(ПИСЬМО ВЪ РЕДАКЦIЮ «ЭПОХИ»)
правитьЗамѣчаете ли вы, милостивый государь, что настоящее время, то время, когда вы вновь начинаете ваше дѣло и когда я вновь начинаю писать къ вамъ, однимъ словомъ это послѣднее и новѣйшее изъ всѣхъ временъ, отзывается чѣмъ-то старымъ, чѣмъ-то давно знакомымъ? Говорю не шутя. По многимъ признакамъ, по нѣкоторымъ чертамъ, бьющимъ въ глаза, мнѣ иногда кажется, что мы какъ будто вернулись лѣтъ за десять назадъ, какъ будто теперь не 1864, а 1854 годъ.
Полное объясненiе этого было бы довольно трудно. Одно могу сказать навѣрное — надъ Петербургомъ царить тоска и скука, такая тоска и скука, что они живо напоминаютъ времена, повидимому, миновавшiя на вѣки. Я, милостивый государь, житель столичный — вы это всегда имѣйте въ виду. Можетъ быть тамъ, въ деревняхъ, дѣло идетъ и иначе; но у насъ, въ Сѣверной Пальмирѣ, въ центрѣ просвѣщенiя и всякаго совершенства — дѣло обстоитъ такъ, какъ я вамъ докладываю. Никогда зима не была скучнѣе; никогда журналы не наводили такой зѣвоты, неутолимой никакимъ сномъ по выраженiю Байрона; кто говорилъ, тотъ замолчалъ въ неизобразимомъ смущенiи, а кто могъ говорить, для того это оказалось совершенно излишнимъ трудомъ. Все поблѣднѣло, стерлось, стушевалось, спряталось и прикинулось дохлымъ.
А помните ли, какъ мы недавно шумѣли и ликовали? Какiя радужныя мечты насъ питали, какъ все казалось намъ легко, скоро и возможно! Помните ли незабвенный вечеръ, когда… Но нѣтъ, лучше и не вспоминать.
Примѣрь этотъ какъ нельзя лучше научаетъ насъ, что не должно предаваться слишкомъ свѣтлымъ мечтамъ, что всякое упоенiе такими мечтами влечетъ за собою какъ должную кару — разочарованiе. Нужно постараться отвыкнуть отъ того грубаго, наивнаго, дѣтскаго оптимизма, которому мы такъ любимъ предаваться. Не могу понять, откуда взялся этотъ оптимизмъ. Ужъ не состовляетъ ли онъ злополучнаго наслѣдства, завѣщаннаго намъ прошлымъ вѣкомъ? А иначе съ чего бы, помилуйте люди взяли, что, вообще жить и дѣйствовать на свѣтѣ легко, что истина общедоступна и легко распространяется, что добро общелюбезно и легко возбуждается въ сердцахъ, что стоитъ только постараться и прогресъ ко всему хорошему пойдетъ у насъ не по днямъ, а по часамъ? Помилуйте, спрашиваю я васъ, гдѣ все это видано и слыхано въ наши времена? Какъ можно было составить о жизни такiя ложныя и легкомысленныя понятiя? Ежедневно, ежечасно опытъ разрушаетъ ихъ и показываетъ намъ вещи въ ихъ настоящемъ свѣтѣ; но это не вразумляетъ людей; они только начинаютъ бранить опытъ, начинаютъ называть его горькимъ, суровымъ, неумолимымъ. Я признаюсь вамъ въ этомъ случаѣ становлюсь на сторону опыта и думаю про себя: нечего сказать, хорошъ бы онъ былъ, еслибы все гладилъ ихъ по головкѣ!
Я, милостивый государь, никогда не былъ оптимистомъ и всегда питалъ даже нѣкоторое отвращенiе къ легкому и прiятному взгляду на мiръ. Въ этомъ взглядѣ есть нѣчто неуважительное, нѣкоторое отсутствiе благоговѣнiя; послушать иныхъ, такъ истина, добро, красота, словомъ все, что составляетъ цѣль и достоинство жизни, есть такой дешевый товаръ, такой всюду разсыпанный жемчугъ, что онъ валяется подъ ногами у самыхъ грязныхъ свиней. Я этого не думаю; я знаю, что истина этого добро и красота существуютъ въ мiрѣ, что искра ихъ таится даже въ каждой душѣ человѣческой; но не смотря на то полагаю, что въ полной и чистой своей силѣ они суть нѣчто высокое, драгоцѣнное и рѣдкое. Истина трудно достигается, и трудно распространяется; добро составляетъ исключенiе среди господства всякихъ золъ; прекрасное рѣдко открывается человѣку во всей своей святости. Такъ это есть и на это нечего жаловаться; нечего жаловаться на то, что идеалъ не даетъ себя схватить всякими руками и стащить во всякую нашу грязь, а остается чистымъ и сiяющимъ на своей высотѣ. Только по нашему легкомыслiю мы все думаемъ обращаться съ нимъ за просто, и готовы принимать за его воплощенiе всякую дрянь.
Въ особенности непонятно мнѣ то, какимъ образомъ оптимизмъ можетъ держаться въ нашъ вѣкъ, въ наше печальное и трудное время. Какъ можетъ возникать легкомысленная радость въ это время всякихъ язвъ и проказъ, всякихъ египетскихъ казней? Вмѣсто истины надъ мiромъ царятъ безчисленныя заблужденiя; добра также мало, какъ его всегда бываетъ мало; и прекрасное какъ будто стало чуждаться людей и отворачивать отъ нихъ свое лицо. Люди теряются все больше и больше, и блуждаютъ какъ во мракѣ.
Оскуденiе идеала, вотъ явная болѣзнь, которою страдаетъ наше время; оскуденiе того свѣта, хотя бы далекаго и недоступнаго, но который все-таки служитъ руководящимъ свѣтомъ жизни и не даетъ падать духомъ на срединѣ пути. Чувствуя мракъ, все гуще и гуще застилающiй имъ глаза, люди приходятъ въ неописанное смущенiе. Можно подумать, что различiе между добромъ и зломъ, это древнее различiе, которое по сказанiю было найдено человѣчествомъ въ самыя первобытныя времена, все больше и больше сглаживается въ душахъ людей. Между тѣмъ жить безъ этого сознанiя никакъ нельзя; въ груди человѣческой есть потребность не шутить съ употребленiемъ жизни. Незримый голосъ грозитъ и требуетъ себѣ служенiя; и вотъ люди, чувствуя свою слѣпоту, перетрусились самымъ жалкимъ образомъ.
Трусость, милостивый государь, самая отвратительная трусость царитъ теперь повсюду, и въ многомудрой Европѣ и въ самомъ европейскомъ углу нашего любезнаго отечества — въ Петербургѣ. Ни одна идея, ни одно ученiе, ни одна мысль не высказывается смѣло, не говоритъ твердымъ и яснымъ голосомъ; ни одно начало не вѣритъ въ себя до конца; все лицемѣритъ, прикидывается, старается выслужиться… Передъ кѣмъ? Передъ чѣмъ? Не передъ дѣйствительною силою, что было бы простительно, а передъ какими-то неясными призраками, тѣнями, созданiями испуганнаго воображенiя. Кто не вѣритъ въ себя, тотъ какъ извѣстно кланяется чему ни попало.
Печальная картина! Трусость, милостивый государь, есть дѣло во многихъ случаяхъ весьма извинительное. Можно охотно простить людямъ, если они боятся болѣзней и голода, огня и меча. Тутъ боязнь понятна и вполнѣ основательна. Но неизвѣстно почему бояться сказать свою мысль и свое чувство, но изъ одного паническаго страха измѣнить тому, что считаешь святынею, но безъ всякаго повода и побужденiя говорить не то что думаешь, лгать на себя — вотъ что возмутительно до крайности.
Повѣрьте мнѣ я говорю не общiя фразы и не пускаюсь въ отвлеченныя мечтанiя. Я живу тутъ въ Петербургѣ, видаю самыхъ различныхъ людей и потому могу вамъ привести не мало примѣровъ этого нерадостнаго явленiя. Я слѣдилъ за этими припадками трусости весьма усердно и знаю много формъ, въ которыхъ она проявляется. Видѣлъ я напримѣръ сѣдого старика, человѣка почтеннаго, котораго я привыкъ уважать за его умъ и характеръ. Однажды, когда я съ нимъ заспорилъ о чемъ-то, — «да вы что думаете?» сказалъ онъ мнѣ вдругъ. «Я вѣдь матерiалистъ! Я вѣдь тоже матерiалистъ!»
Признаюсь вамъ, сердце сжалось во мнѣ отъ этого неожиданнаго объявленiя, которымъ онъ думалъ смягчить меня и возбудить о себѣ хорошее мнѣнiе. Бедный старецъ! Развѣ я не знаю, какъ ты глубоко религiозенъ, какъ противенъ матерiализмъ всему складу твоей умственной жизни? За чѣмъ же ты лицемѣришь? Какой страхъ обуялъ тебя, что ты нарочно, для виду, плюешь на самыя дорогiя свои вѣрованiя? Чего, ну чего ты боишься?
Разскажу другой случай. Пришолъ какъ-то ко мнѣ одинъ милый человѣкъ, одинъ изъ милѣйшихъ людей въ Петербургѣ. Онъ только-что воротился изъ одного бойкаго кружка и сталъ мнѣ разсказывать разныя бойкiя рѣчи, которыхъ онъ тамъ наслушался. Слушалъ я, слушалъ, и наконецъ не вытерпѣлъ. "Какой все это вздоръ, сказалъ я. «Какая дикая нелѣпица, какiе безобразнѣйшiе пустяки!»
— Да, съ жаромъ возразилъ онъ, говорите себѣ, что пустяки! Но вы забываете, что вѣдь это говоритъ молодое поколѣнiе, и что будущность принадлежитъ ему! Вѣдь не мы съ вами будемъ жить, а они!
На силу я его разговорилъ и успокоилъ. Ну разсудите пожалуста, чего испугался этотъ человѣкъ? Изъ за чего онъ вздумалъ отказаться отъ своего ума, отъ способности «свое сужденiе имѣть»? Онъ испугался призрака еще не имѣющаго никакого очертанiя, испугался идеи, въ которой еще нѣтъ никакого содержанiя. Вслѣдствiе этого страха онъ потерялъ возможность различать что добро и что зло, что бѣлое и что чорное; онъ уже ничего не видитъ, какъ будто совершенно погасъ въ немъ внутреннiй свѣтъ души, озаряющiй предметы, среди которыхъ мы живемъ.
Новое поколѣнiе! Но все равно, къ какому бы поколѣнiю вы ни принадлежали — ваша обязанность говорить то, что вы признаете за истину, проповѣдовать то, что вы считаете святынею и настоящимъ достоинствомъ человѣка. Если же вамъ нечего проповѣдовать, если въ душѣ ничего нѣтъ, то лучше молчать, чѣмъ преклоняться передъ чѣмъ-то новымъ, грядущимъ, но неизвѣстно чѣмъ и неизвѣстно какимъ.
Ждутъ! Все ждутъ, все подсматриваютъ и подслушиваютъ, все забѣгаютъ впередъ, чтобы преклониться передъ первымъ идоломъ, который покажется на дорогѣ. Бѣдные идолопоклонники, у которыхь нѣтъ идоловъ, а есть только желанiе идолопоклонства!
Почти невѣроятно, до чего доходитъ это странное настроенiе. Бесѣдовалъ я не очень давно съ однимъ почтеннымъ мужемъ о предметѣ великой важности, именно о философiи. Оказалось, что мой учоный собеседникъ ждетъ, ждетъ самымъ нетерпѣливымъ образомъ новой философiи, и полагаетъ что эта философiя должна родиться отъ современнаго матерiализма. Не мало я удивился. Съ матерiализмомъ еще можно бы справиться, но что вы прикажете дѣлать съ философiей, которая еще будетъ, которая еще никому неизвѣстна, но должна прiйти со славою и силою, какая подобаетъ настоящей философiи? Какъ вы до нея доберетесь и какъ вы ее опровергнете?
А сверхъ того и матерiализмъ, при такомъ взглядѣ на него, занимаетъ такую позицiю, изъ которой его никакими силами нельзя выбить. Положимъ что матерiализмъ есть ученiе неосновательное, поверхностное; учоный мой собѣседникъ охотно соглашался съ этимъ, ибо на извѣстной степени пониманiя съ этимъ стыдно не соглашаться; но тѣмъ не менѣе, матерiализму будтобы принадлежитъ неувядаемая слава и неоцѣненная заслуга; ибо изъ него возникнетъ новая философiя, которая конечно будетъ самая хорошая, самая истинная и основательная. Ну что вы противъ этого скажете?
Напрасно я возражалъ, прося обратить вниманiе на самыя свойства и сущность матерiализма, на то, что онъ въ самомъ своемъ корнѣ, есть нѣчто старое, что онъ не только не содержитъ новыхъ зачатковъ, а составляетъ подновленную и получившую ходъ старину, и что слѣдовательно, какъ у насъ говорится,
Гдѣ жъ это видано было,
Чтобы курочка бычка родила,
Поросеночекъ яичко снесъ?
Я ничѣмъ не могъ убѣдить моего собѣседника и онъ остался въ твердой надеждѣ на будущую мудрость, которая должна озарить мiръ и возродиться изъ матерiализма какъ фениксъ изъ пепла.
Что прикажете дѣлать? Не знаю я, милостивый государь, что будетъ въ будущемъ и слѣдовательно долженъ молчать, и не смѣю судить, и долженъ трусить каждаго грядущаго дня, и долженъ сторониться отъ каждаго новаго человѣка.
Удивительно подумать! Вѣдь многiе дѣйствительно сторонятся, вѣдь многiе съ величайшимъ благодушiемъ, какъ будто исполняя нѣкоторую религiозную обязанность, записываютъ себя въ число отсталыхъ, отставныхъ, и потомъ со смиренiемъ и нѣжностью глядятъ на молодое поколѣнiе, которому дали дорогу, и о дѣлахъ котораго даже не рѣшаются судить. Бѣдные люди! Какъ они не подумали, что вѣдь стыдно отказываться отъ человѣческаго достоинства, что не великая услуга — не мѣшать другимъ, что настоящее человѣческое дѣло состоитъ въ томъ, чтобы помогать и участвовать.
Молодое поколѣнiе! Какъ случилось, что эта мысль, что мысль объ этой массѣ свѣжихъ силъ и надеждъ, перестала оживлять умы и сердца, а напротивъ отуманила головы, отшибла языки, заставила многихъ не думать, не говорить и не двигаться? Откуда такое малодушiе, такая растерянность, такое глубокое отсутствiе вѣры въ себя, въ свою мысль и свое чувство?
Приходилъ ко мнѣ нѣкоторый юноша и бойко разговаривалъ о молодомъ поколѣнiи. О молодомъ поколѣнiи говорятъ много, но эта рѣчь не походила на другiя и сильнѣйшимъ образомъ затронула мое вниманiе. Очевидно, говорилъ онъ мнѣ, всѣ толкующiе о молодомъ поколѣнiи не имѣютъ о немъ надлежащаго понятiя. Всѣ говорятъ такъ, какъ будто молодое поколѣнiе составляетъ что-то однородное и нераздѣльное. Между тѣмъ собственно говоря существуетъ не одно, а три молодыхъ поколѣнiя. Различить ихъ не трудно, если принять въ соображенiе только время воспитанiя. Замѣтьте напримѣръ что Добролюбовъ и многiе другiе причисляемые къ молодому поколѣнiю кончили курсъ еще въ прежнее старое время. Это очень важно; они совсѣмъ не то, что люди, которые проходили свой университетскiй курсъ въ нынѣшнее время. Но теперь, да вы не улыбайтесь! является еще третье, новѣйшее молодое поколѣнiе; оно состоитъ изъ тѣхъ, кто не только университетское, но уже и почти все гимназическое образованiе получилъ въ нынѣшнее время. Ничего этого не замѣчаютъ, а между тѣмъ эти три поколѣнiя различаются рѣзкими чертами. Что для однихъ новость, то другимъ давно знакомо; послѣднее молодое поколѣнiе уже не можетъ находить никакого интереса въ томъ, чѣмъ было занято первое; мы иначе смотримъ на мiръ; совершенно другiя чувства….
«Помилосердуйте!» вскричалъ я, объятый нѣкоторымъ ужасомъ. «Что же вы намъ-то оставляете? Что же значатъ послѣ этого наши взгляды, наши интересы и чувства въ глазахъ послѣдняго и новѣйшаго изъ молодыхъ поколѣнiй? Да этакъ просто житья нѣтъ на свѣтѣ. Не успѣешь порядочно заняться какимъ нибудь предметомъ, взяться какъ слѣдуетъ за какое нибудь дѣло, глядь — ужъ новое поколѣнiе не раздѣляетъ съ тобою ни чувствъ ни взглядовъ, ни интересовъ. Что за напасть!»
Юноша былъ неумолимъ. Когда онъ ушолъ, я погрузился въ самыя печальныя размышленiя. Какое странное настроенiе мыслей! Зачѣмъ они думаютъ объ этомъ? Какой можетъ быть прокъ, какая сласть, какая занимательность въ этихъ мысляхъ? Какъ случилось, что образъ пустого движенiя, одной формальной послѣдовательности, прiобрѣлъ такую силу и привлекательность для умовъ? Вѣдь изъ этого образа ничего не слѣдуетъ; вѣдь въ немъ ничего нѣтъ, ни хорошаго, ни дурного. За что же его любятъ? За что ему кланяются и его боятся? Отвѣтъ одинъ — потому что нѣтъ другихъ предметовъ любви, страха и поклоненiя; потому что слабы любовь, страхъ и поклоненiе, внушаемые другими, настоящими, а не призрачными предметами.
Нѣтъ того, чтобы прямо взяться за дѣло, прямо стремиться къ хорошему и отвергать дурное; нѣтъ, за все берутся съ боку, со стороны; ко всему прикидываютъ мѣрку совершенно постороннюю и внѣшнюю, мѣрку временнаго слѣдованiя. Поэтому ни во что крѣпко не вѣрится и ничто крѣпко не любится; все настоящее можетъ быть брошено и забыто ради того, что принесетъ съ собою грядущая минута.
Печальное настроенiе! А вѣдь во всемъ виноватъ Гегель, все онъ, этотъ великанъ мысли, наплодившiй столько заблужденiй на свѣтѣ. Молодые люди этого не знаютъ; они не знаютъ, подъ чью дудку они пляшутъ; между тѣмъ честь изобрѣтенiя прогреса всего больше конечно принадлежитъ Гегелю. Правда, еще прежде прогресъ былъ придуманъ французами; но это былъ грубый прогресъ, какой только и могли выдумать узкiя французскiя головы. Это было — простое сваливанiе въ кучу. Намъ дескать кое-что досталось отъ предковъ, а мы еще прибавимъ; вотъ и все. Гегель же выдумалъ настоящiй прогресъ, прогресъ тонкiй, глубокомысленный, нѣмецкiй. Онъ научилъ разбирать съ удивительною гибкостiю и остроумiемъ, какъ новое рождается изъ стараго, какъ во всякой пакости заводятся черви и изъ самыхъ гадкихъ червей выходятъ мухи. Онъ научилъ, какъ можно видѣть жизнь и движенiе тамъ, гдѣ по грубой французской теорiи ничего нельзя было видѣть. Онъ-то и есть родоначальникъ ученiя, по которому каждое новое время тѣмъ или другимъ образомъ представляетъ шагъ впередъ относительно времени предъидущаго.
Бѣдный Гегель! Онъ былъ, милостивый государь, по преимуществу логикъ; т. е. онъ былъ величайшiй мастеръ создавать формы, посредствомъ которыхъ можно понимать вещи и думать о вещахъ. До того хороши были эти формы, такъ хорошо они захватывали предметы, такую свѣтлую и правильную связь давали тому, что подъ нихъ подводилось, что наконецъ съ ними случилась бѣда: они оторвались отъ своего содержанiя и стали носиться въ умахъ людей какъ самостоятельные предметы. Люди стали воображать, что они что-то понимаютъ и имѣютъ какое-то познанiе, тогда какъ въ сущности они ничего не знали и не понимали. Первою жертвою такого состоянiя умовъ былъ самъ же Гегель, т. е. его философiя. Онъ научилъ нѣмцевъ, что такое прогресъ, и они принялись прогресировать такимъ отчаяннымъ образомъ, что въ скоромъ времени гегелевской философiи не осталось и слѣда, да и вообще впрочемъ не осталось никакой философiи.
Вы думаете, что я пускаюсь въ отвлеченности? Нимало, милостивый государь; все это какъ нельзя больше примѣнимо къ нашимъ современнымъ настроенiямъ. Сколько разъ меня приводили въ изумленiе и досаду эти повороты мысли, эти странныя соображенiя, въ которыхъ собственно никакой мысли и никакого соображенiя не заключается.
«Какой шумъ! какой шумъ!» кричитъ иной господинъ по поводу какой-нибудь сумятицы. «Какое сильное впечатлѣнiе на умы! Вотъ оно — знаменiе времени!» Помилуйте. Ну что жъ тутъ интереснаго и важнаго? Развѣ не можетъ быть сумятицы изъ-за пустяковъ? Развѣ не могутъ люди взбаломутиться самымъ нелѣпѣйшимъ образомъ, не по дѣйствительному поводу, а что называется съ бухты барахты? Размѣры явленiя тутъ ничего не значатъ, по содержанiю оно все-таки можетъ быть пусто. Невольно приходить на мысль отзывъ Карлейля по поводу восхищенiя формами англiйскихъ парламентскихъ пренiй; да, замѣтилъ онъ, зрѣлище великолѣпное; если одинъ дуракъ будетъ говорить, а шестьсотъ другихъ дураковъ будутъ слушать, то изъ этого выйдетъ очень много пользы.
«Какъ хотите», глубокомысленно замѣчаютъ иногда, «а вѣдь это станетъ историческимъ фактомъ; войдетъ въ исторiю литературы….» Опять таки какая вамъ-то нужда, войдетъ или не войдетъ что-нибудь въ исторiю? Развѣ это измѣняетъ дѣло хоть на волосъ? Развѣ можетъ отъ этого бѣлое почернѣть, а черное побѣлѣть? Развѣ есть здѣсь хоть малѣйшая точка опоры, чтобы судить о достоинствѣ какого-нибудь дѣла? Такъ нѣтъ-же; ужъ чего-чего только не дѣлается у насъ для того, чтобы подсмотрѣть исторiю, забѣжать ей въ бокъ и взглянуть на нее сверху, а главное добраться хоть по догадкѣ, куда она тянетъ, въ какую сторону поворачиваетъ, и ринуться впереди всѣхъ. Сколько тутъ страха, рабства, идолослуженiя! Совершенно понятно, что люди въ такомъ настроенiи чувствуютъ себя очень печально, что они вѣчно въ тревогѣ, вѣчно боятся промаховъ и неудачъ.
«Вонъ ныньче какое время!» грустно замѣчаетъ иной даже весьма чтимый и прославляемый художникъ. «Нынче бываетъ, что физiологическая статья производитъ больше впечатлѣнiя, больше занимаетъ умы, чѣмъ самое блистательное художественное произведенiе!» Ну сдѣлайте милость, милостивый государь, ну скажите мнѣ пожалуста, развѣ есть какой нибудь толкъ въ этомъ замѣчанiи? Ну чего онъ смотритъ по сторонамъ? Чего онъ подглядываетъ за впечатлѣнiемъ физiологическихъ статей? Что ему тамъ нужно? За чѣмъ не работаетъ, не занятъ, не поглощенъ своимъ дѣломъ? Не было ли бы это тысячекратно логичнѣе и полезнѣе, чѣмъ наблюдать за теченiемъ времени и приходить въ унынiе отъ чужихъ успѣховъ?
Вообще, милостивый государь, мнѣ весьма не нравится, когда рѣчь заходитъ о паденiи искуства, наукъ, или чего-нибудь подобнаго. Эти рѣчи иногда повторяются. Помните ли вы, какъ напримѣръ Карамзинъ въ концѣ прошлаго столѣтiя предвѣщалъ паденiе наукъ? «Паденiе наукъ, говорилъ онъ, мнѣ кажется не только возможнымъ, но даже неминуемымъ, даже близкимъ.»
Подобныя мысли, какъ я сказалъ, мнѣ ненравятся. Попробуйте-ка съ такою мыслью обратиться къ человѣку учоному, обладающему твердымъ знанiемъ; скажите напримѣръ астроному, что его наука со временемъ потеряетъ значенiе и не будетъ имѣть ходу въ человѣчествѣ: онъ вамъ засмѣется въ глаза. Точно также попробуйте сказать вѣрующему, что предметъ его вѣры со временемъ перестанетъ быть насущною потребностью людей: онъ посмотритъ на васъ съ глубокимъ сожалѣнiемъ. А что отсюда слѣдуетъ? Слѣдуетъ, что унынiе граничитъ съ невѣрiемъ, что кто невѣритъ въ силу своего идеала, тотъ уже начинаетъ невѣрить въ самый идеалъ. Наоборотъ вѣра съ надеждою неразлучны.
И такъ, милостивый государь, работать, работать ничтоже сумняся, ни передъ чѣмъ не отступая, ничего не бояся — вотъ истинное правило всякой дѣятельности, а также и литературной.
Признаться вамъ, я даже не мало удивлялся, замѣчая, какъ многiе боятся людей и стараются угодить имъ и не раздражать ихъ. Помилуйте! Люди совсѣмъ не страшны. Нѣкоторые воображаютъ, что люди дѣлятся на добрыхъ и злыхъ. По тщательномъ наблюденiи я долженъ сознаться, что я этого не замѣтилъ. Конечно дѣленiе на добрыхъ и злыхъ есть очень хорошее дѣленiе; но люди кажется напрасно питаютъ притязанiе применять къ себѣ эти понятiя. Добры ангелы, и злы демоны; люди же…. какъ бы это сказать? То, что обыкновенно называется людской добротою, по моему мнѣнiю, есть ничто иное, какъ нѣкоторая натуральная ласковость, та ласковость, которою обладаютъ многiя животныя, особенно собаки. Въ силу этой животной ласковости люди суть существа довольно обходительныя. Конечно вполнѣ довѣряться ей невозможно, но нечего особенно опасаться и противоположнаго свойства, т. е. злости. Эта злость имѣетъ у людей столь же безсознательный характеръ, какъ и ихъ доброта. Случается, что самый ласковый господинъ, который постоянно вилялъ хвостомъ и умильно глядѣлъ на васъ, вдругь ни съ того ни съ сего начинаетъ оскаливать зубы и собирается укусить васъ. Не разъ, признаюсь вамъ, дивился я этому явленiю. Но смущаться тутъ никакъ не слѣдуетъ; можно покончить дѣло самымъ простымъ средствомъ. Нужно ударить господина по носу, и не то чтобы сильно ударить, а такъ слегка, самымъ нѣжнымъ образомъ. Будьте увѣрены, что злость въ туже минуту спадетъ съ него и онъ снова станетъ ласковымъ господиномъ.
Нѣчто подобное я могъ бы сказать относительно людей и въ умственномъ отношенiи. Хотя по древнему убѣжденiю человѣкъ отличается отъ животныхъ способностiю мыслить, однакоже несомнѣнно, что многiе изъ людей не мыслятъ въ собственномъ смыслѣ этого слова, а занимаются только процесом мышленiя. Такъ гоголевскiй Петрушка не читалъ, а занимался только процесомъ чтенiя. Помню, какъ въ неопытные годы удивилъ меня этимъ обстоятельствомъ одинъ баринъ. Произошло въ немъ нѣкоторое движенiе мысли, которое онъ выразилъ такими словами: человѣкъ есть произведенiе природы. Ужь какъ онъ носился съ этимъ, какъ былъ доволенъ! Бывало скажетъ въ сотый разъ: да, господа, и человѣкъ есть произведенiе природы! и даже замолчитъ отъ избытка внутренней полноты и сладости. Долго я не могъ понять, чѣмъ же онъ тутъ доволенъ, что такое для него уясняется и подтверждается его фразою. Теперь я понимаю: ему сладко было такъ сказать самое ощущенiе мысли и онъ съ наслажденiемъ повторялъ: человѣкъ есть произведенiе природы!
А то другой баринъ, еще старинный мой прiятель, сталъ какъ-то передо мною восхищаться тѣмъ давнишнимъ открытiемъ, что все имѣетъ свою причину. Вотъ, говорилъ онъ, истина, такъ истина! Всякое явленiе имѣетъ свою причину! Ужь этого никто и никогда не можетъ опровергнуть. Эта истина примѣняется ко всему безъ исключенiя и какое бы явленiе человѣкъ ни встрѣтилъ, онъ можетъ смѣло искать причины, отъ которой оно произошло!
Такъ онъ былъ доволенъ, что это наконецъ задѣло меня за живое. Ну помилуй, любезный другъ, сказалъ я ему, чему это ты такъ обрадовался? Истина твоя конечно безспорная, да вѣдь она ровно ничего не доказываетъ и не объясняетъ. Вѣдь ты все-таки изъ нее неузнаешь, какiя явленiя происходятъ въ мiрѣ. Ты только знаешь, что явленiя связаны между собою, а больше ничего. Ты даже и связи-то вовсе не понимаешь; вотъ еслибы ты зналъ, какъ по данному явленiю найти его причину, то это было бы любопытно; а то вѣдь при одной истинѣ, что на все есть причина, ты можешь для взятаго явленiя нагородить такихъ причинъ, которыя ни къ чорту негодятся. Однимъ словомъ, милый мой, съ тобою случилось то, что иногда бывало съ Петрушкою Чичикова; ты прочиталъ слово, которое чортъ знаетъ что значитъ, да и остался въ полномъ удовольствiи. Такъ не годится.
Такъ-то размышляютъ люди. Могу васъ увѣрить, милостивый государь, что изъ этого источника проистекаетъ большая часть ихъ заблужденiй. Попадутъ на какую нибудь мысль, и носятся, и носятся съ нею, думаютъ, что могутъ посредствомъ нея разрѣшить всѣ вопросы, объяснить всѣ явленiя; объясняютъ, объясняютъ… глядь, а и ровно ничего не объяснили.
Таковы люди по моему долгому наблюденiю и крайнему разумѣнiю. Нѣтъ въ нихъ ни добра ни зла, нѣтъ ни ясной мысли, ни твердыхъ заблужденiй. Радоваться тутъ конечно не чему, но не отъ чего и приходить въ отчаянiе. Ибо, милостивый государь, очевидно въ этой зыбкой средѣ дѣйствительная мысль и дѣйствительное чувство не могутъ быть затоплены, не могутъ не обнаружить большаго дѣйствiя. Въ людяхъ нѣтъ закоренѣлости ни въ ту, ни въ другую сторону — вотъ чему нужно порадоваться.
И такъ нужно смѣло работать и ничего не бояться. Да не подумайте, милостивый государь, что я произношу эти рѣчи въ какомъ нибудь праздничномъ настроенiи духа. Если бы вы знали, какiя печальныя чувства наполняютъ въ настоящую минуту мое сердце! Я скорѣе похожъ на человѣка совсѣмъ разбитаго и подавленнаго, который, чтобы ободрить себя, чтобы не потеряться, обращается наконецъ къ самой глубокой, самой внутренней искрѣ радости и бодрости, согрѣвающей человѣческое сердце. Это та искра, которая остается горящею даже при величайшихъ бѣдствiяхъ, переносимыхъ человѣкомъ. Потомучто безъ нея сердце холодѣетъ и человѣкъ умираетъ.
И такъ радость и бодрость! Та радость и та бодрость, безъ которой уже невозможно ни жить ни работать. Вотъ вамъ напутствiе для начала новаго вашего журнала. Можетъ быть оно не совсѣмъ не кстати и не одинъ разъ прiйдетъ вамъ на память.
13 Марта.