сластову и оградить посылаемыхъ на практику студентовъ отъ возможности въ будущемъ подобныхъ случайностей. Директоръ сухо принялъ депутатовъ съ ихъ прошеніемъ, при чтеніи котораго на лицѣ его проглядывала нехорошая улыбка.

— Хорошо-съ, будетъ сдѣлано, что слѣдуетъ, — отвѣтилъ онъ и отошелъ отъ сконфуженныхъ депутатовъ.

— Когда же можно будетъ узнать результатъ просьбы студентовъ? — спросилъ одинъ изъ нихъ тихо, какъ будто обращаясь не къ директору.

Директоръ оглянулся, зло перекосилъ ротъ и, искуственно раскланиваясь, проговорилъ громко:

— Имѣйте терпѣніе, господа! Ваше дѣло важное, безспорно важное, но и важнымъ дѣламъ есть очередь. До свиданья!

Сухость директора съ депутатами, выбранными по его же предложенію, происходила отъ того, что дошедшіе до него слухи окончательно сбили его со стараго пути, превративъ въ страстнаго поклонника новаго направленія, изъ друга сдѣлали врагомъ студентовъ. По этимъ слухамъ, ему ставилось на видъ, что полумѣры всегда приводили въ повторенію въ большемъ и большемъ видѣ того, противъ чего онѣ употреблялись, и рекомендовалось за правило на будущее время не входить ни въ какія объясненія насчетъ требованій и разныхъ, какъ уже доказалъ опытъ, всегда фантастическихъ просьбъ студентовъ, а объявлять, въ случаѣ собранія сходокъ, что онѣ запрещены и что если студенты не прекратятъ сходки чрезъ десять минутъ, то будутъ разогнаны силой полиціи. Далѣе, по слухамъ, выходило, что за малѣйшее отступленіе отъ этихъ правилъ онъ будетъ прогнанъ со службы.

Засѣданіе конференціи для разбора прошенія студентовъ назначено было черезъ двѣ недѣли, въ видахъ того, чтобы за это продолжительное время могли успокоиться горячія, молодыя головы.

— Чрезъ недѣлю, — говорилъ деканъ директору, совѣтуя назначить такой длинный срокъ для засѣданія, — чрезъ недѣлю прекратятся толки о сходкѣ и о Сластовѣ, а черезъ двѣ — большинство начнетъ думать уже объ экзаменахъ и совершенно позабудетъ о томъ и о другомъ; а съ меньшинствомъ, съ прудонистами, мы найдемъ средство справиться и заставить ихъ позабыть и то, и другое.

Черезъ двѣ недѣли въ институтѣ было вывѣшено слѣдующее распоряженіе, за подписью директора, декана и секретари: „Постановленіемъ конференціи института, стипендіатъ Гордѣй Могутовъ исключается изъ института съ лишеніемъ права поступать вновь въ высшія учебныя заведенія. Безплатные слушатели: Спѣшневъ, Конопатовъ и Безносовъ увольняются изъ института съ правомъ чрезъ годъ поступить вновь въ институтъ. Предупреждается, что, въ случаѣ повторенія сходокъ и безпорядковъ, будетъ немедленно употреблена вооруженная сила полиціи для подавленія оныхъ, а зачинщики и главные виновные будутъ немедленно исключены“.

Постановленіе это произвело на студентовъ ошеломляющее дѣйствіе.

— Какъ, сами предложили избрать депутатовъ, а потомъ ихъ исключаютъ?!

— Это подло! Они, быть-можетъ, менѣе всѣхъ виноваты, въ чемъ бы то ни было!

— Пусть разгонятъ силою, а этого мы такъ не пропустимъ.

Такъ говорили студенты при чтеніи постановленія, но не такъ поступили они на другой день. Играло ли въ нихъ чувство страха предъ крутыми мѣрами, или планъ ихъ протеста, приспособился къ этимъ мѣрамъ? Только на другой день, едва директоръ вошелъ въ корридоръ, какъ въ узкомъ, длинномъ корридорѣ, со множествомъ дверей, ведущихъ на дворъ, собралась толпа. Корридоръ слабо освѣщался; въ немъ было почти темно; толпа сплошь наполнила его. Толпа вдругъ замолкла, окружила директора и, при молчаніи переднихъ рядовъ, ясный и отчетливый крикъ началъ разноситься звонко подъ сводами корридора изъ заднихъ рядовъ.

— Такъ поступаютъ подлецы, господинъ директоръ!

— Вы сами предложили избрать депутатовъ, да потомъ сами ихъ и исключили! Вѣдь это свинство!

— Вѣдь это значитъ совершенно невинныхъ людей, повѣрившихъ только вашему слову, дѣлать несчастными! За это по мордѣ бьютъ!

— Сволочь! Тряпка! Трусъ поганый! Христопродавецъ! Извергъ! — неслось изъ заднихъ рядовъ.

Директоръ блѣдный; растерявшійся, обращался въ близстоящимъ съ просьбою пропустить его.

— Пропустите меня въ канцелярію, пропустите меня, — говорилъ онъ. — Я пошлю за полиціей, если вы не разойдетесь! — Но его никто не слушалъ…

— Насъ самихъ, Иванъ Яковлевичъ, приперли и не пускаютъ. Это чортъ знаетъ, что такое! Мы хотѣли идти въ лабораторію, какъ наскочили на насъ и приперли. Развѣ можно такъ? Это все равно, что человѣка изъ-за угла ограбить и побить!… — Такъ говорилось въ переднихъ рядахъ, окружавшихъ директора, говорилось негодующимъ голосомъ, которому трудно было не повѣрить, которому вѣрилъ и директоръ. Онъ сталъ и безъ движенія, пассивно, началъ ожидать, что будетъ далѣе. Но въ его головѣ, на душѣ, на сердцѣ, не было покойно.

„А что если они меня убьютъ? — мелькаетъ у него мысль. — За что, за что?“ — И блѣдность покрываетъ его лицо; онъ невольно сжимаетъ кулаки, отодвигаетъ ногу, какъ бы становясь въ оборонительное положеніе и не желая терять свою жизнь безъ борьбы; но вотъ онъ видитъ своихъ малютокъ, изъ которыхъ старшая ломаетъ ручонки, у ней текутъ по щекамъ слезы и голосомъ, полнымъ отчаянія и скорби, говоритъ: „Папа, папа! что я буду дѣлать безъ тебя съ моими малютками?“ И у него подступаютъ слезы къ глазамъ.

— Вамъ бы слѣдовало наплевать въ лицо, побить васъ, какъ это дѣлаютъ съ подлецами! — раздается въ заднихъ рядахъ ясно, отчетливо, на весь корридоръ.

„Нѣтъ, они не убьютъ меня, — какъ молнія проносится у директора мысль, и на одно мгновеніе радостная дрожь пробѣгаетъ по немъ. — Но они могутъ побить, опозорить, опозорить на всю жизнь! Это хуже смерти!…“ И онъ хочетъ ринуться въ толпу, его глаза полны энергіи, а все лицо какъ бы говорить: убейте меня, я самъ иду драться съ вами. Но передніе ряды, какъ крѣпостная стѣна, какъ сильная земляная насыпь, стоять передъ нимъ.

— Не стоитъ на васъ слюну тратить! Ваши глаза станутъ чище отъ плевка, ваши щеки украсятся румянцемъ невинности отъ оплеухи! — опять доносится ясно, отчетливо изъ заднихъ рядовъ.

„Слава Богу! — мелькаетъ у него въ головѣ. — Но развѣ все это останется неизвѣстнымъ? Это будутъ знать всѣ! Развѣ они пожалѣютъ? Они будутъ смѣяться! Хуже, — они не найдутъ возможнымъ оставить меня здѣсь! Подать въ отставку, скажутъ…“ — И мелькаетъ передъ нимъ бѣдность, нищета, голыя, оборванныя дѣти и онъ, просящій милостыню.

— У васъ самихъ есть дѣти, — раздается въ заднихъ рядахъ. — Хорошо ли вамъ будетъ, если съ ними поступятъ такъ? — слышитъ онъ съ одного конца корридора.

— Или они будутъ у васъ такими же подлецами, какъ и вы? — доносится къ нему съ другаго конца корридора.

„Въ самомъ дѣлѣ, какой я жалкій человѣкъ! — думаетъ онъ. — Я подлецъ, хуже подлеца, хуже разбойника! Пусть меня обошли чиномъ, пусть бы еще обошли, но я былъ бы честнымъ человѣкомъ, моя совѣсть была бы спокойна… Ну, я вышелъ бы изъ этой должности, меня бы причислили въ министерству, служба до пенсіона шла бы. Пришлось бы побѣдствовать… Но потомъ перемѣнились бы времена и я бы съ честью опять получилъ это или даже высшее мѣсто… Меня бы любили, уважали… А теперь? — Нищій, опозоренный нищій, съ укоромъ на всю жизнь, и этотъ укоръ коснется даже дѣтей!… Дѣти, дѣти! вѣдь это все для васъ я дѣлалъ!“ — и къ его глазамъ опять подступили слезы.

— Жандармы, жандармы у моста! — раздаются голоса изъ толпы, близкой къ парадному входу.

И толпа, какъ вспугнутое стадо птицъ, съ шумомъ хлынула во всѣ двери, выходящія изъ корридора на дворъ, — хлынула по лѣстницѣ, ведущей въ чертежныя залы, и черезъ минуту лабораторія, мастерскія и чертежныя залы, пустыя до того времени, наполнились молодежью, принявшею серьёзный видъ и, какъ всегда, занимающеюся своимъ дѣломъ.

А взводъ жандармовъ, какъ и прежде, остановился у парадныхъ дверей института, — какъ прежде, военный полковникъ слѣзъ съ фаэтона и вошелъ парадными дверями. Отдавъ шубу почтенному швейцару, онъ хотѣлъ идти на верхъ по лѣстницѣ, но, увидѣвъ идущаго въ нему директора, остановился и, подавая медленно руку, началъ говорить тѣмъ голосомъ, въ которомъ, при снисходительно-ласковомъ тонѣ, слышенъ и укоръ, и гнѣвъ, и жалость, и досада, и смѣхъ, и, что главное, полное пренебреженіе въ говорящему.

— Скажите, полковникъ, когда вы перестанете даромъ тревожить насъ? Въ телеграммѣ — васъ окружила толпа, васъ чуть не бьютъ и въ корридорахъ шумъ, слышный за версту, а на самомъ дѣлѣ застаю васъ гуляющимъ по корридору! Съ войскомъ не шутятъ, полковникъ!… Послѣднія слова были полны презрѣнія.

Послѣ ухода толпы и до пріѣзда жандармскаго полковника голова директора была полна роемъ мыслей о самомъ себѣ. Ему въ сотый разъ мерещились дѣти, позоръ его, отставка, нищета; потомъ лѣзли проекты оправданія предъ начальствомъ, рисовались картины, въ которыхъ нужно было представить безпорядки студентовъ. Въ этихъ картинахъ студенты являлись то въ видѣ жалкихъ, увлекающихся юношей, къ которымъ должно было явиться чувство состраданія и слова прощенія, а онъ самъ — въ роли все понимающаго отца, у котораго чувство долга начальника борется съ чувствомъ долга отца въ дѣтямъ и у котораго, наконецъ, явилась идея примиренія въ своей особѣ обоихъ безъ ущерба для того и другаго; то рисовались картины, въ которыхъ студенты являлись толпою дикихъ, помѣшавшихся на современныхъ идеяхъ фанатиковъ, а онъ, такъ смѣло и высоко державшій жезлъ власти, удержалъ этотъ жезлъ безъ пятенъ, безъ царапинки, но самъ лично, какъ знаменоносецъ, пострадалъ сильно, — онъ былъ въ серединѣ боя, спасъ знамя, но самъ контуженъ, контуженъ кругомъ. Потомъ онъ думалъ, какой лучше изъ этихъ двухъ плановъ выбрать, чтобы не потерять ничего, и его беретъ страхъ, что не повѣрятъ ему, что прогонятъ его, что всѣ будутъ знать, — и нищета, позоръ, проклятіе дѣтей опять проносятся у него въ мысляхъ и опять слезы подступаютъ къ его глазамъ… Военный полковникъ и его слова, полный укора и сказанныя такъ прямо, были ушатомъ холодной воды на его воспаленную голову. Онъ пришелъ въ себя, принялъ свой нормальный видъ и что-то въ родѣ чувства презрѣнія въ военному полковнику изобразилось на его лицѣ, но слова неплавно, робко шли съ языка.

— Я телеграммы вамъ не писалъ… Вѣроятно, деканъ погорячился… Такъ, пустяки. Собрались не на сходку, а такъ… Шли на работы въ мастерскія и лабораторію и повстрѣчали меня… Спрашивали и просили, нельзя ли помочь какъ-нибудь увольненнымъ… Больше ничего… Не безъ того, чтобы сзади не было крика… но ничего серьезнаго, пустяки… Я имъ сказалъ, чтобы разошлись, они и разошлись. Лучше, если безъ насилія.

— У васъ все къ лучшему, полковникъ, — улыбаясь саркастически, отвѣчалъ военный полковникъ. — Мнѣ нѣтъ дѣла, кто писалъ телеграмму, но для меня непріятны ложныя тревоги. Наше начальство имѣетъ серьёзный взглядъ на свои обязанности. Я донесу ему, какъ вы мнѣ передаете, но вы дадите мнѣ письменное заявленіе, для чего насъ требовали и почему, когда мы пріѣхали, въ институтѣ былъ не шумъ, а невообразимая тишина.

— Хорошо, я вамъ дамъ подробное изложеніе, — говорилъ директоръ уже гораздо ровнѣе и повелъ военнаго полковника въ канцелярію.

IV.

Выпроводивъ гостя, директоръ успокоился и принялъ, повидимому, свой обыкновенный видъ. Онъ ходилъ по всѣмъ заламъ, чертежнымъ, мастерскимъ и лабораторіямъ, какъ всегда, разговаривалъ съ лаборантами и мастерами, — и только потому, что онъ проходилъ, какъ бы не замѣчая встрѣчающіеся кое-гдѣ безпорядки, чего прежде никогда не дѣлалъ, видно было, что онъ не совсѣмъ въ обыкновенномъ состояніи.

Въ пять часовъ, какъ всегда, онъ обѣдалъ и за столомъ противъ него сидѣли его малютки-дѣвочки; около старшей сидѣла гувернантка, пожилая нѣмка, а около младшей — старушка-няня; за обѣдомъ онъ тоже, какъ всегда, шутилъ и разсказывалъ. Послѣ обѣда онъ хотѣлъ заснуть, но сонъ бѣжалъ отъ него и ему на умъ опять, шли тѣ же мысли: проекты подробнаго изложенія дѣла предъ начальствомъ, страхъ быть скомпрометированнымъ передъ нимъ, возможность отставки, семья, бѣдность… Онъ всталъ, одѣлся въ парадный мундиръ и вышелъ, не простясь съ дѣтьми, чего прежде никогда не дѣлалъ и о чемъ вспомнилъ, уже выйдя на улицу. Ему безсознательно хотѣлось разсѣять свои мысли и онъ искалъ людей, искалъ развлеченія, не хотѣлъ оставаться съ самимъ собою. Онъ шелъ прямо и скоро, разсматривалъ пристально проходящихъ, шевелилъ губами и тихо не то напѣвалъ что-то, не то разговаривалъ самъ съ собою. Онъ очутился около театра. Это хорошо, — думалъ онъ, — я тамъ развлекусь. Сегодня идетъ „Галька“ Монюшки. Отлично. Музыка дѣйствуетъ на меня всегда успокоительно… Но тамъ встрѣтишь массу знакомыхъ, будутъ разспрашивать, соболѣзновать, коситься… Нѣтъ, лучше не пойду». Но, помимо своей воли, онъ отворилъ двери, вошелъ въ корридоръ, подошелъ къ кассѣ, взялъ билетъ и, только когда вошелъ въ освѣщенный залъ, сознаніе сдѣланнаго возвратилось къ нему. — «Все къ лучшему», — мелькнуло у него въ головѣ. Онъ хотѣлъ принять серьезный видъ, идти въ своему мѣсту, не смотря по сторонамъ, и онъ, вытянувшись черезчуръ уже прямо, пошлъ къ третьему ряду креселъ; но глаза не слушались его и блуждали по сторонамъ: вмѣсто правой стороны, онъ подошелъ къ лѣвой; замѣтивъ ошибку, нервно повернулъ налѣво, наступилъ кому-то на ногу и, не извинясь, пролѣзъ къ своему мѣсту; но онъ и сидя все какъ-то возился, не могъ никакъ усѣсться покойно. Онъ старался слушать со вниманіемъ музыку и пѣніе; но звуки, какъ нарочно, бѣжали отъ него. Въ антрактѣ ему пришлось здороваться съ пятью-шестью знакомыми, и ихъ обыкновенныя, улыбающіяся лица казались ему подсмѣивающимися надъ нимъ. Они не разспрашивали его о происшествіяхъ въ институтѣ, потому что не знали о нихъ, — въ газетахъ еще ничего не было; но ему казалось, что знаютъ уже всѣ подробности, что смѣются надъ нимъ, что разговариваютъ съ нимъ изъ великодушія, и онъ старается подражать имъ — имѣть беззаботный видъ, улыбаться и говорить о малозначительныхъ газетныхъ новостяхъ; но онъ радъ былъ, когда окончился антрактъ, когда онъ могъ оставить знакомыхъ. Онъ опять старался весь обратиться въ слухъ, ловить, какъ голодный несъ крошки хлѣба, звуки, но все-таки звуки бѣжали отъ него, въ голову лѣзли тѣ же мысли. Онъ началъ мысленно разговаривать самъ съ собою объ оперѣ. — «Чортъ знаетъ что! — думалъ онъ. — Мужчина обманулъ дѣвку, дѣвка страдаетъ, какъ въ романахъ героиня-принцесса, объ измѣнникѣ!… Ложь, чепуха! Но дѣло въ музыкѣ; что это поютъ?»

Артистка, въ малороссійской вышитой рубахѣ, въ простенькой юбочкѣ, съ монистами на шеѣ, съ небольшимъ, но симпатичнымъ голоскомъ, пѣла: «Ахъ не плыть мнѣ рыбкой въ Вислѣ, беззаботной ласточкой не быть мнѣ, птичкой перелетной, нѣтъ! Мнѣ шепчетъ вѣтеръ: твой Янко возвращается!» Глубоко грустная, охватывающая душу скорбью пѣсенка, спѣтая артисткой уже черезчуръ естественно и искренно, наконецъ, дошла до его души, и ему думается, что такъ всегда, всегда бываетъ, что все хорошее, свободное бѣжитъ отъ человѣка, и ему остается только плавать к мечтать объ этомъ. Ему вспомнились его юношескіе годы, его начало службы, его увлеченіе повѣявшею свободой на Руси, его успѣхи по службѣ, успѣхъ за трудъ, энергію, честно-либеральное отношеніе къ своимъ обязанностямъ и правдивое, смѣло-честное отношеніе къ людямъ и ихъ мнѣніямъ. Какъ хорошо ему было, какое внутреннее довольство царило въ немъ и какъ отражалось это и въ его быстромъ взглядѣ, и въ его громкой рѣчи, и въ его скорой походкѣ, и въ тѣхъ привѣтливыхъ, любящихъ взорахъ, которыми смотрѣли на него друзья, и даже въ тѣхъ злыхъ, но полныхъ уваженія, взглядахъ, которыми смотрѣли его враги! И вотъ какая благодарность за все: она, она, его героиня, его покойная жена, съ гордымъ взглядомъ, съ величественною осанкой и съ мягкимъ, проникающимъ въ душу голосомъ, стоитъ и говорятъ ему, что она любитъ его, что она давно, давно любитъ его, любитъ за его мягкую, добрую душу, за его смѣлые поступки и слова, за его умъ… «Ее-ль голубку не любилъ, ее ли я не миловалъ! И кто-жъ бѣдъ моихъ виною? — Ой калина! Ой малина! Галя бѣдная моя!» — слышитъ онъ жалобную пѣсню Яна, любимая дѣвушка котораго опозорена и брошена паномъ, — и слезы, сухія слезы, подступаютъ къ нему, и тяжело у него на душѣ. «За что, за что? — думаетъ онъ. — Она умерла, дѣти маленькія и я опозоренъ, изруганъ, ихъ попрекаютъ именемъ отца, дѣтямъ судятъ участь подлецовъ! За что?… Отчего Янъ не убиваетъ барина, а уходитъ съ толпой въ церковь? — вдругъ мелькаетъ у него въ головѣ новая мысль. — Вотъ женщина — такъ героиня! Она будетъ мстить, она подожжетъ и они сгорятъ… Трусиха! Баба! — думаетъ онъ, югда пукъ зажженой соломы падаетъ изъ рукъ Гальки, подъ вліяніемъ церковнаго напѣва. — Чего испугалась? Глупо!… Но она простая, глупенькая, бѣдная дѣвушка, — ну, а ты, ты что сдѣлалъ за свой позоръ?»…. И вотъ ему кажется, что не Галька сошла съ ума, что это не она утопилась, а что это онъ вдругъ стадъ гадокъ и противенъ себѣ, что разсудокъ потерянъ у него, что ему больше ничего не остается дѣлать, какъ топиться. Онъ не дослушалъ конца оперы, онъ не могъ болѣе слышать и видѣть, какъ хоръ началъ пѣть надъ утопленицей, — кровь прильнула къ его головѣ, и онъ скоро вышелъ изъ залы театра. Въ корридорѣ уже было много народа, его часто останавливали, толкали, говорили надъ самымъ ухомъ и это успокоивало его; онъ неторопливо подошелъ къ платью, сдалъ билетъ, надѣлъ шубу. Морозъ охолодилъ его голову, и онъ задалъ себѣ вопросъ, что нужно сдѣлать завтра? Но вмѣсто отвѣта онъ опять задумался надъ недавно случившимся въ институтѣ, надъ послѣдствіями отъ того, «развѣ я первый? — думалъ онъ, когда тревожныя мысли начали подавлять его и онъ инстинктивно хотѣлъ успокоить самого себя. — Мало ли скандальныхъ исторій случалось съ гораздо выше меня стоящими людьми?»… Онъ припоминаетъ скандальныя исторіи, случавшіяся съ сильными міра сего; ему вспоминается недавняя исторія съ солью и желѣзомъ въ Нижнемъ-Новгородѣ, и ему кажется, что эти случаи успокоиваютъ его, онъ какъ будто забываетъ себя. Предъ нимъ проносятся герои нижегородской покражи соли и желѣза… «Позоръ, позоръ! Дневной грабежъ!… И опоздай ревизія на пять дней, — всему конецъ! Разлилась бы Волга, кражи никто бы не видѣлъ, Вердеревскій былъ бы счастливъ, уважаемъ, у его любовницы были бы дома, рысаки, богатство… Случай, пустой случай — и всему конецъ… Каково ему было? Мнѣ, право, жаль Вердеревскаго… Но тамъ искупленіе въ наказаніи, а я обруганъ публично, осмѣянъ, какъ негодная дрянь, и меня прогоняютъ со службы»… И опять тѣ же мысли, и чѣмъ далѣе, тѣмъ все въ большемъ и большемъ ужасѣ, тѣмъ все съ большими и большими страшными послѣдствіями представляется ему случай съ нимъ. Онъ тихо шелъ, но теперь пустился чуть не бѣжать по направленію къ своей квартирѣ. Онъ позвонилъ у двери; ему отперли, лакей взялъ шубу. — Что, дѣти спятъ? — спросилъ онъ самымъ покойнымъ голосомъ. — Спятъ, — отвѣтилъ лакей. — Хорошо, — сказалъ онъ и вошелъ въ залу, удивляясь, почему онъ не запыхался, почему онъ спокоенъ. — О, у меня сильный характеръ и я смогу перенести и не такое несчастіе! Пустяки, право, пустяки!…

Посреди залы стоялъ столъ; горѣла лампа, стояла холодная закуска и бутылка вина. Онъ сѣлъ на стулъ около стола, отрѣзалъ кусокъ сыру, налилъ въ стаканъ вина, взялъ въ руку кусокъ хлѣба, положилъ на него сыръ и поднялъ руку, поднося хлѣбъ ко рту; ротъ открылся на половину, но рука опустилась; онъ всталъ, бережно положилъ хлѣбъ на столъ и началъ ходить по залѣ. Онъ ходилъ то тихо, то порывисто-скоро, то опустивъ голову, то поднявъ ее вверхъ, то ломая руки, то заложа ихъ за спину. Но вотъ онъ посмотрѣлъ на слабо-освѣщенный портретъ женщины съ малюткой на рукахъ; онъ остановился, по глазамъ его бѣгутъ слезы, и ему легче. Онъ боится, чтобы слезы не прекратились; онъ боится, чтобы не ушелъ портретъ, онъ не видитъ уже его, — слезы мѣшаютъ смотрѣть, — но она, какъ живая, съ живымъ ребенкомъ на рукахъ, стоитъ передъ нимъ. Вотъ онъ цѣлуетъ ее, но она холодна, она не положила своей руки на его плечо, она не говоритъ, что дитя лучше ее и чтобы онъ поцѣловалъ дитя, — нѣтъ! «Прочь отъ меня! — говоритъ она ему. — Я не люблю тебя болѣе, — ты не тотъ, котораго я любила! Тотъ былъ честный, правдивый, смѣлый, а этотъ — трусъ, лгунъ, поруганный и опозоренный измѣнникъ правды… Прочь отъ меня!..» Онъ вздрогнулъ, широко раскрытыми глазами смотритъ по сторонамъ и залпомъ выпилъ стаканъ вина. Онъ вынулъ карманные часы. «Первый часъ!… Пора спать…»

Онъ вошелъ тихо въ спальню дѣтей. Лампадка передъ образомъ едва освѣщаетъ комнату и кроватку, на которой лежатъ двѣ дѣвочки. Одна, меньшая, свернулась клубкомъ, головка ея спущена на грудь и маленькія ручки подъ головкой, такъ что изъ-подъ одѣяла видна только головка и маленькіе пальчики рукъ. Другая, большая, «мама» меньшой, лежитъ бочкомъ, немного согнувъ ноги, одною рукой прижавъ къ себѣ меньшую, а другой, совсѣмъ голенькой, обложивъ меньшой головку, причемъ ея собственная головка, шейка и рука совсѣмъ открыты, лицо видно въ профиль и тихое, едва слышное дыханіе издаетъ она, тогда какъ меньшая дышетъ ускоренно, гораздо громче, издаетъ не носовые, не гортанные, а только воздушные, почти музыкальные звуки. Онъ стоитъ передъ ними, любуется ими, хочетъ поцѣловать ихъ, но вмѣсто того креститъ, боясь разбудить ихъ сладкій сонъ… Онъ взялъ стулъ, сѣлъ около нихъ и закрылъ глаза. Ему казалось, что онъ не спитъ, но онъ погрузился въ дремоту; тихая, сладостная дремота посѣтила его. Ему снятся дѣти, они растутъ быстро, они большія; Лиза — невѣста и онъ выдаетъ ее замужъ; мужъ — молодой, серьезный… Что это?… Онъ вздрагиваетъ. Передъ нимъ стоитъ Могутовъ и его Лиза идетъ за него замужъ?.. "Нѣтъ, нѣтъ! — кричитъ онъ. — Этого не будетъ! Онъ сосланный подъ надзоръ полиціи, онъ бѣдный, недоучившійся студентъ; онъ созывалъ толпу рабочихъ, онъ говорилъ съ ними, чтобы потомъ бунтовать въ институтѣ… Нѣтъ, нѣтъ, этого не будетъ!.. «Вѣдь это ты сдѣлалъ все, папа, — улыбаясь говоритъ Лиза. — Онъ былъ славный, учился хорошо, ты любовался его чертежами, такъ нравились тебѣ его дѣтски-угрюмые глаза… И ты, папа, сдѣлалъ его бѣднымъ, несчастнымъ! Но я добрая, папа, я пожалѣла его. У меня не было мамы, я скучала по ней, я искала ее во всѣхъ, я любила всѣхъ, я особенно любила тѣхъ, у кого нѣтъ мамы, кого никто не любитъ, кого обижаютъ. Его обидѣли, папа! Онъ — добрый, серьезный, и я буду его любить крѣпко, крѣпко», — и она цѣлуетъ его… «Прокляну!» — кричитъ онъ. — «Бейте его, подлеца! — кричитъ вдругъ появившаяся толпа студентовъ. — Онъ — христопродавецъ! Онъ самъ предложилъ избрать депутатовъ и самъ потомъ исключилъ ихъ… Плюйте ему въ глаза!… Кто честный, тотъ пусть плюетъ на него!…» И вотъ они всѣ плюютъ и уходятъ, и вотъ подходитъ въ нему его Лиза… Какая она красавица, какіе у нея добрые, глубокіе голубые глаза, и эти глаза полны слезъ; но она смѣло идетъ, гордо поднявъ голову вверхъ. — «Папа, говоритъ она, — я любила тебя, я уважала тебя, я жалѣла тебя, я бы умерла за тебя. Но… ты перемѣнился, папа, ты сталъ другой, я плачу по тебѣ; но я плюну на тебя, папа! Я можетъ-быть умру послѣ этого, папа, но я плюну… Кто любитъ отца или мать паче Меня, тотъ не достоинъ Меня»…

Онъ вскочилъ. Онъ смотрѣлъ кругомъ и невольно, отъ страха, глаза его обращаются къ источнику свѣта, маленькой лампадкѣ, льющей слабый, желтоватый свѣтъ, который почти пропадалъ въ концѣ комнатки, едва освѣщалъ спящихъ младенцевъ и только нѣжно-мягкій свѣтъ бросала лампадка, на маленькій образъ Богоматери, съ младенцемъ Христомъ на рукахъ и освѣщала его. «Прости, прости, мнѣ Господи, — шепталъ онъ, упавъ на колѣни. — Для нихъ, для нихъ, прости меня! Я грѣшникъ, я отступникъ, но для нихъ укрѣпи меня и дай силу, не до конца изломаться подъ бременемъ жизни!…» Онъ успокоился, хотѣлъ идти въ залъ, но опять подошелъ къ кроваткѣ и три раза перекрестилъ спящихъ дѣвочекъ. Рука его устала, силы были подломлены и при третьемъ разѣ рука тяжело упала на старшую дѣвочку. Онъ присѣлъ на постель и не замѣчалъ, что рука, какъ мертвая лежала на груди дѣвочки.

— Папа, мнѣ такъ тяжело, — открывъ глаза и въ полуснѣ, говорила дѣвочка, растягивая слова и силясь совсѣмъ проснуться.

А онъ сидѣлъ какъ, вкопанный, устремивъ глаза въ темный уголъ

— Папа, мнѣ тяжело такъ. Папа, папа!…. Tы спишь, папа? Папа, не души меня!… Папа!

— Нѣтъ, ты не пойдешь за него, я тебя задушу своими руками! — пищитъ онъ дикимъ голосомъ, и рука его все сильнѣе и сильнѣе жала дѣвочкѣ грудь, а другая лежала подъ нимъ, сидящимъ на постелѣ съ устремленными глазами въ темный уголъ комнаты…

— Папа! — крикнула дѣвочка, рванулась, вскочила, прыгнула, какъ серна, въ другую комнату, гдѣ на кровати спала няня и, рядомъ съ ней, въ люлькѣ, ея пѣстунъ, полутора-годовалый мальчикъ.

— Няня, няня!… Проснись, няня! — тормоша няню, кричалъ ребенокъ.

— Что тебѣ, касатка? — испуганно вскочила няня, какъ и дѣвочка, въ одной сорочкѣ.

— Пойдемъ къ намъ, мнѣ страшно… Пойдемъ, няня! — тащила дѣвочка няню.

— Ну, пойдемъ, пойдемъ!… Съ нами Господа нашего Іисуса Христа и его Матери Божіей, и Отца, и Духа Святаго, помощь и оборона, — шептала няня, идя съ ребенкомъ въ дверямъ.

— Да никакъ это папаша, а вы испугались? — говорила она, всматриваясь сквозь слабый свѣтъ въ сидящаго и инстинктивно подбирая рубаху у груди.

— Смерть, смерть!… Господи, прости меня! — и онъ повалился на полъ.

Міръ праху твоему, добрый, мягкій, честный человѣкъ! Миръ праху твоему!… Долго, долго страдалъ ты, прежде чѣмъ душа твои отошла къ тому, Кто видѣлъ твое страданіе, твое раскаяніе и Кто простилъ тебѣ твои вольныя и невольныя прегрѣшенія… Какъ слетѣвшіе съ неба два ангела, стояли двѣ малютки-дочери, молясь за тебя, у твоего гроба, когда ты, послѣ годоваго томленія отъ потери разсудка, лежалъ въ гробу, далеко, далеко отъ твоей родины, въ небольшомъ нѣмецкомъ городѣ, гдѣ лѣчился ты у извѣстнаго доктора-психіатра и гдѣ пожелалъ быть похороненнымъ.

ГЛАВА VII.
Рабочій день правителя канцеляріи губернатора. — На холмѣ. — Разговоръ послѣ встрѣчи на холмѣ. I.

Для людей, работающихъ въ-мѣру, не окончательно изнуряющихъ себя трудомъ, утро начало дня, начало работы — самое пріятное время. Такими людьми ночь проведена въ покойномъ снѣ; они просыпаются съ бодрою мыслью въ головѣ, съ пріятнымъ зѣвкомъ, съ здоровымъ потягиваніемь; они окрѣпли за ночь нравственно и физически; они весело смотрятъ на начинающійся день, поспѣшно умываются, пьютъ чай, кофе, или хлебаютъ кашицу и съ привѣтливымъ словомъ «Добрый день», при встрѣчахъ съ людьми, принимаются за трудъ. Счастливы люди, посвятившіе себя подобному труду!… Но зло и болѣзненно смотритъ человѣкъ утромъ, когда обстоятельства заставляютъ его проводить день надъ трудомъ усидчивымъ и изнуряющимъ тѣло, не успокоивающимъ мысль, заставляющимъ большую часть ночи посвящать развлеченіямъ, чтобы дать работу уму. Такой трудъ въ большинствѣ случаевъ приходится нести чиновникамъ. Ихъ трудъ усидчивый и почти механическій, при которомъ мало работаетъ мысль; они страдаютъ геморроемъ, имѣютъ нужду большую часть ночи проводить въ болтовнѣ, въ картежной игрѣ, въ любовныхъ похожденіяхъ, пьянствѣ и т. п. развлеченіяхъ, и рѣдкій изъ нихъ тратитъ время на чтеніе, музыку, науку. Все это требуетъ усидчиваго труда, а чиновникъ и такъ усталъ сидѣть за бумагами въ канцеляріи, ему нужны наслажденія болѣе сильныя, чѣмъ наслажденія въ успѣхахъ его личной особы, въ наукахъ и искусствахъ, за успѣхи въ которыхъ ему, не только не дадутъ награды, но, пожалуй, еще понизятъ по служебной іерархіи… И встаетъ чиновникъ утромъ съ болью въ головѣ, съ злымъ расположеніемъ духа; пасмурно глядятъ его очи на начинающійся день — и пасмурно и непріятно глядѣть очамъ міра на чиновниковъ. Тутъ, русскій духъ, тутъ Русью пахнетъ.

Кожуховъ вставалъ всегда въ половинѣ девятаго. Въ канцелярію онъ являлся въ десять. Четверть часа онъ тратилъ на сидѣнье въ халатѣ съ папиросою и брезгливою миною на лицѣ, при чемъ брюзгливость къ концу этого времени мало-по-малу уменьшалась, но не покидала его совсѣмъ; умывался онъ не менѣе четверти часа, одѣвался не менѣе трехъ четвертей и затѣмъ полчаса употреблялъ на prendre du thé, какъ, говорилъ его лакей. Обыкновенно, послѣ чая Кожуховъ, бывалъ уже въ нормальномъ расположеніи духа, но теперь, когда онъ приступилъ къ составленію записки «объ усиленіи губернаторской власти», его времяпрепровожденіе совершенно измѣнилось, а съ нимъ измѣнилось и его расположеніе духа. Ранѣе четырехъ часовъ ночи онъ теперь не ложился спать, послѣ обѣда засыпалъ всего на одинъ часъ, а остальное время — какъ въ канцеляріи, такъ и дома, равно какъ и у губернатора при докладѣ — онъ все сидѣлъ, сидѣлъ и сидѣлъ. Записка двигалась впередъ успѣшно, за нею мерещилась впереди награда, движеніе впередъ по службѣ, но въ настоящемъ пищевареніе его ухудшилось, головная боль проходила только къ часу дня, дурное расположеніе духа не покидало по цѣлымъ днямъ.

Онъ занималъ очень приличную квартиру изъ четырехъ комнатъ, съ параднымъ, ходомъ съ улицы, держалъ лакея, правильно произносившаго prendre du thé и понимавшаго французскую рѣчь, столъ имѣлъ, отъ хозяина дома, цивилизованнаго купца, любившаго поѣсть «французскаго стола» и кормившаго своего квартиранта, сравнительно за недорогую цѣну, очень хорошо. Кожуховъ одѣтъ былъ всегда изыскано и по модѣ; залъ, гостиная, кабинетъ и, спальня его квартиры были изящны и убраны со вкусомъ; на верхнихъ полкахъ кабинетнаго шкафа видны были книги въ небольщомъ количествѣ, но въ прекрасныхъ переплетахъ. Книги были медицинскія, статистическія и юридическія; былъ «Сводъ о земскихъ учрежденіяхъ», «Питейный Уставъ», «Статистика С--нской губерніи» и сочиненія Розенгейма, Майкова, Толстаго, Тургенева, Гончарова и Щедрина.

Было половина десятаго. Кожуховъ сидѣлъ за стаканомъ чая и чистилъ прекраснымъ, сложной конструкціи, ножичкомъ ногти.

— Господинъ Могутовъ, студентъ изъ Петербурга, желаетъ видѣть васъ, — сказалъ молодой, прилично одѣтый, лакей, не глядя на Кожухова.

— Э…кто? — спросилъ Кожуховъ. Громко, спросилъ только потому, что былъ въ дурномъ расположеніи духа.

— Господинъ Могутовъ! — громко и недовольно отвѣчалъ лакей.

Кожуховъ продолжалъ чистить ногти. Лакей сдѣлалъ недовольную мину и ушелъ.

«Чего ему нужно отъ меня?… И у меня дома? — прихлебывая чай, думалъ онъ. — Съ визитомъ что ли?… Вѣроятно, денегъ думаетъ просить взаймы?… Съ нихъ это станетъ…»

Онъ продолжалъ, безъ опредѣленныхъ мыслей, пить чай и чистить ногти. Окончивъ стаканъ, онъ позвонилъ. Явился лакей, взялъ стаканъ и, когда уже дошелъ до двери, остановился, услышавъ голосъ Кожухова.

— Пусть пожалуютъ ко мнѣ въ канцелярію… Я не имѣю времени по утрамъ для визитовъ.

— Слушаю-съ, — сказалъ лакей и ушелъ.

Онъ осмотрѣлъ ногти, подошелъ къ зеркалу, поправилъ галстухъ и погладилъ бороду.

«Хоть бы скорѣе кончить эту проклятую записку, — думалъ онъ, медленно ходя по залѣ. — Можно заболѣть!.. Съ утра и до четырехъ часовъ — одно и то же… Но работа идетъ отлично… Языкъ бойкій, доказательства вѣскія и притомъ всестороннія… Не представить ли ее на степень магистра? Она очень похожа на диссертацію… Нѣтъ, она далеко лучше всякой диссертаціи. Я помню эти ученыя диссертаціи съ понадерганными мыслями и фразами изъ двухъ-трехъ книжекъ. А въ запискѣ листовъ сто будетъ. И это только записка, а поясненіе къ ней займетъ листовъ триста… Но этихъ поясненій я не дамъ никому, — я самъ буду поясненіемъ; когда одобрятъ записку и его превосходительство потребуютъ въ Петербургъ для развитія подробностей и организацій власти, согласно съ ней… Тамъ удивятся моей громадной памяти и всестороннему знанію. Тамъ думаютъ, что въ провинціи нѣтъ головъ. Мало, но есть почище петербургскихъ…»

Онъ выпилъ медленно стаканъ чая, который былъ принесенъ лакеемъ тамъ тихо, что онъ даже и не замѣтилъ.

«Безъ пяти десять, — глядя на часы, сказалъ онъ громко. — Пора на мѣсто службы… Уже пять лѣтъ на этомъ проклятомъ мѣстѣ! — думалъ онъ. Если черезъ годъ, самое большее два, не будетъ, движенія впередъ, — брошу и поѣду хлопотать въ Петербургъ. Будь я женатъ — другое дѣло. Для другаго мое мѣсто — на всю жизнь лучшаго не надо, но не для меня… За пять лѣтъ у меня и семи тысячъ нѣтъ, а живу аккуратно, расходую не болѣе трехъ тысячъ въ годъ… Надо возложить всю надежду на записку».

Онъ вышелъ на улицу и, надѣвая перчатки, постоялъ и окинулъ взглядомъ домъ Софьи Михайловны, какъ онъ называлъ домъ Рымнина.

«Когда чортъ возьметъ этого почтеннаго старца! — думалъ онъ идя по улицѣ. — Его Соня — тогда моя, съ ея молодостію и съ ея громаднымъ богатствомъ. Тогда къ чорту службу! Годъ пропутешествуемъ за границей, годъ проживемъ для знакомства въ губерніи и для приготовленія успѣха службы по выборамъ, а тамъ сперва уѣздный, а чрезъ три года губернскій предводитель…»

Онъ вышелъ на главную улицу. Ему любезно раскланивались чиновники другихъ присутственнымъ мѣстъ равнаго ему ранга, въ это же время шедшіе въ свои, мѣста служенія, а прикащики и хозяева магазиновъ низко кланялись. Эти поклоны не развлекли его думъ и онъ дошелъ до канцеляріи съ однимъ, часто повторяемымъ, вопросомъ: «когда онъ умретъ?»

II.

Дверь, въ извѣстную уже прихожую отворялъ сторожъ и снялъ съ Кожухова шубу и калоши, а молодой чиновникъ съ бойкимъ видомъ отворялъ ему дверь въ его присутствіе, отвѣсивъ при этомъ низкій поклонъ и оставаясь все время въ положеніи поклона, пока Кожуховъ не прошелъ въ дверь; тогда бойкій чиновникъ затворилъ дверь и, выпрямившись, сталъ возлѣ нея, но не въ прихожей, а въ самомъ присутствіи.

— Никто не дожидаетъ? — снимая шарфъ и кладя его и шляпу цилиндръ на окно, — спросилъ Кожуховъ рѣзкимъ голосомъ, которымъ онъ всегда говорилъ съ подвѣдомственными ему чиновниками, причемъ физіономія его приняла видъ квази-страдающей.

— Студентъ, присланный третьяго-дня съ жандармомъ, Могутовъ, желаетъ видѣть васъ, Петръ Ивановичъ, — отвѣтилъ чиновникъ.

— Да?… Пусть дадутъ бумаги къ подписи.

— Слушаю-съ, — отвѣтилъ чиновникъ и скрылся.

Почти сейчасъ же вошелъ столоначальникъ административнаго стола канцеляріи губернатора.

— Добрый день; Петръ Ивановичъ, — клинясь головой и становясь ровно у стола, сказалъ столоначальникъ, блондинъ, съ задумчивою физіономіей и съ меланхолически полузакрытыми глазами. Онъ считался любимцемъ Кожухова и подражалъ ему наружностію, голосомъ и жестикуляціей.

— Здравствуйте, — не глядя на столоначальника, сказалъ Кожуховъ и, замѣтно нехотя, подалъ ему руку.

Столоначальникъ, послѣ пожатія руки, вынулъ изъ принесеннаго вмъ портфейля кипу бумагъ и наложилъ ихъ предъ Кожуховымъ. Кожуховъ началъ, читать бумаги. Можно было замѣтить, что онъ подражалъ губернатору въ манерѣ читать и подписывать бумаги, тогда какъ столоначальникъ замѣтно подражалъ ему самому во время доклада у губернатора..

— Это не годится… Я васъ попрошу ловить тонъ и мысль, какіе его превосходительство желаетъ употреблять въ этихъ случаяхъ… Вамъ пора знать! Если ваши бумаги исправлять, то что же съ другими?:.. Прикажете мнѣ самому писать? Но для чего же тогда господа столоначальники? — говорилъ Кожухомъ рѣзко, но безъ возвышенія голоса, прочитывая бумаги, положенныя передъ нимъ. — Отвѣтить болѣе внушительно, что подати должны быть собраны въ размѣрахъ прошлаго года… Провести мысль, что его превосходительство лично заинтересованъ успѣшнымъ сборомъ и д--ской исправникъ, вмѣстѣ съ подвѣдомственной ему сельскою полиціей, долженъ принять всѣ рѣшительныя мѣры для этого… Пусть увѣдомляетъ о ходѣ сборовъ каждую недѣлю съ подробнымъ изложеніемъ процесса сборовъ… Вы понимаете? — не отрывая главъ отъ бумаги, читая и подписывая ихъ, говорилъ Кожуховъ.

— Понимаю, Петръ Ивановичъ, — отвѣчалъ столоначальникъ. — Чтобы было предпринято относительно каждаго плательщика, въ случаѣ невзноса имъ слѣдуемаго съ него оклада…

— Такъ… Но развить кратко, внушительно и сухо.

— Слушаю-съ.

— Вызвать п--скаго исправника и не отвѣчать ничего на жалобу становаго.

— Слушаю-съ.

— Въ пріѣзду его приготовить свѣдѣніе о всѣхъ промышленныхъ заведеніяхъ его уѣзда и о количествѣ лѣса, сплавляемаго по В--лой.

— Слушаю-съ, — отвѣчалъ столоначальникъ, переступая съ ноги на ногу.

— Это передѣлать… Отвѣтить, что заявленіе получено, но что теперь не время возбуждать преслѣдованіе противъ глупыхъ словъ, сказанныхъ, вѣроятно, въ пьяномъ видѣ… Вообще, сообщить всѣмъ исправникамъ попридержаться съ составленіемъ актовъ и передачей оныхъ судебному слѣдователю. Недостатокъ въ продовольствіи есть и могутъ нарочно желать попасть въ тюрьму… Понимаете?

— При урожаѣ менѣе средняго нужно обратитъ вниманіе, не произнесены ли слова и не сдѣлать ли проступокъ съ цѣлью попасть на казенное продовольствіе… Поощрять исполненіе подобныхъ желаній будетъ противно идеѣ правосудія, — сказалъ столоначальникъ въ отвѣтъ.

— Такъ, только болѣе гладко… Напомнить также, что справочныя цѣны малымъ чѣмъ должны разниться отъ прошлогоднихъ.

— Слушаю-съ.

Прошло болѣе часа, когда послѣдняя бумага была подписана и столоначальникъ административнаго стола ушелъ.

— Бумаги земскаго стола! — сказалъ Кожуховъ бойкому чиновнику, явившемуся тотчасъ по уходѣ столоначальника.

— Слушаю-съ, — уходя отвѣчалъ бойкій чиновникъ.

— Мнѣ не нравится вашъ способъ изложенія, — сказалъ Кожуховъ худощавому, не. очень молодому чиновнику, столоначальнику земскаго стола, который, какъ и ушедшій, положилъ передъ нимъ кипу бумагъ, но которому была подана Кожуховымъ рука еще болѣе неохотно, чѣмъ, его предшественнику. — Въ вашемъ изложеніи нѣтъ краткости и силы… Говорилъ вамъ ясно: полиція дѣлаетъ все для современнаго выгона людей на дорожную повинность, но полиція не имѣетъ возможности и обязанности контролировать самую работу, — это дѣло земства, — говорилъ Кожуховъ, читая бумаги.

— Слушаю-съ, — отвѣчалъ, кусая губы, столоначальникъ.

— Мало слушать, а надо исполнять… Я васъ объ этомъ еще разъ прошу, — усиливая голосъ на словѣ «прошу», говорилъ Кожуховъ. — Это измѣнить… Земство само признало неурожай, даже голодъ, а потому не найдетъ ли оно возможнымъ повременить взысканіемъ недоимокъ на земскія дѣла… Сами кричатъ о голодѣ, а требуютъ съ голоднаго взыскивать недоимки прошлаго года!… Нужно, надѣяться, что, благодаря ихъ крику, сборы въ этомъ году будутъ еще менѣе прошлогоднихъ… Конечно, земскіе сборы… Поняли?

— Понялъ-съ, — отвѣтилъ столоначальникъ.

— Но нужно умѣть исполнить….

Со столоначальникомъ земскаго стола Кожуховъ проработалъ тоже около часу, а когда столоначальникъ вышелъ, бойкій чиновникъ доложилъ, что коммерціи совѣтникъ Фридманъ только-что пріѣхалъ и изволитъ раздѣваться въ прихожей.

— Пусть войдетъ… Пусть войдетъ и этотъ… Могутовъ, — сказалъ Кожуховъ, съ трудомъ вспомнивъ фамилію присланнаго три дня назадъ студента.

III.

— Здравствуйте, уважаемый Петръ Ивановичъ, — сказалъ, войдя въ присутствіе, щегольски одѣтый, высокій брюнетъ, лѣтъ подъ сорокъ, съ физіономіей полу-еврейской, полу-нѣмецкой, но съ чистымъ русскимъ выговоромъ. — Какъ ваше здоровье?… Но вы заняты?… Я могу обождать.

— Главное сдѣлано, а остальное подождетъ, — сказалъ Кожуховъ вставая, причемъ лицо его приняло менѣе страдальческій видъ.

Въ это время вошелъ Могутовъ и, поклонившись, подошелъ къ столу. Кожуховъ отвѣтилъ легкимъ кивкомъ головы и, не подавая руки, стоя опершись пальцами одной руки объ столъ, вопросительно посмотрѣлъ на Могутова.

— Извините, что безпокою васъ. Моя фамилія Могутовъ и я имѣю къ вамъ личную просьбу. Быть-можетъ я пришелъ не во время, то дозвольте придти въ другой разъ. Я былъ у васъ на квартирѣ, но вашъ человѣкъ послалъ меня сюда, — сказалъ Могутовъ.

— Я не имѣю времени на домашніе пріемы не въ воскресные и табельные дни. Готовъ слушать васъ здѣсь, — сказалъ Кожуховъ, не измѣняя позы.

— Я хотѣлъ вопросить васъ, Петръ Ивановичъ, помочь мнѣ найти работу. У меня здѣсь нѣтъ знакомыхъ. Васъ перваго пришлось, увидѣть при въѣздѣ сюда узнавъ, что вы сами были студентомъ, я и рѣшился безпокоить васъ моею просьбою.

Кожуховъ былъ недоволенъ. Ему не нравились слова Могутова, не нравилась форма; наложенія. Онъ думалъ видѣть въ немъ тонкаго іезуита, зараженнаго громаднымъ самолюбіемъ и пострадавшаго отнюдь не за какой-либо принципъ или правило, а за желаніе-бытъ главою молодежи для своихъ личныхъ цѣлей, но плохо разсчитавшаго ходы. Онъ думалъ услышать отъ него, пожалуй, тоже самое, не выраженное не такъ, а хотя въ слѣдующемъ родѣ: «Я былъ привезенъ подъ непосредственное ваше наблюденіе, а потому счелъ долгомъ явиться къ вамъ, засвидѣтельствовать свое почтеніе и покорнѣйше просить обратить ваше вниманіе на меня. Я осмѣливаюсь просить васъ объ этомъ потому, что въ лицѣ вашемъ имѣю удовольствіе видѣть человѣка, окончившаго курсъ въ университетѣ, — слѣдовательно, бывшаго студента, къ счастью, не поддавшагося увлеченію молодости, какъ имѣлъ несчастіе сдѣлать я», и т. д. Онъ думалъ услышать бойкій говоръ, съ гордымъ, самоувѣреннымъ видомъ на лицѣ говорящаго, но вмѣсто того услышалъ отрывистыя фразы, произнесенныя монотоннымъ, черезчуръ ровнымъ голосомъ, безъ всякой робости и подобострастія. И это при постороннемъ слушателѣ!…

— Какую работу вы желаете имѣть? — спросилъ Кожуховъ сухо.

— Мнѣ оставалось три мѣсяца до окончанія курса въ институтѣ; занимался я хорошо, могу составлять проекты заводскихъ и жилыхъ построекъ, могу быть техникомъ на фабрикѣ, могу чертить и заниматься перепиской… Кромѣ того я кончилъ гимназію съ медалью и могу быть репетиторомъ или взять на себя приготовленіе къ поступленію въ высшія реальныя училища. Не угодно ли вамъ посмотрѣть мой гимназическій аттестатъ и свидѣтельство института? — закончилъ Могутовъ, подавая бумаги.

— Вѣрю, не беря бумагъ, — сказалъ Кожуховъ. — Я магу предложить вамъ мѣсто переписчика въ канцеляріи его превосходительства.

— Я не могу служить.

— Если я предлагаю, то можете, — садясь сказалъ Кожуховъ и началъ перелистывать бумаги на столѣ, не глядя на Могутова.

— Я потому не могу, что далъ слово никогда не служить, не быть чиновникомъ, — сказалъ Могутовъ.

— Такъ-съ! — протяжно сказалъ. Кожуховъ. — Это вы такой зарокъ дали руководствуясь наукой и опираясь на правду жизни, — да?

— Я далъ слово покойному отцу. Онъ много пострадалъ на службѣ… Можетъ-быть онъ ошибался, когда бралъ съ меня слово, но я далъ, слово и долженъ, сдержатъ его.

— Друігаго занятія я вамъ предложить не могу, — сказалъ Кожуховъ и потомъ, обратясь къ Фридману, продолжалъ: — Я могу приступить къ вашему дѣлу, господинъ Фридманъ.

Фридманъ, когда началъ Кожуховъ говорить съ Могутовымъ, отошелъ въ глубь присутствія, сѣлъ на стулъ и, винувъ изъ кармана свертокъ бумагъ, углубился въ нихъ. Услышавъ теперь слова Кожухова, онъ подошелъ къ столу и сѣлъ на одно изъ креселъ.

— Извините, что я обезпокоилъ васъ, Петръ Ивановичъ. Я хотѣлъ обратиться къ вамъ какъ къ человѣку, а не какъ къ правителю канцеляріи начальника губерніи, — сказалъ Могутовъ и, поклонившись, медленно пошелъ жъ двери.

— До свиданья; — сказалъ Кожуховъ улыбаясь. — Перемѣните ваше слово, тогда могу помѣстить васъ въ канцелярію и даже чиновникомъ… Каковъ гусь? — обратился онъ въ Фридману, когда Могутовъ вышелъ.

— А кто они? — спросилъ Фридманъ, употребляя всегда множественное число вмѣсто единственнаго въ третьемъ лицѣ.

— Гусь!… Знаете гусей, которыхъ мужички хворостиной прогоняютъ на базаръ?… Это одинъ изъ нихъ. Сколько глупаго гонору, какіе взгляды на міръ, какіе великіе принципы исповѣдуютъ!… Гуси, а не люди — современная молодежь, — продолжалъ улыбаясь, но съ замѣтною раздражительностію, Кожуховъ. Ему не казались слова Могутова обидными, чтобы на нихъ разсердиться, чтобы за нихъ выгнать изъ присутствія, — они произнесены были съ оттѣнкомъ грусти, спокойнымъ голосомъ, безъ замѣтнаго желанія употребить ихъ въ видѣ брани, и Кожухову было только немного неловко отъ нихъ.

— А что вы имѣете спросить? — спросилъ онъ Фридмана послѣ короткаго молчанія.

— Дѣло не очень важное, но смѣшное, — началъ скоро Фридманъ. — Мы купили казенный лѣсъ въ прошломъ году, вы это знаете. Потомъ мы его продали. Я вамъ скажу правду. Я получилъ телеграмму, что въ этомъ году начнутъ строить желѣзную дорогу чрезъ нашу губернію. Если начнутъ, то и кончатъ. Мы хотимъ заготовить лѣсной матеріалъ для этой дороги, но хотимъ заготовлять его сейчасъ. У насъ лѣсу много, но мы его продали. Но мы не хотимъ его отдать. Какъ это сдѣлать — это наше дѣло. Я только пришелъ просить васъ не мѣшать. Я заработаю тысячъ пять, вамъ дамъ пятьсотъ рублей. Мы бы могли купить еще другой лѣсъ, но этотъ лѣсъ около самой дороги, да и вы понимаете сколько хлопотъ и времени уйдетъ, пока купимъ у казны лѣсъ.

— Въ чемъ же дѣло? — сухо спросилъ Кожуховъ.

— Я вамъ скажу правду. Мы продали лѣсъ на сплавъ въ Р…. Въ нашемъ контрактѣ написано, что если случится пожаръ нашего лѣса, то мы неотвѣчаемъ… Ну, нашъ лѣсъ сгоритъ, а онъ не сгоритъ, вы только не мѣшайте. Какъ это сдѣлать — мы уже знаемъ, но испраѣникъ говорить, что вы все знаете и лучше, чтобы Вы знали…

— Надо подумать, — сказалъ разсѣянно Кожуховъ.

— На что вамъ думать? Вы знаете, что дѣло чистое, — Фридманъ нечистыхъ дѣлъ не дѣлаетъ, — мы только хотимъ выиграть время.

— Хорошо… Но вы мнѣ дадите пятьсотъ рублей, а начальнику губерніи — тысячу, и чрезъ меня.

— Много… Но я не люблю торговаться. Извольте полторы тысячи и росписки не надо. Вы дайте только записочку исправнику, что если моя просьба законна, то пусть не мешаетъ.

Кожуховъ взявъ деньги и написалъ письмо къ исправнику именно такъ, какъ говорилъ Фридманъ:

— Благодарю! Люблю, что скоро это у васъ. Прощайте и благодарю, — взявъ письмо и уходя, проговорилъ Фридманъ.

IV.

«Должно быть, вѣрить исторіи съ институтками», думалъ Могутовъ, выйдя изъ канцеляріи и скоро шагая по улицѣ, направляясь за городъ. Ему нужно было осмотрѣть устройство овина и онъ торопился въ Помѣщичью усадьбу, отстоявшую отъ города верстахъ въ десяти по шоссе, гдѣ, по словамъ Переѣхавшаго, былъ хорошій овинъ и доброй души управляющій.

"А сколько времени пропало даромъ, — выходя на шоссе, думалъ Могутовъ. — Съ душкомъ настоящаго піявки-чиновника: поводилъ, помучилъ и отпустилъ ни съ чѣмъ. Двѣнадцать часовъ уже; въ два — у овина, въ четыре — назадъ… Съ часъ провозимся тамъ и ранѣе пяти-шести не вернемся. «Хорошо, что предупредилъ Лукерью оставить обѣдъ».

День былъ солнечный, вѣтру не было даже въ полѣ, послѣ морозной ночи было не тепло, но только свѣжо. Въ полѣ, по сторонамъ шоссе, снѣгу уже не было, — онъ попадался только кое-гдѣ въ канавахъ рыхлыми и грязными кучами. На южныхъ склонахъ бугровъ замѣтна была слабая зелень начинавшей пробиваться наружу травы и изрѣдка попадалась одинокая корова, лошадь или свинья, ищущіе такихъ бугровъ.

Управляющаго не было дома и овинъ показалъ Могутову гуменный, простой мужикъ. Могутовъ осмотрѣлъ овинъ, излазилъ во всѣ его щели, а потомъ, долго разспрашивалъ гуменнаго о среднемъ урожаѣ каждаго рода хлѣбовъ, какого хлѣба сколько обыкновенно засѣваютъ, о процессѣ сушки хлѣба въ овинахъ, когда обыкновенно хлѣбъ бываетъ проданъ и забранъ торговцами, и т. д. Былъ четвертый часъ, когда онъ осмотрѣлъ все и началъ прощаться съ гуменнымъ.

— А вы пѣшкомъ будете? — спросилъ гуменный, пожимая руку Могутова.

— Пѣшкомъ. Тепло, да и недалеко отъ города, — отвѣтилъ Могутовъ.

— Оно такъ, а все съ непривычки… У насъ лошадки есть, да безъ приказу дать нельзя.

— Гдѣ бы тутъ можно чаю напиться? — спросилъ Могутовъ. Ему сильно хотѣлось пить.

— Поди, какъ на грѣхъ, управителя цѣтъ… Нешто хозяйкѣ его сказать?… А то вонъ, — гуменный указалъ на недалеко стоявшую хату на шоссе, — постоялый дворъ. Тамъ чай есть… Дворъ хорошій, чай есть…

Былъ уже пятый часъ, когда, напившись съ гуменнымъ на постояломъ дворѣ чаю, Могутовъ возвращался въ городъ. Вспоминая и думая надъ откровенною болтовней гуменнаго за чаемъ, суть которой заключалась въ томъ, что въ цѣломъ свѣтѣ, почитай, нѣтъ такого пропащаго и несчастнаго народа, какъ въ ихъ губерніи, — Могутовъ прошелъ версты три, не обращая вниманія на дорогу.

«Экая благодать какая, — сказалъ онъ громко, когда теперь посмотрѣлъ въ сторону. — Взойду на тотъ курганъ, оттуда еще лучше будетъ видно…» И онъ взошелъ на пологій холмъ, опустился немного въ противоположную шоссе сторону его и легъ, устремивъ жадный взоръ на картинную мѣстность предъ холмомъ. Ровное поле тянулось на нѣсколько верстъ направо, налѣво и вдаль и на немъ, на сколько видѣлъ глазъ, ни кустика, ни малѣйшаго признака жилья человѣка, а поле было вспахано, черные пласты бороздъ лежали ровными и прямыми линями и между ними кое-гдѣ виднѣлись пеньки прошлогодней жатвы. За полемъ чернѣлъ лѣсъ. Лучи закрытаго холмомъ, низко спустившагося солнца не достигали лѣса, а только рябили вспаханую землю далеко отъ холма направо и налѣво; картина была проста, краски однообразны, но она поражала размѣрами, отсутствіемъ жилья человѣка. Только двѣ худенькія лошадки съ клочьями начинающей линять шерсти на бокахъ и спинѣ, да свинья --паслись у холма, да воронъ летѣлъ въ лѣсъ, и долго, долго летѣлъ, пока чуть замѣтною точкой не пропадалъ онъ, далеко еще не долетѣвъ до лѣса.

«Экій просторъ, ширь и благодать! — думалъ Могутовъ. — И сколько въ тебѣ, моя суровая родина, такихъ полей, еще большихъ лѣсовъ, а между тѣмъ „холодно, странничекъ, холодно! Голодно, родименькій, голодно!…“ И неужели такъ до скончанія вѣка?…» И зашевелились въ его головѣ мысли, замелькали картины и образы…

Болѣе получаса лежалъ онъ на холмѣ и потомъ, какъ бы прогоняя мысли и образы прочь, онъ тряхнулъ головою, вскочилъ порывисто на ноги, окинулъ еще разъ пейзажъ быстрымъ взглядомъ и громко, экспромтомъ, запѣлъ на голосъ аріи «Руслана» Глинки:

О, поле,

Поле! Кто тебя

Вспахалъ, заборонилъ, засѣялъ?

Кто жатву тучную

Собралъ

И кто воспользовался ею?

Онъ повернулся, чтобъ идти съ кургана, и лицо его вдругъ приняло суровый видъ. Предъ нимъ, на садомъ верху холма, стояла Софья Михайловна, въ бархатной шубѣ и въ мѣховой шапочкѣ, и рядомъ, съ ней — Катерина Дмитріевна, въ короткой зимней шубкѣ, въ черномъ платьѣ и съ мѣховой шапочкой въ рукѣ. Могутовъ испугался, — испугался нежданнаго появленія людей такъ близко отъ него и притомъ — женщинъ въ дорогихъ одеждахъ. Онъ хотѣть поскорѣе уйти, когда мгновенный испугъ прошелъ и замѣнился непріятнымъ сознаніемъ, что эти барыни слышали его пѣніе и его пародія на Пушкина. Лица барынь онъ не замѣтилъ, но возможность показаться смѣшнымъ предъ какой бы то ни было женщиной всегда непріятна для мужчины, даже въ родѣ такого героя, какъ Могутовъ.

— Вы извините насъ, — улыбаясь и самымъ пріятнымъ голосомъ начала Софья Михайловна, — и, пожалуйста, не уходите. Мы нечаянно подслушали ваше пріятное пѣніе, но я, въ извиненіе, могу отвѣтитъ на вопросы вашей пѣсни.

Могутовъ остановился и посмотрѣлъ на Софью Михайловну. — «Кровь съ молокомъ», — вспомнилъ онъ изъ «Синей бороды», такъ часто попѣваемой его товарищами по курсу во время работъ въ мастерскихъ, — потомъ, самъ не сознавая зачѣмъ и почему, онъ заговоритъ простонародною рѣчью, оставаясь серьезнымъ:

— Будьте ласковой, барынька, повѣдайте правдыньку о широкомъ полѣ, — сказалъ онъ, стоя бокомъ къ барынямъ.

--Поле это — мое,! обработали его мои работники, а жатвой, само собой, воспользовалась я, — сказала Софья Михайловна, улыбаясь, но въ ея словахъ слышались довольство, гордость, тщеславіе. — Что вы не то смѣетесь, не то морщитесь? — спросила она, замѣтивъ, что ротъ Могутова покосился въ одну сторону.

— А вы, барынька, не слышите, какъ вонъ та ворона рѣчь сказываетъ? — сказалъ Могутовъ.

Барыни посмотрѣли въ сторону, куда глядѣлъ онъ. На спинѣ одной изъ лошадей, пасшихся у холма, сидѣла ворона, водя носомъ по спинѣ лошадки силясь ухватить зимнюю шерсть ея.

— Я не понимаю птичьяго языка, — сказала Софья Михайловна, продолжая улыбаться. — Съ кѣмъ и объ чемъ она «сказываетъ?» Если вы, не шутя, знаете птичій языкъ, скажите намъ, — добавила она.

Когда она съ падчерицей, выйдя изъ экипажа, пожелала взойти на холмъ и посмотрѣть на нравившееся имъ «широкое поле» и когда онѣ увидѣли незнакомаго мужчину и услышали его пѣніе, онѣ почему-то рѣшили, что это — Могутовъ. Удивительнаго тутъ мало. Въ русскихъ городахъ скоро всѣ дѣлаются извѣстными и наружностію, и времяпрепровожденіемъ. Гулять днемъ, въ будни, пѣшкомъ, вдали отъ города и распѣвать громко оригинальную пѣсню — можетъ только или пьяный, или заѣзжій. Съ такимъ свойствомъ характера въ трезвомъ видѣ не было никого изъ городскихъ обывателей, а изъ пріѣзжихъ, притомъ съ жандармомъ и съ оригинальной исторіей, — словомъ, при обстановкѣ позволяющей громко пѣть и не въ пьяномъ видѣ, и въ будни, и гуляя пѣшкомъ за семь верстъ отъ города, — могъ одинъ только Могутовъ. Не мудрено поэтому, что дамы вѣрно отгадали незнакомца, — не мудрено поэтому, что, не усомнившись въ своемъ опредѣленіи незнакомца, онѣ заинтересовались имъ: интереснаго мало въ глуши, а говоръ о Могутовѣ дѣлалъ его все-таки оригинальнымъ.

— Иной разъ, барынька, плохо понимаю языкъ этотъ, а сейчасъ оченно понятно было, какъ птица разговоръ вела. Полагать нужно, ворона къ свиньѣ рѣчь держала: смотри, молъ, свинья, — ворона сказывала, — какіе мои хорошіе работники — лошадки: гляди, какую шерсть мягкую да теплую для меня приготовили, — отвѣтилъ Могутовъ на вопросы Софьи Михайловны.

— Это вы меня вороной выругали? — громко вскрикнула Софья Михайловна, будто обидясь, но продолжая улыбаться. — Вы — господинъ Могутовъ? — спросила она потомъ, какъ спрашиваетъ большинство женщинъ, не думая, зачѣмъ и для чего.

Софья Михайловна, спрашивая: «вы — Могутовъ?» — руководствовалась только толчкомъ любознательной души своей, а можетъ-быть она думала провѣрить свое предположеніе о незнакомцѣ, но она отнюдь не имѣла желанія обидѣть незнакомца, а потому ее не мало удивило, когда она увидѣла, что лицо незнакомца сдѣлалось болѣе серьезнымъ, даже угрюмымъ.

— Вы, кажется, разсердились?… Право, я не считаю вашу шутку за брань. Я пошутила. Вы смотрѣли на ворону, ворона могла не сказать, но вы могли подумать то, что сказали, слушая мои хвастливыя рѣчи о «моихъ работникахъ»… Или вамъ непріятно, что я васъ приняла за Могутова? — ласково и минорнымъ тономъ продолжала Софья Михайловна, сказавъ послѣднюю фразу опять, не думая. По ея понятіямъ, по тѣмъ слухамъ, которые ходили въ городѣ о Могутовѣ, онъ долженъ бы быть радъ, что выругалъ незнакомыхъ женщинъ, а никакъ не досадовать, сердиться или конфузиться.

— Извините меня, — снявъ шляпу, сказалъ Могутовъ. — Я сказалъ то, что думалъ, но сказалъ не такъ, какъ думалъ… Мнѣ показались ваши слова не только хвастливыми, но и злыми. Я хотѣлъ доказать это, но, вмѣсто того, неудачно съострилъ. Вышла ругань вмѣсто проповѣди. Извините, я не хотѣлъ васъ ругать.

Онъ стоялъ безъ шляпы, прямо глядя въ лицо Софьи Михайловны и досадуя на себя за остроту, сказанную такъ не кстати и безъ пользы. Онъ зналъ по простымъ рабочимъ, какая чуткая къ правдѣ душа, какой свѣтлый умъ часто скрывается подъ жалкою внѣшностью и тупымъ на видъ лицомъ; онъ испыталъ не разъ, какую силу имѣетъ искреннее слово, горячее убѣжденіе на искорененіе заблужденій и предразсудковъ; онъ считалъ мнѣнія и убѣжденія каждаго человѣка плодомъ всей его жизни, жизнь считалъ школой и наукой и думалъ, что не легкою насмѣшкой, а серьезнымъ разговоромъ нужно опровергать мнѣнія противника и только тогда, если противникъ желаетъ слушать опроверженія.

— Но вы можете еще доказать, мы васъ слушаемъ, — смотря на Могутова, продолжала Софья Михайловна.

— Это лишнее будетъ, --сказалъ онъ.

— Почему? — живо спросила Софья Михайловна.

— «Учить другихъ — потребенъ геній, потребна высшая душа, а мы съ своей душой лѣнивой, себялюбивой и пугливой не стоимъ мѣднаго гроша», — сказалъ онъ, вспомнивъ это изреченіе Некрасова и продолжая досадовать на себя за неудачную проповѣдь. — Но вы простите меня.

Софья Михайловна улыбалась, смотрѣла на него и любовалась имъ. Онъ, дѣйствительно, былъ теперь оригинально красивъ: онъ стоялъ ровно, съ поднятой вверхъ головою, съ закинутыми назадъ длинными волосами, съ серьезнымъ лицомъ и съ большими угрюмыми глазами, устремленными на нее; но во взглядѣ замѣтна была просьба о прощеніи.

— Богъ знаетъ, что вы выдумали! — улыбаясь и подавая руку Могутову, нѣжно проговорила она. — Вотъ вамъ моя рука въ знакъ полнаго примиренія и полнаго забвенія вашей ругатни, хотя я право приняла все за мѣткую шутку… Вы, кажется, забыли, что стоите безъ шляпы?… Ха-ха-ха! Какъ вы оригинально-просты!… Ха-ха-ха-ха!

Онъ позабылъ, что снялъ шляпу, продолжая досадовать, что у него до сихъ поръ не выработался характеръ настолько, чтобы каждое слово, каждый поступокъ были обдуманы, строго-сознательны. Подавая руку Софьѣ Михайловнѣ, онъ подалъ ее вмѣстѣ со шляпой, которую держала рука, и удивленіе, и торопливость, съ которыми онъ надѣвалъ шляпу, отразились грустною улыбкой на его лицѣ.

— Извольте намъ отрекомендоваться! Намъ очень пріятно съ вами познакомиться послѣ такой оригинальной встрѣчи, — пожимая руку Могутова и продолжая улыбаться., — сказала Софья Михайловна.

— Моя фамилія Могутовъ, — потянувъ изъ рукъ Софьи Михайловны свою руку, — сказалъ онъ.

— Вотъ не ожидала видѣть васъ такимъ! — и Софья Михайловна еще разъ окинула его пристальнымъ взглядомъ, какъ бы желая убѣдиться, не обманываетъ ли онъ ее. — О васъ такія страсти говорятъ въ городѣ!… А вы очень скромны и стыдливы, — боитесь даже словомъ обидѣть… Полное разочарованіе! Правда, Катя?…

Катя стояла съ опущенной внизъ головой и ничего не отвѣчала.

— Вы знаете, что про васъ говорятъ? — спросила Софья Михайловна, не дождавшись отвѣта падчерицы.

Онъ утвердительно кивнулъ толовою

— И есть въ томъ правда? — спросила она.

— Нѣтъ… Вотъ и вы обзовете меня ругателемъ и тогда — ложись да и умирай, — отвѣтилъ онъ.

— Я вижу, что вы шутите. Что вамъ за дѣло до басенъ?… Про меня, да и про всѣхъ у насъ Богъ знаетъ что разсказываютъ, а видите, я не похожа на умирающую, — весело говорила Софья Михайловна.

— Работы не дадутъ, — сказалъ онъ.

— Ахъ, да!… У васъ можетъ-быть нѣтъ средствъ?… Я сужу всѣхъ по себѣ, замѣтивъ усилившуюся серьезность его лица, — продолжала она. — У меня есть средства, мнѣ кажутся всѣ богатыми… Какъ это глупо!

— Я сказалъ не о средствахъ къ жизни, а о работѣ… Безъ работы и при средствахъ нельзя жить. «Нѣтъ бѣды кручиннѣе — безъ работы парню маяться», — сказалъ онъ и поклонился, думая уходить.

— Я васъ еще немного задержу. Вы извините?… Да?… Отлично, — сказала Софья Михайловна, хотя онъ ничего не отвѣчалъ, а вопросительно смотрѣлъ на нее.

«Тѣшится новой игрушкой дитя, — думалъ онъ. — Какой смыслъ изъ всего этого?… А другая?… — Онъ посмотрѣлъ на другую. Глаза ихъ встрѣтились. Она смотрѣла на него пытливо, широко раскрывъ свои большіе глаза, которые, встрѣтивъ его взглядъ, быстро и стыдливо опустились внизъ. — Другая смотрятъ какъ на звѣря и пужается, какъ малое дитя», — подумалъ онъ.

— Вы видите предъ собою мать и дочь, — продолжала Софи Михайловна. — Мы, — правда, Катя? — очень желаемъ познакомиться съ вами и надѣемся, что вы постараетесь узнать, кто мы, — дамамъ неприлично самимъ рекомендоваться… Но вы непремѣнно должны быть у насъ, — слышите? Мой мужъ — земскій дѣятель. Дмитрій Ивановичъ Рымнинъ, — не забудете?

Онъ кивнулъ головой.

— Теперь до свиданья, — улыбаясь, кланяясь и подавая руку, сказала Софья Михайловна.

— Прощайте, тоже подавая руку и прямо смотря въ лицо Могутова, — сказала Катерина Дмитріевна.

Могутовъ посмотрѣлъ на нее и ей, какъ и ея мачихѣ, пожалъ руку не очень крѣпко, но и не очень слабо, обыкновеннымъ пожатіемъ. Въ пожатіи Катерины Дмитріевны было менѣе крѣпости и силы, чѣмъ въ пожатіи Софьи Михайловны. Барыни сошли съ холма, сѣли въ щегольской фаэтонъ, запряженный парой красивыхъ лошадей, съ бородатымъ кучеромъ на козлахъ и съ ливрейнымъ лакеемъ, который ловко посадилъ барынь и еще болѣе ловко вскочилъ на мѣсто рядомъ съ кучеромъ. Могутовъ стоялъ на холмѣ и видѣлъ всю ловкость лакея, и только когда экипажъ тронулся и Софья Михайловна, оглянувшись, кивнула ему головой, онъ сошелъ съ холма и скоро зашагалъ въ городъ.

«Экій случай! — думалъ онъ дорогою. — Аристократки въ бархатахъ и соболяхъ изволили разговаривать и даже просили пожаловать на домъ „вреднаго въ нравственномъ и правительственномъ отношеніяхъ“!… Нѣтъ, Переѣхавшій преувеличиваетъ!… „Свѣти же солнце красное, покуда я зеркало не пріобрѣлъ, на тѣнь свою мнѣ нужно наглядѣться!“… Чепуха! Герой исторіи съ институтками — вотъ корень, вотъ причина… Доѣдутъ до города и позабудутъ… „Еще и башмаковъ не износила, въ которыхъ шла за гробомъ“… Это объ аристократахъ сказалъ Шекспиръ… А ты? Ты не забудешь меня? — Нѣтъ. Любовь и цѣль жизни связываютъ насъ, — зачѣмъ намъ забывать другъ друга?..

Ну, а ты, Лёля, что ты теперь?… Какой извергъ завелъ тебя въ болото?… Какъ вырвать тебя изъ него?…»

Онъ не хотѣлъ, вѣроятно, думать о болотѣ и способѣ извлеченія изъ онаго Лели, такъ какъ тряхнулъ, головой и еще скорѣе и не думая зашагалъ по шоссе.

V.

— Какой онъ робкій!… Я ожидала видѣть его смѣлымъ и дерзкимъ, а онъ боится муху обидѣть, — говорила Софья Михайловна въ фаэтонѣ.

— Онъ — не трусъ, мама, — замѣтила Катерина Дмитріевна.

— Я не говорю, что онъ — трусъ, но… черезчуръ деликатенъ. Это къ мущинѣ даже не идетъ.

— Онъ — не сладкій, мама… Вороновъ черезчуръ деликатный, а онъ на него не похожъ, — сказала Катерина Дмитріевна.

— Да?… Но, право, онъ — оригиналъ. Высокій, плотный, угрюмый и — тихая овечка вмѣстѣ. Какъ досадно, что я не распросила, за что его прислали?… Но какъ проницателенъ нашъ городъ! Какую подходящую исторію сочинили!… Это, кажется, Кожуховъ ѣдетъ верхомъ? — спросила Софья Михайловна, хотя ясно видѣла, что ѣхавшій на встрѣчу на прекрасной вороной лошади былъ Кожуховъ.

Всадникъ остановилъ коня, не доѣзжая шаговъ десяти до экипажа, и, когда фаэтонъ сравнялся съ нимъ, ловко отдалъ честь сперва по-военному — подъ козырекъ, потомъ, приподнявъ шляпу и отнеся ее далеко въ сторону, медленно и набокъ наклонивъ голову. Фаэтонъ поѣхалъ шагомъ и всадникъ, покрывъ голову шляпой, тоже поѣхалъ шагомъ, сбоку фаэтона, тамъ, гдѣ сидѣла Софья Михайловна.

— Угадайте, съ кѣмъ мы встрѣтились? — спросила Софья Михайловна послѣ обычныхъ привѣтствій и разспросовъ о здоровьѣ дамъ, ихъ супруга и отца.

— Неужели съ волкомъ? — шутливо, гортаннымъ голосомъ, спросилъ Кожуховъ.

— Мы и сами думали, что съ волкомъ, но волкъ оказался, — для насъ, по крайней мѣрѣ, — тихой овечкой. Догадались?

— Ручные волки бываютъ, но «сколько волка ни корми, онъ все въ лѣсъ смотритъ», Софья Михайловна, и ихъ всегда держатъ на цѣпи.

— Вы сегодня плохой отгадчикъ… Какъ вы пожелтѣли!… Вы не больны? — смотря пристально на Кожухова, съ участіемъ сказала Софья Михайловна.

— Благодарю васъ. Здоровъ, но сплю четыре часа въ сутки. Старъ сталъ, Софья Михайловна, и четыре часа сна желтятъ меня, а прежде цѣлыя ночи безъ сна, и все ничего, — сказалъ онъ и вздохнулъ. Онъ сидѣлъ на конѣ бодро, смотрѣлъ здоровымъ и красивымъ мужчиной и былъ только чуть-чуть блѣднѣе обыкновеннаго, такъ что вздохъ его относился, вѣроятно, къ «цѣлымъ ночамъ безъ сна — и все ничего», чѣмъ къ старости его лѣтъ.

— Неужели опять кутите и играете въ карты?… Такъ давно бросили игру и вдругъ опять! — Въ голосѣ Софьи Михайловны слышны были участіе и тревога.

— Не то, Софья Михайловна! Его превосходительство задалъ спѣшную работу.

— И очень скучную… да? — торопливо и перебивая его, спросила Софья Михайловна.

— Напротивъ, очень интересную, но требующую громаднаго труда и тщательной обработки… Но кого же вы встрѣтили,Софья Михайловна?

— Господина очень похожаго на васъ… Онъ моложе, но такъ же солиденъ, говоритъ ровнымъ и спокойнымъ голосомъ, можетъ тонко шутить, незамѣтно смѣяться и прямо смотрѣть въ глаза, — словомъ, очень похожъ на васъ.

— Не отгадаю, — пожавъ плечами и подумавъ, сказалъ Кожуховъ. Ему нравилась характеристика его, но онъ не зналъ въ городѣ мужчинъ, похожихъ на него.

— Катя! не правда ли, что сегодня Петръ Ивановичъ очень похожъ на нашего новаго знакомаго? — спросила Софья Михайловна.

Катя пристально посмотрѣла на Кожухова онъ смотрѣлъ впередъ и она видѣла его профиль.

— Кажется, мама… Но очень мало, — отвѣчала она.

Фаэтонъ поѣхалъ шибче.

— Нѣтъ, ты всмотрись, Катя, пристальнѣй, — говорила Софья Михайловна. — Они не одинаковы, но есть большое сходство, особенно когда Кожуховъ блѣденъ, какъ сегодня… Онъ такъ же высокъ, крѣпко сложенъ, держитъ голову гордо вверхъ, очень тонко улыбается и еще тоньше остритъ, — трудно даже разобрать на первыхъ порахъ… Право, между ними большое сходство… Но есть и различіе. Тотъ — еще юноша, говоритъ по книгѣ, стихами, а этотъ — совсѣмъ мужчина, говоритъ свои мысли и слова… Я бы этому смѣлѣй подала руку при спускѣ съ горы… Тотъ можетъ самъ упасть… Правда, Катя?

— Не знаю, мама, — отвѣчала Катя и опять пристально посмотрѣла на Кожухова.

Фаэтонъ остановился у городскаго сада. Лакей ссадилъ барынь, а Кожуховъ отдалъ ему лошадь и всѣ пошли по главной аллеѣ сада.

— Мы встрѣтили Могутова, проболтали съ нимъ около получаса и, вообразите, намъ было очень весело съ нимъ, — сказала Софья Михайловна.

— Интересно. Вѣроятно, онъ вскочилъ на ходу къ вамъ въ фаэтонъ? — улыбаясь спросилъ Кожуховъ.

— О, нѣтъ! Мы первыя заговорили съ нимъ. Онъ лежалъ на холмѣ, знаете? — у широкаго поля. — И она разсказала ему довольно подробно встрѣчу съ Могутовымъ и весь разговоръ съ нимъ. — Но какъ онъ былъ симпатично-смѣшонъ и наивно-красивъ, когда стоялъ безъ шляпы и самъ не замѣчалъ этого! Правда, Катя? — закончила разсказъ Софья Михайловна.

— Что ты спросила, мама?…

Катя шла задумавшись, пристально глядя впередъ, и не слышала, что говорила ея мачиха.

— О чемъ ты задумалась, Катя?… Ты не влюбилась ли въ Могутова? — И Софья Михайловна пытливо посмотрѣла на нее.

Катерина Дмитріевна покраснѣла, но, какъ всегда, едва замѣтно, и только отъ взгляда мачихи не ускользнула краска.

— Я, мама, думала, — разъясняя свою задумчивость, отвѣчала дѣвушка, — отчего, мама, съ нами никто не говоритъ такъ, какъ онъ и при первомъ знакомствѣ? — спросила она, немного помолчавъ.

— Ты преувеличиваешь, Катя. Онъ говорилъ только оригинально… Что ты нашла особеннаго? — сказала Софья Михайловна.

Падчерица молчала.

— Я тоже имѣлъ счастье видѣть сегодня въ полдень господина Могутова, но на меня объ произвелъ иное впечатлѣніе, — говорилъ Кожуховъ. — Много задора и самоувѣренности въ наружности, но тупость и самая жалкая бѣдность мыслей, при плохомъ выраженіи ихъ… Представьте, приходитъ просить работы и, не сказавъ и десятка словъ, имѣлъ сильное желаніе выругать меня.

— Какимъ образомъ? — съ сильнымъ любопытствомъ спросила Софья Михайловна, а ея падчерица, идя немного впереди, начала внимательно слушать.

— Пожаловали просить помощи въ пріисканіи для нихъ работы. Я предложилъ имъ поступить въ канцелярію начальника губерніи, такъ изволили отвѣтить, что они дали клятву не быть чиновникомъ и что ко мнѣ изволили обратиться не какъ къ чиновнику, а какъ къ студенту, ихъ товарищу… Затѣмъ повернулись и ушли… Я, конечно, нехотя смѣялся, что со мной рѣдко случается въ канцеляріи, — закончилъ Кожуховъ.

Катерина Дмитріевна обернулась и посмотрѣла на него.

— Вы ошибаетесь, Катерина Дмитріевна, придавая словамъ сего героя что-то особенное, — говорилъ Кожуховъ, какъ бы отвѣчая на взглядъ дѣвушки. — Вы мало знаете жизнь и людей и для васъ его слова показались интересными, но для опытныхъ людей въ нихъ — эффектность, рисовка безъ подкладки серьезнаго знанія и только…

Катерина Дмитріевна опять посмотрѣла на него, глаза ихъ встрѣтились и его перваго не потупились въ землю, не заморгали вѣками, а обратились въ глубь аллеи.

— Къ намъ идетъ на встрѣчу и новый, и молодой педагогъ, — сказалъ онъ.

«Онъ клевещетъ на Могутова», — подумала дѣвушка.

VI.

Послѣ обычныхъ при встрѣчѣ поклоновъ, рукопожатій и разговоровъ, Катерина Дмитріевна пошла со Львовымъ впереди, а сзади ихъ, шагахъ въ пяти, Софья Михайловна съ Кожуховымъ.

— Вы, не знаете, господинъ Львовъ, чьи вотъ эти стихи: «только геній можетъ учить другихъ, а мы, трусы и жалкіе люди, не стоимъ мѣднаго гроша»? — спросила дѣвушка.

— Это не стихи, Катерина Дмитріевна! — сказалъ удивленно Львовъ. Онъ былъ такого высокаго мнѣнія о своей спутницѣ, что не понималъ и удивлялся, какъ она могла прозу принять за стихи.

— Но развѣ эта фраза не можетъ быть написана стихами? — громко и нетерпѣливо спросила она. — Я слышала стихи, но не упомнила ихъ… Я сказала, какъ поняла ихъ, — добавила она уже обыкновеннымъ голосомъ, сама удивляясь своей нетерпѣливости на непонятливость Львова.

— Не помню… Нѣтъ, къ сожалѣнію, не знаю, чьи это стихи… Но я могу справиться, если вамъ угодно. — Онъ не замѣтилъ вспышки гнѣва въ дѣвушкѣ и говорилъ, какъ всегда, услужливо и любезно.

— Если можно, узнайте… Знаете для чего? — живо спросила она.

— Нѣтъ, къ сожалѣнію, не знаю. — Онъ, дѣйствительно, сожалѣлъ, и сильно сожалѣлъ.

— Папа совѣтовалъ мнѣ начать заниматься педагогіей. Я начала читать педагогическія книги и надумала давать кому-нибудь уроки, но сего дня услышала,,что «только геній можетъ учить другихъ» — и мнѣ показалось, что я берусь не за свое дѣло… Мнѣ хочется прочесть все стихотвореніе. Тамъ… какая я глупая! Мнѣ показалось, что въ стихотвореніи говорится, что нужно имѣть, чтобы хорошо учить… — закончила она уже не такъ бойко, какъ начала.

— Вы клевещете на себя! — съ увлеченіемъ началъ Львовъ. — Вы знаете многое и лучше, чѣмъ мы, учителя! Я помню, какъ правдиво и съ какимъ чувствомъ сказали вы о Пушкинѣ: «Болѣе любишь природу и людей послѣ чтенія Пушкина», — сказали вы и такъ точно опредѣлили поэзію.

— Это «Дитя» Боборыкина, это не я такъ сказала, — перебила она Львова. — Я видала ее на сценѣ, вспомнила тогда ея слова и сказала вамъ.

— Я слышалъ и знаю, что это правда, что вы отлично знаете гимназическій курсъ, — чего же вамъ еще?… Нѣтъ, вы клевещете на себя! Вы будете лучшей учительницей! — у Львова въ головѣ рисовался пансіонъ, въ которомъ онъ и она — хозяева-педагоги; онъ восхищался этой мыслью и, подъ вліяніемъ восхищенія, слова лились скоро и съ увлеченіемъ.

— Вы правы, — глядя на Львова, сказала она. — Стихотвореніе, вѣрно, говоритъ не о томъ; учить грамотѣ, географіи, ариѳметикѣ, — генія не нужно… Тамъ — о другомъ, но я не знаю, о чемъ…

— Вы можете учить всему! Не боги горшки обжигаютъ, а у васъ даже и грѣховъ нѣтъ. Вы — чужды пороковъ; вы можете быть учительницей всего, кромѣ лжи, лукавства, ненависти, но вѣдь такихъ предметовъ нѣтъ. Будьте учительницей, Катерина Дмитріевна! Да, да, будьте учительницей! — слабо вскрикнулъ въ заключеніе Львовъ и въ его голосѣ слышны были и приказаніе пророка, и робость влюбленнаго юноши, и объясненіе въ любви, какъ будто онъ просилъ ее быть его женою. Въ головѣ его носилась мысль, что если она будетъ учительницею, то она будетъ его и женою.

— Я спрошу папу, какъ это сдѣлать, — улыбнувшись, сказала она, взглянувъ опять ему въ лицо.

— Благодарю васъ! Благодарю васъ! — еще болѣе горячо сказалъ онъ и крѣпко жалъ ея руку.

А Софья Михайловна тоже увлечена была разговоромъ съ Кожуховымъ и не обращала вниманія на падчерицу.

— Можетъ я и ошибаюсь въ Могутовѣ, — говорилъ Кожуховъ, — но Богъ съ нимъ. Если я золъ и несправедливъ къ нему, то вы сами причиною тому… Мнѣ тяжело, Софья Михайловна! Мужчина не можетъ довольствоваться тою любовью, которую даете мнѣ вы. Отъ такой любви можно сойти съ ума, сдѣлаться злымъ и несправедливымъ къ людямъ. — Къ голосѣ Кожухова мало было измѣненія противъ обыкновеннаго, но Софья Михайловна въ немъ ясно слышала досаду, раздражительность.

— Вы думаете, что женщина наслаждается такою любовью?… Что для меня пріятно любить и только ждать и ждать?… Научите, что дѣлать?… У меня языкъ не повернется сказать ему, — проговорила она.

— Можно обойтись безъ напрасной тревоги его и насъ… Посмотрите прямѣй на ваше отношеніе къ нему…. Вы страдаете изъ-за одного предразсудка, — сказалъ холодно и спокойно Кожуховъ, какъ говорятъ люди подавленные неудовлетворенною страстью, но сильнымъ характеромъ сдерживающіе незамѣтно гнетъ.

— Этого никогда не будетъ! — въ противоположность Кожухову взволновалась Софья Михайловна. — Я, вѣдь, не дѣвочка и знаю послѣдствія… Я вѣрю и желаю дѣтей отъ нашей любви, но развѣ легче прижаться въ измѣнѣ тогда, чѣмъ теперь?… Если у меня теперь не хватаетъ духу, я не могу даже представить себѣ его лица, убитаго вида, а когда онъ узнаетъ, что же будетъ тогда?… Нѣтъ, нѣтъ, этого быть не можетъ!

Обѣ пары шли долго молча.

— Скажите, господинъ Львовъ, можетъ актеръ прямо смотрѣть въ глаза? — спросила Катерина Дмитріевна.

— На сценѣ они смотрятъ прямо, а такъ… У меня не было знакомыхъ актеровъ, Катерина Дмитріевна, — отвѣчалъ Львовъ.

— Нѣтъ, я не про театральныхъ актеровъ… Кто притворяется, можно это узнать сразу? — улыбаясь недогадливости Львова, спросила она.

— Мнѣ кажется, можно, только очень трудно и не сразу: ловкаго мошенника, говорятъ, никакъ не узнаешь, пока самъ не попадется.

— Скажите, за что присылаютъ студентовъ? — спросила она опять послѣ долгаго молчанія.

— Больше за пустяки, Катерина Дмитріевна. Когда я былъ студентомъ, такъ человѣкъ сорокъ выслали и только за то, что просили объ уничтоженіи формы… Потомъ форму отмѣнили…

— И ихъ опять возвратили? — живо спросила она.

— Вѣроятно, но навѣрно не ногу сказать.

— Студенты всегда бѣдные люди?

— Почти; богатые — исключеніе… Такъ было въ мое время, не знаю какъ теперь… Почему васъ это интересуетъ, Катерина Дмитріевна? — спросилъ Львовъ послѣ долгаго молчанія. Онъ думалъ, что она спрашивала объ актерахъ и о прочемъ такъ, — неловко же быть долго задумчивой и молчаливой, — и самъ предложилъ вопросъ не затѣмъ, чтобы развлечь ее, не потому, что его интересовалъ вопросъ, а потому, что и для него неприлично долго молчать, хотя онъ зналъ, что она думаетъ о немъ и объ его словахъ.

— Я видѣла Могутова… Мама съ нимъ разговаривала… Познакомьтесь съ нимъ! Онъ очень добрый… Кожуховъ говоритъ, что онъ — актеръ, но Кожуховъ говоритъ неправду, — отвѣтила она.

— При первой же возможности постараюсь познакомиться, — немного подумавъ, отвѣчалъ Львовъ. — Про него говорятъ очень много дурнаго, да и вообще онъ присланъ съ жандармомъ, а наше начальство строго смотритъ на щекотливыя знакомства, но…

— Ненужно, ненужно! — живо перебила она. — Если съ нимъ знакомиться опасно, то для меня все равно.

— Не то что опасно… Я недавно пріѣхалъ, начальство еще меня не знаетъ… Можетъ подумать, что я тоже раздѣляю мысли Могутова.

— Если вы не рѣшаетесь переговорить съ Дмитріемъ Ивановичемъ, то позвольте это сдѣлать мнѣ, — говорилъ въ то же время Кожуховъ Софьѣ Михайловнѣ.

— Отчего вы не переговорили съ нимъ, не спросись меня? — подумавъ, отвѣчала она. — Вышло бы естественное объясненіе, было бы хорошо… Я не умѣю хитрить, — будетъ похоже на сговоръ, будто я стыжусь сама сказать… Поймите, я не стыжусь и не боюсь любви къ вамъ, но мнѣ жаль огорчить его. Еслибы вы знали, какъ онъ добръ! Я могу убить его… Думаю даже, что онъ догадывается о нашей любви, но считаетъ ее временною вспышкой. Онъ знаетъ, что если я брошусь въ ваши объятія, то и часу не буду съ нимъ, — у меня не подымутся глаза посмотрѣть на него… Нѣтъ, нѣтъ!… Какъ ни тяжело, но будемъ терпѣть.

— Не знаю, люблю ли я васъ болѣе за красоту, за умъ или за вашу добрую душу, — сказалъ Кожуховъ. — Вѣроятно, за все вмѣстѣ; но я досадую на вашу доброту… Когда вы предполагаете ѣхать въ ваши имѣнія? — спросилъ онъ, перемѣняя разговоръ, а съ нимъ и голосъ.

— Сейчасъ послѣ праздниковъ, а можетъ даже въ концѣ праздниковъ. Весна началась рано, — пора дѣлать приготовленія къ работамъ въ полѣ…

Обѣ пары вышли изъ сада и направились въ дому Рыклиныхъ. Когда они подошли къ дому, кавалеры простились любезно съ дамами, отказавшись зайти въ домъ: Кожуховъ — работою губернатора, а Львовъ — педагогическимъ совѣтомъ въ этотъ вечеръ.

«Не уговоришь ее, — думалъ Кожуховъ, идя въ свою квартиру. — Чего боится? — Вспышки гнѣва старца… Не помретъ!… А еслибъ и померъ? — Пора… Половина имѣній — ея собственность. Не понимаю!… Бросилъ бы службу и, до смерти старца, жили бы амуромъ, а тамъ его смерть, свадьба и — впередъ, впередъ… Терпи и того жди, что подвернется добрый молодецъ, въ родѣ этого Могутова, которымъ мы изволили заинтересоваться… Любовь женщины — вѣтеръ, пока нѣтъ брака и дѣтей, а главное — дѣтей… Нѣтъ, чортъ возьми, я далѣе откладывать не буду! При первомъ удобномъ случаѣ переговорю съ нимъ и такъ… У него заговоритъ гордость, желаніе щегольнуть самопожертвованіемъ, явится объясненіе, она, не умѣя лгать, откроетъ все и — дѣло въ шляпѣ… А она красива и притомъ умна, бойка и богата… Нужно торопиться… Могутовъ — что?… А могутъ подвернуться почище угрюмаго студіоза».

"Сколько въ ней доброты при идеальной красотѣ! — думалъ въ тоже время Львовъ, идя къ гимназіи. — Я буду бояться прикоснуться къ ней, когда она будетъ моей женой… Да будетъ ли?… Но она мнѣ довѣряетъ, спрашиваетъ совѣта, дала порученіе о стихахъ, просила познакомиться… Да, наконецъ, зачѣмъ идти въ учительницы, если только она не желаетъ сдѣлать угодное мнѣ, чтобы приготовить себя въ жены для меня?… Я говорилъ о пансіонѣ, о поэтической жизни при этомъ мужа и жены, когда они любятъ одинъ трудъ, понимаютъ… «Я буду учительницей», сказала она… И улыбка счастія и довольства заблистала у Львова на лицѣ, и тихо, тихо пошелъ онъ далѣе, а потомъ вдругъ остановился и громко, съ чувствомъ продекламировалъ:

Ты для меня — что солнце юга,

Тепло и свѣтъ — въ тебѣ одной.

ГЛАВА VIII.
Объясненіе въ любви князя Король-Кречетова и кто такой князь Король-Кречетовъ. — Объясненіе въ любви его превосходительства, губернатора. — «Двадцать двѣ тысячи!… Погорячился… Нѣтъ, она стоитъ двадцати двухъ тысячъ!» I.

Софья Михайловна много испытала на своемъ — правда, очень не долгомъ — вѣку и знала, какое сильное облегченіе находитъ всякая, грусть въ трудѣ, а потому, какъ только начинало назойливо что-либо тревожить ее, она садилась за работу и работой отгоняла мысль и тревогу далеко прочь. Послѣ катанья, во время обѣда, падчерица была задумчива; Дмитрій Ивановичъ, что дѣлалъ онъ очень часто, занятъ былъ чтеніемъ газетъ, а Софья Михайловна засмотрѣлась на мужа. Она вдругъ нашла его далеко худшимъ, чѣмъ онъ былъ вчера и даже утромъ сегодня. Она не смотрѣла на него вчера и утромъ сегодня и давно уже такъ пристально, какъ теперь. Она сосчитала морщины на его лбу, щекахъ, у рта, сосчитала число зубовъ во рту, когда онъ раскрывалъ ротъ для пріема пищи, нашла носъ его опустившимся концомъ внизъ, волосы — безжизненными, руки — трясущимися, и пришла къ заключенію, что супругъ ея — почти мертвецъ.

«Только глаза бодро смотрятъ, — думала она потомъ, — да голову держитъ прямо… И онъ хочетъ, чтобъ я тревожила его!.. Я еще молода, — мое отъ меня не уйдетъ…. И онъ еще молодъ и можетъ терпѣть… А что если онъ полюбитъ другую?!… Онъ здоровъ и силенъ, кровь заиграетъ, явится страсть, — можетъ полюбить другую, болѣе меня красивую, моложе меня… Жалѣй одного и потеряй другаго…»

«Жалѣй одного и потеряй другаго» — эта мысль тревожила и не покидала Софью Михайловну до конца обѣда, но, вставъ изъ-за стола, она не пыталась найти выходъ изъ этой Сциллы и Харибды, а прибѣгла къ своему обыкновенному способу разрѣшать трудно разрѣшимое: сѣла за работу — и тревога пропала. Она сильно любила Кожухова, но она еще была молода, сознавала свою красоту, много терпѣла въ жизни, вѣрила въ милость Бога, надѣялась на судьбу и, что самое важное, безсознательносильно вѣрила въ предопредѣленіе, — и работой отгоняла не только тревогу, но и все то, что могло бы разрушить, при долгой думѣ, ея инстинктивную вѣру въ предопредѣленіе.

Дмитрій Ивановичъ, обыкновенно, послѣ обѣда ложился спать на часъ, потомъ отправлялся въ управу и рѣдко когда приходилъ оттуда ранѣе десяти часовъ. Чай пили въ одиннадцатомъ, а послѣ чая онъ писалъ свое сочиненіе или доклады въ управу до часу или до двухъ.

Катерина Дмитріевна, обыкновенно, послѣ обѣда играла на фортепіано. Сегодня она тоже начала было играть, но скоро бросила и тихо, заложивъ руки за спину и опустивъ голову внизъ, начала ходить по залѣ.

"Рѣшительный вопросъ, — говорила она сама себѣ, — я буду учительницей! Онъ правъ, — безъ работы можно умереть. Я буду работать, буду учительницей. Вечеромъ переговорю съ папа, распрошу, какъ это сдѣлать, и буду учительницей…

«Папа говорилъ, — поднявъ голову, начала думать она, — что всѣ занятія для дѣвушки — только чтобы не скучать, а главное — выйдти замужъ, помогать мужу и воспитывать дѣтей… „Вамъ ужь пора выходить замужъ, — говоритъ мнѣ часто няня. — Ваша мамаша вышла за вашего папашу шестнадцати лѣтъ, а вамъ, барышня, семнадцать съ половиною, — совсѣмъ, значитъ, восемнадцать“. — „Но я никого не люблю, няня“. — „А вы, барышня, полюбите, присмотритесь да и полюбите…“

Ей очень весело. Отецъ вчера такъ хорошо доказалъ, что она отлично принаровлена для цѣли жизни женщины; Львовъ, нѣсколько часовъ назадъ, такъ искренно восторгался ею и такъ нѣжно и ласково смотрѣлъ на нее; нечаянная встрѣча съ Могутовымъ и его фразы о необходимости для счастливой жизни труда такъ сильно волновали ея головку, пока она надумала для нея работу, — и юношеская кровь дѣвушки заиграла, ея сердечко ускоренно забилось и ей хотѣлось чуть не плясать.

„Я это сейчасъ, няня, сдѣлаю“, — громко сказала она и потомъ, опять опустивъ голову внизъ, продолжала думать. — Начнемъ; съ кого бы начать?… Кожуховъ… Онъ смотритъ на меня какъ на ребенка, да и онъ любитъ маму. Папа — старъ, мама — молода, красива, — она лучше меня и онъ ее любитъ… „Когда помретъ вашъ папаша, онъ на вашей мамашѣ женится“, — говоритъ няня… Мнѣ было жаль папа, я заплакала, а няня говоритъ, что всѣ помремъ. „И вы, барышня, доживете свой вѣкъ, будете старушкой и помрете. Богу молиться надо за папашу, а плакать — грѣхъ. А мамаша ваша честно исполняла свой долгъ и исполняетъ, — она папашѣ вѣрной женой была“… Какъ няня все умѣетъ подмѣтить и умно такъ объясняетъ!… Спрошу у ней, за кого мнѣ выйдти замужъ… Теперь Вороновъ… Сладчайшій господинъ Вороновъ, вы вѣрно не очень умны, — да? — Ну, и прекрасно, мы васъ оставимъ… Орѣцкій. Какой онъ смѣшной съ своимъ вѣчнымъ „о, да!“… Львовъ. Я на него сегодня разсердилась, что непонятливъ, а онъ, добренькій, и не замѣтилъ. Вы очень красивы, господинъ Львовъ, хорошо поете и добры очень, — я могу васъ полюбить… Я присмотрюсь къ нему, можетъ и полюблю его, — я полюблю только добренькаго… Вотъ и всѣ женихи. Одного Львова можно полюбить… А, еще Лукомскій… Но онъ скоро женится… Я и забыла про князя. Хотите быть княгиней, Катерина Дмитріевна?… Онъ некрасивый, неловкій, но лицо доброе… За то характеръ злой, — онъ всѣхъ бранитъ, всѣмъ противорѣчитъ, — споритъ, какъ бранится… Но онъ за то умный, о всемъ умѣетъ говорить… А зачѣмъ онъ часто говоритъ не то, что говорилъ прежде?… Я, князь, вела дневникъ вашимъ рѣчамъ и спуталась… Нѣтъ, онъ умный, а это я глупа, — глупая дѣвочка спуталась и обвиняетъ князя… Какъ я сегодня много думала о Могутовѣ!… У него серьезное лицо, но не злое, и онъ, навѣрно, добрый… Глаза большіе, брови наморщены, стоитъ гордо, а взглядъ не злой. И онъ тоже умный: первый разъ видѣлъ незнакомыхъ, а какъ смѣло говорилъ и умно. Какъ смѣшно онъ маму вороной назвалъ! Мама расхвасталась, а онъ ее и назвалъ вороной… А потомъ такъ хорошо пожалѣлъ… Кречетовъ все бранится, а жалѣть ни разу не жалѣлъ. Какъ хорошо онъ говорилъ объ ученіи и трудѣ! Все такъ понятно, коротко, отъ души… У Кречетова всегда такъ длинно… Вотъ еслибы Кречетовъ былъ похожъ на Могутова, я бы сейчасъ его полюбила и была бы княгиней… Охъ, какая ты глупая, Екатерина! Стоитъ тебѣ захотѣть, — такъ сейчасъ и возьмутъ тебя!… Могутовъ умный, такъ онъ съ тобой не сказалъ ни слова; а вотъ мама умная, — онъ съ нею и говорилъ… Но вы ее назвали вороной, милостивый государь!… И я буду умной, буду работать, буду учительницей, — вы не имѣете права называть меня глупой! Вы не сказали ни одного слова со мной! Придете ли вы узнать меня?… Мнѣ кажется, что онъ не придетъ… Онъ замѣтилъ, что я — глупая, и не придетъ… Но я буду умной, и вотъ сейчасъ пойду заниматься педагогіей и буду учительницей».

Она поспѣшно ушла въ кабинетъ, гдѣ горѣла лампа; но она зажгла свѣчи, открыла какую-то нѣмецкую книгу, трактующую о здоровомъ и раціональномъ воспитаніи дѣтей и объ успѣшномъ преподаваніи дѣтямъ наукъ и искусствъ, и начала ее читать, держа карандашъ въ рукѣ.

«А у Могутова недурный басъ», подумала она, когда перевертывала страницу книги.

Она до чая внимательно читала и дѣлала отмѣтки карандашомъ на поляхъ книги.

II.

Дмитрій Ивановичъ возвратился изъ управы не одинъ, — съ нимъ пришелъ пить чай и Кречетовъ. За чаемъ Рымнинъ разсказывалъ женѣ и дочери, какъ молодые помѣщики, они же и земскіе гласные, горячо ухватились за постройку желѣзной дороги безъ посредства кулаковъ:

— Пріѣхали живо и уже почти всѣ земляныя работы разобрали, — разсказывалъ Рымнинъ. — Народъ молодой, энергія есть и видимо желаютъ не копѣйку нажить, а дать народу заработать ее, избавить народъ отъ кулаковъ. Ну, какъ думаешь, Гавріилъ Сергѣевичъ, справимся, не уронимъ дѣла, поддержимъ званіе дворянства?

Онъ любилъ Кречетова за его независимый характеръ, горячій темпераментъ, глубокую честность, и въ интимномъ кругу говорилъ ему «ты».

— Не посрамимъ земли Русской и поддержимъ дворянскую честь и славу, — громко отвѣтилъ Кречетовъ. Онъ былъ въ прекрасномъ настроеніи. Слухъ о готовящемся для него скандалѣ со старой водкой и антиками, какъ говорилъ полицеймейстеръ, еще не дошелъ до него, а между тѣмъ ему удалось убѣдить молодыхъ помѣщиковъ взяться за постройку землянаго полотна на началахъ, чуждыхъ наживы. Ему приходилось много говорить, спорить и, въ концѣ концовъ, онъ самъ сталъ во главѣ подрядчиковъ, а за нимъ пошли почти всѣ, въ комъ сохранилась «энергія, желаніе блага родному народу и способность къ труду».

— Испортите вы и всѣ дворяне дѣло, — не то шутя, не то подзадоривая увлеченіе Кречетова, сказала Софья Михайловна.

— Не испортимъ, — отвѣтилъ Кречетовъ, какъ отвѣчаетъ мастеръ своего дѣла на скептическое замѣчаніе ничего непонимающаго человѣка.

— Право, испортите, — настаивала Софья Михайловна. — Когда вы съ собственными имѣніями не можете справиться, то гдѣ же вамъ подряднымъ дѣломъ заниматься!… Испортите, навѣрное, испортите!

— Не напророчьте намъ бѣды, Софья Михайловна! — отшучивался Кречетовъ.

— Мнѣ будетъ очень грустно услышать о вашей неудачѣ. Въ сожалѣнію, думаю, что васъ ждетъ полное фіаско. Имѣнія заложены, сданы въ аренду на окончательное раззореніе, сами разбѣжались по столицамъ — и, вдругъ, принялись за подрядное дѣло, желѣзную дорогу строить захотѣли!… Ничего ровно изъ этого не выйдетъ, — высказалась доказательнее, но не переставая подсмѣиваться, Софья Михайловна.

— Побаиваюсь и я, Гавріилъ Васильевичъ, побаиваюсь. Какъ бы потомъ на меня, старика, не жаловались, — сказалъ Рымнинъ, хлопая рукой по плечу Кречетова.

— Кто раззорилъ имѣнія, заложилъ и довелъ до отдачи въ аренду, это — вопросъ, Софья Михайловна. Можетъ въ этомъ вины теперешнихъ помѣщиковъ и вотъ на столько нѣтъ, — бросая крошку хлѣба вверхъ, возразилъ Кречетовъ. — Да и имѣнія — особая статья, а подряды — другая. А главное-то въ томъ, что заохотить, Софья Михайловна, — на гору вскочить не захотимъ — и съ горы не повеземъ.

— Давай вамъ Богъ вести дорогу лучше, чѣмъ имѣнія, — сдалась Софья Михайловна…

— Папа! правда, что помѣщики сохою на ворону, которая стоить на спинѣ лошади, щиплетъ ея шерсть и говоритъ: какой славный мой работникъ-лошадка, какую хорошую шерсть для меня приготовила? — спросила громко Катерина Дмитріевна.

— Ха-ха-ха!… Правда, правда! — разсмѣялся Рымнинъ, а Софья Михайловна шаловливо грозила пальцемъ на падчерицу.

— Что, братъ, Гавріилъ Васильевичъ на ворону; мы съ тобой похожи?… Обидно, обидно, а правда! — шутилъ Рымнинъ.

Кречетовъ улыбался, смотрѣлъ ласково на Катерину Дмитріевну и думалъ: «Откуда это она вычитала?… А какая она хорошенькая сегодня!…» Катерина Дмитріева тоже смотрѣла на него. — «Какой онъ некрасивый, когда веселый!» подумала она и быстро перевела взглядъ на отца. Кречетовъ замѣтилъ ея торопливо-прячущійся взглядъ; онъ зналъ свою некрасивость при смѣхѣ и подумалъ: — «Неужели я такъ безобразенъ, что она боится смотрѣть на меня?… Неужели мнѣ никогда не улыбнется счастье?» — и ему стало грустно, смѣхъ пропалъ, лицо стало надутымъ и онъ, какъ всегда, нервно заговорилъ:

— Ворона, Катерина Дмитріевна, сродни ястребу, а ястребъ — птица хищная, летаетъ высоко, вядитъ далеко и любитъ свободу и независимость. Да и ворона — птица вольная, на убой ее не откармливаютъ, на потѣху не пріучаютъ, вьетъ гнѣздо на верху дерева, а не въ норахъ.

— Вы разсердились, Гавріилъ Васильевичъ? — удивленно спросила Софья Михайловна, первая замѣтившая быстрое превращеніе лица Кречетова изъ смѣющагося въ зло-надутое.

Катерина Дмитріевна посмотрѣла на него. Ей стало жаль его и она досадовала, что ея слова о воронѣ, сказанные только для того, чтобы перевести разговоръ на Могутова, — были приняты за обиду. — «Какая я глупая!» — подумала она и на глазахъ ея навернулись слезы.

— Простите, я не думала о васъ. Мама, скажи, что я думала! — громко сказала она.

Кречетовъ замѣтилъ ея взглядъ, устремленный на него, замѣтилъ слезу въ ея глазахъ и, вдругъ, просіялъ, улыбнулся и, подойдя въ ней и подавая руку, сказалъ:

— Я не за ворону надулся, Катерина Дмитріевна… Позвольте вашу руку! Я вспомнилъ, какимъ я красавцемъ выглядываю, когда смѣюсь, — ну, и принялъ обыкновенный образъ. Вы извините меня.

— Вы знаете, откуда Катя взяла ворону? — накала Софья Михайловна. — Сегодня мы, катаясь, встрѣтились съ Могутовымъ и онъ назвалъ меня, помѣщицу, вороной.

Раздался дружный хохотъ мужчинъ.

— Но я не обидѣлась, потому что не за что было…

Софья Михайловна подробно разсказала встрѣчу съ Могутовымъ. Она передавала живо и картинно. Всѣ улыбались, когда она представляла Могутова безъ шляпы и «точь-въ-точь, какъ наша Катя сейчасъ передъ Гавріиломъ Васильевичемъ» — такъ закончила разсказъ Софья Михайловна.

Катя сперва улыбалась, но при послѣднихъ словахъ мачихи сильно и замѣтно покраснѣла. Кречетовъ замѣтилъ ея волненіе и былъ очень доволенъ, а Рымнинъ представлялъ себѣ сцену Могутова съ его женой и улыбался.

— Такъ онъ на дикаго не похожъ? — спросилъ Рымнинъ послѣ короткаго молчанія всѣхъ.

— Онъ показался очень мягкимъ и неглупымъ молодымъ человѣкомъ. Правда, Катя? — сказала Софья Михайловна.

— Да, мама, — тихо отвѣтила Катя и посмотрѣла на Кречетова. Тотъ улыбался во все лицо и такъ былъ добродушно-некрасивъ, что она невольно улыбнулась. Онъ просіялъ еще болѣе, хотя лицо его было уже совершенно вульгарно.

— Катерина Дмитріевна! спойте, если у васъ есть охота, «Вѣдь храмъ разрушенный — все храмъ, кумиръ поверженный — все-жь богъ», — громко и оживленно обратился Кречетовъ къ дѣвушкѣ, торопливо поднимая рукою волосы на головѣ.

— Есть охота, большая охота! — весело вскрикнула дѣвушка и, вскочивъ съ кресла, побѣжала въ залъ, а за нею двинулся и Кречетовъ.

— А Екатерина была бы счастлива за Кречетовымъ, — сказалъ Рымнинъ.

— Да, но и боюсь, что сегоднешняя встрѣча съ Могутовымъ произвела на нее большое впечатлѣніе… Какъ бы она не влюбилась въ Могутова, — сказала Софья Михайловна.

— А онъ не шутя высматриваетъ порядочнымъ человѣкомъ, — не сорви голова?

— На первый взглядъ — угрюмъ, а потомъ ничего, уменъ и мягокъ. Я его просила къ намъ.

— И что же, обѣщалъ пожаловать?

— Кивнулъ головой только. Онъ, вѣроятно, бѣденъ — и не придетъ.

III.

А въ залѣ, послѣ пѣнія Катерины Дмитріевны «куміръ поверженный — все-жъ богъ», — раздавался густой басъ Кречетова. Онъ пѣлъ «Бороду» Бахметева, и пѣлъ хорошо: была слышна искренняя грусть, какъ будто самъ Кречетовъ жаловался, что посѣдѣла его бородушка «до поры своей, до времени», и что «не бусурманинъ» и не «вьюга лютая» — причиною тому.

— Вамъ много приходилось испытать горя? — съ участіемъ спросила дѣвушка, когда онъ кончилъ пѣть.

— Всего бывало, Катерина Дмитріевна!… Но я сегодня не хочу вспоминать непріятное. Позволите мнѣ когда-нибудь разсказать вамъ свое прошлое? — спросилъ Кречетовъ.

— Да, да. Я буду очень рада, — живо сказала она.

— Я — уродъ лицомъ, злой на языкъ, но я — не злой на самомъ дѣлѣ, Катерина Дмитріевна, — пожимая ея руку, говорилъ онъ. — Нѣтъ такого человѣка, Катерина Дмитріевна, которому, въ продолженіе тридцати-пяти лѣтъ его жизни, не улыбнулось бы хотя разъ счастье, не свѣтился бы хотя разъ лучъ искренней любви. А у меня… Не отталкивайте меня, Катерина Дмитріевна, я васъ люблю; вы воскресили во мнѣ вѣру, надежду. Пусть опять разобьется вѣра и одна смерть будетъ удѣломъ мнѣ…

Она сидѣла опустивъ голову и звала разсудокъ на помощь, а разсудкомъ завладѣли и страхъ, и бездна какихъ-то вопросовъ, и что-то пріятное, и что-то страшное, и все это сдавило ея голову, сжало грудь — и слезы полились изъ ея глазъ.

— Простите! Это такъ нежданно для васъ… Простите! Я сегодня… Но вы не отвѣчайте мнѣ. Я буду ждать вашего отвѣта годъ, два, десять лѣтъ, — пока вы сами не скажите «да» или «нѣтъ»… Простите и не сердитесь, — взявъ ея руку и пожавъ ее, сказалъ Кречетовъ и ушелъ изъ залы въ столовую. — Прощайте, Катерина Дмитріевна, — тихо сказалъ онъ, скоро возвратясь въ залъ.

— Прощайте, — сказала она вставая. Лицо ея было блѣдно, но глаза смотрѣли спокойно. — Вы очень добры…. Я буду видѣть васъ часто у насъ и тогда скажу. Я еще очень глупая дѣвчонка. .

Онъ крѣпко пожалъ и поцѣловалъ ея руку.

— У меня къ вамъ просьба, Гавріилъ Васильевичъ, — остановила она его, когда онъ дошелъ уже до дверей. — Мама не сказала, что Могутовъ очень грустно говорилъ, что онъ не можетъ найти работы. О немъ сочинили исторію… Найдите ему работу, — робко закончила она.

— Будетъ исполнено въ самомъ скоромъ времени, — отвѣтилъ Кречетовъ.

— Благодарю васъ, — подбѣжавъ къ нему и подавая ему руку, весело сказала она.

Онъ посмотрѣлъ пытливо ей въ глаза. Она покраснѣла и наклонила голову. Онъ гораздо осторожнѣе, чѣмъ прежде, пожалъ ей руку и не поцѣловалъ ея.

Она сѣла за фортепіано, когда онъ ушелъ, но долго не начинала играть. Ей хотѣлось думать, но сердце стучало сильно, въ головѣ былъ какой-то пріятный хаосъ, а опредѣленныхъ мыслей она не старалась возбудить въ ней. Прошло съ четверть часа, она вздрогнула, какъ будто внезапно проснулась и порывисто заиграла: «Часы полны веселья» изъ «Травіаты». Сперва она играла, потомъ тихо подпѣвала подъ игру, а потомъ громко спѣла пѣсню Маргариты изъ «Фауста», Гуно.

— Какъ хороши его манеры, — сказала она громко и улыбнулась. Она начала было пѣть: «Не блещу я красотою», но голосъ дрогнулъ и она ушла въ кабинетъ.

— Папа! — сказала она въ кабинетѣ отцу совершенно спокойнымъ голосомъ.

— Что, Екатерина? — спросилъ отецъ, кладя перо и поднявъ на нее глаза. Онъ думалъ, что она будетъ говорить о Кречетовѣ. «Тотъ ушелъ взволнованнымъ, — вѣроятно, говорилъ о своихъ чувствахъ къ ней», подумалъ онъ.

— Я хочу быть учительницей, папа!

— Чего и гдѣ? — спросилъ отецъ, улыбнувшись неожиданному хотѣнію дочери.

— Ты научи, папа! Ты только скажи, папа, гдѣ и какъ, а я сама приготовлюсь… Отлично приготовлюсь!

Отецъ задумался. — «Жаль, что не столковались, — думалъ онъ. — Гдѣ бы ей учительствовать? Это она хорошо придумала… Но гдѣ?»

— Скажешь, папа? — спросила дочь.

— Дай подумать… Теперь скоро весна. Приготовься, поѣзжай въ деревню и учи крестьянскихъ дѣтей грамотѣ. Это будетъ очень полезная для тебя проба, Екатерина.

— Отлично, отлично! Папа, мой милый, умный, добрый! — и дочь обняла, отца и крѣпко цѣловала его.

— Только ты хорошенько приготовься. приготовь все. Въ деревнѣ насчетъ принадлежностей дли наукъ — плохо.

— О, я отлично все приготовлю, милый папа! Правда, папа?

IV.

Тридцать дать лѣтъ назадъ, князь Василій Юрьевичъ Король-Кречетовъ ходилъ по кабинету нервною походкой: то едва передвигалъ ногами, то бѣгалъ. Онъ былъ красивый, высокаго роста, лѣтъ за сорокъ мужчина, но его густые и длинные волосы, сѣрые отъ сѣдины, длинная, черная, но краямъ совсѣмъ посѣдѣвшая борода, его постоянно нахмуренные глаза — старили его и на видъ ему было далеко за пятьдесятъ.

Постоявъ немного по срединѣ кабинета большаго барскаго дома въ деревнѣ, онъ вдругъ подбѣжалъ къ образу, упалъ передъ нимъ на колѣни, скрестилъ руки на груди и, со слезами на глазахъ, устремленныхъ на образъ, заговорилъ громко и скоро:

— Я буду вѣрить въ Тебя! Я посвящу Тебѣ остатокъ жизни моей! Я даю клятву не дѣлать ни одного грѣха во всю остальную жизнь мою, только пошли мнѣ, Боже, сына!… Сына, сына дай мнѣ, милосердый Боже! Ты видишь мою молитву, — не попусти безвѣрію покарать меня у дверей гроба, не лиши меня царствія Твоего небеснаго!…

Въ кабинетъ вошелъ лакей.

— Что?… Что сказалъ докторъ? — торопливо вскочивъ съ колѣнъ и подскочивъ къ лакею, нервно спрашивалъ онъ.

— Барыни изволили благополучно…

— Сынъ? Сынъ? Да?… Ну, говори! — шепотомъ спрашивалъ старикъ, у лакея.

— Сынъ, ваше сіятельство!…

— Благодарю Тебя! Ты сжалился надъ старикомъ, Господь! — и онъ хотѣлъ броситься На-колѣни предъ образомъ, но, посмотрѣвъ на лакея, вдругъ поблѣднѣлъ и затрясся. — Что ты дрожишь?… Говори, говори! Не бойся, говори, что?… Чего же ты боишься? Ну?…

— Докторъ приказали сказать; ваше сіятельство, что барыня благополучно разрѣшилась, а ребенокъ…

— Что, что? Ну, говори, болванъ! крикнулъ старикъ.

— Ребенокъ, ваше сіятельство, мертвой.

— Что? — крикнулъ онъ на всю комнату. — Ты лжешь, мерзавецъ! — и старикъ уперся всѣкъ корпусомъ въ лакея и пихнулъ его въ дверь. Бородка замка не выдержала, дверь растворилась съ трескомъ и лакей безъ чувствъ упалъ за дверью съ разбитой въ кровь головой,

— Подлецы!… Вездѣ подлецы! — дико, закричалъ старикъ и потомъ вдругъ, замолкъ, съежился и сѣдъ въ углу кабинета. Онъ, какъ окаменѣлый, просидѣлъ съ полчаса, ничего не слыша и не видя, хотя чрезъ открытую дверь видно было, какъ люди уносили лакея, потомъ вскочилъ и сильно позвонилъ.

— Дмитрича позвать! — спокойно сказалъ онъ дрожавшему отъ страха новому лакею.

— На зло земли и небу у меня будетъ сынъ! — проговорилъ онъ громко, когда лакей опрометью убѣжалъ звать Дмитрича. — Да, на зло всему у меня будетъ сынъ!..

— Здравствуй, князь! — спокойно, и не кланяясь, сказалъ вошедшій Дмитричъ, высокій, плотный, съ рыжей бородой, крѣпостной человѣкъ старика, его секретарь, другъ и главно-управляющій.

— Но я сволочь, а твоя барыня, родила кусокъ мертвячины, — слышалъ?!

— Слышалъ и сожалѣю, князь.

— Отвезть мертвечину въ деревню, а мнѣ привезти оттуда живаго мальчика — только-что родившагося мальчика, — понимаешь?… Бабу и всю семью сослать за тысячу верстъ, — понимаешь? Сослать немедленно… Ну!

Дмитричъ, не говоря ни слова, повернулся и вышелъ.

— Позвать доктора! — крикнулъ старикъ.

Явился высокій и худощавый докторъ изъ нѣмцевъ.

— Послушайте, докторъ, воскресите мнѣ сына, — серьезно и мягко сказалъ старикъ.

— Я — не Богъ, я не могу это, — удивленно отвѣчалъ докторъ.

— Такъ я Богъ!… Слышите, я — Богъ!… Я приказываю воскресить мнѣ сына! — сердито, но не громко говорилъ старикъ, а докторъ пожималъ плечами и нервно кусалъ губы.

— Я вамъ дамъ десять тысячъ, а вы сейчасъ идите и найдите жизнь въ мертвомъ ребенкѣ.

— Какъ я могу найдти!… Онъ мертвый! — удивился докторъ.

— Молчать, дуракъ!… Не перебивайте меня, докторъ, умоляющимъ голосомъ продолжалъ онъ потомъ. — Вы, докторъ, проложите зеркало къ мертвому младенцу, найдите, что онъ живъ, прогоните всѣхъ, положите въ отдѣльной комнатѣ и оставайтесь при немъ. Вамъ принесутъ живаго ребенка, а мертваго возьмутъ. Вотъ вы и воскресите мертвеца, и у меня будетъ сынъ, вы его и принесете матери, — поняли? — торопливо и тихо говорилъ князь.

Докторъ молчалъ и серьезно думалъ.

— Вы уѣдете въ Петербургъ, за границу, куда хотите, а у меня будетъ сынъ, — поняли?

— Можно будетъ отвѣчать, князь? — спросилъ докторъ.

— Не въ Россіи и не при мнѣ. Будьте покойны!…

Такъ и явился на свѣтъ Гавріилъ Васильевичъ, князь Король-Кречетовъ.

На седьмомъ году съ Гаврюшей разыгралась слѣдующая исторія. Онъ былъ некрасивый мальчикъ, съ чисто-мужицкимъ лицомъ, совершенно не похожимъ на красивое, правильное лицо отца. Умственныя способности Гаврюши были тоже не блестящи. Онъ не былъ глупъ, но не обладалъ быстрымъ соображеніемъ и ему съ большимъ трудомъ давалось ученіе, а вслѣдствіе частыхъ вспышекъ гнѣва отца (послѣ смерти матери, жены князя, которая умерла, когда Гаврюшѣ было три года), недовольнаго мужицкимъ лицомъ и тупостью Гаврюши, — онъ былъ застѣнчивъ, робокъ и пугливъ.

— Гаврюша, ступай, дай щелчокъ по носу Кирилычу! — говорилъ князь сыну, указывая на стоявшаго у дверей шута, худаго, прилично одѣтаго, съ горбатымъ носомъ, съ громаднымъ ртомъ, морщинистаго старика.

Гаврюша, всегда покорно исполнявшій приказаніе отца, подошелъ къ шуту.

— А за что вы мнѣ щелчка въ носъ дадите, маленькій князекъ? Я сегодня не дуракъ, у меня голова болитъ, — ну, князь и серчаетъ… Такъ пускай же онъ своею княжескою рукой дастъ мнѣ прямо по мордѣ, а вамъ, князекъ, грѣхъ больнаго человѣка бить. Я сегодня больной человѣкъ, а не дуракъ, — болѣзненно искрививъ лицо, говорилъ шутъ.

Гаврюша стоялъ разинувъ ротъ и робко-растерянно посматривалъ то на отца, то на шута.

— Дай ему по носу, шутъ!… Щелчка въ носъ мальчишкѣ-мужичонку, шутъ!… Ну! — кричалъ на всю комнату князь.

— Они меня, а я ихъ — этакъ смѣшнѣй будетъ, князь?… Изволь, мирюсь на этомъ, — говорилъ шутъ, становясь на колѣни противъ мальчика.

— Ха-ха-ха! — громко и зло хохоталъ князь. — Два шута, ха-ха-ха!… Ну, ну, оба вмѣстѣ!… Ну!

Шутъ, разинувъ рогъ, безсмысленно выпучивъ глаза и подражая мальчику, начиналъ цѣлиться и давать щелчки ему по носу, а мальчикъ шуту.

— Вонъ съ глазъ моихъ! — крикнулъ князь. — Вонъ изъ моего дома, шуты и скоморохи!… Чтобъ не было на моихъ глазахъ шутовъ и скомороховъ!

И большой шутъ схватилъ въ охапку маленькаго шута и опрометью выбѣжалъ съ нимъ изъ комнаты.

— Дмитрича! — крикнулъ князь. — Дуракъ, ты, Дмитричъ, — говорилъ успокоившійся князь, когда явился Дмитричъ. — На скомороха обмѣнялъ мнѣ мертваго сына. Мнѣ не нужно дурака!… Чтобъ сейчасъ отослать его въ деревню свиней пасть!… Отошли его, какъ мужичонку простаго, куда-нибудь подальше и чтобы тамъ и пикнуть никто не смѣлъ, что онъ мой сынъ!… Какого чорта онъ мой сынъ!… Шутъ онъ. Какъ мужичонку отошли!

— Отошлю, князь, — равнодушно отвѣчалъ Дмитричъ.

— У меня будетъ собственный мой сынъ… Если милая Мари разрѣшится сыномъ, я женюсь на ней и у меня будетъ собственный сынъ… А этого скомороха долой съ глазъ и въ свинопасы!… Непремѣнно долой съ глазъ и за тысячу верстъ, — слышишь?

— Сейчасъ, князь? — спросилъ Дмитричъ.

— Сію минуту! Сейчасъ въ свинопасы за тысячу верстъ!

M-lle Marie, гувернантка Гаврюши, разрѣшилась сыномъ и старикъ-князь, довольный и счастливый, женился на ней, а Гаврюша, въ бѣдной крестьянской семьѣ, за триста верстъ отъ прежняго житья, насъ свиней. Онъ прожилъ въ такомъ положеніи три года и тутъ окончательно испортилась его физіономія отъ ковырянія въ носу и отъ засовыванія рукъ въ ротъ, — и ротъ, и носъ его сдѣлались широкими, неправильными. Какъ пріемышъ въ бѣдной семьѣ, онъ привыкъ улыбаться, во весь ротъ, раскрывая его очень некрасиво и обнаруживая неправильные зубы; но за то окрѣпъ физически. Пища его была плоха, но свѣжій воздухъ, лѣтняя жара и зимній холодъ укрѣпили его, отъ природы широкую и высокую, фигуру, а пастушеская жизнь сообщила ему навсегда мягкость, мечтательность, любовь къ-картинамъ природы, любовь къ овечкамъ и свинкамъ, а черезъ нихъ и ко всему бѣдному, жалкому, безсловесному, какимъ былъ онъ и самъ тогда.

M-lle Marie черезъ три года послѣ превращеніи въ княгиню Марію Давыдовну опять забеременѣла. Какъ она ни старалась скрыть свое вторичное интересное положеніе, такъ какъ ея супругъ уже второй годъ былъ слабъ и хилъ, князь, однако, замѣтилъ и, послѣ быстрыхъ, тщательныхъ и настойчивыхъ усилій, открылъ страшную для него истину. Два дня онъ былъ дикъ, почти не принималъ пищи и не ложился спать, но на третій день успокоился, позвалъ Сидорыча, помощника Дмитрича, и отдалъ ему такой приказъ: Дмитрича немедленно отдать въ солдаты, а для него, князя, приготовить все къ скорому отъѣзду въ Петербургъ и доставить ему немедленно Гаврюшу.

Черезъ годъ Гаврюша былъ отданъ въ пансіонъ при одной изъ петербургскихъ гимназій, а Марія Давыдовна, вслѣдствіе формальнаго развода, опять превратилась въ m-lle Marie и уѣхала съ своимъ незаконнорожденнымъ сыномъ во Францію, получивъ отъ князя 10.000 рублей.

Въ гимназіи Гаврюша учился туго, но прилежно: онъ былъ порядочнымъ по успѣхамъ и отличнымъ по поведенію. Товарищи подсмѣивались надъ нимъ, но любили его за искреннюю доброту, за желаніе всегда подѣлиться съ ними всѣмъ, а дѣлиться ему было чѣмъ: князь щедро присылалъ деньги сыну, но видѣться съ нимъ не желалъ и даже мѣсто жительство отца не было извѣстно сыну. Посылая деньги, отецъ всегда писалъ одно и то же сыну: «Посылаю тебѣ денегъ и совѣтую учиться какъ можно лучше. Ты — уродъ и наука — твое единственное, спасеніе. Твой отецъ князь Король-Кречетовъ». Слово «князь» всегда было подчеркнуто, а въ постскриптумѣ пояснялось: «Только ученымъ ты не осрамишь нашего славнаго въ прошломъ дворянскаго и княжескаго рода».

Гаврюша былъ въ седьмомъ классѣ, когда ему сообщили, что его отецъ умеръ, оставивъ все свое громадное состояніе ему, съ условіемъ, если онъ, Гаврюша, кончитъ курсъ въ Московскомъ университетѣ. Въ послѣднемъ своемъ письмѣ отецъ сообщалъ ему о его происхожденіи, и умолялъ его подъ страхомъ загробнаго проклятія учиться какъ можно лучше и не осрамить славнаго рода князей Король-Кречетовыхъ.

V.

Въ Москвѣ, въ томъ домѣ гдѣ жилъ студентъ Кречетовъ, жила и часто смотрѣла въ окно своей квартиры, въ третьемъ этажѣ молоденькая женщина, блондинка, съ остренькимъ носикомъ и бойкими глазами. Кречетовъ увидѣлъ ее, влюбился въ нее и по цѣлымъ часамъ стоялъ у своего окна, дожидая появленія блондинки у ея окна, но не дѣлая, ни одного шага, чтобъ узнать, кто она — дѣвушка или дама, и можно ли съ ней познакомиться.

Такъ прошло около мѣсяца.

— Послушайте, молодой человѣкъ, — обратилась къ нему блондинка, когда онъ возвращался изъ университета домой и когда она совершенно нежданно для него остановила его. — Вы такъ молоды и такъ злы! Зачѣмъ вы хотите погубить меня, преслѣдуя вашими взглядами, изъ окна?

Онъ растерялся. «Бѣдненькая!… Какой я олухъ! Боже, что я надѣлалъ!» — мелькало у него въ головѣ, и онъ хотѣлъ бѣжать, но его ноги не слушаютъ, а языкъ самъ собою заговорилъ:

— Я… честное слово… клянусь, я не зналъ… Какъ я могъ подумать погубить… Я молюсь на васъ, — вы, какъ святая, служите образомъ для моихъ молитвъ… Вы — ангелъ, — растерянно говорилъ онъ и слезы подступили къ его глазамъ.

Она сжалилась надъ нимъ, просила заходить въ ихъ домъ, обѣщала познакомить съ мужемъ. Такъ началось знакомство и Кречетовъ сдѣлался другомъ дома блондинки и ея мужа, началъ часто бывать у нихъ.

Мужъ блондинки, молодой еще чиновникъ, кончившій университетъ лѣтъ десять тому назадъ и занимавшій должность секретаря въ сенатѣ, страстно любилъ свою жену, — она была для него единственною утѣхой послѣ службы. Какъ усердный чиновникъ, онъ страдалъ геморроемъ, былъ раздражителенъ, вспыльчивъ и грубоватъ, хотя слылъ за безукоризненно-честнаго человѣка. Онъ ревновалъ свою жену и въ ихъ домѣ почти никто не бывалъ; но некрасивое лицо Кречетова, его доброта, искренняя некрасивая улыбка, его сильное желаніе услужить чѣмъ только можно — подкупили къ нему чиновника и не возбуждали въ немъ ревности.

Такъ прошло нѣсколько мѣсяцевъ. Кречетовъ по-прежнему любилъ блондинку и не добивался ея любви; но за то въ ней явилась мягкость, жалость къ нему. Онъ дѣлаетъ для нихъ много, очень много своими средствами, никогда не требуя благодарности, даже стѣсняясь ею, и добрая блондинка сперва ласково шутила надъ его некрасивостью, добротою и наивностью, потомъ стала жалѣть его, потомъ однажды поправила и погладила его волосы, потомъ шутя заставила поцѣловать ея руку, потомъ сама поцѣловала его и… Но вѣдь онъ такъ добръ, до глупости добръ; притомъ она не любила его, а только горячо поблагодарила, — поблагодарила какъ женщина, въ которую влюбленъ добрый мужчина, къ которому она привыкла, который развлекаетъ ее въ длинные осенніе вечера, когда мужъ поздно, въ одиннадцатомъ часу вечера, возвращается изъ департамента.

Былъ темный, дождливый, осенній вечеръ. Вѣтеръ сильно бушевалъ, заглушалъ уличный шумъ и заунывно доносился въ комнаты. Кречетовъ сидѣлъ на диванѣ, обнявъ блондинку, а она склонила голову на его плечо. На столѣ въ полсвѣта горѣла лампа, въ комнатѣ было темновато, на улицѣ завывалъ вѣтеръ. Они молчали. Онъ млѣлъ отъ любви и блаженства, которое она даетъ ему уже около мѣсяца, а она думала, что хотя онъ и очень некрасивъ, но онъ опьяняетъ ее своею первою, страстною любовью и ей пріятнѣе ласкать его, чѣмъ очень красиваго мужа, котораго она, однако, любитъ по-прежнему и будетъ его одного любить. Кречетовъ смѣшонъ, и она не любила и не любитъ его, онъ только опьяняетъ ее, беретъ, уноситъ и дѣлаетъ съ нею то же, что и мужъ… Да, да, она не любитъ Кречетова, а любятъ только мужа…

Она бросается на шею мужа, появившагося нежданно въ дверяхъ. Она плачетъ, цѣлуетъ его и какъ горлинка воркуетъ:

— Я только тебя, тебя, мой милый, хорошій, только тебя люблю. Я не люблю его. Онъ — уродъ, онъ хватаетъ меня, цѣлуетъ, дѣлаетъ пьяной и уноситъ… Я теряю разсудокъ. Дорогой мой, мужъ мой, я тебя только люблю! Я не хочу его любить. Онъ — уродъ, онъ смѣшной! — И она цѣлуетъ и мочитъ слезами руки мужа, его лицо, его грудь сквозь рубашку.

— Какой вы подлецъ, милостивый государь!… Вонъ, или я васъ вышвырну за окошко! — крикнулъ мужъ блондинки.

Кречетовъ былъ какъ во снѣ, но «подлецъ», «вонъ» и «вышвырну» возвращаютъ его, всегда пугавшагося крику и руготни, къ дѣйствительности.

— Тебѣ… говорю: вонъ! — слышитъ онъ отчетливо крикъ мужа блондинки и, безъ шляпы, безъ пальто, робко идетъ къ двери, спускается по лѣстницѣ, выходитъ на дворъ и останавливается посреди его. Онъ простоялъ нѣсколько минутъ безъ мыслей, съ совершенно подавленною головою. Дождь мочилъ его, холодъ освѣжалъ его голову, а вьюга, какъ музыка, успокоивала его умъ.

«Такъ она меня не любитъ! — думаетъ онъ. — Она играла мною, обманывала меня!… Да за что же все это?… Что я сдѣлалъ?… Я — уродъ… Я — смѣшонъ…» и онъ бросился бѣжать къ воротамъ.

— Куда это, баринъ, безъ шапки? Чуть съ ногъ не сшибли, — говоритъ дворникъ, хватая Кречетова, который, какъ сумасшедшій, набѣжалъ на него.

— Пустите, пустите! Я не долженъ жить, мнѣ умереть, утопиться нужно, — въ бреду бормоталъ Кречетовъ.

Дворникъ не пустилъ его, отвелъ на квартиру, и онъ чрезъ часъ лежалъ въ сильной горячкѣ. Его лѣчилъ лучшій докторъ, но изъ товарищей никто не навѣщалъ его, не навѣщала его и блондинка. Ей жалко было его уже и тогда, когда мужъ кричалъ на него, но она боялась мужа и не навѣщала больнаго. Она не сказала мужу, что у ней съ Кречетовымъ была связь.

— Онъ только цѣловалъ меня, объяснялся въ любви, — говорила она мужу, смотря прямо въ глаза, а сама думала: «Я вѣдь не виновата, я не хотѣла, это нечаянно… Я скажу священнику на духу и Богъ проститъ меня…»

Выздоровѣвъ, Кречетовъ дрался съ мужемъ блондинки на дуэли. Мужъ блондинки стрѣлялъ первый и шальная пуля его пистолета попала Кречетову въ руку, что не мало удивило мужа блондинки, такъ какъ онъ первый разъ во всю свою жизнь держалъ пистолетъ въ рукахъ. Удачный выстрѣлъ такъ его удивилъ, что онъ гордо стоялъ и прямо смотрѣлъ на противника, когда тотъ цѣлился въ него. И вдругъ онъ удивился еще болѣе и вскрикнулъ:

— Что вы дѣлаете?

Кречетовъ выстрѣлилъ себѣ въ грудъ.

Дуэль осталась тайно. Раны Кречетова оказались опасными, но счастливыми, такъ никъ «существенные механизмы организма не были въ территоріи вліянія пуль», какъ заявилъ лѣчившій его докторъ. Чрезъ полгода Кречетовъ перемѣнилъ квартиру и по-старому ходилъ въ университетъ, занимался, только сталъ угрюмъ, лицо его было постоянно надутымъ, рѣчь его стала зла.

Въ концѣ шестидесятыхъ годовъ онъ кончилъ курсъ кандидатомъ и, подъ вліяніемъ шума и говора того времени, поѣхалъ въ деревню. Въ 1863 году онъ бросилъ съ отвращеніемъ «деревню» и уѣхалъ за границу, гдѣ слушалъ курсъ естественныхъ наукъ въ одномъ изъ германскихъ университетовъ. Изъ-за границы онъ вернулся опять въ деревню, подъ вліяніемъ шума и говора о появившемся на Руси земствѣ. Онъ съ тѣхъ поръ постоянно зажилъ въ имѣніи, недалеко отъ уѣзднаго города, въ который онъ ѣздилъ каждый день, какъ членъ уѣздной управы. Пріѣзжая въ мѣсяцъ раза три-четыре въ С--нскъ по дѣлахъ земства, онъ любилъ бывать у Рымниныхъ. Катерину Дмитріевну онъ засталъ еще въ коротенькомъ платьицѣ и почти съ плоскою грудью, но она нравилась ему и тогда, какъ бойкая, умная и хорошенькая дитя-дѣвочка, совершенно не похожая на коварный предметъ его московской любви. То была блондинка — кругленькая, румяная и улыбающаяся, какъ херувимъ, а эта была брюнетка, худощава, бойка, но серьезна и въ ея глазахъ свѣтились мысль, умъ, любознательность… Нравилась ему Катерина Дмитріевна еще дѣвочкой, а когда она превратилась въ дѣвушку, онъ уже полюбилъ ее и, какъ казалось ему, полюбилъ спокойно, умомъ и сердцемъ вмѣстѣ, — полюбилъ не только за ея красоту; но и за ея умъ, за ея доброту, искренность, полное отсутствіе кокетства. Онъ не хотѣлъ говорить ей о своихъ чувствахъ до тѣхъ поръ, пока не явятся сами собой; между ею и имъ дружба, откровенность, глубокое уваженіе; но, какъ читатель видѣлъ, онъ не выдержалъ и объяснился вгь любви ранѣе, когда еще не было дружбы между ею и имъ.

«Она меня не любитъ, — думалъ онъ, возвращаясь отъ Рымниныхъ послѣ любовнаго объясненія. — Я — уродъ, но у меня проницательный взглядъ… Право, я сталъ другимъ. Тогда, какъ Отелло, я волновался, на дуэли дрался, топиться и стрѣляться хотѣлъ… Боже, сколько глупостей!.. А теперь спокойно разсуждаю, хоть на душѣ и тяжело… Я люблю ее не за одну красоту, но и за ужъ за добрую душу… Я отъ души буду радоваться ея семейному счастію. Съ другимъ… Семейное счастіе не для меня», вздохнувъ закончилъ онъ и безъ мыслей зашагалъ къ своей квартирѣ.

VI.

Ирина Андреевна въ девятомъ часу вечера вышла изъ дома дивизионнаго, генерала и неторопливою походкой направилась къ городскому саду. Она почти ни о чемъ не думала, была спокойна, какъ тиха и спокойна была ночь, и, какъ блѣдный, отраженный, не самостоятельный свѣтъ луны ночи, были блѣдны и неопредѣленны отрывки мыслей въ ея головѣ. Какъ солнце, жгла и горѣла въ ея головѣ мысль о продажѣ самой себя, воспламеняла ея глаза, усиленно заставляла трепетать и болѣзненно сжиматься ея сердце, ломать нервно руки и то надѣяться на счастіе и блаженство впереди, то вздрагивать и чуть не падать въ обморокъ отъ могущихъ произойти послѣдствій продажной любви. Но какъ солнце, пройдя свой дневной путь, картинно, не жарко склоняется къ закату, поиграетъ у горизонта и спрячется наконецъ, а ночью только на лунѣ блеститъ и отражается его свѣтъ, — такъ и Ирина Андреевна, послѣ страшнаго напряженія мыслей и тревоги отъ нихъ, теперь шла спокойно и въ ея головкѣ шевелились только обрывки прежнихъ мыслей, — шевелились тихо, блѣдно, какъ лунный свѣтъ блѣдно отражаетъ солнце. И смотрѣли ея темные бархатные глаза спокойно и нѣжно, и были чуть-чуть зарумянившись ея щеки, и ровна, плавна была ея походка, и беззаботно поворачивалась ея головка направо и налѣво.

Она вошла въ Городской садъ. "Его еще нѣтъ, — думаетъ она, идя по условленной аллеѣ. — Это хорошо. Если онъ уважаетъ меня и себя, онъ не долженъ придти первымъ. Онъ долженъ знать, что я въ тревогѣ и должна успокоить себя… Это доказываетъ его умъ, умѣнье сдерживать свои чувства… «Какъ я его обрадую, какъ я его обрадую!» — вспоминаетъ она слова полицеймейстера и улыбается.

«Стараго, уродливаго, трясущагося старца я бы никогда не полюбила, за милліоны не была бы его любовницей. Фи, гадость!» подумала она и, вмѣсто старца, образъ губернатора мелькаетъ предъ ней, и въ ея головкѣ начали рисоваться игривыя, пикантныя, но не чуждыя поэзіи и любви, сцены. Она любитъ его, какъ героиня романа, она видитъ въ немъ героя, который обворожилъ ея душу, наполнилъ мыслію о себѣ ея головку, своею нѣжностью и горячею страстью заставилъ искренно биться горячо и скоро ея сердце, — и румянецъ, румянецъ волненія неиспытавшаго любви сердца, покрываетъ ея хорошенькія щечки, а ея бархатные глаза невольно потупляются стыдливо въ землю.

«Я слышу шаги! — вздрогнувъ и чуть не вскрикнувъ, подумала она, когда до ея слуха ясно донеслись разговоръ и шаги идущихъ вдали аллеи людей. Она хочетъ быть спокойной. — Теперь рѣшится моя судьба. Нужно быть какъ можно болѣе спокойной, — думаетъ она, но сердце продолжаетъ ускоренно биться. Она хочетъ припомнить программу, составленную ею заранѣе для сегоднешняго разговора съ нимъ, но въ головѣ шумъ, толчки, хаосъ. — Какая славная ночь! — думаетъ она, какъ бы желая перемѣной предмета успокоить голову. — Въ такую ночь, при моемъ умѣ, знаніи людей и красотѣ можно вскружить голову какому угодно мужчинѣ… Но можно потерять и свою!… Но я не потеряю, — ободряетъ она себя, — продолжая идти на встрѣчу идущимъ по алеѣ. — Боже, помоги мнѣ!» — тихо вздохнувъ, подумала она, когда поровнялась съ губернаторомъ и полицеймейстеромъ.

— Имѣю честь кланяться вашему превосходительству, — дѣлая рукою подъ козырекъ, сказалъ полицеймейстеръ и, повернувшись, ушелъ, а губернаторъ, прищурившись, всматривался въ идущую къ нему на встрѣчу Ирину Андреевну.

— Если не ошибаюсь, Ирина Андреевна? — спросилъ онъ, когда она поровнялась съ нимъ.

— Не ошибаетесь. Добрый вечеръ, генералъ! — отвѣтила она спокойно.

— Добрый, добрый вечеръ и вамъ. Вы извините, я было васъ не узналъ, — ночь очень свѣтлая, но мои глаза теряютъ уже быстроту…

— Говорятъ, это къ богатству, и вамъ не нужно извиняться, генералъ.

— Потеря быстроты взгляда — къ богатству?… Я этого не слыхалъ, — улыбаясь говорилъ онъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, генералъ, не то! — весело и громко говоритъ она. — Не узнаютъ — къ богатству. Я такъ рада, когда хотя пустыя примѣты судятъ мнѣ богатство, — сказала она, желая объяснить свою бойкость, которая не входила въ ея программу. По программѣ, она должна быть серьезна, должна говорить чуть-чуть въ минорномъ тонѣ, быть спокойной, и только тогда, когда онъ согласится на ея условія, она мгновенно должна обнаружить и благодарность, и любовь, и шаловливость… И она была недовольна, и успокоившееся было сердечко опять начало биться ускоренно.

— Вы — такая поклонница богатства?… Не предполагалъ этого въ васъ!… На что вамъ, при вашей красотѣ, богатство? Оно будетъ излишествомъ для васъ…

— Вы такъ думаете, генералъ? — спросила она задумчиво, желая слѣдовать программѣ.

— Мнѣ такъ кажется… Но я ошибаюсь. Вы правы: вамъ болѣе всѣхъ оно необходимо. Вы созданы на поклоненіе міру, а міръ привыкъ видѣть своихъ кумировъ окруженныхъ богатствомъ! Да и что міръ? — Даже мы, воспитаніемъ и наукой приготовленные къ пониманію красоты, къ восторгу отъ нея, — и мы не замѣчаемъ часто божества, если оно въ скромномъ нарядѣ и стоить не на виду.

— А мнѣ, бѣдной дѣвушкѣ, а не кумиру, — правда, генералъ? — простительно желать богатства и радоваться пустой примѣтѣ… Я немного устала и хочу отдохнуть.

Они сѣли на скамейку, такъ что луна была противъ нихъ и хорошо освѣщала ихъ. Ея глаза устремлены были вверхъ, его внизъ. Они молчали и только изрѣдка, невзначай, желая посмотрѣть по сторонамъ, мелькомъ посматривали другъ на друга.

— Какая славная ночь! — сказалъ онъ послѣ короткаго молчанія. — Вы любуетесь луной?

— Да, любуюсь, но продолжаю думать все о богатствѣ… Что особеннаго въ ней? — указывая на луну поднятою рукой, сказала она. — Правильный кругъ, почти безъ рисунковъ, а блескъ и движеніе превращаютъ его въ обворожительную луну, на которую невольно засматриваешься… Какой народъ считалъ ее кумиромъ и покланялся ей, какъ божеству, генералъ? — спросила она немного помолчавъ и тихо вздохнувъ.

— Но вамъ стоитъ захотѣть и вы будете богаты, — отвѣчая не на ея вопросъ, а на ея вздохъ, сказалъ онъ и пристально посмотрѣлъ на нее. — «Какъ она хороша!» — подумалъ онъ и невольный вздохъ вырвался изъ его груди.

— Какимъ образомъ, генералъ? Мы, женщины, не распредѣляемъ богатства міра, это удѣлъ мущинъ, — сказала она и посмотрѣла на него робко, прикрывъ на половину глаза вѣками, но посмотрѣла пристально и продолжительно, а потомъ медленно наклонила голову, опустивъ глаза внизъ. — «Мнѣ нравится, что онъ не прямо набрасывается на предложеніе, — думала она. — У него есть тактъ, уваженіе ко мнѣ, а вѣдь это можетъ-быть и есть любовь… Но я должна помочь ему. Онъ пришелъ, быть-можетъ, съ искреннимъ чувствомъ, а я, — бѣднымъ женщинамъ и при искренней любви нужно не забывать разсчета, — а я пришла сюда съ разсчетомъ. Я помогу ему начать говорить о дѣлѣ».

— Но мы въ плѣну у васъ… Только вы можете дѣлать насъ счастливыми… Богатство само по себѣ — нуль и его охотно промѣняешь на счастіе, на любовь, — сказалъ онъ съ чувствомъ и вздохнулъ опять. Онъ вспомнилъ жену, домашнюю скуку, буржуазность любви, которую устраивалъ для него полицеймейстеръ, а передъ глазами — такая чудная, тихая ночь и рядомъ съ нимъ такая красавица, такая умная дѣвушка, а не вѣтреная кукла, — онъ вздохнулъ и посмотрѣлъ опять на нее. Ему стало дасадно, что онъ ведетъ разговоръ какъ робкій юноша, а не какъ солидный человѣкъ, который сознаетъ свою силу, свое положеніе и, потому, не отклоняясь въ сторону, прямо повелъ разговоръ въ цѣли. — О чемъ вы задумались? — спросилъ онъ тихо, удивляясь, почему онъ это спросилъ, такъ какъ хотѣлъ спросить, говорилъ ли ей полицеймейстеръ о его любви къ ней.

— Я задумалась надъ вашими словами, генералъ. Вы сказали, что мы, женщины, дѣлаемъ счастливыми васъ и что за это счастіе вы готовы отдать намъ все. Правда ли это? — сказала она, не поднимая головы и продолжая смотрѣть внизъ.

— Правда! Глубокая правда!… Что бы я не отдалъ, чтобы…

— Чтобы? — спросила она и потомъ, такъ какъ вопросъ показался ей немного навязчивымъ, быстро продолжала. — Развѣ вы, генералъ, лишены любви и счастія?… Вы несчастливы? — И въ голосѣ ея было слышно участіе, и она подняла голову и мягко смотрѣла ему въ лицо своими бархатными глазами, которые при лунѣ были еще бархатистѣе.

— Очень, очень несчастливъ! — съ грустью въ голосѣ говорилъ онъ. — Я богатъ, я первое лицо въ городѣ, но мнѣ не достаетъ… многаго… Я несчастливъ въ семейной жизни, но я не въ силахъ измѣнить ее… Жена моя стара, капризна. У меня нѣтъ дѣтей, на которыхъ бы я могъ излить хотя отчасти любовь моего сердца… Да, я несчастливъ! — окончилъ онъ и глубоко вздохнулъ.

Она молчала. Онъ посмотрѣлъ на нее. Глаза ихъ встрѣтились. Онъ прочелъ въ нихъ болѣе чѣмъ сожалѣніе къ нему, и его задумчивое лицо вдругъ прояснилось. Онъ смѣло придвинулся къ ней и, съ протянутою рукой, смотря на нее, сказалъ:

— Сдѣлайте меня счастливымъ, Ирина Андреевна!

Она вздрогнула, улыбнулась и, не подавая руки, опять склонила голову и опустила глаза внизъ.

«Она обдумываетъ», подумалъ онъ и, желая облегчить для нея процессъ обдумыванія, заговорилъ плавно, увлекшись самъ, похоже на то, какъ говоритъ человѣкъ дѣйствительно влюбленный. Да онъ и былъ въ ту минуту влюбленъ въ нее.

— Я не могу предложить вамъ, вмѣстѣ съ моимъ сердцемъ, мою руку, — она, къ несчастью, не свободна и я не могу освободить ее, — но мое сердце, полное любви къ вамъ, уже ваше, если вы даже не примете его. Помните, какъ я увидѣлъ васъ въ соборѣ?… Съ тѣхъ поръ прошло пять мѣсяцевъ и вы каждый день, много и много разъ, являлись мнѣ. Дѣла, говорятъ, разсѣиваютъ мечту, но у меня мало свободнаго время, а я не могъ забыть васъ и не думать о васъ. Вы, какъ живая, прекрасная, стройная, съ огненными, бархатными глазами, постоянно стоите передо мной, Я не знаю, что и какъ вамъ говорилъ Мишуткинъ, но я радъ, что онъ устроилъ наше свиданіе, что я могу высказать вамъ свои чувства и услышать отъ васъ самихъ отвѣтъ… Полюбите меня, Ирина Андреевна! Я дамъ вамъ все, все, что въ моихъ силахъ и власти. Клянусь вамъ, вы были бы моей женой, еслибы… еслибы вы были согласны, — окончилъ онъ съ грустью и опять протянулъ къ ней руку.

«Отчего онъ не холостой или не вдовецъ? — думала она, все также сидя съ опущенной внизъ головою. — Какъ бы я любила его! Какъ была бы счастлива! За что мнѣ не дано счастья? За что я должна быть только любовницей его, только содержанкой?…» Сердце ея сжалось, кровь отхлынула отъ него, ударила въ голову, грустная улыбка показалась на лицѣ и она подала ему свою руку.

Онъ осторожно пожалъ ее и медленно, какъ бы давая ей возможность взять руку изъ его руки, поднесъ ее къ губамъ и поцѣловалъ; потомъ посмотрѣлъ ей въ лицо, наклонилъ осторожно ея голову, приблизилъ къ себѣ и, подъ вліяніемъ вдругъ разлившагося огня въ его тѣлѣ, прижалъ ее въ себѣ, цѣловалъ ея лицо, жалъ руки и скоро говорилъ:

— Вы блѣдны!… Вамъ холодно?… Вы боитесь?… Не бойтесь… Я не молодъ, но и могу, — да, могу навѣрно, — любить горячо и сильно… Я буду благодарнѣе юноши за вашу любовь… Я охраню васъ лучше юноши отъ житейскихъ невзгодъ, я дамъ вамъ больше, чѣмъ онъ, наслажденій въ жизни…

Его теплота сообщилась и ей. Ей было хорошо. Его ласки, его слова были пріятны ей, — она успокоилась. Она посмотрѣла на него какъ на друга, какъ на любимаго человѣка, который тоже любитъ ее и которому она можетъ довѣрить все, и начала говорить о томъ, что наиболѣе было дорого ей, что и заставило ее быть съ нимъ сегодня, почти полюбить его.

— Я тоже люблю васъ, — прошептала она. — Я долго думала. Я думала и о томъ, что вы женаты, что я могу быть только вашей любовницей, а не женой…

Она остановилась, невольно вздохнула, невольно же сжала крѣпче его руку и ближе склонилась къ нему. Онъ горячо и нѣсколько разъ поцѣловалъ ее.

— Я люблю васъ и рѣшилась на все… Не обижайте же меня! — сказала она немного погодя и слезы крупными каплями потекли изъ ея глазъ, а ея руки еще крѣпче жали его руку.

— Дорогая моя! — горячо цѣлуя ее, говорилъ онъ. — Все, все, все, что только угодно тебѣ, все будетъ для тебя. Твое слово — законъ!… Предъ закономъ я научился быть нѣмымъ и покорнымъ, такимъ же я буду для тебя…

VII.

— Знаете, генералъ, какъ я надумала устроить мою жизнь, чтобы можно было любить васъ и чтобы меня никто не обижалъ? — весело, довѣрчиво и шаловливо говорила она ему, немного погодя. — Люди злы и любятъ обижать, особенно женщину, а тѣмъ болѣе, когда она только любовница. — Она вздохнула, но вздохъ былъ искуствененъ.

— Къ несчастію, это правда. Но я оберегу тебя, не бойся, — сказалъ онъ.

— Но вы послушайте, генералъ, что я придумала. Вы прикажите найти для меня хорошую квартиру и прикажите прибить на ней вывѣску: «Пансіонъ для приходящихъ благородныхъ дѣвицъ». Въ этой квартирѣ я буду жить и пансіонъ будетъ мой. Я, вѣдь, гувернантка, — почему же мнѣ не открыть пансіонъ… Мнѣ это даже дивизіонный совѣтовалъ… При пансіонѣ я не буду ни отъ кого въ зависимости и буду, не опасаясь чужаго глаза, любить васъ… Правда, такъ хорошо будетъ? Хорошо придумала ваша Ирина? — спрашивала она довѣрчиво и шаловливо, какъ спрашиваетъ у будущаго мужа влюбленная въ него дѣвушка.

— Отлично, отлично! — отвѣчалъ онъ. Онъ улыбался и былъ сильно доволенъ. Губернаторская любовница должна быть не только красавица, но и умна, и занимать солидное положеніе въ обществѣ, а кто же можетъ быть лучше, умнѣе женщины, живущей такимъ солиднымъ, требующимъ ума, трудомъ, какъ трудъ директрисы, начальницы и владѣтельницы пансіона?

— Видите, генералъ, какая я умница, какая хитрая!…

— Я сейчасъ говорилъ вамъ, что еще могу потягаться съ молодежью, — сказалъ онъ шутя, пожимая и часто цѣлуя ея руку, — но въ одномъ мнѣ приходится пасовать передъ ней.

— Въ чемъ, мой генералъ? — съ шаловливымъ испугомъ, сжимая его руку и устремивъ на него удивленно-смѣющіеся глаза, вскрикнула она.

— Я не обладаю терпѣніемъ молодости, — болѣе серьезно отвѣтилъ онъ.

— Яснѣй, мой генералъ! — бойко командовала она.

— Дѣло въ томъ, что молодость легче насъ увлекается, скорѣй влюбляется, но она терпѣливѣе насъ можетъ ждать… блаженства любви… А мы… мы не такъ скоро воспламеняемся, для насъ нуженъ и умъ, и красота, и элегантность — все, что въ васъ есть, чтобы наше сердце забилось любовью; но за то намъ трудно удерживать возбужденную любовь, для насъ — пытка ждать и ждать…

— Но вѣдь теперь постъ, седьмая недѣля, генералъ! «Духъ же цѣломудрія, смиренномудрія, терпѣнія…», помните, генералъ?

— А далѣе? — усмѣхнувшись спросилъ онъ.

— Далѣе?… Но не такой, не такой любви, генералъ… Не грѣшите, мой генералъ! — ласкаясь и смѣясь, громко говорила она. Ей нравилась его нетерпѣливость; ей казалось, что теперь онъ влюбленъ въ нее не только чувствомъ и умомъ, но и горячею кровью сердца.

— Положимъ, допускаю, хотя это, право, тяжело — смиренномудріе и терпѣніе — на всю седьмую недѣлю… Ну, а потомъ?… Пока успѣютъ пріискать квартиру, устроить ее…

— Пока я перебью сердитую рѣчь генерала и попрошу его слушать, что далѣе я придумала. Я завтра же ѣду къ сестрѣ, — она гувернанткой въ деревнѣ у Тулубьевыхъ, отъ города пятнадцать верстъ. Вернусь я вмѣстѣ съ сестрой на первый день и остановимся въ гостиницѣ. Затѣмъ я объявлю генералу, — не моему нетерпѣливому генералу, — что больше я не гувернантка, что открываю свой собственный пансіонъ, что у сестры и у меня есть на это деньги, что я уже ищу квартиру для пансіона, и т. д., и т. д.

— А что же далѣе? — спросилъ онъ опять улыбнувшись.

— Что далѣе?… Нетерпѣливый генералъ можетъ быть на второй день у насъ съ визитомъ и я его познакомлю съ моей сестрой; она премилая старая дѣва, — все такъ же весело и шаля, продолжала она.

— Я могу быть съ визитомъ въ первый день, — серьезно сказалъ онъ.

— Ну, а я васъ прошу на второй день, на вечерній чай, — да?

— И вы?…

— Я буду вашей, — серьезно сказала она и спрятала лицо на его груди. Она начала чувствовать маленькій ознобъ…

— Дорогая, милая, умная, красавица! — цѣлуя ея руки, цѣлуя ея лицо, говорилъ онъ и голосъ его дрожалъ, въ немъ слышалась даже хрипота.

— Теперь я должна сказать, за что я буду ваша, — начала она немного погодя серьезнымъ голосомъ, быстро принявъ голову съ его груди и чуть-чуть отодвигаясь отъ него. — Любовница — не жена, она должна быть осторожна, — правда, генералъ? Я отдаю вамъ все… Я отдаю вамъ мою первую и послѣднюю любовь… Съ чему тогда любовь, когда вы бросите меня?… Кто обратитъ вниманіе на любовь брошенной любовницы? — голосъ ея былъ серьезенъ, голова опущена, руки, какъ мертвыя, висѣли въ его рукахъ и капли слезъ изъ ея глазъ падали ему на руки.

— Клянусь Христомъ, я люблю тебя!… Я не брошу тебя! — вскрикнулъ онъ. Онъ былъ весь въ огнѣ; его руки то судорожно жали ея руки, то нервно вздрагивали, и онъ слегка тянулъ ее къ себѣ.

Она молчала, сидѣла съ опущенною головой и не чувствовала его осторожнаго потягиванія.

— Говори, говори! Я сдѣлаю все, что можетъ успокоить тебя! — вскрикнулъ нетерпѣливо онъ.

— Вы привезете мнѣ на второй день билетъ московскаго банка на двадцать тысячъ, — сказала она медленно, растягивая слова и продолжая сидѣть съ опущенною головой.

Онъ хотѣлъ выпустить ея руки, но, какъ бы испугавшись подобной мысли, сейчасъ же еще крѣпче сжалъ ихъ.

— Билетъ на мое имя, — продолжала она все такъ же, — и двѣ тысячи денегъ на устройство пансіона… Я буду твоей рабой тогда! — горячо сказала она и вдругъ приняла головой къ его груди, обняла его, прижала къ себѣ и какъ бы замерла въ такомъ положеніи.

— Все будетъ, какъ ты желаешь, моя дорогая! — прижимая ее къ себѣ, сказалъ онъ.

— Милый мой! Ты успокоишь меня… да? — ласково, тихо и нѣжно говорила она, играя его усами. — Я не боюсь насмѣшекъ, двусмысленныхъ взглядовъ… Я съумѣю любить и не компрометировать тебя. Я по цѣлымъ днямъ буду работать въ пансіонѣ, а ночью буду поджидать своего Льва… Мой Левъ, мой деспотъ… Ты мой властелинъ… да?… А я — твоя раба, да?… Да, мой гордый левъ?…

Онъ страшно жалъ ее. Она слышала сильное біеніе его сердца, но не сопротивлялась, а продолжала нѣжно ласкать его.

— Слуша-ай! — крикнулъ часовой у губернскаго казначейства и его протяжное «ай» долго неслось по городскому саду.

Она страстно поцѣловала его, быстро вскочила и громко крикнувъ: до свиданья! — убѣжала отъ него. Она шла скорою походкой и была вполнѣ довольна и счастлива. Сердце ея такъ сильно жаждало любви, дружбы, участія, а головка жаждала богатства. Теперь она нашла и то и другое, — какъ же не быть ей счастливой и довольной?… И счастье, и довольство играли на ея лицѣ, покрытомъ румянцемъ, въ ея глазахъ, свѣтящихся, даже при полной лунѣ, какъ самыя яркія звѣзды, въ ея быстрой, но не спѣшной, походкѣ, въ бойкомъ размахиваніи руками и въ шаловливомъ поворачиваніи головки направо и налѣво.

— Подайте, таточку, мамочку, бѣдной, несчастной сироткѣ копѣечку на калачикъ, — пристала къ ней дѣвочка-оборванецъ на углу главной улицы.

— Теперь ночь, тебѣ пора спать идти, — ласково сказала Ирина Андреевна дѣвочкѣ-оборванцу.

— Мамка бить будетъ. Подайте, мамочку, таточку…

— За что же она тебя бить будетъ?

— Грошиковъ мало принесу. Подайте, мамочку…

Ирина Андреевна дала ей все, что было у ней въ карманѣ. Дѣвочка-оборванецъ начала было тянуть жалостную благодарность, но, увидя съ десятокъ серебряныхъ монетъ въ своей худой и грязной ручонкѣ, торопливо сжала деньги въ кулачокъ и боязливо смотрѣла на щедрую барыню.

— Я не отниму, — улыбаясь сказала Ирина Андреевна. — Теперь ступай спать, моя бѣдненькая дѣвочка. Прощай! — она обняла дѣвочку и поцѣловала ее въ лобъ. — «Какая она несчастная, — думала она, идя отъ дѣвочки. — Я непремѣнно возьму ее къ себѣ и сдѣлаю изъ нея человѣка».

А губернаторъ, медленно идя къ своему дому, когда свѣжесть ночи охладила его, думалъ: «Двадцать двѣ тысячи!… Погорячился… Цѣлый громадный капиталъ!… Стоитъ ли она такихъ денегъ? — И онъ видитъ ее, она сидитъ рядомъ съ нимъ, ласкаетъ его, улыбается, смотритъ на него своими бархатными глазами, говоритъ ему такъ искренно, нѣжно… Она мочитъ его руки слезами… — Нѣтъ, она стоитъ! — громко сказалъ онъ. — Да и для чего же жить? — думалъ онъ далѣе. — Трудись, работай, имѣй цѣли для блестящаго будущаго, стремись въ гору, а въ настоящемъ — скука, дѣла и брюзга-жена… Нѣтъ, слѣдуетъ понѣжить себя… Что Маша? — Проста, глупа, только-что бѣленькая, чистенькая, пухленькая, жена губернскаго архитектора. А тутъ — огонь, страсть и умъ. Главное, что при дивной красотѣ — и умъ!… Какъ ловко придумала — пансіонъ!… Нѣтъ, она стоитъ двадцати двухъ тысячъ. Завтра телеграфирую въ Москву о переводѣ… Нѣтъ, догадаются… Придется командировать… Кого бы?… Мишуткина, больше некого», — рѣшилъ губернаторъ, входя въ свой кабинетъ.

Часть III.
Каждый ведетъ свою линію, а земство — желѣзную дорогу.

ГЛАВА I.
Предъ засѣданіемъ экстреннаго с--нскаго губернскаго земскаго собранія. I.

Прошла недѣля, какъ Могутовъ живетъ въ нумерахъ полковницы Песковой. Время шло для него весьма однообразно: онъ по цѣлымъ днямъ и далеко за полночь просиживалъ надъ чертежами, смѣтами и разсчетами будущей подицеймейстерской усадьбы. Переѣхавшій, также сильно занятый, по порученію Воронова, какъ секретаря статистическаго комитета, составленіемъ свѣдѣній «о сравнительномъ развитіи грамотности въ Европѣ и въ Россіи въ настоящее время и о развитіи оной въ главныхъ европейскихъ государствахъ, во время глубокихъ переворотовъ въ политической жизни этихъ государствъ», — приходилъ къ Могутову только вечерами и только за тѣмъ, чтобы звать его пройтись часъ-другой по городскому саду или по окрестностямъ города. Во время прогулокъ пріятели, обыкновенно, вели самую спокойную рѣчь о своихъ работахъ, и только одинъ разъ разговоръ между ними принялъ было другое направленіе, благодаря «поразительнѣйшей и интереснѣйшей вещи», открытой случайно Переѣхавшимъ.

— Представьте себѣ, какая поразительнѣйшая и интереснѣйшая вещь случайно открыта мною, — таинственно говорилъ онъ Могутову, тихо идя съ нимъ по холмистому полю за развалинами городской стѣны. — Оказывается, что въ то именно время, когда конституціонный образъ правленія вводился въ государствахъ Европы, грамотность въ народѣ этихъ государствъ была менѣе распространена, чѣмъ въ нашемъ народѣ въ настоящее время! У насъ въ настоящее время въ рекрутахъ около 10 % грамотныхъ, — такъ по крайней мѣрѣ въ Тверской губерніи, — а въ Италіи было 6 % въ 1859 году, во Франціи въ эпоху первой революціи всего 3 %, въ Англіи при Кромвелѣ 1 %… Не правда ли, поразительный результатъ?

— Знать пришла пора и намъ оконститутиться? — вопросительно сказалъ Могутовъ.

— Цифры управляютъ міромъ! Противъ законовъ статистики идти нельзя, — и у насъ не сегодня, такъ очень скоро должна быть конституція! Мы, навѣрно, доживемъ до этого счастливаго времени, Гордѣй Петровичъ, правда? Клянусь Богомъ, если я буду живъ къ тому времени, то публично на площади обрѣю свою козлиную бороду, къ которой еще ни разу не прикасалась бритва!

— Поживемъ — увидимъ… Но вѣдь и для конституціи нужны люди, а для людей нужны усадьбы, а потому не можете ли вы, Викторъ Александровичъ, сообщить, откуда достаютъ здѣсь кирпичъ и по какой цѣнѣ? — спросилъ Могутовъ, и разговоръ о «поразительнѣйшей и интереснѣйшей вещи» прекратился.

Но за то къ концу недѣли Могутовъ окончилъ — и, по словамъ Переѣхавшаго, окончилъ на славу — проектъ усадьбы для полицеймейстера. И въ самомъ дѣлѣ проектъ усадьбы былъ не малымъ трудомъ: кромѣ чертежей и рисунковъ, плановъ, фасадовъ и разрѣзовъ всѣхъ построекъ, имѣлись еще чертежи всѣхъ деталей построекъ, какъ-то: стропилъ, закромовъ, печей, дверей, оконъ и т. п.; всему было составлено подробное описаніе, на все приведены были разсчеты и смѣты; все основывалось не только на теоріи, на данныхъ изъ книгѣ, но и на личномъ осмотрѣ подгородныхъ имѣній и многихъ домовъ, сараевъ и амбаровъ въ городѣ; и, въ заключеніе, все пропущено было чрезъ тщательную критику кандидата спеціальнаго высшаго сельско-хозяйственнаго учебнаго заведенія, какимъ былъ Переѣхавшій.

Въ десятомъ часу утра Могутовъ отправился съ проектомъ къ полицеймейстеру и засталъ его въ той же комнатѣ, у стола, за стаканомъ чая, и не было только у дверей полицейскаго чиновника, какъ во время перваго визита.

— А, это вы? — сказалъ полицеймейстеръ, протягивая руку, когда Могутовъ вошелъ и поклонился. — Что скажете?

— Принесъ рисунки усадьбы, Филаретъ Пупліевичъ, — отвѣтилъ Могутовъ, сдѣлавъ легкій поклонъ и подавая полицеймейстеру рисунки.

— Такъ скоро? — медленно и какъ бы нехотя разворачивая первый листъ рисунковъ и равнодушно посматривая на него, не то вопросительно, не то удивленно сказалъ полицеймейстеръ. — Садитесь! — сказалъ онъ немного погодя, когда пристальнѣй взглянулъ на развернутый листъ общаго вида усадьбы въ планѣ и фасадѣ. Ему прежде всего бросились въ глаза изящество и чистота рисунка, потомъ онъ замѣтилъ, что расположеніе построекъ и наружный видъ оныхъ какъ будто согласны съ его желаніемъ, затѣмъ онъ пристальнѣе углубился въ разсмотрѣніе подробностей — и его лицо, вмѣсто совершенно не идущаго къ нему апатично-начальническаго выраженія, мало-по-малу приняло свой обычный наивно-добродушный видъ. Онъ внимательно и нѣсколько разъ пересмотрѣлъ всѣ рисунки. По свойственной ему осторожности въ дѣланіи окончательныхъ выводовъ, онъ началъ было подозрительно смотрѣть на изящество и чистоту рисунковъ; онъ думалъ, что, навѣрно, подъ ними скрывается неудобство, дороговизна, незнаніе дѣла, — и онъ не мало былъ удивленъ, что, при всемъ желаніи, ничего подобнаго никакъ не могъ найти. Можно, конечно, постройки съ лѣвой стороны дома перенести на правую, а съ правой — на лѣвую, но это не важно и не въ этомъ дѣло. — «Кажется, хорошо, шельмецъ, сдѣлалъ! — подумалъ въ заключеніе полицеймейстеръ. — Но все-таки нужно разсмотрѣть поподробнѣе».

— А это еще что? — спросилъ онъ, когда, окончивъ разсмотрѣніе рисунковъ, посмотрѣлъ на Могутова и тотъ подалъ ему толстую тетрадь.

— Это описаніе, разсчеты и смѣта, — отвѣтилъ Могутовъ.

— Отлично, отлично! — сказалъ полицеймейстеръ, перелистывая тетрадь и читая только заглавія разныхъ отдѣловъ ея. — Я это все разсмотрю внимательнѣе. Мнѣ сегодня некогда, да на это нужно и пропасть времени. Сдается на первыхъ порахъ хорошо… Благодарю! — подавая руку Могутову, закончилъ онъ. — Но зачѣмъ вы такъ торопились? Строиться-то я буду развѣ къ будущему году, — добавилъ онъ потомъ и уже болѣе холодно, причемъ лицо его опять приняло прежній видъ.

— Я не торопился, но у меня нѣтъ другой работы. За недѣлю это можно сдѣлать не особенно торопясь, — отвѣтилъ Могутовъ.

— Ахъ, да, я вамъ обѣщалъ подыскать работу… Помню, но еще ничего не удалось сдѣлать… Скажите, за что вами недоволенъ Кожуховъ? — и полицеймейстеръ началъ пристально смотрѣть въ лицо Могутова.

— Я не знаю, — равнодушно отвѣтилъ тотъ.

— Онъ говорилъ мнѣ, что вы были у него и чуть не выругали его… Правда это?

— Неправда! — все также отвѣчалъ Могутовъ.

— Что-нибудь да было… Петръ Ивановичъ — прекрасный и образованный человѣкъ, да и съ какой стати ему врать на васъ?.. Что-нибудь, навѣрно, было?

— Обо мнѣ по всему городу распустили такую гадкую сплетню, что не удивительно, если Петръ Ивановичъ принялъ меня за очень сквернаго человѣка и каждому моему слову придалъ дурной смыслъ, — спокойно, но съ оттѣнкомъ грусти или досады, сказалъ Могутовъ и затѣмъ буквально-вѣрно передалъ весь свой разговоръ съ Кожуховымъ. — Мнѣ было непріятно, что человѣкъ съ высшимъ образованіемъ вѣритъ всякой чепухѣ и такъ насмѣшливо-жалко относится на первыхъ же порахъ къ просьбѣ быть-можетъ и справедливо наказаннаго, но все же человѣка почти окончившаго курсъ высшаго учебнаго заведенія… Но я не желалъ сказать что-либо обидное для Петра Ивановича.

— Такъ онъ васъ у себя не принялъ… Осторожный человѣкъ!… Онъ, правда, бываетъ по утрамъ кислымъ… Но кто Богу не грѣшенъ, царю не виноватъ, — отрывисто сказалъ полицеймейстеръ, крутя усы, и лицо его прояснилось. Ему, какъ видно, нравилась нѣкоторая амбиціозность Могутова и досадливый тембръ его голоса. — Но вамъ нужно вести себя осторожнѣе, — продолжалъ онъ, немного погодя. — Я вамъ совѣтую это и по долгу службы, и какъ отецъ. У меня у самого сынъ въ шестомъ классѣ гимназіи и я думаю его въ вашъ институтъ или въ хозяйственную академію потомъ отдать, если Богъ продлитъ вѣку… Вы вотъ и работать умѣете, а если не будете съ людьми жить по-людски, — безъ хлѣба пропадете. Ласковый теленокъ двухъ коровокъ сосетъ, а строптивому и одной не удается. Ну, къ чему вамъ было говорить Петру Ивановичу о нежеланіи служить? Развѣ чиновничья служба — порокъ?!

— Я далъ слово отцу не служить.

— Хорошо-съ! Послушаніе родителямъ — дѣло прекрасное, но для чего объ этомъ говорить? Это — хвастовство-съ! Это обижаетъ другихъ, а вамъ, кромѣ вреда, ничего не дастъ. Развѣ нельзя было отклониться иначе, вѣжливо, не обижая? «Страдаю, молъ, гемороемъ, а потому усидчивой работы принять не могу» — было бы вѣжливо и возбудило бы даже состраданіе къ вамъ; а то на: «отецъ много страдалъ на службѣ и приказалъ мнѣ не быть чиновникомъ»… Не хорошо, ребячество! Повѣрьте мнѣ, ребячество!

— Я не буду говорить неправду! — громко и серьёзно отвѣтилъ Могутовъ, которому почему-то нравился добродушно-отеческій тонъ голоса полицеймейстера и его наивная рѣчь о гемороѣ.

— И опять — ребячество, съ которымъ пропадете въ жизни! — тѣмъ же тономъ продолжалъ полицеймейстеръ. — Оно васъ уже исключило изъ института и прислало сюда, на мое попеченіе, такъ этого мало!… Молодо и зелено! Поживете, натерпитесь всего, тогда и увидите, что съ такой правдой съ голоду помереть можно, а то угодить туда, куда Макаръ телятъ не гонялъ. Будете жалѣть тогда, да ужь будетъ поздно… Послушайтесь меня какъ отца: будьте скромны, молчите больше, клятвы, тамъ, и правду, тамъ, вашу спрячьте подальше отъ людей, — будьте человѣкомъ! Я говорю вамъ какъ своему сыну. Вы послушаете меня? — и онъ подалъ руку Могутову.

— Благодарю васъ за искренній совѣтъ, — пожимая руку полицеймейстера, отвѣтилъ Могутовъ.

— Главное — держите языкъ за зубами! Будете держать тамъ язычекъ, дадутъ вамъ щей съ грибами; а будете показывать зубы, — положите ихъ на полку и пропадете ни за нюхъ табаку…

— Постараюсь ѣсть щи съ грибами, — съ едва замѣтною улыбкой отвѣтилъ Могутовъ.

— И отлично сдѣлаете! И работа будетъ, и человѣкомъ будете. Намъ знающихъ и ученыхъ людей нужно!… А работу я вамъ найду… Знаете что? — сегодня собраніе нашихъ земцевъ, будутъ разговаривать, какъ имъ желѣзную дорогу строить. Толку будетъ мало, но вамъ можно къ нимъ поступить. Вы понимаете по части желѣзныхъ дорогъ?

— Намъ читали подробный курсъ о постройкѣ желѣзныхъ дорогъ.

— Ну, и прекрасно. Вотъ я ваши рисунки сегодня же покажу нашимъ земцамъ и порекомендую васъ. Только дайте мнѣ слово, что, кромѣ работы, ничѣмъ не будете заниматься, — поднявъ указательный палецъ вверхъ, внушительно сказалъ полицеймейстеръ.

— Я держу слово крѣпко, Филаретъ Пулліевичъ! Мнѣ можно будетъ читать газеты и журналы, писать письма къ знакомымъ и не лгать при случайныхъ разговорахъ? — спросилъ Могутовъ.

Полицеймейстеръ расхохотался. Ему была смѣшна и вмѣстѣ пріятна обстоятельность, съ которою говорилъ Могутовъ объ условіяхъ насчетъ такихъ пустыхъ вещей.

— Экій вы смѣшной человѣкъ! Дѣлать можно все и говорить можно обо всемъ, но какъ дѣлаютъ люди разсудительные и какъ говорятъ люди умные. Главное, не суйте на показъ правду, — ей-ей она смѣшна. Не лгите въ важномъ, когда за ложь можете пострадать и сами, и другіе; а въ пустякахъ, чтобъ и другихъ не обидѣть, и себя не дѣлать смѣшнымъ, промолчите или поддакните: это — не ложь, это — требованіе общежитія. Что бы вы, напримѣръ, отвѣтили не очень красивой барышнѣ, еслибъ она спросила: какъ вы ее находите.

— Насчетъ чего это, Филаретъ Пупліевичъ?

— Насчетъ чего?… Само-собой насчетъ красоты, — улыбаясь отвѣтилъ полицеймейстеръ.

— Сказалъ бы, что я по этой части плохъ и пусть лучше посмотритъ въ зеркало.

— Ну, я вижу, съ вами ваши не сваришь… А земцамъ я уже на свой страхъ порекомендую васъ. Меня чрезъ васъ въ отставку не прогонятъ, съ семействомъ въ отставку… а? — шутливо сказалъ полицеймейстеръ.

— Постараюсь, чтобы васъ поблагодарили за рекомендацію, — отвѣтилъ Могутовъ, вставая со стула.

— Ну-съ, пока тамъ что, а вотъ вамъ для начала, — вынимая изъ портмоне десять рублей и подавая ихъ Могутову, сказалъ полицеймейстеръ.

— Вы потрудитесь найти для меня работу, а я вамъ въ благодарность составилъ чертежи… Деньги будутъ лишними, Филаретъ Пупліевичъ, — не беря денегъ, сказалъ Могутовъ.

— Трудъ долженъ быть вознагражденъ, — извольте взять! — сказалъ полицеймейстеръ. — Я разсмотрю подробно, тогда и еще поблагодарю, а работу для васъ между дѣломъ пріищу.

Могутовъ взялъ деньги, поблагодарилъ и затѣмъ простился.

«Не глупъ и знающъ, — думалъ полицеймейстеръ по уходѣ Могутова. — Мелькомъ просмотрѣлъ, а замѣтилъ толкъ и по-моему… Но молодо и зелено. Правда, зеленость эта — смѣшновата, не зловредна, а все надо осторожность… „Можно ли дѣлать то-то и то-то?“ А тебѣ хочется дѣлать и еще что-то?… Надо осторожно, а то эти дураки — хуже умныхъ, бойкихъ… А земцамъ его всучу. Если тамъ и накуралеситъ — не бѣда: сами тоже куралеситъ будутъ… Экіе дураки: желѣзную дорогу сами строить хотятъ! Взялъ, захотѣлъ — и готово! По щучьему велѣнью? Нужна подготовка, знаніе, трудъ, а главное — нужно не зѣвать. А гдѣ же все это у васъ?… Гдѣ вамъ купеческимъ да мужицкимъ дѣломъ заниматься?! Сильно будете чухаться опосля ефтихъ дѣловъ». — Полицеймейстеръ улыбнулся и собирался идти.

II.

Домъ с--нскаго благороднаго собранія царилъ среди остальныхъ небольшихъ домовъ и домиковъ города. Высокая и соотвѣтствующей ширины, тонкой столярной работы, парадная дверь, помѣщающаяся среди массивныхъ колоннъ дорическаго портика, вела внутрь дома. Изъ обширной прихожей, уставленной вѣшалками и шкафчиками для платья, широкая лѣстница, устланная краснымъ сукномъ съ бѣлымъ полотномъ подъ нимъ, вела во второй этажъ и оканчивалась свѣтлой, большой и убранной зеркалами площадкой, гдѣ каждый проходящій съ ногъ и до головы могъ осматривать себя. Съ площадки, налѣво, красивая дверь вела въ квартиру губернскаго предводителя дворянства, а направо такая же дверь — въ громадную залу, съ хорами вокругъ и съ большими полукруглыми окнами по обѣ ея стороны, съ тремя громадными люстрами у потолка, съ изящными канделябрами на стѣнахъ, съ изображеніями въ золотыхъ блестящихъ рамахъ почившихъ императоровъ въ промежуткахъ между окнами, съ изображеніемъ, во весь ростъ, величественной особы царствовавшаго Императора по срединѣ стѣны, какъ разъ противъ входа, съ прекрасною картиной битвы русскихъ съ поляками у стѣнъ С--нска въ 1612 году, подаренной дворянству однимъ изъ покойныхъ императоровъ, и, паконецъ, съ красивыми гербами всѣхъ уѣздовъ губерніи, симметрично расположенными внизу барьера, идущаго вокругъ хоровъ залы.

Въ описываемый нами день, когда въ залѣ благороднаго собранія происходило засѣданіе экстреннаго земскаго собранія, низенькій барьеръ шелъ во всю ширину залы и раздѣлялъ ее на двѣ неравныя половины. По срединѣ меньшей половины залы стоялъ длинный столъ, покрытый краснымъ сукномъ съ золотою бахромой, а кругомъ стола — нѣсколько рядовъ стульевъ; большая же половина залы почти сплошь была уставлена стульями, съ однимъ просторнымъ проходомъ по срединѣ.

День стоялъ прекрасный, солнце ярко свѣтило и въ залѣ было такъ же свѣтло и ясно, какъ и на дворѣ. Открытіе собранія назначено было ровно въ полдень, но къ одиннадцати часамъ почти всѣ гласные были уже въ той части залы, гдѣ стоялъ столъ, а стулья другой ея половины почти всѣ уже были заняты публикой, которая, обыкновенно, не любила посѣщать земскія собранія, но сегодня, возбужденная особенно интереснымъ предметомъ засѣданія, собралась въ числѣ не менѣе двухъ сотъ особъ.

Гласныхъ было человѣкъ до сорока. Какъ среди нихъ, такъ и среди публики не видно было ни одного представителя въ томъ своеобразномъ костюмѣ, который носятъ купцы, мѣщане, ремесленники и, особенно, духовные и крестьяне. Всѣ одѣты были въ сюртуки, визитки, пиджаки, а нѣкоторые и во фраки, — словомъ, въ тѣ костюмы, которые присущи и характерны для дворянства и интеллигентныхъ классовъ общества. Среди публики было десятка два дамъ, изъ которыхъ Софья Михайловна и Катерина Дмитріевна помѣщались въ первомъ ряду, у самаго барьера, а по сторонамъ ихъ возсѣдали Вороновъ, Орѣцкій и Львовъ.

Гласные, до открытія собранія, стояли группами, нѣкоторые прохаживались по два и по три въ рядъ, а нѣкоторые стояли у барьера и разговаривали съ знакомыми изъ публики. Большинство гласныхъ — народъ молодой, лѣтъ отъ 25 до 35, и, при разницѣ въ ростѣ, цвѣтѣ волосъ, наружныхъ очертаніяхъ лицъ и всей фигуры, они имѣли что-то общее между собою, почти одинаковый отпечатокъ души, ума и сердца на лицахъ, въ движеніяхъ, въ манерѣ говорить: какая-то естественность, простота, искренность, задушевность густо лежала на ихъ лицахъ, въ ихъ взглядахъ, слышалась въ ихъ говорѣ, замѣчалась въ ихъ движеніяхъ. Все это не было тождественному каждаго изъ нихъ было много своего, характернаго только ему; но полное отсутствіе рисовки, полное отсутствіе желанія хотя бы безсознательно представлять изъ себя человѣка съ извѣстными взглядами, убѣжденіями, привычками и вкусами, — было видно на каждомъ изъ большинства гласныхъ. Одѣты они были въ самые разнообразные костюмы — отъ сшитаго по модѣ чернаго сюртука и фрака, отъ старомодной и неловко-пригнанной визитки съ безчисленными карманами и до очень потертаго короткаго пиджака и не очень большой чистоты бѣлья, но модный черный сюртукъ и фракъ не носился ими такъ, какъ носятъ ихъ записные джентльмены и франты, при взглядѣ на которыхъ прежде всего невольно обращается вниманіе на ихъ костюмъ, благодаря особенной приспособленности всей фигуры франта въ костюму; но мѣшкообразная визитка не сидѣла на гласномъ такъ, какъ сидитъ, напримѣръ, старый и заношенный сюртукъ на соціалистѣ Бебелѣ, пріѣзжающемъ въ рейхстагъ въ каретѣ, и сюртукъ котораго, несмотря на его потертость, изящно обрисовываетъ благородную фигуру своего владѣльца… Большинство гласныхъ имѣли угловатыя движенія, некартинныя позы, неплавную рѣчь; но все это, благодаря своей естественности, искренности и простотѣ, было привлекательно, не отталкивало отъ себя, не рѣзало глаза и слухъ.

Но среди гласныхъ было человѣкъ пять-шесть особенно выдававшихся. Во-первыхъ, Король-Кречетовъ съ своимъ некрасивымъ лицомъ и съ своимъ громкимъ и горячимъ разговоромъ въ одной изъ самыхъ большихъ группъ гласныхъ. Во-вторыхъ, Рымнинъ съ своею патріархально-внушительною наружностію и еще одинъ гласный, очень близкій въ Рымнину по лѣтамъ, но худенькій, безъ бороды и съ торчащими вверхъ усами, который держалъ Рымнина подъ руку и постоянно кивалъ головою, какъ бы поддакивая тому, что тихо говорилъ Рымнинъ стоявшему около него кружку гласныхъ. Въ-третьихъ, пожилой, худощавый, высокій и бодрый на видъ гласный, съ быстрыми маленькими глазами, косо посматривавшими по сторонамъ, и съ тонкою усмѣшкой большаго рта; онъ сидѣлъ одиноко, поза его была небрежно-вызывающая, а когда въ нему подходилъ кто-либо изъ гласныхъ, онъ говорилъ сильно жестикулируя руками и часто ворочая головой. Въ-четвертыхъ, бросалась еще физіономія брюнета, лѣтъ за тридцать, но съ порядочно сѣдыми уже волосами на головѣ, съ длинной черною бородой, съ большими близорукими глазами, но безъ очковъ; онъ постоянно переходилъ отъ одной группы гласныхъ къ другой, прислушивался, записывалъ что-то въ большую записную книжку, сосредоточенно всматривался во все и пристально впивался глазами въ глаза говорившихъ съ нимъ. Наконецъ, выдавалось человѣкъ пять гласныхъ, изящно, щегольски одѣтыхъ во фраки, съ картинными движеніями, самоувѣренными взглядами, любезными улыбками при разговорахъ и съ громкою, правильно-округленною рѣчью.

III. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . IV.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

V.

Въ половинѣ двѣнадцатаго въ залу собранія вошелъ полицеймейстеръ и, направляясь по проходу въ отдѣленію гласныхъ, раскланивался направо и налѣво съ публикой. Однимъ онъ подавалъ руку, другимъ только кланялся съ улыбкой по два раза, третьимъ — по разу и безъ улыбки, около дамъ непремѣнно останавливался и шаркалъ ногами, а проходя возлѣ Воронова онъ поклонился ему, немного постоявъ во фронтѣ. Для гласныхъ у него тоже было нѣсколько манеръ здороваться и говорить. Для щегольски одѣтыхъ лицо его было съ слабой, почтительной улыбкой, для большинства гласныхъ — сочувственно-товарищеская улыбка, для Кречетова — усмѣшка съ проглядываніемъ грусти, для представителя стараго дворянства улыбка пропадала и замѣнялась миной строгаго уваженія и почтенія, для нѣкоторыхъ — добродушная гримаса и т. д.; но все это было въ немъ естественно, неподдѣльно, пріятно для глазъ, какъ искреннее проявленіе нѣкотораго характера. За этотъ нѣкоторый характеръ, при оригинальной философіи мысли и своеобразныхъ взглядахъ на службу, дворянство губерніи не очень уважало полицеймейстера; но онъ нравился рѣшительно всѣмъ и всѣ рѣшительно считали его прекраснымъ блюстителемъ порядка въ городѣ, «конечно, принимая въ соображеніе положеніе администраціи къ обществу», какъ добавлялось всѣми и всегда при похвалахъ Филарету Пупліевичу.

— Неужели боитесь безпорядковъ и для предупрежденія оныхъ изволили пожаловать, какъ въ мои времена въ гимназіяхъ стояла розга въ углу? — спросилъ у него Рымнинъ.

— Честь имѣю кланяться! Какъ ваше здоровье, Дмитрій Ивановичъ? Какой можетъ быть безпорядокъ среди господъ помѣщиковъ-дворянъ и… при вашемъ присутствіи, и подъ предсѣдательствомъ его превосходительства? — серьезно отвѣтилъ полицеймейстеръ, почтительно кланяясь и какъ-то бережно пожимая руку Рымнина.

— Значитъ, какъ землевладѣлецъ и дворянинъ изволили пожаловать? — обратился въ нему одинъ изъ франтовски одѣтыхъ гласныхъ.

— Засвидѣтельствовать мое почтеніе уважаемому Николаю Николаевичу прежде всего, а потомъ есть у меня просьба въ тѣмъ изъ господъ помѣщиковъ, у которыхъ непугливое сердце, — отвѣчалъ полицеймейстеръ, ставъ во фронтъ предъ Николаемъ Николаевичемъ.

— Какъ у васъ?… Смѣлъ и отваженъ, какъ орелъ! — кладя руку на плечо полицеймейстера, — шутилъ Николай Николаевичъ.

— Я смѣлъ и отваженъ, насколько повелѣваетъ полицейскій уставъ. Полиція не шутитъ!

Рымнинъ, Николай Николаевичъ и человѣкъ восемь гласныхъ, сгруппировавшихся въ это время около полицеймейстера, отъ души смѣялись надъ фразою: «полиція не шутитъ», произнесенною полицеймейстеромъ внушительно и съ самою тонкой улыбкой.

— Въ чемъ дѣло, если не позволите шутить съ полиціей? — спросилъ все тотъ же Николай Николаевичъ.

— Есть у меня опасный, но способный молодой человѣкъ. Онъ ищетъ работы и я взялся порекомендовать его господамъ строителямъ желѣзной дороги. Онъ лекціи въ институтѣ изучалъ насчетъ дорогъ, да и вотъ какую усадьбу для меня нарисовалъ, — отвѣтилъ полицеймейстеръ и развернулъ предъ гласными чертежи Могутова.

— А кто мастеръ сихъ дѣлъ? — спросилъ Рымнинъ.

— Присланный къ намъ подъ надзоръ изъ Питера студентъ, Могутовъ, — какъ бы рапортуя, отвѣтилъ полицеймейстеръ. — Малый, кажется, способный, только молодъ и зеленъ. Но я ему сегодня этакую нотацію прочелъ, отцовское внушеніе, что онъ далъ слово держать языкъ за зубами.

— Но какой вы, право, молодчина! Успѣетъ со всего и на первыхъ же порахъ пользу извлечь!…

— А очень способный этотъ поднадзорный?

— Понимаетъ дѣло и не нигилистъ?

— Драться не будетъ?

— Какъ насчетъ руготни? — спрашивали гласные полицеймейстера, разсматривая чертежи.

— За этого юношу меня уже просили и я приму его на работу къ себѣ, — громко сказалъ Кречетовъ, когда, подойдя къ столу, онъ мелькомъ посмотрѣлъ на рисунки и разобралъ, о чемъ идетъ разговоръ.

— Наипокорнѣйше васъ благодарю, ваше сіятельство! — расшаркиваясь предъ Кречетовымъ и протягивая ему руку, сказалъ полицеймейстеръ. — Будете довольны малымъ, ваше сіятельство. Малый съ головой и подъ вашимъ наблюденіемъ не будетъ языкомъ чушь болтать.

— А подъ вашимъ въ первую недѣлю ишь какую усадьбу нарисовалъ!… Положительно, полиція не шутитъ и умно ведетъ дѣло: чтобъ не болталъ зря юноша, она ему работу даетъ… Прекрасно! Будь я губернаторомъ или министромъ, я бы васъ начальникомъ всѣхъ преступленій и преступниковъ сдѣлалъ…

— Ахъ, какъ я желаю видѣть васъ, князь, министромъ! — сказалъ полицеймейстеръ, вздохнувъ и съ сожалѣніемъ смотря на Кречетова.

Всѣ смѣялись.

Къ это время одна изъ дверей, по бокамъ изображенія императора, отворилась и въ залу вошелъ предводитель дворянства, онъ же — предсѣдатель губернскаго земскаго собранія и предсѣдатель губернской земской управы. Вслѣдъ за предводителемъ, тою же дверью, вошелъ и губернаторъ.

ГЛАВА II.
Засѣданіе экстреннаго с--нскаго губернскаго земскаго собранія. I.

Губернскій предводитель дворянства имѣлъ по виду очень много общаго съ губернаторомъ. Онъ также былъ плотный, высокій, лѣтъ за сорокъ мущина, съ чисто-русскимъ, малоудлиненнымъ оваломъ лица, но взглядъ его голубыхъ глазъ былъ болѣе мягокъ и привязчивъ, чѣмъ взглядъ черныхъ глазъ губернатора, а его гладко выбритое лицо, вмѣстѣ съ правильнымъ носомъ, полными щеками, высокимъ и безъ морщинъ лбомъ и округленнымъ ртомъ — придавали ему очень красивую и моложавую наружность. Только густые, съ англійскимъ проборомъ, сильно посѣявшіе волосы на головѣ предводителя говорили если не объ его сорокалѣтнемъ возрастѣ, то объ его сильныхъ думахъ, тревожныхъ порывахъ, вспышкахъ и т. п., что совершенно не отражалось на его красивомъ лицѣ и бодромъ станѣ. На немъ былъ дворянскій мундиръ, со звѣздою на груди и съ красною лентой черезъ плечо. Губернаторъ былъ тоже въ парадной формѣ, при звѣздахъ и при лентѣ.

Губернаторъ подошелъ къ столу, сдѣлалъ оффиціальный поклонъ предводителю и гласнымъ и, безъ помощи конспекта или записки, какъ бы наизусть, открылъ собраніе слѣдующею рѣчью:

"Идетъ уже третій годъ, милостивые государи, какъ, по волѣ нашего возлюбленнаго монарха, введены земскія учрежденія въ С--нской губерніи, и я смѣло могу сказать, что с--нское земство вполнѣ оправдало, возложенныя на него Высочайшею властію, задачи и обязанности, и что если земство не рѣшило еще, за краткостію времени своего существованія, вполнѣ всѣхъ, подлежащихъ его обсужденію, вопросовъ, то оно, по крайней мѣрѣ, исполнило все то, что въ состояніи было сдѣлать въ пользу края, на основаніи имѣющихся у него данныхъ. Вы, господа гласные, лучшіе цѣнители дѣйствій и заслугъ губернской управы; но я не могу не сказать того, что, изъ сношеній управы съ администраціей, я могъ убѣдиться, что управа постоянно и строго держалась закона и успѣла достигнуть той безостановочности въ теченіи дѣлъ, которая была бы положительно невозможна, еслибы дѣйствія управы вызывали протесты администраціи. Идя по пути, начерченному Положеніемъ о земскихъ учрежденіяхъ, управа находила полное содѣйствіе администраціи во всемъ, гдѣ только администрація могла оказать свое содѣйствіе, и я надѣюсь, — такъ какъ почти трехлѣтній опытъ и притомъ первыхъ временъ земства ясно показалъ благотворность полной гармоніи между земствомъ и администраціей, — что и впредь, для пользы дѣла, земство будетъ идти по тому же пути, пути закона, и, слѣдовательно, найдетъ полное содѣйствіе администраціи.

«Нынѣ вы, милостивые государи, — продолжалъ губернаторъ послѣ короткой паузы, — созваны въ экстренное собраніе для обсужденія наиболѣе важной задачи земства — обезпечить продовольствіе сельскаго населенія губерніи, которое, вслѣдствіе плохаго урожая, нуждается въ скорой и рѣшительной помощи. Губернская земская управа для этой именно цѣли исходатайствовала у правительства средства для проведенія желѣзной дороги отъ А… до Б… Дорога эта дастъ возможность нуждающемуся населенію губерніи заработать средства для существованія, сдѣлаетъ для нихъ нечувствительнымъ плохой урожай прошедшаго года и, кромѣ того, дорога эта въ самомъ близкомъ будущемъ оживитъ нашъ край. Я считаю исходатайствованіе проведенія и разрѣшенія скорой постройки дороги самою важною по своимъ послѣдствіямъ заслугой с--нской земской управы и особенно ея предсѣдателя, такъ какъ удачный исходъ этого дѣла, несомнѣнно, принадлежитъ его превосходительству губернскому предводителю дворянства. Вы, господа, обсудите, какъ воспользоваться постройкою дороги для обезпеченія до будущей осени продовольствія нуждающагося населенія. Ваши постановленія, не выходящія изъ границъ закона, найдутъ полное содѣйствіе въ администраціи; но я съ своей стороны позволю обратить ваше вниманіе на нашу, приходящую годъ отъ года въ ветхость, городскую крѣпостную стѣну».

За тѣмъ губернаторъ говорилъ около получаса объ этой стѣнѣ. Онъ изложилъ довольно подробно исторію стѣны отъ начала ея постройки, за пятьсотъ лѣтъ назадъ, до нашихъ дней; указалъ на ея значеніе, какъ историческаго памятника и какъ грандіознаго украшенія города, и т. д., и въ заключеніе предлагалъ земскому собранію обсудить необходимость и важность ея исправленія, или реставрированія, что также дастъ работу нуждающемуся населенію губерніи. Все это было изложено обстоятельно, согласно съ наукой, высказано плавно и даже картинно, походило на лекцію; но все это страшно утомило гласныхъ и они отъ души похлопали, когда, наконецъ, губернаторъ кончилъ и въ заключеніе сказалъ, что, на основаніи ст. 81 Полож. о земск. учреж., онъ открываетъ экстренное собраніе.

— Я считаю долгомъ, какъ предсѣдатель губернскаго земскаго собранія, — началъ предводитель дворянства въ отвѣтъ губернатору, — выразить вашему превосходительству отъ лица всего собранія искреннюю признательность и благодарность какъ за лестную похвалу дѣятельности собранія и управы, такъ и за предложеніе обратить вниманіе на исправленіе крѣпостной стѣны. Собраніе всесторонне обсудитъ это предложеніе и, если найдетъ согласнымъ съ задачей земства поддерживать и реставрировать стѣну, имѣющую также и государственное значеніе, — тогда не преминетъ воспользоваться предложеніемъ вашего превосходительства.

Губернаторъ сдѣлалъ легкій поклонъ предводителю и гласнымъ и бодрою походкой удалился изъ собранія.

II.

Гласные усѣлись вокругъ стола, а впереди ихъ помѣстился предсѣдатель и, въ качествѣ секретаря, гласный съ близорукими глазами, онъ же и секретарь дворянской опеки. Затѣмъ предсѣдатель прочелъ длинный докладъ о постройкѣ земствомъ желѣзной дороги отъ А… до Б… Суть доклада заключалась въ томъ, чтобы дорогу строить самому земству безъ посредства огульнаго подрядчика. Правительство брало на себя доставку рельсъ и всего подвижнаго состава, а земству предоставлялось право произвести способомъ, какой оно найдетъ удобнылъ, земельныя работы, мосты, станціи, будки и уложить рельсы, при чемъ чертежи всего даются правительствомъ и имъ же назначаются инженеры. На первый годъ земство обязано непремѣнно съ 1-го мая начать земляныя работы, а всю дорогу окончить въ три года, получая 48 тысячъ за каждую версту.

— Наша забота состоитъ въ томъ, — продолжалъ предводитель послѣ прочтенія доклада, — чтобы постройкой желѣзной дороги дать возможность населенію губерніи заработать средства къ жизни, такъ какъ неурожай лишилъ населеніе этихъ средствъ, разорилъ населеніе въ конецъ: громадное большинство крестьянъ продало скотъ и почти все движимое имущество и, безъ возможности заработать средства, не можетъ поправиться до того, чтобъ имѣть возможность обработывать свои земли. Если мы сдадимъ постройку дороги огульному подрядчику, то хотя населеніе губерніи и получитъ возможность работой у него просуществовать годъ-другой, но оно не получитъ средствъ для поправленія своего разореннаго хозяйства: огульный подрядчикъ поведетъ дѣло на чисто-коммерческомъ основаніи, при которомъ работнику дается столько, сколько можно дать меньше, при громадномъ предложеніи рукъ въ работу…. Цѣна назначена правительствомъ высокая и мы могли бы, сдавъ подрядчику постройку оптомъ, выторговать въ пользу земства около милліона рублей; но распредѣленіе этого милліона, въ видѣ ссуды неимущимъ, будетъ капля въ морѣ, — это будетъ пять, даже три рубля на ревизскую семью губерніи. Напротивъ того мы избѣжали бы ошибочнаго распредѣленія и это распредѣленіе, при его правильности, будетъ въ пять разъ больше, если мы сами будемъ строить желѣзную дорогу. Земству не нужно барышей. Пусть вся сумма, назначенная правительствомъ на желѣзную дорогу, идетъ тому, кто будетъ трудиться при постройкѣ, и пусть не получитъ нѣсколько милліоновъ оптовый подрядчикъ!… Мы разложили постройку на три года съ тѣмъ, чтобы земляныя работы перваго года, какъ наиболѣе простыя, дали возможность убѣдиться земству, по силамъ ли ему эта задача, и если нѣтъ, тогда мы можемъ перейти къ оптовому подрядчику. Мы бы предлагали мѣстнымъ помѣщикамъ и гласнымъ разобрать постройку полотна по нѣскольку верстъ, кто сколько можетъ, по цѣнѣ 1 р. 50 к. отъ куб. саж., дерновки по 35 к. за квадр. саж. и канавы по сторонамъ по 75 к. за квадр. сажень…. Дворянство, милостивые государи, мѣстные землевладѣльцы, должны первые придти на помощь земству въ его заботахъ объ избавленіи отъ голода населенія губерніи! Они всегда стояли впереди всѣхъ сословій тамъ, гдѣ нужна была помощь государству, а избавленіе отъ разоренія, отъ превращенія въ нищихъ населенія цѣлой губерніи — развѣ это не помощь всему государству? Дворянство губерніи знаетъ народъ губерніи, знаетъ его нужды — и оно первое должно помочь государству въ ослабленіи голода губерніи!

Такъ окончилъ рѣчь предводитель, при чемъ въ голосѣ его слышалась искренняя горячность и увлеченіе, и затѣмъ просилъ гласныхъ высказать свое мнѣніе.

III.

Первымъ началъ говорить тотъ пожилой гласный, который предъ началомъ собранія косо посматривалъ по сторонамъ.

— Что неурожай и голодъ существуетъ, что народъ разоренъ, это — фактъ. Вопросъ — какъ помочь бѣдѣ? Управа выработала проектъ постройки дороги во вкусѣ построекъ Луи Блана въ 1848 году во Франціи и, навѣрно, съ результатами такими же, какъ во Франціи, то-есть съ потратою громадныхъ денегъ и съ нулевою помощью для населенія. Не большее или меньшее количество рублей, попавшее въ руки крестьянъ, важно, а важно употребленіе этихъ рублей. Сотни рублей въ рукахъ дурака, пьяницы, неуча такъ же пропадутъ безслѣдно, какъ и десятки и единицы рублей!… Единицы рублей приведутъ еще къ меньшему вреду, чѣмъ сотни: сотни могутъ окончательно превратить нашего недалекаго крестьянина въ ни на что негодную, разслабленную дрянь. Важно общее положеніе крестьянъ, которое привело и къ голоду теперь, и приведетъ къ окончательному разоренію въ будущемъ. Пусть управа сдастъ огульному подрядчику постройку дороги, развяжетъ себѣ руки и лучше займется выработкой проекта для крестьянъ вообще. Прежде не было такого разоренія въ народѣ, — теперешняя воля создала его. Исправить то, что создано волей, исправить для блага крестьянъ и Россіи — вотъ задача дворянства и земства, а не постройка желѣзной дороги!

Послѣ этого вступленія ораторъ вдался въ подробности. Онъ приводилъ въ примѣръ прошлое Россіи, когда родина могла легко пережить и продолжительное междуцарствіе, и разореніе отъ нашествія двунадесяти языковъ въ 1812 году, и погромъ крымской войны; онъ приводилъ подробныя данныя, неоспоримо доказывающія грандіозное развитіе въ народѣ послѣ воли пьянства, воровства, грабительства и поджоговъ, что все вмѣстѣ и привело крестьянъ къ голоду въ настоящемъ и неминуемо приведетъ въ окончательной гибели въ будущемъ; онъ доказывалъ…. Но скажемъ только, что ораторъ говорилъ съ жаромъ, что рѣчь его была отрывиста и что, несмотря на нѣсколько комическіе жесты оратора, собраніе съ большимъ вниманіемъ выслушало его.

— Къ чему, уважаемый Ѳедоръ Романовичъ, намъ брать въ примѣръ Францію съ Луи Бланомъ? — началъ Рымнинъ. — Вопросъ гораздо проще: что выгоднѣе для рабочаго, когда хозяинъ развитой, умный, честный человѣкъ, — или когда, напротивъ, человѣкъ недалекій, узкій, заботящійся только о своихъ выгодахъ, смотрящій на рабочаго какъ на лопату, топоръ или тачку, которые должны только сдѣлать извѣстную работу, а послѣ того хоть пропади — все равно? Я думаю, что и уважаемый Ѳедоръ Романовичъ согласенъ, что желательно, для пользы рабочихъ, честныхъ хозяевъ, а не кулаковъ. Управа предлагаетъ строить дорогу безъ посредства кулаковъ, предлагаетъ всѣмъ честнымъ и интеллигентнымъ людямъ губерніи быть руководителями народа при постройкѣ дороги — и вопросъ ясенъ для разрѣшенія настоящаго собранія. Если собраніе найдетъ возможнымъ взять на себя великій и вполнѣ достойный земства, въ этомъ случаѣ, трудъ быть подрядчиками, то постройка дороги будетъ производиться управою самой; если же собраніе найдетъ это не по силамъ, недостойнымъ себя, — дорога будетъ сдана подрядчику, со всѣми отъ того послѣдствіями: малымъ заработкомъ для рабочаго, большимъ барышомъ для огульнаго подрядчика, а для земства опять думать и изыскивать средства, какъ поправить бѣдствіе и разореніе губерніи. Что же касается до выработки проектовъ объ измѣненіи положенія крестьянъ вообще, то никто не мѣшаетъ составить оные и предлагать подвергнуть ихъ разсмотрѣнію въ земскихъ собраніяхъ, если это будетъ разрѣшено нашимъ предсѣдателемъ….

Рымнинъ говорилъ громко, просто, не жестикулируя руками. Видно было, что онъ возражалъ предыдущему оратору только для того, чтобы побудить собраніе не отдаляться въ сторону отъ главнаго дѣла.

— Мнѣ кажется, что Дмитрій Ивановичъ не понялъ Ѳедора Романовича. Ѳедоръ Романовичъ говоритъ, что ничѣмъ не поможешь голоду, что заработокъ — какъ въ рубль въ мѣсяцъ, такъ и въ десять, двадцать рублей — крестьянинъ пропьетъ и будетъ продолжать голодать, что чѣмъ больше онъ получитъ, тѣмъ хуже, — скорѣй сопьется до…. полагать надо, до смерти, — ergo, дорогу нужно отдать подрядчику….

Это сказалъ одинъ изъ гласныхъ во фракѣ, сказалъ самымъ серьезнымъ голосомъ и размахивая руками, какъ Ѳедоръ Романовичъ, и это каррикатурно-ясное резюме рѣчи перваго гласнаго вызвало улыбку у большинства собранія.

— Я не думаю, чтобы нашъ крестьянинъ былъ пропойца; но, съ другой стороны, не думаю, чтобы мы, дворяне, могли приниматься за дѣло подрядчиковъ, — началъ одинъ изъ гласныхъ большинства довольно сиплымъ голосомъ и смотря внизъ. — Всякое дѣло требуетъ знанія, подготовки, — и дворяне въ роли подрядчиковъ, не будучи къ тому подготовлены, не имѣя опыта въ этомъ дѣлѣ, принесутъ не пользу, а вредъ рабочимъ. Рабочій пойметъ наше незнаніе дѣла, потеряетъ уваженіе къ намъ и къ дѣлу, не будетъ слушать насъ и будетъ обманывать на каждомъ шагу. Мнѣ кажется, что самое лучшее будетъ, если управа выторгуетъ сколько можно у подрядчика, устроивъ гласные торги, распредѣлитъ сколько можно правильно этотъ милліонъ, или даже болѣе, между пострадавшими, а подрядчика обяжетъ принимать исключительно рабочихъ нашей губерніи, такъ что и на дорогѣ что-либо заработаетъ крестьянинъ, да и ссуду получитъ…. Я полагаю, что это — единственное средство дать крестьянину нашей губерніи прокормиться до осени.

— Я тоже того мнѣнія, что лучше сдать постройку дороги оптовому подрядчику, — началъ другой гласный изъ большинства. — Если управа того мнѣнія, что только мы, землевладѣльцы, можемъ честно и справедливо отнестись къ рабочему, то нужно сознаться, что мы мало или лучше совсѣмъ не подготовлены къ роли подрядчика, — въ этой роли мы можемъ только повредить и себѣ, и рабочимъ. Своимъ незнаніемъ дѣла, какъ справедливо выразился Василій Алексѣевичъ, мы избалуемъ рабочаго до непослушанія, а себѣ принесемъ вредъ тѣмъ, что поплатимся своимъ карманомъ, такъ какъ кубикъ земляной работы обойдется намъ не въ полтора рубля, а въ два и болѣе рублей.

И гласные большинства начали говорить одинъ послѣ другого. Они были плохіе ораторы: ихъ рѣчи были коротки, безъ горячности и увлеченія, сводились на вопросъ: «съумѣемъ ли, выгодно ли», и походили скорѣе на разговоръ въ товарищескомъ кружкѣ, а не на пренія въ земскомъ собраніи отъ цѣлой губерніи. Но изъ ихъ разговоровъ ясно обнаружилось слѣдующее: 1) что ихъ пугаетъ незнаніе подряднаго дѣла, 2) что отъ ихъ незнанія можетъ быть убытокъ и для земства, и для крестьянъ, и для нихъ самихъ, 3) что цѣна, назначеннная управой за работу, очень низка и 4) что милліонъ — большія деньги и что страшно рисковать, теряя отъ риска этотъ милліонъ.

На всѣ эти страхи и опасенія отвѣчалъ Кречетовъ. Онъ началъ неувѣренно, не громко и растягивая слова, но затѣмъ голосъ его дѣлался все громче и громче, слова вязались плавно одно за другимъ и въ нихъ начало слышаться внутреннее увлеченіе оратора.

— Тѣмъ, кто самъ завѣдуетъ своимъ хозяйствомъ, кто управлялъ самъ своимъ имѣніемъ, — нечего страшиться своего незнанія. Въ земляной работѣ, какъ и въ работѣ молотьбы, вспашки, косьбы, требуется только присмотръ, вниманіе въ рабочему и довѣріе къ нему, при хорошемъ уходѣ за нимъ. Каждый изъ насъ испыталъ, какъ, на первыхъ порахъ хозяйства, работникъ училъ хозяина-помѣщика, сознавалъ ясно его незнаніе хозяйства, но не надувалъ и не смѣялся надъ нашимъ незнаніемъ, а училъ насъ своимъ примѣромъ, если только видѣлъ любовь, ласку и вниманіе къ себѣ. Не дворянству, не помѣщикамъ, первому сословію въ государствѣ по развитію, пугаться незнанія: намъ всѣмъ очень легко и безъ всякихъ жертвъ усвоить скоро и хорошо всякое дѣло и похитрѣе земляныхъ работъ, если только будетъ охота и энергія, если только мы ясно сознаемъ, что трудъ нашъ въ этомъ случаѣ — трудъ на общую, государственную пользу. Развѣ мелкіе подрядчики, которые часто даже грамоты не знаютъ, умѣютъ соображать, знаютъ вычислить болѣе, чѣмъ любой изъ насъ? А у этихъ неучей, только пристально смотрящихъ за рабочимъ, работа идетъ хорошо, несмотря даже на то, что рабочій у нихъ и недоѣстъ, и, сплошь и рядомъ, бываетъ обсчитанъ. Русскій крестьянинъ умѣетъ скоро и хорошо приспособиться къ работѣ, которую онъ дѣлаетъ въ первый разъ, добродушіе и благодарность его не имѣютъ границъ при внимательности и любви къ нему, — и не нелюбовь, не насмѣшку, а слезу благодарности увидимъ мы, помѣщики, на глазахъ крестьянъ, если примемся за подрядное дѣло, если положимъ въ него свой трудъ и искреннюю охоту…

Эта часть рѣчи Кречетова производила бодрящее впечатлѣніе на большинство собранія. Это большинство уже нѣсколько лѣтъ жило въ глуши своихъ имѣній и оно очень хорошо знало справедливость словъ Кречетова, что любовію, вниманіемъ и довѣріемъ въ русскому рабочему можно сдѣлать съ нимъ все. Затѣмъ Кречетовъ привелъ длинный рядъ чиселъ, доказывающихъ, что за 1 р. 50 к. отъ кубической сажени можно работать съ выгодою, не обижая рабочаго. Обыкновенно платятъ на желѣзной дорогѣ рабочему 9 рублей въ 24 рабочихъ дня въ мѣсяцѣ, при стоимости его продовольствія 6 р., итого 15 р.; а рабочій вырабатываетъ среднимъ числомъ минимумъ 0,75 куб. саж., слѣдовательно въ 24 рабочихъ дня выработаетъ 24X0,75=18X1,50=27 руб. Полагая на администрацію и инструментъ, а такой очень простъ, по 6 руб. на каждаго рабочаго, — слѣдовательно, для желающаго имѣть доходъ, оный будетъ по 6 руб. отъ человѣка въ мѣсяцъ, что, имѣя триста человѣкъ рабочихъ, составитъ около трехъ тысячъ чистаго дохода въ мѣсяцъ.

— Пусть не пугаетъ васъ эта цифра, — она согласна съ дѣйствительностію и ею объясняются тѣ громадные капиталы, которые имѣютъ подрядчики желѣзныхъ дорогъ, начиная отъ Поляковыхъ, Губониныхъ, Варшавскихъ, Фридландовъ, Горвицевъ и кончая самыми мелкими подрядчиками, которые изъ ничего имѣютъ милліоны, кромѣ только рабочаго, котораго обсчитывали и обворовывали и на харчахъ, и на работѣ, и на уплатѣ его скуднаго заработка….

Такъ закончилъ эту часть рѣчи Кречетовъ. Основанная, какъ казалось, на неоспоримыхъ данныхъ, она шевелила чувство наживы, завлекала не очень богатыхъ и даже богатыхъ, такъ какъ желаніе заработать солидный кушъ, и при исполненіи долга гражданскаго, было очень и очень заманчиво для всѣхъ. Затѣмъ Кречетовъ перешелъ къ послѣдней части рѣчи, гдѣ доказывалась необходимость передовому сословію губерніи выступить на помощь меньшей братіи не въ роли благотворителя, раздавателя милостыни или распредѣлителя правительственной ссуды, а въ роли руководителя, перваго товарища по дѣлу. Онъ закончилъ свою рѣчь такъ:

— Извѣстна ли вамъ, милостивые государи, истинная причина голода нашей губерніи? Я позволю себѣ сказать вамъ о причинѣ голода не мое личное заключеніе о немъ, а приведу мнѣніе о причинѣ голода нашей губерніи такого консервативнаго органа печати, какъ Московскія Вѣдомости. Вотъ что пишутъ въ органѣ Михаила Никифоровича о голодѣ нашей губерніи: «Не однѣ жары, отсутствіе дождя и другія климатическія условія и почвенныя вліянія были причиною голода. Одною изъ причинъ голода, — если не самою главною, — былъ недостатокъ сѣмянъ для посѣва, купить которыя мало кто имѣлъ возможность по тѣмъ высокимъ цѣнамъ, которыя существовали въ началѣ весны прошлаго года. Не имѣя возможности купить сѣмянъ, крестьяне удержались однако отъ полученія въ ссуду хлѣба, назначеннаго для выдачи имъ въ пособіе: горькій опытъ прежнихъ выдачъ, ложившійся на нихъ такою продолжительною тяжестью, сказался и теперь, да и сверхъ того сильнымъ затрудненіемъ для многихъ представлялась необходимость совершить дальнюю поѣздку, — за полученіемъ выдачи приходилось ѣздить за 60—80 верстъ, и это чтобы получить 15 фунтовъ на душу. И вотъ, чтобы какъ-нибудь добыть денегъ, крестьянинъ закладывалъ одежду, продавалъ послѣднюю корову и оставлялъ только несчастную, голодную лошадь. Богатые крестьяне и помѣщики, — были къ сожалѣнію такіе, — скупали хлѣбъ и раздавали его въ займы нуждающимся, по обыкновенію, на тяжкихъ для занимающаго условіяхъ: въ счетъ процентовъ заемщики отбывали нелегкую работу или обязывались возвратить вдвое противъ занятаго ими. И, несмотря на все это, крестьяне не брали однако хлѣба, назначеннаго въ ссуду. Нашъ крестьянинъ довѣрчиво относится къ своему брату и помѣщику, несмотря на безсовѣстную эксплуатацію, чѣмъ къ какому-либо правительственному учрежденію. И въ настоящемъ случаѣ крестьянина пугало то, что ему приходилось имѣть дѣло съ казной: ему казалось, что, въ случаѣ новаго неурожая, съ него будутъ требовать возврата вдругъ, сполна, взятаго въ ссуду хлѣба, а при несостоятельности будутъ продавать послѣднюю лошадь, соху, борону, какъ это и было уже».

— Такъ именно пишутъ Московскія Вѣдомости, — продолжалъ Кречетовъ послѣ прочтенія выдержки изъ газеты, — и вы знаете, что въ ихъ словахъ — одна правда. Вѣдь эта правда и подала мысль нашему собранію, въ прошломъ году, ходатайствовать передъ правительствомъ объ утвержденіи нѣкотораго минимума въ крестьянскомъ хозяйствѣ, который долженъ быть неприкосновененъ и не долженъ подлежать продажѣ, при какихъ бы то ни было условіяхъ. Будетъ ли уважено наше ходатайство — это вопросъ, но вслѣдствіе такихъ грустныхъ обстоятельствъ у многихъ крестьянъ уже теперь нѣтъ ни лошади, ни коровы, и они положительно лишены средствъ въ прокормленію себя и семьи. «Дѣти и вся семья такихъ несчастныхъ пошли по міру», говорятъ далѣе Московскія Вѣдомости…. И вотъ при такихъ условіяхъ теперь, въ мартѣ мѣсяцѣ, предлагаютъ опять сдѣлать ссуду крестьянамъ по нѣскольку рублей изъ милліона, который можно будетъ выторговать отъ оптоваго подрядчика желѣзной дороги…. Если мы дадимъ нашимъ крестьянамъ заработать по 9 рублей въ мѣсяцъ, если мы выдадимъ имъ въ задатокъ около 30 руб. или даже около 20 руб., то этимъ облегчимъ на первыхъ же порахъ въ пять разъ болѣе всякой ссуды, которая, кромѣ того, никогда не можетъ быть равномѣрна и правильна, какъ всякая милость, подачка. Въ концѣ работы, или даже въ августѣ или сентябрѣ, крестьянинъ-работникъ земской желѣзной дороги получитъ опять рублей двадцать, — это при скудной подрядческой платѣ, но безъ ихъ плутней и надувательствъ; если же мы, дворяне, передовое сословіе голодной губерніи, земскіе дѣятели, которыхъ тѣ же крестьяне съ довѣріемъ выбрали отъ себя, если мы положимъ всю нашу энергію, трудъ и знаніе народа на дѣло постройки желѣзной дороги, заинтересуемъ крестьянъ отрядною работой отъ кубика, при вниманіи къ его нуждамъ, при заботѣ о его продовольствіи, — онъ заработаетъ не 9 рублей, а 15—20 руб. въ мѣсяцъ, и дастъ не убытокъ, а барышъ намъ, его добросовѣстнымъ руководителямъ. Справтесь съ урочнымъ положеніемъ, посмотрите на профиль желѣзной дороги, припомните величину рабочаго дня, спросите подрядчиковъ, посмотрите печатные ихъ отчеты — и вы увидите и убѣдитесь, что при плохомъ продовольствіи рабочій вырабатываетъ легко въ день отъ одной до полутора куб. саж. Платя ему 90 коп. отъ куба, онъ получитъ въ 24 рабочихъ дня отъ 22 до 33 руб. сер., а намъ останется на его харчи и администрацію отъ 14 до 21 рубля. Кажется, что даже людямъ мало знакомымъ съ работой будетъ ясенъ хорошій остатокъ отъ этихъ рублей. Мы заработаемъ навѣрно! Но допустимъ даже, что мы не понесемъ только убытковъ, но, вѣдь, за то мы дадимъ заработать голодному, разоренному крестьянину, мы прокормимъ его, при этомъ заработкѣ, хорошо, онъ вспомнитъ нашу заботу о немъ и скажетъ намъ великое спасибо. Намъ жить съ нимъ придется долго, его здоровье и хорошее положеніе важно для насъ, землевладѣльцевъ, его спасибо — успѣхъ нашего хозяйства, его проклятіе и нищета — разореніе и нашего хозяйства!… Мы знаемъ, какъ намъ, помѣщикамъ, хорошо имѣть дѣло съ солиднымъ, небѣднымъ крестьяниномъ и какое горе — съ голоднымъ, безсильнымъ, подавленнымъ крестьяниномъ. Не только нашъ долгъ, какъ передового сословія государства, но и нашъ интересъ, какъ землевладѣльцевъ, сдѣлать все зависящее отъ насъ для, поправленія крестьянъ въ теперешнемъ ихъ жалкомъ положеніи. Что же лучшее можно придумать, какъ воспользоваться постройкою желѣзной дороги, строить ее безъ посредства кулаковъ-подрядчиковъ, а при посредствѣ насъ — передоваго сословія, дворянъ и земскихъ дѣятелей, постигнутой голодомъ губерніи.

Онъ говорилъ около часа. Когда онъ кончилъ, среди гласныхъ раздалось хлопанье. Публика послѣдовала ихъ примѣру и вся зала огласилась хлопаньемъ и криками «браво». Кречетовъ устало опустился на стулъ; онъ былъ теперь очень красивъ: глаза горѣли увлеченіемъ, въ лицѣ не было и слѣда брюзгливости и надутости. Катерина Дмитріевна пристально и съ любовію смотрѣла на него. Она готова была броситься къ нему и крѣпко-крѣпко пожать ему руку; но Кречетовъ не видѣлъ этого, — его окружили и поздравляли гласные.

IV.

Чрезъ нѣсколько минутъ предсѣдатель зазвонилъ, гласные усѣлись на мѣста и въ залѣ опять водворилась тишина.

— Дормидонтъ Николаевичъ! кажется, вамъ угодно говорить? — обратился предсѣдатель къ одному изъ гласныхъ большинства, коренастому и съ открытымъ, симпатичнымъ лицомъ.

— Я очень благодаренъ уважаемому князю Гавріилу Васильевичу, — началъ ужасно громкимъ голосомъ Дормидонтъ Николаевичъ, — что онъ поставилъ вопросъ о нашемъ участіи въ постройкѣ дороги на выгодности для насъ этого условія, а не на чувствѣ долга, дворянскихъ обязанностяхъ и тому подобныхъ очень громкихъ фразахъ, съ которыхъ, однако, шубы не сошьешь. Я того мнѣнія, что благими намѣреніями адъ умощенъ или, какъ говорятъ французы, il y a loin du projet à l’exécution, — и только выгодность должна быть гарантіей нашего участія и успѣха въ дѣлѣ постройки: выгодность для насъ и выгодность отъ насъ для крестьянъ-рабочихъ. Безспорно, что мы не будемъ кулаками, что рабочій будетъ имѣть хорошее продовольствіе, не будетъ общипанъ и обворованъ, что онъ заработаетъ при насъ гораздо болѣе, чѣмъ отъ подрядчика-кулака, даже и при милліонной ссудѣ земству отъ оптоваго подрядчика. Согласенъ и съ тѣмъ, что если мы и не умнѣе кулаковъ, то все-таки не хуже ихъ справимся съ подряднымъ дѣломъ. Но является другой вопросъ: не приведемъ ли мы въ разореніе наше собственное хозяйство, если отдадимъ себя постройкѣ, а свое хозяйство вручимъ стороннимъ рукамъ? Я имѣю въ виду тѣхъ землевладѣльцевъ, которые сами завѣдываютъ своимъ имѣніемъ, сами хозяйничаютъ и которыхъ участіе въ постройкѣ наиболѣе важно, какъ людей знающихъ толкъ въ работѣ, умѣющихъ распорядиться, знающихъ народъ. Тѣхъ, которые сдали имѣніе въ аренду, которые свободны отъ личнаго веденія хозяйства, немного — одинъ, два и только, согласныхъ участвовать въ постройкѣ; большинство такихъ помѣщиковъ живутъ далеко отсюда, и эти господа не пріѣдутъ и не станутъ участвовать въ работѣ дороги ни при какомъ величіи ея; наличные же члены этого класса дворянъ не будутъ работать дороги, какъ потому, что держатся другихъ взглядовъ на голодъ и на крестьянство, такъ и потому, что, имѣя средства, мало приготовлены для труда. Вотъ я и спрашиваю, мнѣ и кажется, что для тѣхъ землевладѣльцевъ, участіе которыхъ наиболѣе важно и полезно и которые сами ведутъ свое хозяйство, — не грозитъ ли разореніе ихъ хозяйству, если они бросятъ личный присмотръ за хозяйствомъ на постройку желѣзной дороги, и покроютъ ли барыши отъ постройки убытки хозяйства?… Я бы желалъ слышать обстоятельный отвѣтъ, такъ какъ самъ принадлежу къ подобнымъ людямъ, боюсь участвовать въ постройкѣ изъ опасенія повредить своему хозяйству, порядокъ и благосостояніе котораго стоили мнѣ многихъ трудовъ, хлопотъ и даже жертвъ. Лишиться всего этого я бы не желалъ при самыхъ величественныхъ самопожертвованіяхъ я требованіяхъ чувства долга дворянства, перваго передоваго сословія, и тому подобныхъ красивыхъ словахъ, съ которыхъ, повторяю еще разъ, шубы не сошьешь.

Эта рѣчь коренастаго гласнаго, произнесенная чуть не громовымъ голосомъ и сопровождаемая очень выразительною жестикуляціей и очень строгими посматриваніями въ сторону тѣхъ, надъ которыми рѣчь какъ бы подтрунивала, — показалась большинству гласныхъ очень серьезной и затрогивающей очень важный для нихъ вопросъ; она какъ бы охлаждала каждаго изъ нихъ отъ увлеченія богатыми выгодами отъ постройки дороги и каждому изъ нихъ представлялась неминуемая возможность разоренія собственнаго имѣнія, если будетъ брошенъ личный присмотръ за нимъ.

«Что-то скажетъ на это нашъ Красный Пѣтушокъ?» — думалъ потомъ почти каждый изъ нихъ, посматривая на Кречетова.

А Кречетовъ энергично поднялъ волосы на головѣ, всталъ и внятно и горячо, но не громко, сказалъ:

— Вопросъ уважаемаго Дормидонта Николаевича — чисто личный. Отвѣчать на него можно только зная положеніе каждаго, кто предложитъ подобный ему вопросъ, и я позволю себѣ сказать нѣсколько словъ, лично относящихся къ уважаемому Дормидонту Николаевичу. Это было лѣтъ пять-шесть назадъ. Стояла весна. Дормидонтъ Николаевичъ только-что началъ тогда приводить свое имѣніе въ порядокъ, а надъ всѣми нами носилась гроза возмущенія Польши, революціонныхъ поджоговъ и громкій набатъ Михаила Никифоровича, «макающаго перо въ разумъ». Я былъ тогда сосѣдомъ Дормидонта Николаевича и часто бывалъ у него. Я любовался, какъ онъ, считая возмущеніе Польши за безсмысленную барскую затѣю, а революціонные пожары — за сплетни пустыхъ головъ, энергичной съ упорнымъ трудомъ приводилъ въ порядокъ имѣніе, доставшееся ему въ сильно-разоренномъ видѣ. И вотъ, въ это время, когда еще и крестьянскій вопросъ не былъ окончательно рѣшенъ, Дормидонтъ Николаевичъ получаетъ письмо, въ которомъ его увѣдомляли, что его дальняя родственница, молодая дѣвушка, больна и, потерявъ мать, безъ родныхъ и близкихъ, лежитъ въ Варшавѣ въ больницѣ. Дормидонтъ Николаевичъ, не задумываясь долго, оставилъ хозяйство, а оно далеко не было тогда въ такомъ порядкѣ, какъ теперь, и поѣхалъ въ Варшаву съ женой. Они прожили въ Варпщвѣ почти полгода, возвратились назадъ съ выздоровѣвшей дальнею родственницей, и, какъ онъ самъ тогда передавалъ, нашелъ свое хозяйство въ порядкѣ и работа въ немъ не была пріостановлена… Пусть извинитъ меня Дормидонтъ Николаевичъ за личное мое воспоминаніе о личномъ его дѣлѣ, — я сказалъ правду… Больше я ничего не могу сказать на его вопросъ, кромѣ развѣ тѣхъ фразъ, которыя такъ не нравятся Дормидонту Николаевичу. Пусть проститъ онъ, но мнѣ кажется, что голодъ и разореніе крестьянъ нашей губерніи не менѣе близки ему и всѣмъ намъ, дворянамъ и землевладѣльцамъ, чѣмъ больная дальняя родственница, которую Дормидонтъ Николаевичъ никогда даже не видѣлъ, но для которой онъ не колеблясь покинулъ хозяйство на цѣлые полгода. Тогда Дормидонтъ Николаевичъ нашелъ свое имѣніе въ полномъ порядкѣ, и я думаю, что онъ найдетъ его въ такомъ же порядкѣ и теперь, если, внявъ голосу гражданина родины, онъ будетъ участвовать въ постройкѣ желѣзной дороги для уничтоженія голода въ народѣ губерніи. Noblesse oblige, Дормидонтъ Николаевичъ!

Въ рѣчи Кречетова было такъ много задушевности и какъ бы братской раздражительности, что когда онъ кончилъ, то всѣ гласные, съ улыбкой одобренія въ лицѣ, съ горячею любовью въ глазахъ смотрѣли на него и соглашались, что тотъ изъ нихъ, кто окончательно не можетъ покинуть хозяйства, тотъ пусть и не участвуетъ въ постройкѣ дороги, а у кого порядокъ въ имѣніи заведенъ, тотъ смѣло можетъ рискнуть попытать счастіе заработать порядочный кушъ денегъ на дорогѣ, въ чемъ не сомнѣвался и самъ Дормидонтъ Николаевичъ. Да и наконецъ развѣ дорогу за тысячу верстъ отъ имѣнія строить приходится? — Совсѣмъ нѣтъ, и можно будетъ всякій праздникъ побывать въ имѣніи; а у кого есть жена, мать, братъ или даже хорошій староста, то и совсѣмъ можно только въ посѣвъ, сѣнокосъ, да во время жатвы навернуться въ имѣніе, — и все будетъ, Богъ дастъ, въ порядкѣ.

Какъ жаль, что Кречетовъ, увлеченный желѣзною дорогой и способомъ ея постройки, забылъ о присутствіи въ собраніи Катерины Дмитріевны, не подошелъ теперь къ ней и не попросилъ окончательнаго отвѣта на свое объясненіе въ любви къ ней. Она пристально смотрѣла на него и взглядъ ея былъ полонъ благодарности, уваженія, довѣрія, любви и ласки къ нему; онъ самъ былъ теперь такъ естествененъ, безъ малѣйшей надутости и брюзгливости въ лицѣ, что, подойди онъ теперь и попроси отвѣта, можетъ-быть глаза Катерины Дмитріевны сверкнули бы огнемъ страсти къ нему и изъ устъ ея слетѣло бы такъ дорогое для Кречетова «да, люблю». Но онъ увлекся дорогою, онъ позабылъ о присутствіи въ собраніи Катерины Дмитріевны, онъ не подошелъ къ ней и… Жаль, очень жаль, что не подошелъ, — можетъ-быть тогда бы не разыгралось много дурнаго надъ недурнымъ, но много уже испытавшимъ княземъ Король-Кречетовымъ.

Дальнѣйшихъ охотниковъ произноситъ рѣчи въ собраніи не оказалось и предсѣдатель прервалъ засѣданіе на полчаса, чтобы дать время гласнымъ окончательно столковаться предъ началомъ баллотировки. И гласные, дѣйствительно, громко и горячо принялись столковываться, сгруппировавшись вокругъ Кречетова, Рымнина, губернскаго предводителя и Дормидонта Николаевича. Изъ публики многіе начали уходить и въ числѣ уходившихъ были Софья Михайловна съ падчерицей и со Львовымъ, Вороновымъ и Орѣцкимъ. У самаго выхода ихъ встрѣтилъ Кожуховъ, который появился среди публики одновременно со входомъ въ собраніе губернатора. Онъ все время сидѣлъ въ самомъ послѣднемъ ряду стульевъ и только теперь раскланивался съ выходившими знакомыми дамами и ихъ кавалерами.

По возобновленіи засѣданія, предсѣдатель резюмировалъ рѣчи всѣхъ ораторовъ и предложилъ на баллотировку только одинъ вопросъ: строить ли дорогу отъ А… до Б… губернской управѣ, какимъ она найдетъ наиболѣе удобнымъ способомъ, но безъ посредства огульнаго подрядчика, — или же сдать съ торговъ постройку дороги огуляному подрядчику?

Баллотировка была произведена открыто и дала громадное большинство за постройку дороги самою управой.

Затѣмъ предсѣдатель прочелъ заявленіе многихъ землевладѣльцевъ, не бывшихъ гласными и потому не присутствовавшихъ въ собраніи, но изъявлявшихъ желаніе участвовать въ постройкѣ дороги, если сооруженіе оной будетъ производиться земствомъ безъ посредства огульнаго подрядчика. Заявленіе было подписано крупными землевладѣльцами всѣхъ трехъ губерній, чрезъ которыя проходила дорога, и они всѣ вмѣстѣ брались сооружать земляное полотно болѣе чѣмъ на шести стахъ верстахъ дороги. Почти всѣ гласные большинства собранія также изъявили желаніе участвовать въ постройкѣ землянаго полотна дороги на большемъ или меньшемъ числѣ верстъ, смотря по средствамъ каждаго, жадности къ наживѣ и энергіи къ дѣлу избавленія народа губерніи отъ голода.

Засѣданіе закрыто было въ шесть часовъ. При концѣ долго разговаривали о подробностяхъ и частностяхъ постройки, причемъ предводитель, Кречетовъ и Рымнинъ — оказались большими знатоками въ строительномъ искусствѣ и очень легко разрѣшали массу вопросовъ, касавшихся постройки дороги. Нужно сказать правду, что хотя ни одинъ изъ трехъ знатоковъ не только никогда самъ не занимался строительствомъ, но и никогда не присутствовалъ при постройкѣ дорогъ, — они изъ распросовъ и изъ книгъ съумѣли уловить суть дѣла и ихъ отвѣты были толковы и даже практичны.

Въ концѣ концовъ было рѣшено собраніемъ: 1) Если земляныя работы перваго года будутъ убыточны для неопытныхъ строителей-землевладѣльцевъ, тогда постройку дороги сдать огульному подрядчику. 2) Губернская управа съ завтрашняго же дня должна раздѣлить профиль землянаго полотна дороги между желающими участвовать въ постройкѣ, руководствуясь, чтобы каждому участвующему приходилось работать на дорогѣ по возможности вблизи его имѣнія. 3) Всѣ участвующіе въ постройкѣ должны, не позже какъ чрезъ недѣлю, внести залоги въ управу и немедленно же энергично готовиться къ дѣлу, чтобы непремѣнно перваго мая на участкѣ каждаго строителя служился молебенъ и приступлено было къ работѣ. Кромѣ того, для большей гарантіи успѣха дѣла, всѣ строители порѣшили собираться вечерами у Кречетова и сообща выработать одну для всѣхъ программу найма рабочихъ, устройства администраціи, закупки и заготовки матеріаловъ и т. д.

Затѣмъ всѣ разошлись изъ собранія въ самомъ прекрасномъ настроеніи, которое сообщилось даже и тѣмъ немногимъ гласнымъ, которыхъ взглядъ на голодъ и на постройку дороги прекрасно былъ переданъ ораторомъ, говорившимъ первымъ въ собраніи. Горячность, энергія и толковость, съ которой принялось большинство собранія за новое дѣло, невольно заставляли и этихъ противниковъ постройки дороги земствомъ добродушно улыбаться и снисходительно-ласково говорить: «Давай вамъ Богъ успѣха, господа»!

ГЛАВА III.
Послѣ засѣданія экстреннаго с--нскаго губернскаго земскаго собранія. I.

Madame и mademoiselle Рымнины и ихъ кавалеры, оставивъ залу дворянскаго собранія, прохаживались по аллеямъ городскаго сада. Впереди шла Катерина Дмитріевна, со Львовымъ и Вороновымъ по бокамъ, а сзади — Софья Михайловна, съ Орѣцкимъ и Кожуховымъ, тоже по бокамъ. Орѣцкій острилъ и потѣшался надъ всѣмъ собраніемъ, надъ Кречетовымъ, элегантнымъ гласнымъ, надъ предсѣдателемъ и даже надъ Рымнинымъ и самимъ губернаторомъ.

— О, да! — говорилъ онъ. — Мнѣ просто смѣшно, когда представитель администраціи, полный генералъ, начальникъ губерніи, фигурируетъ въ роли перваго министра, воображая, что онъ читаетъ тронную рѣчь императора Наполеона предъ законодательнымъ собраніемъ. О, да! Этотъ историческій докладъ объ исторической стѣнѣ будетъ, навѣрно, достояніемъ исторіи о началѣ нашего парламентаризма…

— Браво, monsieur Орѣцкій! Вы не шутя разсержены земствомъ?… Я первый разъ слышу отъ васъ такую длинную и полную злой ироніи рѣчь. Браво, браво! — говорила улыбаясь Софья Михайловна.

— Мнѣ только смѣшно, Софья Михайловна. О, да! Безъ году недѣля, какъ уничтожила верховная власть крѣпостное право, кнутъ и клеймо, и вдругъ у насъ уже успѣлъ образоваться парламентаризмъ! Пахнетъ конституціей въ залѣ благороднаго собранія!

— Право, вы несправедливы и безвинно осуждаете земство. Мы только-что оставили собраніе и развѣ тамъ было при насъ что-либо возмутительное, достойное такой злой критики, какъ ваша? Нѣтъ, вы — злы и несправедливы! Петръ Ивановичъ, неужели и вы раздѣляете мнѣнія monsieur Орѣцкаго? — обратилась Софья Михайловна въ Кожухову. Она прекрасно усвоила себѣ привычку со всѣми и обо всѣмъ говорить совершенно индифферентно, и теперь съ беззаботной улыбкой предлагала вопросы и выслушивала возраженія не какъ женщина, мужъ которой земскій дѣятель, а какъ свѣтская барыня, умѣющая каждому разговору придать изысканную вѣжливость и милую веселость аристократическихъ гостиныхъ.

— Почти, Софья Михайловна, — совершенно спокойно и еще болѣе гортаннымъ голосомъ отвѣчалъ Кожуховъ. — Мнѣ странно, что предсѣдатель, такой умный и разсудительный человѣкъ, не воспользовался, недавно предоставленнымъ ему, правомъ унимать черезчуръ горячихъ ораторовъ. Такихъ мнѣній объ администраціи, какія высказывалъ князь Король-Кречетовъ, нельзя допускать въ собраніи, — это ложь и глупость. Конечно, можно надъ этимъ смѣяться, но и становится грустно, вѣдь такъ говоритъ и это одобряетъ дворянство, опора престола и отечества!… Такъ говорятъ послѣ мягкой, гуманной, полной довѣрія и искренности, рѣчи начальника губерніи!… Это грустно.

— Но, господа, вы, кажется, позабыли, что Гавріилъ Васильевичъ говорилъ объ администраціи со словъ Московскихъ Вѣдомостей, Каткова же нельзя причислить къ глупцамъ и шутамъ!

— Чего не печатаютъ газеты, Софья Михайловна!… Катковъ не исключеніе, — отвѣтилъ Кожуховъ. — Онъ печатаетъ все, что пришлютъ ему предводители, а Кречетовъ читалъ выдержку изъ корреспонденціи нашего предводителя.

— Но скажите, правда ли это? Есть ли правда въ такомъ мнѣніи объ администраціи въ народѣ? — все также индифферентно спросила Софья Михайловна.

— Конечно, нѣтъ. Народъ благоговѣетъ передъ властію, и скажи власть слово — и отъ благороднаго дворянства не останется и слѣда… Но мнѣ, право, нравится ихъ шутовское отношеніе къ постройкѣ, — продолжалъ Кожуховъ болѣе мягкимъ голосомъ и съ слабою улыбкой на лицѣ. — Вы извините, Софья Михайловна, за рѣзкость, но я не причисляю Дмитрія Ивановича къ числу всѣхъ остальныхъ. Онъ уменъ, знающъ и только заблуждается въ своихъ товарищахъ, — онъ судитъ о нихъ по себѣ… Романъ Юрьевичъ, хотите пойдемъ на пари, что дворянская постройка дороги кончится громаднымъ скандаломъ? — закончилъ Кожуховъ, обращаясь къ Орѣцкому.

— Хорошо! Но я самъ за скандалъ, воровство, глупость, разореніе и проч. О, да! Я хочу предложить князю Король-Кречетову развить мысль о способности дворянъ съ крестьянами командовать войскомъ, управлять государствомъ и, безъ науки, найти точку опоры для Архимедова рычага.

— О, съ послѣднимъ князь справится!… Позволь ему — и онъ скоро перевернетъ весь міръ вверхъ дномъ, даже безъ точки опоры, которой просилъ Архимедъ для своего великаго научнаго рычага.

— Ха-ха-ха! — смѣялась Софья Михайловна, какъ бы вторя шутливому тону словъ Кожухова.

II.

А въ то же время Катерина Дмитріевна и ея кавалеры вели разговоръ совершенно о другомъ.

— Я не думаю, Катерина Дмитріевна, чтобы можно было когда-либо уничтожить бѣдность и неравенство на землѣ, — говорилъ Львовъ. — Кстати, я познакомился съ Могутовымъ и онъ удивилъ меня своими дѣльными сужденіями…

— Напримѣръ? — живо спросила Катерина Дмитріевна.

— Я говорилъ съ нимъ о многомъ и, между прочимъ, о голодѣ нашей губерніи. Насъ было трое: я, онъ и еще Переѣхавшій. Вы не знаете, вѣроятно, этого оригинала, Катерина Дмитріевна?

— Нѣтъ, — отвѣтила она, смотря въ землю и внимательно вслушиваясь въ слова Львова.

— Это мой секретарь въ статистическомъ комитетѣ, — поспѣшилъ познакомить Вороновъ. — Не глупый человѣкъ, но больной и до смѣшнаго увлекается всякой высокою чепухой.

— Это тотъ самый, что сидѣлъ рядомъ съ Могутовымъ въ собраніи? — спросила Катерина Дмитріевна, и когда Львовъ подтвердилъ ея предположеніе, она тихо добавила: — Какое у него печальное лицо.

— Ваша правда, Катерина Дмитріевна. У него, дѣйствительно, очень печальный видъ, а говоритъ онъ еще печальнѣе, сильно въ носъ и либо злится, либо плачетъ… Такъ вотъ этотъ Переѣхавшій, — продолжалъ разсказывать Львовъ, — для уничтоженія голода предлагалъ устроить на землѣ всеобщее равенство. Я очень интересовался, будетъ ли Могутовъ поддерживать подобную утопію, и не мало удивился, когда услышалъ отъ него совершенно противоположное.

— Что же говорилъ Могутовъ? — опять поспѣшно спросила дѣвушка.

— Онъ говорилъ, что нужно сперва образованіемъ приготовить людей къ равенству и только тогда уже думать и разговаривать о равномѣрномъ распредѣленіи богатства на землѣ. Онъ того мнѣнія, — и я вполнѣ согласенъ съ нимъ, — что сильная эксплуатація богатыми бѣдныхъ происходитъ только отъ неполнаго образованія первыхъ и совершеннаго невѣжества послѣднихъ…. Я передаю вамъ, Катерина Дмитріевна, кратко, но Могутовъ очень хорошо и очень убѣдительно доказывалъ это, такъ что даже упрямый Переѣхавшій согласился съ нимъ.

— А что вы говорили о литературѣ? — спросила Катерина Дмитріевна послѣ сравнительно долгаго молчанія, во время котораго Львовъ обмѣнялся съ Вороновымъ своими впечатлѣніями о нѣкоторыхъ новыхъ знакомыхъ въ городѣ. Львова и Воронова не удивляли задумчивость и вопросы Катерины Дмитріевны: она еще очень молода, не знаетъ жизни, не имѣетъ твердыхъ убѣжденій, а потому и интересуется и задумывается надъ многимъ.

— О литературѣ зашелъ разговоръ по поводу того же голода, — началъ разсказывать Львовъ. — Переѣхавшій отвергалъ пользу отъ науки для бѣдныхъ. По его мнѣнію, наука, искусство и литература служатъ только для удовлетворенія излишнихъ потребностей богатыхъ и для лучшей эксплуатаціи богатыми бѣдныхъ. Могутовъ опровергалъ это и доказывалъ, что, благодаря прогрессу науки, въ настоящее время самый послѣдній бѣднякъ живетъ лучше, чѣмъ сто или даже двадцать лѣтъ назадъ… Онъ такъ меня заинтересовалъ своими здравыми сужденіями, что мнѣ захотѣлось самому подѣлиться съ нимъ своими мыслями. Я высказалъ ему свое недовольство современною литературой, ея безжизненностію, скукою, отсутствіемъ дарованій въ критикѣ и поэзіи. Онъ вполнѣ согласился со мной и объяснилъ все это тѣмъ, что у современнаго нашего общества нѣтъ ясной цѣли жизни, достойной для возбужденія творчества, а потому и при существованіи поэтовъ и дарованій даже въ большемъ числѣ, чѣмъ ихъ было прежде, они не даютъ такихъ блестящихъ твореній, какъ давали писатели прежняго времени. Прежде яснѣе были стремленія и цѣли нашего интеллигентнаго общества: уничтоженіе крѣпостнаго права, устройство суда гласнаго и свобода печатнаго слова, — были и люди, проводившіе все это въ жизнь. Этимъ возбуждалось творчество писателей, ими создавались опредѣленные типы, полные жизни, гуманности и любви, люди гибли и боролись за свою цѣль въ жизни, — являлась жизнь и борьба и въ романахъ, и писались увлекательныя, горячія критическія статьи по поводу этихъ романовъ. Теперь крѣпостнаго права нѣтъ, есть судъ гласный, есть хотя какая-нибудь свобода слова, и интересъ общества сосредоточенъ исключительно на приспособленіи себя къ новой обстановкѣ жизни, какъ это дѣлаетъ всякій человѣкъ на новой квартирѣ. У нашего общества нѣтъ ясно сознанныхъ идеаловъ, а только есть неопредѣленныя желанія, которыя и изображаются нашими писателями въ каррикатурныхъ личностяхъ, въ родѣ Марка Волохова и прочихъ героевъ Писемскаго, Клюшникова, Стебницкаго и другихъ писателей… Вообще онъ очень хорошо это доказалъ…

— Но вѣдь это грустно? — спросилъ я у него. — Какъ же быть безъ идеаловъ въ литературѣ и жизни? — продолжалъ разсказывать Львовъ послѣ короткой паузы. — Онъ отвѣтилъ, что учиться надо. Наука должна выработать цѣль жизни, направленіе работы, создать идеалъ. Идеалъ явится сперва въ головахъ единицъ, потомъ десятковъ и наконецъ тысячъ, и тогда его подмѣтятъ писатели-поэты, изобразятъ его въ образахъ и формахъ, доступныхъ для пониманія многихъ, а критика разъяснитъ эти образы. Тогда явится сама собою и борьба, и стремленіе для осуществленія этого идеала въ жизни… Но почему такихъ безъидеальныхъ временъ нѣтъ на Западѣ, нѣтъ въ Европѣ и Америкѣ? — спросилъ я. А онъ отвѣтилъ, что и тамъ бываетъ то же самое, только тамъ все это не такъ рѣзко замѣтно. Такъ болѣе теплый климатъ, легче усвоиваются науки, не такъ тяжела борьба для воплощенія идеала въ жизнь, — и тамъ жизнь идетъ болѣе плавно, а не порывами, какъ у насъ. При порывѣ скоро устаютъ и продолжительно отдыхаютъ… Я передаю вамъ, Катерина Дмитріевна, кратко мысли Могутова, но я вполнѣ раздѣляю его мнѣніе.

— Больше вы ни о чемъ не говорили? — спросила Катерина Дмитріевна, опять немного помолчавъ.

— Я высказалъ ему свое удивленіе о томъ, что такого трезваго мыслью человѣка, какимъ я нашелъ его, выслали изъ Петербурга подъ надзоръ, и просилъ, если не секретъ, разсказать, за что именно.

И за этимъ Львовъ передалъ короткій разсказъ Могутова о причинѣ его исключенія изъ института и высылки въ С--нскъ подъ надзоръ полиціи.

— А вы, Катерина Дмитріевна, очень интересуетесь Могутовымъ? — спросилъ Вороновъ, спросилъ только затѣмъ, что ему надоѣло такъ долго молчать, пока разсказывалъ Львовъ. Онъ, какъ и Львовъ, смотрѣлъ на вниманіе дѣвушки къ Могутову какъ на потребность ея головки интересоваться новостью и, самое большее, допускалъ потребность ея добраго сердца облегчить положеніе страдающаго молодаго человѣка.

— Я случайно видѣла его, слышала, какъ мама разговаривала съ нимъ, и онъ мнѣ показался лучше всѣхъ знакомыхъ мужчинъ! — громко и быстро отвѣтила Катерина Дмитріевна и яркій румянецъ выступилъ вдругъ на ея блѣдныхъ, мраморныхъ щекахъ. Она застыдилась своихъ словъ, — они вдругъ показались ей неприличными, даже обидными для ея кавалеровъ.

А кавалеры только теперь замѣтили что-то большее, чѣмъ неопредѣленную доброту и такое же вниманіе со стороны дѣвушки къ Могутову. Вороновъ, впрочемъ, скоро сообразилъ, что это — глупость и быть этого не можетъ, разумѣя подъ «глупостью» и «быть не можетъ» серьезную любовь или серьезное увлеченіе Могутовымъ. «Сосланный и подъ надзоромъ студентъ… Чепуха!» — успокоилъ онъ себя окончательно. Что же касается Львова, то онъ, несмотря на свое доброе сердце, называлъ себя дуракомъ за симпатичное повѣствованіе о Могутовѣ.

— А знаете, Катерина Дмитріевна, какой взглядъ имѣетъ Могутовъ на любовь и бракъ? — обратился онъ потомъ къ дѣвушкѣ, слегка улыбаясь и влюбленными глазами смотря на нее.

— Скажите, — спокойно отвѣтила она, совершенно оправившись отъ неловкости сказанныхъ ею черезчуръ искренно словъ.

— Онъ того мнѣнія, что дѣвушка должна выходить замужъ не ранѣе лѣтъ, этакъ, двадцати-трехъ-пяти, а мужчина жениться не ранѣе лѣтъ тридцати пяти-сорока.

— Ха-ха-ха! Жениться, глядя въ могилу! Ха-ха-ха! — громко и весело засмѣялся Вороновъ.

— Почему это? — удивленно спросила Катерина Дмитріевна. Ей хотѣлось любить, хотя и отъ скуки жизни; отецъ совѣтовалъ ей влюбиться и смотрѣть на любовь и бракъ какъ на цѣль жизни женщины, и вдругъ говорятъ, да и кто говоритъ? — говоритъ лучшій изъ всѣхъ знакомыхъ ей мужчинъ; что она, семнадцатилѣтняя дѣвушка, должна полюбить, когда ей будетъ двадцать пять лѣтъ… Что же она будетъ дѣлать до этого, далекаго еще для нея, возраста?!

— Меня, какъ кажется, и васъ, Катерина Дмитріевна, не мало удивилъ такой ранній возрастъ для любви и брака, и я не могъ удержаться тогда отъ смѣха. Почему вы такъ думаете? — спросилъ я потомъ у Могутова. — Люблю ли я Шекспира? — вмѣсто отвѣта, задалъ онъ мнѣ вопросъ. — Люблю, отвѣтилъ я, не понимая, зачѣмъ онъ спрашиваетъ объ этомъ. — Помните ли разговоръ Порціи, жены Брута, съ Брутомъ ночью, когда должны были собраться заговорщики? — опять спросилъ онъ. — Я отвѣтилъ, что хотя и люблю Шекспира, но знаю наизусть только монологъ Ромео къ Юліи, сцену между Клеопатрой и Антоніемъ и нѣсколько монологовъ изъ Гамлета; что же касается «Юлія Цезаря», то я всего разъ читалъ его и совершенно уже позабылъ. — Хотите я вамъ прочту эту сцену? — спросилъ онъ. — Я, конечно, заявилъ желаніе, и онъ прочелъ… Какое же имѣетъ отношеніе эта сцена къ возрасту любви и брака? — спросилъ я. — А онъ отвѣтилъ, что развѣ можетъ быть такой женой, какъ Порція, дѣвушка въ 17—18 лѣтъ? Въ эти лѣта, — увѣрялъ онъ потомъ, — всякая дѣвушка — еще дитя, а ее дѣлаютъ уже матерью, лишаютъ возможности учиться, и она, конечно, будетъ и плохой женой, и плохою матерью.

— И только? — спросила дѣвушка, когда Львовъ остановился.

— Онъ говорилъ еще, что даже такая женщина, какъ героиня «Феликсъ Гольта», послѣдняго романа Джорджа Элліота, и та не могла бы быть такой въ 17—18 лѣтъ… Вообще, тутъ мнѣ Могутовъ показался не серьезнымъ мыслителемъ, а порядочнымъ фразеромъ, — съ самодовольной улыбкой закончилъ свой разсказъ Львовъ.

— А я совсѣмъ не читала Шекспира… Только разъ видѣла «Гамлета» на сценѣ, — тихо и какъ бы сама съ собой проговорила Катерина Дмитріевна. — О чемъ говорила Порція съ Брутомъ? — болѣе живо спросила она потомъ.

— Жена проситъ сказать, — разсказывалъ Львовъ, — почему мужъ, Брутъ, проводитъ ночь безъ сна и почему къ нему являются какіе-то люди въ маскахъ, точно заговорщики, которые боятся даже неуловимаго свѣта ночи? Брутъ отвѣчаетъ, что онъ не совсѣмъ здоровъ и, вообще, совѣтуетъ женѣ не тревожиться по-пустому и идти спать. Порція не вѣритъ, падаетъ на колѣни и говоритъ, что это значитъ, что Брутъ ей не довѣряетъ, — ей, Катона дочери, — ей, которая сама себя поранила, — ей, женѣ Брута, перваго гражданина Рима и т. д. Я не припомню всего, но Порція говоритъ очень краснорѣчиво и оканчиваетъ свой монологъ такъ: «О, если такъ, то Порція для Брута наложница, а не жена!»

— И только? — спросила Катерина Дмитріевна.

— И только, — все также улыбаясь, отвѣтилъ Львовъ. — И очень мало для того, чтобъ уничтожить весну жизни человѣка! — болѣе горячо продолжалъ онъ. — Соловей поетъ весною, а лѣтомъ не слыхать его, — и человѣкъ любитъ только тогда, когда сильно бьется сердце въ его груди, когда чистая кровь юности кипитъ въ немъ, а не тогда, когда медленно, въ тактъ пяти секунднаго маятника, бьется его пульсъ и попорченная жизнью кровь течетъ въ его жилахъ.

— Браво, браво!… Браво, monsieur Львовъ! — громко одобрилъ Вороновъ восторженную рѣчь Львова.

— Это правда, — тихо сказала Катерина Дмитріевна. — «Папа знаетъ жизнь и обманывать не станетъ», — подумала она потомъ.

— Чему это вы аплодируете, monsieur Вороновъ? — спросила Софья Михайловна, которой началъ надоѣдать разговоръ о земствѣ, администраціи, желѣзной дорогѣ, дворянствѣ и т. п.

— Ораторскому таланту monsieur Львова, Софья Михайловна. Я не ожидалъ найти въ немъ оратора, а онъ прелесть какъ сказалъ о любви въ юности и старости.

— Вы болѣе пріятную тему избрали для разговора, чѣмъ мы, — улыбаясь шутила Софья Михайловна. — Но я бы совѣтовала вамъ, при этой темѣ разговора, не очень отдаляться отъ меня. Катя! мамаша желаетъ, чтобъ ораторскій талантъ monsieur Львова о любви въ молодости и о любви въ старости проявлялся при мнѣ.

Всѣ направились изъ сада въ улицу, гдѣ былъ домъ Рымнина.

III.

Въ девятомъ часу вечера губернскій предводитель дворянства, послѣ экстреннаго земскаго собранія и послѣ обѣда, лежалъ на диванѣ въ своемъ кабинетѣ, курилъ сигару и находился въ самомъ пріятномъ расположеніи духа, что отлично отражалось на его красивомъ лицѣ, потерявшемъ свою обычную сухость и чрезъ то имѣвшемъ еще болѣе красивый видъ. Энергія и увлеченіе дворянъ гласныхъ и негласныхъ, съ которыми почти всѣ они ухватились на первыхъ порахъ за постройку земляныхъ работъ желѣзной дороги, приводили предводителя въ восторгъ, такъ какъ все это было болѣе грандіозно, болѣе толково и солидно, чѣмъ онъ ожидалъ, а это было очень и очень нужно для него. Читатель знаетъ уже, что предводитель, бывшій не такъ давно небольшимъ чиновникомъ, женился на женщинѣ гораздо старѣе его лѣтами и некрасивой, что онъ взялъ за ней громадное приданое въ лѣсахъ, земляхъ, усадьбахъ и наличныхъ деньгахъ, что послѣ женитьбы онъ очень быстро достигъ высокаго и вліятельнаго положенія и зажилъ такъ роскошно, что возбуждалъ въ себѣ зависть не въ одномъ Лукомскомъ. Но мы должны сказать, что, благодаря такой роскошной и поэтической жизни, къ описываемому нами времени громадное приданое жены предводителя почти все уже ушло на эту жизнь: наличныхъ денегъ не было давно и истрачено было и то, что получилось отъ залога имѣній, лѣсовъ и домовъ. Служба Ивана Ивановича Сергѣева была почетна, величественна, онъ былъ при ней почти первымъ лицомъ въ губерніи; но, не давая никакихъ доходовъ, кромѣ трехъ-тысячнаго жалованья, какъ предсѣдателя управы, она еще требовала громадныхъ расходовъ, — и губернскій предводитель дворянства уже давно создавалъ въ своей головѣ разные проекты заполученія громаднаго куша денегъ безъ пятна на совѣсти, безъ огласки, малѣйшей публичности и безъ малѣйшаго компрометированія своего высокаго положенія. Нѣсколько мѣсяцевъ назадъ всѣ проекты Сергѣева сводились къ тому, что нужно бросить предводительство и службу земства и заполучить большое, вліятельное мѣсто въ администраціи, съ хорошимъ содержаніемъ и съ возможностью имѣть на ономъ хорошій сторонній доходъ. Начальникомъ любой губерніи онъ могъ сдѣлаться безъ труда и во всякое время, такъ какъ онъ хорошо былъ извѣстенъ въ высшихъ сферахъ Петербурга и ему стоило только заявить свое желаніе, чтобъ оно было исполнено съ большой охотой и даже радостью: его умъ, солидная настойчивость и знаніе практики жизни, наглядно заявленные прекраснымъ веденіемъ земскихъ и дворянскихъ дѣлъ губерніи, считались въ высшихъ сферахъ Петербурга почти необходимыми для участія въ трудныхъ дѣлахъ администраціи государства. Но быть губернаторомъ онъ считалъ послѣднимъ дѣломъ. Ему хорошо извѣстны были случаи громадныхъ кушей, перепадавшихъ въ руки высоко-стоящихъ лицъ отъ разныхъ концессіонеровъ, и вотъ тутъ, около такихъ мѣстъ, вращались помыслы Сергѣева: попасть на такое мѣсто выработывалъ онъ проектъ. Бѣдствіе голода, нежданно постигшее губернію, помогло предводителю выработать грандіозный проектъ, совмѣщающій въ себѣ и избавленіе губерніи отъ голода, и избавленіе самого предводителя отъ безденежья.

Въ правительственныхъ сферахъ было уже года два рѣшено провести желѣзную дорогу отъ А… до Б… Дорога эта, дѣйствительно, имѣло громадное значеніе во всѣхъ рѣшительно отношеніяхъ: стратегическомъ, политическомъ, экономическомъ и даже, какъ увѣряли нѣкоторые, педагогическомъ. Необходимость постройки въ послѣднемъ, т. е. педагогическомъ, отношеніи доказывалась тѣмъ, что дорога, проходя по замѣчательнымъ въ исторіи мѣстамъ, дастъ возможность дешево и скоро осматривать эти мѣста, и педагоги могутъ тогда, для лучшаго ознакомленія и для легкаго усвоенія отечественной исторіи, возить гимназистовъ, студентовъ и офицеровъ, изучающихъ въ академіяхъ военныя науки, на экскурсіи въ эти мѣста. Но, несмотря на всю важность дороги, сооруженіе оной было отложено, благодаря вдругъ разразившимся коммерческимъ и биржевымъ кризисамъ и крахамъ въ Берлинѣ, Вѣнѣ и у насъ самихъ и благодаря тому, что политическій горизонтъ Европы началъ омрачаться замѣшательствомъ, пока еще впрочемъ очень неопредѣленнымъ, между Франціей и Пруссіей. Губернскій предводитель и надумалъ воспользоваться голодомъ губерніи, чтобы, во-первыхъ, ускорить постройку дороги и, во-вторыхъ, забрать постройку въ руки земства, т. е. почти въ свои собственныя руки, какъ предсѣдателя губернскаго земскаго собранія, съ такими новыми громадными правами — и какъ предсѣдателя губернской управы, и, наконецъ, какъ губернскаго предводителя. Имѣя тысяче-верстную дорогу въ своихъ почти рукахъ, Сергѣеву казалось не труднымъ устроить дѣло такъ, чтобъ и избавить губернію отъ голода, и для себя заполучить столько, сколько только пожелаетъ онъ самъ. Предсѣдатель управы и предводитель дворянства, въ одномъ конечно лицѣ, поѣхалъ въ Петербургъ и отъ лица дворянъ и, главное, отъ лица земства губерніи, котораго прямой долгъ помочь голодающему крестьянству, выхлопоталъ концессію, съ которой мы уже познакомили читателя въ прошлой главѣ.

«Дѣло устроилось лучше, чѣмъ я ожидалъ, — думалъ предводитель, лежа на диванѣ и покуривая дорогую гаванскую сигару, дымъ которой почти былъ не замѣтенъ въ полутьмѣ кабинета. — Хлопонинъ предлагалъ милліонъ для земства и сто тысячъ на дѣла благотворительности, по личному моему усмотрѣнію. Сегодня получилъ письмо отъ Брестова, Карлова и К^о съ предложеніемъ тоже милліона земству и двухсотъ тысячъ на дѣло благотворительности „по безконтрольному назначенію вашего превосходительства“, какъ написано въ письмѣ… Но это все не то… Въ декабрѣ — новые выборы; дорога и способъ ея постройки заставятъ дворянъ губерніи снова выбрать меня единогласно въ предводители; новые гласные по тому же самому выберутъ въ управу предсѣдательствовать, еслибъ я и не желалъ; газеты на весь свѣтъ прокричатъ о неслыханномъ доселѣ дѣлѣ — сооруженіи земствомъ желѣзной дороги для избавленія губерніи отъ голода, — и любое мѣсто въ администраціи будетъ мое… А тамъ можно будетъ и дорогу сдать съ пользою для земства и съ пятью стами тысячъ для себя… Къ осени голода не будетъ, дворяне, навѣрно, сами попросятъ развязать ихъ съ постройкой, а я, не дожидая того, обдѣлаю дѣло съ разными Хлопониными, Брестовыми, Карловыми и прочей капитальной сволочью…»

— Зажечь свѣчи, Ваня? — прервала думы предводителя пожилая, высокаго роста, съ строгимъ, но добрымъ, симпатичнымъ лицомъ, жена предводителя, Варвара Кириловна.

— Будь добра, — отвѣтилъ, не вставая, предводитель. — А потомъ присядь около меня. Я поговорю съ тобой о твоей поѣздкѣ за границу.

— О твоей!… Почему же не о нашей? Ты опять поѣдешь не вмѣстѣ и проживешь лѣто не со мной? — зажигая неторопливо свѣчи, говорила Варвара Кириловна еще не старческимъ голосомъ, въ которомъ слышна была грусть и недовольство.

— Я не могу, Варя, совсѣмъ ѣхать за границу, хотя доктора и совѣтуютъ…

— Какой ты сегодня особенно красивый! — прервала предводителя Варвара Кириловна, садясь около него и пристально всматриваясь въ лицо мужа. — Я поцѣлую тебя — и она нагнулась и медленно поцѣловала его въ губы. — Почему же тебѣ нельзя, ѣхать за границу, если доктора велятъ непремѣнно пользоваться водами? Ты не жалѣешь меня, потому что не бережешь своего здоровья… да? — и она перебирала своими длинными, но очень худощавыми бѣлыми пальцами волосы на его головѣ.

— Надо исполнить, Варя, свой долгъ, какъ дворянина и какъ гражданина губерніи, — не громко, но съ чувствомъ отвѣчалъ предводитель. — Ты знаешь, что въ губерніи голодъ и что я хочу уничтожить его безъ всякихъ дурныхъ слѣдовъ для голодныхъ. Я прогоню его далеко отъ нашей губерніи… Нужно только немного пожертвовать своимъ здоровьемъ и не поѣхать за границу.

— Какой ты сегодня славный, Ваня! Ты сегодня не суровъ и смотришь еще болѣе героемъ, какъ богатырь послѣ подвига. Положи вотъ такъ руки, а голову — вотъ такъ, — и она отбросила его руку съ сигарой небрежно въ сторону, другую закинула за голову, голову повернула почти вверхъ лицомъ, растегнула жилетъ, открыла его полную, обросшую волосами грудь и, придавъ всей его фигурѣ раскинутостъ удалаго богатыря, нѣжно говорила: — Ну, вотъ теперь говори, мой богатырь, о своихъ побѣдахъ. Вѣдь ты уже прогналъ голодъ. Ты уже побѣдилъ его и теперь лежишь довольный своею побѣдою…. Да, Ваня?

— Да, ты права, Варя, я почти уже побѣдилъ голодъ, — съ нѣжностью отвѣчалъ предводитель. — Но я долженъ прожить лѣто здѣсь, для того чтобы приготовить тріумфъ для себя, чтобы сдѣлать видимою для всѣхъ побѣду и принять отъ всей губерніи благодарность за нее.

— Такъ я не поѣду отсюда! — живо и громко прервала его жена. — Я хочу видѣть торжество моего героя… Ваня! вѣдь я первая нашла, что ты герой, такъ я хочу видѣть доказательство отъ всей губерніи, что я не ошиблась.

— Торжество будетъ въ декабрѣ, и ты вернешься къ нему… Ѣхать тебѣ нужно. Миля совсѣмъ плоха, а ее нужно поправить и выдать замужъ. Ты мало обращаешь на нее вниманія.

— Она не отъ тебя, и Богъ съ ней… Отчего отъ тебя нѣтъ у меня дѣтей? — и слезы блеснули у ней на глазахъ.

IV.

Анна Павловна сидѣла на диванѣ въ той же комнатѣ, освѣщенной тою же лампой съ голубымъ абажуромъ на столѣ у дивана, какъ и нѣсколько дней тому назадъ, когда ее посѣтилъ полицеймейстеръ. Супругъ Анны Павловны, приставъ мироваго съѣзда Ахневъ, взволнованно ходилъ по комнатѣ, заложивъ руки за спину. Лицо Анны Павловны улыбалось и, при голубоватомъ свѣтѣ отъ абажура лампы, при улыбкѣ вокругъ ея полненькихъ губъ и при заброшенныхъ назадъ волосахъ, завитыхъ въ локоны, походило на лицо тѣхъ безплотныхъ духовъ, которыхъ художники рисуютъ съ крылышками позади и съ выраженіемъ на лицѣ полнаго отсутствія чего-либо земнаго, кромѣ любви, любви безкорыстной, всеобъемлющей и всепрощающей.

— Нѣтъ, Саша, ты не любишь и не любилъ меня, — сказала она, ясно сознавая ложь своихъ словъ, тѣмъ тихимъ и кокетливымъ голосомъ, который въ устахъ хорошенькой, амуроподобной женщины дѣйствуетъ на любящаго ее мужчину болѣе слезъ, ласки или гнѣва.

— Я любилъ тебя любовью мужчинъ всего міра, взятыхъ вмѣстѣ! — отвѣчалъ Ахневъ, продолжая взволнованно ходить по комнатѣ. — Нѣтъ, болѣе, — я любилъ въ тебѣ и женщину, и божество вмѣстѣ…. А теперь я не знаю, что ты для меня….

— Аня, Аня! Моя Аня! — замѣтивъ слезы у ней на глазахъ и упавъ предъ ней на колѣни, схвативъ ея руки и цѣлуя ихъ, заговорилъ онъ тихо и нѣжно. — Нѣтъ, нѣтъ, ты — ангелъ, ты — мой Богъ! Не моей любви проси, а дай своей любви, своею любовью оживи меня, укрѣпи и толкай ею впередъ и впередъ!… Люби меня, какъ прежде, и я опять буду честный, добрый, умный, буду вѣрить въ тебя, въ правду, въ честь!…

Онъ посмотрѣлъ на нее. Глаза ея были теперь безъ слезинки, смотрѣли, какъ небо юга, а сама она еще болѣе походила на амурчика, а по щекѣ катилась слезинка. Онъ вскочилъ съ колѣнъ, обнялъ ее и еще болѣе нѣжно говорилъ:

— Я сдѣлаю для тебя все, покривлю въ послѣдній разъ душою, но ты будешь моимъ богомъ, какъ прежде? Да, да? — и онъ страстно цѣловалъ ее, а она обняла его одною рукой, а другой играла цѣпочкою часовъ, склонивъ свою головку на его плечо. — Помнишь, Аня, — продолжалъ онъ немного погодя, — какой я былъ три, даже два, даже годъ назадъ хорошимъ человѣкомъ? Встанешь въ семь часовъ, напьешься чаю — и маршъ въ контроль. Въ два часа домой, пообѣдаешь — и за книги. Думалось выдержать экзаменъ на право поступленія въ университетъ и потомъ ѣхать въ Москву — учиться, быть человѣкомъ… Въ это время я познакомился съ твоимъ семействомъ. Когда голова уставала отъ работы, я приходилъ къ вамъ, и ты всегда была такой доброй ко мнѣ. Работа пошла еще успѣшнѣй, когда я влюбился въ тебя, когда узналъ, что и ты любишь меня: я хотѣлъ скорѣе учиться, чтобы скорѣе быть человѣкомъ… Потомъ свадьба, ты моя и блаженство первой любви. Помнишь, какое это блаженное время было?!… Потомъ пошло все въ чорту, ты перестала любить меня, перестала любить сына, и я сдѣлался подлецомъ, тряпкой, пьяницей…

— Я буду любить, какъ и прежде, — жалобно и нѣжно отвѣчала Аня, лаская рукой волосы на его головѣ, — только устрой нашу жизнь иначе. Такъ скучно. Ты уйдешь на службу, я остаюсь одна, мнѣ скучно, мальчикъ спитъ, а я думаю, какая я несчастная: другіе гуляютъ, бываютъ въ людяхъ, въ собраніяхъ, театрахъ, а я все дома, и все одно и то же, одно и то же… Я жду тебя, чтобы ты утѣшилъ, а ты придешь сердитый, злишься, ругаешься, а потомъ началъ пропадать изъ дому… Послушай, дорогой мой, я буду любить тебя, не знаю какъ крѣпко, только устрой нашу жизнь лучше!

— Аня! лучше жить нужны средства, а средства честнымъ путемъ не достанешь. Честнымъ путемъ много не добудешь, а воровать, сама видишь, я не умѣю. Началъ, да и неудачно, — началъ, да и прямо въ тюрьму.

— Будешь умный, послушаешь совѣта Филарета Пупліевича, ничего не будетъ, а другую должность, еще лучшую, дадутъ. Вотъ еслибы тебя частнымъ приставомъ сдѣлали… Какъ хорошо живутъ Чарины! Все имѣютъ, много знакомыхъ, сами часто въ людяхъ и люди у нихъ. А ты развѣ глупѣй его? Ты такой умный, а мы живемъ хуже всѣхъ…

— Можно войти? — послышался голосъ полицеймейстера, который вслѣдъ затѣмъ явился въ залу и самъ. — Хоть очень поздно, но дѣло, любовь и уваженіе къ Аннѣ Павловнѣ даютъ смѣлость безпокоить и въ такое позднее время. Здравствуйте! Я въ вамъ прямо отъ его превосходительства, — садясь на диванъ рядомъ съ хозяйкой и обращаясь къ хозяйкѣ, началъ полицеймейстеръ. — У его превосходительства былъ разговоръ о васъ, — ну, я и зашелъ въ вамъ сказать объ этомъ. Но вы извините старику, если поздно и не во-время обезпокоилъ.

— Какъ вы можете обезпокоить! Для васъ, Филаретъ Пупліевичъ, я ночи готовъ не спать, — горячо отвѣтилъ Ахневъ.

— Вы совсѣмъ не старикъ! Вы очень, очень не старикъ! — шаловливо и нѣжно отвѣтила хозяйка.

— Какъ бы вашими хорошенькими губками да медъ пить, — вздохнувъ тяжело, отвѣтилъ полицеймейстеръ на комплиментъ хорошенькой хозяйки. — А вамъ, обращаясь къ Ахневу, — продолжалъ онъ, — слѣдуетъ завтра отправиться самому къ предсѣдателю съѣзда и заявить подробно о происшествіи съ лошадьми, часами и водкою, а потомъ просить, чтобы надъ вами начали дисциплинарное дѣло и чтобы дѣло это разбиралось въ публичномъ засѣданіи съѣзда. Это мнѣніе — его превосходительства, а вы знаете, мнѣніе его превосходительства — законъ!

Ахневъ сидѣлъ, задумчиво.

— Вы, я вижу, все еще въ раздумьи находитесь? — продолжалъ полицеймейстеръ. — Бросьте! Добра желая, говорю вамъ: бросьте и бросьте! Дѣло рѣшенное. Да и чего раздумывать? Свидѣтели есть, какъ вы посылали и какъ его люди брали и часы-антики, и старую водку; а нѣтъ никого, кто бы видѣлъ, что вы брали отъ него деньги…. Я бы на вашемъ мѣстѣ плюнулъ на раздумье и даже радовался бы, что пріобрѣлъ расположеніе и вниманіе къ себѣ его превосходительства.

— А вы думаете, Филаретъ Пупліевичъ, легко будетъ въ гласномъ засѣданіи? Тяжело будетъ!… А что впереди? — Опозоренный…

— Во-первыхъ, вы — молодой человѣкъ, а потому и изволите разсуждать молодо и зелено. Вы меня извините, я человѣкъ правдивый!

— Говорите, говорите, Филаретъ Пупліевичъ, — нетерпѣливо и довѣрчиво обратилась къ полицеймейстеру хозяйка.

— Во-вторыхъ, — продолжалъ полицеймейстеръ, — нѣтъ никакого позора, если вы, послушавъ своего начальника, болѣе васъ умнаго и разсудительнаго, сдѣлали то, что потомъ оказалось преступленіемъ, но что для васъ совсѣмъ не казалось этакимъ, когда вы исполняли приказаніе вашего начальства. На этой стрункѣ можно даже жалость къ себѣ возбудить во всѣхъ, кто будетъ въ открытомъ засѣданіи, а народу будетъ много. Я вамъ совѣтую подготовиться, рѣчь этакую сказать, чтобы слезу прошибло.

— Да потомъ-то что? Въ засѣданіи — похлопаютъ, пожалуй, повздыхаютъ, пожалуй, чувствительныя души даже поплачутъ, а потомъ? — Потомъ никто въ дворники не приметъ. Какъ его принять, — онъ можетъ обворовать! — грустно проговорилъ Ахневъ.

— А въ-третьихъ, наплевать вамъ на все это, на мнѣнія всѣхъ. На чорта вамъ мнѣнія всѣхъ, если у васъ есть вниманіе губернатора, которое дороже мнѣнія всѣхъ и вся!… Я вотъ вамъ что скажу. Когда вы завтра заявите о происшествіи предсѣдателю съѣзда, — заявите, конечно, какъ должно, — вы понимаете?

— Понимаю, — грустно отвѣтилъ Ахневъ.

— Онъ сдѣлаетъ и скажетъ, какъ вы говорили, — сказала Анна Павловна, не глядя на мужа и дѣлая глазки полицеймейстеру.

— Вы потомъ подайте и прошеніе объ увольненіи отъ должности судебнаго пристава, — продолжалъ полицеймейстеръ. — Какъ только вы сдадите должность, его превосходительство сейчасъ же назначаетъ васъ письмоводителемъ къ исправнику Б….. уѣзда.

Исправникъ этотъ — дальній родственникъ губернатора, онъ получитъ объ васъ письмо отъ самого губернатора, онъ васъ приметъ и научитъ службѣ… Жалованье тоже самое, что вы получаете и теперь: шесть-сотъ рублей, но дохода рублей тысяча, если не болѣе. Главное, будьте послушны! Поймете службу — и пойдете впередъ, и не будете сидѣть на одномъ мѣстѣ.

— Какой вы добрый, очень добрый! — съ чувствомъ и кокетливой улыбкой замѣтила Анна Павловна.

— Благодарю васъ, Филаретъ Пупліевичъ! Благодарю васъ, отъ глубины души благодарю! — съ большимъ чувствомъ сказалъ Ахневъ.

— Не за что, подавая для пожатія свою руку, — продолжалъ полицеймейстеръ. — Я тутъ ни при чемъ. Благодарите его превосходительство. А главное бросьте всякую эту молодость и зелень и берите примѣръ съ насъ, людей пожившихъ на свѣтѣ, знающихъ, гдѣ раки зимуютъ, днюютъ и ночуютъ. Вотъ я вамъ скажу о себѣ. Я былъ маленькій человѣкъ. Три класса гимназіи всего прошелъ, а теперь — помѣщикъ, полицеймейстеръ и любимый всѣми человѣкъ. А черезъ что? — Увлеченій этихъ зеленыхъ не было. Шелъ ровно, снималъ шапку и давалъ дорогу встрѣчному, а встрѣчный замѣчалъ это и обращалъ вниманіе… Да! Главное, чтобы вниманіе обращали… Обратятъ вниманіе — и окажутъ сейчасъ довѣріе, если ты не глупъ, а при довѣріи умѣй только пользоваться, — и будетъ твой домъ и твоя семья аки лоза виноградная. Да-съ!

Полицеймейстеръ около часу разговаривалъ на эту тему и ему удалось своимъ разговоромъ совершенно успокоить Ахнева. Провожая полицеймейстера, Ахневъ ловко подалъ и помогъ надѣть ему шубу, а Анна Павловна, со свѣчей въ рукѣ, довѣрчиво и кокетливо улыбалась обоимъ.

— Ахъ, какой добрый и внимательный Филаретъ Пупліевичъ! — говорила она, лежа въ постелѣ рядомъ съ мужемъ.

— Аня! новая жизнь для меня начинается, — говорилъ, обнимая ее, Ахневъ. — Смотри, отъ тебя зависитъ сдѣлать меня человѣкомъ! Будешь любить меня, Аня, какъ прежде? Да, Аня, да?

Аня отвѣчала страстнымъ поцѣлуемъ…

ГЛАВА IV.
«Гдѣ умъ красавицы не бредитъ, чего не думаетъ она», и пишетъ посланіе, и посылаетъ съ нимъ пасху. — Могутовъ декламируетъ. I.

Катерина Дмитріевна, послѣ засѣданія экстреннаго губернскаго земскаго собранія и послѣ разговора въ городскомъ саду со Львовымъ и Вороновымъ, — все время до самаго вечера субботы подъ Пасху провела въ тревожныхъ мечтахъ, мысляхъ и думахъ о самой себѣ и о тѣхъ, съ кѣмъ была тѣсно связана ея прошедшая и настоящая жизнь и съ кѣмъ вязалась, по ея мыслямъ, ея будущая жизнь. Она, какъ читатель вѣроятно замѣтилъ, не была дѣвушкой робкой, застѣнчивой и скрытной. Она не воспитывалась въ какомъ-либо аристократическомъ женскомъ пансіонѣ или институтѣ; у ней никогда не было гувернантокъ; ей шелъ всего одиннадцатый годъ, когда умерла ея мать; судьба послала ей въ мачихи женщину немного старше ея лѣтами, но очень практичную, посвятившую все свое время на управленіе громадными имѣніями мужа, — и въ характерѣ Катерины Дмитріевны не было и слѣдовъ наивной стыдливости, свѣтскаго кокетства, условной скромности, безпредметной сентиментальности, рефлективной чувствительности и т. п. добродѣтелей, которыя въ большинствѣ случаевъ суть продукты барственно-женскаго вліянія какъ въ мальчикахъ, такъ и въ дѣвушкахъ. На выработку характера Катерины Дмитріевны почти исключительное вліяніе имѣли только отецъ и старушка-няня: отецъ былъ для нея наставникомъ и другомъ, а подругой была няня, бывшая крѣпостная, съ вѣрующею въ Бога и правду душою, съ любящимъ и добрымъ сердцемъ, съ здравымъ природнымъ умомъ, почти чуждая холопства, лукавства и лжи и прекрасный знатокъ умныхъ народныхъ пословицъ, пѣсенъ и сказокъ. Покойная мать успѣла сообщить дочери глубокую вѣру въ Бога, сильную любовь къ музыкѣ и умѣнье хорошо говорить на русскомъ, французскомъ и нѣмецкомъ языкахъ; няня сообщила вѣрѣ, музыкѣ и языку дѣвушки искренность, задушевность, правдивость; отецъ далъ ей знаніе математики, естественныхъ наукъ и особенно исторіи, которую онъ старался превратить для нея во что-то совмѣщающее въ себѣ и литературу, и исторію религіозныхъ вѣрованій, и политическую экономію, — и все это съ подкладкой любви къ правдѣ, вмѣстѣ съ любовью къ порядку, къ постепенному и послѣдовательному движенію впередъ, и нелюбовью въ насилію, которымъ онъ объяснялъ неуспѣхъ всѣхъ историческихъ явленій, имѣвшихъ хотя и прекрасную цѣль. Словомъ, отецъ былъ на-половину реалистъ, на-половину идеалистъ, на-половину западникъ, на-половину славянофилъ, — и его дочь была рельефнымъ, болѣе живымъ и болѣе выпуклымъ отраженіемъ отца. Идеализмъ дѣвушки сообщалъ всѣмъ ея поступкамъ и дѣйствіямъ мягкость, деликатность, искренность и задушевность, а ея реализмъ расширялъ горизонтъ мысли, уносилъ мечты дѣвушки не къ небу, а къ землѣ, сообщалъ ея словамъ ясность, рѣчи — искренность, дѣйствіямъ и поступкамъ — глубокую жизненность, какъ бы весь умъ дѣвушки, вся душа ея участвовали въ ея поступкахъ и дѣйствіяхъ.

А на дворѣ весна съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе вступала въ свои права. Утренніе морозы были почти незамѣтны; снѣга уже не было и слѣдовъ; солнце въ полдень свѣтило ярко и тепло; вечера становились длиннѣе и свѣтлѣе, ледъ прошелъ на рѣкѣ; трава кое-гдѣ начала зеленѣть; древесныя почки замѣтно полнѣли; въ поле начали гонять скотъ; дѣти-оборванцы навязчиво предлагали на каждомъ перекресткѣ улицъ пучки изъ блѣдно-синихъ цвѣточковъ подснѣжника… И дѣвичье сердечко Катерины Дмитріевны забилось по-весеннему, и ея молодая грудь ускоренно дышала, и въ ея умной головкѣ, какъ вѣтромъ поднятыя волны въ морѣ, носились, сталкивались, шумѣли и переливались мысли и думы, много мыслей и думъ. Работа, чтеніе и размышленіе о читанномъ теперь казались ей безцѣльными, мало относящимися къ ней самой и къ той роли матери, къ которой она старалась приготовить себя, по совѣту отца; игра на фортепіано скоро утомляла и еще болѣе волновала кровь. Отецъ былъ весь погруженъ въ постройку земствомъ желѣзной дороги, мачиха — въ приготовленія къ весенней поѣздѣ по имѣніямъ, няня говѣла, сильно постилась и молилась съ утра до ночи, — и разговоры съ отцомъ, мачихой и няней, прежде такъ хорошо разъяснявшіе всѣ тревоги дѣвушки, теперь казались ей однообразными, скучными… Она нетерпѣливо ждала окончанія праздниковъ, чтобы поскорѣе уѣхать съ мачихой изъ города по имѣніямъ, избрать одно изъ нихъ, наиболѣе глухое, вблизи деревни, вблизи рѣки и лѣса, — и начать тамъ свою первую живую работу, пробовать свои силы при обученіи крестьянскихъ ребятишекъ грамотѣ, какъ надумала она сама и съ пользой чего соглашался и отецъ, чтобы дочери «не было скучно до выхода замужъ».

«Чтобы не скучать? — начинала думать дѣвушка, когда чтеніе сухихъ педагогическихъ книгъ или игра на фортепіано надоѣдали ей и она задумывалась, сидя за столомъ въ кабинетѣ или медленно прохаживаясь по залѣ. — И неужели такъ нужно и такъ живутъ всѣ до выхода замужъ?… Почему это Могутовъ увѣряетъ, что дѣвушка должна выходить замужъ въ двадцать пять, даже въ тридцать лѣтъ? — задала она громко вопросъ. — Развѣ только въ тридцать лѣтъ можно быть Порціей?… Не понимаю!… Прочту еще разъ».

И она поспѣшно достаетъ изъ шкафа Шекспира и начинаетъ читать «Юлія Цезаря». Она читаетъ съ наслажденіемъ, съ жадностью драму, полную жизни, тревоги, борьбы. Но вотъ она доходитъ до разговора Порціи съ Брутомъ. Она на минуту останавливается, задумывается и потомъ продолжаетъ читать вслухъ.

Порція.

Мой милый,

Скажи причину горести твоей.

Брутъ.

Я не совсѣмъ здоровъ — вотъ вся причина.

Порція.

Нѣтъ, Брутъ благоразуменъ: еслибъ онъ

Былъ нездоровъ, то онъ бы сталъ лѣчиться.

Брутъ.

Я такъ и дѣлаю. Ступай, жена, засни!

Порція.

Брутъ нездоровъ, а для него не вредно

Ходить растегнутымъ, вдыхая влагу

Сыраго утра? Какъ, Брутъ нездоровъ,

А теплую постель тайкомъ оставилъ

Для воздуха холодной этой ночи,

Исполненнаго вредныхъ испареній,

Чтобы болѣзнь свою усилить?… Нѣтъ,

Ты боленъ духомъ, милый Брутъ! По праву

Жены я знать болѣзнь твою должна.

Тебя я на колѣняхъ заклинаю

Моей когда-то славной красотой,

Твоей любовію и тѣмъ обѣтомъ,

Который насъ въ одно соединилъ:

Открой мнѣ, отчего ты такъ задумчивъ,

Что за люди здѣсь были у тебя —

Шесть человѣкъ иль семь? Они лицо

Отъ мрака ночи даже закрывали.

Брутъ.

Встань, Порція, встань, добрая жена!

Порція.

Я не стояла-бъ на колѣняхъ, еслибъ

Ты добрымъ Брутомъ былъ. Скажи мнѣ, Брутъ,

Ужели въ нашемъ брачномъ договорѣ

Условіе поставлено, чтобъ я

Твоихъ секретовъ никогда не знала?

Ужель съ тобой слилась я лишь отчасти,

Въ извѣстной степени, какъ, напримѣръ,

Должна дѣлить съ тобой постель и пищу,

Порою разговаривать? Такъ я

Живу отъ сердца твоего не близко,

Не въ городѣ, въ предмѣстьяхъ городскихъ?

О, если такъ, то Порція для Брута —

Наложница, а не жена!

Брутъ.

Нѣтъ, ты

Вполнѣ моя достойная жена!

Я дорожу тобой какъ красной кровью,

Которая мнѣ въ сердцу приливаетъ.

Порція.

О, еслибъ это было справедливо,

Тогда-бъ я знала твой секретъ.

Я, правда, женщина, но, вѣдь, меня

Самъ Брутъ женою сдѣлать удостоилъ;

Я женщина, но я — Катона дочь!

Съ такимъ отцомъ и мужемъ неужели

Я не должна быть тверже прочихъ женщинъ?

Открой мнѣ, Брутъ, намѣренья свои —

И никогда я ихъ не обнаружу;

Свою я твердость духа доказала,

Себѣ бедро поранивъ добровольно, —

Ужели эту рану я могла

Съ терпѣньемъ вынести, а тайны мужа

Не сохраню?

"Она его любитъ, она его жена и она хочетъ знать его секретъ, его тревоги, его горе, чтобъ успокоить его… Ну, такъ что же?! — громко и удивленно, порывисто закрывая книгу, спрашиваетъ она. — Но развѣ этого я не могу сдѣлать? Развѣ я не пойму тревоги и горя моего мужа, не успокою его?… «Свою я твердость духа доказала, себѣ бедро поранивъ добровольно….» «Свою я твердость доказала, себѣ бедро поранивъ добровольно» — громко и вдумчиво произнесла она во второй разъ и потомъ моментально схватила со стола перочинный ножикъ и все его лезвіе вонзила себѣ въ руку выше локтя.

Кровь фонтаномъ брызнула изъ раны, а потомъ быстро начала просачиваться сквозь рукавъ платья, а Катерина Дмитріевна очень спокойно вытерла объ юпку платья ножъ и потомъ весело разсмѣялась. Ей хочется позвать отца, мать, няню и показать имъ, что ей совершенно небольно, что она сама поранила себя, и при этомъ смѣется… Она опять раскрываетъ книгу, ходитъ съ нею по кабинету и вторично громко читаетъ разговоръ Порціи съ Брутомъ, совершенно позабывъ о своей ранѣ, и сильно пачкаетъ кровью и платье, и страницы Шекспира.

«Это нехорошо, совсѣмъ нехорошо! — весело и громко говоритъ она потомъ. — Александръ Македонскій былъ великій полководецъ, я очень похожа на Порцію, хотя мнѣ только семнадцать лѣтъ, но книгу все-таки незачѣмъ пачкать и рану нужно унять… И платье все испачкала, глупая!»

И она поспѣшно убѣгаетъ изъ кабинета къ нянѣ, чтобы спросить у няни тряпку и перевязать ею рану.

— Гдѣ это вы, барышня, порѣзались? Поди чай больно, барышня? — качая головой, удивленно спрашиваетъ няня, перевязывая руку барышни.

— Нѣтъ, няня! Совсѣмъ небольно, няня!

— Гдѣ тамъ небольно! Ишь кровь-то не уймешь никакъ, сквозь платокъ-то такъ и просачивается, — и небольно! Плакать-то вамъ, барышня, стыдно, такъ вотъ оно и небольно.

— Да нѣтъ же, нѣтъ, няня! Смотри, няня, видишь — небольно! — и она порывисто срываетъ перевязку, смѣется, машетъ рукой, а кровь изъ раны течетъ теперь толстою струей по обнаженной рукѣ дѣвушки.

Няня, какъ пораженная ужасомъ, стоитъ въ недоумѣніи, устремивъ испуганные глаза на дѣвушку, а дѣвушка продолжаетъ смѣяться, потомъ обнимаетъ няню, цѣлуетъ ее и пачкаетъ кровью платье и лицо няни.

— Няня, няня!… Посмотри въ зеркало, няня! Посмотри, какая ты нарумяненная! Голубушка, няня, посмотри!

И она ведетъ няню къ зеркалу. Няня удивлена, поражена, забыла, что кровь не унята изъ раны ея барышни, и, какъ автоматъ, идетъ къ зеркалу. Она видитъ въ зеркалѣ веселое и смѣющееся лицо барышни и подозрительно качаетъ головой, осѣняетъ себя крестнымъ знаменіемъ и только теперь замѣчаетъ кровь на своихъ щекахъ и на лбу.

— И меня всю испачкала кровью, бѣдовая! — серьезно и съ укоромъ обращается она къ барышнѣ и поспѣшно начинаетъ перевязывать ей руку.

И цѣлый день Катерина Дмитріевна была весела, долго пѣла, не такъ скоро уставала отъ чтенія педагогическихъ книгъ, разговоръ съ мачихой и отцомъ казался болѣе интереснымъ, а няня смѣшила ее своимъ вопросительнымъ взглядомъ и покачиваніемъ головы. Этотъ случай, какъ слезы, о которыхъ она вспомнила, облегчилъ ее, успокоилъ, — она хладнокровнѣй относилась во всему и все не такъ теперь мозолило раздраженные ея нервы.

II.

Въ половинѣ пятаго часа того же дня Софья Михайловна и Катерина Дмитріевна поѣхали кататься за городъ. Онѣ катались около часа. Кожуховъ почему-то не выѣхалъ къ нимъ и Софья Михайловна скучала, но ея падчерица не замѣчала отсутствія Кожухова и была очень весела, и ея молодая грудь ускоренно дышала свѣжимъ воздухомъ начинающейся весны.

— Ахъ, мама, какъ мнѣ бѣгать хочется! — сжимая руку мачихѣ, громко сказала она подъ конецъ катанья.

— Такъ зачѣмъ же дѣло стало? — улыбаясь отвѣчала Софья Михайловна. — Я велю остановиться и ты можешь побѣгать.

— Давай вмѣстѣ, мама.

Софья Михайловна согласилась, и онѣ обѣ минутъ десять рѣзво и шаловливо бѣгали на перегонки по шоссе.

Возвращаясь съ гулянья и проѣзжая мимо жалкаго и единственнаго во всемъ городѣ книжнаго магазина, Катерина Дмитріевна попросила мачиху остановиться и, быстро соскочивъ съ экипажа, вошла въ магазинъ.

— Позвольте мнѣ романъ «Феликсъ Гольтъ» Джорджа Элліота, — спросила она у пожилаго торговца съ громадными очками на толстомъ носу.

— Отдѣльно у насъ «Феликса» нѣту, а есть у насъ «Дѣло» за тотъ годъ, когда помѣщался въ немъ «Феликсъ». Вы купите «Дѣло», такъ тамъ и «Феликса» найдете, и очень много другихъ интересныхъ статей, — отвѣтилъ торговецъ и полѣзъ доставать толстую связку книжекъ «Дѣда».

Она не разсматривала другихъ статей, а посмотрѣла, есть ли въ книгахъ «Феликсъ Гольтъ», всѣ ли главы романа въ нихъ, не торгуясь заплатила купцу восемь рублей и сама вынесла связку книгъ въ экипажъ.

Послѣ обѣда она принялась за чтеніе романа и читала его до часу ночи, когда окончила его весь. Она обыкновенно ложилась спать не ранѣе полуночи и скоро засыпала, теперь же ей не спалось и въ часъ ночи.

«Но гдѣ же тутъ доказательства? Почему, чтобы быть такой, какъ Эсфирь, нужно выходить замужъ въ такія лѣта, какъ вышла она за Феликса, въ двадцать три года?… Даетъ уроки, любитъ немножко франтить, хороша собой… Что же еще у ней есть? Чѣмъ она такая умница?… Она отказалась отъ богатаго наслѣдства, вышла за бѣднаго Феликса, полюбила его… Но развѣ это трудно? Когда полюбишь, развѣ испугаетъ бѣдность? Нѣтъ, нѣтъ! Я пойду за нищаго, если полюблю его!… Ну, право, Могутовъ совсѣмъ не правъ, совѣтуя любить и выходить замужъ въ двадцать пять лѣтъ. Можно, можно въ мои лѣта, можно!… Мнѣ семнадцать, до двадцати двухъ лѣтъ нужно жить еще пять лѣтъ — это ужасно! Нѣтъ, я не хочу такъ долго ждать, а какъ только влюблюсь, сейчасъ же выйду замужъ!…»

И, порѣшивъ этотъ трудный для нея вопросъ о возрастѣ любви и брака, она спокойно заснула и спала крѣпко, почти безъ сновъ, и только разъ, два, мелькомъ, ей являлась во снѣ няня съ выпачканнымъ кровью лицомъ, съ удивленною физіономіей и съ руками ощупывающими свой носъ.

На утро она проснулась, какъ всегда, въ восьмомъ часу и спокойно принялась за обычныя свои занятія, но къ десяти часамъ въ ея головкѣ опять зашевелились и заволновались безпокойныя мысли. Порѣшивъ съ однихъ вопросомъ, она задумалась надъ другимъ: кого полюбить, за кого выйти замужъ? И какъ только она задала себѣ этотъ вопросъ, въ ея воображеніи живо нарисовался образъ Кречетова, и его внезапное объясненіе въ любви въ ней. Она сравниваетъ всѣхъ своихъ знакомыхъ съ нимъ… У ней мелькаетъ мысль о Могутовѣ теперь сильнѣе, хота она уже мелькала въ ея головкѣ нѣсколько разъ, когда она думала о Кречетовѣ, о Львовѣ, о прочихъ знакомыхъ своихъ кавалерахъ и когда думала о любви Эсфири къ Феликсу. Безотчетный стыдъ побуждалъ ее бѣжать его, не думать о немъ, но мысли не слушались ея.

Слезы подступили къ ея глазамъ, она начала плакать и слезы облегчили, успокоили ее. Она проплакала минутъ пять, потомъ утерла слезы и сѣла за фортепіано, начала играть; но пораненная рука сильно болѣла. Она хочетъ преодолѣть боль, продолжаетъ играть, но игра выходила неловкая и ея чуткое ухо раздражалось фальшивой игрой. Она садится опять за педагогическія книги, начинаетъ читать; но по нѣскольку разъ читаетъ одно и то же мѣсто и никакъ не можетъ его понять: первая строка понятна, понятна и вторая, и третья, и четвертая, а всѣ вмѣстѣ непонятны. Она напрягаетъ вниманіе, понимаетъ прочитанныя строки, читаетъ далѣе — и далѣе опять то же: нѣтъ связи съ предъидущимъ. — «Почему я не могу думать о немъ? — говоритъ она громко. — Разъ видѣла, не сказала ни одного слова и влюбилась, — это глупо!… Ну, пускай глупо, а я буду думать о немъ…»

И она припоминаетъ начало знакомства съ Могутовымъ: кто и что говорили о немъ въ первый день его пріѣзда, когда отецъ подъ конецъ вечера завелъ съ гостями разговоръ о немъ; потомъ она припоминаетъ все, рѣшительно все, что она сама думала тогда, послѣ этого вечера и, наконецъ, послѣ случайной встрѣчи съ Могутовымъ и разговора мачихи съ нимъ.

«У него пріятный голосъ. Какую пѣсню онъ пѣлъ? На голосъ изъ Руслана, а слова не тѣ: „кто тебя засѣялъ, кто тебя обработалъ?…“ Потомъ онъ назвалъ маму вороной, мама смѣялась, а мнѣ досадно было…. Потомъ ему стало жаль маму и онъ такъ хорошо просилъ извиненія: глаза смотрятъ прямо, голова открыта, длинные волосы, на лбу морщина, а во взглядѣ что-то грустное…. Я не видѣла, чтобы кто такъ смотрѣлъ…. „Учить другихъ нуженъ геній, а мы — жалкіе люди и потому учить не можемъ“…. Львовъ не узналъ, чьи это стихи… Для чего онъ это сказалъ? Мама сказала, что поле ея, что ея рабочіе обработали поле; онъ назвалъ ее вороной… Онъ ее не научилъ, не объяснилъ, чѣмъ она ошибается, а прямо назвалъ вороной… Да, это такъ: онъ не объяснилъ, а прямо назвалъ вороной, — и досадовалъ на это, досадовалъ на себя, — ему маму совсѣмъ не жаль было, а онъ на себя досадовалъ… А гдѣ же ошибка: развѣ мама не вѣрно сказала?… Нѣтъ, я его должна увидѣть и онъ долженъ объяснить мнѣ: гдѣ ошибка, за что онъ назвалъ маму вороной… Папа вчера говорилъ, что онъ отличную усадьбу нарисовалъ полицеймейстеру и совѣтовалъ мамѣ взять его въ управляющіе… Потомъ онъ сказалъ, что работать нужно, что безъ работы жить нельзя… Больше онъ ничего не говорилъ, и я его больше не видѣла… Въ собраніи видѣла, смотрѣла на него; онъ только одинъ разъ посмотрѣлъ на меня, а я закраснѣлась и опустила глаза въ низъ… А какое славное у него лицо! Не красивъ, а смотрѣть хочется: строгій, морщина на лбу, брови сдвинуты, худыя щеки и большіе темные глаза смотрятъ широко, смѣло, прямо и покойно, — такъ и тянетъ къ нимъ… Львовъ тоже его хвалилъ: умный, пріятный, хорошо говоритъ и читаетъ; ему не понравилось только мнѣніе Могутова о лѣтахъ для брака… Надо и объ этомъ спросить его; онъ долженъ сказать, почему, — я вѣдь недаромъ порѣзала руку… Но какъ я его увижу? Послать просить его? Сходить самой? Но съ какой стати? Будетъ смѣшно, онъ можетъ разсердиться… Не разсердится, а смѣшно, неловко, нельзя безпокоить изъ пустяковъ…»

И она начинаетъ думать, какъ удобнѣе, не конфузя себя, не давая повода Могутову смѣяться или замѣтить ея любовь къ нему, увидѣть его, говорить съ нимъ. Она приходитъ къ заключенію, что нужно будетъ сообщить свое желаніе видѣть Могутова Львову или Бречетову, что только они могутъ устроить свиданіе, только чрезъ нихъ она можетъ удовлетворить свое желаніе, не конфузя себя. Является вопросъ, когда назначить свиданіе и гдѣ, — и она рѣшаетъ: конечно, у себя дома. Львовъ или Кречетовъ должны привести Могутова къ Рымнинымъ, и привести не сегодня, не завтра, не послѣ завтра, а во время Пасхи, на первый, на второй или, самое позднее, на третій день.

"Но влюблена ли я въ него, люблю ли я его? — Да, да. У меня мысли, думы о немъ; стараюсь забыть его, и не могу, — онъ такъ и лѣзеть въ мысли, онъ какъ живой стоитъ передъ глазами, — а это и есть любовь… Я, какъ Эсфирь, хочу быть такою, какъ онъ желаетъ, какъ ему хочется, чтобы была хорошая женщина. Онъ хвалитъ, онъ считаетъ Порцію идеаломъ женщинъ, и я хочу быть Порціей: я порѣзала себѣ руку сама, смѣялась при этомъ и мнѣ не было больно. Онъ хвалитъ Эсфирь, — и я познакомилась съ нею, узнала ее и могу быть такой, какъ она.. А вѣдь и онъ похожъ на Феликса по уму, смѣлости, по добротѣ… Только онъ еще добрѣе Феликса: тотъ очень умно и зло бранитъ Эсфирь при первомъ свиданіи и не извиняется, а этотъ тоже выбранилъ, но его доброй душѣ было это непріятно, онъ былъ недоволенъ, что выбранилъ насъ, что не научилъ правильно, а выбранилъ… И какъ онъ смотрѣлъ тогда! «Не думайте, что я такой бранчивый: я лучше, я добрый, я люблю всѣхъ, въ томъ числѣ и васъ, хочу учить всѣхъ, но погорячился; учить другихъ такъ трудно, для этого нуженъ геній, — и онъ вспомнилъ чьи-то стихи и сказалъ ихъ. Это вышло такъ хорошо, онъ прочелъ ихъ искренно, отъ души, какъ будто спѣлъ… Да, это любовь… Такова должна быть любовь… Онъ говоритъ, что безъ работы жить нельзя, и мнѣ хочется работать, я хочу работать и буду скоро учить дѣтей, какъ Эсфирь… Но это мнѣ самой пришло въ голову, — я его не знала, когда захотѣлось учить дѣтей… Это было послѣ рѣчи Лукомскаго о стремленіи къ равенству, полному равенству женщинъ съ мущинами. Я долго думала объ этомъ, послѣ совѣтовалась съ папой… Тутъ Могутовъ ни при чемъ».

— Катя! одѣвайся, — черезъ часъ ѣдемъ на омовеніе ногъ въ соборъ, — прервала Софья Михайловна думы падчерицы…

Гдѣ умъ красавицы не бродитъ,

Чего не думаетъ она?!

III.

Дмитрій Ивановичъ и Софья Михайловна не были обрядно-религіозны. Они глубоко вѣрили въ Бога и умомъ, и душою; но бывали только въ торжественные дни въ церкви, исповѣдывались и пріобщались разъ въ годъ, не приготовляя себя къ этому таинству недѣльною молитвой въ церкви и болѣе или менѣе строгимъ постомъ: вечеромъ исповѣдывались, на другой день утромъ пріобщались и все это дѣлали какъ самое обыкновенное дѣло. Катерина Дмитріевна, вмѣстѣ съ музыкой и языками, унаслѣдовала отъ покойной матери и сильное религіозное чувство; но ей было только одиннадцать лѣтъ, когда умерла мать, и скрытая вѣра отца и мачихи, съ одной стороны, и толковое изученіе исторіи, съ ея изложеніемъ религій и вѣрованій разныхъ народовъ, борьбой религіозныхъ ученій, связью ихъ съ христіанствомъ, самый расколъ въ христіанскихъ религіяхъ, съ другой стороны, — охладили ея религіозный пылъ, отъучили отъ внѣшнихъ обрядностей, и ея вѣра въ Бога была внутри, а наружу она проявлялась только въ глубокой любви къ людямъ, въ желаніи дѣлать имъ добро и остерегаться дѣлать зло.

Она обрадовалась предложенію мачихи ѣхать въ соборъ, гдѣ архіерей будетъ въ этотъ день совершать обрядъ омовенія ногъ. Церковь была полна народу, было жарко, душно, тѣсно и молиться не было возможности; но не было возможности и думать о чемъ бы то ни было, — и это положеніе нравилось дѣвушкѣ. Нѣтъ молитвы, нѣтъ опредѣленной мысли, нѣтъ дѣла, а между тѣмъ и тяжело, душно, тѣсно, какъ бываетъ при дѣлѣ: глаза смотрятъ на разнообразную публику, на блескъ иконостаса, на священниковъ и архіерея въ дорогихъ парчахъ, на ихъ спокойныя и сосредоточенныя движенія въ процессѣ службы; слухъ ласкаетъ стройное пѣніе пѣвчихъ, въ головѣ обрывки мыслей, а во всемъ тѣлѣ усталость, жаръ…. Священнодѣйствіе омовенія ногъ особенно было торжественно и сосредоточивало на себѣ вниманіе: усталость, духота, тѣснота дошли до самой высшей степени, а глаза не могутъ оторваться отъ медленныхъ, плавныхъ, полныхъ религіознаго чувства и глубокаго смысла, движеній архіерея, его колѣнопреклоненія, омовенія ногъ и вытиранія ихъ… Басъ протодіакона густо раздается среди собора, какъ медленные удары колокола: «и положи ризы своя», «и умыя ноги ученикомъ своимъ:….», а самъ протодіаконъ на амвонѣ, съ крупнымъ, обросшимъ волосами, мускулистымъ, смуглымъ лицомъ, съ длинными густыми волосами на головѣ, закинутыми назадъ, съ крупными каплями пота на крутомъ и низкомъ лбу, — очень похожъ на Іоанна Крестителя во время проповѣди въ пустынѣ…. И все это, вмѣстѣ съ физическою усталостью, прижало, придавило и заглушило на время мысли Катерины Дмитріевны о себѣ.

Такъ прошелъ чистый четвергъ. Въ пятницу она съ мачихой опять была въ соборѣ и служба, съ обнесеніемъ плащаницы вокругъ собора, при чемъ опять было душно, жарко и тѣсно, дѣйствовала на нее такъ же, какъ и обрядъ омовенія ногъ. Въ субботу она цѣлый день была занята приготовленіемъ къ столу, уборкой его и разсылкой пасокъ, съ разными принадлежностями, бѣднымъ знакомымъ Рымнина, его крестникамъ и крестницамъ, а также и всѣмъ хорошимъ знакомымъ холостымъ мущинамъ. Этотъ обычай заведенъ былъ Софьей Михайловной, которая славилась и гордилась своей кухней, знаніемъ кулинарнаго искусства и, главное, умѣньемъ все приготовить безъ хлопотъ, особеннаго труда, а только одною распорядительностью. Катерина Дмитріевна всегда помогала, въ этомъ случаѣ, распоряжаться мачихѣ и уже два года она исключительно завѣдывала уборкой пасхальнаго стола и распредѣленіемъ, что и въ какомъ количествѣ должно быть послано знакомымъ, крестникамъ, крестницамъ, бывшимъ хорошимъ слугамъ, прикащикамъ и т. д.

Къ семи часамъ вечера субботы столъ былъ убранъ, посылки разосланы и Катерина Дмитріевна просматриваетъ списокъ и вспоминаетъ: не пропущенъ ли кто, всѣмъ ли послано, кто значится въ спискѣ… «Кому бы еще послать? — спрашиваетъ она сама себя. — Могутову, Могутову нужно послать!» — довольная и улыбаясь, говоритъ она, какъ будто онъ единственный былъ пропущенъ въ спискѣ, какъ будто она чувствовала, что кого-то нѣтъ, никакъ не могла вспомнить и вдругъ вспомнила.

— Кому это еще, барышня? — спрашиваетъ горничная, когда посылка готова.

Она не отвѣчаетъ, она думаетъ: что если это обидитъ Могутова, покажется ему подачкой, милостыней, противъ которой такъ сильно былъ вооруженъ ея отецъ и успѣлъ вооружить и ее? Кожуховъ, Кречетовъ и прочіе всегда приносятъ за пасху букеты, конфекты, а у Могутова можетъ нѣтъ средствъ, да онъ можетъ и не хочетъ бывать у нихъ, — пожалуй еще разсердится за посылку, отошлетъ назадъ… «Я напишу ему, чтобъ онъ не сердился», рѣшила она и, сказавъ горничной, чтобы позвали Ивана, пошла въ кабинетъ и безъ помарки, въ одинъ присѣетъ, какъ говорятъ чиновники, написала слѣдующее письмо къ Могутову.

"Милостивый Государь
Господинъ Могутовъ!

"Извините, что не знаю, какъ васъ зовутъ и что поэтому называю васъ по фамиліи. Я васъ видѣла только одинъ разъ, когда ворона сидѣла на спинѣ лошади у широкаго поля, когда вы пѣли пѣсню на голосъ «Руслана» и когда двѣ дамы помѣшали вамъ пѣть, за что вы ихъ очень справедливо назвали воронами. Но я много о васъ слышала, что возбудило во мнѣ глубокое уваженіе къ вамъ и сильное желаніе познакомиться покороче съ вами.

«Папа и мама посылаютъ сегодня пасху всѣмъ своимъ хорошимъ знакомымъ, а мнѣ пришла мысль послать пасху вамъ, чтобы напомнить вамъ время вашего дѣтства и, главное, чтобы заявить вамъ о своемъ сильномъ желаніи познакомиться съ вами. Вы извините и не сердитесь за это на уважающую васъ Екатерину Рымнину».

Прочитавъ написанное, она осталась имъ довольна, запечатала. въ конвертъ, написала адресъ и, войдя въ залу, отдала: письмо Ивану, сказавъ, чтобъ онъ зашелъ къ Львову, спросилъ у Львова, гдѣ живетъ господинъ, который написанъ на конвертѣ, и снесъ ему письмо и завязанное въ салфетку.

— Отвѣта не требуется? — спроситъ Иванъ.

— Если дадутъ отвѣтъ, — принесите, а не дадутъ, — не спрашивайте.

— Слушаю-съ.

Иванъ ушелъ. Она старается быть спокойной, мо ея сердечко бьется ужасно и она съ нетерпѣніемъ ожидаетъ возвращенія Ивана. — «Если возвратитъ назадъ, — думаетъ она, — если ничего не отвѣтитъ на письмо, — я забуду его, перестану думать о немъ, всему будетъ конецъ… Я дамъ согласіе Кречетову, я буду его любить…» Она задумывается, садится у окна на улицу и къ глазамъ подступили слезы.

«Не плачь, перестань, глупенькая дѣвочка! Вѣдь слезами горю не поможешь, — утѣшала она громко самоё себя, а слезы сами собою катились изъ ея глазъ и тихо, тихо струились по ея блѣднымъ щекамъ. — Не всѣ выходятъ замужъ по любви, а живутъ, и счастливо живутъ».

Она хочетъ прогнать тяжелыя мысли, перестаетъ плакать и смотритъ въ окошко. Темно, почти ничего не видно, и лишь вдали мелькаетъ слабый желтый свѣтъ уличнаго фонари.

«А что если прыгнуть въ окно, упасть въ низъ головой? Умереть и — всему конецъ… А тамъ?..»

— Сторонись, лѣшій! — громко крикнулъ кто-то на улицѣ.

Она вздрогнула, торопливо отошла отъ окна, сѣла въ самый дальній и темный уголъ залы и начала тихо разговаривать сама съ собою: — «Тамъ будетъ тяжело. Такъ грѣшно. Нужно жить, какъ можно… Не всѣмъ весело, не всѣ счастливы. Мама развѣ счастлива, голодные крестьяне развѣ счастливы? Нужно любить всѣхъ, а не одного…»

— Кланялись и приказали отдать письмо и вотъ это, — подавая ей письмо и приподнявъ другою рукой что-то, завернутое въ бумагу, прервалъ ея думу возвратившійся Иванъ.

— Хорошо, — совершенно спокойно отвѣтила она, взяла письмо и свертокъ и медленно ушла въ кабинетъ. Она не распечатываетъ письма, она держитъ его въ дрожащей рукѣ, а сама морально улыбается и торопливо ходитъ по кабинету. Что такое написано въ письмѣ, — ей все равно. Она заранѣе довольна отвѣтомъ, — довольна, что не возвратили назадъ ея подарка, что ей также прислано что-то тяжелое. Наконецъ, она порывисто распечатываетъ письмо и читаетъ отвѣтъ Могутова:

"Милостивая Государыня
"Екатерина Дмитріевна!

"Въ продолженіе четырехъ лѣтъ, проведенныхъ мною въ институтѣ, я не замѣчалъ существованія праздника Пасхи, такъ какъ въ это время обыкновенно начинались экзамены и было не до праздниковъ. Я не знаю, какъ благодарить васъ за письмо и посылку, которыя, послѣ столькихъ лѣтъ, напомнили мнѣ завтрашній праздникъ и, дѣйствительно, вызвали много воспоминаній изъ моего дѣтства и юности. Не откажитесь и отъ меня принять Шекспира и позвольте пожелать, чтобы для васъ онъ былъ другомъ въ минуты радости и утѣшителемъ въ минуты горя, отъ котораго да хранитъ васъ Богъ.

"Извините, что лично не могу поблагодарить васъ, такъ какъ боюсь своею персоною разрушить то уваженіе, которое вы питаете ко мнѣ по слухамъ и которое для меня было бы непріятно разрушать.

"Позвольте пожелать вамъ остаться надолго такой же доброй, какой вы есть теперь.

"Глубоко благодарный и вашъ покорнѣйшій слуга
"Г. Могутовъ".

Она прочла разъ, прочла другой разъ. Ей кажется отвѣтъ сухимъ, холоднымъ. Она задумалась и послѣ раздумья сухость и серьезность отвѣта кажутся ей вполнѣ естественными, даже необходимыми. Вѣдь онъ ничего не слыхалъ о ней, — она ничего не говорила при немъ, — понятно, что онъ, не зная ея, не могъ отвѣчать на ея письмо иначе. Онъ могъ даже подумать, что она такъ, изъ простаго любопытства, отъ скуки, написала ему и изъ-за того же хочетъ видѣть его, — и онъ могъ возвратить назадъ ея подарокъ, написать ей грубый отвѣтъ. Конечно, она очень, очень рада, что онъ не подумалъ о ней такъ, не возвратилъ посылки, а написалъ очень вѣжливый отвѣтъ и прислалъ ей на память Шекспира. Онъ не прислалъ ей сказку, книжку съ картинками, а прислалъ ей сочиненіе великаго англійскаго и всесвѣтнаго писателя Шекспира… Она разсматриваетъ книги, у нея такой самый Шекспиръ, но это все равно, — ей пріятно, она весела, она смѣется и еще разъ читаетъ письмо и находитъ теперь, что оно очень и очень мило написано… Ей очень нравится простой, но чрезвычайно изящный переплетъ на книгахъ. Она складываетъ томы Шекспира по порядку, открываетъ крышку переплета перваго тома и видитъ что-то написанное не очень красивымъ, но крупнымъ и разборчивымъ почеркомъ. «Помнишь другъ мой, Гордѣй Петровичъ, — читаетъ она, — какъ ты доказывалъ мнѣ пошлость силлогизма, что сапоги — лучше Шекспира, а Антоновичъ — лучше сапоговъ. Ты тогда впервые познакомилъ меня съ Шекспиромъ, растолковалъ его и научилъ любить его. Приготовляя твои вещи къ отправкѣ, мнѣ хотѣлось вложить въ нихъ что-либо на память тебѣ обо мнѣ. Я не придумалъ ничего лучшаго, какъ Шекспира, и не съумѣлъ ничего лучшаго написать, какъ то, что написалъ уже. Я не знаю, почему меня не исключили, хотя я протестовалъ не менѣе другихъ противъ твоего исключенія. Для тебя земля клиномъ не сошлась, а для меня, недалекаго, быть можетъ и хорошо, что не исключили. Не забывай меня, Гордѣй Петровичъ. Я всегда любилъ тебя, а теперь я никогда не забуду тебя… Коптевъ».

Ей нравится прочитанное, она довольна, что онъ ей послалъ подарокъ друга; но она отошлетъ ему его назадъ, онъ приметъ отъ нея назадъ, она попроситъ его объ этомъ дружбою и любовью его товарища. Впрочемъ, она можетъ сдѣлать лучше. Она пошлетъ ему своихъ три тома, а его пошлетъ только первый, на которомъ надпись друга. Ея одинъ томъ испачканъ кровью, но это ничего, — она можетъ написать ему, что это кровь с--нской Порціи, которая сама себѣ порѣзала руку и выпачкала Шекспира кровью изъ этой раны.

Она спокойно и сладко спала въ ночь подъ Пасху и, веселая и счастливая, какъ никогда, встрѣтила утро перваго дня Свѣтлаго Христова Воскресенья. Какъ солнышко, по мнѣнію простаго народа, играетъ, восходя въ утро перваго дня Пасхи, такъ и она, съ полнымъ жизни и счастія личикомъ, бросилась въ объятія няни въ утро перваго дня Пасхи.

— Христосъ воскресъ, няня!…

IV.

Но не всѣ встрѣчали такъ счастливо Пасху и, кажется, несчастнѣе всѣхъ встрѣтила ее mademoiselle Плитова.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . V.

Переѣхавшій игралъ на віолончели, а Могутовъ слушалъ его игру, когда Лукерья сообщила, что его спрашиваютъ.

— Можетъ ошиблись, Лукерья? — спросилъ онъ. Ему казалось, что его въ такую пору рѣшительно некому спрашивать.

— Васъ спрашиваютъ! Развѣ я глухая, аль пьяна?… День нонѣ не такой! — обидчиво отвѣтила Лукерья.

Могутовъ отправился къ себѣ и, когда зажегъ свѣчу и обратился лицомъ къ вошедшему въ нумеръ Ивану, тотъ подалъ ему письмо со словами: «Приказали кланяться и подать письмо господину Могутову».

«Это та такая добрая, что на Лелю ростомъ похожа? — думалъ Могутовъ, прочитавъ письмо. — Добрая и почеркъ ничего, да и мысли самыя подходящія: я тебѣ, несчастненькому, подарочекъ посылаю, а чтобы необидно было, мы очень уважаемъ васъ… Хорошо еще что не прямо: прислали, молъ, вамъ, такъ какъ барышня у насъ добрая и всѣмъ бѣдненькимъ помогаетъ: пасхи посылаетъ, чтобы было чѣмъ разговѣться… А давно уже я не пробовалъ пасхи…»

И ему вдругъ вспомнились его дѣтство, среди семьи и въ пансіонѣ, юность въ томъ же пансіонѣ и жизнь въ Петербургѣ во время Пасхи.

— Куда прикажете поставить? — спросилъ Иванъ, которому надоѣло такъ долго ожидать, но который чувствовалъ уваженіе къ тѣмъ, кто не набрасывался на посылки «какъ на какую-нибудь невидаль».

— Я и забылъ про васъ! Поставьте, пожалуйста, сюда, — указывая на столъ, отвѣтилъ Могутовъ. — «Человѣка нужно поблагодарить само собой, а за пасху само собой, — думалъ онъ, когда человѣкъ освобождалъ салфетку и подносъ. — А то не отослать ли все сіе назадъ?… Обидится; а за что ее обижать? Можетъ-быть она и искренно добра, искренно любитъ неимущихъ, понимаетъ неправду въ мірѣ, да воли у ней нѣтъ сдѣлать большее, чѣмъ вотъ эти подарочки… Что бы ей послать въ обмѣнъ? Развѣ книжку? Ишь, сколько мнѣ наслала ихъ добрая душа, тоже женская добрая душа, — смотря на свою библіотеку, продолжалъ думать онъ. — На Шекспирѣ хорошъ переплетъ, — ну, Шекспира и пошлемъ».

— Отвѣта не будетъ? — недовольно спросилъ Иванъ, ибо уже черезчуръ мало вниманія оказываютъ ему, пришедшему «не съ пустыми руками».

— Вы присядьте, пожалуйста. Я вотъ сейчасъ отвѣтъ на письмо напишу, — отвѣтилъ Могутовъ.

Онъ написалъ уже извѣстный намъ отвѣтъ, спросивъ человѣка, какъ зовутъ барышню. Потомъ онъ досталъ, завернулъ въ бумагу и перевязалъ веревочкой четыре тома Шекспира, которыхъ онъ еще ни разу не раскрывалъ и не зналъ, что они — подарокъ его петербургскаго сожителя, предполагая, что всѣ книги присланы акушеркой для развлеченія на первыхъ порахъ отъ скуки въ провинціи. Онъ отдалъ письмо и Шекспира, вмѣстѣ съ рублемъ на чай человѣку и просилъ кланяться, благодарить и отдать все барышнѣ.

По уходѣ человѣка онъ началъ болѣе уютно разставлять на столѣ присланное Екатериной Дмитріевной.

«Какъ удивится завтра Переѣхавшій, — думалъ онъ при этомъ, — когда увидитъ мой пасхальный столъ! Какъ горячо онъ примется доказывать чепушность сей чепухи съ масломъ, хотя сія чепуха очень, полагать надо, вкусна, даже и безъ этого хорошаго масла, и безъ этого сыра, а только съ этой колбасой и саломъ. И отъ апельсиновъ, чай, не откажетесь, Викторъ Александровичъ? Вы очень любите фрукты и любите фразировать о замѣнѣ мясной пищи растительною… Выспрашиваете съ иронической улыбкой, сколько это стоило мнѣ? — За Шекспира вымѣнялъ. Не знаю, удалось ли бы обмѣнять Шекспира на сапоги, а на эти явства удалось…»

И ему невольно пришелъ на умъ извѣстный силлогизмъ россійскихъ «протоколистовъ» о Шекспирѣ, Антоновичѣ и сапогахъ; потомъ онъ вспомнилъ о Коптевѣ, чтеніи съ нимъ Шекспира и споръ о ложности все того же силлогизма. Онъ присѣлъ у окна, смотрѣлъ на темное небо, гдѣ кое-гдѣ слабо видны били звѣздочки, потомъ вдругъ началъ декламировать и, Богъ его знаетъ почему, прежде всего началъ съ монолога Ричарда III о женщинахъ:

Была-ль когда такъ женщина добыта?

Была-ль когда такъ куплена любовь?…

Ему захотѣлось писать къ акушеркѣ, что онъ откладывалъ до полученія работы. Онъ сѣлъ за столъ и началъ писать. Письмо было длинно, два большихъ почтовыхъ листа, касалось больше воспоминаній прошлыхъ дней и заканчивалось сообщеніемъ адреса. Письмо онъ кончилъ около полуночи. Раздѣваясь, онъ опять, одинъ Богъ видитъ почему, началъ декламировать изъ того же Шекспира длинный монологъ Кассія въ Бруту. Декламировалъ онъ очень недурно. Начало:

Не знаю я, какой твой взглядъ на жизнь,

Какъ на нее другіе люди смотрятъ,

Но ужь по-моему гораздо лучше

Совсѣмъ не жить, чѣмъ жить и трепетать

Предъ существомъ такимъ же, какъ и я.

Онъ проговорилъ тихо и спокойно, какъ самый обыкновенный разговоръ. Отъ словъ:

Мы рождались свободными какъ Цезарь!

голосъ его постепенно возвышался, и онъ былъ громокъ и проникнутъ внутреннею силой, когда, въ одномъ бѣльѣ, онъ произносилъ окончаніе монолога:

Вѣкъ жалкій, ты униженъ, посрамленъ!

Римъ, ты утратилъ благородство крови!

Ну, слыхано-ль со времени потопа,

Чтобъ вѣкъ былъ полонъ именемъ однимъ?

Онъ загасилъ свѣчу и укрылся хорошенько фланелевымъ одѣяломъ, такъ какъ въ нумерѣ было свѣжо. Онъ не скоро заснулъ, долго и съ любовью вспоминая акушерку. Засыпая, ему вспомнились слова Отелло:

Когда бы Дездемоны

Я не любилъ, за всѣ богатства моря

Не заключилъ бы въ тѣсныя границы

Жизнь вольную, безбрачную свою!

Она меня за муки полюбила,

А я ее — за состраданье къ нимъ.

ГЛАВА V.
Какъ «мы» надумали строить дорогу. — Развѣ такъ можно? Я судъ найду! Кошка и мышка, или генералъ и Софья Михайловна. — Блаженъ кто вѣруетъ, — легко тому на свѣтѣ. — Заснула няня и ничего не слышала она. I.

Въ десятомъ часу перваго дня Пасхи Переѣхавшій сидѣлъ въ нумерѣ Могутова и оба пріятеля съ большимъ аппетитомъ попивали чай и поѣдали пасху, масло, сало и колбасу, присланные Катериною Дмитріевною. Переѣхавшій отгадывалъ, кто бы могъ прислать все это такое вкусное, когда Могутовъ заявилъ ему, что все это не куплено имъ, а прислано.

— Болѣе некому, говорилъ онъ, — какъ нашему уважаемому Филарету Пупліевичу. Навѣрно онъ! Онъ — хорошій христіанинъ, блюститель нравственности, порядка и благочинія, и, по долгу самой службы, — вы присланы подъ его непосредственный надзоръ, — онъ долженъ былъ дать вамъ средства разговѣться, какъ подобаетъ истинному христіанину… И знаете ли что? Я невольно прихожу къ заключенію, что намъ, русоплетамъ, положительно образованіе въ прокъ нейдетъ, что у насъ болѣе будетъ свободы, равенства и братства, — а это даже въ исторіи Вебера, въ гимназическомъ учебникѣ исторіи Вебера, во введеніи, признается цѣлью жизни людей, — что мы скорѣе приблизимся къ этой цѣли жизни, если бросимъ погоню за образованіемъ и поставимъ во всѣ начальства простыхъ, недалекихъ въ наукахъ людей, какъ нашъ уважаемый полицеймейстеръ, всѣми любимый Филаретъ Пупліевичъ. Кто далъ вамъ первую работу? — Филаретъ Пупліевичъ. Кто далъ вамъ слово найдти въ будущемъ работу? — Филаретъ Пупліевичъ. Кто, наконецъ далъ намъ, людямъ науки и прогресса, вкусить сихъ яствъ и разговѣться по-христіански? — Все онъ, все онъ, все Филаретъ Пупліевичъ… А кто такой Филаретъ Пупліевичъ? Сравните Филарета Пупліевича, воспитаннаго на мѣдный грошъ, съ Кожуховымъ, человѣкомъ высшаго образованія, на образованіе котораго затрачены милліарды грошей, — сравните ихъ отношеніе, чтобы не ходить далеко, къ вамъ, человѣку науки и прогресса, и скажите: не правъ ли я, что мы скорѣе достигнемъ свободы, равенства и братства, когда не Кожуховы, а Филареты Пупліевичи будутъ управлять міромъ? Да, да! Я докажу это сейчасъ неоспоримо, яснѣе…

— Можно видѣть господина Могутова? — прервалъ чей-то громкій голосъ за рерью игривое, хотя и сильно гнусавое краснорѣчіе Переѣхавшаго.

— Войдите, — отвѣтилъ Могутовъ, а выраженіе лица Переѣхавшаго вдругъ сдѣлалось строгимъ.

Кречетовъ (это былъ онъ) снялъ въ темномъ, узкомъ и холодномъ корридорчикѣ калоши и пальто и, положивъ послѣднее къ себѣ на руку, вошелъ въ нумеръ Могутова.

— Могу я видѣть господина Могутова? — спросилъ онъ, осматривая обоихъ пріятелей и, вѣроятно, рѣшая, который изъ нихъ Могутовъ.

— Могутовъ я, — вставая, сказалъ Могутовъ.

— Князь Король-Кречетовъ, — кланяясь и подавая руку Могутову, отрекомендовался Кречетовъ. — Быть-можетъ я вамъ помѣшалъ?

— Мы закусываемъ и пьемъ чай. Если вы не откажетесь вступить съ нами въ компанію, то не помѣшали, — пожимая руку Кречетова, отвѣтилъ Могутовъ.

— Въ такомъ случаѣ давайте ужь и похристосуемся. Христосъ воскресъ!

— Воистину воскресъ! — отвѣтилъ Могутовъ и три раза поцѣловался съ Кречетовымъ.

— Викторъ Александровичъ Переѣхавшій, — отрекомендовалъ онъ потомъ Переѣхавшаго и поставилъ третій стулъ къ столу.

— Позвольте мнѣ, — началъ Переѣхавшій, — искренно, горячо, отъ глубины души пожать вашу руку, князь, и похристосоваться съ вами, какъ съ истиннымъ христіаниномъ, хотя, — онъ и Кречетовъ цѣловались, — хотя, навѣрно, этотъ христіанинъ и не соблюдаетъ обрядовъ, но…

— Вы правы, — прервалъ Кречетовъ, которому, вѣроятно, не очень нравилось гнусавое ораторство Переѣхавшаго, — не только относительно обрядовъ, а и вообще относительно религіи я, грѣшный человѣкъ, большой скептикъ.

— Вамъ, вѣроятно, говорилъ обо мнѣ полицеймейстеръ и вы хотите предложить мнѣ работу? — спросилъ Могутовъ, наливая чай, когда всѣ усѣлись у стола.

— Вы отгадали. Мнѣ говорилъ о васъ и полицеймейстеръ, и… еще другіе. Я, дѣйствительно, хочу предложить вамъ работу при нашей затѣѣ, о которой вы, конечно, уже слышали, — отвѣтилъ Кречетовъ, прихлебывая чай и улыбаясь. Онъ улыбался всегда, когда попадалъ въ радушную среду, гдѣ онъ могъ быть искрененъ: но теперь онъ улыбался и потому, что пасха, которую онъ теперь ѣлъ съ чаемъ и большая часть которой стояла на столѣ, была и по виду, и по вкусу, какъ двѣ капли воды, похожа на ту, которая была прислана ему самому отъ Рымниныхъ, и потому, что онъ чуть-чуть было не проговорился о ходатайствѣ Катерины Дмитріевны за Могутова; а это все почему-то невольно располагало Кречетова къ усмѣшкѣ.

— Затѣя хорошая, достойная той рѣчи, которую сказалъ въ ея защиту князь Король-Кречетовъ! — внушительно замѣтилъ Переѣхавшій.

— Господинъ Переѣхавшій хочетъ заставить меня покраснѣть. Я говорю — затѣя, потому что все хорошее будетъ затѣей, если не будетъ сдѣлано какъ слѣдуетъ. Вѣдь это правда? — спросилъ Кречетовъ, повернувъ свое улыбающееся лицо къ Переѣхавшему.

— Вы исполните дѣло, новое дѣло сооруженія желѣзной дороги, безъ посредства кулаковъ какъ нельзя лучше! — внушительно и строго, какъ вѣщунъ-кудесникъ, сказалъ Переѣхавшій.

— Хотѣлось бы не ударить, какъ говорится, лицомъ въ грязь… Мы уже четыре дня только то и дѣлаемъ, что обдумываемъ, какъ бы это такъ повести дѣло, чтобы не осрамиться… Хотите, господа, я вамъ разскажу, что мы надумали?

Хотѣніе слушать было написано на лицахъ господъ и Кречетовъ, не ожидая отвѣта, началъ сообщать, что надумали «мы».

Онъ говорилъ, что почти всѣ «мы» рѣшили сдать всю земляную работу самимъ рабочимъ отъ кубической сажени. Для этого «мы» будутъ нанимать рабочихъ артелями, при чемъ изъ рабочихъ одиночекъ будетъ составлена отдѣльная артель. Каждой артели «мы» будутъ выдавать харчи натурою, предоставляя полное право самой артели распоряжаться ими, равно какъ сама же артель будетъ дѣлить между собою и работу, и деньги, причитающіяся за нее. Пользу, разумность и выгодность такого порядка въ работѣ «мы» основали, во-первыхъ, на томъ, что рабочіе, заинтересованные работою отъ кубической сажени, будутъ работать по своей доброй охотѣ, а не изъ-подъ надзора, а слѣдовательно будутъ работать гораздо лучше; во-вторыхъ, не будетъ со стороны рабочихъ жалобъ на пищу, такъ какъ имъ будетъ отпускаться оной сколько угодно въ счетъ ихъ работы и по цѣнѣ стоимости для самихъ «мы»; въ-третьихъ, не нужно будетъ большаго числа надсмотрщиковъ, старостъ, десятскихъ и т. п. лицъ, получающихъ, обыкновенно, хорошее жалованье и за которыми, обыкновенно, приходится еще болѣе смотрѣть, чѣмъ за рабочими; наконецъ, въ-четвертыхъ, при заключеніи рабочихъ въ артели и при разсчетѣ только съ артелью, а не съ каждымъ рабочимъ отдѣльно, упростится конторское дѣло, такъ какъ не нужно будетъ рабочихъ книжекъ, контрактовъ и условій съ каждымъ рабочимъ, не нужно вести счетъ каждаго рабочаго о его работѣ и заборѣ, его прогулахъ, пьяныхъ дняхъ и т. и., — артель сама будетъ смотрѣть за всѣмъ этимъ… Кречетовъ говорилъ обо всемъ этомъ очень подробно и оживленно, приводя всестороннія доказательства разумности и практичной выгодности такого порядка работъ землянаго полотна дороги. Онъ закончилъ свое повѣствованіе такъ:

— Я васъ попрошу, господа, высказать откровенно ваши замѣчанія. Дѣло, согласитесь сами, очень серьезное.

— Лучше ничего и придумать нельзя! Держитесь крѣпко этихъ правилъ, не отступайте отъ нихъ при первыхъ недоразумѣніяхъ — и работникъ скажетъ вамъ, въ концѣ концовъ, великое спасибо, и дѣло ваше пойдетъ и кончится отлично! — съ тѣмъ же видомъ и чувствомъ вѣщуна-кудесника поспѣшилъ одобрить Переѣхавшій.

— А вы какъ полагаете? — обратился Кречетовъ къ Могутову.

— Много хорошаго и много совершенно непрактичнаго, — подумавъ отвѣтилъ тотъ.

— Пожалуйста, скажите, что и почему? — живо спросилъ Кречетовъ.

И между нимъ и Могутовымъ завязался длинный разговоръ. Мы не будемъ приводить ихъ разговора до-словно, а резюмируемъ его въ короткихъ словахъ.

Могутовъ вполнѣ одобрялъ наемъ рабочихъ артелями, выдачу харчей на руки артели и отдачу работы, артели отъ кубической сажени; но онъ находилъ необходимымъ вести счетъ работы и счетъ денегъ каждому рабочему. Нашъ рабочій — недалекій, темный человѣкъ. Не его уму запомнить, сколько кто выработалъ каждый день, сколько на долю каждаго приходится въ концѣ мѣсяца денегъ, — придется ихъ дѣлить поровну между всею артелью; а между тѣмъ въ артель, навѣрно, попадетъ всякій народъ: сильный и слабый, трудолюбивый и лѣнивый, трезвый и пьяный, и ровная получка, неминуемо, вызоветъ ропотъ. Отдавайте работу отъ кубической сажени, но вы все-таки не можете обойтись безъ надсмотрщиковъ, десятскихъ, старостъ и табельщиковъ. Нашъ рабочій трудолюбивъ, добръ, довѣрчивъ и отъ природы надѣленъ сообразительнымъ умомъ; но онъ довѣрчивъ и къ самому себѣ, а потому «авось и завтра» играютъ у него большую роль: примусь завтра хорошенько, выработаю и то, что сегодня недоработаю, а сегодня ранѣй окончу, потому — «спина трохи ломитъ», потому — въ карманѣ пятакъ есть и выпить хочется дюже, потому — важно на деревнѣ пѣсни поютъ… Да и мало ли еще почему, когда «завтра и авось» въ большомъ ходу, когда есть довѣріе къ своей силѣ и выносливости. И нашъ рабочій, дѣйствительно, можетъ понатужиться, можетъ удивить своею работой завтра, но онъ можетъ натужиться день, другой, а пользоваться «авось и завтра» есть искушеніе каждый день.

Возражая Могутову, Кречетовъ прежде всего не понималъ, говоритъ ли онъ а priori, или изучивъ русскаго рабочаго на дѣлѣ. Но если безспорный фактъ, что наши крестьяне математически точно умѣютъ дѣлить сѣнокосы и поля между собою, то они такъ же правильно съумѣютъ подѣлить работу на желѣзной дорогѣ и деньги за работу. Они не умѣютъ писать, но у нихъ въ большомъ ходу бирка, которой они пользуются лучше всякаго записыванія. Откладывать работу на-завтра артель не позволить. Что же касается «авось и завтра», то пользоваться ими часто не позволитъ артель.

Что сѣнокосъ и поля наши крестьяне умѣютъ дѣлить мудро и правильно, въ этомъ Могутовъ вполнѣ соглашался; но вѣдь это дѣлается разъ въ годъ и, обыкновенно, въ воскресенье, такъ что споръ изъ-за дѣлежа остается безслѣденъ для продуктивности работы, а на дорогѣ придется дѣлить каждый день: утромъ, гдѣ кому стать на работу, и вечеромъ, кто сколько сработалъ. Если при этомъ будетъ во сто разъ менѣе крику и ссоръ, чѣмъ при дѣлежѣ сѣнокоса, то все-таки будетъ пропадать у всѣхъ, по меньшей мѣрѣ, три часа времени даромъ каждый день. На биркѣ можно отмѣтить для памяти что-либо крупное, не часто случающееся: напримѣръ, заемъ денегъ, сколько нажато копенъ, такъ какъ жниво идетъ всего пять-десять дней; но плохо на биркѣ записывать кубики и его части, и притомъ каждый день нѣсколькимъ десяткамъ человѣкъ, составляющимъ артель… Всегда въ артели будутъ говоруны, которые съумѣютъ подбить цѣлую артель пользоваться «завтра». Въ сельской работѣ откладывать дѣло на-завтра нельзя, — тамъ не ждетъ время, что хорошо понятно для крестьянина, — а для рабочаго желѣзной дороги рѣшительно все равно, будетъ или нѣтъ окончена дорога къ извѣстному времени, если тѣ, кто взялъ на себя постройку дороги, относятся индифферентно къ успѣху работъ, сдадутъ ее на добрую охоту рабочихъ.

— Я не сомнѣваюсь, что быть-можетъ, на взглядъ тѣхъ, кто хорошо знакомъ съ нашимъ крестьяниномъ въ его домашней обстановкѣ и съ его работой чисто сельско-хозяйственной, мое мнѣніе должно казаться невѣрнымъ; но если я мало видѣлъ народъ во время его полевыхъ работъ, то я хорошо изучилъ его на фабрикахъ и при ремонтѣ шоссе. Впрочемъ, мнѣ кажется, что личное мнѣніе кого бы то ни было только тогда должно быть принято безъапелляціонно, когда оно не противорѣчитъ хорошо извѣстнымъ фактамъ. Доброта, выносливость и терпѣніе нашего народа признается всѣми, его смѣтливость и находчивость въ довольно сложныхъ случаяхъ — тоже; но и разсказы изъ народнаго быта Рѣшетникова, Якушкина, двоихъ Успенскихъ, Слѣпцова, Левитова, Потѣхина — тоже извѣстны всѣмъ. «На постояломъ дворѣ» Н. Успенскаго, въ несчастью, не исключеніе, а сплошь и рядомъ встрѣчающаяся фотографически-вѣрная картинка, — и нашему крестьянину безъ руководителя нельзя обойтись въ сложномъ дѣлѣ, что отлично сознаетъ и самъ крестьянинъ. Тамъ, гдѣ работаютъ вмѣстѣ десять, даже пять человѣкъ, они непремѣнно выберутъ одного въ большаки, которому строго подчиняются, въ большой артели они также выберутъ большака, отлично справятся съ харчами, но они не справятся съ желѣзнодорожнымъ дѣломъ безъ присмотра и правильнаго руководства. Сложное это дѣло, не присмотрится къ нему нашъ крестьянинъ и нельзя ему обойтись при работѣ землянаго полотна желѣзной дороги безъ руководительства людей болѣе его развитыхъ и знающихъ.

Такъ закончилъ Могутовъ свою длинную рѣчь. Ровный и серьезный голосъ, которымъ во все время онъ говорилъ, ясно слышавшаяся въ немъ внутренняя сила, которая бываетъ только у говорящихъ правду, правду пережитую, испытанную своимъ личнымъ опытомъ, его ссылки на извѣстныхъ бытовыхъ писателей о народѣ и его ссылки на самого себя, сказанныя безъ малѣйшаго конфуза или самохвальства, — все это заставило, въ концу бесѣды, Кречетова признать Могутова правымъ, что подтвердилъ и Переѣхавшій, который все время внимательно слушалъ и только изрѣдка односложными звуками выражалъ свое одобреніе.

— Вы правы, — сказалъ Кречетовъ въ заключеніе. — Намъ придется совершенно измѣнить нашу программу. Завтра я передамъ ваши слова на обсужденіе своихъ товарищей и увѣренъ, что они тоже согласятся съ вашимъ мнѣніемъ… Вѣдь, вы не держитесь праздниковъ и я могу съ завтрашняго дня считать васъ у себя на работѣ, или лучше въ компаніи со мной? О жалованьи я съ вами говорить не буду. Приходите завтра, мы потолкуемъ и о жалованьи, а главное — о работѣ вообще и о вашей въ частности. Я взялся за это дѣло не изъ корысти, и потому… Уже часъ, — не окончивъ фразы и посмотрѣвъ на часы, сказалъ онъ, вставая и беря шляпу. — Мнѣ нужно, какъ здѣшнему, сдѣлать нѣсколько визитовъ; я къ вамъ первымъ, такъ, при всемъ желаніи посидѣть еще у васъ, — не могу.

II.

Могутовъ и Переѣхавшій вышли вмѣстѣ съ Кречетовымъ, такъ какъ имъ захотѣлось пройтись; но едва они отошли шаговъ пять-шесть отъ нумера, какъ ихъ остановилъ крикъ и плачъ женщины, идущей отъ воротъ и прямо къ нимъ на встрѣчу. Женщина одною рукой вела за собой босаго, грязнаго и худенькаго мальчика, а другой — то била себя въ грудь, то терла глаза, то поправляла платокъ на головѣ, изъ-подъ котораго въ безпорядкѣ выбились наружу космы волосъ. Это была Лукерья, прислуга нумеровъ полковницы Песковой, а мальчикъ — ея сынъ, тотъ самый, котораго мы видѣли у полицеймейстера.

— Барины мои! — остановившись противъ Кречетова, Переѣхавшаго и Могутова, выла и кричала Лукерья. — Голубчики! заступитесь за меня, не дайте сироту въ обиду. Злодѣи искалѣчили несчастнаго сынишку, — искалѣчили, наругались, изверги, надъ сынишкой, надъ сиротой, надъ малымъ сиротой!… Да за что же это Господь наказываетъ меня? За что для перваго дня напасть посылаетъ? Батюшки мои! помогите… защитите… Сирота… дитя малое… дитя неразумное… Искалѣчили, наругались… — И она, въ промежуткахъ между словами, жалобно выла, и заливалась слезами.

— Разскажите толкомъ, въ чемъ дѣло, Лукерья! — сказалъ сурово Переѣхавшій.

— Барины мои! Викторъ Александровичъ, баринъ мой добрѣйшій! Умъ потеряла, съ ума сошла Лукерья! Хуже пьяной нонеча она, а у ней, не то что водки, чаю стакана во рту не было, — отвѣтила Лукерья уже болѣе спокойно, но продолжая всхлипывать.

— Ну, когда вы не пьяны, такъ разскажите толкомъ, въ чемъ дѣло, — сказалъ Переѣхавшій.

— Скинь штанишки! Скинь, стерва этакая! — рванувъ мальчика за ручонку, крикнула на него Лукерья.

Мальчикъ скорчилъ плаксивую рожицу, растегнулъ штаны, которыя съѣхали сами собой къ концу ногъ его, а Лукерья, задравъ халатикъ на голову мальчика, повернула его спиной къ Переѣхавшему. Спина и ягодицы мальчика испещрены были вдоль и поперекъ синими полосами; на нѣкоторыхъ были струпья засохшей крови, а на нѣкоторыхъ уже свѣтилась новая, нѣжная, красненькая кожа.

— Вотъ какъ расписали для праздника варвары, душегубы! Младенца изувѣчили, наругались!… Барины мои, защитите!… Сирота горемычная… — И Лукерья опять начала громко выть.

Скоро вся прислуга нумеровъ, нѣкоторые изъ жильцовъ и порядочное число уличныхъ зѣвакъ обоего пола столпились вокругъ нея.

— Ловко отхлестали, ловко!

— Знатная баня была къ празднику!

— Кто выпоролъ-то? Сказывай, кто выпоролъ мальчишку-то?

— Мальчишка — сынъ твой, что-ль?

Такіе вопросы, замѣчанія и слова сыпались со стороны собравшейся публики, обступившей Лукерью и ея сына, который, съ забраннымъ на голову халатикомъ и спущенными штанишками, стоялъ какъ вкопанный, вздрагивая по временамъ какъ бы отъ холода.

— Теперь свѣжо, ты простудишься, опусти халатъ и надѣнь штаны, — съ дрожью въ голосѣ обратился Могутовъ къ мальчику, — и, нагнувшись надъ нимъ, началъ помогать ему дѣлать и то, и другое. Онъ былъ страшно угрюмъ: брови почти сошлись, тубы сильно сжаты, руки замѣтно дрожали. Ему вдругъ, какъ живой, представился его братъ Вася, его слезы и тихія жалобы предъ смертью отъ гимназической порви.

— Я вчерась еще пождала его, — болѣе спокойно начала разсказывать Лукерья, — да думаю, можетъ его хозяинъ разговѣться оставилъ. Гляжу, а его и сегодя нѣтути, до десяти часовъ нѣтути. Ну, я и пошла къ хозяину… Похристосовалась, какъ слѣдуетъ, опосля и спрашиваю про мальчишку. — «Мальчишка твой въ полиціи, потому что онъ подлецъ и ябедникъ», — хозяинъ-то мнѣ говоритъ. — Дитя малое, глупое, — я-то говорю, — гдѣ ему подлость понимать, развѣ по глупости што сдѣлалъ. — "Нѣтъ, — хозяинъ-то говоритъ, — не по глупости: онъ, говоритъ, больно уменъ сталъ, жаловаться на меня въ мировому ходилъ. Вотъ я, говоритъ, его сперва въ полицію свелъ, а тамъ, говоритъ, его отодрали, — здорово отодрали, не скоро заживетъ, долго, говоритъ, помнить будетъ… А отодрамши, говоритъ, въ тюрьму засадили, всѣ праздники просидитъ въ тюрьмѣ… Какъ сказалъ онъ: отодрали, да не скоро заживетъ, да что въ тюрьмѣ онъ, — такъ у меня сердце и обмерло…. Худенькій онъ у меня, дитя слабое, кровь-то у него почитай что благородная… Ну, я ужь и не помню, что потомъ было…. Прибѣжала это я въ полицію, спрашиваю сынишку, да какъ сняла съ него штанишки, да посмотрѣла на писанку-то эту, такъ и сама не знаю, что со мной сталося: кричу, ругаюсь, его тащу за собой…. Крику надѣлала на весь дворъ, а солдаты полицейскіе смѣются: — «Ладно, говорятъ, расписали!»… А опосля и меня хотѣли въ тюрьму: мальчишкѣ срокъ не прошелъ, а я его туда не пущаю, домой тяну…. На мое счастье барыня какая-то важная въ окно посматривала. Позвала меня подъ окошко, спрашиваетъ. Ну, а ей все и разсказала, да на колѣнкахъ просила отпустить сынишку… Ну, барыня сжалилась, позвала какого-то полицейскаго, поговорила малость, да и велѣла мальчишку отпустить….

— Викторъ Александровичъ! Барины вы мои дорогіе! Ну, развѣ есть законъ такъ-то мальчишку стегать?… Чуть не на смерть застегали дитё малое!…. Проклятые, подлецы!… Я этого такъ не подарую, я судъ надъ ними найду! Нынѣ новый судъ есть! — рыдая и всхлипывая закончила Лукерья свой разсказъ.

— Конечно, есть. Вы, Лукерья, губернатору жалуйтесь, а если онъ ничего не сдѣлаетъ, такъ я вамъ напишу прошеніе къ мировому судьѣ…. Успокойтесь, праздники пройдутъ и вы жалуйтесь, — наставительно успокоивалъ Переѣхавшій Лукерью.

— А можетъ и стоитъ сынишка-то твой?

— Кто зря пороть будетъ?

— Конечно, чего зря пороть!

— Доведись на меня, такъ я бы ему, сынишкѣ-то, еще сама бы всыпала такъ-то!

— Пусть помнитъ, въ другой разъ не шкодитъ!

— Пойдемте, господа, обратился Кречетовъ къ Переѣхавшему и Могутову, брюзгливо посмотрѣвъ на толпу, изъ которой сыпались подобныя замѣчанія и совѣты.

— А я нешто по головѣ его поглажу? Я его… проклятаго проучу! — и Лукерья съ поднятою рукой бросилась на мальчика.

— Такъ грѣхъ, Лукерья! — оттолкнувъ ея руку далеко прочь, порывисто обнявъ одною рукою мальчика и отстранивъ его, съ суровымъ, грозно устремленнымъ на Лукерью взглядомъ, съ сжатою въ кулакъ и приподнятою въ верхъ другою рукою, громко крикнулъ Могутовъ.

Кречетовъ, и Переѣхавшій съ невольнымъ страхомъ смотрѣли на него. Тмъ казалось, что если Лукерья, на правахъ матери, вздумаетъ отнимать мальчика, то Могутовъ съ такою силой оттолкнетъ ее, отъ себя, что она грохнется со всѣхъ ногъ на земь, далеко отброшенная прочь.

Лукерья, какъ мгновенно ошеломленная, не зная что ей дѣлать, безсмысленно смотрѣла по сторонамъ, а потомъ начала горько рыдать и всхлипывать. Мальчикъ тоже началъ тихо плакать.

— Полно плакать, мать не будетъ тебя обижать… Пойдемъ пока ко мнѣ, я угощу тебя вкусной пасхой, — та еще и не ѣлъ пасхи, — да, шалунъ мальчикъ? — и Могутовъ приподнялъ мальчика, поцѣловалъ его въ лобъ и потомъ повелъ его къ себѣ.

Лукерья, продолжая рыдать, поплелась вслѣдъ за ними.

— Эко добрый баринъ, — пожалѣлъ мальца!

— Какъ не пожалѣть! Дитя малое, — а ишь…

— Здорово, подлецы, выпороли!

— А можетъ и за дѣло…

— Какое дѣло! Вѣдь, дитя, не большой, — какое дѣло!

Толпа расходилась, дѣлая такія замѣчанія. Переѣхавшій простился съ Кречетовымъ и вернулся къ Могутову.

III.

Кречетовъ вышелъ за ворота и сѣлъ въ фаэтонъ, запряженный, по-русски, тройкою небольшихъ лошадей, бѣлыхъ, съ круглыми, черными, неправильными пятнами. Объ этихъ лошадяхъ, равно какъ и о старомъ-престаромъ кучерѣ, съ длинной, совершенно бѣлою бородой, шутники города говорили, что они такъ же оригинальны и такъ же замѣтны чуть не за сто верстъ, какъ и ихъ владѣлецъ.

— Къ Рымнинымъ, — сказалъ Кречетовъ кучеру и задумался надъ только-что видѣнной имъ сценой съ сильно высѣченнымъ мальчикомъ. Скоро, впрочемъ, грустныя мысли о варварствѣ родныхъ нравовъ, такъ жестоко отражающихся даже на дѣтяхъ, смѣнились у него болѣе веселыми думами о Могутовѣ.

"Полною жизнью живетъ человѣкъ, — думалъ онъ. — Уменъ, знающъ, физически не обиженъ природою — и присланъ сюда съ жандармомъ, и состоитъ подъ надзоромъ полиціи… «Пойдемте господа» — только и надумалъ сказать я, желая уйти отъ дикой сцены остервенѣвшей матери, желавшей сорвать свою злость на неповинномъ и уже жестоко наказанномъ ребенкѣ-сынѣ; а онъ какъ тигръ вдругъ озлился и не далъ ребенка на безсмысленное тиранство… А какъ потомъ нѣжно, съ дрожью въ голосѣ, чуть не со слезами на глазахъ, онъ обласкалъ и поцѣловалъ мальчика и повелъ въ себѣ угощать пасхой… И народъ знаетъ лучше насъ, выросшихъ среди народа… Дай Богъ, чтобы наша работа дороги принесла существенную пользу тебѣ, голодный народъ!… А вѣдь я самъ — сынъ народа, прихотью судьбы превращенный въ барина, съ обѣтомъ не уронить величія знатнаго рода князей Король-Кречетовыхъ… Увы, не намъ, княжескимъ и дворянскимъ родамъ, принадлежитъ будущее, а вотъ такимъ homo novus, какъ Могутовъ… Да, будущее — ихъ, а не наше. Всего недѣлю или двѣ какъ присланъ, присланъ какъ зловредный человѣкъ, и сперва объ немъ распустили дикую исторію, а теперь уже самъ полицеймейстеръ его рекомендуетъ, какъ малаго съ умной головой… И у него на столѣ пасха какъ разъ такая, какъ у меня… Мнѣ прислали пасху Рымнины, а ему прислала ее только она одна… Боже, въ силамъ ли я буду сдѣлать ее счасливой, если она будетъ моей! Любовь безжалостно была разбита, я проклялъ даже это святое чувство и, какъ заживо-погребенный, мыкался по свѣту… Тоска, скука, апатія и мечты, заканчивающіяся обыкновенно желаніемъ покончить съ жизнью самоубійствомъ… И вдругъ ты, одна ты, воскресила во мнѣ все, все, превратила меня опять въ живаго человѣка… "Вѣдь храмъ разрушенный — все-жь храмъ, кумиръ поверженный — все-жь богъ…

«Да будетъ ли она моею? — промелькнулъ въ его головѣ вопросъ, когда фаэтонъ остановился у дома Рымниныхъ, и онъ, какъ бы убѣгая отъ отвѣта на вопросъ, поспѣшно сошелъ съ фаэтона и торопливо взбѣжалъ по лѣстницѣ во второй этажъ. — Неужели она, моя единственная отрада и надежда въ будущемъ, будетъ принадлежать не мнѣ, а этимъ homo novus?» — опять, промелькнулъ въ его головѣ вопросъ, когда онъ вошелъ въ переднюю, и онъ опять поспѣшилъ снять калоши и пальто и торопливою походкой, съ тоскливымъ выраженіемъ въ лицѣ, вошелъ въ залу, а изъ него въ гостиную.

— Почему вы, князь, чуть не послѣднимъ являетесь христосоваться съ нами? — встрѣтила Кречетова Софья Михайловна, сидя на диванѣ въ гостиной и протягивая ему руну.

— Виноватъ, Софья Михайловна… Но прежде всего позвольте поздравить васъ съ праздникомъ, пожелать вамъ всего хорошаго и поблагодарить за пасху, — цѣлуя руку Софьи Михайловны, сказалъ Кречетовъ.

— А васъ за букеты и альбомы. Какой у васъ прекрасный вкусъ, князь! Вѣдь это вы сами выбирали картинки для альбомовъ?

— Да… Но какъ ваше здоровье, Софья Михайловна? — спросилъ Кречетовъ, который всегда чувствовалъ нѣкоторую неловкость и стѣсненность, оставаясь съ глазу на глазъ съ дамами и, особенно, когда заходила при этомъ рѣчь о его собственныхъ вкусахъ, хотя говорить о самомъ себѣ онъ и любилъ.

— О, пожалуйста, не спрашивайте о моемъ здоровьѣ! Я скоро, какъ милости, буду просить у Бога — послать мнѣ какую-нибудь болѣзнь. Помните, какъ, кажется, Сабакевичъ у Гоголя… Ха-ха-ха! — весело шутила Софья Михайловна.

— Дмитрій Ивановичъ и Катерина Дмитріевна, надѣюсь, тоже въ добромъ здоровьѣ? — съ тоскливой улыбкой спросилъ Кречетовъ.

— Дмитрій Ивановичъ — какъ всегда: ни то, ни сё, а у Кати сами спросите… Катя, Катя! — громко крикнула Софья Михайловна.

Катерина Дмитріевна, въ бѣломъ платьѣ, съ распущенными и заброшенными небрежно назадъ волосами, веселая и улыбающаяся, появилась въ гостиной.

— Христосъ воскресе, Гаврилъ Васильевичъ! — громко и весело сказала она, поспѣшно подходя къ Кречетову съ протянутою впередъ рукою.

— Какъ вы сегодня особенно прекрасны! — сказалъ Кречетовъ послѣ поздравленія и цѣлованія руки дѣвушки, пристально смотря на нее, любуясь ею и слегка улыбаясь, хотя въ улыбкѣ его замѣтна была грусть, она имѣла кисло-сладкій видъ. Послѣ своего объясненія въ любви онъ въ первый разъ видѣлъ ее, и что-то кольнуло его теперь внутри, какъ-то непріятно было ему, что она встрѣчаетъ его веселая и улыбающаяся.

— Мнѣ сегодня очень весело, а вамъ? — спросила она, садясь на диванъ рядомъ съ мачихой.

— Мнѣ?… Я — какъ всегда, Катерина Дмитріевна… Я уже окристаллизовался въ опредѣленную форму и только могу все слабѣй и слабѣй отражать свѣтъ, но увеличивать свой блескъ уже не могу, еслибы даже солнышко и особенно сильно направило свои ясные лучи на меня, грустнымъ тембром въ голосѣ и съ кисло-сладкою улыбкой отвѣтилъ Кречетовъ.

— Вы сегодня разсѣянны, князь, — не отвѣчаете на мои вопросы! Я очень интересуюсь знать, почему вы такъ поздно къ намъ? — спросила Софья Михайловка. — Все наша затѣя — желѣзная дорога — виновата, Софья Михайловна.

— Какъ? Дмитрій Ивановичъ мнѣ говорилъ, что вы уже все рѣшили и перерѣшили! — весело удивилась Софья Михайловна.

— И, кажется, придется снова все перерѣшать, — почему-то вздохнувъ, сказалъ Кречетовъ.

— Это почему?… Дмитрій Ивановичъ, да и всѣ вы, затѣйники, были въ такомъ восторгѣ отъ вашихъ рѣшеній… Нѣтъ, я вамъ не вѣрю, князь! Вамъ, вѣроятно, сегодня захотѣлось долго лежать въ постели, сна при этомъ не было, вы начали мечтать, мечтали до двухъ часовъ и мечту приняли за что-то важное? Но васъ разувѣрятъ и ваши мечты мечтою и останутся…

— Я выѣхалъ изъ дому въ девять часовъ, Софья Михайловна.

— Гдѣ же вы были? Кто счастливица, которая васъ удержала при себѣ до двухъ часовъ? И не она ли разрушила то, отъ чего Дмитрій Ивановичъ и вы всѣ приходили въ восторгъ? — улыбаясь спрашивала Софья Михайловна.

— Я первый визитъ сдѣлалъ Могутову и у него просидѣлъ до пріѣзда къ вамъ. Вотъ онъ и доказалъ, что нашъ планъ работы ошибоченъ, — отвѣчалъ Кречетовъ и посмотрѣлъ на Катерину Дмитріевну.

Она сидѣла съ наклоненною внизъ головой и обдумывала его сравненіе самого себя съ кристалломъ, который всегда одинаковъ и потерялъ уже способность свѣтиться болѣе ярко даже при усиленномъ блескѣ солнца. Она была такъ счастлива и весела съ самаго ранняго утра и ея доброй душѣ стало жаль его. — «Отчего у него такой грустный видъ? — думала она. — У него, навѣрно, есть большое горе… Ему нравится „кумиръ поверженный — все-жь богъ…“ Кумиръ поверженный — все-жь богъ?… Ну, да! Христосъ на крестѣ оставался Богомъ… Петръ на крестѣ тоже оставался апостоломъ… Почему?… Вѣдь надъ нимъ смѣялись, ругались… Но Петръ не плакалъ при этомъ, не отрекался отъ своей вѣры, не жаловался… А Кречетовъ все жалуется, все говоритъ о самомъ себѣ… Что такое?» — и она вздрогнула. Слуха ея коснулось имя Могутова, и думы бѣжали отъ нея, и она вся превратилась въ слухъ.

— Этотъ Могутовъ — какое-то восьмое чудо! — съ веселой ироніей говорила Софья Михайловна. — Дмитрій Ивановичъ совѣтуетъ мнѣ взять его въ главноуправляющіе всѣми имѣніями за какой-то проектъ усадьбы этого Могутова; вамъ онъ разрушилъ весь планъ работъ, меня обозвалъ вороной!… Скоро о немъ всѣ съ такимъ же восторгомъ будутъ говорить, съ какимъ прежде говорили о немъ какъ о какомъ-то Раулѣ изъ «Синей бороды»!

— Поторопились сдѣлать выводы.!. Я и самъ не ожидалъ найти въ немъ такого живаго ума, знанія теоретическаго и практическаго… Но особенно меня поразила его доброта и любовь въ дѣтямъ…

— Это очень интересно! Надѣюсь, вы не откажетесь посвятить насъ въ подробности? — откинувшись на спинку дивана, какъ бы приготовляясь внимательно слушать, но улыбаясь, сказала Софья Михайловна.

— Я заѣхалъ къ нему, чтобы предложить-мѣсто у себя при постройкѣ дороги. Думалъ пробыть у него минутѣ пять, но встрѣтилъ такой радушный, свободный искренній пріемъ, что просидѣлъ до часу. Заговорили, конечно, о дорогѣ, я разсказалъ нашъ планъ работъ. Онъ нашелъ его плохимъ, непрактичнымъ, и тутъ обнаружилось его знаніе народа, литературы, опытность и даже ораторскій талантъ.

— Даже ораторскій талантъ! Скажите, во вкусѣ Лукомскаго или мистера Кречетова? — насмѣшливо интересовалась Софья Михайловна.

— Ни въ томъ, ни въ другомъ, Софья Михайловна! Онъ говорилъ просто, серьезно, какъ читаетъ; интересъ въ мысляхъ, а голосъ только не портитъ ихъ. Но болѣе всего меня поразила сцена…

Кречетовъ остановился, заслышавъ звонъ шпоръ приближающихся въ гостиную.

IV.

Въ гостиную вошелъ пожилой, не большаго роста, съ торчащими, какъ у кота, и такими же рѣдкими, какъ у кота, усами, военный генералъ въ полной формѣ и при красной лентѣ.

На первый день праздника Рымнины принимали всѣхъ безъ доклада, а потому генералъ вошелъ въ гостиную неожиданно и прервалъ рѣчь Кречетова.

— Вамъ остается теперь, Гавріилъ Васильевичъ, исполнить послѣднюю, но самую важную обязанность пасхальнаго визита, — обратилась Софья Михайловна къ Кречетову, послѣ того какъ генералъ поздравилъ ее и дѣвушку съ праздникомъ, поцѣловалъ ихъ руки, похристовался по-русски съ Кречетовымъ, сѣлъ въ кресло и началъ разглаживать свои рѣдкіе усы. — Вы должны не менѣе пяти минутъ пробыть въ залѣ у стола и непремѣнно опробовать всю мою стряпню.

— Я очень радъ. Мнѣ сильно хочется поопустошить его, — отвѣтилъ Кречетовъ, раскланиваясь.

— Я тоже голодна, мама! — быстро вставъ и также ухода въ залу, громко сказала Катерина Дмитріевна.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . V.

А въ то же время, какъ Софья Михайловна бесѣдовала съ генераломъ, Кречетовъ сидѣлъ у стола, медленно закусывалъ и разсказывалъ Катеринѣ Дмитріевнѣ сцену съ мальчикомъ на дворѣ нумеровъ полковницы Песковой. Онъ разсказывалъ подробно, не спѣша и съ грустнымъ тембромъ въ голосѣ, а лицо его сохраняло кислое, недовольное выраженіе. Что было причиной его недовольства, онъ и самъ не зналъ; но тѣ вопросы, которые помимо его воли промелькнули въ его головѣ, когда онъ подъѣхалъ къ дому Рымниныхъ и когда входилъ въ ихъ домъ, — тѣ вопросы, на которыхъ онъ не хотѣлъ останавливаться, отъ которыхъ онъ какъ бы порывисто убѣгалъ, — оставили все-таки тяжелый слѣдъ внутри его, продолжали неопредѣленно тревожить и нудить его. И подъ вліяніемъ этой неопредѣленной тревоги онъ, передавая сцену съ мальчикомъ, зло подсмѣивался надъ своимъ «пойдемте, господа» и болѣе рельефно и живо, чѣмъ быть-можетъ было на самомъ дѣлѣ, выставлялъ на-показъ сперва грозный протестъ Могутова противъ дикаго желанія матери выместить на несчастномъ сынѣ свою злость на тиранство полиціи, а потомъ нѣжность и любовь Могутова къ мальчику, когда онъ повелъ угощать его пасхой.

— Я не очень плаксивъ, но и у меня навернулись слезы на глаза, когда Могутовъ, одно мгновеніе назадъ дикій и страшный, поднялъ мальчика, нѣжно поцѣловалъ его и съ дрожью въ голосѣ успокоивалъ его… Но что съ вами? — испуганно спросилъ Кречетовъ, увидавъ слезы на глазахъ Катерины Дмитріевны.

— Вотъ и нѣтъ слезъ, правда? — быстро проведя рукой по глазамъ, силясь улыбнуться и быть веселой, тихо сказала она, робко взглянувъ на Кречетова. Еще въ гостиной, когда Кречетовъ началъ говорить о Могутовѣ иногда Софья Михайловна заявила, что «скоро весь городъ будетъ говорить объ этомъ Могутовѣ, какъ о восьмомъ чудѣ», — у Катерины Дмитріевны вдругъ ускоренно забилось сердечко, кто-то, какъ будто, на ухо шепнулъ ей, что это восьмое чудо не для нея, и слезы чуть не брызнули изъ ея глазъ, она едва смогла ихъ сдержать; а теперь, когда она услышала отъ Кречетова о грозной смѣлости, о глубокой нѣжности и добротѣ Могутова къ бѣдному мальчику, — она уже не имѣла силы владѣть собою, не могла сдержать слезъ и они вдругъ брызнули изъ ея глазъ.

— А я вспоминалъ о васъ, Катерина Дмитріевна, когда былъ у Могутова и когда ѣхалъ отъ него къ вамъ, — желая перемѣнить разговоръ, но сохраняя грустно-плаксивую улыбку на лицѣ, сказалъ Кречетовъ.

— Да? — разсѣянно и не сразу сказала она.

— Я пилъ у Могутова чай и видѣлъ у него на столѣ пасху… Мнѣ подумалось, что это ваша добрая и любящая душа послала ее ему… Я торопился ѣхать къ вамъ, чтобы пожать нашу руку и сказать вамъ великое спасибо за это… Но какое я имѣю право на это? — вздохнувъ и грустно смотря на дѣвушку, закончилъ онъ.

Она, склонивъ голову внизъ, съ сильно блѣднымъ лицомъ, какъ статуя, сидѣла неподвижно.

«О чемъ она думаетъ теперь?… Конечно, не обо мнѣ… О Могутовѣ?» — и какъ бы желая узнать, дѣйствительно ли она думаетъ о Могутовѣ, онъ громко сказалъ:

— Вы думаете о Могутовѣ, Катерина Дмитріевна?

— Да, — разсѣянно и не сразу отвѣтила она. — А вы исполните мою просьбу? — спросила она потомъ, быстро поднявъ голову вверхъ, а ея большіе, черные глаза, горѣвшіе лихорадочнымъ блескомъ; съ выраженіемъ горячей мольбы смотрѣли на него.

— Исполню все; что вы прикажете! — взявъ ея холодную руку и горячо сжимая ее, громко отвѣтилъ Кречетовъ.

— Приведите къ намъ Могутова… — И рука ея дрогнула въ рукѣ Кречетова, и ея головка онять опустилась на грудь.

«Такъ!.. Предчувствіе не обмануло меня!» — продолжая держать ея холодную руку и задумчиво-грустно смотря на дѣвушку, подумалъ Кречетовъ.

— Приказывайте, когда, и я исполню ваше желаніе! --тряхнувъ головою, взъерошивъ порывисто волосы на ней, горячо опять сжимая руку дѣвушки и съ добродушною улыбкой на лицѣ, громко сказалъ онъ послѣ короткаго молчанія. Онъ какъ бы вдругъ примирился съ необходимостью всего того, что сейчасъ, только возбуждало въ немъ грусть и досаду, какъ бы даже вдругъ обрадовался всему этому, какъ бы все это вдругъ показалось ему не источникомъ печали и грусти для него, а источникомъ, имѣющимъ возбудить въ ней любовь къ нему если и не сейчасъ, то въ близкомъ будущемъ. — Завтра, послѣ завтра… до будущей недѣли, — быстро сказала она и румянецъ вдругъ ярко заигралъ на ея щекахъ.

— Будетъ исполнено!… Но почему только до будущей недѣли? — улыбаясь спросилъ онъ.

— На будущей недѣлѣ я уѣду въ деревню, — робко поднявъ на него глаза, отвѣтила она.

— На все лѣто, Катерина Дмитріевна? — продолжай держать ея руку и ласково улыбаясь, спросилъ онъ.

— Да, — отвѣтила она и со всей силы сдавила его крупную руку своей маленькой и слабою рукой.

— Что вы мнѣ посовѣтуете выпить, князь? — обратился къ Кречетову вышедшій изъ гостиной военный генералъ. — А милѣйшая Катерина Дмитріевна что посовѣтуетъ мнѣ съѣсть? Я, знаете, считаю священнымъ долгомъ въ сей день, гдѣ бы я ни былъ, непремѣнно выпить и закусить что-нибудь.

— Мадера не дурна, генералъ, — отвѣтилъ Кречетовъ, собираясь уходить.

— Что же вы мнѣ посовѣтуете, Катерина Дмитріевна? Я, впрочемъ, съѣмъ того, чего еще не ѣлъ. Ветчину ѣлъ; колбасу — тоже, сало — тоже, поросенка — тоже, индюка — тоже, икру ѣлъ, яйца ѣлъ, — два яйца съѣлъ, — сардинки ѣлъ, паштетъ ѣлъ, — водя глазами по столу, говорилъ генералъ. — Редиса не ѣлъ, не ѣлъ. Отлично, редиса съѣмъ съ масломъ! Не дурно будетъ, Катерина Дмитріевна, какъ вы думаетѣ? — принимаясь за редисъ и расправляя усы, спрашивалъ генералъ, не глядя на дѣвушку, а устремивъ свои маленькіе, живенькіе глаза на редисъ.

VI.

На второй день вечеромъ Кречетовъ стоялъ около рояля, за которымъ сидѣла Катерина Дмитріевна. Она не играла, а тихо и нехотя брала аккорды одною рукой.

— А что же моя просьба? — спросила она.

— Простите, Катерина Дмитріевна?..

— Что?! — быстро и громко вскрикнула она, вскинувъ на него, горящіе огнемъ нетерпѣнія и гнѣва, большіе черные глаза.

Онъ молчалъ и задумчиво-грустно смотрѣлъ на нее.

— Говорите, почему? — опустивъ глаза внизъ, болѣе спокойно сказала она.

— Я предлагалъ ему, конечно, отъ себя, познакомить его съ почтеннымъ Дмитріемъ Ивановичемъ. «У меня нѣтъ даже костюма, чтобы бывать у такого богатаго пана», — отвѣтилъ онъ. Я потомъ долго говорилъ ему о Дмитріи Ивановичѣ, о его добротѣ, объ умныхъ и живыхъ вечерахъ въ его семействѣ, говорилъ и о васъ…

— Что же вы говорили обо мнѣ? — живо перебила она его.

— Что вы прекрасно играете, что вы добры, что вы полны любовью къ правдѣ и добру, что вы готовы дѣлать все для правды и добра! — горячо отвѣтилъ онъ.

— Но вы не могли привести ни одного примѣра въ доказательство вашихъ словъ, — грустно улыбнувшись, тихо сказала она.

— Онъ не спрашивалъ примѣровъ, но еслибы спросилъ, — у меня есть примѣры! — все такъ же горячо, сказалъ онъ.

— Что онъ вамъ отвѣчалъ? — холодно спросила она послѣ короткаго молчанія?

— Поблагодарилъ и сказалъ, что не пойдетъ.

— И только?

— Онъ сказалъ: «не пойду» — такимъ тономъ, что нельзя было больше убѣждать его.

— Да! — сказала она тихо, немного помолчавъ. — Да! — повторила она еще разъ, и вдругъ слезы полились изъ ея глазъ. Она ихъ не утирала, сидѣла ровно, голову держала прямо, рукою брала тихіе неопредѣленные аккорды, а слезы тихо, тихо струились изъ ея глазъ и медленно катились по ее блѣднымъ щекамъ… А Кречетовъ смотрѣлъ на нее, не смѣлъ сказать ни одного слова, не могъ двинуть ни однимъ мускуломъ, хотя любовь, жалость, благоговѣніе, вмѣстѣ съ грустью, злобою и ревностію бушевали въ немъ.

— Гавріилъ Васильевичъ! — быстро обернувшись лицомъ къ нему, громко и отчетливо выговаривая слова, начала она: — Вы сказали, что будете терпѣливо ждать моего отвѣта на вашу… на ваше предложеніе… Мнѣ кажется, что я буду ваша… Только не спрашивайте и не говорите… Я сама вамъ скажу тогда… — и голосъ ея оборвался, и слезы быстро заструились но ея блѣднымъ щекамъ.

— Вы любите Могутова? — осторожно взявъ ея руку съ клавишей и нѣжно цѣлуя ее, спросилъ онъ.

— Не знаю, — тихо отвѣтила она-. — Онъ умный, не похожъ на другихъ… Мнѣ грустно, досадно, я злюсь… Зачѣмъ онъ бѣжитъ меня?… Мнѣ кажется, что я дурная, глупая — и мнѣ грустно, досадно.

— Не нужно вамъ быть лучшей, чѣмъ вы теперь! — перебилъ ее Кречетовъ, сжимая ея руку. — Онъ не бывалъ въ обществѣ, онъ увлекается какою-нибудь идеей и, какъ молодой человѣкъ, черезчуръ увлекается… Нѣтъ человѣка съ душой и сердцемъ, который, увидя васъ, узнавъ васъ, не полюбилъ бы васъ всею силой своего сердца. Онъ не знаетъ васъ, Катерина Дмитріевна!

— Вы такъ думаете?… А какъ сдѣлать, чтобъ онъ узналъ меня?

Онъ молча смотрѣлъ на нее, продолжая сжимать ея руку. Она другою рукой медленно перебирала клавиши, а потомъ быстро отняла свою руку изъ его руки, порывисто утерла ею слезы и пристально посмотрѣла на него.

— Надо подумать, — тихо сказалъ онъ и потомъ, вздохнувъ, опустился на стулъ.

— Скажите мнѣ, Гавріилъ Васильевичъ, что-нибудь такое, что бы я долго помнила, надъ чѣмъ бы долго думала… Отчего вы такой грустный почти всегда? — нѣжно и ласково-тихо спросила она.

Онъ молчалъ.

— Зачѣмъ вамъ нравится «кумиръ поверженный — все-жь богъ?»

— Я любилъ сильно, страстно, всею силой души и сердца, — и моя любовь была разбита, осмѣяна, поругана… Я проклялъ самое чувство любви… Такъ прошло почти десять лѣтъ. Но любовь — богъ! Этотъ богъ былъ поверженъ, забытъ, я презиралъ и ненавидѣлъ его, но богъ поверженный — все-жь богъ. Вы воскресили во мнѣ любовь. Вы — мой богъ, Катерина Дмитріевна!

Она смотрѣла на него пристально и долго. Онъ былъ теперь опять похожъ на того Кречетова, котораго она видѣла въ собраніи: лицо было серьезно, смѣхъ и брюзгливость пропали, глаза горѣли огнемъ увлеченія и голосъ былъ сильный, живой, хотя и не громкій.

— Мнѣ кажется, я буду вашей.

Она улыбнулась, щеки ея чуть-чуть покраснѣли. Онъ страстно поцѣловалъ ея руку:

— Разскажите о вашей разбитой любви, — еще болѣе нѣжно сказала она, довѣрчиво глядя на него.

— Тяжело даже и теперь, послѣ столькихъ лѣтъ, вспоминать объ этомъ, Катерина Дмитріевна, — со вздохомъ началъ Кречетовъ и потомъ разсказалъ не только о своей разбитой любви и дуэли изъ-за нея, но и о своемъ происхожденіи, о своемъ дѣтствѣ, о своемъ странствованіи и, наконецъ, о постепенномъ развитіи его любви къ ней. — Вы для меня — все, Катерина Дмитріевна! Пусть вы будете принадлежать другому, пусть мое уже разбитое сердце не будетъ биться въ тактъ съ вашимъ, но вы воскресили меня, вы возвратили мнѣ Бога, вѣру, а слѣдовательно и желаніе жить, любовь къ людямъ и желаніе быть полезнымъ для нихъ! — такъ окончилъ Кречетовъ свой разсказъ. Какъ жаль, что, проникнутый искреннимъ, горячимъ чувствомъ, голосъ его оборвался на этомъ и онъ не сказалъ болѣе ничего. Катерина Дмитріевна внимательно слушала его; она съ наслажденіемъ смотрѣла на него; во взглядѣ ея ясно свѣтилось состраданіе и сожалѣніе къ нему, и не окончи на этомъ Кречетовъ, попроси онъ ее теперь же дать ему окончательный отвѣтъ, теперь же доказать свою любовь къ нему, — быть-можетъ, она бы бросилась къ нему на грудь, стремительно прильнула бы своими устами въ его устамъ и навѣки была бы спутницей его жизни. Но онъ ничего не сказалъ болѣе, — онъ только горячо поцѣловалъ ея руку и заторопился уходить.

А Катерина Дмитріевна долго, очень долго сидѣла за фортепіано. Она все думала о Кречетовѣ, объ его прошедшей грустной жизни.

«Нѣтъ, Могутовъ лучше Кречетова!» — громко сказала она въ заключеніе.

И она тяжело вздохнула, какъ бы сожалѣя о томъ, что ничего другаго, кромѣ доброты, она никакъ не могла отыскать въ характерѣ и въ прошедшемъ Кречетова.

Она раньше, чѣмъ обыкновенно, ушла въ спальню, — ей хотѣлось забыться и заснуть, но сонъ бѣжалъ ея и въ ея голова мелькали неопредѣленныя мысли. Чтобы прогнатъ ихъ и успокоиться, она взяла «Феликсъ» Гольта и долго читала его въ постели пока книга сама собою не выпала изъ ея рукъ, а вѣки сами собой опустились и закрыли ея глаза отъ свѣта… Во снѣ ей представилось, что мистеръ Тронсомъ, въ образѣ Кречетова, расхваливаетъ ей Феликса, который тоже принялъ образъ Могутова.. Потомъ рельефно, увлекательно и живо рисуется ей послѣдняя страничка романа, гдѣ она уже замужемъ за Могутовымъ.

«Какъ хорошо! — сказала она громко, вдругѣ проснувшись. Но вѣдь это сонъ», — и слезы сами собой полились изъ ея глазъ. Она порывисто встала съ постели и босыми ногами сдѣлала нѣсколько шаговъ: и потомъ упала на колѣни предъ освѣщенной лампадой иконою Божіей Матерй съ Младенцемъ на рукахъ. Она долго, долго молилась, молилась безъ словъ, безъ крёстнаго знаменія, безъ поклоновъ, а устремивъ глаза на образъ, опустила руки, какъ статуя, стояла неподвижно и только слезы ручьемъ текли по ея блѣднымъ щекамъ, да невольный вздохъ вырывался изъ ея груди.

О чемъ молилась она?… Ласково, кротко, съ божественною любовью смотрѣлъ на нее ликъ Богородицы. Казалось, что слышитъ Она молитву дѣвушки и исполнитъ ее. И дѣвушка поняла это. Ей стало легко, — миръ, безмятежный миръ и покой наполнили ее, и она, какъ бы въ благодарность, складываетъ правую руку для креста, крестится и кладетъ три тихихъ, медленныхъ поклона..

Блаженъ, кто вѣруетъ, —

Легко тому на свѣтѣ.

VII.

Ирина Андреевна Тотемкина, на третій день праздниковъ, въ восемь часовъ вечера сидѣла одна на диванѣ въ самомъ лучшемъ нумерѣ одной изъ самыхъ лучшихъ гостиницъ города. Нумер былъ въ три окна, выходящими на улицу. На окнахъ были опущены до самаго низу сторы изъ темной матеріи, ихъ тяжелые складки отчетливо и красиво виднѣлись изъ-за бѣлыхъ кисейныхъ занавѣсей. Мебель была мягкая. Передъ диваномъ стоялъ столъ застланный чистой, бѣлою скатертью, а на немъ шумѣлъ блестящій самоваръ, около котораго стоялъ ясный, весь стеклянный чайный сервизъ, такъ что даже металлическій чайникъ и серебряныя ложечки казались стеклянными, отъ вокругъ разставленаго стекла. Въ глубинѣ номера легкія ширмы, обтянутыя голубой шелковой матеріей, отдѣляли спальное отдѣленіе, отраженіе котораго въ большомъ, въ золотой оправѣ зеркалѣ казалось потонувшемъ въ нѣжной синевѣ далекой лазури. На столѣ горѣло всего двѣ свѣчи, но въ большомъ нумерѣ если и не было свѣтло, то все-таки было очень ясно, такъ какъ свѣтъ отражался отъ многаго: и отъ самовара съ стеклянною сервировкой, и отъ зеркала съ золотой оправой, и отъ свѣтлыхъ обоевъ съ золотымъ бордюромъ вверху, и отъ небольшаго серебрянаго образка въ переднемъ углу, и отъ темно-блестящихъ листьевъ трехъ большихъ фикусовъ, стоявшихъ у оконъ, и отъ полированныхъ спинокъ креселъ и дивана, и даже отъ самой Ирины Андреевны и ея костюма. Казалось, свѣтъ тонулъ и потомъ выходилъ лѣниво и слабо изъ ея, убранной кружевами, бѣлой, легкой, шерстяной блузы, ярко игралъ и шалилъ въ миніатюрныхъ брилліантахъ серегъ и въ золотѣ браслетъ на ея рукахъ, превращалъ въ розовую маленькую звѣздочку изумрудный камушекъ перстня на одномъ изъ пальцевъ и совершенно пропадалъ въ ея распущенныхъ, густыхъ и длинныхъ, темныхъ волосахъ, которые, какъ нѣжная волна тьмы, окружали овалъ ея прекраснаго лица. Она сидѣла облокотясь на ручку дивана, склонивъ голову на кисть руки и слегка откинувшись на спинку дивана. Она была при этой обстановкѣ, въ этомъ костюмѣ и въ этой позѣ восхитительно-хороша. Большіе темные глаза ея ярко горѣли и искрились счастьемъ, довольствомъ, умомъ, страстью, стыдливостью, кокетствомъ, шалостью и всѣмъ тѣмъ, чѣмъ только могутъ сверкать и искриться глаза молодой красавицы, когда всѣ чувства и мысли, какія только могутъ рождаться въ ея головѣ, въ ея сердцѣ и душѣ, вдругъ всѣ вмѣстѣ, съ одинаковою силой, закружатся въ ея головѣ, застучатъ въ ея сердцѣ, замелькаютъ въ глазахъ, зажужжатъ въ ушахъ и завладѣютъ всею красавицей. А она, съ улыбкой на лицѣ, съ чуть-чуть сдвинутыми черными бровями, съ ямочками на рдѣющихъ румянцемъ щекахъ, съ увеличеннымъ желобкомъ посрединѣ красивой и слегка приподнятой верхней губки, — она, подъ вліяніемъ всѣхъ этихъ чувствъ и мыслей, сидитъ спокойно, безъ малѣйшаго движенія, какъ нарисованная, и только румянецъ щекъ, да движеніе округленной молодой груди указываютъ на біеніе ея сердца, да глаза свѣтятъ и искрятся счастьемъ, довольствомъ, умомъ, страстью, стыдливостью, кокетствомъ, шалостью и всѣмъ тѣмъ, чѣмъ только могутъ свѣтиться и искриться глаза красавицы… А самоваръ тихо, мягко, ровно шумѣлъ, какъ старушка-няня, когда ея питомица, радость и утѣха, окруженная и затуманенная всѣмъ вихремъ и блескомъ сказочной фантазіи, сидитъ уже не слушая няню, а няня продолжаетъ говорить монотоннымъ голосомъ окончаніе сказки; «ну, и стали они жить, да поживать, хлѣбъ наживать, бѣдныхъ людей не обижать, нищенкамъ милостыню подавать, да меня, старуху, въ нянюшки звать».

Отчего же была въ такомъ сказочномъ состояніи Ирина Андреевна? — Оттого, что то, что казалось ей сперва гадкимъ, грѣшнымъ, обиднымъ для чести, опаснымъ по послѣдствіямъ, смѣшнымъ, достойнымъ презрѣнія въ глазахъ свѣта, — это теперь, въ дѣйствительности, являлось ей въ образѣ прекраснаго, умнаго, смѣлаго и вліятельнаго мужчины, полнаго если и не ангельскою, то во всякомъ случаѣ и не грѣшною любовью къ ней, при которой она можетъ сохранить безъ замѣтнаго пятна для всѣхъ свою честь, скрыть отъ всѣхъ послѣдствія, и прекрасной, солидной, умной обстановкой, — обстановкой хорошаго пансіона для благородныхъ дѣвицъ, — зажать крѣпко-на-крѣпко ротъ всѣмъ, кому только осмѣлится придти въ голову скверная мысль о ней; оттого, что, при всемъ этомъ, она была уже обладательницей двадцати тысячъ, которыя дадутъ ей въ будущемъ любящаго ее супруга, милыхъ дѣтей, уютную семейную обстановку, — все то, что никогда не можетъ не привлекать и не рисоваться для женщины, какъ земля обѣтованная, какъ земной рай: оттого, что она, сохраняя еще свою невинность, не испытавъ еще страха подчиненія, не доказавъ еще ему своей любви, не имѣя еще права на требованія и просьбы къ нему, она уже получила отъ него все, что только желала. Онъ былъ такъ добръ, любезенъ, довѣрчивъ, что на третій день, въ полдень, спустя пять часовъ послѣ ихъ пріѣзда въ нумеръ гостиницы, заранѣе для нихъ приготовленный, — пріѣхалъ къ ней съ визитомъ въ полной парадной формѣ и вручилъ ей, какъ простой пасхальный подарокъ, билетъ на ея имя въ двадцать тысячъ рублей, легкія брилліантовыя серьги, массивные золотые браслеты и маленькое колечко съ розовымъ, какъ ямочка на щекахъ красавицы, изумруднымъ камушкомъ; онъ былъ такъ добръ, любезенъ и внимателенъ, что поручилъ полицеймейстеру найти квартиру для ея пансіона, задать вывѣску для него и даже позаботиться о пріисканіи для пансіона благородныхъ дѣвочекъ изъ вполнѣ хорошихъ семействъ. Онъ былъ такъ добръ, любезенъ и вѣжливъ, что не позволилъ себѣ ни однимъ двусмысленнымъ словомъ, ни однимъ нескромнымъ жестомъ напомнить ей о своей любви, о ея словѣ, о ея обѣщаніи, — онъ велъ себя только какъ джентльменъ; онъ былъ въ добръ, любезенъ и довѣрчивъ, что даже не сказалъ, придетъ ли онъ сегодня вечеромъ, какъ она позволила ему еще тогда, въ городскомъ саду… Но она знаетъ, что онъ помнитъ объ этомъ, что онъ пріѣдетъ, — и она, какъ красавица волшебной сказки, сидитъ и ждетъ его, какъ небо ждетъ души праведника, души подверженной искушеніямъ всѣхъ адскихъ силъ, но устоявшей противъ всѣхъ адскихъ ковъ.

Въ дверяхъ раздался легкій стукъ. Она невольно вздрогнула, дрожь невольно пробѣжала по всему ея тѣлу и мысль о грѣхѣ здѣсь и тамъ, какъ молнія, мелькнула въ ея головѣ.

— Войдите, — громко сказала она, какъ бы желая звукомъ своего голоса отогнать далеко прочь мелькнувшую въ ея головкѣ мысль о грѣхѣ здѣсь и тамъ.

Онъ вошелъ. Она посмотрѣла на него — и ея невольный страхъ, невольныя мысли о грѣхѣ, о послѣдствіяхъ грѣха здѣсь и тамъ — пропали, ушли, какъ будто ихъ и не было никогда, какъ будто ихъ и не могло даже, быть, какъ будто онѣ и не могли даже пронестись надъ ней хотя моментально, хотя вдали и хотя чуть-чуть затронуть ее. Онъ былъ во фракѣ, при звѣздѣ, въ бѣломъ галстукѣ и свѣтлыхъ перчаткахъ; онъ былъ совершенно спокоенъ — солидность, сила, власть лежали густо на его лицѣ, въ его осанкѣ, въ его движеніяхъ, — и весь онъ прогонялъ, уничтожалъ уже возможность страха, робости, опасности, если идти съ нимъ рука объ руку по какому бы то ни было скользкому пути.

— Я ожидаю васъ, — невольно, не имѣя силъ владѣть надъ ими мыслями, сказала она и закраснѣлась, какъ маковъ цвѣтъ, стыдливо опустила глаза, какъ сама невинность.

Онъ дружески-свободно сперва пожалъ, а потомъ поцѣловалъ руку, поцѣловалъ просто, коротко, какъ цѣловалъ бы руки родной матери или сестры, и только въ голосѣ, съ которымъ, началъ говорить, да въ довольной, чуть-чуть замѣтной улыбкѣ видно было, что онъ счастливъ отъ ея словъ, понялъ искренность ихъ.

— Простите, если проскучали. Эти праздники отнимаютъ много времени на пустяки. Первый день — визиты мужчинъ, второй день — дамскіе визиты, а къ третьему дню скопилось страшно много дѣлъ… Еще разъ простите, но я только къ восьми часамъ покончилъ съ дѣлами.

Онъ слегка пожалъ ей руку.

— Неужели генералъ не можетъ располагать своимъ временемъ? — съ удивленіемъ спросила она, а ея бархатные глаза кокетливо-недовѣрчиво поднялись на него.

— Да, — опускаясь въ кресло противъ нея и болѣе протяжно отвѣтилъ онъ. — Еслибы вы сказали мнѣ, еслибъ я зналъ, что вы скучаете, я бы пріѣхалъ ранѣе, во всякое время, когда вамъ было бы угодно… Я бы только отложилъ свои дѣла, просидѣлъ бы надъ ними ночью, легъ бы спать позднѣе на часъ-другой, чѣмъ обыкновенно.

Ея бархатные глаза продолжали смотрѣть на него вопросительно и удивленно.

— Я отношусь къ моей службѣ серьезно! — болѣе громко и съ гордымъ сознаніемъ величія исполняемаго имъ долга продолжалъ онъ. — Вѣдь на мнѣ лежитъ забота о цѣлой губерніи съ населеніемъ почти въ два милліона! Я привыкъ считать тяжелымъ грѣхомъ легкое отношеніе къ службѣ… Но еще разъ простите: я не зналъ, что вы однѣ и скучаете, — болѣе мягко закончилъ онъ и опять поцѣловалъ ея руку.

— Я ранѣе отпустила сестру… Мнѣ такъ хотѣлось, сильно хотѣлось…. видѣть… хотѣлось остаться одной… Мнѣ хотѣлось думать о многомъ; но, когда уѣхала сестра, мысли не шли… и я все дожидала…

Она почувствовала его горячее пожатіе ея руки, ея бархатные глаза робко поднялись на него и смотрѣли добрымъ, ласковымъ и какъ бы умоляющимъ о прощеніи взглядомъ, — умоляющимъ простить ее за то, что она не имѣетъ силы сдерживать свои мысли, что она невольно говоритъ о томъ, что, обыкновенно, дѣвушки ея лѣтъ привыкли скрывать… Онъ смотрѣлъ на нее полными любви глазами и все болѣе и болѣе крѣпко и горячо сжималъ ея руку… Она не отнимала своей руки, ея головка стыдливо опустилась…

— Красавица вы моя! — громко и горячо сказалъ онъ и, поднявшись съ кресла, сталъ противъ нея, жалъ порывисто ея руки, приподнялъ ее съ дивана и, страстно обхвативъ ея станъ, припалъ горячими устами съ ея лицу.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

А двѣ свѣчи на столѣ горѣли какъ прежде и ихъ свѣтъ отражался по-прежнему отъ всего блестящаго. А самоваръ еще тише, мягче и съ перерывами шумѣлъ, какъ старушка няня, погрузившись въ дремоту, сквозь сонъ, по привычкѣ продолжаетъ съ перерывами произносить слова сказки… Заснула няня и ничего не слышала она……

ГЛАВА VI.
Жена уѣхала. Мужъ добровольно уступаетъ ее любовнику, а любовникъ не хочетъ. — Корреспонденція «С.-Петербургскихъ Вѣдомостей». — Не правда ли, какъ я глупа?… — Мужъ и любовникъ пишутъ письма. I.

Софья Михайловна выѣхала изъ города во вторникъ на Ѳоминой недѣлѣ, чтобъ объѣхать всѣ имѣнія, принадлежащія ей и ея мужу, сдѣлать имъ генеральный смотръ передъ началомъ полевыхъ работъ и сдѣлать нѣкоторыя распоряженія, придуманныя ею и измѣняющія нѣсколько прежній ходъ хозяйства. До сихъ поръ она старалась поставить на самую лучшую ногу имѣнія, но ходъ работъ и система хозяйства оставались все тѣ же, что и до «Положенія»; теперь ей захотѣлось идти далѣе впередъ, начать постепенно измѣнять самую систему хозяйства и на первый разъ, въ текущемъ году, ввести травосѣяніе.

Вмѣстѣ съ Софьей Михайловной уѣхала и Катерина Дмитріевна, чтобъ избрать по своему вкусу одну изъ усадьбъ мачихи или отца и начать въ ней свой первый практическій опытъ въ педагогіи, обучать крестьянскихъ ребятишекъ русской грамотѣ. Софья Михайловна старательно обдумала и обстоятельно подготовила планъ, средства и наиболѣе практическій путь для введенія травосѣянія, и уѣзжала изъ города съ полнымъ сознаніемъ пользы и успѣха травосѣянія. Катерина Дмитріевна тоже старательно обдумала и приготовилась въ обученію крестьянскихъ ребятишекъ грамотѣ, запаслась букварями, карандашами, бумагой, перьями, чернилами, педагогическими книгами и всѣмъ, что ей только казалось нужнымъ для успѣха дѣла, но она не ясно сознавала пользу самаго дѣла, не была увѣрена въ своихъ силахъ для дѣла, боялась и трусила перваго опыта. Это неодинаковое отношеніе къ пользѣ и успѣху дѣла отражалось во время отъѣзда и во всю дорогу на лицахъ обѣихъ дамъ: одна — покойная, какъ всегда, другая — то грустная, то веселая, то сосредоточенно-молчаливая, то весело разговаривающая, смотря по тому, что брало верхъ въ ея головѣ: недовѣріе къ себѣ и къ своему дѣлу, или, напротивъ, вѣра и въ то, и въ другое. Но какъ во время выѣзда, такъ и всю дорогу обѣ дамы ни разу не вспомнили объ оставляемыхъ ими въ городѣ лицахъ и о своихъ отношеніяхъ къ нимъ.

Дмитрій Ивановичъ остался въ городѣ, такъ какъ земство и, главное, желѣзная дорога удерживали его еще недѣли на двѣ, на три въ немъ. Софья Михайловна должна была окончить свой объѣздъ именно къ тому времени, когда покончатся его дѣла земскія и желѣзнодорожныя, и тогда они вмѣстѣ уѣдутъ на все лѣто въ одно изъ наиболѣе близкихъ къ городу имѣніе, какъ наиболѣе удобное по помѣщенію, какъ имѣющее все, что дѣлаетъ деревню лѣтомъ раемъ, и какъ такое, изъ котораго скоро и удобно, по шоссе, Дмитрій Ивановичъ можетъ раза три-четыре въ мѣсяцъ навѣдаться въ городъ по дѣламъ земства и желѣзной дороги.

Дмитрію Ивановичу не было особенно скучно послѣ отъѣзда жены и дочери: домашній комфортъ, вслѣдствіе порядка, заведеннаго Софьей Михайловной, сохранился въ томъ же видѣ, какъ и при ней. Правда, въ кабинетѣ не было теперь у него помощницы, но онъ теперь мало бывалъ въ немъ, проводя все свое время въ земствѣ и въ собраніяхъ новыхъ строителей дороги, а домой являлся только обѣдать и спать. Да и обѣдалъ и ночевалъ онъ, послѣ отъѣзда дамъ, все время не одинъ, а приводилъ съ собою, изъ поздно кончавшихся засѣданій строителей, одного или двухъ изъ нихъ.

Въ субботу, на четвертый день послѣ отъѣзда жены и дочери, Дмитрій Ивановичъ получилъ письмо, въ которомъ Кожуховъ спрашивалъ: въ какой день и часъ онъ можетъ повидаться съ «глубоко-уважаемымъ Дмитріемъ Ивановичемъ», чтобы переговорить объ одномъ очень важномъ дѣлѣ. «Я знаю, — говорило» далѣе въ письмѣ, — какъ вы сильно преданы дѣламъ земства и земской желѣзной дороги, — знаю, какъ эти дѣла поглощаютъ почти все ваше свободное время; но я надѣюсь, что вы не откажетъ въ моей просьбѣ, такъ какъ дѣло, о которомъ мнѣ необходимо съ вами переговорить, касается спокойствія дорогаго для насъ обоихъ лица". Дмитрій Ивановичъ былъ очень удивленъ письмомъ Кожухова и въ тотъ же день отвѣтилъ ему, что завтра, т. е. въ воскресенье, отъ 10 до 12 часовъ утра онъ къ услугамъ Кожухова, что назначаетъ этотъ именно день, какъ свободный отъ присутствія, и что онъ «всегда готовъ сдѣлать все, что можетъ облегчить жизнь ближняго вообще, а дорогихъ ближнихъ въ особенности». Дмитрій Ивановичъ не зналъ о любви его жены и Кожухову: она ничего не говорила ему, а онъ рѣшительно ничего не могъ замѣтить, что намекало бы на ихъ любовь. Правда, холостые мужчины часто бывали въ его домѣ, но вѣдь у него дочь-невѣста. Правда, Кожуховъ чаще всѣхъ остается въ гостиной съ глазу на глазъ съ его женой, разговариваетъ чаще всего съ нею, сопровождаетъ ее во время катаній за городъ; но вѣдь она ѣздила кататься всегда съ дочерью, а съ глазу на глазъ съ Кожуховымъ она остается только тогда, когда дочь играетъ въ залѣ на фортепіано или разговариваетъ тамъ съ другими гостями: вѣдь нельзя же всѣмъ холостымъ только и быть при дочери, сидѣть и разговаривать только съ дочерью. Правда, что о любви Софьи Михайловны къ Кожухову знали многіе и многіе въ городѣ часто подтрунивали и сплетничали надъ нею, да и Софья Михайловна сама любила часто и не стѣсняясь подтрунить надъ городскими остротами и сплетнями надъ ней; но вѣдь не весь же городъ зналъ и вѣрилъ въ ея любовь къ Кожухову, а мужъ всегда послѣднимъ узнаетъ объ измѣнѣ жены, о нѣкоторыхъ тревогахъ и волненіяхъ сердца жены. Правда, что Дмитрія Ивановича все-таки очень удивило письмо Кожухова, что ему, почему-то, было очень тяжело послѣ прочтенія письма; но онъ скоро успокоился, подумавъ, что, вѣроятно, Кожуховъ хочетъ просить у него руки его дочери, что, вѣроятно, онъ не переговорилъ еще объ этомъ съ дочерью, а съ нимъ первымъ желаетъ объясниться.

«Я его не долюбливаю, ему кажется болѣе удобнымъ объясниться сперва со мной, и онъ выбралъ для этого время, когда нѣтъ жены и дочери. Что-жь, я не прочь переговорить… Я вамъ, чиновникъ, отвѣчу, что для меня счастье Екатерины — все, что если она будетъ согласна вступить съ вами въ бракъ, то я, конечно, благословлю васъ, хотя, говоря откровенно, желалъ бы видѣть ее замужемъ за другимъ, болѣе васъ человѣчнымъ и менѣе васъ чиновнымъ человѣкомъ…»

Такъ рѣшилъ Дмитрій Ивановичъ отвѣтить Кожухову и болѣе не думалъ ни о немъ, ни объ его письмѣ. Въ субботу, возвратясь поздно ночью изъ собранія строителей дороги, онъ привелъ съ собою одного изъ нихъ ночевать, — и теперь, въ воскресенье утромъ, въ десятомъ часу, онъ и гость сидѣли за чаемъ въ столовой. Дмитрій Ивановичъ былъ совершенно одѣтъ, такъ какъ привыкъ одѣваться сейчасъ послѣ умыванія, а умывался — какъ только вставалъ съ постели и терпѣть не могъ халатовъ, шлафорокъ и даже сюртука или пиджака, если оные надѣты были на немъ не поверхъ жилета.

Въ десять часовъ лакей доложилъ, что г. Кожуховъ изволитъ дожидать въ залѣ. Дмитрій Ивановичъ, извинившись предъ гостемъ и предложивъ ему почитать газеты, поспѣшно вышелъ изъ столовой въ залъ.

Онъ и Кожуховъ очень любезно поздоровались. Кожуховъ имѣлъ совершенно обыкновенный, всегдашній, свой видъ: спокоенъ, независимъ, съ любезнымъ и серьезнымъ выраженіемъ во взглядѣ. Онъ никогда ничего не дѣлалъ не подготовившись, не обдумавъ, не предначертавъ себѣ ясной и всесторонней программы. Онъ и теперь, явившись къ Рымнину, чтобы переговорить съ нимъ о своей любви къ Софьѣ Михайловнѣ и о любви ея въ нему, имѣлъ заранѣе составленную программу своихъ рѣчей, жестовъ, тоновъ голоса, улыбокъ и т. д., при всевозможныхъ комбинаціяхъ въ отвѣтахъ, возраженіяхъ и даже, могущаго быть, нахальства со стороны Рымнина. Программа его была безукоризненно-прекрасна во всѣхъ отношеніяхъ. Она состояла, во-первыхъ, въ томъ, чтобы, при всевозможныхъ положеніяхъ хода переговоровъ, сохранить свой обыкновенный, джентльменскій, какъ онъ называлъ, видъ, ни на минуту не теряя при этомъ разсудительности въ рѣчахъ и спокойствія въ голосѣ, во-вторыхъ, чтобы быть все время въ положеніи нападающаго, такъ какъ въ оборонительномъ положеніи онъ привыкъ безмолвнымъ согласіемъ и поддакиваніемъ только безъ большаго конфуза уходить отъ гнѣва губернатора, въ положеніи же нападающаго онъ съ честью и славой держалъ бразды правленія надъ канцеляріей, надъ исправниками, становыми и городскою полиціей; въ-третьихъ, орудіями для нападенія избрать свободу чувства женщины, величіе свободы вообще, проклятіе притѣсненію и насилію, умъ и доброе сердце Рымнина, спокойствіе Софьи Михайловны, благодарность къ ней Рымнина за ея долгую любовь и труды по управленію имѣніями и, наконецъ, возможность, безобидно для всѣхъ, заинтересованныхъ лицъ, устроить счастье Софьи Михайловны, дать ей возможность любить его, Кожухова, такъ какъ онъ тоже любитъ ее, а любовь Рымнина сомнительна въ реальномъ смыслѣ, а идеально она можетъ продолжаться. Такова была программа Кожухова, и онъ имѣлъ совершенно спокойный видъ, — былъ увѣренъ въ полномъ выигрышѣ своего дѣла. Самое худшее, возможность чего онъ допускалъ, это то, что, въ гнѣвѣ или злобѣ, Рымнинъ попроситъ его уйти и болѣе не бывать въ его домѣ; но подобный исходъ онъ считалъ если и не полною побѣдой, то, во всякомъ случаѣ, выиграннымъ сраженіемъ, послѣ котораго въ скоромъ времени должна наступить полная побѣда. Пока Софья Михайловна любитъ его, пока она не встрѣтилась съ мужчиной, который бы заинтересовалъ ее болѣе, чѣмъ онъ, — для нея удаленіе его отъ ихъ дома и лишеніе возможности видѣть его будетъ тяжелымъ ударомъ. Она начнетъ скучать, у ней явится боязнь измѣны съ его стороны, желаніе видѣть его, принадлежать ему; а этого только и нужно Кожухову, — онъ отлично воспользуется подобнымъ ея состояніемъ и, пустивъ въ ходъ любовь, угрозу и, главное, логику, уговоритъ ее оставить мужа и броситься въ его объятія. Тогда — полная побѣда… Женщина, разъ поставившая себя въ подобное положеніе относительно мужа и любовника, уже на вѣки принадлежитъ любовнику, — для любовницы уже невозможна измѣна. Онъ и она, конечно, принуждены будутъ вести на первыхъ порахъ уединенную жизнь, уѣхать даже куда-нибудь далеко, напримѣръ, въ Парижъ или Неаполь, а тамъ — дѣти и… полная побѣда… Рымнинъ, конечно, не произведетъ скандала, не будетъ требовать черезъ полицію жену, — онъ человѣкъ съ положеніемъ и гуманенъ; служебная карьера Кожухова ничуть не пострадаетъ, — въ любовныя дѣла служащихъ начальство не вмѣшивается; Рымнинъ начнетъ страдать, скучать, а главное — томиться отъ нѣкотораго скандала и… скорѣе умретъ. Кожуховъ потомъ женится и достигнетъ того, чего хотѣлъ. Полная побѣда!…

«Не предполагаетъ возможности отказа», — подумалъ Дмитрій Ивановичъ, осмотрѣвъ всю фигуру Кожухова и не замѣтя въ ней ни малѣйшаго измѣненія противъ обыкновеннаго. Ему вдругъ сдѣлалось какъ-то неловко и не по себѣ. Ему всегда не нравился Кожуховъ, а теперь онъ просто былъ противенъ для него. Вѣдь онъ пришелъ просить, какъ предполагалъ Рымнинъ, принять его въ ихъ семью, просить — быть ему отцомъ, а имѣетъ видъ человѣка, исполняющаго самую обыкновенную обязанность, самую пустую формальность, — человѣка, который, какъ будто, уже завладѣлъ его Екатериной, его любимой, умной, доброй и единственною дочерью, и который, съ чувствомъ гордости и самохвальства, прикрытыхъ обыкновенною наружностью, пришелъ скорѣе похвастаться передъ нимъ, отцомъ, а не просить благословенія.

II.

— Вы позволите мнѣ, Дмитрій Ивановичъ, прямо приступить въ дѣлу, для котораго я обезпокоилъ васъ и оторвалъ отъ дѣлъ земства и земской желѣзной дороги? — началъ Кожуховъ, когда онъ и Рымнинъ усѣлись въ залѣ у небольшаго стола предъ зеркаломъ.

— Готовъ слушать, — отвѣтилъ Рымнинъ, — стараясь не смотрѣть на Кожухова.

— Я долженъ прежде всего просить васъ, уважаемый Дмитрій Ивановичъ, дать мнѣ слово, что нашъ разговоръ останется навсегда только между нами.

— Почему?… Вы писали, что желаете говорить объ особѣ дорогой для меня. Мнѣ кажется, что нашъ разговоръ долженъ быть извѣстенъ этой особѣ, если только онъ не убьетъ ее или не доведетъ до паралича. — Рымнинъ старался придать своему голосу ироническій оттѣнокъ, но иронія, помимо его воли, выходила нѣсколько брюзгливою, сердитою, раздражительною.

— Говоря объ отсутствующемъ третьемъ, разговоръ двухъ можетъ касаться ихъ собственнаго отношенія къ первому. Мнѣ кажется, что мы, прежде чѣмъ высказать свое отношеніе къ лицу, составляющему предметъ нашей бесѣды, имѣемъ право просить своего собесѣдника, друга или врага, что безразлично, держать разговоръ въ секретѣ.

— Ну, а если я не хочу дать подобнаго слова? — громко и съ презрительною миной на лицѣ спросилъ Рымнинъ. Онъ считалъ для себя невозможнымъ, обиднымъ, оскорбительнымъ имѣть другомъ или врагомъ Кожухова, а между тѣмъ ему показалось, что Кожуховъ дѣлаетъ ясный намекъ на что-то подобное, и ему все болѣе и болѣе становился противнымъ видъ Кожухова, и въ его голосѣ все болѣе и болѣе начинала проявляться раздражительность, а на его лицѣ, помимо воли, все болѣе и болѣе выражалось презрѣніе.

— Я не желаю и не могу быть врагомъ уважаемаго Дмитрія Ивановича, а Дмитрій Ивановичъ, кажется, не желаетъ быть моимъ другомъ?… Мы должны говорить въ положеніи людей малознакомыхъ, чуждыхъ довѣрія одинъ къ другому. Мнѣ кажется, что въ такомъ случаѣ честное слово, что разговоръ останется навсегда только между нами, становится еще болѣе необходимымъ, — все такъ же спокойно и съ легкой усмѣшкой сказалъ Кожуховъ.

— Даю вамъ слово, что разговоръ нашъ будетъ извѣстенъ только мнѣ и вамъ, на сколько это зависитъ отъ меня. Васъ я не обязываю и не беру вашего слова, — торопливо сказалъ Рымнинъ, желая поскорѣе окончить разговоръ съ этимъ «несноснымъ человѣкомъ, который невольно злитъ и бѣситъ меня», — какъ подумалъ онъ потомъ.

— Вы, кажется, не предполагаете присутствія чести во мнѣ? Мнѣ это очень грустно и я постараюсь доказать противное… Вы позволите мнѣ, по крайней мѣрѣ, пожать въ благодарность вашу руку?

— Чтобъ усилить мое слово? Ха-ха-ха!… Извольте, господинъ Кожуховъ! Ха-ха-ха! — искренно разсмѣялся Рымнинъ. Ему вдругъ показалось глупымъ, недостойнымъ себя злиться на подобнаго субъекта, давать ему поводъ смотрѣть на себя какъ на врага, — и онъ, принявъ презрительно-любезный видъ, подалъ руку Кожухову и пожалъ его руку, какъ жмутъ руку шуту послѣ забавной шутки съ его стороны.

Кожуховъ замѣтилъ измѣненіе въ лицѣ и въ тонѣ голоса Рымнина, ему это не понравилось, но не пошатнуло его убѣжденія въ побѣдѣ, не заставило измѣнить его программу.

— Благодарю васъ, очень и очень благодарю! — съ намекомъ на искренность и крѣпко пожимая руку Рымнина, сказалъ онъ. — Вы, вѣроятно, знаете, Дмитрій Ивановичъ, — опять совершенно спокойно продолжалъ онъ, — что я люблю вашу жену и что она тоже…

— Что? — громко вскрикнулъ Рымнинъ. Онъ, какъ ужаленный, вскочилъ со стула, онъ хотѣлъ швырнуть Кожухова за дверь, позвать людей и вытолкать нахала въ шею. Но его воспаленные гнѣвомъ глаза невольно впились въ Кожухова, а тотъ продолжалъ сидѣть какъ ни въ чемъ ни бывало и съ спокойно-задумчивымъ выраженіемъ въ глазахъ смотрѣлъ на Рымнина. — «А можетъ и правда?!» — вдругъ промелькнула въ головѣ Рымнина мысль и, какъ ушатъ холодной воды на разгоряченную голову, заставила его вздрогнуть, явилось желаніе придти въ себя, сосредоточиться, а въ ушахъ какой-то шумъ, въ мысляхъ какой-то сумбуръ. — Продолжайте, — слабымъ голосомъ едва выговорилъ онъ, какъ совершенно обезсиленный, опускаясь на стулъ.

— Не прикажете ли подать стаканъ холодной воды? — услужливо спросилъ Кожуховъ, привставъ со стула.

— Продолжайте! — топнувъ нетерпѣливо ногой и зло посмотрѣвъ на Кожухова, болѣе громко отвѣтилъ Рымнинъ.

— Я люблю Софью Михайловну и Софья Михайловна любитъ меня, — отчетливо и протяжно сказалъ Кожуховъ и остановился, пристально всматриваясь въ опущенное внизъ лицо Рымнина, какъ бы желая отгадать, что теперь происходитъ въ его душѣ и въ его головѣ.

— У васъ есть доказательства? — послѣ продолжительнаго молчанія, тихо и почти спокойно спросилъ Рымнинъ. Онъ поднялъ было затѣмъ подернутые поволокой грусти глаза на Кожухова, но, встрѣтивъ спокойный и пристальный взглядъ его, торопливо поникъ головою на грудь, какъ бы испугавшись и избѣгая взгляда Кожухова.

Кожуховъ улыбнулся и его лицо, его взглядъ, вся фигура его приняли теперь еще болѣе самоувѣренное выраженіе. Онъ провелъ рукою по волосамъ и затѣмъ началъ говорить менѣе гортанно, менѣе громко, съ намекомъ на искренность и сдерживаемую горячность:

— Я пришелъ сказать о моей любви въ Софьѣ Михайловнѣ и объ ея любви ко мнѣ не къ оффиціальному судьѣ, а къ человѣку, котораго привыкъ глубоко уважать и который самъ любилъ и любитъ Софью Михайловну, я пришелъ сказать объ этомъ не только мужу Софьи Михайловны, но и ея отцу; я пришелъ сказать это человѣку, умъ, доброе сердце, гуманный взглядъ котораго я привыкъ уважать. Я не думалъ, что встрѣчу въ васъ холоднаго, оффиціальнаго судью, для котораго нужны доказательства того, что доказывать можетъ, доказательствъ чего ищетъ, сохраняетъ и чѣмъ пользуется только подлый человѣкъ… Я не принадлежу къ числу ихъ, хотя, быть-можетъ, вы и сомнѣваетесь въ этомъ.

— Не принесъ и не принесу?! Слѣдовательно, имѣю, но не покажу?! — какъ бы самъ съ собою началъ говорить Рымнинъ, когда Кожуховъ остановился. — Да, да! Такъ поступилъ бы всякій честный человѣкъ, — слѣдовательно, господинъ Кожуховъ тоже честный человѣкъ… Я — старикъ, она — молода, господинъ Кожуховъ тоже молодъ, — какихъ же доказательствъ нужно еще?… Она уѣхала, дряхлый мужъ не можетъ спросить ее объ этомъ, да и господинъ Кожуховъ взялъ съ меня слово не говорить съ ней объ этомъ, — какихъ же доказательствъ нужно еще?…

— Я вамъ не вѣрю, милостивый государь, — продолжалъ онъ, вдругъ возвысивъ голосъ, гордо поднявъ голову и презрительно окинувъ взоромъ Кожухова. — Я не вѣрю и тому, что вы — честный человѣкъ и, какъ честный человѣкъ, явились безъ доказательствъ. Вы, милостивый государь, подлецъ и негодяй! Я не вѣрю ни одному вашему слову, потому что вы — лжецъ и мерзавецъ!…

— Я люблю Софью Михайловну и дорожу ея спокойствіемъ, — взявъ шляпу со стола, медленно приподнимаясь со стула и съ тѣмъ же оттѣнкомъ сдерживаемой горячности, началъ Кожуховъ. — Я пришелъ къ вамъ въ домъ, предупредивъ васъ не для того, чтобы слышать отъ васъ ругательства и брань. Я понимаю ваше состояніе, знаю ваши лѣта, признаю возможность положеній, при которыхъ оскорбленія, проступки и даже преступленія не должны быть вмѣняемы, и потому не считаю слова ваши обидными для себя… Ваша брань скорѣй компрометируетъ васъ, котораго я привыкъ уважать…

— Зачѣмъ же вы пришли сюда?! — еще болѣе громко началъ Рымнинъ, ударивъ рукою по столу. — Я — старикъ, а вы — молоды и честны, такъ смѣло можете придти и разрушать мою семейную жизнь!? Я — умный и гуманный человѣкъ, а вы — честный человѣкъ, такъ смѣло можете придти и сказать, что моя жена меня не любитъ, что она — ваша любовница!? Вы — честный человѣкъ, такъ безъ доказательствъ можете порочить честную отсутствующую женщину!? И я — умный и гуманный старикъ, мужъ и отецъ отсутствующей женщины — не имѣю права называть подлецомъ и негодяемъ того нахала, который безъ доказательствъ говоритъ мнѣ, что жена моя — его любовница?!… И мои слова не обидны, какъ слова сумасшедшаго, малолѣтняго, пьяницы? Ха-ха-ха! Вы не только подлецъ и негодяй, но еще трусъ! Вы, милостивый государь, не негодяй, а жалкій негодяйчикъ! Вы не подлецъ, а презрѣнный трусишка! Ха-ха-ха!…

Рымнинъ искренно хохоталъ. Онъ говорилъ горячо, глаза его сверкали гнѣвомъ и презрѣніемъ, но голова его была полна тревожными мыслями, сердце мучительно билось и ныло, а въ ушахъ шумѣло, — и онъ плохо понималъ то, что говорилъ, и ему казалось, что все это происходитъ во снѣ. Онъ посмотрѣлъ на Кожухова.

— Дорожа спокойствіемъ Софьи Михайловны, позвольте мнѣ повторить это еще разъ, что я оставлю вашу брань безъ протеста, но, если позволите и выслушаете хладнокровно, я откровенно скажу вамъ, зачѣмъ я сюда пришелъ, — все такъ же спокойно и невозмутимо сказалъ Кожуховъ, ворочая шляпу въ рукѣ.

III.

Рымнинъ долго молчалъ. Спокойный голосъ Кожухова и его невозмутимость на самыя обидныя слова, обидныя для чести самаго безчестнаго человѣка, — невольно удивляли и поражали Рымнина. Ему хотѣлось успокоиться, хладнокровно понять смыслъ всего происшедшаго, и онъ пристально всматривался въ Кожухова, у него даже явилась жалость къ нему, какъ невольно является жалость даже къ уличному воришкѣ, когда толпа черни безпощадно начинаетъ его колотить. Рымнинъ былъ лучшимъ представителемъ русскаго барства. Онъ могъ вспылить, забыть правила гостепріимства, позвать людей и выбросить за окно нахала, но онъ былъ дѣйствительно образованный, гуманный, искренно ненавидящій деспотизмъ и насиліе человѣкъ. — «Ну, а если правда? — думалъ онъ, когда бранью удовлетворилъ свое барское чувство, и во взглядѣ его, вмѣсто презрѣнія и ненависти къ Кожухову, видна была только грусть и подавленность. — Что если она любитъ его, если она сказала ему объ этомъ, если она поручила ему переговорить со мною объ этомъ?… Что если все это правда, и только грубая логика, чиновничьи пріемы, пріемы деспотизма, съ которыми сроднила его долгая чиновничья служба, дѣлаютъ его слова, правдивыя слова, обидными?…»

— Послушайте, милостивый государь, — началъ онъ совершенно спокойно, — я буду хладнокровенъ, даю вамъ въ этомъ слово, дамъ вамъ руку, что сдержу слово, но я позову людей и выброшу васъ за окно, если вы мнѣ не представите ясныхъ доказательствъ, что вы говорите правду!

— Я скажу вамъ все, а потомъ вы можете поступать, какъ вамъ будетъ угодно… Я исполню свой долгъ, — поставивъ шляпу на столъ и снова садясь на стулъ, продолжалъ Кожуховъ, — а вы можете дѣлать то, что велитъ вамъ вашъ долгъ; но я знаю и вѣрю, что и для васъ дорого спокойствіе Софьи Михайловны.

— Прошу васъ перейти къ сути дѣла! — серьезно, но спокойно замѣтилъ Рымнинъ.

— Я люблю Софью Михайловну и она любитъ меня. Мы знаемъ и вѣримъ въ это оба; но вы несправедливо называете Софью Михайловну моей любовницей, — я вамъ этого не говорилъ и не скажу, потому что это была бы ложь и клевета… Любимъ мы уже давно другъ друга и признались въ этомъ другъ другу тоже давно. Мы терпѣли, ждали…

— Моей смерти? — грустно и тихо, какъ нечаянный вздохъ, вырвался вопросъ изъ устъ Рымнина.

— Я буду предъ вами, человѣкомъ высокаго ума, называть вещи ихъ собственными именами. Вы позволите?

— Прошу васъ перейти къ сути дѣла! — съ сдержаннымъ нетерпѣніемъ отвѣтилъ Рымнинъ.

— Мы терпѣли и ждали вашей смерти, такъ какъ смерть — удѣлъ всѣхъ и такъ какъ только тогда Софья Михайловна будетъ свободна, можетъ быть моей женой… Мы ждали долго, но у насъ не стало силы ждать долѣе. Это нетерпѣніе испытывали мы оба, и я просилъ у Софьи Михайловны позволенія переговорить съ вами.

— И она вамъ позволила? — грустно улыбнувшись, спросилъ Рымнинъ.

— Она мнѣ отвѣтила, зачѣмъ я не переговорилъ съ вами объ этомъ, не спрашивая ея разрѣшенія? «Тогда бы, — продолжала она, — я бы ничего не знала, была бы не подготовлена къ этому, объясненіе было бы искренно, естественно, а теперь Дмитрій Ивановичъ можетъ предположить хитрость, обманъ. Правда и искренность помогли бы ему не такъ сильно принять къ сердцу то, что ему будетъ очень непріятно…» — Я вамъ буквально передаю слова Софьи Михайловны. Какъ видите, она не позволила мнѣ говорить вамъ о нашей любви.

— Но вы все-таки сказали! — съ грустнымъ укоромъ и со вздохомъ замѣтилъ Рымнинъ.

— Да. Но я сказалъ тогда, когда Софья Михайловна уѣхала, — я сказалъ тогда, когда отсутствіе Софьи Михайловны даетъ намъ возможность, не нарушая ея спокойствія, переговорить, чтобъ устроиться всѣмъ намъ троимъ миролюбиво, безъ напраснаго страданія… Переговорить объ этомъ я и пришелъ къ вамъ, уважаемый Дмитрій Ивановичъ.

— У васъ есть проектъ? — спросилъ, помолчавъ, Рымнинъ.

— Будьте нашимъ отцомъ, благословите нашу любовь! — и въ голосѣ Кожухова теперь ясно слышалась искренность, правдивость, горячая мольба. Онъ самъ остался доволенъ короткостью и силою своихъ словъ.

Оба долго молчали. Одинъ задумался надъ ролью быть въ одно и то же время и отцомъ, и заштатнымъ мужемъ на глазахъ жены и ея любовника, быть евнухомъ своей жены и ея любовника на глазахъ взрослой дочери, а другой ни о чемъ не думалъ, но терпѣливо ждалъ отвѣта на свое предложеніе, какъ терпѣливо сидитъ страстный рыболовъ у удилища, хорошо зная, что рано или поздно рыбка все-таки клюнетъ и тѣмъ скорѣе, чѣмъ онъ менѣе будетъ шевелиться самъ и шевелить поплавокъ.

— Простите меня за сказанное въ горячности, — все такъ же спокойно началъ Рымнинъ. — Я благословлю вашу любовь, но не такъ, какъ вы хотите. Вы хотите, чтобъ я благословилъ вашу любовь и былъ при васъ отцомъ, не переставая быть мужемъ въ глазахъ свѣта, а вы — въ роли любовника въ глазахъ того же свѣта… такъ?

— Свѣтъ будетъ знать только мужа. Я буду для него тѣмъ же, что и теперь, только знакомымъ вашего дома, — все такъ же сильно отвѣчалъ Кожуховъ.

Рымнинъ улыбнулся и потомъ продолжалъ:

— Шила въ мѣшкѣ не утаишь, во-первыхъ* во-вторыхъ, я ненавижу ложь; а въ-третьихъ, у меня есть дочь, для которой, въ ея лѣта, имена «мать» и «жена» не должны быть двусмысленными, должны быть святыми для нея… Да и развѣ нѣтъ другаго выхода? — послѣ короткой паузы продолжалъ онъ. — Если Софья Михайловна любитъ васъ, если ей тяжело жить со мной, то мои отношенія съ нею могутъ быть прерваны навсегда… Я уже старъ и сдѣлался неспособнымъ къ супружеской жизни, — я не буду лгать, если возьму на себя законную причину развода, только я это дѣлаю съ однимъ условіемъ: Софья Михайловна должна возвратить мнѣ все то, что я ей далъ. Она должна возвратить мнѣ все, рѣшительно все, начиная съ имѣній и кончая платьями, а я ей возвращу ея свободу… Мнѣ кажется, такъ будетъ честнѣе, благороднѣе, безъ лжи и надувательства?…

Кожуховъ молчалъ, смотрѣлъ внизъ и торопливо кусалъ то верхнюю, то нижнюю губу. Онъ никакъ не ожидалъ подобнаго предложенія. Онъ не могъ представить себѣ, чтобы Рымнинъ — баринъ, богачъ, аристократъ, видный земскій дѣятель, извѣстный человѣкъ — рѣшился фигурировать въ роли неспособнаго къ брачной жизни мужа, фигурировать публично, гласно, фигурировать передъ судомъ для полученія развода. Онъ не ожидалъ, что ему, Кожухову, позволятъ не только любить, но и жениться на Софьѣ Михайловнѣ, только безъ ея имѣній, безъ ея богатства…

И онъ былъ удивленъ. Его програма была разбита, его умъ отказывался извернуться, составить новую программу, — и онъ терялъ власть надъ своими чувствами, самообладаніе покинуло его.

— Это все требуетъ огласки, безпокойства, тревогъ и пересудовъ… Это обезпокоитъ Софью Михайловну, — съ разстановками и съ дрожью въ голосѣ сказалъ онъ.

— Въ роли любовницы Софья Михайловпа будетъ еще болѣе подвержена «безпокойству, тревогѣ и пересудамъ», — медленно и въ унисонъ Кожухову произнесъ Рымнинъ послѣднія слова. — Разница въ одномъ: любовницу откроютъ и разнесутъ отрытіе постороніе люди, а разводъ мы объявимъ людямъ сами, добровольно, честно. Мнѣ кажется, второе будетъ честнѣе, благороднѣе, безъ лжи и надувательства?…

Роли вдругъ перемѣнились. Теперь въ положеніи нападающаго былъ Рымнинъ, и онъ былъ совершенно хладнокровенъ, онъ говорилъ спокойно и съ презрительно-иронической усмѣшкой на лицѣ; а Кожухову, увы, пришлось исполнять роль обороняющагося, и онъ былъ сильно недоволенъ этимъ, былъ раздражителенъ, нетерпѣливъ, потерялъ власть надъ собою, что служитъ всегда вѣрнымъ признакомъ пораженія, если только не выручатъ врожденный героизмъ и инстинктивная природная находчивость, чѣмъ Кожуховъ, къ сожалѣнію, похвастаться не могъ.

— Софья Михайловна не согласится на это, — угрюмо отвѣчалъ Кожухбвъ.

— Ну, а вы?… Если вы согласны, то, я увѣренъ, что и Софья Михайловна будетъ согласна… Я не могъ выбрать себѣ въ жену женщину, способную быть любовницей и женой въ одно и то же время! — гордо и съ достоинствомъ сказалъ Рымнинъ.

— Я не захочу любимую мною женщину, привыкшую къ роскоши, къ широкой дѣятельности, къ богатству и простору, лишить всего этого!… Я лучше буду страдать самъ, предпочту видѣть ее страдающею въ сродной ей атмосферѣ, чѣмъ называть ее своею, дать ей свою любовь и лишить всего, къ чему она привыкла! — пародируя словамъ и тону Рымнина, отвѣчалъ Кожуховъ, но пародія походила только построеніемъ фразъ, а сказалась безъ внутренней силы, не энергично, хотя и раздражительно.

— Кто вамъ сказалъ, что Софья Михайловна привыкла къ роскоши?… Она выросла въ бѣдности, — я взялъ ее изъ-за буфета… Да она и теперь ведетъ очень и очень скромную жизнь, всегда занята работой, въ театрѣ бываетъ рѣдко, баловъ не любитъ, бываетъ на нихъ только для дочери. Она любитъ, правда, поѣхать покататься за городъ, но вѣдь подобное развлеченіе, кажется, и вы, monsieur Кожуховъ, можете ей предоставить?…

Кожуховъ молчалъ и продолжалъ кусать губы.

— Такъ вы согласны на мое предложеніе? — нетерпѣливо спросилъ Рымнинъ, которому опять Кожуховъ сталъ противнымъ и ему хотѣлось поскорѣе окончить разговоръ съ нимъ.

— Я уже высказалъ мое мнѣніе и не измѣню его, — послѣ нѣкотораго молчанія отвѣчалъ Кожуховъ, взявъ шляпу со стола и ворочая ее въ рукахъ.

— Такъ я и зналъ… Такъ позвольте же мнѣ сказать вамъ въ заключеніе…

— Прошу васъ… безъ дерзкихъ словъ! — громко прервалъ Кожуховъ, вставъ со стула. — Я былъ довольно снисходителенъ…

— Что болѣе не позволите мнѣ произносить дерзкихъ словъ, такъ? — въ свою очередь прервалъ Рымнинъ тоже громко и тоже вставъ. — Не бойтесь, прошу васъ… Я, изволите ли видѣть, врагъ притѣсненія и лишенія свободы кого бы то ни было, а тѣмъ болѣе женщины, которая дала мнѣ, почти на закатѣ моихъ лѣтъ, такъ много любви, уваженія, спокойствія, — словомъ, полнаго счастья. Неблагодарнымъ я тоже не былъ никогда. И если я потребую отъ Софьи Михайловны всего, что я ей далъ, то только въ одномъ случаѣ, — свободы я не лишу ея ни въ какомъ случаѣ, — если она увлечется вами или человѣкомъ подобнымъ вамъ… Вѣдь вы не любите ея! Вамъ она только не противна, для васъ она только женщина, съ которою не противно жить, но для васъ дороги ея имѣнія, ея богатство!… Не она нужна вамъ для вашего счастья, а ея состояніе нужно для вашего счастья! Предугадать, въ чемъ состоитъ идеалъ вашего счастья, не трудно: быть мандариномъ, жить мандариномъ и умереть мандариномъ. Я не долюбливаю этихъ особъ и не хочу помогать моими средствами увеличивать число ихъ, — ихъ и такъ у насъ цѣлая масса!… Въ концѣ концовъ я употреблю все мое вліяніе на Софью Михайловну, чтобы раскрыть ей глаза на вашу особу, чтобы показать ей всю ложь и обманъ вашей любви къ ней.

— Разговоръ нашъ извѣстенъ только намъ двумъ! — почти вскрикнулъ Кожуховъ.

— Ну, ужь нѣтъ, я не буду держать его въ тайнѣ отъ Софьи Михайловны, — подсмѣиваясь сказалъ Рымнинъ.

— Вы дали слово! — еще болѣе громко вскрикнулъ Кожуховъ.

— Безъ объясненія съ ней я не буду въ силахъ смотрѣть на нее, говорить съ ней… А вѣдь ей нужно будетъ продолжать жить со мною, вѣдь вы не хотите брать ее, вѣдь вы не любите ее! — все такъ же насмѣшливо продолжалъ Рымнинъ.

— Я желаю, чтобы вы сдержали ваше слово!

— Я не сдержу его.

— Въ такомъ случаѣ…

Но Кожуховъ вздрогнулъ и не докончилъ того, что хотѣлъ сказать. Рымнинъ быстро поднялъ со стола массивный канделябръ, повернулъ его въ рукѣ, свѣчи и стеклянныя розетки со стукомъ и звономъ попадали на полъ, а изъ корридора торопливо вошелъ въ залъ Иванъ, разсыльный Рымнина.

— Убери это, Иванъ, — обратился къ нему Рымнинъ, продолжая держать массивный канделябръ въ рукѣ и слегка помахивая имъ.

Иванъ началъ поднимать съ пола свѣчи и осколки разбившихся розетокъ.

— Я хотѣлъ васъ, monsieur Кожуховъ, познакомить съ массивностью этого подсвѣчника, но, къ сожалѣнію, мнѣ это не удалось. Надѣюсь, что вы не въ претензіи на мою неловкость?… До свиданія, monsieur Кожуховъ! — закончилъ Рымнинъ и медленно направился изъ залы.

«Подлецъ!» — подумалъ про себя Кожуховъ, торопливо уходя изъ залы.

«Будетъ отъ барыни головомойка, какъ пріѣдетъ да узнаетъ! И въ жисть не повѣритъ, что самъ баринъ нашкодилъ», — думалъ Иванъ, лазая подъ стульями и собирая тамъ осколки розетокъ.

IV.

Могутовъ и Переѣхавшій, обласкавъ и успокоивъ сильно выпоротаго мальчика и сильно встревоженную его мать, старались распросить и разузнать отъ нихъ подробно: кто, какъ и за что такъ жестоко наказалъ мальчика. Но имъ, при всемъ стараніи, удалось только выслушать болѣе послѣдовательный и хладнокровный разсказъ Лукерьи о томъ, что говорилось уже ею на дворѣ съ перерывами слезъ и вздоховъ. Изъ распросовъ мальчика они поняли только, что рабочіе каретнаго заведенія Бибикова подговорили его, высѣченнаго мальчика и безплатнаго ученика того же Бибикова, жаловаться мировому судьѣ на скверную пищу, помѣщеніе и жестокое обращеніе хозяина, — что мальчикъ пожаловался, хозяинъ до суда полоснулъ его тростью, мировой судья оштрафовалъ хозяина, хозяинъ отвелъ мальчика въ полицію и тамъ его выпороли солдаты и посадили въ арестантскую при полиціи.

Послѣ ухода матери и сына, Могутовъ и Переѣхавшій долго разговаривали о значеніи гласности, о значеніи порки въ русской жизни, о силѣ хозяйской и полицейской власти у насъ и т. д. и т. д. Въ заключеніе ихъ долгой бесѣды Переѣхавшій заявилъ, что онъ разузнаетъ самымъ подробнымъ образомъ всю исторію съ мальчикомъ и предастъ ее гласности; а Могутовъ, хотя и скептически относился къ пользѣ гласности при нашемъ режимѣ, все-таки изъявилъ желаніе помочь Переѣхавшему въ его предпріятіи.

— Боже мой, Боже мой! — жалобно и въ носъ говорилъ подъ конецъ Переѣхавшій. — Кого только у насъ не пороли и не порятъ? Порятъ у насъ женатыхъ парней, порятъ женщинъ, порятъ стариковъ, имѣющихъ внуковъ, пороли въ Одессѣ студента, а въ Москвѣ стегали ихъ нагайками на Дрезденской площади! И какъ пороли и порятъ? — Пороли и порятъ публично, на глазахъ всего общества, такъ что крики, стоны и слезы отцовъ и матерей подъ розгами слышатъ дѣти этихъ несчастныхъ!… И все это предавалось гласности, обо всемъ этомъ печаталось въ газетахъ…

Споконъ-вѣка дождемъ разливаются

Надъ родимой землей небеса;

Стонутъ, воютъ, подъ бурей ломаются

Споконъ-вѣка родные лѣса;

Споконъ-вѣка работа народная

Подъ ударами плети идетъ…

Для разслѣдованія дѣла о поркѣ мальчика, Могутовъ нѣсколько разъ бывалъ въ кабакѣ, противъ каретнаго заведенія Бибикова, познакомился тамъ съ рабочими того же заведенія и отъ нихъ узналъ всѣ подробности до отвода мальчика въ полицію, а равно и всѣ подробности о порядкѣ или, вѣрнѣе, безпорядкахъ того же заведенія. Переѣхавшій узналъ отъ мироваго судьи и отъ знакомыхъ ему полицейскихъ чиновниковъ всѣ подробности порки мальчика.

Результатомъ всѣхъ этихъ изслѣдованій была длинная корреспонденція въ редакцію «С.-Петербургскихъ Вѣдомостей». Корреспонденція была напечатана въ газетѣ за подписью «Пріѣхавшій».

V. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . VI.

Дмитрій Ивановичъ, послѣ разговора съ Кожуховымъ, провелъ цѣлый день въ очень хорошемъ расположеніи духа. Ему не только казалось, а почему-то вѣрилось, какъ въ неоспоримую истину, что Кожуховъ невѣрно истолковалъ шутливыя фразы Софьи Михайловны и, подъ вліяніемъ этихъ фразъ, быть-можетъ полныхъ насмѣшки надъ нимъ, вообразилъ, что она любитъ его, и рѣшился, съ чиновничьимъ джентльменствомъ, очень похожимъ на нахальство разбогатѣвшаго кабатчика, разговаривать объ ея любви. И Дмитрій Ивановичъ былъ доволенъ, что хорошо отдѣлалъ нахала, что выругалъ его какъ нельзя лучше, что обнаружилъ его жадность къ богатству, прикрытую любовью и нахальствомъ, что разозлилъ подъ конецъ этого карьериста и такъ ловко воспользовался канделябромъ. Ему хотѣлось въ тотъ же день подѣлиться своимъ веселымъ расположеніемъ духа съ Софьею Михайловною, написать ей письмо съ подробнымъ изложеніемъ преній, надъ которыми она должна будетъ сильно смѣяться.

«Какъ она будетъ смѣяться! — думалъ онъ. — А я ей напишу, не скрывая ничего. Пусть посмѣется и надо мною, надъ старымъ пѣтухомъ. Хорошъ! Принялъ слова дурака-нахала за правду — и распѣтушился!… Но потомъ я былъ молодецъ, и она должна похвалить меня… Еслибы даже и впрямь что-либо серьезное было, то я и тогда не могъ бы ничего лучшаго придумать, если не для своего собственнаго спокойствія, то для спокойствія дочери… А я думалъ, что онъ хочетъ просить твоей руки, моя дорогая Екатерина! Ты не умѣешь говорить словъ въ шутку, какъ часто говоритъ, по своей мягкости. Соня, и о тебѣ не смѣлъ думать нахалъ… Нѣтъ, надо предупредить Соню, избавить меня на будущее время отъ подобныхъ сценъ… Но я далъ слово… Ну, и чортъ съ нимъ, съ этимъ мандариномъ, забуду и самъ обо всемъ этомъ».

Такъ рѣшилъ онъ въ этотъ день, проведя его среди новыхъ строителей дороги.

«А что еслибъ я пустилъ въ него канделябровъ или швырнулъ его за окно? Былъ бы скандалъ! Нѣтъ, надо предупредить Соню, чтобы была осторожна въ своихъ словахъ и тѣмъ не давала повода нахаламъ воображать чортъ знаетъ что и дѣлать чортъ знаетъ какія сцены!… Но къ чему ее, бѣдненькую, безпокоить пустяками въ хлопотахъ? Пріѣдетъ, тогда и разскажу», — уже засыпая подумалъ онъ.

На слѣдующій день новые строители дороги уѣзжали на линію и, въ благополучіе ихъ пути и ихъ строительства, данъ былъ шумный обѣдъ, съ безчисленнымъ числомъ рѣчей и тостовъ. Дмитрій Ивановичъ вернулся домой одинъ, очень поздно и сильно усталый. Онъ скоро легъ въ постель и спалъ очень спокойно.

На утро слѣдующаго дня онъ всталъ поздно и съ сильною головною болью. Онъ просидѣлъ цѣлый день въ кабинетѣ, пробовалъ писать свое сочиненіе, но голова была тяжела, писалось плохо и даже читалось плохо, когда онъ отъ писанія переходилъ къ чтенію. Въ часъ дня онъ выпилъ рюмку водки, слегка закусилъ и потомъ прилегъ на диванѣ въ кабинетѣ. Онъ скоро задремалъ… И грезится ему буфетъ небольшой станціи желѣзной дороги и за буфетомъ стоитъ Софья Михайловна. Онъ смотритъ на нее, любуется ею и вдругъ подходитъ къ ней и прямо предложилъ ей вопросъ, который удивляетъ его даже во снѣ:

— За кого вы выйдете замужъ, умная и умная дѣвушка?

— Я постараюсь выйдти замужъ за пожилаго человѣка съ состояніемъ, — весело и откровенно отвѣчаетъ она. — Я не боюсь бѣдности, я къ ней привыкла, но, испытавъ сама бѣдность, я не желаю подвергать тому же моихъ дѣтей.

— Но ваше сердце, ваша горячая молодая кровь, ваши живыя чувства не послушаютъ вашей умной головки, и вы отдадитесь тому, кого выберутъ они, а не вашъ умъ.

— О, даю вамъ слово, что нѣтъ! Я знаю себя, знаю жизнь и знаю, какъ можно управлять чувствами, когда бываешь занята, когда нѣтъ свободнаго времени, — все также живо и весело отвѣчаетъ она.

— Но состоятельный мужъ дастъ вамъ много свободнаго времени, предоставитъ вамъ много пустыхъ, но очень веселыхъ развлеченій, на которыхъ такъ легко встрѣтить молодыхъ и красивыхъ мужчинъ. Они начнутъ ухаживать за вами, такъ нѣжно говорить, такъ пламенно смотрѣть и… въ васъ заиграетъ кровь, чувства возьмутъ верхъ надъ умомъ — и между вами и вашимъ старымъ супругомъ легко можетъ разыграться страшная драма.

— Я за прилавкомъ буфета научилась давать истинную цѣну всѣмъ этимъ любезностямъ, ухаживаньямъ и комплиментамъ. За состоятельнымъ человѣкомъ я буду заниматься своимъ образованіемъ: въ институтѣ меня почти ничему не научили… А тамъ, Богъ дастъ, будутъ дѣти и я сама буду кормить ихъ грудью.

— А если не будетъ дѣтей?… Отъ стариковъ рѣдко бываютъ дѣти.

— За дряхлаго, больнаго старика я не пойду. Я пойду вотъ за такого, какъ вы, — и она пристально осматриваетъ его.

— А развѣ вы не можете выйдти за богатаго и молодаго?

— Молодые и богатые мужчины ищутъ себѣ красавицъ, а я только не дурна, да уже и не молода, — мнѣ двадцать первый годъ.

— Я вдовецъ, я богатъ, у меня есть двѣнадцати-лѣтняя дочь, — будьте мнѣ женой, а моей сироткѣ-дочери матерью! — горячо вскрикнулъ онъ, упавъ предъ нею на колѣни.

— Вы говорите правду, — отвѣчала она, пристально посмотрѣвъ на него, — я умѣю узнавать. Хорошо, я даю слово быть вѣрной вамъ женой и помощницей…

Потомъ предъ нимъ проносится ихъ свадьба — простая, но полная поэтической обстановки. Лунная ночь, ни одинъ листъ не шелохнется на деревьяхъ, майская свѣжесть и пахучесть разлита кругомъ, въ лѣсу поютъ соловьи, — и онъ и она, только вдвоемъ, идутъ пѣшкомъ изъ маленькой усадебки, гдѣ жила ея мать, идутъ въ церковь, для совершенія брачнаго обряда надъ ними… Въ церкви почти никого нѣтъ: пять человѣкъ свидѣтелей, приготовленныхъ самимъ священникомъ, самъ священникъ, дьячокъ на клиросѣ — и только. Но въ маленькой церкви, освѣщенной всего нѣсколькими восковыми свѣчами, разлитъ такой загадочный и нѣжный полумракъ, лики угодниковъ кротко и спокойно смотрятъ съ иконостаса, голосъ священника и его слова такъ величественно раздаются на всю церковь и потомъ какъ будто кто-то повторяетъ ихъ второй разъ, — повторяетъ тамъ, высоко-высоко, подъ куполомъ храма, гдѣ строгій ликъ Бога-Отца, слабо освѣщенный луннымъ свѣтомъ чрезъ окна въ куполѣ, какъ будто плавая въ облакахъ, благословляетъ тѣхъ, кто теперь въ храмѣ…

Изъ церкви они возвращаются домой опять одни. Имъ не хочется говорить. Она, вся прижавшись къ его плечу, всматривается въ причудливо-туманные силуэты куртинъ лѣса, рисующихся на темно-синемъ небѣ, густо усѣянномъ звѣздами; онъ, весь проникнутый любовью, нѣжностью, благодарностью въ ней, осторожно поддерживаетъ ее, хочетъ лучше всмотрѣться въ дорогу, а его глаза невольно поднимаются къ небу и въ его головѣ невольно слагается горячая молитва въ Богу, чтобъ Онъ далъ ему силы на вѣки осчастливить ее… Но вотъ они входятъ въ лѣсъ и надъ ними, вверху на деревѣ, запѣлъ соловей, а тамъ, кругомъ, въ лѣсу, вторятъ сотни другихъ…

Потомъ проносятся предъ нимъ всѣ дни, мѣсяцы и годы ихъ супружеской жизни, въ продолженіе которыхъ онъ ни разу не видѣлъ ее недовольною, скучною, печальною, ни разу не видѣлъ нелюбви въ его дочери, ни разу не слышалъ жалобъ отъ дочери. Она привела его имѣнія въ отличное состояніе; онъ сталъ имѣть много свободы для сочиненія и для воспитанія дочери; онъ и она радовались на дочь и только, быть-можетъ, про себя просили Бога дать имъ еще дѣтей…

Но вдругъ сонъ его мѣняется. Послѣ полныхъ поэзіи и любви грезъ ему начинаетъ грезиться ненависть, злоба, измѣна, лукавство, нахальство, — словомъ, вся сцена между нимъ и Кожуховымъ проносится передъ нимъ съ малѣйшими подробностями, при чемъ онъ испытываетъ все то внутреннее ощущеніе, которое испытывалъ тогда… Наконецъ, проносятся и эти грезы, и онъ видитъ себя рыдающимъ, слезы ручьемъ бѣгутъ по его щекамъ. Онъ плачетъ, вздыхаетъ и страдаетъ потому, что не любитъ его Соня, что промѣняла его на нахала, на грубаго эгоиста, — промѣняла потому, что онъ не скоро умираетъ. Ему хочется умереть. Онъ хватаетъ себя за горло, душитъ себя, громко кричитъ и…

Онъ проснулся. Онъ пролежалъ нѣсколько минутъ съ открытыми глазами, ни о чемъ не думая; потомъ порывисто всталъ, торопливо подошелъ къ столу, досталъ почтовую бумагу и только теперь, когда взялъ въ руки перо, пришелъ въ себя, очнулся отъ сна.

«Что я дѣлаю? — громко спросилъ онъ самого себя. — Ну, хорошо, я буду писать ей… Но я далъ слово… — Онъ задумался. — Я сдержу слово и напишу ей!» — громко сказалъ онъ и, послѣ короткаго раздумья, написалъ слѣдующее письмо къ Софьѣ Михайловнѣ.

"Я всталъ сегодня, Соня, съ головною болью послѣ вчерашняго, шумнаго и окончившагося далеко за полночь, обѣда въ добрый путь уѣхавшихъ новыхъ строителей желѣзной дороги. Пробовалъ писать, читать, но тяжелая и больная голова не понимала ничего. Я прилегъ на диванъ и погрузился въ дремоту. Какъ живо, дорогая Соня, въ грезахъ сна пронеслась предо мною вся наша жизнь, со дня перваго знакомства на вокзалѣ и до твоего отъѣзда!… Потомъ мнѣ приснилось, будто ты, Соня, начала уже скучать со мною, сдѣлалась скрытной отъ меня, что въ глубинѣ твоей души кипитъ, скрытая отъ меня, жажда другой жизни, жажда полной воли и полной свободы. И вотъ, не знаю самъ почему, мнѣ захотѣлось, какъ только я проснулся, писать къ тебѣ и спросить у тебя: не суть ли мои грезы только слабое отраженіе дѣйствительности? Мы прожили съ тобой, Соня, болѣе четырехъ лѣтъ и, въ продолженіе этихъ лѣтъ, ты дала мнѣ много, много любви, счастья, спокойствія. Въ благодарность за все это я старался только объ одномъ: дать тебѣ полную свободу во всемъ, довѣрять и любить тебя, насколько это было можно въ мои лѣта. Не знаю, можетъ-быть, я не сумѣлъ дать тебѣ замѣтить это ясно, но, клянусь, ты для меня всегда была и будешь свободною во всемъ, что только потребуетъ твой умъ, твоя душа и твое сердце. Скажи мнѣ, Соня, напиши мнѣ, и я сдѣлаю тебя вполнѣ свободной, продолжая любить и уважать тебя, какъ любилъ и уважалъ тебя со дня нашей встрѣчи и до сихъ поръ…

"Дорогая моя! Много мыслей, полныхъ поэзіи, тѣснится у меня въ головѣ; сердце за прошлое полно любви и благодарности къ тебѣ, — и, подъ вліяніемъ всего этого, я не могу написать тебѣ всего, что думаю, и написать такъ, какъ думается и мечтается. Рука старика не поспѣваетъ за мыслями и пишетъ обрывки ихъ сухими, черствыми словами; но я прошу тебя объ одномъ: вѣрь искренности этихъ словъ и вѣрь тому, что для меня отраднѣй умереть, чѣмъ думать, что я лишаю тебя свободы, что ты желаешь другой жизни и скрываешь свое желаніе отъ меня. Я — не эгоистъ, я сознаю свои лѣта, я могу и стараюсь понимать безъ хитрости душу и мысли другихъ, стараюсь дѣлать добро людямъ, — и неужели ты лишишь меня отрады знать первому твои мысли, твои желанія и сдѣлать все для ихъ осуществленія?

«Я не скучаю. Дѣла отнимаютъ много времени, а при дѣлахъ, какъ ты говоришь, нѣтъ скуки. Будь здорова и не скрывай отъ меня ничего. Я — твой отецъ въ настоящемъ, любящій тебя больше дочери, потому что ты… Люби, довѣряй и надѣйся на твоего отца, Дмитрія Рымнина».

Запечатавъ письмо и справившись съ маршрутомъ Софьи Михайловны, Дмитрій Ивановичъ скоро сообразилъ, гдѣ должна быть чрезъ три дня Софья Михайловна, и потомъ написалъ адресъ, позвалъ человѣка и велѣлъ ему послать письмо съ нарочнымъ въ деревню Снопы.

Но письмо и скоро полученный отвѣтъ на него не успокоили Дмитрія Ивановича. И съ этого дня часто-часто тревожныя думы и мысли назойливо копошились въ его головѣ, не давали ему покоя и мѣшали его обычнымъ занятіямъ. И болѣе всего, и чаще всего его преслѣдовала мысль, что онъ живетъ долѣе, чѣмъ нужно, что онъ связываетъ и глушитъ собою молодую жизнь Софьи Михайловны, — что та свобода, которую онъ можетъ дать ей при своей жизни, все-таки жесткая, тяжелая свобода для женщины вообще и для Софьи Михайловны въ частности.

«Она умна, имѣетъ уживчивый характеръ, любитъ работу и трудъ, и мнѣніе свѣта для нея не очень страшно, а все же ее ждутъ непріятности, ее можетъ надуть и бросить потомъ этотъ пошлякъ… Да, у ней добрая душа! Она изъ жалости ко мнѣ заглушитъ въ себѣ вольную мысль и будетъ страдать внутри… Пошли мнѣ смерть, Господи! Екатерина будетъ счастлива и безъ меня, — Соня любитъ ее…»

Такъ обыкновенно заканчивались тревожныя думы и мысли Дмитрія Ивановича… И началъ замѣтно и съ каждымъ днемъ спадать съ тѣла этотъ до сихъ поръ бодрый и здоровый старикъ. Ему хотѣлось скорѣе умереть, его не пугала смерть, и онъ, безсознательно, самъ ускорялъ ея приближеніе тревожными думами, нарушавшими его обыкновенный, регулярный образъ жизни.

ГЛАВА VII.
Жена пишетъ письма къ мужу и любовнику. — Письма любовника и любовники другаго сорта. — Глупая дѣвочка въ деревнѣ учитъ крестьянскихъ дѣтей. — Корреспонденція Московскихъ Вѣдомостей изъ С--нска.

I.

Солнце еще не всходило и только предразсвѣтная свѣжесть, да пурпуровая окраска неба на востокѣ, да легкій туманъ, тянувшійся отъ полей къ рѣкѣ, указывали на близкое начало дня, когда Софья Михайловна, въ открытомъ фаэтонѣ, четверкою, въѣхала на громадный дворъ помѣщичьей усадьбы при деревнѣ Снопы. На дворѣ кипѣла уже только-что проснувшаяся жизнь: коровы и овцы, зѣвая, мыча и блея, выходили изъ скотныхъ сараевъ, откуда громко слышалось старческое покрикиваніе пастуха и молодой дискантъ мальчика-подпаска; человѣкъ двадцать работниковъ возились около плуговъ и телѣгъ; ребятишки-погонщики, съ гикомъ и крикомъ, верхомъ на лошадяхъ, во весь карьеръ гнали до сотни лошадей съ водопоя; двѣ бабы, вынесли на дворъ торбочки, звонко приглашали разбирать снѣданье; кто-то сердито доискивался возжей; гдѣ-то стучалъ молотъ по желѣзу; кто-то спрашивалъ дядю Ѳедота; иной ругалъ лошадь калѣкой, иной называлъ другую — кумою; кто-то кричалъ: гдѣ зипунъ, тетка?…

— Скорѣй, Петро, тебя ждутъ! А ну, Иванъ, копайся проворнѣй! Эй ты, бабья голова, куда подручнаго вола впрегъ? — раздавался поверхъ всего басистый голосъ пожилаго, широкоплечаго, небольшаго роста, съ длинною бородой и въ поношенномъ, мѣщанскаго покроя, платьѣ, управляющаго барскою усадьбой, Владиміра Ивановича Коковцева.

Когда фаэтонъ остановился по срединѣ двора, крики и суета на дворѣ ни чуть не утихли и только управляющій, окинувъ быстрымъ взглядомъ все вокругъ, снялъ картузъ и подошелъ съ поклономъ къ Софьѣ Михайловнѣ.

— Здравствуйте, дорогой! Живы и здоровы и все въ добромъ порядкѣ? — ласково обратилась къ нему Софья Михайловна, улыбаясь и подавая свою полную, красивую, безъ перчатокъ руку.

— Съ пріѣздомъ, барыня! — серьезно и немного охрипшимъ голосомъ отвѣчалъ управляющій, осторожно пожимая руку барыни. — Благодаря Бога, все въ порядкѣ, какъ быть должно. Ранняя и отличная весна нонѣ, — торопимся.

— А я въѣзжаю къ вамъ, да и радуюсь. Знаю хорошо, что у Владиміра Ивановича все идетъ какъ по маслу, а все пріятно и радостно, когда пріѣдешь невзначай и чуть свѣтъ и видишь, что господинъ управляющій уже на дворѣ расноряжается, покрикиваетъ и своимъ примѣромъ ободряетъ.

— На то служба, барыня. Насъ провѣрять — напрасно себя безпокоить будете, — съ чувствомъ гордости отъ похвалы барыни и съ сознаніемъ заслуги оной, сказалъ управляющій.

— Знаю, знаю, дорогой! По счетамъ вижу… Ну, вы, дорогой, распоряжайтесь, коли нужно, а я вотъ тутъ посижу, да утреннимъ воздухомъ подышу, — откинувшись на спинку фаэтона и слегка зѣвнувъ, сказала Софья Михайловна.

— Утренній воздухъ очень цѣлебенъ для здоровья, — одобрилъ управляющій.

А на дворѣ волы уже были запряжены въ плуги, а лошади въ бороны; рабочіе разбирали снѣданье, мальчишки-погонщики — воловъ и лошадей, бойко смѣялись и переговаривались между собою; кучеръ распрягалъ лошадей изъ фаэтона, а Софья Михайловна продолжала спокойно сидѣть въ немъ и ласково посматривать вокругъ двора.

— Готово? — громко, какъ кричатъ командиры на парадѣ «смирно», крикнулъ управляющій.

— Готово! Ѣдемъ! Готово! — громко отвѣчали ему въ разныхъ мѣстахъ двора.

— Съ Богомъ, въ добрый часъ! — скомандовалъ управляющій, и плуги тронулись, рабочіе крестились, а когда проѣзжали мимо фаэтона, снимали колпаки^[5] и говорили: «здравствуйте вамъ».

Софья Михайловна всѣмъ отвѣчала «здравствуйте» и «Давай Богъ вамъ добрый часъ». — Благодаримъ, — отвѣчали ей.

— Прикажите и мнѣ осѣдлать лошадь, Владиміръ Ивановичъ! — громко сказала Софья Михайловна, увидѣвъ осѣдланную лошадь, на которую хотѣлъ уже садиться управляющій.

И черезъ нѣсколько минутъ она, въ дамскомъ сѣдлѣ, на небольшой сытенькой лошадкѣ, въ платьѣ безъ шлейфа, уѣхала съ управляющимъ осматривать всходы, приготовленіе полей къ яровымъ посѣвамъ, состояніе луговъ, лѣсовъ, дорогъ, гатей и т. п., что составляетъ предметъ заботъ въ полѣ и внѣ двора усадьбы.

Въ восемь часовъ она, добрая, немного усталая, проголодавшаяся, сидѣла за самоваромъ въ кругу семьи управляющаго. Она съ большимъ аппетитомъ пила чай со сливками, ѣла черный хлѣбъ съ масломъ и весело болтала съ женой управляющаго, очень симпатичной и благородной наружности женщиной, и съ двумя его дочерьми, очень хорошенькими дѣвочками. Самъ управляющій помѣщался на самомъ концѣ стола и держалъ себя очень сдержанно, какъ бы считая себя совершенно стороннимъ человѣкомъ, котораго знатная барыня снисходительно пригласила выпить стаканъ чаю за ея семейнымъ столомъ.

Послѣ чаю всѣ занялись своею работой, а Софья Михайловна провѣряла кладовыя, амбары, просматривала счеты, инвентарь и составляла замѣтки для распросовъ и. распоряженій, которыя должны были послѣдовать по имѣнію. Въ двѣнадцатомъ часу она ходила на кухню рабочихъ, пробовала стряпню и присутствовала при отправленіи обѣда въ поле. Въ первомъ часу, опять усталая и съ хорошимъ аппетитомъ, она сидѣла за простымъ обѣдомъ управляющаго, за однимъ столомъ съ нимъ и съ его семействомъ. Послѣ обѣда, всѣ, кромѣ дѣвочекъ, спали полтора часа, потомъ управляющій поѣхалъ въ поле, а Софья Михайловна просматривала еще разъ замѣтки и обдумывала, что и какъ нужно передать управляющему о травосѣяніи. Въ пять часовъ пили чай, во время котораго и до самаго ужина шла оживленная, толковая и очень практичная бесѣда Софьи Михайловны съ управляющимъ о травосѣяніи и о всемъ прочемъ, что тѣсно было связано съ успѣшнымъ ходомъ хозяйства. Въ самый разгаръ бесѣды ей подали письмо отъ мужа. Она прочла, улыбнулась и потомъ съ тѣмъ же увлеченіемъ продолжала разговоръ съ управляющимъ.

Въ девять часовъ, послѣ простаго ужина, она сѣла у раскрытаго окна небольшой чистенькой комнатки, въ которой ей приготовлена была постель. На дворѣ было свѣжо, луны не было, звѣзды густо и ярко усѣяли небо и мертвая тишина царила въ пространствѣ: соловьи еще не прилетѣли, кузнечики еще не начинали своихъ ночныхъ трелей, — и только изрѣдка жужжалъ комаръ, стремясь чрезъ отворенное окно на свѣтъ въ комнатѣ, да на скотномъ дворѣ слышались порой коровьи вздохи. Софья Михайловна просидѣла минуты двѣ, потомъ зѣвнула, встала, вдохнула полною грудью свѣжаго воздуха, затворила окно и, сѣвъ у стола, написала слѣдующій отвѣтъ на письмо мужа:

"Напрасно ты волнуешь себя снами и предположеніями. Я не вѣрю, что ты не скучаешь безъ меня, такъ какъ сны и предположенія обо мнѣ могли явиться только отъ скуки. Не скучай!… Я скоро пріѣду и мы, какъ всегда, отлично проведемъ лѣто въ нашемъ пригородномъ. Жаль только, что Кати не будетъ съ нами. Она отлично устроилась въ Шустовѣ и, довольная и счастливая, при мнѣ принялась за обученіе двухъ дѣвочекъ скотницы. Славная у насъ дочурка!

"Еще разъ — не волнуйся! Пустое волненіе крови, которое бываетъ у меня иногда, не сдѣлаетъ меня глупой, и я буду твоей женой, а не дочерью, пока Богъ терпитъ нашимъ грѣхамъ. Онъ милостивъ и мы дождемся внуковъ. Какъ мы будемъ любить ихъ!

"Любящая тебя Софья".

P. S. «Дѣла въ имѣніяхъ идутъ отлично, о чемъ передамъ, когда пріѣду».

Потомъ она раздѣлась, зѣвая легла въ постель, подкараулила комара и потомъ придавила его, когда онъ сѣлъ ей на високъ, прислушалась, не жужжитъ ли еще гдѣ комаръ и, убѣдясь въ его отсутствіи, загасила свѣчу и заснула крѣпкимъ и здоровымъ сномъ.

На другой день она встала до солнца, умылась, одѣлась и, сидя у открытаго окна, смотрѣла на дворъ, на которомъ происходила та же ранняя, бодрая дѣятельность, что и вчера, въ утро ея пріѣзда. Ей подали письмо отъ Кожухова. Она прочитала — и продолжала сидѣть и смотрѣть на дворъ, какъ и до полученія письма.

— Готово? — громко, какъ командиръ, крикнулъ управляющій.

— Готово! Ѣдемъ! Готово! — отвѣчали ему въ разныхъ мѣстахъ.

— Съ Богомъ, въ добрый часъ! — скомандовалъ управляющій.

«И промѣнять такую жизнь на жалкое, почти нищенское, существованіе?… Нѣтъ, нѣтъ!» — отрицательно качая головой, подумала Софья Михайловна, потомъ зѣвнула, затворила окно, сѣла къ столу и написала слѣдующій отвѣтъ Кожухову:

"Напрасно вы безпокоили Дмитрія Ивановича и себя! Но сдѣланнаго не воротишь, и на ваше письмо могу отвѣтить пока одно: буду обдумывать до вашего возвращенія изъ Питера, и что надумаю, сообщу тогда вамъ.

"Извините, что коротко отвѣчаю. Я сильно занята и письмо ваше застало меня предъ самымъ отъѣздомъ. Откладывать отъѣздъ нельзя, а потому и отвѣтъ коротенькій. Не сердитесь и вѣрьте, что все по-прежнему.

"Софья Рымнина".

Она запечатала оба письма, надписала адресы и одно отдала нарочному полицеймейстера, а другое велѣла отправить по почтѣ.

II.

Могутовъ, вмѣстѣ съ новыми строителями желѣзной дороги, уѣхалъ изъ города на участокъ Кречетова. Какъ вслѣдствіе новизны дѣла, такъ и вслѣдствіе экстренности постройки, для новыхъ строителей дороги было страшно много работы, суеты, хлопотъ, волненій, страховъ и опасеній. Толковѣе всѣхъ шло дѣло строительства дороги у Кречетова, и къ нему часто пріѣзжали остальные помѣщики-подрядчики, чтобы перенять порядки, заведенные въ его участкѣ. На самыхъ первыхъ порахъ Кречетовъ подѣлилъ всю работу съ Могутовымъ. Онъ взялъ на себя исключительно хозяйственную сторону дѣла: производилъ закупки, заключалъ условія съ рабочими и съ купцами на поставку продуктовъ и матеріаловъ, организовалъ контору и т. п. и проводилъ большую часть времени въ разъѣздахъ или въ небольшомъ уѣздномъ городкѣ, который былъ въ центрѣ его участка. Вся же техническая сторона дѣла поручена была исключительно Могутову. Онъ составлялъ смѣты необходимыхъ матеріаловъ, подъ его наблюденіемъ строились бараки, кухни, тачки и т. д.; онъ вычислялъ кубическое содержаніе профиля дороги, руководилъ ходомъ работъ, указывалъ, гдѣ выгоднѣе вывозить землю людьми и гдѣ лошадьми и т. д.; и у него почти не было свободнаго времени, — онъ весь окунулся въ живое, бойкое и шумное дѣло постройки землянаго полотна дороги почти на протяженіи ста верстъ и почти тремя тысячами рабочихъ; и только ночью, предъ сномъ, пробѣгалъ газету или журналъ, да въ мѣсяцъ разъ-другой писалъ въ акушеркѣ въ отвѣтъ на ея письма. Мы познакомимъ читателя съ характеромъ ихъ корреспонденціи.

Письмо акушерки къ Могутову:

"Вы не пишите о себѣ ничего, только вашъ адресъ, и ваше длинное письмо полно воспоминаніями о недавнемъ прошломъ. Дѣлаю заключеніе изъ этого, что вы еще не акклиматизировались въ С--нскѣ, что у васъ нѣтъ работы, что вы скучаете. Жизнь города — далека еще отъ васъ, вы — чужой ей, она не волнуетъ вашей крови — и вы скучаете, впадаете въ состояніе старика и рвете могильные цвѣты, чтобъ ускорить біеніе сердца, т. е. разогнать скуку.

Живи, покуда кровь играетъ въ жилахъ,

А станешь стариться, нарви

Цвѣтовъ, растущихъ на могилахъ,

И ими сердце обнови….

"Не утѣшительно, но это скоро пройдетъ, я увѣрена въ этомъ и это вы знаете безъ меня. Гдѣ люди, тамъ — жизнь. Губернія — не пустыня, и, осмотрѣвшись, вы найдете работу, полную смысла и не чуждую общественнаго значенія. Тогда скука уйдетъ прочь, могильные цвѣты сперва завянутъ, а потомъ будутъ выброшены, накъ негодные, вонъ, — и ваши письма будутъ полны жизнію, увлеченіемъ, любовью, злобою и гнѣвомъ, а не воспоминаніями о недавнемъ прошломъ. Давай Богъ, чтобъ это было поскорѣе!

"А наше дѣло идетъ и растетъ. Нашъ кружокъ все болѣе и болѣе увеличивается членами обоего пола, и чтенія рабочимъ происходятъ не у меня только и ведутся не одними вами только, какъ было мѣсяцъ назадъ, а уже въ трехъ мѣстахъ и въ каждомъ мѣстѣ по нѣскольку смѣнъ чтецовъ и собесѣдниковъ. Вы можете погладить себя по головкѣ, какъ учредитель дѣла, которое такъ успѣшно «скоро-ходитъ», какъ замѣнялъ Шишковъ слово прогрессируетъ… Но вы должны восчувствовать еще большую пріятность, если я вамъ сообщу, что Техническое Общество, среди котораго есть члены и изъ нашего кружка, устраиваетъ у себя народныя чтенія съ волшебнымъ фонаремъ, картинами и при отличныхъ прочихъ обстановкахъ. Жаль только, что входъ на чтенія будетъ съ платою: 5 коп. не велики деньги, но для того, кто получаетъ среднимъ числомъ 20 коп. въ день, 5 коп. очень значительная сумма, если рабочій каждое воскресенье будетъ посѣщать чтенія. По законамъ экономической науки, рабочій, какъ всякій капиталистъ, долженъ жить только на проценты своей заработной платы, а всю заработную плату долженъ обращать въ мертвый капиталъ своихъ будущихъ фабрикъ. Только при этомъ условіи будетъ возможенъ прогрессъ, жизнь, движеніе въ средѣ рабочихъ, а въ противномъ случаѣ они вѣчно останутся только мертвымъ капиталомъ другихъ и будутъ получать плату, какъ машина — извѣстную сумму денегъ на ремонтъ ея и смазку, чтобы не стучала, не визжала и дѣлалась негодной только черезъ тридцать-сорокъ лѣтъ — средній возрастъ жизни рабочаго на весь свой заработокъ, а не на проценты съ него, и среднее время способности машины къ работѣ… Вы убѣждены были, что нашъ рабочій скорѣй европейскаго осуществитъ эту теорію. Давай Богъ! А пока ему живется хуже его европейскихъ товарищей: у тѣхъ есть безплатные музеи, даровыя лекціи, а нашему нужно платить деньги, если онъ каждое воскресенье пожелаетъ послушать о бородинской битвѣ, войнѣ двѣнадцатаго года, о Кольцовѣ, Крыловѣ и т. п. Но все-таки и это хорошо. Не пойдутъ рабочіе, такъ пойдутъ прикащики, дочери чиновниковъ бѣдныхъ, поведутъ студенты своихъ знакомыхъ модистокъ, — и не рабочіе, такъ эта публика хотя что-нибудь да вынесетъ изъ слушанія лекцій. Лучше что-нибудь, чѣмъ ничего.

"Директоръ института окончательно тронулся умомъ и уѣхалъ лѣчиться за границу. Несчастный человѣкъ! И это у насъ — удѣлъ всѣхъ добрыхъ и мягкихъ натуръ. Или самъ воюй, или тебя завоюютъ; или самъ будь деспотъ, или тебя превратятъ въ раба… А свободное развитіе личности, свободное формулированіе убѣжденій, свободный споръ и обмѣнъ мыслей — не про насъ, и если появится среди насъ человѣкъ съ подобнымъ либеральнымъ образомъ мыслей, онъ или сойдетъ съ ума, или превратится въ горькаго пьяницу, или махнетъ на все рукой и заживетъ à la Аѳанасій Ивановичъ, женившись на Пульхеріи Ивановнѣ… Грустно! Въ Европѣ жизнь — борьба, а у насъ — дикая травля…

"Я познакомилась съ Лёлей. Какая она красавица!… Ощупать ея голову и душу я еще не успѣла, — она все это заморозила при мнѣ. Во всякомъ случаѣ «отъ ликующихъ, грязно болтающихъ, обагряющихъ руку въ крови» выводить ее еще рано: дорога тернистая — пока еще не для нея, а другихъ дорогъ нѣтъ, да и быть не можетъ.

"Всѣ ваши знакомые кланяются вамъ, кромѣ тѣхъ, которыхъ выслали послѣ исторіи, послѣ вашей исторіи. Коптевъ боится вамъ писать, ибо онъ думаетъ, что вы не любили и презирали его. Дѣлаетъ этотъ выводъ онъ потому, что вы не познакомили его съ нашимъ кружкомъ, котораго онъ одинъ изъ ревностныхъ членовъ въ настоящее время.

— «Развѣ я плохо велъ себя послѣ закрытія петербургскаго земскаго собранія въ 1867 году?» — спрашиваетъ онъ съ грустью, когда зайдетъ рѣчь о васъ, и затѣмъ съ искреннимъ юморомъ разсказываетъ подробности вашихъ съ нимъ похожденій въ ту «слякотную ночь».

"И у меня есть много свободнаго времени, которое, при всемъ желаніи тратить на чтеніе, все-таки не утерпишь иной разъ, чтобы не потратить на прогулку, а при прогулкѣ невольно рвешь цвѣты на могилахъ. Я часто хожу гулять на острова, прохожу по шоссе, гдѣ мы впервые познакомились, является воспоминаніе… «Пусть встрѣтитъ онъ тамъ новую любовь. Онъ стоитъ любви!» — говорю я и гоню воспоминанія прочь.

"Посылаю вамъ книгъ, что только нашла хорошаго изъ новыхъ. Пишите, что нужно, — пришлемъ скоро и съ нашимъ удовольствіемъ. Денежныя мои дѣла въ aвaнтàжѣ обрѣтаются: рожаютъ много, зовутъ часто помогать, и я теперь, чаще чѣмъ когда-либо, первая принимаю и показываю свѣтъ міра сего будущимъ дѣятелямъ міра. Скоро и мой чередъ придетъ дать міру гражданина или гражданку. Я спокойна, здорова, роды будутъ навѣрно легкіе и я желаю одного, чтобы мои силы и средства помогли мнѣ сдѣлать будущаго ребенка похожимъ на васъ, если онъ будетъ мальчикъ, и похожимъ… ну хотя на Альдону «Конради Валленрода» Мицкевича. Но это дѣло касается меня, меня одной! Я не позволю вамъ имѣть какое бы то ни было вліяніе и участіе на ребенка! Я хочу и докажу міру, что женщина можетъ любить свободно, быть довольною и счастливою при такихъ условіяхъ и воспитывать дѣтей, какъ велятъ ей ея убѣжденія. Вы же, мущины, болѣе насъ сильные и не стѣсняемые семейными обязанностями, позаботьтесь о водвореніи свободы и равенства на землѣ. — Ашутипа ".

III.

Письмо Могутова къ акушеркѣ:

"Мнѣ первый разъ въ жизни приходится жить среди такой массы народа. Я окунулся весь въ народъ. Я по цѣлымъ недѣлямъ вижу только, какъ онъ работаетъ, какъ онъ ѣстъ, спитъ, молится, дерется и играетъ; я слышу его рѣчи, его шутки, пѣсни, молитву и жалобу; въ мысляхъ, когда самъ бросаю работу съ народомъ, одно желаніе: уловить, представить себѣ ясно этотъ идеалъ, имя котораго — русскій народъ, который тянетъ къ себѣ, заставляетъ любить себя, молиться, благоговѣть, преклоняться передъ собой и который, вмѣстѣ съ тѣмъ, почти не умѣетъ выражать понятно свои мысли, который грязенъ и оборванъ, который часто пьетъ до свинства и дерется до убійства, который вѣритъ въ Бога и не знаетъ ученія Христа и который, вмѣстѣ съ тѣмъ, такъ похожъ на учениковъ Христа, до прихода Учителя. Вы сами знаете народъ, — мы уже нѣсколько лѣтъ жили близко съ нимъ, старались понять его и быть ему полезными, но только теперь, окунувшись въ массу еще болѣе дикаго, еще болѣе бѣднаго народа, чѣмъ петербургскій фабричный и поденный народъ, — я понялъ окончательно народъ, хотя и не могу ясно представить себѣ этого идола, этого бога, — не могу ясно формулировать, чѣмъ притягиваетъ онъ къ себѣ до желанія принести ему въ жертву самого себя. Мнѣ часто кажется, что Богъ и народъ — одно и то же, что Христосъ имѣлъ такую же любовь, доброту, состраданіе и прощеніе, какія имѣетъ народъ, что типы апостоловъ и учениковъ Христа воплотились въ народъ. И, вмѣстѣ съ тѣмъ, у меня мысль кипитъ надъ вопросами: что нужно ему, этому идолу, чего не достаетъ ему, чего онъ хочетъ? Почему глаза съ любовью смотрятъ на него, а сердце сжато грустью о немъ? Почему хочется жертвовать собою для этого идола, бога?… И знаете ли чѣмъ разрѣшились у меня эти вопросы? — Я пришелъ къ заключенію, что мы, нашъ кружокъ, занимаемся пустымъ дѣломъ: что не Кольцова, Тургенева, Пушкина и прочихъ поэтовъ, даже Некрасова, Гоголя и первоклассныхъ писателей Европы нужно народу, — что эти писатели нужны для тѣхъ, кто потерялъ подобіе Бога, кто не вѣритъ, а кощунствуетъ, кто грубъ сердцемъ, черствъ душою, эгоистиченъ умомъ, — что не для народа, а для этихъ особъ, баръ, аристократовъ, чиновниковъ, дворянъ, мѣщанъ, военныхъ, купцовъ, для всего, что не народъ, нужны стоны поэтовъ, дивные образы, ихъ молитвы и слезы, чтобы пробудить въ нихъ искру вѣры въ Бога, въ совѣсть, честь, долгъ и дать понять, что «бѣлый свѣтъ кончается не ими, что можно личнымъ горемъ не страдать и плакать честными слезами, что туча каждая, грозящая бѣдой, повисшая надъ жизнію народной, слѣдъ оставляетъ роковой въ душѣ живой и благородной». А для народа, какъ Христосъ, обильнаго любовью, добротой, состраданіемъ, прощеніемъ и милостью, — для народа этого ничего не нужно. Для него нужно только одно знаніе, строгая наука, выводы науки я указаніе путей къ осуществленію, къ примѣненію въ жизни выводовъ науки…. Мы должны измѣнить нашу дѣятельность. Не звать народъ къ себѣ и читать ему книжки нашихъ поэтовъ, а самимъ нужно идти въ народъ, усвоить доступный для него языкъ, перенять отъ него вѣру въ успѣхъ правды, перенять его терпѣніе, упорство, любовь, состраданіе, прощеніе — и дать ему знаніе выводовъ науки объ устройствѣ міра физическаго и о возможномъ устройствѣ общественномъ, при которомъ правда, миръ, трудъ, любовь и отдыхъ будутъ равномѣрны для всѣхъ. Вы напоминаете мнѣ о моемъ убѣжденіи, что нашъ народъ ближе всякаго другаго къ осуществленію на землѣ свободы, равенства и братства, а я теперь еще болѣе убѣжденъ въ этомъ. Нашъ народъ меньше знаетъ, бѣднѣе, физически менѣе развитъ, чѣмъ европейскій, но въ немъ болѣе Бога въ душѣ, онъ менѣе эгоистъ, ему доступнѣе желаніе и осуществленіе свободы, равенства и братства для всѣхъ. И горе будетъ, грѣшно, жалко, больно будетъ, если нашъ народъ пойдетъ по пути европейскаго, потеряетъ то, что тянетъ къ нему неудержимою силой, что дѣлаетъ его идоломъ, богомъ, и промѣняетъ все это на индивидуализмъ, на эгоизмъ, на собственность, капиталъ, ренту, проценты, — словомъ, на все, чѣмъ богата европейская жизнь и что еще у насъ въ зачаткахъ.

"Я вамъ пишу только то, къ какимъ выводамъ я пришелъ. Я составлю подробное и обстоятельное изложеніе того, что я думаю начать дѣлать, и сообщу вамъ. Суть — въ томъ, чтобъ идти въ народъ, сообщить ему пути въ устройству жизни счастливой для всѣхъ и черезъ него и имъ осуществить эту жизнь на землѣ. Народъ — сила нашъ народъ еще полонъ любовью и вѣрою, которая двигаетъ горами и даетъ понимать самую сложную истину, — понимать глубоко, безъ эгоистическихъ хитростей, до самопожертвованія для осуществленія истины…. Намъ надо будетъ для народа сочинять книжки, такъ какъ не поэтовъ нужно ему, а науки и выводы науки.

"Жаль, если Лёля, разбитая въ конецъ, не броситъ ту жизнь, которую Богъ ее знаетъ кто и какъ заставилъ ее вести. Она мнѣ дорога. Быть-можетъ я виноватъ, что не съумѣлъ довести ее до конца, что бросилъ на распутьѣ, — и я бы хотѣлъ сдѣлать для нея все, что можно, чтобы вырвать изъ палатъ. Бывайте у нея и сообщайте мнѣ все, что узнаете.

"Мы сдѣлали ошибку. Не вамъ быть въ роли матери. Пусть тѣ, кто потерялъ интересъ къ стремленію къ истинѣ, къ осуществленію царства Божія на землѣ, правильнѣе — къ приближенію его, пусть тѣ плодятся, наслаждаются эгоистическимъ счастьемъ, любуются, что ихъ дѣти — амурчики, хотя міръ кишитъ голодными, оборванными, загнанными дѣтьми и взрослыми. Но прошедшаго не воротишь. И для того, чтобы сдѣлать изъ нашего ребенка полезнаго для людей человѣка, мы позаботимся оба. Я получаю двѣсти рублей въ мѣсяцъ. Барины строятъ дорогу, и барины лучшіе изъ баръ. Народъ кормятъ отлично, въ работѣ порядокъ, рабочій заработываетъ какъ нигдѣ — и, несмотря на то, ожидается большая выгода для бариновъ. Но и баринъ доволенъ и мнѣ, его главному помощнику, даетъ двѣсти рублей въ мѣсяцъ, а изъ нихъ я трачу только пять рублей въ мѣсяцъ. Столъ имѣю отъ барина безъ платы, курить — курю, но мало, не пью, такъ расходы только на прачку, да на чай прислугѣ. На одежу, впрочемъ, истратилъ сразу сорокъ рублей. Книгъ не присылайте, — баринъ выписываетъ все новое, а деньги намъ будутъ нужны и для нашего дѣла, и для нашего ребенка.

"Гордѣй Могутовъ".

IV.

Письма акушерки къ Могутову:

"Гордюша, дорогой Гордюша! У насъ есть сынъ, и я пишу къ тебѣ спустя три часа послѣ родовъ. Ты удивляешься и зовешь меня молодчиной? Да, я тоже удивляюсь, называю себя молодчиной и до того расчувствовалась, что впала въ нѣжности и въ тонъ матерей-институтовъ. Боюсь долго писать и посылаю только это. Мы имѣемъ сына и назовемъ его Гордѣемъ.

"Ашутина".

"Маленькій Гордюша здоровъ, я — тоже, и теперь, черезъ два дня послѣ родовъ, могу подробно отвѣчать на твое письмо…. Жду вашей программы и жалѣю, что не могу окунуться, какъ вы, въ народъ. И мнѣ кажется, что дѣятельность нашего кружка пока была мало производительна, но не безъ пользы. Программу мы обсудимъ сообща. Насъ теперь шестьдесятъ три члена, изъ которыхъ двадцать восемь женскаго пола. Да, да! Народъ нашъ такой, какъ ты пишешь (слово «ты» невольно пишется). Онъ вѣрующъ, добръ, понятливъ, любящъ и способенъ, до полнаго забвенія самого себя, стоять за правду и торжество того, во что вѣритъ. Вспомнимъ только твердость нашего раскола и крымскую войну, чтобы вѣрить въ народъ.

"Вчера я получила «L’homme qui rit». Я дѣлала изъ него резюме для однѣхъ «Вѣдомостей», но увлеклась такъ, что, не сдѣлавъ строчки перевода, прочла весь романъ въ одинъ присѣстъ. Нѣтъ, поэты могутъ не только стонать, пѣть и хорошо рисовать, но умѣютъ указывать и путь къ жизни. Герой новаго романа В. Гюго и его учитель — проводники политическихъ истинъ среди англійскаго народа въ роли комедіантовъ, путешествующихъ среди народа. Я вышлю по почтѣ вамъ этотъ романъ. Когда я читала его, вы, Могутовъ, какъ живой часто и подолгу стояли въ моемъ воображеніи. Мнѣ слышится какъ будто плачъ нашего ребенка и въ этомъ плачѣ слова:

Милый Гекторъ! не спѣши въ сраженье,

Гдѣ Ахилла мечъ безъ сожалѣнья

Трупъ Патрокла жертвами даритъ.

Кто-жь малютку твоего наставитъ

Чтить боговъ, копье и лукъ направить,

Если дикій Ксанѳъ тебя возьметъ?…

"И вотъ передо мною проносятся имена погибшихъ въ борьбѣ….

Было ихъ триста, всѣ — юности цвѣтъ, —

Смерть ихъ скосила, ихъ нѣтъ….

"И жизнь, народъ, честь, совѣсть, правда требуютъ опять и опять смерти, гибели… Я долго думала, начала кормить грудью сына и, на рукахъ съ нимъ, вскочила со стула и начала ходитъ по комнатѣ… Такъ нужно, такъ нужно! — повторяла я. — «Есть времена, есть цѣлые вѣка, въ которые нѣтъ ничего желаннѣй, прекраснѣе терноваго вѣнка», — и я, лаская сына и подражая твоему голосу, говорю:

Милый другъ, копье и мечъ скорѣе!

Тамъ въ крававой сѣчѣ веселѣе…

Эта длань отечество спасетъ.

Власть боговъ да будетъ надъ тобою!

Я погибну, но избавлю Трою….

Намъ съ тобой эллизіумъ цвѣтетъ.

"Да, да! «Ты погибнешь, но избавишь Трою»….

"Лёлю я не покину. Я была у ней другой разъ. На ваши деньги она доѣхала до Москвы, въ Москвѣ ей захотѣлось прожить денька два, отдохнуть и посмотрѣть первопрестольную. На другой день ее, какъ безпаспортную, арестовали и хотѣли по этапу отправить въ С--ль. Она умоляла послать ее въ Питеръ къ вамъ, но все было напрасно… Когда ее съ партіей арестантовъ препровождали изъ тюрьмы въ управу благочинія, она бросилась въ глаза графу Шуанову, который проживалъ тогда въ отпуску въ Москвѣ и изволилъ поразиться, дѣйствительно, замѣчательною красотой и изяществомъ Лёли. Онъ и взялъ ее т поруки. Что было дальше…. Лёля до сихъ поръ еще любитъ Шуанова.

"Ашутина".

V.

Письмо Могутова въ акушеркѣ:

"Посылаю мою программу. Въ васъ начинаетъ говорить эгоистическое чувство матери, вы стараетесь заглушить его воспоминаніями о герояхъ и напѣвомъ звучныхъ стиховъ поэтовъ. Мнѣ кажется, что кто думаетъ и за, и противъ, тотъ уже шатается и способенъ отречься отъ Христа, прежде чѣмъ электоръ прокричитъ въ третій разъ. Берегитесь! Лучше пусть погибнетъ кусокъ мяса, чѣмъ погибнетъ для жизни, вѣдь жизнь — борьба, готовая для борьбы сила. Наше дитя — кусокъ мяса пока, а вы — сила для борьбы. Лучше — онъ, чѣмъ — вы, если нельзя существовать обоимъ безъ того, чтобы не погибло одно изъ двухъ.

"Счастливая Франція! твои поэты не похожи на нашихъ, такъ какъ твоя жизнь не похожа на нашу. Тамъ народъ искалъ выходовъ для улучшенія жизни, находилъ ихъ, боролся за нихъ, ошибался, опять искалъ и т. д., и такъ до нашихъ дней, — и его поэты идутъ слѣдомъ за народомъ. Они ищутъ, проповѣдуютъ, указываютъ, учатъ…

«А все-таки мы скорѣе Франціи можемъ усвоить выводы наука и смѣлѣе, съ меньшею борьбой, построить жизнь на нихъ. Еще разъ: народъ нашъ остался съ чуткимъ слухомъ, ясною мыслію, любовью къ общему счастью, полонъ вѣры въ Бога и полонъ силы для борьбы. Я согласенъ съ вами, что достаточно одной крымской войны и раскола, чтобы вѣрить народнымъ силамъ, чтобы вѣрить, что если нашъ народъ усвоитъ выводы науки, то онъ и построитъ жизнь по нимъ… Но жизнь идетъ и, быть-можетъ, не далеко то время, когда индивидуализмъ Запада задавитъ и въ нашемъ народѣ любовь въ общественному равенству. „Идетъ, идетъ чумазый!“ — какъ говоритъ Щедринъ».

"Пишите, какъ приметъ вашъ кружокъ мысль идти въ народъ съ выводами науки. Я по окончаніи дороги, т. е. службы у барина, если позволятъ, поѣду отыскивать себѣ уголокъ, гдѣ бы могъ дѣлать то, о чемъ я вамъ писалъ программу.

"А все-таки мнѣ бы хотѣлось увидѣть кусокъ мяса.

"Не покидайте Лёлю. Почему изъ нея вышло совсѣмъ не то, чѣмъ я хотѣлъ ее сдѣлать? Кто виноватъ въ этомъ? Неужели я, который былъ искренно увѣренъ, что иду по вѣрному направленію?

"Гордѣй Могутовъ".

VI.

Къ концу мая мѣсяца городъ покинули всѣ, кто только имѣлъ возможность провести лѣто въ деревнѣ или на водахъ. Губернаторъ, вмѣстѣ съ Кожуховымъ, уѣхалъ въ Петербургъ, чтобы лично представить на разсмотрѣніе, кому слѣдуетъ, проектъ «о реорганизаціи губернской власти», и, вскорѣ послѣ ихъ отъѣзда, по городу прошелъ слухъ, что будто бы губернаторъ и Кожуховъ получили ордена и четырехмѣсячный отпускъ, съ сохраненіемъ жалованья, для поѣздки за границу на воды, вслѣдствіе ихъ разстроеннаго здоровья; потомъ прошелъ слухъ изъ-за границы, что губернаторъ и Кожуховъ проживутъ въ Петербургѣ до декабря, такъ какъ имъ, будто бы, поручили руководить преніями чуть не самого государственнаго совѣта… Полная и обрюзглая губернаторша и губернская предводительша, сильно пикировавшія между собою изъ-за предсѣдательства въ дамскомъ комитетѣ «утоли печали въ голодной губерніи», послѣ отъѣзда губернатора примирились и обѣ уѣхали вмѣстѣ въ Крымъ… Ирина Андреевна поручила сестрѣ завѣдываніе пансіономъ, а сама на три мѣсяца поѣхала сперва въ Петербургъ, а потомъ за границу для лучшаго ознакомленія съ организаціею пансіоновъ… Софья Михайловна, возвратясь изъ ревизіи имѣній, нашла мужа сильно измѣнившимся къ худшему и увезла его въ пригородное, имѣніе, воздухъ котораго, по ея словамъ, всегда дѣйствовалъ благотворно на Дмитрія Ивановича. Онъ ни слова не говорилъ ей о своемъ разговорѣ съ Кожуховымъ; онъ старался быть съ женой по-старому, какъ будто рѣшительно ничего не зналъ объ ея отношеніяхъ къ Кожухову; но, вслѣдствіе этого старанія, его внимательность и доброта къ женѣ удвоились и уже стали отзываться приторностью. Софья Михайловна скоро замѣтила эту приторность. старалась тоже быть какъ ни въ чемъ не бывало, и, вслѣдствіе этого старанія, ея веселость, суетливость, довольство удвоились и стали казаться ложными, искуственными, противными для ея мужа… И не дѣйствовалъ благотворно на Рымнина воздухъ пригородной деревни, и чаще и чаще онъ думалъ о необходимости умереть, и чаще и чаще образъ Кожухова носился предъ Софьей Михайловной; но Рымнинъ крѣпился, писалъ и ѣздилъ въ городъ по дѣламъ земства, а Софья Михайловна мечтала чаще, но тоже крѣпилась и занималась имѣніями, и ни разу не приходила ей мысль воспользоваться предложеніемъ мужа о разводѣ или о необходимости вызвать Кожухова.

Военные и Орѣцкій, вмѣстѣ съ ними, выступили куда-то, чуть не на конецъ губерніи, чтобы соединиться тамъ съ своими товарищами, квартировавшими гдѣ-то, тоже далеко, и производить вмѣстѣ маневры. Львовъ, послѣ гимназическихъ экзаменовъ, на которыхъ онъ былъ не добръ и не строгъ, а только справедливъ, что очень понравилось ученикамъ и начальству, — уѣхалъ проводить каникулы въ другую губернію, къ какимъ-то дальнимъ родственникамъ. Словомъ, городъ опустѣлъ и скучно стало въ немъ. Изъ нашихъ знакомыхъ только Переѣхавшій, Вороновъ да полицеймейстеръ оставались въ городѣ. Но изъ нихъ скучалъ и томился городскою жизнью только одинъ Вороновъ. Полицеймейстеру было некогда скучать: дѣла полицейскія не уменьшились, а увеличились къ лѣту, такъ какъ толпа голодныхъ дѣтей и взрослыхъ нахлынула въ городъ и увеличивала число дѣлъ въ полиціи; кромѣ того усиленная дѣятельность по организаціи подгородняго имѣнія отнимала у него много времени. Переѣхавшій тоже не скучалъ. Онъ усиленно спалъ, усиленно игралъ на віолончели, часто ходилъ на охоту — и его здоровье начало поправляться; онъ замѣтилъ это, радовался этому и, на радостяхъ, еще болѣе спалъ, игралъ и гулялъ.

VII.

А Катерина Дмитріевна поручила уже извѣстному намъ Ивану отнести, послѣ ея отъѣзда изъ города, Могутову томы сочиненій Шекспира и слѣдующее письмо къ нему:

"Милостивый Государь
"Гордѣй Петровичъ!

"Вы были такъ добры, что подарили мнѣ сочиненія Шекспира. Я очень и очень благодарна вамъ за этотъ подарокъ, но вы позволите мнѣ возвратить вамъ первый тонъ, на которомъ надпись вашего друга, и прибавить къ нему остальные томы изъ моей библіотеки. Ваши три тома я оставляю на память о васъ, какъ вашъ подарокъ, которымъ я сильно дорожу.

"Не правда ли, вы считаете меня очень глупой? Я васъ видѣла всего одинъ разъ, — нѣтъ, два раза: другой разъ въ земскомъ собраніи, — не сказала съ вами ни одного слова — и пишу къ вамъ письмо, говорю въ немъ о глубокомъ уваженіи къ вамъ и что память о васъ мнѣ очень дорога! Но что бы вы подумали, еслибъ узнали, что я распрашивала многихъ о васъ, старалась узнать о васъ все, что только можно, думала о васъ долго, много и часто и, узнавъ, что вамъ нравится Порція, захотѣла быть похожей на нее: я поранила сама себя, весело смѣялась при этомъ и, позабывъ, что кровь струей бѣжала изъ моей раны, продолжала читать Шекспира и выпачкала книгу своею кровью?… Но и это еще не все: я сама увѣдомляю васъ обо всемъ этомъ… Не правда ли, вы должны считать меня очень и очень глупой дѣвчонкой?

"Но что бы вы ни думали обо мнѣ, я буду просить васъ, Гордѣй Петровичъ, объ одномъ: познакомьтесь со мной, когда я пріѣду въ городъ изъ деревни, куда я уѣзжаю завтра, чтобы, по примѣру Эсфири изъ «Феликсъ Гольта» (она вамъ тоже нравится), учить крестьянскихъ дѣтишекъ грамотѣ… Вы не похожи на всѣхъ моихъ знакомыхъ, — вы лучше всѣхъ ихъ. Мнѣ тоже хочется быть не дурной, но я не знаю, что нужно дѣлать для этого. Я нѣсколько разъ собиралась быть у васъ и не была только потому, что боялась показаться смѣшной предъ вами, — боялась, что не съумѣю начать говорить съ вами…

"Простите глупую дѣвчонку, что безпокоитъ васъ своими письмами, и не откажите ей въ ея искреней просьбѣ, если вы будете тогда въ городѣ.

"Уважающая васъ К. Рымнина".

Поселившись въ небольшой помѣщичьей усадьбѣ, расположенной почти у самаго края небольшой крестьянской деревни, Катеринѣ Дмитріевнѣ если и не было особенно весело, то и не было особенно скучно. Она любила лѣтомъ деревню, она почти каждый годъ проводила весну или лѣто не въ городѣ, а въ пригородномъ имѣніи; она поселилась теперь въ деревнѣ не для того, чтобъ отдыхать, а съ цѣлью практиковать въ педагогіи, приготовлять себя къ дѣлу жизни, къ роли матери семьи, для которой почти исключительно предназначила судьба женщину, какъ увѣрялъ ее отецъ, какъ подсказывала ей, хотя и неопредѣленно, жизнь людей, съ которыми она была знакома… И ее не тянуло теперь въ безцѣльному гулянью по полямъ, лѣсамъ, холмамъ, обрывамъ, къ рѣкѣ, крестьянскимъ хатамъ, какъ тянетъ ко всему этому горожанина и горожанку, первый разъ попавшихъ въ деревню. Она нарочно не привезла съ собою фортепіано, нотъ, литературныхъ книгъ, желая посвятить все свое время, отдать рѣшительно всю себя, всю силу своего ума и терпѣнія — дѣлу обученія крестьянскихъ ребятишекъ грамотѣ. Но лѣтомъ крестьянскимъ дѣтямъ не до науки: у нихъ нѣтъ лѣтомъ времени учиться чему другому, кромѣ какъ страдному труду, — и Катеринѣ Дмитріевнѣ пришлось учить грамотѣ только двухъ дѣвочекъ, дочерей скотницы усадьбы. Но и у этихъ ученицъ было много дѣла; ихъ не посылали на работу въ поле только потому, что для нихъ было много работы въ усадьбѣ, на дому: онѣ мыли горшки для молока, вѣшали ихъ провѣтриваться на колья изгороди, сбивали масло, мяли сыръ, помогали убирать коровъ, кормить телятъ, убирать удой, держать въ чистотѣ погребъ съ молочными продуктами, — и Катеринѣ Дмитріевнѣ только часъ-другой въ сутки, да и то урывками, удавалось учить дѣвочекъ. Какъ же ухитрялась она проводить время въ деревенской глуши, безъ фортепіано и безъ чтенія интересныхъ романовъ и повѣстей, чтобы не особенно скучать? Вѣроятно, вблизи усадьбы нашлись сосѣди-помѣщики, съ которыми она, конечно, познакомилась, у которыхъ она, случайно, встрѣтилась съ молодымъ помѣщикомъ и у ней завязался романъ съ нимъ? — Увы, ничего подобнаго, какъ нарочно, не случилось съ Катериной Дмитріевной. Чтобы не скучать, у ней прежде всего явилось желаніе помогать въ работѣ скотницѣ и ея дѣтямъ, ускорить своею помощью ихъ работу и тѣмъ дать болѣе свободнаго времени дѣвочкамъ для ученія грамотѣ, — и Катерина Дмитріевна скоро и незамѣтно втягивается въ работу скотницы и ея дѣтей, ей начинаетъ нравиться ихъ трудъ, она — «съ пѣснею трудъ человѣка спорится» — съ наслажденіемъ поетъ сама и подтягиваетъ скотницѣ и дѣвочкамъ во время совмѣстной работы съ ними… Трудъ и пѣсня скоро сближаютъ людей, и Катерина Дмитріевна скоро и незамѣтно дружится со скотницей и ея дѣвочками, она слушаетъ ихъ довѣрчивую болтовню и сама откровенно говоритъ съ ними. Жизнь и интересы скотницы становятся не чужими для нея: она начинаетъ знать, когда будетъ телиться корова Машка, когда отнимутъ отъ соски бычка у коровы Бурки, отчего потрескалось вымя у Сивой и ее неспокойно доить. Она присутствуетъ и помогаетъ при родахъ коровъ, при ихъ нехитромъ лѣченіи, участвуетъ въ дойкѣ коровъ, въ уходѣ за телятами, въ обработкѣ и сохраненія молочныхъ скоповъ, въ приготовленіи простыхъ крестьянскихъ кушаньевъ, въ изготовленіи квасу изъ сока березъ и клена… Скотница-крестьянка — изъ деревни, ея родственники — въ деревнѣ, деревня — вблизи усадьбы, родственники и ихъ дѣти часто забѣгаютъ перемолвиться словомъ другимъ къ скотницѣ, «позычить» отъ нея того-другаго, да и скотницѣ часто бываетъ нужно посовѣтоваться съ деревенскими бабами о многомъ, относящемся до коровъ, — и Катерина Дмитріевна, ставъ уже близкой и не чужой для скотницы и ея семьи, скоро и незамѣтно становится не чужой и для деревенскихъ родственниковъ скотницы, а потомъ и для обитателей цѣлой деревни: она часто бываетъ въ деревнѣ, ей почти всѣ знакомы, она — добрая, ласкова, она пишетъ для безграмотныхъ обитателей, деревни письма, читаетъ имъ письма, ласкаетъ ихъ ребятъ, — и ей довѣряютъ, ее любятъ, съ нею дѣлятся радостью и горемъ, ее просятъ участвовать въ деревенскихъ весельяхъ, на свадьбахъ, крестинахъ, хороводахъ въ праздничные вечера… И не особенно скучно идетъ время у Катерины Дмитріевны: она не только наблюдаетъ, но и участвуетъ въ жизни сотенъ людей, — въ жизни бѣдной, мелкой, жалкой, но, какъ жизнь людей, она тянетъ ее къ себѣ, — вѣдь она тоже сама человѣкъ. И она теперь хорошо знаетъ, какъ тяжела крестьянская жизнь, какъ много въ ней непосильнаго, тяжелаго труда, какъ мало въ ней радостей, какъ много въ ней нужды, лишеній, горя и слезъ. Она знаетъ теперь, что жизнь крестьянки еще тяжелѣе, что ругается часто надъ ней и во хмѣлю и безъ хмѣля крестьянинъ, что тяжела для нея и ласка крестьянина, нелегко носить ребенка подъ сердцемъ, нелегко рожать его, нелегко глядѣть, какъ безъисходная бѣдность губитъ дѣтей. И она сперва съ удивленіемъ, а потомъ съ невольнымъ благоговѣніемъ видитъ, что не ропщетъ на свою жизнь крестьянка, что не падаетъ духомъ она при этой подавляющей бѣдности, грубости и трудѣ, что сохраняетъ она при этомъ полный образъ и ясную душу человѣка, съ надеждою, вѣрою, любовью, прощеніемъ и самопожертвованіемъ. И она начинаетъ страстно любить этихъ бѣдныхъ женщинъ и ихъ дѣтей, ей сильно хочется облегчить ихъ горе, сдѣлать веселѣе ихъ радости, сдѣлать сноснѣе ихъ обыкновенную жизнь, — и она креститъ дѣтей у крестьянъ, она — дружкой на свадьбахъ, она читаетъ псалтырь по покойникахъ, она дискантомъ поетъ на клиросѣ за обѣдней вмѣстѣ со старымъ, слѣпымъ солдатомъ-теноромъ и пузатымъ дьячкомъ-басомъ….

И не скучаетъ Катерина Дмитріевна, и нѣтъ у ней свободнаго времени, и встаетъ она съ пѣтухами, вмѣстѣ со скотницей, и ложится она спать позднѣе, гораздо позднѣе скотницы: ея молодая, свѣжая, бодрая, умная головка не можетъ уснуть, не успокоивъ мыслей, а мысли, какъ только она останется одна, роемъ роятся въ ея головкѣ. И когда заснетъ все въ усадьбѣ и темно и тихо кругомъ, когда только куютъ и стрекочатъ кузнечики, да изрѣдка просвиститъ перепелъ, рыгнетъ или вздохнетъ скотина въ клѣву, тявкнетъ собака, — когда простые, полные тишины и спокойствія деревенскіе пейзажи становятся какъ-то таинственно-неопредѣленны, когда одно только звѣздное небо невольно манитъ и приковываетъ къ себѣ взоръ, да соловей въ рощѣ своимъ дивнымъ, непонятнымъ, но обхватывающимъ всего человѣка пѣніемъ невольно заставляетъ углубиться въ самого себя, перенести взоръ отъ неба на землю, — и предстанетъ тогда русскій деревенскій пейзажъ еще болѣе робкимъ, стыдливымъ, неопредѣленнымъ, и запросятъ тогда глаза слезъ, и сожмется душа какимъ то сладко-мучительнымъ чувствомъ, и зашевелятся тогда въ головѣ мысли о тщетѣ обыкновенныхъ людскихъ дѣлъ, и

Жажда въ дѣлу въ душѣ закипаетъ,

Вспоминается пройденный путь,

И великое чувство свободы

Наполняетъ ожившую грудь…. —

Катерина Дмитріевна тогда начинаетъ сравнивать свою жизнь и жизнь себѣ подобныхъ съ жизнію крестьянъ, ищетъ причину такого рѣзкаго несходства этихъ жизней, вспоминаетъ читанное и слышанное о необходимости этого несходства, о цѣли и смыслѣ этого несходства. Но гдѣ же ей понять необходимость того, что требуетъ для своего raison d'être знанія глубокихъ истинъ политической и соціальной исторіи всего человѣчества? И она скоро перестаетъ искать смысла этого различія жизни богатыхъ и бѣдныхъ, — она только чувствуетъ инстинктивно невозможность смысла, и думаетъ только о томъ, какъ уничтожить, сгладить такое рѣзвое неравенство. И она начинаетъ быть недовольной собой: она ничего не знаетъ, она пупа, ей надо отыскать умныхъ людей, нужно посовѣтоваться съ ними, узнать отъ нихъ, что и какъ дѣлать. И вотъ проносятся предъ нею всѣ знакомые ей умные люда: Кречетовъ, Кожуховъ, Львовъ, Вороновъ, Орѣцкій. Она долго задумывается надъ каждымъ изъ нихъ, и каждый изъ нихъ представляется ей такимъ же недалекимъ, жалкимъ, какъ и она сама. Она задумывается надъ отцомъ и мачихой: они рисуются въ ея воображеніи со всѣми деталями, со всѣми, какими только она помнитъ, поступками, рѣчами, словами и совѣтами; но и отецъ и мачиха не являются ей идеалами, достойными подражанія. Она оставляетъ живыхъ и останавливаетъ свое вниманіе на сочиненныхъ, книжныхъ герояхъ — и отчетливо, радостно, свѣтло, какъ живой, стоитъ предъ нею, смотритъ на нее Феликсъ Гольтъ и указываетъ ей широкій путь къ разумной, полезной для народа жизни… Но что это? — Онъ такъ сильно похожъ на Могутова; онъ какъ двѣ капли воды — вылитый Могутовъ!… Да, да! Онъ разрѣшитъ ей смыслъ и цѣль жизни…

И она начинаетъ вспоминать все, все, что знаетъ о Могутовѣ, и ей становится понятной и естественной та пѣсня, которую онъ пѣлъ тогда, тамъ, на холмѣ у широкаго поля, и она вполнѣ одобряетъ его за то, что онъ тогда, тамъ, на холмѣ у широкаго поля, назвалъ ея мачиху вороной… И ей вдругъ буквально, слово-въ-слово, припомнились теперь слова той пѣсни, и она сама начинаетъ напѣвать ее на голосъ изъ аріи «Руслана» Глинки… Пѣніе скоро успокоиваетъ ея головку, она ложится въ постель и незамѣтно погружается въ сладкій, тихій, безмятежный сонъ. А на утро ее опять тянетъ къ себѣ простая, однообразная, трудовая крестьянская жизнь: она не помнитъ своихъ ночныхъ думъ, вся погружается въ работу, горе и радости бѣдной крестьянской жизни и урывками учитъ двухъ дѣвочекъ скотницы русской грамотѣ.

«Придетъ зима, — думаетъ она во время ученія, — и у меня будетъ десятка два такихъ маленькихъ учениковъ».

Въ одну изъ такихъ теплыхъ, звѣздныхъ, мечтательныхъ лѣтнихъ ночей, предъ тѣмъ какъ ложиться спать, Катерина Дмитріевна вспомнила о полученномъ ею письмѣ. Не думая, отъ кого и что пишутъ, она распечатала и прочла письмо Воронова съ предложеніемъ принять его руку и сердце. Послѣ перваго прочтенія она не поняла, — ей показалось письмо шуткой, чѣмъ-то очень смѣшнымъ, забавнымъ; она прочла другой разъ — и ей стало досадно, непріятно, явилось желаніе назвать Воронова дуракомъ, болваномъ. Она прочла письмо въ третій разъ — и бросила его подъ столъ, скоро забыла о немъ, погрузясь въ свои обыкновенныя думы и мысли… Потомъ она заснула, какъ всегда.

Но на другую ночь она рѣшила, что не слѣдуетъ обижать и сердиться на Воронова, что нужно отвѣтить на его письмо. Утромъ она написала и отправила по почтѣ слѣдующій отвѣть Воронову:

"Я вамъ очень и очень благодарна, monsieur Вороновъ, за ваше лестное для меня предложеніе; но, къ сожалѣнію, я не могу его принять, — я, кажется, совсѣмъ не пойду замужъ.

"Премного-благодарная вамъ Е. Рымнина".

VII.

А городская жизнь къ срединѣ лѣта пошла самымъ необыкновеннымъ образомъ. Мы уже говорили, что въ С--нскъ, къ лѣту, нахлынули сотни голодныхъ, просящихъ милостыню дѣтей и взрослыхъ; мы упомянули о корреспонденціи Переѣхавшаго въ Петерб. Вѣдомости и что она была напечатана. Эти два факта такъ потомъ перепутались и имѣли такую тѣсную связь съ поворотомъ обыкновенной жизни города на необыкновенную, что полицеймейстеръ, чуть было не сошедшій съ ума отъ переворота въ жизни города, не понимаетъ и не знаетъ до сихъ поръ, почему онъ не сошелъ съ ума. Событіе замѣчательное, но мы не можемъ изобразить его въ нашемъ романѣ. Причина этому та, что, во-первыхъ, мы не хотимъ, чтобы не одна, а нѣсколько главъ нашего романа украсились точками, и во-вторыхъ, потому… Пусть отгадаетъ читатель, почему сжатъ романъ во многомъ, почему блѣдно нарисованы почти всѣ лица, почему нѣкоторыя явленія въ жизни дѣйствующихъ лицъ романа пропущены, почему пропущена вся лѣтняя жизнь города?… Но происшествіе въ городѣ все-таки не можетъ быть совершенно обойдено, — о немъ необходимо сказать хотя нѣсколько словъ. Мы воспользуемся для этого корреспонденціей изъ С--нска объ этомъ событіи, которая была напечатана въ Московскихъ Вѣдомостяхъ, а изъ нея перепечатана почти всѣми газетами. Вотъ эта корреспонденція:

"Жители города С--нска только теперь стали понемногу успокоиваться и распаковывать свое имущество, а до этого времени жили почти приговоренными къ смерти: дни и ночи проводили безъ сна, карауля дома и имущество; если же кто, измученный усталостью отъ тревоги безпокойныхъ ночей, ложился спать, то былъ въ полной увѣренности, что его разбудитъ набатъ на пожаръ, хотя съ 4-го по 12-е не было ни одного пожарнаго случая. Тревога и волненіе поддерживались подметными письмами, въ которыхъ то и дѣло угрожалось городу сжечь его, несмотря ни на какую бдительность жителей; носились слухи, что собираются сжечь мостъ черезъ рѣку, чтобы разобщить городъ. Подъ конецъ недѣли военное начальство не стало довѣрять этимъ письмамъ и, чтобы нѣсколько успокоить жителей, 11-го числа выслало въ городской садъ оркестръ музыки и хоръ пѣсенниковъ, которые развлекали публику болѣе трехъ часовъ. Мѣра эта подѣйствовала благотворно: многіе получили увѣренность, что дѣйствительно бояться нечего, и стали-было распаковывать свое имущество. Но на другой день, рано утромъ, разнесся по городу слухъ, что за рѣкой подожженъ домъ купца Николаева, хотя и неудачно. Жители опять взволновались и, припоминая случай съ домомъ чиновницы Игнатьевой, который сгорѣлъ на слѣдующую ночь, несмотря на мѣры предосторожности, принятыя домохозяевами съ вечера, послѣ неудавшагося утромъ поджога, — съ величайшимъ страхомъ ожидали ночи, тѣмъ болѣе, что погода этотъ разъ была весьма вѣтряная и, потому, угрожала распространенію пожара, еслибы домъ Николаева опять загорѣлся. Домъ былъ окруженъ со всѣхъ сторонъ караульными и сторожами; самъ хозяинъ не спалъ и ходилъ кругомъ дома, наблюдая за бдительностью караула, но въ 12 часовъ, лишь только хозяинъ отвернулся на нѣсколько часовъ отъ дома, чтобы посмотрѣть на свой магазинъ, — какъ тотъ же амбаръ, который поджигали утромъ, опять загорѣлся. При быстромъ вѣтрѣ онъ сгорѣлъ до основанія, несмотря на усилія пожарной команды. Жители получили убѣжденіе, что никакія мѣры предосторожности не могутъ уже спасти городъ отъ угрожающей ему гибели. Однако пожары съ того времени не повторялись, если не считать одной попытки къ поджогу мясныхъ рядовъ, которая едва ли могла повести къ чему-либо существенному. Огонь и пукъ соломы, по разсказамъ, положены были на бревнахъ, лежащихъ возлѣ лавокъ, и потому тотчасъ же были замѣчены и взяты полиціей вмѣстѣ съ поджигателями, какими-то двумя малолѣтними дѣтьми, мальчикомъ и дѣвочкой, показавшими, будто бы, что заставилъ ихъ сдѣлать это какой-то господинъ, обѣщавшій дать денегъ. Но еще прежде этого полиція задержала трехъ неизвѣстныхъ, изъ которыхъ одинъ оказался польскимъ дворяниномъ изъ Галиціи, другой — жителемъ города Кракова, а третій — бродягой, не помнящимъ родства. Все это извѣстно пока лишь по слухамъ; но какъ бы ни были скудны слухи о взятыхъ поджигателяхъ, городъ сталъ гораздо спокойнѣе, вѣря несомнѣнно, что полиція напала наконецъ на слѣдъ поджигателей. Нельзя не замѣтить, что съ того времени, когда задержаны были упомянутыя лица, въ городѣ перестали говорить о подметныхъ письмахъ. Это и, главнымъ образомъ, то, что пришли войска и разставлены побаталіонно въ разныхъ частяхъ города, окончательно успокоило жителей. Ночью городъ обходятъ патрули и часовые охраняютъ овраги и закрытыя мѣста, способствующія незамѣтному приближенію къ близлежащимъ, большею частію ветхимъ и старымъ, строеніямъ. Жители впрочемъ продолжаютъ выставлять стражу.

«Но этимъ дѣло не кончилось. Успокоившись, жители начали хладнокровно обдумывать всѣ случившіеся факты во время этого тревожнаго времени и громко начинаютъ дѣлать выводы объ истинной причинѣ пожаровъ и объ истинномъ поджигателѣ. Я не могу назвать его, не могу передать того, что говорятъ почти всѣ въ городѣ, Я скажу только, что, по мысли одного горожанина, собирается капиталъ (собрано уже болѣе 300 руб.) тѣмъ свидѣтелямъ, которые не побоятся явиться куда слѣдуетъ и уличить настоящихъ поджигателей (настоящихъ подчеркнуто въ корреспонденціи). Замѣчательно еще и то, что самые исправные взносы въ губернское казначейство подушной подати поступали изъ уѣздовъ, наиболѣе пострадавшихъ отъ неурожая и голода. Какія у насъ на Руси бываютъ странности!»

Вотъ и все, что авторъ можетъ сказать о тревогахъ города лѣтомъ. Онъ можетъ только повторить съ корреспондентомъ: какія у насъ на Руси бываютъ странности!

Часть четвертая.
Воздастся каждому по дѣламъ его.

ГЛАВА I.
Бѣдненькія швеи и модистки! — Судъ надъ приставомъ Ахневымъ и страданіе на судѣ и отъ суда князя Король-Кречетова. — Тріо за обѣдомъ.

I.

Къ декабрю въ городъ съѣхались всѣ дѣйствующія лица романа и всѣ строители земской желѣзной дороги. Противъ всякаго ожиданія, противъ ожиданія даже самыхъ горячихъ оптимистовъ постройки желѣзной дороги земствомъ, — первый опытъ, постройка землянаго полотна дороги, былъ оконченъ весьма успѣшно. Несмотря на то, что не мало сдѣлано было промаховъ со стороны неопытныхъ дворянъ-подрядчиковъ, что они не имѣли возможности, благодаря экстренной постройкѣ, заблаговременно заготовить матеріалъ, продовольствіе и пріискать хорошо знающихъ свое дѣло конторщиковъ, табельщиковъ, десятскихъ, старостъ и тому подобныхъ; несмотря на то, что губернская земская управа не мало стѣсняла строителей частыми требованіями отчетовъ и разныхъ свѣдѣній о рабочихъ и о ходѣ работъ, а изъ Петербурга три раза пріѣзжали высокопоставленныя лица, встрѣчи, проводы и ревизіи которыхъ тоже отнимали не мало времени; несмотря на то, что рабочій кормился отлично и, положительно, не былъ обсчитанъ ни на одинъ грошъ, — дворяне-подрядчики всетаки заработали на первыхъ же порахъ довольно порядочныя деньги. Да, дворяне-помѣщики оказались очень и очень недурными подрядчиками, и они имѣли полное право быть довольными и веселыми, когда, подведя итоги, пріѣхали къ декабрю почти всѣ въ С--искъ.

Но не только строители земской желѣзной дороги и дѣйствующія лица этого романа, а и почти все дворянство губерніи пріѣхало къ этому времени въ городъ, такъ какъ въ декабрѣ должны были происходить, такъ называемые, дворянскіе выборы, т.-е. избраніе на новое трехлѣтіе губернскаго и уѣздныхъ предводителей дворянства. Городъ сильно оживился. Гостиницы были переполнены пріѣзжими; магазины и погреба торговали очень бойко; извощики на-расхватъ разъѣзжали по городу и появилось много красивыхъ троекъ, пріѣхавшихъ вмѣстѣ съ ихъ владѣльцами изъ помѣщичьихъ усадьбъ; въ театрахъ почти ежедневно давали представленія, устраивались концерты и маскарады при постоянно полномъ сборѣ публики, въ аптекѣ не успѣвали приготовляя зельтерскую и содовую воду, а модистки и швеи по цѣлыя днямъ и ночамъ слѣпили свои глаза надъ шитьемъ для барышень и барынь нарядныхъ платьевъ изъ самыхъ пестрыхъ и самыи убійственныхъ для глазъ матерій.

Всегда и вездѣ барышнямъ и барынямъ предстоитъ много работы ножками, язычками, глазками и улыбочками во время рождественскихъ праздниковъ; всегда и вездѣ барышни и барыни заказываютъ для себя много, очень много роскошныхъ нарядовъ передъ рождественскими праздниками; всегда и вездѣ предъ рождественскими праздниками для модистокъ и швей настаетъ нескончаемая «спѣшка». Но когда съ рождественскими праздниками совпадаютъ еще и празднества по случаю окончанія дворянскихъ выборовъ, когда съѣзжаются въ городъ всѣ женихи, всѣ невѣсты и вся аристократія губерніи, когда каждой барышнѣ и барынѣ приходится соперничать и выдерживать конкуренцію съ барышнями и барынями почти всей губерніи, когда каждая изъ нихъ старается показать себя во всемъ блескѣ ума, граціи, красоты, знанія свѣта и приличій его, такъ какъ каждая изъ нихъ льститъ себя надеждою и имѣетъ наиболѣе шансовъ именно въ это время пріобрѣсть мужа, друга дома, друга для души и сердца и т. д., — о, тогда модистки и швеи должны безпощадно слѣпить свои глаза, чахнуть грудью, уродовать спину, ноги и руки надъ шитьемъ но цѣлымъ днямъ и ночамъ нарядныхъ платьевъ изъ самыхъ пестрыхъ и самыхъ убійственныхъ для глазъ матерій.

Работай, работай, работай,

Пока не сожметъ головы какъ въ тискахъ!

Работай, работай, работай,

Пока не померкнетъ въ глазахъ!

О, братья любимыхъ сестеръ,

Опора любимыхъ супругъ, матерей!

Не холстъ на рубахахъ вы носите, — нѣтъ,

А жизнь безотрадную швей!

Бѣдненькія швеи и модистки! Многіе великіе поэты и мыслители вдохновлялись вами, пѣли сжимающія душу скорбью пѣсни въ честь вашего терпѣнія и вашей безкорыстной любви, издавали обливающіе сердце кровью стоны при видѣ вашего бѣдственнаго житья, кричали помрачающія умъ проклятья при видѣ вашего убійственнаго труда, не оплачивающаго даже вашей скудной пищи и жалкой одежды и заставляющаго васъ впасть въ развратъ и умирать въ раннемъ возрастѣ отъ чахотки; но вы сами не поете этихъ пѣсенъ, вы не слыхали этихъ вздоховъ и проклятій. Нѣтъ, вы смотрите на себя какъ на необходимыхъ и вполнѣ законныхъ спутниковъ прогресса и цивилизаціи общества и, когда слѣпите ваши глаза надъ шитьемъ изъ самыхъ пестрыхъ и самыхъ убійственныхъ для глазъ матерій нарядныхъ платьевъ для барышень и барынь, вы не поете «Пѣсню о рубашкѣ» Томаса Гуда, какъ не поютъ барышни и барыни, щеголяющія въ изготовленныхъ вами нарядахъ, «Сонъ леди» того же Томаса Гуда! Нѣтъ, когда глаза ваши слѣпятъ всевозможные цвѣта нарядныхъ матерій, когда нагнутая надъ работой грудь ваша мучительно ноетъ, когда руки и ноги ваши деревенѣютъ отъ однообразнаго сидѣнья по цѣлымъ днямъ, — вы не поете «Пѣсню о рубашкѣ», а грезятся вамъ сладкіе сны: вотъ кончилась четырнадцати-часовая работа, вы, измученныя, встали изъ-за нея, лѣниво расправляете одеревенѣлые члены, испускаете тяжелый вздохъ больной груди и хотите поскорѣе лечь въ жесткую постель, чтобы забыться и заснуть; но вдругъ вы вспоминаете, что семи-рублевое жалованье давно уже забрано вами за мѣсяцъ впередъ, а прачка требуетъ денегъ, а башмаки скоро будутъ совершенно негодны, а скромненькое и хотя сколько-нибудь приличное воскресное платьице уже сильно обносилось, а въ театрѣ сегодня маскарадъ, такъ много наѣхало въ городъ красивыхъ и богатыхъ мужчинъ, а вы еще такъ молоды и недурны собой, такъ вамъ хочется поразнообразить вашу тоскливую и тяжелую жизнь, — и вы не ляжете послѣ работы спать, а поскорѣе умоетесь, одѣнетесь по-праздничному, кокетливо причешете волосы, приколите голубенькій бантикъ къ груди (она чахоточна, но еще молода и красива) и побѣжите въ маскарадъ. О, какъ тамъ будетъ весело! Васъ приглашаютъ танцевать, за вами ухаживаютъ, приглашаютъ ужинать, усиленно просятъ пить вино….

Бѣдненькія швеи и модистки! Вы и потомъ, послѣ такъ пріятно проведенной ночи, почти не спавши, сидя за работой съ болью въ головѣ, съ мучительной усталостью во всемъ тѣлѣ, — вы и тогда не запоете «Пѣсню о рубашкѣ», какъ не запоютъ «Сонъ леди» барышни и барыни, когда онѣ, снявъ роскошные наряды, оставшись въ ночныхъ блузахъ изъ тончайшаго голландскаго полотна, отдѣланныхъ кружевами и прошивками, торопятся лечь въ мягкую постель, чтобы тоже забыться и заснуть послѣ шума, блеска, шепота, таинственныхъ рукопожатій, поэтическаго кокетства, умныхъ шутокъ, блестящихъ побѣдъ и т. д. и т. п., что составляетъ жизнь баловъ и вечеровъ. Нѣтъ, вы и тогда… Но Богъ храни васъ, бѣдненькія швеи и модистки! Кто изъ насъ, пишущихъ и читающихъ мужчинъ, не былъ обязанъ вамъ многими веселыми часами въ свои молодые годы, во времена студенчества? Но кто станетъ читать романъ, исполненный вашимъ убійственно-однообразнымъ житьемъ, вашими подавленными стонами, вашими тихими слезами и вашими кроткими, всепрощающими молитвами при ранней смерти отъ чахотки?…

Чуть надъ тобой не заплакалъ я, бѣдная…

Вотъ одолжилъ бы!… Прощай, безталанная!

Намъ ли въ диковинку сцены тяжелыя?

Чудо, что есть еще лица веселыя!

Чудо, что смѣхъ еще временемъ слышится!

II.

Въ срединѣ декабря зала благороднаго дворянскаго собранія была преобразована въ засѣданіе съѣзда мировыхъ судей. Низенькій барьеръ, какъ и во время экстреннаго засѣданія губернскаго земскаго собранія, раздѣлялъ залу на двѣ неравныя половины, изъ которыхъ большая, уставленная рядами стульевъ, переполнена была разнообразной, но исключительно, впрочемъ, изъ дворянскаго и чиновнаго сословія, публикой, около половины которой составляли дамы тѣхъ же слоевъ общества. Меньшая половина залы имѣла совершенно другой видъ, чѣмъ во время экстреннаго земскаго собранія: на возвышеніи, какъ на эстрадѣ, стоялъ длинный столъ, покрытый зеленымъ сукномъ съ золотою бахромою; позади стола — рядъ покойныхъ, обитыхъ бархатомъ, креселъ, а на столѣ — зерцало, большой письменный приборъ съ высокостоящимъ и блестящимъ колокольчикомъ, разложены бумаги, перья, карандаши; направо отъ эстрады — небольшой столикъ, покрытый также зеленымъ сукномъ и съ покойнымъ кресломъ позади, какъ и у стола на эстрадѣ, только вмѣсто зерцала на немъ лежала горка книгъ, образцы которыхъ раскрашены были во всѣ цвѣта радуги; налѣво отъ эстрады стоялъ пюпитръ, въ родѣ небольшой каѳедры, а предъ эстрадой, вблизи барьера — аналой, на которомъ лежало Евангеліе, завернутое въ эпитрахиль, и большой серебряный крестъ съ выпуклымъ изображеніемъ распятаго Христа; у самаго барьера, какъ разъ противъ средины эстрады, стоялъ простой соломенный стулъ, невольно приковывавшій къ себѣ взоры публики: онъ былъ такъ легокъ и простъ среди остальной тяжелой и дорогой обстановки залы, что напоминалъ собою жалкаго и оборванаго нищаго, очутившагося во время торжественной архіерейской службы въ соборѣ на томъ мѣстѣ, гдѣ обыкновенно, въ подобныхъ случаяхъ, помѣщается первое лицо города или генералъ въ лентѣ и со звѣздами.

Было двѣнадцать часовъ дня. Въ залѣ — душно и сумрачно, такъ какъ вентиляція залы не была приспособлена для такой массы публики, собравшейся въ нее уже къ десяти часамъ, и такъ какъ стоялъ хмурый декабрскій день, и не солнечные лучи, а эта хмурость наполняла залу чрезъ большія окна по обѣимъ сторонамъ ея. На соломенномъ стулѣ сидѣлъ молодой, худощавый, сутуловатый мужчина во фракѣ и съ бѣлымъ знакомъ судебнаго пристава; онъ все время бѣгло и робко посматривалъ на публику.

— Судъ идетъ! — крикнулъ дребезжащимъ голосомъ приставъ, когда за одной изъ дверей, ведущихъ въ отдѣленіе для суда, раздался звонокъ.

Публика съ шумомъ встала.

Когда судьи усѣлись въ кресла на эстрадѣ, когда за маленькимъ столомъ появился Лукомскій при шпагѣ и въ блестѣвшемъ золотою вышивкой и позолоченными пуговицами мундирѣ; когда у пюпитра появился сильно блѣдный Ахневъ съ тревожнымъ, лихорадочнымъ блескомъ въ глазахъ, и рядомъ съ нимъ его адвокатъ, полное лицо котораго такъ наглядно и безыскуственно избыточествовало состраданіемъ и кротостью; когда публика усѣлась и въ залѣ водворилась мертвая тишина, — видъ залы и вся обстановка суда были сильно торжественны, внушительны, картинны и строги.

— Засѣданіе суда открыто! — громко сказалъ предсѣдатель и его слова отчетливо пронеслись по залѣ.

Въ публикѣ произошло моментальное движеніе.

— На очереди, — продолжалъ предсѣдатель, — дисциплинарное дѣло о судебномъ приставѣ при мировомъ съѣздѣ, Иванѣ Ахневѣ.

Одинъ изъ судей, высокій, плотный блондинъ съ серьезнымъ и некрасивымъ лицомъ, всталъ и, снимая съ себя цѣпь, громко я отчетливо сказалъ, обращаясь къ предсѣдатели

— На основаніи статьи 36 устава о мировыхъ судьяхъ, я, какъ мировой судья, причастный къ предстоящему для занятій съѣзда дѣлу, не могу участвовать въ засѣданіи.

И онъ положилъ цѣпь на столъ, сошелъ съ эстрады и сѣлъ въ сторонѣ отъ нея. Этотъ судья — князь Король-Кречетовъ. Одно мгновеніе взоръ и лицо его сохраняли то выраженіе строгой серьезности, которые они имѣли, когда онъ находился за столомъ на эстрадѣ; но вотъ онъ посмотрѣлъ на публику и ему кажется, и кажется безошибочно, что скверно смотрятъ устремленные на него глаза публики, что они полны укоромъ къ нему, вмѣстѣ съ грустнымъ сожалѣніемъ у нѣкоторыхъ и вмѣстѣ съ злорадною насмѣшкой у большинства, — и глаза его самого начинаютъ вдругъ смотрѣть дерзко, и лицо его вдругъ превратилось въ брюзгливое, съ презрительной усмѣшкой у неправильнаго, большаго рта, и онъ теперь былъ болѣе чѣмъ некрасивъ: какъ-то вызывающе-нахально, бретерски-задорно выглядывала вся его фигура и не могла вызвать къ себѣ сочувствія у самаго снисходительнаго зрителя.

— Чувствуя себя не совсѣмъ здоровымъ для должнаго участія и вниманія къ дѣлу, стоящему на очереди, я, къ крайнему моему сожалѣнію, не могу принимать участія въ засѣданіи съѣзда, — сказалъ высокій, плотный, но сильно худой и блѣдный, съ длинною, совершенно сѣдою бородой судья. Это былъ Рымнинъ. Онъ снялъ съ себя цѣпь, положилъ на столъ и, сойдя съ эстрады, сѣлъ рядомъ съ Кречетовымъ.

— Послушай, Гавріилъ Васильевичъ, — тихо говорилъ онъ немного погодя Кречетову, — ты плохо держишь себя. Я понимаю, что клевета, когда не имѣешь возможности тотчасъ опровергнуть ее, хуже пощечины, но ты не долженъ усиливать клевету, имѣя такой злой и недовольный видъ.

— Вы говорите — клевета! — раздражительно отвѣчалъ ему Кречетовъ. — А посмотрите на лица всѣхъ, всмотритесь въ глаза каждаго изъ присутствующихъ здѣсь, — что вы увидите въ нихъ? Зачѣмъ они пришли сюда? Чтобъ убѣдиться въ справедливости клеветы, которой всѣ уже и теперь вѣрятъ, но о которой пока еще не могутъ сказать, что она доказана?… И вы хотите, чтобъ я смотрѣлъ кротко, какъ овца, вѣдомая на закланіе? Я — не овца! Я не скажу: «отче, прости имъ, невѣдятъ бо, что творятъ»… Отнынѣ нога моя не переступитъ ничьего порога, я никому не подамъ руки, пока не докажу нахальства клеветы!.. Въ послѣдній разъ позвольте пожать вашу руку, Дмитрій Ивановичъ, — совершенно хладнокровно окончилъ Кречетовъ, какъ бы успокоясь отъ добровольно наложенной на себя епитеміи.

— До меня и до моей семьи, я думаю, твоя клятва не относится… Я люблю тебя какъ роднаго сына, Гавріилъ Васильевичъ! — подавая руку Кречетову, сказалъ съ глубокимъ чувствомъ Рымнинъ и крѣпко пожалъ руку Кречетова.

— Благодарю… Спасибо… Стою ли я быть сыномъ такого отца? — дрожащимъ и тихимъ голосомъ отвѣчалъ Кречетовъ, горячо стиснувъ руку Рымнина, наклонивъ свою голову къ его плечу и цѣлуя его въ плечо. На глазахъ у него замѣтны были слезы.

«Ты не пришла сюда, ты не захотѣла присутствовать при грязной клеветѣ, взведенной на меня…. Спасибо тебѣ за это, добрая дѣвушка!» — подумалъ потомъ Кречетовъ, и образъ ея пронесся въ его воображеніи, и долго, долго онъ то любуется этимъ образомъ, то такъ много и такъ хорошо разговариваетъ съ нимъ, то вдругъ впадаетъ въ подавляющую грусть, когда образъ Катерины Дмитріевны начиналъ уходить отъ него куда-то далеко, въ туманную даль, и тамъ начинаетъ улыбаться кому-то, манитъ къ себѣ кого-то, только не его, не Кречетова. И онъ тяжело вздыхалъ, хотѣлъ думать о тѣхъ послѣдствіяхъ, которыя придется испытать ей отъ любви не въ нему, а къ такому загадочному человѣку, какъ Могутовъ, но, помимо его воли, ему вдругъ вспомнились слова покойнаго отца, чтобъ онъ, сынъ, не посрамилъ славный родъ князей Король-Кречетовыхъ, — и сцены и образы изъ его дѣтства и изъ его молодости замелькали и закружились въ его головѣ. И онъ опять тяжело вздыхаетъ, быстро ворошитъ волосы на головѣ, и вотъ опять она является, какъ живая, предъ нимъ. Онъ видитъ ее сперва восхитительнымъ и умнымъ ребенкомъ, потомъ она быстро растетъ на его глазахъ и, въ полномъ разцвѣтѣ молодости, ума и красоты, стоитъ предъ нимъ, нѣжно смотритъ на него и такъ довѣрчиво говоритъ….

«Но въ чемъ проявилось ея довѣріе ко мнѣ?» — вздохнувъ, задаетъ онъ себѣ вопросъ и долго думаетъ надъ нимъ, припоминаетъ всѣ случаи и всѣ разговоры съ нею, отъ перваго знакомства съ нею до своего объясненія въ любви и до ея отъѣзда въ деревню, чтобъ учить крестьянскихъ дѣтей грамотѣ.

«Да, да она меня не любитъ, — думаетъ онъ потомъ. — Она любитъ Могутова, а меня ей только жаль…. Да неужели я — нищій? Неужели я могу вызывать только жалость или состраданіе?… Такъ почему же на меня клевещутъ здѣсь? У кого достанетъ духу топтать въ грязь нищаго?…. Всѣ вы — нищіе духомъ! Всѣ вы жалки и несчастны, какъ и я! „Чего смѣетесь? — Надъ собой смѣетесь!“… Зачѣмъ вы пришли сюда? Кого здѣсь судятъ? — Васъ судятъ! На меня только выпалъ жребій быть представителемъ вашимъ, а на самомъ дѣлѣ вы, вы — всѣ подсудимые, а не одинъ только я! Вы ждете надъ собой суда! Вы неравнодушны къ суду, а не я!… Ишь какъ вы всѣ внимательно слушаете, что читаетъ предсѣдатель суда!… А я ничего не слышу и слышать не хочу!»

И Кречетовъ, дѣйствительно, ничего не слышалъ, что происходило на судѣ. Онъ былъ далеко отъ суда до самаго окончанія его. Онъ медленно и спокойно осмотрѣлъ ряды публики въ залѣ и на хорахъ, пристально всматриваясь въ лица знакомыхъ, и потомъ вдругъ подумалъ, почему нѣтъ на судѣ Могутова, почему здѣсь нѣтъ Переѣхавшаго, друга Могутова… «Вотъ что значитъ сродство душъ, — думалъ онъ потомъ. — Вотъ гдѣ сходство характеровъ, самой природой вложенная симпатія другъ къ другу: они, навѣрное, не уговаривались между собою, а нѣтъ одного, нѣтъ и другаго… Нѣтъ Могутова — нѣтъ и его друга, Переѣхавшаго, нѣтъ и тебя, хотя ты тоже не уговаривалась съ ними… Будь счастлива съ нимъ!.. Гдѣ это какой-то царь оклеветалъ свою добродѣтельную жену и въ наказаніе заставилъ ее голой проѣхаться по городу днемъ?.. Легенда говоритъ, что, зная добродѣтель царицы, ни одинъ изъ жителей города не вышелъ въ тотъ день на улицу и что всѣ окна въ домахъ были заперты, такъ что добродѣтельная царица, безъ краски стыда отъ позорнаго и совершенно несправедливаго наказанія, могла проѣхать по городу… Гдѣ это было?… Да, въ Содомѣ не было и десяти праведниковъ, а у насъ, въ С--нскѣ, тоже только три: Могутовъ, Переѣхавшій и ты, дорогая дѣвушка, — только вы остались дома и не пожелали придти смотрѣть, какъ меня будутъ раздѣвать и раздѣтаго волочить по улицамъ… Я, господа, не добродѣтельная царица, я — какъ и всѣ вы, пришедшіе сюда смотрѣть на поруганіе моего честнаго имени…. Вы пришли узнать, какъ чувствуетъ себя человѣкъ, когда его таскаютъ по улицѣ? Вы инстинктивно сознаете, что не нынче, такъ завтра могутъ каждаго изъ васъ оскандалить. И вы желаете приготовить себя къ подобному процессу… да? Прекрасно! Смотрите и любуйтесь, смотрите и учитесь! Я до конца суда надо мной буду торчать лицомъ къ вамъ, чтобы вы смотрѣли на меня и учились!»

И онъ, дѣйствительно, во все время суда надъ нимъ, до начала судоговоренія, сидѣлъ лицомъ въ публикѣ и отъ скуки припоминалъ характерные факты и случаи изъ жизни тѣхъ изъ публики, на коихъ останавливался его взглядъ.

III.

Предсѣдатель суда прочелъ докладъ дѣла. Не будемъ дословно передавать доклада, такъ какъ читатель уже знаетъ, въ чемъ суть дѣла. Добавимъ только, что обвиняемый Ахневъ, въ своемъ заявленіи съѣзду, признавалъ вполнѣ себя виновнымъ въ утайкѣ и расхищеніи имущества умершаго помѣщика Чистонехова; но, въ виду своей молодости, въ виду того, что его побудилъ къ совершенію этого почетный мировой судья князь Король-Кречетовъ, вліятельное положеніе котораго невольно заставило его, обвиняемаго, безпрекословно исполнять всякое его, князя Король-Кречетова, приказаніе, — въ виду того, что имъ, Ахневымъ, пополнена вся растрата, пополнена средствами данными ему многими добрыми людьми, знавшими его подневольное положеніе при совершеніи преступленія, — онъ покорнѣйше просилъ съѣздъ оказать ему снисхожденіе.

— Ввести свидѣтелей! — сказалъ предсѣдатель суда послѣ прочтенія доклада дѣла и послѣ того, какъ Ахневъ сильно растроганнымъ голосомъ повторилъ почти дословно свое заявленіе и вторично просилъ снисхожденія для себя.

Свидѣтели — лакей, кучеръ, кухарка и проживальщикъ (отставной титулярный совѣтникъ) — показали, какіе именно предметы не внесены въ опись имущества умершаго и что всѣ эти предметы забраны были приставомъ Ахневымъ и притомъ почти на глазахъ у свидѣтелей.

— Кромѣ того, — добавилъ лакей (на вопросъ предсѣдателя: больше ничего не можете сказать?), — покойный баринъ очинно старую водку любить изволили, такъ что, почитай, и померли отъ того, чтобы не дожить до окончанія водки… Каждый день докладывать приказывали, сколько оставалось старки. — «Сорокъ бутылокъ осталось старки-съ», — доложилъ я барину. — «Плохо, братъ, Ермолаичъ, — баринъ сказать изволили, — сорокъ дней только и пожить мнѣ осталось на свѣтѣ, а тамъ, говорятъ, безъ старки хоть и умереть»… А на утро Богъ и взялъ ихнюю душеньку…

Слѣдующій свидѣтель былъ дворецкій князя Король-Кречетова. Онъ показалъ, что, дѣйствительно, принялъ отъ пристава Ахнева часы съ двумя скачущими уланами и сорокъ бутылокъ старой водки.

— Давали ли вы деньги приставу за часы и старую водку? — спросилъ Луконскій свидѣтеля.

— Никакъ нѣтъ, — отвѣчалъ свидѣтель.

— Кто ведетъ расходъ денегъ у вашего барина? — продолжалъ спрашивать Лукомскій.

— Завсегда мы-съ, — отвѣчалъ дворецкій.

— За что, обыкновенно, вы платите деньги?

— За все-съ, особливо въ лавки, прислугѣ, на чай ежели кому, — за все-съ. Окромя насъ никто не платитъ.

— Довольны ли вы вашей службой?

— Оченно довольны! Лучшей службы для насъ — поискать, не найдешь… Мы дворовые были, а у насъ земля и домъ въ деревнѣ есть.

Остальные двое свидѣтелей показали, что самолично видѣли, какъ Ахневъ посылалъ князю Кречетову стѣнные часы съ двумя скачущими уланами и около сорока бутылокъ старой водки. Свидѣтели знали также, что приставъ захватилъ для себя лошадей, дрожки и еще кое-что; но были убѣждены, что это приставу приказалъ сдѣлать князь, такъ какъ иначе такой маленькій человѣкъ, какъ Ахневъ, не посмѣлъ бы совершенно явно и открыто забирать для себя чужія вещи. Знали свидѣтели обо всемъ этомъ потому, что служатъ по вольному найму въ стану, а становая квартира — въ трехъ верстахъ отъ имѣнія покойнаго и приставъ, послѣ описи, заѣзжалъ въ станъ что-то свидѣтельствовать и изъ стана послалъ князю Кречетову часы и водку.

— Тутъ есть противорѣчіе, — началъ прокуроръ. — Дворецкій князя Король-Кречетова показалъ, что онъ лично принялъ отъ Ахнева часы и водку, а свидѣтель заявляетъ, что Ахневъ послалъ часы и водку для князя изъ становой квартиры… Я бы желалъ, чтобы свидѣтель объяснилъ это противорѣчіе, т. е. я бы желалъ, чтобы свидѣтель подробно передалъ всѣ обстоятельства и разговоръ Ахнева въ становой квартирѣ, когда онъ посылалъ часы и водку для князя Король-Кречетова.

Свидѣтель отвѣчалъ, что онъ не помнитъ подробностей, но помнитъ отлично, какъ Ахневъ посылалъ изъ стана кого-то съ водкой и часами для князя.

— Я бы просилъ свидѣтеля припомнить, — началъ защитникъ Ахнева, — посылалъ ли обвиняемый приставъ изъ стана часы и водку, приказывая посланному доставить часы и водку въ домъ князя Король-Кречетова, или же обвиняемый приказывалъ посланному доставить все въ себѣ, въ свою городскую квартиру, сказавъ въ стану, что часы и водка предназначаются для князя Король-Кречетова.

Свидѣтель отвѣчалъ, что не помнитъ, какъ было дѣло; кажется, что обвиняемый только заявлялъ въ стану, что часы и водка предназначаются для князя Король-Кречетова.

Затѣмъ предсѣдатель суда объявилъ допросъ свидѣтелей оконченнымъ и, предъ началомъ судоговоренія, сдѣлалъ перерывъ засѣданія на пять минутъ.

IV.

Во время перерыва засѣданія только судьи удалились изъ залы, большинство же публики оставалось на мѣстѣ, стараясь поспѣшно оправиться, откашляться, вытереть потъ съ лица и т. д., и только небольшое число мужчинъ встали и, стоя у своихъ мѣстъ, не громко разговаривали съ сосѣдями и раскланивались съ знакомыми. Лукомскій продолжалъ сидѣть на своемъ мѣстѣ и равнодушно и медленно обводилъ глазами публику, а когда къ нему подошелъ защитникъ Ахнева, онъ началъ съ нимъ тихо о чемъ-то говорить. Ахневъ стоялъ у стѣны, недалеко отъ пюпитра защитника, съ опущенными внизъ глазами, со сложенными на груди руками, имѣя печальный видъ приговореннаго къ смерти. Приставъ стоялъ у барьера, опершись рукою на соломенный стулъ и робко бросая взгляды на публику. Къ нему протѣснился одинъ изъ сторожей собранія и передалъ письмо, шепотомъ заявивъ, что письмо прислано съ приказаніемъ немедленно передать его князю Король-Кречетову.

— Къ вамъ письмо, князь, — подавая письмо Кречетову, сказалъ приставъ.

— Благодарю васъ, — взявъ письмо и машинально ворочая его въ рукѣ, отвѣтилъ Кречетовъ, продолжая всматриваться въ" нѣкоторыхъ изъ публики.

— Ты будешь читать письмо, а я почитаю газету, — вынимая листъ С.-Петербургскихъ Вѣдомостей изъ боковаго кармана фрака, сказалъ Рымнинъ.

И они оба, во все время перерыва засѣданія, читали, причемъ лицо одного, читавшаго газету, все время оставалось спокойно-серьезнымъ, а лицо другаго, читавшаго письмо, все болѣе и болѣе, по мѣрѣ чтенія, прояснялось, даже улыбнулось одинъ разъ, а потомъ стало сильно задумчиво-сосредоточеннымъ.

"Добрый другъ, Гавріилъ Васильевичъ! — читалъ Кречетовъ. — Вчера мнѣ передалъ папа, что сегодня вамъ придется пережить много горя и непріятностей. На васъ будутъ клеветать, вы должны будете присутствовать при этомъ — и вамъ нельзя будетъ сказать ни одного слова въ защиту себя. Какъ мнѣ жаль васъ, добрый другъ! «Онъ любитъ меня, я для него — кумиръ, когда-то поверженный, а потомъ опять — все-жь богъ, и я буду на судѣ на виду у него, буду смотрѣть на него, улыбаться ему, чтобъ онъ смотрѣлъ на свой кумиръ, чтобъ онъ забылъ клеветниковъ, не страдалъ отъ ихъ лжи…» Такъ думала я, Гавріилъ Васильевичъ, вчера и такъ хотѣла облегчить ваше сегоднешнее тяжелое положеніе на судѣ; но мнѣ, глупой, ничего не удается сдѣлать хорошаго: мое ученіе крестьянскихъ бѣдныхъ дѣтей не удалось и мнѣ не удалось помочь и вамъ, добрый другъ! Измученная и больная пріѣхала я третьяго дня въ городъ, а сегодня проснулась и не смогла встать съ постели. Я старалась поправиться къ полудню, но все напрасно, и я не могу быть на судѣ, не могу помочь вамъ. Я страдаю сильно отъ этого и вы простите и пожалѣйте меня…

"Я хотѣла было просить васъ навѣстить меня, но раздумала: мнѣ хочется самой, думой своей глупой головы, успокоить себя и порѣшить съ тѣмъ, что такъ сильно мучитъ меня и свалило въ постель. Боже, сколько зла я надѣлала, какая я преступница предъ Тобою!…

"Я вамъ тогда напишу, когда мнѣ будетъ нуженъ вашъ совѣтъ и ваша помощь. Подумайте и тогда скажите мнѣ, чѣмъ можно искупить самый тяжелый, какой только можетъ быть тяжелый, грѣхъ?…

"Не могу писать болѣе: у меня все спуталось въ головѣ… Если вамъ, добрый другъ, очень тяжело сегодня на судѣ, то и мнѣ уже болѣе мѣсяца страшно тяжело… Что я пишу! Что же изъ того? Что я хочу сказать?… Но вы меня любите, Гавріилъ Васильевичъ, вы поймете, что я хотѣла сказать… Пожалѣйте и простите меня, что пишу безъ смысла.

"Любящая васъ К. Рымнина".

Кречетовъ со вниманіемъ прочелъ письмо, но онъ не замѣтилъ грустнаго тона письма, такъ какъ «добрый другъ», «я буду на виду у него, буду смотрѣть на него, буду улыбаться ему», «но вы меня любите» и, наконецъ, «любящая васъ» — привели его въ сильный восторгъ и затушевали собою все остальное въ письмѣ. Ему захотѣлось еще болѣе упиться этими милыми для него выраженіями письма, ему захотѣлось глубже вникнуть въ эти такъ много обѣщающія блаженства фразы — и онъ прочелъ письмо во второй разъ, прочелъ болѣе внимательно, останавливаясь на смыслѣ и тонѣ фразъ, которыя такъ хорошо нѣжили его при первомъ чтеніи письма.

«Что съ ней?» — чуть не закричалъ онъ, когда прочелъ письмо во второй разъ. Онъ хотѣлъ спросить у Рымнина, что случилось съ его дочерью, опасно ли она больна, отчего онъ не сказалъ ему объ этомъ, но вмѣсто того, самъ не сознавая почему, только посмотрѣлъ на Рымнина, углубленнаго въ чтеніе газеты, вздохнулъ и началъ читать письмо въ третій разъ.

"Насъ только жалѣютъ, — думалъ онъ послѣ прочтенія письма въ третій разъ. — Но что съ тобой? Ты — преступница? Ты — великая грѣшница?… Твое ученіе крестьянскихъ ребятишекъ не удалось?… Ты винишь себя въ этомъ потому, что кто добръ, тотъ все валитъ на себя и выгораживаетъ другихъ. Ты — грѣшница?… Еслибы Христосъ былъ снятъ со креста Его мучителями, еслибы мучители не дали Ему умереть за жалкое человѣчество, это бы мучило Христа, Онъ страдалъ бы отъ этого… И тебя мучитъ и тревожитъ, что твое ученіе крестьянскихъ ребятишекъ не удалось, что оно измучило тебя и не принесло пользы бѣднымъ ребятишкамъ, что ты жива, а ученіе твое не пошло въ прокъ… Но я успокою тебя, я объясню, что не одиночныя силы, не желаніе, не трудъ одной доброй души нужны, чтобы вывести изъ чисто скотоподобнаго состоянія нашихъ крестьянъ, чтобы дѣти ихъ могли съ пользою учиться…

«Гдѣ мнѣ, уроду физическому и уроду нравственному, успокоить кого-либо», — думалъ Кречетовъ немного погодя, когда ему вдругъ пришло на умъ, что онъ еще только думаетъ успокоить Катерину Дмитріевну, а она уже успокоила его тревоги своимъ письмомъ, заставила его забыть все окружающее, такъ что только пронзительно-пискливый выкрикъ судебнаго пристава: «судъ идетъ!» — заставилъ его вздрогнуть, вздохнуть и мимолетно посмотрѣть на все и всѣхъ въ залѣ.

V.

— Ваше заключеніе! — обратился предсѣдатель суда къ Лукомскому, когда судьи опять усѣлись за столомъ на эстрадѣ и въ залѣ водворилась тишина.

— Дѣло такъ просто, такъ несложно, что я не стану утруждать васъ, господа судьи, длинною рѣчью, — началъ ровнымъ и совершенно хладнокровнымъ голосомъ Лукомскій. — Подсудимый Ахневъ сознался въ своихъ противузаконныхъ дѣйствіяхъ, свидѣтели подтвердили его признаніе — и для васъ, господа судьи, остается произнести приговоръ надъ обвиняемымъ на основаніи закона. Но законъ предоставляетъ всегда суду двояко относиться къ обвиняемому, смотря по большему или меньшему участію злой воли его при совершеніи преступленія, чистосердечно или нѣтъ сознался онъ въ своей винѣ, имѣетъ или нѣтъ сдѣланное обвиняемымъ преступленіе характеръ заразительности, затрогиваетъ ли оно собою самыя дорогія вѣрованія и убѣжденія общества и т. д. На основаніи этого, предоставленнаго вамъ закономъ, права, вы, господа судьи, можете двояко отнестись и къ обвиняемому Ахневу: вы можете или признать его виновнымъ, но, принявъ во вниманіе его чистосердечное раскаяніе, его молодые годы, покрытіе имъ убытковъ отъ преступленія и еще нѣкоторыя обстоятельства, о которыхъ я, впрочемъ, не буду упоминать, — сдѣлать обвиняемому только строгій выговоръ безъ отрѣшенія его отъ должности пристава и не предавая его суду; или вы можете не признать въ этомъ дѣлѣ смягчающихъ вину обстоятельствъ и отрѣшить Ахнева отъ должности и предать суду. Я лично склоняюсь на сторону перваго мнѣнія; но въ настоящемъ дѣлѣ есть обстоятельства, которыя должны, мнѣ кажется, побудить васъ, господа судьи, при всемъ быть-можетъ вашемъ желаніи оказать снисхожденіе къ обвиняемому, — примѣнить къ нему самую строгую мѣру взысканія, т. е. отрѣшить его отъ должности и предать суду. Предать суду пристава Ахнева — значитъ произвести надъ его проступкомъ слѣдствіе чрезъ прокурорскій надзоръ; произвести слѣдствіе — значитъ раскрыть нѣкоторыя обстоятельства, о которыхъ я, повторяю еще разъ, не желаю упоминать, но раскрыть которыя для васъ, господа судьи, какъ мнѣ кажется, было бы очень желательно и даже необходимо. Мировой судъ — судъ новый; его задача — не только произносить приговоры, не только карать преступленія и проступки, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, служить цивилизующимъ, гуманнымъ началомъ для общества, — и вы, господа судьи, должны строго отнестись къ обвиняемому Ахневу, не боясь критическаго отношенія къ каждому изъ васъ, если случай или даже, допустимъ пока это, злой оговоръ коснется кого-либо изъ васъ. Представляетъ ли настоящее дѣло примѣръ подобнаго случая, судить объ этомъ вамъ, господа судьи… Больше я ничего не имѣю сказать.

Рѣчь Лукомскаго, несмотря на ея краткость и спокойную дикцію, даже быть-можетъ благодаря именно этой краткости и спокойной дикціи, произвела на судей и на публику сильное впечатлѣніе. И глаза всей публики были устремлены на Кречетова, и глаза всѣхъ судей смотрѣли на него, и ясно замѣтна была во взглядѣ всѣхъ грусть, досадливое сожалѣніе, тоскливое пренебреженіе, тогда какъ въ тѣхъ же глазахъ ясно свѣтилось снисхожденіе, извиненіе, прощеніе, когда они смотрѣли на Ахнева. Но Кречетовъ не видѣлъ этихъ взглядовъ, онъ не слышалъ рѣчи Лукомскаго, — онъ все такъ же сидѣлъ, устремивъ глаза на письмо Катерины Дмитріевны, и мысли его были далеко, далеко отъ суда.

"Я былъ добръ, любящъ, желалъ дѣлать добро людямъ, а какую пользу мнѣ и людямъ принесло все это? — думалъ онъ тогда. — Изъ-за чего почти каждый изъ насъ попадаетъ въ омутъ сплетенъ, скандаловъ и гибнетъ отъ нихъ безъ пользы для себя и для другихъ?… Но развѣ нѣтъ силъ у человѣчества разоблачить всю фальшь пошлости и уничтожить ее въ конецъ?… Къ чему вызывать на свѣтъ все человѣчество, когда дѣло касается твоей только собственной шкуры?… Къ чему быть метафизикомъ? Къ чему доискиваться до корня и начала всѣхъ причинъ?… Смотри кругомъ, слушай, что тутъ творится, и мсти прежде всего этому, воюй съ этимъ!… Да, да! Я прежде всего обнаружу вотъ эту ложь, накажу вотъ этихъ лгуновъ, а потомъ… А потомъ? Что же потомъ?… «Ступай въ народъ! За честь отчизны, за убѣжденье, за любовь ступай и гибни! Умрешь не даромъ!» — сурово говорилъ мнѣ какъ-то Могутовъ изъ Некрасова… А вѣдь я — тоже сынъ народа, изуродованный помѣщичьей затѣей… Да и кто изъ насъ — дворянъ — не сынъ народа? Всѣ мы вышли изъ народа, и тѣмъ же путемъ, какъ и я. Я самъ, чтобы быть русскимъ дворяниномъ, долженъ былъ въ юности исковеркать себя въ конецъ, а у другихъ это дѣлалъ отецъ, дѣдъ или прадѣдъ надъ самимъ собою, а дѣти унаслѣдовали отъ предковъ искалѣченность. Пусть явится исторія дворянскихъ русскихъ родовъ — и навѣрно окажется, что каждый родъ произошелъ отъ мужика, и почти тѣмъ же путемъ, какъ и я… Ну, и прекрасно! Сперва справлюсь вотъ съ этой сволочью, а потомъ, рука объ руку съ Могутовымъ, пойду воевать «за честь отчизны, за убѣжденье, за любовь!»

«А я совсѣмъ не знаю Могутова, — думалъ далѣе Кречетовъ, положивъ письмо Катерины Дмитріевны въ боковой карманъ фрака и мелькомъ взглянувъ на Лукомскаго, на Ахнева и на всю обстановку суда. — Прожилъ съ нимъ болѣе полугода, а все-таки не знаю, что онъ за человѣкъ. Молчаливъ, точенъ, отвѣчаетъ ясно и опредѣленно, когда его спросишь, но при этомъ видишь и чувствуешь только присутствіе сильнаго характера, стойкой воли, а что за душа у него, въ чемъ его вѣра — не разберешь… Какъ часто мнѣ хотѣлось проникнуть въ глубь его души, подойти къ нему какъ въ другу, полюбить его, раскрыть предъ нимъ свою собственную душу, но всякій разъ попытка кончалась ничѣмъ… И что у него за странная привычка давать отвѣты не своими словами, а изреченіями изъ поэтовъ и мыслителей?… Почему, однако, странная?… Нѣтъ, скорѣе очень симпатичная, хотя и однообразная, монотонная. Но вѣдь и шумъ моря, его приливы и отливы, игра его волнъ тоже монотонны, а сколько во всемъ этомъ величественности, силы!… Да, да, сперва справлюсь вотъ съ этой сволочью, а потомъ, рука объ руку съ Могутовымъ, впередъ — „за честь отчизны, за убѣжденье, за любовь“… За любовь?… Но развѣ меня любитъ кто? Развѣ для меня велико, свято, дорого это чувство?…»

И Кречетовъ порывисто поднялъ волосы на головѣ, гордо закинулъ голову вверхъ и началъ внимательно слушать, что происходило на судѣ.

— Что вамъ угодно сказать? — обратился предсѣдатель къ защитнику Ахнева.

Рѣчь защитника была также коротка и сжата. Онъ просилъ судей послѣдовать совѣту прокурора, такъ какъ для его кліента важно только одно — слѣдствіе, слѣдствіе и слѣдствіе.

— Не вашего, господа судьи, снисхожденія, а только слѣдствія, слѣдствія и слѣдствія нужно обвиняемому Ахневу! Не служба пристава дорога ему теперь, а честь, доброе имя, правда о невольномъ проступкѣ! Онъ увѣренъ, — и я глубоко раздѣляю его вѣру, — что слѣдствіе докажетъ, что можно впасть въ проступокъ и въ то же время сохранить имя и честь безъ пятна, стыда и укора, благодаря стеченію такихъ обстоятельствъ, при которыхъ самый честнѣйшій человѣкъ не можетъ не впасть въ преступленіе, не можетъ не сдѣлать проступка. Только слѣдствія, слѣдствія и слѣдствія желаетъ отъ васъ, господа судьи, обвиняемый! — такъ закончилъ свою рѣчь защитникъ Ахнева.

— Вамъ, обвиняемый приставъ Ахневъ, законъ предоставляетъ послѣднее слово, — сказалъ предсѣдатель.

Ахневъ, все время стоявшій у стѣны, съ опущенною внизъ головою, съ неподвижно устремленными въ полъ глазами, съ сильно блѣднымъ лицомъ, со сложенными на груди крестомъ руками, услышавъ слова предсѣдателя, вздрогнулъ, торопливо подошелъ къ пюпитру, поднялъ голову и началъ было говорить:

— Я всегда хотѣлъ быть честнымъ человѣкомъ, хотѣлъ держать экзаменъ при гимназіи на аттестатъ зрѣлости, хотѣлъ поступить въ университетъ…

И онъ упалъ головою на пюпитръ, и началъ рыдать, и тяжелые вздохи его разносились по залѣ и производили на всѣхъ глубоко-тяжелое впечатлѣніе.

— Больше я ничего не могу сказать! — вскрикнулъ онъ вдругъ, быстро поднялъ голову съ пюпитра и устремилъ плачущіе глаза на судей.

Судьи удалились для совѣщанія. Среди публики началось движеніе: вставали, разговаривали, дамы вздыхали и утирали носовыми платками слезы на глазахъ и потъ съ лица. Многіе торопились уходить. Для всѣхъ ясно было, что если Ахневъ и не такъ чистъ, какъ только обѣлили его защитникъ и прокуроръ, то все-таки такъ сильно скомпрометировать себя, какъ это сдѣлалъ Кречетовъ, трудно было и вообразить, — и всѣ сознавали, что приговоръ суда долженъ быть такой, какъ желалъ прокуроръ, и если не всѣ торопились къ выходу, то только потому, что многимъ некуда было торопиться.

— Ну, кажется, представленіе кончилось и намъ можно, съ чувствомъ исполненнаго долга, уходить отсюда, — сказалъ Рымнинъ, поднимаясь съ мѣста и беря Кречетова подъ руку,

— Пожалуй, что и такъ, — отвѣчалъ Кречетовъ и оба направились къ выходу.

Судъ постановилъ опредѣленіе вполнѣ согласное съ предложеніемъ прокурора. Чрезъ недѣлю въ Голосѣ была напечатана корреспонденція изъ С--нска, въ которой подробно излагалось дѣло Ахнева и ясно намекалось на сильно компрометирующее участіе въ дѣлѣ князя Король-Кречетова. Корреспонденція эта была написана Кожуховымъ и ею очень былъ доволенъ губернаторъ.

VI.

Въ тотъ же день, въ шестомъ часу, Кречетовъ, Переѣхавшій и Могутовъ сидѣли за обѣдомъ въ квартирѣ Кречетова, въ которой жилъ и Могутовъ, такъ какъ подрядное дѣло по постройкѣ земской желѣзной дороги должно было продолжаться и въ будущемъ году и не прекращалось совершенно и зимой, хотя теперь производилось только подведеніе итоговъ прошедшихъ и приготовлялись смѣты и разсчеты для будущихъ работъ.

Съ пріѣздомъ Могутова въ городъ, Переѣхавшій, по-прежнему, заходилъ къ нему чуть не каждый вечеръ и скоро и близко сошелся съ Кречетовымъ, который и уговорилъ его обѣдать вмѣстѣ, en trois. Во время обѣдовъ и вечерами, когда не было спѣшнаго дѣла и когда Переѣхавшій засиживался до полуночи, Кречетовъ любилъ не только длинно и о многомъ разговаривать съ нимъ, но и порядочно выпить; Могутовъ при этомъ только присутствовалъ, или сидя молча и съ серьезнымъ видомъ, или же читая газету или книжку журнала.

— А что, Викторъ Александровичъ, не пропустить ли намъ еще по одной предъ началомъ обѣда? — обращаясь къ Переѣхавшему, спросилъ Кречетовъ. На лицѣ его была улыбка, голосъ его былъ обыкновененъ, онъ велъ себя спокойно, какъ всегда; но въ его задумчиво-меланхолическомъ взглядѣ видна была тревога, брови какъ будто разгладились, выраженіе лица стало даже болѣе красивымъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, и болѣе напряженнымъ, сухимъ, непріятно-тоскливымъ. Онъ узналъ о готовящемся для него скандалѣ изъ-за старой водки всего за нѣсколько дней до суда; онъ сперва не придавалъ этой «наглой клеветѣ» никакого значенія, старался выбросить ее изъ памяти, не говорить о ней ни съ кѣмъ. Но когда онъ вошелъ въ залу вмѣстѣ съ судьями, когда увидѣлъ въ залѣ массу публики, — у него вдругъ ускоренно забилось сердце, непріятная дрожь пробѣжала по всему тѣлу, а въ головѣ назойливо зашевелилась мысль, что ему придется выдержать тяжелую, мучительную пытку. "Ну, что же, — успокоивалъ онъ тогда себя, — пусть пытаютъ, пусть калѣчатъ въ конецъ, развѣ для меня пытка въ диковинку? Я обнаружу всю силу моего характера, гордое пренебреженіе къ клеветѣ… Но вотъ кончился судъ, онъ простился съ Рымнинымъ, возвращался тихою походкой къ себѣ домой, — и ему кажется, что на самомъ дѣлѣ пытка оказалась пошлою комедіей, въ которой онъ почти не участвовалъ, изображалъ собою только декорацію, актера безъ словъ и мимики. Онъ доволенъ собой, смѣется надъ наглою клеветой, хвалитъ себя, что пустая роль безъ словъ и мимики исполнена имъ хорошо, даже очень хорошо: естественно и безъ малѣйшей рисовки; но, вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ чувствуетъ что-то непріятное внутри себя, что-то тяжелое, гнетущее, и пустая роль, мелкая интрига, наглая клевета, шаткость общественнаго мнѣнія — все это вмѣстѣ не выходитъ у него изъ головы, сосетъ его всего, назойливо жалитъ его внутри. Ему не было больно отъ этого, онъ не страдалъ, онъ былъ спокоенъ, былъ какъ всегда и лицо его даже улыбалось; но онъ чувствовалъ себя въ положеніи человѣка вдругъ одѣтаго въ совершенно новое для него платье, фасонъ котораго ему не нравится, кажется смѣшнымъ и сильно бросающимся въ глаза, хотя нельзя сказать, чтобы фасонъ былъ неудобенъ для тѣла.

— За компанію, говорятъ, еврей повѣсился, а выпить и подавно можно, — отвѣтилъ Переѣхавшій, наливая водку въ двѣ рюмки.

— А почему вы, господа, не изволили быть сегодня на судѣ? — спросилъ Кречетовъ, когда онъ и Переѣхавшій пропустили еще по одной предъ началомъ обѣда.

— А что тамъ дѣлать было? — мелькомъ отвѣтилъ Переѣхавшій.

— Но вы знали, что я замѣшанъ въ дѣло и что, собственно, не пристава, а меня будутъ судить? — перебилъ Кречетовъ Переѣхавшаго.

— Да я было и хотѣлъ пойти, да вотъ Гордѣй Петровичъ помѣшалъ, — стараясь быть развязнымъ, отвѣчалъ Переѣхавшій. — Общественнаго, говоритъ, интереса въ дѣлѣ нѣтъ, а случайно попавшеюся въ просакъ личностью интересоваться не слѣдъ… Я подумалъ, нашелъ взглядъ Гордѣя Петровича вѣрнымъ, — ну, и не пошелъ.

— Какъ, одинъ изъ представителей дворянства, крупной собственности, новаго суда и земства — воръ, и это не имѣетъ общественнаго значенія? — громко сказалъ Кречетовъ. Но глаза его не блестѣли нетерпѣніемъ, горячностью, увлеченіемъ, какъ это бывало прежде, когда онъ воодушевлялся и начиналъ громко говорить, — теперь въ нихъ видна была тревога, а выраженіе лица оставалось напряженнымъ, сухимъ, непріятно-тоскливымъ.

— Не воръ, а оклеветанъ, и очень глупо оклеветанъ! — насупивъ брови и внушительно замѣтилъ Переѣхавшій. — Да хотя бы и обвиняли представителя всего этого, эка важность! — началъ немного помолчавъ Переѣхавшій, началъ громко, переставъ ѣсть супъ, вскинувъ въ одно мгновеніе глаза изъ-подъ очковъ на Кречетова и Могутова и желая прервать молчаніе и навести разговоръ на отвлеченную тему. — Вотъ еслибы представитель всего этого, положимъ, отказался бы отъ своихъ прирожденныхъ правъ на все это, тогда было бы удивительно. А то воровство… Эка невидаль въ самомъ дѣлѣ! У насъ нельзя не воровать, потому что воровской нравъ имѣемъ, какъ имѣетъ крапива волоски съ жгучей муравьиною кислотой… И этотъ нравъ долженъ всенепремѣнно перейти и въ земство, и въ городское самоуправленіе, и въ сельскій сходъ, и… и во все прочее, потому что самоуправленіе и все прочее разрѣшено намъ имѣть только вчера, и воровская повадка унаслѣдована отъ временъ древнихъ, съ монгольскаго ига, а то, пожалуй, даже со времени призванія Варяговъ… И какой бдительной охраной пользуется сей, присущій намъ, нравъ! Его охраняютъ не только отъ возможности уничтожиться, но даже и отъ возможности передаться потомкамъ въ болѣе усовершенствованномъ видѣ, чѣмъ оный практиковался встарину… Вы скажете, что пущенныя теперь въ ходъ разныя концессіи, подряды, поставки, банковыя учрежденія и т. п. — чисто современный способъ очень деликатнаго и вполнѣ легальнаго грабежа? — Чорта съ два! Все — старая, древняя Кантемировская ябеда:

Бери, — большой тутъ нѣтъ науки!

Бери, гдѣ только можно взять!

На что-жь привѣшены намъ руки,

Коль не на то, чтобъ брать?…

— А при такомъ, господствующемъ у насъ, строѣ необходимо выпить! — закончилъ Переѣхавшій и, чокнувшись съ Кречетовымъ, выпилъ залпомъ большую рюмку хересу.

— Такъ-то оно такъ, Викторъ Александровичъ, — началъ Кречетовъ, окончивъ супъ и выпивъ рюмку хереса, — но я все-таки далъ слово не бывать ни у кого и никому не подавать руки, пока не обнаружу всю ложь клеветы… Вы, господа, не обижайтесь: для всѣхъ это — знакъ моего покаянія, а для васъ — моего глубокаго уваженія къ вашей честности, прямотѣ и любви къ правдѣ. За ваше здоровье! — поднимая рюмку съ виномъ, громко окончилъ Кречетовъ, причемъ лицо его улыбалось, но взоръ и выраженіе лица оставались по-прежнему тревожны и тоскливы.

— Браво! Кто честенъ, тотъ такъ долженъ поступить! Браво! За здоровье ваше, лучшій изъ дворянъ! — вскочивъ со стула, подскочивъ къ Кречетову, чокаясь и цѣлуясь съ нимъ, громко и съ чувствомъ говорилъ Переѣхавшій.

Могутовъ налилъ себѣ рюмку краснаго вина, молча чокнулся и выпилъ. Онъ ничего не пилъ и теперь рюмка краснаго вина была исключеніемъ изъ общаго правила.

— Скажите мнѣ, пожалуйста, господа, — принимаясь за соусъ, началъ Кречетовъ, — что бы вы стали дѣлать на моемъ мѣстѣ?

— То-есть какъ же это: что дѣлать? — Не подавать руки, плюнуть на все — вотъ и все! — внушительно отвѣчалъ Переѣхавшій.

— Съ этимъ, Викторъ Александровичъ, дѣло уже покончено… Я спрашиваю васъ не о томъ… Мнѣ тридцать шесть лѣтъ — возрастъ, кажется, еще не старческій, я богатъ, много учился, — что же бы вы посовѣтовали мнѣ дѣлать, чтобы… чтобы мнѣ самому не казалась моя жизнь, какъ, помните, говорилъ Гамлетъ: «Какъ пошла, плоска, глупа и ничтожна мнѣ кажется жизнь на этомъ свѣтѣ! Презрѣнный міръ! Ты — опустѣлый храмъ, негодныхъ травъ пустое достоянье!»

Кречетовъ проговорилъ все это, не переставая ѣсть соусъ, такъ что фразы его рѣчи были отрывисты, какъ при самомъ обыкновенномъ обѣденномъ разговорѣ, и только тираду изъ Гамлета онъ произнесъ безъ перерыва, но и безъ воодушевленія, не глядя на собесѣдниковъ и подливая себѣ въ тарелку соуса.

— И что за проклятая манія у дѣльныхъ, вполнѣ полезныхъ для родины людей считать себя и свою дѣятельность за нуль и того хуже! Имъ бы хотѣлось дѣлать то, чего и на свѣтѣ нѣтъ!… Вы — земскій дѣятель, вы — строитель земской желѣзной дороги!… Чего же вамъ еще нужно? — насупивъ брови, гнѣвно, какъ наставникъ на прихоть школьника, отвѣтилъ Переѣхавшій и торопливо началъ ѣсть соусъ, издавая носомъ довольно сильное сопѣніе.

— Право, мнѣ кажется, — продолжалъ послѣ короткаго молчанія Переѣхавшій, — что черезчуръ умные люди такъ же трясутся надъ своимъ временемъ, какъ скупецъ надъ золотомъ. Они считаютъ малопроизводительной свою жизнь, если спятъ хотя только пять часовъ въ сутки, если тратятъ время на обѣдъ, ужинъ, чай. Имъ бы хотѣлось запречь себя въ отечественную колымагу и тянуть ее впередъ безъ малѣйшаго отдыха, — тянуть до тѣхъ поръ, пока изъ нихъ духъ вонъ… Но вѣдь тогда и отечественная колымага станетъ совсѣмъ.

— Нѣтъ, чортъ возьми, прежняго времени люди умѣли жить лучше нашего, — продолжалъ онъ, опять немного помолчавъ, торопливо проглотивъ два кусочка и нѣсколько разъ вскинувъ изъ-подъ очковъ недовольный взглядъ на Кречетова и Могутова, которые, какъ будто, совершенно не обращая вниманія на него, занимались ѣдою. — Черезчуръ умнымъ людямъ я бы посовѣтовалъ брать примѣръ съ его превосходительства, управляющаго контрольною палатой.

Послѣдовало продолжительное молчаніе, во время котораго лакей перемѣнялъ тарелки, Кречетовъ ковырялъ перомъ въ зубахъ, прихлебывалъ изъ рюмки хересъ и, глядя внизъ, терпѣливо ожидалъ отвѣта Могутова на свой вопросъ, а Переѣхавшій недовольно посматривалъ изъ-подъ очковъ на обоихъ и досадовалъ на самого себя, что ему, такому опытному спеціалисту по части утѣшенія немощныхъ душъ, отлично понимавшему душевное состояніе Кречетова, удрученнаго наглою клеветой, — ему никакъ не удается разогнать его тревогу, перевести разговоръ на совершенно отвлеченную, живую и интересную тему.

— Вы преувеличиваете, Викторъ Александровичъ, значеніе земской дѣятельности, — мелькомъ взглянувъ на Могутова и принимаясь за жаркое, началъ Кречетовъ. — Земская дѣятельность, въ нашей, по крайней мѣрѣ, губерніи, положительно ничего не стоитъ… Не будемъ объ этомъ спорить. Я говорю такъ послѣ трехлѣтняго горячаго участія въ земствѣ нашей губерніи, — замѣтя желаніе возражать со стороны Переѣхавшаго, серьезно и строго, но совершенно спокойно, какъ прежде почти никогда не говорилъ, сказалъ Кречетовъ. — Что же касается постройки земской желѣзной дороги, то съ нею нужно проститься… Мнѣ передали сегодня, что постройка переходитъ изъ рукъ земства въ грабительскія руки Брестскаго и КR.

— По какому праву? — вскрикнулъ Переѣхавшій, стукнувъ кулакомъ по столу, а Могутовъ пересталъ читать и, беря жаркое, посмотрѣлъ на Кречетова.

— Такъ рѣшили въ Петербургѣ… Вотъ я и попрошу васъ, господа, сказать мнѣ откровенно: что мнѣ дѣлать, чтобы не вести пошлую, глупую и ничтожную жизнь… Вы не откажетесь откровенно высказать ваше мнѣніе, да? — говорилъ Кречетовъ, не глядя на собесѣдниковъ и занимаясь ѣдой.

— Издавайте газету! — вскрикнулъ Переѣхавшій послѣ короткаго, но сильно-сосредоточеннаго молчанія, какъ бы вдругъ осѣненный и подтолкнутый свыше на изреченіе этой великой истины.

— Совѣтъ хорошъ… Мы его обсудимъ… Спасибо вамъ, Викторъ Александровичъ, — подумавъ немного и улыбаясь, сказалъ Кречетовъ и протянулъ руку Переѣхавшему, который, послѣ изреченія великой истины, сильно сопѣлъ и придумывалъ названіе для будущей газеты Кречетова, въ которой и онъ, философъ Переѣхавшій, непремѣнно долженъ участвовать, конечно, какъ авторъ наиболѣе вліятельныхъ передовыхъ статей.

— Да будетъ имя ей «Гуманность», — еще болѣе внушительно, хотя и не очень громко, изрекъ опять Переѣхавшій, сильно пожимая руку Кречетова.

— А вы что посовѣтуете мнѣ дѣлать, Гордѣй Петровичъ? — спросилъ Кречетовъ и, отодвинувъ тарелку, упершись локтемъ на столъ, склонивъ голову на кисть руки и смотря внизъ, началъ обдумывать: что лучше — издавать ли газету, или идти съ Могутовымъ въ народъ? Вѣдь сколько было можно понять изъ отрывочныхъ фразъ Могутова, онъ считаетъ хожденіе въ народѣ наиболѣе полезнымъ дѣломъ.

— Жениться, — окончивъ жаркое, равнодушно отвѣтилъ Могутовъ. — «Гдѣ тебѣ газету издавать, когда брехня ничтожнаго чиновника чуть не до истерики доводитъ тебя?… И это лучшій изъ дворянъ, типъ дворянина-нигилиста!… О, какъ вы проницательны, господинъ Переѣхавшій!» — думалъ Могутовъ затѣмъ и началъ читать газету.

Послѣдовало опять продолжительное молчаніе, во время котораго лакей убиралъ жаркое и перемѣнялъ тарелки. Переѣхавшій, сильно насупившись, сопѣлъ и, находя отвѣтъ Могутова жесткимъ, придумывалъ рѣчь для его смягченія, а Кречетовъ, повернувъ лицо въ сторону Могутова, пристально и серьезно всматривался въ него.

«Какое право имѣетъ и этотъ шутить и смѣяться надо мною?… Да точно ли ты — герой, за которымъ нужно идти вслѣдъ намъ, измученнымъ жизнью людямъ?… Къ чорту трусость и мягкость! Довольно самоотверженія! Вамъ угодно подтрунивать надъ страдающимъ человѣкомъ? Извольте, я поднимаю перчатку!» — думалъ Кречетовъ. Когда лакей подалъ кофе и сухое сладкое печенье, онъ заговорилъ совершенно спокойно, но съ зло-саркастическою усмѣшкой около рта:

— Да, Викторъ Александровичъ, намъ сегодня обоимъ одно и то же совѣтуютъ: жениться!… Но управляющій контрольною палатой, навѣрно, пошутилъ съ вами, а господинъ Могутовъ говоритъ, конечно, серьезно… Господинъ Могутовъ всегда серьезенъ и такъ же серьезно говоритъ теперь «жениться», какъ когда-то говорилъ: «Иди въ народъ! За честь отчизны, за убѣжденье, за любовь иди и гибни! Умрешь не даромъ!…» Но знаете ли, господинъ Могутовъ, мнѣ лучше нравится, когда вы говорите не своимъ умомъ… И знаете ли, господинъ Могутовъ, я не вѣрю въ вашу серьезность, считаю ее пустымъ задоромъ, рисовкой, шумными побрякушками… И знаете ли почему? — Потому, что кому Богъ вложилъ въ душу даръ быть «глашатаемъ истинъ вѣковыхъ», тотъ умѣетъ заглядывать въ душу людей, понимать муки страдающихъ людей, тотъ никогда не третируетъ подавленныхъ скорбью людей, не предназначаетъ ихъ для пошлыхъ ролей… Нѣтъ, я сегодня до неприличія золъ! — ударивъ себя ладонью по лбу и вдругъ перемѣнивъ тонъ изъ серьезнаго и сатирически-спокойнаго на болѣе громкій и съ оттѣнкомъ грусти, но съ тою же саркастическою усмѣшкой у рта, продолжалъ далѣе Кречетовъ. — Вы, пожалуйста, не сердитесь, Гордѣй Петровичъ! Конечно, вы вполнѣ правы, а во мнѣ говоритъ задѣтое за живое самолюбіе, — къ чему же тогда сердиться?

— Мало ли какую чепуху болтаетъ зря слабый человѣкъ въ горѣ, такъ за нее и сердиться? Извините, князь, Гордѣй Петровичъ не обратитъ вниманія на шпильки вашего сіятельства! Онъ за нихъ не вызоветъ на дуэль ваше сіятельство, а вызову васъ я! — громко, сильно сопя и вскинувъ грозно нахмуренные глаза на Кречетова, сказалъ Переѣхавшій и торопливо направился въ окну, гдѣ лежала его барашковая шапка. Онъ уже совсѣмъ было приготовилъ рѣчь, разъясняющую и смягчающую жесткое слово Могутова «жениться», какъ вдругъ ему ясно послышался крикъ: «нашихъ бьютъ!…» и онъ позабылъ приготовленную рѣчь, вскочилъ изъ-за стола, какъ ужаленный, далъ первый мѣткій залпъ и побѣжалъ за шапкой, чтобы вполнѣ вооруженнымъ спѣшить занять наиболѣе лучшій стратегическій пунктъ для предстоящей битвы.

«Не въ цѣль попалъ, жалкій стрѣлокъ! — думалъ въ это время Кречетовъ. — Попалъ въ того, кто былъ твоимъ другомъ, относился съ нѣжною любовью къ твоимъ слабостямъ… А тотъ? — Тотъ даже не моргнулъ бровью… Боже, какъ разбила, какъ искалѣчила меня жизнь!» --отворотившись отъ Могутова и тяжело вздохнувъ, подумалъ онъ и, торопливо вставъ и подходя къ Переѣхавшему, началъ упрашивать его не уходить:

— Полно, Викторъ Александровичъ, — говорилъ онъ минорнымъ тономъ. — Простите Бога ради… Право, я сегодня похожъ на полоумнаго… Ну, не сердитесь, пожалуйста… Гордѣй Петровичъ отлично понялъ меня и не сердится…

Переѣхавшій посмотрѣлъ на Могутова. Тотъ, откинувъ газету, продолжалъ сидѣть за столомъ и спокойно смотрѣлъ на Кречетова и Переѣхавшаго. — "Экіе нервные! — думалъ онъ, чуть-чуть искрививъ ротъ. — И изъ-за чего сыръ-боръ загорѣлся? Одинъ въ истерику падаетъ, ибо оклеветанъ, и оклеветанъ не княземъ или графомъ, съ которыми не унизительно было бы драться на дуэли, но — о, скандалъ! — оклеветанъ маленькимъ чиновничкомъ. А другой… Охъ, еслибы тебѣ, добрая душа, да сила!… «Гдѣ-жь дѣвалася сила дюжая, доблесть царская?»

— Ну, ладно, забудемъ это навсегда! — улыбнувшись сказалъ Переѣхавшій и, отдавъ шапку Кречетову, сѣлъ на прежнее мѣсто.

— Вотъ и прекрасно. Еще разъ извините, господа! Забудемъ это навсегда, — протягивая руку Могутову, улыбаясь, но съ еще болѣе тоскливымъ выраженіемъ въ глазахъ, сказалъ Кречетовъ, садясь у стола. — Будемъ пить кофе, господа, — крѣпко сжимая руку Могутова, продолжалъ онъ. — Только… скажите мнѣ, Гордѣй Петровичъ, что-нибудь не свое, а чужое… Мнѣ очень тяжело, господа! — вздохнувъ, закончилъ онъ и опять уперся локтемъ на столъ, склонивъ голову на кисть руки, и задумчиво смотрѣлъ внизъ. — «А моя натура положительно создана для войны, — думалъ онъ. — Неудачно попалъ, не въ цѣль попалъ, а чувствую, что тяжесть на душѣ менѣе гнететъ меня… Издавать газету?… Да, да! Это дѣло какъ разъ по мнѣ… Газета требуетъ безпрерывной войны, а война — моя стихія, въ которой я только и могу жить… Спасибо тебѣ, добрый человѣкъ, за совѣтъ!»

— Гейне веселыя пѣсни сочинялъ, такъ не прикажете ли, ваше сіятельство, прочесть чего изъ Гейне? — спросилъ Могутовъ, отпивъ полчашки кофе.

— Лежачаго не бьютъ, Гордѣй Петровичъ! — внушительно замѣтилъ Переѣхавшій.

— Ueber den Tod soll man veder lachen noch veinen, — сказалъ Могутовъ и потомъ отчетливо и совершенно спокойно прочелъ:

Пѣсню новую, смѣлую пѣсню вамъ спѣть,

О, друзья, я давно ужь сбираюсь,

И блаженства возможнаго здѣсь, на землѣ,

Я достичь чрезъ нее постараюсь!

Будемъ счастливы здѣсь. Перестанемъ терпѣть

Недостатки и всякія муки.

Пусть лѣнивое брюхо не лопаетъ то,

Что достанутъ прилежныя руки.

Юный геній свободы женился теперь

На Европѣ и…

Словословіе брачное — пѣсня моя.

Я все старое ею разрушу.

И великая сила вселится въ меня:

Вѣковые устои обрушу!

— Откуда это? — быстро поднявъ глаза на Могутова, спросилъ Кречетовъ.

— Изъ зимней сказки «Германія» Гейне въ переводѣ Всеволода Костомарова, — отвѣтилъ Могутовъ.

— Да будетъ это программой газеты «Гуманность»! Да, Викторъ Александровичъ, спасибо вамъ! Я послѣдую вашему совѣту… Прохоръ, шампанскаго! — крикнулъ громко Кречетовъ, подымая волосы на головѣ, и въ глазахъ его вдругъ сверкнулъ огонекъ одушевленія, и лицо его вдругъ улыбнулось прежнею, некрасивою, но добродушною улыбкой.

— Браво! Браво! Да здравствуетъ «Гуманность»! — бросаясь въ объятія Кречетова, кричалъ громко Переѣхавшій.

Вскорѣ потомъ тріо отправилось въ театръ слушать концертъ знаменитаго виртуоза на скрипкѣ Аполлинарія Конскаго. Тріо помѣщалось въ ложѣ, но изъ нихъ только Переѣхавшій внимательно слушалъ и любовался виртуозностью и отчетливымъ изяществомъ игры концертанта, хотя и досадовалъ на отсутствіе въ немъ огня и вдохновенія артиста. Кречетовъ слушалъ, повидимому, внимательно, но въ головѣ у него создавался планъ, направленіе и программа газеты — и онъ во все время концерта думалъ и обдумывалъ планъ, направленіе и характеръ будущей своей газеты. А Могутовъ?

«На какого чорта была бы намъ такая размазня даже съ его богатствомъ!» — разумѣя, вѣроятно, подъ «размазней» Кречетова, сказалъ онъ самъ себѣ и началъ было вслушиваться въ игру Конскаго, но было уже поздно: послѣднее колѣно «соловья» исполнилъ артистъ и концертъ кончился.

М. П. Забѣлло.

(Окончаніе слѣдуетъ.)

(Окончания не последовало)

"Русская Мысль", №№ 1—4, 6—8, 1881

↑ Читатель, вѣроятно, догадается, что старикъ говоритъ сыну вскорѣ послѣ Крымской войны, и что къ настоящему времени слова старика относиться не могутъ. Авт.
↑ Въ Московскихъ Вѣдомостяхъ, отъ 29 января 1880 г., описанъ случай порки гимназиста въ Воронежской военной гимназіи и тотъ грустный результатъ, къ которому привела порка.
↑ «Феликсъ Гольтъ, радикалъ», романъ Джорджа Элліота. Спб. 1867 г., стр. 123.
↑ Тамъ же, стр. 124.
↑ Крестьяне С--нской губерніи ходятъ въ бѣлыхъ шерстяныхъ шляпахъ, имѣющихъ форму колпаковъ.

[1] Читатель, вѣроятно, догадается, что старикъ говоритъ сыну вскорѣ послѣ Крымской войны, и что къ настоящему времени слова старика относиться не могутъ. Авт.

[2] Въ Московскихъ Вѣдомостяхъ, отъ 29 января 1880 г., описанъ случай порки гимназиста въ Воронежской военной гимназіи и тотъ грустный результатъ, къ которому привела порка.

[3] «Феликсъ Гольтъ, радикалъ», романъ Джорджа Элліота. Спб. 1867 г., стр. 123.

[4] Тамъ же, стр. 124.

[5] Крестьяне С--нской губерніи ходятъ въ бѣлыхъ шерстяныхъ шляпахъ, имѣющихъ форму колпаковъ.

[1]

[2]

[3]

[4]

[5]

Подсечное хозяйство, или Земство строит железную дорогу (Забелло)/РМ 1881 (ДО)

ПОДСѢЧНОЕ ХОЗЯЙСТВО, или ЗЕМСТВО СТРОИТЪ ЖЕЛѢЗНУЮ ДОРОГУ!

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Дѣйствующія лица расшаркиваются предъ читателемъ.

Часть II. Герои нашли героинь, а героини — героевъ.

Часть III. Каждый ведетъ свою линію, а земство — желѣзную дорогу.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VII.

Часть четвертая. Воздастся каждому по дѣламъ его.

ГЛАВА I. Бѣдненькія швеи и модистки! — Судъ надъ приставомъ Ахневымъ и страданіе на судѣ и отъ суда князя Король-Кречетова. — Тріо за обѣдомъ.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

ПОДСѢЧНОЕ ХОЗЯЙСТВО,
или
ЗЕМСТВО СТРОИТЪ ЖЕЛѢЗНУЮ ДОРОГУ!

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
Дѣйствующія лица расшаркиваются предъ читателемъ.

Часть II.
Герои нашли героинь, а героини — героевъ.

Часть III.
Каждый ведетъ свою линію, а земство — желѣзную дорогу.

Часть четвертая.
Воздастся каждому по дѣламъ его.

ГЛАВА I.
Бѣдненькія швеи и модистки! — Судъ надъ приставомъ Ахневымъ и страданіе на судѣ и отъ суда князя Король-Кречетова. — Тріо за обѣдомъ.