Племянник Рамо (Дидро)/ДО

Племянник Рамо
авторъ Дени Дидро, пер. Дени Дидро

Оригинал: фр. Le Neveu de Rameau, опубл.: 1773. — Источникъ: az.lib.ru • Перевод с предисловием Виктора Серёжникова (1913).

Философская библіотека изд. М. И. Семенова. — Философы-Матеріалисты. Дэни Дидро. Избранныя философскія произведенія. Переводъ съ предисловіемъ Виктора Серёжникова.

Племянникъ Рамо,

Предварительныя замѣчанія *).

*) Изъ отзывовъ Гёте.

Эту замѣчательную книгу нужно разсматривать, какъ шедевръ Дидро. Современники Дидро и даже его друзья упрекали его за то. что онъ умѣетъ писать прекрасныя страницы, но не умѣетъ написать прекрасной книги. Приговоры подобнаго рода механически повторяются, укореняются среди потомковъ, и такимъ образомъ умаляется слава выдающагося человѣка.

Признавая, что Дидро въ высочайшей степени обладалъ мощью мысли, блескомъ выраженія, и что его произведенія искрятся отдѣльными деталями, отдѣльными изумительными страницами, французскіе Аристархи утверждали, что онъ не былъ одаренъ въ той же мѣрѣ талантомъ композиціи, не былъ способенъ координировать частей хорошо задуманнаго, прекрасно выполненнаго и совершеннаго въ своемъ цѣломъ произведенія.

Въ мірѣ такъ мало голосовъ и такъ много эхо, что пошлыя обвиненія въ концѣ концовъ становятся прочными отъ безпрестаннаго повторенія. Поддаются общему предразсудку болѣе просвѣщенные люди, которые должны бы быть менѣе довѣрчивыми; они повторяютъ вслѣдствіе того, что слышатъ, какъ повторяютъ другіе; слова глупцовъ переходятъ въ уста умныхъ. Ради снисхожденія къ упрочившемуся заблужденію думаютъ открыть въ произведеніяхъ недостатки, которыхъ въ нихъ нѣтъ; признаютъ воображаемую вину за авторомъ, таланту котораго — въ другое время и въ другой странѣ — при жизни весь литературный міръ принесъ бы дань признанія, а послѣ смерти воздвигъ бы памятники и алтари.

Я не буду говорить объ Энциклопедіи, этомъ интеллектуальномъ сооруженіи, которое своей ученой законченностью показываетъ, до какой степени въ обширномъ умѣ Дидро сочетались и координировались всѣ человѣческія знанія; меня интересуютъ здѣсь лишь литературныя произведенія его. Читали ли его Жака-Фаталиста тѣ, которые не признавали въ немъ таланта композиціи и вынеся не толь поверхностное сужденіе объ этомъ великомъ человѣкѣ? Или они. читали его только глазами? Его Племянникъ Рамо служитъ не менѣе вѣрнымъ опроверженіемъ ихъ. Какой другой писатель отмѣтилъ бы эту работу печатью оригинальнаго и неподражаемаго ума? И, въ особенности, кто другой изъ такого незамысловатаго предмета, кажущагося съ перваго взгляда лишь игрой воображенія, создалъ бы поэтически цѣльное и научно-построенное произведеніе и нарисовалъ бы такую полную, такую реальную, дышащую правдой картину человѣческаго общества въ цѣломъ.

По общему признанію, на которомъ сходились какъ друзья, такъ и враги его, Дидро былъ въ разговорѣ удивительнѣйшимъ человѣкомъ своего вѣка. Обдуманныя и обработанныя рѣчи самыхъ краснорѣчивыхъ ораторовъ поблѣднѣли бы предъ его блестящими импровизаціями. Въ нихъ онъ дышетъ вдохновеннымъ пламенемъ, касается всѣхъ вопросовъ бѣгло, по основательно, перескакиваетъ отъ одного предмета къ другому неожиданными, но естественными переходами, наивенъ безъ тривіальности, выспрененъ безъ усилія, полонъ граціи безъ напыщенности и энергіи безъ грубости; говоритъ ли въ немъ голосъ разума, голосъ чувства или воображенія, — во всемъ сказывается дыханіе генія. Свѣтскій человѣкъ былъ обязанъ ему просвѣщеніемъ, артистъ — вдохновеніемъ. Никто до него не проникалъ такъ далеко въ душу тѣхъ, кто его слушалъ; никто до него не покорялъ такъ душъ мощью своихъ рѣчей.

«Племянникъ Рамо» представляетъ новый образецъ художественнаго произведенія, въ которомъ Дидро сумѣлъ слить въ одно гармоничное цѣлое разнообразнѣйшія детали, взятыя имъ изъ дѣйствительности. Каково бы, впрочемъ, ни было сужденіе объ этомъ писателѣ, и друзья и враги его были согласны въ томъ, что никто не превосходилъ его въ разговорѣ живостью, силой, умомъ, разнообразіемъ и граціей; но «Племянникъ Рамо» — разговоръ, и потому, остановившись на формѣ, которой авторъ владѣлъ въ совершенствѣ, онъ создалъ шедевръ, которымъ тѣмъ больше восторгаешься, чѣмъ лучше познаешь его.

Это произведеніе написано съ различными цѣлями. Прежде всего, авторъ приложилъ всѣ силы своего ума на изображеніе паразитовъ и льстецовъ во всей ихъ низости, не пощадивъ и покровителей ихъ. Попутно онъ нарисовалъ портреты своихъ литературныхъ противниковъ, изобразивъ ихъ тоже какъ льстивыхъ лицемѣровъ. Въ то же время авторъ излагаетъ свое мнѣніе о французской музыкѣ. Послѣдній сюжетъ можетъ показаться очень страннымъ на ряду съ первыми двумя, по это-то, именно, и привлекаетъ вниманіе читателя и придаетъ большее значеніе книгѣ. Дѣйствительно, племянникъ Рамо — существо, надѣленное всѣми дурными наклонностями, способное на всякія дурныя дѣла, и презрѣніе, даже ненависть — единственное чувство, которое оно могло бы вызвать въ насъ къ себѣ, но мы немного примиряемся съ нимъ, когда видимъ въ немъ музыканта, не лишеннаго таланта и богатой фантазіи.

Съ точки зрѣнія поэтической композиціи замыселъ автора изобразить такимъ образомъ всю породу паразитовъ тоже Много выигрываетъ: предъ нами появляется не символъ, а индивидъ, опредѣленная личность; на глазахъ у насъ живетъ и дѣйствуетъ Рамо, племянникъ великаго Рамо.

Не безполезно точнѣе опредѣлить дату, когда появилось это произведеніе. Въ немъ говорится о «философахъ», комедіи Палиссо, какъ о новомъ произведеніи. Эта комедія была сыграна въ Парижѣ 2 мая 1760 г. Живость, съ какой Дидро реагируетъ на нее въ своемъ діалогѣ, говоритъ о томъ, что діалогъ былъ написанъ въ пылу перваго гнѣва, вскорѣ послѣ появленія комедіи: «Философы». Содержаніе этой пьесы въ общихъ чертахъ сводится къ слѣдующему: Одинъ честный буржуа, умирая, обѣщалъ отдать руку своей дочери молодому солдату. Но вдова его, питая привязанность съ философіи, хочетъ непремѣнно отдать дочь за одного изъ членовъ философской корпораціи. Всѣ философы являются въ пьесѣ ужасными людьми; характеристика ихъ до того неопредѣленна, что ихъ можно принять за негодяевъ любого общественнаго класса. Ни одинъ изъ нихъ не питаетъ симпатій ко вдовѣ;ни однимъ благороднымъ чувствомъ не бьются ихъ сердца. Авторъ просто хочетъ сдѣлать ненавистными людямъ всѣхъ философовъ. Онъ заставляетъ ихъ презирать свою покровительницу. Эти господа посѣщаютъ ея домъ только за тѣмъ, чтобы помочь Валеру получить руку ея молодой дочери, и они говорятъ, что какъ только они добьются этого, они не перешагнутъ больше ея порога. Такъ характеризуются Д’Аламберъ и Гельвецій. Можно себѣ представить, во что превратился подъ перомъ автора принципъ эгоизма послѣдняго философа: онъ просто заставляетъ философа залѣзать въ чужой карманъ. Наконецъ появляется слуга, паяцъ, на четырехъ лапахъ, — ему предназначено осмѣять естественное состояніе Руссо. Одно случайно открытое письмо раскрываетъ глаза хозяйки на философовъ, и ихъ съ позоромъ выгоняютъ изъ дома.

Племянникъ Рамо.

САТИРА. (Написана въ 1762 г., просмотрѣна въ 1773 г., опубликована въ 1823 г.).

Какая бы ни была погода, прекрасная или отвратительная, часовъ въ пять вечера я обыкновенно иду гулять въ Пале-Ройяль. Вы всегда увидите меня на скамейкѣ Аржансона, одинокаго, погруженнаго въ размышленія. Я бесѣдую съ самимъ собою о политикѣ, о любви, объ эстетикѣ или о философіи; я предоставляю своему уму полную свободу; я позволяю ему гнаться за первой попавшейся идеей, разумной или безразсудной, подобно тому, какъ наши молодые развратники гоняются въ аллеѣ де-Фуа за женщиной легкаго поведенія, съ легкомысленнымъ видомъ, смѣющимся лицемъ, бѣгающими взглядами, вздернутымъ носомъ; бросаютъ ее, чтобы погнаться за другой; пристаютъ ко всѣмъ и не берутъ ни одной. Мои мысли, — это женщины легкаго поведенія.

Когда слишкомъ холодно или идетъ слишкомъ сильный дождь, я нахожу убѣжище въ кофейнѣ де-ла-Режансъ. Тамъ я забавляюсь, смотря на игру въ шахматы. Въ мірѣ нѣтъ другого мѣста, кромѣ Парижа, а въ Парижѣ нѣтъ другого мѣста, кромѣ кофейни де-ла-Режансъ, гдѣ бы лучше играли въ эту игру; тамъ подвизаются глубокомысленный Легаль, хитрый Филидоръ, солидный Майо; тамъ можно увидѣть самые поразительные ходы и услышать самыя глупыя рѣчи, ибо если можно быть умнымъ человѣкомъ и замѣчательнымъ игрокомъ въ шахматы, подобно Легалю, то также можно быть замѣчательнымъ игрокомъ въ шахматы и вмѣстѣ съ тѣмъ глупцомъ подобно Фу беру и Майо.

Однажды послѣ обѣда я сидѣлъ тамъ, много наблюдая, мало разговаривая и слушая, какъ можно меньше. Вдругъ ко мнѣ подошелъ одинъ изъ самыхъ оригинальныхъ людей, которыми Богъ не обидѣлъ нашу страну. Это какая-то смѣсь высокомѣрія съ низостью, здраваго смысла съ безразсудствомъ. Надо полагать, что въ головѣ этого человѣка страннымъ образомъ перепутались понятія о томъ, что честно и что безчестно, такъ какъ хорошія качества, данныя ему природой, онъ выказываетъ безъ хвастовства, а дурныя — безъ застѣнчивости. При этомъ онъ одаренъ сильнымъ сложеніемъ, пламеннымъ воображеніемъ и необычайно здоровыми легкими. Если вамъ случится когда-нибудь встрѣтиться съ нимъ и онъ прикуетъ васъ къ себѣ своей оригинальностью, вамъ придется заткнуть уши или спасаться отъ него бѣгствомъ. О, боги, какія ужасныя у него легкія! Нѣтъ ничего такъ мало похожаго на него, какъ онъ самъ. Иногда онъ худъ и хилъ, точно больной въ послѣднемъ градусѣ чахотки: пересчитаешь зубы сквозь его щеки, подумаешь, что онъ нѣсколько дней не ѣлъ или только что выпущенъ изъ ла-Траппъ. Въ слѣдующемъ мѣсяцѣ онъ жиренъ и тученъ, словно не выходилъ изъ-за стола какого-нибудь финансоваго туза или былъ заключенъ въ монастырѣ Бернардинцевъ. Сегодня онъ въ грязномъ бѣльѣ, въ разорванныхъ брюкахъ, весь въ лохмотьяхъ, почти безъ сапогъ, ходитъ понуря голову, избѣгаетъ встрѣчъ со знакомыми, — вы готовы подозвать его, чтобы подать ему милостыню. Завтра онъ напудренъ, обутъ, завитъ, прекрасно одѣтъ, ходитъ поднявъ голову, старается обратить на себя вниманіе — и вы, пожалуй, примете его за порядочнаго человѣка. Онъ живетъ изо дня въ день, то веселъ, то печаленъ, смотря по обстоятельствамъ. Утромъ, какъ только онъ всталъ съ постели, его первая забота, у кого пообѣдать; послѣ обѣда онъ думаетъ, у кого поужинать. Ночь также приноситъ свои заботы: пѣшкомъ возвращается онъ въ свой тѣсный чердакъ, если только хозяйка, выведенная изъ терпѣнія напраснымъ ожиданіемъ платы, не отобрала у него ключа отъ входной двери; или направляется въ одинъ изъ загородныхъ трактировъ, гдѣ дожидается утра за кускомъ хлѣба и кружкой пива. Если же у него нѣтъ шести су въ карманѣ, — что иногда съ нимъ случается, — онъ ищетъ убѣжища или въ фіакрѣ у своихъ друзей, или у кучера какого-нибудь знатнаго барина и укладывается на соломѣ рядомъ съ его лошадьми. Утромъ онъ еще носитъ въ волосахъ клочки своей постели. Въ хорошую погоду онъ всю ночь шагаетъ взадъ и впередъ по Елисейскимъ полямъ. Съ разсвѣтомъ онъ снова появляется въ городѣ одѣтымъ наканунѣ для завтрашняго дня, а иногда съ завтрашняго дня на всѣ остальные дни недѣли.

Я не питаю уваженія къ оригиналамъ этого рода; иные сводятъ съ ними тѣсное знакомство, даже дружбу. Разъ въ годъ, при встрѣчахъ, я останавливаю на нихъ свое вниманіе, потому что по своему характеру они рѣзко отличаются отъ другихъ людей и нарушаютъ нудное однообразіе, порождаемое нашимъ воспитаніемъ, условіями нашей общественной жизни и вошедшими въ обычай нашими приличіями. Когда одинъ изъ нихъ появляется въ обществѣ, онъ, какъ пришедшія въ броженіе дрожжи, выявляетъ въ каждомъ нѣкоторую долю его природной индивидуальности. Онъ расшевеливаетъ, будируетъ, заставляетъ одобрять или не соглашаться; онъ выводятъ истину наружу, даетъ возможность распознавать честныхъ людей, срываетъ маску съ плутовъ. Вотъ тогда-то человѣкъ со здоровымъ умомъ прислушивается и узнаетъ, съ кѣмъ онъ имѣетъ дѣло.

Я зналъ его давно. Онъ часто бывалъ въ одномъ домѣ, двери котораго открылись предъ нимъ, благодаря его дарованіямъ. Тамъ была единственная дочь; онъ поклялся отцу и матери, что женится на ней. Они пожимали плечами, смѣялись ему въ лицо, говорили, что онъ сошелъ съ ума; но я тотчасъ же замѣтилъ, что дѣло было улажено. Онъ попросилъ у меня взаймы нѣсколько экю, и я далъ ему. Опъвтерся, незнаюкакъ, въ нѣсколько порядочныхъ семей, гдѣ для него всегда былъ готовъ приборъ, но подъ условіемъ, чтобы онъ безъ позволенія не открывалъ рта. Онъ молчалъ и яростно пожиралъ; онъ былъ великолѣпенъ въ своемъ затруднительномъ положеніи. Если его одолѣвало желаніе нарушить условіе и онъ разѣвалъ ротъ, то при первомъ же словѣ всѣ присутствующіе начинали кричать: «Рамо!» Тогда его глаза загорались гнѣвомъ, и онъ съ еще большей яростью принимался за пищу.

Вамъ было интересно знать имя этого человѣка, теперь вы знаете его. Это — племянникъ того знаменитаго музыканта, который избавилъ насъ отъ монотоннаго церковнаго пѣнія Люлли, господствовавшаго у насъ болѣе ста лѣтъ; который написалъ столько непонятныхъ бредней и апокалипсическихъ истинъ о теоріи музыки, въ которыхъ ни онъ, ни другой кто никогда ничего не понимали; отъ котораго мы имѣемъ нѣсколько оперъ, не лишенныхъ гармоніи, пѣвучести, безсвязныхъ идей, треску, высокихъ пареній, тріумфовъ, ударовъ копій, прославленій, сѣтованій, безконечныхъ побѣдъ, пьесъ для танцевъ, которыя будутъ жить вѣчно, и который, похоронивъ флорентинца (Люлли), будетъ похороненъ самъ итальянскими виртуозами; онъ предчувствовалъ это и потому былъ такъ мраченъ, печаленъ, сварливъ, такъ, какъ никто, даже хорошенькая женщина, вставшая съ постели съ прыщикомъ на носу, не бываетъ такъ раздражителенъ, какъ авторъ, которому грозитъ опасность утратить свою репутацію.

Онъ подходитъ ко мнѣ.

— А! вотъ и вы, г. Философъ! Что вы тутъ дѣлаете въ обществѣ этихъ піелопаевъ? Ужъ и вы не тратите ли своего времени на передвиганіе деревяшекъ…

(Подъ этимъ презрительнымъ названіемъ разумѣется игра въ шахматы или въ шашки).

Я.-- Нѣтъ, по когда я ничѣмъ не занятъ, мнѣ забавно немного посмотрѣть на тѣхъ, кто хорошо умѣетъ ихъ передвигать.

Онъ.-- Въ такомъ случаѣ вамъ рѣдко приходится забавляться: кромѣ Легаля и Филидора никто ничего въ этомъ не смыслитъ.

Я.-- А г. де-Бисси?

Онъ.-- Этотъ, какъ игрокъ въ шахматы, то же, что м-ль Клеропъ, какъ актриса: оба они знаютъ о своей игрѣ все, чему можно научиться.

Я.-- На васъ трудно угодить, я вижу, вы снисходительны только къ людямъ, достигшимъ совершенства.

Онъ.-- Да, въ шахматахъ, въ шашкахъ, въ поэзіи, въ краснорѣчіи и въ другихъ подобныхъ пустякахъ. Какая польза отъ посредственности въ этихъ предметахъ?

Я, — Не большая, согласенъ. Но для того, чтобы могъ появиться геніальный человѣкъ, надо, чтобы значительное число другихъ людей посвятило себя этимъ предметамъ. Геній — одинъ среди множества. Однако, оставимъ это. Я не видѣлся съ вами цѣлую вѣчность. Я не думаю о васъ, когда васъ не вижу, но я всегда радъ съ вами встрѣчаться. Что вы подѣлываете?

Онъ.-- То же, что дѣлаете вы и всѣ другіе: то что-нибудь хорошее, то дурное, а то и вовсе ничего. Чувствовалъ голодъ и ѣлъ, когда представлялся къ тому случай. Поѣвши, чувствовалъ жажду и иногда утолялъ ее. Тѣмъ временемъ у меня росла борода и когда она выростала, сбривалъ ее.

Я.-- И напрасно дѣлали: это единственная вещь, которой вамъ недостаетъ, чтобы быть мудрымъ.

Онъ.-- О, да. У меня широкій морщинистый лобъ, огненный взоръ, большой носъ, толстыя щеки, черныя, густыя брови, красивый ротъ, вздернутая губа и квадратное лицо. Покройся этотъ широкій подбородокъ длинной бородой, это очень, знаете ли, не дурно выглядѣло бы въ бронзѣ или мраморѣ!

Я.-- Рядомъ со статуями Цезаря, Марка Аврелія, Сократа.

Онъ.-- Нѣтъ. Я предпочелъ бы быть между Діогеномъ и Фриной. Я безстыденъ, какъ первый, и охотно посѣщаю женщинъ вродѣ второй.

Я.-- Здоровы ли вы?

Онъ.-- Обыкновенно да, но сегодня не особенно.

Я.-- Какъ! Животъ у васъ, какъ у Силена, а лицо, какъ…

Онъ.-- Лицо можно принять за его антагониста.

Это оттого, что дурное расположеніе духа, которое сушитъ моего дорогого дядю, повидимому, заставляетъ жирѣть его дорогого племянника.

— Кстати, видите ли вы его?

Ода. — Да, иногда на улицѣ.

Я.-- Развѣ онъ ничего не дѣлаетъ для васъ?

Онъ.-- Если онъ и дѣлаетъ кому-нибудь добро, то безъ вѣдома для самого себя. Это философъ въ своемъ родѣ; онъ думаетъ только о себѣ, а все прочее не стоитъ для него выѣденнаго яйца. Дочь и жена его могутъ умереть, когда угодно, лишь бы приходскіе колокола, которые будутъ звонить по случаю ихъ смерти, звучали секундой и септимой, и все будетъ хорошо. Счастливый человѣкъ, и это именно то, что я особенно цѣню въ геніальныхъ людяхъ. Они хороши только для одного дѣла, а для всего прочаго совсѣмъ не годны. Они не знаютъ, что значитъ быть гражданиномъ, отцомъ, матерью, родственникомъ, другомъ. Не худо походить на нихъ во всемъ, между нами говоря, но не надо желать, чтобы это сѣмя стало обычнымъ явленіемъ. Намъ нужны обыкновенные люди, а не геніи; нѣтъ, повѣрьте мнѣ, намъ такихъ не надо. Это они измѣняютъ обликъ земного шара, а глупость такъ всеобща и такъ всесильна даже въ самыхъ мелкихъ вещахъ, что ея не передѣлаешь безъ кутерьмы. Часть того, что они придумали, упрочивается, а другая часть остается по-старому; отсюда два евангелія, — нѣчто похожее на платье арлекина. Мудрость монаха у Раблэ — истинная мудрость для его собственнаго спокойствія и для спокойствія другихъ: исполнять кое-какъ свою обязанность, всегда хорошо отзываться о настоятелѣ и предоставить міръ самому себѣ. И все хорошо идетъ, потому что большинство довольно. Если бы я зналъ исторію, я доказалъ бы вамъ, что все дурное здѣсь на землѣ всегда исходило отъ какихъ-нибудь геніальныхъ людей; но я не знаю исторіи, потому что я ничего не знаю. Чортъ меня возьми, если я когда нибудь учился чему-нибудь, и если мнѣ стало хуже оттого, что я ничему не учился. Однажды я сидѣлъ за столомъ у министра, который уменъ за четверыхъ; ну, такъ вотъ этотъ министръ ясно, какъ одинъ да одинъ — два, доказалъ, что для народовъ нѣтъ ничего полезнѣе лжи и вреднѣе истины. Я не припомню въ точности его доказательствъ, но изъ нихъ съ очевидностью вытекало, что геніальные люди отвратительны, и что если какой нибудь ребенокъ появляется на свѣтъ съ характерными на его челѣ признаками этого опаснаго дара природы, его слѣдуетъ или задушить, или выбросить на съѣденіе собакамъ.

Я.-- Однако люди этого рода, такъ враждебно настроенные противъ генія, претендуютъ на обладаніе имъ.

Онъ.-- По-моему, они думаютъ объ этомъ въ глубинѣ души, но, мнѣ кажется, они не осмѣлились бы высказывать этого.

Я.-- Изъ скромности. Итакъ, вы воспылали ужасной ненавистью къ генію?

Онъ.-- Неугасаемой.

Я.-- Однако, было время, когда вы приходили въ отчаяніе отъ мысли, что вы обыкновенный человѣкъ. Вы никогда не будете счастливы, если и за и противъ будутъ одинаково огорчать васъ; вамъ слѣдовало бы принять одно какое нибудь рѣшеніе и твердо держаться его. Хотя многіе согласны съ вами, что геніальные люди бываютъ вообще странны, или что, по пословицѣ, нѣтъ великихъ умовъ безъ маленькой доли глупости, однако съ этимъ нельзя согласиться, и всѣ будутъ презирать тѣ вѣка, которые не произвели геніальныхъ людей. Они будутъ дѣлать честь тѣмъ народамъ, среди которыхъ они будутъ жить; рано или поздно имъ воздвигнутъ статуи и будутъ считать ихъ за благодѣтелей человѣческаго рода. Чтобы ни думалъ тотъ великій министръ, на котораго вы ссылались, я все-таки полагаю, что если ложь и можетъ быть полезной въ данный моментъ, то въ концѣ концовъ она все-таки непремѣнно окажется вредной, а что истина, напротивъ, окажется въ концѣ концовъ полезной, хотя можетъ случиться, что въ данный моментъ она приноситъ вредъ. Отсюда я готовъ сдѣлать выводъ, что геніальный человѣкъ, отвергающій всеобщее заблужденіе или настаивающій на признаніи какой-нибудь великой истины, всегда достоинъ нашего глубокаго признанія. Можетъ случиться, что такой человѣкъ станетъ жертвой предразсудковъ и законовъ; по есть два рода законовъ: одни, обязанные своимъ происхожденіемъ всеобщей, абсолютной справедливости, а другіе — случайные, черпающіе свою санкцію въ ослѣпленіи или въ стеченіи временныхъ обстоятельствъ. Эти послѣдніе покрываютъ виновнаго въ ихъ нарушеніи лишь преходящимъ позоромъ, такимъ позоромъ, который со временемъ падаетъ на судей и на народъ и никогда не сходитъ съ нихъ. Кто въ нашихъ глазахъ запятнанъ позоромъ: Сократъ или судъ, который заставилъ его выпить цикуту?

Онъ.-- Что же отъ этого выигралъ Сократъ? Развѣ онъ все-таки не былъ осужденъ на смерть, не былъ лишенъ жизни? Развѣ онъ не былъ тѣмъ не менѣе безпокойнымъ гражданиномъ? Относясь съ презрѣніемъ къ дурному закону, развѣ онъ тѣмъ самымъ не поощрялъ глупцовъ презирать хорошіе законы? Развѣ онъ не былъ все-таки дерзкимъ оригиналомъ и чудакомъ? Вы чуть было не сдѣлали признанія, неблагопріятнаго для геніальныхъ людей.

Я.-- Послушайте, мой милый. Въ обществѣ не должно бы быть дурныхъ законовъ, и если бы въ немъ были только хорошіе законы, оно никогда не стало бы преслѣдовать геніальнаго человѣка. Я не говорилъ, что геніальность бываетъ неразрывно связана со злостью или что злость связана съ геніальностью. Глупецъ бываетъ чаще злымъ, чѣмъ геніальный человѣкъ. Если бы геніальный человѣкъ и былъ грубъ въ обращеніи, нетерпимъ, придирчивъ, невыносимъ, если бы онъ былъ даже злымъ, какой выводъ вы сдѣлали бы изъ этого?

Онъ.-- Что надо утопить его.

Я.-- Помягче, мой милый. Вѣдь я не возьму за образецъ вашего дядюшку. Онъ грубъ и жестокъ; онъ безчеловѣченъ и скупъ; онъ плохой отецъ, плохой мужъ, плохой дядя; но вѣдь еще вопросъ, геніальный ли онъ человѣкъ, далеко ли впередъ подвинулъ онъ свое искусство, и не забудутъ ли его произведеній чрезъ десять лѣтъ. А Расинъ? Онъ безспорно былъ геніемъ, однако, онъ не слылъ за очень хорошаго человѣка. А Вольтеръ…

Онъ.-- Не наступайте такъ на меня, ибо я послѣдователенъ въ своихъ выводахъ.

Я.-- Что вы предпочли бы: чтобы онъ былъ добрякомъ, слившимся со своимъ прилавкомъ, какъ Бріасонъ, или со своимъ аршиномъ, какъ Барбье; регулярно каждый годъ производилъ на свѣтъ законнаго ребенка; чтобы онъ былъ хорошимъ мужемъ, хорошимъ отцемъ, хорошимъ дядей, хорошимъ сосѣдомъ, честнымъ купцомъ и ничего больше; или чтобы онъ былъ плутомъ, вѣроломнымъ, честолюбивымъ, завистливымъ, злымъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ былъ авторомъ Андромахи, Британика, Ифигеніи, Федры, Аталіи?

Онъ.-- Для него самого, по-моему, можетъ быть, было бы гораздо лучше, если бы онъ былъ первымъ изъ этихъ двухъ людей.

Я.-- Это несравненно ближе къ истинѣ, чѣмъ вы предполагаете.

Онъ.-- А, вотъ вы какъ! Если мы скажемъ что нибудь дѣльное, по-вашему, это выходитъ у насъ случайно, какъ у сумасшедшихъ, или по вдохновенію. Будто только вы одни говорите сознательно. Нѣтъ, г. Философъ, я говорю такъ же сознательно, какъ и вы.

Я.-- Посмотримъ. Ну, такъ почему это было бы для него лучше?

Онъ.-- Потому, что всѣ эти созданныя имъ прекрасныя вещи не принесли ему и двадцати тысячъ франковъ: но если бы онъ былъ хорошимъ торговцемъ шелковыми матеріями въ улицѣ Сенъ-Дени или Сенъ-Онорэ, оптовымъ торговцемъ колоніальными товарами или аптекаремъ съ обширнымъ кругомъ покупателей, онъ нажилъ бы огромное состояніе и, наживая его, не отказывалъ бы себѣ ни въ какихъ удовольствіяхъ; отъ времени до времени онъ давалъ бы по золотой монетѣ такому жалкому шуту, какъ я, за то, что я смѣшилъ бы его и при случаѣ доставлялъ бы ему хорошенькую женщину, которая развлекала бы его отъ скуки вѣчнаго сожительства съ женой; мы устраивали бы у него великолѣпные обѣды, играли бы въ крупную игру, пили бы отличныя вина, отличные ликеры, отличный кофе и устраивали бы поѣздки за городъ. Видите, я зналъ, что хотѣлъ сказать… Вы смѣетесь?.. но дайте мнѣ досказать: онъ былъ бы лучше для окружающихъ.

Я.-- Безспорно, но только при условіи, что онъ не сталъ бы дѣлать дурного употребленія изъ богатства, нажитаго дозволенной торговлей, удалилъ бы изъ своего дома всѣхъ игроковъ, паразитовъ, пошлыхъ льстецовъ, тунеядцевъ, развратныхъ бездѣльниковъ и приказалъ бы своимъ приказчикамъ отколотить палками услужливаго сводника.

Онъ.-- Отколотить палками, милостивый государь! Въ благоустроенномъ городѣ никого палками не колотятъ. Вѣдь это честное ремесло: имъ занимается много даже титулованныхъ особъ. А на что же тратить деньги, если не на то, чтобы имѣть хорошій столъ, пріятное общество, хорошія вина, красивыхъ женщинъ, всевозможныя удовольствія и развлеченія? Я предпочелъ бы скорѣе быть пищимъ, чѣмъ имѣть большое состояніе и не пользоваться названными удовольствіями. Но возвратимся къ Расину. Этотъ человѣкъ былъ хорошъ только для тѣхъ, кто его не зналъ, и въ такое время, когда его не было на свѣтѣ.

Я.-- Согласенъ. Однако взвѣсьте дурное и хорошее. Чрезъ тысячу лѣтъ онъ будетъ заставлять плакать, имъ будутъ восхищаться во всѣхъ странахъ земного шара; онъ будетъ внушать человѣколюбіе, состраданіе, нѣжныя чувства. Будутъ спрашивать, что онъ за человѣкъ, изъ какой страны, и будутъ завидовать Франціи. Онъ заставлялъ страдать нѣсколькихъ лиць, которыхъ нѣтъ больше въ живыхъ, и которыя насъ почти нисколько не интересуютъ; намъ нечего бояться ни его пороковъ, ни его недостатковъ. Было бы, несомнѣнно, лучше, если бы вмѣстѣ съ талантами великаго человѣка онъ получилъ отъ природы качества добродѣтельнаго человѣка. Это такое дерево, отъ котораго заглохло нѣсколько деревьевъ, посаженныхъ по сосѣдству съ нимъ, и засохли растенія, росшія у его подножія: зато оно вознесло свою вершину до облаковъ, далеко простерло свои вѣтви, дало тѣнь всѣмъ, кто искалъ, ищетъ и будетъ искать отдохновенія подлѣ его величественнаго ствола; произвело вкуснѣйшіе плоды, которые безпрестанно возобновляются. Было бы желательно, чтобы Вольтеръ былъ надѣленъ еще нѣжностью Дюкло, чистосердечіемъ аббата Трюблэ, прямотой аббата Оливэ; но такъ какъ этого не можетъ случиться, то будемъ разсматривать вещь съ той ея стороны, которая дѣйствительно интересна; забудемъ на минуту точку, которую мы занимаемъ въ пространствѣ и во времени; окинемъ взоромъ грядущіе вѣка, самыя отдаленныя страны и еще не появившіеся на свѣтѣ народы. Подумаемъ о благѣ нашего рода, и если мы сами недостаточно великодушны, то, по крайней мѣрѣ, простимъ природѣ то, что она была болѣе благоразумна, чѣмъ мы. Если вы нальете холодной воды на голову Греза, то вмѣстѣ съ тщеславіемъ вы, можетъ быть, потушите его талантъ. Если вы сдѣлаете Вольтера менѣе чувствительнымъ къ критикѣ, онъ уже не будетъ въ состояніи проникать въ душу Меропы и не будетъ васъ трогать.

Онъ.-- Но если природа столь же сильна, сколь благоразумна, то почему она не сдѣлала ихъ въ такой же мѣрѣ добрыми, въ какой она сдѣлала ихъ великими?

Я.-- Но развѣ вы не замѣчаете, что подобными разсужденіями вы ниспровергаете общій порядокъ, и что если бы здѣсь все было превосходно, то ничего не было бы превосходнаго?

Онъ.-- Вы правы, важно то, чтобы вы и я существовали и чтобы мы были — вы и я, а все остальное пусть идетъ, какъ можетъ. Наилучшій порядокъ, по-моему, тотъ, гдѣ есть мѣсто для меня и мнѣ нѣтъ никакого дѣла до самаго совершеннаго изъ міровъ, если меня тамъ нѣтъ. Я предпочитаю существовать и даже быть несноснымъ болтуномъ, чѣмъ вовсе не существовать.

Я.-- Всякій, кто думаетъ, какъ вы, и нападаетъ на существующій порядокъ, не замѣчаетъ того, что тѣмъ самымъ онъ отказывается отъ собственнаго существованія.

Онъ.-- Вѣрно.

Я.-- Поэтому возьмемъ вещи, какъ онѣ есть. Посмотримъ, чего онѣ намъ стоятъ, что онѣ намъ даютъ, и оставимъ такъ, какъ есть, все, съ чѣмъ мы недостаточно знакомы для того, чтобы хвалитьили порицать, и что, можетъ быть, ни хорошо и ни дурно, но необходимо, какъ это думаютъ многіе честные люди.

Онъ.-- Я что-то не понимаю, о чемъ вы говорите. Это, очевидно, изъ области философіи; предупреждаю васъ, что я не суюсь въ эту область. Я знаю только то, что я хотѣлъ бы быть другимъ человѣкомъ, быть, при стеченіи счастливыхъ обстоятельствъ, геніальнымъ, великимъ человѣкомъ. Да, нужно сознаться, что есть что-то такое, что подаетъ мнѣ надежду на это. Я никогда не выносилъ похвалъ имъ; они вызывали во мнѣ тайную злобу. Я завистливъ. Когда я узнаю изъ ихъ частной жизни какую-нибудь унизительную для нихъ черту, я слушаю объ этомъ съ удовольствіемъ, это сближаетъ насъ, и я легче примиряюсь со своей посредственностью. Конечно, говорю я себѣ, ты никогда бы не написалъ Магомета, но ты не написалъ бы и похвалы Мону. Итакъ, я былъ и остаюсь недоволенъ тѣмъ, что я посредственность. Да, да, я посредственность и я недоволенъ этимъ. Я никогда не могъ слышать увертюру изъ «Indes galantes», никогда не могъ слышать пѣнія «Profonds abîmes du Тепаге, Nuit, eternelle nuit» безъ того, чтобы не сказать съ горечью себѣ: вотъ этого ты никогда не создашь. Слѣдовательно, я завидовалъ моему дядюшкѣ, и если бы у него въ портфелѣ, послѣ смерти, осталось нѣсколько красивыхъ вещей для рояля, я не постѣснялся бы выдать ихъ за свои.

Я.-- Если только это васъ огорчаетъ, то не стоитъ огорчаться.

Онъ.-- Это ничего, это бываетъ минутами, потомъ проходить.

(Вслѣдъ за этимъ онъ сталъ напѣвать увертюру изъ Indes galantes и арію Profonds abîmes потомъ продолжалъ)

Какой-то внутренній голосъ говоритъ мнѣ: Рамо, тебѣ очень хотѣлось бы быть авторомъ этихъ двухъ пьесъ, если бы ты могъ написать эти двѣ пьесы, ты написалъ бы еще двѣ другихъ, и когда ты написалъ бы ихъ много, ихъ стали бы повсюду разыгрывать и напѣвать. Ты сталъ бы ходить, высоко поднявъ голову, твое собственное сознаніе свидѣтельствовало бы тебѣ о твоихъ заслугахъ; другіе показывали бы на тебя пальцемъ и говорили бы: вотъ тотъ, кто написалъ красивые гавоты (и онъ начиналъ напѣвать гавоты).

(Потомъ съ видомъ человѣка, утопающаго въ наслажденіяхъ, и съ глазами, влажными отъ удовольствія, онъ прибавилъ, потирая себѣ руки).

У тебя былъ бы прекрасный домъ (онъ руками обводилъ его размѣры), хорошая постель (и онъ небрежно разваливался на ней), хорошія вина (и онъ отвѣдывалъ ихъ, пощелкивая языкомъ), прекрасный экипажъ (и онъ подымалъ ногу, чтобы войти въ него), хорошенькія женщины (она протягивалъ къ нимъ руку, сладострастно поглядывая на нихъ), сотня бездѣльниковъ ежедневно приходила бы къ тебѣ, чтобы воскуривать тебѣ фиміамъ (и онъ воображалъ себя среди Палиссо, Пуансинэ, Фрероновъ-отца и сына, ла-Порта; онъ то выслушивалъ ихъ, принимая важный видъ, то одобрялъ ихъ, то улыбался имъ, то выказывалъ имъ презрѣніе, то прогонялъ, ихъ отъ себя, то вновь призывалъ, и потомъ продолжалъ): И вотъ по утрамъ тебѣ стали бы говорить, что ты великій человѣкъ; въ «Трехъ столѣтіяхъ французской литературы» ты прочелъ бы, что ты великій человѣкъ; вечеромъ ты пришелъ бы къ убѣжденію, что ты великій человѣкъ, и великій человѣкъ Рамо сталъ бы засыпать подъ сладкое журчаніе похвалъ, ласкавшихъ его слухъ; даже во время сна онъ имѣлъ бы довольный видъ; его грудь широко дышала бы, поднималась бы и опускалась бы съ легкостью, и онъ храпѣлъ бы, какъ великій человѣкъ…

(Говоря такимъ образомъ, онъ съ нѣгой опускался на скамейку, закрывая глаза, и представлялъ свой воображаемый счастливый сонъ. Насладившись нѣсколько минутъ такимъ отдохновеніемъ, онъ просыпался, протягивалъ руки, зѣвалъ, протиралъ глаза и оглядывался кругомъ, ища своихъ пошлыхъ почитателей).

Я.-- Стало-быть вы думаете, что у счастливаго человѣка особый сонъ.

Онъ.-- Думаю ли я, я, жалкій оборванецъ! Когда я вечеромъ возвращаюсь на свой чердакъ и зарываюсь въ свою грязную постель, я корчусь подъ своимъ одѣяломъ, грудь мою тѣснитъ и дыханіе спираетъ, я не дышу, и издаю что-то вродѣ едва слышнаго жалобнаго звука, тогда какъ иной купецъ храпитъ на всю свою квартиру и приводить въ изумленіе всѣхъ своихъ сосѣдей. Но въ настоящее время меня огорчаетъ не то, что я храплю и плохо сплю, какъ бѣднякъ.

Я.-- Это все-таки непріятно.

Онъ.-- То, что со мной случилось, гораздо непріятнѣе.

Я. — А что такое?

Онъ.-- Вы всегда принимали нѣкоторое участіе во мнѣ, потому что я добрый малый, котораго вы презираете въ глубинѣ души, но который забавляетъ васъ.

Я.-- Это правда.

Онъ.-- Такъ я разскажу вамъ, въ чемъ дѣло.

(Прежде, чѣмъ начатъ, онъ испускаетъ глубокій вздохъ, берется обѣими руками за голову, затѣмъ, принявъ спокойный видъ, говоритъ):

— Вы знаете, что я невѣжда, дуракъ, безумецъ, нахалъ, лѣптяй, обжора, то, что наши бургиньонцы называютъ, отпѣтый бродяга, жуликъ…

Я, — Какой панегирикъ!

Онъ.-- Онъ вѣренъ до мельчайшихъ подробностей; слова нельзя выкинуть; не возражайте, будьте любезны. Никто не знаетъ меня лучше меня самого, и я не все еще сказалъ.

Я. — Я не хочу васъ огорчать и заранѣе согласенъ со всѣмъ.

Онъ.-- Ну, такъ вотъ что: я жилъ съ людьми, которые меня полюбили именно за то, что я одаренъ всѣми этими качествами въ высшей степени.

Я.-- Странно: до сихъ поръ я былъ того мнѣнія, что ихъ или скрываютъ отъ себя, или оправдываютъ чѣмъ-нибудь и презираютъ въ другихъ.

Онъ.-- Скрывать отъ самого себя! Развѣ это возможно? Будьте покойны, что когда Палиссо остается наединѣ съ самимъ собою и переносится мыслями на себя, онъ говоритъ совсѣмъ не то, что говоритъ при другихъ; будьте увѣрены, что съ глазу на глазъ со своимъ товарищемъ онъ откровенно сознается, что они оба не больше, какъ отмѣнные негодяи. Презирать ихъ въ другихъ! Люди, въ обществѣ которыхъ я жилъ, были болѣе справедливы, и, благодаря своему характеру, яимѣлъ у нихъ громадный успѣхъ; я катался, какъ сыръ въ маслѣ; меня угощали, сожалѣли, если не видѣли меня нѣсколько минутъ; я былъ для нихъ Рамочекъ, миленькій Рамо, Рамо-безумненькій, Рамо-нахалъ, невѣжда, лѣнтяй, обжора, шутъ, остолопъ. Ни одинъ изъ этихъ эпитетовъ не произносился безъ того, чтобы не награждали меня улыбкой, лаской, похлопываніемъ по плечу, шутливымъ пинкомъ, вкуснымъ кускомъ, брошеннымъ во время обѣда на мою тарелку, а послѣ обѣда какой-нибудь вольностью, которой я не придавалъ никакого значенія, такъ какъ я самъ человѣкъ безъ всякаго значенія. Изъ меня, предо мной, со мной можно дѣлать все, что угодно, и я не обижаюсь. И дождь подарковъ сыпался на меня! И все это я, песъ, потерялъ! Потерялъ все только ради того, чтобы разъ, одинъ единственный разъ въ жизни обнаружить здравый смыслъ. Ахъ, неужели это еще когда-нибудь случится!

Я.-- Въ чемъ же было дѣло?

Онъ.--Рамо, Рамо! развѣ тебя для этого взяли? Какая глупость имѣть немножечко вкуса, немножечко ума, немножечко здраваго смысла. Другъ мой Рамо, это научитъ тебя оставаться такимъ, какимъ тебя создалъ Богъ и какимъ тебя желаютъ видѣть твои покровители. Вотъ тебя и взяли за плечо, указали на дверь и сказали: «вонъ, негодяй, и впредь сюда не показывайся. Вишь умникъ нашелся! Вонъ! Этихъ качествъ и у насъ избытокъ». И ты пошелъ, грызя себѣ пальцы; тебѣ слѣдовало бы сначала отгрызть проклятый языкъ. Ты не догадался сдѣлать этого, и вотъ ты на мостовой, безъ копѣйки въ карманѣ и не знаешь, гдѣ голову преклонить. Тебя кормили на убой, а теперь тебѣ придется питаться отбросами; у тебя была прекрасная квартира, а теперь ты будешь счастливъ, если тебя пустятъ на чердакъ; у тебя была покойная постель, а теперь тебя ждетъ солома у кучера г-на Субизъ^[1] и твоего друга Робэ;^[2] вмѣсто того, чтобы наслаждаться сладкимъ и покойнымъ сномъ, ты будешь слышать теперь то ржаніе и топотъ лошадей, то въ тысячу разъ болѣе невыносимые сухіе, грубые, варварскіе стихи. Жалкое, непредусмотрительное существо, одержимое милліономъ бѣсовъ!

Я.-- Но развѣ нѣтъ средства поправить дѣло? Развѣ ошибку, допущенную вами, нельзя простить? На вашемъ мѣстѣ я вернулся бы къ этимъ людямъ, вы для нихъ болѣе нужны, чѣмъ вы предполагаете.

Онъ.-- О! я увѣренъ, что они скучаютъ, какъ собаки, съ тѣхъ поръ, какъ я пересталъ ихъ смѣшить.

Я.-- Поэтому-то я и вернулся бы къ нимъ, я не позволилъ бы имъ привыкнуть обходиться безъ меня и обратиться къ какимъ-нибудь разумнымъ развлеченіямъ, ибо кто знаетъ, что можетъ случиться?

Онъ, — Этого я не боюсь, это не можетъ случиться.

Я, — Какъ бы вы ни были неподражаемы, другой кто нибудь можетъ замѣнить васъ.

Онъ.-- Трудновато.

Я.-- Согласенъ, все-таки я пошелъ бы къ нимъ съ этимъ изможденнымъ лицомъ, съ этими блуждающими взорами, съ этой обнаженной шеей, съ этими всклокоченными волосами, въ этомъ по-истинѣ трагическомъ состояніи, въ которомъ вы теперь находитесь. Я упалъ бы ницъ предъ моимъ божествомъ и, не поднимаясь, сказалъ бы глухимъ, прерываемымъ рыданіями, голосомъ: «Простите меня, милостивая государыня! Простите! Я низкій, подлый человѣкъ. То было одно несчастное мгновеніе, вѣдь вы хорошо знаете, что мнѣ не къ лицу имѣть здравый смыслъ, и я обѣщаю никогда во всю мою жизнь не имѣть его».

(Забавно то, что въ то время, какъ я произносилъ эти слова, онъ изображалъ ихъ пантомимой: палъ ницъ, прильнулъ лицомъ къ полу, точно обнимая обѣими руками носокъ туфли, плакалъ, рыдалъ и говорилъ: «Да, моя маленькая королева, да, обѣщаю, не буду имѣть во всю мою жизнь, во всю мою жизнь…» Потомъ, вдругъ вскочивъ, онъ серьезно и задумчиво произнесъ):

Онъ.-- Да, вы правы. Я вижу, что такъ будетъ лучше. Она добрая женщина, Г. Вьенаръ говоритъ, что она такъ добра! Я тоже немного знаю, что она добрая. Однако, идти унижаться предъ потаскушкой, молить о пощадѣ у ногъ ничтожной фиглярки, предъ которой не смолкаютъ свистки партера! Я — Рамо, сынъ дижонскаго аптекаря Рамо, который былъ честнымъ человѣкомъ и никогда ни предъ кѣмъ не преклонялъ колѣнъ! Я — Рамо, котораго вы видите на прогулкѣ въ Пале-Ройялѣ идущимъ прямо и съ руками наружи, хотя г. Кармонтель нарисовалъ^[3] меня согбеннымъ и съ руками въ карманахъ! Я — авторъ пьесъ для фортепьяно, которыхъ никто не играетъ, по которыя, можетъ быть, однѣ перейдутъ въ потомство, которое будетъ ихъ играть. И я, я пойду туда!… Нѣтъ съ, милостивый государь, этому не бывать (и положивъ правую руку на грудъ, онъ продолжалъ): я чувствую, что-то во мнѣ поднимается здѣсь и говоритъ мнѣ: Рамо, ты этого не сдѣлаешь. Природѣ человѣка, должно быть, присуще чувство нѣкотораго достоинства, и его ничѣмъ не заглушишь. Оно пробуждается ни съ того ни съ сего, да, ни съ того ни съ сего; но бываютъ въ другой разъ такіе моменты, когда мнѣ ничего не стоитъ сдѣлать какую вамъ угодно подлость; вотъ теперь за грошъ я поцѣловалъ бы з… у маленькой Юсъ.

Я.-- Ну, что же, она, другъ мой, бѣленькая, красивенькая, пухленькая, и для такого весьма прихотливаго человѣка, какъ вы, можно было бы иногда снизойти до такого унизительнаго акта.

Онъ. — Объяснимся; можно цѣловать з… въ прямомъ и въ переносномъ смыслѣ. Спросите объ этомъ у толстяка Бержье,^[4] который цѣлуетъ з… у г-жи Ламаркъ^[5] въ прямомъ и переносномъ смыслѣ. Я же, клянусь вамъ, одинаково противъ этого и въ прямомъ и въ переносномъ смыслѣ.

Я.-- Если вамъ не нравится способъ, который я указываю, имѣйте мужество оставаться нищимъ.

Онъ.-- Тяжело быть пищимъ, когда кругомъ столько богатыхъ глупцовъ, на счетъ которыхъ можно жить. Да сверхъ того невыносимо презрѣніе къ самому себѣ.

Я, — Развѣ вамъ знакомо это чувство?

Онъ.-- Еще бы! Сколько разъ я говорилъ самому себѣ: какъ могло случиться, Рамо, что въ Парижѣ есть десять тысячъ прекрасныхъ обѣденныхъ столовъ, по 15 или 20 приборовъ на каждомъ, и изъ нихъ нѣтъ ни одного для тебя! Есть кошельки, набитые золотомъ, льющимся направо и налѣво, и ни одна монета не попадаетъ тебѣ! Тысячи краснобаевъ безъ всякаго таланта и безъ всякихъ достоинствъ; тысячи низкихъ созданій безъ всякихъ прелестей, тысячи подлыхъ, пошлыхъ интригановъ — и всѣ хорошо одѣты, а ты ходишь оборванцемъ! Развѣ можно быть до такой степени дуракомъ? Развѣ ты не сумѣлъ бы льстить не хуже другихъ? Развѣ ты не сумѣлъ бы лгать, клясться и нарушать клятву, обѣщать и исполнять или нарушать обѣщанія не хуже другихъ? Развѣ ты не сумѣлъ бы ползать на четверенькахъ? Развѣ ты не сумѣлъ бы содѣйствовать любовной интрижкѣ барыни и относить любовныя записки барина? Развѣ ты не сумѣлъ бы не хуже всякаго другого подбодрить молодого человѣка заговорить съ барышней, а барышню убѣдить послушать его? Развѣ ты не сумѣлъ бы внушить дочери одного изъ нашихъ буржуа, что она дурно одѣта, что она была бы восхитительна въ хорошихъ серьгахъ, съ румянами на лицѣ, въ кружевахъ или въ платьѣ à la polonaise? Что ея маленькія ножки не приспособлены къ тому, чтобы ходить пѣшкомъ по улицѣ? Что есть красивый господинъ, молодой и богатый, у котораго платье съ золотымъ шитьемъ, великолѣпный экипажъ и шесть длинныхъ лакеевъ, что этотъ господинъ видѣлъ ее мимоходомъ, нашелъ ее восхитительной и съ того времени не пьетъ, и не ѣстъ, и не спитъ, и кончитъ тѣмъ, что умретъ?

— "А папа?

— "Папа, сначала онъ будетъ немножко недоволенъ.

— "А мама? она такъ внушаетъ мнѣ быть честной дѣвочкой и говоритъ, что въ этомъ мірѣ нѣтъ ничего выше чести!

— "Старыя, безсмысленныя сказки.

— "А исповѣдникъ?

— "Вы не увидите его больше, или, если вы настаиваете на вашей прихоти пойти и разсказать ему исторію своихъ забавныхъ приключеній, это будетъ вамъ стоить нѣсколькихъ фунтовъ сахару и кофе.

— "Онъ строгій господинъ; одинъ разъ онъ отказалъ мнѣ отпустить грѣхи за то, что я пѣла: «Приди въ мою обитель».

— "Это потому, что у васъ нечего было дать ему, по когда вы появитесь предъ нимъ въ кружевахъ…

— "А у меня будутъ кружева?

— "Конечно, и всевозможныхъ сортовъ., да въ бриліантовыхъ серьгахъ…

— "А у меня будутъ бриліантовыя серьги?

— "Да.

— "Какъ у той маркизы, которая иногда приходитъ къ намъ въ магазинъ покупать перчатки?

— "Точно такія… да въ прекрасномъ экипажѣ, на сѣрыхъ съ яблоками лошадяхъ, съ лакеями, съ маленькимъ негромъ…

— "На балъ?

— "На балъ, въ Оперу, въ Комедію… (сердце у нея уже сжимается отъ радости… въ рукахъ у тебя клочекъ бумаги).

— "Это что такое у васъ?

— "Ничего.

— "А мнѣ кажется, что-то есть у васъ.

— "Это записка.

— "А для кого?

— "Для васъ. Если бы вы были немножко любопытны…

— "Любопытна? я очень любопытна, посмотримъ… (читаетъ). Свиданіе! Это невозможно.

"По дорогѣ въ церковь….

— «Я хожу всегда съ мамой; но если бы онъ пришелъ сюда утромъ я встала бы раньше всѣхъ и пошла бы въ магазинъ»…

Онъ приходитъ, нравится. Въ одинъ прекрасный день дѣвочка исчезаетъ, и мнѣ отсчитываютъ мои двѣ тысячи золотыхъ… Что же это! У тебя такой талантъ, и ты сидишь безъ куска хлѣба. Не стыдно тебѣ, несчастный?.. Я вспоминалъ о массѣ негодяевъ, которымъ было далеко до меня, и они утопали въ богатствѣ. Я ходилъ въ сюртучкѣ изъ грубой матеріи, а они -въ бархатѣ, опираясь на трость съ золотымъ набалдашникомъ, съ дорогими перстнями на пальцахъ. Что же это были за люди? Жалкіе музыкантишки, а теперь они господа! Тогда я чувствовалъ въ себѣ бодрость, возвышенную душу, проницательный умъ и былъ способенъ на все. Но это счастливое настроеніе, должно быть, не долго владѣло мной, ибо и до сего времени я не выбился на дорогу. Какъ бы то ни было, но вотъ вамъ содержаніе моихъ частыхъ собесѣдованій съ самимъ собой, которыя вы можете перетолковывать, какъ вамъ угодно, лишь бы было для васъ ясно, что мнѣ знакомы презрѣніе къ самому себѣ или тѣ угрызенія совѣсти, которыя возникаютъ изъ сознанія безполезности дарованій, ниспосланныхъ намъ небомъ. Это самыя жестокія изъ всѣхъ страданій. Пожалуй, лучше было бы совсѣмъ не родиться.

(Я слушалъ его, и въ то время, какъ онъ изображалъ сцену совращенія молодой дѣвушки, во мнѣ боролись два противоположныхъ чувства: мнѣ хотѣлось и смѣяться, и негодовать; я не зналъ, какому чувству отдаться. Положеніе мое было очень затруднительное: двадцать разъ порывы гнѣва заглушали во мнѣ желаніе расхохотаться двадцать разъ порывы гнѣва, поднимавшагося въ моей душѣ, уступали мѣсто взрывамъ хохота. Такая проницательность на ряду съ такой низостью, такія идеи то вѣрныя, то ложныя, такая полная развращенность чувствъ, такая безконечная гнусность и совершенно необычная откровенность окончательно сбивали меня съ толку. Онъ замѣтилъ, что во мнѣ происходитъ борьба, и сказалъ):

— Что съ вами?

Я.-- Ничего.

Онъ.-- Вы, кажется, чѣмъ-то взволнованы!

Я.-- Да.

Онъ.-- Что же, наконецъ, вы мнѣ посовѣтуете?

Я.-- Измѣнить разговоръ. Ахъ, несчастный, до какой низости вы дошли!

Онъ.-- Я съ этимъ согласенъ. Однако, вы не слишкомъ печальтесь по поводу моего положенія; открывая вамъ свою душу, я вовсе не имѣлъ намѣренія огорчать васъ. Живя среди этихъ людей, я сдѣлалъ кое-какія сбереженія. Подумайте, вѣдь я не производилъ никакихъ тратъ, рѣшительно никакихъ, а мнѣ много давали денегъ на разные мелкіе расходы.

(Онъ началъ бить себя по лбу кулакомъ, кусать себѣ губы и закатывать глаза къ потолку, говоря: Но это дѣло уже конченное. Я отложилъ кое-что; время протекло, а это то же, что прибыль).

Я.-- Вы хотите сказать: убытокъ.

Онъ.-- Нѣтъ, нѣтъ, прибыль. Люди обогащаются съ каждымъ днемъ: однимъ днемъ жить меньше или пріобрѣсть лишній золотой — одно и то же…Въ послѣдній моментъ всѣ одинаково богаты: и Самуилъ Бернаръ, который оставляетъ послѣ себя 27 милліоновъ золотомъ, пріобрѣтенныхъ воровствомъ, грабительствомъ и банкротствами, и Рамо, послѣ котораго ничего не останется, — Рамо, которому благотворители дадутъ кусокъ холста, чтобы завернуть его трупъ. Мертвый не слышитъ звона колоколовъ; тщетно сотня поповъ надрываетъ себѣ глотку ради него, впереди и сзади шествуетъ длинная вереница пылающихъ факеловъ, — душа его не идетъ рядомъ съ церемоніймейстеромъ погребальной процессіи. Не все ли равно, гнить подъ мраморной доской или подъ землей. Не все ли равно, что вокругъ гроба будутъ стоять дѣти, одѣтыя въ красныя платья, или дѣти, одѣтыя въ голубыя платья, или никто не будетъ стоять? А вотъ эту кисть вы видите, она была неподатлива, какъ чортъ; эти десять пальцевъ были какъ палки, воткнутыя въ деревянную пясть, а эти сухія жилы были точно кишечныя струны, болѣе сухія, болѣе тугія и менѣе гибкія, чѣмъ тѣ, которыя бываютъ въ употребленіи на колесѣ у токаря. Такъ ты не хочешь гнуться, а я тебѣ говорю, — чортъ возьми! — что ты согнешься, и это такъ и будетъ…

(При этомъ онъ схватилъ правой рукой пальцы и кисть лѣвой и сталъ сгибать ихъ то внизъ, то вверхъ; концы пальцевъ дотрагивались до руки, суставы ихъ хрустѣли; я боялся, что онъ вывихнетъ ихъ).

Я.-- Осторожнѣе, искалѣчитесь.

Онъ.-- Не бойтесь, они привыкли къ этому, десять лѣтъ они работали иначе: волей или неволей, а имъ пришлось привыкнуть и пріучиться бѣгать по клавишамъ и перебирать струны, зато теперь они ходятъ свободно, да, свободно…

(Въ то же время онъ принимаетъ позу человѣка, играю щаго на скрипкѣ, напѣваетъ въ полголоса какое-то allegro изъ Локателли, правой рукой подражаетъ движенію смычка, лѣвой рукой и пальцами ея точно бѣгаетъ вдоль рукоятки; если ему случается взятъ фальшивую ноту, онъ останавливается, натягиваетъ или спускаетъ струну, пробуетъ ногтемъ, настроена ли она въ тонъ, и затѣмъ продолжаетъ пьесу съ того мѣста, гдѣ онъ остановился; выбиваетъ ногой тактъ, качаетъ головой, машетъ руками, работаетъ ногами и всѣмъ корпусомъ, точно такъ же, какъ вы, вѣроятно, видѣли, на духовномъ концертѣ Феррари или Шіабро, или какъ какой-нибудь другой виртуозъ продѣлываетъ такія же конвульсивныя движенія, которыя представляются мнѣ столъ оісе мучительными и производятъ на меня почти такое же непріятное впечатлѣніе; вѣдь, неправда ли, тяжело смотрѣть, какъ терзается человѣкъ, старающійся доставить вамъ удовольствіе? Опустите занавѣсъ методу мной и этимъ человѣкомъ и скройте его отъ меня, если онъ представляетъ изъ себя мученика, который подвергается пыткѣ. Когда среди этихъ волненій и возгласовъ дѣло доходило до одного изъ такихъ гармоническихъ пассажей, при исполненіи которыхъ смычекъ медленно двигался заразъ по нѣсколькимъ струнамъ, его лицо принимало выраженіе восторженности, голосъ его становился болѣе нѣжнымъ, и онъ съ упоеніемъ слушалъ самого себя; онъ былъ увѣренъ, что аккорды раздавались и въ его, и въ моихъ ушахъ; затѣмъ, положивъ свой инструментъ подъ свою лѣвую руку той самой рукой, которой онъ его держалъ, и опустивъ правую руку со смычкомъ, онъ сказалъ):

— Ну, какъ вы находите?

Я. — Превосходно!

Онъ.-- Мнѣ кажется, недурно; звучитъ почти такъ же, какъ у другихъ…

(Вслѣдъ затѣмъ онъ сѣлъ, какъ садится музыкантъ, чтобы играть на фортепьяно).

Я.-- Я прошу васъ быть сострадательнымъ къ себѣ и ко мнѣ.

Онъ. — Нѣтъ, нѣтъ: разъ я поймалъ васъ, вы должны меня послушать. Я не хочу, чтобы меня хвалили, не зная, за что. Вы будете отзываться обо мнѣ съ большей увѣренностью, а это будетъ стоить мнѣ новыхъ учениковъ.

Я.-- Я такъ рѣдко бываю въ обществѣ, — боюсь, что вы будете утомлять себя напрасно.

Онъ.-- Я никогда не утомляюсь.

(Видя, что было бы безполезно уговаривать его, хотя онъ обливался потомъ отъ исполненія сонаты на скрипкѣ, я предоставилъ ему полную свободу дѣйствій. И вотъ онъ усѣлся за фортепьяно, согнулъ колѣни, закинулъ голову къ потолку, гдѣ онъ будто бы читалъ партитуру, напѣвалъ что-то, бралъ предварительные аккорды, исполнялъ какую-то Альберти или Галуппи, не знаю хорошенько, какого изъ этихъ двухъ композиторовъ. Нго голосъ разносился, какъ вѣтеръ, и пальцы бѣгали по воображаемымъ клавишамъ. На лицѣ одни чувства смѣнялись другими: на немъ изображались то нѣжность, то гнѣвъ, то удовольствіе, то горесть; вы чувствовали, когда было forte, и когда было piano, и я увѣренъ, что человѣкъ, болѣе меня свѣдущій въ музыкѣ, узналъ бы арію по движенію, по характеру исполненія, по его жестамъ и по нѣкоторымъ звукамъ, иногда вырывавшимся изъ его устъ. По всего забавнѣе было то, что по временамъ онъ будто бы сбивался, начиналъ сызнова и выражалъ досаду, что пальцы разырываютъ не ту пьесу).

— Вы видите теперь, сказалъ онъ, вставая и вытирая потъ, каплями катившійся съ его лица, что мы также умѣемъ прибѣгать къ терціямъ и квинтамъ, и что намъ хорошо извѣстно все, что относится къ верхней квинтѣ тоники. Тѣ энгармоническіе пассажи, по поводу которыхъ дорогой дядюшка надѣлалъ столько шуму, не большая премудрость, — мы также справляемся съ ними.

Я.-- Вы задали себѣ большую работу, чтобы доказать, что вы очень искусны въ музыкѣ; я повѣрилъ бы вамъ на слово.

Онъ.-- Очень искусенъ! о, нѣтъ! Такъ кое-что знаю въ своемъ ремеслѣ, и это больше чѣмъ нужно: развѣ въ этой странѣ нужно знать то, чему учишь?

Я.-- Не больше, чѣмъ сколько необходимо знать то, чему учишься.

Онъ.-- Вѣрно, совершенно вѣрно, чортъ возьми! Ну, скажите откровенно, положа руку на сердце, г. Философъ, вѣдь было время, когда вы не были въ такомъ достаткѣ, какъ теперь.

Я.-- Я и теперь не богатъ.

Онъ.-- Но вы не пошли бы больше въ лѣтнюю пору въ Люксембургскій садъ… Помните?

Я.-- Оставимъ это; да, помню.

Онъ.-- Въ сѣромъ плисовомъ сюртукѣ…

Я.-- Да, да.

Онъ.-- Вытертомъ съ одной стороны, съ разорваннымъ рукавомъ, въ черныхъ шерстяныхъ чулкахъ, заштопанныхъ сзади бѣлыми нитками.

Я.-- Да, да, — все, что угодно.

Онъ.-- Что вы подѣлывали тогда въ Аллеѣ Вздоховъ?

Я.-- Представлялъ довольно жалкую фигуру.

Онъ.-- По выходѣ оттуда шатались по мостовой…

Я.-- Такъ.

Онъ.-- Давали уроки математики…

Я.-- Ничего не понимая въ ней; этого признанія вы хотѣли отъ меня, не правда ли?

Онъ.-- Именно.

Я.-- Показывая другимъ, я самъ учился, и мнѣ удалось обучить нѣсколько хорошихъ учениковъ.

Онъ, — Возможно, но музыка не то, что алгебра или геометрія. Теперь, когда вы сдѣлались важнымъ господиномъ…

Я.-- Не очень-то важнымъ.

Онъ.-- Когда вашъ кошелекъ туго набитъ…

Я.-- Вовсе не туго.

Онъ.-- Вы берете учителей для своей дочери.

Я.-- Нѣтъ еще; ея воспитаніемъ занимается мать, потому что необходимо сохранять миръ въ семьѣ.

Онъ.-- Миръ въ семьѣ? чортъ возьми! Для сохраненія мира нужно быть или слугой, или господиномъ, но лучше быть господиномъ… У меня тоже была жена… Богу угодно было взять къ себѣ ея душу. Когда ей случалось огрызаться на меня, я поднимался на дыбы, металъ громы, говорилъ словами Создателя: «Да будетъ свѣтъ!» — и появлялся свѣтъ. Зато за четыре года не было и десяти разъ, чтобы одинъ изъ насъ заговорилъ громче другого. Сколько лѣтъ вашему ребенку?

Я.-- Это къ дѣлу не относится.

Онъ.-- Сколько лѣтъ вашему ребенку?

Я.-- Чортъ возьми! оставимъ въ покоѣ моего ребенка и его возрастъ и поговоримъ о томъ, кто будетъ его наставникомъ.

Онъ.-- Клянусь Богомъ! Я не знаю людей болѣе упрямыхъ, чѣмъ философы. Покорнѣйше прошу, нельзя ли мнѣ узнать отъ г. философа, сколько приблизительно лѣтъ его дочкѣ?

Я.-- Предположите, что восемь.

Онъ, — Восемь лѣтъ! Уже четыре года, какъ ей слѣдовало бы держать пальцы на клавишахъ.

Я.-- Но, м. б., я и не желаю, чтобы въ планъ ея воспитанія входилъ предметъ, который отнимаетъ такъ много времени и такъ мало приноситъ пользы.

Онъ.-- А чему же вы будете учить ее?

Я.-- Правильно разсуждать, если только я смогу научить этому, — вещи, рѣдко встрѣчающейся у мужчинъ и еще рѣже у женщинъ.

Онъ.-- Эхъ! пусть она судитъ вкривь и вкось, какъ ей угодно, лишь бы она была красива, забавна и кокетлива.

Я.-- Такъ какъ природа была настолько къ ней неблагосклонна, что надѣлила ее нѣжнымъ организмомъ съ чувствительной душой и обрекла ее на такія житейскія невзгоды, которыя требуютъ крѣпкаго сложенія и желѣзнаго сердца, то я постараюсь, если смогу, научить ее переносить эти невзгоды съ мужествомъ.

Онъ.-- Эхъ! пусть она плачетъ, страдаетъ, жеманится, имѣетъ разстроенные, какъ у другихъ, нервы лишь бы она была красива, забавна и кокетлива. И танцамъ не будете учить?.

Я.-- Не больше, чѣмъ нужно для того, чтобы дѣлать реверапсъ, держать себя прилично, умѣть представиться и имѣть красивую походку.

Онъ.-- И пѣнію не будете учить?

Я.-- Не больше, чѣмъ нужно для того, чтобы отчетливо произносить слова.

Онъ.-- И музыкѣ не будете учить?

Я.-- Если бы нашелся хорошій учитель музыки, я охотно бы пригласилъ его заниматься съ нею по два часа въ день въ продолженіе одного или двухъ лѣтъ, не больше.

Онъ.-- А на мѣсто этихъ важныхъ предметовъ, которые вы исключаете?

Я.-- Я ставлю грамматику, мифологію, исторію, географію, немного рисованія и много нравоученій.

Онъ.-- Мнѣ было бы не трудно доказать вамъ безполезность всѣхъ этихъ знаній въ обществѣ, подобномъ нашему — что я говорю: безполезность! м. б. даже: вредъ! — но я ограничусь пока однимъ вопросомъ: не потребуется ли для нея нѣсколько наставниковъ?

Я.-- Несомнѣнно.

Онъ.-- А, вотъ въ этомъ-то и суть. Неужели вы думаете, что всѣ эти наставники будутъ знать грамматику, мифологію, исторію, географію, мораль, которыя они будутъ ей преподавать? Басни, мой дорогой учитель, басни! Если бы они знали эти предметы такъ хорошо, что могли бы преподавать, то они не преподавали бы ихъ.

Я.-- А почему?

Онъ.-- Потому что они провели бы въ изученіи ихъ всю жизнь. Необходимо глубокое проникновеніе въ искусства или науки для того, чтобы постигнуть основныя начала ихъ. Классическія произведенія могутъ быть написаны только тѣми, кто посѣдѣлъ въ работѣ надъ ними, вѣдь только середина и конецъ разсѣиваютъ сумерки начинаній. Спросите у вашего друга, г. Д’Аламбера, корифея математики, въ состояніи ли онъ изложить основныя начала ея. Только послѣ 30 или 40 лѣтъ практики мой дядюшка увидѣлъ первые проблески теоріи музыки.

Я.-- О, сумасбродъ, архи-сумасбродъ! какъ въ твоей нелѣпой головѣ умѣщается столько вѣрныхъ идей въ перемежку со столькими нелѣпостями?

Онъ.-- Кто можетъ знать это? Случайность заноситъ ихъ въ голову, и онѣ остаются тамъ. Дѣло въ томъ, что когда не знаешь всего, то не знаешь ничего, какъ слѣдуетъ: не знаешь, куда вещь ведетъ, откуда она приходитъ, гдѣ та или другая должна быть помѣщена, какая изъ нихъ должна идти впереди, которая будетъ лучше на второмъ мѣстѣ. Развѣ можно преподавать безъ метода? А откуда берется методъ? Признаюсь вамъ, мой милый философъ, что, по-моему, физика навсегда останется жалкой наукой, всегда будетъ каплей воды, взятой на кончикъ иголки изъ обширнаго океана, песчинкой, оторвавшейся отъ цѣпи Альпъ! А причины явленій? Право, лучше ничего не знать, чѣмъ знать такъ мало и такъ плохо. Вотъ, именно, такого правила я и придерживался, когда началъ давать уроки музыки? О чемъ вы задумались?

Я. — Я думаю о томъ, что все вами только что сказанное не столь правильно, сколь оригинально, но оставимъ это. Вы говорите, что вы преподавали музыку и композицію?

Онъ.-- Да.

Я.-- И вы ничего не понимали въ этомъ дѣлѣ?

Онъ.-- Совершенно ничего; потому то и были преподаватели еще хуже, чѣмъ я, именно, тѣ, которые воображали, что они знаютъ что-нибудь. Я, по крайней мѣрѣ, не портилъ ни вкуса, ни рукъ дѣтей. Не научаясь ничему отъ меня, они при переходѣ къ хорошему преподавателю, по крайней мѣрѣ, не должны были разучиваться, а это было то же, что сбереженіе и денегъ, и времени.

Я.-- Какъ же вы дѣлали?

Онъ.-- Какъ всѣ. Приходилъ, разваливался на креслѣ. «Какая скверная погода! Какъ утомительно ходить по мостовой!» Болталъ о новостяхъ дня: «М-ль Лемьеръ должна была исполнять роль весталки въ новой оперѣ, но она вторично забеременѣла; неизвѣстно, кто замѣнитъ ее. М-ль Арну только что бросила своего графчика: говорятъ, что она ведетъ переговоры съ Бартеномъ… Бѣдная Дюмениль ужъ болѣе не понимаетъ ни того, что она говоритъ, ни того, что она дѣлаетъ… Ну-съ, М-ль, возьмите-ка вашу книгу». Пока м-ль не спѣша разыскиваетъ затерявшуюся книгу, пока зовутъ горничную и бранятъ ее, я продолжаю: "Клеронъ no-истинѣ неподражаема. Говорятъ о какомъ-то весьма нелѣпомъ бракѣ, о бракѣ м-ли… какъ зовете вы это маленькое существо, которое было на содержаніи у столькихъ.?…

— «Полноте, Рамо, вы врете: этого не можетъ быть». — «Вовсе не вру: увѣряю, что все уже кончено…» Носится слухъ, что Вольтеръ умеръ: тѣмъ лучше. — "А почему тѣмъ лучше?

— «Это значитъ, что онъ собирается позабавить насъ: у него обыкновеніе умирать за двѣ недѣли предъ этимъ…»

— Что сказать вамъ еще? Я разсказывалъ какой-нибудь вздоръ, вынесенный изъ семейныхъ домовъ, гдѣ я бывалъ, потому что мы всѣ большіе сплетники; разыгрывалъ роль шута; меня слушали, смѣялись и восклицали; «Онъ всегда забавенъ!» Тѣмъ временемъ книгу м-ль находили гдѣ-нибудь подъ стуломъ, гдѣ ее трепала и рвала въ клочки собаченка или кошка. Ученица садится за фортепьяно; сначала она барабанитъ на немъ одна, потомъ я подхожу къ ней, сдѣлавъ знакъ одобренія матери.

«Идетъ не дурно», говоритъ мнѣ мать, «стоитъ только ей захотѣть, но она не хочетъ; она предпочитаетъ тратить время въ болтовнѣ, въ занятіяхъ тряпками, въ бѣготнѣ и не знаю въ чемъ. Стоитъ только вамъ уйти, какъ книга закрывается, и раскрывается только къ вашему приходу, и вы никогда не браните ее».

Однако, нужно же было что-нибудь дѣлать: я бралъ ее за руки и клалъ ихъ на клавиши какъ-нибудь иначе, выражалъ досаду, кричалъ; sol, sol, sol, м-ль, это — sol.

Матъ: «Гдѣ-же у васъ уши, м-ль? Я не сижу за фортепьяно и не вижу вашей тетради, а все-таки чувствую, что здѣсь долженъ быть sol; вы безконечно затрудняете преподавателя; я удивляюсь его терпѣнію: вы ничего не запоминаете и не дѣлаете никакихъ успѣховъ…»

Тогда я понижалъ немного голосъ и, покачивая головой, говорилъ: «Извините меня, мадамъ, но такъ все-таки не дурно; могло бы идти лучше, если бы м-ль этого хотѣла и хоть немного прилагала старанія».

Матъ. "На вашемъ мѣстѣ я держала бы ее цѣлый годъ на одной пьесѣ.

— "О, она останется на этой пьесѣ, пока не преодолѣетъ всѣхъ трудностей, но этого придется не такъ долго ждать, какъ вы думаете.

— «Вы льстите ей, г. Рамо, вы слишкомъ добры. Изъ всего урока она запимпитъ только эти слова и будетъ при случаѣ мнѣ ихъ повторять…»

Часъ кончался, імоя ученица подавала мнѣ билетикъ съ той граціей въ движеніяхъ, которой научилъ ее танцмейстеръ; я опускалъ его въ карманъ, а мать говорила: «Очень хорошо, м-ль; если бы Фавійе былъ здѣсь, онъ аплодировалъ бы вамъ…» Я болталъ изъ приличія еще нѣсколько минутъ и исчезалъ. Вотъ что называлось тогда урокомъ музыки.

Я.-- А теперь развѣ иначе?

Онъ.-- Еще бы! Теперь я прихожу; у меня серьезный видъ; торопливо заворачиваю манжеты, открываю фортепьяно, пробѣгаю по клавишамъ. Я всегда спѣшу; если меня задерживаютъ на одну минуту, я кричу, словно лѣзутъ ко мнѣ въ карманъ за экю; черезъ часъ мнѣ нужно быть тамъ-то, черезъ два часа — у герцогини такой-то; у прелестной маркизы такой-то меня ждутъ къ обѣду, а отъ нея я отправляюсь на концертъ къ барону Багъ.

Я.-- А, на самомъ дѣлѣ, васъ нигдѣ не ждутъ?

Онъ.-- Конечно.

Я.-- Зачѣмъ же прибѣгать къ такимъ мелкимъ унизительнымъ уловкамъ?

Онъ.-- Унизительнымъ? А почему онѣ унизительны? Онѣ обычны для людей моего круга; я не унижаю себя, дѣлая то же, что другіе дѣлаютъ. Не я ихъ выдумалъ, и было бы странно и неблагоразумно съ моей стороны не прибѣгать къ нимъ. Конечно, я хорошо знаю, что если вы будете примѣнять къ данному случаю нѣкоторые общіе принципы какой-то тамъ морали, которые у всѣхъ на устахъ, но которыхъ никто не придерживается на практикѣ, то окажется бѣлымъ то, что черно, и чернымъ то, что бѣло. Но, г. философъ, существуетъ вѣдь всеобщая совѣсть точно такъ, какъ существуетъ всеобщая грамматика и, сверхъ того, въ каждомъ языкѣ существуютъ исключенія, которыя называются у ученыхъ людей… да помогите же мнѣ… какъ они называются…

Я. — Идіотизмами.

Онъ.-- Совершенно вѣрно. Ну, такъ вотъ каждому общественному положенію присущи свои исключенія изъ всеобщей совѣсти, которыя я охотно назвалъ бы идіотизмами ремесла.

Я.-- Понимаю. Фонтенеллъ, напр., говоритъ хорошо, пишетъ хорошо, хотя его стиль кишитъ французскими идіотизмами.

Онъ.-- А государи, министры, финансисты, судьи, военные, литераторы, адвокаты, прокуроры, коммерсанты, банкиры, ремесленники, учителя пѣнія, учителя танцевъ, — все это очень честные люди, хотя ихъ образъ дѣйствій во многихъ отношеніяхъ отступаетъ отъ общей совѣсти и полонъ нравственныхъ идіотизмовъ. Чѣмъ древнѣе существующія учрежденія, тѣмъ больше идіотизмовъ; чѣмъ несчастнѣе времена, тѣмъ болѣе размножаются идіотизмы. Каковъ человѣкъ, таково и ремесло, и, наоборотъ, бываетъ и такъ въ концѣ концовъ, что каково ремесло, таковъ и человѣкъ. Потому то каждый и старается, сколь возможно, возвысить свое ремесло.

Я.-- Изъ всей этой путаницы для меня ясно только то, что мало ремеслъ, которыми честно занимаются, или мало людей, честныхъ въ своемъ ремеслѣ.

Онъ.-- Такъ: ихъ вовсе нѣтъ; но зато мало такихъ мошенниковъ, которые не сидѣли бы въ своей лавкѣ; все шло бы довольно хорошо, если бы не было опредѣленнаго числа такихъ людей, которыхъ называютъ усидчивыми, аккуратными, строго исполняющими свои обязанности, точными, или, что то же, сидящими всегда въ своей лавкѣ и съ утра до вечера занимающимися своимъ ремесломъ и ничѣмъ другимъ не занимающимися. Зато они одни и богатѣютъ, они одни и въ почетѣ.

Я.-- Въ силу идіотизмовъ.

Онъ.-- Да. Я вижу: вы меня поняли. Итакъ, идіотизмъ присущъ почти всѣмъ общественнымъ положеніямъ, ибо есть идіотизмы, присущіе всѣмъ странамъ во всѣ времена, какъ есть присущія всѣмъ глупости; такой присущій всѣмъ идіотизмъ заключается въ томъ, чтобы пріобрѣсти, насколько возможно, самую обширную практику, а присущая всѣмъ глупость заключается въ томъ, чтобы думать, что самый искусный человѣкъ тотъ, у кого самая обширная практика. Таковы эти два исключенія изъ всеобщей совѣсти, предъ которыми необходимо склоняться. Это нѣчто вродѣ кредита и само по себѣ ничего не стоить, но, благодаря общественному мнѣнію, пріобрѣтаетъ цѣну. Говорятъ, что хорошая репутація дороже золотого пояса, но тотъ, у кого хорошая репутація, не имѣетъ золотого пояса, и я вижу, что въ наше время тотъ, у кого есть золотой поясъ, едва ли нуждается въ хорошей репутаціи. Необходимо, поскольку возможно, имѣть и репутацію, и золотой поясъ; это я и имѣю въ виду, когда стараюсь поднять себя въ глазахъ другихъ съ помощью того, что вы называете унизительными и недостойными мелкими уловками. Я даю урокъ и даю его хорошо, — это общее правило; я стараюсь увѣрить, что у меня много уроковъ и что дня не хватило бы на нихъ, — въ этомъ заключается идіотизмъ.

Я — А уроки вы хорошо даете?

Онъ.-- Да, не плохо, сносно. Основной басъ моего дорогого дядюшки упростилъ эту задачу. Прежде я кралъ деньги моихъ учениковъ, да, кралъ, это правда, а теперь я зарабатываю ихъ, по меньшей мѣрѣ, такъ же, какъ другіе.

Я.-- И вы обкрадывали ихъ безъ угрызеній совѣсти?

Онъ.-- О, безъ всякихъ угрызеній! Говорятъ, что когда воръ обкрадываетъ вора, чортъ хохочетъ. Родители утопали въ богатствѣ, пріобрѣтенномъ, Богъ вѣсть, какими путями; это были придворные, финансисты, крупные коммерсанты, банкиры, дѣльцы; я и масса другихъ, которыхъ они содержали, какъ и меня, помогалъ имъ возвращать неправильно нажитое. Въ природѣ взаимно пожираютъ другъ друга виды; въ обществѣ пожираютъ другъ друга сословія. Мы чинимъ другъ надъ другомъ расправу безъ вмѣшательства закона. Раньше Ладешанъ мстила финансисту за князя, а теперь мститъ Гимаръ, а Ладешанъ мстятъ за финансиста торговка модными товарами, золотыхъ дѣлъ мастеръ, обойщикъ, бѣлошвейка, мошенникъ, горничная, поваръ, шорникъ. Среди нихъ только глупецъ или лѣнтяй остается въ убыткѣ, не причиняя никому безпокойства, и онъ заслуживаетъ этого. Отсюда вы видите, что всѣ эти исключенія изъ всеобщей совѣсти или моральные идіотизмы, о которыхъ такъ много кричатъ теперь при господствѣ взяточничества, сами по себѣ ничтожны, и что нужно только умѣть попадать въ цѣль.

Я.-- Удивляюсь вашему умѣнью попадать въ цѣль.

Онъ.-- А нужда! голоса совѣсти и чести не слышишь, когда въ животѣ пусто. Достаточно того, что когда я разбогатѣю, я долженъ буду отдавать назадъ, и я твердо рѣшилъ отдавать всѣми возможными способами: ѣдой, игрой, виномъ, женщинами.

Я.-- Но я опасаюсь, что вы никогда не будете богаты.

Онъ. — Я тоже въ этомъ сомнѣваюсь.

Я.-- Но что дѣлали бы вы, если бы это случилось?

Онъ. — То же, что дѣлаютъ всѣ разбогатѣвшіе бѣдняки: я буду самымъ наглымъ негодяемъ, какого когда-либо видали. Тогда-то я припомню все, что я отъ нихъ терпѣлъ, и возвращу имъ всѣ обиды, которыя они причинили мнѣ. Я люблю повелѣвать и буду повелѣвать. Я люблю, чтобы меня хвалили, и меня будутъ хвалить. Къ моимъ услугамъ будетъ вся свора Вильморьена *)! И я буду ей говорить то же, что мнѣ говорили: «А ну-ка, негодяи, потѣшайте меня!» — и меня будутъ потѣшать."Растерзайте честныхъ людей!" — и они растерзаютъ ихъ, если только еще найдутся таковые. У насъ будутъ женщины; когда мы напьемся, мы будемъ говорить другъ другу: ты. Мы будемъ пьянствовать, разсказывать сказки, предаваться всякаго родараспутствуи порокамъ, и это будетъ прелестно. Мы докажемъ, что Вольтеръ — не геній; что вѣчно высокопарный Бюффонъ не что иное, какъ напыщенный декламаторъ; что Монтескье но что иное, какъ краснобай; Д’Аламбера мы загонимъ въ математику. Мы зададимъ трепку всѣмъ этимъ маленькимъ Катонамъ, вродѣ васъ, которые презираютъ насъ изъ зависти, у которыхъ скромность служитъ подкладкой гордости, а воздержность есть законъ необходимости. А музыка? вотъ тогда-то мы и займемся ею.

Я.-- По тому достойному употребленію, которое вы сдѣлали бы изъ богатства, я сознаю громадный вредъ оттого, что вы небогаты. Вы стали бы вести такую жизнь, которая дѣлала бы честь человѣческому роду, была бы полезна вашимъ согражданамъ и стяжала бы славу вамъ!

Онъ.-- Но вы, кажется, подсмѣиваетесь надо мной? Вы не знаете, г. философъ, надъ кѣмъ вы смѣетесь. Вы не подозрѣваете, что въ данный моментъ я олицетворяю самую важную часть городского населенія и двора. Все равно, говорили ли наши богачи всѣхъ сословій самимъ себѣ или не говорили то же самое, въ чемъ я вамъ сознался, но фактъ тотъ, что жизнь, которую я велъ бы на ихъ мѣстѣ, была точь-въ-точь такая же, какую они ведутъ. Въ томъ-то и дѣло, что вы воображаете, будто одно и то же счастье сдѣлано для всѣхъ. Какое странное заблужденіе! Ваше счастье предполагаетъ извѣстное романическое настроеніе ума, котораго у насъ нѣтъ, необыкновенную душу и особый вкусъ. Вы облекаете эту странную смѣсь именемъ добродѣтели, вы называете ее философіей; по развѣ добродѣтель и философія созданы для всѣхъ? Ихъ имѣетъ только тотъ, кто можетъ имѣть, и придерживается тотъ, кто способенъ къ нимъ. Представьте себѣ, что всѣ люди были бы мудры и философы; согласитесь, что тогда міръ былъ бы чертовски скученъ. По-моему, да здравствуетъ философія и мудрость Соломона! — пить хорошія вина, наѣдаться тонкими кушаньями, возиться съ хорошенькими женщинами, отдыхать въ мягкой постели; за исключеніемъ этого, все прочее пустяки.

Я.-- Какъ! а защищать свое отечество?

Онъ. — Пустяки! Нѣтъ никакого отечества: отъ одного до другого полюса я ничего не вижу, кромѣ тирановъ и рабовъ.

Я.-- А помогать друзьямъ?..

Онъ.-- Пустяки! Развѣ есть у кого-нибудь друзья? А если бы и были, какая необходимость дѣлать изъ нихъ неблагодарныхъ? Приглядитесь хорошенько, и вы увидите, что оказанныя услуги почти никогда не ведутъ ни къ чему другому. Признательность — бремя, а всякое бремя создано только для того, чтобы сбрасывать его съ себя.

Я, — А занимать въ обществѣ какое-нибудь положеніе и исполнять свои обязанности?..

Онъ.-- Пустяки! Развѣ важно имѣть общественное положеніе или не имѣть его; лишь бы быть богатымъ, ибо всякій выбираетъ себѣ положеніе только для того, чтобы разбогатѣть. Исполнять свои обязанности? А къ чему это ведетъ? къ зависти, раздорамъ и гоненіямъ. Развѣ такимъ образомъ дѣлаютъ карьеру? Нѣтъ: ухаживать, бывать у вліятельныхъ людей, изучать ихъ вкусы, поддѣлываться подъ ихъ прихоти, угождать ихъ порочнымъ наклонностямъ, одобрять ихъ дурныя дѣла, — вотъ въ чемъ секретъ.

Я.-- А наблюдать за воспитаніемъ своихъ дѣтей?..

Онъ. Пустяки! Это дѣло воспитателей.

Я.-- Но если эти воспитатели, придерживаясь вашихъ принциповъ, будутъ пренебрегать своими обязанностями, кто будетъ расплачиваться за это?

Онъ.-- Конечно, не я, но, м. б., когда-нибудь мужъ моей дочери или жена моего сына.

Я.-- А если оба они предадутся разврату и порокамъ?

Онъ.-- Это свойственно ихъ положенію.

Я.-- А если они покроютъ себя позоромъ?

Онъ.-- Что бы человѣкъ ни дѣлалъ, онъ не можетъ покрыть себя позоромъ, если онъ богатъ.

Я.-- А если они разорятся?

Онъ.-- Тѣмъ хуже для нихъ.

Я.-- Стало быть, вы мало заботились бы о вашей женѣ?

Онъ.-- Вовсе не заботился бы. По моему мнѣнію, дѣлать все, что нравится, самый лучшій способъ обхожденія со своей дорогой половиной. Неужели вы думаете, что общество было бы очень привлекательно, если бы каждый исполнялъ свои обязанности?

Я.-- Отчего же нѣтъ? Когда я доволенъ своимъ утромъ, тогда для меня и вечеръ особенно пріятенъ.

Онъ.-- И для меня тоже.

Я.-- Свѣтскіе люди такъ разборчивы въ своихъ удовольствіяхъ потому, что они живутъ въ совершенной праздности.

Онъ.-- Не думайте этого: они много суетятся.

Я.-- Такъ какъ они никогда не утомляются, то они не ищутъ и отдохновенія.

Онъ. — Не вѣрьте этому: они постоянно измучены.

Я.-- Развлеченіе для нихъ — дѣловое занятіе, а не потребность.

Онъ.-- Тѣмъ лучше; удовлетвореніе потребности всегда сопряжено съ трудомъ.

Я.-- Имъ доступно все. Душа ихъ деревенѣетъ, и скука овладѣваетъ ею. Тотъ, кто отнялъ бы у нихъ жизнь среди ихъ подавляющаго избытка, оказалъ, бы имъ услугу, вѣдь счастье знакомо имъ только съ той стороны, которая всего скорѣе притупляется. Я не пренебрегаю чувственными наслажденіями; у меня также есть нёбо, которому доставляютъ удовольствіе тонкія явства или прекрасныя вина; у меня есть сердце и глаза, и мнѣ пріятно видѣть хорошенькую женщину, чувствовать подъ своей рукой упругую округлость ея шеи, прильнуть къ ея губамъ, черпать сладострастіе въ ея взорахъ и замирать въ ея объятіяхъ. Иногда я съ удовольствіемъ принимаю участіе въ обществѣ друзей въ довольно шумныхъ пирушкахъ. Но я не скрою отъ васъ, что для меня безконечно пріятнѣе придти на помощь къ какому-нибудь несчастному, окончить какое-нибудь щекотливое дѣло, дать спасительный совѣтъ, прочесть что-нибудь поучительное, сдѣлать прогулку въ обществѣ дорогихъ для меня мужчины или женщины, провести нѣсколько часовъ въ занятіяхъ съ дѣтьми, написать хорошую страницу, исполнить обязанности, требуемыя моимъ положеніемъ; сказать той, которую я люблю, что-нибудь столь нѣжное и пріятное, что она за это обовьетъ своими руками мою шею. Есть такія дѣянія, что я отдалъ бы все, что имѣю, за то, чтобы быть въ состояніи ихъ совершить.

«Магометъ» — великое произведеніе, но я предпочелъ бы ему возстановленіе чести Каласа. Одинъ изъ моихъ знакомыхъ искалъ убѣжища въ Карфагенѣ. Это былъ младшій сынъ семьи въ такой странѣ, гдѣ все состояніе родителей переходитъ къ старшему сыну. Онъ узнаетъ, что его старшій брать, любимецъ родителей, отнявъ у нихъ все, что они имѣли, выгналъ ихъ изъ замка, и что добрые старики прозябаютъ въ нуждѣ въ одномъ провинціальномъ городѣ. Что же дѣлаетъ младшій, отправившійся попытать счастье на чужбинѣ, такъ какъ родители обходились съ нимъ жестоко? Онъ присылаетъ имъ денегъ, спѣшитъ устроить свои дѣла, возвращается богатымъ, поселяетъ мать и отца въ ихъ прежнемъ жилищѣ и выдаетъ замужъ сестеръ. Ахъ, мой милый Рамо, этотъ человѣкъ считалъ то время самымъ счастливымъ въ своей жизни и не могъ безъ слезъ о немъ разсказывать, и я, передавая вамъ эту исторію, чувствую, какъ сердце мое бьется и радостный трепетъ мѣшаетъ мнѣ говорить

Онъ.-- Какія вы странныя существа!

Я.-- А вы существа, достойныя сожалѣнія, если вы не въ состояніи понять, что человѣкъ можетъ возвышаться изъ того положенія, въ которое онъ поставленъ судьбою, и что тотъ не можетъ быть несчастливъ, кто совершилъ два разсказанныхъ мною прекрасныхъ дѣянія.

Онъ.-- Это такое счастье, съ которымъ мнѣ было бы трудно освоиться, ибо оно встрѣчается рѣдко. Такъ, по-вашему, нужно быть честными людьми?

Я.-- Для того, чтобы быть счастливымъ, несомнѣнно.

Онъ.-- Однако я вижу множество честныхъ людей, которые несчастливы, и множество людей счастливыхъ, которые нечестны.

Я.-- Это кажется вамъ.

Онъ. — А развѣ не потому мнѣ некуда сегодня вечеромъ пойти поужинать, что я на одно мгновеніе обнаружилъ здравый смыслъ и искренность?

Я.-- О, нѣтъ, это потому, что вы не обладали постоянно этими качествами; это потому, что вы не поняли своевременно, что не рабскимъ подчиненіемъ нужно было прежде всего создать себѣ средства существованія.

Онъ.-- Рабскимъ подчиненіемъ или нѣтъ, но, по крайней мѣрѣ, это самыя удобныя для меня средства. существованія.

Я.-- И самыя ненадежныя и самыя безчестныя.

Онъ.-- Но болѣе всего подходящія къ моему характеру тунеядца, глупца и негодяя.

Я.-- Согласенъ.

Онъ. — Такъ какъ я могу создать себѣ счастье только пороками, которые во мнѣ естественны, которые я пріобрѣлъ безъ труда и сохраняю безъ усилія; которые соотвѣтствуютъ нравамъ моихъ соотечественниковъ; которые приходятся по вкусу моимъ покровителямъ и болѣе подходящи къ ихъ мелкимъ нуждамъ, чѣмъ добродѣтели, которыя стѣсняли бы ихъ, служа для нихъ съ утра до вечера укоромъ, то было бы. очень странно, если бы я сталъ мучить себя, какъ преступникъ, чтобы коверкать себя и дѣлать изъ себя нѣчто такое, что на меня не похоже, чтобы усвоить себѣ характеръ, для меня неподходящій, и такія качества, которыя я, чтобы не спорить, готовъ назвать весьма почтенными, но которыя мнѣ было бы очень трудно пріобрѣсть и примѣнять на практикѣ, которыя не привели бы ни къ чему и, м. б., даже хуже, чѣмъ ни къ чему, такъ какъ они были бы постоянной сатирой на тѣхъ самыхъ богачей, у которыхъ такіе бѣдняки, какъ я, должны искать средствъ къ существованію. Люди хвалятъ добродѣтель, но ненавидятъ ее, бѣгутъ отъ нея, такъ какъ она обдаетъ холодомъ, а между тѣмъ въ этомъ мірѣ ноги слѣдуетъ держать въ теплѣ. Сверхъ того, все это неизбѣжно привело бы меня въ мрачное настроеніе. Вѣдь отчего же мы такъ часто видимъ, что благочестивые люди такъ жестокосердны, такъ несносны, такъ необходительны? Оттого, что они задали себѣ такую задачу, которая не въ ихъ природѣ; они страдаютъ, а тотъ, кто страдаетъ, заставляетъ страдать и другихъ; это не по вкусу ни мнѣ, ни моимъ покровителямъ; я долженъ быть веселъ, изворотливъ, забавенъ, шутливъ, смѣшонъ. Добродѣтель требуетъ уваженія къ себѣ, а уваженіе стѣснительно; добродѣтель хочетъ, чтобы ей поклонялись, а поклоненіе незабавно. Я имѣю дѣло съ людьми, которые скучаютъ, и я долженъ ихъ заставить смѣяться. А смѣшить могутъ нелѣпости и безразсудства, потому-то я долженъ быть пелѣпъ и безразсуденъ, и если бы я не былъ такимъ отъ природы, то всего проще было бы притвориться такимъ. Къ счастью, я не имѣю надобности быть лицемѣромъ; лицемѣровъ и такъ много, и всевозможныхъ оттѣнковъ, не считая такихъ, которые лицемѣрятъ предъ самими собой. Возьмите, напр., кавалера де-ла-Морліера, онъ надѣваетъ шапку на-бекрень, ходитъ, закинувъ голову вверхъ, смотритъ на проходящихъ свысока, заставляетъ биться о бокъ свою длинную шпагу, готовъ сказать дерзость всякому, кто держитъ себя скромно, и точно будто вызываетъ на бой каждаго встрѣчнаго; а что въ сущности ему надо? Убѣдить другихъ, что онъ храбрецъ, тогда какъ онъ трусъ. Дайте ему щелчка но носу, и онъ покорно приметъ его. Хотите заставить его понизить топъ? Заговорите громче, покажите свою палку или дайте ему колѣнкой… Онъ самъ удивится тому, что онъ трусъ, и спроситъ васъ, кто вамъ сообщилъ объ этомъ, откуда вы узнали это? Онъ самъ до сихъ поръ этого не зналъ; продолжительная привычка изображать изъ себя храбреца внушила ему высокое мнѣніе о себѣ; онъ такъ долго разыгрывалъ роль, что принялъ за дѣйствительность то, что изображалъ.

А эта женщина, которая убиваетъ свою плоть, посѣщаетъ тюрьмы, участвуетъ во всѣхъ благотворительныхъ обществахъ, ходитъ, опустивши глаза внизъ, и не рѣшается посмотрѣть мужчинѣ прямо въ лицо изъ опасенія поддаться соблазну, — развѣ у нея сердце не пылаетъ страстью, развѣ изъ ея груди не вырываются вздохи, развѣ ея темпераментъ не воспламеняется, развѣ ее не томятъ желанія, развѣ ея воображеніе не рисуетъ картинъ ночи, сценъ изъ «Portier des Chartrenx»?..что съ ней тогда дѣлается? что думаетъ объ этомъ ея горничная, вскакивающая съ постели въ одной рубашкѣ и бѣгущая на помощь къ своей госпожѣ? Идите спать. Жюстина, не васъ зоветъ въ кошмарѣ госпожа.

А если бы нашъ другъ Рамо вздумалъ презрительно относиться къ богатству, къ женщинамъ, къ вкуснымъ обѣдамъ, къ праздности и сталъ бы выдавать себя за Катона, — кѣмъ былъ бы онъ? лицемѣромъ. Рамо долженъ быть такимъ, каковъ онъ есть: счастливымъ разбойникомъ среди богатыхъ разбойниковъ, а не фанфарономъ добродѣтели и даже не добродѣтельнымъ человѣкомъ, питающимся коркой черстваго хлѣба въ одиночествѣ или въ обществѣ другихъ бѣдняковъ. Короче говоря, мнѣ не по вкусу ни ваше счастье, ни счастье подобныхъ вамъ мечтателей.

Я.-- Я вижу, мой милый, что вамъ незнакомо это счастье и вы даже не способны понять его.

Онъ.-- Тѣмъ лучше, клянусь вамъ, тѣмъ лучше. Оно заставило бы меня подыхать отъ голода, отъ скуки и, м. б., отъ угрызеній совѣсти

Я.-- Поэтому я могу дать вамъ только одинъ совѣтъ: какъ можно скорѣе вернуться въ тотъ домъ, откуда васъ выгнали за вашу опрометчивость.

Онъ.-- И дѣлать то, чего вы не порицаете безусловно, но что мнѣ противно дѣлать по нѣкоторымъ соображеніямъ.

Я.-- Странно!

Онъ — Тутъ нѣтъ ничего страннаго; я готовъ дѣлать подлости, но я не хочу ихъ дѣлать по принужденію. Я готовъ унижать мое достоинство… Вы смѣетесь?

Я.-- Да, меня смѣшитъ ваше достоинство.

Онъ.-- У каждаго свое. Я готовъ забыть о своемъ достоинствѣ, но добровольно, а не по приказанію другихъ. Развѣ я могу допустить, чтобы мнѣ говорили: ползай, и чтобы я обязанъ былъ ползать? Это — аллюръ червяка и мой, и мы оба держимся его, когда намъ не мѣшаютъ, но мы выпрямляемся, когда наступаютъ намъ на хвостъ; мнѣ наступили на хвостъ, и я выпрямился. Помимо того, вы не имѣете представленія о томъ чудовищѣ, о которомъ идетъ рѣчь. Представьте себѣ меланхоличнаго и угрюмаго человѣка, изнемогающаго отъ припадковъ ипохондріи и закутаннаго въ два или три оборота въ свой халатъ, недовольнаго самимъ собой и всѣмъ на свѣтѣ; его съ трудомъ можно разсмѣшить, даже исковеркавъ свое тѣло и свой умъ на сотни ладовъ; онъ хладнокровно смотритъ на забавныя гримасы моего лица и на кривлянья моей фантазіи, которыя еще болѣе забавны… Какъ бы я ни старался достигнуть той высоты кривлянья, до которой доходятъ обитатели дома умалишенныхъ, — все напрасно. Разсмѣется онъ или не разсмѣется? Вотъ что я принужденъ спрашивать у самого себя среди своихъ кривляній, а вы можете понять, какъ такая неувѣренность вредитъ таланту. Мой ипохондрикъ съ головой, погруженной въ ночной колпакъ, который закрываетъ ему глаза, похожъ на неподвижную пагоду, къ подбородку которой прикрѣпили нитку, спускающуюся подъ самое кресло. Вы ждете, чтобы нитка зашевелилась, но она не шевелится; если же случается, что ротъ полуоткроется, то это для того, чтобы произнести неутѣшительное для васъ слово, такое слово, которое показываетъ вамъ, что на васъ не обращали никакого вниманія, и что всѣ ваши кривлянья пропали даромъ. Это слово есть отвѣтъ на вопросъ, который вы задавали ему четыре дня тому назадъ. Слово произнесено, сосцевидный мускулъ сжимается и ротъ закрывается.

(И онъ сталъ передразнивать своего ипохондрика, усѣлся въ кресло съ неподвижной головой, со шляпой, надвинутой на лобъ до самыхъ бровей; глаза полузакрылъ, руки опустилъ, и ротъ шевелился у него, какъ у автомата).

Печальный, угрюмый и въ своихъ рѣшеніяхъ непреклонный, какъ судьба, — таковъ нашъ патронъ.

Противъ него сидитъ дурища, которая разыгрываетъ изъ себя важную особу, и которой можно было бы рѣшиться сказать, что она хороша, такъ какъ она дѣйствительно хороша, хотя у нея на лицѣ мѣстами прыщи… Сверхъ того, она злѣе, гордѣе, глупѣе всякаго гуся. Сверхъ того, она хочетъ быть умной. Сверхъ того, ее надо увѣрять, что она умна, какъ никто. Сверхъ того, она ничего не знаетъ, а все рѣшаетъ. Сверхъ того, надо апплодировать ея рѣшеніямъ и руками и ногами, прыгать отъ радости, цѣпенѣть отъ восторга; «ахъ, какъ это прекрасно, какъ это тонко, какъ прекрасно сказано, какъ это тонко подмѣчено, какъ это удивительно прочувствовано! и откуда все это женщины берутъ? Безъ изученія, однимъ инстинктомъ, однимъ природнымъ даромъ! Это настоящее чудо! Послѣ этого подите — увѣряйте насъ, будто для этого нужны опытъ, изученіе, размышленіе, воспитаніе!..» И другія подобныя глупости надо высказывать, плакать отъ радости, десять разъ на дню сгибаться предъ ней, такъ, чтобы одна нога была согнута, а другая вытянута назадъ, руки простерты къ богинѣ; надо угадывать ея желанія по ея взорамъ, ловить каждое слово съ ея устъ, ждать ея приказа и летѣть исполнять его, какъ стрѣла. Кто захочетъ взять на себя такую роль, кромѣ той жалкой твари, которая находитъ тамъ два или три раза въ недѣлю, чѣмъ удовлетворить требованіе своего желудка? Что подумать о другихъ, такихъ, какъ Палиссо, Фреронъ, Пуапсинэ, Бакюларъ, у которыхъ есть кое-что, и подлости которыхъ нельзя извинить бурчаніемъ желудка?

Я.-- Я никогда не подумалъ бы, что вы такъ взыскательны.

Онъ.-- Я не взыскателенъ. Сначала я присматривался, какъ дѣлаютъ другіе, и дѣлалъ, какъ они, даже немного лучше, потому что у меня болѣе откровенной наглости, потому что я лучше разыгрываю комедію, болѣе изморился голодомъ и потому что у меня здоровѣе легкія. Должно быть, я происхожу по прямой линіи отъ знаменитаго Стентора…

(И чтобы датъ мнѣ истинное представленіе о силѣ своихъ легкихъ, онъ сталъ такъ громко кашлять, что въ кофейнѣ задрожали оконныя стекла, а шахматные игроки пріостановили игру).

Я.-- Но къ чему же этотъ вашъ талантъ?

Онъ.-- Вы не догадываетесь?

Я.-- Нѣтъ, я немножко недогадливъ.

Онъ.-- Предположите, что завязался диспутъ, и побѣда еще не склонилась ни на чью сторону; я встаю и громовымъ голосомъ объявляю: «Это такъ, какъ утверждаетъ дѣвица вотъ что называется здраво разсуждать! Въ этомъ видна геніальность!» Однако, не всегда слѣдуетъ одобрять однимъ и тѣмъ же образомъ, иначе сдѣлаешься однообразнымъ, будешь казаться неискреннимъ и всѣмъ надоѣшь. Этого можно избѣжать только съ помощью смѣтливости и находчивости; надо умѣть подготовить и кстати пустить въ ходъ свой мажорный и рѣшительный топъ, надо умѣть пользоваться случаемъ и удобной минутой. Когда, напр., мнѣнія расходятся, споръ достигъ высшей степени ожесточенія, когда всѣ говорятъ заразъ и ничего нельзя разслышать, тогда надо встать въ сторонѣ, въ углу, самомъ отдаленномъ отъ поля битвы, подготовить свой взрывъ долгимъ молчаніемъ и потомъ внезапно упасть, какъ бомба., среди спорящихъ; никто, кромѣ меня, не обладаетъ этимъ искусствомъ. Но я особенно поразителенъ въ пріемахъ, противоположныхъ вышеописанному: я владѣю слабыми тонами голоса, которые я сопровождаю улыбкой; у меня есть безконечное разнообразіе одобрительныхъ ужимокъ; тугъ участвуютъ и носъ, и ротъ, и лобъ, и глаза; я обладаю удивительной гибкостью поясницы, особой манерой сгибать позвоночный хребетъ, подымать или опускать плечи, растопыривать пальцы, наклонять голову, закрывать глаза и приходить въ оцѣпенѣніе, словно я услышалъ нисходящій съ неба ангельскій и божественный голосъ; вотъ именно это и льстить. Не знаю, поняли ли вы всю выразительность этой послѣдней позы; не я выдумалъ ее, но въ примѣненіи ея никто меня не превосходилъ. Посмотрите, посмотрите.

Я.-- Дѣйствительно, это неподражаемо.

Онъ.-- Думаете ли вы, что найдется такая женская голова, которая устоитъ противъ этого?

Я.-- Нѣтъ. Надо сознаться, что въ искусствѣ корчить изъ себя шута и унижаться вы зашли такъ далеко, какъ только возможно.

Онъ.-- Они никогда до этого не дойдутъ, всѣ, сколько бы ихъ ни было, и что бы они ни дѣлали. Лучшій изъ нихъ, напр. Палиссо, навсегда останется не болѣе, какъ хорошимъ ученикомъ. Но хотя эта роль въ началѣ забавляетъ и хотя находишь нѣкоторое удовольствіе въ томѣ, что внутренне смѣешься надъ глупостью тѣхъ, кого морочишь, въ концѣ концовъ она утрачиваетъ пикантность и послѣ нѣсколькихъ новыхъ открытій бываешь принужденъ повторяться, — умъ и искусство имѣютъ свои предѣлы; только для Бога и для немногихъ рѣдкихъ геніевъ поприще расширяется по мѣрѣ движенія впередъ…

Я.-- И при такой любви ко всему прекрасному и при такой геніальности неужели вы ничего не изобрѣли?

Онъ.-- Извините, а, напр., выражающій восторгъ изгибъ спины, о которомъ я говорилъ вамъ; я считаю его своимъ изобрѣтеніемъ, хотя, м. б., нѣкоторые завистники и станутъ оспаривать его у меня. Я охотно вѣрю, что и до меня пускали его въ дѣло, но кто другой могъ понять, насколько онъ удобенъ для того, чтобы внутренне подсмѣиваться надъ нахаломъ, которымъ мы повидимому восхищаемся? У меня есть сотня способовъ приступить къ обольщенію молодой дѣвушки въ присутствіи ея матери такъ, что послѣдняя ничего не замѣтитъ и даже будетъ помогать мнѣ. Съ самаго вступленія на это поприще я всегда пренебрегалъ пошлыми средствами передавать любовныя записки; у меня есть десятокъ способовъ устроить это такъ, что онѣ будутъ взяты изъ моихъ рукъ, и я смѣю льстить себя надеждой, что среди этихъ способовъ есть совершенно новые. Я въ особенности обладаю талантомъ ободрять робкихъ молодыхъ людей; нѣкоторые изъ нихъ, благодаря мнѣ, имѣли полный успѣхъ, хотя не отличались ни умомъ, ни наружностью. Если бы все это было изложено письменно, я полагаю, за мной признали бы нѣкоторую геніальность.

Я.-- Это доставило бы вамъ оригинальную извѣстность.

Онъ.-- Я не сомнѣваюсь въ этомъ.

Я.-- На вашемъ мѣстѣ я набросалъ бы всѣ эти вещи на бумагѣ. Было бы жаль, если бы онѣ пропали безслѣдно.

Онъ.-- Это вѣрно. Но вы не подозрѣваете, какъ мало я придаю значенія методу и принципамъ. Тота, кому нужно составленіе протоколовъ, далеко не пойдетъ; геніи мало читаютъ, много учатся на опытѣ и формируются сами собой. Посмотрите на Цезаря, на Тюрена, на Вобана, на маркизу де-Тенсенъ, на ея брата — кардинала, на секретаря его, аббата Трюблэ и на Бурэ? Кто давалъ Вурэ уроки? Никто, сама природа образуетъ такихъ рѣдкихъ людей…

Я. — Но въ ваши свободные часы, когда томленіе вашего пустого желудка или тяжесть вашего переполненнаго желудка гонитъ отъ васъ сонъ…

Онъ.-- Я объ этомъ подумаю. Лучше писать великія вещи, чѣмъ исполнять малыя. Тогда душа возвышается, воображеніе разгорается, воспламеняется и пріобрѣтаетъ необыкновенную широту полета, и, наоборотъ, оно гаснетъ, когда въ присутствіи нашей маленькой Юсъ мы выражаемъ удивленіе по поводу апплодисментовъ, расточаемыхъ глупой публикой этой жеманной Данжевилль, которая играетъ такъ пошло, ходитъ по сценѣ почти согнувшись пополамъ, притворяется, будто смотритъ прямо въ глаза тому, съ кѣмъ говоритъ, а сама смотритъ по сторонамъ, считаетъ выдѣлываемыя ею гримасы за нѣчто изящное, а свою манеру ходить крошечными шагами очень граціозной; или по поводу того, что иные восхищаются этой напыщенной Клеронъ, которая худа, неестественна, натянута до крайности. Глупый партеръ хлопаетъ имъ изо всѣхъ силъ и не замѣчаетъ, что у насъ масса прелести, что у насъ прелестная кожа, прекрасные глаза, хорошенькое личико, хотя при этомъ немного внутреннихъ достоинствъ, и походка если не очень легка, то и не такая неловкая, какъ говорятъ. Зато что касается чувствъ, то съ нами никто не можетъ сравняться; нѣтъ ни одной, которую мы не заткнули бы за поясъ.

Я.-- Какъ васъ понятъ; иронія это или правда?

Онъ.-- Жаль, что эти чертовскія чувства скрываются внутри и даже слабаго отраженія отъ нихъ не выходитъ наружу, но я знаю, навѣрное знаю, что они у нея есть. Надо видѣть, какъ они дѣйствуютъ, когда на нее находитъ блажь, какъ она обходится съ лакеями, какъ она колотитъ по щекамъ горничныхъ, какъ она выгоняетъ ногами пріятеля, который нарушилъ должное къ ней уваженіе. Этотъ чертенокъ, увѣряю васъ, полонъ чувствъ и достоинства… Однако, вы, кажется, не понимаете, что я хочу сказать, не правда ли?

Я.-- Признаюсь, не могу понять, чистосердечно ли вы говорите или изъ чувства злобы. Я человѣкъ прямой: поэтому будьте любезны выразиться яснѣе и оставить ваши извороты.

Онъ.-- Все это то, что мы разсказываемъ нашей маленькой Юсъ относительно Данжевилль и Клеронъ, пересыпая по временамъ нашъ разсказъ нѣкоторыми словами, которыя заставляютъ настораживаться. Я допускаю, что вы считаете меня за негодяя, но не думаю, чтобы вы считали меня глупцомъ, а только глупецъ или влюбленный могъ бы серьезно говорить такія нелѣпости.

Я.-- Но какъ же можно рѣшиться ихъ высказывать?

Онъ.-- Это не дѣлается сразу, до этого доходятъ постепенно. Ingenii largitor venter.

Я.-- Для этого нужно быть подгоняемымъ голодомъ.

Онъ.-- Можетъ быть. Однако, какъ бы ни казались вамъ нелѣпы такія мнѣнія, повѣрьте, что тѣ, кому они высказываются, гораздо болѣе привыкли ихъ слышать, чѣмъ мы привыкли позволять себѣ смѣлость ихъ высказывать.

Я.-- И неужели находится кто-нибудь, кто осмѣливается раздѣлять ваши мнѣнія?

Онъ.-- Что значитъ: «кто-нибудь»? Въ нашемъ обществѣ всѣ одинаково думаютъ и говорятъ.

Я.-- Тѣ изъ васъ, которые не страшные негодяи, должны быть страшными глупцами.

Онъ.-- Глупцами? Клянусь вамъ, что среди насъ есть одинъ только глупецъ, это — тотъ, кто насъ угощаетъ за то, что мы его морочимъ.

Я.-- Но какъ можно допустить, чтобы морочили людей такимъ грубымъ образомъ? Вѣдь превосходство талантовъ Данжевилль и Клеронъ всѣми признано.

Онъ.-- Люди пьютъ льстивую ложь большими глотками, а правду, которая имъ непріятна, они принимаютъ по каплѣ. Къ тому же мы съ виду такъ глубоко убѣждены, такъ искренни!

Я.-- Все-таки не можетъ быть, чтобы вы не поступались иногда принципами вашего искусства и нечаянно не проговаривались одной изъ тѣхъ горькихъ истинъ, которыя оскорбительны для самолюбія; вѣдь, несмотря на то, что вы исполняете жалкую, низкую и отвратительную роль, я полагаю, что въ глубинѣ души у васъ есть нѣкоторое благородство,

Онъ.-- У меня! никакого. Чортъ меня побери, если я знаю, что у меня есть въ глубинѣ души. Вообще у меня умъ круглый, какъ шаръ, а характеръ гибкій, какъ ива. Я никогда не фальшивлю, если только мнѣ выгодно быть правдивымъ, и никогда не бываю правдивъ, если мнѣ выгодно быть фальшивымъ. Я говорю, что взбредетъ мнѣ въ голову: если толково, тѣмъ лучше; если вздоръ, на него не обращаютъ вниманія. Я не стѣсняюсь въ выборѣ выраженій. Я никогда въ жизни не размышлялъ ни до того, какъ мнѣ говорить, ни въ то время, когда говорилъ, ни послѣ того, какъ сказалъ; зато никто и не обижается на меня.

Я. — Однако это случилось съ вами у тѣхъ почтенныхъ людей, у которыхъ вы жили, и которые были такъ добры къ вамъ.

Онъ.-- Что дѣлать? Это было несчастье, одинъ изъ тѣхъ несчастныхъ моментовъ, которые неизбѣжны въ жизни. Непрерывнаго благополучія не существуетъ; мнѣ было слишкомъ хорошо и это не могло продолжаться вѣчно. У насъ, какъ вамъ извѣстно, собиралось самое многочисленное и самое избранное общество. Это была школа человѣколюбія, это напоминало старинное гостепріимство. Тутъ сходились поэты, у которыхъ погибалъ талантъ; всѣ не имѣвшіе успѣха музыканты; всѣ авторы, которыхъ никто не читаетъ; всѣ освистанныя актрисы, неудачники-актеры; цѣлая масса бѣдняковъ, пошляковъ и паразитовъ, во главѣ которыхъ выступалъ я, какъ храбрый вождь толпы трусовъ. Я приглашаю ихъ ѣсть не церемонясь, когда они впервые приходятъ въ домъ; я приказываю дать имъ пить; они сами такъ застѣнчивы! Тамъ было нѣсколько молодыхъ людей, которые были въ лохмотьяхъ и не знали, куда дѣться, но у которыхъ была счастливая наружность; тамъ было нѣсколько негодяевъ, которые ухаживали за патрономъ и старались усыпить его, чтобы тѣмъ временемъ поживиться чѣмъ-нибудь отъ патронши. Мы съ виду веселы, но въ дѣйствительности въ печальномъ настроеніи духа и страшно голодны. Волки не болѣе жадны, тигры не болѣе жестокосерды.. Мы пожираемъ, точно волки, послѣ того, какъ земля долго пробыла подъ снѣгомъ, и точно тигры рвемъ въ клочки все, что имѣетъ успѣхъ. Иногда своры Бертена, Месанжа и Вилльморьена. сходятся вмѣстѣ, и тогда въ домѣ поднимается невѣроятный гвалтъ. Никто еще никогда не видалъ собранія столькихъ ожесточенныхъ, злобныхъ и ядовитыхъ тварей. Только и слышишь, что имена Бюффона, Дюкло, Монтескье, Руссо, Вольтера, Д’Аламбера, Дидро. И, Богъ вѣсть, какими эпитетами сопровождаются эти имена. Мы не признаемъ таланта за тѣми, кто не такъ глупъ, какъ мы. Тамъ-то и былъ составленъ планъ комедіи: «Философы»; сцена съ разносчикомъ мною составлена. Васъ, какъ и другихъ, также не пощадили въ этой комедіи.

Я.-- Тѣмъ лучше. Этимъ дѣлаютъ мнѣ больше чести, чѣмъ я заслуживаю. Я считалъ бы себя оскорбленнымъ, если бы меня стали хвалить тѣ, которые бранятъ такихъ талантливыхъ и честныхъ людей.

Онъ.-- Насъ много, и каждый долженъ внести свою дань; принеся въ жертву крупныхъ животныхъ, мы принимаемся за остальныхъ.

Я. — Поносить науку и добродѣтель для того, чтобы жить, — это значить покупать себѣ насущный хлѣбъ слишкомъ дорогой цѣной.

Онъ.-- Я уже говорилъ вамъ, что мы люди безъ всякаго вѣса; мы поносимъ всѣхъ, по никому не причиняемъ огорченія. У насъ иногда бываетъ и тупой аббатъ д’Оливэ, и толстый аббатъ ле-Бланъ и лицемѣръ Батте. Толстый аббатъ бываетъ золъ только до обѣда. Выпивъ свой кофе, онъ усаживается въ кресло, упирается ногами въ каминъ и засыпаетъ, какъ старый попугай на своей жердочкѣ. Когда разговоръ становится слишкомъ шумнымъ, онъ начинаетъ зѣвать, потягиваться, протирать глаза и говоритъ;

" — Ну, такъ въ чемъ же дѣло?

" — Дѣло вотъ въ чемъ: правда ли, что Пиронъ остроумнѣе Вольтера?

" — Не надо забывать, что рѣчь идетъ объ остроуміи, а не о вкусѣ, потому что Пиронъ не подозрѣваетъ даже существованія послѣдняго.

" — Даже не подозрѣваетъ существованія.

« — Нѣтъ»…

И вотъ завязывается споръ о вкусѣ. Тогда патронъ дѣлаетъ знакъ рукой, чтобы его слушали, такъ какъ онъ считаетъ себя самымъ свѣдущимъ именно въ этой области. «Вкусъ, говоритъ онъ, вкусъ… это — такая вещь»… Но я клянусь вамъ, что я не знаю, что онъ хочетъ сказать, да онъ и самъ не знаетъ

Иногда бываетъ у насъ другъ Роббэ; онъ угощаетъ насъ двусмысленными разсказами, описаніемъ чудесъ, которыя продѣлываются какими-то фанатиками, и которыя онъ видѣлъ собственными глазами, а. также чтеніемъ нѣкоторыхъ пѣсней изъ его поэмы, написанной на сюжетъ, который онъ основательно изучилъ. Я не выношу его стиховъ, но люблю слушать, какъ онъ декламируетъ ихъ, — тогда онъ похожъ на человѣка, одержимаго бѣсомъ. Всѣ окружающіе восклицаютъ: «Вотъ это настоящій поэтъ!»…

Посѣщаетъ насъ также одинъ простофиля, который съ виду пошлъ и глупъ, а на самомъ дѣлѣ уменъ, какъ чортъ, и хитрѣе старой обезьяны. Это одна изъ такихъ личностей, которыя вызываютъ на шутки и насмѣшки, и которыхъ Богъ создалъ для исправленія тѣхъ людей, которые судятъ по наружности, и которые должны были бы убѣдиться, глядя въ зеркало, что такъ же не трудно принимать видъ глупца, будучи умнымъ человѣкомъ, какъ не трудно скрывать свою глупость подъ маской остроумія. Это общая большинству людей слабость — нападать на добряка, чтобы на его счетъ позабавить другихъ, — оттого-то всѣ и нападали на нашего простофилю. Это была западня, которую мы разставляли для вновь пришедшихъ, и я не видѣлъ почти ни одного изъ нихъ, который не лопался бы въ нее…

(Я иногда удивлялся вѣрности наблюденій этого безумца надъ людьми и характерами, и я высказалъ ему это).

Это происходитъ отъ того, отвѣчалъ онъ мнѣ, что изъ дурного общества, какъ и изъ распутства, выносится польза; утрата невинности вознаграждается утратой предразсудковъ; въ обществѣ дурныхъ людей порокъ обнаруживается во всей своей наготѣ и потому представляется возможность хорошо изучить ихъ; къ тому же я читалъ кое-что.

Я.-- Что же вы читали?

Онъ.-- Я читалъ, читаю и постоянно перечитываю Феофраста, Лабрюйэра и Мольера.

Я.-- Это превосходныя произведенія.

Онъ. Они гораздо лучше, чѣмъ думаютъ о нихъ; но кто умѣетъ ихъ читать?

Я.-- Всѣ, сообразно со своими умственными способностями.

Онъ.-- Почти никто. Можете ли вы сказать, что въ нихъ ищутъ?

Я. — Развлеченія и поученій.

Онъ.-- Но какихъ поученій? Вѣдь въ этомъ вся суть.

Я.-- Познанія своихъ обязанностей, любви къ добродѣтели, ненависти къ пороку.

Онъ.-- А я извлекаю изъ нихъ все то, что слѣдуетъ дѣлать, и все, чего не слѣдуетъ говорить. Такъ, напр., когда я читаю «Скупца», я говорю себѣ: будь скупъ, если хочешь, но остерегайся говорить, какъ скупецъ. Когда я читаю «Тартюфа», я говорю: будь лицемѣромъ, если хочешь, но не говори, какъ лицемѣръ. Береги пороки, которые полезны для тебя; но откажись отъ тона и наружнаго вида порочнаго человѣка, которые тебя сдѣлали бы смѣшнымъ. Чтобы предохранить себя отъ такого тона и наружнаго вида, необходимо ихъ изучить, а эти именно авторы блестяще изобразили ихъ. Я таковъ, какъ есть, и остаюсь такимъ, какъ есть, но дѣйствую и говорю, какъ слѣдуетъ дѣйствовать и говорить. Я не изъ числа тѣхъ людей, которые презираютъ моралистовъ: отъ нихъ можно многому научиться, а въ особенности отъ тѣхъ изъ нихъ, которые излагаютъ мораль въ дѣйствіи. Порокъ оскорбляетъ людей лишь изрѣдка, а носители порока оскорбляютъ ихъ съ утра до вечера. Едва ли не лучше быть нахаломъ, чѣмъ имѣть нахальную физіономію: кто нахаленъ по характеру, тотъ оскорбляетъ только по временамъ, а у кого нахальная физіономія, тотъ оскорбляетъ всегда. Впрочемъ, не думайте, что я одинъ читаю такимъ образомъ; моя заслуга въ этомъ случаѣ заключается только въ томъ, что я дѣлаю, благодаря систематичности, смѣтливости и вѣрности взгляда, то же самое, что большинство другихъ дѣлаетъ благодаря инстинкту. Отсюда происходитъ то, что чтеніе не дѣлаетъ меня лучше, и что они все таки остаются смѣшными даже вопреки своей волѣ, между тѣмъ, какъ я бываю смѣшонъ только тогда, когда я этого хочу, и въ такихъ случаяхъ я оставляю ихъ далеко позади себя; вѣдь то же самое искусство, которое даетъ мнѣ въ извѣстныхъ случаяхъ возможность уклоняться отъ роли шута, паучаетъ меня, въ другихъ случаяхъ, какъ успѣшнѣе исполнять эту роль. Тогда я припоминаю все, что мнѣ говорили другіе, все, что я читалъ, и присовокупляю къ этому все, что есть плодъ моихъ собственныхъ дарованій, которыя поразительно плодовиты въ этомъ жанрѣ.

Я.-- Вы хорошо сдѣлали, что повѣдали мнѣ эти тайны, потому что иначе я могъ бы подумать, что вы противорѣчите самому себѣ.

Онъ. — Я вовсе не противорѣчу самому себѣ, потому что на одинъ случай, когда надо избѣгать роли шута, къ счастью, приходится сто случаевъ, когда нужно ее разыгрывать. У высокопоставленныхъ лишь нѣтъ лучшей роли, чѣмъ роль шута. Въ теченіе долгаго времени существовало при дворѣ оффиціальное званіе королевскаго шута, но никогда не было званія королевскаго мудреца. Я — шутъ Вертепа и многихъ другихъ; въ настоящую минуту, можетъ быть, вашъ, или, можетъ быть, вы — мой. Кто мудръ, тотъ не станетъ держать при себѣ шута, слѣдовательно, тотъ, кто держитъ при себѣ шута, не мудръ; если же онъ немудръ, онъ самъ шутъ и, можетъ быть, — если онъ король — шутъ своего шута. Не слѣдуетъ, впрочемъ, забывать, что въ такомъ измѣнчивомъ предметѣ, какъ нравы, нѣтъ ничего безусловно, существенно и вообще вѣрнаго или ложнаго, кромѣ того правила, что нужно быть такимъ, какимъ приказываетъ быть разсчетъ; хорошимъ или дурнымъ, мудрымъ или шутомъ, пристойнымъ или смѣшнымъ, честнымъ или порочнымъ. Если бы добродѣтель вела къ богатству, я или былъ бы добродѣтельнымъ или, подобно другимъ, представлялся бы добродѣтельнымъ, по отъ меня хотѣли, чтобы я былъ смѣшонъ, и я сдѣлался таковымъ; что же касается того, что я пороченъ, то я обязанъ этимъ одной природѣ. Впрочемъ, когда я говорю: пороченъ, я прибѣгаю къ вашему способу выраженія; вѣдь если бы мы захотѣли объясниться, то, вѣроятно, оказалось бы, что вы называете порокомъ то, что я называю добродѣтелью, а добродѣтелью то, что я называю порокомъ.

У насъ бываютъ также авторы изъ Комической Оперы, ихъ актеры и актрисы и еще чаще ихъ антрепренеры, — люди все со средствами и самыми высокими заслугами. Я позабылъ еще упомянуть о великихъ литературныхъ критикахъ, о всей этой литературной сволочи, которая пишетъ въ L`Avant-Coureur, les Petites Affiches, l’Année littéraire, l’Observateur littéraire, le Censeur hebdomadaire.

Я.-- L`Année littéraire! l’Observateur littéraire! это не можетъ быть, вѣдь они ненавидятъ другъ друга.

Онъ.-- Это правда;но за суповой миской всѣ бѣдняки мирятся между собой. Этотъ проклятый Observateur littéraire, чтобы чортъ побралъ его и его печатные листы! Именно, эта собака, маленькій жадный попъ, вонючій ростовщикъ и былъ причиной моего несчастья. Вчера впервые онъ появился на нашемъ горизонтѣ. Онъ вошелъ въ ту самую минуту, когда мы вылѣзаемъ изъ своихъ берлогъ, въ ту минуту, когда столъ накрытъ. Подаютъ кушанье, съ аббатомъ обходятся, какъ съ почетнымъ гостемъ и сажаютъ его на первое мѣсто. Я вхожу, замѣчаю его и говорю: «Какъ, г. аббатъ, вы сидите здѣсь на первомъ мѣстѣ? Сегодня такъ и должно быть, по завтра вы опуститесь на одинъ приборъ, послѣзавтра еще на одинъ и такимъ образомъ будете передвигаться отъ одного прибора къ другому направо и налѣво, пока съ того мѣста, которое я однажды занималъ до васъ, Фреронъ однажды послѣ меня, Дора однажды послѣ Фреропа, Палисо однажды послѣ Дора, вы, наконецъ, не займете постояннаго мѣста около меня, такого же жалкаго бездѣльника, какъ и вы, который siedo sempre come un maestoso cazzo fra duoi coglioni».

Такъ какъ аббатъ добрый малый и смотритъ на все съ хорошей стороны, то онъ разсмѣялся, м-ль, пораженная моимъ наблюденіемъ и вѣрностью моего сравненія, расхохоталась; всѣ тѣ, которые сидѣли направо и налѣво отъ аббата, или тѣ, которыхъ онъ заставилъ передвинуться на одинъ приборъ, стали смѣяться; всѣ смѣялись, кромѣ хозяина, который разсердился и сталъ мнѣ говорить такія слова, которыя не имѣли бы для меня никакого значенія, если бы мы были вдвоемъ…

" — Рамо, вы дерзки.

" — Я это знаю, и вы приняли меня на этомъ условіи.

" — Вы бездѣльникъ.

" — Какъ и всякій другой.

" — Вы оборванецъ.

" — Не будь я такимъ, развѣ я былъ бы здѣсь?

" — Я велю выгнать васъ.

" — Послѣ обѣда я самъ уйду.?.

« — Я вамъ совѣтую это».

Мы начали обѣдать и я попрежнему шутилъ. Хорошо поѣвши и вдоволь напившись, — вѣдь господинъ желудокъ такая особа, на которую я никогда не дулся, — я принялъ рѣшеніе и сталъ собираться уходить; я далъ слово въ присутствіи столькихъ свидѣтелей, что не могъ не сдержать его. Я довольно долго бродилъ по комнатѣ, отыскивая палку и шляпу тамъ, гдѣ ихъ не было, и разсчитывая на то, что патронъ разразится новыми ругательствами, что кто-нибудь возьметъ роль посредника и что, набранившись вдоволь, мы, въ концѣ концовъ, помиримся. Я все вертѣлся на одномъ мѣстѣ, потому что у меня ничего не было на сердцѣ; по патронъ, болѣе мрачный и нахмуренный, чѣмъ Гомеровъ Аполлонъ, когда онъ металъ свои стрѣлы въ греческую армію, еще болѣе обыкновеннаго надвинулъ на лобъ свой колпакъ и ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, поджавши подбородокъ кулакомъ.

М-ль подходитъ ко мнѣ.

" — Да что же особеннаго случилось, говорю я ей. Развѣ сегодня я былъ не такимъ какъ всегда?

" — Я требую, чтобы онъ ушелъ.

" — Я уйду… Но я не позволилъ себѣ никакой грубости.,

" — Извините, приглашаютъ г. аббата, а…

" — Хозяинъ самъ сдѣлалъ ошибку, приглашая аббата и въ то же время принимая въ домъ меня и вмѣстѣ со мною столько другихъ негодяевъ…

" — Полноте, мой милый Рамо, надо попросить извиненія у г. аббата.

" — Къ чему мнѣ его извиненіе?

« — Полноте, полноте, все это уладится…»

Меня берутъ за руки и тащатъ къ креслу аббата. Я протягиваю руки и смотрю на аббата съ нѣкоторымъ удивленіемъ, — вѣдь кто же просилъ когда-нибудь извиненія у аббата?

«Г. Аббатъ», говорю я ему, «все это очень нелѣпо, не правда ли?» Затѣмъ Я начинаю хохотать, а вслѣдъ за мною и аббатъ. Итакъ, съ этой стороны мнѣ все извинили, но нужно было подступиться еще къ другой, а съ хозяиномъ нужно было выражаться иначе. Я не припомню, какъ, именно, я сталъ извиняться предъ нимъ:

" — Милостивый государь! вотъ тотъ безумецъ…

" — Онъ уже давно причиняетъ мнѣ непріятности: не хочу и слышать о немъ.

" — Онъ сердится…

" — Да, я сержусь.

" — Этого болѣе не случится…

« — Пока первый негодяй…»

Среди этихъ затрудненій мнѣ пришла въ голову пагубная мысль, внушенная мнѣ увѣренностью въ самомъ себѣ, и заставившая меня держаться гордо и дерзко, — мысль, что безъ меня не могутъ обойтись, что я человѣкъ необходимый.

Я.-- Да, я полагаю, что вы имъ очень полезны, но они вамъ еще полезнѣе. Вамъ не легко будетъ найти другой такой-же хорошій домъ, между тѣмъ какъ они, чтобы замѣстить одного выбывшаго шута, найдутъ цѣлую сотню такихъ же.

Онъ. — Сотню шутовъ такихъ же, какъ я, г. философъ! Ихъ не легко найти. Пошлыхъ шутовъ, да. Къ шутовству предъявляютъ болѣе строгія требованія, чѣмъ къ таланту или добродѣтели. Въ моемъ жанрѣ я большая рѣдкость, да, большая рѣдкость. Утративъ меня, что они дѣлаютъ теперь? Скучаютъ, какъ собаки. Я — неистощимый источникъ нелѣпостей. Каждую минуту у меня была готова какая-нибудь причудливая выходка, заставлявшая ихъ хохотать до слезъ; я былъ для нихъ такъ же забавенъ, какъ обитатели дома умалишенныхъ всѣ вмѣстѣ взятые.

Я.-- Зато вы имѣли столъ, постель, платье, кафтанъ съ панталонами, башмаки и по одному золотому въ мѣсяцъ.

Онъ.-- Это хорошая, выгодная сторона дѣла, но вы ничего не говорите объ обязанностяхъ. Во-первыхъ, если носился слухъ о новой пьесѣ, то, какая бы ни была погода, я долженъ былъ обшарить всѣ парижскіе чердаки и отыскать автора ея; я долженъ былъ добиться того, чтобы мнѣ дали прочесть новое произведеніе, и ловко намекнуть автору, что въ его пьесѣ есть одна роль, которая была бы превосходно исполнена одной знакомой мнѣ особой.

" — А кто она такая?

" — Кто? Прекрасный вопросъ! Сочетаніе граціи, миловидности и изящества.

" — Вы имѣете въ виду м-ль Данжевилль? Вы знакомы съ ней?

" — Да, немного, но я говорю не о ней.

" — О комъ же?

Я шопотомъ называлъ имя моей покровительницы.

" — Она?

« — Да, она», повторялъ я, нѣсколько сконфузившись, — вѣдь и у меня иногда бываетъ стыдъ. Надо было видѣть, какъ при этомъ имени вытягивалась физіономія писателя, а иногда онъ разражался хохотомъ прямо мнѣ въ лицо. Однако, я долженъ былъ непремѣнно привести его къ обѣду, а онъ, изъ опасенія связать себя какимъ-нибудь обѣщаніемъ, отговаривался, благодарилъ. Надо было видѣть, какъ обходились со мной, если я не имѣлъ успѣха въ переговорахъ. Я былъ дуралей, глупецъ, болванъ; я былъ ни на что не годенъ; я не стоилъ даже стакана воды, который мнѣ давали пить. Во время представленія было еще хуже: среди свистковъ публики, которая, что бы ни говорили, судитъ вѣрно, я долженъ былъ одинъ хлопать въ ладоши, долженъ былъ обращать на себя общее вниманіе и тѣмъ иногда избавлять актрису отъ свистковъ, долженъ былъ слушать, какъ рядомъ со мною говорили: «это одинъ изъ переодѣтыхъ лакеевъ того, кто спитъ… Когда же этотъ негодяй замолчитъ?..» Никому не извѣстно, что заставляетъ меня такъ поступать: думаютъ, что это дѣлается по тупоумію, тогда какъ на это есть такая причина, которою все извиняется.

Я.-- Даже нарушеніе гражданскихъ законовъ.

Онъ, — Впрочемъ, въ концѣ концовъ меня уже знали и говорили: «А, это Рамо!»

Но меня выручало во-время брошенное ироническое замѣчаніе, которое можно было истолковать, какъ неодобреніе. Согласитесь съ тѣмъ, что только изъ соображеній очень большой выгоды можно обнаруживать такое неуваженіе къ публикѣ, и что каждая такая барщина стоила дороже одного экю.

Я.-- Отчего же вы не запасались подручными?

Онъ.-- 'Иногда приходилось и это дѣлать, и такимъ способомъ я еще кое-что прирабатывалъ. Бывало прежде, чѣмъ отправиться на мѣсто пытки, заучишь наизусть самыя блестящія сцены, во время которыхъ надо было давать знакъ къ апплодисментамъ. Если мнѣ случалось позабыть ихъ или ошибиться, я, по возвращеніи изъ театра, дрожалъ отъ страха: вѣдь поднимался такой содомъ, о которомъ вы не имѣете представленія. А дома смотришь за цѣлой сворой собакъ; впрочемъ, я имѣлъ глупость самъ наложить на себя эту обузу; надъ кошками тоже на мнѣ лежалъ высшій надзоръ. Я бывалъ въ восторгѣ, если Мику удостаивала разорвать когтями мои манжеты или оцарапать мнѣ руку. Крикеттъ подвержена коликамъ, и моя обязанность растирать ей животъ. Раньше барышня страдала припадками ипохондріи, а теперь у нея разстройство нервовъ. Я уже не говорю о легкихъ недомоганіяхъ, при которыхъ мною не стѣсняются. Она начинаетъ толстѣть, — послушали бы вы, какія басни разсказываются по этому поводу.

Я.-- Вы не изъ числа тѣхъ, кто ихъ выдумываетъ?

Онъ:-- Почему нѣтъ?

Я.-- Потому что неприлично, по меньшей мѣрѣ, насмѣхаться надъ своими благодѣтелями.

Онъ.-- Но развѣ не хуже ссылаться на свои благодѣянія для того, чтобы унижать благодѣтельствуемаго?

Я:-- Но если бы послѣдній не былъ низокъ душой, благодѣтель не присваивалъ бы себѣ такого права.

Онъ — Но если бы эти люди не были сами по себѣ смѣшны, на ихъ счетъ не прохаживались бы забавными выдумками. И развѣ я виноватъ, что они сводятъ знакомство съ негодяями? Развѣ я виноватъ, что, сведя такое знакомство, они видятъ вокругъ себя измѣну и издѣвательства? Кто рѣшается жить въ обществѣ такихъ людей, какъ мы, тому достаточно простого здраваго смысла, чтобы понять, что его ожидаютъ безконечныя гнусности. Когда насъ берутъ къ себѣ, развѣ не знаютъ, что мы за люди, развѣ не знаютъ, что мы корыстолюбивы, подлы и коварны? А если насъ знаютъ, такъ и хорошо. Между нами существуетъ молчаливое соглашеніе, въ силу котораго намъ будутъ дѣлать добро, а мы рано или поздно отплатимъ за сдѣланное добро зломъ. Развѣ такое же соглашеніе не существуютъ между человѣкомъ и его обезьяной или попугаемъ? Ле-Бренъ громко жалуется, что его собутыльникъ и пріятель Палисо сочинилъ на него куплеты. Палисо долженъ былъ сочинить куплеты и виноватъ не онъ, а Ле-Бренъ. Паунсинэ громко жалуется, что Палисо приписалъ ему эти куплеты. Но Палисо долженъ былъ приписать Паунсинэ эти куплеты и виноватъ не онъ, а Паунсинэ. Маленькій аббатъ Рей громко жалуется на то, что его пріятель Палисо, котораго онъ ввелъ къ своей любовницѣ, отбилъ у него эту любовницу; но не слѣдовало вводить къ своей любовницѣ такого человѣка, какъ Палисо, или слѣдовало быть готовымъ лишиться ея. Палисо исполнилъ свой долгъ и виноватъ не онъ, а Рей. Книгопродавецъ Давидъ громко жалуется на то, что его компаньонъ Палисо спалъ или хотѣлъ спать съ его женой; жена. Дэвида громко жалуется на то, что Палисо увѣряетъ каждаго встрѣчнаго, что онъ спалъ съ ней; трудно рѣшить, спалъ или не спалъ Палисо съ женой Давида, ибо жена должна была отрицать то, что было, а Палисо могъ увѣрять о томъ, чего не было; какъ бы тамъ ни было, а Палисо исполнилъ свою роль и не онъ виноватъ, а Давидъ и его жена. Гельвецій громко жалуется на то, что Палисо выставилъ его въ одной пьесѣ безчестнымъ человѣкомъ, тогда какъ Палисо еще не возвратилъ ему денегъ, взятыхъ взаймы, чтобы поправить свое здоровье, кормиться и одѣться; но развѣ Гельвецій могъ ожидать иного образа дѣйствій отъ человѣка, который замаралъ себя разными низостями; который ради развлеченія убѣдилъ своего пріятеля отказаться отъ своей религіи; который захватилъ имущество своихъ компаньоновъ; у котораго нѣтъ ни чести, ни совѣсти, ни благородства чувствъ; который старается разбогатѣть per fas et nefas; который считаетъ дни по числу совершенныхъ имъ преступленій, и который самъ вывелъ себя на сцену самымъ опаснымъ мошенникомъ, — это такое безстыдство, которому, я полагаю, еще не было и никогда не будетъ другого примѣра? Нѣтъ, тутъ виновенъ не Палисо, а Гельвецій. Если бы какой-нибудь провинціалъ, придя въ версальскій звѣринецъ, просунулъ по глупости руку въ клѣтку тигра или пантеры, и если бы его рука осталась въ пасти дикаго звѣря, кто былъ бы виновникомъ? Все это изложено въ молчаливомъ соглашеніи, и тѣмъ хуже для того, кто не признаетъ или забываетъ его. Сколькихъ людей, вслѣдствіе этого всеобщаго и священнаго соглашенія, слѣдуетъ признать неосновательно обвиненными въ дурныхъ поступкахъ, между тѣмъ какъ всю вину слѣдуетъ возлагать на собственную глупость. Да, милостивая государыня, вы сами виноваты, когда собираете вокругъ себя такихъ людей,.которыхъ вы называете отродьями, и когда эти отродья дѣлаютъ вамъ разныя мерзости, заставляютъ васъ дѣлать мерзость и навлекаютъ на васъ негодованіе честныхъ людей. Честные люди дѣлаютъ то, что должны дѣлать; отродья также дѣлаютъ то, что должны дѣлать, и вы виноваты, — зачѣмъ ихъ принимаете. Если бы Бертэнъ жилъ со своей любовницей тихо и спокойно; если бы, благодаря честности своихъ характеровъ, они сошлись съ честными людьми; если бы они собирали у себя людей талантливыхъ, людей извѣстныхъ въ обществѣ своими достоинствами; если бы они искали развлеченія въ небольшомъ кружкѣ просвѣщенныхъ людей, — будьте увѣрены, на ихъ счетъ не стали бы сочинять ни хорошихъ, ни плохихъ выдумокъ. Что же съ ними случилось? То, чего они заслуживали. Они были наказаны за свое неблагоразуміе, а мы — тѣ, кому предназначено Провидѣніемъ воздавать должное всѣмъ современнымъ Бертэнамъ точно такъ же, какъ нашимъ потомкамъ предназначено воздавать должное будущимъ Бертэнамъ. Но въ то время, какъ мы приводимъ въ исполненіе справедливые приговоры Провидѣнія надъ глупцами, вы приводите въ исполненіе его справедливые приговоры надъ нами, изображая насъ такими, каковы мы на самомъ дѣлѣ. Что подумали бы вы о насъ, если бы, несмотря на наши постыдные нравы, мы стали бы заявлять претензіи на общее уваженіе? Вы сочли бы насъ за безумцевъ. А тотъ, кто ожидаетъ честныхъ поступковъ отъ людей, которые родились порочными, съ низкимъ и подлымъ характеромъ, развѣ можетъ считаться разсудительнымъ? Въ этомъ мірѣ все оплачивается. Есть два генеральныхъ прокурора: одинъ находится у вашихъ дверей и наказываетъ преступленія противъ общества, а другой — природа. Послѣдняя вѣдаетъ всѣ пороки, ускользающіе отъ установленной закономъ кары. Вы предаетесь разврату, — у васъ будетъ водянка; вы пьянствуете, — у васъ будетъ болѣзнь легкихъ; вы открываете двери негодяямъ и живете въ ихъ обществѣ, — васъ будутъ обманывать, подымать на смѣхъ, презирать; всего проще подчиниться этимъ справедливымъ приговорамъ и сказать самому себѣ: такъ должно быть; одно изъ двухъ — или надо встряхнуть ушами и исправиться, или же оставаться такимъ, каковъ есть, но при упомянутыхъ выше условіяхъ.

Я.-- Вы правы.

Онъ.-- Впрочемъ, изъ всѣхъ злыхъ выдумокъ нѣтъ ни одной, которая была бы моимъ произведеніемъ: я ограничиваюсь ролью разносчика новостей…

(Разсказываетъ анекдотъ).

Я.-- Вы болтунъ. Поговоримъ о другомъ. Съ самаго начала нашего разговора у меня вертится на языкѣ одинъ вопросъ.

Онъ.-- Отчего же такъ долго вы не задавали его?

Я. — Оттого, что онъ казался мнѣ нескромнымъ.

Онъ.-- Послѣ всего того, что я только что вамъ высказалъ, у меня больше нѣтъ никакой тайны, которую я захотѣлъ бы скрыть отъ васъ.

Я. — Вы, конечно, не сомнѣваетесь насчетъ моего мнѣнія о васъ?

Онъ.-- Нисколько. Въ вашихъ глазахъ я самое отвратительное и достойное презрѣнія существо; иногда, правда, рѣдко я самъ бываю такого же мнѣнія о самомъ себѣ; я чаще хвалю, чѣмъ порицаю себя за свои пороки; вы болѣе постоянны въ своемъ презрѣніи ко мнѣ.

Я.-- Это правда; но зачѣмъ же вы обнаруживаете предо мной всю вашу низость.

Онъ — Во-первыхъ, потому, что она въ значительной степени уже извѣстна вамъ, а во-вторыхъ, потому что, раскрывая передъ вами все до конца, я этимъ болѣе выигрываю, чѣмъ теряю.

Я.-- Пакъ такъ? объясните, пожалуйста.

Онъ.-- Потому что во злѣ особенно необходима высшая степень совершенства. На мелкаго воришку плюютъ, но важному преступнику нельзя отказать въ нѣкотораго рода уваженіи: его мужество удивляетъ насъ, его звѣрство заставляетъ насъ содрагаться. Во всемъ цѣнится цѣльность характера.

Я.-- Но вы, кажется, еще не достигли такой почтенной цѣльности характера; я нахожу, что вы иногда не тверды въ вашихъ принципахъ; трудно также рѣшить, получили ли вы свои дурныя свойства отъ природы или они плодъ пріобрѣтенныхъ вами познаній, и достигли ли вы путемъ этихъ познаній всѣхъ возможныхъ результатовъ.

Онъ.-- Я согласенъ съ вами, но я сдѣлалъ въ этомъ отношеніи все, что могъ. Развѣ я не былъ настолько скроменъ, что признавалъ нѣкоторыхъ людей выше меня въ моей спеціальности? Развѣ я не говорилъ о Бурэ съ глубочайшимъ уваженіемъ? Бурэ, это — первый человѣкъ въ мірѣ по этой части.

Я.-- Но послѣ Бурэ вы занимаете первое мѣсто?

Онъ.-- Нѣтъ.

Я.-- Такъ Палисо?

Онъ. — Палисо, но не онъ одинъ.

Я.-- Кто же достоинъ занимать рядомъ съ нимъ второе мѣсто?

Онъ.-- Авиньонскій ренегатъ.

Я.-- Я никогда ничего не слыхалъ объ этомъ авиньонскомъ ренегатѣ: но это, должно быть, очень необыкновенный человѣкъ.

Онъ.-- Да, очень.

Я.-- Исторія великихъ людей всегда интересовала меня.

Онъ.-- Еще бы. Этотъ человѣкъ жилъ у одного добраго и честнаго старика, принадлежавшаго къ тѣмъ потомкамъ Авраама, о которыхъ было сказано, что потомство ихъ будетъ такъ же многочисленно, какъ звѣзды небесныя.

Я.-- У еврея?

Онъ.-- Да, у еврея. Сначала онъ внушилъ состраданіе къ себѣ, потомъ пріобрѣлъ расположеніе и, наконецъ, самое полное довѣріе; вѣдь такъ всегда случается; мы такъ полагаемся на оказанныя нами благодѣянія, что почти всегда повѣряемъ всѣ наши тайны тому, кого мы осыпали ими, — можно ли послѣ этого удивляться что люди бываютъ неблагодарны, когда мы сами; вовлекаемъ ихъ въ соблазнъ быть не благодарными безнаказанно. Такое основательное соображеніе не пришло въ голову нашему еврею. И такъ, онъ открылся ренегату, что совѣсть не позволяетъ ему ѣсть свинину. Вы увидите далѣе, какую пользу умѣлъ извлечь изъ этого признанія плодовитый умъ. Прошло нѣсколько мѣсяцевъ, въ теченіе которыхъ нашъ ренегатъ былъ еще болѣе услужливъ; наконецъ, когда онъ убѣдился, что еврей былъ совершенно очарованъ его вниманіемъ, что во всемъ Израилѣ нѣтъ у него лучшаго друга… Подивитесь осторожности этого человѣка! Онъ не торопится, и прежде, чѣмъ встряхнуть яблочную вѣтвь, онъ даетъ яблоку время созрѣть: излишняя горячность могла бы испортить все дѣло. Вѣдь обыкновенно бываетъ такъ, что величіе характера является результатомъ естественнаго равновѣсія между нѣсколькими взаимнопротивоположными свойствами.

Я.-- Оставьте ваши разсужденія и продолжайте разсказъ.

Онъ.-- Это невозможно: бываютъ дни, когда я не въ состояніи воздерживаться отъ разсужденій; это своего рода болѣзнь, которой слѣдуетъ предоставить свободное теченіе. На чемъ же я остановился?

Я.-- На упрочившейся дружбѣ между евреемъ и ренегатомъ.

Онъ.--Итакъ, яблоко созрѣло… Но вы не слушаете меня: о чемъ вы задумались?

Я.-- Я думаю о томъ, что вы то повышаете, то понижаете топъ вашего голоса.

Онъ.-- Развѣ тонъ порочнаго человѣка можетъ быть всегда одинъ и тотъ же?.. Однажды вечеромъ онъ входитъ къ своему пріятелю съ испуганнымъ лицомъ, голосъ его прерывается отъ волненія, лицо блѣдно, какъ смерть, все тѣло дрожитъ.

— "Что съ вами?

— "Мы пропали.

— "Пропали! Почему?

— "Пропали, говорю вамъ, безвозвратно.

— "Объяснитесь же.

— "Подождите, не могу придти въ себя отъ ужаса.

— «Успокойтесь же…

— „Одинъ измѣнникъ сдѣлалъ на насъ доносъ святой инквизиціи, на васъ, какъ на еврея, и на меня, какъ на гнуснаго ренегата…“

— Замѣтьте, что этотъ негодяй не краснѣя употреблялъ самыя рѣзкія выраженія. Чтобы называть себя этимъ именемъ, нужно имѣть болѣе мужества, чѣмъ думаютъ; вы не знаете, съ какимъ трудомъ это достигается.

Я.-- Конечно, не знаю. Но этотъ гнусный ренегатъ?

Онъ. — Притворялся, но это очень ловкое притворство. Еврей приходитъ въ ужасъ, рветъ себѣ бороду, катается по-полу; ему кажется, что сыщики уже у него въ домѣ, что на него уже надѣли плащъ приговореннаго къ смерти; что уже готовъ для него костеръ. „Мой другъ“, восклицаетъ онъ, „мой нѣжный, мой единственный другъ, что же дѣлать?“

— „Что дѣлать? Не надо скрываться, быть совершенно спокойнымъ и вести себя, какъ всегда. Процедура этого трибунала секретна, но медленна; надо воспользоваться ея медленностью, чтобы все распродать. Я найму или прикажу нанять корабль третьему лицу, да, это гораздо лучше сдѣлать чрезъ третье лицо; мы сложимъ туда все ваше имущество, такъ какъ они мѣтятъ, главнымъ образомъ, въ ваше состояніе, и мы отправимся вдвоемъ искать подъ другимъ небомъ свободы поклоняться нашему Богу, безопасно исполнять законъ Авраама и нашей совѣсти. Самое важное въ настоящемъ опасномь положеніи то, чтобы не сдѣлать какой-нибудь оплошности“…

Сказано — сдѣлано. Корабль нанятъ, снабженъ съѣстными припасами и матросами; богатство еврея сложено на бортъ корабля; завтра съ восходомъ солнца они отправятся въ путь, завтра они спасутся отъ своихъ гонителей, а сегодня могутъ весело поужинать и спокойно заснуть. Ночью ренегатъ встаетъ, обшариваетъ еврея, беретъ его бумажникъ и драгоцѣнности, садится на корабль, и поминай, какъ звали…

И вы думаете: это все? Какъ бы не такъ!

Когда мнѣ разсказали эту исторію, я угадалъ то, о чемъ умолчалъ теперь, чтобы испытать вашу проницательность. Вы хорошо сдѣлали, что пошли въ честные люди, иначе вы были бы плохимъ мошенникомъ. До сихъ поръ ренегатъ не болѣе, какъ такой мошенникъ, не болѣе, какъ жалкій негодяй, на котораго никто не захотѣлъ бы походить. Высокое достоинство его продѣлки заключается въ томъ, что онъ самъ донесъ на своего пріятеля еврея, который былъ схваченъ, по приказанію святой инквизиціи, на другой день утромъ, а по истеченіи нѣсколькихъ дней сожженъ на кострѣ. Такимъ-то образомъ ренегатъ сдѣлался спокойнымъ обладателемъ состоянія этого проклятаго потомка тѣхъ, кто распялъ нашего Спасителя.

Я.-- Я затрудняюсь рѣшить, что возбуждаетъ во мнѣ большій ужасъ: злодѣйство ли вашего ренегата, или тонъ, которымъ вы разсказываете объ этомъ.

Онъ.-- Вотъ это именно то, о чемъ я вамъ говорилъ, безчеловѣчность этого поступка заглушаетъ въ васъ чувство негодованія, потому-то я и былъ такъ чистосердеченъ. Я хотѣлъ, чтобы вы знали, до какого совершенства я дошелъ въ моемъ искусствѣ; я хотѣлъ вызвать признаніе съ вашей стороны, что я, по крайней мѣрѣ, оригиналенъ въ моей низости; я хотѣлъ стать въ вашемъ мнѣніи наравнѣ съ великими мошенниками и потомъ воскликнуть: Vivat Mascarillus, fourbum imperator! Ну-ка, господинъ философъ, воскликнемъ вмѣстѣ: Vivat Mascarillus, fourbum imperator!

(Затѣмъ Рамо начинаетъ представлять пантомимой какую-то фугу, и разговоръ переходитъ на различные предметы, касающіеся музыки).

Я.-- Какъ это могло случиться, что при такомъ изящномъ вкусѣ, при такой сильной чувствительности къ красотамъ музыкальнаго искусства, вы такъ слѣпы къ красотамъ морали, такъ нечувствительны къ прелестямъ добродѣтели?

Онъ.-- Это, очевидно, происходитъ оттого, что для этихъ вещей требуется такое чувство, какого у меня нѣтъ, требуется такая фибра, какая мнѣ не дана, а если и дана, то такая слабая, что сколько ее ни шевели, она не даетъ никакого звука, или, можетъ быть, это происходитъ оттого, что я всегда жилъ среди хорошихъ музыкантовъ и дурныхъ людей, отчего слухъ мой сдѣлался очень тонкимъ, а сердце глухимъ. Сверхъ того, тутъ есть и кое-что врожденное. Мой отецъ и дядя одной крови; у меня кровь та же, что у моего отца, отцовская молекула была жестка и груба, и эта первоначальная проклятая молекула ассимилировала себѣ все остальное.

Я.-- Вы любите своего ребенка?

Онъ. — Еще бы не любить этого маленькаго дикаря! Я безъ ума отъ него.

Я.-- Неужели вы не приложите серьезнаго старанія, чтобы избавить его отъ вліянія проклятой отцовской молекулы?

Онъ.-- Думаю, труды мои пропали бы понапрасну. Если ему суждено быть честнымъ человѣкомъ, я не помѣшаю ему въ этомъ; но если бы молекула захотѣла, чтобы онъ былъ такимъ же негодяемъ, какъ его отецъ, всѣ мои старанія сдѣлать изъ него честнаго человѣка оказались бы напрасными. Такъ какъ вліяніе воспитанія постоянно перекрещивалось бы съ вліяніемъ молекулы, то онъ находился бы подъ дѣйствіемъ двухъ, противоположныхъ силъ и шелъ бы по жизненному пути зигзагами, какъ это дѣлаетъ на моихъ глазахъ множество людей, одинаково неспособныхъ ни на добро, ни на зло. Такихъ людей мы называемъ отродьями, самымъ отвратительнымъ изъ всѣхъ эпитетовъ, потому что онъ обозначаетъ посредственность и самую крайнюю степень презрѣнія. Великій негодяй — великъ и потому онъ не можетъ считаться отродьемъ. А прежде, чѣмъ отцовская молекула возьметъ въ ребенкѣ верхъ и доведетъ его до той полной низости, до которой дошелъ я, потребуется много времени, и онъ потеряетъ свои лучшіе годы. Теперь я еще не вмѣшиваюсь въ его воспитаніе, а только наблюдаю за нимъ. Онъ уже жаденъ, лукавъ, лѣнивъ, лживъ; я полагаю, что онъ будетъ весь въ отца.

— А чтобы сходство было полное, вы сдѣлаете изъ него музыканта?

Онъ.-- Музыканта! Иногда, смотря на него, я говорю со скрежетомъ зубовнымъ: я, кажется, сверну тебѣ шею, если ты когда-нибудь будешь знать хоть одну только ноту.

Я.-- Почему же?

Онъ.-- Музыка ни къ чему не ведетъ.

Я.-- Она ведетъ ко всему.

Онъ.-- Да, когда дойдешь въ ней до совершенства; кто же можетъ разсчитывать на то, что его сынъ достигнетъ совершенства? Есть десять тысячъ шансовъ противъ одного, что изъ него выйдетъ такой же жалкій скрипачъ, какъ я. Знаете ли вы, что едва ли не легче найти ребенка, годнаго для управленія королевствомъ и способнаго сдѣлаться великимъ королемъ, чѣмъ такого, который могъ бы быть великимъ скрипачемъ?

Я.-- Мнѣ кажется, что человѣкъ съ музыкальнымъ, хотя и посредственнымъ, талантомъ можетъ быстро сдѣлать блестящую карьеру среди общества, съ испорченными нравами, погрязшаго въ развратѣ и роскоши.

(Въ доказательство своей мысли Дидро сослался на свой разговоръ съ Бемецридеромъ, изъ котораго ему стало ясно, что никакія познанія его ни по математикѣ, ни по юриспруденціи, ни по исторіи и географіи не цѣнятся, но что его знаніе музыки могло бы принести ему при нѣкоторомъ благоразуміи солидныя выгоды),

Онъ.-- Несомнѣнно, намъ нужно золото и золото: золото — все, а остальное безъ золота ничего не стоитъ. Потому-то я и не набиваю ему голову прекрасными принципами, которые онъ долженъ будетъ позабыть, если не захочетъ быть нищимъ; а когда у меня есть луидоръ, что случается не часто, я сажусь противъ него, вынимаю луидоръ изъ своего кармана, показываю ему съ восхищеніемъ, подымаю глаза къ нему и цѣлую луидоръ, а для того, чтобы онъ еще лучше понялъ важность этого священнаго предмета, я объясняю ему словами и жестами все, что можно съ помощью его пріобрѣсть: прекрасное платье, красивую шапку, вкусное пирожное; потомъ я опускаю луидоръ въ карманъ, съ гордостью прохаживаюсь по комнатѣ, приподнимаю полы моего камзола и похлопываю по карману рукой, — этимъ я даю ему понять, что отъ находящагося въ карманѣ луидора происходитъ то чувство удовлетворенія, которое онъ во мнѣ замѣчаетъ.

Я.-- Это очень хорошо придумано; но если случилось бы, что, глубоко проникнувшись сознаніемъ важности луидора, онъ когда-нибудь?..

Онъ.-- Я васъ понимаю. Нужно дѣлать видъ, какъ будто бы не замѣчаешь этого; вѣдь нѣтъ такого нравственнаго принципа, который не представлялъ бы какихъ нибудь неудобствъ. Въ самомъ худшемъ случаѣ пришлось бы провести непріятную четверть часа и все этимъ кончилось бы.

Я.-- Все-таки, вопреки такимъ смѣлымъ и здравымъ сужденіямъ, я остаюсь при томъ мнѣніи, что хорошо было бы сдѣлать изъ него музыканта. Я не знаю лучшаго средства втираться къ вліятельнымъ людямъ, поддѣлываться подъ ихъ порочныя наклонности и извлекать пользу изъ своихъ собственныхъ пороковъ.

Онъ.-- Это правда; но у меня есть другой проектъ, который быстрѣе и вѣрнѣе обезпечиваетъ успѣхъ. Ахъ, если бы это была дочь! Но такъ какъ нельзя дѣлать все то, что хочешь, то нужно брать то, что есть, извлекать наибольшую пользу и не слѣдовать примѣру тѣхъ глупыхъ отцовъ, которые поступаютъ такъ, какъ можно было бы поступать только желая гибели своихъ дѣтей, я даютъ спартанское воспитаніе дѣтямъ, которымъ суждено жить въ Парижѣ. Если данное мною воспитаніе окажется дурнымъ, въ этомъ будутъ виноваты нравы моей націи, а не я. Пусть отвѣтственность за это падетъ, на кого слѣдуетъ; я хочу, чтобы сынъ мой былъ счастливъ, или — что то же самое — чтобы онъ пользовался почетомъ, былъ богатъ и вліятеленъ. Я немного знакомъ съ самыми удобными путями, ведущими къ этой цѣли, и заблаговременно укажу ихъ ему. Если такіе мудрецы, какъ вы, будутъ осуждать меня, толпа и успѣхъ оправдаютъ меня. У него будетъ золото, — это я вамъ говорю, а когда у него будетъ много золота, у него ни въ чемъ не будетъ недостатка, ни даже въ вашемъ почтеніи и уваженіи.

Я.-- Вы можете ошибиться.

Онъ.-- Въ такомъ случаѣ онъ и такъ обойдется, подобно столькимъ другимъ…

(Во всѣхъ этихъ сужденіяхъ было много такихъ, которыя многимъ приходятъ въ голову, которыми многіе руководствуются въ жизни, но которыхъ никто не высказываетъ. Вотъ въ сущности въ чемъ заключается различіе между моимъ героемъ и большинствомъ окружающихъ насъ людей. Онъ признавался въ порокахъ, которые были у него и которые есть у другихъ, но онъ не былъ лицемѣренъ. Онъ не былъ ни болѣе ни менѣе отвратителенъ, чѣмъ они; онъ былъ только болѣе откровененъ и болѣе послѣдователенъ, а иногда даже глубокомысленъ въ своей нравственной испорченности. Я съ ужасомъ помышлялъ о томъ, какимъ сдѣлается сынъ у такого наставника. Нельзя сомнѣваться въ томъ, что при понятіяхъ о воспитаніи, въ точности соотвѣтствующихъ нашимъ нравамъ, онъ зайдетъ далеко, если только заблаговременно его не остановятъ на этомъ пути).

Онъ.-- О, не бойтесь ничего, главная и трудная задача, которую хорошій отецъ долженъ имѣть въ виду, заключается не въ томъ, чтобы развить въ своемъ сынѣ такіе пороки, которые могли бы обогатить его, или такія забавныя странности, которыя сдѣлали бы его дорогимъ для вельможъ, — вѣдь это всякій умѣетъ дѣлать, если не по системѣ, какъ я, то изъ подражанія или по указанію другихъ; задача заключается въ томъ, чтобы онъ зналъ надлежащую мѣру, умѣлъ увертывать отъ позора, отъ безчестья, отъ законовъ. Это — диссонансы въ общественной гармоніи, которые нужно умѣть кстати помѣстить, подготовить и выдержать. Нѣтъ ничего столь безцвѣтнаго, какъ рядъ совершенно правильныхъ аккордовъ; надо, чтобы что-нибудь разсѣкало пучокъ свѣта и разбрасывало лучи его по сторонамъ.

Я.-- Очень хорошо: этимъ сравненіемъ вы даете мнѣ поводъ перейти отъ нравовъ къ музыкѣ, отъ которой я невольно отклонился, и я благодарю васъ за это, потому что, говоря откровенно, я предпочитаю въ васъ музыканта моралисту.

Онъ. — Однако, я очень посредствененъ въ музыкѣ и положительно превосходенъ въ морали.

Я.-- Я сомнѣваюсь въ этомъ: но если бы вы не ошибались, я долженъ сказать вамъ, что я честный человѣкъ и что ваши принципы не мои.

Онъ.-- Тѣмъ хуже для васъ. Ахъ, если бы у меня были ваши дарованія!

Я.-- Оставимъ въ сторонѣ мои дарованія и возвратимся къ вашимъ.

Онъ.-- О, если бы я умѣлъ выражаться, какъ вы! Но у меня, чортъ знаетъ, какіе нелѣпые обороты рѣчи, частью напоминающіе языкъ свѣтскихъ людей и литераторовъ, частью — жаргонъ рыночныхъ торговокъ.

Я.-- Я говорю дурно; я только умѣю говорить правду, а это, какъ вамъ извѣстно, не всегда кстати.

Онъ.-- Но я желалъ бы имѣть ваши дарованія не для того, чтобы говорить правду, а, напротивъ, чтобы искусно высказывать ложь. О, если бы я умѣлъ писать, стряпать книги, сочинять посвященія, приводить глупца въ восторгъ описаніемъ его достоинствъ, вкрадываться въ довѣріе къ женщинамъ!

Я.-- Но вы умѣете все это дѣлать въ тысячу разъ лучше меня, я даже былъ бы недостоинъ быть вашимъ ученикомъ.

Онъ.-- Сколько пропадаетъ великихъ достоинствъ, которымъ вы не знаете цѣпы!

Я. — Я получилъ отъ нихъ то, во что ихъ цѣню.

Онъ.-- Если бы это было такъ, вы не носили бы этого грубаго платья, этого камзола изъ грубой матеріи, этихъ шерстяныхъ чулокъ, этихъ толстыхъ башмаковъ и этого старомоднаго парика.

Я.-- Согласенъ. Кто позволяетъ себѣ все ради достиженія богатства, тотъ долженъ быть очень неловокъ, если остается бѣднякомъ; но вѣдь есть и такіе люди, какъ я, которые не считаютъ богатство за самую цѣнную вещь въ мірѣ, — это — странные люди.

Онъ.-- Очень странные. Человѣкъ не родится съ такимъ складомъ ума, а пріобрѣтаетъ его, потому чти онъ не въ природѣ…

Я.-- Не въ природѣ человѣка.

Онъ.-- Да, все, что живетъ, безъ исключенія, старается достигнуть благосостоянія на счетъ тѣхъ, отъ кого можетъ его получить, и я увѣренъ, что если бы я предоставилъ моему маленькому дикарю развиваться безъ всякаго съ моей стороны руководства, онъ захотѣлъ бы быть богато одѣтымъ, отлично ѣсть, быть любимымъ мужчинами, нравиться женщинамъ и сосредоточить на себѣ всѣ блага жизни.

Я.-- Если бы маленькій дикарь, предоставленный самому себѣ, сохранилъ все свое слабоуміе, и къ неразумности маленькаго мальчика присоединилъ буйныя страсти тридцатилѣтняго мужчины, онъ удавилъ бы своего отца и обезчестилъ бы свою мать.

Онъ.-- Это доказываетъ необходимость хорошаго воспитанія. Кто же съ этимъ не согласенъ? И развѣ не то воспитаніе хорошо, которое ведетъ ко всякаго рода утѣхамъ безъ опасности и безъ затрудненій?

Я.-- Я не очень далекъ отъ того, чтобы раздѣлить ваше мнѣніе; но не будемъ входить въ дальнѣйшія разсужденія.

Онъ.-- Почему?

Я.-- Потому что я опасаюсь, что мы будемъ согласны другъ съ другомъ только съ виду, и разойдемся во мнѣніяхъ, лишь только станемъ обсуждать опасности и затрудненія, которыхъ слѣдуетъ избѣгать.

Онъ.-- Какая же будетъ отъ этого бѣда?

Я.-- Оставимъ это, прошу васъ: тому, что мнѣ извѣстно по этому предмету, вы не научитесь, и вамъ гораздо легче научить меня тому, чего я не знаю, тому, что вы знаете въ музыкѣ. Будемъ же говорить, милый Рамо, о музыкѣ, и скажите мнѣ, какъ могло случиться, что вы не произвели ничего замѣчательнаго въ этой области, несмотря на то, что вы съ такой легкостью чувствуете, понимаете, запоминаете и передаете лучшія мѣста великихъ композиторовъ, и несмотря на то, что они возбуждаютъ въ васъ энтузіазмъ, который вы умѣете сообщать другимъ?

(Вмѣсто отвѣта онъ сталъ качать головой и, показывая пальцемъ на небо, воскликнулъ:)

— А судьба, а судьба! Когда природа создавала Лео, Винчи, Перголеза, Дюни, она улыбнулась; она приняла важный и серьезный видъ, когда создавала моего дорогого дядюшку, котораго будутъ называть въ продолженіе какого-нибудь десятилѣтія великимъ Рамо, и о которомъ скоро вовсе перестанутъ говорить. Когда же она состряпала его племянника, она сдѣлала гримасу, еще гримасу и опять гримасу…

(при этомъ онъ выдѣлывалъ лицомъ разныя гримасы, выражая то презрѣніе, то негодованіе, то иронію, въ то же время онъ будто мѣсилъ пальцами тѣсто и самъ смѣялся надъ различными формами, которыя онъ придавалъ ему, затѣмъ онъ отбросилъ далеко отъ себя вылѣпленную уродливую фигуру и сказалъ:)

— Вотъ такъ она создала меня и бросила рядомъ съ другими фигурами, изъ которыхъ однѣ были съ большими отвислыми животами, съ короткими шеями, съ большими на выкатѣ глазами и съ предрасположеніемъ къ апоплексіи; другія — съ кривыми шеями; иныя были сухощавыя, съ быстрыми глазами, съ загнутыми крючкомъ носами. Увидя меня, всѣ они стали надрываться со смѣху, а я, увидя ихъ, схватился за бока и тоже сталъ надрываться со-смѣху; глупцы и сумасшедшіе забавляются другъ надъ другомъ, ищутъ другъ друга и чувствуютъ взаимное влеченіе. Если бы, очутившись въ этомъ обществѣ, я не нашелъ уже готовой пословицы: деньги глупцовъ — достояніе умныхъ людей, то я непремѣнно выдумалъ бы ее. Я понялъ, что при рода положила приходящуюся мнѣ законную долю въ кошелекъ этихъ болванчиковъ, и сталъ придумывать тысячи способовъ, чтобы извлечь ее оттуда.

Я.-- Я уже знакомъ съ этими способами: выговорили о нихъ и я восхищался ими; но почему же, прибѣгая къ столькимъ способамъ, вы не попробовали написать что-нибудь хорошее?

Онъ.-- Когда я бываю наединѣ съ самимъ собою, я беру перо и хочу писать; грызу себѣ ногти, ломаю голову, но, увы, вдохновенья нѣтъ; я увѣряю себя, что я геній, но, написавъ одну строчку, прочитываю, что я глупецъ, ничего больше, какъ глупецъ. И развѣ можно чувствовать, возвышаться душой, мыслить, изображать яркими красками, когда вращаешься въ кругу людей, которые нужны только для того, чтобы было что поѣсть, и когда не ведешь и не слышишь иного разговора, кромѣ болтовни въ родѣ слѣдующей: „Сегодня на бульварѣ было прелестно!“ — „Слышали ли вы маленькую Мармоттъ? она играетъ восхитительно“. — „У г-на такого-то была великолѣпная пара сѣрыхъ въ яблокахъ“. — „Красота г-жи такой-то начинаетъ увядать: развѣ можно носить такую прическу въ 45 лѣтъ?“ — „Молодая такая-то усыпана брилліантами, которые ей ничего не стоютъ“.

— „Вы хотите сказать, что они стоютъ дорого?“

— „Вовсе нѣтъ“. — „Гдѣ вы видѣли ее?“ — „Въ театрѣ. Сцена отчаянія была такъ хорошо исполнена, какъ никогда“. У ярморочнаго полишинеля есть голосъ, но нѣтъ ни нѣжности, ни души. Г-жа такая-то родила заразъ двухъ дѣтей: каждый отецъ возьметъ своего…» Неужели вы думаете, что, ежедневно болтая и слушая такой вздоръ, можно вдохновиться и совершить какое-нибудь великое дѣло?

Я.-- Нѣтъ; но-моему, лучше запереться на своемъ чердакѣ, нить одну воду, питаться черствымъ хлѣбомъ и углубляться въ самого себя.

Онъ.-- Можетъ быть; но я не имѣю достаточно мужества для этого. Къ тому же, пришлось бы пожертвовать своимъ благополучіемъ ради сомнительнаго успѣха. А имя, которое я ношу? Рамо!.. называться Рамо, это — нѣсколько стѣснительно. Талантъ не то, что потомственное дворянство: послѣднее пріобрѣтаетъ все больше и больше блеска, переходя отъ дѣда къ отцу, отъ отца къ сыну, отъ сына къ внуку, но при этомъ прадѣдъ не требуетъ отъ своихъ потомковъ никакихъ личныхъ достоинствъ; старый родъ пускаетъ отъ себя многочисленное колѣно глупцовъ, но кому до этого дѣло? Не то бываетъ съ талантомъ. Только для того, чтобы достигнуть-извѣстности своего отца, надо быть болѣе искуснымъ, нежели онъ; надо унаслѣдовать его фибру… Фибры у меня не хватило, но у меня развилась ловкость въ рукахъ; смычекъ ходитъ, — и горшокъ стоитъ на плитѣ: если и нѣтъ у меня славы, зато есть бульонъ.

Я.-- На вашемъ мѣстѣ я не остановился бы на этомъ, я попытался бы… Къ чему бы человѣкъ ни прилагалъ своего труда, оказывается, что природа предназначила его къ этому.

Онъ.-- Она дѣлаетъ странные промахи. Что касается меня, то я не смотрю съ такой высоты, откуда ничего не различишь: не то человѣкъ обстригаетъ ножницами деревья, не то гусеница объѣдаетъ листья на деревѣ; видны только два различныхъ насѣкомыхъ, изъ которыхъ каждое занято своимъ дѣломъ. Взлѣзьте, если вамъ угодно, на эпициклъ Меркурія и оттуда, въ подраженіе Реомюру, распредѣляйте по классамъ всѣ творенія, — онъ распредѣляетъ мухъ на портнихъ, меженщицъ, жницъ, а вы — людей на столяровъ, плотниковъ, кровельщиковъ, танцоровъ, пѣвцовъ; это ваше дѣло, я въ него не вмѣшиваюсь. Я живу въ этомъ мірѣ и въ немъ остаюсь. Но такъ какъ имѣть аппетитъ — въ природѣ вещей, — я постоянно обращаюсь къ аппетиту, потому что это чувство всегда мнѣ присуще, — то я не могу назвать хорошими такіе порядки, при которыхъ не всегда имѣешь что ѣсть. Что за дьявольское устройство! Одни сыты по горло, а другіе, у которыхъ такой же неугомонный желудокъ и такое же безпрестанно возобновляющееся чувство голода, не имѣютъ что перекусить. Но самое худшее то, что необходимость навязываетъ намъ вынужденныя позы. Нуждающійся человѣкъ ходитъ не такъ, какъ другіе: онъ прыгаетъ, пресмыкается, кривляется, ползаетъ и проводитъ свою жизнь въ томъ, что принимаетъ различныя позы.

Я.-- Что такое позы?

Онъ.-- Спросите объ этомъ у Новерра^[6]. Въ мірѣ ихъ больше, чѣмъ можетъ дать его искусство.

— Вотъ и вы — прибѣгаю къ вашему выраженію или выраженію Монтенz — взлѣзли на эпициклъ Меркурія и наблюдаете оттуда за различными пантомимами человѣческаго рода.

Онъ.-- Нѣтъ, увѣряю васъ, нѣтъ, я слишкомъ тяжелъ, чтобы взбираться такъ высоко. Я предоставляю эоловымъ мѣхамъ носиться среди облаковъ, а самъ шествую по землѣ. Я наблюдаю за тѣмъ, что происходитъ вокругъ меня, и принимаю позы, или же забавляюсь, глядя на позы другихъ; я отличный пантомимъ, и вы можете наглядно въ этомъ убѣдиться.

(И онъ началъ улыбаться, представлять человѣка восхищающагося, умоляющаго и услуживающаго; правую ногу онъ выставилъ впередъ, лѣвую — отодвинулъ назадъ, спину согнулъ, голову поднялъ вверхъ, взоромъ словно приковался ко взорамъ другихъ, ротъ полуоткрылъ, руки протянулъ къ какому-то предмету; онъ ждетъ приказанія; получаетъ его, летитъ стрѣлой, возвращается; приказаніе исполнено, и онъ доноситъ объ этомъ; онъ весь вниманіе; онъ поднимаетъ съ пола, что упало; подаетъ подъ ноги подушку или табуретку; держитъ блюдечко, подаетъ стулъ; отворяетъ дверь, закрываетъ окно, задергиваетъ занавѣсъ, онъ наблюдаетъ за хозяиномъ и за хозяйкой; онъ стоитъ, какъ вкопанный, руки у него висятъ, ноги стоятъ прямо; онъ слушаетъ, старается угадать ихъ мысли).

— Вотъ моя пантомима, говоритъ онъ; она почти одна и та же и у льстецовъ, и у царедворцевъ, и у лакеевъ, и у бѣдняковъ.

(Буффонады этого господина, точно такъ же какъ разсказы аббата Галіани и смѣшныя выходки Раблэ иногда заставляли меня глубоко призадуматься. Это три складочныхъ мѣста, откуда я беру смѣшныя маски, которыя, надѣваю на лица самыхъ важныхъ особъ, и тогда мнѣ кажется, что въ прелатѣ я вижу Панталона, въ какомъ-нибудь президентѣ — сатира, въ пустынникѣ — борова, въ министрѣ — страуса, въ его первомъ секретарѣ — гуся).

Я.-- Однако, изъ вашихъ словъ можно заключить, что въ этомъ мірѣ много людей, живущихъ милостыней, между тѣмъ, я не знаю никого, кто не былъ бы знакомъ хоть съ нѣкоторыми nâ изъ вашего танца.

Онъ.-- Вы правы. Во всемъ королевствѣ есть только одинъ человѣкъ, который ходитъ, — эти король, а всѣ остальные принимаютъ позы,.

Я.-- Король? И противъ этого можно возразить кое-что. Неужели выдумаете, что при видѣ маленькой ножки, красивой шейки, хорошенькаго носика не случается выдѣлывать ему легкой пантомимы? Всякій, кто нуждается въ другомъ, является нуждающимся человѣкомъ и потому онъ принимаетъ позы. Король принимаетъ позы предъ своей любовницей и выдѣлываетъ пантомимы, когда молится. Министръ выдѣлываетъ пантомиму царедворца, льстеца, лакея и нищаго передъ королемъ. Толпа честолюбцевъ принимаетъ предъ министромъ ваши позы, искажая ихъ на сотни манеръ, изъ которыхъ одна хуже другой. Знатный аббатъ въ своихъ брыжахъ и длинномъ верхнемъ платьѣ выдѣлываетъ то же самое, по крайней мѣрѣ, разъ въ недѣлю передъ тѣмъ, отъ кого зависитъ назначеніе на церковныя должности. Увѣряю васъ, что то, что вы называете пантомимой бѣдняковъ, есть не что иное, какъ мірская суета: у всякаго есть своя маленькая Юсъ и свой Бертэнъ.

Онъ.-- Мнѣ утѣшительно слышать это.

(Въ то время, какъ я говорилъ, онъ такъ хорошо передразнивалъ тѣ личности, о которыхъ я упоминалъ, что можно было бы умереть со смѣху. Напримѣръ, чтобы представить маленькаго аббата, онъ дѣлалъ видъ, будто подъ мышкой у него шляпа, а въ лѣвой рукѣ требникъ, правой рукой онъ приподнималъ нижнія полы своей мантій и подвигался впередъ, немного наклонивъ голову на бокъ, и такъ хорошо изображая лицемѣра, что, мнѣ казалось, я вижу, автора Refutaations предъ епископомъ Орлеанскимъ).

Я.-- Это изображено съ совершенствомъ, однако есть такое существо, которое не нуждается въ пантомимѣ, — это, именно, философъ, ничего не имѣющій и ничего не просящій.

Онъ.-- А гдѣ найти такое животное? Если у него ничего нѣтъ, оно страдаетъ: если оно ничего не проситъ, оно ничего не получитъ… и будетъ вѣчно страдать.

Я.-- Нѣтъ. Діогенъ насмѣхался надъ человѣческими нуждами.

Онъ.-- Однако надо быть одѣтымъ.

Я.-- Нѣтъ, онъ ходилъ совершенно голый.

Онъ.-- Въ Аѳинахъ иногда было холодно.

Я.-- Не такъ холодно, какъ здѣсь.

Онъ.-- Тамъ надо было ѣсть.

Я.-- Конечно.

Онъ.-- На чей же счетъ?

Я.-- На счетъ природы. Къ кому обращается за пищей дикарь? Къ землѣ, къ животнымъ, къ рыбамъ, къ деревьямъ, къ травамъ, къ кореньямъ, къ ручьямъ.

Онъ.-- Это плохой столъ.

Я.-- Онъ разнообразенъ.

Онъ.-- Но дурно приготовленъ.

Я.-- Однако, это тотъ самый, отъ котораго переходятъ къ болѣе изысканному.

Онъ.-- Но вы согласитесь съ тѣмъ, что все это видоизмѣняется, благодаря умѣнью нашихъ поваровъ, пирожниковъ, рестораторовъ, кондитеровъ. Чтобы придерживаться такой строгой діэты, вашъ Діогенъ долженъ былъ имѣть не очень прихотливые органы.

Я.-- Вы ошибаетесь. Образъ жизни циника былъ когда то образомъ жизни нашихъ монаховъ и отличался такими же добродѣтелями. Аѳинскіе циники были то же, что у насъ кармелиты и францисканцы.

Онъ.-- Я васъ ловлю на словѣ, Слѣдовательно, Діогенъ также выдѣлывалъ пантомиму, если не передъ Перикломъ, то, по меньшей мѣрѣ, передъ Лаисой и Фриной.

Я.-- Вы еще разъ ошибаетесь: другіе очень дорого платили распутной женщинѣ, которая отдавалась ему даромъ ради удовольствія.

Онъ.-- Но если случалось, что куртизанка была занята, а. цинику нельзя было терпѣть…

Я.-- Онъ уходилъ въ свою бочку и обходился безъ нея.

Онъ.-- Такъ вы посовѣтуете мнѣ подражать ему,

Я.-- Ручаюсь головой, что такъ гораздо лучше, чѣмъ пресмыкаться, утыкаться и проституировать себя.

Онъ.-- Но мнѣ нужны хорошая постель, хорошій столъ, теплое платье зимой и легкое лѣтомъ; мнѣ нужны и спокойствіе, и деньги, и много другихъ вещей, которыя я предпочитаю получать отъ благотворителей, чѣмъ добывать трудомъ.

Я.-- Это потому, что вы лѣнивъ, жаденъ, низокъ и грязенъ душой.

Онъ.-- Я вамъ уже сознавался въ этомъ.

Я.-- Конечно, удобства жизни имѣютъ свою цѣну, по вы не сознаете, какія жертвы вы приносите ради нихъ. Вы выдѣлываете и будете выдѣлывать подлую пантомиму, точно такъ же, какъ выдѣлывали ее до сихъ поръ.

Онъ.-- Это правда. Но мнѣ это ничего не стоило и ничего не будетъ стоить, а потому съ моей стороны было бы неблагоразумно принимать другой аллюръ, который былъ бы для меня стѣснителенъ и отъ котораго я скоро отказался бы. Но изъ того, что вы сказали, я вижу, что моя женка была въ своемъ родѣ философомъ. Она была отважна, какъ левъ; случалось, что у насъ по было куска хлѣба и ни копѣйки въ карманѣ, и что почти все наше тряпье продано; тогда я бросался на кровать, ломая себѣ голову надъ тѣмъ, у кого бы занять одинъ экю, котораго я, конечно, никогда не отдавалъ; а она, веселая, какъ птичка., садилась за фортепіано и пѣла, сама себѣ аккомпанируя; у поя былъ соловьиный голосъ, и я жалѣю, что вы не слышали ея. Когда я участвовалъ въ какомъ-нибудь концертѣ, я бралъ ее съ собою и дорогой говорилъ ей: «Смотри же, сдѣлай такъ, чтобы всѣ тобой восхищались, разверни весь твой талантъ и всѣ твои прелести, увлеки и преклони предъ собой всѣхъ»… Она пѣла, увлекала и преклоняла всѣхъ предъ собой. Увы, я потерялъ это доброе существо! Помимо таланта, у нея былъ такой маленькій ротикъ, въ который едва бы могъ войти мизинецъ, и такіе зубки, такія пояски, такая нѣжная кожа, такія щеки, такъ я походка, такія груди, такія бедра… что могли бы служить моделью для скульптора! Рано или поздно у ея могъ былъ бы, по меньшей мѣрѣ, главный откупщикъ. У нея была такая походка., такая манера вертѣть задомъ! Ахъ, какъ она вертѣла задомъ!

(А вотъ онъ сталъ представлять походку своей жены. Онъ дѣлалъ маленькіе шаги, закидывалъ голову назадъ, игралъ вѣеромъ, вертѣлъ задомъ, это была самая забавная и самая смѣшная каррикатура на нашихъ кокетокъ.)

Затѣмъ, продолжая свой разсказъ, онъ прибавилъ:

— Я водилъ ее повсюду и по Тюильри, и въ Пале-Ройялѣ, и по бульварамъ. Невозможно было сомнѣваться, что она броситъ меня. Когда она утромъ проходила по улицѣ безъ шляпы, въ коротенькомъ платьицѣ, вы остановились бы, чтобы посмотрѣть на нее и вамъ захотѣлось бы обнять ее. Всякій, кто замѣчалъ, какъ она быстро перебирала своими маленькими ножками и какъ тоненькія юбочки обрисовывали формы ея бедеръ, ускорялъ шаги; а когда онъ былъ близко, она вдругъ поворачивала къ нему свою голову и устремляла на него свои огромные черные глаза, заставляя его внезапно остановиться, потому что лицевая сторона медали не уступала оборотной. Но, увы! Я потерялъ ее, а вмѣстѣ съ ней исчезли всѣ мои мечты о богатствѣ. Я только для того и женился на ней; я сообщилъ ей свои планы, и она была достаточно благоразумна, чтобы одобрить ихъ…

Затѣмъ онъ зарыдалъ, говоря:

— Нѣтъ, нѣтъ, я никогда не забуду этого горя. Съ того времени я сталъ жить, какъ монахъ… Однако, посмотрите, который часъ, мнѣ надо отправляться въ Оперу.

Я.-- Что даютъ сегодня?

Онъ.-- Оперу Довернья. Въ ней есть много недурныхъ вещей, только жаль, что онѣ принадлежатъ не автору. Между покойниками есть такіе, которые приводятъ въ отчаяніе живыхъ людей. Что же дѣлать? Quisque suosnon patimur manes. Однако, уже половина шестого: я слышу звонъ колокола, призывающаго меня къ вечернѣ. Прощайте, г. философъ! Не правдами, я все тотъ же, какимъ былъ прежде?

Я.-- Увы, къ несчастью, это такъ!

Онъ.-- Пусть только это несчастье продолжится еще лѣтъ сорокъ: rira bien qui rira le dernier.

---

1. Его конюшня служила убѣжищемъ для несчастныхъ писателей и артистовъ. (Пер.).
2. Плодовитый, но посредственный поэтъ. (Пер.).
3. Нарисованъ былъ дядя Рамо. Пер.
4. Цензоръ театральныхъ пьесъ. Пер.
5. Способствовала постановкѣ комедіи: «Философы». Пер.
6. Извѣстный хореографъ.