Въ самомъ началѣ 1847 г. появилась печально — знаменитая книга Гоголя «Выбранныя мѣста изъ переписки съ друзьями».
Трудно было найдти болѣе неподходящій моментъ для обнародованія этой мрачной отповѣди всему тому, чѣмъ волновались наиболѣе чуткіе элементы русскаго общества. Годы 1846—47 были временемъ совершенно исключительнымъ по тому необыкновенному приливу радостныхъ ожиданій чего-то безконечно-свѣтлаго, которое тогда охватило всю Европу. По извѣстному свидѣтельству Щедрина, «изъ Франціи, разумѣется не изъ Франціи Луи-Филиппа и Гизо, а изъ Франціи Сенъ-Симона, Кабе, Фурье, Луи Блана и въ особенности Жоржъ-Зандъ — лилась въ насъ вѣра въ человѣчество; оттуда возсіяла намъ увѣренность, что золотой вѣкъ не позади, а впереди насъ».
Въ этомъ важномъ историческомъ свидѣтельствѣ драгоцѣнны не только факты, но и общій тонъ. Рѣчь какъ будто идетъ о политико-экономическихъ теоріяхъ, но на самомъ дѣлѣ воспоминанія расшевелили въ суровомъ сатирикѣ только память сердца. Тутъ «не борьба классовъ», а, не политическая экономія, а вѣра и эта вѣра воспріята не сухо-логически, потому что факты и цифры неотразимы, — она возсіяла. Въ политическую экономію Луи Блана огромнымъ клиномъ врѣзалась романистка Жоржъ Зандъ. Но разъ люди серьезно мечтаютъ о наступленіи «золотого вѣка», то почему бы романистамъ и не играть первенствующей роли въ исторіи происхожденія этихъ мечтаній.
И вотъ въ такой-то моментъ почти религіознаго экстаза, появляется книга великаго писателя, которымъ до того всѣ бредили, которымъ клялись въ борьбѣ съ литературнымъ старовѣрствомъ и эта книга зоветъ даже не въ Византію, а куда то еще подальше. Авторъ не остался глухъ къ голосу времени, онъ правильно констатируетъ, что «сталъ слышаться повсюду болѣзненный ропотъ неудовлетворенія, голосъ неудовольствія человѣческаго на все, что ни есть на свѣтѣ: на порядокъ вещей, на время, на самого себя»; вполнѣ правильно отмѣчаетъ онъ также, что «всѣмъ, наконецъ, начинаетъ становиться подозрительнымъ то совершенство, на которое возвела насъ наша новѣйшая гражданственность». Но въ чемъ выходъ? Въ борьбѣ съ «непокорною, жесткою, несклонною къ повиновенію природою», да еще «въ одномъ только простомъ исполненіи обычаевъ старины и обрядовъ, которые не безъ смысла были установлены древними мудрецами и заповѣданы передаваться въ видѣ святыни отъ отца къ сыну»!..
Борьба съ нежеланіемъ человѣка «повиноваться» дала окраску всей книгѣ и въ ней центръ тяжести того подавляющаго впечатлѣнія, которое она произвела на современниковъ, какъ разъ теперь размечтавшихся пожить немного и на свободѣ.
Гоголевская «Переписка» была проповѣдью воздержанія голодающему. Все изнемогало отъ безправія и произвола, закрѣпощенный народъ нравственно вырождался отъ сковавшей его по рукамъ и ногамъ неволи, литература стонала отъ болѣзненной подозрительности Красовскихъ и Мусиныхъ-Пушкиныхъ, а тутъ все еще оказывается недостаточно «повиновенія». «Переписка» хотѣла отнимать даже священное чувство обиды, не позволяла даже стонать отъ той «неправды черной», которою была полна жизнь того времени даже по свидѣтельству друга Гоголя Хомякова и его самого въ его художественныхъ произведеніяхъ.
Всеобщее негодованіе, вызванное «Перепискою» нашла себѣ, между прочимъ, выраженіе въ рецензіи Бѣлинскаго, напеч. во 2 No «Современника» за 1847 г. Въ этой рецензіи Бѣлинскій, насколько могъ при тогдашнихъ цензурныхъ условіяхъ, отнесся къ книгѣ совершенно отрицательно. При всей своей рѣзкости рецензія всего менѣе соотвѣтствовала дѣйствительной степени раздраженія критика. «Статья о гнусной книгѣ Гоголя», писалъ Бѣлинскій своему другу Василію Боткину, «могла бы выдти замѣчательно хорошею, если бы я въ ней могъ, зажмуривъ глаза, отдаться моему негодованію и бѣшенству».
Но на Гоголя и вынужденно-мягкая рецензія Бѣлинскаго подѣйствовала очень болѣзненно, потому что до того онъ привыкъ встрѣчать въ статьяхъ Бѣлинскаго только самое восторженное къ себѣ отношеніе. Совершенно не понявъ истиннаго источника негодованія Бѣлинскаго, Гоголь написалъ ему письмо, въ которомъ все сведено къ какому-то личному раздраженію критика!
Бѣлинскій собрался отвѣтить на это письмо въ іюлѣ 1847 г., въ одинъ изъ тоскливыхъ дней своего пребыванія въ Зальцбруннѣ (въ прусской Силезіи), куда друзья его отправили лѣчиться отъ злой чахотки. Возможность свободно высказать все то, что накипѣло на душѣ сообщило письму необыкновенную страстность. Не стѣсняемый теперь внѣшними соображеніями, онъ достигъ силы изумительной и поднялся до вершинъ гражданскаго воодушевленія и негодующаго краснорѣчія.
Письмо Бѣлинскаго оттого, конечно, и получило такую потрясающую силу, что его устами говорило сознаніе, можно сказать безъ всякаго преувеличенія, всего того, что въ Россіи честно мыслило. Это можно доказать нижеприведеннымъ свидѣтельствомъ, достовѣрность котораго никто не рѣшится оспаривать, потому что оно вышло изъ среды, враждебной Бѣлинскому — оно принадлежитъ Ивану Аксакову. Уже самый фактъ небывало-широкаго распространенія письма Бѣлинскаго глубоко-характеренъ и показываетъ, что въ данномъ случаѣ общественное сознаніе было настолько взволновано, что нашло пути проявиться даже при невозможно-тяжелыхъ условіяхъ общественной жизни того времени.
Письмо Бѣлинскаго совершенно неожиданно стало первымъ политическимъ памфлетомъ въ Россіи. Не имѣя никакого представленія о томъ, что его частный отвѣтъ получитъ такую небывалую огласку, не имѣя и самаго отдаленнаго представленія о томъ, что вырвавшіяся въ пылу гнѣва слова его станутъ лозунгомъ, общественно-политическою программою, Бѣлинскій писалъ письмо со всѣмъ страстнымъ порывомъ своего великаго сердца и далъ полную волю всему тому пламенному негодованію, которое не могло получить и приблизительнаго выраженія въ его печатной полемикѣ съ «Перепискою».
Такимъ образомъ, общественно-политическая отсталость «Переписки» получила отпоръ въ полной силѣ. Создалась борьба двухъ міросозерцаній, въ которой были на сторонѣ Бѣлинскаго не то что «либералы», а просто всѣ искренніе и порядочные люди. Вотъ что наблюдалъ еще цѣлыхъ шесть — семь лѣтъ спустя Аксаковъ:
"Много я ѣздилъ по Россіи, — писалъ онъ отцу, — имя Бѣлинскаго извѣстно каждому сколько-нибудь мыслящему юношѣ, всякому, жаждущему свѣжаго воздуха среди вонючаго болота провинціальной жизни. Нѣтъ ни одного учителя гимназіи въ губернскихъ городахъ, который не зналъ бы наизусть письма Бѣлинскаго къ Гоголю; въ отдаленныхъ краяхъ Россіи только теперь еще проникаетъ это вліяніе и увеличиваетъ число прозелитовъ… Мы Бѣлинскому обязаны своимъ, — говорятъ мнѣ вездѣ молодые, честные люди въ провинціи.
И въ самомъ дѣлѣ, — въ провинціи вы можете видѣть два класса людей: съ одной стороны, взяточниковъ, чиновниковъ въ полномъ смыслѣ этого слова, жаждущихъ лентъ, крестовъ и чиновъ, помѣщиковъ, презирающихъ идеологовъ, привязанныхъ къ своему барскому достоинству и крѣпостному праву, вообще довольно гнусныхъ. Вы отворачиваетесь отъ нихъ, обращаетесь къ другой сторонѣ, гдѣ видите людей молодыхъ, честныхъ возмущающихся зломъ и гнетомъ, поборниковъ эмансипаціи и всякаго простора, съ идеями гуманными. Если вамъ нужно честнаго, способнаго сострадать болѣзнямъ и несчастіямъ угнетенныхъ, честнаго доктора, честнаго, который полѣзъ бы на борьбу — ищите таковыхъ въ провинціи между послѣдователями
Только смерть (26 мая 1848 г.) избавила Бѣлинскаго отъ самаго тяжкаго наказанія за письмо его. Доживи онъ всего только до начала 1849 г., когда были захвачены такъ назыв. «Петрашевцы», онъ несомнѣнно былъ-бы причисленъ къ преступнѣйшей категоріи «Общества пропаганды». Многіе изъ Петрашевцевъ только и были повинны, что въ распространеніи этого письма. Звучитъ чѣмъ-то непостижимо-дикимъ, однако это фактъ, что въ числѣ мотивовъ, на основаніи которыхъ Достоевскій и Пальмъ были первоначально приговорены къ смертной казни, выставлено « о распространеніи письма Бѣлинскаго».
И даже окончательный, смягчённый приговоръ Относительно Плещеева мотивированъ такъ: «Плещеева, за распространеніе письма Бѣлинскаго лишить всѣхъ правъ состоянія и сослать въ каторжную работу на заводахъ на 4 года». Имя Бѣлинскаго было изъято изъ обращенія и даже въ первые годы царствованія* Александра II не произносилось въ печати прямо, а замѣнялось выраженіемъ: «критикъ Гоголевскаго періода».
Письмо Бѣлинскаго впервые было напечатано Герценомъ въ «Полярной Звѣздѣ» 1855 г. и затѣмъ перепечатывалось заграницею нѣсколько разъ, между прочимъ въ 1880 г. (Женева), съ предисловіемъ М. П. Драгоманова. Въ Россіи письмо появлялось только въ извлеченіяхъ, сначала въ «Вѣст. Евр.» 1872, № 7, а затѣмъ въ извѣстной книгѣ Пыпина о Бѣлинскомъ (Спб. 1876), съ оговоркою, что авторъ «не имѣетъ возможности представить письмо вполнѣ».
Въ 1894 г. Н. П. Барсуковъ въ 8 томѣ своего забавно — обскурантскаго, хотя и весьма цѣннаго по матеріаламъ, сочиненія «Жизнь и труды М. И. Погодина» перепечаталъ письмо Бѣлинскаго какъ образчикъ «анти-православнаго и слѣдовательно анти — Руссскаго міросозерцанія». Перепечаталъ, однако, не цѣликомъ. «Нравственное чувство», говоритъ Барсуковъ, «не дозволяетъ намъ привести письмо въ его цѣльномъ видѣ». И дѣйствительно, онъ опустилъ 8 мѣстъ, гдѣ поставлены всѣ точки надъ i. Изъ книги Барсукова письмо въ томъ-же неполномъ видѣ была перепечатано въ нѣкоторыхъ журналахъ. Цѣликомъ письмо Бѣлинскаго дѣлается доступнымъ, только въ настоящемъ изданіи, въ медовые дни: русской самочинной свободы печати.