Письмо Давида Штрауса къ Эрнесту Ренану.
правитьПриводимъ изъ Аугсбургской «Allgemeine Zeitung» слѣдующее письмо знаменитаго нѣмецкаго богослова къ его знаменитому собрату во Франціи — письмо, которому текущія событія прусско-французской войны придаютъ особенное значеніе.
Далеко не раздѣляя нѣкоторыхъ общихъ положеній этого документа, мы надѣемся, что письмо это прочтется не безъ интереса, какъ проливающее своеобразный свѣтъ на эти событія, выясняя взаимныя духовныя отношенія обѣихъ націй.
Дружескій пріемъ, которымъ, какъ извѣщаетъ меня ваше письмо отъ 30 марта, вы почтили мою книжку о Вольтерѣ, былъ мнѣ великимъ успокоеніемъ. Въ Германіи книжка эта, въ теченіи немногихъ недѣль выпавшихъ ей на долю со времени появленія ея до начала войны, пользовалась всеобщею благосклонностью; но я не обманывался относительно тѣхъ трудностей, которыя предстояло одолѣть чужеземцу, для правдивой оцѣнки человѣка принадлежащаго къ иной націи, — въ особенности если человѣкъ этотъ служитъ полнѣйшимъ выраженіемъ чуждой національности, — и по этому не безъ тревоги ожидалъ приговора, который изрекутъ мнѣ передовые въ средѣ соотечественниковъ Вольтера. То что вашъ приговоръ такъ милостивъ къ моему труду — заставляетъ меня истинно гордиться имъ. По крайней мѣрѣ правдивость, которую вы приписываете моей книгѣ, составляла единственную цѣль моихъ стремленій.
Конечно, время ли радоваться на свой литературный трудъ, посвященный дѣлу международнаго мира, что именно было цѣлью моего сочиненія о Вольтерѣ, — когда двѣ націи, сближенію которыхъ книга эта должна была помочь, стоятъ во всеоружіи одна противъ другой! Разумѣется, вы правы, говоря, что всѣ тѣ кому дорога духовная связь между Франціей и Германіей — должны въ высшей степени скорбѣть объ этой войнѣ; — вы правы, считая несчастіемъ, что отнынѣ вновь на долгое время ненависть, несправедливость и безсердечное осужденіе станутъ лозунгомъ межь тѣми двумя членами европейской семьи, взаимное соглашеніе которыхъ необходимѣе всего для дѣла цивилизаціи; — вы не менѣе правы, утверждая, что обязанность всѣхъ друзей истины и справедливости, наряду съ безукоризненнымъ исполненіемъ національнаго долга, состоитъ въ отрѣшеніи отъ того пристрастнаго патріотизма, который сушитъ сердце и искажаетъ сужденія.
Вы заявляете, милостивый государь, что надѣялись на возможность отстранить войну. Мы, нѣмцы, также надѣялись на это съ 1866 года — каждый разъ когда эта война повидимому начинала грозить; но вообще мы считали войну съ Франціей какъ слѣдствіе событій этого года — неизбѣжною, — до того неизбѣжною, что у насъ нерѣдко слышался докучный вопросъ: почему Пруссія еще ранѣе, напр. по поводу люксембурскихъ торговъ, не прибѣгла къ войнѣ и не привела дѣло къ исходу? Не то чтобы мы желали войны; но мы достаточно знали французовъ для увѣренности въ томъ, что они пожелаютъ войны. Это точь въ точь какъ семилѣтняя война была слѣдствіемъ обѣихъ силезскихъ при Фридрихѣ Великомъ. Онъ также не желалъ ее, но онъ зналъ, что Марія-Терезія будетъ желать ее и не успокоится до тѣхъ поръ, пока не пріобрѣтетъ себѣ союзниковъ. Отказаться отъ преобладанія однажды достигнутаго пожалуй еще можетъ властитель, но цѣлый народъ не такъ легко поступается; вы до тѣхъ поръ не прекратите попытокъ удержать за собою перевѣсъ, пока его не отнимутъ у васъ окончательно. Какъ въ то время Австрія, такъ нынѣ Франція, обѣ противъ Пруссіи, за которую на этотъ разъ — умудренная опытомъ — стоитъ вся внѣавстрійская Германія.
Франція со временъ Ришелье и Людовика XIV привыкла играть первую роль среди европейскихъ націй, и дѣяніями Наполеона І-то закрѣпила себѣ это первенство. Оно основывалось на сильной военно-политической организаціи, и еще болѣе на классической литературѣ, которая въ теченіи XVII и XVIII столѣтія развилась во Франціи и сдѣлала языкъ и образованность французовъ всемірно-преобладающими. Ближайшимъ же условіемъ этого первенствованія Франціи была слабость Германіи, противопоставлявшей единству Франціи свою раздробленность, единодушію — внутренній раздоръ, подвижности — неповоротливость. Но для каждой націи настаетъ свое время — и не однажды только, если нація не призракъ. Нѣмецкая воспользовалась своимъ временемъ еще въ XVI столѣтіи, въ вѣкъ реформаціи. За этотъ порывъ впередъ она впослѣдствіи дорого поплатилась разоромъ тридцатилѣтій войны, повергшей ее не только въ политическое безсиліе, но даже въ умственный упадокъ; но потому же и продержалась она такъ долго. Она снова узрѣла свое время. Она начала его тѣмъ, въ чемъ коренилось не могущество Франціи, но право на роль вожака Европы. Она тихомолкомъ развивалась, породила цѣлую литературу, выростила цѣлый рядъ поэтовъ и мыслителей, которые, ставъ на ряду съ французскими классиками XVII и XVIII столѣтія, болѣе чѣмъ однородны имъ. Если имъ и не всегда удавалось поровняться съ французами утонченностью свѣтскаго лоска и свѣтской образованности, ясностью и изяществомъ формы, за то они превосходили французовъ въ отношеніи глубины мысли и теплоты сердца.
Идея человѣчности, гармоническаго развитія человѣческой природы какъ въ отдѣльныхъ личностяхъ такъ я въ общежитіи — развита была нѣмецкою литературою въ послѣдней четверти прошлаго и въ первой текущаго Столѣтія.
Такимъ-то путемъ Германія достигла роли духовнаго вождя Европы, въ то время какъ Франція все еще продолжала свою политическую роль (въ послѣднее время, конечно, не безъ сильной борьбы съ Англіею). Но если только литературный полетъ Германіи не былъ пустоцвѣтомъ, то за нимъ долженъ былъ послѣдовать и политическій. Въ наполеоновскія времена Франція самымъ непосредственнымъ образомъ налегла на Германію; гнетъ этотъ былъ сброшенъ въ войнахъ за освобожденіе 1813 и 1814 года. Но причина нашего безсилія, недостатокъ политическаго единодушія, не прекратилась. Напротивъ того: если германская имперія уже съ давняго времени была только тѣнью, то теперь и тѣнь эта изчезла. Германія стала пестрою смѣсью независимыхъ государствъ большаго или меньшаго размѣра. Если же эта независимость была только кажущеюся, то все-таки она оказывалась дѣйствительною въ томъ отношеніи, что дѣлала невозможнымъ всякое сильное движеніе цѣлаго, — тогда какъ сеймъ, которому слѣдовало бы представлять собою единство, заявлялъ о своемъ существованіи почти только тѣмъ, что сдерживалъ всякое свободное движеніе въ отдѣльныхъ государствахъ. Если Франціи опять захотѣлось увеличиться на нашъ счетъ, то не допускать ее до этого слѣдовало Россіи и Англіи, а не намъ. Это очень хорошо чувствовалось въ Германіи; это чувствовалось людьми, сражавшимися въ войнахъ за свободу, которымъ пришлось увидѣть во время этихъ грустныхъ реакціонныхъ годовъ совсѣмъ другіе всходы, а не тѣ которые (какъ имъ казалось) они сѣяли; это чувствовалось молодежью, выросшею на идеяхъ и пѣсняхъ этой войны. Поэтому-то стремленія этихъ послѣднихъ временъ къ единству и имѣли въ себѣ что-то юношеское, незрѣлое и романтическое. Германская идея бродила словно привидѣніе, словно тѣнь стараго императора. Что тогдашніе властители придавали такое большое значеніе студенческимъ союзамъ и совершенно непрактичнымъ демагогическимъ кознямъ (какъ это называли тогда), — это доказываетъ только одно: какъ нечиста была совѣсть властителей.
Буря вашей іюльской революціи очистила нѣкоторымъ образомъ воздухъ и у насъ, не поведя насъ, въ сущности, никуда дальше. Оглядываться на разнородную съ нами націю была пока излишне, такъ какъ каждому народу прежде всего слѣдуетъ имѣть въ виду свою собственную обстановку, свои собственныя свойства и исторію. Палаты нашихъ маленькихъ государствъ оживились, много зашевелилось тогда здоровыхъ силъ; но ограниченное пространство съуживало и кругозоръ нашъ. Такъ какъ Пруссія и Австрія продолжали недопускать у себя конституцію, и поддерживали другъ; друга въ противодѣйствіи ея усиленію въ меньшихъ государствахъ, — то сопротивленіе сейму, этому жалкому остатку германскаго единства, считалось въ этихъ государствахъ патріотизмомъ. Съ теченіемъ времени, конечно, нельзя уже было скрыть отъ себя, что смѣлыми рѣчами въ палатахъ маленькихъ государствъ ничего не подѣлаешь, пока правительства этихъ государствъ могутъ опираться на сеймъ, т. е. на двѣ большія неограниченныя монархіи. Мысль о народномъ представительствѣ всплыла наружу. Созваніемъ союзнаго сейма въ Пруссіи сдѣлали, правда, только полушагъ; но этотъ полушагъ подавалъ большія надежды, — какъ вдругъ толчокъ съ вашей стороны, февральская революція, опять остановилъ было германское развитіе. Эти французскіе толчки были для насъ гибельны только до тѣхъ поръ, пока они находили насъ слабыми; по мѣрѣ того какъ мы усиливались внутренно, они становились для насъ все полезнѣе и полезнѣе, — такъ что этотъ послѣдній толчокъ, которымъ думали сдѣлать намъ не мало зла, сулитъ намъ уже теперь болѣе выгодныя послѣдствія, чѣмъ всѣ прежніе. Толчокъ 1848 года коснулся насъ въ ту минуту, когда отдѣльныя нѣмецкія государства, прійдя къ сознанію безплодности всѣхъ частныхъ попытокъ, стали единодушно помогать проявленію мысли о германскомъ единствѣ. Въ образовавшемся изъ общихъ выборовъ парламентѣ эта мысль впервые получила политическій органъ, передъ нравственнымъ авторитетомъ котораго должны были отступить всѣ наличныя власти. Но если мысль о германскомъ единствѣ жила въ теченіи двадцати лѣтъ преимущественно въ нашихъ студентахъ, то охотникъ до шутокъ могъ бы сказать, что въ 1848 году она дошла и до профессоровъ — если только въ каждомъ образованномъ нѣмцѣ, какъ это было уже не разъ замѣчено, скрывается частичка профессора. Словомъ, за дѣло взялись очень основательно съ теоретической стороны, но вмѣстѣ съ тѣмъ и непрактично; обезпеченіе правъ землевладѣльцевъ, споры о параграфахъ касательно конституціи — отняли драгоцѣнное время, а между тѣмъ дѣйствительныя власти опять пріобрѣли незамѣтнымъ образомъ силу, — и идеальное зданіе новой Германіи разсѣялось какъ облако.
Съ этой-то воздушной высоты была предложена германская императорская корона одному принцу, тоже заоблачному человѣку, но который, не смотря на это, выказалъ большой умъ — не признавая за собою такихъ правъ, чтобы онъ могъ носить эту корону, а за короною такихъ, чтобы ее можно было носить. Сдѣланные имъ затѣмъ, уже по своей собственной иниціативѣ, попытки присвоить себѣ часть того, что предлагалось ему тогда, — кончились еще жалче, чѣмъ попытка германскаго народа переустроить себя. Во время этой борьбы — дуализмъ между Пруссіею и Австріею, какъ главное зло тогдашней обстановки Германіи, все болѣе и болѣе обнаруживался. Во время Меттерниха Австрія тащила за собою на буксирѣ Пруссію — и въ этомъ видѣли ручательство порядка и мира. Что Пруссія стала дѣлать все болѣе и болѣе усердныя попытки имѣть свою собственную волю и преслѣдовать свои собственныя цѣли, австрійскіе политики находили это столь же неудобнымъ, какъ и неприличнымъ. Поэтому-то что бы Пруссія ни задумала съ этихъ поръ создать, или хоть только продолжать въ Германіи, начиная отъ бы съ Таможеннаго Союза, — тому Австрія сопротивлялась и тайно, и явно, такъ что Германія пришла въ такое же положеніе, въ какомъ былъ бы экипажъ, въ который впрягли двухъ лошадей одинаковой силы, одну спереди, другую сзади, и который вслѣдствіе этого не могъ бы двинуться съ мѣста. Но каждое время воспитываетъ для себя людей, — если предположить, что въ молодомъ поколѣніи найдутся личности надлежащаго закала и что эти личности займутъ надлежащія мѣста. Господинъ фонъ-Бисмаркъ оказался человѣкомъ такого зачала, а его положеніе на франкфуртскомъ сеймѣ — такимъ пунктомъ, съ котораго онъ могъ проникать въ отдаленнѣйшіе тайники германскаго зла. Прежде всего, его прусская гордость поклялась отмстить Австріи, за униженіе Пруссіи; но притомъ небезъизвѣстно ему было, что этимъ самымъ онъ поможетъ и Германіи. Во время борьбы за Шлезвигъ-Голштинію была такая минута, что двухъ лошадей удалось запречь рядомъ; но лишь только цѣль была достигнута, какъ лошади опять стали тянуть въ прежнемъ противуположномъ направленіи. Теперь дѣло состояло въ томъ, чтобы разрубить постромки, которыя связывали съ экипажемъ припряженную къ нему сзади лошадь, — тогда передней легко стало бы везти его впередъ. Настоящее Колумбово яйцо — эта мысль; поводимому, ей бы слѣдовало быть всеобщею, а между тѣмъ, если она и являлась многимъ, то надлежащія мѣры для приведенія ея въ исполненіе умѣлъ принять только одинъ.
Въ жизни народовъ, точно такъ же какъ и въ жизни отдѣльныхъ личностей, встрѣчаются такіе результаты, когда то чего мы сами (и давно уже) желали, то къ чему мы стремились — выступаетъ передъ нами въ такомъ странномъ видѣ, что мы не узнаемъ его и отворачиваемся прочь съ негодованіемъ и ненавистью. Это самое произошло съ прусско-австрійскою войною 1866 года и ея послѣдствіями: она принесла намъ, нѣмцамъ, то чего мы давно желали; но она принесла это не такъ, какъ мы желали, — и потому-то это и оттолкнуло отъ себя значительную часть германскаго народа. Мы желали, чтобы объединеніе Германіи было совершено идеею, желаніемъ народа, умами его лучшихъ людей, — и вдругъ оказывается, что оно основано вещественною силою, посредствомъ крови и желѣза. Мы желали — куда только не залетаетъ идея! — чтобы всѣ нѣмецкія племена соединились въ одно государство, а между тѣмъ оказывается, что обстоятельства заставили исключить изъ этого государства не только австрійскихъ нѣмцевъ, но и южно-германскія государства. Нужно было время, чтобы нѣмецкій идеализмъ и нѣмецкое упрямство примирились съ тѣмъ что намъ дали; но сила и — хотѣлось бы мнѣ сказать — разумность этого даннаго оказались такъ неодолимы, что болѣе справедливый взглядъ на событія сдѣлалъ въ короткое время самые отрадные успѣхи.
Не мало помогло открыть глаза даже наиболѣе ослѣпленнымъ то, какимъ образомъ отнеслась Франція къ этому событію. Она допустила его, надѣясь, что междоусобія сосѣдней страны будутъ выгодны для ея могущества; но, увидѣвъ, что ошиблась въ разсчетѣ, она не могла скрыть своей досады. Отнынѣ, мы, нѣмцы, могли уже дѣлать оцѣнку нашихъ политическихъ отношеній, соображаясь съ тѣмъ, какимъ образомъ глядитъ на нихъ Франція, потому-что въ одномъ и томъ же предметѣ стали оказываться совершенно противуположныя качества. По той кислой минѣ, какую дѣлаетъ Франція Пруссіи и Сѣверному Союзу, мы можемъ видѣть, что въ нихъ-то и заключается наше спасеніе. По тѣмъ глазкамъ, которые дѣлаетъ Франція союзу южно-германскихъ государствъ, ясно что въ немъ-то и заключается для насъ величайшее зло. Каждое движеніе, которое Пруссія дѣлала не для того чтобъ принудить южныя государства къ присоединенію, но для того только чтобъ отворить имъ свою дверь, бывало заподозрѣно Франціею и служило ей предметомъ для возраженій; даже по такому совершенно не политическому предмету, какъ поддержка желѣзной дороги чрезъ С. Готардъ, кричалъ бранелюбивый гальскій пѣтухъ. Франція со времени паденія Наполеона трижды мѣняла свою конституцію — Германіи никогда и на мысль не приходило вмѣшиваться въ это дѣло: она всегда признавала за сосѣдомъ право передѣлывать внутренность его дома, смотря по потребностямъ, ради удобства или даже по капризу. А развѣ то что мы, нѣмцы, дѣлали въ 1866 году не тоже самое? Развѣ домъ сосѣда поколебался отъ того, что мы проломали въ нашемъ (до тѣхъ поръ, какъ всѣмъ извѣстно, неудобномъ для житья домѣ) стѣны, ввели туда брусья и вывели другія стѣны? Развѣ отъ этого могло бы убавиться у него свѣта и воздуха? Развѣ это грозило ему пожаромъ? Ничего не бывало: нашъ домъ показался этому сосѣду слишкомъ великолѣпнымъ, онъ хотѣлъ, чтобъ самымъ лучшимъ и самымъ высокимъ домомъ въ цѣлой улицѣ былъ его домъ; въ особенности же не слѣдовало укрѣплять нашего, намъ не слѣдовало имѣть возможности запирать его, — надо было, чтобъ сосѣдъ нашъ могъ безпрепятственно, какъ онъ это и дѣлывалъ въ прежніе времена, завладѣвать какими ему угодно комнатами и присоединять ихъ къ своему дому. А между тѣмъ, перестроивая нашъ домъ, мы не заявили никакихъ притязаній на тѣ части нашего дома, которыя присвоилъ себѣ въ прежнее время нашъ наглый сосѣдъ, — поставили ихъ ему, считая наше право на нихъ потеряннымъ за давностію лѣтъ; теперь, когда онъ обратился къ мечу, конечно, просыпаются и эти старые вопросы.
Франція не хочетъ отказаться отъ первенствующей роли въ Европѣ — и если только у ней въ самомъ дѣлѣ есть право на эту роль, у ней есть также и право вмѣшиваться въ наши внутреннія дѣла. Но на чемъ же основывается это мнимое право на первенство? Въ образованіи — Германія давно уже, по меньшей мѣрѣ, сравнялась съ нею; разнородность нашей литературы признается представителями французской; что же касается до той равномѣрности, съ какою образованіе и добрые нравы (Gesittung) проникаютъ во всѣ слои нашего народа посредствомъ принятой въ нашихъ школахъ системы обученія, то въ этомъ отношеніи намъ завидуютъ лучшіе люди Франціи. Изгнавъ отъ себя реформацію, Франція столько же способствовала усиленію своего политическаго могущества, сколько повредила своему духовному и нравственному преуспѣянію. Но и въ отношеніи политическаго могущества мы — хотя и медленно, но тѣмъ не менѣе вполнѣ — догнали французовъ. Революціей 1789 года они повидимому сильно опередили насъ: мы обязаны имъ сокрушеніемъ многихъ цѣпей, которыя, иначе, долго еще могли бы тяготить насъ; но то что происходило съ тѣхъ поръ во Франціи — вовсе не такого рода, чтобы запугать насъ касательно состязанія съ нею.
Умѣренныя правительства существуютъ тамъ для того только, чтобъ ихъ подорвали, — и тогда они разрѣшаются анархіей, а эта послѣдняя деспотизмомъ. Можетъ ли когда-нибудь конституціонная монархія, въ которой и вы, точно такъ же какъ и я, видите единственно прочную государственную форму для Европы (кромѣ исключительныхъ положеній), крѣпко укорениться во Франціи, — въ этомъ вы сами сомнѣваетесь въ вашемъ превосходномъ сочиненіи объ этомъ предметѣ; по крайней мѣрѣ, скорѣе желаете, чѣмъ надѣетесь.
Что я не отрицаю во французской націи многихъ хорошихъ качествъ, что я смотрю на нее какъ на одинъ изъ самыхъ главныхъ и необходимыхъ членовъ европейской семьи народовъ, какъ на чрезвычайно благодѣтельную закваску въ этой смѣси, — въ этомъ мнѣ такъ же мало нужно увѣрять васъ, милостивый государь, какъ вамъ — меня въ такой же безпристрастной оцѣнкѣ нѣмецкой націи и ея преимуществъ. Но націи, точно такъ же какъ и отдѣльныя личности, имѣютъ и свои недостатки — оборотную сторону своихъ преимуществъ, — и въ этомъ отношеніи обѣ наши націи пользовались въ теченіи цѣлыхъ столѣтій чрезвычайно-различнымъ и даже совершенно-противуположнымъ воспитаніемъ. Мы, нѣмцы, научились (въ той суровой школѣ несчастія и стыда, гдѣ ваши земляки были но большей части нашими строгими учителями и смотрителями) признавать наши природные и наслѣдственные недостатки — нашу мечтательность, нашу медленность, а самое главное: нашу рознь — такими, каковы они на самомъ дѣлѣ, т. е. препятствіями для всякаго національнаго преуспѣянія; мы соединились, боролись противъ этихъ недостатковъ, и все больше и больше старались освободиться отъ нихъ. Французскіе же національные недостатки воспитывались, напротивъ того, цѣлымъ рядомъ французскихъ властей, увеличивались долгое время удачею — и устояли даже противъ несчастія. Стремленіе къ блеску и славѣ, склонность достигать ихъ не тихимъ трудомъ въ своемъ собственномъ отечествѣ, а громкими, отважными предпріятіями въ чужихъ краяхъ, притязаніе стоять во главѣ націй и страсть (die Sucht) держать ихъ у себя въ опекѣ и пользоваться ими для своихъ выгодъ — эти недостатки (присущіе гэльской породѣ, точно такъ же какъ вышеописанные германской) были раскормлены Людовикомъ XIV, первымъ и (чаятельно) послѣднимъ Наполеономъ до такой степени, что національный характеръ потерпѣлъ при этомъ глубочайшее поврежденіе. Въ особенности же эта gloire, которую вашъ первый министръ еще недавно назвалъ первымъ словомъ французскаго языка, — можетъ-быть самое дурное и самое гибельное въ немъ слово, такъ что нація принесла бы себѣ не мало пользы, если бы вычеркнула его на нѣкоторое время изъ своего лексикона; эта gloire и есть тотъ золотой телецъ, вокругъ котораго французская нація, вотъ уже нѣсколько столѣтій, ведетъ свои танцы, — тотъ Молохъ, которому она принесла въ жертву столько тысячъ своихъ сыновъ и сыновъ своихъ сосѣдей, — тотъ блудящій огонь, который сманиваетъ ее съ плодороднѣйшихъ полей труда въ пустыню, а часто и на край пропасти. И то что прежніе властители (въ особенности Наполеонъ I), сами одержимые національнымъ бѣсомъ, совершали такъ-сказать въ простотѣ души, а слѣдовательно и свои несправедливыя войны, — то вашъ теперешній Наполеонъ дѣлаетъ съ сознательной, коварной цѣлью сбить націю съ надлежащаго пути на путь холоднаго себялюбія, отвлечь ея вниманіе отъ нравственнаго и политическаго упадка въ отечествѣ къ внѣшнимъ дѣламъ, не переставая такимъ образомъ поджигать національную страсть къ блеску, славѣ и хищничеству. Это удалось ему на счетъ Россіи въ Крыму, на счетъ Австріи въ Италіи, но въ Мексикѣ онъ потерпѣлъ чувствительное пораженіе. Что касается до Пруссіи, онъ пропустилъ удобное время; въ началѣ этого года можно было подумать, что онъ серіозно желаетъ сойти съ этого пути на путь внутреннихъ реформъ въ смыслѣ разумной свободы и народнаго хозяйства, — пока уловка съ плебисцитомъ не показала всему міру, что онъ остался такимъ же какъ и былъ. Съ этихъ поръ Германія должна была бояться всего, или — лучше-сказать — на все надѣяться.
И вотъ, то объединеніе, которому онъ такъ старался препятствовать, состоялось; а то неслыханное высокомѣріе, которымъ дышало обращенное имъ къ королю прусскому требованіе, оказалось такъ же понятно и невыносимо для послѣдняго крестьянина въ Пруссіи, какъ и для герцоговъ и королей къ югу отъ Майна. Духъ 1813 и 1814 годовъ пронесся по всей Германіи словно буря, и уже первые военные успѣхи даютъ намъ залогъ того, что нація — которая сражается только за то, на что по собственному сознанію имѣетъ право и что не превышаетъ ея силъ, — не можетъ не имѣть успѣха. Этотъ успѣхъ, ради котораго мы боремся, состоитъ въ равноправности европейскихъ народовъ, въ увѣренности, что отнынѣ безпокойный сосѣдъ не помѣшаетъ уже намъ по своему произволу въ нашихъ мирныхъ трудахъ и не лишитъ насъ плодовъ нашего прилежанія. Въ этомъ-то мы и желаемъ заручиться — и только тогда, когда это будетъ сдѣлано, можетъ зайти рѣчь о дружественныхъ переговорахъ, о согласномъ содѣйствіи обоихъ сосѣднихъ народовъ всевозможнымъ трудамъ культуры и человѣчности; только тогда, когда будетъ закрытъ ложный путь, по которому идетъ французскій народъ, можемъ мы открыть уши для такихъ голосовъ какъ вашъ, — голосовъ, которые указывали намъ настоящій путь, дорогу честнаго труда, порядка и добрыхъ нравовъ.
Мое письмо вышло обширнѣе, чѣмъ я предполагалъ, можетъ-быть обширнѣе чѣмъ позволяетъ приличіе, но наша германская обстановка и стремленія являются чужеземцамъ большею частью не иначе какъ въ туманѣ — и для того, чтобъ разсѣять этотъ туманъ, необходимы нѣкоторыя изслѣдованія. Можетъ быть, еще менѣе приличнымъ найдете, вы то, что я посылаю вамъ эти строки въ печати вмѣсто простаго письма. Разумѣется, въ обыкновенное время я искалъ бы только вашего одобренія; но при теперешнихъ обстоятельствахъ, пока мой искъ дойдетъ въ ваши, а вашъ отвѣтъ въ мои руки, удобная минута будетъ пропущена; — а между тѣмъ я думаю: не худо будетъ если въ это критическое время два человѣка изъ той и другой націи, изъ которыхъ каждый независимъ въ своей и держится вдали отъ политическихъ партій, выскажутся другъ передъ другомъ открыто и вмѣстѣ съ тѣмъ безпристрастно — насчетъ причинъ и значенія совершающейся борьбы. Поэтому-то и заявленіе мое тогда только, по моему мнѣнію, получитъ настоящую оцѣнку съ вашей стороны, когда поведетъ васъ къ такому-же, съ вашей точки зрѣнія.