Подрастающие силы (Ткачев)/ДО

Подрастающие силы
авторъ Петр Никитич Ткачев

Опубл.: 1868. Источникъ: az.lib.ru • (Трудное время. Повесть В. Слепцова.- Живая душа. Роман Марко-Вовчка.- Между двух огней. Роман Авдеева.)

ПОДРОСТАЮЩІЯ СИЛЫ.

(Трудное время. Повѣсть В. Слѣпцова. — Живая душа. Романъ Марко-Вовчка. — Между двухъ огней. Романъ Авдѣева.)

I.

Достодюбезное отечество наше изобилуетъ, повидимому, контрастами самыми неудобообъяснимыми и поразительными; явленія, повидимому, съ самыми противуположными свойствами уживаются у насъ совершенно миролюбиво. Первобытная дикость и варварство перемѣшиваются и переплетаются съ утонченною европейскою цивилизаціею, — отсталые, возмутительные предразсудки и непроходимое невѣжество — съ «послѣдними выводами» западной науки возвышеннѣйшія и благороднѣйшія теоріи — съ самою заскорузлою рутиною практики… Образованное меньшинство стоитъ почти на одинаковомъ уровнѣ развитія съ образованнымъ меньшинствомъ западной Европы, — мало того, — по господствующимъ въ немъ тенденціямъ, по господствующему въ немъ складу и направленію мысли, оно, по крайней мѣрѣ, въ лицѣ своихъ лучшихъ представителей, можетъ занять не послѣднее мѣсто въ первыхъ рядахъ европейской интеллигенціи. Въ то время какъ одна, часть общества продолжаетъ вести жизнь «по образу и подобію» своихъ предковъ XIV вѣка, другая часть реформируетъ ее сообразно съ послѣдними выводами общественной науки и нравственной философіи, отвергаетъ рутину и преданія, и относится ко всѣмъ окружающимъ ее явленіямъ съ трезвостью и безбоязненностью мыслящаго критика. По своему строго-критическому отношенію къ окружающимъ ее явленіямъ, по смѣлости своей мысли, — она ни въ чемъ не уступаетъ лучшей части западно-европейской интеллигенціи. Подобные контрасты приводятъ въ страшное смущеніе благодушныхъ и неблагодушныхъ цѣновщиковъ нашей цивилизаціи. Одни, устремляя свои взоры исключительно на картины мрачнаго свойства, видятъ кругомъ одно невѣжество, варварство, произволъ, дикость, необузданность нравовъ, повальное тупоуміе, и потому грустно объявляютъ, что наша цивилизація никуда не годится и что она не представляетъ ни одного сколько нибудь утѣшительнаго явленія. Другіе, напротивъ, имѣя въ виду по преимуществу одну только интеллигенцію, или правильнѣе одну только часть этой интеллигенціи, утверждаютъ также не безъ грусти, что наша цивилизація слишкомъ скороспѣла и что недурно было бы нѣсколько попріудержать ее, возвратить къ «народнымъ началамъ», т. е. къ первобытному невѣжеству и къ дикости нашихъ почтенныхъ предковъ. Мы думаемъ, что и тѣ и другіе равно ошибаются. Наше положеніе не такъ мрачно и безнадежно, какъ думаютъ первые, и наше интеллектуальное развитіе совсѣмъ не представляетъ той скороспѣлости, какую въ немъ предполагаютъ вторые. Условія общественнаго и экономическаго быта нашего народа, правда, измѣнились очень мало, сравнительно съ тѣмъ, чѣмъ онѣ были прежде; но такова уже участь всякаго народа. Цивилизація, вообще говоря, никогда не имѣла обыкновенія слишкомъ много о немъ заботиться; у нея и безъ него много есть хлопотъ, тѣмъ болѣе, что она напередъ знаетъ, что о ея достоинствѣ и степени развитія судятъ совсѣмъ не потому, какъ живется этому народу, насколько улучшилось или ухудшилось его положеніе, а потому, насколько развились науки и искуства, украсились города, расширилась торговля, проложились новыя пути сообщенія, усовершенствовалась армія, администрація и т. п. Это-то собственно она и имѣетъ въ виду, а до другого-прочаго какое ей дѣло. Потому отсталость невѣжественнаго народа нечего ставить въ укоръ нашей отечественной цивилизаціи; а за тѣ здоровыя мысли и понятія, которыя въ наше время стали распространяться и утверждаться въ небольшемъ кружкѣ нашей интеллигенціи, — нельзя ее не поблагодарить. Эти здравыя мысли и понятія составляютъ какъ бы залогъ нашего будущаго счастія; и чѣмъ сильнѣе онѣ станутъ проникать въ наши головы, чѣмъ сильнѣе подчинятъ онѣ насъ себѣ, чѣмъ могущественнѣе отразится ихъ вліяніе на нашей дѣятельности, тѣмъ скорѣе устранится изъ нашей жизни все, что дѣлаетъ ее теперь такою мрачною, унылою, все, что ее гнететъ и выдерживаетъ. Вотъ потому-то мы и говоримъ, что эти понятія составляютъ свѣтлую точку нашей цивилизаціи, точку, которая должна разростись и покрыть собою весь мрачный фонъ картины. Однако именно за эти-то понятія наша цивилизація и пользуется весьма нелестнымъ для нея эпитетомъ скороспѣлой. Мысли и положенія, выработанныя западно-европейскою наукою и усвоенныя лучшею частью нашей интеллигенціи, называются вершками, нахватанными безъ толку и смысла, чуждыми нашей жизни, неимѣющими подъ собою никакой прочной, реальной почвы. На людей, осмѣливающихся анализировать общественныя явленія съ точки зрѣнія послѣднихъ выводовъ западной науки, постоянно сыпятся упреки въ верхоглядствѣ, непрактичности и даже въ недобросовѣстности и злонамѣренности. А между тѣмъ, если бы эти господа порицатели имѣли головы. нормально-устроенныя и если бы они привыкли или были способны понимать то, что вокругъ нихъ происходитъ, тогда они убѣдились бы, что всѣ эти, по ихъ мнѣнію, скороспѣлыя теоріи и на лету схваченныя мысли и понятія, имѣютъ глубокое, и въ высшей степени реальное основаніе, что это основаніе лежитъ въ самыхъ условіяхъ жизни интеллигентной части нашего общества, что онѣ не наносны, не произвольны, а логически вытекаютъ изъ данныхъ общественныхъ отношеній, и что они повторяются не ради глупаго попугайничанья, не ради любви къ верхоглядству, а напротивъ вызываются и обусловливаются требованіями народной жизни, той самой народной жизни, о которой они такъ краснорѣчиво толкуютъ и о которой они такъ мало знаютъ. Цѣль нашей статьи требуетъ, чтобы мы нѣсколько подолѣе остановились на этомъ пунктѣ, и потому просимъ читателя не сѣтовать на насъ за это кажущееся уклоненіе отъ главнаго занимающаго насъ предмета.

Міросозерцаніе людей и характеръ ихъ дѣятельности всегда опредѣляются условіями ихъ экономическаго быта. Конечно, въ примѣненіи къ отдѣльнымъ личностямъ это положеніе допускаетъ многія исключенія, но въ примѣненіи въ цѣлому сословію или классу оно безусловно справедливо. Еще недавно крѣпостное право управляло всѣми нашими экономическими отношеніями, всѣми житейскими и нравственными интересами. На немъ, какъ на краеугольномъ камнѣ, покоилась вся незамысловатая общественная жизнь и изъ него вытекали Всѣ умственные и нравственные наши принципы… Коснуться критически этого рабскаго института сложившагося вѣками, значило коснуться «основъ и коренныхъ началъ» нашей жизни… При такихъ условіяхъ общественнаго быта трудно было допустить, чтобы интеллигентная часть общества, выходящая, разумѣется, не изъ сословія крѣпостныхъ, нуждалась въ идеяхъ, противоположныхъ своимъ личнымъ интересамъ и допускала возможность серьезной умственной дѣятельности.

Но, увы, ничто не прочно подъ луною, и всего менѣе проченъ общественный порядокъ, основанный съ одной стороны на легкомысленномъ тунеядствѣ и съ другой, на крѣпостномъ трудѣ и вѣчномъ самопожертвованіи. Крѣпостной трудъ и неизбѣжно связанное съ нимъ тунеядство до того разстроили всю нашу хозяйственную систему, что сдѣлали совершенно необходимымъ коренное преобразованіе ея. Такимъ образомъ возникло нѣкоторое недовольство и, какъ, слѣдствіе его, потребность въ критическомъ отношеніи въ явленіямъ окружающей жизни. Вотъ съ этого-то момента и начался періодъ той своеобразной литературы, которая впослѣдствіи получила названіе отрицательной. Когда же совершился Экономическій переворотъ — вѣрное критическое направленіе должно было, по естественному ходу вещей, сдѣлаться господствующимъ и самымъ вліятельнымъ. Центръ тяжести нашей интеллигенціи перемѣстился; прежде она почти исключительно выходила изъ сословія прочно обезпеченнаго, консервативно настроеннаго; теперь же барская интеллигенція должна была стушеваться передъ другою, вышедшею изъ другого класса людей. Этотъ другой классъ людей начавшій формироваться очень давно, и получившій особенно сильное развитіе послѣ экономическихъ преобразованій, составляетъ нѣчто среднее между сословіемъ прочно обезпеченнымъ и совсѣмъ необезпеченнымъ. Умственныя занятія и другія тѣсно связанныя съ Нимъ отрасли труда служатъ для него единственнымъ средствомъ къ существованію; а такъ какъ запросъ на продукты подобнаго труда, при такихъ условіяхъ, въ которыхъ живетъ большинство нашего населенія, весьма ограниченъ, то понятно, что обезпеченіе этого класса не представляетъ никакой прочности, никакой солидности. Видя источникъ своего существованія единственно въ своей собственной дѣятельности, въ своемъ личномъ трудѣ, — онъ не имѣетъ ни малѣйшихъ основаній питать нѣжныя чувствованія къ какимъ либо другимъ постороннимъ источникамъ, которые его не поятъ и не кормятъ. Отсюда весьма легко понять, въ какого рода теоріямъ и доктринамъ долженъ онъ отнестись всего симпатичнѣе и какое міросозерцаніе легче всего ему усвоить, а такъ какъ, но самому положенію своему, онъ долженъ былъ захватить въ свои руки почти весь умственный трудъ, всю умственную дѣятельность общества, то, разумѣется, его направленіе, складъ его мыслей, его міросозерцаніе должно было сдѣлаться господствующимъ направленіемъ всей нашей литературы. Слѣдовательно, это міросозерцаніе, это направленіе не есть плодъ нашей недозрѣлости, нашего верхоглядства; — нѣтъ, оно плодъ условій нашей экономической жизни, нашихъ общественныхъ отношеній, оно естественно необходимо и неизбѣжно, что бы тамъ ни говорили представители отжившей системы. Ихъ голосъ всегда будетъ голосомъ вопіющаго въ пустынѣ, ихъ коварныя ухищренія и злобныя интриги обрушатся на ихъ же собственную голову. Время ихъ прошло и ихъ кажущееся торжество не прочно и мимолетно, съ крѣпостнымъ правомъ должны погибнуть и крѣпостныя понятія, и крѣпостная литература.

Такимъ образомъ экономическими соображеніями весьма легко и удобно объясняются и примиряются контрасты въ явленіяхъ нашей общественной жизни, они оказываются даже, при ближайшемъ разсмотрѣніи, совсѣмъ не контрастами, а логическими, неизбѣжными послѣдствіями данной системы общественныхъ отношеній, послѣдствіями, другъ друга объясняющими и дополняющими. Эти же соображенія объясняютъ и другоой контрастъ, о роторомъ мы еще ничего не говорили, но ради котораго мы и рѣчь-то завели о контрастахъ вообще. Меньшинство, стоящее, по своему міросозерцанію, въ аванпостѣ европейской интеллигенціи съ одной стороны, съ другой, большинство, по складу своего ума и по образу своей жизни, приближающееся къ состоянію первобытныхъ людей, — это контрастъ довольно поразительный и удивительный. Но еще поразительнѣе и удивительнѣе контрастъ между положеніемъ и міросозерцаніемъ русской женщины интеллигентнаго меньшинства съ одной стороны, съ другой положеніемъ и міросозерцаніемъ русской женщины вообще, — между взглядами на женщину меньшинства и взглядами большинства, между отношеніемъ къ женскому вопросу русской интеллигенціи и уровнемъ умственнаго развитія соотечественниковъ нашихъ вообще! Ни въ одномъ западно-европейскомъ государствѣ* отношеніе развитыхъ женщинъ къ развитымъ мужчинамъ не представляетъ такой благопріятной для женщинъ пропорціи, какъ у насъ, въ Россіи, и въ тоже время едва ли въ какой другой странѣ положеніе женщинъ вообще, такъ неутѣшительно и печально, какъ у насъ. Чѣмъ грубѣе и невѣжественнѣе народъ, чѣмъ онъ бѣднѣе, тѣмъ позорнѣйшую и унизительнѣйшую роль играетъ въ немъ женщина. Пользуясь ея безсиліемъ, ее обременяютъ работою, и потомъ за это же безсиліе, ее презираютъ, на нее смотрятъ, какъ на домашнее животное, на существо низшее, и потому не заботятся о ея развитіи и не щадятъ ея человѣческаго достоинства. Разные Титы Титычи, подъ всевозможными видами, тѣшутся надъ нею всласть и заставляютъ ее безмолвно и безропотно повиноваться и преклоняться предъ ихъ дикимъ самодурствомъ. Только дуракъ не обижаетъ ее. Порабощенная и забитая въ семьѣ, она, разумѣется, не имѣетъ никакого голоса и никакого значенія внѣ семьи; она удалена отъ всякихъ общественныхъ обязанностей, отъ всякой общественной дѣятельности; она вѣчная раба общества. Какъ же могли, среди такихъ неблагопріятныхъ условій, образоваться у насъ тѣ самостоятельно "мыслящія женщины, которыя по степени своего развитія, по складу и направленію своихъ мыслей, смѣло могутъ быть поставлены въ ряды лучшей части нашей интеллигенціи, которыя, по своей чуткости и воспріимчивости ко всякой новой мысли, ко всякому общественному движенію, ничуть не уступаютъ наиболѣе развитымъ и мыслящимъ мужчинамъ?..

Сомнѣваться въ существованіи у насъ такихъ женщинъ не станетъ никто, кто только слѣдилъ въ послѣднее время за нашею общественною жизнію и литературою. Новыя условія экономической жизни, созданныя уничтоженіемъ крѣпостного права, породили новое стремленіе къ дѣятельности, новый взглядъ на общественныя отношенія, однимъ словомъ привели къ пониманію новаго типа женщины, котораго не знала литература крѣпостного періода. Несмотря на все недоброжелательство къ этому новому типу той литературной компаніи, во главѣ которой стояли гг. Соловьевы, Авенаріусы, Стебницкіе и tutti frutti несмотря на ихъ худо-скрытое желаніе, во что бы-то ни стало очернить и оклеветать своихъ героинь передъ своими читателями, — эти героини все-таки выходили несравненно лучше и чище своихъ творцовъ. Читатель сейчасъ же догадывался, что это каррикатура, что въ ней кого-то хотятъ осмѣять я обезславить, но что тѣ, кого въ ней хотятъ осмѣять и обезславить ни мало не достойны ни посмѣянія, ни обезславленія. Появленіе этихъ неискусныхъ каррикатуръ служило лучшею рекомендаціею тѣмъ, на кого онѣ были напечатаны… Если для подобный литературы эти «новыя женщины» казались опасными, то значитъ въ нихъ была какая-то дѣйствительная сила, возбуждающая вниманіе сторонниковъ отживающей системы, подрывающая ихъ убогое міросозерцаніе, пропитанное крѣпостничествомъ и филистерствомъ. Но ихъ скудоуміе и ихъ невѣжество отнимали у нихъ возможность понять сущность этой силы, опредѣлить ея характеръ и направленіе, они боялись ее, но боялись инстинктивно, какъ боятся маленькіе дѣти трубочистовъ. Для нихъ это былъ чистый сфинксъ. Они дѣлали видъ, будто разгадали его, будто знаютъ его, какъ свои пять пальцевъ; но чуть только они начинали излагать результаты своего пониманія и своего знанія, — какъ для всѣхъ становилось совершенно очевиднымъ, что они ровно ничего не понимаютъ, ровно ничего не знаютъ. И чѣмъ удобопонятнѣе и пластичнѣе старались они выражаться, тѣмъ рельефнѣе изобличалось прискорбное непониманіе и ихъ безнадежная несообразительность.

Теперь, когда за изображеніе этихъ «новыхъ женщинъ» взялись люди болѣе или менѣе безпристрастные, относящіеся къ окружаю, щей ихъ жизни по возможности трезво и спокойно, не имѣющіе никакихъ поводовъ клеветать и инсинуировать на-своихъ героинь, теперь, говоримъ мы, настало самое удобное время и для критики сказать о нихъ свое слово. Прежде, когда она знала этихъ людей только по произведеніямъ гг. Стебницкихъ, Писемскихъ, Авенаріусовъ и К°, она не могла и не имѣла права давать о нихъ свое заключеніе. Матеріалъ, который предлагали ей услужливые романисты, хотя и былъ обиленъ, но былъ до того изгаженъ и запачканъ, что чистому человѣку невозможно было прикоснуться къ нему. Тогда критика должна была молчать, но теперь, и особенно съ появленіемъ въ печати романовъ Марко-Вовчка (Живая душа) и Авдѣева. Между двухъ огней) продолжать молчаніе мы не видимъ надобности. Потому мы въ настоящей статьѣ намѣрены разобрать возникающій типъ «новыхъ женщинъ», надѣлавшихъ столько шума и возбудившихъ противъ себя такую единодушную злобу и ненависть со стороны защитниковъ крѣпостничества и филистерства. Матеріаломъ намъ будутъ служить, кромѣ двухъ названныхъ романовъ, — повѣсть г. Слѣпцова «Трудное время», написанная хотя и довольно давно, но тѣмъ не менѣе сохранившая и до нашего времени все свое значеніе, такъ какъ лица и отношенія, изображенныя въ ней, въ такой же степени могутъ быть характеристичны для 1865—66 годовъ, какъ и для 1868—69 года. Женскій характеръ, выведенный въ ней, служитъ какъ бы идеаломъ того новаго типа женщинъ, который съ большею обстоятельностью и рельефностью рисуетъ намъ г. Марко-Вовчекъ въ своемъ послѣднемъ романѣ, — идеаломъ, хотя блѣдно и слабо очерченнымъ, но тѣмъ не менѣе со сущности своей вѣрнымъ основной идеи типа. Съ этого-то идеала мы и начнемъ. Но прежде мы должны отвѣтить на вопросъ, поставленный нами выше. Какимъ образомъ, среди указанныхъ нами неблагопріятныхъ условій, могъ развиться и выработаться типъ «новыхъ женщинъ?»

Мы говорили уже о томъ вліяніи, которое оказали послѣднія экономическія реформы на характеръ и направленіе умственнаго развитія нашей интеллигенціи, мы сказали также, какъ эти реформы видоизмѣнили и самыя условія ея міросозерцанія. При крѣпостномъ правѣ наша интеллигенція поилась и кормилась крѣпостнымъ трудомъ; о хлѣбѣ насущномъ ей думать было не нужно, — объ этомъ думали за нее разные управляющіе, арендаторы, сборщики податей и т. п. Хотя поэты и пѣли, будто «хлѣбъ, воздѣланный рабами не идетъ въ прокъ», хотя романисты и жалѣли подчасъ меньшаго брата, однако это нисколько не смущалъ довольнаго и благодушнаго настроенія ихъ духа. Они спокойно и величаво относились къ явленіямъ окружающаго ихъ міра, и потѣшали своихъ, такихъ же довольныхъ, читателей — художественными пейзажиками и звучнымъ рифмоплетствомъ. По мѣрѣ истощенія крестьянскаго хозяйства, по мѣрѣ раззоренія помѣщиковъ, все болѣе и болѣе сокращались рессурсы къ жизни такъ называемыхъ «благородныхъ сословій»; прежде всѣ члены этихъ сословій, безъ различія пола и возраста, находили себѣ готовый приборъ на «жизненномъ пирѣ», и немало еще приборовъ оставалось незанятыми, такъ что нѣкоторые могли ѣсть заразъ за двоихъ и за троихъ; теперь число приборовъ такъ значительно сократилось, что для многихъ совсѣмъ не оказалось за столомъ мѣста. Число этихъ многихъ увеличивалось пропорціонально истощенію помѣщичьихъ хозяйствъ и расширенію государственнаго долга. Послѣднія реформы усилили ихъ комплектъ еще болѣе, такъ что; какъ мы уже выше сказали, образовался цѣлый классъ, который не имѣетъ никакихъ другихъ средствъ къ существованію, кромѣ умственнаго труда; въ этомъ классѣ число женщинъ оказалось не менѣе числа мужчинъ. Что оставалось дѣлать этимъ женщинамъ, съ одной стороны лишеннымъ возможности благовиднымъ образомъ заѣдать чужой хлѣбъ, съ другой — желающимъ жить и не имѣющимъ охоты ни умирать съ голоду, ни продавать себя? Имъ оставалось одно — начать самостоятельно трудиться; но какъ трудиться, гдѣ трудиться? Для нихъ были преграждены почти всѣ пути къ практической дѣятельности. Они стали добиваться ея, — они заговорили о своихъ правахъ, а такъ какъ условія экономической жизни этого класса, какъ для мужчинъ такъ и для женщинъ, были одинаковы, то идея о равноправности труда мужчинъ и женщинъ должна была возникнуть сама собою въ головахъ тѣхъ и другихъ. Далѣе, вслѣдствіе неразвитости нашей промышленности, вслѣдствіе вообще нашей экономической отсталости, спросъ на женскую работу, на рынкѣ чисто механическаго труда весьма ограниченъ, потому большинство этихъ женщинъ-пролетаріевъ вынуждено искать средства къ существованію въ трудѣ умственномъ. Отсюда въ средѣ ихъ возникаетъ жгучая потребность къ развитію, къ самообразованію, къ расширенію своего умственнаго кругозора. Ограниченность предоставленныхъ имъ средствъ для удовлетворенія этой потребности, по неволѣ заставила ихъ ограничиться тѣми теоріями, воззрѣніями, тѣми научными данными, которыя были только доступны русской интелигенціи, а необезпеченность, шаткость ихъ экономическаго положенія сдѣлали ихъ особенно чуткими и воспріимчивыми къ этимъ теоріямъ и воззрѣніямъ. Такимъ образомъ ихъ міросозерцаніе и направленіе ихъ дѣятельности совпали съ міросозерцаніемъ и направленіемъ дѣятельности мужской интеллигенціи.

II.

Мы указали тѣ общія экономическія причины, которыя вызвали и обусловили появленіе типа «новыхъ женщинъ». Какъ эти общія причины отражаются на той или другой личности, какъ онѣ дѣйствуютъ въ томъ или другомъ частномъ случаѣ, — это долженъ показать намъ художникъ, взявшійся за изображеніе характера новой женщины. Но вотъ именно это-то и упускаютъ изъ виду наши романисты, — они представляютъ намъ характеръ уже готовымъ, сформировавшимся, и заставляютъ самаго читателя догадываться, почему именно онъ сложился такъ, а не иначе. Марко-Вовчокъ представляетъ, по крайней мѣрѣ, нѣкоторыя данныя, на основаніи которыхъ загадку эту рѣшить нетрудно, но гг. Слѣпцовъ и Авдѣевъ и данныхъ даже не приводятъ никакихъ. Героиня «Труднаго Времени», Марья Николаевна Щетинина, рекомендуется читателямъ въ тотъ моментъ своей жизни, когда она уже достигла болѣе или менѣе зрѣлаго возраста и находится даже въ замужествѣ за достаточнымъ помѣщикомъ-либераломъ. Мы не знаемъ, среди какой обстановки она росла и развивалась, какія мысли, желанія и стремленія волновали ее въ періодъ юности. Только по одному разговору ея съ мужемъ мы можемъ догадываться, что эти желанія и стремленія были гораздо возвышеннѣе и благороднѣе, чѣмъ желанія и стремленія, волнующія обыкновенно незамужнихъ барышень. "Вспомни, " говоритъ она своему мужу, либеральному помѣщику, — «что ты мнѣ сказалъ, когда хотѣлъ на мнѣ жениться? — Ты мнѣ сказалъ: мы будемъ вмѣстѣ работать, мы будемъ дѣлать великое дѣло, которое, можетъ быть, погубитъ насъ и не только насъ, но и всѣхъ нашихъ, но я не боюсь этого. Если вы чувствуете въ себѣ силы, пойдемте вмѣстѣ. Я и пошла. Конечно, я тогда еще была глупа, я не совсѣмъ еще понимала, что ты тамъ мнѣ разсказывалъ. Я только чувствовала, я догадывалась. И я бы пошла, куда угодно. Вѣдь ты видѣлъ, что я очень любила свою мать, я и ее бросила. Она чуть не умерла съ горя, а я все-таки ее бросила, потому что я думала, я вѣрила, что мы будемъ дѣлать настоящее дѣло. И чѣмъ же все это кончилось? Тѣмъ, что ты ругаешься съ мужиками изъ-за каждой копѣйки, а я огурцы солю, да слушаю, какъ мужики бьютъ своихъ женъ — и хлопаю на нихъ глазами. Послушаю, послушаю, потомъ опять примусь огурцы солить. Да если бы я желала быть такой, какою ты меня сдѣлалъ, такъ я бы вышла за какого нибудь Шишкина, теперь у меня можетъ быть уже трое дѣтей было бы. Тогда я, по крайней мѣрѣ, знала бы, что я мать; знала бы, что я себя гублю для дѣтей, а теперь… Пойми, что я съ радостью пошла бы землю копать, если бы видѣла, что отъ этого польза не для насъ однихъ, что я не просто ключница, которая выгадываетъ каждый грошъ и только и думаетъ о томъ: ахъ, какъ бы кто не съѣлъ лишняго фунта хлѣба! ахъ какъ бы… Какая гадость»! — Это искреннее изліяніе до нѣкоторой степени даетъ намъ возможность приподнять завѣсу, скрывающую отъ нашихъ глазъ юность героини, ея юношескія мысли и стремленія. Господствующею ея мыслію, господствующимъ ея стремленіемъ — было стремленіе быть полезною для другихъ; «я бы съ радостью пошла бы землю копать, если бы видѣла, что отъ этого польза не для насъ однихъ». Мысль эта должна была явиться въ ея головѣ, такъ сказать сама собою, едва только она почувствовала, что окружающая ее обыденная жизнь, съ ея пошлыми и мелкими стремленьицами, съ ея пустыми интересами, съ ея мизерными цѣлями, не можетъ ее удовлетворить. Но отчего же она могла это почувствовать? Вопросъ этотъ сводится къ вопросу о возникновеніи у насъ типа новыхъ женщинъ, потому что основная сущность ихъ характера состоитъ именно въ томъ что онѣ, не удовлетворяясь ея узкимъ, эгоистическимъ (въ тѣсномъ смыслѣ этого слова) счастіемъ филистера, — стремятся къ счастію болѣе возвышенному, болѣе человѣческому, болѣе широкому, къ счастію, которое невозможно и немыслимо безъ счастія цѣлаго народа. Мы указали уже на тѣ общія причины, которыя благопріятствовали образованію въ кругу насъ средняго, рѣзко отличающагося отъ средняго класса западно-европейскихъ государствъ тѣмъ, что онъ не имѣетъ, подобно послѣднему, никакихъ другихъ средствъ къ существованію, кромѣ личнаго труда, но который, вообще говоря, довольно ограниченъ. Слѣдовательно, положеніе его не можетъ быть названо прочно-обезпеченнымъ. Чѣмъ менѣе обезпечено положеніе человѣка, чѣмъ болѣе вліяютъ на него случайныя обстоятельства, лежащія внѣ его воли и предвидѣнія, чѣмъ болѣе чувствуетъ онъ свою зависимость отъ другихъ людей, тѣмъ рельефнѣе и яснѣе представляется ему необходимость полной солидарности человѣческихъ интересовъ, тѣмъ естественнѣе, тѣмъ скорѣе возникаетъ въ его умѣ убѣжденіе, что счастіе единицы невозможно безъ счастія цѣлаго, личное счастіе безъ счастія всего общества. Есть еще другая причина, способствующая возникновенію этого убѣжденія, «въ той средѣ, изъ которой выходятъ новыя женщины. Съ одной стороны трудъ, особенно тотъ трудъ, на который онѣ обречены по самому положенію своему, возбуждаетъ въ нихъ умственную дѣятельность, умственныя потребности, съ другой, та, въ большой части случаевъ, незатѣйливая и бѣдная матеріальная обстановка, среди которой онѣ растутъ, мало можетъ способствовать развитію въ нихъ потребностей, имѣющихъ, по преимуществу, чувственный характеръ; вслѣдствіе этого стремленіе къ удовлетворенію умственнымъ потребностямъ является у нихъ господствующимъ. Ихъ не занимаютъ моды и наряды, онѣ не особенно дорожатъ комфортомъ, онѣ скучаютъ на балахъ, — глупая и безсодержательная болтовня салонныхъ героевъ не забавляетъ ихъ, — зато съ какимъ жаромъ бросаются онѣ на всякую хорошую книгу, какъ любятъ онѣ заводить разговоры о „матеріяхъ важныхъ“, какъ страстно хотятъ онѣ учиться и учиться… Но какъ же удовлетворяетъ этимъ ихъ желаніямъ окружающая ихъ дѣйствительность, что даетъ она имъ, что она имъ обѣщаетъ? Она почти ничего имъ не даетъ изъ того, что онѣ хотятъ имѣть, — она не обѣщаетъ имъ ничего такого, чтобы могло возбудить въ нихъ какія нибудь радостныя надежды, усилить и укрѣпить ихъ энергію. Могутъ ли онѣ удовлетворяться такою дѣйствительностью, могутъ ли онѣ свыкнуться съ него? Не должно ли въ нихъ пробудиться горькое разочарованіе, презрѣніе ко всей этой, окружающей ихъ пошлости и мелкости. Эта реакція, нѣтъ сомнѣнія, заставитъ ихъ отнестись отрицательно къ той дѣятельности, которая имѣетъ исключительно въ виду одни только непосредственные узко-эгоистическіе интересы, заставятъ ихъ искать другой дѣятельности, основывающейся на болѣе возвышенныхъ и болѣе раціональныхъ мотивахъ. Вотъ тѣ причины и побужденія, которыя заставляютъ новыхъ женщинъ, совершенно даже безсознательно, относиться отрицательно къ окружающей ихъ жизни, и стремиться къ дѣятельности, основанной на взглядѣ, противуположномъ узкому, филистерскому эгоизму, искать дѣла — „великаго дѣла, настоящаго дѣла“, какъ говоритъ Марья Николаевна Щетинина; — стремленіе это, какъ видите, не имѣетъ въ себѣ ничего призрачнаго, фантастическаго; оно реально, глубоко реально; — оно логически и неизбѣжно вытекаетъ изъ тѣхъ условій, среди которыхъ зародился типъ „новой женщины“. Въ немъ ихъ сила, въ немъ то великое значеніе, которое оно имѣетъ для всего общества, для цѣлаго народа? Пусть тупоголовые филистеры и защитники крѣпостничества и застоя, пусть они издѣваются надъ этимъ безсознательнымъ, неопредѣленнымъ исканіемъ „великаго, настоящаго дѣла“, пусть они называютъ этихъ неудовлетворенныхъ искательницъ, пустыми фантазерками, глупыми мечтательницами, — все-таки эти пустыя фантазерки, эти глупыя мечтательницы — сила, которая можетъ „камни ворочать“ и „горы двигать“, потому что ею управляетъ не лавочническій разсчетъ себялюбиваго интереса, — всегда робкаго, всегда оглядывающагося по сторонамъ, — а безотчетное стремленіе къ чему-то „великому“ и настолько великому, что для него можно всѣмъ жертвовать, что для него нельзя ничего пожалѣть. И эта погоня за „великимъ“ все-таки лучше тупого самодовольства; первая ведетъ въ прогрессу, — она заставляетъ постоянно стремиться впередъ, тогда какъ послѣдняя всегда приводитъ къ застою, узаконяетъ и освящаетъ неподвижную рутину.

Стремленіе къ „великому дѣлу“ является у новой женщины сперва совершенно безсознательно. „Я была еще глупа, я не понимала, что ты мнѣ разсказывалъ“, говоритъ Щетинина своему мужу, „но я все-таки стремилась къ чему-то великому, и за тебя я пошла и мать свою бросила, потому что ты мнѣ сказалъ: мы будемъ дѣлать великое, настоящее дѣло и я вѣрила, что это такъ будетъ и что мое безсознательное стремленіе найдетъ себѣ наконецъ удовлетвореніе“. Но Щетинина упустила при этомъ одно обстоятельство, — она забыла, или скорѣе она не знала, что ея безсознательное стремленіе къ великому дѣлу только тогда можетъ найти себѣ удовлетвореніе, когда изъ безсознательнаго оно превратится въ сознательное. Если у человѣка является безотчетное стремленіе, которое онъ не можетъ точно и ясно опредѣлить, то онъ никогда не въ состояніи будетъ пріискать и средствъ, съ помощью которыхъ оно можетъ осуществиться, онъ не въ состояніи будетъ пріурочить его къ какой нибудь отчетливо сознанной цѣли, отчетливо понятому дѣлу. Потому стремленіе такъ только навсегда и останется однимъ стремленіемъ; ничѣмъ положительнымъ не заявитъ оно себя въ жизни и никто не извлечетъ изъ него никакой для себя пользы. Оно, положимъ, останется силою, но силою только in potentia, силою, слѣдовательно, мертвою, непроизводительною. Чтобы оживать ее, чтобы изъ возможности перевести ее въ дѣйствительность, — для этого нужно освѣтить ее разумомъ, вывести ее изъ области безсознательныхъ ощущеній въ область сознательныхъ мыслей. Щетинина, какъ мы сказали, не подумала объ этомъ, да она и не могла подумать, потому что, но ея же собственнымъ словамъ, она „была еще глупа и не понимала, что разсказывалъ ей Щетининъ“. Она вѣрила ему на слово, и онъ былъ такъ глупъ, что тоже повѣрилъ ей. Впрочемъ мы его не винимъ; онъ самъ находился въ точно такомъ же положеніи, въ какомъ находилась и Марья Николаевна. Въ немъ также было стремленіе къ великому дѣлу; но онъ имѣлъ объ этомъ дѣлѣ столь же смутныя и неопредѣленныя понятія, какъ и она. Потому, когда наконецъ пришла пора что нибудь дѣлать, — оказалось, что это великое дѣло сводится къ управленію имѣніемъ, къ наблюденію за своимъ хозяйствомъ, охраненію его отъ дерзкихъ посягательствъ хитрыхъ мужиковъ и пьяныхъ дворовыхъ. Такого исхода и нужно было ждать. Невыясненное стремленіе къ чему-то великому не могло устоять передъ настоятельными и весьма опредѣленными требованіями практической жизни, практической дѣятельности, которая ждала Щетинина въ деревнѣ, и онъ, чтобы не впасть въ мучительный разладъ, съ самимъ собою, постарался увѣрить себя, будто эти требованія вполнѣ соотвѣтствуютъ его стремленію, будто удовлетворяя первымъ, онъ удовлетворяетъ второму, будто поглотившая его практическая дѣятельность и когда-то любезное ему „великое дѣло“ синонимы, имѣющіе совершенно одинаковый, тождественный смыслъ. Провождая дни свои въ безмятежномъ благодушествѣ, усчитывая, какъ выражается его жена, каждую копѣйку у мужиковъ, наблюдая за цѣлостью и неприкосновенностью своихъ луговъ и полей, возбраняя потравы, посѣщая съѣзды и, вообще, дѣлая все, что дѣлаетъ всякій благонамѣренный и не чуждый либеральныхъ идей помѣщикъ, — Щетининъ твердо убѣжденъ въ душѣ что онъ дѣлаетъ великое дѣло, что. онъ, такъ сказать, приноситъ себя въ жертву на алтарь отечеству и обществу.

„Стало быть, ты свершилъ въ предѣлѣ земномъ все земное? спрашиваетъ его Рязановъ, послѣ того, какъ тотъ разсказалъ ему, что онъ отдалъ крестьянамъ даромъ землю, слѣдуемую имъ въ надѣлъ.

— Какое? нѣтъ братъ, — самодовольно отвѣчаетъ ему Щетининъ — это еще только начало.

— А еще-то что же?

— А тутъ-то вотъ и начинается настоящее дѣло.

— Уголовное?

— Соціальное, любезный другъ, соціальное“.

Но если Щетининъ могъ считать „соціальнымъ дѣломъ“ усчитываніе мужиковъ, охраненіе неприкосновенности своихъ полей и усадьбъ, наблюденіе за полевыми работами, посѣщеніе съѣздовъ и т. п., то жена его уже никоимъ образамъ не могла смотрѣть на свои занятія съ такой возвышенной точки зрѣнія. Въ соленіи огурцевъ, да въ созерцаніи, „какъ мужики бьютъ своихъ женъ“, при всей пылкости воображенія невозможно увидать ни тѣни, ни подобія какого бы то ни было соціальнаго дѣла. Потому ея стремленія въ „великому, настоящему дѣлу“ никакъ не могли примириться съ тою пошлою, мѣщанскою обстановкою, которою ее окружилъ нѣжный супругъ, никакъ не могли удовлетвориться тою мизерною, ничтожною, и по своимъ цѣлямъ и по своему значенію, дѣятельностью, которая встрѣтила ее въ домѣ либеральнаго помѣщика. Это-то обстоятельство и предохранило ее отъ того узкаго, самодовольнаго филистерства, въ которое такъ быстро впалъ ея мужъ; и такъ бываетъ въ большей части случаевъ женщинѣ труднѣе, чѣмъ мужчинѣ, примириться съ окружающею ея обстановкою, съ предоставленною ей сферою дѣятельности, именно потому, что эта обстановка несравненно пошлѣе, что эта дѣятельность несравненно хуже, чѣмъ у мужчины. Отсюда мы и выводимъ заключеніе, что мужчинѣ гораздо легче сдѣлаться филистеромъ, чѣмъ женщинѣ; такъ что ограниченность ея правъ обращается въ ея же пользу; она служитъ для нея какъ бы спасительнымъ клапаномъ, мѣшающимъ ей задохнуться подъ тлетворнымъ вліяніемъ филистерскаго самодовольства. Въ этомъ смыслѣ типъ „новыхъ женщинъ“ имѣетъ громадное значеніе для всего общества, и общество можетъ извлечь изъ нихъ для себя великую пользу, если только постарается поддержать ихъ, направить ихъ дѣятельность на истинную дорогу, указать сознательную цѣль ихъ безсознательному стремленію „души свои за други свои положить“. Въ противномъ случаѣ это безотчетное, хотя и въ высшей степени благотворное стремленіе пропадетъ за-даромъ и никому не принесетъ ни малѣйшей пользы; мало того, оно сдѣлаетъ жизнь женщины до крайности несчастною и мучительною, и въ концѣ концевъ приведетъ къ тѣмъ же результатамъ, къ какимъ приводитъ и филистерство. Женщина, постоянно стремящаяся къ „великому, настоящему дѣлу“ и постоянно встрѣчающая одну только пошлость, мелочность, пустоту и бездѣльничанье, незнающая за что схватиться, куда пріурочить свои силы, куда направить свою дѣятельность, будетъ вѣчно бросаться изъ стороны въ сторону; постоянно волнуясь и постоянно разочаровываясь, она скоро устанетъ, выбьется изъ силъ, на нее нападетъ отчаяніе, за отчаяніемъ послѣдуетъ апатія, и страстное, энергическое стремленіе къ „великому дѣлу“ смѣнится полнѣйшимъ индиферентизмомъ, холоднымъ, безучастнымъ отношеніемъ ко всему, что прежде возбуждало и волновало ее. Когда женщина дойдетъ до такого положенія, она по наружности, по крайней мѣрѣ, успокоиваетсл; добрые филистеры крестятся и самодовольно восклицаютъ: ну, наконецъ-то угомонилась, наконецъ-то набралась ума-разума, теперь все пойдетъ хорошо. Но развѣ апатія — есть спокойствіе? Развѣ индиферентизмъ, вызванный отчаяніемъ, счастіе? О, нѣтъ, спокойствіе и счастіе не дѣти индиферентизма и апатіи; у послѣднихъ есть свое потомство, вполнѣ ихъ достойное, это — вѣчное недовольство собою, недовольство всѣмъ окружающимъ и постоянное стремленіе возвыситься до лучшихъ условій жизни. Мѣшать этому стремленію значитъ противорѣчить логикѣ фактовъ и требованіямъ времени. Обрекая женщину на неподвижность ея общественнаго положенія, ограничивая кругъ ея дѣятельности кухней и гостиной, общество наказываетъ не одну ее; оно наказываетъ вмѣстѣ съ нею и самое себя. Оно парализируетъ силы, враждебныя филистерству; филистерство же, какъ мы много разъ уже говорили, есть начало антисоціальное, въ высшей степени вредное для интересовъ общежитія, слѣдовательно, все что ему противуположно, все, что ему враждебно, должно поощряться и покровительствоваться въ видахъ общаго блага, въ видахъ развитія и преуспѣянія общественной жизни. Въ противномъ случаѣ, филистерство станетъ господствующимъ поровомъ, и общежитіе, основанное на разумныхъ и справедливыхъ началахъ, сдѣлается неосуществимою утопіею.

III.

И такъ, не только въ интересахъ отдѣльныхъ личностей, въ интересахъ всего общества, всего человѣчества мы должны желать устроить такимъ образомъ наши отношенія, чтобы безотчетное стремленіе людей къ хорошему „великому дѣлу“, стремленіе, характеризующее въ особенности типъ „новыхъ женщинъ“, не оставалось вѣчно безотчетнымъ, чтобы оно прояснялось сознаніемъ, чтобы „великое дѣло“ представлялось ихъ уму не въ видѣ какого-то туманнаго, отвлеченнаго, неяснаго образа, а въ видѣ опредѣленной, конкретной, вполнѣ удобопонятной и удободостижимой цѣди. Тогда только оно не пропадетъ за даромъ, въ неосмысленномъ броженіи, въ тщетномъ, тревожномъ стараніи обнять необъятное, понять непонятное; тогда только оно принесётъ свои великіе, обильные плоды. Но если мы взглянемъ на обстановку, окружающую нашихъ женщинъ, то мы придемъ къ убѣжденію, что ихъ воспитаніе, что ихъ жизнь всего менѣе благопріятствуютъ развитію въ нихъ яснаго, сознательнаго мышленія, безъ котораго невозможна самостоятельная, разумная дѣятельность, т. е. дѣятельность, ставящая себѣ ясныя цѣли и умѣющая выбирать годныя средства для ихъ достиженія. Въ большей части случаевъ воспитаніе, которое они получаютъ, до того мизерное, до того нераціонально, что часто даже оно оказывается недостаточнымъ для домашняго обихода въ самой простой, нетребовательной, мѣщанской жизни. Внѣ же круга этой жизни оно уже рѣшительно никуда не годится; весьма мало расширяя ея умственный кругозоръ, сообщая ей весьма мало свѣденій, годныхъ не для кухни и не для гостиной, нисколько не заботясь о выработкѣ въ ней прочнаго міросозерцанія, твердыхъ убѣжденій, оно оставляетъ ее совершенно безпомощною и безсильною, въ виду тѣхъ вопросовъ и задачъ, которые возбуждаетъ въ ней сама жизнь, самыя условія ея существованія. Оно не даетъ ей никакихъ прочныхъ данныхъ, никакихъ реальныхъ основаній для того, чтобы она могла уяснить себѣ порожденное въ ней, какъ мы выше показали, условіями ея экономическаго положенія, — безотчетное стремленіе „къ великому, настоящему дѣлу“, для того, чтобы она могла отчетливо представить себѣ предметъ, цѣль этого стремленія и средства въ его осуществленію. Не имѣя, такимъ образомъ, возможности собственными силами и средствами разрѣшить роковой вопросъ: что дѣлать? женщина видитъ себя въ необходимости обратиться за отвѣтомъ въ мужчинѣ, который имѣетъ, повидимому, передъ нею преимущество болѣе высокаго развитія, болѣе обширной опытности. Но увы! и здѣсь, вмѣсто отвѣта, ей суждено услышать, въ большей части случаевъ; или какую добудь ничего неозначающую, безсодержательную фразу, какую добудь двусмысленную шараду, или же какую нибудь приторную пошлость, — а чаще всего безнадежное: не знаю. Куда же тогда ей обратиться, у кого искать отвѣта? Гдѣ выходъ изъ ея положенія, гдѣ свѣтъ, который озарятъ ея потемки? Никто не протягиваетъ ей руку, никто не хочетъ снять повязки съ ея глазъ, никто не рѣшится или не умѣетъ поддержать ее и вывести на свѣтъ божій. Кругомъ ея люди, но эти люди только смотрятъ, какъ она мечется и бросается изъ стороны въ сторону, смотрятъ то съ ироніею, то съ сожалѣніемъ и боязнію, то съ участіемъ и симпатіею, — качаютъ головами, дѣлаютъ ей разные непонятные знаки, поощряютъ; бранятъ, предостерегаютъ — но ни одинъ изъ нихъ не помогаетъ, ни одинъ изъ нихъ не покажетъ ей, куда нужно идти и что нужно дѣлать.

Это безвыходное положеніе новой женщины весьма живо и рельефно изображено г. Слѣпцовымъ въ его „Трудномъ времени“. Мы видѣли уже, что героиня его, Марья Николаевна, выходя за мужъ за Щетинина, надѣялась осуществить свое непреодолимое стремленіе къ „великому, настоящему дѣлу“. Она думала, что онъ разскажетъ ей, что это такое за „великое дѣло“ и дастъ ей средства и возможность совершить его, если и не вполнѣ, то хоть отчасти. Она ошиблась. Щетининъ, поселившись въ своей деревнѣ, превратился въ либеральнѣйшаго помѣщика и въ благодушнѣйшаго филистера. На долю Марьи Николаевны выпала дѣятельность, не особенно разнообразная и привлекательная: солить огурцы и смотрѣть, „какъ мужики бьютъ своихъ женъ“. Она, разумѣется, не могла ею удовлетвориться; она была недовольна своею обстановкою; но это недовольство не настолько еще выяснилось и опредѣлилось, чтобы оно могло проявиться въ рѣзвомъ, энергическомъ протестѣ. Нужно было, чтобы какое нибудь внѣшнее обстоятельство заставило Марью Николаевну отнестись критически къ окружающей ее жизни, и тогда она поняла бы всю неудовлетворительность своего положенія, всю пошлость своей огуречной дѣятельности. Такимъ внѣшнимъ обстоятельствомъ былъ пріѣздъ въ деревню Рязанова, давнишняго друга и пріятеля Щетинина. Рязановъ принадлежитъ къ типу довольно распространенному въ наше время и пользующемуся хорошею репутаціею и уваженіемъ со стороны очень многихъ, даже и весьма проницательныхъ людей. Но въ сущности, онъ не заслуживаетъ ни того, ни другого. Что такое, въ самомъ дѣлѣ, этотъ Рязановъ? Это ходульный герой, ни на что не годный, ни на что не способный. Его считаютъ умнымъ потому, что онъ умѣетъ во время молчать и потому, что у него есть про запасъ цѣлый ворохъ безсодержательныхъ фразъ, которыми онъ умѣетъ отдѣлаться отъ всякаго затруднительнаго вопроса и сбить съ толку всякаго, стоящаго ниже его но своему умственному развитію. Онъ не имѣетъ въ виду никакой разумной, опредѣленной цѣли, и потому вся его дѣятельность, вся его жизнь также безсодержательна и безполезна, какъ и его фразы. Рязановъ самъ говорить о своей жизни: „это и не жизнь, а такъ, чортъ знаетъ что, дребедень такая же какъ и все прочее“. Человѣкъ, сознающій что его жизнь никуда и ни на что не годится, „что это какая-то дребедень“, „чортъ знаетъ что такое“, — долженъ постараться измѣнить ее, долженъ постараться сдѣлать ее для кого нибудь Полезною, бъ противномъ случаѣ, онъ не достоинъ названія человѣка, онъ превращается въ жалкаго, отвратительнаго паразита, тѣмъ болѣе жалкаго и тѣмъ болѣе отвратительнаго, что онъ паразитствуетъ сознательно, и что онъ имѣетъ цинизмъ открыто и всенародно объявлять объ этомъ. Паразитизмъ свой Рязановъ оправдываетъ тѣмъ соображеніемъ, что ему въ этой жизни нечего дѣлать, что пѣсня его, такъ сказать, спѣта, и потому ему ничего болѣе не остается, какъ пить, ѣсть, да наблюдать какъ живутъ и дѣйствуютъ другіе. „На жизненномъ пиру“, говоритъ онъ Щетинину, „мы съ тобой не очень тоже раскутимся. Мѣста-то наши тамъ заняты давно“. Такое странное отношеніе къ жизни возмутило даже и благодушнаго филистера. „Ну нѣтъ, братъ, шалишь!“ отвѣчаетъ онъ ему, и еще жить хочу.. Я такъ дешево не разстанусь»… и т. д.

И къ этому-то ходячему трупу, къ этому сознательному бездѣльнику должна обращаться женщина съ своимъ роковымъ вопросомъ". что дѣлать? Развѣ это не трагическое, не безъисходное положеніе? Но какъ же могъ такой человѣкъ возбудить въ ея умѣ подобный вопросъ?

Рязановъ былъ умнѣе Щетинина; сознавая совершенно вѣрно свою собственную дрянность, онъ, въ то же время, прекрасно сознавалъ и дрянность своего пріятеля Щетинина, который стоялъ еще на болѣе низкой ступени умственнаго и нравственнаго развитія, чѣмъ Рязановъ. Вслѣдствіе этого послѣднему во всѣхъ спорахъ всегда удавалось побѣждать своего противника, т. е. доказывать ему, что онъ или глупъ или подлъ и невѣжественъ, что дѣятельность его мизерна, пошла и т. п. Марья Николаевна присутствовала при всѣхъ этихъ спорахъ, и видя, какъ мужъ ея оставался въ дуракахъ, она естественно должна была спросить себя: да что же онъ, въ самомъ дѣлѣ, за человѣкъ? Что онъ дѣлаетъ? Что я дѣлаю? и т. д. Отвѣты на эти вопросы не могли быть, разумѣется, благопріятны для Щетинина. Женѣ стоило только разъ взглянуть глазами критикана все, что ее окружало, чтобы сейчасъ же убѣдиться въ его мелочности и пустотѣ, чтобы сейчасъ же понять, что эта обстановка и эта дѣятельность ни мало не гармонируютъ съ ея стремленіями, ни мало не соотвѣтствуютъ ея характеру. Но какъ же измѣнить свое положеніе? Нельзя ли въ немъ отыскать какую нибудь соломинку, за которую можно бы было ухватиться? Она идетъ къ мужу за совѣтомъ и объясненіемъ. Что же мужъ? Сначала онъ просто не понимаетъ ее. «Тьфу ты!» восклицаетъ проницательный супругъ; — «ничего не могу понять… Да, что съ тобой сдѣлалось, скажи ты мнѣ на милость»? Потомъ, когда уже нельзя было болѣе отзываться непониманіемъ, онъ начинаетъ разжалобливать ее. «Маша! подходя къ ней дрожащимъ голосомъ сказалъ Щетининъ, схвативъ ее за руку, — „Маша, что ты говоришь. Да вѣдь… ну, да… да вѣдь я люблю тебя. Ты понимаешь это?“ — „Да и я тебя люблю“… сдерживая слезы говорила она — „я понимаю, что и ты… ты… ошибся да я-то, не могу я такъ, пойми! Не могу я… огурцы солить“….

Видя, что мужъ не поможетъ ея горю и не отыщетъ искомой соломинки, она рѣшается искать ее сама, безъ постороннихъ совѣтовъ и указаній. Поиски увѣнчиваются, повидимому, успѣхомъ; соломинка почти найдена. Марья Николаевна задумываетъ завести деревенскую школу. Школа даетъ ей возможность, не отрываясь отъ мужа, не разрушая своихъ отношеній въ окружающимъ людямъ, посвятить свои труды дѣятельности, по видимому, очень полезной, и во всякомъ случаѣ несравненно болѣе интересной и плодотворной, чѣмъ соленіе огурцевъ. И такъ, цѣль въ жизни опредѣлена, дѣятельность найдена. Съ этимъ радостнымъ открытіемъ Марья Николаевна бѣжитъ къ мужу и спѣшитъ подѣлиться съ нимъ своею находкою. Мужъ опять таки сперва ничего не понимаетъ, а потомъ, когда не понимать ужь было нельзя, на вопросъ жены: хорошо ли она придумала? равнодушно отвѣчаетъ: „разумѣется, что же тутъ. Только я не знаю“… „Чего ты не знаешь?“ спрашиваетъ нетерпѣливо жена, думая, вѣроятно, услышать что нибудь дѣльное. Оказывается, что мужъ не знаетъ, можетъ ли она справиться съ дѣтьми. „Вѣдь тутъ“, разсуждаетъ онъ, терпѣніе страшное»… Марья Николаевна успокоиваетъ его насчетъ своего терпѣнья, и Щетининъ, недоумѣвая, что еще можно говорить о школѣ, и вспомнивъ свой предъидущій разговоръ съ женою, — совершенно некстати спрашиваетъ ее: «стало быть ты теперь не сердишься?»

«Нѣтъ» отвѣчала жена, не мало, вѣроятно удивленная этимъ вопросомъ, — «нѣтъ, да вѣдь я и тогда не сердилась. Вѣдь это совсѣмъ не то». Но спохватившись, что мужъ не пойметъ, почему это не то, и что вообще говорить съ нимъ о подобныхъ предметахъ по меньшей мѣрѣ безполезно, она рѣзко свернула разговоръ въ другую сторону «Ну что же тамъ въ городѣ»? ни съ того ни съ сего спрашиваетъ она его.

Хотя она и очень обрадовалась мысли о школѣ, хотя она немедленно уже хотѣла приступить къ ея осуществленію, и столяру уже и столъ заказала, и съ священникомъ переговорила, однако въ глубинѣ души ея родились, вѣроятно, кое-какія сомнѣнія насчетъ полезности и значенія этого предпріятія. Такъ какъ мужъ оказался совершенно неспособнымъ разъяснить ей ея мысли и разрѣшить ея сомнѣнія, — то она рѣшилась обратиться къ Рязанову. Между ними завязывается по этому поводу слѣдующій разговоръ, который мы считаемъ нелишнимъ привести цѣликомъ, такъ какъ онъ весьма мѣтко характеризуетъ отношенія людей рязановскаго типа къ женщинѣ.

— «А я у себя школу хочу завести», — безо всякаго приступа объявляетъ Рязанову Марья Николаевна.

— Вотъ какъ! Чтоже — это хорошо.

— Небольшую, знаете, пока.

— Небольшую?

— Пока.

— Да. Нова, а потомъ и больше?

Рязановъ всталъ и тихо прошелся по комнатѣ; Марья Николаевна слѣдила за нимъ глазами.

— Школу, сказалъ онъ про себя, и, остановившись передъ Марьей Николаевной, спросилъ: для чего же собственно вы желаете ее устроить?

Для Марьи Николаевны это, разумѣется, былъ вопросъ самый существенный, на него-то именно и надо было ей отвѣтить. Сама она не могла этого сдѣлать; она не понимала, зачѣмъ ей понадобилась школа и насколько школа можетъ соотвѣтствовать ея стремленію въ «великому, настоящему дѣду». — Потому она отвѣтила Рязанову общею фразою: «для того, молъ, хочу школу устроить, что это полезно». Тутъ Рязанову снова представляется прекрасный случай уяснить ей степень полезности и вообще значеніе деревенской школы. Но онъ безо всякихъ разсужденій просто соглашается, что «дѣйствительно школы полезны». Послѣ такого нудраго афоризма, онъ два раза прошелся изъ угла въ уголъ и потомъ обратился къ Марьѣ Николаевнѣ съ празднымъ вопросомъ: — И скоро?

— Что скоро? быстро переспросила Марья Николаевна.

— Да школу-то заведете?

— Я завтра хочу начать. Мнѣ бы, знаете, хотѣлось поскорѣй.

— То-то! Не опоздать бы.

— Я уже все приготовила и съ батюшкой переговорила.

— Да, уже переговорили?

— Переговорила.

— Ага… такъ зачѣмъ же дѣло стало?

— Ни зачѣмъ не стало, — только…

— Что-съ?

— Да я хотѣла… какъ ваше мнѣніе?

— Это о школахъ-то? Вообще я хорошаго мнѣнія. Вещь полезная.

— Нѣтъ, я хотѣла васъ спросить о моей школѣ, что вы думаете?

— Да вѣдь ея еще нѣтъ. Или вы желаете знать мое мнѣніе о томъ, что вы-то вотъ школу заводите?

— Ну, да, да. Что вы думаете?

— Что же я могу думать? Знаю я теперь, что вамъ захотѣлось школу завести; ну и заведете. Я и буду знать, что вотъ захотѣла и завела школу. Больше я ничего не знаю, слѣдовательно и думать мнѣ тутъ не о чемъ.

— А если я попрошу васъ подумать, сказала Марья Николаевна, слегка покраснѣвъ.

— Это еще не резонъ, — садясь напротивъ нея отвѣтилъ Рязановъ. — Почему школа, для чего школа, зачѣмъ школа — вѣдь это все неизвѣстно. Вы и сами-то хорошенько не знаете, почему школу нужно заводить. Ботъ вы говорите полезно. Ну, и прекрасно. Да вѣдь мало ли полезныхъ вещей на свѣтѣ. Тоже и польза-то бываетъ всяческая.

— Стало быть вы находите, подумавъ, сказала Марья Николаевна, что я не гожусь на это дѣло?

— Ничего я не нахожу. Какъ же я могу судить о томъ, чего не знаю?

Вотъ вамъ, читатели, прекрасный образчикъ, какъ относятся люди, подобные Рязанову, считающіе себя очень умными и другими считаемые за таковыхъ, — къ женщинѣ, когда она, въ порывѣ откровенности, рѣшается обратиться къ нимъ съ какимъ нибудь дѣльнымъ и серьезнымъ вопросомъ. Вмѣсто того, чтобы постараться дать на него отвѣтъ сколько нибудь соотвѣтствующій вопросу, или просто и безъ ужимокъ сознаться, что «я молъ, въ этомъ дѣлѣ такой же профанъ, какой и ты», они играютъ фразами и озадачиваютъ ее тѣми же самыми вопросами, за разрѣшеніемъ которыхъ она-то именно и обратилась къ нимъ.

«Для чего школа, зачѣмъ школа, почему школа. — Вы и сами-то хорошенько не знаете, почему именно школу то нужно заводить». О, удивительная догадливость! Да еслибы она знала, такъ не стала бы она говорить съ нимъ объ этомъ. Она не знаетъ, она хочетъ знать, а онъ тычетъ ей въ глаза ея незнаніе и отдѣлывается глупыми и совершенно неумѣстными шутками: «знаю я теперь, что вамъ захотѣлось школу завести, ну и заведете. Я и буду знать, что вотъ захотѣла и завела школу. Больше ничего я не знаю, слѣдовательно и думать мнѣ тутъ не о чемъ». — Вотъ это-то и жалко, что думать тутъ не о чемъ; вотъ это-то и показываетъ всю несостоятельность, всю глупость этого ходульнаго героя. Если бы такимъ образомъ говорилъ какой нибудь добродѣтельный филистеръ, какой нибудь Щетининъ, или узколобый защитникъ женскаго безправія и ограниченности, тогда это было бы понятно, тогда мы ни единымъ словомъ не упрекнули бы его, и только осудили бы женщину, вступившую съ нимъ въ интимный разговоръ. Но такъ говоритъ человѣкъ, который считается выше и умнѣе окружающихъ его людей, который пользуется репутаціею либеральнаго представителя молодого поколѣнія, — котораго многіе не прочь отнести къ типу «новыхъ людей». Женщина имѣла полное право ждать отъ него искренняго отвѣта и разумнаго слова.

А онъ издѣвается надъ нею, онъ еще болѣе спутываетъ ея мысли и на отрѣзъ отказывается вывести ее изъ лабиринта мучащихъ ее сомнѣній.

Такимъ образомъ, второй разъ отвергнутая людьми, къ которымъ она имѣла, повидимому, полное право обратиться за совѣтомъ,

Марья Николаевна старается выйти изъ своего мучительнаго положенія безъ посторонней помощи, — полагаясь только на свои собственныя силы. Она опять передумываетъ свое рѣшеніе насчетъ школы и приходитъ къ убѣжденію, что школа не удовлетворятъ ее, не наполнитъ всей ея дѣятельности, что это не то «великое настоящее дѣло», къ которому она стремится. Школа не вырветъ ее изъ той пошлой, мѣщанской обстановки, которою окружила ее гнетущая заботливость мужа. Она рѣшается уѣхать отъ него, разомъ и навсегда порвать связи, приковывающія ее въ мѣщанской жизни, и начать новую, лучшую, человѣческую жизнь.

Добродѣтельные и благоразумные филистеры конечно должны называть ее за подобное рѣшеніе женщиною вполнѣ безумною. Разстаться съ спокойнымъ прозябаніемъ, бросить привольную, деревенскую жизнь, бѣжать въ незнакомыя мѣста, къ незнакомымъ людямъ, не имѣя въ виду ничего вѣрнаго, ничего опредѣленнаго, — развѣ это не безуміе! Развѣ подобную штуку могъ бы выкинуть человѣкъ, донимающій свои настоящіе интересы и дорожащій своею репутаціею? Мы согласны съ вами, добродѣтельные и благоразумные люди, что никто изъ васъ такой штуки никогда бы не выкинулъ. Но вотъ этимъ-то вы и отличаетесь отъ новыхъ людей, отъ новыхъ женщинъ. Стремленіе къ «великому дѣлу» — стремленіе жить настоящею человѣческою жизнію, посвятить себя истинно-разумной человѣческой дѣятельности такъ сильно въ нихъ, что, заглушаетъ голосъ узкаго, личнаго эгоизма и уничтожаетъ въ прахъ всякія благоразумныя соображенія, насчетъ личнаго комфорта, спокойствія и т. п. — Марья Николаевна, разъ убѣдившись, что среди той обстановка, въ которой она жила, не у кого искать спасательной соломинки, что при той сферѣ дѣятельности, которая доступна ей была въ деревнѣ, она ничего не въ состояніи сдѣлать, — рѣшается перемѣнить обстановку; она не знаетъ еще, что выйдетъ изъ такой перемѣны, она не знаетъ, какая жизнь ждетъ ее впереди, она не имѣетъ понятія ни о людяхъ, которые ее тамъ встрѣтятъ, ни о той дѣятельности, которая ей тамъ можетъ представиться; — она идетъ ощупью; она бросается впередъ инстинктивно, безсознательно, надѣясь найти тамъ желанный выходъ. Можетъ быть, она опять ошибется, какъ ошиблась въ Щетининѣ, какъ ошиблась въ Рязановѣ; можетъ быть вмѣсто ожидаемаго выхода она наткнется на новый подводный камень; но что же дѣлать? Зачѣмъ же вы заставляете ее играть въ жмурки, зачѣмъ же вы не хотите снять повязки съ ея глазъ? Не вините ее за то, что она не можетъ привыкнуть къ потемкамъ, за то, что ей тѣсно и душно въ герметически закупоренномъ чуланѣ, за то, что она хочетъ свѣта и свободы!

Марья Николаевна, задумавъ уѣхать отъ мужа, спѣшитъ сообщить объ этомъ рѣшеніи Рязанову, полагая, вѣроятно, что онъ нѣсколько поумнѣлъ послѣ разговора о школѣ. Но, разумѣется, такое предположеніе не могло оправдаться. Рязановъ остался все тѣмъ же недалекимъ и пустозвоннымъ человѣкомъ, и въ своемъ послѣднемъ разговорѣ съ Щетининымъ онъ выдержалъ свою роль съ прежнимъ искусствомъ и знаніемъ дѣла. Неизвѣстно, въ силу какихъ соображеній, — просто, потому, вѣроятно, что «на безводья и ракъ — рыба, на безлюдьи и Фома дворянинъ» — Марья Николаевна считала Рязанова, за новаго человѣка, дѣлающаго какое-то хорошее дѣло и способнаго на все прекрасное и великое. Этотъ взглядъ былъ съ ея стороны весьма естественъ и понятенъ; съ одной стороны она еще очень мало знала людей, съ другой, она никакъ не могла допустить, чтобы человѣкъ умный и честный, какимъ выдавалъ себя Рязановъ, могъ не имѣть въ виду никакой высокой цѣли, могъ ничего не дѣлать и ни къ чему даже не стремиться. Не чувствуя въ себѣ достаточно силы самой проложить себѣ дорогу, самой, по собственной иниціативѣ, начать дѣлать «великое дѣло», она думаетъ, нельзя ли ей какъ нибудь примазаться въ Рязанову и работать вмѣстѣ съ нимъ; она надѣется, — не дастъ ли онъ какого нибудь разумнаго совѣта насчетъ ея дѣятельности, не укажетъ ли онъ ей цѣли въ жизни. Но, какъ и слѣдовало ожидать, она жестоко обманывается, и ходульный герой разгоняетъ ея иллюзіи самымъ грубымъ и безцеремоннымъ образомъ. Когда Марья Николаевна проситъ его помогать ей, увѣряя, что она, хоть въ чемъ нибудь, да поможетъ ему, — Рязановъ останавливаетъ ея изліянія несноснымъ вопросомъ: въ чемъ же? — Какъ въ чемъ?! Съ удивленіемъ спрашиваетъ его Щетинина; она думала, что онъ-то именно и долженъ отвѣтить ей на этотъ вопросъ, за этимъ она и пришла къ нему и разговоръ объ отъѣздѣ завела. Въ несчастію она только не умѣла прямо поставить вопроса; онъ воспользовался этимъ, и своимъ неожиданнымъ «въ чемъ же?» — окончательно смутилъ и сбилъ съ толку наивную женщину.

«Подумали ли вы», продолжаетъ онъ ее озадачивать ея же собственными вопросами, «подумали ли вы, въ чемъ это мы съ вами помогать будемъ другъ другу, и какое это такое занятіе вы нашли, я не понимаю хорошенько. Учиться что ли мы будемъ другъ у друга, или такъ просто жить?.. Да нѣтъ; постойте! прежде всего вотъ что: вы-то, собственно, зачѣмъ вы ѣдете?»

Этотъ вопросъ, кажется, долженъ бы былъ окончательно разочаровать Марью Николаевну въ ея героѣ и показать ей, что этотъ герой точно такой же несообразительный и узколобый филистеръ, какъ и ея благовѣрный супругъ, Ей бы слѣдовало превратить съ нимъ всякій разговоръ объ этомъ предметѣ и отвернуться отъ него съ холоднымъ презрѣніемъ- Но она сама тоже отличалась большею несообразительностью и наивностью, потому она не прервала разговора и не отвернулась съ презрѣніемъ, а сочла нужнымъ категорически отвѣчать на глупый вопросъ своего глупаго собесѣдника. «Хорошо, я вамъ скажу», отвѣчала она ему, — я ѣду для того, чтобы начать новую, совсѣмъ новую жизнь: мнѣ эта опротивѣла; эти" люди мнѣ гадки, да и вся эта деревенская жизнь. Я могла здѣсь жить до тѣхъ поръ, пока я еще ждала чего-то, однимъ словомъ пока я вѣрила: теперь я вяжу, что больше ждать мнѣ нечего, что здѣсь можно только наживать себѣ деньги, да и то чужими руками. Въ помѣщикамъ и во всѣмъ этимъ хозяевамъ я чувствую ненависть, я ихъ презираю; мужиковъ мнѣ, конечно, жаль, но что же я могу сдѣлать? Помочь имъ я не въ силахъ, а смотрѣть на нихъ и надрываться я тоже не могу. Это невыносимо. Ну, скажите же теперь, вѣдь это правда? Вѣдь незачѣмъ мнѣ больше здѣсь оставаться? Да?" Рязановъ не могъ съ этимъ не согласиться, однако, черезъ нѣсколько секундъ, онъ снова озадачиваетъ ее вопросомъ: «Зачѣмъ же вамъ хочется туда?» «Что васъ влечетъ dahin, dahin? Уже не думаете ли вы серьезно, что тамъ растутъ лимоны?» И на этотъ не менѣе глупый вопросъ Марья Николаевна находитъ необходимымъ дать отвѣтъ, отвѣтъ, который, конечно, не могъ удовлетворить такого тупоумнаго человѣка, какъ Рязановъ, который, вѣроятно, вызвалъ бы улыбку сожалѣнія на серьезныхъ устахъ филистера, но который каждый здравомыслящій человѣкъ назоветъ вполнѣ удовлетворительнымъ и вполнѣ основательнымъ.

— "А знаете ли, въ самомъ дѣлѣ — отвѣчаетъ она Рязанову, — какъ я представляю себѣ, что такое? Я всегда воображаю себѣ, что тамъ гдѣ-то живутъ такіе отличные люди, такіе умные и добрые, которые все знаютъ, все разскажутъ, научатъ, какъ и что надо дѣлать, помогутъ, пріютятъ всякаго, кто къ нимъ придетъ… однимъ словомъ, хорошіе, хорошіе люди…

Надежда на хорошихъ людей, которые «все знаютъ, все разскажутъ», эта надежда, какъ она ни неосновательна, какъ она ни часто обманываетъ женщинъ, все же это для нихъ пока единственное утѣшеніе. Не имѣя своей собственной иниціативы, не имѣя силы самолично справиться съ жгучими вопросами жизни, не умѣя опредѣлить цѣли для своей дѣятельности и выбрать средства, годныя для ея достиженія, она естественно всѣ свои надежды должна полагать на постороннюю помощь. Но гдѣ же ей искать этой помощи, какъ не у людей, которые, повидимому, имѣютъ всѣ данныя для того, чтобы быть хорошими помощниками? Одушевленные одинаковыми стремленіями съ стремленіями «новыхъ женщинъ», имѣющіе возможность, юридическую и фактическую, осмыслить, раціонализировать эти стремленія и пріурочить ихъ къ опредѣленному «дѣлу», они должны бы, кажется, оправдать вполнѣ надежды женщинъ. Но въ большей части случаевъ они ихъ обманываютъ; въ большей части случаевъ женщина, съ своимъ безсознательнымъ стремленіемъ «въ великому дѣлу» оказывается гораздо выше и лучше ихъ — дѣйствующихъ всегда сознательно и осмысленно. Выше мы намекнули, что причину этого явленія слѣдуетъ искать въ обстановкѣ, въ условіяхъ жизни, окружающихъ мужчинъ и способствующихъ необыкновенно быстрому превращенію ихъ изъ типа новыхъ людей въ типъ филистеровъ. Новыя женщины уже начинаютъ это понимать; за рѣчью, полною огня и энергіи, онѣ начинаютъ уже подмѣчать въ нихъ холодный индиферентизмъ, за ихъ громкими фразами онѣ умѣютъ высмотрѣть пустоту и мелочность содержанія; противорѣчіе между ихъ дѣломъ и ихъ словомъ начинаетъ вызывать у нихъ критическое отношеніе къ этому ложному положенію. Въ такомъ видѣ представляются намъ женскіе типы, выведенные въ романахъ гг. Марко-Вовча и Авдѣева. Нашли ли они себѣ какой нибудь новый выходъ, или, подобно героинѣ «Труднаго времени», думаютъ только о томъ, какъ бы «примазаться» къ какому нибудь мужчинѣ, и дѣйствовать всегда только съ нимъ и черезъ него? А если они додумались до чего нибудь другого, — то насколько удовлетворительно это другое, и насколько оно представляетъ дѣйствительный выходъ изъ ихъ положенія? За отвѣтомъ на эти вопросы прежде всего обратимся въ Живой душѣ, — къ героинѣ послѣдняго романа г. Марко-Вовчка.

IV.

Маша (Живая Душа) росла и развивалась при условіяхъ въ высшей степени благопріятныхъ и даже можно сказать, исключительныхъ. Изъ того, что авторъ заставляетъ ее вспоминать въ началѣ романа, можно видѣть, что дѣтство она прожила самымъ мирнымъ образомъ, подъ крылышкомъ нѣжно-любящей ее матери, въ деревенской глуши, гдѣ ей была предоставлена полная свобода гулять, бѣгать, читать, думать и мечтать. Любовь окружающихъ людей, полная свобода, уединеніе и книги, отсутствіе нужды и всѣхъ тѣхъ безчисленныхъ дрязгъ и непріятностей, которыя являются всегда ея неизбѣжнымъ слѣдствіемъ — развѣ такая обстановка выпадаетъ на долю многихъ изъ нашихъ женщинъ? Не трудно понять, какъ должна была она отразиться на характерѣ дѣвочки: уединеніе должно было развить въ ней нѣкоторую мечтательность и сосредоточенность; а свобода и симпатіи окружающихъ лицъ должны были поселить и укрѣпить въ ней любовь къ самостоятельности, развить нѣкоторую нѣжность сердца, чуткость и впечатлительность души. Когда ея мать умерла, ее взяла къ себѣ на воспитаніе одна богатая родственница, которая тоже старалась окружить ея жизнь самыми благопріятными условіями для ея психическаго и физическаго развитія «и здѣсь, у этой богатой родственницы жизнь ея, — говоритъ авторъ, — была почти такая же точно, какъ тамъ дома, почти тоже давала для развитія: хорошую библіотеку, удаленіе отъ свѣтской пошлости, природу: прибавились краснорѣчивые разговоры, увлекательныя проповѣди». Правда, здѣсь было менѣе элементовъ, дѣйствующихъ на нѣжную, симпатическую сторону человѣка, зато здѣсь было несравненно болѣе условій, способствующихъ развитію ума, возбуждающихъ мысль. У родственницы собиралась вся интеллигенція города, у ней устраивались литературные вечера, на которыхъ читались очень умныя и либеральныя книги (судя по отзывамъ дѣйствующихъ лицъ; и велись (судя по отзывамъ автора) очень умныя и даже либеральныя бесѣды. Эти бесѣды и книги изъ хорошей (по увѣренію автора) библіотеки должны были дать героинѣ богатый умственный матеріалъ, праздная досужая жизнь съ одной стороны и, съ другой, рано развитая наклонность къ уединенію и мечтательности, наклонность еще болѣе укрѣпившаяся въ ней въ домѣ богатой родственницы, гдѣ она чувствовала себя болѣе или менѣе чуждой, — давали ей полную возможность вполнѣ усвоить этотъ матеріалъ, переработать его и сдѣлать изъ него ясные и опредѣленные выводы.

Такимъ образомъ обстановка, среди которой росла героиня романа, должна была образовать изъ нея женщину сознательно-мыслящую, развитую, съ опредѣленными убѣжденіями. Съ другой стороны, положеніе ея въ домѣ родственницы, хотя въ матеріальномъ отношеніи и не оставляло ничего лучшаго желать, было все-таки положеніемъ зависимымъ и потому непрочнымъ, необезпеченнымъ. Оно не могло ее удовлетворить, потому что оно противорѣчило развитому въ ней, при другихъ условіяхъ, стремленію къ самостоятельности, стѣсняло ея свободу, сковывало ее по рукамъ и по ногамъ цѣпями, правда, цѣпями, обвитыми шелкомъ и украшенными розами, но все же цѣпями. Маша тяготилась своимъ положеніемъ, и уже въ самомъ началѣ романа она высказываетъ твердое намѣреніе покинуть домъ богатой родственницы и поставить себя въ тѣ условія жизни, въ которыхъ она, по естественному ходу вещей, должна была стоять, если бы только не вмѣшалась сюда барская филантропія Надежды Сергѣевны (богатой родственницы). Но эта барская филантропія, вмѣшательство которой было необходимо не столько для самой сущности дѣла, сколько для постороннихъ цѣлей романа, — нисколько не измѣнила соціальнаго положенія Маши. Она все-таки осталась, по прежнему, пролетаріемъ, неимѣющимъ никакихъ другихъ рессурсовъ къ существованію, кромѣ собственныхъ рукъ и головы, кромѣ личнаго труда, — пролетаріемъ, случайно попавшимъ на барскіе хлѣба.

Маша была настолько развита, что могла это понять, а разъ понявъ, она не могла не почувствовать всей ненормальности своего положенія, не могла не стараться выйдти изъ него. «Сначала», говоритъ она въ разговорѣ съ гувернанткой, Ольгой Порфировной, — "я какъ-то пала ницъ, ни на что не глядѣла, ничего не искала, только мучилась, а потомъ приподнялась и стала выхода искать.

— И нашли? — спрашиваетъ гувернантка.

— Почти.

— Какой? Да вы что-то задумали, Marie! Что вы задумали?

— Я задумала поступить учительницей куда нибудь.

— Учительницей? Вы? Такъ это вотъ для чего вы все учитесь съ утра и до вечера?

— Да.

Ольга Порфировна, услышавъ такой отвѣтъ, удивляется и недоумѣваетъ. Промѣнять довольную жизнь въ барскомъ домѣ на жизнь труженика, жизнь, полную всяческихъ лишеній — какъ это должно быть странно и непонятно для филистеровъ. Потому для нихъ не можетъ быть понятнымъ и стремленіе новыхъ людей къ независимости, къ созданію себѣ самостоятельнаго положенія, хотя бы даже эта независимость, эта самостоятельность выкупались цѣною бѣдности, нищеты и лишеній. А между тѣмъ и это стремленіе новыхъ женщинъ также естественно и также реально, какъ и ихъ стремленіе къ «великому настоящему дѣлу». Человѣкъ, поставленный въ условія жизни пролетарія, т. е. неимѣющій другихъ источниковъ кромѣ личнаго труда и завоевывающій личнымъ трудомъ двое обезпеченіе, долженъ почувствовать гордость и уваженіе къ самому себѣ. Эта гордость и самоуваженіе заставляютъ его ревниво охранять свою самостоятельность; заставляютъ его соглашаться лучше на существенныя матеріальныя пожертвованія, нѣмъ подчиняться чьему бы то ни было произволу, чьей бы то ни было зависимости. Эта благородная гордость и это вполнѣ основательное самоуваженіе заставляетъ новыхъ женщинъ искать труда внѣ дома родителей, родственниковъ, опекуновъ и благодѣтелей, гонитъ ихъ изъ теплаго домашняго угла, въ которомъ филистеръ такъ хорошо умѣетъ свить себѣ уютное гнѣздышко, — въ тѣ непривѣтные, рабочіе углы, гдѣ ихъ ожидаетъ и холодъ и голодъ и всяческія лишенія и всяческая нужда. Филистеры ополчаются на нихъ за это и, вѣрные своему обыкновенному методу мышленія, объясняютъ это непонятное для нихъ бѣгство новыхъ женщинъ отъ теплаго домашняго очага, отъ дароваго (по ихъ мнѣнію) домашняго стола, — дѣтскою неразсчетливостью и глупымъ фантазерствомъ. Такое объясненіе, въ свою очередь, можно объяснить только крайнимъ невѣжествомъ филистеровъ по части психологіи и совершеннымъ непониманіемъ характера новыхъ женщинъ.

Итакъ, Маша — пролетарій до условіямъ своего соціальнаго существованія, но пролетарій, развившійся при особенно счастливыхъ, благопріятныхъ обстоятельствахъ, — поставлена авторомъ въ такія условія, при которыхъ изъ нея долженъ бы былъ образоваться идеальный типъ новой женщины. Авторъ, повидимому, и смотритъ на свою героиню, какъ на такой типъ. Такъ и мы отчасти смотримъ на нее, потому что мы замѣчаемъ въ ней много чертъ, присущихъ характеру новой женщины. Но только отчасти. Рядомъ съ чертами новаго типа въ ней просвѣчиваютъ черты и другого характера, — характера барышень, выросшихъ въ душной атмосферѣ самодовольнаго филистерскаго прозябанія. По всему видно, что авторъ не въ силахъ совладать съ новымъ тономъ, что онъ выше его пониманія, что буржуазныя тенденціи и филистерскіе взгляды на жизнь такъ глубоко засѣли въ собственную душу романиста, что онъ не могъ не удѣлить частички ихъ и «Живой душѣ», своей героинѣ. Но прежде, чѣмъ мы будемъ говорить объ этихъ буржуазныхъ чертахъ характера Маши, укажемъ на тѣ особенности «Живой души», которыя дѣлаютъ изъ нея «душу новой женщины».

На одну изъ этихъ особенностей мы уже указали. Маша не удовлетворяется тѣмъ, чѣмъ бы на ея мѣстѣ удовлетворилась всякая барышня, воспитанная на крѣпостныхъ хлѣбахъ. Живетъ она въ холѣ и довольствѣ, ее любятъ, ее не особенно стѣсняютъ, у нея много услужливыхъ знакомыхъ обоего пола, у нея есть, наконецъ, женихъ, первый богачъ въ городѣ, красавецъ собою, влюбленъ въ нее до безумія. Но всего этого мало. Она недовольна своею жизнію, она недовольна собою, она недовольна окружающими ее людьми. Она настолько лучше и развитѣе ихъ, что понимаетъ всю ихъ мелочность и пустоту, всю мизерность ихъ цѣлей, всю безплодность ихъ стремленій и словопреній: она, какъ и прообразъ ея Марья Николаевна Щетинина, хочетъ дѣйствовать, — хочетъ дѣлать «настоящее дѣло». Ей надоѣла балтовня, ей надоѣли сборы на приготовленіе къ чему-то очень важному, — сборы и приготовленія, которые весь вѣкъ остаются одними только сборами и приготовленіями.

— Развѣ вамъ будущее не кажется свѣтло и хорошо? спросилъ ее однажды Михаилъ Яковлевичъ, тотъ самый богачъ и красавецъ, который пламенѣлъ къ ней любовью. А она отвѣтила ему на это:

— Все будущее — а настоящее? Все сборы одни! (Ч. I стр. 73).

А ей нужно было самаго дѣла.

На первыхъ же страницахъ романа авторъ заставляетъ ее высказать публикѣ свои воззрѣнія на окружающихъ ее людей, на ихъ цѣли и стремленія. А такъ какъ эти воззрѣнія въ высшей степени характерны для опредѣленія собственныхъ стремленій героини, то мы считаемъ нужнымъ напомнить ихъ здѣсь нашимъ читателямъ. "Есть конецъ чтенію всякой книги, — пересказываетъ авторъ мысли Маши, — не всегда удовлетворяетъ природа; и къ чему ведетъ самый краснорѣчивый разговоръ? Онъ вѣдь долженъ къ чему нибудь вести? Можно ли одну и ту же книгу все читать сначала? Можно ли разговаривать все объ одномъ и тонъ же? Всѣ эти знакомыя лица — чтимые люди, за всякаго она ухватыталась, во всякаго всматривалась съ сомнѣніемъ и надеждою, и всякаго печально выпускала, сама очень удивленная и глубоко огорченная. Надежда Сергѣевна ея родственница, она добрая и развитая женщина, понимаетъ всякія тонкости, — да, все это такъ, но сколько вопіющаго во всемъ разлада. Отчего же это? какъ можетъ, почему можетъ человѣкъ искренно оплакивать пошлости и не позже какъ черезъ часъ впадать въ худшія? что ждетъ другихъ? Полиньку, напримѣръ, что ждетъ ее самого лучшаго? Выучится понимать высокія вещи, читать умныя книги, знать будетъ, что свѣтъ пустъ, что люди слабы и ничтожны, что женщины осуждены страдать, особенно тонко будетъ понимать любовь, особенно тщательно будетъ ее искать изъ любви у ней разыгрываться будутъ драмы; кончится любовь грустно — на всю жизнь задастъ ей горя безъ исходнаго, безпомощнаго; кончится любовь весело — счастіе вмѣстѣ съ собою подаритъ какимъ-то застоемъ, какимъ-то усталымъ равнодушіемъ… какъ сталось вотъ съ такою-то… или такою-то… А Ольга Нарфировна? цѣлый вѣкъ проведетъ въ томъ, что будетъ угомонять свои горькія чувства, считать свои уязвленія и жертвы, принесенныя добродѣтели, какъ всѣ признанныя, но ни чѣмъ ненагражденныя страдалицы? А Павелъ Ивановичъ? Все будетъ говорить, говорить, — говорить и только? все сбираться куда-то? все не нынче — завтра? А Камышева? Что дастъ ея умъ и ея сильный характеръ? Неужели только одну славу, что была умна и характерна, и что умъ и характеръ проотли безслѣдно, какъ и пройдетъ ея красота? А тотъ, кого ей прочатъ въ мужья, Михаилъ Яковлевичъ? Что онъ такое? Онъ и уменъ и честенъ и великодушенъ и даже твердъ и стоекъ; молодой, очень богатой, онъ не шелъ по дорогѣ молодыхъ богатыхъ людей, онъ, кажется, достоинъ и любви и уваженія и всего хорошаго, что ей мѣшаетъ предаться ему душею? Что? Она долго всматривалась въ это лицо, старалась вычитать, что скажутъ эти хорошіе, красивые глаза. Глаза глядѣли на нее, какъ всегда съ любовью и, казалось, говорили: «мы добрые глаза, мы честные. Вотъ наша жизнь: мы плакали отъ такой грусти, отъ страстной своей тоски, все по своимъ домашнимъ дѣламъ, а что за воротами творится, мы хотя то соображали и тѣмъ сокрушались, но не до горечи, не до той жгучей горечи, которая мѣшаетъ вольно дышать, — мы добрые, но простые глаза! А маленькая Катя? И она вѣдь какъ-то стала обращать свой умъ больше на капризныя выходки, и она стала какъ-то утучняться и уже иногда глядѣла какимъ-то соннымъ взглядомъ». Такимъ образомъ все, за что Маша но бралась, оказывалось несостоятельнымъ и никуда негоднымъ. А между тѣмъ каждый изъ названныхъ ею знакомыхъ считался въ своемъ кругу за человѣка во всѣхъ отношеніяхъ порядочнаго и даже недюжиннаго: каждый изъ нихъ въ дѣйствительности и былъ порядочнымъ и недюжиннымъ человѣкомъ, съ точки зрѣнія филистерской морали. Всѣ они были не глупы, не безчестны, платковъ изъ кармановъ не таскали, всему црекрасно-iy сочувствовали, противъ дурного мысленно и даже словесно возмущались, вдовъ и сиротъ не грабили, денегъ въ ростъ недавали, никого, повидимому, не обижали и не задѣвали. Чего же лучше?

Но Маша понимала, что всѣ эти прекрасныя свойства ихъ души были прекрасны только въ ихъ глазахъ, что, въ сущности, это были пустоцвѣты, безъ сѣмяни и запаху, что отъ нихъ никому не могло быть ни тепло, ни холодно. Что толку въ ихъ умѣ, въ ихъ честности, въ ихъ благородныхъ намѣреніяхъ, если и этотъ умъ и эта честность исключительно только обращаются на достиженіе, узко-эгоистическихъ, себялюбивыхъ цѣлей, если эти намѣренія на вѣки вѣчные останутся одними только намѣреніями и никогда не осуществятся въ жизни. Она удивляется, какъ могутъ они примирять своя возвышенныя стремленія съ тою пошлою мѣщанскою жизнію, которую они сани себѣ устроили. Она негодуетъ на никъ за то, кто они слишкомъ пассивно, слишкомъ вяло относятся къ тому, «что за воротами творится», что они «хотя объ этомъ соображаютъ и сокрушаются, но не до горечи, не до той жгучей горечи, которая мѣшаетъ вольно дышать». Иными словами, она сердится на никъ за то, что они, себялюбивые и самодовольные мѣщане, насквозь проникнутые стремленіемъ обезпечить свой личный комфортъ, и въ этомъ ничтожномъ комфортѣ усматривающіе единственную цѣль, единственную задачу своей жизни. Маша очень хорошо понимаетъ, что жизнь, преслѣдующая подобную задачу, не можетъ дать большого счастія; что она будетъ скучною, пустою жизнію. Мало того, она думаетъ, что даже любви, — любви, этого неисчерпаемаго родника всяческихъ утѣхъ и наслажденій, этого возвышеннаго, божественнаго чувства, этого лучшаго украшенія человѣческой жизни, по понятіямъ всѣхъ благомыслящихъ филистеровъ, — даже любви недостаточно для того, чтобы сдѣлать человѣка счастливымъ. Счастіе, которое даритъ любовь, всегда сопровождается, по ея мѣнію, «какимъ то застоемъ, какимъ то усталымъ равнодушіемъ». «Ну, положимъ, думаетъ она, полюблю я, выйду замужъ и найду самое завидное, какъ говорятъ, счастіе. Но что это такое, это такъ называемое завидное счастіе?»

Такимъ образомъ, новыхъ женщинъ не удовлетворяетъ ни любовь, ни счастіе филистеровъ, ни ихъ узкая, эгоистическая дѣятельность. Критически относясь къ окружающей ихъ обстановкѣ, онѣ стремятся перенести эту критику изъ слова въ дѣло. Но какъ приняться за это дѣло, и въ чемъ оно должно состоять? — Вотъ тотъ роковой вопросъ, надъ разрѣшеніемъ котораго тщетно ломала себѣ голову Марья Николаевна Щетинина и который наводилъ и на Машу тоску и отчаяніе. Героиня «Живой Души», какъ и героиня «Труднаго времени», думала услышать отвѣтъ на него отъ своихъ знакомыхъ мужчинъ; только она обратилась къ нимъ съ требованіями болѣе опредѣленными, болѣе ясно формулироваными. Она хотѣла, чтобы ей указали на такую дѣятельность, которая привела бы къ уничтоженію всего того, что мучило и стѣсняло людей, что ихъ давило и опошляло, всего, что было въ жизни дурно, несправедливо и дико. Притомъ она хотѣла, чтобы ей показали ту дѣятельность не къ принципѣ, не въ теоріи только, а на практикѣ — она искала только дѣятеля, у котораго слово соединялось бы съ дѣломъ. — Женихъ ея, Михаилъ Яковлевичъ, по увѣренію романиста и героини романа (хотя изъ самаго романа этого не видно), былъ уменъ, добръ и честенъ, — но, увы! онъ вмѣстѣ съ этимъ отличался слишкомъ благодушнымъ филистерствомъ для того, чтобы онъ могъ удовлетворить Машу. Машѣ онъ нравился, — быть можетъ, она немного даже любила его, она считала его самымъ лучшимъ человѣкомъ изъ всѣхъ своихъ знакомыхъ. Для обыкновенной барышни всего этого было бы вполнѣ достаточно, чтобы ни мало не колеблясь отдать свою руку и сердце этому богатому, красивому, умному и, вдобавокъ, еще пламенному обожателю; барышня не задумываясь отвѣтила бы «да» на его: «согласны ли вы быть моей женою»? И она поступила бы весьма благоразумно, и всякій благомыслящій человѣкъ одобрилъ бы ея выборъ, и даже позавидовалъ бы ей. Но Маша отвѣтила «нѣтъ», и отказалась дѣлиться рукою и сердцемъ съ человѣкомъ, котораго она, безъсомненія, немножко любила. По крайней мѣрѣ, на его вопросъ: Вы меня не любите? она затруднилась дать положительный отвѣтъ и отвѣтила очень условно и очень политично: «Вѣроятно нѣтъ, хотя вы мнѣ дороги… очень… Я никого не знаю лучше васъ… и вы мнѣ всѣхъ ближе… но… но… я желаю чего-то невозможнаго, необыкновеннаго… я сама не знаю, отчего я не соглашаюсь быть вашею женою…» Но послѣ этого деликатнаго отказа, она весьма категорично, хотя и не совсѣмъ связно, объясняетъ ему настоящую причину: «То, продолжаетъ она, — на что всѣ у насъ сбираются только въ будущемъ, мнѣ кажется можетъ быть теперь въ настоящемъ… Не надо только глядѣть со стороны, а надо взяться. Я васъ очень люблю, но я не согласна быть вашей женой… Я хочу другой жизни, совсѣмъ другой, — жизни настоящей, не на словахъ, не то, чтобы трогало только и волновало, не то, чтобы только голова болѣла отъ мыслей, а чтобы тѣло все ныло, какъ у настоящаго работника отъ настоящаго труда… чтобы не сидѣть калѣкою при дорогѣ… не лежать камнемъ… Я хочу этого, вправду хочу… Не то, чтобы пожелать, да и ждать, а хочу, какъ голодный хлѣба, — теперь, сейчасъ, только о томъ и думаю…» —

Понявъ въ чемъ дѣло, Михаилъ Яковлевичъ думалъ доѣхать ее краснорѣчіемъ. Авторъ даже не передаетъ того краснорѣчія, а просто объявляетъ, что «онъ заговорилъ и долго говорилъ». Говорилъ онъ ей «о ея стремленіяхъ и условіяхъ», «о возможности иной жизни»; «объ удушающей средѣ», «о подавляемыхъ добрыхъ силахъ», «о тяжести борьбы въ одиночку», «о страшномъ, нравственномъ усыпленія общества» Авторъ завѣряетъ насъ, что "онъ говорилъ очень, очень хорошо; за каждымъ его словомъ можно было кричать: «правда! правда!» Краснорѣчіе его трогало и волновало Машу; одинъ разъ она даже готова была протянуть ему руку «съ рѣшимостью отдаться этой любви», но въ эту критическую минуту въ ней сказался характеръ новой женщины. «Вы все это знаете, и до сихъ поръ… я все-таки не могу понять, какъ вы могли такъ жить до сихъ поръ, проговорила она, остановилась, помолчала и прибавила: зачѣмъ вы…» и не кончила фразы; но мы кончимъ за нее: «зачѣмъ вы, милый человѣкъ», — должна бы она ему сказать, — съ такимъ циническимъ самодовольствомъ оплевываете свою собственную особу? Неужели вы не понимаете и не догадываетесь, что человѣкъ, который видитъ и даже чувствуетъ страданія своихъ ближнихъ, который видитъ порождающія ихъ причины, который знаетъ, что причины эти устранимы, знаетъ и то, какимъ образомъ ихъ можно устранить, и который, однако, ничего не дѣлаетъ и не предпринимаетъ для ихъ устраненія, который сидитъ сложа руки и равнодушно смотритъ, какъ люди мучатся, борятся, падаютъ и погибаютъ, — что такой человѣкъ вполнѣ заслуживаетъ названія, по меньшей мѣрѣ, идіота. А если онъ еще осмѣливается плакаться и пускаться въ краснорѣчивыя сожалѣнія, по поводу меньшей братіи, — то онъ, къ своей трусливой гадливости присоединяетъ нахальное лицемѣріе. Человѣкъ дѣйствительно, а не поддѣльно, скорбящій о меньшей братіи никогда не станетъ относиться съ тою пассивностью, съ тѣмъ барскимъ индиферентизмомъ, съ какимъ вы къ ней относились, потому что вы до сихъ поръ пальцемъ о палецъ не пошевелили, чтобы улучшить положеніе бѣдной братіи. Вы говорите, будто одинъ — въ полѣ не воинъ. Вздоръ, это пустая отговорка. Если вы раньше другихъ увидѣли пожаръ, неужели вы будете сидѣть сложа руки, оправдывая свое бездѣйствіе тѣмъ, «что, молъ, одинъ пожаръ не затушишь»? Нѣтъ, вы должны кричать, звать на помощь, и если помощь не явится, вы должны употреблять всѣ отъ васъ зависящія мѣры въ прекращенію пожара. Можетъ быть, эти мѣры останутся безполезными и вамъ не удастся потушить огня, но вы все таки должны попытаться. Въ противномъ случаѣ, на вашу отвѣтственность падетъ дальнѣйшее распространеніе пламени. Васъ будутъ даже судить какъ соучастника въ поджогахъ, если окажется, что первоначальною причиною пожара былъ-поджогъ?

V.

Неудовлетворенная окружающею ее дѣйствительностью, не будучи въ силахъ помириться съ мелкими цѣлями и пошлыми интересами филистерскаго существованія, стремясь къ широкой, человѣческой дѣятельности, къ «настоящему» дѣлу, и не находя никого, кто бы могъ указать ей это дѣло, ввести въ эту дѣятельность, — Маша скучала, томилась и страдала.

Объясняя такимъ образомъ тоску и томленіе Маши, мы основываемся за ея собственныхъ мысляхъ и на ея разговорахъ съ Михаиломъ Яковлевичемъ, цитированныхъ нами выше. Но авторъ романа не вполнѣ съ нами согласенъ; онъ объясняетъ тоску своей героини совершенно иначе и объясняетъ именно такъ, какъ бы объяснилъ ее любой изъ самыхъ тупоумнѣйшихъ филистеровъ. Но его мнѣнію, Маша скучала оттого, что она чувствовала потребность любить и не находила предмета, достойнаго своей любви. Повѣствуя о сомнѣніяхъ и недоумѣніяхъ, мучившихъ его героиню, онъ говоритъ. «Да, хорошо бы было, если бы прошли всѣ эти недоумѣнія и сомнѣнія, а на ихъ мѣсто одна бы любовь… Любить кого нибудь, любить до того… до того, чтобы приклониться къ его плечу усталой головой и вдругъ глубоко почувствовать всѣмъ существомъ своимъ, что жизнь, не смотря на всѣ бѣды, напасти, противорѣчія и непрочность, все-таки несравненное благо» и т. д. (стр. 57, ч. I). И это говоритъ не авторъ отъ себя, — нѣтъ, онъ увѣряетъ насъ, будто такъ думаетъ его героиня. Какъ, неужели такъ думаетъ та самая Маша, которая, за нѣсколько страничекъ передъ этимъ, скептически относилась къ блаженству любви и сожалѣла женщинъ, видящихъ въ ней все свое счастіе, которая съ сомнѣніемъ спрашивала себя: «ну, положимъ, полюблю я, выйду замужъ, и пойдетъ самое завидное, какъ говорятъ, счастіе. Но что это такое, такъ называемое завидное счастіе?» (стр. 29). И теперь эта же самая Маша говоритъ, «будто только тогда поймешь, что жизнь благо, когда полюбишь, будто любовь избавитъ ее отъ всѣхъ ея сомнѣній, недоумѣній, рѣшитъ всѣ. ея нерѣшенные вопросы, покажетъ ей, гдѣ тотъ кладъ, который она не находила нигдѣ» (стр. 58). Очевидно, что авторъ не понялъ того типа, который онъ вздумалъ изображать. Ему удалось уловить только нѣкоторыя его черты, — онъ воспроизвелъ ихъ довольно вѣрно, но это его не удовлетворило и онъ счелъ своимъ долгомъ подмалевать ихъ своею суздальскою кистью. Онъ думалъ, быть можетъ, что этими самодѣльными красками онъ поправитъ и украситъ картину, но, на самомъ дѣлѣ, онъ ее исказилъ и обезобразилъ, самъ того Не видя, поступивъ въ этомъ случаѣ какъ тотъ извѣстный маляръ, которому поручено было вычистить дорогую копію съ Рафаэлевской Мадонны. Вычистивъ ее, маляръ на этомъ не остановился; ему показалось, что все-таки Мадонна не такъ хороша, какъ бы она должна быть; и вотъ онъ началъ поправлять Рафаэля: вздернулъ немножко носъ, укоротилъ губы, подкрасилъ волосы, и что же? вмѣсто прелестной Мадонны на картинѣ очутилась какая-то невообразимая уродина, какъ двѣ капли воды похожая на законную супругу остроумнаго маляра. Почти такую же точно операцію произвела и г-жа Марко-Вовчекъ надъ непонятымъ ею типомъ новой женщины.

Дѣвушка, скучающая о томъ, что не находитъ себѣ предмета любви, видящая въ любви примиреніе и разрѣшеніе всѣхъ своихъ сомнѣній и недоумѣній, мечтающая о томъ, «какъ бы прилечь усталою головкою въ плечу» какого нибудь мужчинки: — такая дѣвушка не имѣетъ ничего общаго съ новою женщиною. Это; это милый цвѣтокъ, возросшій на почвѣ буржуазнаго прозябанія, это «небесная радость и утѣшеніе» филистерскаго очага; это — все, что хотите, но это не та мыслящая и энергическая женщина, которая выработала свой характеръ подъ вліяніемъ указанныхъ нами въ началѣ статьи соціальныхъ и экономическихъ условій своего существованія. Близорукіе глаза филистера легко могутъ смѣшать оба характера, потому что, по своимъ внѣшнимъ проявленіямъ, они во многомъ сходны. Барышня также точно скучаетъ, ноетъ и томится, какъ скучаетъ, ноетъ и томится и новая женщина; также ищетъ, къ чему-то стремится, и очень любитъ помечтать объ этомъ неопредѣленномъ нѣчто, особенно въ уединенномъ саду, да еще при свѣтѣ луны. Сначала она тоже никакъ не можетъ дать себѣ отчета, что это за «нѣчто», хотя она уже инстинктивно понимаетъ, гдѣ его нужно искать, и потому никакими знакомствами съ мужчина мы не брезгаетъ. Вотъ ей приглянулось смазливое личико, она услышала прозаическія варіаціи на тему: «ты для меня душа и сила», и всякая неопредѣленность въ этомъ «нѣчто» исчезаетъ, и мечта принимаетъ видъ какого нибудь франтика въ кепи, или франтика въ цилиндрѣ, смотря по обстоятельствамъ. Безотчетная тоска и томленіе превращаются въ весьма опредѣленную и сознательную тревогу: любитъ ли? женится ли? А когда, наконецъ, и на эти мучительные вопросы получится успокоительный отвѣтъ, когда барышня нагляднымъ образомъ убѣдится, что ее «любятъ и женятся», тогда время нытья, скорби и сокрушенія изчезаютъ сами собою и, на ихъ мѣсто, является радость, веселье, поцѣлуи и счастливый бракъ.

Тоска же и безотчетное стремленіе новыхъ женщинъ, какъ мы объяснили выше, обусловливаются совершенно другими причинами, другими мотивами. Эти мотивы такъ же реальны, такъ же естественны и также могущественны, какъ и тѣ, которые лежатъ въ основѣ мечтательнаго идеализма скучающихъ барышень. Они выработались подъ вліяніемъ тѣхъ новыхъ экономическихъ условій жизни, въ которыя поставлена современная женщина нашихъ среднихъ интеллигентныхъ классовъ.

Смѣшивать эти двѣ совершенно различныя категоріи мотивовъ также нелѣпо и неосновательно, какъ, напримѣръ, смѣшивать отношенія къ окружающимъ явленіямъ молодого поколѣнія и отживающаго поколѣнія старцевъ-идеалистовъ. И молодое поколѣніе недовольно окружающею его дѣйствительностью, и старики-идеалисты недовольны ею; и тѣ и другіе относятся къ ней отрицательно, но какая разница между взглядами тѣхъ и другихъ. Первые сознательно смотрятъ на окружающую ихъ дѣйствительную жизнь, требуютъ отъ нея не «сладкихъ вздоховъ и молитвъ», а реальнаго и опредѣленнаго удовлетворенія своимъ человѣческимъ желаніямъ, ищутъ въ ней труда и содержанія, а не пустоты и милаго бездѣльничанья. Иначе смотрятъ на жизнь молодые старцы и старые юноши, которые ноютъ и брюзжатъ отъ пресыщенія, отъ романической скуки, въ которую драпировались самодовольные откупщики, прикидываясь чуть не Манфредами. Смѣшивать эти два, но внѣшнимъ своихъ признакамъ, весьма схожія отношенія съ явленіями окружающей жизни — называть безразлично и то и другое критическимъ отношеніемъ къ дѣйствительности, повторяемъ опять, могутъ только люди крайне недальновидные, люди непонимающіе ни истиннаго смысла дѣятельности и направленія молодого поколѣнія, ни истинныхъ причинъ и мотивовъ, подъ вліяніемъ которыхъ брюжжатъ и негодуютъ разочарованные отъ объѣденія старцы. Точно также не понимаютъ ни сущности характера новыхъ женщинъ, ни существенныхъ отличій его отъ типа барышни и тѣ, которые, подобно автору «Живой души», смѣшиваютъ причину тоски и неудовлетворенности первыхъ съ причинами тоски и неудовлетворенности вторыхъ.

Но буржуазныя поползновенія автора романа не ограничиваются тѣмъ только, что онъ заставляетъ свою героиню мечтать о любви и о «плечѣ» своего предмета, подобно наивной барышнѣ, только-что выпущенной изъ Смольнаго института; онъ и дѣйствовать-то ее заставляетъ, какъ настоящую институтку; онъ дѣлаетъ ее героинею пошлѣйшаго изъ пошлѣйшихъ мѣщанскихъ романовъ.

Маша, не смотря на всѣ благопріятныя условія своего развитія, сама, по собственной иниціативѣ, была не въ силахъ разрѣшить мучившаго ее вопроса: что дѣлать и какъ дѣлать? Она думала найти отвѣтъ на него въ дѣятельности знакомыхъ ей мужчинъ, но ничего не нашла, кромѣ безплоднаго фразерства и столь же безплоднаго топтанія на одномъ мѣстѣ. Это обстоятельство, какъ мы видѣли, приводило ее въ уныніе и богъ знаетъ чѣмъ бы кончилось это уныніе, если бы авторъ не послалъ, ей въ лицѣ Загайнаго, такого именно человѣка, какого она искала, — «человѣка, который соединялъ слово съ дѣломъ и который дѣлалъ настоящее, великое дѣло.» Встрѣтившись съ такимъ человѣкомъ, новая женщина братски протянула бы ему руку и стала бы работать вмѣстѣ съ нимъ; при этомъ, на первомъ планѣ было бы дѣло, а любовь и всякія другія постороннія соображенія и мотивы отодвинулись бы на второй: ихъ даже могло бы и совсѣмъ не быть, это было бы даже и лучше, для того, чтобыпопуету не пугать и не смущать непроницательныхъ читателей. Но авторъ «Живой души» поступилъ совершенно наоборотъ. Главный мотивъ, который долженъ былъ бы руководить новою женщиною, онъ скрылъ, а мотивъ второстепенный и чисто-случайный выдвинулъ на первый планъ. Маша отдалась Загайному и стала работать вмѣстѣ съ нимъ, не потому, чіо она оцѣнила и поняла всю важность его дѣла, а просто потому, что она влюбилась въ него. Но, можетъ быть, она и влюбилась въ него именно потому, что она поняла и оцѣнила всю плодотворность его дѣятельности, всю великость его дѣла? Это было бы, конечно, лучше, и значительно смягчило бы мѣщанскій колоритъ романа, но нѣтъ, этого не было. Маша влюбилась въ Загайнаго внезапно, съ того самого момента, какъ она его увидѣла, прежде даже чѣмъ она заговорила съ нимъ, прежде даже чѣмъ она узнала, что это за человѣкъ, чего онъ хочетъ и къ чему онъ стремится. Едва только Загайный вошелъ въ комнату и былъ представленъ Надеждѣ Сергѣевнѣ, едва только онъ произнесъ: «Мнѣ вашъ то* родъ знакомъ, я бывалъ здѣсь мальчикомъ», — Машѣ, говоритъ, авторъ, «мечъ прошелъ душу» (ч. И стр. 294). «Она почувствовала глубокую, духъ захватывающую радость и какоеэто обаятельное, до сихъ поръ неиспытанное смятеніе; словно новая, живая волна жизни обхватила ее». — «Всю ночь», повѣствуетъ далѣе романистъ, «она не спала и даже не ложилась, а сидѣла у окна, подперши голову руками. Иногда крупныя, тихія слезы катились по ея лицу; ей дѣлалось легко и вольно, какъ послѣ темницы, на свѣжемъ, живительномъ воздухѣ и новое незнакомое чувство блаженства разливалось но всему ея существу; иногда она клонилась (?) подъ этимъ чувствомъ блаженства, какъ подъ громадною, непривычною ношею, и ей казалось, что грудь у нея разорвется отъ полноты этого переходящаго въ сладкую, мучительную, почти нестерпимую боль (?), чувства блаженства. Впервые видѣнный, но уже драгоцѣнный образъ носился передъ нею точно весь изъ огня и свѣта. Она ничего не спрашивала у него, ничего не говорила ему, не разбирала, не разсуждала, она, такъ сказать, только вѣрила» (стр. 296).

Такою беззавѣтною, безотчетною, такою, можно сказать, чисто животною любовью любятъ обыкновенно барышни, у которыхъ чувственная сторона преобладаетъ надъ интеллектуальною. Ихъ, и только однѣхъ ихъ — а отнюдь не женщинъ новаго типа, — можетъ воспламенить «убійственный» взглядъ или «убійственный» басъ какого нибудь усастаго и бородастаго сердцесокрушителя; новая женщина, да и вообще всякая женщина, скинувшая платье институтки, прежде чѣмъ воспламенится любовью къ усастому и бородастому сердцесокрушителю, пожелаетъ предварительно узнать, имѣетъ ли этотъ сердцесокрушитель какія нибудь другія достоинства, помимо усовъ и бороды. Хотя, конечно, наружность человѣка, его голосъ, лицо и т. п. и играютъ весьма видную роль при возбужденіи чувства любви, но нельзя же допустить, будто они имѣютъ значеніе самыхъ важныхъ, такъ сказать, рѣшающихъ моментовъ.

И чѣмъ болѣе развита женщина, чѣмъ болѣе въ ней преобладаютъ интересы и побужденія человѣка надъ интересами и побужденіями самки, тѣмъ менѣе подчиняется она вліянію этихъ моментовъ, тѣмъ человѣчнѣе относится она къ мужчинѣ. Любовь, которой воспылала «Живая душа» къ Загайному, не имѣетъ въ себѣ ничего разумнаго; это любовь животная, любовь, вызываемая не степенью психическаго развитія, не психическими интересами влюбленныхъ лицъ, а условіями чисто-физіологическими, которыя не могли имѣть ничего общаго съ первыми; мы не отвергаемъ возможность такой любви между новыми людьми, но мы утверждаемъ, что она не имѣетъ и не можетъ имѣть въ ихъ жизни того громаднаго, всепоглощающаго значенія, того рѣшительнаго вліянія, какое она имѣетъ и должна имѣть въ жизни кисейныхъ барышень. Й къ чему вводить въ романъ новой женщины эту любовь?

Романисты наши привыкли смотрѣть на женщину исключительно, какъ на самку, потому они твердо, непоколебимо убѣждены, что чувство любви должно составлять существеннѣйшій и преобладающій интересъ ея жизни, они не могутъ представить себѣ, чтобъ женщина могла имѣть какую нибудь другую цѣль, кромѣ цѣли влюбиться, они не въ силахъ понять, чтобы высшее счастіе женщины могло заключаться въ чемъ нибудь другомъ, а не въ любви; они не въ состояніи выдумать ни одного романа, ни одной повѣсти, героиня которой не «пылала» бы и не «пламенѣла» бы въ какому нибудь герою. Не они, разумѣется, выдумали такой филистерскій взглядъ на женщину — они служатъ только эхомъ мнѣній и взглядовъ, господствующихъ на этотъ счетъ въ нашемъ обществѣ.

Романисты и беллетристы, у выросшіе и воспитавшіеся среди понятій крѣпостнаго быта, отъ юности своей усвоившіе себѣ воззрѣнія и идеалы мѣщанскаго комфорта не могли изображать женщинъ иначе, какъ въ видѣ вѣчно-влюбленныхъ героинь. Й что это за любовь! Взглянула — и полюбила; прикоснулась — и воспламенилась. И дѣйствительно, всѣ произведенія этихъ романистовъ, поэтическія и прозаическія, представляютъ собою только безличныя, крайне одно, образныя варіаціи на тему: «она увидѣла и полюбила». — Все это было прежде въ порядкѣ вещей, иначе и быть не могло. Но то, что годилось и было вполнѣ естественно и законно при существованіи крѣпостнаго права, совсѣмъ уже не годится и совсѣмъ неестественно при новыхъ условіяхъ нашей экономической жизни. При крѣпостномъ правѣ было естественно воспѣвать сладость барщиннаго труда, восхищаться идилліею патріархальныхъ отношеній господина въ рабу, но теперь навязывать обществу идеалы, выработанные крѣпостнической идилліей, это значитъ не понимать условій и требованій современной жизни, это значитъ пытаться вернуть общество къ крѣпостному ярму, дѣйствовать въ интересахъ отживающей крѣпостной системы, въ духѣ тьмы, невѣжества и рутины. Потому мы снова повторимъ, что авторъ «Живой души» не понялъ характера новой женщины и исказилъ его самымъ безжалостнымъ образомъ. Общая мораль романа таже, что и въ разобранныхъ нами прежде (Люди будущаго и герои мѣщанства) романахъ Жоржъ-Зандъ и Андре Лер. Любовь — все счастіе, все блаженство женщины; безъ любви ея жизнь полна тоски, скуки и томленія, но чуть только «священный огонь» воспылаетъ, скука, тоска и томленіе мгновенно исчезаютъ, цѣль жизни проясняется, все существованіе женщины осмысливается — а радости и веселью нѣтъ конца. Любовь вселила въ Машу бодрость и энергію, благодаря которымъ она рѣшилась, наконецъ, порвать узы, связывавшія ее съ родственницей-благодѣтельницей, оставить ея домъ и начать трудовую, самостоятельную жизнь пролетарія; любовь дала ей силы мужественно переносить лишенія и непріятности, которыя она встрѣтила въ своемъ беззащитномъ одиночествѣ, наконецъ любовь же привела ее и окунула, какъ говоритъ самъ авторъ, «въ цѣлую рѣку той сказочной, волшебной „живой воды“, одними легкими брызгами воскрешающей человѣка изъ мертвыхъ и придающей ему такую чудесную силу и крѣпость, такую живучесть, веселье и бодрость, передъ которыми блѣднѣютъ и изчезаютъ всѣ житейскіе страхи и ужасы» (стр. 230, Ч. III). Вотъ какими удивительными свойствами обладаетъ любовь. Это настоящій жизненный элексиръ, которымъ можно разомъ излечивать всѣ девять египетскихъ проказъ. Только пусть въ этой «живой водѣ» купаются праздныя, вѣчно вздыхающія и ни о чемъ недумающія барышни, а женщины мыслящія не нуждаются въ этомъ любовномъ элексирѣ, онѣ и безъ него съумѣютъ сохранить крѣпость и силу духа, веселость и бодрость, «передъ которыми блѣднѣютъ и исчезаютъ фѣ житейскіе страхи и ужасы».

VI.

Теперь мы переходимъ къ одной изъ героинь романа г. Авдѣева «Между двухъ огней». Конечно, читатель догадывается, что мы поведемъ здѣсь рѣчь не о героинѣ № 1 Ольгѣ Ѳедоровнѣ Мытищевой, представительницѣ высшей породы, которая можетъ сводить съума престарѣлыхъ старцевъ, въ родѣ г. Гогенфельда или г. Камышлинцева — героя романа, но о которой мы ничего не можемъ сказать, какъ только то, что она насчетъ мужскаго пола слабость маленькую имѣла. Была ли какая нибудь надобность воспѣвать хвалебные гимны этой весьма обыкновенной и отнюдь не героической слабости и стоило ли, ради нея, возводить Ольгу Ѳедоровну въ героини романа, объ этомъ мы здѣсь скромно умолчимъ, потому что, въ свою очередь, не видимъ ни малѣйшей надобности заниматься здѣсь теоретическими воззрѣніями и идеалами г. Авдѣева. Г. Авдѣевъ выразилъ свое міросозерцаніе на женщину и разного рода общественныя явленія во взглядахъ, мысляхъ и діалогахъ своего героя Камышлинцева; взгляды, мысли и діалоги этого героя, въ чинѣ титулярнаго совѣтника въ отставкѣ, — блещутъ такимъ умственнымъ убожествомъ, такою неподдѣльною и непосредственною, глупостью, что мы считаемъ даже всякую полемику съ ними дѣломъ неприличнымъ и для читателей нашихъ просто обиднымъ. Потому мы проходимъ ихъ молчаніемъ и останавливаемъ вниманіе читателя на героинѣ № 2 — Аннѣ Ивановнѣ Барсуковой.

Въ Аннѣ Ивановнѣ Барсуковой г. Авдѣевъ силится изобразить одну изъ «новыхъ». Рисуя этотъ характеръ, романистъ-помѣщикъ (помѣщикъ по понятіямъ, разумѣется; общественнаго положенія г. Авдѣева мы не знаемъ), хочетъ какъ бы отдать дань требованіямъ современной жизни. Но… Timeo Danaos et donae ferentes; дань никогда не платится отъ чистаго сердца, и если дары данайцевъ подозрительны, то еще болѣе подозрительна искренность человѣка, рѣшившагося воздать должную справедливость тому, чего онъ не понимаетъ или чему онъ не симпатизируетъ.

Дѣйствительно, и въ романѣ г. Авдѣева, какъ и въ романѣ г. Марко-Вовчка, новая женщина вышла выкроенною по старой мѣркѣ мѣщанской барышни. Г. Авдѣевъ, надо отдать ему справедливость, не старался исказить и обуржуазить характеръ новой женщины, подобно автору «Живой души», но онъ понялъ его крайне узко, мѣщански, крайне-односторонне. Онъ схватилъ только одну его черту, — черту, которая, конечно, всего скорѣе должна броситься въ глаза добродушному буржуа, но которая однако Не составляетъ основной сущности этого характера. Мы говорили уже, что новая женщина, попавшая случайно въ условія, противорѣчащія ея стремленію въ свободѣ и самостоятельности, ставящія ее въ окружающимъ лицамъ въ зависимыя, подчиненныя отношенія, прежде всего старается выйдти изъ этихъ условій и стать въ положеніе, хотя бы и худшее въ матеріальномъ отношеніи, но за то ни отъ кого независимое. Вѣрно подмѣтивъ эту черту, г. Авдѣевъ вообразилъ, что въ ней одной и заключается вся суть дѣла и что достаточно изобразить женщину съ сильными стремленіями въ самостоятельности, женщину, покидающую родительскій дохъ и заводящую швейную мастерскую, одѣвающуюся скромно, неуважающую роскоши, читающую книжки и носящую башлыкъ, — чтобы и вышла новая женщина. Нѣтъ, этого немножко мало. Дѣйствительно, новая женщина не терпитъ пассивной зависимости, она стремится къ экономической самостоятельности, она одѣвается скромно, она не любитъ роскоши, читаетъ разнаго рода книжки и носитъ башлыкъ; но если бы только этимъ и ограничивались тѣ особенности, которыя отличаютъ ее отъ обыкновенныхъ барышень, то мы бы объ ней и не говорили, потому что мы не считаемъ эти особенности чѣмъ-то существеннымъ. Правда, онѣ составляютъ нѣкоторый прогрессъ въ развитіи характера барышни, но онѣ не измѣняютъ его сущности; руководящимъ мотивомъ, по прежнему, остается узко-эгоистическое соображеніе о личномъ комфортѣ, удобствѣ и довольствѣ. Только тамъ, гдѣ этотъ мотивъ смѣняется другимъ болѣе человѣчнымъ, болѣе разумнымъ стремленіемъ къ возможно-полнѣйшему осуществленію счастія всѣхъ ближнихъ, стремленіемъ, выработавшимся подъ вліяніемъ ясно-сознанной, прочувствованной идея солидарности человѣческихъ интересовъ, только тамъ, только въ этомъ пунктѣ можно провести рѣзкую границу между характеромъ барышни и новой женщины. Перешла или нѣтъ эту границу Анна Ивановна — изъ романа этого не видно, а то, что говорится объ ней въ романѣ, не даетъ намъ права дѣлать заключеній ни за, ни противъ.

Однако у Анны Ивановны есть то безсознательное стремленіе къ какому-то дѣлу, о которомъ мы говорили при разборѣ характера Марьи Николаевны Щетининой. Въ первомъ своемъ разговорѣ съ кретиномъ Камышлинцевымъ она говоритъ: «тянетъ къ чему-то, отдалась бы вся чему нибудь, и не знаешь». На это наивное признаніе кретинъ отвѣчалъ ей, такъ, какъ и подобало отвѣчать кретину. "А еще хуже, " тихо проговорилъ онъ, посмотрѣвъ на Барсукову, «если и знаешь, да не можешь».

Обстановка, окружавшая Анну Ивановну, и узкая сфера ея дѣятельности, не удовлетворяли ее. Съ оттѣнкомъ худо скрытой ироніи отвѣчаетъ она Камышлницеву, предложившему ей вопросъ: что она подѣлывала въ его отсутствіе? — «Да тоже, что и прежде. Дома хозяйничаю немножко, да шью. Дарья Степановна иногда присылаетъ, съ ней что нибудь работаю». — «Вы всегда заняты»? — «Почти, я привыкла всегда что нибудь да дѣлать». — «Счастливая женщина», замѣтилъ, какъ бы про себя, Камышлинцевъ. Глупѣе этого замѣчанія трудно что нибудь и выдумать. Дѣвушка рисуетъ ему картину своей пошлой, однообразной мѣщанской жизни, а онъ восхищается ея счастіемъ! Такая неожиданная глупость должна была разумѣется, сильно озадачить Анну Ивановну. «Я не жалуюсь», отвѣтила она своему неловкому кавалеру, «но чему же вы нашли завидовать»? — «Какъ не завидовать», сталъ оправдываться герой г. Авдѣева, — «дѣло у васъ есть, а главное вы имъ удовлетворяетесь!» — Барсукова покраснѣла, такое предположеніе показалось ей обиднымъ, и она рѣшилась вывести своего кавалера, какъ говорится, на чистую воду. — «Вы находите, можетъ быть», сказала она ему, «что я довольствуюсь слишкомъ малымъ? Рада бы и большему, да гдѣ же и въ чемъ оно?назовите!» И какъ вы полагаете, что отвѣтилъ ей этотъ удивительный герой, достойный соперникъ Рязанова по части разговоровъ съ женщинами. Онъ. сказалъ ей: — «Да, бездѣлицу вы спрашиваете: женская дѣятельность. У насъ и мужскую-то не знаешь куда дѣть». — «Вотъ видите ли, срѣзала его Барсукова, вы и читали много и много видѣли, а не даете отвѣта. Гдѣ же мнѣ-то, деревенской дѣвушкѣ, найдти его?»

Однако, она искала его; искала какъ умѣла, и то, что она нашла, нашла сама, безъ всякой посторонней помощи и иниціативы. Единственный мужчина, къ которому она могла обратиться за совѣтомъ, былъ Камышлинцевъ; но онъ былъ такъ глупъ, что совѣта ей никакого не только разумнаго, но даже и неразумнаго дать не могъ. На ея вопросъ: что дѣлать? — онъ отвѣчалъ глубокомысленно: «Есть вопросы, которые трудно разрѣшать по двумъ причинамъ: во-первыхъ, они сами по себѣ затруднительны, во-вторыхъ не могутъ быть разрѣшены нѣсколькими словами (кто же вамъ велитъ скупиться на слова?). У насъ вообще жизнь не представляетъ удобства къ широкой дѣятельности, а самая дѣятельность можетъ быть направлена такъ разнообразно, что назвать ей одну задачу, значитъ исключить тысячи. Впрочемъ, мнѣ кажется, всякая дѣятельность почтенна, если она производительна» и т. д. (стр. 14). Если бы Камышлинцевъ просто сказалъ: вашъ вопросъ мнѣ не подсилу, я не могу и не берусь рѣшать его, онъ поступилъ бы, если и не особенно умно, то во всякомъ случаѣ честно. Но о въ хотѣлъ порисоваться передъ Барсуковой превосходствомъ своего умственнаго развитія и показать ей, что онъ все можетъ разрѣшить и на все можетъ отвѣтить. Однако, въ своемъ жалкомъ самообольщеніи, онъ не замѣтилъ, что, вмѣсто серьезнаго отвѣта на серьезный вопросъ, онъ повторилъ только одно изъ самыхъ пошлѣйшихъ и нелѣпѣйшихъ правилъ дѣтскихъ прописей. Она его спросила, что дѣлать, а онъ ей въ отвѣтъ: «дѣятельностей всякихъ много, и всякая дѣятельность почтенна, если она производительна». О, великая истина! Но что такое производительная дѣятельность? Если подъ нею подразумѣвать (какъ это обыкновенно и дѣлается) всякую дѣятельность, болѣе или менѣе полезную, — въ такомъ случаѣ пусть бы намъ указалъ Камышлинцевъ, какая дѣятельности не почтенна? О воротнички вышивать, и огурцы солить, и кушанья стряпать, и рыбу удить, и за звѣрями и птицами охотиться — все это дѣятельности почтенныя, высоко-почтенныя. Но развѣ отсюда слѣдуетъ, что ихъ нужно всѣ$іъ рекомендовать? Развѣ то, что дѣлается людьми, можетъ быть когда нибудь абсолютно-безполезно. Всякая дѣятельность относительно полезна, и потому каждый человѣкъ обязанъ стремиться но мѣрѣ своихъ силъ и возможности не къ полезной дѣятельности вообще, а въ наиболp3;е; — если его силы дозволяютъ ему таскать камни, а онъ возится съ мусоромъ — онъ поступаетъ анти-соціально, онъ нарушаетъ основные принципы человѣческаго общежитія, онъ разстраиваетъ солидарность общественныхъ интересовъ, онъ совершаетъ великій грѣхъ противъ всего общества. Вотъ эту-то истину, а совсѣмъ не ту, которая гласитъ, будто всякая дѣятельность почтенна, слѣдуетъ какъ можно чаще повторять всѣмъ и каждому, женщинамъ и мужчинамъ, ощущающимъ потребность что нибудь дѣлать, чѣмъ нибудь заняться. И если бы она чаще повторялась, и ее бы чаще слушали, тогда, быть можетъ, мы не имѣли бы удовольствія видѣть взрослыхъ, исполняющихъ работы дѣтей, сильныхъ, исполняющихъ работы слабыхъ, мыслящихъ людей, добровольно превращающихъ себя въ швейныя, писальныя и всякія другія машины. Тогда, быть можетъ, большинство рабочихъ карьеръ не оканчивалось бы такимъ пошло-мѣщанскимъ образомъ, какимъ оно оканчивается теперь. Вобьютъ человѣку отъ юности его въ голову, будто всякая производительная дѣятельность почтенна, онъ и не заботится много о выборѣ: что сподручнѣе и что легче, за то первое и хва* тается. Сподручнѣе служить — онъ служить пойдетъ, сподручнѣе шить — онъ шить начнетъ, сподручнѣе торговать или деньги въ ростъ отдавать — онъ и торговать станетъ и деньги въ ростъ будетъ отдавать. Все полезно, все пріемлется, чего, же лучше? зачѣмъ же брезгать?

Однако, люди не замѣчаютъ, что, благодаря этой успокоительной философіи лѣни и тупоумія, они стоятъ на одномъ мѣстѣ десятки тысячъ вѣковъ; они воображали, будто они сравниваютъ и разчищаютъ дорогу, — но это иллюзія; въ сущности они только утаптываютъ небольшой клочекъ земли, окруженный какимъ-то заколдованнымъ кругомъ, и этого круга они не въ силахъ переступить.

Если бы Аннѣ Ивановнѣ посчастливилось встрѣтить человѣка не только болѣе развитаго и энергичнаго, то очень можетъ быть, что она, при своей настойчивости, при своемъ страстномъ желаніи «всей отдаться» дѣлу, — нашла бы какой нибудь другой выходъ изъ своего положенія. Собственнымъ же умомъ она додумалась до швейной артели, въ ней она усмотрѣла то дѣло, котораго жаждала, черезъ нее она хотѣла вырваться на божій, вольный свѣтъ, на чистый воздухъ. "Вѣдь это несносно быть вѣкъ подъ опекою, " — говорила она Камышлинцову, — "положимъ, хоть и подъ очень мягкой опекой, и постоянно считаться несовершеннолѣтней. Отъ этого мы, русскія женщины и непрактичны и мало развиты. Мнѣ просто душно въ семьѣ; я хочу жить своимъ умомъ и на свободѣ! "Вотъ вамъ, въ подлинникѣ, тотъ мотивъ, который заставляетъ современную женщину бѣжать отъ домашняго очага: она хочетъ жить своимъ умомъ, она хочетъ жить на свободѣ, она не хочетъ быть вѣчно несовершеннолѣтней! Это первое, могущественное проявленіе сознанія своей силы.

Барсукова дѣйствовала энергично и практично, и потому безъ особыхъ затрудненій высвободилась изъ подъ отцовской ферулы, и пренебрегая городскими сплетнями и толками, открыла швейный магазинъ (не на артельныхъ, однако, началахъ, а просто на хозяйскихъ), къ стыду и ужасу окрестнаго дворянства. Такимъ образомъ она завоевала себѣ экономическую самостоятельность, и завоевала собственными усиліями, по собственной иниціативѣ, безъ всякихъ любовныхъ стимуловъ и подстрекательствъ. Она дѣйствовала въ этомъ случаѣ какъ настоящій человѣкъ, и это уже утѣшительно; утѣшительно, что романистъ, воспѣвающій доблесть разныхъ г-жъ Мытищевыхъ и гг. Камышлинцевыхъ, допускаетъ все-таки возможность для женщины поступать иногда по-человѣчески.

Однако, какъ мы уже сказали, только этою стороною своей дѣятельности, только этою чертою своего характера, Барсукова напоминаетъ намъ типъ новой женщины. Дальнѣйшая ея исторія оттѣнена безличнымъ мѣщанскимъ-колоритомъ; очевидно, она сформировалась подъ вліяніемъ отсталыхъ, крѣпостническихъ понятій о женщинѣ и ея назначеніи, — тѣхъ понятій, которыя сбили съ толку и Марко-Вовчекъ, которыя и ее заставили обезобразить личность новой женщины. Оба автора свели своихъ героинь въ идеалу барышни, обусловленному крѣпостнымъ правомъ. Первый превратилъ новую женщину въ самку, — второй въ добродѣтельную хозяйку; первый выкупалъ ее въ любовномъ элексирѣ, «въ водѣ живой», изъ которой она вышла свѣжею, бодрою, возрожденною и веселою; второй посадилъ ее въ швейный магазинъ, который сдѣлалъ изъ нея практическую торговку и убилъ въ ней всякія гражданскіе порывы и всякія не мѣщанскія поползновенія; первый, въ награду за то, что она. умѣла сильно любить, далъ ей Загайнаго и въ придачу, вѣчное, ничѣмъ ненарушимое семейное счастіе; второй, въ награду за то, что она умѣла малымъ довольствоваться и отвергла Богомыслова, далъ Камышлинцова, и въ придачу тоже вѣчное, ничѣмъ ненарушимое семейное счастіе.

VII.

Теперь мы познакомились съ характеристическими особенностями типа новой женщины, насколько эти особенности выразились въ характерѣ трехъ героинь трехъ разобранныхъ романовъ; мы отдѣлили тѣ черты этого типа, которыя вполнѣ соотвѣтствуютъ и обусловливаются его основною идеею, отъ тѣхъ буржуазныхъ примѣсей, которыми исказили ихъ буржуазные романисты, мы показали ту грань; которая отдѣляетъ его отъ типа барышни. Обратимся теперь къ другой сторонѣ вопроса, къ другой сторонѣ разбираемыхъ нами произведеній.

Каждое серьезное беллетристическое произведеніе имѣетъ или, по крайней мѣрѣ, должно имѣть двѣ стороны. Съ одной стороны, беллетристъ старается воспроизвести по возможности, ближе къ дѣйствительности, тѣ типы и характеры, которые выработались и развились подъ вліяніемъ данныхъ условій современной жизни; но этимъ задача его не можетъ ограничиваться. Каждый новый характеръ, каждый новый типъ возбуждаетъ извѣстные вопросы, предъявляетъ извѣстныя требованія къ жизни. Обойти эти вопросы и эти требованія не можетъ романистъ; въ противномъ случаѣ, его произведеніе не будетъ имѣть другого значенія кромѣ значенія фотографическаго снимка, легкаго очерка, сираго матеріала. Его задача состоитъ не въ томъ только, чтобы художественно, т. е. вѣрно съ общимъ смысломъ дѣйствительности) воспроизвести особенности рисуемаго характера, и указать на тѣ требованія, которыя онъ предъявляетъ; онъ долженъ также опредѣлить, по возможности и то, какимъ образомъ можетъ и должна жизнь удовлетворять этимъ требованіямъ. Вотъ это-то и* составляетъ тенденціозную, дидактическую сторону каждаго живого беллетристическаго произведенія, нежелающаго ограничиваться одними только пейзажиками, а имѣющаго въ виду какія нибудь болѣе или менѣе серьезныя, осмысленныя цѣли. И эта-то дидактическая, тенденціозная сторона, по нашему мнѣнію, и есть самая важная и существенная. Конечно, поклонники чистаго искуства и обожатели художественныхъ формъ не согласятся съ нами въ этомъ никогда. Для нихъ прежде всего художественность или, какъ они "выражаются, художественная правда; — дидактическія же цѣли унижаютъ искуство, лишаютъ его той свободы и независимости, которою оно всегда должно пользоваться и на которую никто будто бы не долженъ посягать. Романистъ, но воззрѣніямъ этихъ господъ, долженъ только подмѣчать, наблюдать, обобщать единичные факты, возводить ихъ въ общіе типы и созданный, такимъ образомъ, типъ рисовать въ конкретныхъ образахъ. Примѣшивать къ этому художественному процессу какія нибудь тенденціи — это значитъ, по ихъ мнѣнію, профанировать искуство. Но дѣло въ томъ, что подобная профанація, — если только это профанація — неизбѣжна и неустранима при всякомъ художественномъ процессѣ. Повидимому, этотъ процессъ, какъ его опредѣляютъ эстетики, имѣетъ много общаго съ операціями статистика. Статистикъ также подмѣчаетъ единичные факты, подводитъ ихъ подъ однородныя группы, опредѣляетъ общій, средній типъ каждой группы и потомъ прилагаетъ этотъ общій типъ къ объясненію частныхъ, конкретныхъ явленій. Но вся разница въ томъ, что романистъ оперируетъ надъ живыми личностями, — надъ величинами крайне измѣнчивыми, неопредѣленными, для наблюденія надъ которыми требуется очень много разнообразныхъ и трудно даже уловимыхъ условій, — условій, имѣющихъ чисто субъективный, личный характеръ. Статистикъ также оперируетъ надъ отвлеченными цифрами, величинами строго опредѣленными, точными и постоянными, но для того, чтобы ихъ классифицировать и выводить изъ нихъ средній тонъ-для этого не требуется никакихъ другихъ условій, кромѣ твердаго знанія первыхъ четырехъ правилъ арифметики. Потому, для статистика весьма трудно потерять безпристрастіе, необходимое для обезпеченія точности и правильности его операцій. Напротивъ, для романиста не быть пристрастнымъ — почти невозможно. Разнообразныя свойства тѣхъ элементовъ, надъ которыми онъ оперируетъ, лишаютъ его возможности (не говоря уже о вліяніи его чисто-субъективныхъ "наклонностей и взглядовъ, которые не могутъ не играть водной роли при подобныхъ операціяхъ) наблюдать и подмѣчать всѣ эти свойства одновременно и съ одинаковою точностью и полнотою. Нѣкоторыя изъ нихъ оттѣнятся въ его представленіи съ особенною рельефностью; другія съ меньшею; а третій — онъ и совсѣмъ упуститъ изъ виду. Такимъ образомъ уже при самомъ началѣ своихъ операцій, художникъ, мечтающій сохранить строгій нейтралитетъ по отношенію къ наблюдаемымъ фактамъ, встрѣчается съ непреодолимыми затрудненіями, и, самъ того не замѣчая, подготовляетъ себѣ матеріалъ, имѣющій характеръ чисто субъективный, далеко неудовлетворяющій требованіямъ объективной, художественной правды. Понятно, что при дальнѣйшихъ операціяхъ, субъективный элементъ будетъ усиливаться и расширяться все болѣе и болѣе въ ущербъ элементу объективному, въ ущербъ объективной правдѣ. И чѣмъ обильнѣе содержаніе художественнаго творенія, чѣмъ разнообразнѣе былъ творческій процессъ, чѣмъ тщательнѣе и добросовѣстнѣе обработывалъ художникъ свой матеріалъ, чѣмъ изъ большаго числа единичныхъ наблюденій слагалъ онъ свои типы, и чѣмъ рельефнѣе старался онъ выразить ихъ въ копкретныхъ образахъ, тѣмъ субъективнѣе будетъ его произведеніе, тѣмъ большую дозу своихъ личныхъ воззрѣній внесетъ въ него авторъ, тѣмъ, слѣдовательно, менѣе оно будетъ удовлетворять требованіямъ объективной правды.

Итакъ, что бы ни говорили поклонники чистаго искуства и художественной правды, — художественное произведеніе немыслимо безъ тенденціи, и требовать отъ романиста безпристрастія и хладнокровія статистика — значитъ требовать невозможнаго, идти на перекоръ природѣ человѣка, отвергать законъ психологіи.

Но беллетристическое произведеніе не только не можетъ, оно и не должно писаться безъ тенденціи; оно не только не можетъ, оно и не должно ограничиваться одною рисовкою, однимъ безпечальнымъ и безстрастнымъ созерцаніемъ окружающихъ явленій, — оно должно поучать и вразумлять. При данныхъ условіяхъ жизни современнаго общества большинство грамотной публики стоитъ на такой ступени умственнаго развитія, что для него всякая здравая идея гораздо доступнѣе тогда, когда она сообщается ему въ беллетристической формѣ, а не въ формѣ логическаго разсужденія, научнаго трактата. Это большинство неспособно. ни само надо* дить рѣшеніе для трудныхъ вопросовъ, возбуждаемыхъ жизнію, ни искать ихъ въ незнакомой для него области чистой теоріи, — оно ищетъ ихъ въ романахъ и повѣстяхъ. Романы и повѣсти даютъ ему отвѣты на интересующіе его житейскіе вопросы, они даютъ ему руководящія правила и совѣты для его домашняго обихода, они учатъ его, какъ ему жить, и что ему дѣлать. Въ этомъ отношеніи они имѣютъ огромное общественное значеніе, и могли бы быть благотворными орудіями цивилизаціи, но, къ несчастію, орудіе это, въ большинствѣ случаевъ, находится въ такихъ невѣжественныхъ, или недобросовѣстныхъ рукахъ, что оно оказывается или совершенно безполезнымъ или крайне вреднымъ. Романисты вмѣсто того, чтобы просвѣтлять сознаніе общества, очищать его міросозерцаніе отъ предразсудковъ, задерживающихъ умственное развитіе, — рабски слѣдуютъ рутинѣ и съ ея голоса внушаютъ своимъ читателямъ дикія и нелѣпыя понятія обо всѣхъ, доступныхъ ихъ пониманію, предметахъ, поддерживаютъ ихъ умственный и нравственный застой, оправдываютъ лѣнь, апатію и равнодушіе къ общественнымъ интересамъ. Вмѣсто того, чтобы рисовать передъ читателями возвышенные идеалы людей-гражданъ, они малюютъ имъ разныхъ салонныхъ героевъ и узколобыхъ филистеровъ, они соблазняютъ ихъ свѣтлыми картинками, во вкусѣ фламандской живописи, изображающими мѣщанское счастіе во всѣхъ его видахъ и проявленіяхъ. Все это, конечно, грустно, но все это есть, существуетъ и будетъ существовать до тѣхъ поръ, пока или не измѣнятся тѣ матеріальныя условія, которыя держатъ большинство публики въ постоянномъ умственномъ несовершеннолѣтіи; или писаніе повѣстей и романовъ перестанетъ быть какимъ-то asilium’омъ всякой глупости и невѣжества. Что случится скорѣе — этого, конечно, нельзя предсказать теперь съ полною достовѣрностью, но мы полагаемъ, что первое, потому что беллетристическая форма, по самому существу своему, такова, что къ ней всегда скорѣе будутъ прибѣгать люди, болѣе или менѣе ограниченные, чѣмъ люди серьезно-мыслящіе, развитые и всесторонне образованные. Образное выраженіе мыслей всегда соотвѣтствуетъ нисшей ступени умственнаго развитія; оно легче и удобнѣе для людей не далекихъ въ умственномъ отношеніи. Когда же къ нему обращаются личности высокоразвитыя и привыкшія къ серьёзному мышленію, то онѣ почти всегда терпятъ полный фіаско, — и повѣсти и романы выходятъ у этихъ авторовъ произведеніями крайне-неудачными или, какъ обыкновенно выражаются, чуждыми всякой художественности, всякой поэзіи.

Однако всѣ эти соображенія не даютъ критикѣ ни малѣйшаго нрава благодушно относиться во всѣмъ недостаткамъ и нелѣпостямъ современной беллетристики. Нѣтъ, она должна обличать ихъ на каждомъ шагу, она должна преслѣдовать ихъ вездѣ, подъ какою бы благовидною формою они ни скрывались, — какъ бы ловко они ни были замаскированы. Съ этою цѣлью она должна, въ каждомъ беллетристическомъ произведенія, стараться уловить прежде всего идею его и тенденцію и если эта тенденція вредна по своему вліянію на умственное и нравственное развитіе читателей, — она должна безпощадно разоблачить всю его вредность и доказывать всю его нелѣпость. Только такимъ образомъ она можетъ противодѣйствовать вредному вліянію людей, которыхъ всего охотнѣе слушаютъ, которымъ всего легче и незамѣтнѣе подчиняются. — Уловить тенденцію романа или повѣсти не всегда легко, потому что часто самъ романистъ не отдаетъ въ ней себѣ никакого отчета; часто романистъ даже и не подозрѣваетъ вывода, который читатель можетъ сдѣлать изъ его романа, и когда ему кто нибудь укажетъ, онъ съ недоумѣніемъ таращитъ глаза и наивно восклицаетъ: а я, вѣдь, совсѣмъ объ этомъ и не думалъ! — Однако, глупость несознанная и неумышленная все-таки остается глупостью и ея вредное вліяніе нисколько отъ того не умаляется. Потому для критики существенную важность имѣетъ совсѣмъ не то, что хотѣлъ сказать авторъ, а то, что само собою вытекаетъ изъ его произведенія, — то нравоученіе, которое выведетъ изъ него обыкновенный читатель, неимѣвшій случая инымъ путемъ познакомиться съ міровоззрѣніемъ автора; тотъ отвѣтъ, который онъ найдетъ въ немъ на вопросы, возбуждаемые дѣйствительностью, изображенною въ романѣ. А такъ какъ отвѣты эти имѣютъ очень важное значеніе для большинства читающей публики, то, повторяемъ опять, критика не можетъ и не должна проходить ихъ молчаніемъ.

Какой же отвѣтъ даютъ разбираемыя нами произведенія на вопросъ, возбуждаемый появленіемъ въ нашемъ обществѣ типа новой женщины? Вопросъ — куда дѣвать, куда направить ей свои силы, силы, которыя, какъ мы показали, могутъ имѣть огромное соціальное значеніе.

Повѣсть г. Слѣпцова рѣшаетъ этотъ вопросъ весьма безотрадно и глуповато. Герой ея Рязановъ проповѣдуетъ новой женщинѣ, что положеніе ея безвыходно, что чѣмъ болѣе она будетъ узнавать жизнь, тѣмъ больше будетъ лишаться возможности жить такъ, какъ другіе живутъ. Если подъ этими другими слѣдуетъ подразумѣвать филистеровъ, мелкихъ эгоистовъ и т. п., тогда Рязановъ совершенно правъ: чѣмъ болѣе новая женщина будетъ узнавать жизнь, тѣмъ ненавистнѣе и отвратительнѣе покажутся ей эти самодовольные филистеры, съ ихъ мѣщанскою обстановкою, съ ихъ мѣщанскимъ счастіемъ, и тѣмъ сильнѣе пробудится въ ней стремленіе въ настоящей человѣческой жизни и настоящей человѣческой дѣятельности. Въ чемъ же, однако, осуществится это стремленіе, въ чемъ должна заключаться эта настоящая человѣческая жизнь? этотъ вопросъ только въ иной формѣ задаетъ Марья Николаевна своему собесѣднику. «Что же остается дѣлать человѣку, — спрашиваетъ она его, — который потерялъ возможность жить такъ, какъ всѣ живутъ?» — «Остается… Рязановъ посмотрѣлъ, кругомъ, — остается выдумать, создать новую жизнь, а до тѣхъ поръ»… Онъ махнулъ рукой — т. е. до тѣхъ поръ остается на все махнуть рукою! О мудрый и глубокомысленный совѣтчикъ! Бѣда только въ томъ, что совѣтъ этотъ нелѣпъ и неудобоисполнимъ. Махнуть на все рукою, какъ это сдѣлалъ Рязановъ, но вотъ именно это-то, а, быть можетъ, одно только это и невозможно для мыслящихъ людей. Они хотятъ дѣйствовать, хоть какъ нибудь, да, дѣйствовать; окружающая ихъ тупая апатія, сонливая бездѣятельность для нихъ невыносимы; они не могутъ относиться къ жизни съ тою благодушною пассивностью, съ какою относятся къ ней филистеры. Филистеры дѣйствительно на все махаютъ рукою, частью благодаря условіямъ своей матеріальной жизни, оброчной обезпеченности своего соціальнаго положенія, частью, благодаря понятіямъ и привычкамъ, привитымъ воспитаніемъ; они готовы со всѣмъ примирится, они готовы смотрѣть на всякое зло, некасающееся ихъ непосредственно, равнодушно и спокойно; но вотъ это то и не мыслимо для новаго человѣка. Новый человѣкъ не можетъ примириться съ умозаключеніемъ разочарованныхъ лѣнивцевъ, что будто теперь ничего нельзя дѣлать, будто нужно ждать, пока создастся новая жизнь. И что такое эта новая жизнь? Новая жизнь есть жизнь полная дѣятельности, направленной не къ достиженію личнаго комфорта, индивидуальнаго мѣщанскаго счастія, а къ улучшенію общихъ условій жизни всего общественнаго организма, къ возможному осуществленію счастія всѣхъ. Какою же однако должна бить эта дѣятельность и доступна ли она для женщины? Къ этому вопросу сводятся всѣ остальные вопросы, возникающіе по поводу новой женщины.

Рязановъ совѣтуетъ Марьѣ Николаевнѣ пріютиться къ какой-то, какъ онъ выражается, "мелкотѣ, которая будто бы «всѣ дѣла справитъ и всѣ эти артели заведетъ на законномъ основаніи». Г. Авдѣевъ заставляетъ Анну Ивановну завести швейную мастерскую. Марко — Вовчекъ рекомендуетъ Машѣ Загайнаго, какъ человѣка, который научитъ ее, какъ и что нужно дѣлать. Такимъ образомъ, всѣ три повѣсти имѣютъ одну и ту же общую тенденцію, всѣ они сходятся въ томъ, что отрицаютъ возможность женской иниціативы, женской самостоятельности внѣ сферы чисто-экономической дѣятельности. На вопросъ: что ей дѣлать? они отвѣчаютъ: заводи мастерскія, а если хочешь болѣе возвышенной дѣятельности — ищи мужчину.

Заводить мастерскія — это вещь хорошая, но хорошая только въ томъ отношеніи, что можетъ дать экономическую самостоятельность, прочную, матеріальную обезпеченность нѣсколькимъ женщинамъ. Какъ великъ можетъ быть кругъ этихъ женщинъ — это вопросъ уже чисто-экономическій и потому романисты считаютъ себя въ правѣ не касаться его. Но. они ошибаются и жестоко ошибаются. Такъ какъ они лезутъ въ учителя и наставники женщинъ, такъ какъ они предлагаютъ ей практическіе совѣты на счетъ ея дѣятельности, то имъ не только не мѣшало-бы, но даже было бы положительно необходимо взвѣсить и оцѣнить въ тиши кабинета достоинство и удобопримѣнимость своего совѣта. Тогда они увидѣли бы, что, во-первыхъ, совѣтъ ихъ въ большинствѣ случаевъ неисполнимъ, во-вторыхъ, что въ тѣхъ случаяхъ, когда онъ можетъ быть осуществленъ на практикѣ безъ особыхъ препятствій, онъ приведетъ къ весьма мизерному результату: двѣ, три женщины получатъ полное матеріальное обезпеченіе, а взамѣнъ того обезпеченіе другихъ двухъ, трехъ женщинъ станетъ весьма низкимъ и непрочнымъ; въ третьихъ, что подобная дѣятельность, какъ дѣятельность исключительно преслѣдующая личныя цѣли, имѣющая въ виду исключительно интересы индивидуальнаго комфорта, не можетъ удовлетворить женщину, стремящуюся въ болѣе возвышеннымъ цѣлямъ, занятую болѣе широкими интересами. Но, вѣдь, романисты заставляютъ новыхъ женщинъ открывать не просто мастерскія на началахъ лавочническихъ теорій, а мастерскія артельныя. Эти послѣднія, доставляя женщинѣ экономическую самостоятельность, въ то же время проводятъ въ жизнь новыя начала, начала, которыя при своемъ полномъ осуществленіи должны повести къ счастію всѣхъ. Но опять бѣда въ томъ, что романисты не подумали, насколько возможны и полезны подобныя учрежденія при существующихъ условіяхъ. Артель, какъ фактъ единственный и исключительный, полезна только для тѣхъ немногихъ лицъ, которыя принимаютъ въ ней непосредственное участіе; общественное же значеніе она получитъ только тогда, когда изъ единственнаго факта она получитъ возможность сдѣлаться фактомъ общимъ. Но для того, чтобы могла существовать подобная возможность, для этого требуются совершенно особыя условія. Какія это условія, объ этомъ должны бы были подумать романисты. Если бы они объ этомъ подумали, тогда, быть можетъ, они пришли бы къ такому заключенію: требуемыхъ условій у насъ на лицо не оказывается, а такъ какъ, при отсутстіи ихъ, стремленіе женщины достигнуть экономической самостоятельности посредствомъ устройства мастерскихъ и артелей можетъ осуществиться только въ рѣдкихъ, единичныхъ случаяхъ, такъ какъ, слѣдовательно, оно никогда не можетъ имѣть другихъ цѣлей, кромѣ цѣлей чисто-личныхъ, индивидуальныхъ, то совѣтовать женщинѣ подобнаго рода дѣятельность, какъ дѣятельность, могущую вывести ее изъ ея теперешняго положенія и удовлетворить всѣмъ ея стремленіямъ и наклонностямъ — крайне неосновательно и неразумно. Они рекомендуютъ ей полумѣры, они занимаютъ ее пустяками, скрывая отъ нея — умышленно или неумышленно — самое важное и самое полезное; хотя нѣкоторые изъ нихъ и ясно видятъ, что, при данныхъ условіяхъ, предпріятія, рекомендуемыя обыкновенно для женской дѣятельности, не приведутъ ни къ какимъ плодотворнымъ результатамъ и не удовлетворятъ стремленіямъ новой женщины, что стремленія эти могутъ быть только тогда удовлетворены, что плодотворные результаты могутъ быть только тогда достигнуты, когда женщина обратитъ свою дѣятельность на улучшеніе и устраненіе именно этихъ данныхъ условій, — хотя все это они видятъ и понимаютъ, однако они думаютъ, что подобнаго рода дѣятельность не женскаго ума дѣло, и что иниціатива должна здѣсь принадлежать одному только мужчинѣ. Женщина можетъ дѣйствовать за его спиною, по его указанію, но отнюдь не самостоятельно и не по собственному побужденію. Маша томится и бездѣйствуетъ до встрѣчи съ Загайнымъ, но когда она встрѣтилась съ нимъ, глаза ея открылась, умъ прояснился; сердце наполнилось энергіею і весельемъ. Но чтоже бы съ ней было, если бы она не встрѣтила Загайнаго? Если бы онъ, вмѣсто того, чтобъ поселиться въ городѣ N, поселился въ городѣ X? Открылись ли бы глаза Маши, прояснился ли бы умъ ея, наполнилось ли бы ея сердце энергіею и весельемъ? — Романистъ не рѣшаетъ вопроса прямо, но уже изъ того, что для этого проясненія, открытія и наполненія непремѣнно потребовалось появленіе посторонняго лица, можно заключить, что авторъ болѣе склоняется въ пользу отрицательнаго, чѣмъ положительнаго отвѣта. Но вѣдь не всякая женщина можетъ разсчитывать на подобную встрѣчу; вѣдь Загайные попадаются не часто. Что же ей дѣлать, если ей не удастся повстрѣчаться съ нимъ? За что приняться, куда пристроиться? Неужели все томиться, скучать, бездѣйствовать или заводить артели? А вѣдь никакого другого исхода ей не указываютъ романисты.

«Ищи мужчину съ такими-то и такими-то свойствами; найдя его, дѣйствуй съ нимъ за одно» — говоритъ романистъ, совершенно упуская изъ виду, что именно въ настоящемъ случаѣ утѣшительное завѣреніе «ищите и обрящете» — всего менѣе можетъ имѣть мѣста. Примѣръ Маши исключителенъ и рѣдокъ. Приводить подобные примѣры крайне вредно, — вредно, во-первыхъ, потому, что это поселяетъ въ умахъ людей несбыточныя надежды, которыя всегда приводятъ въ апатіи и разочарованію, во-вторыхъ, потому, что заставляютъ человѣка возлагать всѣ упованія не на собственныя свои силы, а на случай, — на силы, такъ сказать, внѣшнія, постороннія: Женщина, вычитавшая изъ романовъ и повѣстей, что для полноты и разумности женской дѣятельности необходимы любовь и мужчина, потеряетъ вѣру въ собственныя силы, а вмѣстѣ съ нею и ту энергію и бодрость духа, которыя такъ необходимы для нея.

Такимъ образомъ, всѣ три разобранные здѣсь романа проникнуты ложною, буржуазною тенденціею; они относятся къ женщинамъ точно также, какъ экономисты-лавочники къ рабочимъ: тоже лицемѣріе, таже тупая недогадливость, тоже искусное маскированіе сущности дѣла, таже погоня за пустымъ и неважнымъ. Вопросъ: что дѣлать новой женщинѣ — оставленъ ими безъ разумнаго отвѣта, а хотя они стараются разрѣшить его, но разрѣшаютъ самымъ неудовлетворительнымъ образомъ, потому что это рѣшеніе насколько не соотвѣтствуетъ основной тенденціи характера новой женщины. Какого же рода дѣятельность можетъ соотвѣтствовать этому характеру? Послѣ всего сказаннаго нами отвѣчать на этотъ вопросъ не трудно. Конечно, нельзя отрицать, что стремленіе въ собственной выгодѣ, собственной пользѣ, не чуждо характеру и новыхъ людей. Напротивъ, это стремленіе играетъ точно такую же роль между мотивами, управляющими дѣятельностью новой женщины, какую оно играетъ среди мотивовъ любаго филистера. Разница только въ томъ, что иначе понимаютъ собственную пользу филистеры, иначе понимаютъ ее новые люди. Для первыхъ она заключается въ личномъ комфортѣ, въ возможности пользоваться удобствами и удовольствіями спокойнаго, мирнаго, эгоистическаго, безмятежнаго и безпечальнаго существованія. У вторыхъ понятіе о собственной пользѣ, о личномъ счастіи такъ тѣсно связано ст. понятіемъ о пользѣ, о счастіи всѣ;хъ, что даже въ своей чисто-практической дѣятельности они не могутъ разъединить ихъ. Ихъ эгоизмомъ руководитъ и направляетъ ясно сознанная, глубоко прочувствованная идея солидарности человѣческихъ интересовъ, потому и проявляется она въ совершенно другихъ формахъ, нежели у филистеровъ. Эгоизмъ послѣднихъ заставляетъ ихъ искать счастія только для себя, не заботясь о томъ, насколько отъ того выигрываютъ или проигрываютъ другіе; они не понимаютъ и, по своему соціальному положенію, въ большей части случаевъ даже и не могутъ понимать тѣхъ взаимныхъ отношеній, той круговой зависимости, которая связываетъ счастіе одного съ счастіемъ всѣхъ. Потому они стремятся къ достиженію счастія, какъ явленія единич' наго, случайнаго, а не въ установленію основныхъ условій счастія вообще, условій, при существованіи которыхъ счастіе каждой отдѣльной единицы, а слѣдовательно и ихъ собственное само собою подразумѣвается, само собою устраивается. Пояснимъ нашу мысль примѣромъ. Стремленіе къ экономической самостоятельности, т. е. къ доставленію себѣ возможности всегда удовлетворять всѣмъ потребностямъ своего человѣческаго организма, — это стремленіе вызываемое и обусловливаемое вполнѣ реальнымъ и естественнымъ чувствомъ самосохраненія, съ одинаковою силою господствуете надъ дѣятельностью какъ мыслящихъ людей, такъ и филистеровъ. Но посмотрите въ какихъ различныхъ формахъ проявляется оно у тѣхъ и у другихъ. Авдѣевская Анна Ивановна Барсукова нанимаетъ мастерицъ, заводитъ швейную мастерскую и, обезпечивъ себя такимъ образомъ, чувствуетъ себя вполнѣ довольною и ни о чемъ болѣе не заботится. Настоящая же Анна Ивановна, какъ одна изъ представительницъ типа новыхъ женщинъ, никогда не удовлетворилась бы; она ужь если бы и завела мастерскую, то непремѣнно на ассоціонныхъ началахъ; о барышахъ здѣсь бы и помину не было; а если бы за всѣми расходами кое-что и оставалось бы, то и это «кое-что» немедленно обращалось бы на распространеніе и развитіе идеи ассоціаціи. Такимъ образомъ Анна Инановна № 1 и Анна Ивановна № 2, дѣйствуя подъ вліяніемъ одного и того же мотива (мотивъ личнаго счастія, личной пользы, т. е. стремленія къ экономической самостоятельности), выбираютъ два діаметрально противоположные пути и приходятъ къ двумъ діаметралѣно-противуположнымъ результамъ: одна раззоряетъ себя, раззоряетъ сознательно и, такъ сказать, умышленно, другая обогащается и благоденствуетъ. Почему это? Потому, что у одной стремленіе къ экономической самостоятельности вполнѣ удовлетворялось и исчерпывалось съ получкою хорошихъ заказовъ и съ реализированіемъ хорошихъ барышей; а другая подобнымъ результатомъ никогда не могла удовлетвориться, потому что стремленіе ея было гораздо шире, разумнѣе и человѣчнѣе; просвѣтленная и проникнутая идеею солидарности человѣческихъ Интересовъ, — она ставила себѣ цѣлью не достиженіе экономической самостоятельности только одной или двухъ единицъ, а осуществленіе тѣхъ общихъ условій, при которыхъ каждая единица въ отдѣльности и всѣ вообще могли бы пользоваться этою самостоятельностью

Итакъ господствующею тенденціею, господствующимъ направленіемъ дѣятельности мыслящей женщины должно быть стремленіе къ улучшенію общественнаго благосостоянія, къ солидарности человѣческихъ интересовъ. Только дѣятельность, проникнутая этимъ стремленіемъ, соотвѣтствуетъ ея характеру; только одна она достойна его. А чтобы дѣйствовать въ этомъ смыслѣ, для нея не нужно ни понуканія и понужденій со стороны мужчины, ни священнаго огня любви. Она можетъ и должна дѣйствовать самостоятельно, по собственной иниціативѣ, сознательно, а не подъ вліяніемъ темныхъ инстниктовъ и слѣпаго чувства. Но въ чемъ же должна проявиться эта дѣятельность, направленная къ общему благополучію? Отвѣтъ на этотъ вопросъ слѣдуетъ искать уже не въ особенностяхъ характера новой женщины, и даже не въ особенностяхъ ея соціальнаго положенія, а въ общественной, соціальной наукѣ.

П. Ткачевъ.

"Дѣло", №№ 9--10, 1868