ПОДОБІЕ БОЖІЕ.
правитьI.
правитьТеперь я имъ покажу, кто я! — воскликнулъ Николай Васильевичъ Ежовъ, поднимая кверху тѣсно сжатый кулакъ. — Всѣмъ покажу!.. И самому директору правленія, и управляющему конторой, и всѣмъ остальнымъ мерзавцамъ и мучителямъ!.. Посчитаюсь теперь съ ними по-свойски, ого!
Онъ побѣдно потрясалъ кулакомъ…
А кулакъ у него не грозный, — маленькій, сухонькій, дряблый. Да и вся фигура Николая Васильевича не слиткомъ устрашающая: щуплая, хилая, немножко кривенькая…
На Ежовѣ нѣтъ пиджака. Жилетка застегнута на одну верхнюю пуговку. На животѣ жилетка расходится, и изъ нея вываливается мягкая и мятая манишка сѣрой бумазейной рубахи. На ногахъ, вмѣсто туфель, старыя калоши. Когда Ежовъ шагаетъ, калоши громко шлепаютъ и шаркаютъ по полу. Штаны на Ежовѣ ветхіе, коротковатые и такіе узенькіе, что ясно обрисовываются подъ ними ноги, сухія, слегка согнутыя въ колѣняхъ… Зубовъ у Николая Васильевича немного, плѣшь во всю голову, бороденка жиденькая, уже сѣдая. Когда-то бородка была грязно-желтая, такая же, какъ и щеки, которыя она украшаетъ… Сзади, за ушами, частью покрывая уши, болтаются у Ежова сѣро-желтые хвостики. Это остатки плотной гривы, которою блисталъ онъ когда-то. Лучше бы хвостики срѣзать, но Ежовъ этого не сдѣлаетъ никогда. Хвостики — это эмблема, своего рода символъ или реликвія. Хвостики — это то, что напоминаетъ ему прошлое, говоритъ ему, что былъ, что былъ вѣдь и онъ когда-то студентомъ!..
Если не считать этихъ хвостиковъ, — ничего ровно отъ студенчества въ Ежовѣ не осталось. Знанія позабыты давно и основательно, а воспоминанія тоже тускнѣютъ и гаснутъ… И только вотъ эти бѣдныя, жиденькія, сѣрыя пряди волосъ за ушами сѣро говорятъ о томъ, что была когда-то у Ежова aima mater, что знакомъ онъ былъ съ профессорами…
Вѣдь они тамъ еще ровно ничего не знаютъ! — захлебываясь отъ радости и звонко шлепая большими калошами, кричитъ женѣ Ежовъ. — Ничего, не подозрѣваютъ… Дурррраки!.. Они считаютъ, что такъ оно имъ до скончанія вѣковъ будетъ: старый Ежовъ будетъ тянуть свою проклятую лямку, будетъ гнуть свою несчастную старую шею, а они — ишь ты какіе вумные! — они будутъ Ежовымъ помыкать… Вотъ имъ чего требуется!.. А дулю не хотите? Вотъ этакую здоровенную?
Онъ остановился передъ женой и показалъ какую здоровенную….
Потомъ зашагалъ опять, шлепая калошами, и залился тихимъ, блаженнымъ смѣхомъ… Его желто-сѣрые хвостики, жиденькая, сѣрая бородка и грязная манишка бумазейной рубашки при этомъ сильно затряслись.
Сколько угодно, голубчики!.. Сколько угодно воображайте себѣ, и важничайте, и нахальничайте! Но только надъ кѣмъ-нибудь другимъ нахальничайте, а не надъ Ежовымъ. Надъ Ежовымъ — дудки!.. Подавитесь… Ежовъ теперь никого не боится. Никого изъ васъ онъ и знать не хочетъ. Наплевать ему теперь на васъ на всѣхъ съ высокаго дерева, вотъ оно что!
II.
правитьВъ жизни Ежова произошло необыкновенное и чудесное событіе.
До сихъ поръ все существованіе этого человѣка протекало тоскливо и тяжело.
Въ молодости, тотчасъ послѣ университета, который по бѣдности пришлось ему бросить съ третьяго курса, была служба въ сиротскомъ судѣ, маленькая, нудная, глупая, такая глупая, что взрослому и не безграмотному человѣку даже неловко и обидно было ее исполнять. Духовной мощи гоголевскаго Петрушки хватило бы съ избыткомъ, чтобы справиться съ ней. Жалованье было крохотное. За неимѣніемъ лучшаго, Ежовъ крѣпко держался и за эту службу… А когда перешелъ онъ изъ сиротскаго суда въ контору судостроительнаго завода, онъ сталъ получать больше жалованья, но работа оказалась не умнѣе. Онъ былъ корреспондентомъ, ежедневно писалъ писемъ тридцать, и почти каждое изъ нихъ начиналось такъ:
— «Симъ подтверждая полученіе Вашего почтеннѣйшаго отъ такого-то сего мѣсяца, честь имѣемъ сообщить»…
Честь имѣлъ онъ сообщить въ день своего поступленія на заводъ, честь имѣлъ онъ сообщить и девятнадцать лѣтъ спустя, въ самый часъ оставленія службы…
Въ этой непрерывавшейся чести онъ провелъ лучшую часть своей жизни. И эта, даже лучшая часть его жизни была скучна и нудна, безцвѣтна, безвкусна, безрадостна и, какъ, мельничный жерновъ, тяжела,
Нищета духовная, скудость матеріальная. Ничего живого, что шевелило бы мозгъ, и въ то же время каждый кусокъ сахару на учетѣ и каждую даже обгорѣвшую уже спичку надо охранять заботливо, «послужитъ еще разъ». Горькое, запуганное и пасмурное существованіе пришибленныхъ бѣдняковъ, въ которомъ каждый нехмурый взглядъ представляется чѣмъ-то чуждымъ, непозволеннымъ, чѣмъ-то почти оскорбительнымъ для установившагося разъ навсегда тона угодливой скромности и неразсуждающаго послушанія…
Николая Васильевича природа надѣлила хорошимъ ростомъ. Но подневольная робкая жизнь согнула его хребетъ, вдавила грудь, и теперь Ежовъ казался маленькимъ. Когда онъ былъ студентомъ и еще игралъ на корнетъ-а-пистонѣ, курсисткамъ нравились его большіе синіе глаза и веселый румянецъ щекъ. Теперь глаза были, какъ эта облинявшая отъ многократной стирки бумазейная рубашка его, угрюмы и тусклы, а глядя на впалыя, мятыя, сѣрыя щеки Ежова, можно было подумать, что его точитъ тяжкая хроническая болѣзнь…
Строго говоря, особенно тяжелой нужды, недоѣданія, семья Ежова не испытывала. Были сыты и обуты дѣти, была всегда натоплена квартира, и почти не. зналъ Николай Васильевичъ долговъ. Но скучна, противна, до одури утомительна была эта вѣчная необходимость пугливо оберегать каждый грошикъ, это постоянное подсчитываніе каждой ложки супа, и такъ раздражало порою, — даже его, покорившагося, что на конку нельзя сѣсть у своихъ воротъ, откуда платить придется за два участка восемь копѣекъ, а надо раньше прошагать два квартала до ренсковой лавки Гребенюка, и тогда будетъ стоитъ только пятачокъ…
Тринадцатый годъ живетъ на той же квартирѣ Ежовъ. Каждый день, отправляясь на службу, онъ дѣлаетъ одинъ и тотъ же коночный конецъ, и за все время онъ, можетъ быть, только разъ десять отважился на этотъ перерасходъ въ три копейки: садился въ вагонъ у своихъ воротъ. Позволялъ онъ себѣ это при обстоятельствахъ самыхъ исключительныхъ: когда на заводѣ случился пожаръ, и онъ спѣшилъ туда, чтобы спасти свои бумаги, или когда беременную жену отвозилъ для родовъ въ родильный пріютъ.
III.
правитьДома у Ежова, въ сущности, все благополучно: дѣти не сорванцы, не дуботолки, не буяны-горлодеры. Ничего себѣ дѣти, среднія. И жена тоже ничего себѣ, средняя. Не злая и не очень добрая. Не больная и не вполнѣ здоровая. Худощавое, неразговорчивое, безцвѣтное существо, которое какъ будто и присутствуетъ, какъ будто и подсчитываетъ куски сахару, но котораго въ то же время какъ будто вовсе и нѣтъ… Ахъ, скука!
Вотъ въ этой скукѣ, въ долголѣтней и ежедневной подчиненности каждому куску сахару и каждой обгорѣлой спичкѣ, и жилъ Ежовъ.
Дома давила бѣдность. На заводѣ давили сослуживцы.
Нельзя сказать, что сослуживцы относились къ нему особенно худо. Но Ежову худо было съ сослуживцами оттого, что онъ былъ среди нихъ самый робкій и самый скучный. Онъ былъ, если не бѣднѣе другихъ, то экономнѣе всѣхъ. Отъ одного его пахло скипидаромъ, которымъ дома чистила ему жена ветхонькій пиджачокъ, и одинъ только онъ носилъ воротнички изъ гуттаперчи.
Служитель Поликарпъ, маленькій сѣденькій старичокъ въ синей ливреѣ съ золотыми позументами, приносилъ служащимъ чай. Чай былъ крѣпкій, темнокрасный, какъ пиво, сладкій, и платили за него служащіе по рублю двадцати копѣекъ въ мѣсяцъ. Къ чаю обыкновенно брали и крендельки. Ежовъ же, всегда хлопотавшій о дешевизнѣ, вошелъ съ Поликарпомъ въ особое соглашеніе, и тотъ дѣлалъ ему уступку съ общей цѣны, а чай за то наливалъ свѣтленькій, блѣдный, какъ касторовое масло… Сахаръ Ежовъ имѣлъ свой, а вмѣсто крендельковъ ѣлъ черствую булку, которую приносилъ изъ дому въ карманахъ пиджака, пахнувшаго скипидаромъ…
Ежовъ твердо усвоилъ разъ навсегда: для него на свѣтѣ будетъ только то, что похуже, подешевле, что третій сортъ. До такой степени прочно утвердился онъ въ этомъ сознаніи, что даже тамъ, гдѣ платить и не нужно было, онъ все-таки не позволялъ себѣ посягнуть на лучшее и тихонько протягивалъ руку только къ тому, что было почерствѣе, качествомъ пониже. На бульварѣ онъ гулялъ не по главной аллеѣ, а по боковой, гдѣ не поливаютъ и гдѣ скамейки безъ спинокъ. А въ заводской конторѣ, которая выписывала нѣсколько газетъ, онъ читалъ не большой, хорошо освѣдомленный и содержательный «Нашъ Край», а скучную и неинтересную «Городскую Копѣйку».
Начальство заводское не любило Ежова.
Директоръ завода фонъ-Райеръ, спокойный медлительный старикъ, съ длинной, раздвоенной, бѣлоснѣжной бородой, совсѣмъ не имѣлъ съ нимъ сношеній, мало о немъ и зналъ. Но управляющій конторой Должанскій, непосредственный начальникъ Ежова, высокій румяный блондинъ съ рыжими усами и веселымъ взглядомъ, относился къ нему съ худо скрытой брезгливостью.
Унылый, поношенный, пугливый старикъ съ жалкими хвостиками за ушами не могъ нравиться жизнерадостному, полному силъ и бойкости, молодому инженеру. Но инженеръ этотъ все-таки сдерживалъ себя, — онъ немножко жалѣлъ, старика, — и старался подчиненнаго своего не тѣснить.
Случалось однако, что, чѣмъ-нибудь раздраженный, онъ срывалъ свою досаду на Ежовѣ безъ церемоніи и оскорблялъ его тяжко.
— Вы отчего это вчера не изволили явиться на службу?
— Я… я… Обстоятельства…
— У васъ всегда обстоятельства!
— Ангина… въ горлѣ ангина, — замирая лепечетъ Ежовъ.
— Чего?
— Ангина… У младшенькаго моего… Боялись даже, не дифтеритъ-ли…
— Милліонъ дѣтей народятъ, и всѣ не переставая хвораютъ и болѣютъ…
Потомъ, сознавъ свою грубость и раскаиваясь въ ней, Должанскій старается быть съ Ежовымъ ласковымъ, пожалуй, нѣжнымъ. Но этой ласки и этой нѣжности бѣдняга Ежовъ боялся больше даже, чѣмъ окриковъ и оскорбленій… Недовѣрчивый, подозрительный, забитый, навѣки пришибленный и запуганный, ничего добраго отъ жизни, отъ людей не видѣвшій и не ожидавшій, онъ даже улыбки начальника боялся, даже въ похвалѣ его чувствовалъ опасность и готовился всегда къ однимъ только непріятностямъ, обидамъ и щелчкамъ… И если бы только могъ онъ дать свободу своимъ чувствамъ, если бы свободы этой не боялся больше, чѣмъ боялся самого начальства, — великую, неугасимую и острую ненависть питалъ бы онъ къ инженеру Должанскому…
Теперь же онъ говорилъ себѣ, что инженера Должанскаго онъ любитъ, любитъ и чтитъ, и что инженеръ Должанскій, въ сущности, хорошій парень, очень, очень милый человѣкъ…
IV.
правитьИ вдругъ произошло чудесное событіе.
Извѣстили Ежова, что тетка его, вдова Любовь Андреевна Кудрявцева, домовладѣлица въ Севастополѣ, схоронившая прошлой осенью свою единственную дочь и собиравшаяся на Красную Горку обвѣнчаться съ отставнымъ капитаномъ второго ранга Цвѣтковымъ, неожиданно умерла…
Умерла въ три дня, отъ той же болѣзни, которая унесла и ея дѣвочку, — отъ скарлатины. Завѣщанія она составить не успѣла, и теперь домъ ея и вообще все ея имущество по закону переходитъ къ нему, Ежову.
Послѣ первой поры недовѣрія, сомнѣній и радостной очумѣлости, окончательно утвердившись въ сознаніи, что тутъ не пустой только слухъ, а самая настоящая, прочная правда, Ежовъ сталъ вдумываться въ новое свое положеніе. Наслѣдство было большое: домъ, кое-какая движимость и за слободкой хатка съ обширными баштанами, которые сдавались въ аренду. Все вмѣстѣ должно доставить отъ трехъ съ половиной до четырехъ тысячъ въ годъ…
Что жъ?
Значитъ, полный переворотъ!
Значитъ, служба — къ черту!
Значитъ, бѣдности, подчиненности какъ и не бывало!?
Живи спокойно, свободно, независимо, не работая, доставляя себѣ всѣ удобства и удовольствія?…
Да не можетъ это быть!…
Всего этого нѣтъ. Все это неправда! Все это невѣроятно!..
Ежовъ снова бросался къ нотаріусу, къ адвокатамъ, въ сиротскій судъ… Онъ провѣрялъ, узнавалъ, справлялся, распрашивалъ…
Да, все такъ!… Все вѣрно. Тетка умерла. Наслѣдство есть…
У Ежова стало работать воображеніе.
Воображеніе окоченѣло у него давно. Способность мечтать оставила его много лѣтъ назадъ. Когда-то, въ началѣ своей служебной карьеры, онъ былъ большой охотникъ до разнаго рода мечтаній. Онъ мечталъ, что полюбитъ его начальство и дадутъ ему отличную службу. Почему бы, чортъ возьми, не сдѣлаться и членомъ правленія?… Мечталъ онъ и о томъ, что выиграетъ двѣсти тысячъ… И о многихъ другихъ пріятныхъ вещахъ мечталъ онъ, часто и долго. Но тяжкая и темная жизнь ни въ чемъ и никогда не осуществляла его мечтаній, даже въ самомъ незначительномъ. И потому уже всякая мечта была Ежову ненавистна и вызывала въ немъ только раздраженіе и глухую злобу.
— Къ чорту!
И какъ-то утрачивались даже и желаніе и умѣнье мечтать…
Если же, въ рѣдкихъ случаяхъ, воображеніе Николая Васильевича все-таки начинало шевелиться, то ужъ не заносилось оно никуда ввысь. Полета не было и въ мечтахъ. Смѣлость не являлась и въ сновидѣніяхъ. Воображеніе тяжело ползало около маленькаго и тусклаго, около копеекъ и вершковъ… Вотъ стали въ городской думѣ говорить о выкупѣ конки. Значитъ, удешевится проѣздъ. Это чудесно!.. На семью это можетъ составить въ мѣсяцъ экономію въ рубликъ. Очень даже пріятно!
Или: если пошлетъ судьба хорошаго жильца, то за гостиную, которую теперь сдаютъ по тринадцати рублей, можно будетъ взять и всѣ пятнадцать… А если повезетъ особенно, и захочетъ Господь, чтобы жилецъ былъ еще и хворый, онъ возьметъ да поѣдетъ лѣтомъ въ Одессу на лиманъ лѣчиться, а комнату оставитъ за собой. Въ его отсутствіе, значитъ, можно будетъ пользоваться гостиной. Ишь-ты, — съ гостиной! Какъ настоящіе господа!.. Хе-хе-хе…
Передъ Пасхой пришлось Ежову взять за полтинникъ лотерейный билетъ. Лотерея была въ пользу клуба студентовъ академистовъ. Билеты распространялись при содѣйствіи полиціи, и отвертѣться, не взять билета, нельзя было. Воображеніе Ежова, когда онъ смотрѣлъ на свой билетъ, начинало работать.
— Вотъ, если выиграю!
Но, по твердо вкоренившейся привычкѣ къ третьему сорту, онъ мечталъ не `.о брилліантовыхъ серьгахъ, главномъ выигрышѣ, а только о черныхъ часахъ «Омега» или о живой тирольской коровѣ…
Теперь, когда на него такимъ чудеснымъ образомъ свалилось вдругъ цѣлое состояніе, что-то словно дрогнуло въ мозгу Николая Васильевича, оттаяло тамъ, выпрямилось, — и вернулась къ нему способность грезить… Что за грезы обступили, что за планы, что за удивительныя мысли!..
И, можетъ быть, одной изъ самыхъ яркихъ и самыхъ сладостныхъ мыслей была мысль о томъ, какъ гордо, и торжественно, и эффектно онъ объявитъ на заводѣ, что — чортъ ихъ дери всѣхъ, — бросаетъ онъ службу! Бросаетъ совсѣмъ, навсегда, навѣки! И знать онъ никакой службы отнынѣ не хочетъ и не желаетъ!…
Ага, подскочатъ?!
Подскочатъ, ахнутъ, завоютъ, черти проклятые. Какъ клопы отъ кипятку забѣгаютъ, засуетятся! Отъ зависти полопаются всѣ!..
И самъ-то, самъ-то господинъ управляющій конторой, самъ-то знаменитый господинъ инженеръ Должанскій какую рожу состроитъ!..
— А-а-а, миленькій, не по вкусу тебѣ?.. Не нравится, что не можешь больше угнетать Ежова?.. By не вуле на? Ажъ глаза вылупилъ…
О, какъ же это будетъ хорошо, какъ это будетъ невыразимо сладко: подойти къ Должанскому — къ Должанскому, къ Болванскому, — подойти этакъ спокойненько, сдержанно, вѣжливо, какъ будто ничего ровно и не случилось, какъ будто совсѣмъ о пустякѣ будетъ рѣчь, и сразу же ему — бухъ:
— Не желаю-съ… Ухожу-съ. Больше не служу-съ!.. И я тоже, же не вуле па!..
V.
править— Вотъ, они гдѣ у меня теперь всѣ, вотъ, — въ сотый разъ показывалъ Ежовъ свой сухонькій кулачокъ женѣ. — Давили меня, мерзавцы!.. Оскорбляли, душу мою топтали, человѣка изъ меня вытравили. Даже дѣтей мнѣ имѣть запрещаете. «Милліонъ дѣтей народили, и всѣ дѣти болѣютъ»!.. Ужъ не имѣютъ мои дѣти права болѣть?!.. Ну, теперь будетъ вамъ! Баста! Теперь я снова человѣкъ. Съ самолюбіемъ!.. Съ сознаніемъ своего достоинства… Съ гордостью!.. Съ образомъ и подобіемъ Божьимъ!
Онъ выпяливалъ нижнюю губу и важно поднималъ кверху свою плѣшивую голову. Прозрачная бороденка становилась почти горизонтально, а хвостики за ушами сползали на плечи и ерзали по нимъ.
— Подобіе Божье!.. ты это понимаешь или нѣтъ?
И видѣлъ: жена не понимаетъ.
Жена радуется наслѣдству. Она счастлива. Но у нея все какія-то низменныя соображенія, — матеріальныя, хозяйственныя. Главнаго же, того, что вотъ, возвращается къ человѣку его духовная цѣнность — священное подобіе Божье, — этого она оцѣнить не въ состояніи…
— Ну, да! Знаю… для тебя главное, чтобы можно было квочку на яйца посадить, съ грустнымъ укоромъ обращается къ женѣ Ежовъ.
— А что жъ?.. И очень хорошо, когда квочка… — объясняетъ жена. — А что жъ, какъ тутъ у насъ: сараи общіе, и жильцы пакостятъ, обливаютъ нашу квочку водой…
— Да. У тебя одно только въ головѣ: чтобы яйца…
— Повѣсили мы сушить бѣлье, а полковницкая Дунька чисто все бѣлье наземь поскидала. Все, проклятая, перепачкала. Опять полоскать надо… Воображаетъ, если она полковницкая прислуга, такъ и врать можетъ. «Вѣтеръ поскидалъ»… А гдѣ тамъ вѣтеръ, когда жъ сама своими глазами видѣла…
— Э-э-эхъ, матушка ты моя…
Непонятый Ежовъ съ выраженіемъ досады и печальнаго укора нетерпѣливо чешетъ себя сзади, подъ плѣшью, въ сѣрыхъ хвостикахъ.
— А когда мы въ собственномъ своемъ домѣ будемъ жить, ипкто моего бѣлья тронуть не посмѣетъ.
Ну, конечно, она не понимаетъ!..
Она не можетъ понять.
Это выше ея духовнаго уровня.
И ее тоже заѣла и принизила вѣчная бѣдность и зависимость… Свобода, какъ таковая, цѣнности для нея уже не представляетъ. «Квочка, бѣлье, полковницкая Дунька»…
Что-жъ, надо правду сказать: она человѣкъ невысокой культуры… Образованіе у нея скудное, и вотъ это (Ежовъ взялся концами пальцевъ за свои сѣроватые хвостики у ушей, — остатки и символъ студенчества) — это вотъ всегда было ей чуждо… Alma mater — какая тамъ у нея aima mater?.. Бѣлье вотъ, квочка, полковницкая Дунька…
Изъ деликатности, изъ любви къ женѣ, изъ ласковаго сожалѣнія къ ней, онъ ничего этого ей не говоритъ. Но про себя онъ съ гордостью и удовольствіемъ думаетъ, что вотъ когда оно и обнаруживается: университетскій воздухъ не остался безъ вліянія на его душу… Теперь, въ этихъ счастливыхъ перемѣнахъ, главное для него, самое главное и дорогое, это не матеріальная сторона, не квочка тамъ или другое подобное, а освобожденіе духа, — то, что возвращается ему образъ и подобіе Божье…
Заводъ, проклятый заводъ съ гудками и черными трубами, куда каждый день по медленно тащившейся конкѣ столько лѣтъ ѣздилъ Ежовъ, заводъ этотъ казался ему главнымъ и самымъ наглымъ врагомъ его. Долгіе годы службы на заводѣ, годы подневольности, тупой угодливости, тихаго подобострастнаго смиренія, превратили его въ тусклаго раба, опустошили всю его душу, умертвили ее… Ну, а теперь — стопъ! Назадъ!.. Теперь кончено!.. Теперь можно посчитаться Теперь заводъ не страшенъ.
Если бы у завода была рожа, Ежовъ плюнулъ бы въ эту рожу. На, дрянь, получай! Получай, гнусный мерзавецъ!..
Но рожи у завода нѣтъ. Рожи нѣтъ, а есть начальство… Директоръ правленія есть, нѣмецъ фонъ-Райеръ, съ раздвоенной бородой. Есть управляющій конторой, бойкій инженеръ Должанскій… Что-жъ, можно посчитаться съ ними. Какъ слѣдуетъ, можно побесѣдовать съ этими милыми молодчиками! Теперь можно. Теперь Ежову все можно. И теперь Ежовъ все можетъ.
VI.
правитьЕжовъ пришелъ въ контору, какъ всегда, раньше другихъ.
Онъ вошелъ тихо, беззвучно, и тихо снялъ пальто. Выраженіе лица было у него, какъ всегда, тихое и сосредоточенное. Но старенькому Поликарпу, который въ эту минуту надѣвалъ синюю ливрею съ золотыми позументами, онъ на привѣтствіе отвѣтилъ какъ-то странно, не по обычному, — не то фыркнувъ, не то кашлянувъ. Какъ теперь обходиться съ Поликарпомъ?..
Ежовъ взялъ газету, — не «Городскую Копѣйку», какъ всегда, а «Нашъ Край». Онъ усѣлся за своей конторкой и, широко развернувъ огромный листъ, принялся читать… Расположеніе матеріала было незнакомо, подписи подъ статьями неизвѣстны, и писалось въ газетѣ все про что-то ненужное, лишнее, про такое, чѣмъ Ежовъ интересоваться давно отвыкъ… Но онъ газеты не оставлялъ и держалъ ее въ рукахъ долго, — даже и тогда, когда пришли другіе служащіе, претенденты на нее…
«Только для васъ дорогая газета? А мнѣ „Городскую Копѣйку“ читать? Дуррраки! Аристократы собачьи!.. Да я теперь богаче васъ! Я самъ себѣ десять газетъ могу выписать. И „Вѣстникъ Европы“ могу.. Изъ Парижа „Figaro“ могу… Ослы»…
Ему очень хотѣлось, чтобы кто-нибудь выразилъ удивленіе, что онъ взялъ сегодня «Нашъ Край». Еще лучше было бы, если бы кто-нибудь вздумалъ пошутить на этотъ счетъ… Ему казалось, что Асташкинъ, молоденькій, рыжій, смѣшливый конторщикъ въ дымчатомъ пенснэ, сидѣвшій въ углу, у шкафа съ зелеными занавѣсками, очень хочетъ поострить на эту тему. И онъ ждалъ Асташкинскихъ остротъ съ нетерпѣніемъ… А ну-ну! Попробуй!..
Онъ показалъ бы тогда этому цуцыку, какіе бываютъ на свѣтѣ зубы и какъ ими огрызаются…
Но Асташкинъ ничего Николаю Васильевичу не сказалъ, и скоро въ конторѣ всѣ принялись за обычную работу…
«Подтверждая полученіе Вашего почтеннѣйшаго отъ тринадцатаго сего мѣсяца»… — выводилъ Ежовъ. А самъ внутренно вздрагивалъ и замиралъ: сейчасъ онъ объявитъ… заявитъ… скажетъ…
Пойдетъ къ самому директору фонъ-Райеру и скажетъ ему, дурацкому нѣмцу съ двумя бородами, что вотъ, гутъ моргенъ! Не нуждается!.. Ага, затрясутся его двѣ бороды!..
«Что, да какъ?..»
А никакъ!.. Гутъ моргенъ, и конченъ балъ. Не желаетъ служить. А почему не желаетъ не хочетъ и объяснять.
Обязанъ объяснять что-ли?
Если у директора двѣ бороды, то Ежовъ обязанъ? Да хоть бы восемь бородъ было… Бисмаркъ собачій, страсбургскій паштетъ!
«Въ отвѣтъ на Ваше почтеннѣйшее»…
— Сегодня еще напишу это письмо, отвѣчу. Чортъ съ ними, сегодня отвѣчу… А, впрочемъ, если не захочу, то и не отвѣчу… Брошу вотъ на полусловѣ и уйду… Что мнѣ могутъ сдѣлать? Жалованье не отдадутъ? А мнѣ начхать на жалованье. Я самъ себѣ положу жалованье, — вотъ!..
VII.
правитьВъ двѣнадцатомъ часу пили чай…
Всѣмъ служащимъ Поликарпъ понесъ подносъ съ крѣпкимъ красноватымъ и сладкимъ чаемъ. Понесъ и крендели. Для Ежова, по обыкновенію, стоялъ стаканъ свѣтло-желтенькаго чаю, безъ сахару…
Ежовъ не зналъ, какъ поступить: заорать на Поликарпа, сказать ему, что онъ дуракъ и хамъ, не умѣетъ наливать чай, или наоборотъ: вѣжливо и мягко, съ особой снисходительностью, съ той самой, съ какой говоритъ всегда директоръ фонъ-Райеръ, попросить себѣ стаканъ самаго крѣпкаго и сладкаго чаю и даже бутербродъ.
— Да, лучше я мягко… Поликарпъ что жъ? Поликарпъ не виноватъ… На маленькаго человѣка чего орать?.. Вотъ если бы на директора или, положимъ, на инженера Должанскаго, это другое дѣло: тѣмъ задать слѣдуетъ. Здорово бы имъ всыпать! Чтобъ чухались долго. А на Поликарпа?.. Нѣтъ, надо теперь съ достоинствомъ… Это главное. Надо не перегнуть лукъ. Надо умѣть быть на высотѣ положенія. Надо съ достоинствомъ, по-человѣчески. Маленькихъ людей нельзя оскорблять…
Силясь быть спокойнымъ и сдержаннымъ, онъ попросилъ бутербродъ съ ветчиной…
Потомъ попросилъ еще одинъ — съ сыромъ.
Смѣшливый Асташкинъ озадаченно посмотрѣлъ на Ежова черезъ свое дымчатое пенснэ и выразилъ догадку, что тотъ вѣрно экспропріировалъ государственный банкъ, если «такъ закутилъ»… Ежовъ не отвѣтилъ Асташкину. Внутренно же залился радостнымъ, хитрымъ смѣхомъ, отъ котораго все его мятое и сѣрое лицо такъ и засвѣтилось…
— Постой, пенснэ паршивое, постой!.. Сейчасъ ты у меня еще не такъ завертишься… Пріѣдетъ директоръ, объявлю ему… И узнаете всѣ… Небось, подскочите… Ну, главное, чтобы теперь съ достоинствомъ!.. Чтобы не потерять самообладанія. И чтобы не нахально какъ-нибудь. Нужно, чтобы гордо, съ достоинствомъ, но отнюдь не нахально, отнюдь не какъ выскочка…
— Сегодня играютъ оперу «Аида», — громко объявилъ онъ вдругъ.
— «Оперу Аида», гримасничая, фыркнулъ Асташкинъ. — А я до сихъ поръ все считалъ, что «Аида» это водевиль.
Ежовъ понялъ, что выразился неудачно, какъ человѣкъ, который уже лѣтъ пятнадцать не былъ въ театрѣ и который даже афишъ театральныхъ никогда не читаетъ. Но это его не смутило. Ничего-съ!.. Скорѣе онъ можетъ купить ложу, чѣмъ этотъ рыжій Асташкинъ. Ничего-съ!.. Наплевать!..
Онъ сидѣлъ, писалъ… «Подтверждая полученіе Вашего почтеннѣйшаго»… И въ душѣ его звучало что-то нѣжное, весеннее, какая-то особенно сладостная музыка… Сначала онъ не могъ понять, что это за музыка. Потомъ вспомнилъ: это былъ полонезъ «Прекрасная Подолянка», который много лѣтъ назадъ молодымъ влюбленнымъ студентомъ выводилъ онъ въ одну апрѣльскую ночь на корнетъ-а-пистонѣ..
Онъ совсѣмъ забылъ этотъ полонезъ, забылъ, что зналъ его, кажется, забылъ, что былъ влюбленъ, и что бываютъ апрѣльскія ночи… Теперь, въ день, когда онъ объявитъ директору, что уходитъ съ завода, музыка вдругъ ожила…
«Подтверждая полученіе Вашего почтеннѣйшаго»…. — а «Прекрасная Подолянка» звучитъ и звучитъ…
VIII.
правитьВъ половинѣ второго пріѣхалъ директоръ правленія, «двухбородый» нѣмецъ фонъ-Райеръ. Ежовымъ овладѣло такое огромное, сладостное напряженіе, что голова у него закружилась и руки стали трястись…
Наступаетъ моментъ освобожденія! Вотъ пришелъ моментъ, съ котораго жизнь круто повернетъ въ другомъ направленіи.
Зависимость, приниженность, порабощеніе — до этой только черты. А за чертой — свобода!
И снова станетъ онъ человѣкомъ, и вновь обрѣтетъ онъ образъ и подобіе Божье…
До такой степени отчетливо и сильно было это сознаніе что даже физически сталъ онъ ощущать какую-то перемѣну въ себѣ: точно расправлялась на лицѣ кожа, дѣлалась легче, свѣтлѣе, нѣжнѣе…
— Поликарпъ, — ласково и какъ-то даже устало, разнѣженно, позвалъ Ежовъ. — Сходите, милый Поликарпъ, къ директору, скажите, что я желаю съ нимъ поговорить.
— Чего изволите?
Ежовъ повторилъ свои слова,
— Значитъ, просите, чтобы васъ приняли? — попробовалъ Поликарпъ разъяснить себѣ смыслъ выраженнаго Ежовымъ -страннаго желанія.
— Ну да… Передайте, какъ я сказалъ вамъ…
Поликарпъ внимательно оглядѣлъ Ежова, пошевелилъ сѣдыми бровями и, оправляя на себѣ ливрею, сказалъ:
— Извините, Николай Васильевичъ, но теперь вѣдь нѣтъ пріема, сами изволите знать.
— Это ничего! Вы скажите, что я желаю. Мнѣ надо.
— Подождали бы, Николай Васильевичъ… Сейчасъ у нихъ господинъ управляющій съ докладомъ. Разгнѣваются, поди.
Ежовъ стоялъ у своей конторки, и лицо его свѣтилось тихой, снисходительной улыбкой. «Съ докладомъ»… Вотъ дурачокъ! А хоть бы съ тремя докладами… Именно то и хорошо, что съ докладомъ. Чудесно… Развѣ Ежовъ теперь боится?.. Пусть директоръ гнѣвается. Ежовъ и самъ можетъ разгнѣваться. Ого, еще какъ! И такой отпуститъ директору карамболь, что тому тошно станетъ… Но только зачѣмъ отпускать карамболь? Зачѣмъ ссоры? Вѣдь какія обстоятельства наступили, какая близится минута!
Ахъ, какая минута!
Могъ ли онъ когда-нибудь и грезить о ней?
Онъ уходитъ съ завода! Онъ идетъ заявить объ этомъ. Онъ требуетъ, чтобы директоръ принялъ его! И чтобы принялъ не въ часы пріема, а немедленно, когда тотъ занятъ, когда выслушиваетъ докладъ управляющаго!
Вѣдь директоръ. Ди-рек-торъ!
Тридцать шесть тысячъ жалованья. Почти столько же процентами съ доходности завода. Пять тысячъ наградныхъ. Чинъ генерала, и въ Петербургѣ онъ съ первыми лицами, съ великими князьями… На заводѣ три тысячи человѣкъ зависятъ отъ его каприза, отъ его взгляда… И вотъ, однако, маленькій, старенькій Ежовъ не боится и требуетъ, чтобы его приняли.
А впрочемъ, чего же тутъ бояться?
Развѣ люди не всѣ одинаковы?
Всѣ однимъ и тѣмъ же манеромъ явились на свѣтъ Божій, — и директоръ съ тридцатишеститысячнымъ жалованьемъ, и послѣдній конторщикъ.
Ежовъ былъ въ самомъ блаженномъ и нѣжномъ настроеніи. Совсѣмъ исчезло желаніе говорить рѣзкости и карамболи. Онъ все забылъ теперь, все простилъ… Душа его полна была ласки и свѣта. Онъ всѣхъ любилъ въ этотъ моментъ, и ему казалась даже, что и его всѣ любятъ и что всѣ рады его радостью и счастливы его счастьемъ.
И директоръ, когда Ежовъ разскажетъ ему о наслѣдствѣ, — и директоръ будетъ радъ и счастливъ, счастливъ за него, за маленькаго и бѣднаго человѣка, который вдругъ пересталъ быть маленькимъ и бѣднымъ. Директоръ поздравитъ его и радостно пожметъ его руку…
Вотъ сейчасъ онъ зайдетъ къ директору… Ахъ, директоръ за нимъ уже послалъ…
До крайней степени взволнованный и возбужденный, Ежовъ свѣтящимися глазами смотрѣлъ на приближающагося къ нему управляющаго конторой, инженера Должанскаго.
VIII.
правитьКогда въ директорскомъ кабинетѣ, почтительно выпрямившись, докладывалъ старенькій Поликарпъ просьбу Ежова, директоръ смотрѣлъ на старика внимательно и равнодушно. Управляющій же Должанскій, стоявшій передъ директоромъ съ большимъ зеленымъ портфелемъ въ рукахъ, удивленно спросилъ:
— Что такое?.. Ежовъ проситъ, чтобы его приняли?
— Такъ точно.
— Что за дичь?
— Можетъ быть, у него какое-нибудь экстренное заявленіе, — спокойно проговорилъ директоръ. — Какое-нибудь неотложное важное дѣло…
Поликарпъ, съ почтительной развязностью, свойственной старымъ и любимымъ слугамъ, развелъ руками.
— Такъ что я ужъ и самъ… Я и самъ спрашиваю: можетъ у васъ, господинъ Ежовъ, какое заявленіе, неотложное важное дѣло, — сталъ онъ для чего-то врать. — Такъ вѣдь, если и заявленіе, или какъ, то надо же проситься, когда пріемные часы. Чтобы, какъ всегда, по порядку. А господинъ Ежовъ мнѣ на это: нѣтъ, говоритъ, я желаю немедленно.
Директоръ молча придвинулъ къ себѣ большой чертежъ и съ выраженіемъ преувеличенной сосредоточенности сталъ его разсматривать… Должанскій понялъ… Это — безмолвный выговоръ ему, управляющему конторой. Выговоръ за распущенность служащихъ, за отсутствіе дисциплины.
Оставивъ на столѣ свой зеленый портфель, Должанскій поспѣшно направился въ корридоръ. Поликарпъ пошелъ за нимъ.
Господинъ Ежовъ, вамъ что было угодно? рѣзко спросилъ Должанскій, войдя въ контору.
Николай Васильевичъ, весь затопленный радостнымъ, ласковымъ чувствомъ, не сразу понялъ, о чемъ его спрашиваютъ.
Вамъ угодно было видѣть господина директора? — началъ опять Должанскій.
Ежовъ дружелюбно, по-дѣтски, улыбался. Въ головѣ его стояла какая-то милая, свѣтлая путаница. Онъ никакъ не могъ сообразить, почему это вышелъ къ нему управляющій… Долженъ бы прійти звать его Поликарпъ. А пришелъ самъ управляющій… Отчего?… Можетъ быть они тамъ уже узнали?… Уже дошло до нихъ о полученномъ имъ наслѣдствѣ, о неожиданно привалившемъ къ нему счастьѣ. Управляющій и директоръ уже узнали, и вотъ вышелъ къ нему Должанскій поговорить, разспросить…
Можетъ быть, да… Но если такъ, то что сказать ему? И какъ съ нимъ держаться? Какой взять тонъ?
Ежовъ даже поблѣднѣлъ.
Моментъ и такъ былъ слишкомъ великъ. Душа и такъ была перегружена. Напряженіе ея и такъ уже дошло до крайнихъ предѣловъ. А тутъ вдругъ какія-то новыя обстоятельства, которыхъ уже никакъ нельзя было предвидѣть!.. Если бы все шло, какъ ожидалось, по намѣченному раньше пути, Ежовъ все-таки справился бы съ положеніемъ. Теперь же его охватило большое замѣшательство, растерянность, почти страхъ…
Если вамъ необходимо видѣть господина директора, если у васъ есть какое-нибудь важное заявленіе, вы знаете порядокъ! — слегка нахмуривъ брови, сказалъ Должанскій: вы могли бы просить, и васъ бы приняли въ положенное время. Но надоѣдать, когда господинъ директоръ занятъ… Или, можетъ быть, это ошибка?.. Можетъ быть, Поликарпъ напуталъ, невѣрно исполнилъ ваше порученіе?
Должанскій повернулся къ Поликарпу и выжидательно уставился на него своими красивыми синими глазами.
«Въ чемъ дѣло? — спрашивалъ себя между тѣмъ Ежовъ.
О чемъ онъ тутъ?… Да онъ какъ будто сердится»…
И продолжая не понимать, но уже чувствуя какую-то странную, нелѣпую непріятность, онъ забормоталъ:
Нѣтъ… Поликарпъ… Отчего же… Онъ вѣрно… Онъ именно вѣрно…
Вотъ какъ?!. Вѣрно… Въ такомъ случаѣ, что же это такое?.. Да вы, господинъ Ежовъ, я не знаю, вы, кажется, просто вотъ тутъ вотъ…
Должанскій указательнымъ пальцемъ постучалъ себя но лбу.
— Извините, это отъ старости у васъ, что ли, ужъ я не знаю, но вы положительно потеряли разсудокъ…
— Да вѣдь я… я собственно… я вѣдь ухожу…
— Или, можетъ быть, вы выпили сегодня? — не слушая, перебилъ Должанскій. — Во всякомъ случаѣ, поведеніе ваше въ высшей степени непозволительно и дико.
«Что такое?.. Да какъ же это? — мелькало у Ежова, чувствовавшаго мучительное недоумѣніе и растерянность. Да съ какой же стати?.. Какъ онъ смѣетъ?..»
— Это переходитъ всѣ границы, господинъ Ежовъ, — продолжалъ Должанскій. — Это глупо и дерзко.
Инженеръ не кричалъ. Онъ говорилъ тихо и не жестикулируя. Но посредствомъ того страннаго, таинственнаго, безпроволочнаго телеграфа, который всегда какъ-то самъ собою и внезапно устанавливается въ канцеляріяхъ или конторахъ, когда кого-нибудь распекаютъ, уже всѣмъ служащимъ стало извѣстно, что совершается расправа… И во всѣхъ комнатахъ конторы работа пріостановилась. Люди замерли, притихли и стали чутко прислушиваться… Въ ближайшихъ же двухъ комнатахъ служащіе привстали съ мѣстъ, а тѣ, кто рангомъ были повыше и управляющаго конторой стѣснялись поменьше, подошли и къ самымъ дверямъ — посмотрѣть.
— Это ни начто не похоже! — повысилъ голосъ Должанскій. — И если, дѣйствительно, вы послали Поликарпа… Поликарпъ! Просилъ Ежовъ, чтобы его приняли немедленно?
Поликарпъ, стоявшій сзади, подлѣ конторки рыженькаго Асташкина, началъ пятиться къ двери.
— Такъ что вѣдь я обязанъ, — забормоталъ онъ, шевеля бровями. — Я что? Мнѣ скажутъ, я и докладаю… А только я же и самъ… Я Николаю Васильевичу и самъ говорю, что если у нихъ есть заявленіе какое, или неотложное важное дѣло, то лучше повременить… Вѣдь я что? Я долженъ сполнять…
Вспомнивъ о томъ холодномъ, величественно-сумрачномъ и недовольномъ выраженіи, которое легло на лицо директора, когда онъ принялся внимательно разсматривать неинтересный для него чертежъ. Должанскій почувствовалъ приливъ мстительной злобы… «Изъ-за этого вотъ стараго наглеца Ежова такія непріятности»…
— Вашимъ глупымъ и дерзкимъ поведеніемъ вы сѣете здѣсь распущенность, — вскрикнулъ онъ, сверкнувъ глазами. — Васъ попросту слѣдовало бы убрать отсюда вонъ…
«Да что жъ это… что это?» — холодѣя, спрашивалъ себя Ежовъ.
Тусклые глаза его расширились, округлились и съ дикой ошеломленностью смотрѣли на Должанскаго, отъ котораго не въ силахъ были оторваться… И въ то же время Ежовъ чувствовалъ, что онъ улыбается… И, кромѣ того, онъ чувствовалъ, что тѣло его покрывается испариной: рубаха прилипаетъ къ груди и къ лопаткамъ…
«А тетка?» — проносилось въ его головѣ. — «Развѣ не умерла тетка?.. Вѣдь есть домъ въ Севастополѣ… Хатка съ баштанами… И четыре тысячи доходу…»
Ежовъ стоялъ, хлопалъ вѣками, открывалъ ротъ, закрывалъ ротъ…
Ни одного слова не могъ онъ проронить…
Въ душѣ же слова такъ и бурлили.
Вѣдь заявленіе, о которомъ вотъ говоритъ Должанскій, заявленіе для директора и въ самомъ дѣлѣ есть! Важное, неотложное дѣло, — вѣдь оно въ самомъ дѣлѣ имѣется!.. Ежовъ бросаетъ заводъ, вотъ его заявленіе!.. Ему наплевать на директора, — вотъ его неотложное дѣло!.. Такъ отчего же онъ молчитъ? И отчего на него покрикиваютъ? Какъ смѣютъ?..
При всѣхъ служащихъ, при рыжемъ щенкѣ Асташкинѣ, при Поликарпѣ, на него, на стараго человѣка, на интеллигентнаго человѣка, на бывшаго студента, орутъ, его оскорбляютъ… Да какъ смѣютъ?.. Развѣ онъ чей-нибудь рабъ?.. Да онъ и самъ заоретъ, если на то пошло… Онъ не боится… Онъ можетъ, онъ, что угодно, можетъ!.. Онъ и швырнуть чернильницу въ голову можетъ!..
— Да вѣдь я ухожу, — началъ было Ежовъ. — Я бросаю службу.
Молчать! — гаркнулъ вдругъ Должанскій, топнувъ ногой. — Не смѣть разговаривать!.. Старый дуракъ!.. Если бы не великодушіе господина директора, васъ сегодня же вышвырнули бы на улицу. Но директоръ прощаетъ васъ: у васъ тамъ куча дѣтей. Помните, однако, что это въ послѣдній разъ!
— Но я… я…
Ежовъ вытеръ потъ на плѣши. Онъ трясся, а ноги его подламывались.
— Дѣло въ томъ… Я… я…
Застарѣлая, привычная, безсмертная покорность, десятки лѣтъ давившая этого человѣка, полностью затопила его изувѣченную душу и трепетомъ и страхомъ стиснула сердце.
— Извольте садиться на мѣсто и продолжать ваши занятія! — твердо скомандовалъ Должанскій.
— Я сяду… Я… Но вѣдь дѣло въ томъ…
— Сѣсть!.. И продолжайте ваши занятія! — отчеканивая каждый слогъ, повторилъ Должанскій.
На сѣромъ мертвомъ лицѣ Ежова лежала странная и страшная кривая улыбка.
— Я сяду, — пролепеталъ онъ покорно. — Я сяду… но…
— Садитесь… И помните, что я вамъ сказалъ!
Должанскій рѣзко повернулся и вышелъ.
IX.
правитьВечеромъ Ежовъ лежалъ на диванѣ у себя дома и съ омерзѣніемъ и страхомъ думалъ о томъ, что случилось въ конторѣ.
Какъ могло это случиться? какъ?!..
Онъ не понималъ.
Но онъ понималъ, что теперь ни домъ въ Севастополѣ, ни четыре тысячи годового дохода, ни даже сорокъ тысячъ годового дохода не могутъ уже сдѣлать его счастливымъ.
Подавленной душѣ, многолѣтнимъ тяжелымъ рабствомъ разрушенной и искалѣченной, не подняться и не расцвѣсти, — что бы ни случилось, что бы ни произошло, и какое бы солнце надъ ней ни засіяло. Не расцвѣсти, не отдохнуть…
Образъ… Человѣческій образъ… Подобіе Божье…
Онъ трогалъ рукою свои сѣрые хвостики за ушами.
Да, она была, — пора молодости… Была пора студенчества… Былъ человѣческій образъ. Былъ…
А теперь…
Что теперь?..
— Эхъ ты, подобіе Божье!
Ежовъ дернулъ себя за волосы. Онъ хрипло разсмѣялся. А по щекамъ его катились слезы…