ПИСЬМО ВЪ РЕДАКЦІЮ.
правитьНа поминкахъ Достоевскаго въ Славянскомъ Благотворительномъ Обществѣ А. Н. Майковъ говорилъ между прочимъ: «Очень часто случается, что, желая говорить о знаменитомъ покойникѣ, говорящіе болѣе высказываютъ себя, чѣмъ изображаютъ его… Мы, бывшіе близкіе (къ Достоевскому) люди получили особенное значеніе, мы вдругъ очутились въ совсѣмъ особенномъ положеніи. Къ намъ предъявляются уже совсѣмъ новые для насъ вопросы. Отъ насъ хотятъ услышать интимныя подробности о покойномъ. Отъ насъ ждутъ множества отвѣтовъ на множество вопросовъ, которые даже едва ли кто формулировать можетъ… Близкіе люди, что они скажутъ, застигнутые врасплохъ? Спросите Анну Григорьевну о Ѳедорѣ Михайловичѣ — она скажетъ: Ахъ, какой это былъ мужъ! Какъ онъ меня любилъ, какъ я его любила!» Друзья что скажутъ? Ихъ отвѣты будутъ детальные, отрывочные, анекдотическіе, пожалуй, а никакъ ужь не отвѣчающіе на предъявленные вопросы. Словомъ, отвѣты не интересные… О великихъ людяхъ, о великихъ писателяхъ мнѣ не особенно интересно знать, въ какомъ домѣ они жили, какое платье носили… Для меня всегда важнѣе внутренній міръ писателя и особенно русскаго писателя, его идеалы нравственные, философскіе, политическіе, его пониманіе Россіи, ея значенія въ мірѣ, ея исторіи; мнѣ интереснѣе этотъ, такъ сказать, идеальный очеркъ писателя, его душевный и умственный портретъ. Но дадутъ ли вамъ его близкіе люди? И къ нимъ ли надобно обратиться, чтобы его составить и нарисовать? Нѣтъ, всякій лучше можетъ это сдѣлать самъ и обратиться не къ пріятелямъ, а къ самому лицу, о которомъ хочешь узнать. А это лицо не умерло. Писатель, мыслитель, художникъ живетъ въ своихъ произведеніяхъ. Читайте ихъ, вдумывайтесь въ нихъ, разгадывайте смыслъ выведенныхъ ими образовъ, прочтите въ нихъ недосказанное, и вы войдете въ самые тайники души писателя и узнаете его, можетъ быть, лучше, чѣмъ его близкіе, узнаете изъ нихъ болѣе, чѣмъ изъ всей его обстановки, трудолюбиво составленной біографіи, болѣе даже, чѣмъ изъ посмертной переписки, ибо въ письмахъ человѣкъ пишетъ иногда подъ вліяніемъ минуты, иногда шутки, и шутка принимается за серьёзное".
Эти скептическія слова нашего маститаго поэта я не самъ слышалъ. Я вычиталъ ихъ въ недавно вышедшемъ первомъ томѣ сочиненій Достоевскаго, состоящемъ главнымъ образомъ изъ біографіи покойнаго, составленной «бывшими близкими людьми», О. Ѳ. Миллеромъ и H. Н. Страховымъ, и переписки, то есть именно изъ того, что А. Н. Майковъ считаетъ ненужнымъ, безполезнымъ, неудовлетворительнымъ. Но правъ ли г. Майковъ въ своемъ скептицизмѣ? Дѣйствительно ли воспоминанія близкихъ людей такъ никуда не годятся? Я думаю, что это скептицизмъ неосновательный.
Біографы, составители воспоминаній, издатели писемъ и проч. дѣйствительно люди крайне опасные, потому что могутъ, по неразумѣнію или преднамѣренно, пересаливать въ одномъ отношеніи, недосаливать въ другомъ, ярко освѣщать черты неважныя или второстепенныя и затушевывать черты характерныя. Справедливо и то замѣчаніе г. Майкова, что біографы часто «болѣе высказываютъ себя, чѣмъ изображаютъ его». Есть особая порода людей, страдающихъ, если можно такъ выразиться, хроническимъ біографическимъ зудомъ. Это своего рода вороны, высматривающіе трупъ какой-нибудь знаменитости, дабы на немъ предаться нѣкоторой біографической оргіи и исклевать его до такой степени, что потомъ его и узнать нельзя. Читающая публика наслушалась недавно этихъ господъ вдоволь, по случаю смерти Тургенева. Для подобныхъ людей на первомъ планѣ стоятъ они сами, а вовсе не знаменитый покойникъ, къ которому имъ желательно пристегнуться въ качествѣ «близкихъ», пользовавшихся его расположеніемъ, лично слыхавшихъ отъ него ту или другую біографическую подробность и проч. Понятно, что эти господа, одолѣваемые біографическимъ зудомъ, легко упускаютъ изъ виду нетолько предѣлы важнаго и неважнаго, но даже границы простого приличія, простого здраваго смысла. Одинъ изъ нихъ разсказалъ о Тургеневѣ, напримѣръ, такой анекдотъ: ѣхалъ Иванъ Сергѣевичъ въ лодкѣ съ дѣвицей, которая была къ нему очень расположена, и къ которой самъ онъ былъ очень расположенъ; чуть ли она не невѣстой его была; но на бѣду съ нимъ случилось въ лодкѣ одно маленькое, но конфузное «несчастіе» во вкусѣ Поль-де-Кока; въ результатѣ женихъ и невѣста, выйдя на берегъ, съ молчаливымъ конфузомъ разошлись въ разныя стороны и больше не видались. Анекдотъ этотъ нетолько былъ разсказанъ единожды, но перешелъ на страницы другихъ изданій и комментировался въ томъ смыслѣ, что, не случись «несчастій» въ лодкѣ, судьба Тургенева, а, можетъ быть, и характеръ его творчества приняли бы совсѣмъ другое направленіе. Понятно, сколъ правъ г. Майковъ по отношенію къ подобнымъ «близкимъ». Вы спрашиваете у нихъ интимныхъ подробностей духа, картинъ его печалей и радостей, а вамъ отвѣчаютъ: видите ли, ѣхалъ онъ разъ въ лодкѣ и вдругъ, можете себѣ представить, «несчастіе»…
И все-таки я не раздѣляю нетерпимости г. Майкова по отношенію къ близкимъ людямъ, пишущимъ біографіи и воспоминанія о знаменитыхъ покойникахъ. Я не рѣшусь даже сказать, чтобы біографы, лишенные разума, были совсѣмъ ненужны. Они могутъ, среди кучи разнаго никому ненужнаго хлама, случайно и безхитростно сообщить и что-нибудь въ самомъ дѣлѣ важное, хотя должно все-таки сказать, что количество такихъ біографовъ далеко превышаетъ потребность въ нихъ. А затѣмъ не такъ же ужь непремѣнно плохо усгроиваются знаменитые люди, что между близкими къ нимъ нѣтъ ни одного путнаго человѣка. Близкій человѣкъ можетъ, какъ и всякій другой, серьёзно вдумываться въ духовный портретъ покойника, углубляться въ его творенія и находить тамъ отвѣты на важнѣйшіе изъ вопросовъ, какіе только могутъ быть предъявлены относительно общественнаго дѣятеля. А въ близости своей къ нему, въ своемъ знакомствѣ съ интимными сторонами его жизни онъ можетъ при этомъ почерпнуть сильное орудіе изслѣдованія, недоступное для другихъ. Я думаю, что это до такой степени элементарно, что не подлежитъ подробному доказательству.
Съ другой стороны, однако, воспоминанія близкихъ людей представляютъ часто опасности, г. Майковымъ совсѣмъ не предвидѣнныя. Когда субъектъ, страдающій біографическимъ зудомъ, торопится сообщить, что онъ лично отъ Тургенева слышалъ о «несчастій» въ лодкѣ или даже самъ тутъ присутствовалъ, такъ что клятвенно можетъ завѣрить, что несчастіе дѣйствительно было, такъ это еще не большая бѣда. Субъектъ заблуждается, полагая, что онъ сообщилъ значительную біографическую черту, но совершенная ея пустяшность слишкомъ очевидна, чтобы ввести стоющихъ вниманія людей въ обманъ. Субъектъ довелъ до свѣдѣнія читающей публики, что онъ былъ настолько близокъ къ покойному, что тотъ удостоивалъ его своими разсказами о конфузныхъ "несчастіяхх-; субъектъ удовлетворенъ — и Господь съ нимъ! Онъ «высказалъ болѣе себя, чѣмъ изобразилъ его», но отъ этого никому ни тепло, ни холодно. Но представьте себѣ теперь, что этотъ самый субъектъ желаетъ «высказать себя» нетолько какъ собесѣдника о несчастіяхъ въ Поль-де-Коковскомъ жанрѣ, а какъ дѣятеля. Тутъ уже опасности значительно усложняются, потому что репутація покойника и нѣкоторымъ образомъ вся судьба его становится въ зависимость нетолько отъ степени ума и такта біографа, но, кромѣ того, и отъ достоинства того дѣла, которому біографъ служитъ. Если дѣло это чисто и возвышенно, а біографъ обладаетъ достаточнымъ тактомъ, то личность знаменитаго покойника предстанетъ передъ нами въ новомъ, свѣтлѣйшемъ ореолѣ. Если же, напротивъ, дѣло это маленькое, невидное, смутное или просто нехорошее, а біографъ вдобавокъ принадлежитъ къ тѣмъ изъ «близкихъ», отъ которыхъ г. Майковъ справедливо не ждетъ ничего путнаго, то, натурально, онъ только стащитъ покойника съ пьедестала. Можетъ быть, конечно, такъ и должно быть; можетъ быть, знаменитый покойникъ былъ помѣщенъ на пьедесталъ неправильно и, сообщая свои воспоминанія, публикуя переписку и проч., біографъ, самъ того не сознавая, даетъ матеріалы для поправки слишкомъ лестнаго суда людей, не знавшихъ дѣла. Конечно, все это можетъ быть. Но бѣда въ томъ, что при предположенныхъ нами условіяхъ, работа біографа будетъ неизбѣжно отличаться смутностью и всякаго рода пробѣлами и недомолвками. Въ качествѣ человѣка безтактнаго, онъ сообщитъ много лишняго, мелкаго, пустяковаго и просмотритъ много важнаго; а въ качествѣ служителя маленькаго, сумбурнаго или нехорошаго дѣла, признаваемаго имъ, однако, за большое, ясное и хорошее, броситъ на всю дѣятельность покойнаго неправильное освѣщеніе.
Возможны, разумѣется, и разные другіе типы біографій и воспоминаній; но этихъ нехитрыхъ предварительныхъ соображеній съ насъ будетъ достаточно, я думаю, чтобы обратиться къ біографіи Достоевскаго.
Позвольте сначала передать вамъ общее впечатлѣніе, которое оставила эта обширная книга лично во мнѣ, хотя, какъ я имѣю основаніе думать и какъ вы сами, вѣроятно, согласитесь, отнюдь не во мнѣ одномъ. Біографія открывается слѣдуюшими громкими словами г. Миллера: «Публика съ нетерпѣніемъ ждетъ жизнеописанія такъ недавно еще схороненнаго „властителя нашихъ думъ“ (употребляя выраженіе излюбленнаго Достоевскимъ поэта)». Я, разумѣется, не обратилъ никакого вниманія на эти превыспреннія слова, которыя такъ часто говорились о Достоевскомъ. Но когда я внимательно и съ величайшимъ интересомъ прочелъ всю книгу до послѣдней страницы (на которой, мимоходомъ сказать, совершенно неизвѣстно для чего, напечатано стихотвореніе Дурова «Изъ апостола Іоанна») и потомъ опять вернулся къ началу, то выспреннія слова меня поразили, — поразили, какъ рѣзкій контрастъ со всѣмъ содержаніемъ книги. «Властитель нашихъ думъ», — это вѣдь непремѣнно что-то мощное, и кто признавалъ власть Достоевскаго, тотъ, конечно, ждалъ, что біографія раскроетъ ему великую тайну этой власти или, по крайней мѣрѣ, дастъ полную картину властительнаго духа, покажетъ его во весь могучій ростъ. На самомъ же дѣлѣ, Достоевскій, какъ онъ выступаетъ изъ рамокъ біографіи, составленной гг. Миллеромъ и Страховымъ, можетъ возбуждать только чувство жалости. Дѣло не въ несчастіяхъ его дѣйствительно несчастно сложившейся жизни; не въ томъ, что онъ испыталъ и ужасы каторги, и униженіе творчества изъ-за куска хлѣба. Мы знаемъ примѣры мучениковъ, которыхъ мы не смѣемъ даже жалѣть: столь они возвышенны въ своемъ мученичествѣ. Достоевскій же, и помимо своей внѣшней исторіи, возбуждаетъ жалость, какъ характеръ, какъ умъ, какъ личность. Я совершенно увѣренъ, что къ такому результату придетъ всякій, даже самый горячій поклонникъ Достоевскаго, если онъ внимательно прочтетъ біографію и если, разумѣется, онъ настолько искренній человѣкъ, чтобы не лгать передъ самимъ собой ради какихъ-нибудь побочныхъ, политиканскихъ цѣлей.
Составители біографіи имѣли, повидимому, намѣреніе безхитростно собрать и опубликовать рѣшительно все, относящееся къ Достоевскому. Г. Миллеръ даже очень ворчитъ на тѣхъ, «кто считаетъ письма Достоевскаго или же свои воспоминанія о немъ своею частною собственностью». La propriété c’est le vol! напоминаетъ почтенный біографъ. Надо, однако, признаться, что и въ томъ, что составителямъ удалось добыть отъ собственниковъ, и въ томъ, что они великодушно пожертвовали изъ своей личной собственности на пользу общую, не мало лишняго. Я уже не говорю о томъ, что они, въ противность увѣщаніямъ г. Майкова, сообщаютъ адресы всѣхъ квартиръ, на которыхъ когда либо жилъ покойникъ. Не говорю и о той торопливости, съ которою г. Миллеръ ежеминутно выставляетъ самого себя для пополненія чужихъ неважныхъ сообщеній своими собственными, неважными въ превосходной степени. Вотъ, напримѣръ, братъ Достоевскаго сообщаетъ, что была у нихъ кормилица и разсказывала сказки и «нѣкоторыя сказки казались для насъ очень страшными». Г. Миллеръ къ этому извѣстію прибавляетъ отъ себя въ примѣчаніи: «Такъ какъ онѣ разсказывались въ темнотѣ, то этимъ, можетъ быть, и объясняется то, что Ѳ. М. въ дѣтствѣ боялся темноты (какъ самъ разсказывалъ)». Такихъ наивныхъ пустяковъ разсыпано въ книгѣ многое множество. Но вотъ цѣлый отдѣлъ біографическихъ матеріаловъ, который смѣло можно считать совершенно ненужнымъ. Была у Достоевскаго записная книжка, куда онъ заносилъ отрывочныя замѣчанія, отдѣльныя мысли, даже слова, вообще отмѣтки того, что во время изданія «Дневника писателя» приходило ему мелькомъ на умъ и подлежала развитію въ «Дневникѣ». Эту записную книжку господа составители напечатали. Получается, напримѣръ, слѣдующее: «Я вѣдь толкую о томъ, что, если возможно, бросить совсѣмъ текущее, а невозможно — сократить его до самаго крайняго минимума, до послѣдней нищеты, прибѣдниться, сѣсть у Европы на дорожкѣ, прося почти милостыньку, а межъ тѣмъ работать у себя на задахъ, поливать корни, ходить за ними, нѣжить, холить, все для корней, и помнить: Россія, положимъ, въ Европѣ, а главное въ Азіи. Въ Азію! въ Азію!» Подчеркнутыя мною слова содержатъ въ себѣ какую то мысль, очевидно очень занимавшую Достоевскаго, потому что черезъ нѣсколько строкъ читаемъ: «Мужикъ, пьянство, безсудноеть: пропадай все, буду и я кулакомъ. Правды нѣтъ. Востокъ, Азія, желѣзныя дороги, живемъ для Европы. Экономія. 4 вмѣсто 40, прибѣдниться, сѣсть на дорожкѣ. Петръ Великій сдѣлалъ бы». А на слѣдующей страницѣ опять: «Намъ нужно прибѣдниться, сѣсть на дорожкѣ! а межъ тѣмъ про себя внутри созидаться». Можетъ быть въ этихъ таинственныхъ словахъ заключается какая-нибудь очень цѣнная мысль, но въ такомъ видѣ, какъ она есть, она имѣетъ рѣшительно такое же значеніе, какъ «проба пера, проба пера, проба пера изъ гусинаго крыла». Потому что вѣдь и въ самомъ дѣлѣ это не больше, какъ проба пера и печатать ее, очевидно, не представлялось никакой надобности.
Нельзя однако сказать, чтобы записная книжка Достоевскаго ничего не уясняла. Но то, что она уясняетъ, способно возбудить именно только жалость къ высоко-талантливому покойнику. Она уясняетъ поразительную неподготовленность Достоевскаго къ той роли учителя и «властителя думъ», которая ему такъ усердно доселѣ навязывается, и которую онъ, къ несчастію, и самъ очень хотѣлъ играть. На поляхъ записной книжки значатся разныя рубрики: «финансы», «конституція», «землевладѣніе», опять «финансы», «экономическія реформы» и проч. Подъ рубрикой «землевладѣніе» читаемъ слѣдующую удивительную мысль: «главная причина, почему помѣщики не могутъ сойтись съ народомъ и достать рабочихъ — это потому, что они не русскіе, а оторванные отъ почвы европейцы». Встрѣчаются въ записной книжкѣ и вѣрныя и ясныя мысли, но поразителенъ тотъ наивно дѣловой видъ, съ которымъ «властитель думъ» записываетъ подъ рубрикой «вѣчныя экономическія реформы» такое, напримѣръ, открытіе: «Облегчить народъ, напримѣръ, уничтоженіемъ налога на соль. Гдѣ взять денегъ? Для этого непремѣнно и неотложно обложить налогомъ высшіе богатые классы и тѣмъ снять тягости съ бѣднаго класса». Записывая эту мысль (а то вѣдь забудешь, пожалуй), Достоевскій можетъ быть былъ серьёзно увѣренъ, что онъ выдумалъ такую новую штуку, до которой ни одинъ европеецъ не додумался. Или вотъ, подъ совсѣмъ неподходящей рубрикой «о финансахъ»: «Говорятъ: наше общество не консервативно. Правда, самый историческій ходъ вещей (съ Петра) сдѣлалъ его не консервативнымъ. А главное: оно не видитъ, что сохранять. Все у него отнято, до самой законной иниціативы. Всѣ нрава русскаго человѣка — отрицательныя. Дайте ему что положительнаго и вы увидите, что онъ будетъ тоже консервативенъ. Вѣдь было бы что охранять. Ее консервативенъ онъ потому, что нечего охранятъ (курсивъ Достоевскаго). Чѣмъ хуже, тѣмъ лучше, это вѣдь не одна только фраза у насъ, а, къ несчастію, самое дѣло». Въ словахъ этихъ очень ясно и наглядно выражена очень вѣрная мысль, но каково же было шатаніе властителя думъ, если, имѣя эту мысль я въ головѣ, и въ записной книжкѣ, онъ неустанно твердилъ, что надо «искать себя въ себѣ», а всякія тамъ реформы и «права» — чисто внѣшній вздоръ! Скажутъ, можетъ быть, что нечего иронизировать насчетъ «властителя думъ», всякій, дескать, знаетъ, что не познаніями своими «властвовалъ» Достоевскій, а чѣмъ-то другимъ. Я-то очень хорошо это знаю, но незачѣмъ тогда и навязывать Достоевскому роль представителя политической программы, незачѣмъ ему и самому было безпокоить себя такими вещами, какъ «финансы», «экономическія реформы», «конституція», «политика» и проч. Достовѣрно, во всякомъ случаѣ, что записная книжка Достоевскаго наполовину ничего не говоритъ уму и сердцу читателя, кромѣ развѣ «пробы пера», а наполовину рисуетъ покойника совсѣмъ не со стороны его «властительности». Человѣкъ, на склонѣ дней своихъ не выработавшій себѣ сколько-нибудь твердыхъ и серьёзныхъ политическихъ убѣжденій и, однако, разсуждающій на политическія темы — вотъ кто авторъ этой записной книжки. Можетъ быть это и хорошо съ какой-нибудь неизвѣстной мнѣ точки зрѣнія, но мощнаго духа въ записной книжкѣ все-таки нѣтъ. Пойдемъ искать его въ другихъ отдѣлахъ біографіи.
Въ жизни писателя наиболѣе можетъ быть любопытнымъ тотъ моментъ, когда въ немъ впервые проявляется жажда литературной дѣятельности и формируются его литературные вкусы. Въ Достоевскомъ они проснулись рано. Его первый романъ «Бѣдные люди», повидимому, задуманъ и начатъ еще въ инженерномъ училищѣ. Мы имѣемъ цѣлый рядъ относящихся къ этому времени писемъ его къ брату Михаилу, съ которымъ онъ всегда былъ въ самыхъ дружныхъ отношеніяхъ. Семнадцатилѣтній юноша, между прочимъ, пишетъ: «Не знаю, стихнутъ ли когда мои грустныя идеи? Одно только состояніе и дано въ удѣлъ человѣку: атмосфера души его состоитъ изъ сліянія неба съ землей; какое же противозаконное дитя человѣкъ; законъ духовной природы нарушенъ. Мнѣ кажется, что міръ нашъ — чистилище духовъ небесныхъ, отуманенныхъ грѣшною мыслью. Мнѣ кажется, міръ принялъ значеніе отрицательное и изъ высокой, изящной духовности вышла сатира. Попадись въ эту картину лицо, не раздѣляющее ни эффекта, ни мысли съ цѣлымъ, словомъ, совсѣмъ постороннее лицо, что же выйдетъ? Картина испорчена и существовать не можетъ!» И дальше, въ томъ же письмѣ: «У меня есть прожектъ сдѣлаться съумасшедшимъ. Пусть люди бѣсятся, пусть летать, пусть дѣлаютъ умнымъ. Ежели ты читалъ всего Гофмана, то навѣрно помнишь характеръ Альбани. Какъ онъ тебѣ нравится? Ужасно видѣть человѣка, у котораго во власти непостижимое, человѣка, который не знаетъ, что дѣлать ему, играетъ игрушкой, которая есть Богъ! Часто ли ты пишешь къ Куманинымъ?» и т. д. Эта придуманная, а не продуманная и не прочувственная, фальшивая, сумасбродная тирада не одиноко стоитъ въ письмахъ Достоевскаго къ брату. А вотъ образчикъ его литературно-критическихъ сужденій изъ другого, уже позднѣйшаго письма: «Гомеръ (баснословный человѣкъ, можетъ быть, какъ Христосъ, воплощенный Богомъ и къ намъ посланный) можетъ быть параллельно только Христу, а не Гёте. Вникни въ него, братъ, пойми Иліаду, прочти ее хорошенько (ты вѣдь не читалъ ея, признайся). Вѣдь въ Иліадѣ Гомеръ далъ всему древнему міру организацію и духовной, и земной жизни, совершенно въ такой же силѣ, какъ Христосъ новому. Теперь поймешь ли меня? Victor Hugo, какъ лирикъ, чисто съ ангельскимъ характеромъ, съ христіанскимъ младенческимъ направленіемъ поэзіи, и никто не сравнится съ нимъ въ этомъ, ни Шиллеръ (сколько ни христіанскій поэтъ Шиллеръ), ни лирикъ Шекспиръ, ни Байронъ, ни Пушкинъ. Я читалъ его сонеты на французскомъ. Только Гомеръ съ такою же не поколебимою увѣренностью въ призваніи, съ младенческимъ вѣрованіемъ въ Бога поэзіи, которому служитъ онъ, похожъ въ направленіи источника поэзіи на Victor’а Hugo, но только въ направленіи, а не въ мысли, которая дана ему природою, и которую онъ выражалъ, я и не говорю про это. Державинъ, кажется, можетъ стоять выше ихъ обоихъ въ лирикѣ».
Я отнюдь не забываю, что весь этотъ наборъ громкихъ словъ пишетъ юноша 17—18-ти лѣтъ, въ каковомъ возрастѣ въ доброе старое время было почти обязательно разглагольствовать на разныя романическія темы, прикидываться разочарованнымъ жизнью и проникающимъ въ самую глубокую глубь вещей. Теперь эта мода уже устарѣла, но тогда Достоевскій былъ подобенъ множеству другихъ юношей, тоже безъ всякаго резона и пониманія, толковавшихъ о какомъ-то «стенаньи оцѣпенѣлаго міра», о томъ, что «ни грустный романъ, ни укоръ не сжимаютъ моей груди» и прочее, тому подобное. Любопытно, однако, что біографы придаютъ какое-то значеніе всему этому напускному сумбуру. Вышеприведенныя размышленія о «чистилищѣ духовъ небесныхъ» и о томъ, что Державинъ, «кажется, выше Гомера и Victor’а Hugo», читатель получаетъ въ двухъ экземлярахъ: сначала ихъ приводитъ г. Миллеръ, а потомъ напечатаны и самыя письма цѣликомъ.
Но вотъ лѣтъ съ 22-хъ (съ 1843 года) въ письмахъ къ брату начинаетъ звучать совершенно опредѣленная нота, не имѣющая ничего общаго со «стенаніями оцѣпенѣлаго міра». Достоевскій предлагаетъ брату вмѣстѣ съ нимъ и съ нѣкіимъ Поттономъ перевести и издать романъ Евгенія Сю «Матильда». Надо замѣтить, что «Матильда» эта имѣла свою предварительную исторію. Часть ея уже была переведена и издана какимъ-то Серчевскимъ. Потомъ «нѣкто Черноглазовъ купилъ за 700 руб. асс. у Серчевскаго право продолжать переводъ „Матильды“ и уже переведенную первую часть». Но, удостовѣряетъ Достоевскій, «Черноглазовъ — un homme qui ne pense à rien, не имѣетъ ни денегъ, ни смысла. Переводъ же у него есть. Мы объявимъ о переводѣ, когда половина будетъ напечатана, и Черноглазовъ погибъ». При этомъ Достоевскій дѣлаетъ подробный разсчетъ барышей. Сообщаетъ онъ также, что сидитъ за переводомъ романа Бальзака: «самое крайнее мнѣ дадутъ за него 350 р. асс.» Дѣло «Матильды» почему-то лопнуло, но Достоевскій вслѣдъ затѣмъ предлагаетъ брату перевести и издать «Донъ-Карлоса» Шиллера, опять очень тщательно соображая барыши изданія. Потомъ онъ подбиваетъ издать нѣсколько пьесъ Шиллера, прибавляя: «малѣйшій успѣхъ и барышъ удивительный». Въ такомъ же письмѣ находимъ первыя свѣдѣнія о «Бѣдныхъ людяхъ». Свѣдѣнія, впрочемъ, довольно скудныя: «Я кончаю романъ въ объемѣ Eugénie Grandet. Романъ довольно оригинальный… Я чрезвычайно доволенъ романомъ моимъ не нарадуюсь. Съ него-то я деньги навѣрное получу». Ни о какихъ «стенаніяхъ» и тому подобныхъ ужасахъ нѣтъ уже и помину. Нѣтъ даже сообщеній о духовной сторонѣ дѣла, о томъ какъ писались «Бѣдные люди», «Голядкинъ» и другія произведенія этого времени, и что хотѣлъ ими сказать авторъ. Молодому, начинающему писателю, казалось бы, естественно было носиться съ тѣми идеями и чувствами, которыя онъ хочетъ воплотить въ образахъ. Въ письмахъ къ другу-брату можно бы было даже ожидать нѣкотораго пересола, нѣкоторой надоѣдливости въ этомъ отношеніи. Но ничего подобнаго нѣтъ. Мы слышимъ только одно: «Мнѣ въ „Отечести. Записки“ всегда доступъ; я всегда съ деньгами; а вдобавокъ пусть выйдетъ мой романъ, положимъ, въ августовскомъ номерѣ или въ сентябрѣ, я въ октябрѣ перепечатываю его на свой счетъ, уже въ твердой увѣренности, что романъ раскупятъ тѣ, которые покупаютъ романы. Къ тому же объявленія мнѣ не будутъ стоить ни гроша». — «Мой Голядкинъ пойдетъ въ 1,500 р. асс.» — «Самый малый доходъ можетъ дать на одну мою часть 100—150 руб. въ мѣсяцъ». Это назойливо-непріятная ноша осложняется только однимъ еще элементомъ — восторгами передъ самимъ собой и передъ своими успѣхами.
«Ну, братъ, никогда, я думаю, слава моя не дойдетъ до такой апогеи, какъ теперь. Всюду почтеніе неимовѣрное, любопытство насчетъ меня страшное. Я познакомился съ бездной народа самаго порядочнаго. Князь Одоевскій проситъ меня осчастливить своимъ посѣщеніемъ, а графъ С. рветъ на себѣ волосы. Панаевъ объявилъ ему, что есть такой талантъ, который ихъ всѣхъ въ грязь втопчетъ… Всѣ меня принимаютъ какъ чудо. Я не могу даже раскрыть рта, чтобы во всѣхъ углахъ не повторяли, что Доетоев. то-то сказалъ, Достоев. то-то хочетъ дѣлать…»
«Некрасовъ затѣялъ „Зубоскала“ — прелестный юмористическій альманахъ, къ которому объявленіе написалъ я. Объявленіе надѣлало шуму, ибо это первое явленіе такой легкости и такого юмору въ подобнаго рода вещахъ… За него взялъ я 20 рублей серебромъ. На дняхъ, не имѣлъ денегъ, зашелъ я къ Некрасову. Сидя у него, у меня пришла идея романа въ 9-ти письмахъ. Прійдя домой, я написалъ этотъ романъ въ одну ночь; величина его 1/2 печатнаго листа. Утромъ отнесъ къ Некрасову и получилъ за него 125 р. асс., то-есть мой листъ въ „Зубоскалѣ“ цѣнится въ 250 р. асс.»
«У меня бездна идей; и нельзя мнѣ разсказать что-нибудь изъ нихъ хоть Тургеневу, напримѣръ, чтобы назавтра почти во всѣхъ углахъ Петербурга не знали, что Достоевскій пишетъ вотъ то-то и то-то. Ну, братъ, еслибы я сталъ исчислять тебѣ всѣ успѣхи мои, то бумаги не нашлось бы столько. Я думаю, что у меня будутъ деньги».
«Явилась цѣлая тьма новыхъ писателей. Иные мнѣ соперники. Изъ нихъ особенно замѣчательны Герценъ и Гончаровъ. 1-й печатался, второй начинающій и не печатавшійся нигдѣ. Ихъ ужасно хвалятъ. Первенство остается за мной покамѣстъ и надѣюсь, что навсегда».
«Буду пользоваться обстоятельствами и пущу повѣсть на драку, кто больше? Стащу-то я денегъ ужь навѣрное порядочно?.
Года черезъ два приступлю къ полному изданію и тѣмъ чрезвычайно выиграю, ибо возьму деньги два раза и сдѣлаю себѣ извѣстность».
Довольно, я думаю. Скучно и тяжело выписывать эти наивно-грубые восторги и разсчеты, конечно, очень мало способствующіе удержанію Достоевскаго на пьедесталѣ «властителя нашихъ думъ». Не забудьте, что это пишетъ еще совсѣмъ молодой человѣкъ, которому надлежитъ, казалось бы, кипѣть идеальными порывами; тѣмъ болѣе, что этотъ молодой человѣкъ есть уже авторъ «Бѣдныхъ людей». Поневолѣ приходитъ въ голову вопросъ, съ которымъ восторженный Бѣлинскій обратился къ Достоевскому по поводу «Бѣдныхъ людей»: «Да вы понимаете ли сами, что вы это такое написали?» Но господа біографы даже не догадываются, что тащутъ «властителя» съ пьедестала и спокойно печатаютъ по два раза (сначала въ статьѣ г. Миллера, а потомъ въ самыхъ письмахъ) почти всѣ вышеприведенныя выходки и еще много другихъ, не пытаясь ихъ объяснить. Они признаютъ, впрочемъ, фактъ огромнаго самомнѣнія Достоевскаго, но находятъ, что оно имѣетъ свое оправданіе въ его огромныхъ силахъ. Кто говоритъ! Художественныя силы Достоевскаго были, конечно, очень большія, далеко выходящія изъ ряда, но есть разные способы проявленія и выраженія самомнѣнія, есть и разные способы утилизаціи большихъ силъ. И, повтора", все вышеприведенное отнюдь не рисуетъ Достоевскаго съ возвышенной стороны, потому что жажда карьеры, повидимому, была въ немъ самодовлѣющею; литературная карьера не представлялась ему ступенью къ болѣе широкой дѣятельности. Ничего подобнаго нѣтъ, по крайней мѣрѣ, въ письмахъ въ брату (а другихъ писемъ за это время въ біографическомъ сборникѣ не имѣется). Можно, пожалуй, сказать, что успѣхъ просто вскружилъ голову молодому человѣку. Отчасти это вѣрно, но дѣло въ томъ, что Бѣлинскій (а за нимъ и другіе), восторгнувшись сверхъ всякой мѣры «Бѣдными людьми», называлъ послѣдующія произведенія Достоевскаго «нервической чепухой» и говорилъ, что «каждое его новое произведеніе — новое паденіе». Достоевскій и самъ, какъ видно изъ писемъ, понималъ, что послѣ внезапнаго подъема съ «Бѣдными людьми», репутація его пошла на убыль. Но это не мѣшало ему оставаться при непомѣрно высокомъ мнѣніи о себѣ и высчитывать рубли серебряные и рубли ассигнаціями. Что касается до этого непріятно коробящаго, постояннаго перевода своихъ произведеній на рубли, то ему есть, повидимому, объясненіе въ давно всѣмъ извѣстной бѣдности Достоевскаго, когда онъ бѣдствовалъ до послѣдней крайности. Но тотъ періодъ, о которомъ у насъ до сихъ поръ шла рѣчь, былъ въ матеріальномъ отношеніи вовсе недуренъ. Будучи одинокимъ человѣкомъ, онъ получалъ 4,000 въ годъ отъ опекуна, да, сверхъ того, жалованье, а по выходѣ въ отставку — не малый по тогдашнему времени литературный гонораръ. Правда, онъ велъ очень безпорядочную жизнь, но все таки, значитъ, не бѣдностью были выработаны эти грубые разсчеты, наивно чередующіеся съ восторгами передъ самимъ собой.
Таковъ былъ Достоевскій въ молодые годы, въ пору торжества и радужныхъ надеждъ. Какъ же отразились или осложнились эти его качества въ болѣе зрѣломъ возрастѣ и въ годину печали? Къ сожалѣнію, мы не имѣемъ ни одного его письма съ каторги, и вообще весь этотъ періодъ освѣщенъ только отраженнымъ свѣтомъ тѣхъ Wahrheit und Dichtung, которыя даются «Записками изъ мертваго дома», да позднѣйшими воспоминаніями Достоевскаго, не всегда, какъ увидимъ, заслуживающими довѣрія. Но съ возвращенія изъ каторги, съ 1854 года, имѣется уже цѣлый рядъ писемъ къ братьямъ, къ барону Врангелю, къ А. Н. Майкову. Въ одномъ изъ писемъ къ барону Врангелю (изъ Семипалатинска), между прочимъ, читаемъ: «Надѣюсь написать романъ получше „Бѣдныхъ людей“. Вѣдь если позволятъ печатать (а я не вѣрю, слышите: не Еѣрю, чтобы этого нельзя было выхлопотать), вѣдь это гулъ пойдетъ, книга раскупится, доставитъ мнѣ деньги, значеніе, обратитъ на меня вниманіе правительства, да и возвращеніе придетъ скорѣй»; Тутъ же Достоевскій проситъ барона Врангеля передать его письмо генералу Тотлебену (нынѣ графу), съ которымъ онъ былъ когда-то знакомъ: «Отправьтесь къ нему лично и отдайте ему письмо мое наединѣ. Вы по лицу его тотчасъ увидите, какъ онъ это принимаетъ. Если дурно, то и дѣлать нечего… Если же вы по лицу его увидите, что онъ займется мною и выкажетъ много участія и доброты, — тогда будьте съ нимъ совершенно откровенны; прямо, отъ сердца войдите въ дѣло; разскажите ему обо мнѣ и скажите ему, что его слово теперь много значитъ, что онъ могъ бы попросить за меня у Монарха, поручиться (какъ знающій меня) за то, что я буду впередъ хорошимъ гражданиномъ, и вѣрно ему не откажутъ… Нельзя ли будетъ пустить въ ходъ стихотвореніе? Я читалъ въ газетахъ, что на обѣдѣ Майковъ говорилъ ему стихи… Ангелъ мой! не оставляйте меня, не доводите меня до отчаянія!.. Ради Христа, поговорите съ братомъ о денежныхъ дѣлахъ моихъ. Уговорите его помочь мнѣ въ послѣдній разъ. Поймите, въ какомъ я положеніи. Не оставляйте меня. Вѣдь такія обстоятельства, какъ мои, только разъ въ жизни и бываютъ. Когда же и выручать друзей, какъ не въ такое время».
Обстоятельства Достоевскаго были въ это время дѣйствительно очень критическія: онъ хлопоталъ о дальнѣйшемъ облегченіи своей участи и собирался жениться. Такая комбинація дѣйствительно «только разъ въ жизни» съ нимъ и была. Но, увы! не разъ и не десять разъ приходилось ему еще просить того или другого «ангела» или «единственнаго» выручить его «въ послѣдній разъ». Я не буду дѣлать выписокъ. Письма Достоевскаго переполнены подобными просьбами, выраженными часто въ такихъ формахъ, что вчужѣ обидно становится за писателя, составляющаго одну изъ гордостей русской литературы. Это обидное чувство впрочемъ очень сложно. Иногда Достоевскій попадалъ въ тяжелыя условія по причинамъ, которыя дѣлаютъ ему только честь. Такъ, взявъ на себя послѣ смерти брата Михаила, его долги, онъ долженъ былъ буквально бѣгать отъ кредиторовъ, испытывая при этомъ не мало всякаго рода униженій. Но иногда ему приходилось туго отъ собственнаго его легкомыслія и слабости. Такъ ему случалось за-границей играть въ рулетку, причемъ онъ то выигрывалъ до 10,000 франковъ, то спускалъ все, такъ что приходилось нести женино платье въ закладъ. Но независимо отъ разнообразія мотивовъ его постоянныхъ просьбъ о помощи «въ послѣдній разъ», крайне тяжелое впечатлѣніе производитъ тонъ этихъ просьбъ и сопровождающіе ихъ разсчеты: сколько Тургеневу платятъ въ журналахъ за листъ и сколько ему, Достоевскому, сколько стоитъ листъ «Русскаго Вѣстника» и сколько — листъ «Зари» или «Свѣточа» и проч. Непріятнѣе всего можетъ быть то, что изъ этого же сомнительнаго источника Достоевскій черпаетъ и мѣрило для нравственной оцѣнки людей. Такъ однажды онъ пишетъ: «Катковъ такой человѣкъ, что я очень боюсь теперь, чтобы онъ, припомнивъ прошлое, не отказался высокомѣрно теперь отъ предлагаемой мною повѣсти и не оставилъ меня съ носомъ»[1]. А черезъ нѣсколько времени, когда г. Катковъ прислалъ денегъ, Достоевскій восклицаетъ: «Что за превосходный человѣкъ! Это съ сердцемъ человѣкъ!»
Вы видѣли, что наклонность переводить плоды своего вдохновенія и свои отношенія къ людямъ на рубли была въ Достоевскомъ и въ то время, когда острые когти нужды еще его не укротили. Но принимая даже всѣ поправки и смягченія, какія только могутъ быть сдѣланы въ виду послѣдующихъ тяжелыхъ условій жизни Достоевскаго, вы все-таки напрасно будете искать тутъ чего нибудь «властительнаго», возвышеннаго, сильнаго. Несчастный человѣкъ и вмѣстѣ съ тѣмъ слабый человѣкъ, человѣкъ, котораго жалко — вотъ самое благопріятное для Достоевскаго сужденіе, какое можетъ быть составлено на основаніи его писемъ; самое благопріятное, потому что болѣе строгій судья, и особенно изъ тѣхъ, которые говорятъ: «ищи себя въ себѣ», можетъ найти обильные матеріалы для гораздо болѣе жесткаго приговора…
Но мимо все это. Достоевскій вѣдь былъ человѣкъ идеи. Пуcть бы онъ былъ еще болѣе слабъ и даже прямо жалокъ въ своихъ личныхъ житейскихъ отношеніяхъ; есть область, гдѣ онъ безупречно чистъ и силенъ — область мысли и общественной дѣятельности. Тутъ-то онъ и былъ «властителемъ нашихъ думъ». Желательно, конечно, чтобы люди не раздвоились, чтобы вожди духовной сферы и въ своихъ житейскихъ дѣлахъ являли образцы высокаго и мощнаго. Но что же дѣлать! Достоевскій не первый и не послѣдній изъ тѣхъ, въ чьей груди живутъ «zwei Seelen». Онъ во всякомъ случаѣ побывалъ на каторгѣ и уже тѣмъ самымъ засвидѣтельствовалъ, что было въ немъ нѣчто и кромѣ разсчета рублей и самомнѣнія. Независимо отъ каторги, онъ былъ писатель, и притомъ не довольствовался въ своей литературной дѣятельности удовлетвореніемъ только своей личной потребности творчества; нѣтъ, онъ былъ проводникомъ идей, какъ въ своихъ художественныхъ произведеніяхъ, такъ и въ невидной, черной журнальной работѣ. Четыре раза («Время», «Эпоха», «Гражданинъ», «Дневникъ писателя») выступалъ онъ на журнальное поприще, и здѣсь-то и надо искать матеріаловъ для пьедестала «властителя нашихъ думъ»…
Такъ скажете вы, можетъ быть; но вы не потребуете отъ меня анализа идей и характера творчества Достоевскаго. Это не входитъ въ мою теперешнюю задачу, да и было уже сдѣлано въ вашемъ журналѣ, въ статьѣ «Жестокій талантъ». Я долженъ довольствоваться исключительно матеріалами біографіи. И къ сожалѣнію, что касается идейной стороны, господа біографы сдѣлали все возможное, чтобы ничего въ этомъ отношеніи не разъяснить и все спутать. Единственный уловимый результатъ всей ихъ работы опять-таки чисто отрицательный: титулъ «властителя» не идетъ къ Достоевскому. По крайней мѣрѣ, біографы такъ расположили и освѣтили свой матеріалъ, что и въ этомъ отношеніи знаменитый покойникъ можетъ возбуждать только жалость.
Біографовъ два. Г. Миллеръ разсказываетъ исторію Достоевскаго до 1861 г., когда Достоевскій основалъ, вмѣстѣ съ братомъ, журналъ «Время» — разсказываетъ но матеріаламъ, въ значительной части тутъ же, въ этой же біографіи напечатаннымъ доляостію. Г. Страховъ сообщаетъ дальнѣйшую исторію, главнымъ образомъ, по своимъ личнымъ воспоминаніямъ. Сообразно этому различествуютъ и пріемы біографовъ съ внѣшней стороны, г. Миллеръ, собственно говоря, не пишетъ, а жуетъ, заставляя васъ по два раза читать письма Достоевскаго и излагая свой предметъ какъ бы съ нѣкоторымъ косноязычіемъ. Разсказъ г. Страхова, напротивъ, отличается литературными достоинствами. Но по внутреннему содержанію обѣ эти половины біографія имѣютъ въ себѣ много общаго. И г. Миллеръ и г. Страховъ въ точности исполняютъ пророчество г. Майкова — «болѣе высказывая себя, нежели изображая его». Оба хлопочутъ pro domo sua. Г. Миллеръ все не можетъ забыть, какъ неласково отнесся къ его первому литературному произведенію Добролюбовъ и, разсказавъ эту исторію (безъ именъ, впрочемъ), прибавляетъ: каково же было жить въ такое время Достоевскому! Г. Страховъ тоже не можетъ забыть, что по случаю одной его статьи во «Времени» была заподозрѣна его благонамѣренность; поэтому онъ обязательно сообщаетъ, что былъ воспитанъ въ патріотическихъ чувствахъ и всегда писалъ очень хорошія статьи противъ нигилистовъ, что статьи эти хвалили и Аполлонъ Григорьевъ, и Достоевскій и проч., и проч. Все это довольно смѣшно и надоѣдливо, но большой бѣды еще не составляетъ. Бѣда и не въ томъ, что оба біографа желаютъ воспользоваться случаемъ для возвеличенія своего направленія. Это дѣло, пожалуй, законное, но надо умѣть его дѣлать, а этого-то умѣнья у біографовъ и не хватаетъ. Прежде всего, самое это ихъ направленіе, несмотря на разныя многословныя разъясненія, остается двусмысленнымъ и несправедливымъ, потому что нельзя же въ самомъ дѣлѣ видѣть что-нибудь опредѣленное въ такой, напримѣръ, вѣроятно очень глубокомысленной фразѣ г. Страхова: «Что либералъ до сущности дѣла долженъ быть въ большинствѣ случаевъ консерваторомъ, а не прогрессистомъ и ни въ какомъ случаѣ не революціонеромъ — это едва ли многіе знаютъ и ясно понимаютъ. Такой настоящій либерализмъ Ѳедоръ Михайловичъ сохранялъ до конца своей жизни, какъ долженъ его сохранять всякій просвѣщенный и не ослѣпленный человѣкъ». Что касается пониманія біографами чужихъ направленій и умоположеній, то образчикомъ можетъ служить слѣдующее разсужденіе г. Миллера. Нужно ему доказать неустойчивость мнѣній Бѣлинскаго. Пожалуй, тутъ и доказывать нечего, потому что кто же не знаетъ, что «у Бѣлинскаго одновременно сказывались различныя теченія мысли». Но г. Миллеръ вспоминаетъ по этому случаю разсказъ Достоевскаго о томъ, какъ Бѣлинскій любилъ смотрѣть на строившуюся тогда николаевскую желѣзную дорогу и этимъ «отводить себѣ душу»; а затѣмъ прибавляетъ уже отъ себя: «Подобныя восторженныя отношенія къ капиталистическому предпріятію, конечно, мудрено бы было найти у истаго соціалиста». Выходитъ звучно, рѣшительно и не умно. Не говоря о томъ, въ какой мѣрѣ именно Николаевской дорогѣ приличествуетъ наименованіе «капиталистическаго предпріятія», г. Миллеръ немножко забываетъ, что всякая желѣзная дорога есть улучшенный путь сообщенія, независимо отъ того, капиталистическое она предпріятіе или иное. Весьма поэтому простительжо было даже «нашему соціалисту» радоваться въ бездорожные сороковые годы тому, что онъ можетъ быстро получать письма, книги, газеты, да и самъ съѣздить изъ Петербурга въ Москву или обратно. Столь простое объясненіе противно глубокому уму г. Миллера: веревка, говоритъ онъ, пустяки, «веревка — вервіе простое». А, впрочемъ, онъ и относительно «вервія» не очень силенъ. Не мѣшало бы ему знать, что нынѣшній соціализимъ и соціализмъ временъ Бѣлинскаго разнствуютъ; пусть онъ, напримѣръ, припомнитъ отношеніе одного изъ тогдашнихъ учителей соціализма, Сенъ-Симона, къ улучшеннымъ путямъ сообщенія вообще и роль сенъ-симонистовъ Перейръ въ постройкѣ французскихъ желѣзныхъ дорогъ.
Столь глубокомысленно понимая свое собственное и чужія направленія, біографы естественно путаются въ своемъ глубокомысліи и тискаютъ, и комкаютъ бѣднаго Достоевскаго безъ всякой церемоніи. Въ этомъ, впрочемъ, имъ значительно помогаетъ самъ Достоевскій, какъ прямо смутностью многихъ своихъ взглядовъ, такъ и косвенно тѣмъ, что пристрастился къ воспоминаніямъ тогда, когда въ немъ значительно ослабѣла самая способность воспоминанія. Больной, раздраженный, страдавшій эпилепсіей, самъ часто жаловавшійся на слабость памяти, онъ въ послѣднее время своей жизни охотно обращался къ прошлому и часто нетолько не вѣрно освѣщалъ свои и чужіе поступки, слова и мысли, но просто говорилъ то, чего не было и быть не могло. Всѣ эти воспоминанія, сохранившіяся въ «Дневникѣ писателя» въ позднѣйшихъ письмахъ и въ неизвѣстной мнѣ, часто цитируемой г. Миллеромъ автобіографіи, продиктованной Достоевскимъ для заграничнаго изданія, біографы собираютъ тщательно, но безъ всякой критики.
Надо замѣтить, что біографы отлично знаютъ и не могутъ, конечно, не знать объ этой слабости памяти Достоевскаго. Такъ въ «Дневникѣ писателя» за 1877 годъ Достоевскій разсказываетъ, какъ онъ писалъ «Бѣдныхъ людей»; г. Миллеръ дѣлаетъ ври этомъ одну поправку совершенно ничтожнаго свойства (относительно того, сколько времени прошло съ выхода Достоевскаго въ отставку), замѣчая: «память нѣсколько измѣнила Ѳедору Михайловичу». Но затѣмъ Достоевскій пишетъ: «Въ началѣ зимы я началъ вдругъ „Бѣдныхъ людей“, мою первую повѣсть, до тѣхъ поръ ничего не писавши». Это уже крупная неправда. Имѣются достовѣрныя свидѣтельства, основанныя отчасти на словахъ самого же Достоевскаго, что «Бѣдныхъ людей» онъ писалъ не «вдругъ», а очень долго, нѣсколько разъ передѣлывалъ ихъ и началъ еще въ инженерномъ училищѣ. Г. Миллеръ спрашиваетъ: «Неужели намять могла въ такой степени измѣнить Ѳ. М.? Или можетъ быть онъ уничтожалъ то, что было написано въ училищѣ и принялся съизнова писать „Бѣдныхъ людей“, уже по выходѣ въ отставку?» Но и это соображеніе къ дѣлу не идетъ, потому что въ «Дневникѣ писателя» Достоевскій утверждаетъ, будто онъ вдругъ началъ «Бѣдныхъ людей», до тѣхъ поръ ничего не писавши. А писалъ онъ въ училищѣ, кромѣ романа, еще драмы, о чемъ самъ тогда же сообщалъ письменно брату. Ясно, что онъ многое просто передѣлалъ. Но у людей, съ богатымъ воображеніемъ автора «Преступленія и наказанія», слабость памяти едва ли можетъ выразиться только отрицательнымъ результатомъ, забвеніемъ; воображеніе, естественно, должно было пополнять пробѣлы памяти. И дѣйствительно, Достоевскій часто нетолько забываетъ то, что было, но и утверждаетъ то, чего не было. Такъ онъ продиктовалъ, между прочимъ, для своей заграничной автобіографіи, что, смягчая присужденное ему по дѣлу Петрашевскаго наказаніе, императоръ Николай «пожалѣлъ въ Достоевскомъ (автобіографія написана въ третьемъ лицѣ) его молодость и талантъ». Не говоря о томъ, что Дурову, присужденному къ одинаковому съ Достоевскимъ наказанію, было сдѣлано совершенно такое же смягченіе, объ участіи императора Николая къ таланту Достоевскаго не имѣется рѣшительно никакихъ свѣдѣній. Весьма возможно, что императоръ пожалѣлъ молодость Достоевскаго, какъ и многихъ другихъ участниковъ въ дѣлѣ Петрашевскаго (между ними онъ былъ, впрочемъ, далеко не младшій, ему было 27 лѣтъ), но чтобы ему былъ даже просто извѣстенъ талантъ Достоевскаго, объ этомъ не знаетъ никто, кромѣ самого Достоевскаго. Ясно, что это незаконный плодъ слабой памяти и сильнаго воображеніи. Или, напримѣръ, такой эпизодъ, свидѣтельствующій кстати о довѣрчивости біографовъ. Однажды, полемизируя съ Достоевскимъ, г. Градовскій упомянулъ къ чему-то, что Россія служила политикѣ Меттерниха и что это не хорошо. Достоевскій съ чрезвычайною горячностью возразилъ въ «Дневникѣ», что его учить нечего, что онъ въ свое время сильнѣе и лучше г. Градовскаго осуждалъ меттерниховщину, за что дорого поплатился. Сорвались ли эти слова у него въ жару полемики въ какомъ-нибудь общемъ смыслѣ или ему тутъ же и вообразилось, что онъ въ самомъ дѣлѣ поплатился за Меттерниха, но только съ тѣхъ поръ онъ на этомъ и утвердился. А изъ его словъ уже и г. Миллеръ утверждаетъ, что однимъ изъ обвинительныхъ пунктовъ противъ Достоевскаго по дѣлу Петрашевскаго были разсужденія о томъ, что Россія служитъ политикѣ Меттерниха. Г. Миллеръ не только утверждаетъ это, но и дѣлаетъ выводъ, что разсужденія эти «находились въ несомнѣнной связи съ славянофильскими задатками Достоевскаго». Почему это несомнѣнно, то есть почему только славянофилъ можетъ не одобрить служеніе политикѣ Меттерниха, этого г. Миллеръ, конечно, не знаетъ. Любопытно, однако что, г. Миллеръ пользуется этимъ случаемъ, чтобы подтрунить надъ г. Градовскимъ. Еще любопытнѣе то, что г. Миллеръ самъ говоритъ, что слѣдственное дѣло ничего не говоритъ объ этомъ воображаемомъ преступленіи Достоевскаго. Но этого мало. Ни въ приговорѣ, очень подробно исчисляющемъ вины Достоевскаго, ни въ чьихъ бы то ни было воспоминаніяхъ ни однимъ словомъ не поминаются сужденія о политикѣ Меттерниха, да и самъ Достоевскій до вышесказаннаго полемическаго эпизода никогда объ этомъ не говорилъ. А г. Миллеръ принимаетъ эти слова въ серьёзъ…
Обратимся къ отношенію Достоевскаго къ Бѣлинскому и къ его участію въ дѣлѣ Петрашевскаго, къ мнѣніямъ его духовной жизни безспорно высокой важности, и посмотримъ, что даетъ намъ въ этомъ отношеніи біографія.
Въ одномъ изъ писемъ къ г. Страхову изъ-за-границы (1871 года) Достоевскій пишетъ: «Бѣлинскій (котораго вы до сихъ поръ еще цѣните) именно былъ немощенъ и безсиленъ талантишкомъ, а потому и проклялъ Россію и принесъ ей сознательно столько вреда». Въ слѣдующемъ письмѣ, отвѣчая на возраженіе г. Страхова, Достоевскій выражается еще круче. «Если бы Бѣлинскій,
Грановскій и вся эта (сволочь, должно быть; la propriété c’est le vol, говоритъ г. Миллеръ, и я не хочу, чтобы эта „сволочь“ Достоевскаго была украдена у русскаго читателя) поглядѣли теперь, то сказали бы: „Нѣтъ, мы не о томъ мечтали, нѣтъ, это уклоненіе; подождемъ еще, явится свѣтъ и воцарится прогрессъ, и человѣчество перестроится на здравыхъ началахъ и будетъ счастливо“! Они никогда бы не согласились, что разъ ступивъ на эту дорогу, никуда больше не придешь, какъ къ коммунѣ и къ Феликсу Піа. Они до того были тупы, что и теперь бы, уже послѣ событія, не согласились бы и продолжали мечтать. Я обругалъ Бѣлинскаго болѣе какъ явленіе русской жизни, нежели какъ лицо. Это было самое смрадное, тупое и позорное явленіе русской жизни. Одно извиненіе — въ неизбѣжности этого явленія. И увѣряю васъ, что Бѣлинскій помирился бы теперь на такой мысли: „А вѣдь это оттого не удалось коммунѣ, что она все-таки прежде всего была французская, т. е. сохраняла въ себѣ заразу національности. А потому надо пріискать такой народъ, въ которомъ нѣтъ ни капли національности и который способенъ бить, какъ я, по щекамъ свою мать (Россію)“. И съ пѣной у рта бросился бы вновь писать поганыя статьи свои, позоря Россію, отрицая великія явленія ея (Пушкина) — чтобъ окончательно сдѣлать Россію вакантною націею, способною стать во главѣ общечеловѣческаго дѣла. Іезуитизмъ и ложь нашихъ передовыхъ двигателей онъ принялъ бы со счастьемъ. Вы никогда его не знали, а я зналъ и видѣлъ, и теперь осмыслилъ вполнѣ. Этотъ человѣкъ ругалъ мнѣ христіанство, и между тѣмъ никогда онъ не былъ способенъ самъ себя и всѣхъ двигателей всего міра сопоставить со Христомъ для сравненія. Онъ не могъ замѣтить того, сколько въ немъ и въ нихъ мелкаго самолюбія, злобы, нетерпѣнія, раздражительности, подлости, а главное, самолюбія. Онъ не сказалъ себѣ никогда: что же мы поставимъ вмѣсто него? Неужели себя, тогда какъ мы такъ гадки? Нѣтъ, онъ никогда не задумался надъ тѣмъ, что онъ самъ гадокъ; онъ былъ доволенъ собой въ высшей степени, и это было уже личная, смрадная, позорная тупость. — Вы говорите, онъ былъ талантливъ? Совсѣмъ нѣтъ».
Какая бы доля правды или лжи ни заключалась въ показаніяхъ Достоевскаго, но вы видите, что самъ онъ относится къ Бѣлинскому съ такою злобною ненавистью, съ такою наглядною пѣною у рта, какую даже рѣдко встрѣтить можно. Такъ было въ 1871 году. Но подвигаясь по матеріаламъ біографіи отъ этого года назадъ, въ глубь временъ, мы встрѣтимъ все болѣе и болѣе лестные отзывы о Бѣлинскомъ. Въ 1862 году, въ объявленіи о подпискѣ на «Время», Достоевскій писалъ между прочимъ: «Еслибъ Бѣлинскій прожилъ еще годъ, онъ бы сдѣлался славянофиломъ, т. е. попалъ бы изъ огня да въ полымя; ему ничего не оставалось болѣе; да сверхъ того онъ не боялся, въ развитіи своей мысли, никакого полымя. Слишкомъ ужь много любилъ человѣкъ! Многіе изъ теперешнихъ стоятъ на той же точкѣ, на которой остановился Бѣлинскій, хотя и увѣряютъ себя, что ушли дальше».
Ну, а раньше мы уже не встрѣчаемъ иныхъ отзывовъ о Бѣлинскомъ, какъ «благородный человѣкъ» и т. п. Несомнѣнно одно изъ двухъ: или Бѣлинскій совсѣмъ не имѣлъ съ Достоевскимъ тѣхъ разговоровъ, какіе послѣдній ставилъ ему потомъ въ счетъ, или Достоевскій принималъ эти разговоры совсѣмъ не такъ, какъ представлялись они ему въ 1871 году и позже, въ «Дневникѣ писателя». Но мы имѣемъ самыя опредѣленныя указанія, собственныя удостовѣренія Достоевскаго, что когда-то, какіе-то рѣзкіе перевороты въ его взглядахъ на различныя вещи были. Такъ, по свидѣтельству г. Страхова, лѣтомъ 1862 г. онъ «поѣхалъ въ Парижъ, а потомъ въ Лондонъ, гдѣ видѣлся съ Герценомъ, какъ самъ о томъ упоминаетъ въ е Дневникѣ» «Гражданина». Къ Герцену онъ тогда относился очень мягко, и его «Зимнія замѣтки» отзываются нѣсколько вліяніемъ этого писателя". Между тѣмъ въ 1868 г., будучи въ Швейцаріи и узнавъ. что за нимъ почему-то слѣдятъ и въ чемъ-то подозрѣваютъ, онъ пишетъ г. Страхову: «каково же вынесть человѣку чистому, патріоту, предавшемуся до измѣны своимъ прежнимъ убѣжденіямъ, обожающему Государя, — каково вынести подозрѣніе въ какихъ-нибудь сношеніяхъ съ какими-нибудь полячишками или съ „Колоколомъ“… Руки отваливаются невольно служить имъ. Кого они ни просмотрѣли у насъ, изъ виновныхъ, а Достоевскаго подозрѣваютъ!» Мысль эта до того тревожила Достоевскаго, что, поговоривъ о разныхъ разностяхъ, онъ вновь возвращается къ ней въ постскриптумѣ: «Не обратиться-ли мнѣ къ какому-нибудь лицу, не попросить-ли о томъ, чтобъ меня не подозрѣвали въ измѣнѣ отечеству и въ сношеніяхъ съ полячишками и не перехватывали моихъ писемъ? Это отвратительно! Но вѣдь они должны же знать, что нигилисты, либералы-современники еще съ третьяго года въ меня грязью кидаютъ за то, что я разорвалъ съ ними, ненавижу полячишекъ и люблю отечество…»
Дѣло ясное, кажется, что Достоевскій пережилъ не одинъ переломъ въ своей жизни. Дѣло настолько ясно, что біографы сами его поневолѣ отмѣчаютъ. Но вмѣстѣ съ тѣмъ имъ хочется доказать, что Достоевскій чуть не въ утробѣ матери былъ не то чтобы славянофиломъ, не то чтобы западникомъ, а тою серединою на половинѣ, которую, кажется, самъ онъ назвалъ «почвенникомъ» и которая нынѣ представляется въ литературѣ гг. Миллеромъ и Страховымъ. Вслѣдствіе этого, процессъ духовнаго развитія Достоевскаго остается рѣшительно безъ всякаго объясненія. Вмѣсто того, чтобы признать очевидные факты во всей ихъ полнотѣ и рѣзкости (ну, хоть выразительный фактъ участія въ дѣлѣ Петрашевскаго) и добросовѣстно изслѣдовать ихъ со всѣхъ сторонъ, они тянутъ свою собственную канитель «почвенности», не замѣчая, что тутъ уже они до забвенія всякихъ границъ «болѣе высказываютъ себя, чѣмъ изображаютъ его». Г. Миллеръ очень толчется надъ ролью Достоевскаго въ кружкѣ Бѣлинскаго и потомъ въ дѣлѣ Петрашевскаго, но именно только толчется и, вопреки правилу толцытеея и отверзется", ничего не отверзается ни ему самому, ни читателямъ. Оно и понятно. Вы видѣли, что даже въ сужденіяхъ о Меттернихѣ онъ видитъ «славянофильскіе задатки» и очень ему хочется доказать, что задатки эти Достоевскій внесъ въ кружокъ петрашевцевъ, какъ свое, оригинальное, прирожденное, изъ материнской утробы вынесенное. Но тутъ же ему приходится сознаться, что среди петрашевцевъ не было ни славянофиловъ, ни западниковъ, не было даже зачатковъ такого раздѣленія. Затѣмъ, еще до дѣла Петрашевскаго, г. Миллеру встрѣчаются очень веселыя, разбитныя насмѣшки Добровольскаго надъ славянофилами. Г. Миллеръ ни мало этимъ не смущенъ: это, говоритъ, ничего, это такъ, мимоходомъ, мимолетное вліяніе Бѣлинскаго; но, говоритъ, и Достоевскій въ свою очередь вліялъ на Бѣлинскаго. Послѣднее, конечно, очень сомнительно, ибо Бѣлинскій былъ уже зрѣлымъ человѣкомъ, когда Достоевскій малчишески радовался, что его приглашаетъ въ гости князь Одоевскій и желаетъ съ нимъ познакомиться графъ С. (Соллогубъ, очевидно). Да и въ обстоятельной біографіи Бѣлинскаго, составленной г. Пыпинымъ, никакихъ слѣдовъ вліянія Достоевскаго не имѣется. Но допуская даже извѣстное вліяніе романиста и критика, надо же это дѣло разобрать, а не такъ, какъ у г. Миллера: быкъ реветъ, медвѣдь реветъ, а кто кого деретъ, самъ чортъ не разберетъ…
Можно съ утвердительностью сказать, что интереснѣйшіе и важнѣйшіе моменты жизни Достоевскаго, попавшіе, къ сожалѣнію, на обработку г. Миллеру, совершенно пропали. По всѣмъ видимостямъ, ни въ кружкѣ Бѣлинскаго, ни въ дѣлѣ Петрашевскаго Достоевскій не игралъ опредѣленной, выдающейся роли, но его собственная душевная жизнь за это важное время остается вполнѣ неизвѣстною.
Г. Страховъ ведетъ свое дѣло благообразнѣе, по крайней мѣрѣ, въ томъ отношеніи, что мы отъ него нѣчто узнаемъ по части исторіи духовнаго развитія Достоевскаго. Узнаемъ мы прежде всего, что выступая въ 1861 году на журнальное поприще въ качествѣ негласнаго редактора «Времени» (оффиціальнымъ редакторомъ былъ его братъ), Достоевскій не имѣлъ еще вполнѣ опредѣленныхъ политическихъ и философскихъ убѣжденій. Приведя написанное Достоевскимъ объявленіе о журналѣ "Время, г. Страховъ, какъ одну изъ отличительныхъ его чертъ, отмѣчаетъ «неопредѣленность тѣхъ началъ, принциповъ, на которые оно ссылается». Это очень справедливо, но едва ли справедливо мнѣніе г. Страхова, что «такъ и слѣдовало этому быть при исходной точкѣ и умственномъ настроеніи Достоевскаго». Конечно, разъ умственное настроеніе человѣка страдаетъ неопредѣленностью, такъ неопредѣленность эта должна обнаружиться; но позволительно думать, что писатель, выступающій на журнальное поприще съ громко провозглашаемымъ новымъ направленіемъ, долженъ имѣть объ немъ полное и ясное понятіе. Г. Страховъ имѣетъ впрочемъ на этотъ счетъ оригинальный взглядъ. Такъ ему очень нравятся излюбленныя выраженія Достоевскаго: «оторвались отъ своей почвы», «искать своей почвы». И нравятся вотъ почему: «Выраженіе это, очень образное и живое, имѣло ту выгоду, что было въ тоже время очень обще, не указывало прямо опредѣленнаго принципа». Что хорошаго въ неясности или неопредѣленности мысли человѣка, выступающаго научать другихъ — это дѣло темное, которое, впрочемъ, намъ можетъ быть еще раскроется. Г. Страховъ разсказываетъ, что въ редакціи «Времени» «происходили безконечные споры и дѣлались попытки ежедневно перестроивать или исправлять свое міросозерцаніе чуть не съ самыхъ основъ». Самъ Достоевскій, кромѣ неясности мысли, страдалъ еще слабостью знаній. Такъ ему случалось иногда открывать давно открытую Америку и когда ему это указывали, онъ, по словамъ г. Страхова, "откровенно признавался: "я этого не зналъ ". Біографъ сообщаетъ еще слѣдующую любопытную черту: «Ѳедоръ Михайловичъ любилъ эти (отвлеченные) вопросы: о сущности вещей и о предѣлахъ знанія, и помню какъ его забавляло, когда я подводилъ его разсужденія подъ различные взгляды философовъ, извѣстные намъ изъ исторіи философіи. Оказывалось, что новое придумать трудно, и онъ шутя утѣшался тѣмъ, что совпадаетъ въ своихъ мысляхъ съ тѣмъ или другимъ великимъ мыслителемъ». Гораздо позже, уже въ то время, когда Достоевскій былъ соредакторомъ кн. Мещерскаго по «Гражданину», онъ требовалъ, чтобы г. Страховъ больше писалъ, и когда тотъ возразилъ ему, что "у него мало мыслей для того, чтобы такъ много писать^, Достоевскій отвѣтилъ: «какъ, мало мыслей? да половина моихъ взглядовъ — ваши взгляды»!
Все это, разумѣется, пересыпано похвалами высокимъ качествамъ ума и сердца Достоевскаго, но не кажется ли вамъ все-таки, что г. Страховъ самымъ рѣшительнымъ образомъ тащитъ «властителя нашихъ думъ» съ пьедестала? Вѣроятно, многимъ фигура Достоевскаго представлялась грандіознѣе, значительнѣе, чѣмъ этотъ вспоминаемый г. Страховымъ человѣкъ, выступающій проповѣдникомъ неясной мысли, открывающій давно открытыя Америки и на половину заимствующій свои взгляды у г. Страхова. Неясно понималъ, мало зналъ, но подъ конецъ кое-чему у г. Страхова научился — вотъ результатъ. И замѣтьте, что это единственный осязательный выводъ, какой вы можете сдѣлать изъ біографіи. (Я не говорю, разумѣется, о высокомъ талантѣ Достоевскаго, о которомъ всѣ мы и безъ біографіи знаемъ). Вы получаете такимъ образомъ довольно точное понятіе о Достоевскомъ, какимъ онъ былъ «при исходной точкѣ», хотя ему уже шелъ тогда пятый десятокъ лѣтъ. Но что же дальше? Въ тѣ времена къ Достоевскому относились, какъ къ писателю съ крупнымъ, хотя и не ровнымъ художественнымъ дарованіемъ, что вполнѣ совмѣстимо съ указанными г. Страховымъ пробѣлами по части мыслей. Но вѣдь потомъ изъ Достоевскаго, говорятъ, выработался «духовный вождь русскаго народа». Не будемъ спорить, былъ онъ такимъ вождемъ или нѣтъ (оно даже какъ-то и смѣшно объ этомъ спорить); пусть такъ, но покажите же намъ, какъ это вышло, какъ вождь выработался. На этотъ счетъ біографія намъ не даетъ ничего, но за то путаетъ много. Вотъ обращикъ.
Въ 1867 году Достоевскій уѣхалъ за-границу, гдѣ пробылъ четыре слишкомъ года. За это время онъ испыталъ много горькаго и тяжелаго; нужду самую крайнюю, болѣзни, работу на почтовыхъ, смерть перваго ребенка. Но, по свидѣтельству г. Страхова — да оно и изъ писемъ видно — новая семейная жизнь (онъ женился вторично передъ самымъ отъѣздомъ) дала ему много счастья. «Нѣтъ сомнѣнія, говоритъ г. Страховъ, что именно заграницей, при этой обстановкѣ и этихъ долгихъ и спокойныхъ размышленіяхъ, въ немъ совершилось особенное раскрытіе того христіанскаго духа, который всегда жилъ въ немъ. Въ его письмахъ подъ конецъ вдругъ раздались звуки этой струны; она стала звучать въ немъ такъ сильно, что онъ не могъ оставлять эти звуки для себя одного, какъ это дѣлалъ прежде. Объ этой существенной перемѣнѣ, однако же, письма не даютъ полнаго понятія. Но она очень ясно обнаружилась для всѣхъ знакомыхъ, когда Ѳедоръ Михайловичъ вернулся изъ за-границы. Онъ сталъ безпрестанно сводить разговоръ на религіозныя темы. Мало того — онъ перемѣнился въ обращеніи, получившемъ большую мягкость и впадавшемъ иногда въ полную кротость. Даже черты липа его носили слѣдъ этого настроенія и на губахъ появлялась нѣжная улыбка. Помню маленькую сцену въ славянскомъ комитетѣ. Мы входили вмѣстѣ и съ нами поздоровался И. И. Петровъ. „Кто это?“ спросилъ меня Ѳедоръ Михайловичъ, или незнавшій его, или забывшій, какъ онъ безпрестанно забывалъ людей, съ которыми даже часто встрѣчался. Я сказалъ ему и прибавилъ: „какой чудесный, чудеснѣйшій человѣкъ!“ Глаза Ѳедора Михайловича ласково заблестѣли, онъ съ большою любовью поглядѣлъ на другихъ присутствовавшихъ и потихоньку сказалъ мнѣ: „да всѣ люди — существа прекрасныя!“ Искренность и теплота такъ и свѣтились въ немъ при этихъ словахъ. Лучшія христіанскія чувства, очевидно, жили въ немъ, тѣ чувства, которыя все чаще и яснѣе выражались и въ его сочиненіяхъ. Такимъ онъ вернулся изъ за-границы».
Я не буду говорить о томъ, насколько «лучшія христіанскія чувства» выражались въ позднѣйшихъ сочиненіяхъ Достоевскаго, напримѣръ, въ «Бѣсахъ», ну, хоть по отношенію къ Тургеневу, котораго онъ съ такою злобою изображалъ въ лицѣ «знаменитаго литератора Кармазинова». Я вообще не хочу касаться сочиненій Достоевскаго и довольствуюсь біографическимъ матеріаломъ. Обращаясь къ нему, къ самымъ письмамъ изъ-за-границы, я нахожу тамъ, между прочимъ, вышеприведенную злобную ругань по адресу Бѣлинскаго, Грановскаго и прочей «сволочи». Письмо это относится къ самому послѣднему времени заграничнаго житья, когда, по словамъ г. Страхова, письма стали особенно проникаться «христіанскимъ духомъ». Но какой же это такой христіанскій духъ, разрѣшающій ругаться «погаными, „сволочью“ и проч. и трепетать отъ злобы на людей, мирно покоящихся на кладбищѣ? И какъ связать эти энергическія выраженія съ трогательнымъ изрѣченіемъ: „да всѣ люди — существа прекрасныя“? Я думаю, связать можно только такъ: всѣ люди прекрасны… кромѣ сволочи. Это, конечно, очень назидательно, но во всякомъ случаѣ тутъ христіанской духъ чѣмъ-то осложненъ. Чѣмъ — г. Страховъ не говоритъ, а даже замалчиваетъ это осложненіе. Далѣе біографъ отмѣчаетъ только одну перемѣВу, да и то, собственно говоря, не перемѣну, а особенное раскрытіе того христіанскаго духа, который всегда въ».
Между тѣмъ въ письмахъ, какъ вы видѣли, Достоевскій прямо говоритъ объ «измѣнѣ своимъ убѣжденіямъ». Очевидно, дѣло идетъ не о христіанскихъ убѣжденіяхъ, при которыхъ, говоритъ г. Страховъ, Достоевскій всегда былъ и остался, а о какихъ-то другихъ. О какихъ — біографъ опять молчитъ.
Зачѣмъ эта недостойная игра съ покойникомъ? Зачѣмъ эти умолчанія и увертки въ родѣ того, что если подъ либерализмомъ разумѣть консерватизмъ, такъ Достоевскій былъ либералъ, и т. п.? Дѣло очень просто: біографъ занятъ «болѣе высказываніемъ себя, чѣмъ изображеніемъ его».
При основаніи «Времени» Достоевскимъ руководила очень вѣрная мысль, доселѣ, однако, многими не понимаемая (въ томъ числѣ и г. Страховымъ), а именно, что славянофилы и западники, какъ партіи, изжили свой вѣкъ, что наши умственныя силы должны группироваться не по этимъ устарѣлымъ рубрикамъ, выставить иныя знамена. Но такъ какъ мысль Достоевскаго была не ясна, то никакого опредѣленнаго, положительнаго знамени онъ не могъ выставить. Онъ выставилъ только «почву». Какъ тогда относился г. Страховъ къ этой мысли — неизвѣстно, во теперь онъ находитъ неопредѣленность этой «почвы» «выгодною», потому что «подъ нее подходитъ и славянофильство». Вотъ онъ и тянетъ въ эту сторону покойника. Сказать прямо, что Достоевскій былъ славянофиломъ въ моментъ изданія «Времени» — нѣтъ никакой возможности. «Время» слишкомъ торжественно отрицало славянофильство и вообще такъ много въ этомъ отношеніи грѣшило, что вызвало слѣдующую грозную отповѣдь г. Аксакова въ видѣ письма къ г. Страхову:
«…Вы напрасно ссылаетесь на направленіе „Времени“. Хотя оно постоянно кричало о томъ, что у него есть направленіе, но никто на это направленіе не обращалъ вниманія. Оно имѣло значеніе какъ хорошій беллетристическій журналъ, болѣе чистый и честный, чѣмъ другіе, но претензіи его были всѣмъ смѣшны. Тамъ могли быть помѣщаемы и помѣщались и хорошія статьи но все это не давало „Времени“ никакого цвѣта, ни какой силы.
Ему недоставало высшихъ нравственныхъ основъ, честности высшаго порядка. Оно имѣло безстыдство напечатать въ программѣ, что первое въ русской литературѣ провозгласило и открыло существованіе русской народности! Нѣтъ такого врага славянофиловъ, который бы не возмутился этимъ. Потомъ — это наивное объявленіе, что славянофильство — моментъ отжившій, а пути къ жизни, новое слово теперь у „Времени“! Славянофилы могутъ всѣ умереть до одного, но направленіе, данное ими, не умретъ, и я разумѣю направленіе во всей его строгости и неуступчивости, не прилаженное ко вкусу петербургской канканирующей публики. Вотъ это волокитство за публикой, это желаніе служить и нашимъ и вашимъ, это трактованіе славянофиловъ свысока во „Времени“ и съ презрѣніемъ въ первой программѣ „Времени“, это уронило журналъ въ общемъ мнѣніи публики, а славянофилы, какъ вы знаете, нигдѣ, ни единымъ словомъ даже не задѣли „Времени“, потому что убѣжденія ихъ не вопросъ личнаго самолюбія. напр., „Время“ о повѣстяхъ Кохановской объявляетъ, какъ о явленіяхъ, пропущенныхъ нашей критикой, забывая, что „Русская Бесѣда“ въ статьяхъ моего брата и Гилярова первая опредѣлила ея значеніе въ литературѣ!!? Въ Петербургѣ не можетъ издаваться журналъ съ народнымъ направленіемъ, ибо первое условіе для освобожденія въ себѣ плѣненнаго чувства народности — возненавидѣть Петербургъ всѣмъ сердцемъ своимъ а всѣми помыслами своими. Да и вообще, нельзя креститься въ христіанскую вѣру (а славянофильство есть ничто иное, какъ высшая христіанская проповѣдь), не отдувшись, не отплевавшись, не отрекшись отъ сатаны».
Но кромѣ этихъ, такъ сказать, личныхъ грѣховъ противъ славянофильства, «Время» и либеральничало, и Некрасова, и Щедрина у себя печатало, и уваженіе къ европейской наукѣ и цивилизаціи высказывало. Все это г. Страховъ, нынѣ умудренный опытомъ, охотно бы вычеркнулъ. Но такъ какъ вычеркнуть нельзя и что написано перомъ, того не вырубить топоромъ, то онъ прибѣгаетъ къ разнымъ окольнымъ путямъ: кое-что замолчитъ, кое-что перетолкуетъ по удобной формулѣ «если подъ бѣлымъ разумѣть зеленое», кое-что свалитъ на «безсознательность». Бѣда еще въ томъ, что г. Страховъ и до сихъ поръ самъ-то не чистый славянофилъ, а все тотъ же «почвенникъ», то есть носитель принципа, выгоднаго своею неопредѣленностью. Попробуйте сказать подъ рядъ: Кирѣевскіе, Аксаковы, Юрій Самаринъ Страховъ… На имени г. Страхова непремѣнно запнетесь. И это вполнѣ естественно, потому что г. Страхову и въ самомъ дѣлѣ не мѣсто въ этомъ ряду, какъ бы кто къ славянофиламъ ни относился. Разныя есть тому причины, но такъ какъ я не спеціально г. Страховымъ интересуюсь, то приведу только одну. Почтенный біографъ не упускаетъ случая сказать какую-нибудь любезность какъ лично г. Каткову, такъ и направленію «Московскихъ Вѣдомостей». Въ одномъ мѣстѣ онъ говоритъ, напримѣръ, что «Московскія Вѣдомости», со времени польскаго возстанія, «заявили то патріотическое и руководительное направленіе, которое такъ блистательно развиваютъ до сихъ поръ». Я понимаю, что отношеніе «Московскихъ Вѣдомостей» къ польскому возстанію могло быть раздѣляемо славянофилами, но чтобы они вообще могли радоваться руководительному направленію г. Каткова — въ этомъ я очень сомнѣваюсь. Высказывая это сомнѣніе, я обнаруживаю, думается мнѣ, гораздо большее знакомство съ духомъ славянофильской доктрины и гораздо большее къ ней уваженіе, чѣмъ г. Страховъ, разсыпающійся передъ славянофилами въ льстивыхъ выраженіяхъ. Ну, а «почва» до такой степени въ самомъ дѣлѣ «выгодна», что подъ нее, пожалуй, и теоріи "Московскихъ Вѣдомостей подойдутъ…
Результатъ біографіи: несмотря на всѣ выспреннія похвали, многія слабости и непріятныя стороны Достоевскаго обнаружена, но въ общемъ получается только соотвѣтственное впечатлѣніе, а не настоящее знакомство съ личностью знаменитаго покойника, потому что біографы слишкомъ многое замолчали, смазали, утопили въ выгодной для нихъ, но отнюдь не для читателя неопредѣленности.
- ↑ Передъ этой фразой стоитъ длинное многоточіе, по всѣмъ видимостямъ замѣщающее какіе-то нелестные отзывы о г. Катковѣ. Такихъ многоточій въ письмахъ довольно много. Съ какой же стати господа біографы ворчатъ на людей, удерживающихъ при себѣ автографы Достоевскаго или воспоминанія о немъ, когда сами распоряжаются съ его письмами такъ безцеремонно? Почему, напримѣръ, они оставили при себѣ полный отзывъ Достоевскаго о г. Катковѣ?