ПИСЬМА ИЗЪ ПАРИЖА.
правитьТы хотѣлъ, чтобъ я передалъ тебѣ нѣкоторыя изъ тѣхъ впечатлѣній, которыя выношу съ собою изъ Лувра. Не больше, какъ мои впечатлѣнія? Добро! Умѣренность съ твоей стороны располагаетъ и меня къ готовности исполнить твое желаніе. Нѣтъ, я не берусь тебѣ описывать Лувръ и богатства, заключающіяся въ немъ, — по весьма естественной причинѣ: я не хочу писать книги о немъ. Книгъ, слава Богу, у насъ и такъ довольно, — вопреки тебѣ, который часто ищешь ихъ со свѣчой и жалуешься, что не находишь! Мы обойдемся на этотъ разъ безъ книги, — я хотѣлъ сказать — безъ нужды писать книгу: я буду къ тебѣ писать, а ты получать отъ меня письма, пока Лувръ не закроется для всѣхъ визитовъ… Не наша будетъ вина, если мы останемся безъ конца.
Угадываю твое желаніе — идти вверхъ по лѣстницѣ, чтобъ прямо очутиться среди чудесъ итальянской живописи, — среди нѣкоторыхъ чудищъ предпослѣдней французской школы, прибавлю я. Но благо въ моей власти воздержать на минуту твое нетерпѣніе: нѣтъ, я не поведу тебя прямо вверхъ. Прежде, чѣмъ мы войдемъ въ храмъ искусства новаго, нельзя, чтобъ мы прошли мимо и не заглянули хоть на минуту въ античное отдѣленіе, которое расположено внизу, прямо передъ входомъ. Только на минуту: спѣша къ новому, мы не промедлимъ здѣсь долго. Думаешь, можетъ-быть, что мы такъ далеко ушли отъ древней жизни, что вовсе потеряли наконецъ способность понимать ее безъ книги, что не можемъ даже обонять, безъ помощи рефлексіи, благоуханіе лучшаго цвѣта древности, благоуханіе ея вѣчно-юнаго искусства? Пріиди и посмотри. Тебѣ, правда, не достанется добавить остальное слово Цезаря, но за то ты сознаешься, что ты-побѣжденъ.
Здѣсь, въ отдѣленіи древностей, мы все будемъ спѣшить; мы не пойдемъ удивляться не «Гладіаторамъ», ни «Боргезскому-Бойцу», ни «Палладѣ изъ Веллетри», ни остановимся даже предъ столько занимательною «Луврскою Діаною», которая, впрочемъ — странное дѣло! — едва ли не больше нравится въ гравюрѣ, въ рисункѣ, чѣмъ въ самой статуѣ (ты можешь не вѣрить, но я разсказываю тебѣ мои впечатлѣнія); не будемъ, наконецъ, восхищаться ни самою «Боргезскою Вазою»: если ужь на то пошло, мы сдѣлаемъ этотъ ужасный промахъ и пойдемъ — прямо къ «Венерѣ Милосской». Прямо къ ней пусть идетъ всякой, кто не вѣруетъ въ нашу воспріимчивость для древняго искусства, или кто хочетъ наслажденія имъ полнаго, живаго, непосредственнаго. Я говорю — непосредственнаго: потому-что въ-самомъ-дѣлѣ мы, новые, часто къ самой возможности наслажденія должны доходить путемъ книжнымъ; теперь изъ книги напередъ выучишься смотрѣть на вещи, чтобъ наслаждаться ими. Древніе имѣли въ этомъ передъ нами несказанное преимущество: они жили — это значитъ наслаждались, и не знаю, разсуждали ли даже послѣ, — а мы напередъ учимся, то-есть, немножко страдаемъ, и потомъ уже приходимъ къ наслажденію. Родимся ли мы съ завязанными глазами? Нѣтъ, конечно; но весь этотъ древній міръ, а съ нимъ, слѣдовательно, и древнее искусство, завѣшены для нашихъ глазъ покровомъ нѣсколькихъ вѣковъ, которые мы не жили и въ которые между тѣмъ выработывалась жизнь новая, — та, къ которой принадлежимъ мы и нашъ взглядъ на вещи. Чтобъ этотъ покровъ сдѣлался наконецъ проницаемъ и для нашего глаза, мы должны употребить усиліе. И сколько вѣковъ прошло прежде, чѣмъ даже острый глазъ Винкельмана угадалъ присутствіе генія въ остаткахъ древняго искусства, такъ-сказать ощупалъ его жизненный пульсъ!
Но сіяющей красоты «Венеры Милосской» не въ состояніи закрыть самые вѣка. Если только красота не чужое твоему природному чувству, если ты видѣлъ и замѣчалъ ее въ жизни, ступай прямо, безъ всякаго ухищренія, къ этому прекрасному образу; не только ты почувствуешь, и, если хочешь, поймешь эту красоту, — онъ лучше многихъ руководствъ введетъ тебя въ тайны древняго искусства. Тогда бы ты понялъ и то, какъ невозможно не говорить о ней, видѣвъ ее нѣсколько разъ; и признаюсь — у меня есть упрямое желаніе сказать о ней два-три слова. Мнѣ бы хотѣлось, чтобъ тѣ, которые такъ часто повторяютъ имена". Аполлонъ Бельведерскій, Венера Медичейская, которые даже наполняютъ ими свои стихи и свою прозу, — чтобъ они хотя послѣ этихъ именъ называли еще — Венеру Милосскую… Что за суетное желаніе, особенно когда подумаешь, что называть вещь изъ области искусства, не почувствовавъ красоты ея своимъ собственнымъ глазомъ, значитъ издавать звуки хотя бы и громко бряцающіе, но никакимъ смысломъ не оживленные!.. Но ужь если мы осуждены, часто безъ смысла, повторять чужіе звуки, то пусть повторяемъ ихъ по-крайней-мѣрѣ въ порядкѣ! А этотъ порядокъ — чтобъ ужь показать всю правду — таковъ, что, назвавъ Венеру Милосскую, можно еще переждать нѣсколько минутъ, чтобъ потомъ уже произнести имена Аполлона Бельведерскаго и Венеры Медичейской.
Насъ, впрочемъ, обвинять тутъ вовсе не за что въ томъ, что мы, поставленные судьбою за границею древняго художественнаго міра, видимъ его высочайшій цвѣтъ въ Аполлонѣ Бельведерскомъ и Венерѣ Медичейской, гораздо-меньше грѣха, чѣмъ когда мы представляемъ себѣ «Страсбурскіи Мюнстеръ» самымъ полнымъ и чистымъ выраженіемъ готическаго искусства, какъ-бы вовсе и не подозрѣвая существованія каѳедрала кёльнскаго, или фрейбургскато, и пр. Еще не такъ далеко то время, когда, вслѣдъ за Винкельманомъ, вся Европа думала, что извѣстная статуя во дворцѣ Медичисовъ есть лучшее выраженіе идеала Венеры. Что говорить! Винкельманъ даже умеръ, не. подозрѣвая существованія Венеры Милосской… Только въ 1820 году вышла она изъ земли. То-есть, не земля родила ее, и не родила ея морская пѣна, какъ воображали древніе, но произвела ее въ свое время создающая рука художника, а въ другое время, въ ту разрушительную эпоху, когда новый міръ велъ ожесточенную войну противъ стараго, рука фанатизма сбросила ее съ пьедестала, и можетъ-быть, потому только засыпала землею, что не могла истребить камня огнемъ, и наконецъ, въ наше время, возмужавшая любовь къ древнему искусству, въ которомъ дознались и мы присутствія того же человѣческаго духа, — эта любовь проникла какимъ-то чутьемъ подъ самые пласты земли, сняла ихъ бережно и вынула изъ-подъ нихъ едва-ли не самый пышный цвѣтъ древней пластики, пропитанный съ ногъ до головы ея художественнымъ духомъ. Случаю угодно было, чтобъ эта статуя съ береговъ Іоническаго-Моря перешла на берега Сены.
Я не знаю лучшаго положенія для женскаго тѣла. Это — положеніе вмѣстѣ и женскаго величія и самой граціозной небрежности, той, въ которой уничтожается и малѣйшій слѣдъ принужденности. Опирая тяжесть корпуса на правую ногу, лѣвую она отставила нѣсколько впередъ, поставивъ ее на маленькій приступокъ, такъ-что колѣно, наклоненное вправо, дѣлаетъ подъ драпировкою превосходный изгибъ, между-тѣмъ, какъ верхняя, обнаженная часть тѣла свободно развивается до головы. Я говорю: развивается, потому-что не умѣю иначе выразить этого свободнаго движенія всего тѣла, что видится во всѣхъ линіяхъ, тѣла женщины, которая, однако, представлена стоящею. Разливъ эту свободу во всѣхъ членахъ тѣла, художникъ удивительно-какъ умѣлъ побѣдить, уничтожить его непріятную и по видимому неизбѣжную неподвижность фигуры, представленной въ спокойномъ положеніи. Какую превосходную линію образуетъ этотъ легкій, чуть замѣтный изгибъ спины! Какая роскошная линія плечъ! Какъ хорошъ этотъ остатокъ правой руки, смягчающій своимъ спокойнымъ движеніемъ острую неровность возвышенія правой груди! Говорю: остатокъ, потому-что — увы! — какъ ни хорошо вообще сохранилась статуя, но руки у ней отбиты, и я только радуюсь, что реставрація не покусилась приставить ей рукъ своего издѣлія… Какъ величаво-красивъ наконецъ весь рисунокъ тѣла, безъ мелочности превосходно драпированнаго внизу, начиная отъ бедра, и свободнаго, ничѣмъ-несвязаннаго въ верхней части, лишь слегка наклоненной впередъ! Когда уже издали только видишь эти линіи, когда еще не знаешь всего ихъ выраженія, подойдти и всмотрѣться въ нихъ становится необходимостію.
Но какъ ни равномѣрно разлита прелесть во всѣхъ частяхъ, главная прелесть остается въ головѣ Венеры… Дай, однако, сказать мнѣ слово о жизненномъ духѣ искусства, — хотя бы это нѣсколько было и во вредъ единству моего очерка. Что такое она — эта живучесть искусства, эта жизнь, неумирающая въ его созданіяхъ, которая не гибнетъ въ землѣ, не блекнетъ отъ времени? Что такое эта теплота, вѣющая отъ нихъ на насъ и родящая въ насъ живую симпатію, въ насъ, сынахъ другаго вѣка, дѣтяхъ инаго племени, для которыхъ самая память о томъ давно-изгибшемъ племени есть купленная, пріобрѣтенная, изъ книги добытая? Что жь неумирающаго, намъ роднаго остается въ этихъ памятникахъ и говоритъ намъ въ нихъ такою понятною рѣчью? Я не думаю, чтобъ можно было отвѣчать однимъ словомъ — красота: есть красота мертвая и есть красота живая; отъ одной я тотчасъ ухожу въ сторону, другая беретъ все мое вниманіе, родитъ пріязнь къ себѣ: — мы опять пришли къ нашему вопросу. Тайна жизни искусства есть его духовное, идеальное: отсюда и его безсмертіе. Откуда духовное? Конечно, отъ духа художника, который, вмѣстѣ съ своею идеею, переноситъ въ камень или на полотно и, такъ-сказать, часть своего собственнаго духа. Это онъ, это его создающій духъ, духъ слившійся съ своею идеею, который узнаёмъ, который любимъ мы въ камнѣ; это онъ — отнынѣ неразлучный съ пересозданнымъ имъ тѣломъ: онъ погребается вмѣстѣ съ нимъ въ могилу и, когда снова выходитъ изъ ней, остается тѣмъ же жизненнымъ духомъ. Любуясь созданіемъ художника, мы поемъ гимны его такъ-называемой объективности: обманутые совершенствомъ данной формы мы не хочемъ и догадываться о величайшей субъективности этого духа, здѣсь присутствующей. Ибо мое мнѣніе то, что чѣмъ выше художникъ или поэтъ, тѣмъ онъ субъективнѣе, тѣмъ болѣе отражается въ созданіи его собственный духъ, скажу болѣе — его личность. Чтобъ взять примѣръ какъ-можно-ближе, скажи мнѣ — у объективнаго Гёте много ли такихъ созданій, въ которыхъ бы не отравилась хотя одна сторона его-самого, хотя одинъ моментъ его собственной жизни? Этого отраженія не-уже-ли ты не находишь въ самой «Ифигиніи»? Объ "Эгмонтѣ и я не говорю, не говорю и о «Фаустѣ и здѣсь не узнаетъ его только тотъ, кто Гёте совсѣмъ не знаетъ И вотъ наше поклоненіе искусству оказывается поклоненіемъ личному духу художника! Не идолопоклонство ли?.. Тайны процесса, посредствомъ котораго художникъ влагаетъ въ мраморъ часть своего собственнаго духа, мы не знаемъ. это значитъ, что нельзя взять идею въ руки и разлагать ее пальцами, какъ хотѣли бы иные. Но мы осязательно видимъ, какая часть его переходитъ въ камень: собственно-житейская личность художника, та, которая запутана во всѣ ежедневныя отношенія, — она умираетъ вмѣстѣ съ нимъ, вмѣстѣ съ тѣми днями, которые переживаетъ; остается лишь та часть его духовнаго существа, которая одна можетъ обнять идею своею любовію и слиться съ нею въ одну нераздѣльную жизнь. И, конечно, ей-то воздаемъ мы подобающую честь нашимъ восторгомъ, когда съ изумленіемъ останавливаемся передъ вѣчно юнымъ произведеніемъ искусства. Чѣмъ же это идолопоклонство?
Удивительна по своей благородной и вмѣстѣ въ высшей степени граціозной манерѣ постановка головы Венеры. Превосходная линія спины, начиная отъ корня шеи, исправляется, выпрямляется; но здѣсь руководилъ художника рѣдкій тактъ: онъ не вытянулъ шеи въ прямомъ положеніи, чтобъ тѣмъ придать головѣ гордую осанку, — нѣтъ, онъ сдѣлалъ легкое, едва-замѣтное наклоненіе шеи впередъ, онъ даже нѣсколько позволилъ ей уклониться въ лѣвому плечу (не дѣлая, впрочемъ, остраго угла) и тѣмъ сильнѣе далъ почувствовать иную красоту праваго, нѣсколько-опущеннаго къ низу, и ты видишь передъ собою не каналъ, сдѣланный изъ куска мрамора, которымъ голова связана съ плечами, а живую, благородную, достойную Венеры шею („выю“ долженъ бы сказать я), въ каждой части которой переливается жизнь. И въ-самомъ-дѣлѣ, ея такъ много ужь въ одной этой складкѣ, которая проходитъ по срединѣ шеи! Но здѣсь художникъ только приходилъ къ жизни, которой истинный Фокусъ долженъ былъ вмѣститься въ самой головѣ. Ты уже можешь нѣсколько представить себѣ положеніе головы: она ни закинута гордо назадъ, ни вытянута героически къ верху, но оставлена въ прямомъ, естественномъ положеніи, сколько это возможно, не роняя ни на волосъ благородства; мнѣ правится даже этотъ мотивъ, что она не поставлена параллельно съ корпусомъ, но какъ-бы въ противодѣйствіе этому тяготѣнію тѣло болѣе на правую сторону, слегка уклоненная влѣво, не дѣлая, впрочемъ, поворота: я нахожу, что-то самый живой мотивъ сравнительно съ тѣми, въ которыхъ поворотъ головы и тѣла рѣшительно одинъ и тотъ же. Сообразно съ направленіемъ головы устремленъ и взоръ, ни поднятъ онъ къ нему, ни опущенъ больше къ землѣ, — однако, какъ у Венеры Капуанской, если слѣдить за линіей его паденія на большомъ разстояніи, то онъ долженъ наконецъ упасть на землю.
Голова есть прежде всего совершенство рисунка и рѣзца. Ни въ одной линіи ни неосторожнаго, ни неловко-вымышленнаго преувеличенія, и въ то же время ничего, что бы изобличало несвободу рѣзца, его принужденность. Я не знаю лучшей формы для выраженія мужественной граціи, — граціи, облекающей полноту крѣпкихъ, свѣжихъ силъ. Рѣдкимъ искусствомъ пропорцій художникъ такъ умѣлъ убить всякую возможность понятія объ огромности, массѣ, что съ перваго взгляда могло бы показаться, что голова Венеры не довольно-велика: вглядѣвшись, находишь, что ты принесъ невѣрное представленіе, и долженъ его повѣрить передъ тѣмъ, что видишь. Точно, ничего нѣтъ, что бы говорило о величинѣ, но все говоритъ о величавости. Прекрасный греческій лобъ, обложенный густыми прядями волосъ, кажется сокращеннымъ, потому-что ты вдругъ пораженъ такъ многимъ въ выраженіи этого лица, этого взгляда въ особенности: надобно присмотрѣться, привыкнуть къ нему, чтобъ опять найдти для себя всю гармонію этого лица, всѣхъ частей его. Въ полныхъ орбитахъ лежатъ, глаза, для которыхъ у меня нѣтъ эпитета: потому-что „большіе“ было бы несовсѣмъ-вѣрно, хотя еще менѣе можно назвать ихъ „небольшими“. Здѣсь нѣтъ и тѣни той эффектаціи, которая внутреннюю силу хочетъ выражать увеличеніемъ или напряженіемъ формъ. Ничто не нарушаетъ гордо прекраснаго спокойствія этого лица, разлитаго особенно отъ глазъ до оконечности подбородка; нѣтъ здѣсь ни этой жеманной робости, больше дѣвическаго, чѣмъ женскаго стыда, котораго, можетъ-быть, слишкомъ-много у Венеры Медичейской, ни суетнаго самодовольства красоты, ни упоенія ея своимъ торжествомъ. Но есть глубоко-спокойная самоувѣренность красоты, незнающей себѣ соперничества; ея благородная гордость и спѣсь величавая; есть сознаніе о красотѣ своей полное и широкое, — но есть еще и это могучее самообладаніе, которое свойственно лишь однимъ олимпійцамъ, и котораго недостойно мелкое тщеславіе. Эта Венера знаетъ красоту свою и все ея могущество, но она не можетъ ни драпироваться ею, ни кокетничать; великая матрона въ полномъ развитіи женственныхъ силъ, она ни самой юной харитѣ не можетъ позавидовать въ граціозности формъ! Я не знаю еще ни одного примѣра въ пластикѣ, гдѣ бы сочетаніе силы съ граціею удалось въ такомъ совершенствѣ.
Не удивляйся, впрочемъ, что на Венерѣ отразился такой пышный цвѣтъ искусства. Иначе и не могло быть: по суду лучшихъ знатоковъ (ссылаюсь на Вагена и Куглера), если она не есть созданіе самого Скопаса, то могла выйдти только изъ мастерскихъ его школы. Скопасъ! Этимъ именемъ мы привыкли означать въ искусствѣ періодъ его самаго роскошнаго, самаго благоуханнаго цвѣтенія, періодъ самаго блестящаго развитія жизненныхъ силъ и всей полноты ихъ въ художественнѣйшей націи міра. Отъ величія и строгости Фидіевой, правда, уже удалился нѣсколько этотъ вѣкъ; но сокративъ исполинскіе размѣры прежней школы, Скопасъ разлилъ въ нихъ большую полноту жизненности; надобно было много возвышаться духомъ, чтобъ постигнуть суровое величіе созданій Фидія: сохранивъ характеръ величія, Скопасъ первый умѣлъ сдѣлать его доступнымъ всякому живому чувству, облекши въ грацію человѣчески изящныхъ формъ.
За то; еслибъ ты зналъ, какъ невыгодно переносить взоръ, уже насыщенный созерцателемъ этой красоты, на другія произведенія пластики, помѣщенныя въ томъ же собраніи по сосѣдству съ Венерой Милосскою! Хотя бы даже то былъ самъ „Гладіаторъ“, который прямо противъ Венеры так-» же поставленъ посреди залы и къ которому я часто обращаюсь, кончивъ мою бесѣду съ однимъ изъ величайшихъ творцовъ въ искусствѣ. Нельзя не отдать «Гладіатору» должной дани удивленія: когда пристально смотришь на него нѣсколько времени, то кажется, наконецъ, что вотъ онъ сейчасъ сдѣлаетъ это сильное движеніе, къ которому готовъ каждую минуту. Такъ живо отдѣлены, обозначены всѣ мускулы, такъ натурально самое ихъ напряженіе, наконецъ такъ эффектна самая постановка этой статуи, гдѣ все сосредоточено къ одному движенію и каждому члену дано направленіе, соотвѣтствующее одной мысли, что вдаешься въ нѣкотораго рода оптическій обманъ и какъ-будто ждешь только минуты, когда это движеніе, къ которому все приготовлено, совершится передъ твоими глазами. Подъ вліяніемъ такого эффекта сначала даже не приходитъ въ мысль обратить особенное вниманіе на голову гладіатора, также нѣсколько вытянутую впередъ, согласно съ направленіемъ всѣхъ членовъ; но, разсмотрѣвъ ее потомъ, вы скоро убѣждаетесь, что въ ней — почти нечего разсматривать. Техника такъ же совершенна, какъ въ другихъ частяхъ; но въ общемъ движеніи членовъ гладіатора, устремленныхъ на рѣшительный ударъ, она естественно принимаетъ наименьшее участіе, а другой мысли ей никакой не дано…Трудно, правда, сказать, какую бы особенную мысль могла выразить голова гладіатора въ ту минуту, когда онъ готовится нанести ударъ своему противнику, но я и не говорю, чтобъ я хотѣлъ навязать какую мысль гладіатору: этой мысли я хотѣлъ отъ художника, но — сколько ни смотрѣлъ, не доспросился. Здѣсь дѣйствительно вся мысль ушла, такъ-сказать, въ это страшное сосредоточеніе всѣхъ членовъ къ одному преднамѣренному движенію.
Эту натуралистическую часть римское искусство знало въ совершенствѣ; но, принявъ искусство отъ Грековъ, Римляне, стерли съ него печать идеальности! Вотъ почему такъ неполно наслажденіе произведеніями собственно-римской пластики. Такъ много изученія, искусства, иногда художественной любви къ работѣ: все это я вижу, часто не могу не удивляться; но въ этомъ искусствѣ такъ мало одухотворенія! Отъ-того ли, что оно родилось не на своей почвѣ, что вышло изъ подражанія, которое всегда начинаетъ съ формы, стараясь внести въ нее жизнь извнѣ, или отъ-того, что цвѣтъ его у Римлянъ пришелся на эпоху — не упадка народнаго, а такого состоянія народныхъ силъ, когда, покончивъ творческую работу для будущихъ вѣковъ, онъ обращается къ наслажденію и проживаетъ свое прошедшее… На произведеніяхъ, принадлежащихъ такимъ эпохамъ, читаешь лишь легкое прикосновеніе жизненнаго духа, лишь бѣглую его улыбку, но нигдѣ не прочтешь его полнаго присутствія, которое бы сказались вамъ вашею собственною полнотою: не положеннаго нельзя найдти!