Письмо Давида Штрауса къ Эрнесту Ренану.
правитьВъ «Аугсбургской Всеобщей Газетѣ» напечатано второе письмо нѣмецкаго ученаго но поводу нѣмецко-прусской войны. Первое изъ этихъ писемъ, равно какъ и отвѣтъ на него Ренана, были переданы нами въ 35 и 39 NoNo «Нивы». Вотъ отвѣтное письмо Штрауса.
«Вы исполнили мое желаніе: отвѣчали на мое откровенное письмо къ вамъ въ той же формѣ — и притомъ такъ дружественно, съ такою любезностью, что я не могу не поблагодарить васъ за это. Ваше отвѣтное письмо обновляетъ во мнѣ утѣшительное убѣжденіе, что, не смотря на всевозможныя уклоненія, мы съ вами все-таки идемъ по одной дорогѣ и стремимся къ одной и той же цѣли. Честное споспѣшествованіе человѣчеству на пути свободнаго гармоническаго развитія — вотъ путеводная звѣзда, управляющая нашими мыслями и дѣлами, при чемъ каждый изъ насъ (какъ и слѣдуетъ) хочетъ, прежде всего, дѣйствовать на свою націю, но умѣетъ также понимать и цѣнить и другую.
Чрезвычайно отрадно подѣйствовали на меня, въ самомъ началѣ вашего письма, тѣ теплыя выраженія признательности, съ какими вы отзываетесь о нѣмецкой литературѣ нашего классическаго періода. А, съ своей стороны, я охотно и чистосердечно присоединяю свой голосъ къ вашему, когда вы требуете, чтобы критикъ вашей націи умѣлъ отличать: между незрѣлыми продуктами легкой обыденной литературы — питательные плоды труда серіозныхъ умовъ; въ пустой и гоняющейся за модой Франціи — здоровыя начала; а за дурнымъ, безнравственнымъ обществомъ — честное, мыслящее и истинно-образованное. Дѣйствительно, въ теченіи послѣднихъ десятилѣтій изъ французской литературы вылился такой потокъ яду, въ особенности въ формѣ романа и драматическихъ піесъ, что гнѣвныя выраженія нѣмецкаго ученаго, объ которомъ вы вспоминаете въ вашемъ письмѣ, не могутъ быть поставлены ему въ вину. Но если, для возбужденія въ себѣ подобнаго чувства, ему не надо было ѣздить въ Парижъ, если онъ могъ видѣть всѣ эти позорныя піесы, всѣ эти безстыдные танцы въ самомъ Берлинѣ, на тамошней сценѣ, — то одно уже это можетъ привести насъ, нѣмцевъ, къ унизительному сознанію, что, принимая снисходительно подобныя вещи, мы тѣмъ самымъ сдѣлались участниками во французской порчѣ. Но съ другой стороны: литературу, въ которой, въ продолженіе того же самаго періода упадка, дѣйствовали такіе благородные и тонкіе умы какъ Сенъ-Бёвъ — чтобъ назвать кого нибудь, хотя къ сожалѣнію, уже умершаго — такую литературу нельзя назвать всю, сплошь и къ ряду, вредною. Тѣмъ не менѣе эта порча проникла такъ глубоко и распространилась такъ далеко (и не только въ литературѣ, но и въ народѣ), что французскіе патріоты съ трудомъ сознаются въ этомъ самимъ себѣ, а мы, нѣмцы, незадолго передъ тѣмъ, даже и не предполагали этого. Объ этомъ общемъ гніеніи и разложеніи всѣхъ нравственныхъ узъ — мы до настоящей войны не имѣли и понятія.
Отъ вашей проницательности и справедливости нельзя было инаго и ожидать: признавъ то духовное и нравственное значеніе, которое мы пріобрѣли себѣ между націями, вы конечно должны были признать за нами и право на пріобрѣтеніе соразмѣрнаго ему политическаго вѣса.. При дѣлежѣ земли вы отводите участокъ и этому „народу мыслителей“. По вы такъ же хорошо понимаете и то, что это было недостижимо для того жалкаго агрегата независимыхъ (большихъ, среднихъ и малыхъ) государствъ, который назывался до 1866 года Германіей, и что для этого требовалось соединеніе нѣмецкихъ племенъ и государствъ въ одно дѣйствительное цѣлое государство. Зачѣмъ — спрашиваете вы въ вашей остроумной статьѣ о прусско-французской войнѣ, напечатанной въ ltevae des deux Mondes, — зачѣмъ отказывать Германіи въ правѣ дѣлать у себя то, что мы сами дѣлали у себя, въ чемъ помогали Италіи?
И такъ, если Франція объявила намъ войну потому только, что не захотѣла выносить нашего блестящаго возвышенія, она должна быть рѣшительно неправа въ вашихъ глазахъ.
Но вы обвиняете французскій народъ и вообще Францію не вполнѣ, а много-что вполовину. Французскій народъ, по вашему мнѣнію, настроенъ миролюбиво; онъ нуждается въ досугѣ и желаетъ его для разработки своихъ естественныхъ богатствъ, для устройства своихъ политическихъ учрежденій въ смыслѣ свободы. Но отъ чего же зовъ къ рейнскимъ границамъ производилъ на него всегда такое очарованіе? Откуда это странное убѣжденіе, что онъ долженъ вознаградить себя и отмстить не только за Ватерлоо, которое принесло ему пораженіе и конечное паденіе первой имперіи съ ея великолѣпіемъ, но и за Садовую, гдѣ онъ не потерялъ ни одного человѣка, ни одной пяди земли? Отчего все это, какъ не оттого что къ открытымъ язвамъ Франціи принадлежитъ не только та, на которую вы указываете — недостатокъ всѣми признанной династіи, но еще (и даже болѣе чѣмъ какая другая) и эта болѣзненная, раздражительная зависть въ отношеніи Германіи? Вы, конечно, сознаетесь, что вотъ уже болѣе 50-ти лѣтъ, какъ стремленіе къ рейнскимъ границамъ, присущее каждому французу, всасывается имъ, въ буквальномъ смыслѣ слова, вмѣстѣ съ молокомъ матери; а много ли между ними такихъ, которые, благодаря размышленію, отрѣшаются впослѣдствіи отъ этого предразсудка, всосаннаго съ молокомъ матери? Одинъ изъ тысячи — и то не всегда. Этой войны, говорите вы, можно было избѣжать. Да, отвѣчу я вамъ, — еслибъ только французы могли измѣниться. До тѣхъ же поръ пока они останутся такими, каковы они на самомъ дѣлѣ (что бы у нихъ ни образовалось — республика или монархія; кто бы ими ни управлялъ — императоръ или король), во всякую минуту можетъ произойти что нибудь такое, что затронетъ въ нихъ эту раздражительность, а правительство сочтетъ себя не въ силахъ устоять противъ; давленія снизу, напора партіи, криковъ прессы, и допуститъ вовлечь себя въ войну.
Тѣмъ болѣе — разсуждаете вы — слѣдовало Германіи щадить французскую чувствительность; а Пруссія, которая по неумѣстной гордости не хотѣла принять этого въ уваженіе, наполовину виновата въ тѣхъ бѣдствіяхъ, которымъ подверглись оба народа. За ту не болѣе какъ отрицательную помощь, которую Наполеонъ III оказалъ Пруссіи въ 1866 году (т. е. за то, что онъ не мѣшалъ ей), Пруссія, по-вашему, обязана ему благодарностью, которую она могла очень удобно выразить уступкою незначительнаго Люксембурга. Вы сами сознаетесь въ томъ, что ни объ чемъ еще не было условлено, что не было дано никакого обѣщанія, что самъ императоръ еще колебался, когда прусское войско, безъ всякаго содѣйствія съ его стороны, рѣшило дѣло на кениггретцкомъ полѣ битвы. Вотъ было бы престранное великодушіе, еслибы Пруссія, добившись собственными силами приза, подѣлилась имъ съ сосѣдомъ, который ничего не сдѣлалъ для этого, а только не сдѣлалъ ничего противъ этого, — которому она ничего не обѣщала, который не заслужилъ ни чѣмъ подобнаго вознагражденія. А ужь если рѣчь зашла о наградѣ, то за отрицательную поддержку слѣдуетъ платить и отрицательной благодарностью, — такъ напримѣръ, еслибъ Наполеону вздумалось произвести что-нибудь подобное, то съ своей стороны и Пруссія не должна была мѣшать ему; да и подобныя отрицательныя услуги были оказаны ему Пруссіей заранѣе, когда эта послѣдняя допустила, безъ всякаго сопротивленія съ своей стороны, присоединеніе къ Франціи Савойи и Ниццы. Но Пруссіи, говорите вы, слѣдовало щадить общественное мнѣніе во Франціи — и уступкою Люксембурга помочь французскому правительству отказаться отъ дальнѣйшихъ требованій. Какъ будто бы у Пруссіи нѣтъ своего собственнаго общественнаго мнѣнія, которымъ тоже пренебрегать не приходится! какъ будто бы французское общественное мнѣніе должно быть для нея важнѣе германскаго! Наши прежніе императоры назывались „распространителями государства“ (allezeit Mehrer des Reichs), хотя очевидно, что въ послѣднія два столѣтія они являлись скорѣе его уменьшителями, такъ какъ государство теряло область за областью. Мѣсто этихъ императоровъ занялъ у насъ теперь прусскій король. Могъ ли онъ, послѣ этого, дебютировать въ роли уменьшителя? могъ ли онъ, который только-что завоевалъ для себя столько нѣмецкихъ государствъ, сойти съ этого пути на обезславленную стезю габсбургскихъ императоровъ, допустивъ (какъ они это дѣлывали — и какъ еще часто) переходъ непринадлежащей ему германской области къ Франціи. Вы не видѣли вблизи подобно намъ, какъ у насъ теперь — при одномъ предположеніи, что можетъ случиться что нибудь подобное, — все собраніе демократическихъ и партикуларистскихъ червей выползало изъ своихъ едва замѣтныхъ для глаза щелочекъ и брызгало ядомъ и желчью на Пруссію, которая оказывалась, въ его глазахъ, такимъ плохимъ стражемъ Германіи.
Нѣтъ, въ этомъ случаѣ, у Пруссіи были всевозможныя причины для того, чтобъ сохранить свой гербъ чистымъ отъ всякаго пятна; вѣдь и теперь еще находятся такіе люди, которые при всякомъ случаѣ указываютъ на ея образъ дѣйствій въ отношеніи этого дѣла, какъ на пятно въ этомъ гербѣ.
Я думаю, ужь не по поводу ли этого дѣла (при чемъ Пруссія, по нѣмецкому воззрѣнію, оказалась, по меньшей мѣрѣ, слишкомъ сговорчивою) упрекаете вы гогенцолернскій домъ въ высокомѣріи. Но изъ исторіи вовсе не видно, чтобы высокомѣріе принадлежало къ числу наслѣдственныхъ недостатковъ этого дома. Да не далѣе какъ въ прошломъ столѣтіи мы, нѣмцы, имѣли у себя въ Потсдамѣ отца нашего великаго Фридриха, этого короля съ косичкой и гвардіей, котораго австрійскій императорскій домъ всю жизнь водилъ на кольцѣ стараго почтенія и вѣчно-новыхъ инстригъ — не смотря на всевозможныя ворчанія съ его стороны — словно медвѣдя на цѣпи. Конечно, въ лицѣ великаго Фридриха прусскій орелъ взвился вверхъ съ такою смѣлостію, которая удивила весь свѣтъ; но со смертью этого великаго короля, у орла ослабли крылья — и онъ опять упалъ на землю. Скоро пришли такія времена, что орелъ новой французской имперіи заперъ прусскаго въ клѣтку; этотъ послѣдній пустилъ въ дѣло когти и клювъ, для того чтобы вырваться оттуда, — это была великая минута, — но, милосердное небо! между нами есть еще такіе (и притомъ еще не самые старые), которые видѣли собственными глазами, какъ одноглавый прусскій орелъ, попавъ въ услуженіе къ обоимъ двуглавымъ орламъ, ловилъ мышей (демагоговъ и революціонеровъ) и съ какой покорностью онъ несъ эту службу въ теченіи такого срока, который превышаетъ обыкновенный срокъ человѣческой жизни. Едва прошло десять лѣтъ, какъ онъ уже вспомнилъ, что онъ въ сущности за птица и совершилъ въ это время два полета, которые еще болѣе чѣмъ прежніе заставили удивляться и даже опасаться свѣтъ. Нѣтъ, традиція гогенцолернскаго дома — умѣренность, а не высокомѣріе. Силезіи хотѣлось Фридриху отъ Австріи и ничего болѣе; точно такъ же будетъ и съ притязаніями Вильгельма, которыя покажутся слишкомъ ограниченными, когда онъ приведетъ ихъ въ исполненіе.
Не только прусскій королевскій домъ, но и прусскій народъ, прусское государство послужили вамъ предметами для размышленія. Мы и ваши единомышленники — пишете вы — радовались въ 1866 году прусскимъ успѣхамъ, въ томъ однако же предположеніи, что коль скоро Пруссія возведется въ Германію, то прусскія узкость взгляда и рутинерство сейчасъ же замѣнятся германскимъ духомъ съ его широтой и полнотой пониманія. А такъ какъ вы уже теперь жалуетесь на разочарованіе, то выходитъ — вы полагали, что это превращеніе совершится въ теченіи какихъ-нибудь четырехъ лѣтъ. Это, по моему мнѣнію, ужь слишкомъ короткій срокъ. Подобныя преобразованія не могутъ быть совершены такъ скоро, тѣмъ болѣе что тѣ страны, на долю которыхъ приходится при этомъ больше всего дѣла, не успѣли еще войдти въ ближайшій союзъ съ Пруссісю. Разумѣется, что и мы также желаемъ возведенія Пруссіи въ Германію, только чтобъ это произошло не такъ скоро. Мы, прочіе нѣмцы, нуждаемся еще пока въ нѣкоторыхъ особенностяхъ прусскаго характера, безъ посторонней примѣси; намъ многому еще нужно учиться у настоящей Пруссіи, я южно-германецъ, какъ вамъ извѣстно; поэтому меня нельзя заподозрить въ пристрастіи къ Пруссіи. Но я и о Южной Германіи буду говорить такъ же откровенно. Эта рѣзкость сѣверянъ въ сужденіяхъ, эта самонадѣянность, это убѣжденіе, что они далеко опередили насъ и въ мышленіи — потому только, что они находчивѣе насъ въ словахъ, — оскорбительны для насъ. Мы думаемъ, что нисколько не уступаемъ имъ въ отношеніи мыслительной силы, а въ отношеніи чувства и силы воображенія — даже превосходимъ ихъ. Въ одномъ южно-германецъ долженъ уступить сѣверо-германцу — въ особенности же пруссаку — въ политическомъ искусствѣ. Этимъ сѣверо-германецъ обязанъ отчасти природѣ своего отечества, которая, будучи скуднѣе одарена, скорѣе приглашаетъ его къ труду чѣмъ къ наслажденію, — отчасти же своей исторіи, дисциплинѣ, той школѣ, которую онъ долженъ былъ пройдти подъ управленіемъ своихъ суровыхъ, но дѣльныхъ государей, и распространенію долга военной службы на всѣхъ вообще — этому палладіуму прусскаго, а въ настоящее время (какъ можно надѣяться) и всѣхъ вообще германскихъ государствъ, въ которомъ, до самаго послѣдняго времени, такъ нуждалась въ особенности южная Германія. Это учрежденіе дѣлаетъ государство и налагаемый имъ на всѣ слои народонаселенія долгъ, такъ-сказать, вездѣсущими. Каждый подрастающій сынъ (ежегодно, когда наступитъ время военныхъ упражненій) самымъ непосредственнымъ, самымъ живымъ образомъ напоминаетъ семейству о государствѣ, а вмѣстѣ и о налагаемомъ имъ долгѣ, о славѣ и силѣ государства и о чести принадлежать къ нему. Вѣрьте мнѣ, что въ сравненіи съ обученными такимъ образомъ пруссаками мы, нѣмцы, ничто иное какъ добросердечные увальни (извините за простонародное выраженіе). Наша сердечная теплота и чистосердечіе идутъ рука-объ-руку съ вялостью и изнѣженностью. Мы любимъ жить въ свое удовольствіе, тогда какъ — подъ вліяніемъ категорическихъ умозрѣній своихъ великихъ философовъ — весь прусскій народъ проникся, такъ-сказать, самымъ сильнымъ чувствомъ долга. Какъ легко при этомъ обратить преимущество въ недостатокъ — это можно видѣть всего лучше на насъ, виртембергцахъ.
Конституціонное устройство этого сравнительно-небольшого государства, „доброе старое право“, о которомъ пѣлъ еще Уландъ, было въ теченіи цѣлыхъ столѣтій оплотомъ, при помощи котораго оно сохраняло заведенные въ немъ порядки, — тогда какъ превосходная система обученія въ высшихъ и нисшихъ школахъ поднимала умственный уровень и давала народу понятіе о той конституціи и администраціи, которою онъ пользовался. Но, съ другой стороны, это же самое повело къ самодовольству, пріучило довольствоваться самыми жалкими условіями, что служитъ величайшей помѣхой для разширенія политическаго кругозора. Истому завзятому виртембергцу его маленькая земелька стала казаться идеаломъ всего справедливаго, всего прочнаго; за границею онъ сейчасъ же терялъ всякое чувство пониманія, у него дѣлалось головокруженіе, въ особенности же обнаруживалось это въ отношеніи къ прусскимъ порядкамъ, которые до самаго послѣдняго времени представлялись его уму въ видѣ каррикатуры. Вотъ какимъ образомъ это германское племя, или пожалуй часть племени, въ высшей впрочемъ степени даровитое и дѣльное, дошло до того что въ послѣдніе года оно оказалось самымъ отсталымъ.
Впрочемъ уже война 1866 года значительно измѣнила образъ мыслей нашихъ южно-германцевъ; настоящая война, какъ можно надѣяться, окончательно исправитъ ихъ понятія. Отъ васъ конечно не скрылось, что если южно-германцы исполняли въ этой борьбѣ должность рукъ, то роль головы играла Пруссія. Безъ составленнаго Пруссіей плана войны, которымъ они руководились, безъ прусскаго войска съ его организаціей, къ которому они примкнули, — при всемъ своемъ желаніи, при всей силѣ и доблести, они (вы, конечно, видите это) ничего не могли бы сдѣлать противъ Франціи. И не въ отношеніи храбрости и мужества, а въ отношеніи дисциплины и точности (вы, конечно, замѣтили это во время настоящей войны) приходится имъ еще много сдѣлать, если они желаютъ догнать Пруссію. Дородное и полносочное, но вмѣстѣ съ тѣмъ рыхлое и неповоротливое тѣло — вотъ чѣмъ было бы государство большаго размѣра, составленное исключительно изъ южно-германскихъ элементовъ; точно такъ же какъ изъ однихъ сѣверо-германскихъ получилось бы, правда, твердое и подвижное, но слишкомъ уже сухое тѣло. Для нашего будущаго германскаго государства Пруссія даетъ крѣпкій остовъ и крѣпко-натянутые мускулы, которые Южная Германія наполнитъ и округлитъ мясомъ и кровью. И при такомъ-то положеніи есть еще люди, которые думаютъ, что одна часть можетъ, безъ ущерба, обойтись безъ другой, — которые еще сомнѣваются въ томъ, что обѣ эти части призваны составить одно полное государственное и народное тѣло только при помощи другъ друга и другъ съ другомъ. „Много горечи во внутреннемъ ядрѣ жизни“, пѣлъ именно одинъ изъ нашихъ южно-германскихъ поэтовъ. Но въ молодомъ деревѣ, которому суждено сдѣлаться ядромъ великаго государства, горечь вовсе не недостатокъ.
Извините меня, милостивый государь, за это отступленіе, которое направлено мною скорѣе противъ моихъ собственныхъ земляковъ, чѣмъ противъ вашихъ; но оно вызвано вашимъ сожалѣніемъ о томъ, что вы не замѣчаете еще ничего такого, что особенно свидѣтельствовало бы о возведеніи Пруссіи въ Германію. Что касается до меня, я думаю что это возведеніе вовсе не къ спѣху, но что если это желательно для Германіи, то оно непремѣнно совершится въ свое время. И вы, какъ я вижу, не покидаете своей надежды; вѣдь и преобладаніе Пруссіи въ Германіи кажется вамъ не болѣе какъ чѣмъ-то преходящимъ, ибо, по вашему мнѣнію, это ничто иное какъ слѣдствіе страха передъ Франціей». Нѣмецкіе цыплята прячутся такъ охотно подъ крылья прусскаго орла потому только, что они думаютъ найти тамъ защиту отъ гальскаго пѣтуха съ его неугомонными криками и вѣчнымъ разгребаніемъ земли. Пусть только онъ перестанетъ грозить — а насчетъ этого его, по вашему мнѣнію, можно уговорить — и они опять уйдутъ оттуда; вмѣстѣ съ опасностью, — пишете вы въ статьѣ, помѣщенной въ «Revue», — исчезнетъ и единство, и Германія возвратится къ своимъ природнымъ инстинктамъ, къ розни и партикуларизму. «Изящнымъ обитателямъ Саксоніи и Швабіи (покорнѣйше благодарю васъ отъ имени швабовъ за этотъ непривычный для насъ эпитетъ) надоѣстъ, по вашему мнѣнію, прозябать въ прусскихъ полкахъ; въ особенности же южная Германія обратится опять къ своему веселому и свободному, свѣтлому и гармоническому образу жизни».
Послѣднее относится къ прусской щепетильности — и вотъ тутъ-то, безъ всякаго сомнѣнія, вы можете разсчитывать на полное согласіе съ моей стороны и со стороны моихъ единомышленниковъ касательно одного пункта. Того что вы говорите (въ часто-упоминаемой мною статьѣ) объ олимпійской насмѣшкѣ надъ этими «благочестивыми воинами и богобоязненными генералами», которая пылилась бы изъ устъ Гете, при видѣ нынѣшняго Берлина, очень мало. Министръ просвѣщенія Мюллеръ въ государствѣ, которое такъ охотно позволяетъ назвать себя государствомъ интеллигенціи, достоинъ всевозможнаго осмѣянія. Къ прошломъ столѣтіи Вёлнеры и Бишофсвердеры сдѣлались возможны лишь послѣ смерти великаго короля; а что въ настоящее время монархъ, вооружившійся съ такимъ блестящимъ успѣхомъ мечомъ Фридриха, терпитъ вокругъ себя ханжей Фридриха Вильгельма II, — это, конечно, престранное уклоненіе. Но пока это не обратилось въ клику, пока это не помогаетъ лицемѣрію, до тѣхъ поръ положеніе, что каждый воленъ спасаться на свой ладъ, должно оставаться во всей силѣ. Это, какъ мы надѣемся, пройдетъ — точно такъ же, какъ и многое другое, что вы порицаете въ прусскомъ государствѣ, какъ и господство юнкерства. Хотя мы и не забудемъ никогда, что нѣмецкое дворянство дало намъ Бисмарка и Мольтке (точно такъ же, какъ, за нѣсколько времени передъ этимъ, Штейна и Гнейзенау), что принцы и дворяне, исполнявшіе во время настоящей войны должность полководцевъ, такъ превосходно вели дѣла, какъ не могли бы вести ихъ даже люди средняго сословія, — тогда какъ со стороны французовъ маршальскій жезлъ, который кладется въ ранецъ каждаго рядоваго, не совершилъ на этотъ разъ никакихъ знаменитыхъ чудесъ. Это не мѣшаетъ однакоже намъ смотрѣть какъ на недостатокъ, какъ на остатокъ старыхъ предразсудковъ, на ту трудность (почти равнозначительную исключенію), съ какою допускаются въ прусскомъ государствѣ люди среднаго сословія къ высшимъ правительственнымъ, а въ особенности къ военнымъ должностямъ, — и требовать полной свободы конкуренціи, безъ различія званія, для будущаго германскаго государства. И мы тѣмъ вѣрнѣе надѣемся достигнуть этого, чѣмъ менѣе, какъ вы повидимому думаете, система прусской военной организаціи видитъ въ офицерѣ дворянина. Ужь конечно не юнкера, а начальника, служебный уставъ, государственный законъ, чтитъ прусскій солдатъ въ лицѣ своего офицера; прусская военная система, ставящая подъ одни и тѣ же знамена знатнаго и незнатнаго, богатаго и бѣднаго, подчиняющая ихъ одинаковому уставу, требующая отъ нихъ одинаковыхъ жертвъ (жертвъ, которыя — замѣчу при этомъ — приносились во время этой войны точно такъ же и дворянствомъ, какъ среднимъ и крестьянскимъ сословіями, одушевленными благороднѣйшимъ соревнованіемъ), — одно изъ самыхъ демократическихъ и здравыхъ учрежденій.
Тѣмъ хуже было бы, еслибъ, какъ вы подаете надежду, южнымъ нѣмцамъ (въ особенности этимъ нѣмцамъ) надоѣла организація прусскаго войска, къ которому они примкнули. Нѣтъ, позвольте мнѣ сказать вамъ это. Я не думаю такъ худо о моихъ южно-германскихъ братьяхъ и не представляю себѣ въ такомъ мрачномъ свѣтѣ будущности Германіи. Вы думаете, что желаете намъ добра или что ваши предсказанія сулятъ его намъ, — и удивляетесь тому, что мы отвергаемъ это. Но мы видимъ въ нихъ ничто иное, какъ желаніе одного римлянина, конечно благороднаго и великодушнаго человѣка, но который ровно ничего не могъ подѣлать съ тѣмъ, что онъ былъ и остался римляниномъ! я имѣю въ виду тѣ слова Тацита, которыми онъ проситъ боговъ поддержать несогласіе между юношески-свѣжими германскими племенами — для блага старѣющагося Рима. Нѣтъ, когда наши побѣдоносныя войска переправятся черезъ Рейнъ на родную землю, когда они не приведутъ уже домой столь многихъ изъ отправившихся вмѣстѣ съ ними съ такой веселостью и живостью, — тогда невозможность того, чтобы воины стоявшіе другъ подлѣ друга въ столькихъ битвахъ, сражавшіеся и проливавшіе кровь за одно и тоже дѣло, противъ одного и того же непріятеля, стали опять другъ противъ друга съ враждебными намѣреніями, или даже чтобъ они когда нибудь могли оставить другъ друга, — явится намъ какъ лучшая и не слишкомъ дорого купленная награда за побѣду. Кровь сѣверныхъ и южныхъ сыновъ Германіи скрѣпитъ навсегда единство Германіи, по тому что справедливое изрѣченіе: «кровь — жидкость совершенно особеннаго рода»[1] справедливо и въ этомъ смыслѣ.
Само собою разумѣется, милостивый государь, что, въ качествѣ побѣдителей, мы разсчитываемъ еще и на непосредственную награду; вѣдь коль скоро война переходитъ за необходимую личную оборону, то цѣль ея состоитъ обыкновенно въ томъ, чтобы отнять что-нибудь у непріятеля. Вы заботитесь о землѣ, и поэтому-то не хотите, чтобы мы, нѣмцы, думали о ней. Да мы сперва и думали не объ этомъ, а только объ нашей безопасности — и, вѣрьте мнѣ, что еслибы вы были въ состояніи обезпечить намъ эту безопасность со стороны вашихъ земляковъ, мы были бы вовсе не прочь отъ переговоровъ о землѣ. Но вотъ съ этимъ-то именно и нечего торопиться; вы сами чувствуете это, да и ваша рѣчь даетъ чувствовать тоже самое. Вы тутъ, но моему мнѣнію, нѣсколько преувеличиваете. Я не хочу сказать этимъ, чтобы въ тѣхъ краснорѣчивыхъ словахъ, которыми вы отстаиваете необходимость Франціи въ хорѣ европейскихъ культурныхъ народовъ, было преувеличеніе. Франція живой протестъ противъ педантизма, догматизма и ригоризма — это такія слова, подъ которыми я отъ всей души готовъ подписаться. Конечно, этой струны на лирѣ человѣчества нельзя порвать, не повредивъ, полноголосности инструмента. Но закричать одному пѣвцу въ хорѣ: ріапо!-- далеко не то, что сдѣлать его нѣмымъ. А что Франція рѣзкими звуками своихъ трубъ очень непріятно нарушала иногда нашу европейскую гармонію — вы сами не захотите отрицать этого. Вы увѣряете, что отнятіе Эльзаса и Лотарингіи была бы равнозначительно уничтоженію Франціи. Но я гораздо болѣе высокаго мнѣнія о жизненной силѣ французскаго государственнаго и народнаго тѣла. И тѣмъ болѣе долженъ я удивляться такому недостатку вѣры во французскую національность съ вашей стороны, когда подумаю, что вѣдь въ сущности-то это нѣмецкія провинціи, потеря которыхъ возбуждаетъ въ васъ такія опасенія. Франція не устоитъ, если у ней отнимутъ ея нѣмецкія провинціи?! ея тѣло не выдержитъ, если его лишатъ притока нѣмецкой крови?! Признаюсь, я не желалъ-бы сдѣлать подобнаго признанія, еслибъ я былъ французомъ. Германія вѣдь устояла же и оправилась отъ своей тогдашней слабости — даже и послѣ того, какъ отъ нея оторвали эти земли, части ея собственнаго тѣла; а Франція не сможетъ перенести отдѣленія такихъ земель, которыя не принадлежали первоначально ей, а отошли къ ней впослѣдствіи и связаны съ нею только поверхностнымъ образомъ? Противорѣча вамъ такимъ образомъ, я чувствую, что поражаю вашу національную гордость въ самое сердце.
Такъ же трудно согласиться намъ, нѣмцамъ, и на ту другую дилемму, въ которую вы насъ ставите. Мы можемъ, говорите вы, выбирать одно изъ двухъ: или, изувѣчивъ Францію, сдѣлать изъ нея непримиримаго врага себѣ и открыть такимъ образомъ дверь необозримому ряду самыхъ гибельныхъ войнъ, — или же, пощадивъ ее, примирить се съ собою и склонить ее къ благодѣтельнѣйшему союзу — для того чтобъ споспѣшествовать, общими силами, свободѣ и истинному просвѣщенію. Изображая намъ (въ Revue) Францію такою, какою она будетъ въ послѣднемъ случаѣ, вы рисуете прелестнѣйшую картину. «Побѣжденная, но гордая въ своей неприкосновенности, преданная единственно воспоминанію о своихъ ошибкахъ и устройству своихъ внутреннихъ дѣлъ»…. Вы ужь, пожалуйста, извините насъ, но воображать Францію въ видѣ кающейся — это такое представленіе, котораго мы не можемъ сдѣлать безъ улыбки. Да, она будетъ вспоминать о своихъ ошибкахъ и пораженіяхъ, т. е. будетъ замышлять мщеніе противъ тѣхъ, которые довели ее до этого. Это она станетъ дѣлать во всякомъ случаѣ: возьмемъ ли мы у нея при этомъ нѣсколько земли, или нѣтъ. Народъ, который искалъ удовлетворенія за Садовское дѣло, т. е. за чужое пораженіе, подниметъ вдесятеро сильнѣйшіе крики, требуя мщенія за Вертъ и Мецъ, за Седанъ и Парижъ, еслибъ даже мы и ограничились однимъ только тѣмъ, что такъ часто колотили его. Такимъ образомъ мы не только не улучшимъ нашего положенія въ будущемъ, если пощадимъ Францію, но напротивъ того сдѣлаемъ его хуже. Такъ какъ намъ, ни въ какомъ случаѣ, нечего ожидать отъ нея добра, то поэтому намъ и слѣдуетъ принять мѣры, чтобы она не могла вредить намъ впослѣдствіи. Какъ это сдѣлать? — а вотъ взглянемъ на карту. Въ томъ углу, который между Базелемъ и Люксамбургомъ вдается въ нѣмецкія владѣнія, — разъ на всегда — что-то не ладно. Сейчасъ видно: эта граница не могла образоваться сама собою; здѣсь не обошлось безъ насилія. Здѣсь проломилъ себѣ сосѣдъ ворота въ нашъ домъ: эти ворота мы заложимъ отъ него камнями. Здѣсь врагъ поставилъ когда-то ногу на нашу землю; мы заставимъ его снять эту ногу назадъ. Вы спрашиваете, конечно, не безъ основанія: у какого народа нѣтъ худо-проведенныхъ границъ, если послушать его самого? Но какой же народъ, спрашиваю я васъ въ свою очередь, и не исправитъ этихъ границъ, коль скоро сосѣди втиснутъ ему въ руку оружіе и онъ перейдетъ черезъ эти границы, въ самое сердце непріятельской земли, въ качествѣ побѣдителя. Мы отнимемъ у Франціи тѣ крѣпости, которыми она пользовалась до сихъ поръ для того, чтобъ дѣлать изъ нихъ вторженія въ нашу землю, — не для того чтобъ нападать впослѣдствіи при помощи ихъ на ея владѣнія, а для того чтобъ обезопасить наши собственныя. Въ этомъ отношеніи у насъ теперь полнѣйшая солидарность между народомъ и правительствомъ, а между тѣмъ мы могли бы призвать всѣ сосѣдніе народы въ свидѣтели того, что мы никогда не имѣли обыкновенія являться нарушителями міра, если насъ оставляли въ покоѣ; да и впредь, уже по самой организаціи нашего войска, не можемъ быть ими.
Что Эльзасъ и Лотарингія принадлежали нѣкогда къ германской имперіи, — что, кромѣ того, въ Эльзасѣ и въ одной части Лотарингіи нѣмецкій языкъ (не смотря на всевозможныя усилія со стороны французовъ изгнать его) все еще продолжаетъ оставаться роднымъ языкомъ — это не вызвало съ нашей стороны никакихъ притязаній на эти земли. Мы и не помышляли о томъ, чтобъ требовать ихъ у сосѣда, съ которымъ жили въ мирѣ. Но коль скоро этотъ миръ нарушенъ, коль скоро этотъ сосѣдъ объявилъ намѣреніе снова отнять у насъ наши при-рейнскія земли, которыми онъ, вопреки всякому праву, владѣлъ нѣкоторое время, — мы были бы величайшими глупцами, еслибъ мы, въ качествѣ побѣдителей, не захотѣли возвратить себѣ того, что было нашимъ, что необходимо для нашей безопасности (но не болѣе того, что необходимо для этого). Перемѣнивъ извѣстное vae victis (горе побѣжденному) на vae victoribus (горе побѣдителю), вы обращаетесь съ этимъ послѣднимъ восклицаніемъ къ злоупотребляющему своей побѣдой побѣдителю. Съ этой стороны, какъ я уже говорилъ вамъ, намъ нечего бояться; но мы съумѣемъ также и избавить себя отъ тѣхъ насмѣшекъ и сожалѣнія, которыя выпадаютъ обыкновенно на долю побѣдителя, не умѣющаго воспользоваться во время своей побѣдой. Что намъ удастся воскресить въ этихъ областяхъ полузадушенную германскую національность (для чего потребуется не особенно много времени) и даже расположить въ свою пользу тѣ дѣйствительно французскія провинціи, которыя мы, согласно съ своими видами, должны будемъ взять себѣ вмѣстѣ съ первыми, — это вы, конечно, съ вашей точки зрѣнія, найдете невозможнымъ; но вы допускаете же, что мы на это надѣемся и поставимъ себѣ это задачею. Мы убѣждены, что мы можемъ предложить жителямъ этихъ областей во вновь-образовавшейся Германіи такія блага, какихъ Франція до сихъ поръ еще не предлагала имъ, — тогда какъ посредствомъ новаго оборота, который приняли теперь нѣмецкія дѣла, устранены тѣ самые неудобства, которыя оттолкнули бы ихъ въ прежнее время отъ присоединенія къ Германіи. Что Эльзасецъ счелъ бы униженіемъ принадлежать вмѣсто первокласснаго французскаго государства какому-нибудь маленькому или среднему германскому государству — это понятно; но теперь объ этомъ нѣтъ и рѣчи. Если бы даже онъ отошелъ къ Бадену или Баваріи, то и тогда онъ принималъ бы участіе въ дѣлахъ соединеннаго государства и пользовался бы правомъ представительства; но всѣ вожаки общественнаго мнѣнія сходятся теперь въ томъ, что завоеванныя земли могутъ быть взяты только одною Пруссіею. Если присоединеніе этихъ земель должно вести къ тому, чтобы доставить Юго-западной Германіи защиту противъ Франціи, то защита эта можетъ быть доставлена, въ надлежащей степени, только одною центральною властью, — точно такъ же какъ только это нервокласное государство можетъ принять въ себя, безъ потрясенія своего организма, несродные и сопротивляющіеся элементы.
Васъ удивляетъ, отчего даже самые разсудительные изъ нѣмцевъ не хотятъ согласиться на то, чтобъ нашъ теперешній раздоръ съ Франціей былъ улаженъ посредничествомъ нейтральныхъ державъ, посредствомъ конгреса, изъ котораго могло бы образоваться впослѣдствіи постоянное учрежденіе, европейскій третейскій судъ. Это происходитъ прежде всего отъ того, что на послѣднемъ третейскомъ судѣ подобнаго рода, который долженъ былъ согласить насъ съ Франціею, на Вѣнскомъ Конгрессѣ съ нами слишкомъ дурно поступили. Вѣдь никогда еще почти не случалось, чтобы такъ-называемыя нейтральныя державы (а въ то время онѣ были еще къ тому же нашими союзниками) оказались вполнѣ безкорыстными и безпристрастными въ дѣлахъ подобнаго рода. Зависть и страхъ, связи и заступничества увлекаютъ ихъ въ ту или другую сторону, что и было въ особенности тогда, — такъ-что благодаря вліянію подобныхъ побудительныхъ причинъ, насъ, нѣмцевъ порядочно обдѣлили, именно въ лицѣ Пруссіи, заключивъ се въ такія границы, которыя одни уже могутъ оправдать ее въ томъ, что она вырвалась изъ нихъ въ 1866 году. Но самую сильную причину для того чтобъ отвергать подобный третейскій судъ — доставляете вы сами. Этотъ судъ, говорите вы въ своемъ письмѣ, долженъ обязать какъ Францію, такъ и Германію — остаться при тѣхъ границахъ, которыя были опредѣлены между ними прежними трактатами. Такъ какъ вы говорите о «теперешнихъ границахъ», то можно подумать, что дѣло идетъ трактатѣ 1815 года. Но изъ вашей статьи (въ Revue) оказывается, что вы разумѣете подъ этимъ скорѣе трактаты 1811 года.
И такъ, мы опять должны потерять Саарлуи и Ландау съ ихъ округами, которые поступили къ намъ во владѣніе только въ 1815. Такъ вотъ наказаніе Франціи за преступно-начатую войну, вотъ награда за нашу славную, но кровавую побѣду, — мы должны отдать побѣжденному врагу часть нашей собственной земли! Нѣтъ, ужь если такой правосудный человѣкъ, какъ Эрнестъ Ренанъ, можетъ предлагать на разсмотрѣніе третейскаго суда подобное предложеніе, то мы вполнѣ правы, настаивая на томъ чтобы продиктовать самимъ наши условія мира.
Чтобы побѣдоносная Германія приняла подобное предложеніе — для этого конечно должны быть сверхъестественныя причины, и въ этомъ смыслѣ вы вполнѣ послѣдовательны, напоминая намъ (въ концѣ вашего письма) о проповѣди на горѣ и евангельскихъ заповѣдяхъ блаженства, въ особенности же о блаженствѣ миротворцевъ. Кто не отдавалъ должной справедливости идеальной высотѣ этихъ евангельскихъ изрѣченій, но кто же и не относится къ нимъ такъ, какъ, въ концѣ концовъ, слѣдуетъ относиться ко всякому поучительному афоризму, cum gran о salis?
Мы питаемъ высокое уваженіе къ слѣдующему правилу: «Кто ударитъ тебя въ правую щеку, тому подставь лѣвую»; но кто изъ насъ желалъ бы имѣть такого сына, который допустилъ бы обращаться съ собою въ буквальномъ смыслѣ этихъ словъ, или такого зятя, который устроилъ бы свое хозяйство согласно съ другимъ изрѣченіемъ изъ горной проповѣди: «Не пекитеся о завтрашнемъ утрѣ, и т. д.». Католическая церковь съумѣла сладить съ этими изрѣченіями, раздѣливъ ихъ на предписанія для всѣхъ вообще и совѣты для тѣхъ, кто стремится къ совершенству. Протестантская церковь, которая съумѣла совмѣстить цѣломудріе съ бракомъ, бѣдность съ собственностью, миръ съ войною, — основательнѣе ея. Если же, какъ вы замѣчаете, ни въ евангеліи, ни въ первобытной христіанской литературѣ не найдется ни одного слова, изъ котораго можно бы было заключить, что воинскія добродѣтели могутъ доставить намъ небесное царство, — зато никогда и нигдѣ не существовало государства, какъ христіанскаго, такъ и языческаго (да и не могло бы существовать), гдѣ не умѣли бы цѣнить этихъ добродѣтелей. Вы приписываете войнѣ много худаго; мнѣ очень хотѣлось бы, нисколько не противорѣча вамъ, приписать ей много хорошаго; — тогда мы сказали бы вдвоемъ все, что только можно сказать о ней. Конечно, войны, предпринятыя съ цѣлью грабежа и завоеваній, были всегда гибельны для нравственности, а потомъ и для благосостоянія государствъ — начиная съ азіатскихъ войнъ Римлянъ и кончая войнами вашего, перваго Наполеона; напротивъ того, такія войны, которыя предпринимались народами для отраженія непріятельскихъ нападеній, для сохраненія своей независимости (не смотря на всѣ тѣ бѣдствія, которыя влекутъ за собою, въ значительномъ количествѣ, даже и такія войны), всегда имѣли своимъ послѣдствіемъ сильнѣйшее развитіе національной жизни — начиная отъ персидскихъ войнъ Грековъ и кончая нашими войнами за освобожденіе и настоящею войною, отъ которой мы и теперь уже можемъ ожидать самыхъ благодѣтельныхъ послѣдствій для нашихъ внутреннихъ дѣлъ.
Это, однакоже, странно — и указываетъ на замѣчательное извращеніе обыкновеннаго порядка — французъ проповѣдуетъ о мирѣ намъ-нѣмцамъ! Членъ народа, вотъ уже цѣлыя столѣтія, держащаго въ рукахъ факелъ европейской войны, — сосѣду, едва успѣвавшему тушить тѣ головни, которыя этотъ народъ кидалъ въ его города, подкладывалъ къ его нивамъ! Что должно было произойти, какъ многое должно было измѣниться, пока до этого дошло! Французъ такъ долго оскорблялъ нѣмца своими поступками, такъ безостановочно грозилъ ему, что наконецъ этотъ послѣдній, для того чтобъ доставить себѣ спокойствіе, рѣшился перековать свой серпъ на мечъ. И вотъ, съ этихъ мечомъ въ рукѣ, нѣмецъ такъ сильно наступилъ теперь на Француза, что этотъ послѣдній начинаетъ восхвалять ему благодѣянія мира. Мы не нуждаемся въ этихъ славословіяхъ; мы гораздо охотнѣе остались бы при серпѣ. Когда Милонъ сталъ читать въ изгнаніи защитительную рѣчь Цицерона, которая во время защиты не была еще такимъ образцомъ искусства, какимъ Цицеронъ сдѣлалъ ее впослѣдствіи, — онъ, говорятъ, воскликнулъ: «о, еслибъ ты, Маркъ Туллій, говорилъ такимъ образомъ, я не ѣлъ бы теперь въ Массиліи эту вкусную рыбу». Въ родѣ этого могли бы выразиться и наши сыновья, находящіеся теперь во Франціи, — предполагая, что ихъ попался бы на бивакахъ газетный листокъ съ вашимъ письмомъ. «О, если бы ты, Эрнестъ Ренанъ, говорилъ такимъ образомъ съ твоими французами», могли бы они сказать: «а главное, еслибъ ты успѣлъ обратить ихъ къ своему мирному настроенію, намъ не пришлось бы, по всѣмъ вѣроятіямъ скоро, отыскивать въ Парижѣ эти чудныя вина». Но какъ ни вкусны вина, а наши добрые ребята охотнѣе остались бы дома. Вы боитесь, милостивый государь, чтобы, послѣ такого начала, нѣмцы не получили склонности къ военной жизни, — и грозите намъ желѣзнымъ вѣкомъ. Самымъ лучшимъ предостереженіемъ, если только мы нуждаемся въ немъ, можетъ быть для насъ видъ вашей націи и тѣхъ послѣдствій, къ которымъ привела ее глубоко-укоренившаяся страсть къ войнѣ и хищничеству. Мы, нѣмцы, до тѣхъ поръ не выпустимъ изъ рукъ меча (за который мы схватились потому только, что насъ къ этому принудили), пока не достигнемъ цѣли этой войны; но, будьте увѣрены въ этомъ, и не станемъ держать его въ рукѣ ни однимъ днемъ дольше.
Ахъ, намъ предстоитъ потомъ, по заключеніи мира, такъ много дѣла дома!.. и вотъ эти-то домашнія дѣла мы считаемъ главными, а побѣду надъ внутренними затрудненіями болѣе важною, чѣмъ побѣду надъ внѣшнимъ врагомъ. Да, мы думаемъ объ этой домашней задачѣ не безъ нѣкотораго страха. Разрѣшеніе военныхъ задачъ намъ удавалось уже неоднократно, но мирныя задачи мы рѣшали всегда не болѣе какъ посредственно. Съ 1814 и 15 года мы стали говорить, въ видѣ пословицы, что перья нашихъ дипломатовъ испортили то, что сдѣлали мечи нашихъ воиновъ. 1866 годъ подарилъ насъ полу-Германіей, вмѣсто того чтобъ подарить насъ цѣлой. А 1870 годъ? Мы перешли Рейнъ въ качествѣ побѣдителей и овладѣли вполнѣ его лѣвымъ берегомъ; а Майнъ станетъ оставаться намъ границею, его лѣвый берегъ будетъ и впредь оставаться за предѣлами Германіи? Мы не вѣримъ этому. Тотъ недостоинъ, по нашему мнѣнію, нѣмецкаго имени, кто былъ бы въ состояніи (изъ предразсудковъ, или упрямства, или же изъ эгоизма и честолюбія) замедлить вступленіе отдѣльныхъ нѣмецкихъ племенъ въ составъ соединеннаго нѣмецкаго государства, какъ бы ни было высоко поставлено такое лицо. Входите, входите! такъ кричатъ тѣмъ отдѣльнымъ пассажирамъ, которые бродятъ по платформѣ, мѣшкая и не рѣшаясь, когда поѣздъ желѣзной дороги готовъ къ отправленію. Входите, входите въ составъ германскаго государства! такъ кричитъ теперь исторія; не теряйте времени, теперь приливъ, не ждите пока отливъ выброситъ вашъ корабль на песокъ. Только перестаньте торговаться, не дѣлайте слишкомъ много условій. Главное дѣло, чтобъ мы всѣ, всѣ соединились; остальное, если только оно нужно, придетъ само собою.
А если простыя слова не помогутъ, то у насъ есть и угрозы. Вы, южно-германскія государства, помогали тому, чтобъ усмирить Францію и отнять у нея прекраснѣйшія полосы земли. Что она припомнитъ вамъ это, что она станетъ мстить вамъ за это при случаѣ — въ этомъ вы можете быть увѣрены. Но какимъ образомъ станете вы ей противиться, если вы не примкнете крѣпко и вполнѣ къ вашимъ сѣвернымъ братьямъ. Крѣпко и вполнѣ, т. е. не посредствомъ тѣхъ непрочныхъ отдѣльныхъ договоровъ, которые могутъ быть и не исполнены, но посредствомъ полнаго и безусловнаго вступленія въ единодушное германское союзное государство. Видите ли, милостивый государь, это самые дорогіе два вопроса для нашего сердца; мы готовы возвратиться изъ Франціи опять въ Берлинъ, и какъ мы ни обрадуемся извѣстію, что наши войска вступили въ Парижъ, но радость наша тогда только будетъ совершенна, когда мы увидимъ въ залѣ германскаго имперскаго сейма — баварскихъ и швабскихъ, пфальцскихъ и гессенскихъ депутатовъ. Когда мы достигнемъ этой цѣли (что, по всѣмъ вѣроятіямъ, будетъ скоро), а вслѣдъ за этимъ и французы также хорошо устроятъ свои внутреннія дѣла; когда они воспользуются тѣми уроками, которыми такъ богата настоящая война, когда и внѣшнее препятствіе (увеличившееся могущество Германіи) не допуститъ идти ихъ но ложному пути; — тогда оба эти народа будутъ благоденствовать. Европа будетъ имѣть всевозможныя причины для того чтобъ быть довольною новымъ порядкомъ вещей; человѣчество сдѣлаетъ значительный шагъ впередъ въ отношеніи своего развитія; а люди, которые считаютъ своимъ призваніемъ трудиться въ пользу этого развитія, съ радостію протянутъ опять другъ другу руку.
- ↑ Гёте (Фаустъ).