Въ комнатѣ пусто и неуютно. Невольно чувствуется, что раньше здѣсь была другая обстановка, болѣе подходившая и къ самому хозяину въ красной фескѣ на бритой головѣ, и къ этимъ оставшимся отъ прошлаго фантастическимъ и яркимъ коврамъ, настоящей ручной работы изъ Смирны. Теперь, вмѣсто широкихъ турецкихъ дивановъ, вѣнскіе стулья уныло вытянулись въ рядъ, такіе чуждые возлѣ обитыхъ коврами стѣнъ. На письменномъ столѣ домашній телефонъ (городского все еще не позволяютъ проводить изъ боязни «заговора», какъ и при Абдулъ-Гамидѣ!), парижскія бездѣлушки стиля модернъ, слоновой кости ножикъ съ изображеніемъ растрепанной головы Медузы и нѣсколько послѣднихъ книгъ новѣйшихъ представителей французскаго декадентскаго Парнаса.
Хозяинъ читаетъ мнѣ вслухъ свои собственные стихи. Широкое, изрытое оспой лицо, безъ бровей, съ маленькими карими глазами, свѣтится авторскимъ увлеченіемъ. Но, какъ и очень многіе авторы, читаетъ онъ очень скверно. Кромѣ того, научившись въ долголѣтнемъ изгнаніи свободно писать и говорить по-французски, онъ сохранилъ въ полной неприкосновенности то ужасное «восточное» произношеніе, которое преслѣдуетъ иностранца по всему Левантинскому побережью. Музыка стиха исчезаетъ для меня совершенно. Приходится слѣдить поневолѣ лишь за содержаніемъ.
— Посвящается памяти Бетховена! — объявляетъ мой любезный хозяинъ и тутъ же дѣлаетъ необходимое по его мнѣнію маленькое «à part»: — Бетховенъ — это знаменитый композиторъ…
Чтеніе продолжается.
— Эпитафія Макбету! — слышу я спустя нѣкоторое время. Широкій пояснительный жестъ въ мою сторону: Макбетъ — это главный герой знаменитой трагедіи англійскаго писателя Шекспира… Размышленія на могилѣ Виктора Гюго… Викторъ Гюго — авторитетнымъ тономъ начинается неизбѣжное объясненіе и т. д. Я смотрю въ открытое окно. Тамъ смутно видѣнъ изгибъ далеко исчезающаго въ сумеркахъ меланхолическаго Босфора. Кое-гдѣ загораются огни на противуположномъ темномъ и высокомъ берегу. Одинокій минаретъ сосѣдней мечети рѣзко чернѣетъ на фонѣ поблѣднѣвшаго вечерняго неба…
По ироніи судьбы квартира моего амфитріона какъ разъ напротивъ тюрьмы, въ которой онъ нѣкогда сидѣлъ при печальной и кровавой памяти султанѣ Абдулъ-Гамидѣ. Только это было очень давно, много лѣтъ тому назадъ. Тогда Джеветъ-бей не былъ еще однимъ изъ первыхъ поэтовъ современной молодой Турціи, а лишь основывалъ кружокъ восторженныхъ и горячихъ патріотовъ, поклявшихся освободить родину отъ ведущаго ее къ гибели позорнаго режима. Кружокъ этотъ принялъ названіе «Комитета Union et Progrès». Но существовать ему пришлось не долго. Вслѣдствіе нескромности одного изъ заговорщиковъ полиція напала на вѣрный слѣдъ. Въ одну ночь было арестовано въ Константинополѣ нѣсколько сотъ членовъ новой организаціи. Создался первый младотурецкій процессъ. Въ числѣ прочихъ Джеветъ-бей послѣ долгаго тюремнаго заключенія былъ сосланъ въ Триполитанію, турецкую Сибирь тогдашняго гамидовскаго режима, гдѣ лучшіе люди страны безплодно гибли среди песковъ пустыни. Джеветъ-бею удалось бѣжать. Врачъ по образованью и человѣкъ обладающій большимъ состояніемъ, онъ немедленно вошелъ въ высшіе литературные и общественные круги Лондона, Вѣны и Парижа. Переселившись потомъ въ Женеву, онъ началъ издавать революціоннаго направленія журналъ и сгруппировалъ вокругъ себя турецкую эмиграцію того времени. Комитетъ «Union et Progrès» возродился за границей. Развѣтвленія его широко раскинулись по всей Турціи, гдѣ особенно энергично работалъ другъ Джевета, знаменитый докторъ Назимъ. Султанъ снова обезпокоился. Время было глухое.
— Ликвидируйте ваши дѣла, — прислалъ сказать въ Женеву Абдулъ-Гамидъ, — и я за это обязуюсь провести рядъ требуемыхъ вами реформъ и амнистирую всѣхъ политическихъ заключенныхъ.
Мнѣнія заграничныхъ руководителей младотурокъ раздѣлились. Одни, болѣе умѣренные, съ Джеветъ-беемъ во главѣ, совѣтовали взять, что добровольно даютъ, и потомъ уже думать о дальнѣйшемъ. Другіе, вдохновителемъ которыхъ являлся докторъ Назимъ, наоборотъ, настаивали на продолженіи борьбы безъ принятія какихъ бы то ни было условій. Джеветъ-бей и его приверженцы восторжествовали. Изданіе женевскаго журнала было прекращено, революціонныя организаціи распущены: первые младотурки повѣрили на слово заманчивымъ обѣщаніямъ султана. Но Абдулъ-Гамидъ остался вѣренъ самому себѣ. Правда, съ вернувшимся въ Константинополь Джеветомъ и его друзьями онъ ничего не сдѣлалъ, но такъ же не сдѣлалъ ровно ничего ни для выполненія обѣщанныхъ реформъ, ни для амнистіи политическимъ заключеннымъ. Прошло нѣсколько лѣтъ. Новые люди, а изъ прежнихъ все тотъ же докторъ Назимъ, встали во главѣ тайнаго комитета; произошелъ государственный переворотъ, вчерашніе узники и изгнанники сегодня очутились у власти, давнишнія завѣтныя мечты Джевета осуществились, хотя и при помощи другихъ людей, а самъ онъ за это время успѣлъ выдвинуться въ первые ряды турецкой молодой интеллигенціи, какъ плодовитый и трудолюбивый ученый и поэтъ. Одинъ перечень его переводовъ, научныхъ и поэтическихъ трудовъ занялъ бы цѣлую страницу. Онъ съ одинаковой легкостью пишетъ какъ на французскомъ, такъ и на родномъ своемъ языкѣ. Теперь въ его домѣ литературный и интеллектуальный центръ Константинополя, и онъ пригласилъ сегодня нѣсколькихъ наиболѣе выдающихся своихъ друзей, чтобы показать мнѣ, по его собственному выраженію, «nos grands esdrits de l’Orient et nos jeunes fronts inspirés»…
Съ произведеніями самого хозяина я былъ знакомъ уже раньше. Съ ними случилась та же неизбѣжная при данныхъ условіяхъ метаморфоза, которую пришлось испытать на себѣ и правящему нынче обновленной Турціей Комитету «Единенія и Прогресса». Когда Джеветъ-бей боролся за лучшее будущее турецкаго народа, имъ было написано не мало красивыхъ страницъ, захватывавшихъ читателя если не своею талантливостью, то по крайней мѣрѣ искренностью и простотой. Тогда и полюбили его такіе же, какъ и онъ, скорбящіе о судьбахъ родины турецкіе патріоты; тогда же впервые ему дали оставшееся за нимъ съ тѣхъ поръ почетное имя «нашего національнаго поэта». Въ тотъ моментъ онъ слѣдующими словами опредѣлялъ самого себя и ищущихъ вмѣстѣ съ нимъ для Турціи дороги изъ мрака къ свѣту: «наша цѣль — спасеніе человѣчества… Въ блескѣ нашихъ глазъ угадывается ожидающая насъ участь. Мы растемъ среди добровольнаго страданія».
Но боровшіеся въ тѣ грустные и сѣрые годы безвременья были одиноки. «Когда черная ночь стучится къ тебѣ въ двери — кто захочетъ узнать: улыбаешься ли ты или рыдаешь?» — спрашиваетъ Джеветъ-бей въ одномъ изъ своихъ сонетовъ. — «Не все ли равно для судьбы? Равнодушная, она проходитъ мимо тебя. Гигантъ, давящій ничтожнаго муравья, его не замѣчая»… И мало-по-малу отчаяніе охватываетъ усталое сердце. Невольно глаза обращаются туда, гдѣ живетъ за неприступными стѣнами предполагаемый виновникъ всего ужаса жизни, всѣхъ ея обманутыхъ надеждъ и ожиданій. Но, увы! и онъ тоже несчастенъ въ своемъ роскошномъ дворцѣ!.. И онъ, властелинъ милліоновъ безотвѣтныхъ рабовъ, наслѣдникъ Пророка и тѣнь Аллаха на землѣ, какъ жалкій рабъ мечется передъ грознымъ призракомъ надвигающагося неизбѣжнаго. — «Ночь смотритъ на него своими бездонными очами. И чудится ему, что въ нихъ мелькаютъ кровавые отблески его же собственныхъ преступленій. Комары душатъ его въ одинокой постели. Приносящій людямъ отдохновеніе Морфей приносятъ ему ночью только тоскливыя мученья. Тянутся безконечные часы. Чутко молчитъ безсонная тишина. Утренняя заря загорается на востокѣ, но она будитъ въ немъ лишь новыя угрызенія совѣсти… Съ отравленной душой онъ бросается, утомленный на постель, но подушка его измятая отъ безсонницы, кишитъ шипящими змѣями, и нѣтъ ему и не будетъ ни отдыха, ни покоя!..»
Новое время принесло съ собой новыя пѣсни. Кошмары пережитаго какъ будто исчезли при свѣтѣ наступившаго для обновленной Турціи яснаго утра. Джеветъ-бей настроилъ свою лиру на мажорный ладъ. Теперь, послѣ сверженія прежняго режима, все возможное было, по его мнѣнію, достигнуто; пора, значитъ, почить на лаврахъ отъ трудовъ своихъ и заняться исключительно лишь искусствомъ для искусства". Но онъ упустилъ при этомъ изъ виду одно маленькое обстоятельство, которое все же имѣетъ весьма большое значеніе: собственнаго своего «чистаго искусства» въ Турціи нѣтъ и никогда не было, такъ что волей-неволей пришлось выписывать его у чужихъ людей изъ-за границы. Чужеземныя растенья очень быстро завяли въ неподходящей для нихъ турецкой почвѣ, или дали чахлые, блѣдные, на самихъ себя непохожіе ростки. Когда Джеветъ писалъ свои прежнія, полныя горя и негодованія стихотворенія на «гражданскіе мотивы», когда муза его откликаясь сочувственнымъ эхомъ на страданья турецкаго народа, являлась дѣйствительно «музой мести и печали» — тогда въ его подчасъ наивной поэзіи билъ ключемъ живой и свѣжій родникъ истиннаго творческаго вдохновенья. Но поэтъ періода мятущихся исканій младотурецкой интеллигенціи и поэтъ ея современнаго періода, когда она «уже нашла» и больше ей ничего не нужно, — два совершенно различныхъ человѣка, и второй — уже не прежній художникъ, а робкій и слабый подражатель наиболѣе нелѣпыхъ и извращенныхъ французскихъ и итальянскихъ литературныхъ модернистовъ. Даже заглавія новыхъ его произведеній поражаютъ своей ненужной вычурностью и стремленіемъ «вяще изломиться». Тутъ есть «проклятыя четверостишія и осиротѣлые сны», «обжоги души» чередуются съ «райскими огнями и адскими розами»; собственные свои стихи авторъ съ внезапной скромностью называетъ «хилыми, какъ жизнь, но мощными и горькими, какъ смерть», и такъ далѣе въ томъ же родѣ… Чѣмъ дальше въ лѣсъ, тѣмъ больше дровъ — и въ своихъ позднѣйшихъ произведеніяхъ Джеветъ-бей заботится лишь о томъ, чтобы поразить воображеніе читателя какимъ-нибудь новымъ, небывалымъ еще эпитетомъ, совершенно недопустимой по грамматическимъ правиламъ перестановкой словъ, изысканностью формы, хотя бы и въ ущербъ содержанью. Сюжеты его стихотвореній тоже мѣняются. О Турціи, турецкомъ народѣ, страданья и идеалы которыхъ такъ недавно еще были его собственными страданьями и идеалами, больше уже ни полъ-слова. Теперь начинаютъ воспѣваться «лира, женщина и музыка» — три кита, на которыхъ авторъ строитъ свое новѣйшее міросозерцаніе, при чемъ лира полагается лишь для «эротическихъ пѣсенъ», женщина — въ видѣ красивой и пріятной для времяпровожденія бездѣлушки, а музыка — для «самозабвенія и погруженія въ Нирвану»… Странное впечатлѣніе производятъ стихотворенія «мирнаго» періода литературнаго творчества Джеветъ-бея. Если бы на заголовкѣ каждой книги не стояло явно турецкое имя, если бы въ предисловіяхъ французскіе знатоки Ближняго Востока не описывали въ лестныхъ выраженіяхъ біографію автора, съ указаніемъ мѣста его рожденія гдѣ-то въ центрѣ Малой Азіи, можно было бы подумать, что всѣ эти «палитры бездны», «эпитафіи Макбету» и т. п. написаны на берегахъ Сены однимъ изъ начинающихъ, но подающихъ уже надежды членовъ какого-нибудь парижскаго клуба «des poètes modernistes indépendants»…
Вообще въ настоящій моментъ въ Константинополѣ, въ его болѣе или менѣе интеллектуальныхъ кругахъ, царитъ исключительно французская литература. О литературахъ другихъ странъ, въ особенности сѣверныхъ, знаютъ только по наслышкѣ, а о нѣкоторыхъ не знаютъ ровно ничего. Кнутъ Гамсунъ, напримѣръ, для турецкаго интеллигента абсолютно незнакомое имя. Изъ русскихъ писателей читали Толстого и Тургенева, а весьма многіе лишь слыхали о ихъ существованіи, но за недосугомъ не успѣли съ ними ознакомиться поближе… Но и изъ французской литературы далеко не классики, не Викторъ Гюго, не Анатоль Франсъ или Гюи де-Мопассанъ являются «властителями думъ» турецкаго молодого поколѣнья. Для «избранныхъ» любимѣйшіе авторы — Поль Верленъ, Ростанъ, для остальной публики — «божественные, несравнимые и очаровательные академики» Пьеръ-Лоти, Поль Бурже, Марсель Прево и парижскіе бульварно-уголовные романисты.
Пьеръ Лоти особеннымъ успѣхомъ пользуется въ гаремахъ, гдѣ, впрочемъ, лавры его раздѣляетъ въ равной степени и Поль Бурже, преимущественно «великосвѣтскаго» періода его литературной дѣятельности. Послѣ прогремѣвшаго романа Пьера Лоти «Les Désenchantées», несмотря на его явное убожество въ изображеніи психологическихъ переживаній героевъ и героинь и абсолютное незнаніе дѣйствительной жизни турецкаго гарема, нѣтъ сейчасъ въ Константинополѣ турецкой женщины «изъ общества», для которой этотъ романъ не былъ бы настольной книгой. Секретъ успѣха очень простъ: воспитанныя съ дѣтства на французской литературѣ, константинопольскія «ханумъ» всего меньше желаютъ быть похожими на самихъ себя; ихъ идеалъ — изящныя, такъ тонко чувствующія, такъ элегантно изъясняющіяся на отборнѣйшемъ литературномъ языкѣ парижскія виконтессы. Поль Бурже съ береговъ далекой Сены прислалъ имъ въ желтенькихъ книжечкахъ точныя описанія недосягаемыхъ на берегахъ Золотого Рога идеаловъ. А Пьеръ Лоти внезапно взялъ да выкинулъ изъ своего «турецкаго» романа турецкихъ настоящихъ женщинъ, замѣнивъ ихъ виконтессами изъ Поля Бурже. Естественно, что для скучающихъ и рвущихся мечтой въ Парижъ затворницъ современнаго гарема было очень лестно найти у себя, въ своей средѣ, такія же глубокія психическія переживанія, такія же тонкія и аристократическія чувства какъ и у описанныхъ Полемъ Бурже великосвѣтскихъ парижанокъ. На самомъ дѣлѣ жизнь турецкой женщины по прежнему груба и безотрадна. Реформы младотурокъ въ этой области коснулись только «чирчака», — верхняго покрывала, которое надѣвается при выходѣ на улицу. До реформы вуаль «чирчака» была болѣе прозрачной, такъ что можно было свободно дышать и лицо не казалось герметически закупореннымъ въ частую, черную сѣтку. Теперь вуаль приказано дѣлать еще гуще, и несчастныя женщины, выходя куда-нибудь по дѣламъ, принуждены окончательно задыхаться отъ жары и духоты въ своихъ «чирчакахъ», дѣлающихъ ихъ похожими на неуклюжіе двигающіеся фіолетовые, черные и синіе мѣшки. Дальше чирчака дѣло не пошло. Гаремная обстановка осталась безъ всякихъ измѣненій, хотя самого гарема въ прежнемъ значеніи этого слова больше почти не существуетъ. Новыя экономическія условія, вздорожаніе жизни и т. д. позволяютъ теперь имѣть больше одной жены только очень богатымъ людямъ. Немалую роль играетъ при этомъ и полное исчезновеніе женскаго національнаго костюма. Только на улицѣ турецкая женщина изъ общества имѣетъ видъ безформеннаго и безобразнаго мѣшка. Придя домой и сбросивъ ненавистный чирчакъ, она ничѣмъ не отличается отъ любой своей западноевропейской товарки. Послѣднія парижскія моды немедленно привозятся въ Константинополь — тѣ же «jupes entravées», тѣ же бальныя платья съ открытымъ декольте; на вечернемъ пріемѣ у жены какого-нибудь паши, можно вообразить себя среди собравшихся безъ мужского общества героинь Марселя Прево или иного бытописателя парижскаго «beaumonde’a». Французскій языкъ преобладаетъ. Но если всѣ похожи здѣсь на великосвѣтскихъ парижанокъ, то времяпровожденіе ихъ показываетъ все же, что берега Босфора отсюда не далеко! Каждая входящая женщина, если пріемъ происходитъ у жены человѣка, въ общественномъ или іерархическомъ отношеніи стоящаго выше ея мужа, обязана, наклонившись до земли, поцѣловать у хозяйки кончикъ платья. Въ мужскомъ обществѣ этотъ раболѣпный обычай сохранился только въ видѣ не лишеннаго извѣстнаго изящества «символическаго жеста»: при встрѣчѣ два турка поспѣшно опускаютъ внизъ правую руку, какъ бы поднимая съ земли прахъ отъ ногъ своего знакомаго, затѣмъ дѣлаютъ видъ, что цѣлуютъ этотъ прахъ и прикладываютъ его ко лбу. Но подобный церемоніалъ продѣлывается лишь по отношенію лицъ высокопоставленныхъ; лица одинаковаго соціальнаго положенія обыкновенно ограничиваются простымъ прикладываньемъ правой руки къ губамъ и къ фескѣ. Женщины же обязаны строго придерживаться стариннаго этикета. Такимъ образомъ, мечтающая походить на виконтессу Поля Бурже молодая турчанка, въ узкой и неудобной «jupes entravées» послѣдняго парижскаго фасона, должна при посѣщеніи какой-нибудь пріятельницы, у которой мужъ — паша или придворный, униженно кланяясь искать губами ея платье. Хозяйка иногда этого не допускаетъ, приглашая вновь пришедшую даму занять мѣсто, опять таки по чину ея мужа, но безъ рабскаго лобызанія. Въ оффиціальномъ собраніи гостьи обыкновенно молчатъ. Ихъ обносятъ конфектами и прохладительными напитками, но всѣ, отдавая должную дань угощенью, въ то же время непріязненно смотрятъ въ глаза хозяйки. Когда послѣдняя дѣлаетъ какой-нибудь дамѣ знакъ, та, въ особенности если мужъ ея не успѣлъ особенно выдвинуться на поприщѣ чиновъ и отличій, поспѣшно поднимается и въ скромной позѣ ждетъ перваго хозяйскаго слова для начала разговора.
Существованіе современной турчанки «изъ общества» полно такого рода безсмысленныхъ и нелѣпыхъ противорѣчій. О положеніи женщинъ изъ низшихъ классовъ не приходится и говорить! Тамъ всецѣло властвуютъ «хаджи», съ ихъ деспотическими толкованіями корана, и всякій мужъ — неограниченный владыка у себя въ домѣ. Но характерно, что при разговорахъ съ европейскими женщинами турчанки очень рѣдко жалуются на свою долю. Большею частью онѣ какъ будто гордятся тѣмъ, что имъ приходится сидѣть взаперти, быть игрушкой въ рукахъ мужчины — «У насъ на Востокѣ другіе нравы, чѣмъ у васъ» — обычный отвѣтъ на разспросы любопытствующей иностранки; — «мы своимъ положеніемъ довольны»…
Напрасно было бы вѣрить подобнымъ утвержденіямъ. Вообще, на Востокѣ трудно, а часто и абсолютно невозможно добиться правды; «гяуръ» всегда останется въ глазахъ правовѣрнаго существомъ низшаго порядка, передъ которымъ совсѣмъ не нужно раскрывать свою душу… Масса тяжелыхъ и скрытыхъ драмъ происходитъ въ Константинополѣ за глухими и неприступными стѣнами современнаго гарема. Особенно мучительно надѣватъ «чирчакъ» и изъ болѣе или менѣе свободнаго человѣка превращаться въ безсловесную рабыню дѣвочкамъ-подросткамъ въ возрастѣ 14—15 лѣтъ, такъ какъ до этого періода онѣ имѣютъ право выходить на улицу съ открытыми лицами, а также женамъ турецкихъ студентовъ и чиновниковъ, прожившимъ нѣкоторое время въ Западной Европѣ. Да и въ самой Турціи, гдѣ первоначальное образованіе всецѣло находится въ рукахъ у французскихъ монахинь, дѣти усваиваютъ себѣ чисто европейскіе взгляды на многія вещи. Тѣмъ труднѣе и мучительнѣе потомъ, по возвращеніи въ семью, процессъ разрушенія заложенныхъ въ школѣ принциповъ. Французскихъ школъ въ странѣ болѣе пяти тысячъ. Въ нихъ ежегодно воспитывается нѣсколько десятковъ тысячъ турецкихъ мусульманскихъ дѣтей обоего пола. Преподаваніе ведется на монастырскій католическій манеръ: маленькихъ турокъ и турчанокъ заставляютъ зубрить наизусть «Credo», священную исторію и т. п. По утрамъ и по вечерамъ общая молитва. Родители-мусульмане, скрѣпя сердце, принуждены ввѣрять первоначальное воспитаніе своихъ дѣтей «гяурамъ», въ надеждѣ потомъ при помощи муллъ и хаджъ, наверстать потерянное для изученія корана время. Желающихъ проходить общеобразовательныя науки безъ закона Божія въ эти школы не принимаютъ. Первоначальное же образованіе въ странѣ, несмотря на увѣренія младотурокъ, поставлено изъ рукъ вонъ плохо; поэтому французскіе католическіе монастыри и въ обновленной Турціи по прежнему остаются единственными разсадниками просвѣщенія.
Объ отрицательныхъ сторонахъ монастырскаго воспитанія говорить, конечно, не приходится. Турецкая дѣвушка, по окончаніи школы, изъ одной нездоровой атмосферы переходитъ въ другую — въ гаремъ, гдѣ немедленно же начинаютъ вытравлять изъ ея еще не сложившагося, полу-дѣтскаго міросозерцанія внушенныя ей монахинями «гяурскія» понятія и замѣнять ихъ «правовѣрнымъ пониманіемъ жизни и ея задачъ». Современная турецкая женщина изъ общества воспитывается между двухъ религій. Отставъ отъ одной и не приставъ къ другой, она на всю жизнь остается глубоко индифферентной вообще къ какому бы то ни было исканію идеала, ибо въ раннемъ дѣтствѣ ее сначала учатъ, что все святое и возвышенное для ея родителей — фальшь и ложь въ глазахъ ея учителей, а затѣмъ родители доказываютъ, съ фактами и цифрами въ рукахъ, что все, чему ее учили въ школѣ — ложныя выдумки «собакъ-гяуровъ». Съ опустошенной душой, въ душной обстановкѣ домашнихъ сплетенъ, подъ раздражающимъ и дразнящимъ воображеніе вліяніемъ французской бульварной литературы вступаетъ турецкая дѣвушка въ монотонную и сѣрую полосу своего гаремнаго существованія. У нея нѣтъ ни общественныхъ интересовъ, ни даже развлеченій, ибо нельзя же назвать развлеченіемъ поѣздки по пятницамъ въ каикѣ, въ исключительно женскомъ обществѣ, на такъ называемыя «аззатскія сладкія воды»… Театръ для турецкой женщины — недоступное мѣсто, предметъ неясныхъ и не сужденныхъ когда-нибудь сбыться мечтаній. Въ Смирнѣ, въ памятные дни свободъ, когда и женщина въ Турціи попробовала-было поднять несмѣло голову и оглядѣться вокругъ, толпой разъяренныхъ фанатиковъ было зарѣзано нѣсколько турчанокъ, явившихся открыто, на глазахъ у всѣхъ, брать билетъ въ театральной кассѣ. Съ заходомъ солнца турецкая женщина должна быть уже дома. Теперь, послѣ усиленныхъ разъясненій комитета «Union et progrès», что сверженіе прежняго режима отнюдь не означаетъ проведеніе какихъ бы то ни было европейскаго характера реформъ, любой «хамялъ», носильщикъ съ Золотого Рога, имѣетъ право заставить первую встрѣтившуюся на улицѣ женщину изъ высшаго турецкаго общества опустить вуаль, если по случаю жары она захочетъ немного освѣжить разгоряченное лицо. Турецкая женщина не можетъ выходить изъ дома въ сопровожденіи мужчины, будь то мужъ ея, братъ, женихъ, или старикъ-отецъ. Недавно еще толпа Константинопольской черни изорвала «чирчакъ» на женщинѣ, шедшей по улицѣ Стамбула вмѣстѣ со своимъ мужемъ-офицеромъ, и избила его самого. Младотурки, воспитанные въ Западной Европѣ, для своихъ женщинъ оказались такими же деспотами, какъ и мужчины предыдущаго поколѣнья. Замѣчательно, что во всей поэзіи Джеветъ-бея лишь одно единственное стихотвореніе изъ цѣлаго ряда сонетовъ посвящено какой-то очевидно случайно подвернувшейся соотечественницѣ. Но «Фатьма» этого сонета съ такимъ же точно правомъ могла бы называться «Маріей-Луизой» или «графиней В.», ибо, кромѣ того, что она «ходитъ по зеленой лужайкѣ и рветъ цвѣты», авторъ ничего о ней спеціально-турецкаго не сообщаетъ. Такое же пренебреженіе къ своимъ женщинамъ и полное нежеланіе заглянуть поглубже въ ихъ своеобразный и совершенно отличный отъ западноевропейскаго міръ, Джеветъ-бей, какъ и прочіе оторвавшіеся отъ родной почвы турецкіе современные поэты, обнаруживаетъ въ переведенной имъ самимъ съ турецкаго на французскій языкъ, якобы «бытоописательной» повѣсти «Золотая Месть», гдѣ онъ пытается дать картину турецкихъ гаремныхъ нравовъ. Героиню повѣсти, маленькую нищую, подбираетъ изъ жалости добродѣтельный чиновникъ. У него въ гаремѣ сирота растетъ вмѣстѣ съ его дѣтьми. Но вотъ малютка заболѣваетъ заразительной дѣтской болѣзнью — и жена добродѣтельнаго чиновника выталкиваетъ ее опять на улицу, изъ боязни заразы для своихъ дѣтей. Бѣдную дѣвочку подбираетъ тоже нищая, но очень добрая старушка. Она выростаетъ и распускается въ пышную красавицу. Натурально, ее сейчасъ же замѣчаетъ мѣстный «каймаканъ» (губернаторъ) и, влюбившись въ нее, беретъ ее себѣ въ жены. Прежняя нищая стала знатной барыней, а прежняя барыня, жена добродѣтельнаго чиновника, послѣ смерти мужа стала нищей. Узнавъ объ этомъ, молодая жена каймакана идетъ къ старухѣ, одинокой и всѣми покинутой, и великодушно даритъ ей полный кошелекъ золота. — «Золотая месть!» — шепчетъ старуха, догадавшись, что передъ ней та самая нищенка, которую она когда-то, больную и безпомощную, выгнала изъ своего дома. И послѣ того умираетъ, чѣмъ и заканчивается повѣсть. Друзья автора говорили мнѣ, что въ молодой турецкой литературѣ «Золотая Месть» — своего рода перлъ въ литературномъ и стилистическомъ отношеніяхъ. Про достоинство повѣсти на турецкомъ языкѣ судить не берусь; на французскомъ же она производитъ комичное и досадное впечатлѣніе слащавой сентиментальностью тона и напыщенно-возвышенными діалогами дѣйствующихъ лицъ, которыя, начиная съ подобранной на улицѣ нищенки и кончая губернаторомъ, всѣ говорятъ однимъ и тѣмъ же витіеватымъ и грамматически безупречнымъ языкомъ. «Золотая Месть» — яркій показатель того, какъ далеки отъ окружающей ихъ реальной жизни младотурецкіе интеллектуальные верхи, и какъ имъ трудно и неудобно спускаться внизъ, гдѣ въ гущѣ оставшихся безъ измѣненія прежнихъ политическихъ и соціальныхъ пережитковъ недавняго прошлаго мучаются живые, не выдуманные для стилистическихъ упражненій люди…
Обѣщавшіе придти сегодня къ Джеветъ-бею «великіе умы Востока и вдохновенныя головы» заставили себя немного подождать. Первымъ явился юркій, смуглый, развязный, съ болтающейся на фескѣ черной кисточкой, знаменитый константинопольскій адвокатъ и президентъ одного младотурецкаго клуба. За нимъ вышелъ высокій, молчаливый и грузный богачъ-коммерсантъ, извѣстный въ городѣ меценатъ, покровительствующій «чистому искусству». Меценатъ сѣлъ въ кресло и, сложивъ огромныя руки на животѣ, только мимикой принималъ участіе въ завязавшемся разговорѣ. Когда къ нему обращались съ какимъ-нибудь вопросомъ, онъ утвердительно или отрицательно кивалъ головой, но на лицѣ его все время было выраженіе живѣйшаго вниманія. Иногда изъ толстыхъ губъ его вырывалось какое-то странное чмоканье. Это означало, насколько я могъ понять, высшую степень изумленья передъ тѣмъ, что говорилось.
Адвокатъ на первыхъ порахъ рѣшилъ быть вѣжливымъ съ заѣзжимъ «московитомъ».
— Васъ поразили сонеты Джеветъ-бея, неправда ли? — спросилъ онъ меня послѣ обычныхъ на Востокѣ взаимныхъ любезностей по поводу знакомства. — Ахъ Ростанъ, Ростанъ! — восторгался мой собесѣдникъ. — Какой это магъ и волшебникъ… Вы видѣли его Шантеклера? Не правда ли — потрясающая сила?.. — Ваши писатели? — нѣсколько времени спустя говорилъ онъ мнѣ, играя золотой цѣпочкой на жилетѣ. — Конечно, я не отрицаю… Но все же… И притомъ: кто у васъ? Tolstoï… Tourgheneff? Очень мало… хотя, разумѣется, то, что есть, весьма даже недурно!..
— А Достоевскій? — скромно поинтересовался я.
— Connais pas! — отрѣзалъ знаменитый адвокатъ и закурилъ папиросу.
— Вотъ сегодня за то вы услышите послѣднее стихотвореніе Дженябъ-Шахабеддинъ-бея — утѣшилъ меня хозяинъ. — Это нашъ національный геній. Подобнаго ему еще не появлялось въ турецкой литературѣ съ самаго начала ея существованья.
— Изумительный талантъ! — подтвердилъ адвокатъ.
Черезъ нѣсколько минутъ, въ сопровожденіи двухъ или трехъ молодыхъ поэтовъ «изъ начинающихъ», пришелъ Шахабеддинъ. Турецкій «національный геній» еще совсѣмъ молодой человѣкъ, съ живыми черными глазами, насмѣшливымъ ртомъ и самоувѣреннымъ видомъ. Онъ, повидимому, уже привыкъ къ атмосферѣ всеобщаго преклоненья.
— Геніальный поэтъ современной Турціи! — представилъ его мнѣ хозяинъ. Но столь лестная рекомендація не смутила Шахабеддина.
— Васъ интересуетъ наша поэзія? — пропуская безъ вниманія привычные для его уха эпитеты, спросилъ меня онъ. — Но вѣдь она очень недавняго происхожденія… Всѣ мы — питомцы французскаго Парнасса. Собственно говоря, настоящій толчекъ развитію турецкаго національнаго искусства данъ нашимъ милымъ хозяиномъ и отчасти мной…
Я попросилъ его прочесть его послѣднее стихотворенье сначала по-турецки, чтобы дать понятіе о музыкѣ стиха, и потомъ перевести его на французскій языкъ. Поэтъ охотно исполнилъ мою просьбу. Сознаюсь, что съ внѣшней стороны стихотвореніе мнѣ совершенно не понравилось. Обиліе свистящихъ и придыхательныхъ звуковъ въ турецкомъ языкѣ дѣлаетъ его мало пригоднымъ для ритмическаго размѣра. Насколько хороши въ звуковомъ отношеніи рѣчи парламентскихъ ораторовъ, гдѣ странно и рѣзко, точно угрожая чему-то, въ хаотическомъ безпорядкѣ вырываются всѣ эти свисты, шипѣнья и придыханья, настолько ихъ дикій характеръ мѣшаетъ гибкости и звучности стиха. Содержаніе послѣдняго произведенія «національнаго генія» слѣдующее: поэтъ обращается къ самому Аллаху, но не со смиренной молитвой, какъ раньше, въ годы покорности передъ волей неба, а съ дерзкимъ и смѣлымъ вызовомъ. — Кто ты такой? — спрашиваетъ Аллаха современный турецкій Манфредъ. — Какое ты имѣешь право карать насъ и судить? Если мы всѣ плохи, такъ это потому, что ты вѣдь самъ насъ вылѣпилъ нѣкогда изъ праха!..
— А что скажутъ на это ваши муллы и хаджи? — спросилъ я поэта, когда онъ окончилъ чтенье.
— Ничего не скажутъ! — отвѣтилъ онъ, пожимая плечами.
— Но вѣдь, если я не ошибаюсь, ваше духовенство строго слѣдить за тѣмъ, чтобы всѣ правовѣрные ни на іоту не отступали отъ корана. А вы въ вашемъ стихотвореніи поднимаете бунтъ противъ самого Аллаха?
— Наше духовенство слишкомъ невѣжественно, чтобы съумѣть прочитать и понять то, что я пишу и печатаю!.. — И «національный геній» обновленной Турціи немедленно разъяснилъ мое недоумѣнье. Поэтическій и вообще литературный турецкій языкъ настолько далекъ отъ обыкновеннаго, разговорнаго языка, что къ нему нужно спеціально привыкать для его усвоенія и пониманія. Всѣ абстрактныя понятія заимствованы въ немъ изъ арабскаго, а персидскій языкъ служитъ для выраженій чисто поэтическихъ и описательныхъ, когда въ турецкомъ не хватаетъ подходящихъ словъ. Такимъ образомъ и самъ Шахабеддинъ, и его друзья пишутъ для немногихъ избранныхъ — «верхнихъ 500 человѣкъ!», по его же собственному опредѣленію.
— Мы слишкомъ ушли впередъ отъ прочей массы, — закончилъ Шахабеддинъ, — чтобы эти люди могли намъ въ чемъ-нибудь помѣшать. Помимо того, мы сами по себѣ, они тоже… Мы живемъ своей собственной, интеллектуальной, недоступной для нихъ жизнью. Мы — авангардъ, они — армія, грядущая гдѣ-то позади въ грязи и темнотѣ…
— Но что же, собственно, дѣлается вами, какъ представителями столь необходимой для Турціи интеллектуальной силы, — спросилъ его я, — если вы и по языку, и по идеямъ, и по традиціямъ совершенно чужды вашему народу?
Шахабеддинъ посмотрѣлъ на меня съ нескрываемымъ изумленіемъ.
— Для народа? Да развѣ мы должны себя унизить до него?..
Постепенно разговоръ сдѣлался общимъ. Изъ всѣхъ высказанныхъ по поводу поднятаго вопроса мнѣній особенно характернымъ мнѣ показалось мнѣніе самого хозяина. Онъ находитъ, что современное положеніе Турціи ничего ненормальнаго собой не представляетъ. Нынѣшніе правители — всѣ люди въ высшей степени свободомыслящіе, нѣкоторые даже атеисты; но для народа, для черной и некультурной массы они должны показывать себя совсѣмъ съ другой стороны. Напримѣръ, на дняхъ еще, они запретили печатаніе сдѣланнаго Джеветъ-беемъ перевода съ французскаго научной исторіи ислама, дабы не раздражать патріотизмъ и религіозныя чувства низшаго духовенства изображеніемъ Магомета и первыхъ халифовъ въ видѣ обыкновенныхъ историческихъ лицъ. "И я согласился съ доводами цензурной комиссіи, гдѣ сидятъ, между прочимъ, мои лучшіе друзья, — заявилъ Джеветъ-бей въ видѣ послѣдняго аргумента. — Нельзя иначе: наше суевѣріе, наше невѣжество, всѣ отрицательныя стороны нашей народной и политической жизни складывались вѣками. Вѣками же онѣ должны теперь разрушаться… Мы свое дѣло сдѣлали, дали первый, необходимый толчокъ, который вывелъ Турцію изъ ея прежняго гипнотическаго состоянія. Дальнѣйшее — вопросъ завтрашняго дня. А мы хотимъ жить не только завтра, но и сегодня… сейчасъ!
Шахабеддинъ-бей скоро ушелъ, такъ какъ у него было спѣшное дѣло. «Начинающіе» юноши послѣдовали за нимъ. Изъ другихъ гостей остались только адвокатъ, его молчаливый пріятель и одинъ разслабленный, еле цѣдящій слова сквозь зубы молодой человѣкъ, крайне разочарованнаго вида — типъ Чайльдъ Гарольда въ фескѣ. Его мнѣ представили, какъ перваго въ Турціи стилиста.
— Форма — все!.. Содержаніе не важно… — цѣдилъ тягучимъ голосомъ молодой стилистъ. — Мы одиноки. Но намъ толпы и не нужно!..
По его предложенію всѣ присутствующіе, за исключеніемъ меня и мецената, занялись сочиненіемъ четверостишій, въ которыя обязательно должна была войти какая-нибудь фраза, прочитанная наугадъ изъ Энциклопедическаго Словаря. Лакей въ европейскомъ сюртукѣ, но въ «бабушахъ» (цвѣтныхъ туфляхъ безъ задковъ) на босую ногу, разносилъ въ крохотныхъ чашечкахъ дымящійся кофе. «Cher maître!» — слышалось поминутно изъ-за стола, гдѣ три красныя фески низко наклонились надъ листками почтовой бумаги. Наибольшій успѣхъ выпалъ на долю хозяина. — «Сегодня вы превзошли самого себя, дорогой учитель!» — воскликнулъ адвокатъ. Мы начали прощаться.
На улицахъ, темныхъ, грязныхъ и кривыхъ, въ непрерывно движущейся интернаціональной и пестрой толпѣ, шныряли мальчишки-разносчики, выкрикивая вечернія газеты. Сегодняшній день былъ знаменателенъ въ исторіи обновленной Турціи: вся парламентская оппозиція комитету «Union et Progrés», до сихъ поръ разрозненная и безсильная въ своихъ отдѣльныхъ выступленіяхъ, объединилась въ одну компактную массу, крѣпко спаянную общей ненавистью къ младотуркамъ. Сюда вошли и явные реакціонеры, и тѣ, кто называетъ себя въ Турціи либералами, и представители различныхъ нетурецкихъ національностей, не желающихъ отказываться ни отъ своей религіи, ни отъ своего историческаго прошлаго во имя нивеллирующихъ идей комитета. Не слѣдуетъ забывать, что въ послѣдней попыткѣ низверженнаго султана (въ апрѣлѣ 1909-го года) возстановить старый порядокъ вещей принимали участіе также и либеральные элементы, думавшіе впослѣдствіи обратить начавшееся противъ младотурокъ движенье въ свою пользу. Но армія тогда была еще на сторонѣ комитета; Абдулъ-Гамидъ проигралъ игру, отошли временно въ сторону и оппозиціонеры. Теперь вся прежняя исторія начинается сначала. Македонія глухо и грозно волнуется. Уже появились первые предвѣстники надвигающейся бури: болгарскія банды снова открыто выступаютъ съ оружіемъ въ рукахъ противъ турецкихъ гарнизоновъ. Кровавыя стычки повторяются почти каждый день въ различныхъ мѣстахъ Монастырскаго вилайета.
Албанія ждетъ выполненія обѣщанныхъ и не исполненныхъ реформъ. Но терпѣніе албанцевъ уже истощается. Триполитанія — несомнѣнно разъ навсегда отрѣзанный ломоть. Война съ итальянцами поддерживается больше для «фасону» и, главнымъ образомъ, для возможнаго отдаленія непріятной минуты, когда, послѣ заключенія мира, нужно будетъ дать странѣ отчетъ о потерѣ еще новой части имперіи, вмѣстѣ съ Босніей и Герцеговиной являющейся своего рода memento more грозящаго Турціи окончательнаго развала, Раньше съ общественнымъ мнѣніемъ церемониться особенно не стали бы, но теперь, когда малѣйшая неудача комитета комментируется оппозиціей на всѣ лады и каждая критика правительственныхъ ошибокъ находитъ себѣ живѣйшій откликъ въ народныхъ массахъ — по неволѣ приходится дѣйствовать очень осторожно. Прежняя дипломатія, безъ измѣненій доставшаяся по наслѣдству новому режиму, состояла исключительно въ системѣ выжиданія и лавированія среди постоянно сталкивающихся между собой въ Константинополѣ экономическихъ и политическихъ интересовъ различныхъ европейскихъ державъ. «Грызитесь другъ съ дружкой, невѣрныя собаки! — усмѣхался себѣ въ бороду турецкій Высокопоставленный дипломатъ, — а мы потомъ изъ вашей вражды извлечемъ для себя пользу!..» Но въ настоящій моментъ заинтересованныя въ турецкихъ дѣлахъ великія державы, пришли, повидимому, къ вполнѣ опредѣленному соглашенію. Былъ моментъ, когда хищно протянутые со всѣхъ сторонъ къ разлагающейся Турціи «бронированные кулаки» и просто цѣпкія руки, какъ будто въ нерѣшительности остановились. Къ всеобщему изумленію, «больной человѣкъ» неожиданно всталъ на ноги, «взялъ одръ свой» и бодрымъ, увѣреннымъ шагомъ направился къ выходу изъ безнадежнаго, казалось, историческаго тупика. Тогда невольно посторонились и дали ему дорогу обступившіе его со всѣхъ сторонъ европейскіе наслѣдники. Добыча могла, повидимому, ускользнуть изъ рукъ! Всѣ жившіе въ Турціи въ памятные дни провозглашенія конституціи говорятъ, что трудно повѣрить, до какой степени патріотическое воодушевленье охватило тогда все населеніе огромной Оттоманской имперіи, такой различной и пестрой въ безчисленныхъ своихъ частяхъ, вѣками насилія и религіозныхъ распрей раздѣленной на враждебные лагери. Но магическое слово «свобода» и связанныя съ нимъ надежды на новую и лучшую жизнь невольно увлекли всѣхъ, безъ различія религіи и соціальнаго положенія, къ совмѣстной и дружной работѣ. Перемѣна режима являлась тогда для Турціи единственной возможностью самосохраненія. Европа устала напрасно и безплодно ждать. На ревельскомъ свиданіи была рѣшена уже безъ участія заинтересованныхъ лицъ автономія Македоніи, и это послужило первымъ сигналомъ къ выступленію молодой Турціи противъ приведшей ее на край пропасти гамидовской политической системы. Изъ гостей, совѣта которыхъ иногда спрашиваютъ и къ помощи которыхъ всегда готовы обратиться, чужіе люди готовились окончательно перейти на положеніе фактическихъ хозяевъ страны. Турецкіе патріоты поняли грозившую опасность и своевременной операціей успѣли ее предотвратить. Но если самъ Абдулъ-Гамидъ и исчезъ за крѣпкими затворами уединенной салоникской виллы Аллатини, духъ его по прежнему витаетъ надъ обновленной Турціей въ политикѣ ея новыхъ вождей. Очутившись волею судьбы у высшей власти, младотурки немедленно смѣшали самихъ себя съ руководившей ими нѣкогда идеей. — «Хуріетъ» (свобода) и конституція въ Турціи — это мы! — поспѣшили заявить авторы столь удачно совершившагося государственнаго переворота. Критика младотурецкаго комитета превратилась, такимъ образомъ, въ глазахъ правительства въ критику турецкаго освободительнаго движенія вообще. Въ интересахъ сохраненія и укрѣпленія новаго строя было запрещено разбирать дѣйствія вставшихъ во главѣ его лицъ. Создалась атмосфера «свободно развязанныхъ рукъ», внѣ всякаго общественнаго контроля. Ею сейчасъ же воспользовались всевозможные любители ловить рыбу въ мутной водѣ, принявшіеся подъ флагомъ якобы дальнѣйшаго развитія и укрѣпленія въ странѣ конституціонныхъ началъ, а также подъ предлогомъ борьбы съ реакціонерами, устраивать собственные свои дѣла. Постепенно всѣ искренніе и честные люди изъ прежняго состава младотурецкой партіи были вынуждены или отказаться отъ политики, не желая работать въ однихъ рядахъ съ нахлынувшими въ лагерь побѣдителей демагогами и темными дѣльцами, или же мало по малу встать въ открытую оппозицію комитету.
А людей-то какъ разъ и было очень мало у младотурокъ! Въ особенности — людей государственныхъ. Вчерашніе телеграфисты, народные учителя и скромные, беззавѣтно преданные интересамъ родины армейскіе офицеры сегодня, подучивъ въ свое завѣдыванье огромный и сложный государственный аппаратъ, абсолютно не знали, что съ нимъ дѣлать? Волей-неволей пришлось обратиться за помощью къ искушеннымъ въ административной и дипломатической практикѣ перебѣжчикамъ отъ прежняго режима. Снова на самыхъ важныхъ и отвѣтственныхъ постахъ появились все тѣ же знакомыя гамидовскія физіономіи — Хакки-паша… Кіамиль… Саидъ — хитрые и опытные царедворцы, десятки лѣтъ служившіе Абдулъ-Гамиду и его капризамъ, теперь же ставшіе исполнителями предначертаній новыхъ хозяевъ положенія. И постепенно все пошло опять по старому; перемѣнились только этикетки.
Характернѣйшую картину «гамидовщины» въ обновленной Турціи представляетъ собой грозящій затянуться до безконечности процессъ по поводу убійства извѣстнаго въ Константинополѣ журналиста Зекки-бея. На скамьѣ подсудимыхъ Мустафа-Назимъ, братъ младотурецкаго депутата Дервишъ-бея, который ознаменовалъ свое первое появленіе въ залѣ парламентскихъ засѣданій тѣмъ, что далъ пощечину одному изъ лидеровъ оппозиціи, Измаилъ-Кемаиль-бею, глубокому старику, не имѣвшему съ нимъ никакихъ личныхъ счетовъ. Дервишъ-бей далъ эту пощечину, что называется, «принципіально»!..
Мустафа-Назимъ — организаторъ преступленія. Фактическій выполнитель его — черкесъ Ахметъ. Послѣдній на всѣ вопросы судей неизмѣнно отвѣчаетъ одно и то же: «Я ничего не знаю… Спросите Мустафу-Назима. Онъ вамъ скажетъ лучше меня!»
Зекки-бей, предательски убитый изъ-за угла, былъ редакторомъ оппозиціонной газеты «Cherah». Блестящій и глубокій знатокъ финансовыхъ вопросовъ, онъ все время велъ отчаянную борьбу съ политикой министра финансовъ Джавидъ-бея, постоянно дѣлая все новыя, документально основанныя разоблаченья по поводу хищеній въ министерствѣ. Получаемыя имъ угрожающія письма и «дружескіе совѣты» отъ близкихъ къ комитету лицъ не производили на него должнаго впечатлѣнія. Наконецъ Зекки-бей открылъ и опубликовалъ на страницахъ своей газеты всю закулисную сторону послѣдняго турецкаго займа, заключеннаго въ Германіи Джавидъ-беемъ. Оказалось, что заемъ былъ заключенъ на болѣе чѣмъ странныхъ условіяхъ: больше половины обозначенной въ договорѣ съ нѣмецкими финансистами суммы Турція была обязана вернуть обратно Германіи секретнымъ образомъ, въ видѣ ряда немедленныхъ правительственныхъ заказовъ для нуждъ арміи и флота различнымъ германскимъ фирмамъ, и кромѣ того «Deutsche Bank» въ Константинополѣ удерживалъ за собой часть таможенныхъ доходовъ въ качествѣ гарантіи уплаты долга. Посредники по заключенію займа получили баснословныя суммы «за комиссію». Вскорѣ послѣ этого разоблаченья на тайномъ засѣданіи комитета «Union et Progrés» Джавидъ-бею было предложено подать въ отставку и больше уже ни въ какомъ случаѣ не занимать никакихъ министерскихъ постовъ. Спустя нѣкоторое время Зекки-бей былъ убитъ.
Изъ показаній свидѣтелей выясняются многія детали внутренней жизни младотурецкихъ организацій. Прежде всего — почти въ каждомъ мало-мальски значительномъ городѣ или мѣстечкѣ имѣется развѣтвленіе главнаго, засѣдающаго въ Салоникахъ комитета. При этихъ провинціальныхъ комитетахъ есть особыя «боевыя дружины», назначеніе которыхъ — собиратъ съ мѣстнаго населенія «доброхотныя даянія» на патріотическія цѣли и устранять, по мѣрѣ надобности, нежелательныхъ комитету лицъ. Такъ напримѣръ, сидящій сейчасъ на скамьѣ подсудимыхъ черкесъ Ахметъ, въ качествѣ члена младотурецкой боевой дружины мѣстечка Серресъ, убилъ одного крестьянина. Преступленіе это, благодаря покровительству полиціи и высшихъ властей, осталось безнаказаннымъ.
Посредниками между отдѣльными комитетами обыкновенно служатъ особые «разъѣздные» офицеры. Такой офицеръ военной службой не занимается и состоитъ всецѣло въ распоряженіи комитета. Получаетъ онъ ежемѣсячно жалованье въ размѣрѣ отъ 30 до 50 турецкихъ фунтовъ (фунтъ = 23 франкамъ) и имѣетъ еще кромѣ того разные побочные доходы. Особенно прибыльнымъ является собираніе пожертвованій на усиленіе флота съ богатыхъ землевладѣльцевъ, преимущественно изъ бывшихъ сторонниковъ павшаго режима. Всѣ чиновники, состоящіе членами младотурецкой партіи, обязаны отдавать каждый мѣсяцъ 10 % своего жалованья на нужды комитета. На флотъ, особенно въ моментъ патріотическаго народнаго подъема послѣ объявленія конституціи, собраны большія деньги. Тогда давали всѣ, до несчастныхъ, зарабатывающихъ адской работой какихъ-нибудь 10—15 копеекъ въ день портовыхъ грузчиковъ включительно. Но флота покамѣстъ еще нѣтъ. Правда, куплено у Германіи нѣсколько предназначавшихся тамъ на сломъ за старостью и негодностью броненосцевъ; только заплатить за нихъ по восточной халатности позабыли. Теперь Германіей на нихъ наложено дружественное «veto», на случай если бы ихъ хотѣли пустить противъ итальянцевъ. — «Сперва заплатите, а уже потомъ сможете распоряжаться нашими, покамѣстъ, кораблями противъ нашихъ же компаньоновъ по тройственному союзу», — сказалъ великому визирю Саиду германскій посолъ въ Константинополѣ Маршаллъ фонъ-Биберштейнъ.
Допрашивать свидѣтелей по дѣлу Зекки-бея приходится съ большимъ трудомъ. Многіе упорно молчатъ или же дѣлаютъ заявленія вродѣ слѣдующаго: — Уведите сперва отсюда подсудимыхъ — тогда мы будемъ говорить…
— Почему же вы не хотите говорить въ ихъ присутствіи? — спрашиваетъ судья.
— Потому что они могутъ сообщить о нашихъ показаніяхъ въ комитетъ, — откровенно сознается свидѣтель.
Одинъ изъ свидѣтелей, Муслимъ-бей, отправляясь въ судъ, составилъ предварительно духовное завѣщаніе, такъ онъ былъ увѣренъ, что его непремѣнно убьютъ. Другой свидѣтель, армейскій капитанъ Хаджи Али-бей, показанія котораго дали очень много цѣннаго матеріала для выясненія темнаго дѣла, на послѣднемъ засѣданіи принесъ оффиціальную жалобу на то, что послѣ первыхъ своихъ показаній онъ былъ задержанъ и посаженъ въ темный карцеръ, гдѣ его пытали и угрожали смертью, если онъ будетъ продолжать показывать противъ подсудимыхъ…
Такъ же, какъ и Зекки-бей, по мановенію невѣдомой руки были убиты стѣснявшіе финансовыя операціи комитетскихъ дѣятелей журналисты изъ оппозиціоннаго лагеря Гассанъ-Феми-бей и Ахмедъ-Самимъ-бей. Злѣйшій врагъ искусственной «оттоманизаціи» немусульманскихъ народностей Турціи, греческій митрополитъ города Гревены, нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ жизнью заплатилъ за свои политическія «заблужденія». Убійцы, какъ и въ большинствѣ случаевъ, остались неразысканными. По поводу убійства Гревенскаго митрополита въ парламентѣ былъ сдѣланъ оппозиціей и депутатами-греками запросъ, но, по обыкновенію, ничего изъ этого не вышло.
— «Есть отчего спрятаться у себя дома и никуда не показывать носу, — меланхолически писалъ въ одномъ изъ номеровъ теперь прекратившейся по распоряженію правительства оппозиціонной газеты „Alemdas“ ея „внутренній обозрѣватель“. — Совсѣмъ не время теперь, взявъ зажженный фонарь въ руки, пойти показывать среди темноты дорогу къ истинѣ. Тѣ, что стрѣляютъ, сами прячутся въ тѣни, чтобы удобнѣе было цѣлить на свѣтъ. Бацъ — и готово! Прощай разбитый въ дребезги фонарь, прощай неосторожный развѣдчикъ… Это, можетъ быть, въ другихъ какихъ-нибудь странахъ отъ столкновенія противоположныхъ идей загораются искры свѣта. У насъ же въ Турціи такія столкновенія сопровождаются обычно лишь очень мѣткимъ выстрѣломъ изъ револьвера»…
Было бы ошибкой думать, что оппозиціонные элементы страны, сорганизовавшись въ единую партію «либеральнаго соглашенія», представляютъ собой нѣчто цѣлое, воодушевленное одной патріотической идеей. Идея у нихъ, положимъ, есть — но она скорѣе чисто личнаго свойства. «Подвинься, чтобы я могъ сѣсть на твое мѣсто!» — вотъ единственная, общая всѣмъ членамъ новой партіи мысль по отношенію къ младотурецкому комитету. Въ остальномъ они глубоко различны между собой. Каждый тянетъ въ свою сторону. Примкнувшіе къ либераламъ реакціонеры будутъ преслѣдовать свои задачи; либералы, которые, кстати сказать, въ Турціи только называются этимъ именемъ, но на самомъ дѣлѣ представляютъ собой тѣхъ же младотурокъ, только понявшихъ, что насильно «отуречить» всю разноплеменную турецкую имперію невозможно — пойдутъ тоже особымъ путемъ. Греки и болгары будутъ готовиться къ осуществленію давнишней, завѣтной мечты: первые станутъ стремиться къ Македоніи какъ «къ бульвару греческой свободы», вторые — къ той же самой Македоніи, но уже какъ къ «естественному продолженію единоплеменной Болгаріи»… Въ окончательномъ счетѣ столкновеніе между всѣми этими разнородными элементами неизбѣжно. Сверхъ того, имъ каждому по отдѣльности и всѣмъ вмѣстѣ предстоитъ «послѣдній рѣшительный бой» съ младотурками, которые, повидимому, не особенно расположены допускать ихъ къ участію въ дѣлахъ государственнаго управленія.
Какъ бы то ни было, но обновленная Турція послѣ медоваго мѣсяца упоенія конституціонными гарантіями и точно съ неба свалившимся «новымъ строемъ», сидитъ теперь по прежнему у стараго разбитаго корыта. По прежнему похаживаютъ вокругъ нея временно исчезнувшіе, но снова потомъ появившіеся европейскіе «оцѣнщики», въ ожиданіи интересующаго ихъ историческаго аукціона. «Молодецкій» набѣгъ Италіи на беззащитную и далекую провинцію безъ крѣпостей, безъ соотвѣтствующаго гарнизона, повидимому, былъ первымъ пробнымъ шаромъ… Въ ближайшемъ будущемъ должны быть еще новые и, можетъ быть, даже интересные сюрпризы. По увѣренію турецкаго оппозиціоннаго журнала «Mecheroutiette», извѣстный знатокъ Ближняго Востока, французскій ученый Викторъ Бераръ, уже шесть мѣсяцевъ тому назадъ составилъ карту «приблизительнаго» раздѣла Турціи между великими державами, при чемъ по модной теперь теоріи «компенсаціи» всѣ получатъ причитающіяся имъ доли, сообразно степени испытанныхъ ими по винѣ имперіи «Тѣни Аллаха на землѣ» политическихъ и экономическихъ заботъ и огорченій.
Живущая послѣднія тридцать лѣтъ исключительно внѣшними займами, тратящая изъ своего ежегоднаго бюджета въ 300 милліоновъ франковъ 100 милліоновъ на уплату по долговымъ обязательствамъ, Турція, хотя бы и обновленная въ младотурецкомъ пониманіи этого слова, въ настоящій моментъ фактически и безъ того уже почти вся въ рукахъ иностранцевъ. Здѣсь нѣтъ фабрично-заводской національной промышленности; бюджетъ общественныхъ работъ находится еще въ зачаточномъ состояніи. Все тѣ же нѣмцы, французы, англичане проводятъ въ странѣ желѣзныя дороги, строятъ мосты, набережныя, отели. Это они продаютъ ей военные корабли и боевые матеріалы, учатъ ея солдатъ, реорганизуютъ армію… За то иностранцамъ въ Турціи — первое мѣсто. Умопомрачительныя по доходности концессіи на эксплуатацію природныхъ богатствъ получаются предпріимчивыми культуртрегерами съ помощью во время даннаго вліятельному сановнику соотвѣтствующаго его служебному положенію «бакшиша». Страна продается и оптомъ, и въ розницу. Во многихъ случаяхъ продажу эту не стѣсняются производить совершенно открыто… Одни французы вложили здѣсь въ различныя предпріятія больше 3 милліардовъ франковъ. За ними идутъ нѣмцы, со своей Багдадской желѣзной дорогой и неуклоннымъ «Drang nach Osten». А тамъ еще австрійцы, итальянцы, англичане… Все ближе и неизбѣжнѣе стягивается вокругъ несчастной, богатой возможностями, но нищей способами ихъ выполненія страны желѣзное кольцо европейскаго промышленнаго капитала. Теперь на Турцію устремлены жадные взоры интернаціональныхъ искателей новыхъ рынковъ для сбыта залежавшихся товаровъ. Марокко, Персія, Египетъ почти уже проглочены. Занавѣсъ поднимается надъ послѣднимъ актомъ міровой трагедіи, которой названіе — конецъ Оттоманской имперіи…
И невольно приходитъ на память сравненіе между современнымъ Константинополемъ и прежней Византіей. Тогда ждали «ихъ», были больше заняты послѣдней домашней ссорой «базилевса» съ его вѣнценосной супругой, или вчерашней дракой въ циркѣ, чѣмъ врагами, стоявшими у самыхъ воротъ столицы. Теперь ждутъ «они»… Черныя тучи собрались отовсюду на горизонтѣ, враги стоятъ у самыхъ воротъ. Но не о единодушной и дружной защитѣ родины думаютъ потомки гордыхъ побѣдителей Византіи! Какъ и много сотенъ лѣтъ тому назадъ, неизмѣнной осталась въ современномъ Константинополѣ все та же прежняя обстановка. Тогдашніе побѣдители рѣшаютъ поглощающіе всѣ ихъ мысли важные вопросы: какой великій визирь спихнетъ другого съ его кресла въ Высокой Портѣ и съумѣетъ ли, наконецъ, младотурецкій комитетъ расправиться со своими противниками изъ партіи «либеральнаго соглашенія»?.. Роли съ теченіемъ времени перемѣнились. Возможно, что вчерашніе побѣдители не сегодня-завтра окажутся въ подготовленной для нихъ исторіею новой роли побѣжденныхъ!..