Письмо къ К. H. Батюшкову.
правитьВяземскій П. А. Полное собраніе сочиненій. Изданіе графа С. Д. Шереметева. T. 1.
Спб., 1878.
Ты спрашиваешь у меня, любезный другъ, что у насъ новаго на Парнассѣ? По обыкновенію новостей много, а новаго ничего. Все такое же, какъ и старое. Право, безъ разныхъ именъ, стоящихъ на книгахъ, можно бы почесть всѣ эти новыя творенія произведеніями одного пера. Вялый слогъ, безчисленныя ошибки противъ правилъ языка, совершенная пустота въ мысляхъ, вотъ что можно сказать о большей части оригинальныхъ книгъ. Тотъ же вялый, а часто и грубый слогъ, тѣ же ошибки, исковерканіе мыслей, вотъ главные признаки ежедневно выходящихъ переводовъ. Послѣ того мнѣ было бы можно тутъ реляцію свою и кончить, но однакожь боясь, чтобъ ты меня не упрекнулъ въ лѣни и не почелъ бы мои слова простою отговоркою, хочу вполнѣ удовлетворить твоему желанію и явными доказательствами оправдать смыслъ сказаннаго мною приговора.
Недавно принесли мнѣ новый вышедшій переводъ прекрасной трагедіи Кребильйона. Ты ужь вѣрно отгадалъ, что я говорю тебѣ о Радамистѣ и Зенобіи. Такъ точно! Переводъ этой трагедіи будетъ предметомъ нынѣшняго моего письма. Теперь господствующая страсть во всѣхъ нашихъ стихотворцахъ есть состязаться съ Вольтеросъ, съ Расиномъ и съ прочими драматическими знаменитыми творцами. Страсть похвальная, но весьма опасная! Надобно быть самому почти Расиномъ, чтобъ передать на русской языкъ всѣ несравненныя красоты Ифигеніи или Андромахи, самому почти Вольтеромъ, чтобъ хорошо перевесть Меропу или Заиру. А у насъ такой трудъ почитаютъ за бездѣлицу. И ихъ переводятъ какъ какую-нибудь комическую оперу. Пять человѣкъ собираются, изъ бездѣлія, каждый беретъ себѣ по акту Заиры, кой-какъ переводитъ его, сшиваютъ лоскутья вмѣстѣ и вотъ вамъ французская трагедія, переложенная на русскіе нравы. Каждый изъ сотрудниковъ считаетъ себя за маленькаго Вольтера, или по крайней мѣрѣ за пятую часть его. И мы это видимъ въ нашемъ вѣкѣ! Ей-Богу! и жалко и смѣшно. Но дѣло не въ томъ; возвращаюсь въ своимъ овечкамъ. Взявшись говорить тебѣ о переводѣ Радамиста и Зенобіи, приступаю къ дѣлу. Тебѣ извѣстенъ подлинникъ, извѣстенъ планъ трагедіи, свирѣпый, а между тѣмъ и трогательный характеръ Радамиста, ты знаешь бѣдствія несчастной Зенобіи и, однимъ словомъ, тебѣ знакомы красоты сей трагедіи, заслуживающей мѣсто въ числѣ лучшихъ трагедій французскаго театра, вопреки мнѣнію славнаго французскаго сатирика, который во время послѣдней своей болѣзни, прослушавши чтеніе Радамиста, сказалъ: ахъ! Прадоны были солнцы въ сравненіи съ этими людьми! Но Вольтера замѣчаніе справедливо: Депрео сказалъ это потому, что былъ уже на смертномъ одрѣ, въ такомъ положеніи, въ которомъ дѣлаешься нечувствительнымъ въ красотамъ. И такъ, я не представлю тебѣ ни плана, ни хода, ни завязки трагедіи, а только нѣкоторые отрывки перевода для сличенія съ подлинникомъ.
Вспомни со мною первое явленіе втораго дѣйствія, когда Гіеронъ, прослушавъ отъ Радамиста разсказъ о всѣхъ его приключеніяхъ и узнавъ, что онъ пріѣхалъ ко двору отца своего въ видѣ римскаго посла, спрашиваетъ у него какою надеждою льстится онъ, принявъ такое намѣреніе. Отвѣтъ Радамиста прекрасенъ у Кребильйона. Вотъ онъ въ переводѣ:
Не знаю, Гіеронъ, на что рѣшуся я. —
Не понимаю чѣмъ полна душа моя. —
То къ преступленію безъ склонности влекуся,
То добродѣтели невольно предаюся.
Въ волненьи чувствъ моихъ, могу-ль познать себя?
Игралище страстей! — порока не любя,
И къ добродѣтели любви не ощущаю. —
То совѣсти упрекъ, то мести гласъ внимаю —
Раскаюся… но ахъ!… и въ томъ мнѣ пользы нѣтъ. —
Противенъ самъ себѣ, противенъ мнѣ весь свѣтъ —
Душа растерзана во мнѣ страстей бореньемъ:
Любовью, злобою, — и жалостью и мщеньемъ —
Зенобіи лишенъ, и хощешь вопрошать,
Чего я въ мірѣ семъ могу еще желать?
Въ отчаяньи моемъ, свѣтъ солнца ненавижу;
Во всей природѣ я едино мщенье вижу;
Природѣ всей отмстить мой алчетъ злобный духъ. —
Какой свирѣпый ядъ снѣдаетъ сердце вдругъ?
Упреки совѣсти! — сколь вы во мнѣ ужасны!
Зачѣмъ пришелъ сюда? Куда стремлюсь несчастный?
Пришелъ здѣсь обрѣсти всѣхъ бѣдъ моихъ творца,
Вотще природа мнѣ являетъ въ немъ отца —
Здѣсь боги возвѣстятъ свой гнѣвъ ко мнѣ столь поздной;
Здѣсь роковой ударъ стрѣлы небесной, грозной,
Сверканьемъ молніи злодѣя поразитъ!
Главу преступную на части раздробитъ.--
Оставляю тебѣ самому дѣлать свои сужденія о риѳмахъ на уся, о концѣ полустишія но ахъ! и о другихъ подчеркнутыхъ мною мѣстахъ, а я только позволю себѣ сказать, что это все мнѣ кажется очень слабо и далеко отъ красоты французскихъ стиховъ:
Et que sais-jo, Hiéron? furieux, incertain,
Criminel sans penchant, vertueux sans dessein,
Jouet infortuné de ma douleur extrême,
Dans l'état où je suis me connais-je moi même?
Mon coeur, de soins divers sans cesse combattu,
Ennemi du forfait, sans aimer la vertu,
D’un amour malheureux déplorable victime,
S’abandonne aux remords sans renoncer au crime,
Je cède au repentir, mais sans en profiter,
Et je ne me connais que pour me détester.
Какими здѣсь мастерскими красками изображено волненье встревоженной души. Сердце содрогается при каждомъ стихѣ. А въ переводѣ? — и въ переводѣ содрогается сердце. Но… отгадай самъ отъ чего. Ты не хуже и лучше меня можешь судить о красотѣ подлинника и недостаткахъ перевода. А мое дѣло исполнить данное обѣщаніе, то-есть представить нѣкоторые отрывки изъ перевода. Теперь прошу тебя обратить свое вниманіе на 5-е явленіе III-го дѣйствія, то-есть на сцену признанія между Радамистомъ и Зенобіею.
Она меня каждый разъ, что я ее читаю, приводитъ въ новое восхищеніе. Какое положеніе Радамиста? Онъ узнаетъ супругу свою Зенобію, которой считалъ себя убійцею, видитъ ея въ себѣ состраданіе, вмѣсто заслуженной имъ отъ нея ненависти. Счастье, кажется, улыбается ему, но скоро потомъ ревность, господствующая страсть его, возмущаетъ вновь его чувства. Арзамъ, братъ его, не подозрѣвая, что Зенобія супруга Радамиста, влюбленъ въ нее, и брата своего считая римскимъ посломъ, умоляетъ его увести съ собою Зенобію, чтобъ укрыть ее отъ жестокости Фаразмена, отца двухъ братьевъ. Радамистъ знаетъ, что Арзамъ обожаетъ Зенобію, застаетъ ихъ вмѣстѣ, и полагаетъ, что и она платитъ ему такою же любовію. Какъ трогательны въ сценѣ свиданія слова Радамиста, когда онъ сверхъ возможнаго чаянія видитъ въ Зенобіи чувства жалости въ себѣ… Quoi, vous versez des pleurs? говоритъ онъ ей въ изумленіи. Для меня эти слова въ устахъ преступнаго Радамиста разительнѣе вопроса Орозмана: Zaïre, vous pleurez? — по дружбѣ извини меня, что я безпрестанно отступаю отъ цѣли, но, признаюсь, мнѣ такъ пріятно видѣть передъ собою французскаго Радамиста, что и о русскомъ вовсе и забиваю. За то, съ этого часа даю тебѣ слово не упоминать болѣе о французскомъ, и для избѣжанія всякаго соблазна запираю его въ шкапъ. Стану тебѣ говорить объ одномъ переводѣ, но ужь послѣ ручаюсь тебѣ, что только кончу письмо свое, выпущу французскаго Кребильйона изъ тюрьмы, на мѣсто его посажу русскаго и тогда ужь ключъ кину въ рѣку. — Я хотѣлъ выписать нѣчто изъ 5-го явленія III-го дѣйствія. Радамистъ узнаетъ Зенобію, и говоритъ ей: Се ты-ль? (Замѣтимъ здѣсь мимоходомъ, что г-нъ переводчикъ слишкомъ, кажется, приверженъ въ слову се, которое несравненно приличнѣе проповѣди, чѣмъ трагедіи). Зенобія въ смущеніи обратно узнаетъ супруга своего и восклицаетъ: Ты Радамистъ? Вотъ отвѣтъ его:
Ужель меня ты не познала? —
Я извергъ тотъ, злодѣй, кѣмъ ты во гробъ низпала.
Ахъ! если бы теперь забыть ты возмогла
Мои преступныя, ужасныя дѣла!
О боги! кои мнѣ супругу возвратили,
Увы! почто меня злодѣйствомъ отягчили? —
Всещедры небеса! чѣмъ могъ тронуть я васъ!
Я зрю Зенобію… ея внимаю гласъ. —
Но гдѣ обрѣлъ ее? — во власти у тирана!
У лютаго отца?… О горесть несказанна!
Ты, жертва ревности и звѣрства моего!
Драгая жертва мнѣ… супруга твоего
Раскаянье грызетъ, какъ гладный змѣй ужасный. —
Ты слезы льешь? —
Ни одной красоты подлинника не удержано здѣсь. Мы видимъ одни пустыя восклицанія, стихи безъ всякой связи. Голосъ души ни мало не отзывается въ нихъ. Сверхъ того, переводчикъ заставляетъ Радамиста говорить нелѣпости. Правда, Радамистъ кинулъ супругу свою въ волны Араха, но, увидя ее послѣ, онъ уже не можетъ ей сказать: Я тотъ, кѣмъ ты во гробь низпала. Во-первыхъ, рѣка — не гробъ, во-вторыхъ, не думаю, чтобъ на этомъ свѣтѣ кому-нибудь пришлось бы сдѣлать такое признаніе; признанія такого рода остаются развѣ для другого свѣта. Я привидѣніямъ не вѣрю. Далѣе: не боги отягчаютъ злодѣйствами, а люди сами отягчаются ими. Наконецъ, несказанна не можетъ служить рифмою слову тирана. Да и что это за слово несказанная? У насъ для выраженія подобной мысли есть слово несравненно лучшее неизъяснимая. Разсуди самъ, вѣдь неизъяснимое то, что изъяснить нельзя, несказанное только то, что не сказано, а не то, что сказать не можно.
Послѣдній стихъ заставляетъ васъ замѣтить, что вѣроятно г-нъ переводчикъ не долженъ быть весьма силенъ въ стопосложеніи. Онъ не расчелъ, что онъ только десятистопный.
Ты слезы льешь?
Зенобія.
Мнѣ слезъ не лить, несчастный. —
Я сперва подумалъ, что это ошибка типографическая, но многія другія такого рода попавшіяся мнѣ въ продолженіи трагедіи утвердили меня въ моемъ первомъ мнѣніи, развѣ можетъ быть г-нъ переводчикъ дѣлалъ это съ умысломъ для прелести разнообразія, и въ самомъ дѣлѣ очень разнообразно! Хочешь ли короткіе стихи. Вотъ изволь:
Мнѣ преданъ, онъ бѣгъ свершить поможетъ вамъ —
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Есть мой супругъ, хотя бы цесарь самъ
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Увы! что значить то, что я… я самъ
Желаешь-ли длинныхъ стиховъ? Пожалуй, мы и въ томъ угодимъ:
Зачѣмъ ведутъ тебя? Что мнишь найти ты здѣсь? Смерть!
Этотъ стихъ имѣетъ двойную выгоду: если хочешь, принимай его за тринадцатистопный, если нѣтъ, то можешь сдѣлать изъ него одинъ двѣнадцатистопный бѣлый, а другой — одностопный Смерть, которому чудесною игрою судьбы служитъ рифмою не слово стерть, а зрѣть.
Между тѣмъ предваряю тебя, чтобъ ты въ послѣднемъ случаѣ не жалѣлъ о потерѣ тринадцатистопнаго стиха, а въ замѣну удовлетворю тебя стихами еще подлиннѣе. Напримѣръ:
Иль Риму услужа отмщу… иль смертною косой.
(Не правда ли, что незнающему подлинника можно подумать, что тамъ говорено не о faulx de la mort, а объ une louche mortelle?)
Вотъ еще тебѣ взрослый стихъ:
Пойдемъ, я безоруженъ, зри: могу-ль что предпріять?
Я могъ бы тебя, любезный другъ, попотчевать еще кой-чѣмъ, взятымъ изъ этой трагедіи; но будь совѣстенъ! Я и такъ ужь почти съ часъ пишу въ тебѣ письмо. Не требуй отъ меня, чтобъ я посвятилъ еще и другой на трагедію, въ которой не соблюдена даже и мѣра стиховъ, и въ которой въ добавокъ попадается безчисленное множество подобныхъ симъ:
Которыхъ (враговъ), Фаразманъ, отецъ мой, врагъ лютѣйшій
Избралъ орудьемъ быть моей кончины злѣйшей.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Добрѣйшія сердца страсть вредна развратитъ
И низпровергнеть ихъ въ пучину преступленья.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но передъ тѣмъ, какъ ты съ завѣсою вечною
Отсель предпримешь путь!
Предпринять путь съ завѣсою!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Въ его душѣ всегда соборъ страстей бунтуетъ.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Могла-ль супружества я чтить союзъ священный,
Когда ты премѣнилъ вѣнецъ въ колючи терны?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ты подозрѣнія пустую тѣнь одну
Уже готовъ почесть за злѣйшую вину.
Во-первыхъ, что значитъ пустая тѣнь? А сверхъ того г-нъ переводчикъ хотѣлъ тутъ сказать совсѣмъ не то. Какъ быть! Не всегда все дѣлается какъ задумаемъ.
Подозрѣніе можетъ поставиться за вину тому, который подозрѣваетъ, но тотъ, который предметомъ подозрѣнія, долженъ сказать подозрѣвающему: тебѣ довольно одной тѣни подозрѣнія, чтобы почесть за вину то, въ чемъ ни мало нѣтъ вины.
Ахъ! если-бъ Римъ возмогъ, встрѣчая тьмы смертей.
Риму нельзя ни тьмы, ни тьму, ни одной смерти встрѣтить.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Нѣтъ! нѣтъ, надежды не имѣю,
Чтобъ гласъ природы въ немъ огнь мщенья заглушилъ!
Арзамъ, говорящій эти стихи, только-что не надѣется, а я, признаюсь въ глупости своей, я даже и не понимаю, какъ огонь можетъ заглушиться голосомъ.
Порядочныхъ стиховъ замѣтилъ я только два. Арзамъ, изчисляя всѣ муки, претерпѣнныя имъ послѣ ужаснаго его злодѣянія противъ Зенобіи, говоритъ, что къ большему страданію любовь:
Мнѣ невозвратную потерю представляла.
Ко праху хладному душа моя пылала!
Кончу здѣсь длинное свое письмо. Оно тебѣ наскучило, вѣрю, — ибо и мнѣ надоѣло писать его. Ты зѣваешь, проклинаешь меня — ни мало не удивляюсь; но опомнись, tu l’as voulu, George Dandin!