Сочиненія И. С. Аксакова
Томъ седьмой. Общеевропейская политика. Статьи разнаго содержанія
Изъ «Дня», «Москвы», «Руси» и другихъ изданій, и нѣкоторыя небывшія въ печати. 1860—1886
Москва. Типографія М. Г. Волчанинова, (бывшая М. Н. Лаврова и Ко) Леонтьевскій переулокъ, домъ Лаврова. 1887.
Письмо къ издателю «Русскаго Архива» по поводу стати Э. Мамонова: «Славянофилы» *).
правитьВы желаете знать мое мнѣніе о статьѣ З. А. Мамонова, написанной въ отвѣтъ г. Пыпину и въ защиту Славянофиловъ, именно Кирѣевскихъ, Хомякова и моего брата Константина Сергѣевича, и требуете отъ меня замѣчаній… Мнѣ дорога память умершихъ, дорого каждое о нихъ слово сочувствія; мнѣ не хотѣлось бы поэтому ослаблять силу защиты. Статья читается легко, проникнута, повидимому, искренней симпатіей къ личности покойныхъ, довольно мѣтко очерчиваетъ ихъ внѣшній обликъ, довольно вѣрно излагаетъ ихъ взглядъ на реформу Петра (взглядъ, который и самому автору внушаетъ нѣсколько счастливыхъ выраженій), удачно воспроизводитъ картину Московскаго общества 40-хъ и 50-хъ годовъ, наконецъ рисуемъ славянофильство даже въ выгодно-либеральномъ свѣтѣ, способномъ снискать расположеніе либераловъ и неславянофильскаго оттѣнка… Чего же лучше? Большинство публики ею удовлетворится, — не я конечно; однакожъ не будь въ ней нѣкоторыхъ мѣстъ, я бы можетъ-быть оставилъ статью вовсе безъ замѣчаній. Но именно въ виду этихъ мѣстъ я не могу молчать, — тѣхъ мѣстъ, гдѣ авторъ рѣшительно извращаетъ нравственный образъ умершихъ Славянофиловъ и гдѣ, опираясь на свое личное съ ними знакомство и на ихъ авторитетъ, съ непростительною вѣтренностью (чтобъ не сказать хуже) клевещетъ на живыхъ, т. е. на непосредственныхъ преемниковъ ихъ дѣятельности въ литературѣ.
Извращеніе нравственнаго образа первыхъ Славянофиловъ происходитъ у автора отъ того, что онъ очевидно поставилъ себѣ задачею: представить ихъ въ очищенномъ такъ сказать, облупленномъ видѣ. Авторъ систематически ограничивается одною внѣшнею, отрицательною стороною Славянофильскаго протеста, тщательно отсѣкая внутреннее содержаніе, положительную сторону Славянофильской проповѣди. Сдѣланъ ли этотъ пробѣлъ въ видахъ «captatio benevolentiae», или отъ того, что самъ авторъ не придаетъ никакого значенія этой положительной сторонѣ, — я пока устраняю этотъ вопросъ; но какъ бы ни было, отъ такого усерднаго процесса очищенія, въ славянофильствѣ, изображаемомъ г. Мамоновымъ, остается такъ мало своеобразнаго, что съ трудомъ вѣрится, будто оно дѣйствительно было «замѣчательнымъ историческимъ моментомъ въ умственномъ развитіи Русскаго общества», какъ это признаютъ въ наше время многіе писатели даже западнаго лагеря. Осторожная, процѣженная апологія автора сводится къ самымъ тощимъ результатамъ и къ похваламъ самаго скромнаго, незазорнаго свойства, въ родѣ слѣдующихъ: «Можно ли ставить Славянофиламъ въ упрекъ, что они просили не много вниманія къ Русскому народу?» — «Петръ сказалъ намъ: Смотрите на Европу, а Славянофилы прибавили только: но не ротозѣйничайте.» — «Поблагодаримъ же Славянофиловъ» (заключительныя слова автора статьи о Славянофильской заслугѣ) «за то, что они не увлеклись громадностью Петровскаго разгрома и не были ослѣплены внѣшнимъ блескомъ». Внимательный читатель, желающій ознакомиться съ сущностью Славянофильскаго ученія, не могъ бы составить себѣ о ней понятія изъ авторскихъ опредѣленій. Я попрошу васъ прослѣдить, вмѣстѣ со мной, всѣ главныя мѣста статьи, въ которыхъ авторъ «опредѣляетъ». Это довольно скучно, особенно въ началѣ, гдѣ авторъ обходится посредствомъ выраженій повидимому самыхъ общихъ; къ тому же приходится подбирать штрихъ за штрихомъ, ловко разбросанные по всей статьѣ. Но имѣйте терпѣніе, и мы доберемся даже до забавнаго.
«Славянофильство ставило себя какъ протестъ противъ общества и его апатіи, оставляя правительство въ сторонѣ» и проч. Курсивъ въ самомъ подлинникѣ и означаетъ, что авторъ придаетъ этому опредѣленію особенную важность; — но оно ничего не опредѣляетъ. Что Славянофильскій протестъ не касался вопроса въ тѣсномъ смыслѣ политическаго, а имѣлъ характеръ по преимуществу общественный, это вполнѣ справедливо; но не апатія общества вызывала этотъ протестъ, — противъ апатіи ратовали и Западники, — а ложное направленіе общественнаго развитія и всякая дѣятельность въ этомъ направленіи, тѣмъ болѣе не-апатическая! Причину золъ, удручавшихъ Россію, Славянофилы видѣли въ поврежденіи органической цѣльности народной жизни послѣ Петровскаго переворота, въ духовной разрозненности образованныхъ классовъ съ народомъ, въ ихъ «измѣнѣ» кореннымъ основамъ народности, — измѣнѣ, слѣдствіемъ которой было оскудѣніе творческаго духа въ нашемъ обществѣ, безплодность нашего просвѣщенія, незавидный удѣлъ вѣчнаго подражательства и нравственнаго рабства западно-европейскому образцу. Авторъ ничего этого не поясняетъ, но ошибочно было бы думать, что здѣсь только недомолвка: мы увидимъ ниже толкованіе автора, что Славянофильскій протестъ обращался собственно къ принудительному, казенному характеру вносимой къ намъ западной цивилизаціи, а не къ внутреннему ея строю, — такъ что этимъ толкованіемъ значительно суживается «общественное» значеніе самаго протеста….
"Славянофилы, — говоритъ далѣе авторъ, «требовали искренности, неподкупной честности, безкорыстнаго и свободнаго служенія народу». Это, разумѣется, вполнѣ вѣрно; но отъ требованія, предъявленнаго въ такой общей формѣ, не откажется вѣроятно никакая партія и никакая школа. «Служеніе народу» — выраженіе даже до пошлости износившееся у всѣхъ западныхъ демократовъ. Весь вопросъ въ томъ: въ чемъ же полагалось такое служеніе? Славянофилы стояли не просто за «народъ», но главнымъ образомъ за народность, — а слово «народность» знаменуетъ у нихъ цѣлый порядокъ понятій и мыслей: и какъ народность вообще, и какъ Русская народность въ особенности. Безъ разъясненія этихъ понятій нельзя ни уразумѣть значеніе Славянофильской проповѣди, ни воспроизвесть сколько-нибудь вѣрно нравственный образъ Славянофиловъ. Замѣчательно, что во всемъ своемъ очеркѣ авторъ ни разу не употребилъ выраженія «народность», тогда какъ около этого термина, какъ около центра, группировалась вся борьба и ожесточенно ломались копья въ теченіе чуть не двадцати лѣтъ. Опредѣленію этого термина посвящено большинство статей Славянофильскаго содержанія; вспомнимъ хоть запальчивый споръ обоихъ лагерей по поводу вопроса: «о народности въ наукѣ». Забыть или не примѣтить этого явленія невозможно, — все равно, что въ христіанствѣ не примѣтить вѣры во Христа. Но для цѣли автора: представить Славянофильство въ очищенномъ видѣ — такое умолчаніе вѣроятно было пригодно. Это систематическое очищеніе продолжается и далѣе. Вотъ какъ опредѣляется авторомъ западничество. «Словомъ» «западничество» «обозначалась не Европейская, наука, которою Славянофилы всегда готовы были пользоваться, и не Европейская образованность, которую они имѣли, но извѣстный пріемъ нашихъ цивилизаторовъ, или извѣстное отношеніе ихъ къ народу. Къ западничеству ближе всего подходитъ понятіе чиновничества». Далѣе слѣдуютъ разсужденія о процессѣ цивилизаціи, совершаемомъ «исключительными путями правительственной монополіи».
Понятіе «чиновничества» нисколько само по себѣ не поясняетъ понятія «западничества». Западничествомъ называлось то направленіе, которое видѣло для Россіи спасеніе только въ полнѣйшемъ духовномъ отреченіи отъ своей народности и въ полнѣйшемъ усвоеніи себѣ западной цивилизаціи со всѣми ея началами, безъ всякихъ притязаній на самостоятельное развитіе. Однимъ изъ выраженій такого наX Правленія былъ, напримѣръ, Чаадаевъ, который, призѣавая католицизмъ существеннымъ двигателемъ западной цивилизаціи, скорбѣлъ о принятіи Россіею христіанства не отъ Рима, а отъ Византіи. Западниками же были Грановскій и отчасти Герценъ, съ которыми плохо вяжется понятіе о чиновничествѣ. Они, точно такъ же какъ и Славянофилы, желали свободы для науки я такъ же мало сочувствовали съ правительственной монополіей. Еслибъ вопросъ былъ поставленъ собственно о свободѣ для науки, то вѣроятно не было бы и спора; еслибъ борьба Славянофиловъ ведена была собственно съ «чиновничествомъ», то она была бы проще и легче. Но въ томъ-то и дѣло, что соблазнъ западной цивилизаціи обольстилъ людей вполнѣ независимыхъ, что почти все образованное общество свободно отдалось въ «духовный плѣнъ» по выраженію K. С. Аксакова, что это нравственное порабощеніе, вмѣстѣ съ отреченіемъ отъ народности, проникло почти во всѣ изгибы общественнаго бытія и искажало его развитіе. Это-то и дѣлало особенно труднымъ подвигъ Славянофиловъ. Это-то и заставляло ихъ такъ настойчиво выяснять понятіе о народности въ смыслѣ духовной самобытности въ области общечеловѣческаго просвѣщенія, — въ отличіе отъ понятія о государственной или политической національности: ибо, надобно сказать правду, пренебрегая и жертвуя, въ ослѣпленіи своемъ, Русскою народностью, всѣ лучшіе Западники того времени не менѣе Славянофиловъ дорожили одновременно внѣшнею государственною самостоятельностью Россіи, считали себя и дѣйствительно были, что называется, хорошими «патріотами», и не въ пошломъ смыслѣ этого выраженія. Вотъ какія понятія приходилось распутывать; вотъ противъ какой добровольной «измѣны» гремѣлъ Славянофильскій протестъ, и вотъ что обусловливало по преимуществу его общественный характеръ. Зло, на взглядъ Славянофильскій, было гораздо глубже и важнѣе, чѣмъ внѣшнее, неуклюжее чиновничье вмѣшательство въ сферу науки.
Между тѣмъ г. Мамоновъ упорно силится доказать, что вся сущность Славянофильской дѣятельности, весь поводъ къ ней и чуть ли не вся заслуга сводятся главнымъ образомъ къ борьбѣ съ этимъ чиновничьимъ вмѣшательствомъ. Нѣтъ спора, что оно было имъ противно, какъ и всякое стѣсненіе свободы мнѣнія я совѣсти, какъ и всякое насильственное вторженіе государства въ жизнь народнаго духа, — но все это понималось не въ томъ узкомъ смыслѣ, въ какомъ представляетъ авторъ, утверждая, будто бы, по мнѣнію покойныхъ Славянофиловъ, Славянофилъ надѣвающій мундиръ становился Западникомъ, и дѣло цивилизатора, проповѣдника, никакимъ образомъ не могло совмѣщаться съ «коронною» службою. Разумѣется, Славянофилъ, прибѣгавшій къ мундиру съ тѣмъ, чтобы удобнѣе властвовать надъ народною совѣстью, тѣмъ самымъ измѣнилъ бы нравственнымъ основамъ Славянофильства, — но этого ни разу и не случилось. Если же авторъ, какъ надо думать, понимаетъ дѣло чисто-внѣшнимъ, формальнымъ образомъ, то какъ согласить съ этимъ его собственное увѣреніе, высказанное за нѣсколько страницъ прежде, что Славянофилы «добивались», хотя и безъ успѣха, казенныхъ профессорскихъ каѳедръ въ % университетахъ и даже гимназіяхъ?
Далѣе авторъ характеризуетъ Славянофиловъ слѣдующимъ образомъ: Славянофилы думали, что «когда наука насильно навязывается, да еще отмѣренная чиновничьей мѣркой, то польза ея сомнительна»…. (мнѣніе замѣчательное развѣ по своей умѣренности; не особенно же оригинальны и глубокомысленны выходятъ у него Славянофилы!) "Впрочемъ — продолжаетъ авторъ — «еслибъ Западники ограничились доказательствомъ, что и такая наука лучше чѣмъ совсѣмъ ничего, то очень возможно, что они не встрѣтили бы рѣшительныхъ противниковъ, или, по крайней мѣрѣ, ихъ противники не почувствовали бы нужду сплотиться въ особую боевую фалангу, съ своимъ отдѣльнымъ знаменемъ». Такъ вотъ благодаря какому ничтожному недоразумѣнію, изъ-за какой недомолвки возникло Славянофильство какъ цѣлое оригинальное явленіе въ исторіи нашего общественнаго развитія! Съ одной стороны, Славянофилы не отрицали вовсе пользы отъ науки, навязываемой по чиновничьей мѣркѣ, а только признавали эту пользу сомнительною, и въ теченіе 15—20-ти лѣтъ не нашлось ни одного Западника, который бы допустилъ даже возможность подобнаго сомнѣнія! А между тѣмъ намъ помнятся слова Грановскаго въ его рѣчи на торжественномъ университетскомъ актѣ: «наука прихотливое растеніе, она всходитъ не на всякой почвѣ» и проч., что считалось тогда очень либеральнымъ. Съ другой стороны, ни у одного Западника не хватило остроумія или догадки покончить всѣ споры и предупредить образованіе Славянофильской фаланги — удовольствовавшись доказательствомъ, что и такая наука все же лучше, чѣмъ ничего! Вотъ еслибы авторъ не такъ усердно скоблилъ все, что касается до положительныхъ сторонъ Славянофильства, еслибъ не умолчалъ объ ихъ главномъ лозунгѣ «народность», который возведенъ былъ ими на степень философскаго принципа, тогда смыслъ спора о наукѣ между Западниками и Славянофилами былъ бы для читателя вполнѣ ясенъ Ни тѣ, ни другіе не рознили между собою относительно пользы и даже необходимости для полнаго успѣха науки — ея совершенной свободы отъ казенной опеки, цензуры и покровительственнаго насилія. Дѣло шло объ иной свободѣ и иномъ рабствѣ. Славянофилы доказывали, что народъ, отрекающійся отъ своей народности, съ тѣмъ вмѣстѣ отрекается отъ всякой духовной самостоятельности и осуждаетъ себя на духовное рабство; что безъ самобытности невозможно усвоеніе живаго знанія; что духовное рабство даетъ въ результатѣ лишь попугайничество, обезьянство, знаніе безплодное, мертвенное. «Народность — говорилъ Хомяковъ — есть необходимое орудіе истиннаго просвѣщенія; она есть начало общечеловѣческое, облеченное въ живыя формы народа, призваннаго живить и строить умъ человѣка къ ней принадлежащаго, и въ то же время богатить собою все человѣчество».
Отказываясь отъ народности, Русскій человѣкъ отказывается отъ самостоятельной дѣятельности въ наукѣ; онъ уже не можетъ быть ея двигателемъ; ему придется только твердить эады и оставаться вѣчно въ хвостѣ Западной Европы. Вотъ чего не понимали и не хотѣли понимать Западники; вотъ сущность ожесточеннаго спора о наукѣ вообще, раздѣлявшаго оба стана. Ужъ не думалъ ли г. Мамоновъ, измѣняя такимъ образомъ смыслъ борьбы, оказать услугу покойнымъ Славянофиламъ и поднять ихъ въ общественномъ мнѣніи? Хороша услуга! Но поплетемся за нимъ далѣе.
Мы уже видѣли, какое ничтожное обстоятельство заставило Славянофиловъ, по увѣренію автора, сплотиться въ особую фалангу съ своимъ отдѣльнымъ знаменемъ. На этомъ знамени, по словамъ г. Мамонова, было написано: «Недовѣріе въ оффиціальнымъ цивилизаторамъ, недостаточность одного усвоенія чужаго, необходимость тщательной и бережной провѣрки основъ роднаго быта прежде огульнаго ихъ осужденія и наконецъ непригодность нѣкоторыхъ началъ Европейской цивилизаціи для нашей земли». Хотя и трудно понять логическую связь такой программы, особенно послѣднихъ ея пунктовъ, съ вышеуказанною авторомъ побудительною для Славянофиловъ причиною поставить особое знамя, — тѣмъ не менѣе это опредѣленіе одно изъ самыхъ полныхъ во всей статьѣ. Но и оно выражено въ отрицательной формѣ, и притомъ съ деликатностью — сказать по правдѣ — вовсе не свойственною умершимъ Славянофиламъ. Оно такъ же мало поясняетъ дѣло, какъ и всѣ предыдущія. «Недовѣріе къ оффиціальнымъ цивилизаторамъ»…. Не только къ оффиціальнымъ, но еще болѣе къ неоффиціальнымъ. Первые считались менѣе опасными, потому что они были оффиціальны. Опаснѣе были, въ глазахъ Славянофиловъ, непризнанные просвѣтители…. Но объ этомъ подробнѣе ниже.
«Недостаточность усвоенія одного чужаго»…. Споръ велся не о достаточности или недостаточности только, но о томъ, что безъ духовной народной самобытности, какъ психическаго фактора, не можетъ быть плодотворно усвоено и чужое. «Необходимость бережной провѣрки основъ роднаго быта прежде огульнаго ихъ осужденія»… Какъ будто Славянофилы соглашались въ принципѣ на осужденіе и просили только, чтобъ оно было не огульное, а производилось съ выборомъ! Какъ будто они не признавали за основами роднаго быта полное право на бытіе, потому уже, что онѣ — основы и покуда онѣ — дѣйствительныя органическія основы. Спрашивается: за уничтоженіемъ основъ въ чемъ бы то ни было что же останется?
«Непригодность нѣкоторыхъ началъ „Европейской цивилизаціи“… Еслибъ вопросъ былъ поставленъ въ такой формѣ, не было бы и мѣста запальчивому спору. „Ну, конечно, не все что годно для Франціи, пригоже для Россіи“: съ этой дешевой истиной не трудно было бы согласиться самому отчаянному Западнику. Тутъ было нѣчто другое. Борьба кипѣла изъ-за основныхъ началъ, съ обѣихъ сторонъ выставлялись начала рѣзко противоположныя, — столь же противоположныя, какъ напримѣръ духовная свобода и вещественная необходимость, какъ христіанство и безбожіе или всебожіе, и т. п.
Такимъ образомъ вся эта программа, написанная на Славянофильскомъ знамени, пройдя сквозь реторту г. Мамонова, обращается въ перечень тощихъ, пошлыхъ, отрицательныхъ истинъ, не объясняющій ни славянофильства, ни Славянофиловъ, каковыми были Кирѣевскіе, Хомяковъ, К. С. Аксаковъ, ни причины ихъ радикальнаго разномыслія съ Западниками.
Интересенъ разсказъ автора о внутреннемъ процессѣ развитія, совершавшемся въ названныхъ Славянофилахъ. Мы увидимъ, во что превращаются подъ перомъ г. Мамонова люди такого высокаго нравственнаго закала, — эти могучія, крѣпкія, цѣльныя убѣжденія.
„Славянофилы — повѣствуетъ авторъ — признавъ вмѣстѣ съ Западниками, что цивилизація безплодна, пока составляетъ исключительное преимущество высшаго слоя общества“, чувствовали вмѣстѣ съ тѣмъ, что „для того, чтобъ привить ее, сдѣлать доступною и понятною народу“, необходимо, вопервыхъ, „цивилизаторамъ съ народомъ сблизиться и пріобрѣсть его довѣріе“, что въ ту эпоху фактически было невозможно. Вовторыхъ, „отыскать способъ связать само просвѣщеніе съ даннымъ существующимъ міровоззрѣніемъ народа“ и среди народныхъ понятій „открыть такое мѣсто, такой органѣ, который бы могъ служить звѣномъ между наукой, приходящей извнѣ, и туземнымъ преданіемъ“…. Но какъ же это сдѣлать? „Для достиженія этой цѣли — поясняетъ авторъ — Славянофиламъ больше ничего не оставалось, какъ вдумываться, вживаться въ народное, принять въ себя народное міровоззрѣніе“…. Здѣсь то, утверждаетъ въ заключеніе авторъ — кроется причина всѣхъ Славянофильскихъ обращеній отъ философіи къ православію, и это набрасываетъ на ихъ школу ту романтическую черту, которую очень вѣрно замѣтилъ тонкій критикъ г. Пыпинъ».
Выходитъ, что православіе въ Иванѣ Кирѣевскомъ, Хомяковѣ, Константинѣ Аксаковѣ было дѣломъ одной формальной логической послѣдовательности. Не потому являются они православными, что православіе было для нихъ высшею истиною, а потому, что были къ тому вынуждены неумолимыми требованіями только логики: «уже больше ничего не оставалось дѣлать», такъ что исповѣдуй Русскій народъ Ламайскую вѣру, буддизмъ, они, скрѣпа сердце и насилуя разумъ, поклонились бы Далай-Ламѣ, обратились бы въ буддистовъ. Назвался груздемъ — полѣзай въ кузовъ! Дѣйствительно, романтическое положеніе, какъ замѣчаетъ, не безъ умиленія, г. Мамоновъ вмѣстѣ съ «тонкимъ критикомъ» г. Пыпинымъ.
Вопервыхъ, вообразить себѣ, что православныя убѣжденія Русскаго народа пригодны для того, чтобы «служить звѣномъ между туземнымъ преданіемъ и наукою приходящею извнѣ», то есть (по понятіямъ того времени) философіею Гегеля, съ одной стороны, и ученіемъ о саморазвивающейся до личнаго самосознанія матеріи, съ другой (это считалось послѣднимъ словомъ науки), могли бы только люди крайне ограниченные и положительно неспособные понять ни сущности православія, ни сущности того, что разумѣлось подъ словомъ наука. Тогдашніе Западники, по крайней мѣрѣ послѣдовательные изъ нихъ, гораздо лучше понимали дѣло и нисколько не скрывали, что для прививки къ Русскому народу просвѣщенія, какъ они его разумѣли, желательно было прежде всего вытравить въ Русской думѣ всякое религіозное убѣжденіе.
Вовторыхъ, здѣсь все не вѣрно. Ложно указана самая точка отправленія. Славянофилы того времени меньше всего заботились о просвѣщеніи простаго народа, не потому, чтобъ въ принципѣ считали* просвѣщеніе для него не нужнымъ, но потому, что прежде всего, по ихъ мнѣнію, надобно было просвѣтиться намъ самимъ, и не его учить, а у него поучиться.
Прививать къ простому народу цивилизацію (кромѣ развѣ обученія грамотѣ) они и не думали: предлежало еще рѣшить для самихъ себя вопросъ: что такое общечеловѣческая цивилизація, въ чемъ она, гдѣ ея истинныя начала? А вопросъ этотъ не могъ быть рѣшенъ людьми, осудившими себя на умственное рабство предъ западно-европейской цивилизаціей и невѣдающими началъ собственной народности, слѣдовательно людьми духовно-безличными, неспособными ни воспринять, ни передать истинное просвѣщеніе. Рабы, попугаи, обезьяны, — какъ энергически выражались Славянофилы — всѣ эти самозванные цивилизаторы могли лишь увлечь простой народъ на тотъ ложный путь, которымъ шло все Русское, такъ называемое образованное общество, со временъ Петровской реформы. Въ томъ именно, что западная цивилизація почти не коснулась народа, и онъ, отчужденный, продолжаетъ хранить для насъ, затаивъ въ себѣ самомъ жизненный завѣтъ старины, самую сущность нашей народности, въ томъ именно и видѣли Славянофилы, залогъ спасенія для Россіи, ея внутренняго возрожденія, возстановленія духовной цѣльности всего народнаго организма. «Въ твоей груди, Россія, — говоритъ Хомяковъ въ извѣстныхъ стихахъ, — есть свѣтлый ключъ, льющій живыя воды, сокрытый, безвѣстный, но могучій». Онъ же взывалъ къ ней:
О, вспомни свой удѣлъ высокій,
Былое въ сердцѣ воскреси
И въ немъ сокрытаго глубоко
Ты духа жизни допроси.
Г. Мамонову должна быть также памятна переписка, въ видѣ обмѣна цѣлыхъ статей, между К. С. Аксаковымъ и А. И. Кошелевымъ но вопросу о народномъ образованіи.
И такъ, втретьихъ, не для того, чтобы сдѣлать науку популярною, т. е. «понятною и доступною простому народу», какъ утверждаетъ г. Мамоновъ, а для того, чтобъ самимъ возродиться въ духѣ народности и обрѣсти правый путь, стали Славянофилы вникать, «вдумываться въ народное міровоззрѣніе» и пр. Они допрошали духа жизни въ быломъ, т. е. въ исторіи, въ до-петровской старинѣ, и въ современномъ бытѣ простаго народа. Въ этомъ заключается все призваніе, весь смыслъ, вся заслуга Славянофильства, ихъ подвигъ — былъ подвигъ народнаго самосознанія. Не было въ Россіи недостатка ни въ политическомъ національномъ чувствѣ или патріотизмѣ, ни въ протеста противъ насилія Петра, ни даже въ протестѣ противъ подражательности (Шишковъ, сатира Фонъ-Визина, Растопчина, Грибоѣдова), но все это било безсильно и безплодно, потому что сознаніе коснулось только внѣшнихъ формъ жизни, а не проникало въ глубь началъ, составляющихъ духовную сущность Русской народности. Вотъ эти-то начала и дождались своего оправданія въ лицѣ поименованныхъ Славянофиловъ, и притомъ оправданія не только какъ органическая, свойственная Русскому народу особенность, уже по одному этому заслуживающая уваженія, но и по внутреннему достоинству. Однимъ словомъ, изъ области истинъ частныхъ, мѣстныхъ, условныхъ или относительныхъ, они, въ Славянофильскомъ толкованіи, достигали до значенія истины міровой, абсолютной. Ибо основнымъ началомъ Русской народности признано было православіе, подъ воздѣйствіемъ котораго она исторически сложилась и въ которомъ (т. е. въ православномъ ученіи), по убѣжденію Славянофиловъ, содержались иныя просвѣтительныя начала, начала высшей цивилизаціи, чѣмъ тѣ, которыми жила и которыя уже почти изжила Западная Европа. И такъ, не потому сочли Славянофилы православіе истиною, что оно оказалось «туземнымъ преданіемъ», по выраженію автора, Русскою національною особенностью; но самую Русскую національную особенность возводили они на степень просвѣтительнаго органа только потому и посколько она была проникнута духомъ православія. Православіе мыслимо и внѣ Россіи; Россія же не мыслима внѣ православія.
Вчетвертыхъ, что касается до Славянофильскихъ романтическихъ обращеній отъ философіи къ православію, то это положительно ложно. Иванъ Васильевичъ Кирѣевскій, издатель «Европейца» и самъ Европеецъ по преимуществу, точно обратился отъ философіи къ православію, но не вслѣдствіе стараній добиться сближенія съ Русскимъ народомъ, а путемъ строго-научнаго исканія истины, путемъ философскаго анализа системъ западно-европейской философіи, и также вслѣдствіе живаго, почти случайнаго столкновенія съ нѣкоторыми проявленіями Русской религіозной жизни. Только принявъ въ свою душу православіе, почувствовалъ онъ себя естественно ближе къ Русскому народу, сталъ углубляться въ народную сущность, вникать въ туземныя преданія, и только съ того времени сталъ «Славянофиломъ». При этомъ онъ никогда и не думалъ отрекаться, отчураться и открещиваться отъ философіи, какъ можно было бы предположить изъ словъ г. Мамонова. Онъ только сдѣлался христіанскимъ философомъ, убѣжденный въ «возможности болѣе полной и глубокой философіи, которой корни лежатъ въ познаніи полной и чистой вѣры православія. (См. его предсмертный трудъ „О новыхъ началахъ для философіи“). Признавая вполнѣ разумную, самостоятельную свободу философіи, онъ только опредѣлилъ ея мѣсто въ отношеніи къ вѣрѣ. Онъ первый поставилъ философски задачу о различіи идеаловъ, лежащихъ въ основѣ двухъ разнородныхъ просвѣщеній, западнаго и восточнаго, противопоставляя „разсудочности и раздвоенности, какъ основному характеру западнаго просвѣщенія, — цѣльность и разумность, составляющія характеръ того просвѣтительнаго начала, которое было положено въ основу нашей умственной жизни“. Этотъ выводъ сдѣлался теперь уже почти общимъ достояніемъ, вошелъ въ оборотный капиталъ Русской мысли и служитъ точкою опоры при сужденіяхъ о Западѣ, даже для тѣхъ, которые не вполнѣ его понимаютъ, или же принимаютъ, но съ разными суррогатами, какъ напримѣръ самъ г. Мамоновъ. Онъ тоже сочувствуетъ цѣльности, и увѣряетъ, что „когда Кирѣевскій и Хомяковъ говорили о цѣльномъ пониманіи, * въ противоположность разсудочному“, то разумѣли лишь художественный интуитивный взглядъ: просвѣтительное начало православія улетучилось. Г. Мамоновъ можетъ думать, какъ ему угодно; но зачѣмъ же навязывать свои воззрѣнія другимъ, и особенно умершимъ?
Въ K. С. Аксаковѣ были всегда, съ дѣтства, живы всѣ инстинкты народные и православные, и какъ ни сильно было въ юности вліяніе на него Гегеля, K. С. никогда не разрывалъ съ ними. Напротивъ, и тогда Гегель употреблялся имъ лишь какъ орудіе для защиты и пущаго возвеличенія Русской народности: немилосердно, въ молодомъ увлеченіи, натягивалъ и гнулъ онъ тяжеловѣсныя, тугія Гегелевскія формулы подъ свое толкованіе Русской Исторіи (см. его Диссертацію о Ломоносовѣ). При первомъ же его сближеніи съ Хомяковымъ, уяснились и оправдались въ немъ его православные инстинкты: тутъ не было ни борьбы, ни обращенія. Христіанско-православное міросозерцаніе стало для него путеводнымъ маякомъ въ его изслѣдованіяхъ и, можетъ-быть даже до пристрастія, отождествлялось у него съ воззрѣніемъ народнымъ. Но философскій пріемъ мысли никогда не покидалъ его, былъ имъ любимъ, и даже послѣдній его трудъ, къ несчастію не вполнѣ довершенный („Опытъ Русской Грамматики“), можетъ быть по справедливости названъ „философіею Русскаго языка“. Смерть застигла Хомякова также за трудомъ чисто-философскимъ (см. неоконченное письмо къ Ю. Ѳ. Самарину во II томѣ). Что же относится до обращенія Хомякова… Да развѣ въ жизни его была хоть одна минута, когда бы онъ не былъ православнымъ? Отъ рожденія до гроба онъ пребывалъ въ православіи и, по выраженію издателя его богословскихъ сочиненій, „жилъ въ церкви“.
Но нашего развязнаго критика нѣчто не смущаетъ. Очевидно, онъ и самъ задавалъ себѣ вопросъ: если и можно, въ прочихъ Славянофилахъ, отношеніе къ христіанской вѣрѣ обоявать романтизмомъ», то какъ быть съ Хомяковымъ, котораго Славянофильство почти исключительно состояло въ православіи и который даже прославился разъясненіемъ православнаго ученія о церкви? Какъ быть!! Кого другаго можетъ затруднять эта задача, но не г. Мамонова. Пріемъ употребленный имъ — это Геркулесовскіе столбы нравственной отваги….
Вольно-жъ было ученикамъ Хомякова — объявляетъ авторъ — принимать его писанія за послѣднее слово, послѣдній предѣлъ «мысли». «Конечно, Хомяковъ каждую минуту рѣшалъ по своему задачи Славянофильства и записывалъ свои выводы, но онъ рѣшеніями своими не стѣснялся и ставилъ ихъ точно такъ же, какъ землемѣръ ставитъ вѣхи, обозначая ими пройденное пространство: больше ничего!» «Забываютъ, что онъ умеръ», а еще неизвѣстно, до чего бы онъ додумался, еслибъ былъ живъ. «Для насъ — продолжаетъ авторъ — (т. е. для него, г. Мамонова) несомнѣнно, что истинный послѣдователь его тотъ, кто свободно ищетъ, хотя бы онъ пришелъ къ результатамъ совершенно противоположнымъ тѣмъ, которые успѣлъ записать Хомяковъ». (Курсивъ подъ словомъ успѣлъ поставленъ самимъ авторомъ. Говоря о Хомяковѣ, нельзя, конечно разумѣть подъ результатами его историческія или филологическія изслѣдованія, а только то, что составляло постоянно главный предметъ его мышленія).
И такъ, Хомяковъ, по изображенію г. Мамонова, былъ чѣмъ-то въ родѣ неустановившагося, неопредѣлившагося мальчика. который и самъ въ своихъ выводахъ не увѣренъ и самъ не знаетъ куда еще онъ забредетъ. И такъ, для Хомякова не существовало истины абсолютной, а были лишь истины условныя, по сей день записанныя, за которыми онъ самъ не признавалъ характера непреложности (а между тѣмъ ихъ горячо и настойчиво проповѣдывалъ, какъ истины несомнѣнныя?? дерзко же онъ морочилъ публику!) И такъ, въ духовной жизни Хомякова не было мѣста Вѣрѣ, потому что нельзя же, подведя итогъ записанныхъ 5 октября результатовъ, прописать себѣ Вѣру, съ тѣмъ чтобы быть въ готовности завтра же, при новомъ выводѣ, ее отставитъ…. И такъ, по логикѣ автора, истиннымъ послѣдователемъ Хомяковскаго ученія можетъ назваться и тотъ, кто пришелъ къ совершенному отрицанію вѣры, и, положимъ, перестроилъ бы свои убѣжденія, правила, всю внутреннюю жизнь свою, хоть бы напримѣръ по «Der alte und neue Glaube» Штрауса: это вѣдь кажется послѣдняя новинка, выставленная Берлинскими книгопродавцами.
И все это говорится о человѣкѣ, въ которомъ истина вѣры была основой всего духовнаго бытія, — стихіей, обнимавшей его съ колыбели до могилы, началомъ, изъ котораго органически, стройно и цѣльно развивалось все его міросозерцаніе. Конечно, истина вѣры не стѣсняла въ Хомяковѣ свободы разума, но она опредѣляла ее: свободно окунался онъ пытливымъ умомъ въ самую глубь скепсиса, но не для отысканія истины (она жила въ немъ неколебимо, какъ вѣра), а для вящаго ея утвержденія и для провѣрки умственныхъ доводовъ, твердо убѣжденный, что истина не можетъ бояться свободы и свѣта, и что нѣтъ мѣста противорѣчію между Вѣрой и Разумомъ. Притомъ не за одноличномъ и не на логическомъ только разумѣ опиралось, въ понятіяхъ Хомякова, познаніе истины, но ставилось въ зависимость отъ нравственнаго закона любви и въ полнотѣ своей обрѣталось лишь въ церкви…
Не хитрѣе осмѣянныхъ г. Мамоновымъ московскихъ барынь, разсуждаетъ онъ и о свободѣ Хомякова, только въ другую сторону.
Такъ какъ авторъ въ своей характеристикѣ Хомякова сослался на авторитетъ своего личнаго съ нимъ знакомства, то мы въ правѣ заключить, что онъ-то и есть его «истинный послѣдователь» въ разъясненномъ самимъ авторомъ смыслѣ; то есть, что г. Мамоновъ, — конечно вполнѣ свободно и «собственнымъ умомъ», по выраженію Ляпкина Тяпкива, — пришелъ къ результатамъ совершенно противоположнымъ, въ чемъ мы ему охотно вѣримъ. Да и мудрено не повѣрить: только въ этомъ и заключается разгадка всей его странной статьи. Въ самомъ дѣлѣ, какъ же было иначе и разрѣшить такое противорѣчіе? Какъ примирить званіе «послѣдователя» (а отказаться отъ него было неудобно: г. Мамоновъ слишкомъ долго, во время оно, числился въ Славянофильской дружинѣ) съ отрицаніемъ ученія, которому слѣдовалъ, и какимъ образомъ въ качествѣ «послѣдователя» пріобрѣсть права на то общественное сочувствіе, какимъ Славянофилы не имѣли счастія пользоваться? Для этого оставалось одно средство: выкинуть изъ славянофильства все, по мнѣнію автора, излишнее или неспособное доставить Славянофиламъ благоволеніе «либеральной и просвѣщенной публики» и отрекомендовать ихъ ей съ болѣе сочувственной стороны, — преимущественно со стороны протеста противъ Петровскаго деспотизма и вообще всяческаго насилія: все же прочее выдать за пустяки, романтизмъ, который можно и простить, ради другихъ добродѣтелей, и отъ котораго, по всей вѣроятности, и сами Славянофилы бы отказались, еслибъ жили подольше. — особенно Хомяковъ: «вѣдь это было свободнѣйшее направленіе!» выражается г. Мамоновъ. Нужды нѣтъ, что Хомяковъ умеръ почти 60-ти лѣтъ; нужды нѣтъ, что подобный авторскій пріемъ въ историческомъ очеркѣ даетъ ошибочное освѣщеніе самому протесту покойныхъ Славянофиловъ; что отдѣлить отъ нихъ положительную сторону ихъ проповѣди — все равно, что содрать съ человѣка кожу…. Такія бездѣлицы не останавливаютъ г. Мамонова. Онъ идетъ дальше. Не могутъ же послѣдователи одного и того же направленія очутиться въ направленіяхъ разныхъ: есть и другіе люди, которыхъ общественное мнѣніе признаетъ послѣдователями, но которые не умѣли придти къ противоположнымъ результатамъ г. Мамонова. Отдѣлиться отъ нихъ автору необходимо, — да и не трудно: стоитъ только назвать себя «истиннымъ», а ихъ послѣдователями ложными, и не стѣсняться въ выборѣ средствъ. Онъ и не стѣсняется, — полюбуйтесь.
Эти такъ-называемые послѣдователи только мѣшаютъ уразумѣть покойныхъ Славянофиловъ — Кирѣевскихъ, Хомякова, Константина Аксакова, — такъ негодуетъ г. Мамоновъ. Они затеряли главнѣйшія Славянофильскія преданія; они свободнѣйшее направленіе превратили въ патріотически-благонамѣренную доктрину, которая… проповѣдуетъ ужъ не народное православіе, а просто царскую вѣру, подхваченную Ю. Ѳ. Самаринымъ у дикихъ Латышей, торгующихъ своею религіозною совѣстью"… Вотъ что называется «свободно придти къ противоположнымъ результатамъ, чѣмъ тѣ, которые записалъ Хомяковъ», къ діаметрально-противоположнымъ — это несомнѣнно. Ничто не можетъ быть противнѣе Хомякову и другимъ покойнымъ Славянофиламъ, какъ точка зрѣнія Остзейскихъ бароновъ. Весь этотъ дикій отзывъ объ угнетенномъ народѣ и обвиненіе, взведенное на г. Самарина, это не только воззрѣніе, но и нравственный поступокъ — отнюдь не Славянофильскаго свойства… Авторъ «Предисловія» къ заграничному изданію богословскихъ сочиненій Хомякова не нуждается въ оправданіи; его взглядъ на свободу вѣрующей совѣсти такъ извѣстенъ, что всякая попытка гг. Мамоновыхъ очернить его образъ мыслей и дѣйствій въ этомъ отношеніи — истощится въ напрасныхъ усиліяхъ… Четыре тома «Окраинъ» служатъ достаточнымъ опроверженіемъ грубому поклепу на Латышей. Бѣдное племя! Насильно онѣмечиваемое, тѣснимое матеріально и нравственно чужеземною враждебною властью, оно ищетъ исхода изъ своего душнаго тройнаго плѣна, протестантскаго, Нѣмецкаго и соціальнаго, изъ-подъ ига пасторовъ и бароновъ, — обращаетъ взоры свои къ Россіи, отъ которой одной ждетъ себѣ избавленія; инстинктивно стремится, волнуемое неясными, многосложными побужденіями, къ духовному сліянію съ нею въ вѣрѣ, — которой еще не вѣдаетъ, но истину которой смутно чуетъ, которую называетъ то Русскою, то царскою, не отдѣляя въ своихъ понятіяхъ Россіи отъ царя, воплощая, по общему народному свойству, въ живой человѣческій образъ отвлеченное политическое представленіе, — и простодушно опираясь на авторитетъ этого сильнаго имени предъ своими сильными гонителями… И вотъ, находятся ревнители чистоты православія, въ родѣ г. Мамонова, которымъ бы.хотѣлось, чтобъ Русскіе люди — въ руку просящую хлѣба сунули камень, облаяли Латышей насмѣшками и бранью, и вытолкали взашей… Кстати, если г. Мамоновъ ссылается на авторитетъ покойныхъ Славянофиловъ, то не благоволятъ ли онъ припомнить, что еще въ 1848 г. и Хомяковъ, и К. С. Аксаковъ встрѣтили съ живымъ, всеполнымъ сочувствіемъ рукопись Ю. Ѳ. Самарина: «Письма изъ Остзейскаго края», которыя, какъ извѣстно, заключали въ себѣ тѣ же самыя положенія, что и въ послѣдующихъ сочиненіяхъ, только полнѣе и фактически развитыя… Говоря о недостойныхъ послѣдователяхъ, г. Мамоновъ называетъ имя одного г. Самарина. Но а не могу отклонить отъ себя чести подлежать, наравнѣ съ нимъ, негодованію г. Мамонова какъ по солидарности моей литературной дѣятельности съ г. Самаринымъ, такъ же потому, что я одинъ, съ начала 60-хъ годовъ, издавалъ журналы Славянофильскаго направленія. Слѣдовательно, къ моимъ изданіямъ, а не къ чему другому должны относиться слова автора, что славянофильство, по смерти первыхъ Славянофиловъ, обратилось въ «формальный катехизисъ клерикально полицейскихъ сентенцій, вслѣдствіе чего, къ началу 1860-хъ годовъ, вдругъ распространилось по всему Русскому царству, вдругъ получило одобреніе отъ всѣхъ маменекъ и генераловъ, и приняло въ свое лоно всѣхъ материнскихъ сынковъ, желавшихъ сдѣлать карьеру»…
Эти строки истинно увеселительны, особенно когда вспомнишь судьбу «Дня», «Москвы», «Москвича», заграничныхъ изданій Ю. Ѳ. Самарина, между прочимъ извѣстной его статьи богословскаго содержанія, не удостоенной одобренія со стороны высшаго духовнаго начальства, — должно-быть за клерняалъмо-полицейскія сентенціи, не иначе. Не въ клерикализмѣ ли повинны и статьи о свободѣ совѣсти въ запрещенной «Москвѣ»? Не знаю, много ли генераловъ одобряло мои изданія. Я не раздѣляю суевѣрнаго страха предъ генеральскимъ рангомъ; мнѣ не приходило въ голову справляться о чинахъ лицъ, мнѣ искренно сочувствовавшихъ, возбранять состоящимъ въ IV классѣ сочувствіе къ направленію людей VIII и VII разряда (чины Хомякова и Кирѣевскаго); но достовѣрно одно, что наши изданія лишены были счастія пользоваться расположеніемъ высшихъ чиновъ, имѣвшихъ власть надъ литературою. Желательно было бы, уже ради курьеза, чтобъ г. Мамоновъ указалъ хоть одно лицо, которому славянофильство послѣ 1860-хъ годовъ помогло сдѣлать карьеру. И гдѣ же тотъ успѣхъ, которымъ стыдитъ насъ авторъ и которымъ такъ бы хотѣлось порадоваться? Не можетъ же авторъ добросовѣстно смѣшивать дѣятельность лицъ, которыхъ онъ самъ называетъ послѣдователями Хомякова и прочихъ покойныхъ Славянофиловъ, съ тѣми патріотическими изданіями, которыя, защищая лишь одну политическую Русскую національность, отрицаютъ значеніе духовныхъ основъ Русской народности, и къ самому славянофильству относились и относятся или постоянно враждебно, или же съ полупрезрительнымъ снисхожденіемъ?
Но толковать съ авторомъ о добросовѣстности я считаю излишнимъ. Если вы помѣщаете статью г. Мамонова въ «Русскомъ Архивѣ», то вѣроятно признаете справедливымъ, чтобъ одновременно съ нею было напечатано и мое письмо.