ПОДОЗРИТЕЛЬНАЯ СЛАВА. править
Критика всякаго литературнаго произведенія сводится, въ сущности, къ двумъ основнымъ вопросамъ: во-первыхъ, о предметѣ, которому авторъ посвящаетъ свой трудъ и талантъ, и потомъ объ отношеніи самого автора къ этому предмету. Разрѣшеніе перваго вопроса даетъ характеристику извѣстныхъ общественныхъ типовъ, явленій, идеаловъ, а второй вопросъ прямымъ путемъ приводить читателя къ оцѣнкѣ міросозерцанія, умственнаго развитія и культурныхъ задачъ писателя. А такъ какъ авторъ, по своему таланту заслуживающій подобнаго разбора, долженъ принадлежать къ наиболѣе интеллигентнымъ и лучшимъ представителямъ общества, — въ результатѣ критики получается довольно точное понятіе объ идеальныхъ стремленіяхъ и нравственныхъ силахъ высшихъ слоевъ данной націи въ данную эпоху.
Эти общія положенія какъ нельзя болѣе примѣнимы къ г. Сенкевичу и его новому роману. На родинѣ г. Сенкевичъ считается первенствующимъ писателемъ, довольно громки отголоски этой славы и у насъ. По крайней мѣрѣ, въ русской печати объ авторѣ Безъ догмата принято говорить почтительно и немедленно сообщать русской публикѣ его новыя произведенія — даже въ нѣсколькихъ переводахъ.
Очевидно, такому романисту принадлежитъ несомнѣнное право съ совершенной авторитетностью говорить о своихъ соотечественникахъ, объ общественныхъ и нравственныхъ условіяхъ своей родины и разсчитывать на полное вниманіе со стороны иноземныхъ читателей. Но этого мало. Одновременно съ весьма лестнымъ правомъ такой романистъ долженъ нести столь же отвѣтственныя обязанности. Онъ долженъ представлять собой явленіе, во всѣхъ отношеніяхъ выдающееся, не только по своему умѣнью наблюдать и разсказывать, но и по способности понимать и судить. Это не значитъ, чтобы авторъ въ своемъ произведеніи выступалъ непремѣнно въ роли публициста или моралиста. Эта роль сама по себѣ не представляетъ ничего возвышеннаго: весь вопросъ въ содержаніи и смыслѣ публицистики и морали. Нѣтъ. Мы отъ прославленнаго автора требуемъ не проповѣдей, изложенныхъ текстуально, а извѣстной высоты настроенія, нравственнаго созерцанія, хотя бы даже инстинктивнаго сочувствія или негодованія, однимъ словомъ — благородства и интеллигентности писательской натуры.. Гоголь Мертвыхъ душъ и Ревизора ничего учительски не проповѣди валъ, но у читателей и зрителей послѣ поэмы и комедіи возникали такого рода ощущенія и мысли, какихъ не вызвать самому краснорѣчивому и тенденціозному моралисту. И тайна заключалась въ «благородномъ смѣхѣ», т.-е. возвышенномъ, духовно-развитомъ чувствѣ автора.
Гдѣ нѣтъ этого чувства, тамъ не поможетъ никакая горячая тенденція, а гдѣ оно воодушевляетъ творчество, тамъ какая угодно «объективность» и «безсознательность» не помѣшаютъ великому идейному смыслу произведенія и его просвѣтительному значенію.
Обратимся теперь къ творчеству г. Сенкевича. Оно представляетъ большой интересъ — литературный и политическій, особенно для насъ, русскихъ. Въ силу разныхъ историческихъ событій и положеній, между двумя великими славянскими народами до сихъ поръ существуетъ не мало прискорбныхъ недоразумѣній, практически мѣшающихъ общественному и культурному единенію. Всякое недоразумѣніе чаще всего результатъ непониманія или невѣдѣнія, и несомнѣнно тщательныя взаимныя знакомства поляковъ и русскихъ на почвѣ мысли и слова тѣснѣе сблизили бы обѣ націи. Мы знаемъ блестящій примѣръ въ этомъ родѣ, — вліяніе русской литературы на Западѣ. Никакія военныя побѣды и союзы не могли бы до такой степени поднять въ глазахъ иностранцевъ культурную роль русскаго народа, какъ это сдѣлали произведенія нашихъ геніальныхъ художниковъ. Еще, конечно, желательнѣе подобный результатъ, когда вопросъ идетъ о двухъ родственныхъ національностяхъ, связанныхъ, притомъ, въ одно государственное тѣло. Мы поэтому заранѣе привѣтствуемъ лучшихъ польскихъ писателей на русскомъ языкѣ и готовы въ ихъ литературной дѣятельности видѣть полезное руководство для изученія ихъ страны и ихъ народа.
Г. Сенкевичъ идетъ на встрѣчу этой готовности — именно романомъ Семья Поланецкихъ, вызвавшимъ насъ на разсужденія. Но прежде, чѣмъ говорить объ этомъ романѣ, — мы бросимъ бѣглый взглядъ на раннюю дѣятельность г-на Сенкевича. Такимъ путемъ мы достигнемъ болѣе полнаго и цѣльнаго представленія о «послѣднемъ словѣ» его таланта — въ настоящее время, по крайней мѣрѣ.
До Семьи Поланецкихъ русская публика могла прочесть довольно много мелкихъ разсказовъ польскаго автора, два большихъ романа Огяелса и мечомъ и Потопъ, Впечатлѣнія отъ всѣхъ этихъ произведеній получались, повидимому, весьма выгодныя для г-на Сенкевича: по крайней мѣрѣ, русская критика привѣтствовала звѣзду молодого романиста не только благосклонно, но нерѣдко даже восторженно. Кое-гдѣ, конечно, слышались и ропчущіе голоса, но они нисколько не повредили быстрому росту популярности г-на Сенкевича.
И все-таки этотъ ростъ отъ начала до конца въ сильной степени былъ недоразумѣніемъ и основывался отнюдь не на художественной силѣ и высокомъ идейномъ содержаніи всѣхъ сочиненій автора.
Русская критика, по крайней мѣрѣ, въ лицѣ талантливѣйшихъ, интеллигентнѣйшихъ и честнѣйшихъ своихъ представителей всегда придавала и продолжаетъ придавать большое значеніе смыслу искусства, его культурному и общественному вліянію на дѣйствительность. Случалось, такое отношеніе къ искусству переходило въ крайность, какъ это можетъ случиться со всякой самой справедливой идеей, — и критики усиливались совершенно устранить съ своего горизонта вопросъ о прекрасномъ и художественномъ. Но увлеченіе такъ и оставалось увлеченіемъ, правда и здравый смыслъ брали свое, и идеалъ осмысленной, сознательной красоты снова вступалъ въ свои законныя права.
Въ наше время слышатся голоса, зовущія насъ въ другую, противоположную, сторону, — къ звукамъ сладкимъ, даже безъ молитвъ, потому что всякая молитва есть молитва о чемъ-нибудь, а звуки сладкіе могутъ быть издаваемы совершенно безсознательно и безцѣльно. Но эти призывы — не нашъ исконный русскій голосъ, не тотъ голосъ геніальныхъ художниковъ, который до глубины души поразилъ французскаго критика Вогюэ и заставилъ его въ нашихъ поэтахъ видѣть истинныхъ пророковъ и вождей общества. Этотъ голосъ или рабское эхо чужихъ зарубежныхъ напѣвовъ, или стонъ немощныхъ, томящихся собственной пустотою и безсиліемъ душъ.
И вотъ г. Сенкевичъ присоединяетъ свою запальчивую рѣчь къ этому стону.
«По моему мнѣнію», говоритъ онъ, «наиничтожнѣйшій талантъ стоитъ дороже великолѣпнѣйшей доктрины, а наивеликолѣпнѣйшая доктрина недостойна чистить башмаки свободѣ».
Это весьма гордый и рѣзкій крикъ, который, впрочемъ, искони былъ свойственъ всѣмъ «свободнымъ» художникамъ. Талантъ, конечно, прекрасная вещь, — но дѣло-то въ томъ, что свободныхъ талантовъ никогда не бывало и не можетъ быть именно въ томъ, смыслѣ, какъ это понимаютъ мнимо-свободные художники. Доктрина непремѣнно вмѣшается во все, чтобы ни «подсказывало сердце» г-дамъ Сенкевичамъ, и, къ сожалѣнію, отнюдь не «великолѣпнѣйшая» доктрина. Такой ужъ фатумъ свободныхъ художниковъ! Теоретически твердятъ они о свободѣ, а въ своихъ же собственныхъ произведеніяхъ воздвигаютъ пьедесталы для завѣдомо темныхъ и низменныхъ силъ всякаго культурнаго общества.
У насъ извѣстна, напримѣръ, участь самаго усерднаго служителя свободной музы — Фета: трели соловья звучали у него въ полной гармоніи съ азартными воплями крѣпостника и полудикаго представителя «бѣлой кости». Не менѣе любопытны подвиги и современнаго рыцаря эстетики — г. Боборыкина: воскликнуть ли да здравствуетъ «свободное искусство», или какъ чудно прекрасны московскіе Разуваевы, говорящіе «на языкахъ» — для него, повидимому, не составляетъ большой разницы.
Г. Сенкевичъ удивительно напоминаетъ этихъ русскихъ писателей — по своимъ тенденціямъ. Да, именно тенденціямъ, несмотря на то, что мы прочли у него безповоротное осужденіе всякихъ доктринъ.
Всѣ свободные художники — непремѣнно аристократы, и г. Сенкевичъ съ своей стороны польскій шляхтичъ, и притомъ, далеко не новѣйшей эпохи. Въ этомъ и заключается его «доктрина», а «великолѣпнѣйшая» она, или совершенно напротивъ, зависитъ отъ вкуса читателей. Намъ только удивительно, что она такъ быстро успѣла сжиться съ симпатіями нашей публики къ произведеніямъ г. Сенкевича. Можетъ быть, исключительная художественная талантливость писателя заставила «все забыть и простить»? Мы сейчасъ это увидимъ.
Шляхетскія чувства г. Сенкевича сказываются съ поразительной наивностью, — почти съ такой же, какъ у знаменитаго польскаго капитана Матамора въ забавной комедіи гр. Фредро, — Полночный левъ, на русскомъ языкѣ. Въ историческихъ романахъ Огнемъ и мечемъ и Потопъ каждая глава не что иное, какъ варіація на одну и туже тему — патріотическаго гимна Рбкі ту zyjemy, и оба громадныя произведенія можно бы озаглавить по польски кратко и сильно: Громъ побѣды раздавайся, потому что, во славу шляхетства, даже Богданъ Хмельницкій оказывается трусомъ и пошлякомъ лицомъ къ лицу съ польскимъ паномъ.
Это пріемъ лубочный и дурного тона, но для г. Сенкевича онъ — типическая черта его таланта. Въ разсказахъ не историческаго содержанія шляхетскій азартъ не такъ горячъ, но не менѣе упоренъ. Напомнимъ повѣсти Старый слуга и Ганя, имѣющія характеръ автобіографическихъ отрывковъ.
Здѣсь мы присутствуемъ при самыхъ странныхъ положеніяхъ героевъ и изумительныхъ настроеніяхъ автора. То, что шляхтичъ Суховольскій является «хамомъ» у цѣлаго поколѣнія другого шляхтича, что его бьютъ до полусмерти за его рабскія добродѣтелнэто еще неудивительно… Но не такъ просто и естественно поведеніе настоящихъ господъ-шляхтичей. Они ежеминутно преисполнены мучительными помыслами о «своей крови»: это любимое выраженіе героевъ г. Сенкевича во всѣхъ его произведеніяхъ, но и въ этомъ еще ничего нѣтъ особеннаго. Любопытно, въ чемъ собственно шляхтичи г. Сенкевича, при полномъ сочувствіи съ его стороны, полагаютъ практическое осуществленіе своего побѣдоноснаго благородства.
Идеальный шляхтичъ-рыцарь — отецъ разсказчика въ повѣсти Ганя. Это — личность величавая, суровая и необыкновенно энергичная, достойный герой хотя бы Огня и меча. Описывается юнъ въ разсказѣ, по крайней мѣрѣ, такимъ тономъ, какъ, напримѣръ, у Гоголя великій помѣщикъ Костанжогло: красота и велъ чіе! И какъ же подвизается этотъ фениксъ?
Его сынъ, «мальчикъ», только-что кончившій курсъ гимназіи, и его пріятель, такой же герой, по уставу шляхетскаго ордена, состязаются между собой одновременно въ чувствахъ дружбы и въ рыцарскихъ подвигахъ. Послѣднія состязанія собственно устраиваетъ величественный отецъ одного изъ юныхъ витязей.
«Чужой» мальчикъ, напримѣръ, перепрыгнулъ въ бѣшеной скачкѣ черезъ заборъ, — моментально загорается гордость у сѣдовласаго шляхтича, и онъ обращается къ сыну: «скачи, скачи, мальчикъ, да смотри, — хорошенько!» И тотъ скачетъ, падаетъ съ лошади, но, во славу шляхетства, совершенно «здорово»…
Въ другой разъ тотъ же злокозненный мальчикъ похищаетъ Ганю, влюбленную въ него, но въ Ганю также влюбленъ и его другъ. Этотъ герой беретъ «прадѣдовскую» саблю, идетъ биться съ пріятелемъ, и по пути встрѣчаетъ своего отца. Старый шляхтичъ уже, въ свою очередь, также вызвалъ отца похитителя — старика, даже не знавшаго о продѣлкѣ сына и немедленно привезшаго Ганю назадъ со всевозможными извиненіями. Происходитъ діалогъ между оригинальными вояками — сыномъ и отцомъ, — и съ двухъ словъ отецъ отправляетъ своего сына на бой… Нѣтъ, очевидно, ни одной мальчишеской выходки, ни единаго школьническаго забіячества, въ которомъ главную роль не принялъ бы на себя великій мужъ г. Сенкевича. И объ этомъ великомъ мужѣ, по поводу дуэли его сына, говорится слѣдующее:
«И этотъ ветеранъ, посѣдѣвшій въ битвахъ, съ распростертыми руками, показался мнѣ орломъ, издали благословляющимъ своего птенца на такую же славную и высокую жизнь, какую велъ и онъ самъ».
Хороша слава, — подзадоривать мальчишекъ раскраивать другъ другу черепа! Именно такъ кончается дуэль несовершеннолѣтнихъ героевъ, — но, опять во славу шляхетства, раскроенные черепа не мѣшаютъ въ концѣ концовъ общему благополучію.
Мы знаемъ, конечно, всякіе бываютъ бреттёры, — и съ самыми наивными понятіями о благородствѣ, и съ самыми дикими представленіями о чести. Героямъ извѣстнаго сорта, можетъ быть, и подобаетъ до сѣдыхъ волосъ натравливать другъ на друга гимназистовъ. Для насъ важенъ не этотъ безнадежно ограниченный и, при всей своей суровости и величіи, необыкновенно комическій индивидуумъ «пѣтушиной породы», а чувства писателя, изображающаго эту ограниченность и этотъ комизмъ, характерна эта выспренняя рѣчь и трагическій паѳосъ тамъ, гдѣ простое нравственное чувство и общечеловѣческій здравый смыслъ требуютъ смѣха и сатиры. Но для г. Сенкевича все шляхетски-рыцарственное — священно, и онъ не знаетъ границы, гдѣ доблести этого трагическаго жанра становятся законнымъ достояніемъ фарса, хотя бы по формѣ и очень жестокаго.
Неужели, спросите вы у г. Сенкевича, такъ и не сказывается нигдѣ его профессія писателя, и притомъ, писателя нашего ХІХ-го, демократическаго вѣка? Неужели онъ такъ и не поднимается надъ «орлами», играющими жизнью своихъ сыновей-мальчиковъ по поводу всякаго вздора?
О, нѣтъ! Г-ну Сенкевичу не чужды и другія фигуры. У него есть такія исторіи, какъ, напримѣръ, За хлѣбомъ, Бартекъ-побѣдителъ, Янко-музыкантъ. Здѣсь дѣйствующія лица изъ низшаго крестьянскаго класса, и намъ любопытно послушать, какъ разсказываетъ о мужикахъ Гомеръ польскаго шляхетства.
Г. Сенкевичъ въ одномъ изъ своихъ очерковъ заявляетъ себя рѣшительнымъ врагомъ современнаго натурализма, повторяя отъ своего лица истину, давно уже высказанную во Франціи противниками Золя. Истина, во всякомъ случаѣ, несомнѣнная: «Для изображенія красоты во всемъ ея блескѣ нужно имѣть больше силы, больше красокъ на палитрѣ, чѣмъ для изображенія мерзости, и вообще легче возбудить тошноту, чѣмъ душу».
Справедливо. Но натурализмъ, по своей сущности, не «мерзости» собственно: это только внѣшній результатъ; натурализмъ — односторонность, крайность, половинчатое, если такъ можно выразиться, созерцаніе и пониманіе жизни. Такова идейная основа новой школы, и этой основы, очевидно, не понимаетъ г. Сенкевичъ: онъ разглядѣлъ только поверхность предмета и не проникъ въ его философское ядро. Иначе бы онъ созналъ, что можно и не описывать «мерзостей» и не возбуждать «тошноты», — и все-таки грѣшить грѣхомъ натуралистовъ.
Вѣдь человѣкъ живетъ подъ вліяніемъ нѣсколькихъ нравственныхъ силъ. У него есть умъ, есть чувство. И то, и другое можетъ быть предметомъ и дѣйствительно-художественнаго, и натуралистическаго изображенія. «Мерзости» и «тошнота», какъ ихъ разумѣетъ г. Сенкевичъ, получаются при натуралистическомъ изображеніи чувства. Но совершенно также натуралистически можно представить и умственную дѣятельность человѣка, его душу, изобразить его животнымъ не по чувственности, а по безсмыслію. «Тошноты» подобное изображеніе, можетъ быть, и не вызоветъ, но оно, по существу, будетъ самымъ подлиннымъ натурализмомъ, потому что и въ этомъ случаѣ на романѣ или разсказѣ можно поставить знаменитое заглавіе: L’homme-bète.
Теперь, припомните взрослыхъ героевъ г. Сенкевича изъ названныхъ нами разсказовъ и сравните ихъ съ «хамами», полежимъ, у г-жи Ожешковой. Сравненіе особенно поучительно и пряло ведетъ насъ къ цѣли, потому что оба писателя имѣютъ въ виду одну и ту же человѣческую породу.
Бартекъ г. Сенкевича, несомнѣнно, возбуждаетъ въ васъ состраданіе, но совершенно такъ же, какъ раненое или раздавленное животное. Вы не видите страдающей души человѣческой, и можете обратиться къ бѣдняку съ словами утѣшенія на вашемъ человѣческомъ языкѣ, не можете протянуть ему руку, какъ равный равному по человѣчеству. Бартекъ — послѣдняя степень нравственной тупости и мозговой окаменѣлости. Въ теченіе всего разсказа васъ не покидаетъ злое замѣчаніе Писемскаго, что собака болѣе мыслящее и благородное животное, чѣмъ иной человѣкъ (г. Сенкевичъ впрочемъ и самъ приравниваетъ своего героя къ его лошади), и не будь Бартекъ жертвой самыхъ жестокихъ, чисто инквизиторскихъ, ударовъ судьбы, онъ врядъ ли вызвалъ бы у насъ глубокое чувство. Автору рѣшительно ничего не остается дѣлать, какъ только бросать на своего «Макара» одну шишку убійственнѣе другой и поддерживать интересъ читателей исключительно внѣшними жестокими обстоятельствами. Въ результатѣ, предъ нами все, что угодно — этнографическій очеркъ, публицистическая статья съ иллюстраціями, историческій документъ въ беллетристической формѣ, — только не творчески литературное произведеніе.
Мы не думаемъ утверждать, чтобы на свѣтѣ не было Бартековъ, и еще менѣе расположены требовать отъ писателя народнической идеализаціи. Мы знаемъ, какъ мало служитъ серьезнымъ общественнымъ цѣлямъ подобный пріемъ, до какой степени онъ дискредитируетъ дѣйствительныя положительныя черты народа, снабжая его вымышленными добродѣтелями и разукрашивая его могучій естественный обликъ дѣтскими побрякушками. Идиллическое, безотчетно-восторженное настроеніе писателя такое же отрицательное явленіе, какъ и натуралистическій преднамѣренный пессимизмъ. Мы ищемъ въ литературѣ не пасторалей и не застѣнковъ, а всесторонняго, осмысленнаго, человѣчески-чуткаго созерцанія жизни. Оно — основной законъ художественнаго творчества, какая бы дѣйствительность ни изображалась писателемъ, и даже не творчества, а простыхъ фактическихъ картинъ самаго грубаго людскаго быта.
Въ русской литературѣ мы знаемъ не мало подобныхъ примѣровъ. Припомните хотя бы Подлиповцевъ. Трудно представить обитателей цивилизованной страны на болѣе низкой ступени общественнаго и умственнаго развитія. Въ матеріальномъ отношеніи жизнь Бартековъ изъ Подгнетова истинное блаженство сравнительно съ существованіемъ Пилы и Сысойки. Тамъ, судя по разсказу г. Сенкевича, безконечно больше условій — родиться и жить мыслящему существу, чѣмъ въ Подлинной. Тамъ Бартеки сѣютъ и собираютъ пшеницу, а Сысойки почти круглый годъ питаются корой и мякиной. По сравните, какъ изображена жизнь и приключенія Пилы у русскаго автора, назвавшаго свое произведеніе только этнографическимъ очеркомъ, и у г. Сенкевича, давшаго въ Бартекѣ-побѣдителѣ, будто бы, выдающееся литературное произведеніе. Припомните разсказъ о смерти Апроськи, о житьѣ/Пилы и Сысойки въ городѣ среди такихъ же дикарей и бѣдняковъ, и сравните барственно-юмористическій тонъ, какимъ г. Сенкевичъ повѣствуетъ о путешествіи подгнетовцевъ на войну и о возвращеніи Бартека на родину. Мы вѣримъ, когда русскій авторъ, ни на одну минуту не измѣнившій спокойствію этнографическаго наблюдателя, писалъ къ поэту-народнику по поводу своихъ героевъ: «Вы не повѣрите, — я даже плакалъ, когда передъ мной очерчивался образъ Пилы во время его мученій». Но что могъ чувствовать г. Сенкевичъ, поминутно сравнивающій своего героя-то съ лошадью, то съ индюкомъ, издохшимъ отъ думанья? И на какое чувство онъ разсчитывалъ у читателей, заставляя жену Бартека вспоминать съ глубочайшимъ сожалѣніемъ о Бартекѣ до побѣды, т. е. о Бартекѣ глупомъ, но, по крайней мѣрѣ, добромъ? Очевидно, предъ нами представитель особой двуногой расы, роковымъ образомъ тупой и дикій — въ сравнительно весьма сносномъ экономическомъ и культурномъ положеніи, инстинктивно-деспотическій и злой при всякой воображаемой перемѣнѣ къ лучшему, совершенно безпомощный и рабски-трусливый въ нуждѣ и неудачѣ. Пила — на могилѣ Апроськи и Пила на допросѣ у слѣдователя — настоящій человѣкъ и герой сравнительно съ «побѣдителемъ» г-на Сенкевича — въ сценахъ съ женой и съ начальствомъ.
Снова повторяемъ — наша цѣль не увѣнчаніе познанскяхъ мужиковъ, и даже не отрицаніе реализма въ разсказѣ польскаго автора, — мы только указываемъ, какого сорта «хама» взялъ авторъ для изображенія злосчастной участи «быдла»: полуживотное, едва владѣющее членораздѣльными звуками, даже своего земляка поражающее несказанно идіотскими поступками и словами. Эта животность самое наше чувство состраданія къ несчастному должна нерѣдко подвергать сильному испытанію. Бартекъ, какъ истый дикарь, доступный только грубѣйшимъ вліяніямъ среды и самымъ примитивнымъ вожделѣніямъ, заключаетъ въ себѣ богатый матеріалъ для самодура и нахала въ своей семьѣ и въ деревнѣ. И этотъ матеріалъ обнаруживается немедленно, лишь только Бартекъ чувствуетъ себя «побѣдителемъ», попадая въ среду смирныхъ людей.
Очевидно, слѣдовательно, предъ нами вопросъ не въ демократическихъ симпатіяхъ автора: иначе — онъ захотѣлъ бы ихъ оправдать не на мужикѣ-лошади, а на мужикѣ-человѣкѣ, котораго онъ, судя по произведеніямъ г-жи Ожешковой, могъ найти и между польскими крестьянами. Дѣло въ другой политикѣ, не внутренней; дѣло въ протестѣ противъ нѣмецкаго владычества-въ Познани. На эту тему и написанъ разсказъ. Бартекъ — козелъ отпущенія не демократическихъ, а обще-польскихъ идей автора, т. е., въ сущности, тѣхъ же шляхетскихъ.
Мы, конечно, ничего не возражаемъ противъ внѣшней политики г. Сенкевича, — мы только раскрываемъ сущность его, яко бы демократическаго, замысла. Русскіе читатели слишкомъ хорошо знакомы съ пріемами, съ тономъ, съ настроеніемъ истинныхъ народолюбцевъ-писателей, чтобы въ высокомѣрномъ и политически-разсчитанномъ повѣствованіи шляхтича о мужикѣ увидѣть малѣйшіе слѣды великаго демократическаго чувства.
Нѣтъ этого чувства и въ столь же жестокомъ разсказѣ За хлѣбомъ. Опять предъ нами сверхъестественное тупоуміе героя-мужика, здѣсь же и ангельская доброта шляхтича-патріота. Дѣвушка-крестьянка, милое созданіе, въ счетъ не идетъ: когда же красивыя дѣвушки-крестьянки не казались милыми всевозможнымъ шляхтичамъ и поэтамъ!..
Никто не станетъ отрицать у г-на Сенкевича наклонности къ чувствительнымъ ощущеніямъ, доходящимъ нерѣдко до предѣловъ мелодрамы: въ особенности два предмета могутъ вызывать подобныя ощущенія — женщины и дѣти. Это фактъ обычный во всѣхъ литературахъ, и не имѣетъ ничего общаго съ демократизмомъ. Марыся и Янко-музыкантъ — очень эффектные образцы въ произведеніяхъ г-на Сенкевича, но они не измѣняютъ сущности его общественнаго направленія.
Мы не станемъ искать доказательствъ своей мысли въ другихъ разсказахъ польскаго автора. Онъ самъ новѣйшими своими сочиненіями освобождаетъ насъ отъ этого труда, живописуя съ небывалымъ усердіемъ и захватывающимъ умиленіемъ самыя микроскопическія мелочи шляхетскаго нравственнаго и внѣшняго міра. Какъ авторъ мелкихъ разсказовъ, г. Сенкевичъ если менѣе всего былъ демократомъ, по крайней мѣрѣ, правдиво и искренно относился къ своему дѣлу, въ общемъ являлся писателемъ безъ размашистыхъ претензій и сравнительно рѣдко прибѣгалъ къ литературной мишурѣ и эффекту. Мы, конечно, исключаемъ, такъ называемые, историческіе продукты его таланта: здѣсь шляхтичъпатріотъ подчасъ просто не вмѣняемъ… Зато на другихъ страницахъ встрѣчались блестки и юмора (Та третья) и человѣчнаго теплаго чувства (Фонарщикъ на маякѣ — начало разсказа). Г. Сенкевичъ былъ только шляхтичемъ въ политикѣ. Но возрастающая ли популярность, или непреодолимый демонъ моды, превратили скромнаго сравнительно разсказчика въ напыщеннаго шляхтича отъ литературы. Г. Сенкевичъ захотѣлъ быть европейскимъ писателемъ и съ закрытыми глазами бросился подъ колесницу современныхъ божествъ, во мгновеніе ока превратился въ философа, психолога, мистика, прорицателя въ области самыхъ важныхъ вопросовъ религіи и человѣческой культуры…
Явилось прежде всего Безъ догмата, и — что особенно удивительно, — стяжало громкую славу именно у насъ, — у насъ, владѣющихъ величайшимъ психологическимъ романомъ въ мірѣ — отъ Лермонтова до гр. Толстого. Русская публика, будто ради прекрасныхъ глазъ г-на Сенкевича, по мановенію волшебнаго жезла, забыла первостепенныя произведенія своей литературы, и воображала найти что-то новое въ польскомъ романѣ. Критика усердно помогала въ этихъ поискахъ… А между тѣмъ, первыя же страницы романа переносили читателя прежде всего прямо къ Лермонтовскому Герою нашего времени. Панъ Плошовскій, оказывалось, писалъ свой дневникъ буквальными цитатами изъ записокъ Печорина. Да, буквальными, и именно въ тѣхъ случаяхъ, когда характеризуется самая сущность того и другого типа.
Мы ограничимся немногими примѣрами.
Печоринъ: «Во мнѣ два человѣка: одинъ живетъ въ полномъ смыслѣ этого слова, другой — мыслитъ и судитъ его»…
Плошовскій: «Я ношу въ себѣ двухъ людей, изъ которыхъ одинъ вѣчно все взвѣшиваетъ и критикуетъ, другой — живетъ полужизнью»…
Печоринъ: «Я часто себя спрашиваю, зачѣмъ я такъ упорно добиваюсь любви молоденькой дѣвушки, которую обольстить я не хочу и на хоторой никогда не женюсь».
Плошовскій: «Я долженъ былъ бы предложить себѣ вопросъ: если ты не хочешь жениться, то зачѣмъ дѣлаешь все, чтобъ влюбить въ себя дѣвушку?».
Печоринъ. «Зачѣмъ я жилъ? Для какой цѣли я родился?… Я не угадалъ (своего) назначенія».
Плошовскій. «Опредѣленіе „геній безъ портфеля“ мнѣ кажется точнымъ. Я долженъ буду взять привилегію на это изобрѣтеніе»…
Мы нарочно привели общія сужденія героевъ о самихъ себѣ. Частности должны совпадать, и дѣйствительно совпадаютъ также поразительно. Возьмите, вмѣсто княжны Мэри, Анельку — и вы цѣликомъ можете перенести въ романъ Сенкевича разсужденія Печорина о женитьбѣ, о женской любви, о роли героевъ среди женщинъ, его пріемы соблазна, даже лермонтовское наблюденіе насчетъ электрической искры, пробѣгающей изъ руки мужчины въ руку женщины — все это точно воспроизведено г-номъ Сенкевичемъ и въ тождественныхъ положеніяхъ. И все это — общее и частности — превращаютъ основную часть произведенія г-на Сенкевича въ рабскую копію русскаго романа. Предположимъ, эта копія не списана преднамѣренно: г. Сенкевичъ, какъ наблюдатель жизни, сошелся съ Лермонтовымъ на одномъ и томъ же пути… Тогда какой же интересъ представляетъ для насъ его герой и его исторія, если ни въ немъ, ни въ ней нѣтъ ничего по существу оригинальнаго, характернаго для общества извѣстной эпохи? И если въ наукѣ изъ двухъ наблюденій, дѣйствительнымъ открытіемъ и завоеваніемъ считается — наблюденіе первое по времени, а другое лишь повтореніемъ уже извѣстнаго опыта, въ художественной литературѣ въ такой же мѣрѣ, психологическое и историко-культурное значеніе принадлежитъ произведенію, впервые. воспроизведшему извѣстное общественное явленіе. Слѣдовательно, психологическое содержаніе романа Безъ догмата можетъ казаться новостью, развѣ только публикѣ, знающей одного г-на Сенкевича. Для насъ это перепѣвъ стараго геніальнаго произведенія, и еще хорошо было бы, если бы только перепѣвъ. Но г. Сенкевичъ внесъ и нѣчто другое въ психологію своего героя. Это другое столь же неоригинально и заимствовано изъ источника, гораздо менѣе совершеннаго.
Нечего говорить о шляхетскихъ чувствахъ героевъ, о необыкновенно развитомъ физическомъ патріотизмѣ героинь, т.-е. восторженномъ культѣ родовыхъ помѣстій, рѣшающемъ чуть ли не всѣ вопросы нравственной жизни: все это — неизмѣнные мотивы г-на Сенкевича. Любопытна другая черта, — самый пріемъ психологическихъ размышленій у г. Сенкевича.
Это — черта общая всѣмъ новѣйшимъ произведеніямъ г-на Сенкевича и съ теченіемъ времени она, очевидно, все больше усиливается и разростается.
Семья Поланецкихъ далеко превосходитъ въ этомъ отношеніи предъидущій романъ, и именно на этой Селемъ, мы можемъ съ особенной ясностью прослѣдить путь новыхъ литературныхъ стремленій г-на Сенкевича, воображающаго работать, такъ сказать, уже на европейской сценѣ.
Много говорили о философскихъ размышленіяхъ Плошовскаго, но при этихъ разговорахъ забывали какъ разъ самое важное — новомодные «психологическіе романы» Бурже и большую начитанность въ нихъ г. Сенкевича, мало обратили вниманія, что этотъ романъ оказался скорѣе поприщемъ космополитическихъ настроеній и событій, а не сценой типически польскихъ людей и фактовъ. Другое дѣло — Семья Поланецкихъ. Это — дѣйствительно будничная исторія, литературная картина современнаго быта польской интеллигенціи. Этимъ именно романъ для насъ и дорогъ. Разныя исторіи о духовно-недужныхъ людяхъ «конца вѣка» мы можемъ прочесть и помимо г. Сенкевича, у романистовъ, выросшихъ среди подлинныхъ дѣтищъ fin de siècle’я, наблюдавшихъ дѣйствительную, оригинальную, утонченную культуру, а не «плохія копіи», какъ, напримѣръ, именуется у самого г. Сенкевича польскій декадентъ — букацкій. Но лавры Бурже не къ добру испортили сонъ польскаго писателя.
Французскій, такъ-называемый, «психологическій романъ» возникъ на почвѣ протеста противъ натурализма школы Золя и, какъ всякая преднамѣренная оппозиція, немедленно впалъ въ крайность, психологію подмѣнилъ психологизмомъ, все равно какъ, природу Золя подмѣнилъ натурализмомъ. Въ результатѣ романы превратились въ сборники трактатовъ на темы всевозможныхъ общечеловѣческихъ настроеній. Настоящая художественная психологія имѣетъ въ виду опредѣленную личность, душу извѣстнаго героя, а психологизмъ — общія душевныя явленія, своего рода формулы чувствъ и впечатлѣній, и на нихъ нанизываетъ цѣлыя изслѣдованія, заботясь только объ отвлеченной логичности разсужденія.
Напримѣръ, герой — женатый и имѣющій дѣтей — влюбился въ другую женщину и намѣренъ объясниться ей въ любви… Чтоонъ при этомъ долженъ испытывать — не этотъ именно герой, а вообще человѣкъ въ подобномъ положеніи? Авторъ, такимъ образомъ, ставитъ себѣ тему и обрабатываетъ ее, какъ нѣкую схоластическую задачу. И такъ по поводу всякаго положенія и факта. Такой пріемъ, конечно, весьма выгоденъ для объема романа и его видимой серьезности, но не имѣетъ ничего общаго съ правдивымъ поэтическимъ творчествомъ. Г. Сенкевичъ, въ качествѣ подражателя, недостатокъ своихъ учителей превратилъ въ настоящій порокъ. Это чувствовалось въ мнимо-оригинальныхъ диссертаціяхъ, переполняющихъ страницы Безъ догмата, а Семейство Поланецкихъ оказалось уже прямо пораженнымъ страшною водянкой, распространившей исторію о двухъ-трехъ годахъ сѣренькой жизни весьма незамысловатыхъ людей до подавляющаго объема. Въ книгѣ г. Сенкевича вмѣщаются, по крайней мѣрѣ, пять тургеневскихъ романовъ, или всѣ художественныя произведенія Гогола.
Главный герой — панъ Поланецкій, а героиня — его невѣста, потомъ супруга — панна Плавицкая. Около этой «семьи» группируется нѣсколько другихъ кавалеровъ, дамъ и барышенъ. Всѣхъ ихъ подавляетъ своими достоинствами — Поланецкій, героиня же прямо именуется въ романѣ первой красавицей Варшавы, а нравственныя ея добродѣтели прославляются рѣшительно на каждой страницѣ, гдѣ появляется она сама, или о ней только говорятъ. Что же это за рѣдкостные экземпляры человѣческой породы?
Поланецкій — по происхожденію шляхтичъ, по профессіи купецъ, представитель торговой фирмы. Операціи этой фирмы такъ характеризуются въ романѣ: подешевле купить, подороже продать, остатокъ спрятать въ кассу. Но героическая натура Поланецкаго, узнаемъ мы, не удовлетворяется подобными дѣлами и изобрѣтаетъ нѣчто экстренное. Что же именно? Россіи угрожаетъ голодъ, предвидится запрещеніе вывоза хлѣба заграницу, — Поланецкій скупаетъ хлѣбъ, запродаетъ его заграницей по контрактамъ до запрещенія и вывозитъ въ самый разгаръ голода. Авторъ это называетъ «удачной спекуляціей, которая велась на широкую и солидную ногу», а герой немедленно признаетъ свою голову «необыкновенной» и здѣсь же объясняетъ женѣ свое превосходство надъ «всѣми окружающими». Авторъ съ нимъ согласенъ, дѣлаетъ ему только легкій выговоръ, зачѣмъ онъ именно передъ женой расхвастался… Получается картина въ какомъ-то странномъ жанрѣ: съ одной стороны, комическая наивность, граничащая съ несовершеннолѣтіемъ, съ другой — удивительное смѣшеніе нравственныхъ понятій.
Таковы дѣла и подвиги героя. Но человѣка, какъ извѣстно, ярче всего характеризуютъ его идеалы, его высшія стремленія. Поланецкій и г. Сенкевичъ на этотъ счетъ необыкновенно много рѣчивы. Буквально, нѣтъ возможности сосчитать, сколько разъ герой и авторъ принимаются объяснять, что они считаютъ высшимъ счастьемъ и крайней цѣлью человѣческихъ усилій. Можно подумать, — эта цѣль необыкновенно сложна и возвышенна. Напротивъ, ничего нѣтъ проще и зауряднѣе.
По мнѣнію г. Сенкевича, въ извѣстный возрастъ мужчина обязательно жаждетъ жениться. Это — «неумолимая сила», и ей подчиняются даже «самые отчаянные пессимисты», и философы, и артисты, и самые идеальные общественные дѣятели, съ какими угодно жизненными задачами. Поланецкій вполнѣ единодушенъ съ авторомъ, и всѣ досуги свои посвящаетъ на поиски невѣсты. Въ этихъ поискахъ вся философія нашего героя, а въ благополучномъ результатѣ — всѣ его идеалы. Именно этими словами Поланецкій называетъ свое сватовство и свою женитьбу. Какую же роль онъ предназначаетъ женѣ? Опять все — до умилительности просто. Жена должна узнать его, т.-е. оцѣнить его коммиссіонерскія способности, потомъ принести дѣтей, которымъ онъ могъ бы оставить наслѣдство. Все это рѣчи самого Поланецкаго, и онъ при этомъ, не обинуясь, сравниваетъ себя, какъ холостяка, съ брилліантами на лунѣ, цѣнности которыхъ еще пока никто не узналъ… И авторъ совершенно ясно выражаетъ идею всего романа: женитьба и накопленіе матеріальныхъ благъ путемъ «солидныхъ» спекуляцій — вотъ современная мудрость даже для господъ съ «необыкновенными» головами, каковъ Поланецкій.
Но что же такое панна Плавицкая? Русская жизнь и русская литература пріучила насъ къ женскимъ типамъ, рядомъ съ которыми идеалы пана Поланецкаго могутъ показаться необыкновенно мизерными, пожалуй, пошлыми. Мариня — это, по заявленію автора, воплощеніе всѣхъ совершенствъ, — все время является предъ нами какимъ-то нравственнымъ недоноскомъ. О ней авторъ иначе не говоритъ, какъ уменьшительными именами: у нея — «красивый лобикъ», «немного широкій ротикъ», «маленькое личико». Этимъ микроскопическимъ внѣшнимъ даннымъ соотвѣтствуетъ столь же ограниченный внутренній мірокъ: «сердечко», «умишко», «душенка», — хочется сказать, читая разсужденія Марини, и особенно-авторскія рекомендаціи. Мариня любить папу, покойную маму, своего мужа и господина, своего «огромнаго сына», еще Кшемень — свою родину. За предѣлами этого царства для Марини все «чужіе» и «чужое», въ томъ самомъ смыслѣ, какъ это понимаютъ дѣти. Впрочемъ, есть одинъ сильный внѣшній интересъ у Марини — страсть женить молодыхъ людей и сватать барышенъ. Это, повидимому, вообще страсть польскихъ дамъ, — по крайней мѣрѣ, въ романѣ онѣ всѣ занимаются сватовствомъ — въ высшей степени откровеннымъ и настойчивымъ. Другого имъ рѣшительно нечего дѣлать: «узнавать» мужей для нихъ не особенно трудно, хотя бы даже и такихъ необыкновенныхъ, какъ Поланецкій, вопросъ о потомствѣ еще проще, хотя бы эти исторіи и обставлялись такими многочисленными и торжественными сценами, какъ это дѣлаетъ г. Сенкевичъ. Очевидно, съ Мариней идеалы Поланецкаго могутъ быть вполнѣ безопасны. Высшіе моменты въ жизни нашей героини — рѣшеніе мужа свезти ее въ Италію, покупка медальона съ черной жемчужиной и, въ особенности, пріобрѣтеніе утраченнаго, было, Кшеменя. Всѣ эти происшествія описываются на нѣсколькихъ страницахъ, почти такимъ же умиленнымъ тономъ, какимъ, напримѣръ, Маниловъ бесѣдуетъ о талантахъ Ѳемистоклюса и Алкида. Очевидно, авторъ хочетъ сосредоточить все наше вниманіе на событіяхъ, съ особенной силой обнаруживающихъ милыя добродѣтели Марини, въ родѣ ея «сердечка» и «немного широкаго ротика». Объ этомъ ротикѣ мы слышимъ, по крайней мѣрѣ, разъ пять — счетомъ. Будто авторъ боится, какъ бы мы не упустили изъ виду подобную прелесть…
Это — отнюдь не мелочи. Онѣ лучше всякихъ крупныхъ чертъ характеризуютъ тонъ и смыслъ авторскаго творчества. Г. Сенкевичъ проникнутъ глубокимъ сочувствіемъ, и даже почтеніемъ къ своимъ героямъ. Для него Поланецкій дѣйствительно положительный, и даже исключительно прекрасный, представитель современнаго польскаго общества, а выше Марини не существуетъ ничего даже и въ воображеніи. Только въ мелочахъ и отдѣльныхъ положеніяхъ г. Сенкевичъ нарушаетъ свою чисто-отеческую сердечную гармонію съ своимъ дѣтищемъ, напримѣръ, онъ не согласенъ съ очень ужъ покровительственнымъ отношеніемъ «необыкно венной головы» къ женѣ и, чтобы посбавить спѣси, г. Сенкевичъ заставляетъ г-на Поланецкаго совершить нѣкоторую péccodille на счетъ супружеской вѣрности. Но въ шляхетскомъ царствѣ г-на Сенкевича все къ лучшему, — и звѣзда нашего героя поднимается еще выше и лучезарнѣе непосредственно изъ будуара чужой жены. И кромѣ того становится очевиднымъ, что эта звѣзда опустилась на минуту въ незаконныя сферы — ради вящей славы всесоверіненной Марини. Съ этихъ поръ и Кшемень и панъ Стахъ ей принадлежатъ на одинаково прочныхъ основаніяхъ. Отсюда сплошное маниловское настроеніе всякій разъ, когда дѣло идетъ о Поланецкихъ, отсюда наивныя идиллическія краски, лежащія на самыхъ, въ сущности, мелкихъ и мѣщански-эгоистичныхъ вожделѣніяхъ героя, отсюду забавно-серьезныя повѣствованія объ его необыкновенной дѣловитости, уживающейся рядомъ съ отчаянной наклонностью къ философіи.
Какъ, — спросите вы, — неужели Поланецкій философъ,!, о чемъ же онъ философствуетъ, онъ — столь просто и удобно разрѣшившій всѣ «проклятые вопросы» — о счастьѣ, о долгѣ, о служеніи обществу? Въ томъ-то и дѣло, что Бурже написалъ — Disciple, Crime (Гamour, La terre promise, а г. Сенкевичъ — безъ догмата, — не можетъ же послѣ этого «необыкновенный» варшавскій коммиссіонеръ и мужъ первой варшавской красавицы — не предаваться «анализу», — да еще какому! — «Онъ анализировалъ Мариню», читаемъ мы на одной страницѣ. «Онъ анализировалъ ее, какъ ювелиръ», повторяется немного дальше.
Не правда ли, вы изумлены? Что же это за предметъ для анализа — Мариня — съ ея «личикомъ», «лобикомъ», «ротикомъ» и соотвѣтствующими духовными совершенствами. Проще, кажется, не можетъ быть и субъекта въ культурной средѣ ХІХ-го вѣка. Но это вамъ такъ кажется, — г. Сенкевичъ совершенно другого мнѣнія и находитъ вполнѣ естественнымъ безчисленное число разъ повторять, что «Мариня — натура прямая», даже по два раза на страницѣ, напримѣръ, въ восьмой главѣ второй части, что она хорошая хозяйка, «женщина положительная», что она очень привязана къ Кшеменю… Это — «анализъ Марини». Онъ наполняетъ всю первую часть романа, охватываетъ и вторую вплоть до вѣнчанія, но за то ужъ по этому экстренному случаю «анализъ» разыгрывается въ настоящую оргію. Сначала у Поланецкаго «мысли вертѣлись въ мозгу по нѣскольку десятковъ вмѣстѣ», потомъ «мысли эти разлетались», наконецъ «снова начинали кружиться»… Очевидно, «мыслямъ» Поланецкаго надоѣло ждать свадебнаго торжества, и онѣ раньше времени устроили нѣчто въ родѣ танцовальнаго вечера. Послѣ этого, конечно, намъ весьма трудно познакомиться съ этими странными «мыслями», хотя онѣ и «кружатся» на пространствѣ цѣлаго печатнаго листа.
Но это еще только «анализъ Марини», — онъ тонетъ, какъ капля въ морѣ, въ «анализѣ пана Стаха», т.-е. самого Поланецкаго. Авторъ ради такой «необыкновенной головы» прибѣгаетъ къ очень любопытному методу. Не довольствуясь тѣмъ, что самъ «анализируетъ» своего героя, заставляетъ тоже дѣлать другихъ дѣйствующихъ лицъ, онъ разсѣкаетъ своего героя на двухъ Поланецкихъ — и вотъ эти господа бесѣдуютъ другъ съ другомъ крайне энергично, «горячо», тѣмъ болѣе, что «одинъ Поланецкій» «не слишкомъ церемонился» съ «другимъ Поланецкимъ» и обзывалъ его даже «дурнемъ», «дулся» на него и приказывалъ молчать. Совершенно такимъ образомъ подвизался на поприщѣ психологіи и въ такихъ же выраженіяхъ громилъ двойника панъ Плошовскій, — не отставать же отъ него пану Поланецкому. Анализъ, какъ видите, необыкновенно серьезный, почти трагическій, — но весь настоящій комизмъ и дѣтскую наивность этого «анализа» вы можете почувствовать, только прочитавши главу VIII первой части и главу I — второй.
Всѣмъ, конечно, извѣстно состояніе душевнаго раздвоенія — источникъ истинныхъ глубочайшихъ нравственныхъ страданій, и мы не возражаемъ противъ самого явленія, а указываемъ на первобытную грубость авторскаго пріема и полную неумѣстность его въ данномъ случаѣ. Познакомившись весьма точно и подробно съ міросозерцаніемъ Поланецкаго и его умственнымъ уровнемъ на первыхъ же страницахъ романа, а также и съ панной Плавицкой, — мы положительно не подозрѣвали, какъ можно написать громадную книгу о подобномъ «семействѣ». Внѣшнихъ фактовъ можно, разумѣется, сколько угодно насочинить, но какъ открыть цѣлые психологическіе горизонты въ эмбріональныхъ организмахъ сколько-нибудь цивилизованнаго человѣчества, — этой задачи не разрѣшилъ бы и Шекспиръ. — Да, потому что Шекспиръ имѣлъ дѣло дѣйствительно съ человѣческой душой и правдой жизни, а г. Сенкевичъ только съ листами писчей бумаги и своимъ воображеніемъ, настроеннымъ на модный тонъ, точнѣе, даже не съ воображеніемъ, а съ чисто внѣшней писательской способностью, подогрѣваемой быстрымъ успѣхомъ въ наше, весьма неизбалованное, и потому нетребовательное время.
И прослѣдите внимательнѣе за пружинами, на которыхъ держится вся тяжеловѣсная машина г. Сенкевича, — вы не найдете болѣе удачныхъ примѣровъ для комедіи «много шума изъ ничего». Въ жизни, конечно, безпрестанно ничтожныя причины вызываютъ значительныя послѣдствія, но, во-первыхъ, далеко не все, происходящее въ жизни, можетъ въ неприкосновенномъ видѣ быть перенесено въ художественную литературу, а потомъ — est modus in rebus, — и даже истинное можетъ перейти въ нелѣпое, и великое въ смѣшное; Именно это то и происходитъ въ романѣ г. Сенкевича.
Почему, напримѣръ, существуетъ первая часть романа и девять главъ второй — по объему равныя Мертвымъ душамъ? Посоху что панъ Поланецкій, вечеромъ влюбившись въ панну Плавнику ю и влюбивъ ее въ себя, утромъ разгнѣвался на ея отца, сурово встрѣтился съ дочерью и не успѣлъ съ ней объясниться: «побѣжалъ за ней, но было уже поздно, и Мариня вышла»…
Вотъ въ этомъ казусѣ ключъ ко всѣмъ «анализамъ», мукамъ, недоразумѣніямъ, дипломатическимъ и военнымъ предпріятіямъ. Замедли Мариня въ дверяхъ одну секунду, — и половины громаднаго романа у г. Сенкевича не было бы. Такая завязка съ перваго же раза придаетъ роману характеръ чего-то до крайности мелкаго, несерьезнаго, почти дѣтскаго. И это впечатлѣніе немедленно подтверждается: главное дѣйствующее лицо первой части — двѣнадцатилѣтній ребенокъ Литка.
Она появляется на нѣсколько мгновеній, будто нѣкая фея, вызываетъ у автора и у всѣхъ дѣйствующихъ лицъ безконечныя чувствительныя настроенія и рѣчи, особенно у «пана Стаха», потомъ умираетъ, передъ смертью оказывая серьезную услугу автору, его героямъ и, въ особенности, читателямъ. Неизвѣстно, іо какихъ бы предѣловъ затянулась игра въ прятки между Поланецкимъ и Маривей, если бы Литка, вѣрная назначенію всѣхъ героинь г. Сенкевича, не сосватала окончательно нашего героя съ предметомъ его «анализа». Затѣмъ, повидимому, только и появилась Литка на сцену романа. По крайней мѣрѣ, всю ея роль можно выбросить безъ всякаго изъяна для смысла и съ большой пользой для серьезныхъ достоинствъ романа. Авторъ будто воспользовался случаемъ — вставить въ романъ личныя трогательныя воспоминанія о лично дорогой дѣвочкѣ: до такой степени искусственно вклеенъ сентиментальный мартирологъ двѣнадцатилѣтней сватьи. Авторъ будто усиливается обезсмертить эту исторію: послѣ Литки остается фотографія, и «панъ Стахъ» уже съ фотографіей бесѣдуетъ, когда это вздумается автору. Но потомъ все-таки Поланецкій, въ качествѣ счастливаго мужа, забываетъ о Литкѣ, — и вамъ остается совершенно неизвѣстнымъ, зачѣмъ вообще ему нужно было знать и помнить о ней? Вѣроятно, въ интересахъ такихъ читательницъ, какъ Мариня Поланецкая и сама Литка.
Свадьба, наконецъ, совершается, изъ «двухъ Поланецкихъ» и «двухъ Маринь» стало всего одинъ и одна, — дѣйствующихъ лицъ, слѣдовательно, убыло, и авторъ везетъ «семью» въ Италію, гдѣ эта семья завязываетъ новыя знакомства, и романъ имѣетъ возможность продолжаться, особенно благодаря «семьѣ Ооновскихъ». Видите, какъ просто дѣлается исторія, также какъ и психологія.
Всѣ дѣйствующія лица романа послѣ Поланецкихъ не представляютъ интереса, за исключеніемъ пани Ооновской и панны Кастелли. Это единственныя героини, охарактеризованныя г. Сенкевичемъ метко и дѣйствительно серьезно, какъ слѣдуемъ настоящему писателю. Эти характеристики — настоящіе оазисы на обширномъ пространствѣ романа и главы XIII и XXXIII второй части показываютъ, что у г. Сенкевича есть несомнѣнный матеріалъ писателя, хотя врядъ ли оригинальнаго, но по крайней мѣрѣ интереснаго не только для легкаго дамскаго чтенія и претенціозныхъ подражательныхъ психологическихъ экскурсій. Правда, онъ и здѣсь, по обыкновенію, многорѣчивъ, слѣдуетъ тому же методу — изображать дѣйствующихъ лицъ отъ себя лично и еще устами другихъ въ однихъ и тѣхъ же выраженіяхъ. Но, по крайней мѣрѣ, злополучный «анализъ» отсутствуетъ, и мы чувствуемъ дыханіе живыхъ реальныхъ людей, и притомъ общечеловѣческаго типа. Дама, питающая романтическіе капризы чтеніемъ книжекъ и воображающая себя поэтому загадочнымъ и идеальнымъ существомъ, барышня — извнѣ ангельски прекрасная, съ таинственной глубиной очей, но въ дѣйствительности пошлая и ограниченная, — это вообще печальныя дѣтища извѣстной культурной среды, независимо отъ національностей.
Къ нимъ авторъ относится, конечно, отрицательно — такъ же, какъ и къ аферисту, пробивающемуся въ знать, и къ мѣщанамъ во дворянствѣ. Но онъ зато вполнѣ благосклоненъ къ «солиднымъ» аферистамъ и къ подлиннымъ шляхтичамъ. Ихъ онъ изображаетъ въ такомъ-же тонѣ, въ какомъ, напримѣръ, у насъ г. Боборыкинъ живописуетъ «Рюриковичей» и англизированныхъ московскихъ фабрикантовъ: слегка юмористическая улыбка съ тайнымъ глубокимъ почтеніемъ.
Безусловныя симпатіи г. Сенкевича принадлежатъ писательской профессіи: это, разумѣется, понятно. Романтическую даму, неудержимую въ своихъ фантазіяхъ, онъ заставляетъ остановиться на желаніи — быть писателемъ, и, что особенно любопытно, писателемъ психологомъ, «рисующимъ мельчайшіе изгибы души» и, вѣроятно, открывающимъ ихъ даже въ совершенно пустыхъ душахъ… Но это только вступленіе: дальше описывается потрясающій тріумфъ писателя, поэта Завидовскаго, только что выпустившаго сборникъ стихотвореній.
Счастливцы эти поэты! — приходится намъ воскликнуть. Намъ кое-что сообщаютъ на счетъ поэзіи Завидовскаго: у него, напримѣръ, есть стихи — Снѣгъ въ горахъ, выражающіе тоску о чемъ-то недосягаемомъ. Это, очевидно, «чистый» поэтъ, какихъ и у насъ множество, но ни одному изъ нихъ не поклоняются ни солидные аферисты, ни знатные господа, ни даже свѣтскія дамы, ни одного изъ нихъ не созерцаютъ, какъ нѣкое восьмое чудо свѣта, не именуютъ орломъ и великимъ человѣкомъ. Напротивъ, у насъ стихамъ грозить даже опасность утратить право считаться настоящей литературой. Совершенно иначе на берегахъ Вислы. Тамъ старый магнатъ считаетъ себя «слишкомъ глупымъ», чтобы писать стихи… По истинѣ поэтическое Эльдорадо эти берега Вислы! И не даромъ г. Сенкевичъ, не сочиняющій стиховъ, осуществляетъ другой идеалъ писателя, «анализируетъ» «всѣ формы, и цвѣта, и тѣни».
Но, какъ бы великъ ни былъ успѣхъ стиховъ Завидовскаго, намъ все-таки кажется нѣсколько страннымъ одно обстоятельство. До появленія поэта на сцену мы слышали множество бесѣдъ нашихъ героевъ и героинь и изумлялись ихъ охотѣ переливать изъ пустого въ порожнее. Каковы кавалеры въ бесѣдахъ другъ съ другомъ и о другъ другѣ, можно видѣть изъ слѣдующихъ сценъ, не требующихъ критики.
Первая. Говоритъ панъ Плавицкій о панѣ Васновскомъ:
«Мнѣ съ самого начала показалось, что у него тутъ немного не въ порядкѣ!..»
«И панъ Плавиццій стукнулъ нѣсколько разъ указательнымъ пальцемъ по лбу».
Вторая сцена. Говоритъ панъ Бигель о панѣ Машко:
«Я первый готовъ признать за Машко и массу энергіи, и много ума и ловкости, но, принимая все это во вниманіе, ей-Богу, у него тутъ навѣрное что-то неладно».
«И Бигель нѣсколько разъ стукнулъ указательнымъ пальцемъ по лбу».
Третья сцена. Говоритъ панъ Васновскій о панѣ Букацкомъ:
"Я очень люблю этого Букацкаго, душа человѣкъ… только… видишь ли… У него вотъ тутъ чего-то недостаетъ.
«И Васновскій постучалъ пальцами себѣ по лбу».
Дамы менѣе тверды въ пріемахъ, но также составляютъ дѣятельнѣйшую компанію, занимающуюся исключительно взаимными пересудами или сватовствомъ, мужчинамъ, которые — «по цѣлымъ днямъ» говорятъ о знакомыхъ, напримѣръ, очень умный художникъ Свирскій и ко всему равнодушный декадентъ Букацкій — о семьѣ Ооновскихъ, или размышляютъ въ одиночествѣ «по цѣлымъ часамъ» о жизни знакомыхъ, напримѣръ Поланецкій о Букацкомъ, полумертвомъ развратникѣ и эстетикѣ. Неправда ли, очень поучительное времяпрепровожденіе? А дальше ужъ идетъ безпримѣрное невѣжество пана Плавицкаго, «феноменальная глупость» пана Коповскаго, фанфаронство и темныя продѣлки пана Машко… Изображеніе всѣхъ этихъ уродливыхъ явленій дѣлаетъ честь безпристрастію польскаго писателя, но не дѣлаетъ чести его психологической логикѣ, при всей его опытности въ «анализахъ».
Умственные и, вообще, культурные интересы общества, выведеннаго въ романѣ, крайне невысоки, можно сказать, эти интересы совсѣмъ даже неумственные и некультурные, и вдругъ въ этой средѣ авторъ создаетъ тріумфъ писателя. Положимъ, чтобы заинтересоваться литераторомъ или артистомъ, достаточно быть праздной модной барыней. Но вѣдь надо же помнить, какого сорта этотъ интересъ, и писателю, изображающему популярность писателя въ подобной средѣ, слѣдуетъ понять и выставить на первый планъ сущность явленія. А между тѣмъ г. Сенкевичъ съ обычнымъ идиллическимъ простодушіемъ рисуетъ серьезнѣйшее торжество нищаго стихотворца тамъ, гдѣ панъ Поланецкій — соль земли и «хорошая кровь» — верхъ человѣческаго достоинства.
Тоже простодушіе и чрезвычайно скромный полетъ авторскихъ идей сказываются въ другомъ, еще болѣе важномъ, вопросѣ.
Г. Сенкевичъ въ своей погонѣ за самымъ моднымъ авторствомъ не могъ ограничиться «анализомъ» и декадентствомъ въ лицѣ Букацкаго. Fin de siècle, какъ извѣстно, чувствуетъ большую слабость къ мистицизму и особаго рода религіознымъ настроеніямъ. Польскій авторъ не преминулъ захватить въ свой романъ и эту струю, — прежде всего въ лицѣ профессора Басконскаго и художника Свирскаго, а потомъ и панъ Поланецкій долженъ былъ пристать къ новѣйшей партіи. Симпатичнѣе всею профессоръ — нѣчто въ родѣ стараго русскаго славянофила на мистической подкладкѣ, Свирскій просто декламаторъ и поэтъ и съ наивностью отрока или салонной дамы бесѣдуетъ о католичествѣ, хотя авторъ видимо очень дорожить этими декламаціями и заставляетъ ихъ врѣзываться въ памяти слушателей; что же касается Поланецкаго, онъ сначала «ищущій», а потомъ вдругъ, безъ всякихъ промежутковъ «вѣрующій по убѣжденію».
Къ сожалѣнію, вездѣсущій анализъ на этотъ разъ отсутствуетъ, а именно здѣсь онъ и былъ бы особенно необходимъ. Но не это важно, — любопытенъ исходный пунктъ всевозможныхъ мистическихъ и религіозныхъ толковъ въ духѣ «конца вѣка». Мы, впрочемъ, познакомившись съ житейскими идеалами героевъ г. Сенкевича, можемъ заранѣе предугадать и ихъ высшій религіозный символъ. Это, ни болѣе, ни менѣе, какъ папство въ самой правовѣрной формѣ и католическая обѣдня. Мы, конечно, отнюдь не намѣрены подвергать критикѣ этотъ символъ, и дѣло не въ самомъ символѣ, а въ вопросѣ, изъ за чего было огородъ городить? Неужели затѣмъ, чтобы изобразить въ необыкновенно лирическомъ, восторженномъ описаніи папскую аудіенцію и привести къ туфлѣ римскаго первосвященника всѣхъ отрицающихъ и сомнѣвающихся? Несомнѣнно, Поланецкіе и Свирскіе могутъ придти къ этому идеалу, но тогда зачѣмъ подобнымъ господамъ навязывать серьезный скептицизмъ и, будто бы мучительное, исканіе истины? Это значить клеветать на скептицизмъ и на истину и не по достоинству возвышать «солидныхъ аферистовъ». Увы! къ великому разочарованію г. Сенкевича, вопросы «конца вѣка» далеко не такъ легко разрѣшаются, какъ ихъ разрѣшаетъ счастливая чета Поланецкихъ, и авторъ жестоко погрѣшилъ предъ великими запросами нашего времени, задумавъ вмѣстить ихъ въ ничтожныя души, все равно, какъ онъ нанесъ преступный ударъ человѣческой душѣ, приписавъ ея благородныя муки и возвышенныя стремленія нравственно убитымъ существамъ.
На этомъ мы и кончимъ нашъ разборъ Семьи Поланецкихъ. Мы и такъ говорили о ней больше, чѣмъ заслуживаютъ литературныя достоинства романа и художественный талантъ автора. Положительная сторона произведенія г. Сенкевича ограничивается нѣкоторыми фактическими данными о современномъ польскомъ обществѣ и мы видѣли, эти данныя представлены довольно полно и безпристрастно. Послѣднему качеству повредилъ не талантъ автора, не его какія бы то ни было познанія въ предметѣ, а недостатокъ личнаго культурнаго развитія. Г. Сенкевичъ, по своему нравственному міросозерцанію и общей умственной дѣятельности, человѣкъ толпы. Онъ, по своимъ идеаламъ не стоитъ выше будничной, изображаемой имъ, среды. Онъ заявляетъ въ концѣ книги, что «пилъ медъ» счастливой жизни Поланецкихъ — «съ помощью воображенія», — онъ, несомнѣнно, готовъ пить этотъ медъ и въ дѣйствительности. А мы знаемъ, что это за медъ. Ни одинъ истинно просвѣщенный писатель не удовлетворился бы этимъ напиткомъ; — устыдился бы его, какъ меда всей жизни, даже и заурядный интеллигентный человѣкъ, не утратившій совѣсти и мысли. А г. Сенкевичъ между тѣмъ старается плыть въ потокѣ самоновѣйшихъ теченій своего времени, спѣшитъ заимствовать мысли, и даже литературные пріемы, иноземныхъ писателей, — и всѣ эти заимствованія ложатся сырыми пластами на мало воздѣланную почву. Г. Сенкевичу придется много, очень много работать надъ собой, какъ человѣкомъ и романистомъ, чтобы явиться не только поставщикомъ журнальнаго матеріала и мимолетнымъ предметомъ восхваленій нашего глухого времени, но дѣйствительнымъ національнымъ писателемъ съ прогрессивнымъ міросозерцаніемъ и оригинальной творческой силой.