Письма обо всемъ.
(5-го марта 1904 г. № 61).
Двѣ толпы.
править
Патріотическимъ манифестаціямъ приказано не быть. Полицейскіе регистраторы уровня патріотическихъ чувствъ забили тревогу. Ихъ охватило опасеніе, какъ бы «патріотизмъ» не перешелъ въ свою противоположность — жизнь послѣднихъ лѣтъ не разъ доставляла имъ такіе «діалектическіе» сюрпризы! — и они приказали «порыву» прекратиться. И, повидимому, въ высшей степени во-время…
За широкую толпу пассивныхъ демонстрантовъ, примыкавшихъ по пути, въ силу законовъ массового сцѣпленія, за эту толпу никакъ нельзя было ручаться. Въ ея «патріотическихъ» крикахъ, поскольку они были, точно спертый воздухъ въ отдушину, выливались ея накипѣвшія по всякимъ и всяческимъ поводамъ чувства. И еслибъ ей былъ брошенъ съ энергіей другой лозунгъ, она подхватила бы и его. Уже слышался неосмысленный, но несомнѣнно непатріотическій крикъ: «Соціалія, соединяйтесь!» (въ Таганрогѣ)… Создавались и подхватывались и другіе боевые крики… Опасность наростала.
Что же касается другой, наиболѣе «дѣятельной» и активной части демонстрантовъ («все гнусное повылазило изъ своихъ угловъ!» пишетъ объ этой другой части кіевскій корреспондентъ), — то ея непринужденное поведеніе прямо и непосредственно требовало полицейскаго «призыва къ порядку».
Почувствовавъ возможность расправить руки, эта публика вошла въ азартъ: останавливала извозчиковъ, стаскивала проѣзжихъ, многихъ заставляла обращаться въ бѣгство. Тѣ, которымъ всегда приходится ломать шапку, теперь получили возможность кричать всѣмъ и каждому «Шапки долой!» Нѣкоторыхъ настигали, сбивали съ нихъ шляпы палками, но щадили при этомъ и женщинъ. Шляпы исчезали нерѣдко съ толпой. Въ порывѣ пьянаго возбужденія вламывались въ частныя квартиры и подвергали хозяевъ патріотическимъ испытаніямъ. Врывались въ рестораны и трактиры, пили, ѣли и — не платили. Сплошь да рядомъ, какъ пишетъ московскій корреспондентъ, уносили съ собой изъ ресторановъ — очевидно, на память о патріотическихъ минутахъ — серебряныя ложки. Забирались въ театры во время представленій, заставляли играть и пѣть «Боже, даря храни!» и, уходя, прихватывали съ собой чужія вещи. Кіевскій корреспондентъ пишетъ объ исчезновеніи изъ театра Соловцова семидесяти биноклей… Уносились ридикюли, кошельки… Мирные граждане роптали.
Все это получало слишкомъ скандальный характеръ, — и патріотамъ предложено было вернуться къ обычнымъ занятіямъ. По градоначальническому или губернаторскому мановенію, пріостановилась только что вызванная патріотическая волна, которая въ своемъ «величавомъ» теченіи успѣла унести такое количество ложекъ, биноклей, кошельковъ…
Да, такъ широко затѣяно, такъ торжественно возвѣщено, такъ шумно обставлено, столько восторга, столько энтузіазма, столько готовности отдать жизнь и достояніе — и въ результатѣ обогащеніе уголовной хроники.
И это не случайность, что на патріотическій посвистъ полицейскаго соловья-разбойника откликнулись въ первую голову граждане, готовые приложить руку — по поводу портъ-артурской блокады — къ серебрянымъ ложкамъ. Это не случайность, — это точный и категорическій отвѣтъ, данный обществомъ абсолютизму, на вопросъ: какихъ волонтеровъ оно можетъ выдвинуть отъ себя на активно-патріотическія роли? Это отвѣтъ на вопросъ, какіе чувства и инстинкты могутъ быть пробуждены шовинистическими лозунгами въ толпѣ, нарочитыми людьми для нарочитой цѣли созванной.
И сама собой просится на сопоставленіе съ толпой, которую абсолютизмъ на часъ, на недѣлю или на мѣсяцъ вырываетъ изъ круга нашего вліянія, мысль и чувства которой онъ дразнитъ и разжигаетъ бряцающими лозунгами человѣконенавистничества, — другая, совсѣмъ другая толпа — прошлогоднихъ южнорусскихъ событій, или та, которую донской комитетъ отрываетъ отъ варварскихъ ощущеній кулачнаго боя и которую онъ электризуетъ огненными лозунгами революціи и свободы. Эта одухотворенная масса приподнимала каждаго изъ своихъ членовъ, и онъ самъ себѣ казался выше цѣлой головой. «Какъ чудно было смотрѣть на нихъ! писалъ елисаветградскій корреспондентъ. Стройные, съ головами вверхъ, шли они безъ препятствій!» («Искра», № 46).
«Не бойтесь, не бойтесь, — успокаивала перепуганныхъ одесскихъ обывателей толпа, — это вамъ не Кишиневъ, мы совсѣмъ другого хотимъ, среди насъ нѣтъ ни гидовъ, ни русскихъ, мы всѣ рабочіе….»
«Мы не лавки бьемъ, мы свободы добиваемся», говорили участники «антипатріотической» манифестаціи въ Твери (см. корр. въ 62 No).
Великодушная и благородная, какъ всякая масса, которая связала себя невидимыми нитями революціонной солидарности и почувствовала «вою коллективную силу, многотысячная толпа не позволяла себѣ никакихъ насилій. „Яблочка не тронули!“ — восклицаетъ изумленный обыватель торговой улицы.
Не было пьяныхъ, потому что въ такіе дни толпа не пьетъ. Не оскорбляли женщинъ, потому что въ такіе дни толпа не оскорбляетъ.
„Казалось — пишетъ участникъ событій — что живешь удесятеренной жизнью, все было такъ легко, цѣль такъ ясна и близка, въ сердцѣ столько безконечной отваги и самозабвенья!…“
И эти кіевскіе, екатеринославскіе и бакинскіе демонстранты — пока только демонстранты — связываютъ мысль съ тѣмъ революціоннымъ „народомъ“, который умираетъ на уличныхъ баррикадахъ…. который умиралъ на нихъ столько разъ въ разныхъ странахъ Европы со времени 1789 года.
Въ тѣ большіе дни, когда толпа, обычная, сѣрая, продающая и продающаяся, забитая и угнетенная толпа покидала молотокъ и прилавокъ, ради ружья и баррикады, — уличный воздухъ становился чище и яснѣе, грубые и дрянные инстинкты уходили куда-то прочь вмѣстѣ съ мелкими и дрянными заботами, — возвышающій и облагораживающій трепетъ охватывалъ все общество до самыхъ его трущобныхъ низовъ. И — замѣчательный фактъ! — чѣмъ выше поднимались волны революціи, тѣмъ меньше было число обычныхъ „преступленій“ противъ „нравственности“ и „собственности“… Когда революціонный вихрь проносился надъ Европой, полицейскіе нотабли напряженно слѣдили за барометромъ преступности. Къ серединѣ марта 1848 года прусскій министръ усмотрѣлъ тревожный признавъ въ уменьшеніи числа преступленій противъ собственности… Онъ не ошибся: 18 марта въ крови 183 труповъ захлебнулся прусскій абсолютизмъ „божьей милостью“. Черезъ мѣсяцъ послѣ берлинскихъ баррикадъ президентъ полиціи объявляетъ публично, что „поведеніе подмастерьевъ и рабочихъ по праву заслуживаетъ всеобщей признательности“. Съ прохожихъ не сбивали палками шляпъ, женщины могли безопасно ходить по улицамъ, и берлинскіе рестораторы могли быть спокойны за свои серебряныя ложки…
Таково нравственное вліяніе „революціоннаго насилія!“ Реакціонные поденщики университетской каѳедры не разъ пытались опорочить революцію, какъ явленіе, которое своимъ историческимъ смысломъ, слишкомъ презрительно третируетъ ихъ грошовыя теорійки мирнаго преуспѣянія и во всемъ благого поспѣшенія… Нѣкоторые изъ этихъ ученыхъ людишекъ утверждали, между прочимъ, что въ числѣ 183 убитыхъ было нѣсколько „уголовныхъ преступниковъ“, выпущенныхъ незадолго до 18-го марта изъ берлинской тюрьмы, — утвержденіе, ничѣмъ не подтвержденное… Но если бы такъ! Пошлые, бездарные фальсификаторы — они не понимаютъ, что чѣмъ больше они силятся скромпрометировать личный персоналъ баррикадной арміи, тѣмъ выше и выше они возносятъ возрождающую силу самой революціи… Жалкіе филистеры, они не понимаютъ объективной морали своего утвержденія, которое по ихъ замыслу должно служить клеветой на революцію. Эта мораль ясна. Она гласитъ: смотрите, эти люди, которые въ дня „мирнаго преуспѣянія“ ютились въ щеляхъ преступленія и въ трущобахъ порока, которые въ дни реакціонной разнузданности оскорбляли бы прохожихъ, вламывались бы въ театры, опустошали бы карманы, — сегодня, когда изъ-подъ земли вырвались огненные языки революціи» нашли лучшимъ умереть на баррикадахъ!..
Ровно 23 года спустя послѣ берлинскихъ баррикадъ, 18 марта 1871 года, революція опять обнаружила свою чудотворную силу. Парижъ, старый, временно потухшій вулканъ, снова выдохнулъ изъ себя волну революціонной лавы… Пролетарская коммуна отшвырнула отъ себя разномастную реакціонную сволочь, красу, гордость и силу Второй Имперіи, — и Парижъ, международный Вавилонъ, обновилъ свою нравственную физіономію.. Исчезли кутежи, прекратился пьяный развратъ — высшаго и низшаго разряда. Ни одного ночного грабежа, почти ни одной кражи. Въ первый разъ со времени февральской революція 1848 года улицы Парижа стали безопасны, хотя на нихъ не появлялось ни одного полицейскаго. Моргъ пустовалъ — не было самоубійцъ, не было таинственныхъ, никѣмъ не опознанныхъ труповъ.
«Мы не слышимъ болѣе — говоритъ одинъ изъ членовъ коммуны — вы о грабежахъ, ни о насиліяхъ противъ личности; полиція, какъ кажется, увлекла за собой въ Версаль всѣхъ своихъ консервативныхъ друзей»…
А затѣмъ? Порокъ и преступленіе залили улицы Парижа вмѣстѣ съ побѣдоносными войсками буржуазной реакціи. Воровство вернулось вмѣстѣ съ полиціей. Развратъ и насиліе вздохнули свободно, какъ69
только увидѣли, что трехцвѣтное знамя буржуазнаго шовинизма нагло красуется на томъ мѣстѣ, гдѣ часъ тому назадъ гордо развѣвалось красное знамя пролетарской коммуны.
Идеализмъ революціи смѣнился идеализмомъ «реванша»… Война, этотъ «элементъ порядка, установленнаго богомъ», эта школа «мужества и безкорыстія, вѣрности долгу и самоотверженія», по опредѣленію военнаго мясника Мольтке, война, втеченіе десятилѣтій проповѣдуемая со всѣхъ реакціонныхъ кровель, заполнила политическую атмосферу Франціи — и въ этой атмосферѣ выросла панама, выросла дрейфусіада…
На эти большія параллели память толкается сопоставленіемъ протестующей стачечной массы, не трогающей «яблочка», и патріотической толпы, вторгающейся въ жилища и сбрасывающей шляпы съ беззащитныхъ женщинъ. И эта не внѣшняя только связь малаго съ большимъ. Потому что волею исторіи мы съ каждымъ днемъ подвигаемся отъ малаго съ большому. Историческій потокъ, въ составъ котораго входитъ и кіевская, и ростовская, и бакинская, и тверская стачечная толпа, все ближе и ближе подходитъ къ тому обрыву, за которымъ могучее теченіе превращается въ революціонный водопадъ…
… Пусть же полицейскіе псы зорко слѣдятъ за регистромъ преступленій: когда они замѣтятъ, что въ центрахъ политической жизни, несмотря на возбужденіе улицы, недопускающее правильнаго полицейскаго надзора, число преступленій становится все ниже и ниже, что оно готово склониться къ нулю, тогда — не рискуя ошибиться — они смогутъ сказать себѣ: «Это идетъ революція!»