ПИСЬМА О РОДИНѢ.
правитьI.
правитьMon foyer et tout ce qui m'aime.
Mon pain, et mon idéal même,
Du peuple dont je suis issu...
Sully Prudhoinme
Plus on te calomnie,
Посреди современной сумятицы, нареканій, кляузъ, среди разнообразныхъ требованій сибирскаго общества и требованіи отъ общества, подъ вліяніемъ вопросовъ, должно ли разсматривать это общество, какъ апатичный чурбанъ, съ которымъ и говорить не стоитъ, или на него нужно смотрѣть, какъ на нѣчто цѣнное въ будущемъ, среди противорѣчій, сомнѣній и часто огорченій тѣхъ, кто долженъ бы знать это общество, среди хаоса понятій и въ то же время застоя жизни, невольно рождаются вопросы: да полно, есть ли у насъ потребность жить настоящей человѣческой жизнью, есть ли силы, которыя могли бы пробудиться и отозваться когда нибудь грядущему обновленію? Или это общество — мертвое, въ которомъ вѣчно будутъ заправлять общественнымъ мнѣніемъ разные Михѣичи, Кондраты, Ногонщиковы. Эли Лейбовичи, Чумазые и т. п., — общество недостойное жизни, безнадежное, котораго не пройметъ ни слово обличенія, ни бичъ сатиры, ни горячее слово любви, ни плачъ Іереміи?… Страшно!..
Въ эту минуту горькихъ сомнѣній невольно возвращаешься къ. тому завѣтному времени надеждъ и мечтаній, высокихъ думъ и юныхъ силъ, когда такъ горячо вѣрилось въ грядущее и творился идеалъ будущему. Словомъ, я обращаюсь къ прошлымъ воспоминаніямъ своей юности.
Мнѣ хочется отдохнуть на этихъ воспоминаніяхъ именно въ то время, когда меня разувѣряютъ, что въ нашемъ обществѣ нельзя создать ничего, что въ немъ все продажно, все деморализировапо; мнѣ хочется воскресить въ памяти иные дорогіе образы, чтобы не потерять окончательно вѣры въ жизнь и не утерять послѣдней опоры надежды. И вотъ чѣмъ болѣе я погружаюсь въ это прошлое и переношусь въ будущее, чѣмъ боліе я размышляю надъ современнымъ нашимъ разрывомъ съ обществомъ, тѣмъ болъо мнѣ хочется сказать однимъ: «боритесь, но умѣйте любить, сокрушая — создавать!» — другимъ: «если вы порочны, то порочны по на столько, чтобы въ васъ по было силъ стать другими, у васъ есть добрые задатки». Когда я воскрешаю прошлое, предо мной проносятся иные благородные образы, дорогія тѣни, и я говорю на ихъ могилахъ: «нѣтъ! еще не все погибло… не все деморализировано, я вѣрю…»
Я помню, какъ я возвращался въ мой родной городъ, молодой, восторженный: ни одна зимняя снѣжинка не бѣлѣла тогда на моей головѣ и ни одна печаль не спускалась еще на дно юпой души ясной, какъ весеннее озеро моей родины. Я помню, съ какимъ трепетнымъ чувствомъ подъѣзжалъ я къ родному городу, жадно всматриваясь въ приближающіяся знакомыя горы: вонъ онѣ, затянутыя зеленью, съ живописными обрывами, вонъ изъ синевы лѣса показалась на минуту церковь Басандайки, а потомъ опять пошли волнообразные берега; мы несемся на тройкѣ; мелькаютъ зеленые луга, усѣянные цвѣтами, несемся по нимъ во всю прыть, а сердце стучитъ нетерпѣливѣе. Наконецъ, и перевозъ, Томь, широко и гордо раскинувшаяся, вижу я опять родныя знакомыя и ясныя воды, а тамъ — луга, и городъ весь въ зелени, залитый солнцемъ, точно праздничный. Узнаю ли его, узнаетъ ли онъ меня? — такъ спрашиваетъ себя братъ, долго не видѣвшій сестру. Кто изъ насъ больше выросъ, въ комъ больше перемѣнъ? Будетъ ли родственнымъ свиданіе?… Но некогда думать; вонъ знакомый домъ, заборъ, гдѣ мы лазали, старое дерево… Все смѣнило чувство радостной встрѣчи, радостнаго свиданія, точно вы очутились въ близкихъ, знакомыхъ рукахъ и замерли въ дорогихъ поцѣлуяхъ. Въ то время я безконечно, страстно, горячо вѣрилъ въ свою родину. Чувство это было не совсѣмъ свойственное моимъ землякамъ, чувство новое, праздничное, и я не могу не остановиться на немъ.
Было время, когда сибиряки тупо оставляли родину, никогда не вспоминали о ней на чужбинѣ и никогда съ охотою не возвращались изъ университетовъ. Да и что могло заставить вспоминать ее, что — привлечь? — бабушкины пироги, пряженчики, квартальный, мелочной кунець въ лапочкѣ, дѣтскія, давно оставленныя забавы, родная рѣка, лѣсъ, тайга? — но сибиряки никогда не были романтиками. Можетъ быть, подъ обаяніемъ иной жизни, среди блеска и шума столицъ и университетскихъ городовъ и мы забыли бы нашу родину, еслибы не выростили это чувство подъ лучами пробуждающагося гражданскаго сознанія, не сохраняли заботливо среди всѣхъ прелестей и обольщеній большихъ городовъ, не отогрѣли подъ холоднымъ щегольскимъ покровомъ одежды у своей груди и своего тѣла.
Укромно, боязливо сбирались мы въ свой маленькій кружокъ во время пребыванія въ университетѣ и часто говорили о своемъ возвращеніи домой. Возвращаться въ дикое общество безъ вѣры, безъ надежды на будущее, было немыслимо. Надо было создать эту вѣру, и она явилась сама собою. Мы утѣшали себя: «Да вѣдь не зачумленный, но проклятый же нашъ край, вѣдь суждено же и ему будущее! Не выродки же мы изъ людей вообще, не исключеніе изъ русскихъ областей.. Тамъ вездѣ начинается жизнь, а у насъ?…» И мы начинали мечтать и думать о будущемъ. И странно, когда мы отрѣшались мыслью отъ обыденной жизни нашего стараго общества, отъ этихъ рыботорговцевъ, кабатчиковъ, квартальныхъ, Кондратовъ и чумазыхъ, когда мы начинали говорить объ исторіи края, о путяхъ его развитія, тогда этотъ край удивительно какъ-бы преображался предъ нашими юношескими очами. Онъ рисовался намъ не жалкой тупой средой, по обширнымъ, дѣвственнымъ краемъ, полнымъ неописанныхъ еще красотъ и прелестей; мы видѣли жизнь не однихъ захолустныхъ городовъ, съ ихъ картами и водкой, а могучую жизнь населенія, пролагающаго вѣка пути себѣ, строящаго великій вигвамъ, совершающаго историческую работу; мы видѣли неисчерпаемыя богатства природы, которыя бы могли дать благосостояніе, довольство не только настоящему населенію, но и цѣлымъ поколѣніямъ. Когда мы съ глубокою думою заглядывали въ прошлое, мы говорили: «Тяжела была доля нашихъ предковъ, трудно было покрывать балаганъ; вѣдь это былъ народъ, тащившійся волокомъ по рѣкамъ, прорубавшій лѣса, палившій ихъ огнемъ, погибавшій въ тайгахъ. Какой тяжкій подвигъ выпадалъ на долю перваго смѣльчака, являвшагося въ загадочную землю, среди чуждыхъ народовъ!.. И тѣмъ не менѣе, этотъ смѣльчакъ-народъ безъ средствъ, безъ знаній, совладалъ со своимъ подвигомъ: онъ вынесъ его на своихъ плечахъ. Неужели же въ этой странѣ не будетъ больше силъ для лучшей гражданской жизни? Вѣдь безграмотный, безпомощный казакъ и мужикъ пролагали дорогу къ океанамъ! Этотъ землепроходъ, ремнями собственной шкуры отмежевалъ географическое пространство въ 200 слишкомъ тысячъ квадратныхъ миль? Чтоже бы сдѣлалъ этотъ народъ-богатырѣ, если бы ему дали просвѣщеніе?»
Когда мы начинали читать, то помнимъ наше изумленіе, открывъ въ первый разъ аналогію, что мы «колонія», чуть не будущая Америка! Мысль наша спѣшила охватить это будущее: край отверженный, край, у котораго отнималось все, который сравнивался съ тундрой, ничего не производящей, какъ доказывалъ Герсевоновъ и другіе въ 40-хъ годахъ, край, признававшійся ледянымъ краемъ, былъ открытъ для насъ самихъ. Вѣдь мы сами съ чужихъ устъ были убѣждены, что это край пропащій, и, какъ поэтъ Ершовъ, могли воспѣвать его только какъ край бурановъ. Это былъ край печальный, про который когда-то сказалъ историкъ Словцовъ: «Сколько слезъ пролито на землѣ твоей, и сталъ-ли ты счастливѣе, несчастный!» И вотъ этотъ край, отверженный, поруганный долженъ имѣть будущее? Развѣ это не было открытіе? Развѣ эта мысль не могла тронуть сердца, которыя еще не остыли отъ воспоминаній, которыя не зачерствѣли и не забыли, что это ледяное ложе было для нихъ теплою колыбелью.
Тогда насъ охватили юные восторги: сердце, робко таившее любовь, которой оно стыдилось, нашло выходъ. Это сердце теперь могло любить открыто, если не настоящее, то будущее своей родины. Земля, гдѣ, казалось, не было дѣла, преобразилась. Мечты несли насъ на родину, которая рисовалась для насъ страной, обѣщающей многое. Мы видѣли, какая масса труда, работы требовалась здѣсь. "Центрыпросвѣщенія и безъ того кишатъ людьми, сказали мы, сюда привлекается все лучшее, даровитое: что удивительнаго, что тянутся и паши. Мы знаемъ, что здѣсь жизнь счастливѣе и слаще, работа дружнѣе и легче; не заглохнетъ, не погибнетъ отъ безлюдья и тоски здѣсь человѣкъ, ярче будетъ здѣсь горѣть засвѣтившаяся звѣзда таланта, легче идти по протореннымъ и указаннымъ дорогамъ яснѣе видѣнъ обелискъ грядущаго, ближе конецъ вавилонской башнѣ. Пусть все это такъ!
Но хоть и краше, выше небо;
Иной судьбой намъ жребій данъ.
Намъ дороже будетъ тотъ край, гдѣ не было участія, гдѣ дѣти покинули осиротѣвшую мать, гдѣ нѣтъ проторенныхъ дорогъ, но дѣвственная пустыня, поражая величіемъ, манитъ открывать новыя тропы, гдѣ ни одинъ скульпторъ и художникъ не коснулся дѣвственныхъ красотъ природы, которая сіяетъ по всей своей дѣвственности и ждетъ, чтобы смѣлая рука сдернула таинственное покрывало съ полотна. Здѣсь была пустыня, гдѣ безвѣстно погибалъ человѣкъ, но мы желаемъ здѣсь создать живой міръ, міръ волненій и страстей. Какъ Генрихъ IV у Шекспира, мы наполнимъ видѣніями грядущаго нашу настоящую тюрьму. Мы не беремся создать солнце, но пусть наши звѣзды теплятся для насъ ярко на прозрачномъ небѣ нашей родины, и когда нибудь они образуютъ брилліантовую діадему. Мы не будемъ завидовать вашей славѣ на готовыхъ міровыхъ путяхъ, срывайте золотые лавры, удовлетворяя своему гигантскому честолюбію, мы удовлетворимся меньшимъ и возьмемъ себѣ скромный кедровый вѣнокъ суровой родины. Пусть легко и сладко совершается ваша побѣда, а наши подвиги останутся безвѣстными. Вамъ будетъ вторить коликой, мамъ — эхо нашихъ горъ. Пусть другіе любятъ то, что облюблено, мы будемъ любить то, что покинуто, что доселѣ не находило человѣческаго отзыва ни въ одной груди, но также ищетъ любви. Мы будемъ любить любовью, которая не требуетъ награды и не ощущаетъ боли. Отнынѣ, дорогая земля, дорогое отечество, мы возьмемъ всѣ твои боли, отнынѣ мы будемъ цѣнить твои радости, и если ты нанесешь уколы намъ, мы скроемъ руку съ струящейся кровью, какъ дѣлаю это я въ эту минуту. Вотъ тотъ завѣтъ, который слагался въ нашихъ юныхъ душахъ, который мы приняли восторженно въ нашемъ дѣтствѣ. Понятно, съ какими чувствами мы ѣхали въ первый разъ на родину! И вотъ когда я, возвратясь, блуждалъ по знакомому городу, меня уже не занимали болѣе развалины, руины, погорѣлыя мѣста, — иной міръ былъ въ очахъ моихъ, мысль моя созидала… Что мнѣ эта старая каланча, этотъ разрушенный театръ прошлаго, когда я видѣлъ, что здѣсь создается палладіумъ будущаго. Все преображалось въ глазахъ подъ милой иллюзіей, я не видилъ кабаковъ Пастухова, лавокъ и магазиновъ елабужцевъ, я не видалъ ихъ, какъ художникъ, видящій Мадонну, не видитъ злыхъ духовъ, какъ дѣвственница не знаетъ о существованіи домовъ разврата. Что мнѣ былъ этотъ рынокъ, этотъ базаръ, съ которымъ я не имѣлъ ничего общаго! Развѣ этотъ базаръ, со своими гнилыми ситцами, огурцами и рябчиками, создастъ жизнь? Развѣ это тѣ храмы и божества, которые наполнять сердца людей и возьмутъ будущее? Вонъ старый земскій судъ и старая полиція, лысый квартальный, бѣгущій въ лавочку выпросить у лавочника голову сахару, вотъ судья, идущій пить водку. Но что мнѣ до этого? Развѣ все это не отжило свое время передъ идеаломъ грядущаго? Развѣ все это не отпѣлъ еще Гоголь и не похоронилъ, а если это все еще торчитъ у насъ подъ носомъ, то развѣ не по недоразумѣнію? Развѣ съ продранными локтями, писецъ, съ одутловатымъ лицомъ и запахомъ чесноку, какъ и самъ квартальный, претендуютъ на безсмертіе? Стоило ли обращать на нихъ вниманіе, волноваться, когда взоръ смотрѣлъ вдаль и тамъ на темномъ фонѣ уже видѣлъ свѣтлый абрисъ кораблей грядущаго?
Развѣ можно вѣрить и представлять себѣ, чтобы общество вѣчно рождало кабатчиковъ и квартальныхъ и никого болѣе? Блуждая, я увидѣлъ нашъ старый домъ. Вонъ знакомая Шведская гора съ крестомъ умершаго давно коменданта, это былъ храбрый сибирскій комендантъ, никогда не сдававшій крѣпости, потому что ее никто не бралъ, онъ умеръ въ тиши — объѣвшись черемухи. Все дѣтство я провелъ на его могилѣ и получилъ первый урокъ исторіи. Вонъ свѣтлый ключъ, бьющій изъ горы, куда мы бѣгали дѣтьми и жадно пили хрустальную воду въ лунныя ночи; эта родная гора открыла мнѣ первыя тайны прозрачныхъ ключей подъ нашей почвой. Этотъ ключъ такой же чистый, также бьетъ и теперь, какъ и въ нашемъ дѣтствѣ. Послѣдующія поколѣнія придутъ къ нему, и вода не измѣнится. И узналъ и вашъ садъ тѣнистый, чудный садъ, мѣсто дѣтскихъ грезъ и фантомовъ. Какіе призраки, какія страшилища окружали насъ, когда мы въ немъ бѣгали дѣтьми въ лѣтніе вечера! Эти кусты черемухи и рябины цѣпляли насъ вѣтвями, а бѣдные сонные воробьи, падавшіе съ деревьевъ отъ нашего шума, приводили насъ въ неописанный трепетъ. Впослѣдствіи эти падающіе воробьи такъ часто напоминали мнѣ страхъ соннаго обывателя, задѣтаго корреспонденціей и обрушивающагося всею тяжестью на корреспондента. И вотъ этотъ садъ теперь стоялъ предо мною, не имѣющій ничего заколдованнаго, я вижу только его свѣжіе поросли, его густоту, вижу всходы новой жизни, манящую меня яркую, молодую зелень. Знакомыя лиліи кивали мнѣ въ этомъ саду головами, какъ когда-то прежнія лиліи дѣтства, изъ которыхъ я плелъ вѣнки.
Прошло много лѣтъ. Ясный покой души смѣнили бури, сердце, когда-то бодрое, истерзано тревогами. Въ душѣ ползаютъ сомнѣнія. Въ это время меня влечетъ найдти обликъ прошлаго. Такъ мы ищемъ потерянную любовь юности и, встрѣчая ее, смотримъ съ тоскою на исхудалую дорогую руку, собираясь поднести ея съ слезами къ своимъ губамъ. Мнѣ хочется также вызвать дорогіе образы, видѣть улыбающуюся природу, видѣть этотъ садъ и спросить: также ли они ласковы къ молодому поколѣнію? Будутъ ли они внушать тѣ же чувства, какія внушали намъ, другимъ, когда мы съ старымъ комендантомъ будемъ рядомъ лежать на Шведской горѣ?…