Письма къ тетенькѣ. Сочиненіе М. Е. Салтыкова (Щедрина). Спб. 1882 г.
правитьКто не знаетъ, кто не читалъ «Писемъ къ тетенькѣ»!
Мы ихъ тоже читали По мѣрѣ выхода въ Отечественныхъ Запискахъ. Теперь, когда они появились отдѣльнымъ томомъ, прочли снова, прочли съ начала до конца, не отрываясь… Какое тонкое, какое глубокое пониманіе! Какое удачное воплощеніе чувствъ и желаній читателя!… Авторъ прекрасно понимаетъ эту крѣпкую и въ то же время невидимую для простого глаза связь между нимъ и его читателемъ. «Это онъ, читатель, такъ чувствуетъ и мыслитъ, а мнѣ только удалось сойтись съ нимъ сердцами. И онъ доволенъ, когда ему напоминаютъ объ этихъ собственныхъ его чувствахъ и мысляхъ, когда ихъ воплощаютъ предъ нимъ въ горячемъ словѣ или въ живомъ образѣ, — доволенъ потому, что это самое дорогое его достояніе…» (стр. 298).
Едва ли кому изъ писателей удавалось такъ вѣрно оцѣнить свое современное значеніе для общества, едва ли кому приходилось такъ хорошо понять свое отношеніе къ читателю и связь съ нимъ… И мы не ошибемся, если скажемъ: никому никогда не удавалось сдѣлать себѣ такую безпристрастную, вѣрную оцѣнку. Да и никто изъ всѣхъ нашихъ писателей до настоящаго времени не стоялъ такъ близко, не принималъ такъ горячо всѣхъ интересовъ, всего, чѣмъ живетъ и что волнуетъ современнаго человѣка. Никто такъ не отдавалъ себя всецѣло на его служеніе, забывая о наслажденіяхъ собственнаго творчества. Мы уже не говоримъ о другой его особенности, на которую тысячу разъ указывали современные критики и рецензенты, — на его умѣнье говорить тогда, когда всѣ безмолвствуютъ. Онъ и самъ на нее указываетъ, но не безъ горечи. «Рабій языкъ все-таки рабій языкъ, — говоритъ онъ, — и ничего больше. Улица никогда между строкъ читать не умѣетъ, и по отношенію къ ней рабій языкъ не имѣлъ и не могъ имѣть воспитательнаго значенія. Такъ что если тутъ и была побѣда, то очень небольшая» (стр. 238).
«Рабій языкъ» дѣйствительно дѣлаетъ его писанія недоступными для многихъ, съуживаетъ кругъ его читателей, раздѣляя его отъ большинства единомыслящихъ. Но для насъ, при данныхъ обстоятельствахъ, это — одно изъ драгоцѣнныхъ особенностей его таланта… Въ противномъ случаѣ не существовало бы для читателя ни малѣйшаго проявленія дорогого для него «общенія мыслей»…
Но «рабій языкъ» не только дѣлаетъ его недоступнымъ для улицы, — онъ умерщвляетъ его для потомства. Жить, болѣть, страдать сильнѣй, чѣмъ всѣ современники, выражать за нихъ за всѣхъ и — быть не понятымъ потомствомъ!… Щедринъ прекрасно сознаетъ это трагическое положеніе.
«Сообразите же теперь, какое горькое чувство въ виду такой перспективы долженъ испытывать современный бытописатель этихъ волшебствъ и загадочныхъ превращеній. Уже современники читаютъ его не иначе, какъ угадывая смыслъ и цѣль его писаній и коментируя и то, и другое каждый по-своему, дѣтямъ же и внукамъ и подавно безъ коментаріевъ шагу ступить будетъ нельзя. Все въ этихъ писаніяхъ имъ будетъ казаться невозможнымъ и неестественнымъ, да и самый бытописатель представится человѣкомъ назойливымъ и безъ нужны неяснымъ. Кому какое дѣло до того, что описываемая смута понятій и дѣйствій разливала кругомъ страданіе, что она останавливала естественный ходъ жизни и что, стало-быть, равнодушно присутствовать при ней представлялось не только неправеднымъ, но даже постыднымъ» (стр. 124).
И сколько горечи долженъ испытывать писатель, такъ вѣрно представляющій въ перспективѣ судьбу своихъ писаній!..
Щедринъ не только служитъ лучшимъ выразителемъ современнаго человѣка, — онъ ободряетъ его, будитъ, требуетъ, чтобъ онъ «не коснѣлъ». «Памятуйте, — говоритъ онъ, — что это тихое житіе равносильно позорному гніенію, и не завидуйте гніющимъ, потому только, что они гніютъ безъ пользы. Сохраняйте въ цѣлости вкусъ къ благороднымъ мыслямъ и возвышеннымъ чувствамъ, который завѣщалъ намъ лучшими преданіями литературы и жизни! Пускай называютъ людей хранящихъ эти преданія „разбойниками печати“, — не пугайтесь этой клички… Расплывайтесь, но не коченѣйте, — взмывайте крылами въ пространство, но не погрязайте въ болотной тинѣ…» (стр. 279). Онъ не только не опускаетъ рукъ, но и ободряетъ. Онъ говоритъ: «расплывайтесь, но не коснѣйте!… Я твердо вѣрю, что такой моментъ наступитъ и что такъ — называемыя „бредни“, ежели и не восторжествуютъ вполнѣ, то во всякомъ случаѣ будутъ имѣть свое значеніе на вѣсахъ будущаго» (стр. 68)… «Повторяю, — говоритъ онъ: — я убѣжденъ, что честные люди не только пребудутъ честными, но и побѣдятъ, и что на сторонѣ человѣко — ненавистничества останутся лишь люди, въ конецъ раздавленные личными интересами» (стр. 69)… Но, оставаясь при вѣрѣ въ однихъ, онъ не перестаетъ бичевать ту часть изъ своихъ читателей, которая, «будучи испорчена съ малолѣтства», давитъ въ себѣ все свѣжее, молодое. Боязнь, что молодежь, поглаженная противъ шерсти, отвернется отъ него, ни на минуту не закрадывается въ его душу и не задерживаетъ правдивой рѣчи… «Прискорбно смотрѣть на молодыхъ людей, — они совсѣмъ нынче отучились краснѣть и потуплять глаза. Едва соскочивъ со школьной скамьи, юноша уже ни о чемъ другомъ не помышляетъ, кромѣ карьеры, и даже съ дамочками устраивается мимоходомъ и какъ-то наскоро»… (стр. 89).
Онъ не только бичуетъ, негодуетъ, — онъ заливается отчаяннымъ смѣхомъ. Потому многіе (есть такіе и даже между его читателями) считаютъ его за крайне веселаго человѣка, который смѣется ради смѣха, къ которому вся жизнь оборачивается только съ своей забавной стороны. Они не слышатъ, не чувствуютъ среди этого смѣха «невидимыхъ міру слезъ». Правда, что это не тѣ тихія слезы, которыми постоянно плакалъ Гоголь. Рѣдко выступаютъ онѣ и едва только успѣваютъ показаться, какъ онъ неудержимо зальется неистовымъ смѣхомъ, упорно смотря въ глаза пораженному, недоумѣвающему читателю. И что-то отчаянно-жгучее чувствуется тогда въ томъ смѣхѣ… Гоголь и смѣялся, и плакалъ тише, спокойнѣе, можетъ-быть потому, что не за всѣхъ смѣялся и плакалъ онъ, какъ приходится Щедрину. Говоримъ это, разумѣется, не имѣя въ виду ни поднимать одного, ни умалять другого, а ради констатированія бросающейся въ глаза особенности. У Щедрина это легче усматривается при чтеніи его произведеній въ цѣломъ, а не отдѣльными статьями въ журналѣ. «Письма къ тетинькѣ» особенно даютъ чувствовать, какъ подчасъ автору бываетъ тяжело улыбаться. За этой улыбкой слышатся иныя слова, чуются иныя думы. «Предполагается, — говоритъ онъ, — что жизнь со всѣми сыграла штуку»… «Жизнь, испуганная, перевернутая верхъ дномъ, замученная, мечущаяся подъ гнетомъ паники… А мы съ вами будемъ сидѣть и радоваться», уже грохочетъ онъ, не успѣвши еще докончить прожигающія насквозь своею правдой слова о жизни. Тѣмъ поразительнѣй, тѣмъ тяжелѣй отзывается въ душѣ читателя вдругъ заблестѣвшая слеза на лицѣ, которое онъ привыкъ видѣть постоянно складывающееся для улыбки, для смѣха. Во сто кратъ больнѣй отзывается тогда каждое серьезно сказанное горькое слово. «Да хоть и ладно, повидимому, живется, — вдругъ вырывается изъ улыбающихся устъ Салтыкова, — а все-таки думаешь, куда бы отъ этой жизни дѣваться» (стр. 53). Сколько непередаваемой тоски, щемящей муки чувствуется въ этихъ немногихъ словахъ, сказанныхъ безъ тѣни улыбки! Но иногда и улыбка не смягчаетъ горечь неподдѣльной правды. Таковъ разговоръ съ Глумовымъ. «Не до Пушкиныхъ намъ. Вотъ какъ все устроится прочно, когда во всѣхъ сердцахъ поселится увѣренность, что съ внутренной смутой покончено, тогда и опять за Пушкина съ Лермонтовымъ можно будетъ взяться. Ибо въ сущности они писали не дурно — этого нельзя отрицать…» — Къ тому, — говоритъ (Глумовъ), — времени, какъ все то устроится, ты такой скотиной сдѣлаешься, что не только Пушкина съ Лермонтовымъ, а и Фета съ Майковымъ понимать перестанешь"… «Да ты, — говоритъ, — подойди къ зеркалу, да и посмотри на себя!» — Ну, и домочадцы тутъ же пристали: посмотрись, да посмотрись! Дѣлать нечего, всталъ, посмотрѣлся, — анъ изъ глазъ-то у меня поросенокъ подъ хрѣномъ глядитъ!!" (стр. 64).
Сколько юмору въ этихъ, повидимому, веселыхъ словахъ! Кажется, какъ будто авторъ только шутитъ, балагуритъ, шалитъ съ читателемъ, а между тѣмъ сколько здѣсь ѣдкой, бичующей правды!
Но и самъ Щедринъ, болѣе склонный къ смѣху, чѣмъ къ слезамъ, — случается, и онъ вскрикиваетъ, какъ бы теряя на минуту свое кажущееся спокойствіе. «Не знаю. Ничего я не знаю, кромѣ одного, что надобна жить» (стр. 123)… Онъ — улыбающійся, онъ ободряющій — не въ силахъ больше улыбаться, не въ силахъ больше шутить надъ дѣйствительностью!… Въ такія минуты можетъ сдѣлаться страшно, а въ особенности тому, для кого Щедринъ и — веселый, глумящійся смѣхъ тождественны… Не смѣхомъ великъ онъ, не ироніей, даже не юморомъ, а правдой и тѣмъ задушевнымъ словомъ, которое звучитъ въ его неподражаемыхъ отступленіяхъ, въ его лирикѣ, куда между прочимъ относятся и эти слова: «надо жить». Немногорѣчивъ онъ, когда впадаетъ въ этотъ тонъ серьезной правды, и тѣмъ сильнѣе кажется тогда значеніе каждаго такого слова. «На какъ невыносимо обязательное безмолвіе въ виду этой нелѣпой суеты — этого я даже выразить вамъ не могу» (стр. 131)…
Вѣдь, кажется, обыденная, пустая фраза: «даже выразить вамъ не могу», а между тѣмъ какою болью отдается она въ душѣ читателя! А. отчего? — Оттого, что Щедринъ говоритъ то, что дѣйствительно чувствуетъ, оттого, что онъ пишетъ только что дѣйствительно есть, что на выдумано; ничего ради слова, ради красоты и другихъ цѣлей. Прочитавши эти простыя слова, каждый чувствуетъ, что ему, автору, дѣйствительно очень тяжело, — тяжело не измышленіямъ фантазіи автора, а самому автору, котораго читатель, не зная въ глаза, привыкъ любить душевнымъ состояніемъ котораго привыкъ интересоваться. Ужасъ испытываетъ онъ, останавливаясь на слѣдующихъ признаніяхъ: «Мнѣ лично по временамъ начинаетъ казаться, что я стою у порога какой-то загадочной храмины, на дверяхъ которой написано: галиматья. U стою я у этихъ дверей, какъ прикованный, и не могу отойти отъ нихъ, хотя оттуда такъ и обдаетъ меня гнилымъ позоромъ взаимной травли и междоусобія…» Ужь не слезы слышатся здѣсь, а грозное негодованіе! «Злые сердцемъ, нищіе духомъ, — говоритъ онъ, — жестокіе, но безразсудные, они сознаютъ только требованія своего темперамента, но не могутъ выяснить ни объекта своихъ ненавистей, ни способовъ отмщенія. Все въ этомъ соглядатайственномъ мірѣ загадочно: и люди, и дѣйствія. Люди — это тѣ люди-камни, которые когда-то сѣялъ Девкаліонъ и которые, на зло волшебству, какъ были камнями, такъ и остались ими. Дѣйствія этихъ людей — каменные осколки, невѣдомо откуда брошенные, куда и въ кого направленные. Въ пустотѣ родилась ихъ злоба, въ пустотѣ и потонетъ…» (стр. 140—141).
Но нужно же въ чемъ-нибудь найти исходъ этому негодованію, нужно же ему во что-нибудь перейти; и у Щедрина оно переходитъ въ отважное отчаяніе, которому ничего не страшно. Является насмѣшка надъ самимъ горемъ. «Вѣдь, и измучать меня всласть нельзя: умру — только и всего. Эка невидаль! Умереть — уснуть: это всѣ половые въ трактирѣ „Британія“ знали! Мучиться, мучиться, да еще конца мученья бояться! Наплевать! Стрекоза, наблюдай! Поручики, взирайте съ прилежаніемъ! Либералъ, такъ либералъ, — что-жь такое?» (стр. 158). Но такое напряженіе не въ силахъ долго выдержать нервы, и оно замѣняется жаждою покоя: «Умереть, умереть, умереть — и это было бы хорошо!» (стр. 189)… «Въ цѣломъ организмѣ нѣтъ мѣста, которое бы не щемило и не болѣло…» (стр. 143). Но самъ авторъ въ другомъ мѣстѣ признаетъ, что у него еще есть одинъ оазисъ въ жизни: «письменный столъ, перо, бумага и чернила» (стр. 210).
Дай Богъ, чтобъ этотъ оазисъ долго, долго служилъ ему отдыхомъ, а черезъ него и всей лучшей части русскаго общества.