Плоскогорье. Романъ въ пяти частяхъ. Л. Я. Гуревичъ. Спб. 1897. Ц. 1 р. 25 к. Романъ г-жи Гуревичъ производитъ двойственное впечатлѣніе, отъ котораго читатель не можетъ отдѣлаться до конца. Начиная съ пролога написаннаго лучше всего, читатель все ждетъ чего-то, что должно выяснить смыслъ романа, опредѣлить цѣль автора и установить точку зрѣнія, съ которой онъ смотритъ на своихъ героевъ. Съ одной стороны, кажется, будто авторъ хотѣлъ нарисовать широкую картину жизни, предоставивъ читателямъ самимъ разбираться въ ней, искать концовъ и началъ, руководствуясь классическимъ правиломъ искусства: «wer vieles bringt, wird manchem etwas bringen»[1]. Но, съ другой стороны, на каждой страницѣ вы чувствуете, что авторъ имѣетъ какую-то особую цѣль, хочетъ что-то высказать необыкновенно глубокомысленное, до конца остающееся, однако, тайной.
Причину такой двойственности понять очень легко. Романъ г-жи Гуревичъ не художественное произведеніе, а сочиненіе, написанное на тему, которую авторъ самъ себѣ плохо выяснилъ и потому еще менѣе могъ выяснить другимъ. Отсутствіе художественнаго таланта чувствуется на каждомъ шагу. Прежде всего, у г-жи Гуревичъ нѣтъ слога и пишетъ она безцвѣтнымъ, тягучимъ языкомъ, съ массой повтореній, чѣмъ и объясняется растянутость романа. Нѣтъ ни одного яркаго описанія, чувство пейзажа всецѣло отсутствуетъ. Авторъ замѣняетъ его нагроможденіемъ массы отдѣльныхъ черточекъ, штриховъ, не обладая присущей только художнику способностью схватить главныя, характерныя черты и въ нихъ передать свое настроеніе. То же самое замѣчается и въ обрисовкѣ характеровъ, которые всѣ блѣдны, безжизненны и смутны. Читатель не можетъ представить себѣ ни одного изъ героевъ, хотя авторъ тщательно расписываетъ ихъ походку, каждый жестъ, движеніе, звукъ голоса и т. п. Иногда авторъ упорно напираетъ на одну какую-либо особенность, какъ, наприм., въ предпослѣдней части, гдѣ у героя постоянно болитъ голова, и когда объясненія съ героиней доходятъ до рѣзкости, — у него «болитъ голова», и этимъ все кончается. Съ особенной тщательностью расписана, конечно, героиня романа, но что она, собственно, должна изображать, остается столь же мало понятнымъ для читателя, какъ и для автора. Не будучи художникомъ, авторъ и не могъ создать живое лицо, — о типѣ мы, конечно, и не говоримъ. Авторъ представляетъ ее въ разное время ея жизни, то подросткомъ, то взрослой, скучающей дѣвицей, то восторженной мечтательницей, и всегда предъ нами деревянный манекенъ, за котораго говоритъ авторъ, а читателю предоставляется вѣрить ему на слово, что все это именно такъ и должно быть. Также безжизненны и остальныя многочисленныя лица романа. Это не живые люди, а понятія разныхъ категорій людей, какими ихъ желаетъ представить авторъ.
На какую же тему написала г-жа Гуревичъ свое «сочиненіе»? Тема ея сложная, хотя и неновая. Жизнь гораздо глубже, чѣмъ она кажется, и въ каждомъ обыденномъ явленіи можно найти глубокій смыслъ и содержаніе. Взять самыхъ обыденныхъ, неинтересныхъ, заурядныхъ людей, показать ихъ внутреннюю жизнь, заставить читателя почувствовать родственную связь съ ними — это величайшая задача искусства, которая по силамъ только первокласснымъ художникамъ. Каждый изъ нихъ вноситъ, конечно, свое пониманіе жизни, освѣщаетъ ее съ своей точки зрѣнія, но создаетъ живыхъ людей, которые волнуютъ, привлекаютъ или отталкиваютъ читателя. Въ письмѣ, адресованномъ къ г-ну Волынскому, г-жа Гуревичъ такъ излагаетъ свою тему: «Я поняла, что образы фантазіи должны быть орудіемъ для выраженія опредѣленныхъ идей и настроеній, возбуждаемыхъ трагическимъ зрѣлищемъ жизни. Человѣческая ограниченность и слѣпота въ ея различныхъ степеняхъ, — это очень серьезная трагедія, и она лежитъ въ основѣ каждой жизненной исторіи. А если такъ, то почему не изображать самыхъ ничтожныхъ людей — въ тѣхъ условіяхъ, которыя дѣлаютъ ихъ жизнь плоскою? Мои незначительные герои пріобрѣли выразительность въ моихъ глазахъ, когда я поняла, что они — слѣпые, и я почувствовала потребность написать романъ, мысль о которомъ долгое время отгоняла отъ себя». Никто, конечно, не станетъ возражать противъ высказанныхъ г-жою Гуревичъ положеній, такъ какъ вся русская литература, въ лучшихъ своихъ произведеніяхъ, доказала право этихъ «ничтожныхъ людей» на вниманіе художника и читателя. Какой-нибудь Акакій Акакіевичъ или Чичиковъ безспорно ничтожные люди, которыхъ, тѣмъ не менѣе, Гоголь возвелъ «въ перлъ созданія». Но для этого и нужно быть Гоголемъ, а г-жа Гуревичъ, къ сожалѣнію, не принадлежитъ къ числу «зрячихъ», которымъ дана «искра божія», освѣщающая имъ жизнь «слѣпыхъ». И ея персонажи ничего не даютъ читателю, не внушая ему ни интереса, ни сожалѣнія, ни участія. Съ трудомъ достигнувъ до конца, читатель оставляетъ книгу разочарованный, утомленный, скучающій, не понимая, зачѣмъ все это написано?
Этотъ вопросъ потому и возникаетъ, что авторъ такъ же мало видитъ цѣль жизни, какъ и его персонажи. Главное лицо романа, Андрей, все время мечтаетъ о высокихъ задачахъ, а за дѣлѣ творить гадости. Увлекающаяся имъ дѣвица послѣднихъ не дѣлаетъ, но и вообще ничего не дѣлаетъ. Это, конечно, еще ничего не прибавляетъ къ ея характеристикѣ, и вотъ она начинаетъ осуждать тѣхъ, кто видитъ цѣль жизни въ работѣ на пользу другихъ, и, — что страннѣе всего, — авторъ видимо симпатизируетъ такому отношенію героини къ людямъ простого житейскаго дѣла. Авторъ выводитъ такую натуру, противоположную его героинѣ, въ лицѣ ея подруги, которая занимается «низменными» дѣлами, устраивая школы и работая въ разныхъ обществахъ просвѣтительнаго характера. И Андрей, и увлекающаяся имъ дѣвица находятъ, что это не «то», не можетъ служить ни цѣлью жизни, ни давать содержанія ей. Но что же можетъ дать это содержаніе, на это авторъ не указываетъ, что не мѣшаетъ ему и его героямъ смотрѣть свысока на людей «дѣла». Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ какъ бы проскальзываютъ намеки на какія-то «тайны жизни», въ которыхъ вся суть, знаніе которыхъ можетъ «слѣпыхъ» сдѣлать зрячими. Дальше, однако, смутныхъ намековъ авторъ не пускается, что дѣлаетъ ему честь, такъ какъ онъ такъ же мало знаетъ эти тайны, какъ и его слѣпые герои. Правда, г-жа Гуревичъ думаетъ «совсѣмъ напротивъ» и въ упомянутомъ письмѣ къ г-ну Волынскому, не стѣсняясь, заявляетъ: «То обстоятельство, что я достигла извѣстнаго душевнаго равновѣсія, благодаря вашей (т. е. г-на Волынскаго) духовной помощи, т. е. соприкосновенію съ той философіей, которой „насъ не учили“ и безъ которой я была вдвое несчастнѣе, побуждало меня показать, въ романѣ, хотя чѣмъ-нибудь, возрождающее дѣйствіе умственныхъ переломовъ. Но я этого не сдѣлала: я не хотѣла никакой нетерпѣливой тенденціи и не стала передѣлывать моихъ первоначальныхъ плановъ. Нѣкоторые изъ моихъ героевъ предаются, въ разговорахъ, умствованіямъ, но эти умствованія интересовали меня лишь какъ бытовое явленіе, какъ разсудочное выраженіе опредѣленнаго душевнаго склада. Однако, въ извѣстные моменты ихъ жизни, я дала имъ смутное ощущеніе невидимаго свѣта, которое доступно и слѣпымъ: полной слѣпоты, какъ и полнаго прозрѣнія, не бываетъ. Въ послѣднихъ же частяхъ романа, близкихъ къ настоящему времени, я невольно сообщила имъ большую тревожность въ исканіи духовнаго свѣта, и внимательные читатели „Сѣвернаго Вѣстника“ поймутъ, что авторъ многимъ обязанъ Волынскому». Не принадлежа къ числу внимательныхъ читателей названнаго журнала, мы не можемъ сказать, что въ романѣ г-жи Гуревичъ слѣдуетъ отнести насчетъ г-на Волынскаго. Но, внимательно прочитавъ ея романъ, мы съ прискорбіемъ убѣдились, что авторъ не справился съ своей задачей и не далъ того, о чемъ мечталъ. Никто не потребуетъ отъ автора, чтобы онъ писалъ нарочито тенденціозный романъ, съ изложеніемъ философіи г-на Волынскаго, буде таковая есть, но онъ долженъ былъ выяснить читателю свой взглядъ на жизнь и, осуждая «низменное» отношеніе къ простому житейскому дѣлу, указать, что же онъ понимаетъ подъ «высокимъ» отношеніемъ къ жизни. Растянутость романа (пять частей и прологъ!), языкъ, которымъ онъ написанъ, безжизненность и деревянность его персонажей вмѣстѣ съ протенціозными намеками на то, «чего не вѣдаетъ никто», дѣлаютъ «сочиненіе» г-жи Гуревичъ томительно-тягостнымъ.
- ↑ «Кто много предложилъ, тотъ многимъ угождаетъ», Фаустъ, пер. Холодковскаго.