II.
правитьСовременная намъ эпоха обильна различнаго рода теоріями и проэктами. То «Труды коммиссіи», то «Проэктъ преобразованія», то проэктъ устройства лѣснаго хозяйства, то «Шагъ впередъ», то проэктъ учительскихъ семинарій, то книжонки съ бойкимъ заглавіемъ «Нѣтъ болѣе шулерства!», «Нѣтъ болѣе мышей…», то объявленіи «Нѣтъ болѣе сѣдыхъ волосъ!», — короче, насъ пугаетъ частица «то» и мы, перечисливъ столько заголовокъ, удивляемся пробѣлу: нѣтъ объявленія о прекращеніи общаго горя… Немудрено, что только проэктъ министерства обсуждается русской литературой; о прочемъ отозвались лишь нѣкоторые наши журналы и то какъ бы вскользь.
Въ самомъ дѣлѣ слово «воспитывать» имѣетъ слишкомъ большое значеніе для всякаго развитаго отца. Если купецъ хлопочетъ о возможно большей свободѣ своей торговли отъ пошлинъ; если акціонеръ чутко прислушивается въ говору о благосостояніи компаніи, гдѣ его капиталы; если, наконецъ, подчиненный старается угодить своему начальнику, то какъ же отцу не заботиться о воспитаніи своего сына, чтобы направить свое продолженіе (смотря даже съ этой точки зрѣнія) не по торной дорогѣ дармоѣда, лишняго человѣка, а дать ему нравственные силы добывать себѣ кусокъ хлѣба? Конечно, между отцами слишкомъ много степеней людей различно развитыхъ, оттого-то у иныхъ воспитаніе ведетъ въ одну сторону, у другихъ — въ другую. Но что такое отецъ и сынъ? Неужели первому принадлежитъ право распоряжаться самовольно будущимъ своего дитяти? По нашей практикѣ — отвѣтъ утвердительный, но къ какимъ результатамъ ведетъ наша практика?
Родители взростили своихъ дѣтей дома, научили съ грѣхомъ поводамъ читать и писать и въ условный часъ отдали ихъ подъ опеку правительства, пусть дѣлаетъ что знаетъ, — замѣчательное пожертвованіе: прервать самъ съ ребенкомъ! Но нѣкоторые не признаютъ достаточнымъ это для себя, находитъ необходимымъ прибавить сюда еще домашнюю жизнь, они не рѣшаются отдать своего сына въ исключительный надзоръ казенно-учебныхъ гувернеровъ, они боятся, что ихъ дети не достигнетъ той цѣли, которую должно имѣть русское училище. Напрасное опасеніе!
Напримѣръ, преподаваніе русскаго языка… Вы начальникъ, у васъ есть нѣсколько человѣкъ подчиненныхъ. Что вы отъ нихъ потребуете, на что вы обратите вниманіе? на многое, но прежде всего имъ нужно будетъ знать, знакомъ ли вашъ подчиненный съ образомъ отправленія служебныхъ обязанностей и не введетъ ли онъ васъ въ непріятность. А чтобы вы были довольны, для этого не надо воспитанниковъ казенно-учебнаго заведенія начинать различными свѣдѣніями по исторіи литературы, излишними въ служебной дѣятельности. Сообразивъ это, вглядитесь въ преподаваніе роднаго языка въ его историческомъ развитіи. Вы увидите, что сухой перечень весьма полезенъ въ этомъ дѣлѣ. Рѣдко, очень рѣдко вы встрѣтите въ учебномъ заведенія питомца, читающаго въ свободное время какое нибудь литературное произведеніе, — съ самаго дѣтства отвыкаютъ отъ того, что имъ излишне въ будущемъ, и все свое вниманіе обращаютъ на наученія и затверживаніе урока (какимъ представляется имъ заданное по предмету изученіе отечественнаго языка), сокращая и убавляя изъ руководства все, по ихъ мнѣнію, ненужное. Если даже страсть нѣкоторыхъ перейдетъ за стѣны училища, то и тогда, подавленная сперва новыми работами, потомъ уничтожаемая трудностью имѣть хорошую книгу безъ жертвъ и лишеній, она погаснетъ самособою, какъ гаснетъ свѣтильня, опущенная въ воду, — замѣнится преферансомъ, штосомъ, гольцомъ, бильярдомъ. источниками увеличенія доходовъ о матеріальнаго состоянія. А понятно, что для подобной жизни нужна только природная сметка. Иногда невольно поражаешься нападками и придирками нашей журналистики къ казенно-учебнымъ заведеніямъ: они идутъ своей дорогой, они выработываютъ существа, нужные для административной дѣятельности, а потому стоятъ крѣпко на землѣ и не имѣютъ ни охоты ни надобности слѣдовать причудливымъ фантазіямъ разума, они извлекаютъ возможно большую пользу изъ общества ради правительственныхъ нуждъ, — почему требовать отъ нихъ перемѣны взгляда и убѣжденій тоже, что силиться разбить обухъ плетью.
Для учащихся въ казенно-учебномъ заведеніи нужно звать природу, страны, мѣстности, климатъ, произведенія, исторію…. все это преподается въ мѣрѣ и требованіяхъ проектовъ ихъ будущей жизни. Курсъ правительственнаго училища не входить въ глубокое, многостороннее разсмотрѣніе всѣхъ эпохъ существованіе міра. Существуютъ слоны, бегемоты, гипопотамы, носороги — опишемъ: не вести же ихъ въ классъ. Есть инфузоріи, молюски, — оставимъ: много хлопотъ. Такъ-то мало-по-малу (сокровища тихонечко ростутъ) наберется курсикъ, — знаній и свѣдѣній насущныхъ достаточно, а что до основанія, до историческаго развитія и выработки. — то ея нѣтъ, нельзя и не предвидится надобности залѣзать далеко въ глубь. И, повѣрьте, выходятъ достаточно образованные люди: ослицу не назовутъ осломъ, а корову — быкомъ, знаютъ, что ослица — не оселъ, а корова — не быкъ, а спросите различіе — не скажутъ…. изъ приличія! А между тѣмъ у насъ слышатся жалобы на нелюбовь питомцевъ къ естественнымъ, статистическимъ и географическимъ познаніямъ. «Проэктъ…», напримѣръ, назначилъ на географію — девять уроковъ. Достаточно, или нѣтъ? г. Семеновъ находитъ, что въ девять уроковъ нельзя пройти этотъ предметъ по требованіямъ любителей и приверженцевъ географіи, что «географія по прежнему должна остаться одною номенклатурою, сухою и трудною наукою»* («Ж. М. Н. Просв.», № 9. стр. 148). А что, спрошу я, если будетъ болѣе девяти уроковъ? Что, если тогда явятся желаніе броситъ дѣла, броситъ службу, да улизнуть въ лучшую по климату и мѣстности сторону? кто виноватъ? — ученіе! Нѣтъ, лучше учиться безъ грѣха.
Чему нибудь и какъ нибудь.
Нужна исторія…. Мы наслышалась, что исторія привлекаетъ дѣтей своею сказочностью. Но чтобъ опровергнуть эту клеверу, вамъ стоитъ только сослаться на гг. Кайданова, Зуева, Берте, Смарагдова. Устрялова и всѣхъ вообще промышляющихъ и пекущихся о распространенія историческихъ званій. Хотя бы "Руководство къ изученію всеобщей исторіи[1] почтеннаго Семена Николаевича Смарагдова. Начиная съ простоты изданія до раздѣленія всемірныхъ судебъ на параграфы, все вѣетъ не тщетою, не легкомысліемъ…. Кто оставитъ руководство, когда Семенъ Николаевичъ начинаетъ обрисовывать фанатика Равальяка, неистоваго, безчеловѣчнаго Робеспьера, злодѣя — Кромвеля и даже цѣлую націю измѣнниковъ-шотландцевъ, когда онъ crescendo доходитъ въ патетической оргіи до высоко-замѣчательнаго экстаза: «продать короля — примѣръ небывалый въ исторіи!!»? — А "Начертаніе русской исторіи для среднихъ учебныхъ заведеній, принятое Министерствомъ Народнаго Просвѣщенія въ руководство для гимназій? Авторъ его — академикъ Н. Устряловъ. Сперва идетъ начало — перечисленіе обитателей нынѣшней Европейской Россіи; здѣсь мы узнаемъ, что наши предки славяне «имѣли города Ладогу, Новгородъ, Смоленскъ, Полоцкъ, Кіевъ (не болѣе!), занимались земледѣліемъ и вышли (когда?) изъ кочеваго состоянія; но вообще жили разсѣянно, отдѣльными колѣнами, поклонялись идоламъ, истребляли другъ-друга въ браняхъ междоусобныхъ и, не взирая на свою многочисленность, были легкою добычею воинственныхъ иноплеменниковъ» (кого и какихъ?). Далѣе узнаемъ, что они ѣздили «воевать Грецію», подъѣзжали на лодкахъ по сушѣ къ Константинополю, били хазаръ, имѣли князей, эти князья ссорились, дрались, неожиданно на Калкѣ ихъ побили татары, а потомъ поработили и т. д. и т. д… Нелогично бы думать, что подобныя побужденія и идеи остаются безъ вліянія на теорію воспитанія, на самое общество, что за стѣнами училища нѣтъ примѣненія и старанія подражать выраженному. У насъ первая забота при воспитаніи и образованіи своихъ дѣтей дѣйствовать сообразно съ теоріей нашихъ педагогическихъ изданій. Мы стараемся изъ нихъ вычерпать и выбрать планъ нашихъ собственныхъ дѣйствій, или пріобрѣсть человѣка знакомаго съ ними, писавшаго, или пишущаго по господствующимъ, навѣяннымъ направленіямъ. Теорія, въ свою очередь, опасается излишней отвлеченности отъ существующаго. Мы работаемъ и въ заключеніе всего намъ остается удивляться, отчего наша цѣль не достигнута, отчего предметъ нашихъ работъ и исканій отдаляется и отдаляется на огромное разстояніе!
Ясно видно, на сколько разумно дѣйствуютъ отцы, отрицая прирожденную человѣческую индивидуальность своихъ сыновей ради какой нибудь побрякушки. Отсюда прямое слѣдствіе сословная замкнутость. И только подобное непризнаніе въ другихъ личной индивидуальности можетъ породить взгляды, въ родѣ высказываемыхъ Стаховыми («Наканунѣ»), или раздѣляемыхъ родственниками аристократки, сдѣлавшейся женой простаго студента (Замѣтки Новаго Поэта): въ этомъ только и можно найдти причины повидимому ни на чемъ неоснованныхъ выходокъ этихъ господъ. Какъ бы то ни было, а Стаховы и компанія понимаютъ смутно, что воспитанный ими не можетъ стать въ уровень съ получившимъ образованіе общечеловѣческое, образованіе, достающееся цѣною тяжелыхъ думъ и энергичной работы. Они чуютъ все безсиліе, всю шаткость плодовъ своихъ заботъ о дѣтяхъ и боятся дать имъ рѣзкій толчокъ къ преобразованію: теплица и теоретически невѣрная обстановка требуетъ много силы, много воли для усвоенія сознанія нелѣпости прошлаго пути. Они предчувствуютъ тяжелую борьбу, нравственную пытку для своихъ любимцевъ и любимицъ, какъ только послѣдніе поддадутся влеченію жизни, выйдутъ изъ заколдованнаго круга кастовыхъ повѣрій; сами боятся всякой борьбы, всякаго живаго слова и отстраняютъ отъ этой борьбы своихъ холеныхъ ребятъ. И пусть идетъ все своимъ порядкомъ, пусть Елены никогда не связываются узами брака съ Инсаровыми, пусть въ звучныя и громкія салонныя фамиліи не вносятся пятна въ видѣ низкаго плебейскаго прозвища, пусть централизаціонная доблесть и заслуги высоко ставятся толпою въ страницахъ отечественной лѣтописи — только тогда они будутъ спокойны и веселы, и игривый ихъ сонъ съ вѣчными parties-plaisirs, зваными форменными обѣдами, ранними выѣздами и раннимъ разочарованіемъ, видимымъ приличіемъ, длинными моральными тенденціями — этотъ игрушечный ихъ сонъ продлится долго, безмятежно, сіятельно къ радости невидимыхъ для простыхъ смертныхъ ихъ величественныхъ представителей. Но только прорвется онъ на минуту, только проснется одна незамѣтная въ массѣ единица и для нея не будетъ долго покоя, пока, наконецъ, не охватитъ ее свѣжая жизнь и выведетъ къ сознанію нелѣпости прошлаго мишурнаго прозябанія. Такъ точно долго не успокоится несчастный отставной чиновникъ, просидѣвшій лѣтъ двадцать на департаментскомъ стулѣ и брошенный случаемъ въ нечиновничью сферу, въ своихъ поискахъ работы, соотвѣтствующей его способностямъ и привычкамъ… Понятно стремленіе подобныхъ личностей оградить свои заповѣданные дѣдами и укорененные вѣками обычаи; понятно ихъ стараніе загородить себя китайскою стѣною отъ вкусовъ толпы, той черной толпы необтесанныхъ людей, что ходятъ безъ подметокъ и по мѣсяцу и болѣе не ѣдятъ говядины; понятна ихъ любовь къ лоску, когда внутри пустота и правила жизни Ефима Дымманна; но какъ объяснить себѣ стремленіе хотя, къ примѣру, какого нибудь Макара Гасильника (прославленнаго между прочими «Искрою») поставить весь міръ въ такое грустное прозябаніе, заставить весь міръ ловить въ мутной водѣ раковъ и садиться на шею тружениковъ-производителей своими бенкетами и парадностями? Какъ объяснить себѣ стремленіе убѣдить другихъ въ нелѣпости признанія за собою человѣческаго достоинства и стремленія работать носильно для другихъ, но не задаромъ, а ради матеріальнаго своего благосостоянія, по мѣрѣ добросовѣстно приносимой пользы другимъ? Какъ, наконецъ, объяснить побужденія фомулировать и ставить нормы для степени развитія ума въ лицѣ… хоть бы какой нибудь Елены, какого нибудь Инсарова, или какого нибудь лакея Петрушки? Подобныя произведенія Макаровъ-Гасильниковъ останутся для насъ навсегда неразгаданною тайной…
И вотъ подобныя личности боятся выставить себя передъ народомъ въ настоящемъ свѣтѣ, женируются, кричатъ о необходимости запретить народное просвѣщеніе… Голосъ ихъ теряется, и они придумываютъ штуку похитрѣе: они говорятъ, что народъ надо воспитывать также, какъ воспитывали ихъ, а ихъ, видите, воспитывали… смѣхъ сказать, что они говорятъ… для государства! Въ сущности-то они хотятъ осудить народъ на кастовое прозябаніе, сдѣлать его противникомъ всего живаго….
Многимъ кажется, что мы идемъ по новой дорогѣ. Въ самомъ дѣлѣ, какъ не обмануться въ нашемъ прогрессѣ, какъ не подумать, что мы уже далеко ушли, когда недавно еще литературѣ нужно было убѣждать въ необходимости распространенія грамоты (объ одной только грамотѣ шла рѣчь!), а теперь въ журналѣ министерства является статья г. Ушинскаго съ фразами, что нужно вывести нашъ народъ «изъ тѣсной отжившей сферы исключительно патріархальнаго быта въ болѣе обширную и свободную сферу гражданскаго общества, государства и человѣчества»? Кого не поразитъ этотъ грбмъ трескучихъ словъ о дѣлѣ столь простомъ и ясномъ, какъ народное образованіе? Можетъ быть кому нибудь покажется страннымъ не только предложеніе ввести народъ въ человѣчество, но также и мнѣніе, будто народъ русскій не былъ въ сферѣ государства. «Въ сферѣ государства, скажетъ другой: народъ былъ и теперь находится.» И въ самомъ дѣлѣ, стоитъ только взглянуть въ бытъ простолюдина, чтобы не согласиться съ г. Ушинскимъ, на котораго мы смотримъ, какъ на эхо ни полезное, ни вредное, и — ради только самаго источника — рѣшаемся подвергнуть его критикѣ. Возьмемъ, напримѣръ, крестьянина или городскаго обывателя (хотя съ одной стороны платы податей), и мы увидимъ, что онъ, не могъ знать своего значенія по самой своей обстановкѣ, по существу самыхъ своихъ отправленій, по недостатку времени для образованія, а отнюдь не но вредности цивилизаціи, не введшей его въ сферу государства, какъ это изволитъ думать г. Ушинскій. А что цивилизація дѣйствуетъ на патріархальный народъ разрушительно, это по мнѣнію г. Ушинскаго весьма понятно: "патріархальной-нравственности, коренившейся въ семейномъ бытѣ, достаточно было, чтобы "опредѣлять тѣ несложныя и многочисленныя отношенія, въ которыхъ вращался патріархальный же человѣкъ; патріархальной нравственности ставало только для патріархальнаго же быта. Но когда "цивилизація, хотя бы въ формѣ торговли и промышленности, вырываетъ человѣка изъ тѣсной сферы семейныхъ и родовыхъ отношеній, тогда и патріархальная нравственность оказывается недостаточною. Человѣкъ въ началѣ какъ бы раздвояется, и въ сердцѣ у него нѣкоторое время уживаются очень мирно патріархальная нравственность въ отношеніи своего семейства и совершенная безнравственность за границею семейства. Онъ какъ будто признаетъ надъ «собою и внутри себя только одни семейные законы (внутри себя семейные законы!!) и имъ только искренно повинуется; всѣ же другіе законы кажутся ему враждебными принужденіями, которымъ должно повиноваться, если нельзя этого избѣжать, но которые позволительно и даже похвально обходить.» Да, мы здѣсь именно видимъ безсознательное государственное бытіе. Но напрасно г. Ушинскій думаетъ, что съ первымъ проблескомъ цивилизаціи въ народѣ, человѣкъ теряетъ уваженіе къ другимъ и держится старой пословицы «не обманешь не продашь!», напрасно г. Ушинскій воображаетъ, что за первымъ столкновеніемъ патріархальнаго человѣка съ «чужимъ», у него рождается прежде всего мысль не подчиняться ничему; это совершенно немыслимо. Съ какой стати человѣкъ начнетъ считать непріятелемъ себѣ другаго человѣка, не подавшаго ему никакого повода къ ненависти? съ какой стати онъ вздумаетъ не признавать внутри себя никакихъ законовъ, кромѣ относящихся до его семейственныхъ сношеній? вѣдь это «прирожденные», какъ говоритъ г. Ушинскій, законы? Нѣтъ, здѣсь не торговля, не промышленность виноваты, а совершенно иное зло, которое гнетъ жаждущій жизни народъ, является для него не разумнымъ закономъ, а тягостнымъ требованіемъ, справедливости котораго онъ не можетъ понять и причины котораго ему неизвѣстны; подобная же непріязненность отнюдь не навѣвается вѣтромъ, а зарождается вслѣдствіе извѣстнаго положенія человѣка. Возьмемъ для примѣра реформу Петра I, столь нелюбимую тогда народомъ. Развѣ можно сказать, что народъ такъ себѣ, отъ нечего дѣлать, не взлюбилъ тогда Петра? Реформа не гармонировалась съ духомъ народа, была сдѣлана безъ участія народа въ ея редакціи, и вотъ причина, по которой стрѣльцы, бояре, духовенство противились нововведеніямъ, вотъ та причина, въ силу которой народъ считалъ себя вправѣ не повиноваться предписаніямъ даря. Петръ I, напримѣръ, нуждался въ деньгахъ; война разорила русскіе финансы; нарвское пораженіе отняло у войскъ артиллерію. Императоръ рѣшился поснимать колокола, нанесъ ударъ религіозному вѣрованію, — народъ втихомолку ропталъ. Петру I показалось, что платежи съ дворовъ невѣрны и сами дворы то уменьшаются, то увеличиваются, какъ города при Екатеринѣ II, — Петръ велитъ переписать дворы, а народу брать паспорты. Фискальныя мѣры, введенныя царемъ, опять вызываютъ народное неудовольствіе и именно потому, что причина мѣры неизвѣстна низшему классу, а самая мѣра притомъ обременительна. Начинаются покушенія избавиться отъ паспортовъ, начинается ловля безпаспортныхъ, суды, приговоры и наказанія. Народъ опять не оттого противодѣйствуетъ, что находился недавно въ патріархальномъ состояніи, что цивилизація еще не ввела его въ «болѣе свободную» сферу государства, а оттого, что у него есть своя точка воззрѣній, и съ этой точки Петровы мѣры ему кажутся и стѣснительными и лишними: при нихъ нельзя избавиться отъ прямыхъ податей. А прямыя подати, по словамъ профессора Лешкова, платились безъ различія возраста, состоянія здоровья, имущества и т. д.; бѣдный платилъ тоже, что богатый; старикъ и безсильный младенецъ наравнѣ съ полнымъ силъ мужикомъ; «требовалось только то, чтобы во время переписи дышалъ русскимъ воздухомъ» подлежащій подати. Народу такая вещь не могла быть понятна, когда онъ притомъ самъ на себѣ испытывалъ всю тяжесть этой неопредѣленности и видѣлъ, какъ другіе пользовались его положеніемъ. А странные случаи могутъ нерѣдко порождаться отъ подобныхъ мѣръ; такъ, г. Ганъ въ своей запискѣ «О бытѣ мѣщанъ Саратовской губерніи», на стр. 32-й, сообщаетъ замѣчательные факты. "По невозможности переложить подать съ лицъ, особенно неспособныхъ, на предметы, какъ у сельскихъ обывателей на землю, податная недоимка у мѣщанъ часто дѣлается наслѣдственная и ростетъ вмѣстѣ съ возрастомъ будущаго гражданина, такъ что, когда онъ достигнетъ лѣтъ 18-ти, на «немъ лежитъ уже неоплатная недоимка, которая давитъ его и поглощаетъ весь его заработокъ». Оттого бываютъ случаи, что на маленькихъ дѣтяхъ считается недоимки по 21 р. 80½ к. и болѣе. "Счастіе, говоритъ г. Ганъ: если по стеченію какихъ нибудь благопріятныхъ обстоятельствъ, онъ успѣетъ расплатиться съ недоимкою… а то общество, какъ неисправнаго должника, отдастъ его въ «рекруты за міръ» (ibid.), или, если онъ съ нравственнымъ и мягкимъ взглядомъ — выйдетъ изъ него бурлакъ:
Лохмотья жалкой нищеты,
Изнеможенныя черты
И выражающій укоръ
Спокойно безнадежный взоръ,
и протяжный его вой не одного остановитъ на берегу и не одному ребенку приснится онъ ночью! А что у него въ душѣ, какое воспоминаніе о прошедшемъ, какой взглядъ на жизнь и обстановку своей молодости? Растолкуйте ему, почему онъ сдѣлался бурлакомъ, внесите къ нему, г. Ушинскій, вмѣстѣ съ цивилизаціей государственную нравственность, авось полегчаетъ ему отъ вашихъ увѣщаній; можете сказать, что это все патріархальность не позволила ему ужиться съ обществомъ, можете еще много и много сказать — повѣритъ ли онъ вамъ? Не повѣритъ вамъ и садовникъ г. Успенскаго («Гулянье»). Вотъ онъ грязный, разстрепанный, неумытый. Взоръ его дикъ, лицо изможденное, фигура усталая. Говоритъ онъ, едва шевеля губами, и какіе-то звуки вылетаютъ изъ его рта: «запьешь, братъ, запьешь… на моемъ мѣстѣ каждый запьетъ, будь семи пядей во лбу эвтотъ человѣкъ. Ты знаешь мои дѣла: я съ измальства не видалъ свѣтлаго дня. Сколько я вынесъ? сколько я вынесъ!! Вспомни, какъ трехъ братьевъ я проводилъ въ солдаты… запьешь! Да я объ этомъ не толкую…» и т. д. Вотъ тутъ и поговорить бы о патріархальности, о необходимости государственнаго воспитанія, тутъ бы и начать воспитывать людей; можетъ быть и мѣщанинъ, и садовникъ поняли, что это такъ должно быть съ ними; одинъ созналъ бы, можетъ быть, разумность своего положенія за то, что его предки податей не платили, а другой, можетъ быть, понялъ бы, что горевать и запивать отъ тоски по братьямъ-войнамъ не слѣдуетъ, а нужно готовиться самому постоять за «матушку-родимую» и т. д., и т. д.
Мы, кажется, ясно указали, какъ нужно понимать слова г. Ушинскаго, и на сколько авторъ вѣренъ дѣйствительности. Мы для этого не брали исключительностей, а сообщили только нѣкоторыя обстоятельства низшаго класса, и то по извѣстнымъ въ печати фактамъ, и, кажется, ихъ совершенно довольно, чтобы отличить общечеловѣческія чувства и стремленія отъ патріархальной нравственности, которая виновата въ этихъ фактахъ только тѣмъ, что, по вышеприведеннымъ словамъ г. Ушинскаго, ослабила волю и энергію у людей, а слѣдовательно лишила ихъ возможности направить свою жизнь лучше для себя и полезнѣе для общества. По мнѣнію г. Ушинскаго, этому одно лекарство — цивилизація посредствомъ воспитанія должна внести въ народъ гражданскую и государственную нравственность. Но что же значитъ здѣсь государственная нравственность и какое она можетъ имѣть значеніе? — Человѣка больнаго докторъ лечитъ, т. е. прописываетъ средства, уничтожающія возможность повторенія симптомовъ болѣзни, не позволяетъ поврежденному организму еще болѣе повреждаться, сообщая ему необходимое и отстраняя все ненормальное. Но странно, если бы докторъ вздумалъ доказывать больному, что онъ долженъ быть подольше боленъ, что такъ заведено, всегда есть на свѣтѣ больные, безъ поврежденныхъ никогда не существовала вселенная, потому что тогда не могли бы жить доктора, ради которыхъ можно бы похворать подольше. Личное чувство больнаго можетъ шепнуть на это весьма естественный отвѣтъ… Въ этомъ же родѣ и совѣтъ г. Ушинскаго, — притомъ совершенно безсодержательный — проповѣдывать «нравственность необходимости» — являющійся одною пустою, громкою, но ничего незначащею фразою, потому что, если слова доктора не будутъ убѣдительны для больнаго, то и несчастный не повѣритъ необходимости быть ему несчастнымъ предпочтительно предъ другимъ, крошки со стола которыхъ могутъ его насытить. Но если человѣкъ не признаетъ лжепророка, лжеучителя, за то онъ сочувствуетъ мыслямъ человѣка, не посягающаго подчинить себѣ безвозмездно на дѣлѣ и громкими обѣщаніями на словахъ его трудъ или имущество, его покой или веселость, его знанія или способности. Тотъ можетъ найдти себѣ полное сочувствіе, кто проповѣдуетъ миръ — а не гоненіе, согласіе — а не вражду; кто естественное не стремится направить совершенно въ противоположную сторону по не существующимъ законамъ, кто говоритъ, что болѣзнь — ненормальное состояніе, а насиліе и порабощеніе — неразумное явленіе, короче, кто самъ человѣкъ.
Низшій классъ народа не готовится къ государственной дѣятельности, странно и воспитывать его для подобной дѣятельности; но передъ нимъ всегда природа, человѣческія отношенія. Обо всемъ онъ хочетъ знать и вѣдать, а его знанія слишкомъ недалеки и стоятъ на той степени, гдѣ не существуетъ положительныхъ выводовъ науки, а есть одни отвлеченныя миѳическія воззрѣнія и вымышленныя объясненія дѣйствій природныхъ силъ. Не разумнѣе ли начать воспитывать съ этой стороны? Къ чему ему государственная нравственность, когда онъ готовъ работать, чтобы содержать себя и мѣняться излишкомъ съ другими, когда онъ готовъ приносить пользу обществу, государству, доставляя своимъ трудомъ нужныя произведенія? къ чему же ему государственная нравственность? А его интересуетъ многое, очень многое; тамъ, гдѣ можетъ родиться вопросъ: «почему?» и тутъ же быть рѣшеннымъ, вотъ это онъ съ радостію послушаетъ. Какія бы г. Ушинскій ни выдумывалъ фразы, какъ бы онъ ни старался увѣрять въ необходимости ввести народъ въ область государства, народъ всегда захочетъ сперва образоваться общечеловѣчески, чтобы быть въ состояніи понимать, а не заучивать многое, необходимое для общественной, или государственной жизни, потому что ему прирождено требованіе разумности и анализа, и потому, что только съ общечеловѣческими воззрѣніями можно быть сознательно хорошимъ гражданиномъ, понимать разумность своихъ дѣйствій и отличать разумныя требованія отъ глупаго насилія.
Г. Ушинскій впрочемъ точно и не видитъ прямыхъ отношеній, порождающихъ ту или другую общественную болѣзнь, а хватается постоянно за отвлеченно-собирательныя понятія "цивилизаціи о, «государственности», «гражданственности» и т. п. Оттого онъ, представляя факты личной дѣятельности, точно не подозрѣваетъ въ этихъ фактахъ индивидуальности дѣйствующаго, д приписываетъ все какому нибудь отвлеченному понятію, но отнюдь не выставляемой личности; отсюда у него отчаяннѣйшія попытки обобщить нормы человѣческихъ дѣйствій и положеній, точно онъ имѣетъ въ виду не живыя индивидуальности, а отвлеченные фантастическіе ббразыу (Это особенно разительно въ проэктѣ учительскихъ семинарій.) Самая идея народнаго образованія является для него чѣмъ-то создаваемымъ полупроизвольно, полунеобходимо. Про народныя школы онъ говоритъ, что онѣ «не принадлежатъ къ тѣмъ явленіямъ народной жизни, которыя могутъ быть цѣликомъ пересажены изъ одной почвы на другую и приняться въ средѣ народа. Но духъ школы, ея направленіе, ея цѣль должны быть обдуманы и созданы нами самими, сообразно исторіи нашего народа, степени его развитія, его характеру, его религіи» (№ 11, стр. 73), — короче, учредитель школы, по его мнѣнію, можетъ быть мозаикомъ отвлеченныхъ понятій въ приложеніи ихъ къ практикѣ, можетъ ставить разъ навсегда общія нормы, не заботясь о живыхъ проявленіяхъ, о прогрессивномъ движеніи мысли и жизни. Это г. Ушинскій еще яснѣе выражаетъ на слѣдующей страницѣ: "Въ рѣшеніи столь «важнаго вопроса, говоритъ онъ: должны принять участіе и литература и все общество, потому что въ дѣлѣ общественнаго воспитанія, общественное мнѣніе всегда будетъ играть важную роль; но главными участниками въ практическомъ разрѣшеніи этого вопроса явятся безъ сомнѣнія съ одной стороны церковь, съ другой все наше ученое и учебное сословіе — представители духовнаго и представители свѣтскаго образованія» (стр. 74). Это главное участіе отзывается примиреніемъ литературныхъ партій на юбилеѣ кн. Вяземскаго, — сколько литература выиграла отъ этого знаменитаго торжества, столько же народная школа выиграетъ отъ участія представителей свѣтскаго образованія, потому что самъ г. Ушинскій проговаривается, и изъ его словъ не трудно заключить, что представителей (кто они — мы не знаемъ; вѣроятно, редакторъ журнала министерства народнаго просвѣщенія, а можетъ быть и г. Аскоченскій съ Бурачкомъ) соберутъ для того, чтобы они выслушали представителей духовнаго образованія, ибо "по коренному смыслу христіанской религіи духовный пастырь долженъ быть не только о служителемъ алтаря, не только проповѣдникомъ слова Божія, «но наставникомъ и учителемъ» (которые не тѣ же проповѣдники?) (стр. 74). «Оставляя въ сторонѣ небесное назначеніе религіи, какъ приготовительницы христіанина къ будущей жизни, мы полагаемъ, что христіанскій пастырь имѣетъ назначеніе умственно и „нравственно возвышать людей и въ этой жизни и открывать источникъ того благодѣтельнаго вліянія, которое христіанская религія оказала на умственное и нравственное развитіе человѣческихъ обществъ“ (стр. 75). Итакъ г. Ушинскій, въ припадкѣ изліянія своей неисчерпаемой милости, рѣшилъ по случаю идеи народной школы, что хорошо бы заразъ сдѣлать два добрыхъ дѣла — опредѣлить идею народной школы и возвысить умственно и нравственно представителей свѣтскаго образованія поученіями духовныхъ пастырей. Очень хорошо, очень хорошо, г. Ушинскій! Но этого еще очень мало: выслушаютъ представители свѣтскаго образованія поученія духовныхъ особъ и уйдутъ…. вліянія отъ проповѣди въ массѣ не будетъ замѣтно; такъ ужь кстати г. Ушинскій нашелъ за лучшее, чтобы наше свѣтское образованіе вообще сблизилось съ религіознымъ»(стр. 78), такъ за-разъ и начнется у насъ все по новому! — Но ошибся, сильно ошибся тотъ, кто повѣрилъ желанію г. Ушинскаго, чтобы въ обсужденіи идеи народнаго образованія участвовала литература и общество. Изъ сдѣланныхъ нами выписокъ, какъ бы выводъ, является на сцену желаніе г. Ушинскаго, «чтобы не желѣзныя дороги, не промышленность со всѣмъ своимъ золотомъ и со всею своею грязью, не столичный и фабричный развратъ, не промышленническая литература, разсчитывая на трудовой грошъ крестьянина, а церковь и школа, не разрушая, а освящая и озаряя свѣтомъ мысли и чувства семейный бытъ и оставляя ему то, что принадлежитъ по праву (т. е. ничего?) всякому христіанскому семейству, вывели нашъ простой народъ изъ тѣсной отжившей сферы исключительно патріархальнаго быта въ болѣе обширную и свободную сферу гражданскаго общества, государства и человѣчества» (стр. 70). Но какая же церковь должна освятить русскій народъ? Конечно, та, которую исповѣдуетъ русскій народъ, которую исповѣдуетъ самъ г. Ушинскій и по весьма уважительнымъ причинамъ: «католицизмъ, по мнѣнію г. Ушинскаго, не истинами христіанства, а своею іерархіею поставилъ препону цивилизаціи народа». Ну, это слишкомъ односторонне, замѣтитъ читатель, а впрочемъ, хорошо безъ католицизма. Протестантизмъ — «это вѣчная протестація, вѣчное отрицаніе, которое не можетъ остановиться, не отказавшись отъ собственнаго своего характера» (?). А "православная религія величественно идетъ по средней[2], истинной дорогѣ; она, свято сохраня древнія формы «христіанства и не объявляя римскихъ притязаній на земную власть, благословляетъ и освящаетъ всякій истинный прогрессъ» (стр. 79).
«Что же такое? готовъ спросить насъ читатель: — г. Ушинскій видѣлъ необходимость ввести нашъ народъ въ „болѣе свободную“ cфepy, а планъ-то дѣйствій и цѣль образованія народа очертилъ слишкомъ узенькимъ кругомъ, заковалъ въ миніатюрныя границы? Хоть бы ему взять примѣромъ для своихъ теорій англійское общество „Britisch and Foreign society“, вышло бы значительно получше и пошире»[3]. Но, читатель, развѣ у насъ Англія? Мы должны помнить и слова г. Ушинскаго, что у насъ должно создать школы «сообразно исторіи нашего народа», а въ прошедшемъ русскаго народа не были ни Lord Brougham, ни Marquis of Lansdowne, ни the Duce of Argyle, ни Lord John Russel (члены общества «Britisch and Foreign Society»), а потому не могло существовать и осуществленія на практикѣ мнѣній, раздѣляемыхъ этими людьми. Напротивъ, если мы вспомнимъ прошлое, то узнаемъ, что «издревле россійскимъ дѣтоводцемъ и учителемъ обычай бѣ, учити дѣти малыя въ началѣ азбуцѣ, потомъ часословцу и псалтири, тоже писати; но сихъ же нѣцы преподаютъ и чтеніе апостола. Возростающихъ же препровождаютъ къ чтенію и священныя библіи, и бесѣдъ евангельскихъ и апостольскихъ, и разсужденію высокаго въ оныхъ книгахъ лежащаго разумѣнія» (Пред. къ азбукѣ начала XVIIІ ст.). А разумѣніе это не могло быть иное, чѣмъ учили духовныя лица, потому что самая грамотность возникла изъ самыхъ простыхъ, первыхъ потребностей церкви и была принята, т. е. распространилась такимъ же простымъ естественнымъ путемъ, единственно только подъ видомъ ученія вѣры. И далѣе этого воспитаніе не шло и не могло идти. Духовныя лица заботились только о правильномъ знаніи разъ принятаго программой образованія и нисколько не имѣли охоты расширять кругъ предметовъ преподаванія, что можно видѣть хотя въ посланіи новгородскаго архіепископа Геннадія къ митрополиту Симоновъ началѣ XVI вѣка, гдѣ очерчивается поразительная картина знаній людей, готовящихся принять духовный чинъ. «А се приведутъ ко мнѣ мужика, говоритъ онъ: и азъ велю ему апостолъ чести, и онъ не умѣетъ ни ступити; и азъ ему велю псалтирю дати, и онъ и потому едва бредетъ; ино вѣдь то всю землю облаялъ, что нѣтъ человѣка въ землѣ, кого бы избирати на поповство.» Вслѣдствіе этихъ причинъ Геннадій проситъ митрополита объ исходатайствованіи у государя повелѣнія учреждать училища, гдѣ бы, по мнѣнію Геннадія, учити первое — азбука граница истолкована совсѣмъ, да и подтительвыя слова да псалтиря съ слѣдованіемъ на крѣпко. И коли то изучитъ, можетъ послѣ того проучивать и конархати и чести всякія книги." Въ такомъ же духѣ составлялись и азбуки; напр., какъ только кончалась азбука, слѣдовалъ отдѣлъ складовъ и прописей, начинавшійся молитвою: "За молитвы «святыхъ отецъ нашихъ, Господи Іисусе Христе, Сыне Божій, помилуй насъ, аминь», и т. д. Потомъ начинался отдѣлъ апофегмъ. «Не ищи, говорилось тамъ: человѣче, мудрости, ищи прежде кротости: аще обрящешь кротость, тогда познаешь и мудрость», или: «аще кто хощетъ много знати, тому подобаетъ мало спати, а мастеру (учителю) угождати», или: «человѣкъ божій бойся Бога, стоитъ смерть у порога…» и т. п. Вообще азбуки того времени отличались поученіями, часто весьма наивными; такъ напримѣръ, азбука 1679 г. обращается къ ученикамъ, такимъ образомъ:
«Хощеши, чадо, благъ разумъ стяжати,
Тщися во трудѣхъ выну пребывати.
Временемъ раны нужда есть терпѣти,
Ибо тѣхъ кромѣ безчинуютъ дѣти.
Розги малому, бича большимъ требѣ,
А жезлъ подросшимъ при нескудномъ хлѣбѣ.
Та орудія глупыхъ исправляютъ,
Плоти цѣлости ничто не вреждаютъ.
Розга умъ остритъ, память возбуждаетъ
И волю злую къ благу прелагаетъ».
и т. д. и т. д.
Незнаемъ, наведутъ ли эти факты г. Ушинскаго на новыя доказательства въ защиту выставляемой имъ теоріи, но г. Ушинскій находитъ необходимымъ вывести нашъ народъ изъ патріархальнаго состоянія въ сферу государства, гражданства etc., чрезъ содѣйствіе школы и церкви, которая должна освящать семейство свѣтомъ мысли и чувства. Что-же выйдетъ изъ этого освященія? Семейство, при переходѣ изъ патріархальнаго состоянія въ Сферу государственныхъ потребностей, основываясь на смыслѣ словъ самого г. Ушинскаго, освящать совершенно излишне, потому что, какъ онъ говоритъ, въ семействѣ отношенія остаются вполнѣ нравственными; только внѣ семейства патріархальный человѣкъ противится всякому непонятному для него вмѣшательству другихъ по очень простой причинѣ, ясной даже для г. Ушинскаго: «еслибы сама общественная жизнь обратилась къ крестьянину съ безкорыстнымъ желаніемъ ему добра, то и въ его сердцѣ развилось бы безкорыстное общественное чувство» (стр. 68.). Тутъ, очевидно, нужно освятить или, говоря правильнѣе и яснѣе, измѣнить совершенно другія причины порожденія корысти и измѣнить отнюдь не по способу, предлагаемому авторомъ. Г. Ушинскій точно не видитъ и не знаетъ результатовъ прежняго воспитанія; ему точно неизвѣстны слѣдствія заучиванія голыхъ буквъ безъ разъясненія смысла; ему точно незнакома исторія испанской инквизиціи, " исторія религіозныхъ войнъ, фанатизмъ мусульманъ, казни Альбы; онъ точно не видитъ необходимости разумнаго сознанія, — въ противномъ случаѣ онъ не позвалъ бы «представителей образованія» для созданія идеи народной школы. Конечно, чтобы понималъ г. Ушинскій потребность жизненности въ воспитаніи народа — этого требовать невозможно; его стремленія — вводить народъ въ туманныя опредѣленія и освящать семейства…
Вотъ тѣ основанія, на которыхъ г. Ушинскій строитъ свою теорію народнаго образованія. Кажется ясно, что приведенныя основы намъ не новы, и не заключаютъ въ себѣ ничего сообразнаго съ современными понятіями. Но откуда и какъ могла сложиться подобная теорія? Объясненіе этого мы находимъ у г. Белюстина въ статьѣ его «Два (?) и послѣднія слова о народномъ образованіи». Каждому, мало-мальски читающему современныя періодическія изданія, извѣстно очень хорошо, какъ были приняты первыя слова этого грамматика о народномъ образованіи. Между многими антагонистами г. Белюстина какъ-то оказался «Русскій Міръ», напечатавшій статью «Статистика общественной нравстенности», составленную на основаніи статистическихъ изслѣдованій французскаго ученаго Герри о состояніи общественной нравственности во франціи и Англіи. Г. Белюстинъ схватился за эту статью, чтобы доказать, что "мелькнула мода на грамотность, какъ въ былыя "времена была мода на богадѣльни, на пріюты, на филантропическіе "концерты, на училища для дѣвочекъ и проч., и проч., — и все закричало о грамотности, и всѣ кинулись къ ней, какъ къ единствевному спасенію народа отъ всякаго (?) рода язвъ (къ чему утрировка?); и безъ вины виновнымъ оказался дерзнувшій (т. е. г. Белюстинъ «сказать, что съ одной грамотностью еще не далеко уйдешь» (стр. 147, № 2). Гг. Белюстину и Ушинскому сродна мысль г. Аскоченскаго, что народу прежде нужно раздать евангеліе, а потомъ уже приняться его учить грамотѣ. Изъ статьи объ общественной нравственности можно выписать такое мѣстечко: «совершенное невѣжество менѣе допускаетъ крайнюю степень разврата, чѣмъ нѣкоторая образованность, и, не смотря на распространеніе образованности нравы нисколько не сдѣлались чище» (стр. 145 № 2). «А между тѣмъ», говоритъ въ другомъ мѣстѣ г. Белюстинъ: «нашъ народъ такъ неудержимо ринулся къ образованію! О, горе, если вмѣсто хлѣба дадутъ ему камень! Большее горе, если вмѣстѣ съ знаніемъ внесутъ въ его душу отраву, которая въ конецъ растлитъ его нравственное чувство, какъ это было и есть въ иныхъ странахъ» (стр. 147—148). Особенно г. Белюстину не нравятся «всяческія школы, и „всяческіе учителя“ (стр. 147), которые и есть самый, что ни на-есть, пагубный народъ. Даже г. Ушинскій понялъ, что г. Белюстинъ портитъ дѣло, — вотъ онъ и прибавилъ къ его статьѣ свое примѣчаніе, но такъ мило, уклончиво, что только нужно удивляться его способности обходиться безъ скандаловъ. Онъ чуетъ, что просвѣщеніе плохая причина преступленій, когда нечѣмъ удовлетворить человѣку своимъ физическимъ требованіямъ, — что склонность къ преступленію не столько зависитъ отъ шаткости или твердости нравственныхъ воззрѣній, сколько отъ невыносимости окружающаго гнета; онъ знаетъ, наконецъ, что признаваемое нами за преступленіе, вслѣдствіе дѣтскихъ привычекъ и разныхъ внушеній, можетъ быть простымъ удовлетвореніемъ природныхъ нуждъ, — впрочемъ, не знаемъ и не ручаемся, понимаетъ-ли г. Ушинскій все это; но ему надобно было замаскировать немного признаніе г. Белюстина и онъ говоритъ: „факты нравственной статистики находятся въ такой (т. е. прямой?) зависимости отъ множества разнообразнѣйшихъ причинъ, что ими нельзя съ увѣренностію измѣрять нравственныя послѣдствія того или другаго направленія въ образованіи. Несомнѣнно только то, что одно умственное образованіе, и тѣмъ болѣе полуобразованіе, которое одно и возможно для массъ народа, само по себѣ не можетъ еще имѣть благодѣтельнаго вліянія на возвышеніе нравственнаго уровня“: (стр. 148). Удивительное выводъ остался тотъ же самый, но только помягче. Но откуда г. Ушинскій взялъ, что для массъ возможно только одно полуобразованіе? Если признать это вѣрнымъ, тогда, основываясь на теоріи-же г. Ушинскаго, нечего пытаться вывести народъ изъ невѣжества, потому что болѣе всего нужно бояться полуобразованія» (стр. 125), вреднаго во всѣхъ отношеніяхъ. Но г. Ушинскій рѣшается сказать на нѣсколькихъ строкахъ сряду нѣсколько нелѣпостей. Далѣе, въ примѣчаніи, увѣривъ читателя, что только одно полуобразованіе возможно для народа, онъ говоритъ, что г. Белюстивъ желаетъ «прочнаго образованія» народа, какъ въ умственномъ, такъ и въ нравственномъ отношеніи… Г. Белюстинъ желаетъ, ее понимая, что онъ желаетъ; ну, а г. Ушинскій не желаетъ «прочнаго образованія», потому что оно невозможно! Не понимаемъ всѣхъ тонкостей этой маскировки. Лучше положительно объявить себя централизаціоннымъ бюрократомъ, противникомъ просвѣщенія, чѣмъ скрываться за безсодержательныя фразы и все-таки проговариваться… И подобный-то господинъ видитъ въ своей теоріи благодѣтельныя средства устроить разумно народное образованіе, придать ему духъ жизни и сознательнаго прогрессивнаго движенія и — что еще удивительнѣе — точно радикальный защитникъ просвѣщенія, рѣшается пренаивно просить читателя видѣть въ его словахъ, "касающихся всѣхъ насъ, посвятившихъ себя болѣе или менѣе дѣлу народнаго образованія (г. Ушинскій и себя относитъ къ этимъ людямъ! каково?!) скорѣе сильное желаніе обратить вниманіе общества (это для чего? вѣдь здѣсь главные дѣятели, — представители духовнаго образованія? не вздумалъ-ли г. Ушинскій говорить персидскимъ высокимъ слогомъ и употреблять тропы? не нужно-ли здѣсь вмѣсто общества, цѣлаго, поставить — часть его, государственныхъ органовъ? а?) на крайнюю современную потребность учрежденія правильныхъ, «воспитывающихъ народныхъ школъ» (стр. 73.) «Желать правильныхъ народныхъ школъ» и говорить, что народу можетъ быть свойственно только гибельное полуобразованіе!! Два эти сопостановленія, безъ всякихъ нашихъ прсдъидущихъ выводовъ и выписокъ изъ статьи г. Ушинскаго, ясно характеризуютъ стремленія автора учредить школы, которыя не давали-бы полуобразованія и не могли бы дать полнаго образованія, т. е. забивали-бы всякое проявленіе живой мыслительности.
А для возможности примѣнять свои мысли къ практикѣ, г. Ушинскій предлагаетъ устройство учительскихъ семинарій. Мысли объ учрежденіи у насъ такихъ педагогическо-образовательныхъ учрежденій, а тѣмъ болѣе цѣлый проэктъ, по мнѣнію многихъ, могутъ принести огромную пользу въ нашемъ просвѣщеніи.
Званіе воспитателя прельщаетъ не одного молодаго человѣка и служитъ для многихъ источникомъ мечтаній и бредней о томъ времени, когда они получатъ возможность возложить на себя эту «священную» обязанность, окруженные толпою дѣтей, едва понимающихъ окружающую ихъ обстановку, — толпою будущихъ гражданъ и дѣятелей на славу и пользу отчизны. Для столькихъ же оно, напротивъ, является совершенно ничтожнымъ, не дающимъ никакихъ льготъ, безжизненно-скучнымъ и совершенно излишнимъ въ ряду должностныхъ, административныхъ, полицейскихъ, ученыхъ и другихъ лицъ; имѣющихъ власть и вліяніе на окружающее. Наконецъ, есть люди, видящіе въ его существованіи одну цѣль мѣшать, досаждать и наказывать безвинно, по своему усмотрѣнію, имъ подчиненныхъ питомцевъ. Подобное нерасположеніе къ гувернерамъ (мы ставимъ это слово синонимомъ воспитателя) очень естественно породилось настроеніемъ умовъ, выраженіемъ которыхъ явилась у насъ педагогическая литература. Съ первымъ словомъ противъ существующихъ методъ и направленій, съ первымъ выраженіемъ "прозрѣнія въ лучшую жизнь съ ея полнотою стройной ", оно неминуемо должно было зародиться у многихъ и войти во взглядъ ихъ на все относящееся къ сферѣ воспитателя. Но отвергать возможность существованія хорошихъ наставниковъ, не краснѣя говорить, что странно, даже глупо надѣяться, чтобы изъ нашихъ разныхъ педагоговъ могли выйти тѣ высокіе идеалы воспитателя, которые ныньче сдѣлались модными, — отнюдь не значитъ отвергать возможность существованія хорошаго воспитанія. Немудрено, что видя на практикѣ людей развившимися подъ дѣйствіемъ прошедшаго, своеобразно оттѣнившаго ихъ умъ, и читая требованія отъ этихъ же людей совершенно противоположнаго ихъ убѣжденіямъ и привычкамъ, — многіе отвергли всякую возможность переработки къ лучшему нашихъ воспитателей; немудрено, если совокупность новоповѣданныхъ качествъ истиннаго наставника показалась для многихъ безжизненною, отвлеченною игрою фантазіи. При старой обстановкѣ никакая человѣческая разумность не можетъ существовать; ее поработятъ предразсудки касты. Только отвергнувши устарѣлое, развязавши школьные путы для питомцевъ, можно было ожидать чего нибудь хорошаго. Не можетъ же ничто идти успѣшно, когда руководитель будетъ затрачивать средства на удовлетвореніе постороннимъ, ни къ чему ненужнымъ цѣлямъ, а главную оставитъ безъ помощи и средствъ. Не можетъ ничто идти тамъ успѣшно, гдѣ воспитатель принимаетъ на себя роль полицейскаго, гдѣ фабрикантъ наблюдаетъ за чистотою облаковъ. Нужно воспитателю дѣлать свое дѣло, а фабриканту свое; нужно наставнику работать для воспитанниковъ, а не для стѣнъ. Но реформы — у педагоговъ — одни слова и слова. Мы наслышались слишкомъ много разныхъ отрицаній и не видѣли ни одной соотвѣтственной попытки на дѣлѣ. И вотъ что особенно странно. Многіе говорятъ, что наше общество интересуется вопросами о воспитаніи; не этого, признаться, не замѣтно по нашимъ педагогическимъ изданіямъ, безцеремонно печатающимъ на своихъ страницахъ всякую залежавшуюся гиль. Конкурса у нихъ нѣтъ, или, правильнѣе, самъ конкурсъ побуждаетъ ихъ къ отсталости: выписываютъ ихъ преимущественно уѣздныя училища, изрѣдка гимназіи на казенныя суммы, по заведенному порядку, а частныя лица не сильно интересуются какими нибудь тоненькими, всегда пустыми по содержанію, книжицами, разсчитывая прочесть интересное и болѣе дѣльное по предмету воспитанія въ толстыхъ неспеціальныхъ журналахъ. Поэтому педагогическія изданія существуютъ «сами по себѣ», не стараются двинуть впередъ общественный взглядъ, — нѣтъ! они не хотятъ «дѣлать все а за fantaisie и, пользуясь своею властью, прилагать подъ часъ къ жизни самыя непрактичныя начала» (Воспит. 1860 г. № 9). Стоитъ для этого вспомнить «Русскій Педагогическій Вѣстникъ», отроча П. Гурьева, Вышнеградскаго, Белюстина и К°, (нынѣ этотъ журналъ редактируется А. Григоровичемъ) — кіевскія правила (Воспит. 1859 г. № 12), защиту этихъ правилъ (Воспит. 1860 г. № 9), статью «Двѣ пощечины», ничѣмъ неуступающую теоріи «трехъ пощечинъ», (Воспит. 1860 г. № 7), статьи «О школьной дисциплинѣ» (Воспит. 1860 г.) и т. д. Все это весьма поразительно: журналы о воспитаніи, затрогивающемъ всѣ стороны общественной жизни, касающемся.болѣе или менѣе прямо всѣхъ улучшеній, — не раскрываютъ причины общественнаго зла, вреднаго въ развитіи человѣческой личности, не отыскиваютъ средствъ ему противодѣйствовать, а тратятъ время, мысль и трудъ на отвлеченныя, ложно привитыя, видимыя мѣры исправленія невидимаго, воображаемаго; Мало того, поддерживаютъ мѣры, очевидно вредныя. Если такой богатый матеріалъ теряется изъ виду, если эта потеря кромѣ того отражается болѣзненно на обществѣ и не вызываетъ здоровой дѣятельности, то можетъ ли кто нибудь считаться правымъ, отчуждаясь отъ міра сего для размышленій и выдумокъ новыхъ теорій, усиливающихъ и подкрѣпляющихъ насиліе, когда само насиліе — произведеніе лживаго, больнаго настроенія, а не требованіе, не законъ природы? можетъ ли это убійственное пренебреженіе къ своему долгу считаться явленіемъ нормальнымъ, терпимымъ въ обществѣ, и чѣмъ подобный человѣкъ лучше и нравственнѣе безсознательнаго тирана? Послѣдній захотѣлъ и приказалъ мучить, а этотъ думаетъ, потѣетъ… и зачѣмъ? чтобы оправдать себя и убѣдить другихъ, что бить можно и полезно!…
Ясно, что признаваемая педагогами власть наставника надъ питомцемъ и ихъ полу-слова о вредѣ «несправедливыхъ» и «неумѣстныхъ» наказаній — могутъ породить только полу-мѣры, Примѣръ ихъ — кіевскія правила. Какую они принесли пользу? Директоръ не можетъ быть доволенъ своимъ безвластіемъ; ученикъ можетъ быть наказываемъ, а педагогическій совѣтъ — является безаппеляціонною трибуной… существуетъ какой-то самосудъ между товарищами, а нѣтъ представительства учениковъ въ совѣтѣ учителей. Короче, все а за fantaisie, искусственно, шатко и должно было уничтожиться. Укоренившееся понятіе о разумности правъ воспитателя нарушено ограниченіемъ для наставника возможности наказывать; задатки гармоническихъ отношеній между учителемъ и ученикомъ положены; движеніе началось и, по законамъ всякаго движенія, должно продолжаться до совершенія полнаго пути, до достиженія прямо вытекающихъ разумныхъ результатовъ, т. е. до уничтоженія нелѣпаго состоянія, бывшаго при порожденіи движенія. Повторяемъ, только анти-прогрессивная ненормальность могла здѣсь дѣйствовать тлетворно, чтобы выработка новыхъ соотношеній прекратилась безуспѣшно; а самыя стремленія къ лучшему, при всей своей индеферентности, все таки остаются вѣрными, потому что успѣхъ борьбы зависитъ отъ постороннихъ условій: силъ борющихся. А кто имѣетъ больше власти: воспитатели-ли, при своемъ меньшинствѣ, или питомцы, при своей многочисленности?
Мы, конечно, разумѣемъ здѣсь не одни права тѣлесныхъ наказаній: розги, плюхи, карцеры, — все это эмблемы общаго. Если же одинъ видъ наставническаго произвола дѣлается для многихъ очевидною нелѣпостью, то этимъ ясно указывается на несостоятельность всего подобнаго произвола: очевидно нелѣпое есть только рельефное изображеніе общей нелѣпости. Что же думать о людяхъ, старающихся или доказывать разумность подобной ненормальности или воспитывать другихъ такъ, чтобы для нихъ не могъ казаться всякій произволъ невѣрнымъ? А съ этою цѣлью строитъ г. Ушинскій учительскія семинаріи, можетъ быть даже не понимая, что и для чего онъ строитъ.
«Самый существенный недостатокъ, говоритъ онъ: въ дѣлѣ русскаго народнаго просвѣщенія есть недостатокъ хорошихъ наставниковъ, спеціально подготовленныхъ къ исполненію своихъ обязанностей». «Природные же воспитательные таланты, сами по себѣ прокладывающіе дорогу въ дѣлѣ воспитанія, встрѣчаются рѣже, чѣмъ какіе либо другіе таланты; а потому, по словамъ г. Ушинскаго: — нельзя расчитывать на нихъ тамъ, гдѣ требуются многія тысячи учителей. Но знаніе и умѣнье преподавать (продолжаетъ проэктеръ) и дѣйствовать преподаваніемъ на умственное и нравственное развитіе дѣтей могутъ быть (въ силу, конечно, законовъ государственныхъ?) сообщены молодымъ людямъ и необладающимъ особенными способностямъ (вотъ даже какимъ! послушаемъ, поучимся!). Кромѣ того въ каждомъ наставникѣ, а особенно въ тѣхъ наставникахъ, которые назначаются для низшихъ училищъ и народныхъ школъ, важно не только умѣнье преподавать, но также характеръ, нравственность, убѣжденія» и т. д.
Г. Ушинскій увѣренъ, что образовать народныхъ учителей не могутъ наши гимназіи, но не потому, что духъ и направленіе ихъ главнѣйше направлены къ образованію только чиновника (если не примѣшается постороннее болѣе жизненное вліяніе), сильнаго зазубреннымъ урокомъ, а потому, что… «курсъ гимназіи разсчитанъ болѣе на приготовленіе молодыхъ людей къ университету» (стр. 120)! Тутъ г. Ушинскій прямо противоречитъ статьѣ Свода. Курсъ гимназіи можетъ дать достаточно матеріаловъ для свободной самодѣятельности, но если онъ этого не достигаетъ, то, безъ сомнѣнія, странно считать причиною такого грустнаго факта исключительную (по мнѣнію г. Ушинскаго) цѣль гимназіи — приготовленіе питомцевъ къ университету. И если даже гимназіи не могутъ дать народу дѣльныхъ дѣятелей, если для нихъ является прямая необходимость въ переводѣ своихъ учениковъ въ университеты — то, въ силу логики и здраваго смысла, можно заключить, что сами университеты, скорѣе нежели гимназіи, уѣздныя и приходскія училища, могутъ дать намъ людей, способныхъ пролагать новую дорогу для улучшенія народнаго быта; можно предполагать, что университеты способны внушить своимъ студентамъ здравую идею народнаго образованія. Но г. Ушинскій находитъ кончившихъ курсъ въ университетахъ, или связанныхъ съ нимъ своимъ образованіемъ, — «плохими учителями народа», «потому что германскіе педагоги (кто эти педагоги?) именно замѣчаютъ, что молодые люди, слушавшіе университетскіе курсы и вынесшіе изъ нихъ высокія научныя идеи, по большей части являются дурными элементарными и народными учителями, внося эти идеи со всею ихъ обширностію и вмѣстѣ со всею ихъ неопредѣленностію въ свою школьную дѣятельность» (стр. 122). Мы рѣшительно не понимаемъ этой германской (?) мудрости. Выписанное нами мнѣніе, по нашему, негерманскому, разумѣнію, не только странно, но и голо, бездоказательно и нелогично. Чтобы сказать, что нибудь подобное, нужно быть ши идеальнымъ, отрѣшеннымъ отъ фактовъ чтителемъ университетскаго образованія, или его заклятымъ врагомъ. Глядя же прямо на вещи и понимая все такъ, какъ оно есть, нельзя такъ тупо и бездоказательно надсмѣхаться надъ тѣмъ, что далеко не всѣмъ, понятно по своей великости. Въ самомъ дѣлѣ, какъ назвать образованіе, вселяющее «высокія идеи» и недающее задатковъ для проста то пониманія простѣйшаго закона, что нелѣпо твердить едва начинающему учиться свои «высокія идеи»? Подобное образованіе выпуститъ въ лицѣ своего питомца «высокія идеи», но не человѣка, — повергнетъ его въ сферу отрѣшенностей, сдѣлаетъ его неспособнымъ къ жизни, къ пониманію живыхъ потребностей… неужели это университетское образованіе? Мы въ этомъ опредѣленіи узнаемъ состояніе образованія временъ — греко-латино-словенской академіи, временъ схоластизма, зубренія псалтиря, требника, четь-миней и силлабическихъ виршей; но, къ счастію, ее находимъ здѣсь ни малѣйшаго подобія нашего современнаго высшаго образованія. Конечно, найдутся и теперь между студентами десятки неспособныхъ не только къ миссіи народнаго наставника, но и къ другимъ «болѣе высокимъ» занятіямъ; но развѣ они могутъ составлять общую характеристику университетскаго образованія? Г. Ушинскому нужно было сказать: «прежде замѣчали мы (или для красоты — „германскіе педагоги“) въ университетахъ совершенную отрѣшенность отъ потребностей народа (что отчасти существуетъ еще и теперь), оттого-то на студентовъ трудно было полагаться въ добросовѣстномъ выполненіи ими обязанностей элементарнаго учителя» и т. д. Но авторъ захотѣлъ бросить камнемъ въ студентовъ, начавшихъ миссію народнаго образованія, и выказалъ одно только свое незнаніе какъ ихъ трудовъ, такъ и ихъ воззрѣній. Если прежде университетъ для большинства являлся не болѣе, какъ одною цѣлью достать права перваго разряда и чинъ 10 или 9 класса, то за то теперь, можно сказать утвердительно, большинство ищетъ въ стѣнахъ университетскихъ аудиторій живаго взгляда на свое будущее положеніе между разнохарактерными общественными членами, ищетъ разгадокъ на тѣ самые язвительные вопросы, которые еще Гейне когда-то послужили обильнымъ сюжетомъ для его желчныхъ думъ. А потому между современными студентами нѣтъ желанія однихъ только личныхъ матеріальныхъ выгодъ, хотя бы они стоили отрѣшенія отъ собственныхъ взглядовъ, и перевѣсъ на сторонѣ стремленія къ дѣятельности для общественныхъ выгодъ. Нельзя ожидать, чтобы студенты университетовъ посвятили всю свою будущую дѣятельность исключительно народному образованію, сдѣлались исключительно элементарными учителями, но можно положительно утверждать, что большая часть по этому предмету будетъ сдѣлана ими. Впрочемъ г. Ушинскому не нравятся обширныя свѣдѣнія, особливо онъ придаетъ ихъ вредными для учителя народной школы, «для учителя всякой народной школы нѣтъ надобности въ обширныхъ познаніяхъ, которые скорѣе вредно могутъ подѣйствовать на его дѣятельность» (стр. 121). Почему? спроситъ читатель. А хоть бы оттого, что «нѣкоторымъ прусскимъ учительскимъ семинаріямъ прямо ставится въ обязанность — не переучить (nicht überlehren) будущихъ учителей». И г. Ушинскій находитъ подобное распоряженіе совершенно раціональнымъ. По его словамъ, "дѣйствительно, "обширныя познанія могутъ только вытѣснить учителя изъ той "скромной колеи, которую онъ для себя избралъ, и помѣшать его «ограниченной, но въ высшей степени важной для государства дѣятельности» (стр. 122). Въ Пруссіи, въ «европейскомъ» государствѣ, есть правило — nicht überlehren; его и мы признали бы вѣрнымъ и неизмѣннымъ, еслибы у насъ не рождался вопросъ: «на какомъ основаніи»? и если бы мы хоть что нибудь поняли въ доводѣ г. Ушинскаго; а то, несмотря на все наше искреннѣйшее желаніе, мы не можемъ связать и сдѣлать заключеніе на основаніи двухъ діаметрально противоположныхъ данныхъ. Какой нибудь А. избираетъ для себя профессіей образованіе простонародья, «важную для государства дѣятельность»; нельзя предположить сейчасъ, безъ всякаго повода, что А. съумасшедшій, дѣлающій все «очертя голову»; напротивъ А. долженъ быть человѣкомъ благоразумнымъ, иначе государственные органы засадятъ его въ больницу и не позволятъ ему заниматься преподаваніемъ. Съ какой же стати этотъ господинъ А. можетъ бросить самимъ имъ избранную профессію? Положимъ, онъ во время своихъ трудовъ пріобрѣлъ такъ или иначе "обширныя познанія"и увидѣлъ свою способность.къ другой работѣ. Онъ чувствуетъ, что можетъ быть полезнѣе на другомъ поприщѣ, за что онъ можетъ пользоваться большими благами за свой трудъ (принимая вознагражденіе, какъ справедливое воздаяніе за производительность) и онъ избираетъ для себя новую профессію. Все какъ нельзя болѣе разумно. Но положимъ даже, А. увлекается, ошибается въ своихъ предположеніяхъ, — остановите его, что же выйдетъ? онъ пренебрежетъ своими занятіями и будетъ мучиться своимъ безсиліемъ, а общество въ лицѣ его потеряетъ и народнаго учителя и полезнаго дѣятеля по другой отрасли удовлетворенія общественнымъ потребностямъ. Очевидно, что въ обстановкѣ, очерченной г. Ушинскимъ, А. явился не индивидуальною личностію, свободно избирающею для себя занятія, а простою машинкой, пружинкой, гвоздикомъ, какъ хотите; не онъ самъ дѣлается народнымъ учителемъ, а его дѣлаютъ. У него нѣтъ средствъ прочувствовать жизнь, понять общественныя потребности и направить сознательно свою дѣятельность; у него отняты средства перемѣниться, сдѣлаться изъ автомата живымъ человѣкомъ, потому что этого не хочетъ г. Ушинскій, присудившій ему вѣчно быть безсознательнымъ рычагомъ своихъ идеекъ. И послѣ этого, какъ понять слова автора: «которую онъ для себя избралъ»? Тутъ, напротивъ, видно, что другіе думали за него, что другіе присудили ему быть народнымъ учителемъ, другіе опредѣлили для него безвыходное кастовое прозябаніе, онъ же самъ является не болѣе, какъ жертвою египетскихъ воззрѣній. А у человѣка могутъ быть діаметрально различны позывы и стремленія, такъ что правила г. Ушинскаго относительно учительскихъ семинарій, основанныя на принципѣ фабрикаціи, не только неразумны, но прямо гибельны для общества[4].
По мнѣнію г. Ушинскаго, учительская семинарія должна быть что-то среднее между гимназіей и уѣзднымъ училищемъ, чтобы выпускать хорошихъ народныхъ учителей. А хорошій учитель народной школы, по его словамъ, долженъ обладать свѣдѣніями очень разнообразными. «Онъ долженъ имѣть познаніе, говоритъ авторъ: не только въ законѣ божіемъ, грамматикѣ, ариѳметикѣ, географіи и исторіи, но и въ естественныхъ наукахъ, медицинѣ, сельскомъ хозяйствѣ; кромѣ того умѣть хорошо писать, рисовать, чертить, читать ясно и выразительно и если возможно, даже пѣть. Тогда только (?) онъ будетъ въ состояніи сообщать ученикамъ своимъ свѣдѣнія, необходимыя или полезныя для нихъ въ жизни.» (стр. 122). Все это, конечно, можетъ понравиться очень многимъ: программа не такъ ограничена и повидимому противорѣчитъ всему сказанному нами о мнѣніяхъ г. Ушинскаго. Но мы рѣшаемся освѣтить приведенное мнѣніе автора. Всякій согласится, что начертать программу — вещь ничего незначащая для самаго духа и объема преподаванія, а слѣдовательно и для результатовъ успѣшныхъ или пагубныхъ, вносимыхъ учебнымъ заведеніемъ въ общественную жизнь. Какъ съ ограниченной программой можно сдѣлать много плодотворнаго, такъ точно съ обширными курсами можно дѣйствовать гибельно на образованіе юношества: дѣло не въ количествѣ, а въ качествѣ. Г. Ушинскій, очертивъ такимъ образомъ курсъ учительской семинаріи, не выходитъ и здѣсь изъ своего любимаго принципа, что невѣжество лучше полуобразованія, и поэтому разражается слѣдующей тирадой: "нѣтъ нужды доказывать, говоритъ онъ: что убѣжденія всякаго народнаго учителя христіанскаго народа должны быть проникнуты идей христіанства. Вотъ почему народныхъ учителей вредно возводить на ту среднюю ступень образованія или, лучше сказать, сообщать ему то поверхностное, самонадѣянное полуобразованіе, которое скорѣе всего ведетъ къ сомнѣнію въ религіи, а "потомъ къ безвѣрію. Ожидать, чтобы учитель народной школы «самъ перешагнулъ за эту ступень и достигъ того высшаго образованія, которое снова возвращаетъ человѣка къ религіи (т. е. позволяетъ ему вполнѣ оцѣнить религіозныя вѣрованія?) — никакъ нельзя. При образованіи учителей для народныхъ школъ болѣе всего нужно бояться этого полуобразованія, возбуждающаго самонадѣянность и не дающаго положительныхъ и полезныхъ знаній. Познавшія, безопасныя для человѣка, которому предстоитъ еще много учиться, не безопасны для того, кто оканчиваетъ ученіе на первой его ступени», и т. д. и т. д. (стр. 125)….,
Читатель, вѣроятно, замѣтилъ, что г. Ушинскому создать школу, опредѣлить идею народнаго воспитанія, написать проэктъ учительской семинаріи — ничего не значитъ, ему «море по колѣно.» Моделировка его дѣло, его спеціальность. Такъ ему захотѣлось сдѣлать учительскія семинаріи — интернатами, закрытыми учебными заведеніями. "Требуя отъ наставника, разсуждаетъ онъ: «чтобы онъ не однимъ ученьемъ, но всѣмъ своимъ характеромъ имѣлъ вліяніе на столь же всестороннее развитіе своихъ воспитанниковъ, должно позаботиться и о томъ, чтобы педагогическое подготовленіе наставниковъ не ограничивалось однимъ теоретическимъ и практическимъ обученіемъ. Вотъ почему въ Германіи, послѣ многихъ попытокъ, пришли къ убѣжденію, что учительскія семинаріи должны быть по преимуществу заведенія закрытыя, интернаты, тогда какъ въ отношеніи всякаго другаго рода учебныхъ заведеній въ той же Германіи господствуетъ совершенно противоположное мнѣніе» (стр. 121.) Въ Германіи существуетъ понятіе о необходимости интернатности въ дѣлѣ образованія учителей элементарныхъ школъ, какъ же Россіи не предложить учрежденіе у себя новой воспитательной фабрики? У насъ вѣдь нѣтъ общеевропейскихъ авторитетовъ по части педагогіи, а тамъ цѣлая фаланга прославленныхъ именъ отъ Локка, хотя бы, до Песталоцци. Но это еще не значитъ, что справедливо и разумно самое основаніе нелѣпой моделировки. Вотъ, напримѣръ доказательства разумности учрежденія интернатовъ для приготовленія народныхъ учителей (эти доводы мы передаемъ вкратцѣ) или, по словамъ г. Ушинскаго: «причины, требующія устройства особыхъ учительскихъ семинарій и того, чтобы эти заведенія были интернаты, выкажутся яснѣе, если взглянуть на то, къ какой цѣли должна стремиться всякая учительская семинарія» (стр. 121.):
1) Для учителя народа нѣтъ надобности въ обширныхъ познаніяхъ, которыя здѣсь губительны. Примѣръ — прусское «nicht ьberlehren»,
Но какая же здѣсь связь съ интернатомъ? вѣдь и въ открытомъ учебномъ заведеніи можно ничего не пріобрѣсть или зазубрить самое ограниченное количество самыхъ непригодныхъ знаній?
2) Небольшія свѣдѣнія народнаго учителя должны быть ясны, точный опредѣленны. Для такого учителя, по мнѣнію автора: нужна только Небольшая грамота. Авторитетъ: отзывъ германскихъ педагоговъ о способностяхъ кончившихъ университетскій курсъ въ дѣлѣ преподаванія для народа.
Конечно, чтобы составить небольшую грамоту — а тѣмъ болѣе выучить ей питомцевъ — нужно учредить новое установленіе, несогласное съ другими учебными заведеніями ни по духу, ни по направленію; но чтобы оно было именно интернатъ, — это не вытекаетъ изъ цѣли его основанія.
3) Свѣдѣнія учителя народной школы должны быть очень разнообразны. Нужно заботиться, чтобы будущій учитель умѣлъ ясно и отчетливо читать и т. п.
Качества, не требующія все-таки аскетизма.
4) «Въ самой передачѣ свѣдѣній въ народныхъ шкалахъ, гдѣ учитель становится лицомъ къ лицу съ такимъ классомъ народа, для котораго вовсе не назначаются (не авторъ-ли беретъ на себя право назначать?) гимназіи, имѣется много особенностей» и т. п. (стр. 123).
Для этого прежде всего нужно знать не методъ преподаванія, а самый народный духъ, самыя народныя понятія и требованія. Но странно думать, чтобы народный духъ узнавался изъ книги или лекцій педагога; для этого необходимо учителю постоянное общеніе съ самимъ народомъ, съ окружающею народъ средою, а отнюдь не изученіе отдѣльныхъ теоретическихъ опредѣленій, часто ни на чемъ неоснованныхъ, или основанныхъ на искуственно подобранныхъ фактахъ, мельчающихъ и сушащихъ самый выводъ. А подобная потребность требуетъ жизни не въ интернатѣ, а напротивъ возможно большаго соприкосновенія будущаго учителя съ народомъ, не въ лицѣ питомцевъ, обыкновенно подчиненныхъ въ школѣ педагогической дисциплинѣ и поэтому теряющихъ или, правильнѣе, обязанныхъ скрывать большую часть отпечатка своего народнаго характера, — а въ лицѣ взрослыхъ, ничѣмъ не стѣсненныхъ представителей народа, отцовъ будущихъ питомцевъ наставника. Г. Ушинскій инстинктивно понялъ это, но понялъ совершенно иначе: у него эта необходимость является подтвержденіемъ его мысли важности воспитанія въ интернатѣ; онъ находитъ, что
5) «методъ преподаванія можно изучить изъ книги или словъ преподавателя, но пріобрѣсть навыкъ въ употребленіи этого метода можно только дѣльною и долговременною практикою. Въ германскихъ учительскихъ семинаріяхъ (и если автору такъ нужны авторитеты, то мы можемъ прибавить, что и въ англійскихъ — Trainings Institutions) практикантъ обыкновенно сначала присутствуетъ на урокахъ хорошаго учителя и помогаетъ ему по его указанію, а потомъ самъ пробуетъ преподавать по лекціи, составленной и обдуманной заранѣе съ учителемъ. При такомъ урокѣ практиканта присутствуютъ его товарищи и учителя и замѣчаютъ его каждую ошибку; а послѣ урока, въ особомъ педагогическомъ собраніи, высказываютъ практиканту всѣ, сдѣланныя на его лекціи замѣчанія, при чемъ обращается вниманіе даже на мельчайшія подробности преподаванія, какъ-то на интонацію, движенія и проч. Выслушавъ эти замѣчанія, практикантъ приготовляется къ новому уроку. Такое приготовленіе вначалѣ бываетъ очень медленно и трудно: практикантъ не только долженъ уяснить себѣ предметъ урока во всѣхъ подробностяхъ, но придумать объясненія, выраженія, вопросы, приготовиться ко всѣмъ случайностямъ урока, обдумать каждое движеніе. Понятно, что послѣ двухъ или трехъ лѣтъ такихъ занятій изъ практиканта образуется хорошій преподаватель съ отличными преподавательскими пріемами и привычками и что кромѣ того предметъ преподаванія установится въ его головѣ въ полной ясности и опредѣленности. Но, конечно такія упражненія, такія педагогическія бесѣды, такая взаимная критика и взаимное подраженіе гораздо удобнѣе дѣлаются при совмѣстной жизни семинаристовъ въ интернатѣ»…
Кажется ясно, что г. Ушинскій и не думаетъ о живыхъ потребностяхъ народа, о живомъ, понятномъ преподаваніи. Потребность изученія практикантомъ того класса, гдѣ онъ современемъ будетъ руководителемъ юношества, а слѣдовательно и умственнаго развитія, для автора совершенно непонятна. Его заботы сосредоточены на приличныхъ жестахъ и движеніяхъ, на красивыхъ объясненіяхъ. Но положимъ, что жестикуляція необходимая принадлежность хорошаго учителя, что подражаніе учителю можетъ двинуть практиканта къ самостоятельной работѣ (чего, конечно, ни въ какомъ случаѣ не можетъ случиться), что практикантъ прь обрѣтетъ отличные преподавательскіе пріемы, — что же изъ этого выйдетъ? Конечно, одинъ актеръ безъ пониманія жизни, съ узкою Сферою узкихъ познаній. Въ самомъ дѣлѣ, учитель заставляетъ практиканта помочь себѣ — практикантъ помогаетъ; учитель говоритъ, что практиканту нужно составить лекцію и обдумываетъ вмѣстѣ съ нимъ, что и какъ слѣдуетъ говорить; сколько же придется на долю практиканта самостоятельнаго труда, при сильной авторитетности учителя (а сильная авторитетность — прямое слѣдствіе обязанностей учителя «не переучить» и во что бы то ни стало сдѣлать изъ своего питомца учителя народной школы!) Потомъ практикантъ читаетъ лекцію; товарищи критикуютъ… Что? конечно, «мельчайшія подробности преподаванія, какъ то: интонацію, движенія и проч.» — самую лекцію имъ критиковать нельзя; авторитетъ учителя силенъ, а какъ бы то ни было, учитель замѣшанъ въ дѣлѣ практиканта: вѣдь они вмѣстѣ обдумывали и составляли. Такимъ образомъ, мы вполнѣ вѣримъ, что изъ практиканта можетъ выйдти преподаватель «съ отличными педагогическими пріемами», но можетъ и не выйдти: какъ бы ни былъ строгъ и бдителенъ надзоръ, самолюбивая личность можетъ не подчиняться критическимъ замѣчаніямъ товарищей, тѣмъ болѣе, что съ нею работалъ самъ учитель. Но вотъ кончены лекціи практиканта; изъ него образовался «хорошій» учитель народной школы «съ отличными педагогическими пріемами» — что же дальше? — Онъ получаетъ школу. Наконецъ-то выработался на Руси «хорошій» учитель — слава тебѣ Господи! Но что думаетъ о себѣ такой семинаристъ? онъ прошелъ сквозь огонь и воду педагогической мудрости, трудился, пріобрѣлъ «не обширныя, но опредѣленныя познанія» и признанъ… «хорошимъ» наставникомъ. Явится ли онъ авторитетомъ предъ своими питомцами, или сочтетъ ихъ своими друзьями, равными, достойными съ его стороны уваженія? Послѣднее что-то сомнительно, вѣдь все его воспитаніе было основано на авторитетности и самъ-то онъ готовился въ «хорошіе» воспитатели «съ отличными» пріемами, то есть, какъ авторитетъ въ дѣлѣ воспитанія народа… Да и сами-то питомцы для него новы: онъ присутствовалъ и училъ въ учительской семинаріи на лекціяхъ нужныхъ будущимъ учителямъ, — а теперь попалъ въ народную школу!
Мы видѣли выше условія полезныхъ познаній хорошаго народнаго учителя, условія нелѣпыя; но даже оставляя ихъ въ сторонѣ, мы имѣемъ право спросить теперь: будетъ ли выпущенный и образованный такимъ образомъ «хорошій» учитель — живымъ человѣкомъ? Намъ невольно приходятъ на умъ два стиха изъ «фауста» — Гёте:
Нѣтъ! чувства не придать словамъ,
Когда оно изъ сердца не исходитъ, —
и въ самомъ дѣлѣ, что такое «живой» человѣкъ, что такое «живое» слово?
III.
правитьМы видѣли, какія условія полагаетъ г. Ушинскій для народнаго учителя. Но будетъ ли живымъ человѣкомъ учитель, воспитанный по этимъ правиламъ?
Позволимъ себѣ немного отвлечься, объясниться примѣромъ.
Мы возьмемъ для поясненія нашего сомнѣнія примѣромъ — цѣль написать для народа настольную книгу (что отчасти схоже съ стремленіемъ дать намъ «хорошихъ» воспитателей).
Въ «Современникѣ» (№ I, 1861 г. Крит., стр. 27 и слѣд.) ясно было, доказано заблужденіе приверженцевъ древней русской письменности въ отысканіи ими отвлеченнаго понятія русской «народности» исключительно въ давно прошедшемъ, почти легендарномъ періодѣ, посредствомъ археологическихъ изысканій. Но и послѣ этой статьи намъ удалось прочесть мнѣнія г. Щербины о необходимости пишущему для народа изученія исторіи ab ovo, что, признаемся, отдалось въ нашихъ ушахъ слишкомъ рѣзкимъ диссонансомъ. Но такъ какъ подобный вопросъ ведетъ къ тѣмъ же результатамъ, къ которымъ можетъ привести мнѣніе г. Ушинскаго, и такъ какъ онъ для многихъ не безъинтересенъ, то мы рѣшились удѣлить ему немного мѣста въ нашей статьѣ, чтобы сопоставленіемъ болѣе или менѣе ярко освѣтить какъ мнѣнія К. Д. Ушинскаго, такъ и мысль Н. Ѳ. Щербины.
Не говоря о томъ, что ни одинъ изъ нашихъ историческихъ трудовъ не объяснилъ намъ правильно (фактически) русской народности, а по большей части подводили ее подъ заранѣе составленныя теоріи; не говоря о томъ, что это понятіе, уловленное хотя бы очень немногими въ прошедшемъ, не можетъ во всемъ соотвѣтствовать настоящему времени, — мы не видимъ никакой надобности вдаваться въ историческія изслѣдованія только для того, чтобы написать элементарную книгу для народа, уже и потому, что все скроенное по отвлеченной, теоретической мѣркѣ рѣдко гармонируетъ съ духомъ народа, не имѣетъ задатковъ свободнаго творчества; а лишенное жизни, оно, безъ всякаго сомнѣнія, не можетъ войти въ жизнь и сдѣлаться настольною книгою, отвѣтомъ на всѣ вопросы, задаваемые народу его бытомъ. Если мы ратуемъ противъ теорій, вычитанныхъ изъ книгъ, вооружаемся противъ всевозможныхъ заимствованій, то какое же право имѣемъ мы вносить подобный методъ въ составленіе книгъ для народа или въ идею школы, образующей для него воспитателей? какое право имѣемъ мы обусловливать современную намъ жизнь византійскимъ давнопрошедшимъ, тѣмъ болѣе, что въ этомъ давнопрошедшемъ нѣтъ никакихъ для насъ живыхъ задатковъ на самодѣятельность?
Мысль человѣческая рождается только отъ столкновенія человѣка съ фактомъ. При всей даже нетерпимости новыхъ воззрѣній, для свѣтлой идеи всегда найдется средство проникнуть въ воззрѣнія массы. Она въ первый разъ можетъ быть высказана въ дружеской бесѣдѣ, съ прибавленіемъ слова: «мнѣ кажется….», на что можетъ явиться отвѣтъ въ родѣ увѣщанія забыть и не думать о сказанномъ. Потомъ перейдетъ къ другой личности во время дружескихъ же изліяній, въ видѣ сообщенія чужаго мнѣнія, гдѣ уже встрѣтится отвѣтъ: «а можетъ быть!» и т. д. будетъ переходить съ различными смягченіями въ отвѣтахъ слушающихъ. Свѣтлая идея по своей жизненности, повторяемъ, не можетъ пропасть. А нельзя сказать, чтобы въ прожитомъ Русью времени послѣ сближенія съ Византіею принятіемъ христіанской вѣры — не было случая народиться относительно-новымъ идеямъ. Возьмемъ хотя одинъ источникъ новыхъ идей, военныя столкновенія. Уже и они одни познакомили насъ со многимъ. Всѣ битвы, а главное — походы въ чужія земли не могли остаться безслѣдными для русскаго народа, не могли не внести относительно-новыхъ обычаевъ, болѣе разумныхъ, чѣмъ утвердившіеся. Удѣльные походы, нашествіе Батыя, рабство подъ владычествомъ татаръ, борьба съ монголами, битва куликовская, вторженіе Литвы, памятный 1612 годъ, экспедиціи въ Турцію, Персію, на Кавказъ, въ Польшу, въ Швейцарію, въ Италію, въ Венгрію, знаменитая борьба съ французами въ 1812 и 1853 годахъ, — все это эпохи и столкновенія, гдѣ неминуемо должно было измѣниться многое въ народномъ кругозорѣ.
Освоившись за предѣлами отчизны съ совершенно другою жизнію и встрѣтивши много сперва страннаго, а потомъ признаннаго дѣльнымъ, всякій солдатъ при всей своей, предположимъ даже, фаталистической любви къ родинѣ, при всей ограниченной способности осмыслять встрѣченное, не могъ не принести домой запасъ болѣе свѣжихъ живительныхъ взглядовъ. Положимъ, что худо развитый умъ не способенъ прямо сдѣлать выводъ изъ видѣннаго и случившагося; положимъ, что солдатъ не обладаетъ тою догадливостью и смѣтливостью, которою мы такъ привыкли надѣлять русскаго крестьянина, «не испорченнаго цивилизаціей фабрикъ и городовъ»; положимъ, наконецъ, что на долю солдата, или прежняго воина, приходилась для наблюденій самая незначительная часть времени, занятаго, если не боями, то отдыхомъ, или чисткою аммуниціи, и тогда мы можемъ точно такъ же согласиться, что въ его головѣ осталось довольно новаго для своихъ земляковъ. Никто не станетъ спорить, что это положенія весьма возможныя; у такого неразвитаго человѣка не столько складывается выводъ, какъ запечатлѣвается фактъ. Всякій возвратившійся изъ чужой страны легко припоминаетъ при разговорѣ малѣйшіе случаи и явленія прошедшей жизни и здѣсь на свободѣ, гдѣ все проникнуто не столько удивленіемъ, сколько критикою надъ обычаями и жизнью чужаго народа, безъ всякаго труда дѣлаются весьма простыя, поразительно вѣрныя заключенія изъ сравненій своего съ иноплеменнымъ. Прирожденное любопытство слишкомъ важное орудіе въ человѣческомъ совершенствованіи. И при всей малочисленности бывшихъ за границею, распространеніе слуховъ не трудно, — можетъ быть въ ущербъ истинѣ, но отнюдь не въ ущербъ любознательности. Разсказы о народѣ, недавно еще враждебномъ, не могутъ остаться недѣйствительными: встрѣченные сперва съ насмѣшкой, они неминуемо западутъ не въ одну голову, и обыкновенный вопросъ: «а можетъ эвто и лучше?!…» — не дастъ покою ни одной размышляющей головѣ. А такихъ головъ всегда не мало. И вѣдь были, кромѣ военныхъ столкновеній, и другіе пути новымъ понятіямъ къ намъ. Мы не можемъ исторически прослѣдить хода развитія новыхъ взглядовъ, по можемъ видѣть ихъ широкія послѣдствія. Странно бы утверждать, что на исправленіе церковныхъ книгъ Никономъ, а равно на протестъ со стороны Никиты Пустосвята и Аввакума не дѣйствовали споры кіевскихъ ученыхъ съ католиками о преимуществахъ вѣры, или что на дружины Стеньки Разина и Пугачева не имѣло вліянія козачество, съ его понятіями о свободѣ и нетерпимостью современной ему городской жизни, не всегда безопасной для мирнаго, честнаго гражданина.
Но кромѣ внѣшнихъ столкновеній, на воззрѣніе народа можетъ дѣйствовать и самая внутренняя обстановка, самая его жизнь. Реформы Годунова, или Петра I ее остались безслѣдными для русской народности. Знаменіе на небѣ наводитъ его на Мысль о невѣдѣніи имъ природы; взяточничество — къ убѣжденію о необходимости правды, такъ чтобъ «брату не дружить, ворогу не мстить»; голодъ — " къ мысли о необходимости запасныхъ магазиновъ и т. д. и т. д. Самый обыденный, частный случай можетъ послужить къ общей суматохѣ; ложный слухъ о мнимыхъ пророческихъ словахъ можетъ повергнуть въ уныніе цѣлое государство. Разсматривая всѣ эти явленія, мы можемъ только сказать одно: вліяніе ихъ сдѣлалось замѣтнымъ значительно позже времени столкновенія различныхъ понятій русскихъ съ понятіями народовъ, окружающихъ насъ или новыми фактами внутренней жизни. И это точно такъ, какъ творится многое въ мірѣ не валовыми переворотами, а микроскопической работой инфузорій. И пусть историкъ сидитъ съ микроскопомъ, слѣдитъ за каждымъ шагомъ каждой малѣйшей идеи, занимавшей въ прошедшемъ извѣстное поколѣніе, не упуская изъ виду общаго, пусть онъ укажетъ намъ законы дѣятельности нашего народа и судьбы его до настоящаго времени въ художнически-рельефной картинѣ, гдѣ бы виднѣлось все въ мелочахъ и одно въ общемъ.
Но, къ несчастію, время окончанія этого труда слишкомъ далеко; а намъ нужно писать книги теперь. У насъ только начинается разработка исторіи русскаго народа, только проявилось сознаніе, что важнѣе знать физическія бѣдствія и примѣты, заставляющія бояться и страдать народъ, и памятники выраженія его мыслительности, чѣмъ голые факты жизни князей и дневникъ ихъ происшествій, замѣчательный только развѣ для нихъ-же. Передъ нами — факты, еще необобщенные, — а если и осмысленные, то не выступающіе и не сложившіеся въ одну общую картину. Составителю книги для народа они повидимому могутъ служить наставленіемъ и поученіемъ, чего онъ долженъ избѣгать въ своей работѣ и что, напротивъ, долженъ вносить въ свой трудъ, чтобъ сдѣлать его національнымъ. Чего же кажется лучше? Но здѣсь есть немаленькая точка.
Разбирая художественныя произведенія, литераторы у насъ, судятъ или на основаніи образности, или по отношенію формы къ идеѣ, или по живучести и современности, царящей въ художническомъ сознаніи идеи. Но ни одинъ изъ этихъ методовъ по большой части не употребляется читателями. Для нихъ есть, совершенно другая мѣрка, безсознательная, гдѣ главное впечатлѣніе, — это, если такъ можно выразиться — жизненность произведенія, охватывающая чувства въ первыя ріивуты, когда еще не было времени сдѣлать анализъ причинъ этого дѣйствія. Оттого часто то, что такъ восхищаетъ односторонняго рецензента, обязаннаго коротко высказать свое сужденіе о новомъ литературномъ явленіи, является для читателя однимъ реторичискимъ упражненіемъ, и, безъ сомнѣнія, наоборотъ, на что негодуетъ критикъ, часто прельщаетъ читателя. Такъ напр. возьмите многія сцены у Островскаго, — они вамъ покажутся въ пьесѣ лишнимъ балластомъ, если вы заботитесь о формѣ; но прочтите ихъ безъ цѣли критиковать по вашей мѣркѣ, и они поразятъ васъ своею правдою, своимъ неподражаемымъ сходствомъ съ дѣйствительностію. — Вы, вѣроятью, знаете очеркъ Успенскаго, посѣщеніе дьяконницы дьяконницею въ «Лѣтній день»; — что жь здѣсь необыкновеннаго? и будто стоило писать и еще печатать это?! А вглядитесь въ эти лица, въ ихъ мысли, въ ихъ способъ выраженія, въ ихъ бытъ… вы поймете, что при всей обыденности въ этой, повидимому, ничѣмъ не отличающейся картинѣ — есть какой-то особенный оттѣнокъ, особенный моментъ, уловить которые въ жизни, не нарушая ея правды и гармоніи, совершенно не легко и не Всякому подъ силу — Разговоры ученаго Берсеньева и художника-артиста Шубина полу-лежащихъ, на травѣ слишкомъ обыкновенны. Ихъ въ повѣсти не вызвала главная идея, — они бесѣдуютъ себѣ безъ всякихъ натяжекъ, такъ, какъ, всегда говорятъ. И оттого они являются передъ нами живыми, — намъ знакомъ и ученый, и художникъ. Прочтите прекрасные сцены въ «Обломовѣ», просмотрите, хоть для примѣра, сцены, гдѣ являются Захаръ-мужъ и Захаръ-лакей, гдѣ описывается настоящая Ольга ильинская, баронъ, жена Обломова, выборгскіе чиновники, — и сравните ихъ съ другими сценами, болѣе важными, въ томъ же романѣ, тогда вы почувствуете все преимущество первыхъ надъ послѣдними, все преимущество свободнаго творчества надъ отвлеченностію, призрачною выдумкою. Обломовъ съ Ольгою въ саду поздно вечеромъ… Ольгѣ душно, страшно… Романистъ хочетъ сказать что-то, а у него выходитъ ничто, потому что нельзя признать смѣсь совершенно не гармонирующуюся, расположенную и обставленную далеко неестественно — дѣйствительностію… Рѣшительный разговоръ Штольца съ тою же Ольгою — является въ романѣ объясненіемъ прежде бывшаго, и сама Ольга выступаетъ далеко не въ томъ свѣтѣ, въ которомъ авторъ старается ее вездѣ выставить. Слишкомъ важное мѣсто, по мнѣнію романиста, требовало много отдѣлки и колориту, и онъ ихъ придалъ этому эпизоду болѣе, нежели въ дѣйствительности; а создавая эту сцену, онъ не могъ думать, что творитъ дисгармоническій эпизодъ въ прекрасномъ романѣ. Анализъ распространился слишкомъ далеко и неумѣстно. Отдѣльныя мелкія черты поглотили все вниманіе автора и его кругозоръ разъединился въ ущербъ истинѣ… А кто же скажетъ, что у Гончарова не хватитъ силы создать лучшее и что онъ уступаетъ хотя бы Успенскому въ вѣрности пониманія жизни? Вся бѣда здѣсь отъ увлеченія спеціалиста-художника, отъ нарушенія границъ проявленія жизни.
Послѣ этого кажется понятно, какъ создается сродное какому нибудь кружку или цѣлой націи. Ни Островскій, ни Тургеновъ, ни Гончаровъ, ни Успенскій, ни кто нибудь другой не изъ реторической школы не задаютъ себѣ задачи, прежде чѣмъ писать задуманную повѣсть, выучить психологію и различныя душевныя и духовныя науки. Они не раздѣляютъ предварительно своихъ героевъ на темпераменты; не приписываютъ каждому качествъ, принадлежащихъ по книгѣ извѣстному, избранному для героя, темпераменту; не начинаютъ слѣпливать по теоріи мозаичнаго человѣчка, и но послѣ подобныхъ безсмысленныхъ трудовъ, начинаютъ подбирать интересные случаи и анекдоты, чтобы «составить повѣсть для публики».
Послѣ всего нами сказаннаго о живомъ элементѣ въ книгѣ вообще, ясно, что заставляетъ насъ сомнѣваться въ пригодности какъ проэктируемыхъ г. Ушинскимъ интернатовъ, такъ и вообще учительскихъ семинарій, способныхъ у насъ быть органами невѣжественнаго фанатизма и своеволія. Но г. Ушинскій имѣетъ свои особенные доводы въ пользу интернатовъ.
Отъ учителя народной школы авторъ требуетъ жизни «простой, даже суровой и бѣдной, безъ свѣтскихъ (то есть вообще мірскихъ; гдѣ же учителю народной школы попасть теперь въ такъ называемый beau monde?) развлеченій, жизни съ природой, строгой, аккуратной, честной и въ высшей степени дѣятельной». «Понятно, прибавляетъ авторъ: что только въ закрытомъ заведеніи можно имѣть сильное вліяніе на образованіе привычекъ (привычка, мало того, что недостойна мыслящаго человѣка, очень легко замѣняется другою привычкой, — что необходимо прямое слѣдствіе „сильнаго вліянія“, всегда противнаго побужденіямъ питомца, а слѣдовательно и его самой природѣ) къ такой (вышеобъясненной) жизни и кромѣ того узнать нравственныя качества будущаго учителя» (стр. 124).
Г. Ушинскій здѣсь былъ бы неопровержимъ въ доказательствахъ пригодности интерната, если бы его требованія были разумны. Только въ интернатѣ можно устроить любую атмосферу, по вѣдь въ теплицахъ не растутъ растенія въ полной своей силѣ и красотѣ. Забавно стремленіе вселить привычку, но еще страннѣе возможность узнать нравственныя качества питомца, — говоримъ о томъ, что это едва ли возможно при «сильномъ» вліяніи, никогда не располагающемъ къ открытому образу дѣйствій, а по отдѣльнымъ, врасплохъ узнаннымъ, случаямъ не добьешься никакого результата вѣрнаго и безпристрастнаго. Но, положимъ, узнали, — что же дальше? Начнется сильное вліяніе учителя, начнется еще сильнѣйшее вліяніе природы и склонностей, начнется путь тайкомъ и т. д. Положимъ, часть привычекъ уничтожится, пока питомецъ въ интернатѣ. А качества будущаго народнаго учителя, хотя и узнаются, и предугадаются, да что съ этими качествами будетъ тогда, когда власть учителя семинаріи минется для бывшаго практиканта? Зачѣмъ же узнавать-то ихъ? Полноте, г. Ушинскій, къ чему въ вашей семинаріи заботиться о будущихъ качествахъ? — вѣдь что, несмотря на интернатную атмосферу, ярко выдается въ питомцѣ, того не уничтожить никакому интернату, — о будущемъ такихъ господъ вамъ нечего заботиться: они погибнутъ въ вашихъ глазахъ, но можетъ быть отыщутъ болѣе свѣтлый для себя путь; а большинство питомцевъ учительской семинаріи — вотъ кто достойны вниманія и сожалѣнія о ихъ фабрикаціи по вашимъ правиламъ.
Этимъ не кончились аргументы г. Ушинскаго. Выборъ хорошаго кружка для будущаго учителя народной школы, по его мнѣнію, возможенъ только въ интернатѣ.
Выборъ кружка воспитателемъ для питомца! Что же питомецъ-то — индивидуальная ли личность, или просто безчувственная машина, которую положатъ у пароваго котла — лежитъ, переложатъ въ другое мѣсто — лежитъ, въ третье — лежитъ и лежитъ? Неужели до того велика власть воспитателя, что онъ можетъ управлять въ питомцѣ рѣшительно всѣмъ, даже самыми сокровенными движеніями чувства, антипатіей и симпатіей? Грустно и весьма грустно!
Г. Ушинскій совѣтуетъ «зорко наблюдать не только за тѣмъ, что учатъ будущіе учителя, но и за тѣмъ, что они читаютъ и съ какой литературой они знакомятся». «Иная книга, прибавляетъ авторъ: или даже двѣ-три журнальныя статьи; прочитанныя молодымъ человѣкомъ 17-ти — 18 лѣтъ, могутъ навсегда (?) сгубить въ немъ будущаго народнаго учителя» (то есть идеалъ г. Ушинскаго) (стр. 125). И такой-то человѣкъ рѣшается рекомендовать свои идеи въ 1861 г.!I «Само собою разумѣется, еще прибавляетъ авторъ: что одной запретительной системы, ограждающей дѣятельность еще недостаточно. Всего болѣе, конечно, должно ожидать отъ того умственнаго и нравственнаго вліянія, которое начальники семинаріи и наставники ея могутъ имѣть при совмѣстной жизни съ семинаристами и при безпрестранныхъ съ ними сношеніяхъ. Только въ закрытыхъ заведеніяхъ, образуется тотъ духъ заведенія, который столько же можетъ быть гибеленъ (для живаго человѣка?), сколько полезенъ» (для автомата, утратившаго человѣчество?) А чтобы достичь такихъ блестящихъ результатовъ, г. Ушинскій находитъ нужнымъ только разъ положить основаніе, далѣе же характеру заведенія «невольно будутъ подчиняться вновь вступающіе члены (невольно, безсознательно!! сколько человѣчности-то въ проэктерѣ!!) Отъ этой первоначальной закваски (замѣтьте!), продолжаетъ г. Ушинскій: зависитъ весь успѣхъ семинаріи: характеръ выходящихъ изъ нея дѣятелей, а чрезъ нихъ характеръ народнаго образованія. Вотъ почему, по мнѣнію проэктера, необходимо учредить учительскія семинаріи сначала въ скромныхъ размѣрахъ, такъ, чтобы можно было надѣяться совладать съ направленіемъ первыхъ воспитанниковъ и, убѣдившись вполнѣ въ ихъ направленіи, осторожно и понемногу подбавлять къ нимъ новыя личности. Вотъ почему въ интернатъ семинаріи нельзя принимать всѣхъ желающихъ, но только по строгому выбору изъ людей, спеціально къ тому подготовленныхъ (кромѣ питомцевъ подобныхъ интернатовъ — въ мірѣ такихъ людей не обрѣтается), по крайней мѣрѣ на столько, чтобы выразился ихъ характеръ и способности, подающія надежду образовать изъ нихъ хорошихъ дѣятелей на поприщѣ народнаго образованія» (стр. 126). На этомъ же основаніи г. Ушинскій находитъ за лучшее не основывать учительскихъ семинарій въ большихъ городахъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ, по его мнѣнію, они должны находиться неподалеку отъ центровъ образованія.
Возражать на такія мнѣнія — не болѣе, какъ терять время и мѣсто; но нельзя не замѣтить, что г. Ушинскій вноситъ въ свой проэктъ всякое дисгармоническое обыкновеніе, точно у него въ нелѣпостяхъ большой недостатокъ. Что можетъ сильнѣе парализировать разумность и безпристрастіе отношеній двухъ сошедшихся личностей, какъ не внушенное раньше предубѣжденіе видѣть въ другомъ человѣка, далеко неспособнаго къ добросовѣстному исполненію извѣстныхъ условій, связывающихъ эти двѣ личности? что гибительнѣе дѣйствуютъ на энергію человѣка, какъ не встрѣченное имъ недовѣріе къ его силамъ и способностямъ? И авторъ, не задумываясь, прежде всего требуетъ испытаній характера и способностей поступающаго въ учительскую семинарію молодаго человѣка, точно онъ вѣритъ въ возможность узнать умственныя и душевныя качества человѣка по какимъ нибудь внѣшнимъ, часто случайнымъ, отвѣтамъ или узнаннымъ фактамъ! Не означаетъ ли это недовѣріе воспитателя къ желающему учиться — одно безсиліе его педагогической мудрости, безжизненность и отвлеченность его требованій, которыя самъ воспитатель сознаетъ не для всѣхъ дѣйствительными и разумными, въ силу чего требуетъ для своей практики (а не для воспитанія другихъ) людей надломленныхъ, которымъ уже сродны его ненормальные методы?
Мы изложили всѣ причины необходимости учрежденія учительскихъ семинарій интернатами; мы показали всю несостоятельность и ложность мнѣній г. Ушинскаго о образованіи народа; по развязка была все-таки впереди, — мы теперь дошли и до нее. Прочитывая изложенныя нами мысли, читатель, вѣроятно, не разъ задавалъ себѣ вопросъ: «кто же будетъ тамъ воспитываться? и какой отецъ рѣшится отдать своего сына на такую губительную фабрику?» Да, любезный читатель, «какой отецъ рѣшится?» Но вѣдь это мы съ тобой, мы, наивные люди, задаемъ себѣ такой вопросъ, а г. Ушинскій пошелъ далеко впередъ насъ. Если онъ рѣшился, во что бы то ни стало, «закрѣпить» за разъ попавшими въ учительскую семинарію званіе народнаго учителя, то вѣдь это онъ дѣлалъ не даромъ, — онъ чувствовалъ, что надо дѣйствовать не въ духѣ австрійской политики Шмерлинга, а рубить по-спартански, съ плеча; нужно забыть всякую совѣсть и не ждать добровольной отдачи отцами своихъ дѣтей въ его теплицы, а безъ всякаго посторонняго вліянія родныхъ питомцевъ, безъ всякой жалости забирать въ проэктируемыя учительскія семинаріи — сиротъ!!.. "Въ настоящее время, « говоритъ онъ: „Россія ни въ чемъ столько не нуждается, какъ въ народныхъ учителяхъ. Какое лучше назначеніе можно избрать для сироты, обязаннаго всѣмъ своимъ воспитаніемъ правительству, какъ не назначеніе народнаго учителя“ (стр. 127—128). Конечно, отчего же сиротѣ не быть народнымъ учителемъ; но какъ г. Ушинскій рѣшился свою-то теорію воспитанія примѣнять къ несчастнымъ, беззащитнымъ питомцамъ? что тутъ за толки о нравственности, о религіи, о православіи, когда самъ г. Ушинскій не понимаетъ смысла ни одного изъ этихъ понятій, когда онъ изъ людей хочетъ дѣлать квашню, съ разными заквасками, съ разными безчеловѣчными состояніями?
Мы не рѣшаемся далѣе слѣдить за проэктомъ учительскихъ семинарій, не будемъ описывать мнѣнія г. Ушинскаго, — довольно того состоянія, которое мы заставили терпѣть и себя, и читателя. Для насъ кажется дѣломъ гораздо важнѣйшимъ дать, хотя самое поверхностное, понятіе о русскихъ сиротскихъ учебныхъ заведеніяхъ, чтобы читатель могъ понять, на сколько метко съумѣлъударить г. Ушинскій, для осуществленія своихъ идей и вмѣстѣ съ тѣмъ, на сколько невѣрно позволилъ онъ себѣ исказить истину однимъ своимъ вопросомъ: „какое лучшее назначеніе можно избрать для сироты, обязаннаго своимъ воспитаніемъ правительству, какъ не назначеніе народнаго учителя?“
Г. Ушинскій выбираетъ мужское сиротское заведеніе, обширное и богатое средствами, которое находилось бы невдалекѣ отъ одной изъ столицъ и могло учредить учительскую семинарію „безъ новыхъ издержекъ для правительства“. Такимъ сиротскимъ заведеніемъ можетъ явиться главнѣйше — одинъ гатчинскій николаевскій институтъ, лежащій за сорокъ двѣ версты отъ С. Петербурга, гдѣ не такъ давно самъ К. Д. Ушинскій былъ инспекторомъ вслѣдъ за П. С. Гурьевымъ (написавшимъ „Очеркъ исторіи“ этого заведенія, откуда мы будемъ приводить факты), а слѣдовательно мало-мальски знакомъ съ устройствомъ гатчинскаго института. фраза „безъ новыхъ издержекъ“ заставила невольно подумать автора о возможности (а пожалуй и надѣяться навѣрно) осуществленія его „Проэкта“. Но пусть сами факты рѣшатъ, кому и на сколько обязаны сироты, воспитывающіеся вообще подъ вѣдомствомъ опекунскаго совѣта, своимъ воспитаніемъ и на сколько поэтому они могутъ быть назначаемы по желаніямъ какихъ нибудь гг. Ушинскихъ.
Нынѣшній гатчинскій сиротскій институтъ[5] основанъ Государынею императрицею Маріею Ѳеодоровною 22 мая 1803 года и сначала назывался гатчинскимъ сельскимъ воспитательнымъ домомъ. Цѣль его была дать первоначальное образованіе несчастно-рожденнымъ сиротамъ обоего пола въ духѣ чисто-ремесленномъ и оградить ихъ въ нѣжныхъ лѣтахъ дѣтства отъ всего грубаго и порочнаго. По достиженіи дѣтьми десятилѣтняго возраста, предполагалось размѣщать ихъ частію по вольнымъ мастерамъ, частію въ александровскую мануфактуру, а лучшихъ переводить въ с.-петербургскій воспитательный домъ для дальнѣйшаго образованія. Какъ видите, первоначальная его цѣль не имѣла въ себѣ, по отношенію къ времени, никакихъ правительственныхъ видовъ, а потому и была установлена не правительствомъ, а Государыней императрицей Маріей Ѳеодоровной, какъ благотворительное заведеніе; что, конечно, не одно и то же. Потребовались на постройки деньги, — онѣ не были выданы изъ государственнаго казначейства, а повелѣно было рескриптомъ на имя гофмаршала Степана Сергѣевича Ланскаго, отъ 28 іюня 1802 года, — взять изъ остатковъ 1802года въ Гатчинѣ экономическихъ и жалованныхъ суммъ — 13,269 р. 33 к., а остальные 21,000 рублей, говорилось въ рескриптѣ: „имѣете вы получить слѣдующимъ образомъ: въ сентябрѣ мѣсяцѣ сего 18,02 г., въ январѣ и маѣ мѣсяцахъ будущаго года, т. е. каждую треть, по двѣ тысячи рублей изъ карманныхъ Моихъ денегъ и по пяти тысячъ изъ суммы на экстраординарные Мои расходы опредѣленной“. Вся штатная сумма сперва была опредѣлена въ 39,592 р. 16 к. асс., потомъ — въ 46,926 р. 66½ к.; въ 1811 г. она простиралась уже до 94,900 р. асс., а въ 1817 г. достигла до 127,457 р. 59¾ к.
Г. Ушинскій говоритъ, что если „богатое мужское сиротское заведеніе“, т. е. гатчинскій институтъ? направить къ образованію народныхъ учителей, то учителя народныхъ школъ явятся „безъ лишнихъ издержекъ для правительства“; мы рѣшаемся доказать превратность мнѣній г. Ушинскаго, чтобы другіе, незнакомые хорошо съ средствами этого заведенія, не знали въ ошибку, повѣривъ бездоказательнымъ словамъ бывшаго инспектора гатчинскаго института. Правда, гатчинскій институтъ обладаетъ гораздо значительнѣйшими средствами, нежели большая часть русскихъ казенно-учебныхъ заведеній; но изъ этого еще ничего нельзя вывести, нельзя сказать, что при новомъ его направленіи, получатся даромъ народные учителя. Въ самомъ дѣлѣ, посмотримъ, съ одной стороны, чѣмъ обладаетъ это „богатое, обширное сиротское заведеніе“, и съ другой — что долженъ получать будущій народный учитель, чтобы дѣйствительно онъ былъ производителемъ добросовѣстнымъ, плодотворнымъ и, въ самомъ дѣлѣ, полезнымъ дѣятелемъ. Изложимъ сперва средства гатчинскаго института возможно полно и добросовѣстно.
Для обезпеченія постояннаго существованія института, изъ общихъ доходовъ воспитательнаго дома отдѣленъ особый капиталъ въ 4,770,770 р. 33¼ к. и билетъ сохранной казны на эту сумму выданъ институту, кромѣ другаго билета государственной коммиссіи погашенія долговъ въ 33,000 руб. Штатная сумма (при П. Гурьевѣ1853 г.), кромѣ особыхъ ассигнованій и платы за пансіонеровъ, равняется 192,810 р. 80 к., но сумма издержекъ, какъ можно видѣть изъ прилагаемой таблицы {Для желающихъ прослѣдить возрастаніе числа воспитывавшихся въ гатчинскомъ институтѣ, служившихъ чиновниковъ, служителей, а равно израсходованныхъ суммъ, помѣщаемъ вѣдомость въ сокращеніи:
|
|
|
|
| |
| Въ 1822 году |
490править |
86править |
79править |
|
| -- 1825 -- |
484править |
99править |
85править |
|
| -- 1827 -- |
570править |
95править |
85править |
|
| -- 1830 -- |
691править |
127править |
92править |
|
| -- 1832 -- |
662править |
132править |
93править |
|
| -- 1834 -- |
720править |
141править |
93править |
|
| -- 1835 -- |
409править |
101править |
90править |
|
| -- 1838 -- |
530править |
111править |
93править |
|
| -- 1840 -- |
532править |
97править |
103править |
|
| -- 1841 -- |
527править |
101править |
113править |
|
| -- 1843 -- |
558править |
102править |
113править |
|
| -- 1844 -- |
537править |
103править |
128править |
|
| -- 1847 -- |
552править |
105править |
128править |
|
| -- 1848 -- |
531править |
104править |
128править |
|
| -- 1850 -- |
601править |
101править |
137править |
|
| -- 1851 -- |
587править |
112править |
137править |
|
| -- 1852 -- |
627править |
120править |
147править |
|
}, доходитъ иногда до 234,095 р. 53 к. — 253,250 р. 91¾ к. Нѣкоторымъ эти цифры могутъ показаться небольшими, но заглянувши въ таблицу можно признать ихъ относительно огромными. Мы видимъ, напримѣръ, что на одного служащаго чиновника приходится по 5 воспитанниковъ съ дробью (1851, 52 г.), или даже четыре (1855 г.), а на одного служителя — по большей части по четыре. Конечно, такія отношенія еще ничего не значатъ[6]: гораздо яснѣе опредѣлится богатство суммъ, если мы ихъ разложимъ по предметамъ удовлетворенія институтскимъ потребностямъ. Такъ мы видимъ, что на пищу 510 воспитанниковъ, находящихся въ классахъ (школа малолѣтнихъ дѣтей существуетъ по особеннымъ правиламъ) издержано: полагая въ день на каждаго по 14 к., въ годъ 51 р. 10 к., на всѣхъ — 26,061 р.; на одежду: на каждаго по 48 р., въ годъ — 24,480 р. Прибавляя сюда содержаніе малолѣтней школы (на пищу 9,429 р. 60 к. и на одежду 1,875 р., а всего 11,304 р. 60 к.), получимъ итогѣ расхода на питомцевъ — 61,845 р. 60 к. На жалованье должностнымъ лицамъ {Должностныхъ лицъ при П. Гурьевѣ полагалось: директоръ, инспекторъ, при немъ помощникъ, три старшихъ надзирателя, двадцать шесть классныхъ надзирателей (если считать ихъ дежурство необходимымъ по 5 человѣкъ въ день, то очередь каждаго будетъ черезъ 5 дней въ шестой!!), смотритель за учебными пособіями, правитель дѣлъ, при немъ помощникъ, бухгалтеръ, при немъ помощникъ, казначей, архитекторъ, полиціймейстеръ, восемь писарей, коммиссаръ при платьѣ и бѣльѣ, кастелянша съ помощницей, священникъ, дьяконъ, дьячекъ, тридцать одинъ учитель, два старшихъ врача, старшій фельдшеръ, четыре младшихъ фельдшера, аптекарь (при городовой госпитальной аптекѣ? — замѣтьте!), два аптекарскіе ученика (тамъ же) надзиратель и надзирательница (за больными), зубной врачъ, временно-наѣзжающій (вотъ какой еще!), учитель при малолѣтной школѣ, при немъ помощникъ и надзирательница (а дамы, содержащія малолѣтнихъ дѣтей? сколько ихъ? отчего не поименованы въ общемъ числѣ? ихъ вѣдь никакъ не менѣе десяти!)
А всего сто три!!} — 78,515 р. 50 к.; нижнимъ служителямъ (которыхъ 210 на 510 воспитанниковъ!) — 16,695 р., а всего служащимъ — 95,210 р. 50 к. Учебная часть стоитъ институту — 35,000 р., а всего 202,056 р. 10 к. А напримѣръ, въ 1850 г. кромѣ этой суммы было еще издержано 51,194 р. 81¾ к., вѣроятно на постройки и т. п.[7]. Желающіе имѣть выкладки институтской щедрости могутъ сдѣлать ихъ сами. Во всякомъ случаѣ, изъ приведеннаго нами видно, что всякому служащему чиновнику приходится круглымъ числомъ но 770 р. въ годъ, выводъ, сравнительно съ другими учебными заведеніями — богатый.
Кромѣ того, институтъ въ самыхъ учебныхъ пособіяхъ не можетъ нуждаться. Приводимъ сравнительную таблицу классическимъ пособіямъ, имѣвшимся въ гатчинскомъ сиротскомъ институтѣ въ годы: 1841, 1847 и 1853:
|
|
|
| |
| Библіотека разныхъ сочиненій, томовъ |
|
|
|
| „ учебныхъ книгъ, томовъ |
|
|
|
| Физическій кабинетъ |
184править |
184править |
257править |
| Собраніе землемѣрскихъ инструментовъ |
21править |
21править |
48править |
| Минералогическій кабинетъ |
516править |
516править |
715править |
| Гербарій с.-петербургской флоры |
|
|
|
| Нумизматическое собраніе |
|
|
|
| Собраніе разнаго рода рисунковъ |
343править |
658править |
782править |
| Гипсовыхъ головъ |
|
10править |
10править |
| Собраніе стереометрическихъ моделей |
145править |
145править |
145править |
| Глобусовъ |
3править |
4править |
10править |
| Географическихъ картъ |
180править |
123править |
120править |
| Лабораторія, приборовъ для химіи |
|
|
|
| Гимнастическихъ снарядовъ |
138править |
121править |
207править |
| Музыкальныхъ инструментовъ |
28править |
69править |
56править |
| Зоологическій кабинетъ (*) |
|
|
123править |
| Рисунковъ, таблицъ и географическихъ картъ, а также бюстовъ, размѣщенныхъ по стѣнамъ рекреаціонныхъ залъ |
|
|
|
(*) Мы не знаемъ, что г. Гурьевъ называетъ „зоологическимъ кабинетомъ“. Не нужно ли подъ этимъ громкимъ названіемъ подразумевать „шкапъ“ (впрочемъ, довольно обширный) съ чучелами птицъ и нѣсколькихъ маленькихъ животныхъ?
(**) Съ оставленіемъ г. Гурьевымъ должности инспектора института, при г. Ушинскомъ, авторѣ разбираемыхъ статей, значительна» часть всего этого была перенесена изъ рекреаціонныхъ залъ въ кладовыя, зачѣмъ? — преданіе умалчиваетъ. При П. С. Гурьевѣ воспитанники могли пользоваться книгами изъ «библіотеки разныхъ сочиненій» — съ его же отставкой эта библіотека, вѣроятно, начала приводиться въ порядокъ, при чемъ неудобно выдавать книги воспитанникамъ, и выдача производилась только наставникамъ (вѣроятно въ силу правила, что «одна или двѣ статьи могутъ сгубить» и т. д.). Мы знаемъ достовѣрно, что этотъ порядокъ существовалъ съ 1854 до 18#9—i860 годовъ. Что же значатъ богатства учебнаго заведенія, когда на нихъ наложилъ свою печать какой нибудь Скаронъ, или Плюшкинъ въ видѣ инспектора-педагога?
Познакомившись со средствами гатчинскаго института, взглянемъ на его внутреннее состояніе. Г. Гурьевъ въ своемъ «очеркѣ» сообщаетъ, что существовало мнѣніе, отрицавшее разумность воспитанія сиротъ а несчастно-рожденныхъ", а далеко ли отсюда до отрицанія вообще раціональности образованія сиротъ, извѣстныхъ какъ дѣтей бѣдныхъ чиновниковъ? Кромѣ этого есть еще немаловажная причина ничѣмъ невыдающейся педагогической дѣятельности гатчинскаго института, и эта причина именно важна для насъ. Всякому извѣстна среда, окружающая ребенка, сына бѣднаго чиновника, всякому извѣстна горестная повѣсть малютки-сироты изъ этой сферы. Много онъ перенесъ, много пережилъ, а самъ онъ еще маленькое дитя. Но вотъ онъ въ сиротскомъ заведеніи.
"Дѣти этого рода, говоритъ П. Гурьевъ: всего болѣе нуждались "въ любви, отъ недостатка которой они и постоянно чувствовали пустоту въ сердцѣ; но въ любви-то имъ болѣе всего и отказывали тѣ, которые такъ торжественно обязывались въ ней, когда имъ нужно было получить мѣсто около сиротъ. При воспитаніи этихъ дѣтей, постоянно жаловались на ихъ непохвальныя свойства: непризнательность, зависть, подъ-часъ излишнее угодничество и ласкательство, иногда — на отчужденность отъ всего ихъ окружавшаго. "Но имъ вошло въ привычку быть непризнательными, потому что "они знали, что ихъ никто и никогда не любилъ; они были завистливы, убѣжденные, что имъ, по особенности ихъ положенія между людьми, никогда нельзя сравниться съ другими; они были излишне подъ-часъ угодливы и ласкательны, чтобъ выманить, что нибудь отъ другихъ, такъ какъ никогда и ничего своего не имѣли; они "чуждались людей, потому что мало на кого надѣялись. (Это могло происходить даже безсознательно, но, конечно, болѣе или менѣе въ силу причинъ, излагаемыхъ г. Гурьевымъ). "Но коренная причина всего этого — только въ отсутствіи любви. Мы, продолжаетъ П. Гурьевъ: имѣли много случаевъ удостовѣриться, какъ измѣнялись эти самыя дѣти, когда они убѣждались въ любви къ себѣ ко"то нибудь. Такая неестественность ихъ положенія доказывается еще тѣмъ, что несчастно-рожденные сироты обыкновенно очень "скоро вступали въ браки по окончаніи своего воспитанія, когда только-что успѣвали получить какое либо мѣсто по службѣ. Замѣчено также, что они обыкновенно очень сильно любятъ своихъ собственныхъ дѣтей, какъ будто сама природа торопитъ ихъ выполнить поскорѣе неестественную для человѣка пустоту сердца: пріобщиться, во что бы то ни стало, къ какому либо семейству, чаще всего безъ надлежащаго разбора; отсюда и преждевременные, нерѣдко печальные браки. Конечно, такое стремленіе охуждали, но не обращали вниманія на источникъ, изъ котораго оно происходило, хотя этотъ источникъ, самъ по себѣ, былъ столько же естественный, сколько и нравственный. Естественно было въ ихъ положеніи завидовать чужому семейному счастію, отъ котораго они "были такъ далеко, но прелесть котораго такъ сильно ихъ влекла къ себѣ. Потому что, по словамъ Ц. Гурьева: тѣхъ условій, какими довольствуется всякое другое замкнутое учебное заведеніе, недостаточно для успѣха воспитательныхъ домовъ. Здѣсь нужны воспитатели съ величайшимъ самоотверженіемъ[8]. Если исторія воспитательныхъ домовъ и представляетъ иногда такихъ чудныхъ самоотвержцевъ, то что значила ихъ дѣятельность въ толпѣ прочихъ приставниковъ, которыми они были окружены? Можетъ быть на это «возразятъ намъ, что невозможное въ прежнія времена, когда дѣйствительно трудно было пріискивать въ воспитатели людей образованныхъ, вполнѣ понимавшихъ свое призваніе, осуществилось бы теперь, когда просвѣщеніе разлилось почти повсемѣстно и нѣтъ недостатка въ образованныхъ наставникахъ. Но, да позволено намъ въ томъ усомниться, и сверхъ того мы имѣемъ неоспоримый фактъ, что и въ наше время высшее образованіе питомцевъ было неуспѣшно (не по самой ли цѣли, основѣ воспитанія?), если взять въ соображеніе массу дѣтей и исключить нѣсколько счастливыхъ случаевъ, не взирая на то, что въ тѣхъ средствахъ, какими можетъ владѣть учебное заведеніе опредѣленной организаціи, недостатка не было». (Очеркъ исторіи гатчинскаго института, стр 93—95).
Но отвергнемъ даже это мнѣніе (конечно, а за fantasie), допустимъ, что въ сиротскомъ заведеніи теперь все ангелы, — а не Миллеры-Красовскіе, не Ушинскіе; что же дальше? Не поправляетъ ли дѣла проэктъ учительскихъ семинарій, не вноситъ ли онъ живительныхъ началъ въ воспитаніе, отвлеченно, безъ воли г. Ушинскаго? Впрочемъ, прежде, чѣмъ повторять въ иныхъ словахъ прежде изложенныя мысли проэктера, мы позволимъ себѣ спросить: что такое сирота? Но вѣдь это каждому извѣстно. А если всякому встрѣчались дѣти бѣдныхъ чиновнико-родителей, оставляемыя на произволъ разными тетушками и дядюшками, вездѣ и всегда лишнія; если всякій видѣлъ страдальческія лица, забитыя и запуганныя, безъ роднаго крова, безъ всякаго имущества, отпечатлѣнныя точно какимъ-то проклятымъ именемъ «сирота», — отчего же не всякій рѣшался радоваться ихъ горю и большая часть невольно горевала о ихъ будущемъ? Одно ли лицо, или корпорація беретъ на себя заботу о будущемъ этихъ несчастныхъ, неужели вправѣ они распоряжаться ими по своей волѣ, дѣлать изъ нихъ все, что имъ угодно? И за что же? не въ знакъ ли благодѣянія? А если это благодѣяніе будетъ для нихъ страшнымъ насиліемъ, гибельнымъ произволомъ? Неужели такой порядокъ вещей можетъ быть терпимъ въ какомъ нибудь человѣческомъ обществѣ? О, нѣтъ! тысячу разъ нѣтъ! Пользоваться своею властію, издѣваться надъ безсиліемъ другаго, забывать его беззащитность и въ силу этихъ обстоятельствъ заставлять несчастнаго быть слѣпымъ орудіемъ своихъ корыстныхъ видовъ, — неужели это нормальность, неужели это то послѣднее слово, къ которому звала позоветъ насъ наша человѣческая природа? Неужели могутъ быть терпимы такія вещи и неужели законъ останется глухимъ къ подобной ненормальности? Да, все это можетъ случаться у насъ и… печать… печать проповѣдуетъ такія вещи! — Въ сиротскомъ заведеніи нужно устроить элементарную школу, чтобы дать хорошую закваску. Что же за отношенія этой школы къ сиротамъ? Элементарная школа, по мнѣнію проэктера, «обязана прежде всего узнать своихъ воспитанниковъ и дать каждому изъ нихъ такое первоначальное воспитаніе и образованіе (не одно и тоже! вездѣ гибельный мистическій дуализмъ: сердце и умъ!), какое (образованіе? воспитаніе?) только онъ (сирота) принять можетъ; а потомъ уже она имѣетъ право классифицировать ихъ по способностямъ и наклонностямъ и давать каждому соотвѣтствующее назначеніе» (стр. 139) «По способностямъ и наклонностямъ…» «соотвѣтствующее назначеніе»! Да полноте, наконецъ, г. Ушинскій; что за боги ваши наставники! Вѣдь хоть немного-то посмотрите на жизнь, или даже почитайте, не только романы (вы имъ не повѣрите), а біографіи «замѣчательнѣйшихъ» лицъ; хотя маленько войдите въ сношеніе съ людомъ не такимъ важнымъ, какъ вы, редакторъ министерскаго журнала, а помельче, да узнайте не одну исторію, — тогда вы увидите, что люди и съ любовью къ питомцамъ, во всякомъ случаѣ лучше проэктируемыхъ вами учителей, и тѣ ошибались и ошибаются постоянно. «Всѣ важнѣйшія дѣла элементарной школы, говорите вы: должны рѣшаться въ общемъ совѣтѣ всѣхъ ея воспитателей и наставниковъ, (т. е. одной стороны, причастной къ дѣлу! Впрочемъ, такая штука, по мнѣнію многихъ — либерализмъ!) Въ этомъ же совѣтѣ должна быть (ого! даже „должна быть!“ не законъ ли это?) рѣшаема (страдательный залогъ!) участь (съ часу на часъ не легче!) каждаго (непремѣнно „каждаго“!) воспитанника (сироты-то!!)»; здѣсь же должно быть указано воспитаннику его новое назначеніе. А совѣтъ долженъ находиться «подъ непосредственнымъ вліяніемъ» главнаго начальника семинаріи; а главный начальникъ, прибавимъ мы, долженъ находиться подъ непосредственнымъ вліяніемъ своего начальника и т. д. И на первомъ планѣ выйдутъ начальники, а питомцы сироты… да въ сторону ихъ — дались питомцы, да воспитанники, а вѣдь они будутъ тѣ же начальники, только въ народныхъ школахъ. Итакъ, виватъ, начальники! Ну, конечно, «переводы изъ класса въ классъ, размѣщеніе дѣтей по классамъ и параллелямъ должны исключительно зависѣть отъ начальника элементарной школы и ея совѣта»; воспитатели «ежегодно обязаны представить къ экзамену тѣхъ дѣтей, которыя должны оставить элементарную школу. Въ спискѣ воспитанниковъ, представляемыхъ къ экзамену, должна быть подробно изложена исторія воспитанія каждаго и мнѣніе о каждомъ изъ нихъ, какъ частнаго воспитателя (питомцы живутъ подъ руководствомъ отдѣльныхъ воспитателей), такъ начальника и совѣта школы» (№ 3, стр. 192). Потомъ начинается экзаменъ, дѣлаются различныя соображенія, вслѣдствіе которыхъ, «равно какъ и самаго экзамена, всѣ экзаменованные воспитанники должны быть раздѣлены на группы: одни изъ воспитанниковъ будутъ размѣщены въ различныя учебныя заведенія, смотря по ихъ способностямъ и наклонностямъ; другіе — поступятъ въ писарскія школы[9], или въ обученіе различнымъ ремесламъ; третьи перейдутъ въ высшія училища института» (стр. 192) Вотъ способность къ фантасмагоріи! Вслѣдствіе экзамена опредѣлить способности, размѣстить по разнымъ отраслямъ занятій и т. д. и т. д.! Нѣтъ! уже это способны сдѣлать только Иваны Яковлевичи, да Марѳуша! — И такія-то мѣры проповѣдуются для сиротъ! «Да почему же г. Ушинскій обрушился на сиротъ?» подумаетъ быть можетъ кто нибудь. Э, какой этотъ «кто нибудь» недогадливый! да оттого, что сиротское заведеніе богато, правительство «безъ издержекъ» добудетъ благонамѣренныхъ народныхъ учителей; а не примись оно за это добываніе, такъ тогда, по мнѣніямъ Белюстина и Ушинскаго, «всякія учителя грамотности» землю перевернутъ. «Да отчего опять-таки за сиротъ? а другіе наши интернаты развѣ не богаты?» Э, читатель, да кто же отдастъ-то своихъ сыновей въ лапы различныхъ проэктеровъ! "И то правда, замѣчаетъ снисходительно пессимистъ-«кто нибудь». А сиротское заведеніе можетъ удовлетворить требованіямъ г. Ушинскаго? Гдѣ же! Малолѣтней школы нельзя уничтожить — сироты до десяти лѣтъ перемрутъ гдѣ нибудь и какъ нибудь; слѣдовательно, малолѣтняя школа должна остаться; она хотя будетъ элементарною школою; — потомъ нужна, по мнѣнію г. Ушинскаго — приготовительная учительская школа; далѣе гимназія при сиротскомъ заведеніи (т. е., правильнѣе, пансіонеры сиротскаго заведенія въ гимназіяхъ министерства народнаго просвѣщенія, каждому 250 р. въ годъ), и учительская семинарія. Уменьшить количество принимаемыхъ сиротъ ни въ какомъ случаѣ невозможно: напротивъ, оно еще должно увеличиться.
А въ сиротскомъ заведеніи на каждаго воспитанника, разлагая общую сумму 250,000 (мы беремъ изъ приведенныхъ цифръ большую) приходится по 400 (или немного менѣе) руб. Въ этой суммѣ; жалованье чиновникамъ и служителямъ; расходы: на постройки, починки, содержаніе больныхъ, на лекарства, на пищу и одежду воспитанниковъ, на закупку классныхъ пособій; гимнастическихъ, музыкальныхъ, для физическаго кабинета и лабораторіи, пожарныхъ и др. снарядовъ, отопленіе и освѣщеніе и пр. и пр. Нужно замѣтить, что все это покупается гуртомъ, а по проэкту г. Ушинскаго каждому выдается сумма отдѣльно, и притомъ меньше отпускаемой теперь. Мы показали, на сколько щедро расточаются суммы, но во всякомъ случаѣ сиротское заведеніе, имѣя не менѣе 600—650 воспитанниковъ, обладая такими обширными зданіями, какъ гатчинскій институтъ, можетъ израсходовывать не многимъ менѣе, если мы не будемъ обольщаться обыкновенною бѣдностью и скудостью учениковъ нашихъ хотя бы семинарій и не захотимъ, даже изъ подражанія германцамъ, заставлять воспитанниковъ переносить и холодъ, и голодъ, и грязь, и удушливость воздуха, — увлекаясь мнѣніемъ, что для народнаго учителя нужно привыкнуть къ скудной жизни. Если мы будемъ желать для питомцевъ возможно-полнаго обезпеченія со стороны матеріальной, чтобы они могли удобнѣе заниматься дѣломъ, тогда, безъ сомнѣнія, можно смѣло сказать, что, несмотря на огромность цифры содержанія сиротскаго заведенія, при нашей дороговизнѣ наставническихъ, болѣе другихъ сносныхъ, трудовъ, — проэктъ г. Ушинскаго найдетъ немалое затрудненіе въ исполненіи относительно денежныхъ средствъ. Весьма обольстительна идея пріучить питомца къ бережливости, къ скудости обстановки и т. д.; но развѣ она разумна? Напротивъ, совершенно ложна. Самъ г. Ушинскій сознается, что миссія народнаго учителя весьма важна для государства, а мы даже прибавимъ, Гораздо важнѣе многихъ и многихъ. На какомъ же основаніи прямо осуждать народныхъ учителей на скудость и лишенія? развѣ не долженъ трудъ вознаграждаться справедливо? Для приведенія въ исполненіе идей автора, для загражденія учителю возможности продолжать свое образованіе, — весьма умѣстно помѣстить его даже въ клѣтку и возить на урокъ подъ присмотромъ… но если отъ учителя требовать добросовѣстности въ исполненіи своей высокой обязанности, для этого прежде всего сама среда должна отнестись къ нему не съ одними эгоистическими разсчетами на его воловій трудъ, не съ однимъ безучастнымъ, несправедливымъ приговоромъ, а съ взаимнымъ правдивымъ воздаяніемъ за полезное полезнымъ. Тогда только народный учитель не пустится въ противозаконные происки, не пойдетъ окольными путями, а безъ правды, съ однимъ требованіемъ, безъ вознагражденія, мы никуда не будемъ имѣть хорошихъ учителей народа. Г. Ушинскому захотѣлось отвергнуть въ этомъ случаѣ права человѣка, назначеннаго къ миссіи народнаго учителя, захотѣлось надсмѣяться надъ человѣческою природою, разумностью, законностью, какъ надсмѣхаются многіе и многіе, — и у него отъ этого вышла такая вещь, которую онъ никакъ предвидѣть не могъ и которую бы послѣ, если бы его проэктъ осуществился, отнесъ къ «непредвидѣннымъ обстоятельствамъ», или, что еще вѣрнѣе, къ «вредному вліянію» Постороннихъ обстоятельствъ. Дѣло въ томъ, что по его проэкту, предполагающему пріучать къ скудости и терпѣнію, всѣ воспитанники сиротскаго заведенія воспитываются сперва въ элементарной школѣ, а потомъ уже ихъ разсортировываютъ… Кто же изъ нихъ назначается къ профессіи народнаго учителя, къ переходу въ приготовительную учительскую шкоду? Бойкія способности, пытливый умъ, природа, полная жизни, не успѣвшей исчахнуть подъ насосомъ педагогической мудрости, — все это не гармонируется съ качествами, представленными проектомъ, будущаго учителя народной школы; для послѣдняго, напротивъ, нужны другія отличительныя свойства. Люди живые перейдутъ въ гимназіи, гдѣ все — таки представляется возможность болѣе привлекательной будущности. Положимъ, въ подготовительную учительскую школу будутъ переведены дѣти, неспособныя понять и взвѣсить выгоды своей будущности и выгоды своихъ товарищей; положимъ, совершенно не найдется личностей, сознательно мыслящихъ, способныхъ взглянуть на свое назначеніе, какъ на наказаніе, — но кто же отниметъ у нихъ намять былаго? кто возьметъ на себя обязанность предохранить ихъ въ будущемъ отъ столкновенія съ иначе мыслящими бывшими ихъ товарищами? кто будетъ въ состояніи внушить имъ терпѣливое довольство своимъ жребіемъ и кто, наконецъ, предохранитъ ихъ отъ зарожденія мучительной ненависти къ такъ несправедливо назначившимъ имъ одни лишенія и скудное прозябаніе въ какой нибудь деревушкѣ? Или, въ самомъ дѣлѣ, г. Ушинскій увѣренъ въ возможности оставить Ихъ на низшей ступени человѣческаго развитія, отстранить отъ нихъ всякое столкновеніе съ живыми людьми, замуровать ихъ человѣческую природу? — Мы знаемъ отвѣтъ на наши слова: «отчего же ничего подобнаго не случается въ Германіи?» Но такъ ли? полноте… Да, если бы и въ самомъ дѣлѣ это было бы вѣрно, то развѣ это возможно у насъ? Въ учительскую германскую семинарію принимаютъ не всѣхъ желающихъ, но развѣ тамъ эти желающіе принадлежатъ къ извѣстной опредѣленной расѣ? А вы дѣтями чиновниковъ, сиротами чиновничьего міра совѣтуете наполнять учительскія семинаріи и то не желающими, по выбору, по назначенію…. Вы взяли «радостный» фактъ de facto, а онъ между тѣмъ еще далекъ до этого; вы видите скорое сближеніе слоевъ общественныхъ, а до этого слишкомъ далеко, и первый толчокъ къ подобному сближенію можетъ дать образованіе народа. А кто же представитель этого образованія, какъ не учитель, и кто можетъ скорѣе другихъ быть посредникомъ въ этомъ дѣлѣ, какъ не тотъ же учитель, котораго вы о судилища, вѣчное прозябаніе, на первую студень человѣческаго развитія, которому вы назначили скудную жизнь, нужду, разныя хлопоты о матеріальномъ своемъ существованіи?… Какимъ же онъ явится примирителемъ и его знанія нейдутъ ему никакого живаго взгляда, когда самое, его просвѣщеніе будетъ невыносимо тяжело для всякаго мало-мальски развитаго человѣка? — Да, г. Ушинскій совершенно отнялъ у народнаго учителя всякую возможность развиться, потому что вся ученость учительской семинаріи не дастъ ему никакого плодотворнаго зерна, а поставленный въ прямое постоянное столкновеніе съ нуждою и лишеніями — онъ не будетъ въ состояніи добыть себѣ новый болѣе жизненный запасъ свѣдѣній и поневолѣ останется безполезнымъ, лишнимъ, даже вреднымъ, обиженнымъ человѣкомъ… Уже никакое богатое сиротское заведеніе не поправитъ этого вреда для этого нужны другія суммы, другой источникъ, откуда бы народный учитель могъ разсчитывать на справедливое воздаяніе за свой трудъ, и если бы насъ спросили, гдѣ этотъ источникъ, мы бы, не задумываясь, указали на тѣ интернаты, гдѣ на государственныя суммы воспитываются тысячи дѣтей состоятельныхъ семействъ.
Я кончилъ. Мы, читатель, сдѣлали два шага и не двинулись ни на шагъ; долго ли еще будемъ мы шагать и шагнемъ ли впередъ?
Было время, мы сознавались въ своихъ увлеченіяхъ, какъ будто для того, чтобы показать свою возможность и готовность приняться серьёзно за дѣло. Но теперь мы забыли вспоминать о увлеченіи, боимся его, какъ дѣти боятся показать гувернеру запрещенную «опасную» книгу. Мы повидимому шагнули впередъ, и этотъ шагъ подѣйствовалъ на насъ отрезвительно; мы бойлись «противныхъ» мужиковъ, а теперь вездѣ кстати и не кстати спѣшимъ сообщать наши пламенныя любовныя чувства къ простонародью, любимъ
Въ роскошно убранной палатѣ
Потолковать о бѣдномъ братѣ,
Погорячиться о добрѣ…
Все это, конечно, было бы весьма дѣльно, похвально и утѣшительно, еслибы только это и нужно было отчизнѣ. Расточая гимны и похвалы нашему времени, Съ гордымъ сознаніемъ будущаго величія Россіи, мы, конечно, видимъ все утѣшительное въ грядущемъ; но наше время рѣшаемся называть близкимъ къ осуществленію множества высказанныхъ идей и идеекъ. Мы порѣшили окончательно, что кончены для Россіи тяжкія времена. А въ утѣшеніе прибавляемъ, что нельзя скоро поставить все въ обратное; благотворное положеніе, и что наше время, поэтому, время переходное. И оттого, встрѣтившись: съ неутѣшительнымъ явленіемъ, мы всегда готовы сказать? «еще не настало время для появленія у насъ добросовѣстнаго и соотвѣтственнаго труда», — и нельзя не согласиться, во многомъ мы правы, но во многомъ ошибаемся по укоренившейся привычкѣ возлагать надежды на будущее и устраняться по возможности отъ всякаго полезнаго начинанія.
Когда жизнь общества выражается и обусловливается различными ненаціональными или несовременными установленіями, проэктами, даже отдѣльными минутными мыслями; тогда въ обществѣ является прямая потребность обсуживать свое положеніе и стараться измѣнить его къ лучшему разъясненіемъ причинъ, пагубно вредящихъ общественной организаціи; тогда литература наполнена различными теоріями, стараясь направить общественное мнѣніе въ ту или другую сторону, — стараясь выработать убѣжденія, болѣе современныя положенію общественной жизни, — и въ это время главное — теоріи. Онѣ здѣсь, какъ нельзя лучше, умѣстны и раціональны. Но когда можетъ начаться общественная самодѣятельность, когда нѣтъ болѣе нужды отлагать исполненіе прежде рѣшеннаго и выработаннаго по теоріямъ; тогда, очевидно, напрасно выдумывать новые способы удовлетворенія давно возродившимся нуждамъ и потребностямъ; надобно начинать дѣйствовать.
У насъ, къ несчастію, почти никогда не вспоминаютъ объ этомъ. Долгая привычка проэктировать и разсуждать по невозможности начать дѣйствовать — оставляетъ на всемъ неутѣшительную печать своего проходящаго существованія. Оттого, мы не принимаемся за дѣло безъ подходцевъ, прямо, а прежде стараемся повторить все когда-то сказанное, можетъ быть совершенно къ намъ неподходящее, толкуемъ, толкуемъ, открываемъ и придумываемъ несуществующія въ дѣйствительности препятствія и, разбирая неудавшіяся попытки другихъ, запѣваемъ обычную фразу: "не пришла nopal? И неужели можно признать подобное явленіе нормальнымъ и считать себя разсуждающими не по-дѣтски?
Передъ нами проэктъ г. Ушинскаго… но развѣ возможенъ этотъ проэктъ при другой обстановкѣ, развѣ можно при другомъ положеніи такъ нагло надсмѣхаться надъ человѣческими правами? Тебѣ скучно, читатель, прочесть разборъ этого проэкта; ты человѣкъ увлекающійся, хорошій человѣкъ, а скажи по совѣсти, не восхищался ли ты имъ въ кабинетѣ и не считаешь ли его дѣломъ ума сметливаго, образованнаго человѣка? Люби же
Въ роскошно убранной палатѣ
Потолковать о бѣдномъ братѣ,
Погорячиться о добрѣ…
но остановись во время, оцѣни достоинства предлагаемаго, прими въ разсчетъ недостатки проэкта, — почему знать, можетъ быть, ты не рѣшишься руководствоваться его принципами, не захочешь уронить себя предъ либералами-товарищами.
- ↑ «Руководство» — Смарагдова издано иждивеніемъ Воспитательнаго дома, но принято многими гимназіями для преподаванія взгляда на всеобщую исторію.
- ↑ Вѣроятно слово «средней» странная описка; если же нѣтъ, то можно подумать, что авторъ лишенъ той возмужалости ума, въ которой возможно сложиться убѣжденіямъ, потому что самъ г. Ушинскій напечаталъ на стр. 61 курсивомъ: «СЕРЕДИНЫ НѢТЪ».
- ↑ «Britisch and Foreign Society» не придерживается въ своихъ школахъ ни одного опредѣленнаго вѣроисповѣданія, предоставляя сектаторское религіозное образованіе питомцевъ на долю родителей. Въ школахъ его преподаются только первыя основы христіанства.
- ↑ Чтобы наше мнѣніе не показалось голымъ, позволяемъ себѣ привести довольно любопытный примѣръ изъ прошедшихъ временъ гатчинскаго николаевскаго института, и именно возьмемъ результаты, данные музыкальнымъ классомъ въ періодъ отъ 1837—1840 г. Мы приводимъ здѣсь эти "акты только потому, что они могутъ дать понятіе о разнохарактерности направленій питомцевъ, если пожелаютъ узнавать ихъ стремленія. 28 февраля 1837 года, музыкальный классъ былъ преобразованъ: «раздѣленъ на два отдѣленія, съ назначеніемъ въ каждомъ по 10 часовъ въ недѣлю преподаванія; учителю назначили помощника, и сверхъ того опредѣлили надзирателя за поведеніемъ воспитанниковъ; однакожъ этотъ классъ и послѣ такихъ пожертвованіи не принесъ ожидаемой отъ него пользы. Изъ 42 воспитанниковъ, составлявшихъ его: три опредѣлены были потомъ по вѣдомству театральной дирекціи; четыре оставлены при домѣ: два — помощниками учителя музыки и два — помощниками учителя гимнастики; одинъ — помощникомъ учителя при школѣ малолѣтнихъ дѣтей; одинъ назначенъ былъ писаремъ при конторѣ института; девять переведены были въ писарскій классъ; четыре — въ с.-петербургскій ботаническій садъ; одинъ — въ гатчинское училище практическаго садоводства; два поступили въ военную службу; три — въ фельдшера; одинъ — въ курьеры; наконецъ семь размѣщены были по разнымъ мастерствамъ и одинъ умеръ. Итакъ, изъ сорока двухъ воспитанниковъ оказалось только пятеро способныхъ музыкантовъ, которые постановленіемъ опекунскаго совѣта 6 іюня 1840 г. розданы были въ С.-Петербургѣ между лучшими артистами на два года для ихъ усовершенствованія. Эти-то пятеро музыкантовъ состояли (нѣкоторые состоятъ и теперь) помощниками при учителѣ музыки и занимаются подъ его руководствомъ съ тѣми воспитанниками института, которые оказываютъ къ музыкѣ особую склонность и охоту. Такъ кончилась въ гатчинскомъ домѣ попытка образовать особый музыкальный классъ». (Очеркъ исторіи гатчинскаго института — Петра Гурьева, 1854 г. стр. 83).
- ↑ Гатчинскій сиротскій институтъ можетъ служить синонимомъ другихъ сиротскихъ заведеній. Мы его выбрали только потому, что у насъ есть исторія этого заведенія и намъ оно болѣе другихъ извѣстно.
- ↑ За вѣрность этихъ выводовъ мы не можемъ даже ручаться: въ числахъ воспитанниковъ замѣшено отдѣленіе малолѣтной школы и вольноприходящіе. Далѣе мы будемъ брать для своихъ выкладокъ число 510, взятое съ такой же цѣлью П. Гурьевымъ, по всей вѣроятности, соотвѣтствующее 1853 году.
- ↑ Эти остаточныя суммы, вѣроятно, идутъ на бѣлье, полагающееся къ перемѣнамъ каждый годъ: такъ по таблицѣ приложенной П. Гурьевымъ видно, что каждому воспитаннику каждый годъ полагается: рубахъ — 3, нижняго бѣлья — 3, платковъ — 3, носковъ 6 (паръ), простыня — 1, наволочка — 1 и т. д. Интересно, что все это носитъ клейма института („Г. Е И.“ и годъ). Не пріобрѣтаются ли клейма заднимъ числомъ, или не ведется ли счета въ годахъ особеннымъ способомъ? Спрашиваемъ потому, что по клеймамъ нельзя повѣрить словамъ бывшаго инспектора: между годомъ носки бѣлья и клеймомъ — бываетъ разница отъ 4 до 13 лѣтъ. А что бѣлье не всегда цѣло — это ясно; хорошо бы, если бы его носило начальство, а то воспитанники; а вѣдь кому неизвѣстно, что молодость небережлива?
- ↑ Г. Гурьевъ смотритъ относительно; немудрено, что при жесткости нашего воспитанія — любовь къ питомцу покажется высшею добродѣтелью.
- ↑ Эти писарскія школы удивительно нравятся П. Гурьеву, какъ средство пенитальное для искорененія вреднаго духа.