ПИСЬМА ИЗЪ ПАРИЖА.
правитьСпѣша отправить къ тебѣ первое письмо, я забылъ сдѣлать необходимое пост-скриптумь, необходимую оговорку. Изъ моей торопливой рѣчи не выведи заключенія, что я вздумалъ Богъ знаетъ съ чего приписывать боргезскаго «Гладіатора» прямо римскому искусству. Анахронизмъ былъ бы слишкомъ-грубъ, когда объ этой статуѣ есть не только весьма-опредѣленное мнѣніе знатоковъ, но на ней же самой читается имя художника: «Агасіасъ изъ Эфеса». Это еще искусство греческое, но не то свободное, вдохновенное искусство, которое изъ вѣковѣчныхъ идей творило неумирающіе образы, а то, которое, наслѣдовавъ отъ него все совершенство техники, всѣ утонченности моделировки, не наслѣдовало лишь тайны внутренней жизни въ его созданіяхъ, или, если угодно, теряло ее болѣе-и-болѣе и извращало методу, начиная со внѣшняго, часто съ подражанія, и думая потомъ извнѣ прицѣпить къ своему произведенію жизненный духъ, — словомъ, искусство, уже подающее руку римскому, уже обозначающее ему путь и образъ дѣйствованія. Эпоха его начинается отъ смерти Александра-Великаго и продолжается за полстолѣтіе по Р. Хр., когда Римъ сталъ уже средоточіемъ искусства, когда, истощивъ свою политическую производительность, онъ хотѣлъ еще быть всемірнымъ законодателемъ въ дѣлѣ вкуса. И когда подумаешь, что къ той же самой эпохѣ принадлежатъ группа Лаокоона, Венера Медичейская, то нельзя не сознаться, что и у ней были свѣтлыя свои мгновенія, и къ ней прилеталъ геній жизни въ извѣстныя минуты, и многое еще творилось на зависть будущимъ вѣкамъ, — хотя общее тяготѣніе было уже не къ цвѣту; который въ искусствѣ, какъ и въ природѣ, бываетъ только однажды, но къ упадку, къ потемнѣнію жизни, къ нравственному безсилію… Какъ-будто Римъ, истощенный семивѣковою жизнію, неспособенъ былъ воспринять въ свои нѣдра искусство, какъ только на этой его точкѣ! И надобно отдать ему справедливость: рабски копируя образцы всѣхъ стилей и всѣхъ извѣстныхъ, т. е. подвластныхъ ему народовъ, въ своей собственной производительности онъ всегда вѣрно соображался съ своимъ вкусомъ, съ своими потребностями, и никогда не напрягался свыше силъ своихъ. Когда нужно было копировать, онъ такъ же мало задумывался надъ граціозною Аѳиною Фидіаса, какъ и надъ тощею Изидою съ береговъ Нила; но когда Римъ начиналъ производить самъ, изъ своей собственной головы, — подъ руками его, вмѣсто боговъ, плодились почти только грловы имъ же каждодневно творимыхъ и обоготворяемыхъ императоровъ, — образы, которые, конечно, ни въ какой вѣкъ и ни при какомъ освѣщеніи не могли бы послужить идеалами красоты, но которыми, однако, по всей вѣроятности, воображеніе Римлянъ той эпохи занято было не менѣе, чѣмъ фантазія древнихъ Грековъ ихъ Зевсами, Афродитами, Аполлонами… Но если когда и Риму удавалось привязать вѣрную мысль или чувство къ одному изъ своихъ произведеній, онъ любилъ потомъ повторять это произведеніе нѣсколько разъ съ малыми видоизмѣненіями: такъ любилъ онъ нѣжный бюстъ и прекрасную голову Антиноя съ легкимъ оттѣнкомъ задумчивости… И здѣсь Римъ былъ правъ: онъ любилъ то, что ему было по силамъ и что въ его много-пережившей душѣ дѣйствительно оставалось живаго: это минутное чувство невольной грусти, которое, какъ легкое облако, набѣгало на него въ часы пресыщенія и отъ котораго задумчиво склонялась голова его юношей, рано, слишкомъ-рано заблудившихся въ наслажденіяхъ и потерявшихъ цѣль жизни, даже самый видъ на нѣсколько-отдаленную будущность…
Но чтобы намъ не остаться при одной оговоркѣ, ты позволишь мнѣ еще на минуту возвратиться къ Грекамъ, — потому-что невозможно, посвятивъ, примѣрно, часъ Венерѣ Милосской, не отдать хотя нѣсколькихъ минутъ Боргезской Вазѣ". Нельзя: остановишься передъ нею разъ, навѣрное прійдешь къ ней и другой, и это будетъ еще не послѣдній… Въ чемъ тайна прелести, которая растетъ по мѣрѣ-того, какъ въ нее всматриваешься, и наконецъ манитъ къ себѣ глазъ уже издали? Напрасно хотѣлъ бы я посовѣтоваться съ каталогомъ: былъ когда-то составленъ добрый каталогъ для кабинета древностей, но весь вышелъ, да и многое потомъ измѣнилось въ порядкѣ, даже въ самомъ количествѣ; новаго же каталога еще и не обѣщаютъ: маленькая странность, о которой нельзя пожалѣть довольно. По-счастію, можно навести справку хоть въ нѣмецкой книгѣ: я прибѣгаю къ Вагену и вижу, къ удовольствію, что рельефы Боргезской Вазы" отнесены у него къ разряду тѣхъ древностей въ луврскомъ собраніи, которыя по всѣмъ признакамъ должны принадлежать школѣ Скопаса… Теперь понятно, почему, переходя къ вазѣ прямо отъ Венеры Милосской, чувствуешь себя какъ-бы въ той же самой сферѣ, остаешься при одномъ созерцаніи, какова бы ни была равность въ мысли двухъ произведеній. По времени исполненія, впрочемъ, рельефы Боргезской Вазы никакъ не могутъ быть ранѣе времени Адріана. Таково мнѣніе моего авторитета: я не знаю причинъ такой строгости, потому-что онѣ не высказаны, но вѣрно, что онѣ должны быть оченьсильны. Что касается до меня, невооруженнаго эрудиціей, то — очарованіе ли превосходнаго рисунка отвело мнѣ глаза, или потому-что работа сдѣлана съ необыкновенною любовію, не смотря на то, что была только подражаніемъ, — только я просмотрѣлъ слѣды римскаго рѣзца, т. е. рѣзца временъ римскаго искусства, и готовъ былъ видѣть въ копіи самый оригиналъ. Вотъ что значитъ быть «непосвященнымъ»!
Начавъ обходить эту прекрасную вазу, поставленную на пьедесталѣ, не скоро остановишься… Не то, чтобъ ужь она была такъ огромна, разумѣется, а что, не имѣя возможности охватить всю картину разомъ и принужденный постепенно переходить отъ одной фигуры къ другой, не хочешь ни на одной изъ нихъ остановиться какъ на послѣдней и такимъ-образомъ какъ-будто теряешь конецъ. Всего десять фигуръ, мужскихъ и женскихъ, расчлененныхъ на нѣсколько отдѣльныхъ группъ и изображающихъ вмѣстѣ процессію вакхическаго характера. Мы, новые, знающіе о бытѣ древнихъ Грековъ едва-ли еще не больше по памятникамъ, чѣмъ по историческимъ даннымъ, мы бы иногда въ состояніи задать себѣ вопросъ: не есть ли ужь это обманъ искусства, что даже вакхическое упоеніе Грековъ представляется въ такихъ изящныхъ формахъ? Въ-самомъ-дѣлѣ, возьмите какую угодно изъ этихъ десяти фигуръ, всѣ онѣ исполнены — не скажу только жизни, чѣмъ проникнуты всѣ памятники чисто-греческаго искусства, еще самой обворожительной граціи, съ которою глазъ не разстается охотно. Ликующая ли вакханка, восторженно закинувшая назадъ свою прекрасную голову и радостно несущаяся впередъ съ поднятымъ тирсомъ, другая ли, увлеченная тѣмъ же порывомъ, но наклонившая корпусъ впередъ, между-тѣмъ, какъ ноги, кажется, меньше повинуются тому же движенію, или та, которая съ улыбкой самодовольствія стала середи процессіи и такъ свободно развернула красоту своего стана, прикрытаго легкой греческой туникой, наконецъ — не касаясь уже прочихъ — самъ ли благовидный, но и болѣе другихъ упоенный Бахусъ, какъ-бы роняющій свое тѣло вслѣдъ за руками, которыя тянутся за упавшею чашею, но еще поддержанный дружественною рукою, — все это облито граціею, все полно несказаннаго изящества, въ каждой изъ этихъ вьющихся линій столько же нѣги, сколько и благородства! Не-уже-ли хариты, очевидно присутствовавшія при рожденіи этихъ художественныхъ линій, также вѣрно служили Грекамъ и въ самой ихъ дѣйствительной жизни, также неразлучны были съ ними и въ самыхъ крайностяхъ вакхическихъ пировъ, — и не уходили онѣ, не бѣжали, закрывая лицо, отъ буйнаго разгула оргій? Я въ наше время иногда не встрѣчаешь ихъ даже и тамъ, гдѣ бы, казалось, безъ харитъ даже и дѣлать нечего, — даже иногда въ мастерской художника! Я ужь не смѣю говорить о нашихъ оргіяхъ, которыхъ, сколько знаю, не бралась еще изображать рука художника.
Но, когда смотришь на эти образы, созданные когда то живымъ искусствомъ, когда потомъ, возвращаясь къ нимъ нѣсколько разъ, душевно полюбишь ихъ благородство въ самомъ страстномъ увлеченіи, ихъ граціозность даже среди нескромнаго вакхическаго упоенія, тогда — склоняешься и къ вѣрѣ, что была когда-то жизнь, что жилъ когда-то народъ, которому не чужды были ни эта мощная грація, ни эта благородная красота, хотя бы то въ минуты буйнаго вакхическаго разгула, — потому-что, думаю я, каковы бы ни были высшія наитія искусства, выростаетъ оно всегда на дѣйствительной почвѣ, и идеальности абсолютно невозможныя, тѣ, которыхъ не могла бы вмѣстить природа человѣческая ни настоящаго времени, ни вѣковъ прошедшихъ, — такія идеальности, еслибъ и остановили наше вниманіе на минуту, никогда не могли бы привлечь нашей любви къ себѣ. Есть въ нашемъ чувствѣ это вѣрное чутье жизни, котораго обмануть нельзя: позволяя себѣ временемъ завлекаться въ фантастическій міръ искусства, оно, впрочемъ, никогда не входитъ въ него, какъ въ міръ лишь только мечтательный, но всегда почти умѣетъ отличить въ немъ истинный пульсъ жизни отъ ея призрака. Не даромъ глазъ мой привязывается всякій разъ болѣе-и-болѣе, на-прим., хоть бы къ фигурамъ «Боргезской Вазы», не даромъ воображеніе любитъ возвращаться къ нимъ и послѣ, когда ихъ нѣтъ болѣе передъ глазами, и возстановлять въ себѣ ихъ легкіе очерки: есть въ этомъ очарованіи и своя доля истины — не ежедневной, даже не современной, если хочешь, но которая, однако, не призракъ и не обманъ. Кстати мнѣ приходитъ на мысль примѣръ гораздо-болѣе близкій: вспомни разность, напримѣръ, между Жанной и Fleur-de-Marie, какъ между двумя идеальностями совершенно-различнаго рода, изъ которыхъ о второй почти не стоить и говорить… Но мы и такъ по будемъ больше говорить на этотъ разъ, потому-что зашли слишкомъ-далеко.
Войдемъ сегодня въ картинную галерею. Одна лѣстница, и ты сдѣлалъ переходъ отъ древняго искусства къ искусству новому. Тѣмъ, которые видѣли даже послѣдній закатъ древняго міра, мало было бы жизни нѣсколькихъ столѣтій, чтобъ сдѣлать такой шагъ, чтобъ видѣть не то, что цвѣтъ новаго искусства, а хотя бы первые его зачатки: тебѣ же это ничего не стоитъ, потому только, что ты — сынъ юнѣйшаго поколѣнія, за которымъ лежатъ два отжившіе міра, завѣщавшіе намъ лишь свое безсмертіе. Это твоя выгода, оборотившись назадъ, ты можешь видѣть тамъ не только великія тѣни, отъ которыхъ одинъ Дантъ могъ доспрашиваться отвѣтовъ, но два безконечные ряда неумирающихъ ёбразовъ, которые ни на минуту не дадутъ тебѣ задуматься о смерти, а развѣ наперерывъ будутъ дивить тебя своею жизненностью. Два безконечные ряда, тамъ оконченный міръ искусства древняго, здѣсь — безпрестанно возрождающійся міръ новаго, котораго цвѣтъ, впрочемъ, отдѣленъ отъ насъ цѣлыми тремя столѣтіями. Только въ громадной фантазіи Наполеона могла зародиться фантастическая мысль — собрать всѣ богатства этихъ двухъ міровъ въ одномъ центрѣ, то-есть въ Парижѣ. Предположивъ даже возможность осуществленія на дѣлѣ такой фантазіи — какое воображеніе не потерялось бы среди этого необъятнаго соединенія творчества всѣхъ вѣковъ, какой острый умъ не отупѣлъ бы въ усиліяхъ охватить однимъ разомъ все безконечное разнообразіе жизни, которое геній отжившаго человѣчества оставилъ вамъ въ своихъ созданіяхъ?
За то, какъ-бы переполненная образомъ прошедшаго, фантазія современная тѣмъ менѣе плодотворна, чѣмъ далѣе идетъ впередъ… Или, можетъ-быть, я пристрастію ошибаюсь, но напрасно ищу въ произведеніяхъ новѣйшаго искусства того духа жизни, которымъ вѣетъ на меня отъ греческихъ мраморовъ, котораго присутствіе ощущается мнѣ часто даже въ картинахъ второстепенныхъ старыхъ мастеровъ; напрасно спрашиваю я, гдѣ тѣ великіе образы, которые создала новѣйшая фантазія и которые бы такъ же наполняли наше воображеніе, какъ воображеніе древнихъ было полно этими вѣчными типами Зевсовъ, Афродитъ, Аполлоновъ, Аѳинъ, Гермесовъ, или какъ сіяющій божественною кротостію образъ Мадонны и свѣтлый ликъ ея спутниковъ были неразлучны псчти съ каждою мыслію среднихъ вѣковъ? Или уже мы, а въ насъ — человѣчество, изжили такъ много, что истощилась производительная сила фантазіи, что ушла она въ иныя направленія жизни? Или, проникнувшись благоговѣніемъ передъ великими образцами прошедшаго, художникъ новаго времени тѣмъ самымъ связываетъ крылья своей фантазіи, задерживаетъ свободный полетъ ея? — По, когда я переношу мысль мою въ область инаго искусства, въ область поэзіи, тамъ не вижу я, чтобъ авторитетъ прежнихъ образцовъ такъ смертоносно дѣйствовалъ на новый самородный талантъ; тамъ нахожу я, наоборотъ, что изъ великаго источника новый поэтъ почерпаетъ мысль и вдохновеніе для созданія новаго, независимаго, оригинальнаго. Ты знаешь, na-примѣръ, что безъ Ифигеніи древней не могло быть и новой; но ты знаешь также, что послѣдняя дышитъ своею собственною, позаимствованною жизнію. Я если хочешь, я еще припомню тебѣ, что, читая Гомера, Гёте этимъ самымъ чтеніемъ вдохновлялся — къ чему ты думаешь? — къ тому, чтобъ помѣрять съ нимъ силъ въ произведеніи, которое бы, такъ-сказать, составило продолженіе Иліады.
То правда, впрочемъ, что первыя идеи тѣхъ образовъ, которыми занято было воображеніе древнихъ, или къ которымъ и на зарѣ дней и на закатѣ жизни любили возращаться люди среднихъ вѣковъ, не были впервые созданы искусствомъ: оно нашло уже ихъ совершенно-готовыми; оставалось только найдти для нихъ пластическое выраженіе, воплотить ихъ въ художественно-изящный образъ, — и потому другому искусству послѣ долгихъ и трудныхъ усилій наконецъ удалось довершить это дѣло. Съ того времени эти идеи въ свѣтлыхъ образахъ, которые созданы для нихъ искусствомъ, остались вѣчными типами. Художникъ нашего времени пойдетъ ли искать своего вдохновенія въ той же Сферѣ, откуда почерпали его Рафаэли, Винчи, Корреджіо — не говоря уже о Скопасахъ, Праксителяхъ? Но эта пропасть, которая легла между нимъ и тѣмъ временемъ и которая называется вообще XVIII вѣкомъ — онъ въ состояніи ли обойдти се?.. Повытки, усилія сдѣлать этотъ страшный обходъ и привязать свои мысли къ традиціямъ тѣхъ отдаленныхъ, давно минувшихъ временъ, я вижу на каждомъ шагу, и въ Луврѣ, можетъ-быть, болѣе, чѣмъ гдѣ-нибудь. Но… не знаю какъ бы проще сказать мнѣ свою мысль — я вѣрю, что на простую, по вѣрную копію съ картины одного изъ большихъ старыхъ мастеровъ я бы смотрѣлъ съ нѣкотораго рода наслажденіемъ въ-сравненіи съ тѣмъ чувствомъ, отъ котораго нельзя освободиться, когда смотришь на эти усилія создать изъ-тѣхъ-же идей нѣчто самостоятельное. Въ-самомъ-дѣлѣ, эту болѣзненную аффектацію произвести нѣчто равное великому, я замѣчаю слишкомъ-ясно, даже противъ моего желанія, но только одну аффектацію, и ничего далѣе ея: какъ-будто вся цѣль художника состояла только въ томъ, чтобъ какъ-можно-ярче выказать свое напряженіе! Особенно произведенія художниковъ предпослѣдней французской школы: они оставляютъ такое же впечатлѣніе, какъ еслибы вы смотрѣли на мальчика, который, чтобъ показаться большимъ, вытягивался бы сверхъ своей мѣры, надувалъ себѣ скулы и таращилъ глаза… Есть, конечно, весьма-почетныя исключенія; но, во-первыхъ, исключенія лишь тѣмъ рѣзче обозначаютъ общее правило, а потомъ — какая связь между одними исключеніями? Они не примыкаютъ ни къ какой школѣ въ-особенности, никогда не составятъ собою цѣлаго ряда, и всегда останутся чистыми случайностями. XVIII вѣкъ, по крайней-мѣрѣ, не заботился о великомъ, и производилъ — хоть мелкое, да свое.
По-неволѣ повторить вопросъ: куда же, къ какому же роду идей должна примкнуть фантазія художника нашего времени, чтобъ дать плодъ, достойный искусства? Но безсиліе теоріи отвѣчать положительно на этотъ вопросъ доказано ужь столькими опытами, что наконецъ не стоитъ труда придумывать новый. Даже стараясь уловить направленіе современнаго пластическаго искусства какъ оно есть — теряются больше въ словахъ, чѣмъ въ мысляхъ… То хотятъ обратить искусство къ современному сознанію, въ немъ заставляютъ художника искать своего вдохновенія. Есть, правда, безконечное множество идей, которыми каждый Божій день движется и волнуется общество XIX вѣка; въ какой уголъ старой Европы ни загляните, вездѣ услышите этотъ кличъ, призывающій къ дѣйствію во имя идей. Но эти идеи, которыя вы такъ хорошо знали сегодня вы почти не узнаете ихъ проснувшись на другой день: такъ часто мѣняютъ онѣ въ наше время свой образъ! На нашихъ глазахъ были даже случаи, что художникъ, остановившись съ любовію на одномъ изъ этихъ явленій — я почти готовъ бы сказать на одной изъ новыхъ системъ, — отдавался ему всею душою, то-есть, въ отвлеченную идею переносилъ весь жаръ своего чувства и пытался много разъ — то, что называется въ искусствѣ — творить изъ этого матеріала: и всѣ, которыхъ на ту пору обдержалъ тотъ же самый демонъ, были въ восторгѣ… Прошло нѣсколько времени первый, жаръ къ извѣстнаго рода идеямъ охолодился, и то самое, что недавно еще доставило художнику столько новыхъ симпатій, стали обращать почти въ упрекъ ему. И не совсѣмъ безъ основанія, потому-что, наконецъ, талантъ, самъ того не замѣчая, ударился въ систему и закрылъ такъ-называемыми идеями самыя личности, изъ которыхъ необходимо должно было слагаться дѣйствіе его драмы. Читатель (я долженъ признаться, что примѣръ мой не принадлежитъ къ области собственно-пластическаго искусства) съ грустнымъ чувствомъ начиналъ замѣчать, какъ все болѣе-и-болѣе злоупотребляютъ его вниманіемъ и, вмѣсто живыхъ людей, показываютъ ему иногда условныя понятія, только-что костюмированныя по-человѣчески. Къ-счастію, талантъ, о которомъ идетъ рѣчь, скоро самъ почувствовалъ фальшивость своего направленія… Какъ я уже сказалъ, этотъ случай не принадлежитъ собственно къ исторіи пластики; но я воображаю, что было бы, еслибъ онъ повторился въ самомъ пластическомъ искусствѣ!
Отсылаютъ потомъ художника къ жизни дѣйствительной, какъ она есть. Надобно отдать справедливость такому требованію: если въ немъ нѣтъ большой претензіи, зато много истины, то-есть, вѣрности взгляда. Изъ одного этого начала вышла почти вся фламандская школа, и геніальная фантазія самого Рубенса, хотя и не укладывается вся въ эту рамку, впрочемъ, какъ часто должна была чувствовать себя въ ней совершенно на мѣстѣ! Чтобъ не оставить моей мысли безъ подтвержденія — въ Луврѣ же есть его картина, съ которой Теньеръ какъ-бы снималъ только копіи, лишь не заботясь о яркомъ колоритѣ оригинала. Правда, — остаться при однѣхъ картинахъ и сценахъ жизни, какъ она есть передъ нашими глазами, мало для искусства: высшимъ цвѣтомъ искусства всегда останется идеалъ, и въ этомъ отношеніи Фламандская школа всегда будетъ идти позади итальянской. Но по-крайней-мѣрѣ можно надѣяться, что вѣрное такому началу искусство не впадетъ въ аффектацію, въ принужденность, натянутость, и при условіи истиннаго таланта произведетъ многое, надъ чѣмъ съ удовольствіемъ остановится и взоръ будущаго поколѣнія. Изъ новыхъ художниковъ, г. Верне едва-ли не лучше всѣхъ понялъ это начало и, служа ему вѣрно передъ прочими своими собратіями, занялъ едва-ли не самое почетное мѣсто между знаменитостями современнаго искусства. Я не говорю рѣшительно, но имѣю причины настаивать на своемъ мнѣніи. Въ послѣднее время онъ преимущественно обратился къ кипучей военной жизни, — и чтобъ какъ можно-ближе быть къ дѣйствительности, пишетъ почти исключительно сцены изъ войны Французовъ съ Арабами въ Алжирѣ. Извѣстно, какое огромное наслѣдство произведеній живописи готовитъ нашъ вѣкъ своему преемнику; но — сколько можно угадывать вкусъ и требованія будущихъ поколѣній — въ этомъ множествѣ я не знаю, что оцѣнится болѣе и искреннѣе, на-прим., «Приступа къ Константинѣ» и «Взятія Смалы» (Prise de Smala), составляющими теперь лучшее украшеніе Версаля. Какая, въ-самомъдѣлѣ, истинная, неподдѣльная жизнь! Какая простота и естественность не только лицъ, движеній, физіономій — даже самаго колорита, свѣтлаго, прозрачнаго, впрочемъ, безъ яркости, бросающейся въ глаза, но и безъ немощной блѣдности, такъ отзывающейся манерностію! Что такое «Приступъ къ Константинѣ»? Группа Французскихъ солдатъ, въ перемѣшку съ офицерами взбирающихся на стѣну по грудамъ камней. На всѣхъ пунктахъ почти только и видѣнъ, что простой Французской мундиръ. Казалось бы, какъ однообразно, монотонно, а между-тѣмъ, сколько тутъ разбросано жизни, и какъ это похоже на жизнь, — то-есть, на жизнь съ яснымъ лицомъ, съ отвагой и бодростію бѣгущую на встрѣчу самой смерти. А «Взятіе Смёлы»? Длинный, развернутый свитокъ, гдѣ напрасно ищешь главнаго пункта, съ котораго бы можно было обозрѣть всю картину однимъ взглядомъ. Но зрителю стоитъ только поумѣрить свою взъискательность относительно этого пункта, и передъ нимъ развернется, одна за другою, рядъ превосходныхъ группъ, гдѣ много всего — натуры, изученія, жизни, драмы, не говоря уже о высокомъ мастерствѣ техническомъ и живости колорита. Станъ арабскаго племени захваченъ въ-расплохъ отрядомъ Французскаго войска: старый шейхъ не успѣлъ окончить подъ навѣсомъ полеваго шатра своей молитвы, какъ налетѣла гроза и въ одно мгновеніе разнесла тревогу, страхъ и самую гибель по всему безпечному становищу. Еще одни только хватаются за оружіе, а другіе ужь гибнутъ подъ убійственнымъ огнемъ Европейцевъ. Пока начальникъ трибы въ центрѣ стана оглядываетъ быстрымъ взглядомъ неудержимый безпорядокъ вокругъ себя, чтобъ нѣсколько собрать свои мысли и отдать первыя нужнѣйшія приказанія, тамъ, подлѣ перваго стана, наиболѣе-подверженнаго нападенію, молодой Арабъ, центръ своего племени, раненный пулею въ грудь, уже гнетъ колѣно къ землѣ: но съ нимъ молодая подруга его жизни, вольная дочь степей, которой смуглую красоту также прикрываетъ лишь одно бѣлое покрывало; взглядъ ея, полный ненависти и мщенія, устремленъ на враговъ, а рука поддерживаетъ раненнаго и, кажется, самую бодрость, въ немъ погасающую: вы еще замѣчаете у него усиліе поднять руку, вооруженную пистолетомъ, и глаза, готовые закрыться, кажется, еще ищутъ врага… А подлѣ нихъ — картина инаго рода: красивые степные быки, какихъ умѣетъ писать только кисть Вернё, загнанные тою же бурею, примчались съ буйной тревоги въ середину стана и почти смяли подъ собою женщину съ ребенкомъ: опрокинутая, она въ полубезпамятсівѣ какъ къ людямъ простираетъ къ нимъ руки, и въ движеніи головы одного изъ этихъ животныхъ есть что-то выражающее какъ-бы усиліе удержаться, что-то похожее на желаніе остановиться передъ крикомъ безпомощнаго человѣчества. На одинъ только тагъ отъ нихъ утекаетъ впередъ Жидъ и песетъ на своемъ лицѣ весь страхъ свой… Дальше — верблюды съ драгоцѣннымъ вьюкомъ: тамъ, подъ завѣсою плотной ткани, укрываетъ ревнивый начальникъ трибы лучшія жемчужины своего гарема; но передъ грозою не удержались и самые покровы ревности: тревога добралась и сюда, одинъ верблюдъ ужь сгибаетъ переднія колѣни, вмѣстѣ съ нимъ вьюкъ наклоняется на сторону, полотно раздернулось, и двѣ жемчужины ужь выпадаютъ изъ своего гнѣзда, между-тѣмъ, какъ другая, вызванная, можетъ-быть, столько же любопытствомъ, сколько и страхомъ, осмѣлилась сама раздвинуть полотно своего вьючнаго шатра и выглядываетъ изъ другаго гнѣзда. Здѣсь оканчивается суматоха, но не оканчивается ни тревога, ни безпокойство: еще можно отличить высокую фигуру и повелительный жестъ начальника трибы, но все, что вокругъ него, мужчины, женщины — страхъ, недоумѣніе, или само отчаяніе. Впрочемъ, художникъ владѣетъ превосходнымъ тактомъ: не смотря на весь соблазнъ избраннаго имъ сюжета, онъ ни гдѣ не въ аффектаціи, нигдѣ не позволилъ себѣ ни малѣйшаго преувеличенія, и вездѣ умѣлъ быть вѣрнымъ красотѣ и благородству; особенно нельзя не замѣтить прекрасной фигуры арабской женщины, упавшей на колѣни неподалеку отъ начальника трибы и съ воплемъ отчаянія поднявшей руки передъ головою; въ этой фигурѣ есть много мужественной красоты и благородства. А вотъ, нѣсколько-ниже, глупая негритянка, приставленная, кажется, стеречь богатый запасъ плодовъ, которыми глава племени, вѣроятно, готовился въ мирѣ полакомить вкусъ свой; ее одну только глупо радуетъ нечаянность этой тревоги; на нее теперь никто не обращаетъ вниманія, и она можетъ овладѣть лучшимъ кускомъ, на который давно завистливо смотрѣли глаза ея…
Но довольно. Я не предполагалъ говорить объ этой картинѣ, — въ этомъ письмѣ по-крайней-мѣрѣ, — и лишь вспомнивъ о ней къ случаю, не удержался. Даже видѣвъ ее только разъ, нельзя не унести о ней воспоминанія самаго свѣжаго, самаго живаго. Я же съ своей стороны особенно помогъ довольно налюбоваться въ ней прелестью простоты вмѣстѣ съ естественностью, какъ въ рисункѣ, такъ и въ колоритѣ, именно тѣмъ, чего такъ напрасно доспрашиваетесь вы у большей части новыхъ художниковъ: что ни говори, а любятъ они мудрить!
По я еще не кончилъ рѣчи о томъ, чего хочетъ теорія отъ современнаго искусства — живописи въ-особенности. Въ своей безпокойной заботливости отъискать для новаго искусства твердую почву, она еще обращаетъ его къ исторіи: тамъ, говоритъ она, твоя золотая руда, тамъ вѣрный источникъ твоего обогащенія. По-моему, это значитъ только взять шире вопросъ о приложеніи жизни дѣйствительной къ искусству: что жь такое исторія, какъ не прошлая жизнь человѣчества? И въ такомъ случаѣ, конечно, къ чему бы художникъ долженъ былъ ограничиваться лишь тою жизнію, которая у него передъ глазами? Развѣ потому только, что передъ нею всякая иная жизнь казалась бы ему слишкомъ мелка?.. Итакъ, требованіе теоріи совершенно-законно. Но это требованіе, чѣмъ же оно ново? Что же сказало оно искусству такого, чего бы искусство не знало давнымъ-давно? Такъ было искони: всегда искусство жило въ тѣсной дружбѣ съ исторіею, изъ него.почерпало лучшія свои созданія; тамъ, гдѣ еще не было назади исторіи точной, несознательной, оно обращалось къ миѳологіи: но вѣдь миѳологія есть только первая глава исторіи; конецъ одной и начало другой срослись такъ органически, что разъединить ихъ окончательно не въ состояніи никакая критика. А сколько жизни винесло искусство изъ миѳологіи, я не имѣю нужды здѣсь припоминать. Въ живописи особенно, историческій родъ существовалъ даже гораздо-прежде, чѣмъ всякій другой. Почти можно бы сказать, что только упадокъ его повелъ къ совершенствованію другихъ родовъ. Довольно указать на исторію Фламандской школы. Нѣтъ, это отнюдь не новый фактъ, что искусство обращается къ исторіи. Другое дѣло сказать, что искусство возвращается на старый, имъ когда-то прославленный путь. Но здѣсь-то и начинается самый важный вопросъ: если оно, въ-самомъ-дѣлѣ, хочетъ идти прежнимъ путемъ, путемъ свѣтлаго искусства итальянскаго, съ какими силами отважится оно на этотъ подвигъ? Вѣдь и Давидъ разработывалъ большею частію сюжеты историческіе; но когда бы всѣ, по его примѣру, стали вносить въ эпическое дѣйствіе суровыхъ старыхъ временъ подрумяненную жизнь своего вѣка, тогда трудно сказать, что стало бы съ искусствомъ…
Впрочемъ, нельзя не замѣтить къ слову, что историческое направленіе живописи въ наше время имѣетъ на своей сторонѣ по-крайней-мѣрѣ такой прекрасный талантъ, какъ Деларошъ. По разсчету ли, или просто по наклонности болѣе или менѣе индивидуальной, онъ ограничился въ самомъ избранномъ имъ ходѣ особенною серіею, которая, по сущности своей, надобно признаться, очень-мало доступна для идеальнаго и гораздо-болѣе располагаетъ къ аффектаціи: это — исторія тѣхъ внутреннихъ и внѣшнихъ страданій, которыми такъ часто помрачался блескъ вѣнца, и которыя иногда еще тяжеле падали на головы людей, виновныхъ лишь тѣмъ, что права крови открывали имъ слишкомъ широкіе пути. Теорія едва-ли бы не отказалась заранѣе отъ такого направленія. И въ-самомъ-дѣлѣ, въ немъ очень-много опасностей для художественнаго такта: такъ легко попасть на мелодраматическую дорогу, изображая страданія мало-обыкновенныя, нѣкоторымъ образомъ изъятыя изъ обыкновеннаго порядка. Но иногда талантъ дѣлаетъ больше, чѣмъ сколько предчувствуетъ теорія, и я съ особеннымъ удовольствіемъ вспоминаю ц картинѣ Делароша «Смерть Жанны Грей», которую мнѣ случилось видѣть на послѣдней выставкѣ въ пользу бѣдныхъ художниковъ. Картина написана давно и принадлежитъ одному частному лицу. Выборъ предмета таковъ, что нѣсколько разъ можно бы не согласиться съ художникомъ прежде, чѣмъ планъ былъ бы приведенъ въ исполненіе. Но въ искусствѣ доброе выполненіе иногда въ состояніи перемѣнить самую точку воззрѣнія на предметъ. Я долженъ признаться: когда я шелъ смотрѣть" Смерть Жанны Грей", у меня было предубѣжденія больше противъ нея, нежели въ ея пользу; но первый же взглядъ на картину далъ мнѣ почувствовать, что въ ней есть своя собственная основа, и что приговора не должно приносить извнѣ… Молодая дѣвушка, только-что расцвѣтшая для жизни, съ кроткимъ сердцемъ, едва-ли доступнымъ даже для тщеславія, не только для честолюбія, но обреченная на позорную казнь отъ руки палача — не за вину, которой нѣтъ за ней, и не за страсть, которой она еще не испытала, а чтобъ однимъ страхомъ было меньше для временщиковъ, державшихъ въ своихъ рукахъ всю власть и, однако, немогшихъ спокойно спать ночей, думая, что съ именемъ одной дѣвушки соединены нѣкоторыя права на престолъ, вотъ сюжетъ картины, сюжетъ, какъ видите, представляющій столько же трудностей, сколько и опасныхъ искушеній. Взглянемъ теперь на самую картину. На ней только пять фигуръ (дѣйствіе происходитъ на эшафотѣ, подъ сводами Товера). Посерединѣ сама Ліанна, передъ плахою, лишь за минуту до исполненія казни; рядомъ съ нею… не знаю, пасторъ, или судья, котораго обязанность приготовить ее къ смерти; направо — палачъ, придерживающійся за свой топоръ, и наконецъ, еще двѣ фигуры на лѣво, мужчина и женщина, въ нѣмомъ ужасѣ отъ дѣла преступнаго, безчестно-кроваваго, которое готово совершиться. Какая простая, умная обстановка! Но, разъ остановившись на фигурѣ самой Жанны, вы не можете потомъ свести глазъ, и тайнымъ ужасомъ волнуется сердце, смотря на бѣдную жертву, приносимую идолу властолюбія… Надобно замѣтить, что художникъ не придалъ своей Жаннѣ ни особенно-значительной наружности, ни даже красоты привлекательной: онъ оставилъ ей только ея молодость и дѣвическую неопытность; еще больше: по разсчету весьма-умному, желая дѣйствовать, такъ-сказать, самою истиною, безъ этихъ вспомогательныхъ средствъ, къ которымъ прибѣгаютъ ищущіе прежде всего Эффекта на внѣшнее чувство, онъ не хотѣлъ поражать зрителя даже этимъ ужасомъ предсмертнаго отчаянія, который наиболѣе долженъ былъ выразиться во взглядѣ Жанны, обращенномъ на плаху, и представилъ ее съ повязкою на глазахъ. Между-тѣмъ, — и это уже доказательство высокаго мастерства — въ одной аттитюдѣ Жанны онъ даль читать почти всю исторію ея безславно-печальной судьбы. Она уже стоитъ на колѣняхъ не для того, чтобъ молиться, ибо эта прекрасная минута для нея уже прошла и не возвратится, а чтобъ тотчасъ же наклонить голову на плаху, которая стоитъ тутъ же передъ нею въ ожиданіи жертвы; но въ эту послѣднюю минуту жизнь еще упорствуетъ, и судорожно простирающіяся впередъ руки, какъ-бы ища оттолкнуть этотъ страшный отрубокъ дерева, котораго только-что не видятъ глаза, говорятъ лучше всѣхъ эффектовъ о томъ, что происходитъ въ этомъ бѣдномъ сердцѣ. Но приговоръ неизбѣженъ, и тотъ, на кого наложена тяжкая обязанность быть послѣднимъ попечителемъ этой умерщвленной жизни, хотя кротко, безъ насилія, однако старается овладѣть трепещущими руками жертвы и, можетъ-быть, съ нощію успокоительныхъ словъ — прекратить этотъ послѣдній мятежный порывъ упорствующаго духа жизни… Тутъ какъ-будто читаешь, что вотъ, въ одинъ злополучнѣйшій часъ, безчеловѣчный приговоръ застигъ это юное сердце, еще едва-ли довольно раскрывшееся для всѣхъ радостей жизни, но только-что неспособное вмѣстить мысли о смерти; что съ помощію сильныхъ религіозныхъ внушеній, для которыхъ никогда не закрыто полное вѣры сердце дѣвушки, его убѣдили покориться, то-есть покорить самую волю неизбѣжному приговору; что, можетъ быть, была и такая минута, когда отчаяніе, безнадежность всякаго спасенія сжали его, оледенили въ немъ кровь и сдавили энергію чувства; что въ состояніи нравственной оцѣпенѣлости пришла она на мѣсто казни и по данному знаку склонила покорныя колѣни; но что проснулся наконецъ духъ жизни, предчувствуя свое уничтоженіе, страшнымъ ропотомъ завопіяло сердце, вся кровь возмутилась, чуя близко орудіе казни незаслуженной, необмыслимой, и трепетно простерлись впередъ руки — немощныя руки, которыя не могли бы возбранить даже прикосновенія другой болѣе сильной руки, не только оттолкнуть отъ себя орудіе казни! Напрасно, все напрасно: не поможетъ никакой вопль, не защититъ никакая невинность; еще минута — и эта прекрасная молодая жизнь будетъ убита, зарѣзана: таковъ приговоръ суда, т. е. человѣческой справедливости!…
Но не увлекся ли я?.. Иду еще разъ повѣрить свои впечатлѣнія.