Въ жизни литератора происходитъ много случаевъ неожиданныхъ и непредвидѣнныхъ, какъ смерть, отъ которой мы спѣшимъ себя застраховать въ нашихъ страховыхъ обществахъ.
Но еслибы кто-нибудь пришелъ ко мнѣ въ февралѣ и сказалъ мнѣ, что я въ концѣ марта проѣду Германію, Францію, все пространство Англіи, что я переплыву весной бурливый Атлантическій океанъ и, наконецъ, какъ птица на крыльяхъ перелечу громадное пространство великой дороги отъ Нью-Йорка до С.-Франциско и отряхну прахъ моихъ подошвъ на берегахъ Тихаго океана, — я тому отвѣтилъ бы безъ сомнѣнія:
— Любезный! пишите статьи въ Хронику, — я все-таки вижу, что вашъ разсудокъ не отъ міра сего.
Очевидно, я сначала допустилъ бы, сначала повѣрилъ бы, что мнѣ дадутъ подписной обѣдъ, на которомъ l’abbé Вылизальскій скажетъ рѣчь въ мою честь и назоветъ меня благочестивѣйшей овцой изо всего своего стада; я повѣрилъ бы прежде, что антихристъ, какъ меня увѣряла одна изъ моихъ волынскихъ кузинъ, родился уже на свѣтъ; наконецъ, я повѣрилъ бы всему, только не моему путешествію въ Америку.
Но, однако, все это; свершилось.
Однажды утромъ я пришелъ въ редакцію и, взявши въ руки одинъ изъ нашихъ журналовъ, сталъ читать его. Это было въ то время, когда мой очеркъ о матеряхъ-христіанкахъ снискалъ мнѣ такую симпатію въ нѣкоторыхъ сферахъ нашего общества, что я сталъ въ ихъ мнѣніи чѣмъ-то въ родѣ фельдмаршала всѣхъ адскихъ силъ. Отовсюду грозила мнѣ опасность: olievalièr Зелейогловскій, который уже не разъ взывалъ о карѣ для меня, о «шпагѣ своихъ отцовъ», чуть было не убилъ меня на дуэли, а не убилъ единственно потому, что не вызвалъ; графиня Пипи, какъ раненый голубь, издавала всегда un petit cri, какъ только видѣла мое имя въ какой-нибудь варшавской газетѣ; наконецъ, въ тиши ночной до меня каждый день достигали вопли благочестиваго негодованія "Kroniki Soblonowskiéj «.
Ахъ! не собачка пропала у нея, не зерно изъ чотокъ, ни одна овца не заблудилась въ лѣсу грѣховъ Еженедѣльнаго Обозрѣнія, а она все плакала, плакала, какъ та дѣвица, которая
Слушать вовсе не желала,
Лишь отчаянно рыдала:
Мой зеленый жбанъ
Вы разбили, панъ!
Увы!; не могу скрыть, что причиной этого плача былъ я, или, лучше сказать, мой несчастный очеркъ о матеряхъ-христіанкахъ: это я разбилъ зеленый жбанъ, полный сладкой воды взаимнаго обожанія. Но, скажите, развѣ я-зналъ, дѣлаютъ ли что матери-христіанки, или нѣтъ, все это для спасенія ихъ душъ? Не зналъ. Меа culpa, о которой я плачу даже въ Америкѣ.
Нѣтъ ничего удивительнаго, что при такомъ положеніи вещей и въ томъ журналѣ, который я началъ читать вышеупомянутаго утра въ редакціи, я нашелъ статью, относящуюся ко мнѣ такъ же, какъ относилась извѣстная коза къ наклоненному дереву. Авторъ наибольшей (по размѣру) польской повѣсти взглянулъ à vol d’oiseau на общество и горько расплакался, потомъ, возсѣвши на свою пастырскую лодку, поплылъ по морю своихъ слезъ къ общественному мнѣнію и, взирая однимъ окомъ на Пруса[1], другимъ на меня, взывалъ къ людямъ, что конецъ міру ужь близокъ, что апокалипсическіе змѣи не только стали пресмыкаться, по свѣту, но и писать очерки, и что онъ (авторъ) первый сообщаетъ это въ своемъ журналѣ, подписка на который стоитъ въ Варшавѣ столько-то, въ провинціи столько-то, четверть столько, за мѣсяцъ столько, etc.
Я не настолько развратенъ, чтобы не сокрушаться о грѣхахъ, — меня объяло раскаяніе и я началъ считать грѣхи свои и своего коллеги Пруса.
Ахъ! резстръ нашихъ грѣховъ былъ длиненъ, какъ „Баккалавры“ Адама Плуга. Мы совращали людей организовывать пожарныя команды, школы, музеи, зоологическіе сады, общества, банки, регулированія береговъ Вислы — все, все, до ассенизаціи, канализаціи и сельско-хозяйственныхъ обществъ. Мы никому не давали покоя; мы разъѣзжали по комитетамъ, кричали о шоссейныхъ дорогахъ, нападали на невинныя пограничныя спекуляціи съ водкой, какъ будто фритредерская система не была выше протекціонизма; словомъ, мы обратили на себя вниманіе наиболѣе спокойныхъ жителей нашего края, — жителей, которые служатъ тормозомъ, недопускающимъ, чтобъ общественный возъ свалился въ пропасть, — тормозомъ настолько сильнымъ, что общественный возъ не только не разбивается на куски на неизвѣданныхъ путяхъ, но стоитъ на мѣстѣ, какъ будто для чести и славы шоссейнаго комитета увязъ въ грязи на шоссе подъ Варшавой.
Долго я размышлялъ такимъ образомъ, а горе и сокрушеніе все болѣе и болѣе овладѣвали моимъ сердцемъ, когда неожиданно я услышалъ свою фамилію, произнесенную въ редакціонной прихожей. Кто-то спрашивалъ швейцара, можно ли видѣться со мной.
— Великій Боже! — подумалъ я. — Навѣрно это какой-нибудь „chevalier Зеленогловскій со шпагой своихъ отцовъ“.
И объялъ меня страхъ передъ „шпагой отцовъ“ кавалера Зеленогловскаго.
— Что-то будетъ, что-то будетъ? — повторялъ я.
Въ это время двери отворились. Въ редакцію вошелъ какой-то джентльменъ шести футовъ росту и съ великолѣпной свѣтлой бородой.
— Съ господиномъ Литвосомъ имѣю честь говорить? — спросилъ онъ у меня низкимъ басомъ, напоминающимъ львиное рычаніе.
— Чѣмъ могу быть полезнымъ? — отвѣчалъ я съ любезною поспѣшностью, дѣлая сзади отчаянныя усилія руками, чтобы достать стоящую въ углу палку, которая какъ на грѣхъ тутъ же упала на полъ.
— Это вы пишете „нынѣшнее время?“
„Свершилось!“ — мелькнуло у меня въ головѣ.
— То-есть… собственно… Видите ли, иногда репортеры доставляютъ мнѣ ложныя свѣдѣнія… Но съ кѣмъ имѣю честь?…
— Я — X., изъ Познани.
Я отдохнулъ, ибо никогда и ничего не писалъ о Познани.
— А! такъ вы изъ Познани?
— Совершенно вѣрно.
— Ахъ! Это меня невыразимо радуетъ.
— Видно, что вы не особенно долюбливаете варшавянъ.
— Совсѣмъ нѣтъ. Только безъ взаимности.
— Я пришелъ спросить у васъ, имѣете ли вы какія-нибудь сношенія съ Америкой?
— Не могу скрыть отъ васъ, — отвѣчалъ я, опустивъ глаза, — что наша газета насчитываетъ тамъ нѣсколько тысячъ подписчиковъ.
— Даже тысячъ?
— О, да!… Между прочимъ и президентъ Грантъ внимательно слѣдитъ за нашей политикой.
— Я не интересуюсь такими важными особами. Я завтра выѣзжаю въ Соединенные Штаты и хотѣлъ бы попросить у васъ письмо къ г. Орэнъ. Вы, конечно, знаете г. Орэнъ?
— О, превосходно!… Вотъ ужь три года.
Собственно говоря, я читалъ всѣ письма Орэна, но его никогда въ жизни не видалъ.
— Вы говорите, что знаете его три года… Мнѣ кажется, что онъ какъ будто вотъ ужь четыре года какъ живетъ въ Америкѣ.
— Ахъ, да… Я ошибся… Я хотѣлъ сказать: шесть лѣтъ!
— Такъ, вотъ, я хотѣлъ просить васъ дать мнѣ письмо къ нему. Я имѣю намѣреніе купить тамъ кусокъ земли и поселиться. Моя жена слаба, ей нуженъ теплый климатъ, а тамъ, говорятъ, тепло.
— Какъ гдѣ… Вѣдь и въ Италіи тепло.
— Тепло, да дорого, въ то время какъ въ Америкѣ, говорятъ, землю даютъ даромъ, нужно только смотрѣть въ оба, какъ бы не одурачили, — народъ хитрый. Вотъ Оранъ, какъ мѣстный житель, и скажетъ мнѣ, кому вѣрить и кому нѣтъ. При этомъ и говорить мнѣ съ нимъ легче будетъ, потому что по англійски-то я… не особенно.
— Хорошо, мы дадимъ вамъ письмо.
— А вы сами не собираетесь на выставку?
— Я? Постойте, постойте… Я еще не думалъ объ этомъ… Сейчасъ, сейчасъ… Поѣду, не поѣду, — не поѣду… поѣду… Такъ и есть, ѣду.
— Ну, въ такомъ случаѣ ѣдемте вмѣстѣ, — вдвоемъ все веселѣе.
— Который теперь часъ?:
— Ровно полдень.
— Въ два я обѣдаю, — значитъ, у меня два часа для соображеній. Приходите обѣдать и найдете меня рѣшившимся на что-либо…
— Отлично!… До свиданія!
— До свиданія. Супругѣ вашей мое почтеніе!
Я остался одинъ.
Редакціонные часы хрипло пробили часъ, а я все сидѣлъ на одномъ мѣстѣ, раздумывая надъ своею поѣздкой, какъ Гамлетъ надъ своимъ „Быть или не быть“. Но если я не поѣду, что я буду дѣлать здѣсь? Писать по ночамъ?… Вѣдь и въ Америкѣ можно писать также. Къ тому же докторъ запретилъ мнѣ ночныя занятія, а такъ какъ въ Америкѣ ночь тогда, когда у насъ день, то писать въ Америкѣ ночью — значитъ писать у насъ днемъ, или иначе: ѣхать въ Америку — значитъ исполнять предписанія своего доктора.
Дальше, если я поѣду, то не буду держать корректуръ своихъ произведеній или не буду ихъ читать. Это тоже что-нибудь да значитъ.
Наконецъ, что еще остается въ Варшавѣ? Жениться!… Ахъ, на пирамидахъ однажды я получилъ письмо, что она идетъ замужъ!… А потомъ этотъ „un petit cri“ раненаго голубя, издаваемый графинею Пипи при видѣ моей фамиліи, лишалъ меня всякой надежды. Наконецъ, я достаточно долго добивался высокаго положенія супруга, что же вышло? — Иногда мнѣ показывали легкіе знаки нѣкотораго расположенія, но не больше… Нѣтъ, вѣрно это не для меня, особенно благодаря этому проклятому очерку, послѣ котораго при воспоминаніи обо мнѣ всѣ благочестивыя матери-христіанки приходятъ въ такое негодованіе, какъ при воспоминаніи о змѣѣ, научившемъ Еву протянуть руку, сорвать яблоко, съѣсть самой и дать мужу своему.
Боже мой! училъ ли я когда-нибудь въ жизни хоть какую-нибудь Еву сорвать яблоко, съѣсть самой и въ особенности дать съѣсть мужу своему?… Однако, свершилось. „Совершившагося изъ вѣчности, — какъ говоритъ Деотима, — самъ Богъ не вызоветъ“. Свершилось! Не женюсь никогда.
Ergo, что же мнѣ еще остается?… Имущество? — И его никогда не наживу. Долги? — Этихъ и такъ довольно… Послѣдній аргументъ окончательно убѣдилъ меня. Э, будь, что будетъ! Ѣду въ Америку.
Во всякомъ случаѣ я вѣдь не на вѣкъ уѣзжаю. Увижу моря, степи, города, новыхъ людей, мѣднокрасныхъ индѣйцевъ, стада дикихъ буйволовъ, медвѣдей, ягуаровъ, американскіе „humbug’и“, притомъ, можетъ-быть, какая-нибудь миссъ ясновласая… Вопреки всеобщему мнѣнію, я всегда находилъ себя красивымъ.
Въ два часа я пошелъ обѣдать. Новый знакомецъ ждалъ уже меня.
— Ну, на чемъ вы остановились? — спросилъ онъ.
— Сначала съѣсть обѣдъ.
— Потомъ?
— Потомъ отправиться къ квартирному хозяину за полученіемъ свидѣтельства, что противъ моего отъѣзда ничего не имѣется. Наконецъ, выхлопотать паспортъ, представивъ удостовѣреніе, что всю жизнь былъ самымъ спокойнымъ человѣкомъ, который регулярнѣйшимъ образомъ платилъ бы повинности, еслибъ обладалъ недвижимостью, и который кромѣ нѣкоторыхъ стычекъ съ хозяиномъ не имѣлъ другихъ, можетъ-быть, потому, что не былъ женатъ.
— Вы скоро надѣетесь все это сдѣлать?
— Не знаю. Вы подождете меня?
— Хорошо. Только въ Бременѣ.
Послѣ этого разговора я дѣятельно началъ, не откладывая дѣла въ дальній ящикъ, хлопотать о паспортѣ. Человѣкъ выѣзжающій въ Америку считается у насъ рѣдкостью.
Да, я воображаю себѣ, что въ Луковскомъ уѣздѣ, съ которымъ я соединенъ многими связями меня, по крайней мѣрѣ, въ теченіе мѣсяца будутъ считать за уѣзднаго Фердинанда Кортеца. Мой покойный дѣдъ (упокой его, Боже, въ селеніяхъ праведныхъ!) одинъ разъ въ жизни былъ въ Пулавахъ и разъ въ Кролевцѣ и это послужило ему матеріаломъ для разсказовъ на всю жизнь. Теперь „прошли эти прекрасные дни въ Аранжуэцѣ“[2], но Америка все-таки имѣетъ свою прелесть, поэтому на меня въ разныхъ учрежденіяхъ смотрѣли какъ на интересный зоологическій экземпляръ, мѣстами же предлагали вопросы, свидѣтельствующіе, что географія у насъ не принадлежитъ къ числу наиболѣе распространенныхъ наукъ.
— Скажите, пожалуйста, вы моремъ намѣрены ѣхать въ Америку?
— По всей вѣроятности. Желѣзная дорога еще не кончена.
Благодаря Америкѣ и интересу, возбужденному ею въ нашихъ муниципальныхъ учрежденіяхъ, я довольно скоро выхлопоталъ паспортъ. Осталось только визировать его у консула.
— Не нужно! — совѣтовалъ мнѣ одинъ изъ моихъ пріятелей.
Но я не оставилъ своего намѣренія. Какъ, неужели я лишу консульство удовольствія визировать первый, а можетъ-быть послѣдній паспортъ, — неужели я прегражу ему путь къ выполненію можетъ-быть единственнаго акта его общественной дѣятельности? Я отлично знаю, что за визу мнѣ придется платить, но знаю также, что еслибъ я уперся, то еще само консульство заплатило бы мнѣ за рѣдкую, предоставляемую ему мною, возможность. Я отправился къ консулу, котораго, къ счастью, нашелъ въ конторѣ.
— Моего секретаря нѣтъ, — сказалъ онѣ мнѣ. — Потрудитесь придти въ три часа.
Я положилъ паспортъ въ карманъ.
— Очень жаль, — сказалъ я. — Я выѣзжаю въ два и долженъ буду обойтись безъ визы.
Мой собесѣдникъ поблѣднѣлъ.
Первая виза для консула это — первое длинное платье для подростка, первый пухъ на губахъ юноши, первая печатная статья для литературнаго эмбріона, первые эполеты для прапорщика, первый поцѣлуй и первое „люблю тебя“ для пансіонерки.
А тутъ возможность этой визы была и — могла исчезнуть можетъ-быть; навсегда.
— Милостивый государь, — сказалъ мнѣ консулъ, — я не буду ждать секретаря, — пусть его черти возьмутъ!… Дайте паспортъ, я визирую его самъ. Дайте скорѣе!
Я отдалъ паспортъ.
Мой собесѣдникъ вытащилъ изъ конторки громадный выдвижной ящикъ съ такимъ количествомъ печатей., штемпелей, облатокъ, сургучей, что всего этого достало бы на визированіе паспортовъ во всѣхъ Соединенныхъ Штатахъ.
Но, увы, каждый дебютъ, имѣя сладкіе моменты, имѣетъ и скверные! Не разъ, когда два мальчика играютъ въ лошадки, случается, что конь долженъ учить неопытнаго возницу. Послѣ нѣкотораго молчанія консулъ началъ раздумывать и чесать въ головѣ.
— Вамъ простую визу нужно? — спросилъ онъ.
— Да, только правильную.
— Гм… Черти надавали сколько печатей.
— Да вы налѣпите первую попавшуюся.
— Гдѣ это нужно… въ концѣ паспорта?
— Лучше держаться средины. Знаете, въ Соединенныхъ Штатахъ только двѣ партіи: республиканцы и демократы, а третьей нѣтъ, потому и скверно.
— Ахъ, да, да!
— А вы къ которой принадлежите? — спросилъ я внезапно.
— Я?… То-есть… какъ это она?… У меня гдѣ-то записано… Но на память…
— Что же, виза окончена?…
— Сейчасъ, сейчасъ… Дьяв… столько этихъ печатей!… Э, знаете, что?… Ляпнемте-ка ту, которая побольше, — это иногда не мѣшаетъ.
— Ляпнемъ ту, что побольше.
Консулъ вытащилъ изъ ящика что-то въ родѣ тарана, которымъ сваи забиваютъ на Вислѣ.
— А вѣдь этимъ простыню можно было бы визировать, — сказалъ я.
— Это ничего… О, Господи, какъ это тяжело!
— Не помочь ли вамъ? Разъ, два, три… Гопъ, трахъ!
Раздался глухой трескъ стола подъ упавшею печатью. Казалось, паспортъ мой простоналъ: „о, Боже!“ Я положилъ его въ карманъ и вышелъ.
Былъ полдень. Въ половинѣ третьяго нужно было отправляться, но предъ этимъ я долженъ былъ идти на прощальный обѣдъ, который мнѣ давала на свои вдовьи лепты литературная братія. Признаюсь, я побаивался этого обѣда. Дѣло шло о томъ, не будутъ ли добрыя товарищескія сердца канонизировать меня въ великіе люди и не будутъ ли произнесены рѣчи, въ родѣ, той, которую я слышалъ на обѣдѣ въ честь одного, прибывшаго изъ Познани, литератора.
— Господа! не подумайте, что я здѣсь, въ кружкѣ товарищей, стану говорить о Платонѣ или Гераклитѣ. Я также ничего не скажу о Навуходоносорѣ, но… Что, бишь, я хотѣлъ сказать? (браво!) Но съ тѣхъ поръ, какъ эти вѣка покрылись плѣсенью вѣковъ… (голосъ съ правой стороны: довольно вѣковъ!) Ораторъ: Я вѣдь вамъ не мѣшаю, когда вы говорите! О чемъ я говорилъ? Да, о плѣсени вѣковъ! — Когда даже Платонъ сказалъ, что… Господа…. конечно, нѣтъ ничего удивительнаго, что я поднимаю бокалъ за здоровье Платона, — нѣтъ, я хотѣлъ сказать: коллеги нашего Теодора, который… господа, который… господа, который… Господа!… вотъ что я собственно хотѣлъ сказать»… (браво, браво!).
Ясное дѣло, еслибъ я былъ этимъ Теодоромъ, мой разумъ, устрашенный своею громадностью, не былъ бы въ состояніи отвѣтить такою же рѣчью, и мои коллеги убѣдились, что я можетъ-быть еще болѣе плохой ораторъ, чѣмъ литераторъ. Однако, на счастье, на обѣдѣ, о которомъ я вспомнилъ, было болѣе вина, чѣмъ рѣчей, вслѣдствіе чего, когда я ѣхалъ въ вокзалъ, весь міръ представлялся мнѣ въ радужномъ свѣтѣ. Варшава казалась самымъ чистымъ и приличнымъ городомъ въ Европѣ, женщины до сумашествія красивыми, дороги удивительно покойными, и еслибы не маленькое приключеніе съ моею дорожною, висящею черезъ плечо, сумкой, я эту минуту счелъ бы за одну изъ пріятнѣйшихъ въ моей жизни.
Это приключеніе слегка испортило мое расположеніе духа. Я очень хорошо зналъ, что сумка виситъ на мнѣ и что я ее не потерялъ; однако, когда нужно было достать изъ нея деньги и я наклонился въ правую сторону, моя сумка отправилась въ лѣвую, — когда я въ лѣвую, она въ правую. Догонять кого-либо на своихъ собственныхъ плечахъ есть физическая несообразность, поэтому я опустилъ руки и подумалъ: кончено, не поѣду въ Америку! Но нашлись добрыя души и помогли мнѣ выйти изъ этого положенія.
Наконецъ, я сѣлъ въ вагонъ, локомотивъ свиснулъ и вскорѣ я сквозь мглу и дымъ видѣлъ только дорогія лица и руки, махающія платками.
Погода была отличная, какая можетъ быть лишь въ февралѣ. Въ воздухѣ чувствовалось дыханіе весны. Скоро въ вагонѣ сдѣлалось такъ жарко, что сидѣть не было возможности.
Наши вагоны, какъ извѣстно, отапливаются снизу, около сидѣній, и мнѣ иногда казалось, что я — чайникъ, помѣщающійся на самоварѣ.
— Что, тепло? — спросилъ у меня кругленькій старичокъ, единственный мой товарищъ въ вагонѣ. Онъ не могъ сидѣть и постоянно подпрыгивалъ на диванѣ.
— Охъ, тепло!
— Вѣроятно, у меня голова разболится.
— Голова?… Это ужь par esprit de contradiction, — отвѣчалъ я.
Въ Александровѣ на насъ спустилась ночь и вскорѣ стала такъ темна, какъ учрежденіе г. Лойко въ Варшавѣ или какъ стиль одного моего друга, котораго я не называю по имени потому, что не люблю никого хвалить въ глаза. Товарищъ мой заснулъ и храпѣлъ, точно надутая гуттаперчевая подушка, изъ которой выпускаютъ воздухъ. Я тоже уснулъ, думая о Варшавѣ и о тѣхъ, кого тамъ оставилъ, — уснулъ такъ хорошо, что не проснулся даже и въ Торунѣ, гдѣ ревизуютъ вагоны.
— У васъ пара новыхъ сапогъ, — сказалъ мнѣ прусскій таможенный чиновникъ.
— Что же, вы хотите, чтобъ у насъ всѣ въ дырявыхъ ходили? — спросилъ я.
Нѣмецъ немного подумалъ. Можетъ-быть онъ подумалъ: «будетъ когда-нибудь и это», и замкнулъ мой чемоданъ.
Я вернулся въ вагонъ и, уснувши, спалъ до утра, т. е. до прибытія въ Берлинъ.
Здѣсь и тамъ виднѣлись телѣжки, везомые собаками, вѣчно спотыкающимися и не пропускающими ни одного удобнаго случая, чтобы не погрызться между собой. Огромный городъ, хорошо мнѣ знакомый, полусонный, мигалъ въ разныхъ краскахъ зари передъ моими глазами. Я проѣхалъ съ восточнаго вокзала на Lehrter Bahn. Оставалось около двухъ часовъ до отхода поѣзда; я прошелъ чрезъ станціонный дворъ и сталъ оглядываться на всѣ стороны. Издали виднѣлись снующіе здѣсь и тамъ маленькіе отряды солдатъ въ каскахъ съ золочеными остріями, спокойныхъ и суровыхъ, какъ старинные римскіе легіонеры. Смотря на мѣрные и однообразные шаги ихъ, на механическія движенія головы, рукъ и ногъ, можно было принять ихъ за машины, заводимыя однимъ ключомъ. И правда, они и есть машины, для которыхъ единственнымъ ключомъ и рычагомъ служитъ высшая воля, неразгаданная, грозная, мрачная, кроющаяся въ складкахъ тоги войны и пожара.
Направо блестѣлъ въ лучахъ восходящаго солнца памятникъ Побѣды, тяжелый, неуклюжій, тривіальный, похожій на ворону, что случайно сѣла на столбъ въ Берлинѣ и собирается улетѣть.
Отлетитъ ли, и куда отлетитъ?
Два часа прошли незамѣтно. Я снова сѣлъ въ вагонъ. Я ѣхалъ не въ Бременъ, а въ Кёльнъ. Оглядѣлся въ вагонѣ: ни одной красивой женщины; сидѣло нѣсколько нѣмцевъ съ болѣе или менѣе глупыми рожами, одутыми отъ пива, и еще какой-то чужестранецъ.
Поѣздъ, везшій насъ, не доходилъ до самаго Кёльна, но останавливался въ Дейцѣ съ правой стороны Рейна. Мы пріѣхали въ девять часовъ ночи. Немного утомленный, я отправился въ Hôtel Belle Vue и попросилъ отвести мнѣ нумеръ. Кельнеръ проводилъ меня во второй этажъ и указалъ помѣщеніе, въ которомъ мнѣ надлежало провести ночь. Затѣмъ онъ зажегъ огонь, а я подошелъ къ окну и поднялъ штору, чтобы посмотрѣть на лежащій на другой сторонѣ рѣки Кёльнъ.
Чудный видъ! Ночь была тихая, погожая. Мѣсяцъ свѣтилъ такъ ясно, что можно было читать при потокахъ серебрянаго свѣта. У моихъ ногъ плылъ Рейнъ. Длинныя струи свѣта отражались въ прозрачной глубинѣ на противоположномъ берегу. Ближе, маленькій пароходъ сыпалъ дождемъ золотыхъ искръ. Весь Кёльнъ былъ виденъ какъ на ладони. Свѣтлыя группы домовъ, темные силуэты трубъ и надо всѣмъ этимъ великолѣпный каѳедральный соборъ, возвышающійся не только башнями, но и фундаментомъ надъ цѣлымъ городомъ, высокій, спокойный, торжественный и молчаливый.
Наибольшіе дома казались въ его сосѣдствѣ мазанками, какъ будто прячущимися подъ крылья могущественной матери. Мѣсяцъ ясно освѣщалъ изящную вязь этой дивной готической архитектуры; тѣни смѣшивались со свѣтомъ на выпуклостяхъ. Въ этомъ было что-то мистическое, — то, что проникаетъ въ душу таинственною дрожью и расправляетъ крылья воображенію. Религіозное чувство, всосанное съ молокомъ матери, какъ бы ни было растрачено въ шумномъ бѣгѣ жизни, опять отыщется при видѣ этой облитой мѣсячнымъ свѣтомъ громады, какъ утраченное сокровище. Это — не сладкое трепетаніе сердца, какъ ангельскіе голоса, будящіе дѣтскія воспоминанія, какое испытывается, напримѣръ, въ нашихъ костёлахъ, когда сѣдой священникъ въ вечерню читаетъ молитвы, крестьяне отвѣчаютъ ему хоромъ, ласточки чирикаютъ подъ деревянною крышей, а кладбищенская, колыхаемая вѣтромъ, береза шелеститъ у окна. Въ сосѣдствѣ этой мрачной постройки, въ сосѣдствѣ этихъ, какъ горы нагроможденныхъ сводовъ не чувствуешь себя блуднымъ сыномъ въ присутствіи отца, но скорѣе пылинкою въ присутствіи Всемогущаго. Противъ воли приходитъ на умъ, что здѣсь не мѣсто инымъ молитвамъ, кромѣ просьбы: «Святый Боже, Святый крѣпкій, Святый безсмертный». Храмъ стоитъ пѣсни, а пѣсня храма. Средніе вѣка съ ихъ мрачною вѣрою, этою пищей тогдашняго времени, ряды окованныхъ сталью рыцарей, грозныхъ грабителей изъ надрейнскихъ бурговъ, воскресаютъ передъ глазами. Слышится, какъ епископъ, во всемъ своемъ блескѣ, гласитъ gloria Dei, а надменныя желѣзныя головы тѣхъ самыхъ Арасберговъ, что спять теперь каменнымъ сномъ посреди церкви, преклоняются передъ единымъ словомъ, какъ нива предъ вѣтромъ. Теперь это все уже минуло. Но погруженный въ думы путникъ, смотря на молчаливые памятники этихъ временъ, невольно спрашиваетъ себя: неужели все, что взростило цѣлые народы, создало всю цивилизацію, что было источникомъ и осью всей жизни, — неужели все это есть не что иное, какъ только гигантскій пуфъ, вторая грустная стадія иллюзіи, какъ говоритъ Гартманъ, — стадія, минувшая для того, чтобы дать начало третьей?
Не знаю, не подъ впечатлѣніемъ ли этихъ мыслей кто-то сказалъ, что еслибы Бога не было въ дѣйствительности, его нужно бы было выдумать для пользы людей.
Я провелъ цѣлый часъ въ подобныхъ размышленіяхъ. Ночь становилась все болѣе поэтичною. Пароходъ присталъ къ берегу тутъ же, подъ окнами моего отеля. Въ маленькомъ Дейцѣ было тихо; весь городъ спалъ. Только рулевой на носу парохода горланилъ: Wacht am Rhein, а со стороны Кёльна до моихъ ушей достигалъ свистъ локомотива. Отъ времени до времени легкій вѣтерокъ доносилъ едва слышные отголоски городскаго шума и говора. Мнѣ не хотѣлось отрываться отъ окна, но двери внезапно отворились и кто-то вошелъ въ мою комнату. Это былъ мой спутникъ.
— Добрый вечеръ!
— И добрый, и прекрасный.
Я зашелъ спросить, не хотите ли прогуляться по городу.
— Нѣтъ, благодарю. Я опасаюсь, что въ любую минуту придетъ сюда кто-нибудь, съ кѣмъ я сейчасъ же поѣду далѣе. А наконецъ мнѣ такъ хорошо тутъ у окна.
— Ахъ, вы смотрите на соборъ!
Товарищъ мой подошелъ къ окну и посмотрѣлъ въ сторону города. Мѣсяцъ ярко освѣтилъ его лицо. Мнѣ казалось, что я читаю всѣ его мысли, какъ вдругъ онъ послѣ молчанія покивалъ головою и сказалъ:
— Знаете что?
— Что? — опросилъ я, желая ознакомиться Съ его впечатлѣніемъ.
— Вотъ, я думаю, какъ бы лошадки не напились. Вечеръ холодный.
Я вспомнилъ стихи, которые нѣсколько лѣтъ тому назадъ повторялъ нашъ учитель латинскаго языка, когда мы, несмотря на его усилія, предпочитали запускать другъ другу гусара въ уши, чѣмъ восхищаться красотами Горація:
«Какая нужда глупымъ осламъ въ конюшнѣ!
Играй имъ хоть на лютнѣ, — не могутъ танцевать!»
Въ свою очередь трезвый, имѣющій большое родство съ конскимъ, взглядъ обуздалъ мою расходившуюся фантазію.
— Благодарю за лошадокъ, — вымолвилъ я. — Однако видно, что вы здраво смотрите на вещи, съ чѣмъ васъ и поздравляю.
— А что-жь, — отвѣчалъ онъ, указывая на облитый мѣсячнымъ свѣтомъ соборъ: — мертвый капиталъ и ничего болѣе.
— Свидѣтельствую вамъ мое почтеніе и вмѣстѣ съ тѣмъ желаю доброй ночи.
Я остался одинъ. Черезъ минуту вошелъ тотъ джентльменѣ, съ которымъ я, согласно первоначальному плану, долженъ былъ съѣхаться въ Бременѣ.
Признаюсь, что я былъ немного утомленъ, проѣхавъ безъ отдыха отъ Варшавы до Кёльна, и весьма желалъ бы отдохнуть въ Дейцѣ. Я объявилъ бы объ этомъ моему товарищу, еслибъ онъ не догадался, о чемъ идетъ дѣло, и иронически не замѣтилъ бы мнѣ:
— Вы, кажется, ни рукою, ни ногою пошевелить не можете. Вотъ каково нынѣшнее поколѣніе! Я бы готовъ былъ ѣхать дальше.
Но я мгновенно почувствовалъ сожалѣніе къ самому себѣ.
— А до какихъ поръ вы хотѣли бы доѣхать?
— Гм… Хотя бы до Брюсселя.
— Я говорилъ же вамъ, что ѣду прямо въ Лондонъ.
Признаюсь, что, говоря это, я питалъ въ душѣ надежду, что мой джентльменъ не согласится на это предложеніе. Я думалъ, что поражу его, что онъ начнетъ толковать о дальности этого пути, но этотъ ужасный человѣкъ только усмѣхнулся и промолвилъ:
— Ну, превосходно. Идемъ вмѣстѣ въ Лондонъ.
Больше ничего не оставалось дѣлать. Чемоданы мои были вынесены на центральный вокзалъ. Была полночь; мнѣ адски хотѣлось спать, но движеніе царствовавінее въ вокзалѣ отрезвило меня. Я люблю движеніе, говоръ и шумъ, присущіе большимъ желѣзнымъ дорогамъ. Залы горѣли огнями; столы были накрыты. Извнѣ достигалъ свистъ и сапъ локомотивовъ, смѣшанный, съ отголоскомъ звонковъ и криками кондукторовъ. Повсюду бѣгали пассажиры съ сумками и саквояжами. Путешественники кричали гарсонамъ на всякихъ языкахъ. Сидящій около насъ англичанинъ съ длиннымъ лицомъ и длинными ногами старательно изслѣдывовалъ пальцами внутренность собственнаго носа, поглядывая на людей такъ, какъ будто всѣ они были собраны, чтобы составить объектъ для его наблюденія. Мы приказали подать себѣ поужинать. Я въ первый разъ замѣтилъ, что наши мѣховыя шубы и бараньи шапки начинаютъ доставлять намъ популярность. Небольшія группы людей съ любопытствомъ глазѣли на насъ. Насъ, очевидно, принимали или за русскихъ князей, или за герцеговинскихъ пословъ, отправленныхъ просить помощи противъ турокъ. Вѣроятно, вслѣдствіе сочувствія къ несчастнымъ мученикамъ турецкаго звѣрства, насъ заставили заплатить вдвое болѣе, чѣмъ надлежало. Наконецъ, когда мы сѣли въ вагонъ, какой-то ѣдущій съ нами до Брюсселя французъ началъ распрашивать о нашей національности.
— Мы поляки, — отвѣчали мы.
Здѣсь, извѣстное всѣмъ, французское знаніе географіи проявилось во всемъ своемъ блескѣ.
— Ахъ, вы живете близъ театра войны! — сказалъ онъ.
— Какой войны?
— Какъ это называется?… Герцеговины и Турціи.
— О, весьма близко, только черезъ заборъ. Когда они дерутся, то у насъ все слышно.
— Tiens!
Потомъ мы углубились въ океанъ политики и ушли такъ далеко, что никоимъ способомъ не могли достигнуть берега.
Идя своею дорогой, почти въ полчаса мы совершенно измѣнили карту Европы. Нашъ французъ такъ разрушилъ Пруссію, что мы принуждены были вступиться за бѣдныхъ нѣмцевъ, чтобъ имъ оставили по крайней мѣрѣ хоть Берлинъ.
— Mon, messieurs, non, — отвѣчалъ онъ, не поддаваясь ни на какія убѣжденія.
Завоевавши Берлинъ, взявши въ плѣнъ Бисмарка и заключивъ его на вѣки на островъ Олеронъ, утомленный этими военными дѣйствіями французъ свернулся въ клубокъ, или, лучше сказать, сложился, какъ перочинный ножикъ о двухъ остріяхъ, какъ говоритъ Прусъ, и уснулъ. Мы послѣдовали его примѣру; но мой товарищъ, очевидно, открылъ новый способъ снисканія популярности, т. е. началъ храпѣть, по-мазовецки, такъ, что всѣ, проснувшись, съ испугомъ спрашивали, что это такое значитъ?
— Mon Dieu! qu’est ce que ca veut dire — спросилъ французъ, вытаращивъ громадные глаза.
— Это ничего, — отвѣчалъ я спокойно. — On dort chez nous comme cela.
Въ это время мой товарищъ съ отверстыми устами, со свалившеюся съ подушки головой, свисталъ, рычалъ, сопѣлъ, ржалъ, — однимъ словомъ, издавалъ такіе нечеловѣческіе, фантастическіе звуки, что даже и меня, не единократно слышавшаго храпъ падшей шляхты, начинало разбирать недоумѣніе.
Наконецъ, я замѣтилъ, что нашъ вагонъ все пустѣетъ и пустѣетъ. Что ни станція, кто-нибудь забиралъ свои вещи и удалялся въ сосѣднее отдѣленіе. На бельгійской границѣ мы остались только вдвоемъ. Поѣздъ остановился. Въ вагонъ вошелъ уже не ворчливый прусскій кондукторъ, а бельгіецъ, въ черномъ кепи, и попросилъ насъ по-французски отправиться для ревизіи вещей.
— Что это такое? — спросилъ, пробудившись, мой товарищъ, поводя глазами во всѣ стороны.
— Граница бельгійская, таможня.
— Мнѣ кажется, я немного задремалъ?
— Да… немного.
— А гдѣ же остальные пассажиры?
Я положилъ ему руки на плечи.
— Galilee, vicisti! Ни одинъ не остался на мѣстѣ, — всѣ бѣжали!
Ревизія заняла у насъ немного болѣе часа. Мы поужинали, выпили по полбутылкѣ вина и двинулись дальше. Уже совсѣмъ разсвѣло, когда мы приближались къ Брюсселю. Это — прекрасный, лучшій послѣ Парижа, городъ, какой я когда-либо видѣлъ. Окруженный, покрытыми лѣсомъ, пригорками и чудными долинами, онъ отрясалъ съ себя бѣлесоватый ночной туманъ и выглядывалъ изъ-за мглы, купающійся въ розовомъ свѣтѣ, точно улыбающійся послѣ доброй ночи и хорошаго сна. Поѣздъ, наконецъ, остановился. Вновь у насъ было три часа времени. Я вышелъ въ городъ, чтобъ освѣжить воспоминанія послѣ двухъ лѣтъ, когда я былъ въ Остендэ. На улицахъ уже царствовало движеніе. Фламандки, сидящія на маленькихъ телѣжкахъ, везли въ городъ молоко, а ихъ спокойныя и симпатичныя лица казалось улыбались мнѣ. Въ домахъ было еще тихо, шторы въ окнахъ опущены, на домахъ позолоченные карнизы ласково блестѣли въ утреннемъ свѣтѣ. Все было какъ-то тихо, спокойно, счастливо, гармонично, и все-таки вѣяло исторіей и поэзіей. Отъ каждой стѣны, изъ каждаго угла вѣяло поучительной традиціей. Думаешь, что это старинный сонъ, заклятый чародѣйскою силой, окаменѣлъ и смотритъ теперь на тебя и сѣрыми стѣнами Св. Гудулы, и каменными глазами памятника Эгмонта, и башнями памятниковъ испанскихъ временъ. Но это и есть только сонъ. Времена Альбы прошли и никогда не возвратятся. Топоръ никогда уже глухо не ударится о плаху; не услышишь, какъ свищетъ пламя костра или какъ звучатъ военные возгласы; услышишь только отголосокъ труда и покоя, ибо эта святая пара издавна поселилась здѣсь.
Иногда въ ясный лѣтній вечеръ въ тихихъ фламандскихъ деревушкахъ дѣлается такъ тихо, что ни одинъ листокъ не шелохнется на деревьяхъ; въ это время старики обнажаютъ посеребренныя головы и говорятъ: «это Христосъ ходитъ по деревнѣ». И во всей Бельгіи такъ тихо и спокойно, что можно сказать: Христосъ ходитъ по всему краю. Безъ преувеличенія, это — самый счастливый край на свѣтѣ.
До сихъ поръ онъ и есть такой; но кто можетъ поручиться, какъ долго это будетъ? Можетъ быть черезъ нѣсколько лѣтъ придетъ время, что отъ береговъ Рейна двинутся сюда остроконечныя каски, спокойные до сихъ поръ жители услышатъ ржаніе «коней Атиллы», по ночамъ грохотъ пушекъ изгонитъ соловьевъ изъ деревушекъ, кончатся прогулки Христа, а вмѣсто теперешнихъ пѣсенъ за работой загремитъ иная, которая хорошо была извѣстна когда-то также счастливому Эльзасу: «Was ist des Deutschen Vaterland?»
Три часа пролетѣли въ подобныхъ размышленіяхъ, по словамъ Скарги, «какъ стрѣла и какъ птица въ воздухѣ». Было время возвратиться на поѣздъ, но я не могъ удержаться, чтобы не поискать подъ стѣнами каѳедральнаго собора мѣста, гдѣ, какъ, говоритъ Уйда въ своей прелестной повѣсти «Два деревянныхъ башмака», маленькая Бебе продавала свои моховыя розы. Немного грустный и мечтающій я вернулся въ вокзалъ. Товарищъ мой стоялъ уже на платформѣ и усердно хлопоталъ надъ засаживаніемъ въ ротъ огромнаго мяснаго пирога, который, благодаря своему размѣру, ни за что не хотѣлъ влѣзать.
Мы вошли въ вагонъ; вслѣдъ за нами вскочилъ, минуя лѣсенку, какой-то джентльменъ, необыкновенной толщины, представляющей странный контрастъ съ его движеніями.
— Не правда ли, я довольно легокъ? — спросилъ онъ у меня, прищуривая одинъ глазъ, какъ будто мы съ нимъ десять лѣтъ были знакомы.
— Какъ англійская коляска, — сказалъ я.
— Какъ это какъ коляска? — спросилъ онъ немного удивленный.
— Такъ, — легки и укладисты.
— О, прелестно, прелестно! — крикнулъ онъ, поглядывая съ неописанной симпатіей на свое величественное брюхо. — Я учитель танцованія. Двѣнадцать уроковъ у меня стоитъ 40 франковъ. Самыя прекрасныя дѣвицы всего Лилля учатся у меня: уроки общіе. Вы, господа, конечно, ѣдете въ Лилль? Вотъ моя карточка: M-r Dunois. Въ четвергъ и субботу, отъ шести до семи часовъ. Вѣроятно, это время у васъ свободно?
Товарищъ мой отвѣчалъ, что мы съ удовольствіемъ воспользовались бы любезностью M-r Dunois, еслибы не наша поѣздка въ Америку; но по возвращеніи мы не преминемъ нарочно заѣхать въ Лилль, чтобы взять нѣсколько уроковъ. M-r Dunois прибавилъ еще, что учитъ не только какъ танцевать кадриль, а и любезнымъ разговорамъ съ дамами во время этого танца. Послѣ этого мы въ пріятной компаніи двинулись.
Поѣздъ къ французской границѣ идетъ по гладкой мѣстности, не отличающейся живописными видами, но обработанной какъ садъ. Выѣхавъ изъ родины, мы оставили снѣгъ на поляхъ, тутъ же царствовала весна. На лугахъ зеленѣла трава, на поляхъ всякій хлѣбъ. На деревьяхъ, стоящихъ группами на равнинахъ или идущихъ аллеей вдоль рвовъ, дорогъ и каналовъ, надувались зеленыя почки. Рѣки были въ полномъ разливѣ; во рвахъ съ шумомъ протекала вода, воздухъ былъ чистъ, но пропитанъ весеннею влажностью, солнце же пригрѣвало чрезъ окна вагоновъ такъ сильно, что мы были принуждены снять шубы.
Еслибы не таможня, не осмотръ вещей и не долгая остановка поѣзда, никто бы не догадался, что изъ Бельгіи переѣхалъ во Францію. Окрестность нисколько не измѣнилась. Тѣ же самыя поля, разработанныя какъ огородъ, тѣ же домики, покрытые красными крышами, гонтомъ, соломой даже, что напоминало Польшу; та же самая Фландрія, тѣ же самые люди, тѣ же правдивыя фландрскія лица, тѣ же голубыя блузы, — словомъ, все то же самое. Когда двинулся поѣздъ, я обернулся послать послѣднее прощанье Бельгіи, странѣ, къ которой нельзя не питать симпатіи и при воспоминаніи о которой на память невольно приходятъ частью приведенныя мною слова Скарги: «Посѣвъ былъ грустенъ, но жатва радостна: несчастіе ихъ промчалось какъ стрѣла или птица въ воздухѣ и всюду разлилась радость необозримымъ моремъ».
Пикардія, по которой мы теперь летѣли какъ на крыльяхъ вѣтра, край богатый, земледѣльческій, но преимущественно фабричный. Смотря на всеобщее благосостояніе, никто не подумалъ бы, что только шесть лѣтъ тому назадъ здѣсь шествовали шайки прусскихъ солдатъ.
Въ Кале мы прибыли около двѣнадцати часовъ утра. Кале порядочно бѣдный и гадкій городъ, какъ большая часть портовыхъ городовъ; однако торговое значеніе его громадно. Когда-то онъ игралъ значительную роль въ англо-французскихъ войнахъ. Еслибы вынули мое сердце и вскрыли бы его, то нашли бы тамъ написаннымъ: Кале. Теперь тамъ какая-то крѣпость. Виднѣлись французскіе солдаты въ сѣро-небесныхъ плащахъ, красныхъ шапкахъ и красныхъ (простите, чистыя души нашихъ дамъ!) штанахъ. Глядя на эти маленькія фигурки, сгорбленныя, еле двигающія свои шасспо, легко понять, почему такіе солдаты не могли дать отпора рослымъ и сильнымъ брандендбургцамъ и почему, напримѣръ, познанскіе полки, бросившись въ штыки при Гравелотѣ на французскія позиціи, не нашли уже тамъ непріятеля. Дѣлается противно при взглядѣ на этихъ солдатъ, въ особенности намъ, питающимъ столько симпатій къ этому все-таки наисимпатичнѣйшему народу.
Зала желѣзной дороги кишѣла пассажирами, направляющимися въ Англію. Мы познакомились съ однимъ комми-вояжеромъ, который, какъ говорилъ, переплылъ каналъ болѣе разъ, чѣмъ всѣ присутствующіе имѣли волосъ на головѣ. Мы спросили его, разсчитываетъ ли онъ на хорошую погоду.
— Каналъ весною выпиваетъ всегда болѣе джину, чѣмъ нужно, и поэтому боксируетъ всякаго ѣдущаго по немъ, — отвѣчалъ этотъ джентльменъ, засунувши руки въ карманы.
— Но погода все-таки прекрасная, — сказалъ я, — стараясь извлечь изъ него какое-нибудь удобопонятное свѣдѣніе.
— Да; но волны коротки.
— Волны коротки? — спросилъ я тономъ человѣка, отлично знакомаго съ короткими волнами.
— Такъ и есть, — отвѣтилъ комми-вояжеръ и, углубивши по локоть руки въ карманы, занялся изученіемъ концовъ своихъ сапогъ, насвистывая при этомъ арію изъ «Балъ-маскарада»: «Ахъ! скажи, что меня ждутъ доброжелательныя волны».
Другой джентльменъ, прислушивающійся къ нашему разговору, всовывалъ и вынималъ изъ устъ набалдашникъ своей палки, какъ бы для того, чтобъ убѣдиться, что его ротъ обладаетъ размѣрами необходимыми для морскаго путешествія, обратился ко мнѣ и сказалъ догматическимъ тономъ:
— Нужно выпить бутылку портвейну и съѣсть какъ можно больше сгущеннаго молока.
— Гарсонъ! — крикнулъ я, — бутылку портвейну и какъ можно больше сгущеннаго молока.
Но прежде, чѣмъ мы успѣли съѣсть и выпить, что намъ было подано, въ залѣ возникъ страшный шумъ и движеніе. Одни торопливо хватали свои саквояжи; иные выливали горячій бульонъ на блюдца, чтобы поскорѣй принять его, и пили съ вытаращенными глазами; иные, наконецъ, наскоро поглощали горячее мясо кусками, которыми насытился бы самый жадный волкъ. Одна дама вмигъ поблѣднѣла и, оглядываясь вокругъ глуповатымъ взоромъ, точно ища помощи, повторяла: «О Боже, Боже!» Какой-то господинъ перекувырнулся черезъ собственный мѣшокъ. Наконецъ, мы вышли на свѣжій воздухъ. Пароходъ, отходящій въ Дувръ, стоялъ близъ пристани и пронзительно свисталъ, какъ бы желая нагнать большаго страха на пассажировъ; вѣтеръ дулъ, какъ будто исполняя свою обязанность; носильщики кричали и проклинали, сами не зная что; море рычало, точно ему кто-нибудь платилъ за это; однимъ словомъ, точно все совокупилось, чтобы совершенно огорошить путешественниковъ и безъ того не знающихъ, что съ ними дѣлается, а тѣмъ болѣе, что черезъ полчаса будетъ.
Наконецъ, по отлогимъ сходнямъ мы взошли на палубу судна. Паръ свистѣлъ, колеса начали вертѣться и пѣнить воду, но судно не двигалось. Я воспользовался этою минутой, чтобы посмотрѣть въ синѣющую даль, гдѣ, покуда глазъ могъ достигнуть, тянулись взбудораженныя волны. Вскорѣ мое вниманіе обратилъ нѣкій индивидуумъ въ гуттаперчевомъ плащѣ. Этотъ индивидуумъ, засунувши огромный кусокъ табаку въ ротъ, надвинулъ каучуковый капюшонъ на голову и влѣзъ по лѣстницѣ на высокій мостикъ парохода.
— Кто это? — спросилъ я комми-вояжера.
— Капитанъ. Вылѣзъ кверху и нарядился въ свой плащъ. Гмм… Дурной знакъ, — будетъ буря.
— О, чортъ васъ побери!… (Благодарю васъ, хотѣлъ было я сказать.) Увы, это не было послѣднимъ зловѣщимъ знакомъ. Скоро я увидалъ еще горшій: вотъ изъ-подъ палубы появился матросъ съ бѣлыми фаянсовыми мисками и началъ ихъ разстанавливать тутъ и здѣсь на палубѣ.
— О, Нептунъ! — подумалъ я, — сожгу тебѣ десять обѣдовъ, позволь мнѣ только сохранить мой!
Вдругъ судно заколыхалось, вправо и влѣво; берегъ началъ исчезать изъ моихъ глазъ. Мы двинулись.
Что дѣялось послѣ, объ этомъ скажу въ слѣдующемъ письмѣ. Я видѣлъ на океанѣ подобныя сцены, только возведенныя въ квадратную степень, поэтому и рѣчь о нихъ послѣ.