Письмо провинціала къ г. Тургеневу (*).
править(*) Письмо это, какъ сказано выше, передано вамъ самимъ г. Тургеневымъ, съ просьбою напечатать его. Ред.
Я прочелъ «Наканунѣ» съ увлеченіемъ, но оно непріятно потрясло меня… Въ деревнѣ нѣтъ возможности имѣть разомъ подъ, рукою всѣ журналы и сообразить всѣ критическіе отзывы. Я прочелъ статью г. Дарагана, и она не удовлетворила меня; я порадовался многому встрѣченному въ ней, по еще пріятнѣе былъ пораженъ замѣткой и забавными стихами «Искры», направленными противъ моральной точки зрѣнія г. Дарагана. Не знаю, отчего г. Дараганъ не могъ рѣзко отдѣлить нравственный вопросъ отъ эстетическаго. Хотя эти двѣ стороны обыкновенно бываютъ связаны органически и въ жизни, и въ поэзіи, но раздѣленіе ихъ при разборѣ нетрудно, особенно если какъ въ «Наканунѣ» безсознательное принесено въ жертву сознательному.
Понятно, что теперь, при сильно-измѣнившемся духѣ общества, при открытомъ стремленіи къ прогресу, нравственно-историческіе вопросы вездѣ пролагаютъ себѣ путь, вездѣ слышенъ голосъ искренней любви къ пользѣ, поэзія говоритъ о высокой дѣятельности, и критика принимаетъ нерѣдко болѣе историческій, чѣмъ-художественный характеръ. Даже въ тѣхъ критическихъ статьяхъ, гдѣ видно глубокое пониманіе изящнаго и слышна горячая любовь къ поэтическому, даже и въ нихъ на первомъ планѣ является современно, или несовременно-русское. Для примѣра я вспоминаю о разборѣ «Дворянскаго Гнѣзда» г. Анненковымъ и о разборѣ «Обломова» г. Ахшарумовымъ. Подобныя статьи, чуждыя грубой догматизаціи, вѣрныя, горячія, не могутъ не возбуждать сочувствія. Но рядомъ съ граціозностью мысли въ первой статьѣ, рядомъ съ ея задушевностью, ея собственнымъ изяществомъ (несмотря на нѣкоторую крутизну слога), въ памяти является недавняя статья г. Дарагана, гдѣ недостаточно объяснены художественные недостатки вашего «Наканунѣ», гдѣ явно неловкое посягательство на независимость нравственнаго идеала и странное пониманіе морали. Въ самомъ дѣлѣ, порицая «Наканунѣ», какъ твореніе, Инсарова и Елену — какъ поэтическіе типы, зачѣмъ нападать на нравственную сторону Елены, именно на абсолютно-нравственную сторону, а не на относительную, не на русскую пятидесятыхъ годовъ? Читая «Наканунѣ» статью Дарагана и ядовитую замѣтку «Искры», я мучился желаніемъ отвлечь нравственный вопросъ отъ эстетическаго… Не знаю удалось ли мнѣ это, но я, по вашему совѣту, надѣну свой мѣдный тазъ на голову и буду вѣрить, что это шлемъ; вы вполнѣ правы: безъ частицы такой вѣры жить нельзя. Нельзя не чувствовать, при первоначальномъ чтеніи романа, тѣхъ эстетическихъ недостатковъ, на которые указываетъ г. Дараганъ; нельзя не быть удовлетвореннымъ, когда онъ чуетъ поэтическую безжизненность Елены и Инсарова (я говорю «чуетъ», потому-что онъ неотчетливо высказалъ свой приговоръ съ этой точки зрѣнія). Мнѣ кажется, что онъ даже слишкомъ снисходителенъ къ вамъ, какъ къ художнику, недостаточно показалъ, до какой степени вы недостойны сами себя, какъ поэтъ, въ этомъ романѣ, недостойны творца «Рудина», «Гнѣзда», «Муму», «Затишья», даже «Записокъ Охотника», которыя однако много уступаютъ въ дѣлѣ зрѣлой красоты этимъ повѣстямъ. Что за математическая ясность плана! Развѣ такова жизнь? Жизнь проста; но гдѣ ея концы, гдѣ удовлетворяющій предѣлъ красоты и безобразія, страданія и блаженства, прогреса и паденія?.. Отвлеченное содержаніе жизни, уловляемое человѣческимъ рефлексомъ, тѣнью скользитъ за явленіями вещественными, и воздушное присутствіе этой тѣни, и при взглядѣ на реальную жизнь, и при чтеніи способно возбудить своего рода священный ужасъ и восторгъ. Но приблизьте эту тѣнь такъ, чтобъ она стала не тѣнью, чтобы она утратила свою эѳирную природу — и у васъ выйдетъ трупъ, годный только для разсудка и науки… Отчего «Рудинъ» такъ высоко поднимаетъ душу, такъ любимъ всякимъ русскимъ умомъ, умѣвшимъ хотя немного жить для идеала? Отчего «Гнѣздо» такъ умиляетъ, примиряетъ Сердце? Оно написано тѣмъ яркимъ, сжатымъ языкомъ, которымъ написано почти все лучшее у васъ, въ которомъ тѣснятся образы за образами, мысли и чувства другъ за другомъ, почти нигдѣ не оставляя тѣхъ блѣднѣющихъ промежутковъ, которыми полна дѣйствительная жизнь1 и которыхъ присутствіе въ изложеніи непостижимо напоминаетъ характеръ теченія реальнаго передъ наблюдающей душой, напоминаетъ такъ же неуловимо, какъ извѣстный размѣръ стиха или музыка напоминаетъ извѣстныя чувства. Несмотря на эту рѣзкость языка, котораго теченіе похоже больше на теченіе яркихъ воспоминаній въ соображеніи, чѣмъ на теченіе жизни, несмотря на это, «Гнѣздо» поэтично и эѳирно, потому — что мысль о прогресѣ, протекающая подъ живыми явленіями драмы, не первая бросается въ глаза. Уже остывши отъ первой грустя и умиленія, слышишь ея присутствіе и не знаешь даже, сознавалъ ли ее самъ авторъ или нѣтъ. Несмотря на ту же яркость, языка герои ваши здѣсь — какъ справедливо выразился г. Анненковъ — представлены не съ грубой выразительностью. Въ «Затишьѣ» то же. Здѣсь читатель не потрясенъ такъ сильно, какъ въ «Гнѣздѣ», не торжествуетъ, какъ въ «Рудинѣ», не говоритъ: «вотъ онъ, вотъ онъ — тотъ, кого я ждалъ давно!»; здѣсь всѣ лица являются какъ бы съ равными нравами; то боишься за Астахова, когда его вызвали на дуэль, и заботишься, немъ, то сочувствуешь Веретьеву и понимаешь его презрѣніе къ положительному юношѣ, то веселишься съ сестрой Веретьева, то любуешься на тупую силу и античную простоту малороссіянки, утонувшей въ пріѣду. Здѣсь всѣ лица достигли крайняго предѣла индивидуализаціи; имъ угрожала даже опасность потопить ахеронскій челнъ, о которомъ говорилъ Шиллеръ; природа грозила убить искусство; но вашъ художественный тактъ одной трагической чертой возвратилъ имъ всѣмъ эстетическую жизнь. Гдѣ здѣсь нравственный исходъ? Что хотѣлъ сказать авторъ? чья вина? что надо сдѣлать? мы этого не видимъ ни въ «Рудинѣ», ни въ «Гнѣздѣ», ни въ «Затишьѣ»… Душа полна, и грусть ея отрадна, потому-что она слышитъ близость бога красоты! Ничего подобнаго не слышится при чтеніи «Наканунѣ». Опредѣлить съ точностью, почему это — едва-ли возможно… Вы не перешли за ту черту, за которой живетъ красота, или идея жизни, для которой міръ явленій служитъ только смуглымъ символомъ. А какая цѣна поэтическому произведенію, непереходящему за эту волшебную черту? Она невелика; если въ твореніи нѣтъ истины прекраснаго, которое само-по-себѣ есть фактъ, есть самое высшее изъ явленій природы, то твореніе падаетъ ниже всякой посредственной парной вещи, всякихъ поверхностныхъ мемуаровъ, которые по-крайней-мѣрѣ богаты правдой реальной и могутъ служить матеріалами будущей наукѣ жизни и духовнаго развитія. Въ чемъ же слабость «Наканунѣ»?… я изложу то, что я думаю объ этомъ. «Я въ нѣкоторыхъ случаяхъ есть признакъ скромности», сказалъ недавно одинъ Французъ Paul de Molines, описывая очень-привлекательно свои военныя впечатлѣнія въ Турціи и Крыму (Commentaires d’un soldat; Revue de deux Mondes). Я буду слѣдовать его примѣру.
Планъ романа, сказалъ я простъ. Я выразился несовсѣмъ — удачно; лучше было бы назвать его слишкомъ выразительнымъ, яснымъ, рѣзкимъ; отъ него не вѣетъ волшебной измѣнчивостью, смутою жизни. Возьмите всѣ лица: какъ ясно, что они собрались для олицетворенія общественныхъ началъ! Авторъ говоритъ намъ: «вотъ скромный, добрый, робкій ученый, настойчивый, но не боецъ; вотъ умный, капризный и слабый художникъ, теряющій не разъ чувство собственнаго достоинства, быстро-переходящій отъ самоувѣренности къ самоуничиженію: вотъ человѣкъ энергическій и настойчивый, вовсе не поэтъ, а сухой и желѣзный дѣлецъ (Курпатовскій)». Вотъ лучшіе представителя русской молодежи! Гдѣ же идеалистъ настойчивый? Гдѣ человѣкъ, употребляющій энергію, практичность, упрямство не на сухое или личное; дѣло, какъ Курнатовскій или Штольцъ, а на дѣло теплое, вскормленное самими привычками въ душѣ, даже неслишкомъ умной на дѣло, способное внушить любовь и уваженіе и скромному ученому, и подвижному артисту, и дѣвушкѣ съ высокой душою? Гдѣ нашъ Дон-Кихотъ, безъ избытка комизма, съ вѣрой почти безсознательной, чистый, честный и покойно-дѣятельный? Какъ справедливъ этотъ выборъ съ исторической точки зрѣнія! Поразительно въ-самомъ-дѣлѣ то, что энергическіе и настойчивые люди у насъ, по-большей-части, нехороши направленіемъ, непривлекательны, а люди съ душой и мыслью рѣдко энергичны и никогда почти небогаты упрямствомъ. Быть-можетъ, это отъ того, что ранній успѣхъ въ дѣлахъ и раннее успокоеніе души, которые достаются на долю русскимъ практикамъ, съ одной стороны, лишаютъ ихъ той печати страданій, сомнѣній и идеализма, которыя намъ такъ драгоцѣнны въ нашемъ прошедшемъ, а съ другой — ставятъ ихъ въ такую общественную колею, отъ которой отвращается умъ, зараженный уже лучшими соціальными идеалами. Это такъ; по, къ-несчастію, немногимъ удавалось оживить такое стѣсненіе рѣзкихъ, ясныхъ началъ дыханіемъ поэзіи. Стоитъ только вспомнить «Лелію», "Un compagnon d’un Tour de France, и т. п., чтобы видѣть, какъ скоро старѣются произведенія, въ которыхъ отвлеченіе вездѣ пробивается наружу, несмотря на яркость образовъ, на обиліе и глубину издержанныхъ мыслей, какъ скоро такія произведенія становятся только годными для исторіи вліяній литературы на общественную нравственность и для исторіи обратнаго вліянія, въ родѣ обзоровъ Шлоссера.
Обыкновенно такія произведенія съ перваго раза всѣ наружу и лишены той способности къ вѣчному обновленію, которою одарены созданія болѣе-туманныя. Уже и въ «Рудинѣ» было видно подобное стремленіе собрать нѣсколькихъ представителей и поставить ихъ всѣхъ въ болѣе или менѣе враждебное столкновеніе съ человѣкомъ, Гамлетомъ въ частной жизни и Дон-Кихотомъ въ общественной, съ человѣкомъ, у котораго все сознательное неудачно и безсознательное великолѣпно… Всѣ эти люди, если стараться примѣнить къ нимъ ваши два вѣчные типа — или Дон-Кихоты въ частной жизни, но объ общихъ вопросахъ забыли и думать Волынцовъ, Наталья, даже Лежневъ или Гамлеты вездѣ, если не умомъ, то эгоизмомъ (Ласунская, Пигасовъ, Папдалевскій). Но въ этой повѣсти отвлеченное духовное начало, олицетворяемое отдѣльными лицами, являлось едва-рѣющимъ за ихъ движеніями, рѣчью, крупными поступками, за всей физіономіей ихъ; богатство отвлеченнаго содержанія входило только элементомъ, усиливающимъ красоту цѣлаго. И къ-тому же самая идея этой повѣсти такъ симпатична для лучшаго русскаго меньшинства, что еслибъ она и была хуже, то ее любили бы современники.
Второй недостатокъ романа, имѣющій болѣе-общій характеръ, это тѣ механическіе пріемы, которые вы употребили для объясненія читателю, что Инсаровъ человѣкъ дѣла не сухаго, а поэтическаго… Я не стану говорить, какъ г. Дараганъ, что худощавый болгаръ не могъ бросить въ воду пьянаго и огромнаго нѣмца: такія придирки недостойны честнаго обращенія съ искусствомъ. Читатель и критикъ не обязаны ходить съ динамометромъ, чтобъ опредѣлять съ точностью степень физической силы дѣйствующихъ передъ ними лицъ. Я жалуюсь только на безжизненность всего этого, на отсутствіе откровенія изящнаго и въ сценѣ спасенія дамъ, и въ сценѣ встрѣчи у часовни, и въ другихъ мѣстахъ… Чтобъ уяснить себѣ немного все это необъяснимое, я вспоминаю только нѣкоторыя черты изъ вашихъ прежнихъ твореній: вспоминаю я то мѣсто, когда Рудинъ ждалъ Наталью на возвышеніи, а горничная упрекала его за то, что «они стоятъ на гору». Какъ они хороши оба въ эту минуту, и горничная, и Рудинъ!… Вотъ истинное откровеніе! Какое наслажденіе для читающаго! Онъ наивно жаждетъ соединенія навѣки энергической, свѣжей и богатой дѣвушки съ глубокомысленнымъ и шаткимъ странникомъ; онъ готовъ вѣрить въ счастье для Рудина и для нея, въ укрѣпленіе его и въ ея просвѣтленіе… Этотъ высохшій прудъ, около котораго свершено было когда-то ужасное преступленіе, эта дѣвка, которая практичнѣе героя съ львиной гривой… какая бездна образовъ, тѣней, воспоминаній, отвлеченій проносится передъ читателемъ въ одно мгновеніе! Подобныхъ мѣстъ много въ вашихъ повѣстяхъ; я кстати вспоминаю, какъ Лаврецкій ночью въ саду отъискалъ губы Лизы, какъ онъ смотрѣлъ на лепты ея шляпы, висѣвшей на вѣткѣ; вопросъ Низы: «желтый фіоль?» когда нянька разсказывала ей о мученикахъ христіанства, страстную сцену между Веретьевымъ и малороссіянкой (а вѣдь они, какъ нравственные типы, несравненно-ниже Инсарова и Елены!) и т. д. И мало ли такихъ картинъ, полныхъ глубины и прелести, я отъискалъ бы, не выходя изъ круга вашихъ повѣстей. Ничего подобнаго не чувствуешь при всѣхъ самыхъ страстныхъ, самыхъ драматическихъ сценахъ «Наканунѣ»; всѣ онѣ какъ-будто сдѣланы съ усиленнымъ стремленіемъ къ простотѣ и вѣчнымъ, кореннымъ красотамъ страсти; но вмѣсто всего этого вышло что-то избитое и механическое[1].
Но довольно объ этомъ. Перейдемъ къ Еленѣ. «Искра» основательно осмѣяла г. Дарагана за его моральность. Въ-самомъ-дѣлѣ, чѣмъ Клена не примѣръ, какъ сознательное начало въ душѣ автора?… Она примѣръ во многомъ и смѣшно упрекать васъ за то, что она почти безъ борьбы пошла къ Инсарову, сама отдалась ему, бросила вялую мать, безпутнаго отца и всю ту скуку, которая можетъ овладѣть въ Москвѣ незанятымъ практически человѣкомъ. За что же тутъ осуждать? Да вы это-то и хотѣли сказать; вы хотѣли сказать: "смотрите, она не борется, она такъ насквозь прониклась своимъ идеаломъ, что, увидавъ Писарева, подумала: «вотъ онъ!» Чѣмъ это не высокій- талъ своего рода въ сознаніи автора? Это шагъ впередъ. Прогресъ можно сравнить съ паденіемъ на берегъ морской волны: предметы, которые остались на берегу, не уносятся обратнымъ движеніемъ, и человѣкъ, мимоходомъ, не пыряя, можетъ, если хочетъ, поднять ихъ… Всѣ усилія реакціи не сотрутъ съ лица земли осадковъ прогреса. Намъ, русскимъ, все-равно, что «Дженъ-Эйръ», что «Лукреція Флоріани!»; насъ не обманешь надеждами на Филистерскія спасенія и на брачныя окончанія всѣхъ англійскихъ романовъ, которымъ, во что бъ ни стало, хочетъ вѣрить англійская публика; мы. любимъ подобныя явленія, какъ одинъ изъ лучшихъ.элементовъ жизни; по мы столько же любимъ непрочность и перерожденіе всѣхъ вещей, и никакой односторонній идеалъ не насытитъ наше разбѣгающееся воображеніе. Безцвѣтность нашего прошедшаго открыла вамъ глаза ц, богъ-знаетъ, есть ли въ насъ что-нибудь такое, что бъ мы сочли безукоризненнымъ… Мы готовы дѣйствовать, если ужь надо, но никто не заставитъ насъ искренно уважать дѣятельность больше созерцанія, хлопоты больше мышленія. Что же за бѣда! Видно такъ надо.- Былъ-можетъ на этой «tabula rosa» лучше расцвѣтетъ (на-время, конечно, какъ и все!) безъ борьбы все то, что съ воплями и слезами пріобрѣталось въ другихъ мѣстахъ — не только расцвѣтетъ, по уже и расцвѣло тамъ и сямъ въ тайникахъ семейныхъ дѣлъ… Моральныя сентенціи г. Дарагана вполнѣ стоютъ сравненія съ «savon pudique», которымъ угостила его «Искра». Пусть наши дѣвушки не борятся и не боятся своего идеала, когда онъ самъ-собою, или благодаря живому, поэтическому воспитанію, окрѣпъ въ младенческой душѣ. Вина наша относительно Елены не въ нравственномъ принципѣ, олицетворяемомъ ею, но, сводной стороны, въ слабости его воплощенья, съ другой, въ слабости воплощенія Инсарова, а корень и того и другаго въ несимпатичности Инсарова для русскаго вообще и для васъ самихъ. Поговоримъ о первомъ. Здѣсь г. Дараганъ такъ правъ, упрекая васъ за недостаточное развитіе основныхъ свойствъ Елены и вліяній ея воспитанія, что я не прибавлю ни слова. Замѣчательно, что нравственное начало Елены сознано вами какъ-бы самобытнѣе и яснѣе начала всѣхъ прочихъ вашихъ героинь; (за исключеніемъ развѣ плѣнительной Лизы въ «Гнѣздѣ»); а все живое чуждо этому холодному образу, къ которому вы сами, быть-можетъ, равнодушны именно за тотъ выборъ, который одобряетъ вашъ разсудокъ въ припадкѣ русскаго самоуничиженія. Елена — безцвѣтный фонъ, на которомъ препираются болѣе-выпуклыя фигуры Инсарова, Курпатовскаго, Берсенева и Шубина. Художественное самоотрицаніе убійственно для поэзіи. Я позволю себѣ выраженіе немного-грубое, быть-можетъ: если писателю невесело, не по-себѣ съ его лицами, едвали уваженіе спасетъ ихъ отъ холодности… Надо ихъ любить, а не уважать; вы не любили Инсарова, вы любили Рудина, и онъ все озарилъ вокругъ себя, и сама Наталья, которой нравственный принципъ туманнѣе пришита Елены, вышла мила. Мы любимъ и уважаемъ ее не за силу, не за то, что она обуздала самолюбіе Рудина у засохшаго пруда, а за то, что она способна была полюбить его, еще не уразумѣвъ хорошо, въ чемъ дѣло. Вы любили Шубина (онъ намъ всѣмъ знакомъ); вы любили автора писемъ въ «Фаустѣ», Горскаго («Гдѣ тонко тамъ и рвется»), и не знаю зачѣмъ вы казните въ «Наканунѣ» это изящное, колеблющееся начало. Не подобное ли начало долго было живительнымъ въ Россіи? не оно ли заплатило долгими страданіями за свои ошибки? Гдѣ польза. Сегодня одно, а завтра другое полезно.. И развѣ только степень окончательной производительности важна? Развѣ менѣе важно отдаленіе отъ производительности, если ея направленіе противно? Развѣ изящество и многообразіе натуры не есть сила сама-по-себѣ?..
Audi in der sittlichien Welt ist ein Adel. Gemeine Naturen
Zahlen mit dem was sie thun, schöne mit dem, was sic sind.
Такъ сказалъ Гёте; и если Шлоссеръ ропщетъ на него, не безъ основанія, такъ это потому, что точка зрѣнія, выбранная имъ, попреимуществу нравственно-прогрессивная… Но, вѣроятно, старикъ не считаетъ ее единственно-возможною, и оговорка его насчетъ того, что онъ не претендуетъ на объективность, мнѣ кажется, относится прямо къ свободному выбору точки зрѣнія. Конечно, это опять дѣло авторской воли выбрать тотъ или другой принципъ, заставить торжествовать начало экстенсивное, такъ-сказать, жаждущее жизни, или начало отреченія, односторонней интенсивности. Всѣ рады за Дженъ-Эйръ, всѣ сочувствуютъ ей, когда она предпочитаетъ болѣе-живое, скажу даже, болѣе-эгоистичекое начало въ лицѣ богатаго, блестящаго, страстнаго Рочестера началу труда, практической службѣ, высокому идеалу, сухой интенсивности Сен-Джона, Сен-Джонъ и Инсаровъ, конечно, нисколько не похожи другъ на друга; я вспоминаю ихъ невольно вмѣстѣ только какъ болѣе Дон-Кихотовъ, чѣмъ Шубинъ и Рочестеръ. Коррер-Бэлль могла бы и иначе кончить свой романъ; и еслибъ Рочестеръ не ослѣпъ и жeна его была бы жива, еслибъ Дженъ-Эйръ уѣхала съ Сен-Джономъ, быть-можетъ, тогда романъ утратилъ бы долго своей прелести, а все было бы понятно, потому-что всѣ лица живы, и Сен-Джонъ послѣ Рочестера былъ любимъ авторомъ, по-крайней-мѣрѣ коротко знакомъ ему. Инсаровъ нѣсколько-яснѣе Елены, благодаря тому, что вы явственно описали его наружность, и еще тому, что, говоря о каррикатурныхъ статуэткахъ Шубина, вы упомянули о психологическихъ элементахъ его нрава (тупъ, упрямъ и т. д.), но ясенъ — не правда ли, не значитъ еще живъ?… Живое всегда неслишкомъ-ясно и неслишкомъ-темно… Только благодаря вашей постоянной помощи, Инсаровъ держится; вы заставляете всѣхъ говорить о немъ;. самъ онъ почти ничего не проявляетъ характеристическаго, ничего такого, что бъ перенесло насъ во внутренній міръ его. Опять скажу: какъ нравственный типъ, онъ имѣетъ полное право на уваженіе, подобно Еленѣ; но сердце читателя закрыто и для него и для нея, потому-что психологическіе и историческіе остовы ихъ не облеклись у васъ художественной плотью. Сдѣлайте Инсарова болѣе-грубымъ, менѣе-безукоризненнымъ, пожалуй, развратнымъ, буйнымъ, но изобразите намъ его дѣла, его теплоту, его Болгарію, и отпустите тогда съ нимъ Елену… душа наша стѣснилась бы завистью и наслажденіемъ. Но гдѣ же турки, ножи, мать, которая его няньчила, отецъ, который кормилъ его? гдѣ его слабости и привычки? гдѣ живительный лучъ комизма, съ которымъ превосходно мирится сила характера (помните — забавные своимъ педантствомъ поцалуи, которые каждый вечеръ отпускалъ Сен-Джонъ невѣстѣ Рочестера, всѣ наивности героевъ Гомера, заставляющія насъ улыбаться и освоиваться съ этими греками и т. п.?) Русскаго мы поймемъ и безъ исторіи его развитія, поймемъ и болгара дома, и готовымъ, и развивающимся; но болгаръ въ Москвѣ, безъ дѣла и безъ психической эмбріологіи, непонятенъ и чуждъ душѣ. Поэтому-то страсть героини вашей такъ холодна, поэтому такъ непріятно дѣйствуютъ всѣ черты ея; она возбуждаетъ въ иныхъ мѣстахъ даже отвращеніе; напримѣръ, въ минуты ея жосткости съ привлекательнымъ Шубинымъ, въ ту минуту, когда она кокетливо дѣлаетъ рукою носъ Инсарову. Главная же бѣда, мнѣ кажется, въ наименованіи собственнаго вкуса, въ предпочтеніи упрямой, ограниченной, но благородной направленіемъ души — душѣ изящной, разбѣгающейся, страдающей и мыслящей… Какія души нужнѣе, когда и гдѣ — кто рѣшитъ? Вы были правы, сказавъ, что у насъ есть Шубины, Берсеневы, Курпатовскіе, что у насъ теплые люди не дѣльцы, а дѣльцы не теплы. Нравственное предпочтеніе Инсаровыхъ Курнатовскимъ понятно и сродно каждому, но нравственное торжество Инсаровыхъ надъ у Берсеневыми и Шубиными непривлекательно для русской души (она не виновата!), а потому вы оставались холодны къ уважаемымъ вами лицамъ, не Возвели ихъ «въ перлъ созданія»; одаряя ихъ самыми прочными, полезными и высокими качествами, вы обращались съ ними какъ съ хрупкими предметами, какъ-бы боялись чѣмъ-нибудь уронить ихъ[2]. Вы не боялись уронить ни Рудина, ни Лаврецкаго, ни лишняго человѣка, ни Горскаго: вы знали, что найдете, чѣмъ вознаградить ихъ изъ самихъ горячихъ нѣдръ вашей русской души. И вотъ читатель готовъ ощущать почти-непріязненное чувство къ личностямъ Инсарова и Елены и не вознагражденъ за это чувство эстетическимъ восторгомъ, который овладѣваетъ нами даже и при глубокомъ изображеніи порока. Вы имѣете право сказать, что самое заглавіе вашей повѣсти относится къ прошедшему: что «Наканунѣ» (если я не ошибся) значитъ «наканунѣ разсвѣта послѣ войны», что теперь уже явились тамъ-и-сямъ русскіе Штольцы и русскіе Инсаровы[3]. Но теплое и трепещущее жизнью не возбуждаетъ возраженія, несмотря на историческую отсталость. Взгляните на Обломова: кто могъ ожидать появленія такого забытаго типа? Казалось, вопросъ о лѣни былъ исчерпанъ до дна. Кто видитъ теперь чистыхъ Обломовыхъ? Однако многіе нашли его въ себѣ, по-крайней-мѣрѣ, въ прошедшемъ своемъ, и обрадовались ему, какъ старому знакомцу, котораго какъ-будто недоставало гдѣ-то… Многіе любятъ и даже уважаютъ его, противодѣйствуя ему въ жизни. Возьмемъ также Рудиныхъ: ихъ ул;е нѣтъ давно; самый непрактичный по природѣ теперь сталъ практичнѣе, когда отворилось много дверей; но кто жилъ полной жизнью и откликался на многое, для того этотъ образъ неизгладимъ; его ждали давно.
Вы знаете лучше всякаго изъ насъ, что творенія истинно-поэтическія выплываютъ все болѣе-и-болѣе съ теченіемъ времени изъ окружающей мелочи; огонь историческихъ, временныхъ стремленій гаснетъ, а красота не только вѣчна, но и ростетъ по мѣрѣ отдаленія во времени, прибавляя въ самобытной силѣ своей еще обаятельную мысль о погибшихъ формахъ иной, горячей и полной жизни. Вотъ мои чувства; если вы найдете ихъ годными для печати, я буду очень-радъ.
1860 г. Апрѣль.
- ↑ Мы съ этилъ совершенно-несогласны. «Наканунѣ» полно сценами высоко-поэтическими, въ которыхъ рѣшительно не видно ничего «сдѣланнаго», по выраженію автора. Ред.
- ↑ Намъ кажется, что рецензентъ опустилъ изъ виду идею романа; по-крайней-мѣрѣ онъ не хотѣлъ принять ее въ соображеніе въ этомъ мѣстѣ.
- ↑ Изъ чего это заключилъ рецензентъ? Ред.