Письма из-за границы (Авдеев)/ДО

Письма из-за границы
авторъ Михаил Васильевич Авдеев

Опубл.: 1858. Источникъ: az.lib.ru

СОЧИНЕНІЯ М. В. АВДѢЕВА. ТОМЪ ВТОРОЙ. Изданіе Ѳ. СТЕЛЛОВСКАГО. Въ Большой Морской, вы домѣ Лауфферта, № 37, въ С.-Петербургѣ САНКТПЕТЕРБУРГЪ. 1870.

ПИСЬМА ИЗЪ-ЗА ГРАНИЦЫ.

ПИСЬМО ПЕРВОЕ.
До Берлина.

Только что расположился я давича писать къ вамъ, друзья мои, и вздумалъ подлить чернилъ въ свою походную чернилицу, какъ мой Guide-Reichard зацѣпилъ за дорожную карту, карта потащила бумагу, бумага толкнула чернилицу и остатки синихъ чернилъ нарисовали нѣчто въ родѣ Чудскаго озера за узорчатой салфеткѣ. Я началъ прибирать съ ловкостью человѣка, отъ роду ничего не прибиравшаго — и пошло еще хуже. Смотрю — кругомъ точно столпотвореніе вавилонское: книги, платье, сигары, сапоги, все именно на томъ мѣстѣ, гдѣ ему быть не слѣдуетъ и, въ заключеніе, посреди комнаты чемоданъ съ открытой пастью и перевороченной вверхъ дномъ внутренностью! Мнѣ, самому виновнику, стало гадко: но я чувствовалъ, что устроить какой-нибудь порядокъ, выше силъ моихъ; съ досады, я, надѣлъ сюртукъ, взялъ шляпу и пошелъ куда глаза глядятъ.

— Капитанъ (я здѣсь опять попалъ въ капитаны), капитанъ, прикажете подать дрожки? спросилъ швейцаръ.

— Дрожки-то, дрожки, но куда на нихъ ѣхать? Что есть сегодня?

— У Кроля музыка…

— Былъ вчера, и одного раза слишкомъ достаточно!

— Въ Königsstädtisches-Sommer-Theater…

— Богъ съ нимъ; а опера?

— Королевскій театръ закрытъ до 23-го, но въ Фридрихъ-Вильгельмштедтск… да, вотъ неугодно ли капитану взглянуть въ Berliner-Tadee-Telegraph! и онъ подвернулъ мнѣ газету.

Смотрю, въ театрахъ лустшпили, изъ которыхъ половину я не пойму, а надъ другой засну, далѣе — опять неизбѣжный Кроль, съ какимъ-то тоже лустшпилемъ, далѣе Die Lager der Neusilber-Fabrik, и пошли объявленія…

— Развѣ въ зоологическій садъ…

— Капитанъ, я полагаю, опоздаетъ, потому что звѣрей запираютъ въ семь часовъ, а теперь половина восьмаго, жалостливо замѣтилъ швейцаръ.

— Такъ куда же, наконецъ? Швейцаръ пришелъ въ ведоумѣніе.

— Въ Одэумъ капитанъ тоже не желаетъ ѣхать? робко спросилъ онъ.

— А что такое Одэумъ?

— А! Одэумъ безподобный садъ, обширнѣе Кроля, прекрасный оркестръ, избранная публика…

— Отлично, мой любезный Николай, велите подать дрожки. Николай, добродушный нѣмецъ, къ счастію моему весьма сносно объясняющійся по-французски, вышелъ на улицу, вынулъ изъ жилета какую-то свистульку, обратился лицомъ на востокъ и посвисталъ. Черезъ минуту, точно по свистку режиссера, изъ ближняго переулка тихо показалась, въ одну лошадь, четверо-мѣстная колясочка, именуемая дрожки (за чтобы такъ разжаловать ее?) и кутшерь остановился у подъѣзда.

— Въ Одэумъ! кликнулъ Николай, запирая дверцы. Капитанъ заплатитъ у входа пять грошей^[1], тихо прибавилъ онъ въ видѣ назиданія.

Черезъ четверть часа слѣдующая картина была передо мною. На эстрадѣ павильона стоялъ извѣстный солдатъ-музыкантъ Либихъ, помахивалъ палочкой и дирижировалъ оркестромъ, большею частію также изъ солдатъ; передъ ними, какъ глазъ окинетъ, за сотнею столиковъ, одинъ возлѣ другаго, сидѣли и лѣпились чуть не одинъ на другомъ тысяча Берлинцевъ и Берлинокъ. Кто курилъ, это шилъ, кто вязалъ чулки — но всѣ безъ исключенія пили и ѣли; ѣли что вздумается, пили пиво, подаваемое въ какихъ-то неприличныхъ стаканахъ въ пол-аршина высоты. Все рѣшительно пило, ѣлои въ глубокомъ молчаніи слушало Моцарта! Да-съ, Моцарта и Бетговена, не иначе! Даже немногіе, толкающіеся на средней аллеѣ, и тѣ, какъ скоро оркестръ заиграетъ — всѣ останавливались и слушали. Я умилился, спросилъ пива, закурилъ сигару и сталъ слушать Моцарта.

Однакоже не смѣйтесь надъ солдатомъ Либихомъ и его оркестромъ, разъигрывающими Моцарта и Бетговена: оркестръ очень хорошъ и Либихъ пользуется здѣсь чуть ли не большей извѣстностью, чѣмъ его соименникъ, химикъ. Я посидѣлъ съ часъ, потолковалъ немного съ двумя земляками, съ которыми познакомился наканунѣ (русскихъ теперь здѣсь не много), и отправился домой. Николай подаетъ мнѣ ключъ, отпираю нумеръ — и о прелесть! благодѣтельная фея, въ видѣ чувствительной горничной Луизы, прошла своей волшебной красной рукой — и все улеглось и расположилось по мѣстамъ! Я, весьма довольный, сбрасываю платье, спрашиваю чаю и пишу благополучно это посланіе, сдѣлавъ до-сихъ-поръ только одну чернильную бульку на бѣлой полотняной салфеткѣ, подостланной вѣроятно для чего-нибудь инаго на цвѣтную, уже мною надрисованаую.

Однакоже я замѣчаю, что располагая писать вамъ о своемъ пути, я началъ разсказъ съ того, что пріѣхалъ на мѣсто. Это также неудобно, какъ разсказъ какого-нибудь героя о своей гибели, знавшаго напередъ, что онъ непремѣнно спасется! Хотя со мной, благодаря Бога, никакихъ гибелей не произходило, но все-таки во всякомъ путешествіи самое для меня интересное — не попадетъ ли путникъ совсѣмъ въ другую сторону, нежели куда ѣдетъ. Хоть въ другую сторону я не попалъ, но все-таки ворочусь назадъ и начну съ начала, тѣмъ болѣе, что имѣю твердое намѣреніе не говорить вамъ ни о музеяхъ, ни о картинахъ, тысячи разъ описанныхъ и нарисованныхъ, а сообщать замѣтки о физіономіи сторонъ, по которымъ буду проѣзжать (на сколько можно схватить ихъ на-лету), о тѣхъ мелкихъ особенностяхъ ежедневной жизни, которые бросаются въ глаза, смѣняются въ каждомъ мѣстѣ и дѣлаютъ привычки одной стороны странными для жителя другой, особенно для жителя своеобразной Россіи. И такъ начинаю съ далека.

Сдѣлавъ маленькій кончикъ тысячи въ двѣ верстъ, отъ Уфы до Петербурга, я засталъ Сѣверную Пальмиру въ то время, когда она дѣлаетъ свой туалетъ. Какъ бы прекрасна не была какая бы то ни было прекрасная Пальмира — будь это хоть Пальмира Аннато^[2], но нѣтъ особеннаго удовольствія видѣть, какъ она моется и красится. Петербургъ рѣшительно не выносимъ въ это время. И отъ чего это, напримѣръ, Берлинъ — стоитъ себѣ чисто и щеголевато, какъ ни въ чемъ не бывало, а у насъ по мостовымъ едва можно ѣздить, потому что одна половина всегда чинится, а другая всегда никуда не годится? отчего у насъ цѣлое лѣто все красятъ, пылятъ и моютъ, ни дать ни взять въ барскомъ домѣ въ субботу на страстной. И въ эту-то пору, когда на одной сторонѣ печетъ солнце, а на другой осенній холодъ, и со всѣхъ сторонѣ летитъ пыль и краска, когда боимся съѣсть что нибудь заманчивое, чтобы не получить холеры, — и боимся выйти на тощахъ, чтобы тоже не получить ее; когда всѣ ваши знакомые разъѣхались по разнымъ сторонамъ и самъ горишь отъ нетерпѣнія, чтобы тоже (какъ выразилась одна институтка) разъѣхаться, я долженъ былъ прожить въ Петербургѣ четыре недѣли, въ ожиданіи четырехъ мѣсячнаго отпуска. Но меня поставило въ крайній тупикъ совершенно другое обстоятельство.

Я привезъ съ собой, такъ называемое, родительское благословеніе въ видѣ билетовъ нашего приказа общественнаго призрѣнія, повѣривъ на слово такъ называемому члену его, что они ходятъ вездѣ, какъ деньги. Почтенный Павелъ Ильичъ, подписывая билеты, до-сихъ-поръ находится въ этомъ пріятномъ заблужденіи! Представьте же себѣ мое положеніе, когда ни Штиглицъ, ни мѣнялы, ни коммерческій банкъ, ни мѣстный приказъ, однимъ словомъ, никакая частная или государственная денежная касса не принимала ихъ! «Да вѣдь это деньги, мои собственныя, мною положенныя въ кредитное установленіе деньги», съ горькимъ изумленіемъ восклицалъ я, какъ одинъ помѣщикъ, изумленный тѣмъ, что гость его отказался отъ пятаго блюда, убѣдительно повторялъ: «вѣдь это лапшевникъ! это вѣдь лапшевникъ». «Дѣйствительно лапшевникъ»! виноватъ, «дѣйствительно деньги»: отвѣчали мнѣ вездѣ, да ихъ надо получать у васъ, тамъ, въ Уфѣ…

Я понялъ тебя, Танталъ, сидящій по горло въ водѣ и не могущій утолить своей законной жажды (хотя моей воды было и далеко не по горло)!

Я уже думалъ, что мнѣ придется сдѣлать пріятную прогулку опять въ Уфу за деньгами: но какъ всякое обстоятельство чѣмъ нибудь да оканчивается, то и мнѣ одинъ снисходительный землякъ обмѣнялъ билеты на золото и я вышелъ изъ своего финансоваго кризиса гораздо скорѣе, нежели Турція, которой кризисъ начался ранѣе моего, а еще не кончался.

Я не имѣлъ намѣренія носить на себѣ — хоть и золотые вериги, продающіяся въ видѣ замшеваго пояса для денегъ у Барцига, и потому, оставивъ на дорогу нѣсколько золотыхъ, отвезъ остальныя въ контору Штиглица. Въ конторѣ выдали мнѣ нѣсколько бумажекъ за подписью Штиглица и на этотъ разъ, при всемъ уваженіи къ Павлу Ильичу, я полагаю, что подпись Штиглица не поставитъ меня въ такое затрудненіе, какъ его. Но тутъ вышло другое обстоятельство: Павелъ Ильичъ, обмѣнявъ мнѣ деньги на билеты, ей-ей ничего съ меня не взялъ, а въ конторѣ Штиглица съ каждаго фунта стерлинговъ убавили, по моему разсчету, копѣекъ по 15. Я этотъ разсчетъ не совсѣмъ понялъ, потому болѣе, что въ конторѣ, какъ сказали мнѣ тамъ, за промѣнъ денегъ на лондонскіе векселя ничего не берутъ и поѣхалъ вторично попросить объясненія. Не безъ досады сказали мнѣ, что тутъ не обсчитаютъ, что это уже такой разсчетъ и въ заключеніи повязали денежный курсъ. Я самъ былъ убѣжденъ, что тутъ не обочтутъ, что дѣйствительно тутъ долженъ быть разсчетъ, и даже очень хорошій разсчетъ, меня разсчитали по настоящему курсу: но все-таки пожалѣю, что почтеннѣйшій и многоуважаемый Павелъ Ильичъ не пользуется никакимъ авторитетомъ на европейскихъ биржахъ!

Съ особеннымъ удовольствіемъ, въ утѣшеніе почтеннѣйшему Павлу Ильичу, могу оообщить сейчасъ прочитанное извѣстіе: Билль о присягѣ въ парламентѣ опять не прошелъ. Да! нашъ почтеннѣйшій Павелъ Ильичъ хоть и не Богъ вѣсть какой членъ, членъ приказа, да все-таки членъ — а Ротшильда въ члены парламента опять-таки не допустили.

Однакожъ я отвлекся отъ своего предмета. Деньги такъ или иначе обменѣны, билетъ болѣе или менѣе долго — выхоженъ. Это было въ понедѣльникъ. Въ среду на Любекъ мнѣ ѣхать не хотѣлось, ждать до субботы почтоваго штетинскаго парохода долго, я взялъ билетъ на вторникъ въ почтовой каретѣ до Таурогена и вечеромъ этого дня съ радостью выѣхалъ изъ Петербурга. Что вамъ сказать про первыя впечатлѣнія? Нѣмецкій элементъ, которымъ попахиваетъ и въ Петербургѣ, очень скоро началъ поражать мое русское обоняніе. Начать съ того, что за сорокъ верстъ отъ Петербурга, мнѣ подали чай (Боже! что за чай!) съ такимъ молокомъ (не говорю сливками), какимъ у насъ стѣны не бѣлятъ.

--Что это за молоко, воскликнулъ я прислуживающей чухонкѣ.

— Это не молоко, а сливки, съ увѣренностью отвѣчала она.

— Это не молоко, а вода съ мукой, возражаю я.

— Это не молоко, а только немного жидкія сливки, возражаетъ она. Однакоже видно совѣсть зазрѣла — перемѣнила.

Отсюда начинается прислуга въ юбкахъ, сквернѣйшій чай, который подаютъ въ одномъ чайникѣ (безъ особеннаго съ водою), изобиліе пива и голоданіе. Положимъ, гдѣ нибудь въ Оренбургской губерніи знаешь, что долженъ брать съ собой провизіи за три дня — такъ и распоряжаешься. За то если достанешь щи у какого нибудь зажиточнаго смотрителя или возможность, добыть стерляжью уху въ какомъ нибудь Чистополѣ или Васильсурскѣ пріятный сюрпризъ! и какими отличными кажутся и щи, и уха! А здѣсь вѣдь не русская глушь. Вѣдь это нѣмцы, вѣдь это лапшевникъ, чуть было не сказалъ я! И что за медленность въ этомъ лапшевникѣ! пріѣдешь, спросишь чаю, а чай подадутъ въ то время, когда труба кондуктора взываетъ къ отъѣзду и это продолжалось до: послѣ скажу. Упряжь тоже и тутъ же начала измѣняться, но исподволь. До этой станціи мы ѣхали четверикомъ, потомъ шестерикомъ съ форейторомъ. Тутъ подъѣхала почтовая телега тройкой, телегу привязали двумя чуть не канатами къ дышлу и мы поскакали съ почтовой тройкой впереди. На слѣдующей станціи запрягли опять шестерикъ, но сѣлъ одинъ ямщикъ.

— Какъ же мы поѣдемъ безъ форейтора?

— Безъ фалетора! отвѣчалъ ямщикъ.

— Да какъ же такъ?

— Да ужъ здѣсь такое заведеніе!

— Ну, коль заведеніе, такъ и говорить нечего!

— А вотъ подъ Нарвой, такъ и въ восемь лошадей этакъ же поѣдете!

Дѣйствительно, подъ Нарвой запрягли четверикъ въ дышло, четверикъ рядомъ впереди, переднихъ лошади уздами, и только двухъ крайнихъ взвозжали и возница съ длиннымъ бичомъ отлично управлялъ, восьмеркой. Да за что же я къ циркѣ деньги платилъ? А колокольчикъ прикрутили, съ боку уносной къ шлеѣ!

Въ Нарвѣ, только что я вышелъ изъ кареты, какъ одинъ изъ спутниковъ предложилъ мнѣ съѣздить на водопадъ.

— А близко?

— Въ полчаса можно съѣздить!

— А какъ не успѣемъ, сказалъ я (мнѣ, признаюсь, было лѣнь). Спутникъ расхохотался. Я забылъ вамъ сказать, что это былъ молоденькій офицерикъ, недавно выпущенный изъ корпуса и ѣхавшій въ отпускъ въ Ригу; онъ, Жевакинскій мичманъ, имѣлъ привычку смѣяться, когда ему покажешь хоть палецъ. Однакоже я вспомнилъ, что я не ѣду, а путешествую, слѣдовательно съ лѣнью, русской спутницей вообще, а моей въ особенности, надо разставаться, дѣлать нечего!

— Поѣдемте, сказалъ я.

— А.какъ опоздаемъ? возразилъ онъ.

— Ну, догонимъ!

Онъ расхохотался; мы взяли пролетку и отправились.

На ближайшей дорогѣ былъ сломанъ мостъ; замѣчательно, что когда куда нибудь торопишься, всегда самая близкая дорога почему нибудь не годится. Мы спустились и поднялись какими-то буераками и черезъ четверть часа были у моста, надъ самымъ водопадомъ. Рѣка падаетъ нѣсколькими уступами по камнямъ. Я остался недоволенъ: это петергофская золотая гора въ большемъ масштабѣ, однако не выше.

— Каково? сказалъ спутникъ.

— Я ожидалъ большаго. Терекъ, послѣ дождя, сто верстъ такъ прыгаетъ. — Спутникъ расхохотался. Мы возвратились во время.

Такимъ образомъ мы ѣхали различными нѣмцами: нѣмцами эстландскими, лифляндскими и курляндскими, а въ Виленской губерніи и жидовъ прихватили. Замѣчательно, что, вмѣстѣ съ жидами, откуда и грязь взялась, не смотря на то, что мѣсяцъ цѣлый дождя не было, и свиньи появились; у нѣмцевъ по крайней мѣрѣ чисто: у нихъ и свиньи опрятнѣе! Но къ крайнему сожалѣнію, былъ шабашъ, во всѣхъ домишкахъ горѣло по нѣскольку свѣчей — и бѣдные Ротшильды не могли выказаться во всемъ блескѣ.

Утромъ, на четвертый день, мы наконецъ пріѣхали въ Таурогенъ. Немногіе мои спутники остались по дорогѣ: уцѣлѣла только нѣмка булочница, ѣхавшая въ Тильзитъ къ роднымъ; и такъ «насъ было двое».

Пока визировали въ таможнѣ наши паспорты, нѣмка ушла къ роднымъ; я пообѣдалъ и ждалъ экипажа. Почтовая карета довозитъ путешественниковъ до первой прусской станціи. Я спѣшилъ поспѣть въ Тильзитъ къ отходу кенигсбергской почты и съ нетерпѣніемъ пилъ кофе.

— Скоро ли, наконецъ?

— Готово! говорятъ.

Выхожу: стоитъ телега въ пару лошадей, заваленная разнымъ скарбомъ. Я сѣлъ, но нѣмка пришла въ негодованіе. Впрочемъ, и было отчего: чтобы сдѣлать первый шагъ въ телегу, надо было обладать болѣе нежели длинными ногами!

— Однакоже, знаете, это очень не хорошо, что насъ везутъ въ телегѣ, восклицала раскраснѣвшаяся нѣмка (на ней была бѣличья мантилья — а жаръ, хоть яйца пеки).

— Однакоже, поѣдемте: не перепрягать же лошадей. Мы двинулись.

— Однакоже, знаете, это очень дурно, что вы ничего не сказали кондуктору.

— Однако, что это у васъ за бутылки? онѣ мнѣ отдавили ноги?

— Это, знаете, майская вода для лица, здѣшняя очень дурна для кожи и я ее везу изъ Петербурга. Однакожъ, знаете, это очень не хорошо съ вашей и кондуктора стороны, что мы ѣдемъ въ телегѣ и я вся запылюсь (а въ каретѣ у ней было открытое мѣсто). И такимъ образомъ она меня пилила всю дорогу: къ счастію, дорога всего восемь верстъ.

Наконецъ вотъ и рогатка. Еще разъ взяли у насъ паспорта, прописывали прописывали — и подняли шлагбаумъ: мы съ булочницей торжественно въѣхали въ прусскія владѣнія.

При въѣздѣ въ Лаугсаренъ, почтенный старичокъ, въ прусской формѣ, взялъ у насъ паспорта и указалъ на станцію. Дилижансъ въ Тильзитъ отходилъ поздно, а до отхода кенигсбергскаго изъ Тильзита, оставалось нѣсколько часовъ. При помощи булочницы, я велѣлъ приготовить себѣ экстру. Пока закладывали лошадей, я разсматривалъ висящіе по стѣнамъ, полныя, расплывшіяся и напудренныя прусскія личности; вошелъ тотъ же добродѣтельный старецъ, возвратилъ паспорта и сдѣлалъ намъ нѣчто въ родѣ исповѣди.

— Не имѣете ли табаку или сигаръ? тихо спрашивалъ онъ.

Я показалъ ему сигарочницу.

— О! нѣтъ, кромѣ этого?

— Не имѣемъ, отвѣчали мы.

— Стеариновыхъ свѣчь?

— Не имѣемъ.

— Мануфактурныхъ произведеній (о льстецъ!?)

— Не имѣемъ!

— Такъ можете ѣхать, сказалъ старецъ.

Мы съ удовольствіемъ поднесли ему малую лепту, съ которой и въ земскій судъ не явиться — и онъ остался доволенъ.

Между тѣмъ подали маленькую жалкую каретку, поднесли мнѣ какой-то рецептъ съ разными тринкъ и иными гельдами, взяли (за 30 верстъ) пять руб. сер. и мы поѣхали. Черезъ два съ половиной часа мы переѣхали историческую рѣку и были въ Тильзитѣ. Меня подвезли къ почтамту и я распростился съ землячкой.

Вамъ извѣстно, а можетъ и неизвѣстно, что благодаря нѣкоему, давно покойному старичку фанъ-Колю, я въ дѣтствѣ говорилъ по-нѣмецки. Но поступивъ въ институтъ, гдѣ этого непріятнаго для меня языка не требовалось — я употребилъ все стараніе, чтобы забыть его, и увы! достигъ блестящихъ результатовъ. Съ этими-то средствами я вторгнулся въ Пруссію вообще и въ Тильзитскій почтамтъ въ особенности. Какъ ни бѣдны были эти средства, однако я успѣшно объяснилъ свои требованія, получилъ билетъ и черезъ часъ мы отправились.

Прусскія почтовыя кареты хуже нашихъ, но легче, уютнѣе. Напихаютъ шесть человѣкъ вмѣстѣ, всѣ закурятъ сигары и, если не задохнешься отъ духоты и дыма, то можно доѣхать, — и я дѣйствительно доѣхалъ къ утру до Кенигсберга.

Я велѣлъ вести себя прямо на желѣзную дорогу. Кучеръ сдалъ мои вещи какому-то носильщику, тотъ показалъ мнѣ нумеръ на своей фуражкѣ, предложилъ мнѣ поручить ему пріобрѣтеніе билета: я далъ ему злата — и отправился въ гостинницу (въ этомъ же зданіи).

Былъ часъ восьмой утра. До отхода поѣзда оставалось часа два слишкомъ; я употребилъ сколько можно болѣе времени за приведеніе себя въ порядокъ, позавтракалъ и сталъ ждать.

Нѣтъ ничего непріятнѣе вообще, какъ ждать чего бы то нибыло, но ждать одному, въ сторонѣ совершенно чужой, гдѣ едва умѣешь объяснить свои насущныя требованія, быть отрѣшеннымъ отъ всего близкаго и не имѣть другаго занятія, кромѣ раздумыванія — положеніе и непріятное, и новое; Богъ вѣсть, чего не надумаешь въ это время. «А что, если Боже избави, сломаешь себѣ ногу или приключится что-нибудь скверное… что тогда?» И потомъ, какъ подумаешь, что вотъ я одинъ, что нѣтъ рѣшительно ни одного плеча ближняго, на которое мы всѣ танъ привыкли опираться — то становится и жутко, и отчасти пріятно: рождается сознаніе и оцѣнка собственныхъ силъ, какая-то самоувѣренность и чувство совершенно особеннаго рода, пониманіе себя не какъ гражданина, той или другой стороны, а какъ гражданина всей семьи людской, какъ человѣка".

Но заниматься анализомъ въ Кенигсбергской или какой-бы то ни было кофейнѣ, столько же неудобно, сколько и скучно. Попробовалъ было я заговорить съ прислуживающей мамзелью, но разговоръ совершенно не вытанцовывался. Къ счастью, попался мнѣ какой-то польскій Еврей, и я съ горя началъ объясняться съ нимъ (въ первый разъ въ жизни) по-польски. Къ крайнему моему удивленію, сначала все шло очень хорошо; но потомъ я отпустилъ такую фразу, что жидъ только покрутилъ головой, свѣсивъ ее на бокъ, думалъ — думалъ, я пожавъ плечами, съ прискорбіемъ отвѣчалъ:

— А то барзо злѣ, якъ не мозно разумѣть!

— Барзо злѣ, отвѣчалъ я.

И этимъ разговоръ нашъ кончился.

Кстати! Иностранцы до того привыкли слышать Русскихъ говорящими за всѣхъ европейскихъ языкахъ, что, когда на пути въ Кенигсбергъ я пересѣлъ въ другую карету, то кондукторъ сбился съ ногъ, искавши пропавшаго англичанина, ему говорили, что Русскій въ другой каретѣ, но онъ не вѣрилъ, что я Русскій потому что я не говорилъ по нѣмецки и продолжалъ усердно искать англичанина; оказалось все-таки, что англичанинъ былъ я. Въ другой разъ, когда говорилъ съ сосѣдомъ по-французски, другой нѣмецъ съ ироніей замѣтилъ ему: «Я увѣренъ, что этотъ господинъ говоритъ и по-англійски: русскіе на всѣхъ языкахъ говорятъ.»

Это мнѣніе весьма лестно, но къ сожалѣнію, я не оправдалъ его. Безспорно, весьма пріятно, а еще болѣе полезно, знать нѣсколько языковъ, во увы! справедливо и то, что большая часть нашихъ маленькихъ Мецофанти занимаются чужими языками въ ущербъ собственному.

Мы ѣхали съ поспѣшнымъ поѣздомъ и ѣхали скоро, зато опять голодно. На станціяхъ нѣтъ ничего кромѣ бутербродовъ. Въ одномъ мѣстѣ, по дорогѣ, еще не готовы два моста, пассажиры высаживаются и ѣдутъ въ почтовыхъ каретахъ около четырехъ миль часа три. При этомъ дается полчаса на обѣдъ; достаточно, чтобы кой-какъ пообѣдать, но на столѣ стояли, какъ у насъ, для завтрака котлетки и какая-то дрянная рыба, чуть ли не щука; за то пивомъ хоть прудъ пруди.

Безпрерывная дорога истомила меня. Я проспалъ Штетинъ и ждалъ съ нетерпѣніемъ Берлина. Наконецъ, часу въ пятомъ утра, на шестой день выѣзда, мы пріѣхали.

Несмотря на раннее утро, Берлинъ уже поднялся, а въ гостинницахъ всѣ были на ногахъ. Какой-то служитель взялъ у меня билетъ, добылъ чемоданъ и положилъ его на козлы коляски. Я назвалъ первый попавшійся мнѣ на глаза въ моей книжкѣ Hôtel-Impérial и отправился. Въ бранденбургскихъ воротахъ меня остановили и спросили: нѣтъ ли со мной говядины! Я готовъ былъ поклясться, что у меня нѣтъ ее и въ желудкѣ. Знаменитая unter den Linden, съ своимъ широкимъ бульваромъ и тѣнистыми липами (впрочемъ, я не знаю, дѣйствительно ли это липы), тянулась передо мною. Коляска остановилась у воротъ, закрытыхъ съ обѣихъ сторонъ стеклянными дверями, уставленныхъ внутри цвѣтами и образующихъ такимъ-образомъ прохладную комнату и я, наконецъ, былъ на первой моей походной дневкѣ.

Но о Берлинѣ, до слѣдующаго письма. Настоящее было прервано разными осмотрами, поѣздками и переѣздками. Я теперь — далеко уже отъ Берлина, пью воды, купаюсь въ разныхъ дрязгахъ и тороплюсь закончить это посланіе.

Франценсбадъ. ¹²/₂₄ іюія 18.. г.

ПИСЬМО ВТОРОЕ.

Берлинъ.

Желалъ бы я знать, кто тотъ первый пустозвонъ, который пустилъ въ ходъ мысль отдыхать отъ трудовъ въ путешествіи? Да! путешествіе, друзья мои, трудъ, да еще трудъ не малый! Путешествія спѣшнаго и вмѣстѣ съ тѣмъ добросовѣстнаго, внимательнаго, особенно путешествія, о которомъ надо писать пріятелямъ, я не пожелаю своему лѣнивому врагу. Вы устали съ дороги, не спали ночь и пріѣхали на три дня въ столицу. Вмѣсто того, чтобы отдохнуть, вы развертываете своего руководителя, справляетесь куда ѣхать и что осмотрѣть, нащитываете двадцать предметовъ и, несмотря на погоду — будь это тропическій жаръ или ливень — отправляетесь осматривать. Нельзя не отправиться! Во-первыхъ, есть предметы, которые можно только видѣть въ понедѣльникъ отъ 11-ти до 2-хъ, другіе только во вторникъ отъ 3-хъ до 5-ти час., и нельзя отложить до завтра того, что лѣнь сдѣлать сегодня! да наконецъ, просто совѣстно не видѣть того или другаго, когда неизвѣстно, будешь ли имѣть, случай еще разъ это видѣть; а на все и про все — три дня времени — больше никакъ нельзя, не разстраивая плана поѣздки! И вотъ вы ѣздите съ утра до вечера, смотрите на картину, изображающую разрѣзанный красный арбузъ, и пѣтуха, повѣшеннаго за голову, и на статую какого-нибудь тощаго Франциска въ коротенькой шинелькѣ, храбро стоящаго подъ дождемъ, съ открытой головою; смотрите дрянной мостъ, удивлявшій всѣхъ двѣсти лѣтъ назадъ, и поле сраженія, на которомъ засѣяна капуста, — смотрите иногда только затѣмъ, чтобы сказать: «Этаго не стоитъ видѣть.» А какъ не видѣть! Ну, если пропустишь замѣчательную вещь? Одинъ англичанинъ, протаскавшись нѣсколько лѣтъ по Европѣ, вздумалъ, наконецъ, отдохнуть на родинѣ. Его встрѣчаютъ друзья и пріятели; посыпались разспросы. — Ну, а замѣтили ли вы, спрашиваетъ одинъ, передъ храмомъ Петра точку, съ которой всѣ колонны маскируютъ одна другую? — Нѣтъ, не замѣтилъ! — Какъ же это? Это очень замѣчательно! Очень жаль, что вы этого не видали! Это чрезвычайно интересно! посыпалось со всѣхъ сторонъ. Англичанинъ понурилъ голову, подумалъ, подумалъ и отправился опять въ Римъ, нашелъ извѣстную точку, постоялъ на ней и дѣйствительно убѣдился, что колонны маскируютъ одна другую.

Это результатъ многихъ вещей, видѣть которыя вмѣняется въ обязанность путешественнику. Постоишь, посмотришь и только убѣдишься, что дѣйствительно такой-то предметъ стоитъ на своемъ мѣстѣ. Дѣло въ томъ, что путешествіе есть наука и наука не легкая, изучать которую всякому приводится, большею частью, за счетъ собственныхъ боковъ и кармана.

Берлинъ былъ для меня, какъ и для большей части русскихъ путешественниковъ первымъ городомъ, въ которомъ чувствуешь себя совершенно туристомъ и нетвердыми стопами начинаешь ту безконечную прогулу по музеямъ, галлереямъ, памятникамъ и пр., и пр., которая растянулась по длинѣ всей Европы. Тутъ, особенно для Русскаго, начинается совершенно новая жизнь, жизнь безъ собственной подушки и хозяйскихъ хлопотъ, условія рѣшительно непонятныя въ глубинѣ Россіи.

Было еще очень рано, когда я основалъ свою квартиру въ хорошенькой комнатѣ моей гостинницы, т. е. рано по нашему: здѣсь встаютъ и ложатся ранѣе, и въ 7-мъ часу утра весь домъ уже былъ на ногахъ. Я спросилъ чаю и напередъ приготовилъ себя въ принятію кой-чего въ родѣ микстуры; съ особеннымъ удовольствіемъ встрѣтилъ весьма порядочный напитокъ, закурилъ сигару и, раздумывая о предстоящихъ моей любознательности эстетическихъ наслажденіяхъ, смотрѣлъ съ любовью на кровать. Взошелъ лакей, чтобы убрать подносъ, посмотрѣлъ на меня вкрадчиво и спросилъ;

— Не прикажете ли прислать къ вамъ дѣвушку?

— Мой любезный, я очень усталъ! отвѣчалъ я. Лакей скрылся.

Черезъ нѣсколько минутъ кто-то робко постучался въ дверь и вслѣдъ за моимъ разрѣшеніемъ влетѣла мамзель, сдѣлала на походѣ мнѣ книксенъ, бросилась къ постели и въ минуту начала производить съ ней разныя извѣстныя ей метаморфозы. Я только смотрѣлъ и любовался, какъ все живо вертѣлось, переставлялось и являлось въ ея рукахъ.

— Готово! сказала она. Присѣла на походѣ и скрылась.

По ея уходѣ, я началъ разсматривать ея произведеніе и знакомиться съ моимъ хозяйствомъ. Эта рогулька на подставкѣ должна, кажется, служить для снятія сапогъ; попробовалъ рогульку, сначала не ладилъ съ ней, но теперь, послѣ мѣсячной опытности, отдѣлавшись двумя синяками на ногахъ, нахожу ее довольно сносной. Мраморный столъ для умыванья прекрасенъ, но способъ самоумыванія представляетъ непріятную дилемму или умывать лицо въ чистой водѣ не мытыми руками, или чистыми руками мыть его въ грязной водѣ. Раздумывая объ отстраненіи этого неудобства и сожалѣя, что нашъ крестьянскій или татарскій умывальникъ не извѣстны нѣмецкой домовитости, я легъ, и о, ужасъ! въ несноснѣйшій жаръ, который начинаетъ пробираться въ комнату, мнѣ предстоитъ одѣться чѣмъ-то въ родѣ пуховика! Я принялся его анализировать, вытащилъ изъ его внутренности толстое одѣяло и выбросивъ его, подъ чистымъ мѣшкомъ успокоился въ первый разъ подъ, сѣнью чужаго неба.

Разъ, сидя у одного пріятеля, проживающаго въ своей родовой Шугаевкѣ, а хотѣлъ закурить сигару. — Гдѣ у тебя спички? спросилъ, я. — У меня нѣтъ спичекъ! отвѣчалъ онъ. — Какъ же это ты обходишься безъ видъ? Положимъ, что со временъ бандероля ихъ надо покупать подъ полой, но все-таки… — Да я не вижу въ нихъ никакой надобности! — Ну, а если, напримѣръ, надо огня?.. — Ну, такъ чтожъ! Ванька! крикнулъ онъ, подай огня! Вошелъ Ванька и подалъ огни. — «Вотъ видишь, сказалъ пріятель, не нужно ни тянуться за спичками, ни вонять сѣрой, ни сердиться, когда онѣ не зажигаются. Я рѣшительно не вижу надобности въ спичкалъ»!

Конечно, съ точки зрѣнія моего пріятели, всегда будешь чувствовать отсутствіе собственнаго Петрушки при одинокомъ путешествіи, потому что хотя и можно, если совѣсть не зазритъ, позвонить для того, чтобы велѣть подать себѣ спички съ другаго стола, но отъ дивана до звонка часто дальше, нежели до спичекъ, и потому «разсчетъ будетъ потерянъ», какъ говаривалъ другой мой пріятель. Но это отсутствіе не такъ чувствительно, какъ кажется сначала, а напротивъ, довольно выгодно, потому что здѣсь роли нашего барина съ домашнимъ слугою должны перемѣниться: барину надо будетъ доставать билетъ для слуги въ вагонѣ, барину надо позаботиться, чтобы слуга не прозѣвалъ гдѣ-нибудь на станціи, чтобы онъ былъ сытъ и помѣщенъ такъ, что, собственно говоря, пришлось бы болѣе служить барину, чѣмъ слугѣ, котораго нельзя и послать даже за чѣмъ-нибудь. Здѣсь, вмѣсто этихъ неудобствъ, вы въ дорогѣ заботитесь только о собственной персонѣ, а пріѣзжая на мѣсто, находите огромную дворню, дворню вѣжливую, предупредительную, смотрящую вамъ въ глаза, чтобы получить за это за водку. Въ самомъ дѣлѣ, у рѣдкаго изъ насъ въ деревнѣ есть въ распоряженіи такая огромная дворня, какъ здѣсь. Оберъ-кельнеръ, заботящійся вообще о вашемъ спокойствіи, кельнеръ для услугъ, лонъ-лакей для посылокъ, гаусъ-мейстеръ для чистки сапогъ, платья и переноски тяжестей, швейцаръ для справокъ и пріема, и наконецъ горничная для постели! Я только считаю тѣхъ, которыхъ вы видите, которые служатъ вамъ лично и, занимая въ счетѣ мѣсто подъ рубрикою Services, въ чаяніи движенія кошелька, провожаютъ васъ въ экипажъ, когда ударъ въ колоколъ возвѣщаетъ о вашемъ отъѣздѣ. Прибавьте еще невидимую фалангу поваровъ, прачекъ и кухарокъ и согласитесь, что вамъ служитъ огромная дворня!

Любознательность хороша, но свое здоровье важнѣе. Первымъ дѣломъ моимъ было узнать адресъ доктора, къ которому я былъ адресованъ. Я думалъ, судя по Петербургу, что это мнѣ представитъ затрудненія. За неимѣніемъ другаго, я сообщилъ свои опасенія швейцару. Николай раскрылъ книгу, посмотрѣлъ въ нее и сказалъ: — докторъ Ромбергъ живетъ за арсеналомъ № 1-й, не угодно ли капитану отправиться къ нему послѣ обѣда: онъ принимаетъ отъ 4 до 6 часовъ. — Не правдали, какъ это удобно! извольте-ка у насъ отъискать доктора и узнать, когда онъ принимаетъ!

Свѣрившись съ планомъ и увидавъ, что знаменитый музей стоять не далеко, я спросилъ о дорогѣ и вышелъ за столь извѣстную Unter den Landen, за которой стоитъ мой отель. Впрочемъ, куда бы вы ни поѣхали, а все очутитесь «Подъ Липами»: это нашъ Невскій проспектъ и полагаю не уже его, только посрединѣ широкій бульваръ съ четырьмя рядами деревьевъ, дѣйствительно ли все липовыя — не ручаюсь. Улица, въ самомъ дѣлѣ, очень красивая, но бѣднѣе Невскаго: въ ней нѣтъ такахъ богатыхъ, какъ у насъ, магазиновъ.

Я уволю васъ отъ описанія стараго и новаго музеума: старый замѣчателенъ аллегорическими фресками, въ которыхъ, какъ значится въ указателѣ, «четыре эпохи цивилизаціи изображены въ видѣ четырехъ временъ года и четырехъ частей дня». Но если бы подъ смертной казнью мнѣ велѣли догадаться объ этомъ, то ручаюсь, что я бы прямо попросилъ лишить меня живота. Гораздо интереснѣе новый музей. Его роскошная постройка напоминаетъ внутреннею отдѣлкою эрмитажъ. Я долго оставался въ египетскомъ отдѣленіи; жизнь или, лучше сказать, смерть давно умершаго народа, его таинственная, обставленная загадками и роскошью смерть — была вся передо мною. Эти фараоны и рамзаи, которые какими-то смутными миѳами остались въ памяти, стоять съ своими пріятно согнутыми носами, изваянные изъ порфира тысячи лѣтъ назадъ, стоятъ посреди сфинксовъ, боговъ и жрецовъ, посреди гробницъ, мумій человѣческихъ и звѣриныхъ, посреди всѣхъ украшеній и принадлежностей своей жизни, взятыхъ изъ земли и могилъ. Вотъ великолѣпная каменная гробница: она пустая, но рядомъ лежитъ вынутая изъ нея деревянная разкрашенная кукла, на подобіе муміи: она растрескалась и изъ нея торчитъ, обернутая въ тряпки, почернѣшная нога дѣйствительной муміи. Вотъ еще женская мумія; можетъ быть, это была какая нибудь знаменитая и навѣрно богатая красавица; вотъ серьги, кольца и ожерелья, которыя носила она, вотъ кошка, съ которой можетъ быть играла, вотъ слезница, въ которую падали слезы хоронившихъ ее поклонниковъ… и все это теперь почернѣло и окостенѣло! — И вотъ можетъ и поклонникъ твой — «кто ты такой», чуть не спросилъ я другую большую мумію, «воинъ или жрецъ, а можетъ и король»? Я пощелкалъ мумію по носу — деревяшка-деревяшкой, и интересно, и гадко, и возмутительно! Нѣтъ! хорошо что мы, простые смертные, умираемъ разъ и хорошо умираемъ, и не выставятъ васъ въ какомъ нибудь будущемъ европейскомъ музеѣ въ Египтѣ, показывать почтенной публикѣ ежедневно, кромѣ праздниковъ, отъ 12-ти до 2-хъ часовъ утра.

Я едва успѣлъ во время къ общему столу. Обѣдаютъ здѣсь рано: въ часъ, въ два. Блюдъ перемѣнъ семь, каждая въ два, въ четыре кушанья, всего по немногу, разная зелень на блюдечкахъ, съ разнымъ мясомъ на другихъ и разное мясо или рыба съ разною зеленью, и все довольно плохо! Вотъ раки, вмѣсто рыбы. Помните, какъ ѣдали мы ихъ? Подадутъ блюдо, гора-горой! и сейчасъ на каждой тарелкѣ образуется своя горка и пошла работа; проработаютъ съ полчаса, иной вытретъ пальцы солью, иной обольетъ ихъ квасомъ, а тутъ хозяинъ скажетъ: «не прикажете ли еще, вѣдь это не кушанье, а такъ — развлеченье» и «куда снова подвертываетъ развлеченье: нельзя отъ раковъ отказываться. „Развѣ парочку еще“, скромно прибавитъ гость и зацѣпитъ пятокъ, а пятокъ клещами еще за собой уронитъ — и опять работа. Вотъ это раки! А тутъ подали на десять человѣкъ щетомъ одиннадцать раковъ: я и небралъ, изъ-за чего пачкаться! „То ли дѣло у насъ на Ново-троицкомъ“! говоритъ мнѣ одинъ москвичъ. „Правда, за одну порцію заплатишь почти столко, сколько здѣсь за весь обѣдъ, да за то ужъ и порція! Одолѣйте вы порціи три, такъ ужъ и распускай жилетъ, самъ едва встанешь, а на животѣ хоть зорю бей, что твой турецкій барабанъ“!

— Скверненькаго, по немножку, отвѣчалъ я.

Нѣтъ ни какой возможности осматривать многое одному: васъ нестерпимо одолѣетъ скука и апатія; какъ-то тяжело и туго воспринимаются впечатлѣнія, которыми не съ кѣмъ подѣлиться. Въ этомъ положеніи я пробылъ въ Берлинѣ дня два. Спутникъ, съ которымъ мы вмѣстѣ предполагали исколесить Европу; былъ усланъ въ Крейцналъ, другіе, которыхъ я поджидалъ въ Берлинѣ, еще не пріѣхали. Я скитался одиноко по заведеніямъ Тиргартена: пилъ пиво, курилъ сигары — и скучалъ. Тиргартенъ огромный и прекрасный паркъ, въ которомъ пропасть разныхъ увеселительныхъ заведеній, въ родѣ нашихъ Излеровъ и Воргезе. Въ одно послѣ обѣда я отправился въ зоологическій садъ (тоже въ Тиргартенѣ). Тамъ, среди животныхъ, собранныхъ со всѣхъ стрѣнъ свѣта, я встрѣтилъ и земляковъ — сибирскихъ медвѣдей. Они стоятъ отдѣльно, но гораздо счастливѣе чемъ другіе медвѣди, помѣщенные въ такъ называемомъ медвѣжьемъ рвѣ. Мальчикъ, съ корзиной хлѣба, за нѣсколько грошей начинаетъ бросать имъ кусочки: всѣ они поднимаются на лапы и съ удивительнымъ искусствомъ ловятъ подачку, ни одинъ кусокъ не упалъ на полъ. Мнѣ грустно было смотрѣть на огромнаго, одинокаго африканскаго льда, лежащаго въ углу своей большой клѣтки. Онъ не принадлежалъ къ разряду животныхъ, испорченныхъ цивилизаціей, животныхъ интересановъ, которые, завидѣвъ кусочекъ сахара или хлѣба, подходятъ въ рѣшеткѣ и подставляютъ морду. Подъ вліяніемъ послѣ-обѣденнаго жара, левъ лежалъ въ какой-то безвыходной апатіи. Мнѣ было его глубоко жаль Если здѣшніе лошади защищены закономъ отъ побоевъ, за что же томить этого несчастнаго цари звѣрей въ заточеніи! Впрочемъ, какъ надумаешь о томъ; какъ поступаютъ англичане съ Аудскимъ королемъ — такъ и ко льву будешь равнодушенъ. То ли дѣло обезьяны! Онѣ сидятъ штукъ двадцать въ одной огромной проволчной бесѣдкѣ. Какое веселье, игра, драка и бѣготня. Какая эквилибристика по канатамъ, дереву и стѣнамъ. Я съ полчаса простоялъ передъ ихъ клѣткой и обойдя весь садъ, опять зашелъ къ нимъ. Всѣ здѣшнія рѣдкости отличаются не столько количествомъ и качествомъ, сколько умомъ и смысломъ расположенія. Это впечатлѣніе произвелъ на меня особенно музей, гдѣ наглядно знакомишься съ рожденіемъ и развитіемъ искусствъ, съ жизнью народовъ. Тамъ, напримѣръ, не говоря уже о египетскомъ отдѣленіи, въ этнографическомъ цѣлыми группами одѣяній, оружія, палатокъ, моделей домиковъ, рисуется вамъ вся обстановка жизни различныхъ отдаленныхъ народовъ: для обращика не забыта и татуированная голова какого-то краснокожаго воина. Зоологическій садъ расположенъ такъ, что вы безъ проводника обойдете всѣ предметы, не пропустивъ ни одного и не возвращаясь два раза къ пройденному: только посматривайте на указательные столбы съ номерами на каждомъ перекресткѣ.

Наконецъ, въ одно утро ко мнѣ взошелъ или, лучше сказать, забѣжалъ мой жданный петербургскій пріятель. Мы едва обмѣнялись нѣсколькими фразами. — Ну что? откуда? когда? куда? Мы сейчасъ ѣдемъ въ Потсдамъ, были вы тамъ? — Нѣтъ еще! — Хотите вмѣстѣ? — Сдѣлайте милость!

Я взялъ шляпу и мы отправились.

Въ одинъ день я съ моими спутниками осмотрѣлъ болѣе, нежели въ три предъидущихъ. По желѣзной дорогѣ мы черезъ полчаса были въ Потсдамѣ; взяли коляску, т. е. по здѣшнему дрожки-проводника, который обязался къ 8-ми часамъ вечера показать намъ все занимательное; позавтракали такой кашей изъ буліоновъ, фруктовъ, пироговъ и питій, что сами разхохотались счету и отправились. Цѣлое утро ходили мы по дворцамъ и садамъ Потсдама и Санъ-Суси, смотрѣли комнаты, столы и чернильныя пятнышки, сдѣланныя Фридрихомъ Великимъ, и съ уваженіемъ къ просвѣщенному покровительству нынѣшняго короля, остановились въ простыхъ комнатахъ, занимаемыхъ Гумбольдтомъ, когда онъ пріѣзжалъ сюда отдыхать и трудиться надъ Космосомъ. Отъ пестраго ряда золотыхъ, серебряныхъ, мраморныхъ и раковинныхъ залъ (впрочемъ не поразительныхъ) остается въ памяти какая-то неясная смѣсь, совершенно притупляется всякое чувство вниманія къ роскоши, и равнодушно, и лѣниво смотришь вокругъ и слушаешь женщинъ, въ родѣ экономокъ съ связкою ключей, которыя служатъ вмѣсто нашихъ камеръ-лакеевъ и чичерони и передаютъ васъ съ рукъ на руки. Одна изъ нихъ оказалась настоящимъ сердитымъ церберомъ: не позволяла намъ идти впередъ, когда намъ не хотѣлось слушать ее монотонную болтовню, не позволяла садиться, когда мы уставали. Чувство нашего неудовольствія еще увеличивали безобразное валеные башмаки, которые вамъ велѣли надѣть, чтобы не портить совсѣмъ не драгоцѣннаго мозаичнаго пола. Въ нижнемъ этажѣ мы еще довольно удачно выдѣлывали па въ родѣ катанья на конькахъ въ извѣстной оперѣ, но когда пришлось всходить на лѣстницу, туфли рѣшительно грозили паденіемъ, и я кончилъ тѣмъ, что потерялъ свои, къ великой злобѣ сердитой бабы. И вотъ результатъ осмотра: войлочные туфли поражаютъ болѣе всего.

Знаменитый фонтанъ тоже далеко не удовлетворилъ васъ: онъ далеко не производитъ впечатлѣній нашего петергофскаго Самсона, не говоря уже объ великолѣпной обстановкѣ послѣдняго! Вопервыхъ онъ бьетъ не сплошной массой, а трубой, пустой внутри и разлетающейся брызгами на верху, а не великолѣпнымъ поворотомъ, который составляетъ, по моему прелесть фонтана; во-вторыхъ онъ поднимается паровой машиной: паромъ можно и не такъ поднять воду! Мы дали нѣсколько грошей и онъ въ нашу честь поднялся выше! Въ этомъ случаѣ — Самсонъ современнѣе: онъ для всѣхъ равенъ.

Заѣзжали мы и въ русскую колонію Александровку; архитектура избъ такая же русская, какъ солдатскіе домики на желѣзной дорой: это двухъэтажныя маленькія дачи въ русскомъ вкусѣ. При въѣздѣ русская надпись съ числомъ дворовъ, на воротахъ фамиліи: Иванова, Павлова и проч., но едва ли одинъ изъ Ивановыхъ понимаетъ хоть слово по русски. Есть небольшая деревянная церковь (S’adresser au pope, какъ сказано въ въ guid'ѣ). Хорошо если бы всѣ наши деревни походили на эту. Недалеко оттуда, пруссаки съ гордостью показываютъ историческую мельницу^[3], которой мѣстное положеніе прекрасно: но одна вещь плѣнила насъ; это мраморная статуя королевы Луизы, Рауха, въ такъ называемомъ Мавзолѣе: кажется, она не умерла, а уснула; сквозь ткань покрова поразительно просвѣчиваютъ и выдаются окружности ея тѣла, особенно ступней. Бѣлизна мрамора и полуосвѣщеніе заставляетъ забывать, что видишь статую, а не умершую красавицу, и какой-то благоговѣйный трепетъ пробѣгаетъ по жиламъ. Вотъ муміи, которыя мы должны оставлять по себѣ будущимъ поколѣніямъ: для этого нужны геніальные Раухи!

Мы какъ разъ во время воротились на станцію и вечеромъ еще успѣли быть въ музеѣ, но совсѣмъ другаго рода Museum, kolosseum и пр. — это легкіе балики, которымъ добродушные нѣмцы даютъ такія великолѣпныя имена. Отъискивая эти заведенія, мы заѣхали въ Odeum, о которомъ я говорилъ въ прошедшемъ письмѣ. Тамъ былъ концертъ и огромное освѣщеніе. При свѣтѣ сотенъ газовыхъ рожковъ и подъ звуки музыки, берлинцы по обыкновенію пили пиво и ѣли. Вдругъ поднялся шумъ, хлопанье, толпа хлынула къ аллеѣ, кто взобрался на стулъ, кто на столъ. По срединѣ аллеи двигалась процессія. Ее открывали нѣсколько полицейскихъ солдатъ. За ними шли по-парно въ какихъ-то древнихъ костюмахъ, въ родѣ оперныхъ воиновъ, нѣсколько человѣкъ съ фонарями на палкахъ: за ними огромные носилки, на которыхъ лежалъ какой-то паша и у ногъ его наштукатуренная одалиска. Паша и одалиска были освѣщены бенгальскимъ огнемъ. Съ зади штукъ двадцать масокъ въ видѣ гиганта и огромныхъ головъ, надѣтыхъ, на мальчишекъ: этотъ сюрпризъ доставилъ большое удовольствіе публикѣ.

Но пора, пора далѣе! Докторъ послалъ меня въ Франценсбадъ. Прямая дорога идетъ на Лейпцигъ, но пріятели мои ѣхали въ Дрезденъ на нѣсколько дней и подзывали съ собою, а какъ я не имѣю установленнаго плана поѣздки и возвращенія, то боясь, что Дрезденъ послѣ будетъ далеко отъ пути, я охотно согласился. Я поднялся въ 5 часовъ утра. Гаусмейстеръ уложилъ мои вещи въ чемоданъ, вынесъ его въ дрожки, и когда я вышелъ, и хозяинъ и вся прислуга были уже на ногахъ и проводили меня. Въ половинѣ 7-го мы съѣхались на станціи желѣзной дороги, а въ 12 уже стояли передъ сикстинской мадонной!

Дрезденъ и Саксонія.

Путь отъ Берлина до Дрездена, при всѣхъ натяжкахъ guid’а не представляетъ ничего замѣчательнаго; если незамѣчательны поля, воздѣланныя какъ огороды, и луга, чистые и гладкіе, какъ наши газоны; если не замѣчательны спокойный нужный трудъ и общее довольство: нѣтъ ни одной живописной разваливающейся избушки, но много прочныхъ, незатѣйливыхъ, но чистыхъ домовъ; у станціи Пристельвицъ не далеко отъ Дрездена дорога проходятъ туннелемъ. Странное смущеніе овладѣваетъ вами, когда вы вдругъ изъ яркаго солнечнаго свѣта погружаетесь въ совершенный мракъ и среди этой тьмы мчитесь съ огромной быстротою. Конечно, это длится одну, двѣ минуты, но минуты эти кажутся необыкновенно длинны, точно вдругъ ослѣпнешь и какъ что-то тяжелое отляжетъ отъ сердца, когда начнешь отличать стѣны и тотчасъ же затѣмъ опять выѣдешь на полный свѣтъ.

Таможенъ на дорогѣ нѣтъ и только замѣтивъ желтый, канареечный свѣтъ мундировъ на саксонскихъ кондукторахъ, смѣнившій синій — прусскій, догадываешься, что находишься въ другомъ государствѣ.

Мы пріѣхали въ Дрезденъ въ 1-мъ часу, сѣли въ коляску (опять дрожки), положили вещи въ другую и назвали какую-то гостинницу. Черезъ нѣсколько минутъ кучеръ на ѣздѣ наклонился, протянулъ руку какому-то господину, всунулъ ему монету, тотъ всунулъ ему бумажку — и мы въѣхали на знаменитый дрезденскій мостъ, за проѣздъ черезъ который берется небольшая плата. Мостъ былъ удивителенъ въ то время, какъ его построили: теперь, когда строительное искусство сдѣлало такіе гигантскіе шаги, онъ просто дрянной старый мостъ, да еще и черезъ дрянную рѣку. Дрезденъ — совсѣмъ въ другомъ родѣ, но понравился мнѣ не менѣе Берлина. Берлинъ въ полномъ смыслѣ прекрасный, чистый, новый, европейскій городъ, съ прямыми и широкими улицами и садами. Дрезденъ выше, уже, потѣснѣе и погрязнѣе, но имѣетъ своеобразную красоту. Берлинъ, это свѣтскій, изящно одѣтый молодой человѣкъ. Дрезденъ весьма порядочный, почтенный господинъ, не оставляющій однако своего высокаго галстуха и брыжжей на манишкѣ. Архитектура его лучшихъ зданій не готическая, но та, что мы называемъ растрелліевской. Что составляетъ его прелесть, это то, что въ немъ чувствуешь себя еще свободнѣе, чѣмъ въ Берлинѣ; кажется, что вы совсѣмъ не въ столицѣ, а въ своемъ уѣздномъ городѣ, въ которомъ вдобавокъ городничій вашъ пріятель.

Дома узкіе, высокіе, въ пять-шесть этажей, черепичныя вогнутыя крыши еще выше, и въ нихъ въ два, въ три ряда еще окна, въ родѣ слуховыхъ, и тамъ живутъ! Здѣсь въ первый разъ попадаются въ нижнихъ этажахъ то выпуклые, то какіе-то рябые, точно плачущіе или покрытые дождемъ стекла: сквозь нихъ проходитъ свѣтъ, но ничего не увидитъ любопытный глазъ. Едва мы заняли комнаты и узнали, что знаменитая галлерея еще около часу остается отворенною, мы не смотря на проливной дождь, бросились въ нее. Наша гостинница не вдалекѣ отъ зданія Цвингера. Одинъ изъ моихъ путниковъ зналъ дорогу и мы чрезъ нѣсколько минуть, порядочно вымоченные, вбѣжали на усаженный апельсиновыми деревьями дворъ Цвингера и потомъ въ галлерею.

Я готовъ по нѣскольку часовъ любоваться хорошей картиной, но когда вашему эстетическому вкусу предлагаются тысячи хорошихъ картинъ, одна возлѣ другой — вкусъ немедленно притупляется или, лучше сказать, становится необыкновенно взыскательнымъ: картинныя галлереи производятъ то же впечатлѣніе, какъ богатство дворцовъ: становишься холоденъ ко всей роскоши обстановки или таланта. Но дрезденская галлерея составляетъ блистательное исключеніе. Не смотря на то, что мы имѣли, на первый разъ, какіе-нибудь полчаса времени и спѣшили увидѣть перлъ ея — сикстинскую мадонну, почти пробѣгая мимо ряда замѣчательнѣйшихъ картинъ, невольно останавливаешься какъ прикованный къ мѣсту и стоишь, не желая оторваться, когда вдругъ бросаются въ глаза созданія въ родѣ св. Цециліи — Дольчи, Мадонны — Гольбейна, св. Магдалины — Баттони или Корреджіо. Наконецъ, и сикстинская Мадонна Рафаэля! Комната, въ которой стоитъ она, посвящена ей одной: да и что же можно помѣстить возлѣ нея! Мы молча сѣли напротивъ на скамейкѣ — и только шопотомъ говорили: чудно! чудно! Что меня поразило въ ней, это типъ лица: такъ онъ новъ, такъ непохожъ на типы всѣхъ лицъ, которыя видѣли мы на другихъ картинахъ: это не красавица, но небесный ляпъ, согрѣтый какою-то внутреннею, духовною красотою. Видно что передъ вами стоитъ св. Дѣва: именно дѣва. Впрочемъ, говорить объ этой картинѣ безполезно. Я только хотѣлъ сказать, — и желалъ бы повѣрить, производитъ ли это созданіе на другихъ русскихъ то же впечатлѣніе, какъ на меня, что типъ лица Мадонны (разумѣется зи исключеніемъ выраженія, ему приданнаго) мнѣ показался чѣмъ-то знакомымъ, роднымъ, нашимъ сѣвернымъ славянскимъ типомъ; Съ моей стороны это никакъ не патріотическое увлеченіе! но мягкій овалъ лица, этотъ тихій взглядъ, этотъ вогнутый носъ, русые волоса — я не знаю ни въ еврейскомъ, ни въ греческомъ, ни въ итальянскомъ или другомъ европейскомъ типѣ.

Было два часа, галлерею закрывали и мы воротились прямо къ какому-то скверному винегрету. Погода была также въ родѣ винегрета, и я утомленный переѣздомъ, раннимъ пробужденіемъ и галлереей, бросился на постель и хотѣлъ вспомнить доброе деревенское послѣ обѣда, когда наѣвшись гречневой каши со щами, ляжешь съ книгой въ рукѣ и проснешься, какъ разъ къ чаю.

— Что это вы хотите дѣлать? воскликнули мои спутники. — Спать, господа, непремѣнно спать. — Спать! какъ что можно? развѣ вы за тѣмъ пріѣхали въ Дрезденъ? — А развѣ я пріѣхалъ за тѣмъ, чтобы морить себя безсонницей? — Да вы никакъ и раздѣлись? — Въ этомъ-то и вся прелесть. — О, ужасъ! нѣтъ, извольте одѣваться и пойдемъ по городу — Господа! говорилъ я сквозь сонъ, не будемъ держаться рутины и бѣгать изъ угла въ уголъ. Что, вамъ мало еще впечатлѣній на оегодня? Проснулись въ Берлинѣ, обѣдали въ Дрезденѣ, видѣли сикстинскую мадонну и выпили какой-то адской микстуры, вмѣсто водки. Отдохнемте! Побесѣдуемте тихо среди рѣдкостей незнакомаго намъ города, съ сигарой во рту, въ нашихъ комнатахъ. Какое намъ дѣло д рѣдкостей, когда мы устали; для меня вся здѣшняя Grüne Gewölbe (собраніе драгоцѣнностей и рѣдкостей) не стоятъ теперь часу добраго сна. Вѣдь мы видѣли мадонну.

Изъ каждой радости, бояся пресыщенья,

Мы лучшій сокъ на вѣки извлекли.

— Но юныхъ силъ мы тѣмъ не сберегли! Погода прояснивается, идемте! отвѣчали мнѣ.

Меня подняли и повели на Brüll’eche Terrasse (Брюллову террасу). Эта терраса выстроена на берегу Эльбы; на ней бульваръ и большой ресторанъ (Бельведеръ). Былъ часъ музыки и собранія лучшей публики. Заплативъ нѣсколько грошей, мы вошли въ круглую; довольно темную залу. На эстрадѣ игралъ оркестръ, передъ эстрадой по всей залѣ столики, одинъ возлѣ другаго. Вокругъ каждаго ни одного свободнаго мѣста: всѣ пьютъ, ѣдятъ, курятъ и слушаютъ музыку. Боже мой, да что же это такое! опять пиво, ѣда и музыка, какъ въ Берлинѣ! Неужели нѣмцы не могутъ ѣсть безъ музыки или слушать музыку безъ ѣды? Дождь, скука и усталость однако взяли свое и мы скоро возвратились.

На другой день, утромъ, мы опять отправились въ галлерею, но какъ было еще рано, то зашли въ музыкальный кабинетъ Кауфмана. Комната уставлена разными невѣдомыми мнѣ инструментами, то въ родѣ стѣнныхъ часовъ, то, какъ вертикальныя лихтенталевскія піанино, въ углу стоялъ восковой автоматъ, съ трубой во рту; изъ другой комнаты виднѣлась съ трубами, барабанами и литаврами огромнѣйшая машина (оркестріонъ). Какой-то инструментъ игралъ у стѣны и какая-то барышня сидѣла за другимъ и ему акомпанировала. Это, впрочемъ, я узналъ потомъ, а сначала я не зналъ, кто играетъ и кто кому акомпанируетъ. Нѣсколько человѣкъ слушало, и мы стали слушать: ничего! немного странно, а не дурно. Когда барышня перестала играть, самъ Кауфманъ началъ намъ показывать инструменты. — Это, говорилъ онъ, гармоніумъ, а это гармониконъ. Это авладіонъ, а этотъ струйный кордаліонъ. Этотъ съ трубами боллоніонъ, а это симфоніонъ. Это автоматъ, играющій на трубѣ, а это оркестріонъ (цѣною въ 20 тыс.), играющій на всѣдъ инструментахъ. И онъ заставлялъ по очереди играть всѣ оны его устройства и изобрѣтенія и показалъ намъ коротенькій листочикъ его покупщиковъ. Между ними есть фамиліи двѣ русскія, но всѣхъ очень немного. Кауфманъ былъ ужасно вѣжливъ и внимателенъ, а какъ съ насъ за входъ не взяли ничего, то мы, въ свою очередь, были тоже внимательны и любезны. Наконецъ мы разсыпались въ благодарности и хотѣли уже уйти, когда любезный хозяинъ замѣтилъ, — что съ насъ слѣдуетъ, по гульдену. Впрочемъ, чѣмъ же ему и жить съ своими гармониконами!

Утро опять ушло на галлерею и мы не замѣтили его, а замѣтилъ я, и то сію минуту, перебирая указатель, что мы забыли о существованіи и уѣхали, не видавъ подвальнаго этажа съ пастелями, но изъ Богеміи уже далеко возвращаться.

Послѣ обѣда, мы по обыкновенію, пошли гулять. Я остановился въ одной лавкѣ купить фотографіи Магдалинъ Баттона и Корреджіо, которыя мнѣ особенно понравились. Пріятели мои поджидали, потомъ стали звать меня и не дозовясь, убѣжали за какимъ-то интереснымъ предметомъ. Я остался одинъ. До квартиры было не далеко, во что дѣлать въ гостинницѣ? и я пустился одинъ въ лабиринтъ незнакомыхъ улицъ. Бродить такимъ образомъ есть особенное удовольствіе; не знаешь, что увидишь, куда выйдешь: тутъ нѣтъ ничего афазнаго и заученаго. Вотъ стоятъ какія-то фуры за площадкѣ: онѣ служатъ для перевозки мебели; вотъ волы везутъ возъ въ гору, но они везутъ не шеей въ ярмѣ, какъ у насъ, а лбомъ, на который надѣта какая-то бляха въ видѣ хомута, вотъ собака въ дышлѣ везетъ два боченка съ водою, мальчишка помогаетъ ей. На улицахъ ѣзды немного, но за то кучеръ не закричитъ зѣвакѣ, каждый смотри за собою^[4]. Вотъ крестьянка въ какомъ-то шишакѣ съ завиткомъ, въ родѣ запятой на головѣ, но это завитокъ національный! Вы его видите и въ украшеніи домовъ, и на каскѣ жандарма, и на высокой остроконечной верхушкѣ хомута. Если крестьянинъ работаетъ въ полѣ въ узкихъ штанахъ, то вы чувствуете, что онъ, какъ говоритъ мой пріятель Иванъ Аксаковъ, имѣетъ историческое право на эти узкіе штаны. Вообще, Пруссія и Саксонія произвели на меня самое пріятное впечатлѣніе. Всякій дѣлаетъ свое дѣло и никто другъ другу не мѣшаетъ; всякій господинъ въ своемъ кругу. Уваженіе къ правамъ другаго и сознаніе собственныхъ правъ. Простолюдинъ не забудется съ вами, вѣжливо приподниметъ фуражку и скажетъ: гутъ-моргенъ, иногда безцеремонно потреплетъ васъ по плечу, но не позволитъ и съ собой забыться. „Я далъ нѣсколько лишнихъ грошей на водку коммисіонеру, принесшему мой чемоданъ“, говорилъ мнѣ пріятель, „онъ бросился къ рукѣ, я полагалъ что онъ хочетъ ее поцѣловать, мнѣ стало совѣстно и я отдернулъ ее; но онъ поймалъ ее и крѣпко пожалъ!“ Однакожъ пока я думалъ, вѣроятно совсѣмъ не о томъ, о чемъ пишу теперь, я набрелъ къ знакомому мнѣ Цвингеру (огромному зданію, въ которомъ помѣщаются разные музеи и собранія картинъ и рѣдкостей), оттуда уже зазнаемо прошелъ въ кофейную пить пиво и смотрѣть, какъ барка билась противъ теченія Эльбы, чтобы пройти подъ мостъ; на террасѣ встрѣтился съ своими спутниками, взяли коляску и отправились въ загородный дворцовый садъ. Садъ большой, прекрасный, тѣнистый. Не далеко отъ дворца нѣсколько простенькихъ кофейныхъ; рядомъ крестьянскіе пашни. Мы зашли въ лѣтній театръ. Ложи и сцена имѣютъ потолокъ, но, партеръ открытый. Большое полотно, въ случаѣ нужды, закрываетъ его отъ дождя и солнца. Оркестръ маленькій, но порядочный; если не актрисы, то декораціи свѣжи. Публика опять пьетъ, ѣстъ, куритъ и слушаетъ, въ хорошій лѣтній вечеръ этотъ незатѣйливый театръ очень милъ.

Мы непремѣнно хотѣли видѣть саксонскую Швейцарію и предполагали ѣхать въ это утро, но пасмурная погода, къ вечеру разъяснившаяся, обманула насъ. На слѣдующій день, одинъ изъ моихъ спутниковъ долженъ былъ разстаться съ нами, другой предполагалъ возвратиться скоро опять въ Дрезденъ, и тогда посвятить нѣсколько дней поѣздкѣ, — я рѣшился ѣхать одинъ.

Это было воскресенье. Мы пошли утромъ въ католическую придворную церковь Katholische Hofkirche послушать ее замѣчательный органъ — послѣднее произведеніе знаменитаго Зильбермана (о которомъ я въ первый разъ тутъ узналъ), и не менѣе замѣчательное пѣніе. Дѣйствительно, то и другое прекрасно, но все это: звонъ колокольчиковъ и родъ пѣнія, и колѣнопреклоненные мальчики и швейцарцы съ булавою производятъ довольно странное впечатленіе!

А швейцарская Саксонія забыта? спросите вы. — Ни чуть не бывало: я ее осмотрю послѣ обѣда! она, какъ бы вамъ сказать, не то, что съ ладонь, но немного поболѣе; на подробный пѣшеходный осмотръ ее надо три дня, а по нуждѣ и нѣсколькихъ часовъ довольно. Дѣйствительно, я пообѣдалъ пораньше, справился съ указателемъ, спросилъ наставленія у хозяина гостинницы и къ двумъ часамъ пріѣхалъ на станцію дрезденско-прагской желѣзной дороги. Я ввелъ мѣсто до Петиса, насъ посадили въ вагонъ со столомъ и соломенными стульями, какъ въ комнатѣ (въ такомъ вагонѣ только и можно ѣздить на прогулку) и мы двинулись. Дорога идетъ вверхъ по лѣвому берегу Эльбы; подъ самымъ городомъ она пересѣкаетъ часть дрезденскаго поля сраженія и чѣмъ подвигается далѣе, тѣмъ становится живописнѣе. Ближе и ближе прижимается она къ водѣ; а между тѣмъ берегъ поднимается надъ ней все выше и выше, и живописный городокъ Парна, свѣсившись съ берега высокими зданіями, смотритъ на дорогу и рѣку. Вскорѣ мы вышли въ маленькой деревушкѣ Петиса и толпой направились къ Эльбѣ. Нѣсколько лодченокъ подъѣхало и взяло насъ: мы переправились. Явились проводники съ бляхами на рукавахъ, нѣкоторые взяли верховыхъ лошадей, осѣдланныхъ для обоего пола дамскими сѣдлами, я присталъ къ двумъ пруссакамъ съ дамой, и мы пустились вслѣдъ за другими по тропинкѣ. Дорожка утоптанная, какъ въ саду, слегка поднималась въ гору по окраинѣ оврага. Горы все выше и выше поднимались надъ нами и сходились тѣснѣе и тѣснѣе. Я ушелъ впередъ, вдругъ пруссаки кричатъ мнѣ. Что такое? — Поворотимте по этой тропѣ на лѣво, тутъ есть интересное мѣсто. На большомъ камнѣ была надпись: прямо въ Бастэй, въ лѣво Ottowalder Gründ. А! тутъ на дорогѣ адъ и чортова кухня! Какъ не заглянуть въ нихъ? и мы повернули. Отвѣсныя скалы все тѣснѣе и тѣснѣе сходились надъ нами. Сосны и ели высились на ихъ верхушкахъ, иныя свѣсились вмѣстѣ съ какимъ нибудь одинокимъ, угрюмо нависшимъ камнемъ и сурово глядѣли за насъ, маленькихъ, опирающихся на палки, человѣковъ. Наконецъ проходъ такъ стѣснился, что только узкая лента голубаго неба свѣтилась на верху; наконецъ и его не видно: огромный камень легъ надъ нами темнымъ сводомъ; если это адъ, то онъ безподобенъ — для проходящихъ! Мы взглянули еще въ раздвигающуюся за нимъ ложбину и воротились назадъ. На дорогѣ намъ попалась незамѣченная нами щель между камнями; нагнувшись, прошли мы по ней нѣсколько шаговъ и очутились на прежней тропинкѣ. Это чортова кухня. Не знаю, когда и что готовили черти въ этомъ проходѣ, усѣянномъ торчащими камнями, но освѣщенные огнемъ à la Рембрантъ, укрывавшіеся въ нихъ разбойники могли бы быть чуднымъ сюжетомъ для картины.

Опять мы подошли къ указательному камню и на этотъ разъ, уже не сворачивая съ тропы, пошли къ нашей цѣли — Бастэю. Впрочемъ и своротить было бы трудно, потому что прежнія отвѣсныя скалы неуклонно слѣдили за вами. Воздухъ свѣжъ и благоуханенъ, скалы и лѣсъ — лѣсъ и голыя сѣрыя скалы, перемѣшиваясь острыми своеобразными, безпрерывно измѣняющимися группами въ темномъ полусвѣтѣ ущелья, съ яркимъ зноемъ и солнцемъ по верхней окраинѣ составляли видъ безподобный. Я вспомнилъ Кавказъ и Дарьяльское ущелье; оно съ своими гладкими отвѣсными скалами, лишенными всякой растительности поражаетъ еще сильнѣе, но тоскливо, безотрадно и тяжело давитъ сердце. А здѣсь идешь какъ въ паркѣ и только говоришь, прелестно! прелестно!

Тропинка поднималась все круче и круче; мы устали порядкомъ, когда вышли на плоскую поверхность нагорнаго берега, но видъ на окрестности былъ закрытъ лѣсомъ. Тяжело ступая, мы все подвигались впередъ по легкому нагорью, наконецъ лѣсъ сталъ прерываться и за нимъ проглядывала какая-то пропасть. Наконецъ, вотъ домики кофейной, я пробѣжалъ мимо ее, перешелъ крошечный мостикъ и сталъ на голомъ, огражденномъ рѣшоткой камнѣ, отдѣлившемся отъ скалы, высунувшемся и дерзко свѣсившемся надъ долиной, которая саженъ на сто ниже разстилалась у ногъ его. Это знаменитый Bastei — бастіонъ.

Видъ восхитительный! Быстрая Эльба съ деревушками, барками и изрѣдка пароходомъ — лежитъ извиваясь у ногъ. Широко раскинулась долина ея. По ней, точно вырѣзанные изъ оплошнаго камня и страшною силою выдвинутые вверхъ, торчали одинокіе обрывистые острова скалъ огромной высоты, одѣтые сверху зеленой опушкой лѣса. На одномъ изъ этихъ гигантскихъ, иззубренныхъ каменныхъ оазисовъ, вверху бѣлѣясь, лѣпятся какія-то строенія. Я посмотрѣлъ вверхъ съ помощью телескопа и узналъ отъ хозяина его, что это крѣпостца Кенигштейнъ. Верхній конецъ дороги въ нее проходитъ сквозь домъ коменданта и такъ крутъ, что экипажи по немъ втаскиваются на веревкахъ. Замѣчателенъ тамъ колодезь въ 900 ф. глубины, изъ котораго два человѣка въ десять минутъ едва могутъ поднять бадьи. Есть тамъ снарядъ для спуска въ него путешественниковъ: англичане, говорятъ, спускаются.

Я долго не могъ сдвинуться съ мѣста, любуясь на скалистые Königstein, Lilienstein, Bärenstein, одиноко стоявшіе по окраинамъ долины, любовался на Эльбу и теряющуюся въ скалахъ и туманѣ долину, то ярко освѣщенную солнцемъ, то покрытую тѣнями скалъ. Посмотришь внизъ съ отвѣсной высоты и голова начинаетъ кружиться. Что ни повернешься, то новый видъ, новая прелесть. Однакожъ, времени мало. Я зашелъ въ гостинницу, закусилъ сыромъ и рейнвейномъ и сталъ спускаться въ Раненъ, небольшую деревушку на Эльбѣ, почти у подножія Бастэя.

Спускъ очень крутъ. Только что сбѣжишь нѣсколько саженъ и новая прелесть. Гранитный мостъ перекинутъ чрезъ разщепившуюся скалу и упирается въ узкую ложбинку, между камней; въ моста направо, сквозь скалы, видъ на Эльбу, налѣво въ глубокій отвѣсный оврагъ. По камнямъ, которые съ четырехъ угловъ стоятъ надъ мостомъ, написано пропасть именъ. Экъ какъ велика страсть у человѣка, чѣмъ нибудь — хоть даже углемъ, оставитъ слѣдъ по себѣ! Судя по мѣсту нѣкоторыхъ надписей, видно, что для нихъ должны были лѣпиться по камнямъ, рисковали сломать себѣ шею, большіе дураки съ маленькимъ самолюбіемъ, за тѣмъ только, чтобы назвать себя по имени.

Еще пониже я увидѣлъ свѣсившуюся надъ Эльбой, такъ называемую террасу. Въ счастливые времена среднихъ вѣковъ, говорятъ преданіе, храбрые и благородные рыцари взбирались на эту террасу, кидали съ нее камнями въ плывущіе внизу лодки, и потопивъ пловцовъ, неустранимо обирали ихъ. Доброе рыцарское время!

Тропа, мѣстами изсѣченная въ ступени, спускалась тамъ круто, что я съ трудомъ удерживаясь, почти бѣжалъ по ней и на поворотѣ чуть не наткнулся на кого-то. Это были двое носильщиковъ, которые несли на гору какую-то толстую барыню. О какъ тяжело они заработывали свой хлѣбъ!

Вскорѣ послѣ того, какъ я сошелъ внизъ и сѣлъ на стулъ маленькой кофейной раздался звонокъ и пароходъ подошелъ сверху къ пристани. Мы взошли на него и поплыли по теченію къ Дрездену. Мѣстами останавливались, чтобы брать путешественниковъ, мѣстами потому, что задѣвали за мѣлъ. Переправляясь ежегодно черезъ Оку, Волгу и Каму, я нашелъ, что Эльба узенькая и мелководная рѣченка, а между тѣмъ по ней ходятъ пароходы, а по нашей Бѣлой (Оренбургской), которая втрое шире и вѣрно вдвое глубже, боятся пускать ихъ. Правда, у насъ не набралась бы столько пассажировъ какъ здѣсь, потому что подъ конецъ стало тѣсно. Въ сумерки проѣхали мы городъ Пильницъ, какой-то королевскій дворецъ въ родѣ китайскаго ряда на Нижегородской ярмаркѣ, и было же такъ темно, когда подъѣхали къ Дрездену, что на берегу въ треножникѣ зажгли смоляную бересту, чтобы при ея свѣтѣ выпустить насъ на берегъ и отобрать билеты. Если вамъ приведется быть въ Дрезденѣ, поѣвжайте въ Саксонскую Швейцарію на всѣ четыре дня, вы не будете жалѣть этого времени и скажите и ей и мнѣ спасибо.

Лейпцигъ и дорога.

На другой день я простился съ моимъ оставшимся спутникомъ и въ 10 часовъ уѣхалъ въ Лейпцигъ. Опять пройдя онъ тотъ же туннель дорога отдѣлилась отъ дрезденской и я закрылъ глаза. А скоро ли будетъ мостъ черезъ Эльбу? спросилъ я черезъ нѣсколько времени моего сосѣда. — Мы его проѣхали, отвѣчалъ онъ. — А огромный віадукъ на 26 быкахъ, черезъ Дельницкую долину? — И его вы проспали! отвѣчалъ онъ смѣясь. Мы уже подъ Лейпцигомъ. — А, такъ я увижу, по крайней мѣрѣ, поле сраженія!.. И дѣйствительно, я увидѣлъ часть этого поля, или лучше сказать часть этого жнива: удобренное кровью 120 т. труповъ, оно давало прекрасный хлѣбъ, которымъ было засѣяно: хлѣбъ этотъ начинали уже убирать. Вскорѣ мы пріѣхали въ Лейпцигъ.

Я хотѣлъ отнести свои вещи прямо на станцію франкфуртской дороги, думая что она рядомъ. Но это была другая станція, а та, какъ говорятъ, далеко. Я сѣлъ въ первую попавшуюся коляску и велѣлъ вести себя въ первую означенную у Рейхарда гостинницу, но возница мой отвѣчалъ что-то отрицательно и везъ своей дорогой. Я съ нимъ не спорилъ, полагая, что привезетъ же онъ меня куда нибудь, и дѣйствительно, онъ привезъ въ какую-то гостинницу Пальмоваго-Дерева, отъ которой былъ высланъ на станцію. Чтожъ, тѣмъ лучше, отдохнемъ подъ пальмами.

Пальмъ однако же не оказалось, а оказался довольно плохой обѣдъ, къ которому я какъ разъ поспѣлъ. Поѣздъ въ Плауэнъ отходилъ въ 5 часовъ (2 часовой я пропустилъ, желая взглянуть на Лейпцигъ), у меня оставалось три часа времени: я развернулъ планъ города, сообразилъ дорогу и отправился. Лейпцигъ въ теперешнюю пору не представляетъ ничего замѣчательнаго, его три ярмарки съ знаменитой книжной торговлей бываютъ около Пасхи, Михайлова дня и Новаго года. Я пошелъ по бульвару, или лучше сказать, маленькому саду, окружающему весь городъ дошелъ до Августовой площади, нашелъ ее вовсе не замѣчательной и повернулъ въ улицу. Зайти въ погребокъ Auerbach, гдѣ происходила или лучше сказать не происходила извѣстная сцена, описанная въ Фаустѣ, было не съ кѣмъ, я зашелъ къ книгопродавцу, чтобы купить Рейфа, которымъ забылъ запастись въ Петербургѣ. Магазинъ огромный, книгопродавецъ долго рылся въ немъ и въ кладовой, и объявилъ, что Рейфа готовится новое изданіе, а старое вышло, и въ замѣнъ предложилъ какой-то словарь съ разговорами на четырехъ языкахъ. Я прочелъ нѣсколько русскихъ фразъ, и разхохотался. Надобно имѣть мѣдный лобъ, чтобы выдавать ихъ за русскія. Запасаясь довольно плохими сигарами, чтобы избѣжать еще худшихъ въ Австріи, я опять вышелъ на бульваръ, прямо къ какому-то памятнику. Тощій старикашка, съ книжечкой въ рукѣ, скромно сидитъ за своемъ камнѣ; смотрю подпись — Ганнеманъ. „А! тебя-то я и желалъ видѣть! Я привезъ къ тебѣ поклонъ отъ нашего почтмейстера. Ты его не знаешь, но онъ знаеть тебя и тебѣ кланяется. Твои крошечные пріемы дѣлаютъ въ его рукахъ чудеса! Не говорю о боляхъ физическихъ, это ни почемъ, но нужно ли отправить письмо, когда почта упаковывается, или получить посылку въ праздничный день, стоитъ только принять нѣсколько крупинокъ, даже менѣе того, — поговорить лишь о гомеопатіи съ почтмейстеромъ, и письмо принято, посылка выдана! Привѣтъ тебѣ, великій человѣкъ, отъ нашего почтмейстера и его паціентовъ“. Я скинулъ шляпу и поклонился, но докторъ не былъ такъ вѣжливъ какъ командоръ съ Донъ-Жуаномъ: онъ мнѣ не отдалъ поклона.

Въ пять часовъ мы въѣхали по саксонско-баварской дорогѣ. Этотъ путь былъ не безъ приключеній. На подстанціи, не доѣзжая Альтенбурга, поѣздъ остановился. Что такое? — Сломался поршень у локомотива. Мы вышли на дорогу и ждали около часа, пока изъ Альтенбурга, по требованію телеграфа (атмосферическаго), не выслали намъ новой машины. Тутъ нѣтъ еще ничего удивительнаго, машина можетъ сломаться легко, и слава Богу, что дѣло обошлось безъ несчастія. Но вотъ что удивительно, остановились мы въ чистомъ полѣ, у маленькой будки, въ которой живетъ сигналистъ телеграфа. Чтожъ вы полагаете? Въ ту же минуту является какоя-то женщина, спускается подъ мостикъ (трубу), на которомъ стоитъ поѣздъ, отворяетъ тамъ дверь въ погребъ и начинаетъ продавать пиво всѣмъ желающимъ, а ихъ было вѣрно нѣсколько сотъ! Гдѣ хотите въ Германіи остановитесь и скажите громко, или нѣтъ, подумайте только, что хотите пива — и пиво явится. Я въ жизнь свою, конечно, не выпилъ его столько, сколько въ эти двѣ недѣли. Чтожъ дѣлать, съ волками жить и пр.

Въ Альтенбургъ мы разумѣется опоздали. Наступила ночь и съ нею та страшная гроза (20 іюля), о которой говорили всѣ газеты. Въ вагонахъ, узкихъ и раздѣленныхъ на отдѣлы, зажгли лампы; насъ было только двое съ какимъ-то господиномъ; я дремалъ, а по временамъ, открывая глаза, различалъ при свѣтѣ молніи бѣлѣющіеся по долинѣ городки и фермы, которые на мгновеніе появлялись сквозь тьму и мимо которыхъ мы летѣли. Вдругъ, на одной маленькой станціи растворяются дверцы и къ намъ изъ-подъ дождя и вѣтра входятъ мужчина и женщина. Мужчина, такъ себѣ, пожилой нѣмецъ, но женщина — прелесть! Я рѣдко видалъ такую, не скажу красавицу, но такое прелестное лицо. Въ полумракѣ вагона, изрѣдка ярко освѣщаемая яркими вспышками молніи, она, молчаливая и задумчивая, казалась какимъ-то видѣніемъ. Я долго любовался ею изъ своего угла и не спускалъ съ нее глазъ до тѣхъ поръ, пока она не закрылась. — „Вы тоже въ Плауэнъ“? спросилъ меня на ломаномъ французскомъ языкѣ, да еще заикаясь, ея спутникъ, который, какъ оказалось изъ разговора, былъ не мужъ незнакомки. — Въ Плауэнъ, чтобы отправиться въ Франценсбадъ, отвѣчалъ я. — А гдѣ вы остановитесь? — Да не знаю, гдѣ ближе, я думаю на почтѣ. — Остановитесь у Дэйля, сказалъ онъ. Хорошая гостинница и экипажи; онъ васъ отправитъ въ Франценсбадъ, — Да гдѣ теперь я отъищу его? — Отъ него здѣсь экипажъ: мы поѣдемъ вмѣстѣ. При этомъ мы, всѣ мои противорѣчія прекращаются: я благодарю и соглашаюсь.

Пріѣхали въ Плауэнъ — ночь, эти не видно, дождь и грязь. Я едва отъискиваю свой чемоданъ, вижу большой экипажъ, спрашиваю: отъ кого? — Отъ Дэйля — и залѣзаю въ него. Смотрю, какіе-то спутники, дамы, но кажется не мои. Вѣрно они въ другомъ отдѣленіи, но пересаживаться некогда, мы ѣдемъ. Пріѣхали. Выхожу изъ экипажа, отъискиваю хозяина, спрашиваю комнату, говорятъ нѣтъ комнаты! Какъ нѣтъ? Да зачѣмъ же вы посылаете свой экипажъ и приглашаете пассажировъ, когда нѣтъ комнаты? — Послѣднія сейчасъ заняты! — Чтожъ мнѣ дѣлать въ полночь, въ грозу, въ незнакомомъ городѣ? Помѣстите гдѣ хотите! Я спорилъ, сердился, бранился и Наконецъ примирился: хозяинъ рѣшился устроить мнѣ ночлегъ въ столовой.

Пока въ одной комнатѣ завѣшивали простынею стеклянную дверь и ставили мнѣ кровать, я спросилъ ужинать въ другой. Со мной сѣлъ мой лейпцигскій спутникъ, принимавшій участіе въ моемъ помѣщеніи. — А гдѣ же нашъ спутникъ съ дамой? спросилъ я его, видно они ужинаютъ въ своемъ номерѣ? — Нѣтъ, я полагаю у себя дома, они живутъ въ Плауэнѣ! — И вотъ конецъ такъ романически начавшейся встрѣчи! Я былъ такъ огорченъ, что немедленно пошелъ спать. Постель была хорошо устроена, но хозяинъ, полагаю, въ мщеніе за безпокойство, уложилъ меня на пуховикѣ, да мало того, не смотря на духоту, еще далъ пуховикъ вмѣсто одѣяла. Однакожъ, на перекоръ ему, я уснулъ прекрѣпко и проспалъ бы до полудня, если бы съ 6 часовъ когда я еще былъ въпостелѣ не стали являться ко мнѣ безпрерывно посѣтители: то слуга за посудой, то голодный путешественникъ; были и дамы, но прекрасная незнакомка, увы! не являлась.

Въ 9 часовъ затрубилъ почтальонъ, въ бѣлыхъ штанахъ, круглой шляпѣ и желтомъ мундирѣ. Насъ натолкали шестерыхъ въ середину кареты, и мы отправились въ Австрію.

Вечеромъ я былъ въ Франценсбадѣ, гдѣ купаюсь въ его водѣ и грязи четыре недѣли и наконецъ, за дняхъ могу его бросить, чтобы зябнуть въ Альпахъ. Оттуда опишу вамъ и Франценсбадъ и Гастейнъ.

Франценсбадъ, ⁶/₋₁₈ августа 18.. г.

ПИСЬМО ТРЕТЬЕ.

Франценсбадъ.

„Нѣмецъ хитеръ! нѣмецъ обезьяну выдумалъ“, говоритъ нашъ народъ. Правда, выдумать обезьяну дѣло не легкое, однакожъ русскій человѣкъ его перенялъ и выдумалъ въ свою очередь медвѣдя. Но есть нѣмецкая штука, гораздо хитрѣе, это выдумка залезать въ грязь и сидѣть къ ней черезъ день около получаса въ теченіи 4-хъ — 6-ы недѣль. Однакожъ нѣмцы выдумали и это, и что еще удивительнѣе, ежегодно болѣе двухъ тысячъ человѣкъ съѣзжаются часто изъ отдаленнѣйшихъ мѣстъ за тѣмъ, чтобы имъ подражать и посидѣть въ свою очередь въ грязи. Конечно, человѣкъ животолюбивъ и ради поправленія здоровья, готовъ перенесть всякія гадости; нашли, что франценсбадскія грязи полезны, чтожъ, попробуемъ! попачкаемся въ франценсбадской грязи, куда не шло! — но какъ нашли? Кто первый испробовалъ? Вотъ вопросъ, который поставляетъ меня въ тупикъ! Кому первому пришло въ голову, что эти грязи полезны, и кто имѣлъ столько глупости и характера, чтобы на себѣ пробовать ихъ и ежедневно погружаться въ нихъ въ теченіи нѣсколькихъ недѣль, да еще не чувствуя отъ того никакой пользы, потому что польза отъ грязей начинаетъ чувствоваться, говорятъ обыкновенно, черезъ нѣсколько мѣсяцевъ. Извѣстно, что первые медики пользовались уроками и опытностію животныхъ, и если фармацевтика мало дѣлаетъ новыхъ открытій, такъ это потому, что новѣйшіе эскулапы возгордились и презираютъ своихъ, учителей. Изъ животныхъ только однѣ свиньи могли въ этомъ случаѣ подать примѣръ человѣку. Но свиньи любятъ всякую грязь и свинство и вездѣ, какъ кажется, чувствуютъ себя очень хорошо: онѣ пожалуй, и не туда заведутъ, слѣдовательно въ этомъ случаѣ медицина не могла противъ обыкновенія воспользоваться и ихъ открытіемъ. Кто же былъ первый, взявшій на себя роль свиньи? Это великое открытіе, какъ и многія другія, какъ и взятки тургеневскаго стряпчаго — покрыто мракомъ неизвѣстности.

Въ имѣніи моемъ, гдѣ я провожу каждое лѣто, есть желѣзистое болото. Очень можетъ быть, что оно полезнѣе франценсбадскаго, но какъ, къ сожалѣнію, никто еще не испробовалъ этого, то я въ одно прекрасное утро вынужденъ былъ покинуть оренбургскую деревню, для того, чтобы въ одинъ прекрасный вечеръ пріѣхать въ австрійское мѣстечко.

Австрійская таможня самая непріятная изъ всѣхъ извѣстныхъ мнѣ таможенъ. Кропотливая визировка паспортовъ, осмотръ чемодановъ, въ которыхъ, разумѣется, ничего не найдутъ, спросы, распросы. Она поражаетъ васъ пошлиной и секвестромъ въ самыя пріятнѣйшія потребности — вино и табакъ. Отъ этого вы не найдете въ Австріи хорошихъ сигаръ и вина или найдете ихъ ню двойной цѣнѣ. Мнѣ показалось, и кажется весьма основательно, что самый быть простаго класса, обработка полей и ходъ административной машины, все въ ней хуже, чѣмъ у югозападныхъ сосѣдей. Съ этими чувствами я въѣхалъ въ Богемію и чрезъ нѣсколько минутъ подъѣзжалъ уже къ Франценсбаду.

Франценсбадъ стоитъ всего верстахъ въ пяти отъ границы. На покатой, слегка волнующейся равнинѣ, сжался маленькій чистенькій городокъ съ садами и парками. Да нѣтъ, это и не городокъ, это сорокъ или пятьдесятъ гостинницъ, правильно расположенныхъ въ двухъ-трехъ улицахъ. Всѣ дома каменные, всѣ до одного съ гостинницами и названіями, въ которыхъ преобладаетъ золото. Золотой крестъ, золотая лань, золотой змѣй, золотой орелъ, словомъ всякія золотыя животныя. Мы въѣхали мимо парка, повернули въ небольшую улицу, усаженную въ два, ряда густыми прекрасными каштанами и остановились у почты; и почта въ гостинницѣ: въ гостинницѣ zur Poste.

Мнѣ отвели какую-то клѣтушку. — „Нѣтъ ли получше“? спрашиваю я. — „Будутъ двѣ хорошенькія комнаты дня черезъ три: двое русскихъ уѣзжаютъ“, отвѣчаетъ горничная — „А кто эти русскіе“? Она позвала мнѣ такія фамиліи, которыхъ, ручаюсь, на всемъ свѣтѣ не существуетъ. Вообще у нѣмцевъ есть необыкновенный даръ коверкать русскія — даже синя простыя фамиліи. Кажется самимъ Господомъ-Богомъ у нихъ отнята способность произносятъ наши имена! Горничная сама сознавала это. „Позвольте, я лучше принесу вамъ Кур-листъ“. Смотрю — одинъ изъ русскихъ мой пріятель, да еще какой пріятель. Черезъ нѣсколько часовъ я былъ въ его объятіяхъ и квартирѣ.

На другой день подаютъ мнѣ печатный листочекъ, весь въ графахъ, просятъ въ каждой графѣ сдѣлать отмѣтку. „Пишите, пожалуйста“, сказалъ я пріятелю, „что тамъ такое“? „Первое имя и фамилія“ — на это отвѣчать не трудно. „Второе характеръ“. Какъ характеръ? На что имъ знать мой характеръ? Да и кто его знаетъ, когда я и самъ не знаю его! Пишите, что у меня характеръ самый скверный, въ особенности съ австрійцами». — Не то! характеръ, т. е. положеніе. — "Ну, и это возросъ затруднительный. У меня, какъ водится, иного и этихъ характеровъ, по чину одинъ, по должности другой, по происхожденію третій, по занятію четвертый… Пишите — характеромъ отставной капитанъ. Потомъ? «Лѣта». — Это нескромно! Далѣе? Религія, мѣсто рожденія, откуда ѣдешь, куда, зачѣмъ… и конца нѣтъ! Повѣрьте, я не прибавляю и еще не все высчиталъ.

Разъ утромъ я, по совѣту доктора, отправился брать первую грязную ванну. Вдругъ подъ окномъ музыка. «Mein Herr, это вамъ серенада», говоритъ вошедшая Нанни (здѣсь въ каждомъ домѣ непремѣнно есть своя нанни). Мнѣ серенада? Чтожъ это, благодарные граждане, что-ля, такъ довольны честію, которую я доставилъ имъ своимъ посѣщежемъ? Или ужь не женщина ли какая-нибудь. Мой грѣхъ, непризнательная ли читательница?.. «Mein Herr, это музыканты даютъ серенаду каждому пріѣзжему, угодно вамъ будетъ дать имъ что нибудь». — А ну ихъ! мнѣ нужна ваша грязь, а не музыка! — Однакоже выслалъ имъ два гульдена и пошелъ въ ванну.

Ваннъ здѣсь въ двухъ заведеніяхъ болѣе двухъ сотъ, и цѣлое утро онѣ всѣ полны. Есть водяныя и грязныя (Möor-bad): ихъ даютъ поперемѣнно; есть кромѣ того души и газовыя ванны. Möor т. е. грязь, берутъ въ болотѣ, сушатъ, мелютъ, потомъ разводятъ кипяткомъ по желанію — и готово; извольте залѣзать по горло и сидѣть по указанію. Года три назадъ, одинъ больной, князь Гика, задремалъ въ ваннѣ, ткнулся въ грязь носомъ, захлебнулся и найденъ былъ мертвымъ! Доктора говорятъ, что это единственный больной, которому ванны сдѣлали нѣкоторый вредъ.

Въ первый разъ забираться въ грязную гущу непріятно — запачкаешься, но потомъ привыкаешь, начинаешь понимать вкусъ свиней и даже не находишь его очень страннымъ, особенно сообразивъ, что онѣ не чувствуютъ потребности отмываться цѣлые полчаса въ другой ваннѣ.

Славное мѣстечко Франценсбадъ, чистое, тихое, бѣлое, кругомъ въ зелени. Карлсбадъ и Маріенбадъ въ 6 часахъ ѣзды, но я не былъ тамъ. Изрѣдка проѣдетъ коляска въ двѣ или одну лошадь, да раза три въ день желтыя почтовыя кареты выгружаются и нагружаются больными. За то все здѣсь живетъ на счетъ больныхъ. Не говорю о домохозяевахъ и содержателяхъ отелей, не говорю о прислугѣ, которая не только не получаетъ ничего отъ хозяевъ, но еще платитъ имъ половину того, что получаетъ съ пріѣзжихъ; но поборы на госпитали, на бѣдныхъ, на госпитали для бѣдныхъ, наконецъ въ пользу бѣднѣйшей изъ бѣдныхъ — самой Австріи (за право жительства), надоѣдаютъ до крайности. А то бы ничего: особенно если найдешь добрый кружокъ знакомыхъ, какой былъ у меня въ началѣ. Въ шесть часовъ на водопой, до восьми пьешь и гуляешь подъ музыку, потомъ всѣ сами заходятъ въ булочную за хлѣбомъ къ кофею, потомъ кофе «verkehrt» (навыворотъ), т. е. больше молока, чѣмъ кофе; ванна въ часъ, обѣдъ въ курзалѣ, человѣкъ на двѣсти, или дома, газеты въ кабинетѣ для чтенія, пожалуй визиты, прогулки, кофе, и опять прогулки, часовъ въ восемь легкій ужинъ, — и покойной ночи до слѣдующаго утра. Окрестностями не богать Франценсбадъ, ѣздятъ въ саксонскую деревушку Шонбергъ, любоваться видами съ горы и провозить контробанду: дамы — кружева, мужчины — сигары. Я былъ тамъ разъ, на гору не лазилъ, потому что общество, въ которомъ я оставался, было лучше всякихъ нагорныхъ видовъ, но сигаръ купилъ и надо имъ отдать справедливость — прегадкихъ. А еще провезъ ихъ контрабандой и для этого вдѣлъ въ петличку сюртука желтенькую ленточку съ шоколада, къ которой австріецъ почувствовалъ должное благоговѣніе, принявъ ей, вѣроятно, за какое нибудь значительное отличіе.

Гораздо интереснѣе, съ исторической точки зрѣніи, была поѣздка въ Эгеръ. Эгеръ отъ Франценсбада всего верстакъ въ пяти — и даже самыя воды называются Эгеръ франценсбадскими. Городокъ старинный, высокій, закоптѣлый, съ мадоннами и распятіями на всѣхъ улицахъ, мостахъ и перекресткахъ. Насъ подвезли прямо въ ратушѣ. Въ одной изъ ея комнатъ убитъ былъ Валленштейнъ. Является чичероне, показываетъ эту комнату, уставленную шкафами и столами и похожую на комнату какого нибудь земскаго суда. На стѣнѣ виситъ грубая картина, изображающая сцену убійства. Чичероне становится у окошка, растопыриваетъ руки, принимаетъ позу Валленштейна и начинаетъ: «убійцы прокрались въ эти ворота и ворвались въ эту дверь; Валленштейнъ спалъ тутъ и, услыхавъ шумъ, вскочилъ и подбѣжалъ сюда» и проч., и проч., — съ такими подробностями и горячностью, какъ будто онъ самъ убивалъ Валленштейна. За то, когда мы ему дали за труды, онъ попросилъ прибавки, говоря, что очень громко разсказывалъ: дѣйствительно, онъ кричалъ громче покойнаго Валленштейна въ критическую минуту.

Но, долго я не забуду впечатлѣнія, которое произвелъ на меня осмотръ эгерской церкви..

Мы вошли въ старинную высокую съ длинными и узкими окнами церковь, и на насъ пахнуло сыростью; стѣны были выкрашены бѣлой краской, изъ-подъ которой проглядывала старинная живопись. Не знаю, былъ ли органъ испорченъ, или его чинили, но во все время какая-то тоненькая флейта пищала непрестанно длинную дребезжащую, раздражающую ноту. Мы подошли къ боковому алтарю и что же? въ нишѣ, подъ стекломъ, лежитъ обнаженный скелетъ! Его ребра перевиты золотой нитью съ бусами или жемчугомъ, челюсть изломана и связана… у меня мурашки пробѣжали по тѣлу!.. Надъ этимъ скелетомъ, черепъ и кости головы другаго человѣка, на лѣво опять голый скелетъ… еще черепъ съ ямами, вмѣсто глазъ, осклабленными зубами и высокой носовой костью надъ дырою… и это все католическіе святые — католическія мощи! Я хотѣлъ уйти, а между тѣмъ какое-то непріятное и безпокойное любопытство заставляло вглядываться въ темную глубину этихъ костей, обглоданныхъ смертью, и воображеніе напрасно старалось одѣть человѣческимъ образомъ эти мужскіе и женскіе остатки; а пронзительная нота все звучала свою однообразную кричащую пѣсню. Съ стѣсненнымъ сердцемъ вышелъ я на улицу и только на воздухѣ и солнцѣ вздохнулъ свободнѣе.

И такъ, купаясь то въ водѣ, то въ грязи, коротая время то веселыми прогулками въ миломъ и пріятномъ обществѣ, то Эдипово бродя по пустѣющимъ аллеямъ, среди чужихъ лицъ, я провелъ длинный мѣсяцъ. Сначала у меня было много и старыхъ и новыхъ знакомыхъ, но потомъ всѣ разъѣхались, заводить еще знакомства не хотѣлось и я тяжело доживалъ урочное время курса и томительная тоска, какъ ноющій зубъ, точила меня. Скорѣе, скорѣе изъ этой воды, грязи и сшитой изъ лоскутьевъ заплатанной Австріи: все какъ-то глядитъ уныло и трудится тяжело, едва вырываясь изъ бѣдности. Волы возятъ цѣлыя горы, лошади трудятся, какъ волы, люди — какъ лошади, собаки — какъ люди и женщины — какъ собаки. Одни австрійскіе чиновники ходятъ какъ сторожа, черствыми я сухими фигурами, въ своихъ бѣлыхъ мундирахъ, посреди бѣдныхъ трудящихся богемцевъ и подозрительно смотрятъ на всѣхъ… Наконецъ я могу вырваться отсюда!..

— А чтожь, какую пользу принесъ вамъ этотъ мѣсячный искусъ, спросите вы? Да слава Богу, я чувствую себя хуже! Какъ слава Богу? Да такъ! доктора на водахъ разсуждаютъ, какъ сапожники! Скажите сапожнику, что его издѣліе вамъ жметъ ногу, онъ скажетъ, разносится; скажите, что широко, онъ скажетъ, сядетъ. Такъ и здѣшніе доктора: лучше вамъ — они говорятъ «и прекрасно», — хуже: они отвѣчаютъ «отлично — значатъ воды дѣйствуютъ и мѣсяца черезъ три вы почувствуете себя лучше?» А черезъ три мѣсяца, какъ говорится въ восточной сказкѣ, или слонъ умретъ, или шахъ умретъ: вы будете за сотню миль отъ водъ и докторовъ и имъ будетъ объ васъ и горя мало.

Съ водъ на воды.

(Баварія и Зальцбургъ.)

Сторожъ отперъ намъ дверь, зажегъ сальную свѣчку и въ полупотьмахъ мы начали подниматься по каменной лѣстницѣ. Сдѣлавъ оборота четыре, мы очутились въ довольно просторномъ помѣщеніи, неправильно округленномъ бронзовыми стѣнами. По срединѣ шла вверхъ витая лѣстница, свѣтъ едва проходилъ въ одно маленькое стеклышко, на право было углубленіе, я хотѣлъ вглядѣться въ него, сторожъ меня остановилъ: «не ходите, это голова льва» сказалъ онъ. Духота была нестерпимая, жаръ доходилъ до 40 градусовъ. Да! я забылъ сказать вамъ гдѣ мы!

Мы въ Баваріи! Непонятно? Какъ-бы это смазать вамъ по деликатнѣе?.. Мы подъ платьемъ Баваріи, подъ ея кринолинами — если только она носитъ кринолины — чего въ потьмахъ примѣтить нельзя. Мы внутри бронзовой статуи, которая называется Баварія, и стоить за городомъ, въ Мюнхенѣ. Вышина ее 54, а съ пьедесталомъ 60 футъ. «Угодно подняться въ голову?» спросилъ проводникъ. Я было полѣнился, но спутники пошли, не оставаться же въ духотѣ и темнотѣ, подъ юпками! дѣлать нечего, полѣзъ и я! Лѣстница крутая, сквозь горло мы едва пролѣзли, но въ головѣ было просторно. Насъ было трое (въ томъ числѣ одна дама, нѣмка). Два бронзовые диванчика, съ такими же подъ сафьянъ подушками, стояли въ глубинѣ локоновъ; я поставилъ ногу въ носъ и усѣлся, другіе тоже; человѣка три по нуждѣ могли! сѣсть еще также удобно, какъ сидятъ въ здѣшнихъ почтовыхъ каретахъ, съ той разницей, что Баварія, слава Богу, стоитъ покойно. Въ прическѣ вставлено два-три крошечныхъ стеклышка, съ которыхъ открывается видъ на Мюнхенъ и окрестности, мы посмотрѣли и поторопились внизъ изъ духоты подъ пронзительный вѣтеръ. — «Нѣмецкая штука!» сказалъ мой спутникъ. «Да еще и преглупая!» отвѣчалъ я, спѣша укрыться въ храмъ славы. Храмъ славы тоже нѣмецкая штука, немного поумнѣе. Это большая галлерея, или родъ портика съ загнутыми крыльями, открытая къ заду Баварія и къ лицу Мюнхена. До восьмидесяти бюстовъ замѣчательнѣйшихъ баварскихъ мужей стоятъ по стѣнамъ и смотрятъ въ… спину замѣчательнѣйшей баварской статуи. И все это на высокомъ холмѣ, передъ пустымъ полемъ, на которомъ разъ въ годъ бываетъ народный праздникъ! И для этого надо тащиться часъ по закоулкамъ! Колѣна подгибались у меня отъ усталости, сквозной вѣтеръ пронизывалъ насквозь, я проклиналъ отъ души эти нѣмецкія штуки и французскія guid’ы; которые разхваливаютъ ихъ!

У насъ, помнится, существовало мнѣніе, что желѣзныя дороги убиваютъ поэзію русской ѣзды. Желалъ бы я, чтобы защитники пресловутой тройки проѣхали съ поспѣшнымъ поѣздомъ, въ ясное лѣтнее утро отъ Гофа къ Бамбергу! Я не видалъ дороги смѣлѣе построенной! Она взвивается какъ змѣй и спускается видимымъ покатомъ. Съ опасностью засорить себѣ глаза, противъ всѣхъ правилъ осторожности, невольно высовываешь голову изъ вагона и видишь, какъ вся длинная цѣпь экипажей извиваясь стремится подъ гору. Вагоны безпрестанно накрениваются то на тотъ, то на другой бокъ, а между тѣмъ летишь съ быстротою пятидесяти верстъ въ часъ, летишь по горамъ надъ прелестнѣйшими долинами, составляющими такъ называемую Франконскую Швейцарію. Развѣ это не поэзія?..

Я выѣхалъ изъ Гофа по утру въ 9½ часовъ, а въ 12-мъ мы были уже въ Бамбергѣ. Въ Бамбергѣ обѣдаютъ, и ждутъ довольно долго, когда разъѣдутся другіе поѣзды. Но я забылъ сказать вамъ, что туда на одну и ту же станцію пріѣзжаютъ въ одно время три поѣзда: изъ Мюнхена, Лейпцига и Франкфурта и всѣ обѣдаютъ: можете себѣ представить, какая выходитъ суетня. Я съѣлъ тарелку супу, который стоялъ передъ приборомъ, просилъ, просилъ, ждалъ, ждалъ еще чего-нибудь, наконецъ; потерялъ терпѣніе, пошелъ самъ въ буфетъ и взялъ что попало, объ учетѣ тутъ и думать нечего, самъ на-силу добьешься, чтобъ узнать цѣну и отдать деньги, а швейцары въ синихъ мундирахъ съ булавой расхаживаютъ и кричать какой поѣздъ готовъ къ отъѣзду.

Вообще дорога отъ Гофа до Аугсбурга весьма живописна. Монастырь четырнадцати святыхъ, куда приходятъ ежегодно до 50 тысячъ богомольцевъ, Бандъ, бывшее Бенедиктинское аббатство, хорошенькій Гарбургъ, съ своимъ живописнымъ замкомъ, угрюмо стоящимъ надъ нимъ на отвѣсной скалѣ, быстро проходили передъ нами. Передъ Донаувертеномъ, возлѣ самой дороги, промелькнулъ высокій камень съ большимъ крестомъ надъ нимъ: здѣсь была казнена ревнивымъ Людовикомъ Баварскимъ, но одному подозрѣнію, его прелестная жена Марія Брабантская! Цѣлый романъ трогательный, грустный и поэтичный навѣваетъ этотъ камень съ крестомъ.

Поѣздъ пролетѣлъ надъ маленькимъ тунелемъ, описалъ довольно крутую, кривую линію и побѣжалъ по мосту. Пароходы, готовые къ отплытію, стояли на рейдѣ и ждали новыхъ пассажировъ. Рѣка не велика — но это Дунай! И сколько опять воспоминаній! Сколько родной крови и славныхъ схватокъ видѣла эта рѣка! не здѣсь! Здѣсь били только австрійцевъ — и гдѣ ихъ не били! — но далѣе, далѣе, тамъ у родныхъ намъ береговъ. Не такъ переправлялись черезъ черезъ эту рѣку, на своихъ казачьихъ лошадяхъ, вы, мои близкіе и дорогіе родные! Я промчался черезъ нее на спокойномъ диванѣ вагона, но тайно завидовалъ вамъ и еще разъ горячо васъ вспомнилъ.

Я торопился въ Мюнхенъ, торопился, увы! отъ водъ — на воды, отъ леченья къ леченью, и потому не останавливался ни въ Бамбергѣ, ни въ Нюренбергѣ, ни въ Аугсбургѣ. Прошло часовъ пять послѣ легкаго обѣда, а мы почти не останавливались:, я проголодался. — «Подождите, сей-часъ будетъ Нердлингенъ, сказалъ мнѣ одинъ спутникъ, здѣсь извѣстныя сосиски!» — Какъ сосиски? помилуйте, да я на діэтѣ! И такъ я въ Кульмбахѣ, да еще на тощакъ, выпилъ пива, только потому, что оно считается лучшимъ пивомъ въ Баваріи, странѣ лучшаго во всей Германіи пива! Да добро бы еще пиво дѣйствительно было хорошо: наше кроновское не въ примѣръ лучше. Нельзя же однако сосисокъ не попробовать! Замѣчательныя, говорятъ, сосиски: вотъ и у Рейхарда сказано:

Дѣйствительно, нельзя не попробовать, особенно когда страшно голоденъ, а горячія сосиски на хлѣбѣ подносятъ вамъ подъ самый носъ къ вагону. И я попробовалъ — рѣшительно гадость! Или мой русскій вкусъ никакъ не ладитъ съ нѣмецкой кухней, или у нѣмцевъ, что кажется гораздо справедливѣе, безвкуснѣйшая кухня. Знаменитыя сосиски! Развѣ отъ того только, что онѣ напичкана мускатнымъ орѣхомъ? Это мнѣ напомнило нашего деревенскаго Вателя — Василья, крайне способнаго ко всѣмъ ремесламъ, но къ сожалѣнію холоднаго только къ одному, которому учился. Сидишь за чаемъ, является беззубая собаченка Амишка, пребывающая на кухнѣ, и вслѣдъ за нею входитъ, кланяется и безмолвно становится у дверей Василій. Сегодня онъ съ густой окладистой черной бородою, а вчера, кажется, былъ выбритъ, какъ англичанинъ: борода, усы и бакенбарды у него являются и исчезаютъ какимъ-то волшебствомъ.

Проходитъ нѣсколько минуть молчанія: мы пьемъ чай и куримъ, Амишка, согнувъ хвостъ кренделькомъ, ждетъ сухарика.

Наконецъ я, на которомъ лежитъ тяжелая обязанность заказывать обѣдъ, дѣлать нечего, приступаю. — Ну, чтожъ сегодня будетъ, Василій?

— Да сегодня надо будетъ приняться за щи! отвѣчаетъ онъ. — Помилуй! да мы съ тобой и вчера, и третьяго дня все, кажется, за щи принимались. Нельзя ли что нибудь другое? — Василій задумывается. — Борщъ можно! наконецъ отвѣчаетъ онъ. — Да это все тяжело, да и пріѣлось! Тамъ, въ книжечкѣ нашей однофамилицы Авдѣевой, которую я нарочно выписалъ для тебя, есть разные супы, выбери что нибудь! При словѣ книжечка, къ которой Василій чувствуетъ, кажется, родъ ненависти, какъ ко всѣмъ кулинарнымъ усовершенствованіямъ, лицо Василья принимаетъ мрачное выраженіе. — По книжкѣ нельзя! отвѣчаетъ онъ. «Да отчего же нельзя»? — Мускатнаго орѣху нѣтъ! — Ну, такъ что же говорить, говорю я, обезоруженный и разтерянный. — Да видно, надо за щи приниматься, отвѣчаетъ онъ… И это повторяется каждое утро…

— Не завидна твоя кухня, пріятель Василій; но какъ она лучше нѣмецкой!

Что это какъ разшумѣлся сегодня водопадъ! Ему словно досадно, что я перенесся въ нашу тихую Буруновку!

---

Часу въ 5-мъ послѣ обѣда мы подъѣзжали въ почтовой каретѣ къ Зальцбургу. Передъ нами стлалась зеленая долина съ нѣсколькими домиками. Крестьяне и крестьянки въ своихъ безобразныхъ тирольскихъ шляпахъ, которыя, вѣроятно въ слѣдствіе моды, утратили свою прежнюю красивую форму, и приняли видъ обыкновенныхъ мужскихъ шляпъ, во второй разъ косили сѣно и называли его на тычинки, воткнутыя по всему лугу.

Было душно и жарко; мы пятнадцать часовъ тащились какую нибудь сотню верстъ отъ Мюнхена; я терялъ терпѣніе.

— Да гдѣ же, наконецъ, Зальцбургъ? спросилъ я одного изъ спутниковъ. Тутъ долженъ быть Зальцбургъ, а я не вижу ничего, кромѣ долины и этой отвѣсной скалы, возлѣ которой тащимся. Дайте мнѣ Зальцбургъ!

— Черезъ пять минутъ мы будемъ въ Зальцбургѣ, съ подстрекающей улыбкой отвѣчалъ спутникъ.

Я еще разъ осмотрѣлся — голая отвѣсная каменная гряда, которая тянется вдаль и замыкается высокой скалою, на площадкѣ которой, сплошь застроенной замкомъ, подъ самымъ небомъ стоитъ крѣпостца съ развивающимся австрійскимъ флагомъ.

— Не можетъ же быть, чтобы мы въ эту крѣпость поднялись; а въ Зальцбургѣ 16-ть тысячъ жителей, — куда же онъ спрятался?

— А вотъ сейчасъ въ немъ будемъ, повторялъ опять спутникъ, съ своей глупой улыбкой.

Спутникъ этотъ возбудилъ мое негодованіе еще съ той минуты, какъ на полдорогѣ влѣзъ въ вашу просторную дотолѣ карету, и одинъ занялъ двѣ трети ея. Если бы статуя Баваріи обратилась въ живую женщину, то судьба, кажется, на этотъ случай приготовляла его къ ней въ мужья. «Эхъ, пріятель»! думалъ я, «стоять бы тебѣ лучше съ вѣнкомъ на головѣ и поднятой дланью за площади славы, тамъ у васъ за городомъ въ Мюнхенѣ! и лазили бы въ тебя любопытные путешественники, а не тѣснилъ бы ты ихъ и безъ того въ тѣсныхъ каретахъ»! И съ этою мыслію я размѣривалъ глазами, сколько человѣкъ могутъ помѣститься въ моемъ спутникѣ, и нашелъ, что если не въ головѣ, такъ въ туловищѣ шестеро такихъ, какъ я, понагнувшись, могли бы усѣсться. Въ эту минуту почтарь захлопалъ бичемъ, карета повернула на лѣво и мы въѣхали въ ворота или, лучше сказать, тунель, пробитый сквозь скалу. Передъ нами, какъ бы волшебствомъ, явился прелестный Зальцбургъ.

Новымъ воротамъ (Neutur), сквозь которые проѣхали мы, уже 80 лѣтъ. Ихъ соорудилъ архіепископъ Сигизмундъ III-й (въ то время, когда еще Зальцбургъ съ его округомъ составлялъ архіепископство), и въ честь его на воротахъ надпись гласятъ: «Te saxa loquuntur» (камни восхваляютъ тебя). Длинная скалистая гора закрываетъ совершенно Зальцбургъ съ запада и онъ вдругъ, какъ изъ земли выростаетъ передъ вами, когда проѣдешь сквозь эту скалу.

Такъ какъ полчаса назадъ мы имѣли неудобство вновь въѣхать во владѣнія австрійцевъ, то насъ вновь обшарили, опять спросили о характерѣ и сдѣлали десятокъ другихъ нестройностей. Я оставилъ чемоданъ на почтѣ, взялъ наутро билетъ въ Гастейнъ и отправился въ гостинницу.

Меня опять, какъ въ Мюнхенѣ, засадили въ 4-й этажъ, съ тою только разницей, что тамъ 4-й этажъ оказался пятымъ, а здѣсь былъ дѣйствительно 4-мъ, и что здѣсь, вмѣсто конуры, подъ сводами была хорошенькая съ прелестенъ, видомъ комната: прямо передъ окнами почтенный и большой соборъ, ближе его бьетъ фонтанъ, хватая верхній вровень съ моими окнами, справа дворецъ, болѣе похожій впрочемъ на каэармы, и влѣво чудный видъ на окрестныя горы.

Откуда это берется столько путешественниковъ, что ими всѣ гостинницы биткомъ набиты! Впрочемъ я подозрѣваю, не засадили ли меня въ Мюнхенѣ подъ крышу въ наказаніе за то, что я не осматривалъ всѣхъ тамошнихъ библіотекъ, пинакотекъ, глиопопотекъ и прочихъ, болѣе или менѣе неудобно произносимыхъ именъ. И къ чему такія дикія имена давать имъ! Они одни отобьютъ охоту къ осмотру. Впрочемъ, я-было заѣхалъ въ старую пинакотеку, да вскорѣ пробило два часа и я едва успѣлъ взглянуть на надоѣвшихъ мнѣ нѣмцевъ и голландцевъ съ ихъ звѣрями, окороками и пѣтухами. Впрочемъ я и не жалѣлъ объ этомъ: всѣ пинакотеки я оставивъ до возвратнаго пути и осмотрѣлъ только городъ, литейную, на которой отливаютъ огромнаго Вашингтона для Америки, церкви, и остался всѣмъ посредственно доволенъ: я ожидалъ болѣе отъ столицы, покровительствующей монастырямъ, философіи и Лоллѣ Монтесъ.

— А что тамъ осталось отъ Лоллы Монтесъ? спросите вы.

— Небольшой двухъэтажный домикъ съ раскрытыми ставнями, да благодарное воспоминаніе курильщиковъ: до нея было запрещено курить на улицахъ и она первая нарушила запрещеніе; теперь всѣ курятъ и благодаритъ ее: я былъ въ томъ числѣ.

Однакожь я забылъ, что хотѣлъ говорить вамъ о Зальцбургѣ, а говорю о Мюнхенѣ. Отдохнувъ съ полчаса въ гостинницѣ, я, по обыкновенію, взялъ подъ мышку guide и отправился по городу.

Вотъ дворцовый фонтанъ (Hofbrunnen), высѣченный изъ мрамора Антоніемъ Доріо въ 1664 году; говорятъ, это лучшій фонтанъ въ Германіи. Внизу кони высунули головы, надъ бассейномъ изъ ноздрей ихъ бьютъ тоненькія струйки воды. На верху атланты поддерживаютъ шаръ, на шарѣ стоитъ мальчикъ и держитъ трубу, изъ которой бьетъ вода. Фонтанъ дѣйствительно недуренъ. Можетъ, я что-нибудь немного перевралъ въ его описаніи, но онъ отъ этого мало потеряетъ. Вотъ соборъ съ знаменитымъ органомъ: заглянулъ и въ соборъ. Органъ молчалъ, но шла какая-то вечерняя служба: священникъ читалъ молитвы, и едва оканчивалъ, какъ всѣ молящіеся въ полголоса повторяли ее. Ропотъ сотни голосовъ, вдругъ раздающійся вечеромъ въ темнѣющемъ храмѣ, былъ очень эфектенъ.

На право — статуя Мадонны: — есть статуя! На лѣво мраморный водопой: есть и водопой! Тутъ гдѣ-то по другую сторону должна быть статуя Моцарта? Я повернулъ за церковь, вышелъ на площадку: Моцартъ, дѣйствительно, стоялъ на своемъ мѣстѣ, и, какъ водится, Моцартъ шванталлеровскій, потому что, кажется, всѣ статуи въ Германіи лѣплены Шванталлеромъ и всѣ весьма обыкновенны. Я закрылъ книгу и пошелъ куда глаза, глядятъ.

Глаза глядѣли въ ворота, я прошелъ черезъ нихъ, очутился на берегу Зальцаха и залюбовался видомъ! Тотчасъ по ту сторону рѣки шла высокая гряда горъ, покрытыхъ лѣсомъ; предмѣстье, которое стоитъ лѣвѣе, кончалось противъ меня нѣсколькими одинокими прекрасными домами; рѣже и рѣже они отодвигались по горѣ. Вотъ между лѣсокъ то тянется, то пропадаетъ какая-то высокая каменная ограда. Вотъ башенка на загибѣ торы. Далѣе, въ ущельѣ, едва видна церковь — и вдругъ благовѣстъ послышался отъ нея, и едва долеталъ умирающимъ, грустнымъ призывомъ до города: это капуцинскій монастырь, а далѣе францисканскій замокъ.

Какъ видно, что Зальцбургъ былъ столицей архіепископства! Кругомъ монастыри августинцевъ, францисканцевъ, бенедиктинцевъ. Эта горя, что прямо, называется капуцинскою; та, назади, сквозь которую мы проѣхали, — горою Монаховъ (Mönchsberg), а вотъ эта, что идетъ за крѣпостью — горою Монашенокъ (Nonnberg). Я оглянулся, городъ, обнесенный стѣною, съ его церквами и высокими домами, прижался къ горѣ. Гора идетъ за нимъ неприступной стѣною и примыкаетъ къ высокой скалѣ, на которой сжалась сплошнымъ строеніемъ замка, башенъ и переходовъ, крѣпость, стоящая, какъ коршунъ въ небѣ, надъ самымъ городомъ, съ развивающимся надъ ней флагомъ. Прелесть! Я пошелъ по набережной Зальцаха, усаженной деревьями, увидалъ потомъ на поворотѣ дороги надпись Hof-Gastein и воротился, въ надеждѣ за другой день дорогой смотрѣть продолженіе чудной панорамы, которая развертывалась предо мною и отъ которой не хотѣлось оторваться. Я взошелъ въ другіе ворота, повернулъ на право и очутился въ улицѣ, по которой двумъ человѣкамъ тѣсно идти рядомъ. Хотѣлось бы взойти въ крѣпость, которая вотъ тутъ надо мною, но кругомъ по Mönchsberg’у далеко и поздно, а прямо хоть и есть ступени, да не взберешься. Я пошелъ по закоулкамъ и часто то проходилъ подъ жолобъ, то переходилъ канаву, а по бокамъ стукъ и грохотъ въ двухъ-этажныхъ домахъ: это мельницы, которымъ нагорныя воды дали возможность шумѣть въ самомъ городѣ. Я опять вышелъ къ собору. «Тутъ должно быть гдѣ-то въ углу интересное кладбище», припоминая guide, подумалъ я и повернулъ въ уголъ, опять въ узенькій закоулокъ, заглядывая, куда онъ выведетъ меня. — «Вы ищете вѣрно кладбище св. Петра», спросила меня встрѣтившаяся женщина, — «оно вотъ направо». Я поблагодарилъ и пошелъ направо. Простой народъ здѣсь чрезвычайно вѣжливъ съ иностранцами: встрѣтится — поклонится съ своимъ добродушнымъ гутъ-моргеномъ или абендомъ, точно какъ своему гостю: и не мудрено впрочемъ: иностранцы только и кормятъ ихъ.

Черезъ минуту я очутился за кладбищѣ и если бы вокругъ старой часовни не было нѣсколькихъ крестовъ надъ цвѣтниками, я бы подумалъ, что нахожусь на какой нибудь выставкѣ памятниковъ! На лѣво, примыкая къ скалѣ и кругомъ, какъ ограда, шли невысокія аркады, открытыя внутрь, всѣ онѣ были разгорожены какъ комнатки, а въ каждой изъ этихъ комнатъ были памятники, образа, портреты похороненныхъ, и у всѣхъ безъ исключенія полъ былъ уставленъ цвѣтами, кресты увѣшены вѣнками изъ иммортелей. Это именно мѣсто тихаго покоя и сладокъ бы долженъ быть вѣчный сонъ усопшихъ, если бы до нихъ могло доходить сознаніе заботъ, которыми окружены они, еслибы цвѣты не стояли на тяжелыхъ камняхъ, которые лежатъ надъ ихъ ничего не сознающемъ прахомъ!

А за аркадами по скалѣ лѣпятся капеллы. Вонъ тамъ, за высотѣ, точно ласточкино гнѣздо прильнуло какое-то строеньице. Какъ оно забралось туда? Если бы не крошечная тропинка, которой зигзаги иногда выглядываютъ наружу, не зналъ бы, какъ и попадаютъ туда! Это капелла св. Максима, построенная на мѣстѣ его кельи, изъ которой онъ былъ свергнутъ внизъ Геруллами, въ 477-мъ году.

Однако холодно и сыро становятся въ этомъ жилищѣ мертвыхъ. На колокольнѣ пробило четыре четверти, потомъ восемь часовъ, другіе, третьи, четвертые часы Повторили бой и замолкли, только на башнѣ Neubau, увѣшенной колокольчиками, куранты начали звонить свою вѣчную, длинную монотонную арію.

Я поспѣшилъ домой, встрѣтилъ эрцъ-герцога (кажется) Іоанна, высокаго, полнаго мужчину, въ голубомъ генеральскомъ мундирѣ, съ цѣлою толпою слѣдовавшихъ за нимъ въ бѣлыхъ мундирахъ офицеровъ, забрался въ свою комнату и поскорѣе въ постель. Куранты все еще печально перезванивали; изъ двухъ-оконъ тихаго дворца свѣтился огонекъ: это комната матери нынѣшняго императора, которая проводитъ лѣто въ живописномъ Зальцбургѣ. Однакожь до свиданья. Завтра надо вставать со свѣтомъ.

---

Въ 6-мъ часу утра мы засѣли въ желтую клѣтку, которая называется въ Австріи почтовой каретой, и отправились трусцой по дорогѣ къ Гастейну: звѣри въ берлинскомъ зоологическомъ саду помѣщаются съ гораздо большимъ удобствомъ. Мое отдѣленіе назначалось для четырехъ человѣкъ, но, слава Богу, число спутниковъ измѣнялось и я-то не зналъ куда дѣвать свои ноги, то могъ съ наслажденіемъ протянуться изъ угла въ уголъ.

Утренній туманъ, при выѣздѣ нашемъ изъ римской Ювавіи (Juvavia), застилалъ долину и только одна живописная группа крѣпостныхъ строеній Hohensalzburg’а высилась надъ нимъ. Дорога идетъ все горами и какъ обыкновенно въ горныхъ дорогахъ, придерживается долины рѣки: наша все шла вверхъ по Зальцаху. Мы перемѣнили лошадей въ Галлейнѣ и Гохлингѣ (хоть отъ этого не подвигались быстрѣе), и я долженъ былъ отказать своему любопытству въ удовольствіи спускаться въ первомъ въ соленыя копи и подниматься во второмъ къ водопаду Зальцаха. Благодаря франценсбадскимъ водамъ, я сильно ослабѣлъ, да и хотѣлось мнѣ поскорѣе покончить съ леченьемъ; отъ этого я и поѣхалъ въ почтовой клѣткѣ, которая хотя двигается какъ черепаха, но за то какъ черепаха въ баснѣ — идетъ, не останавливаясь, къ своей цѣли.

Есть что-то живительное и свободное въ горномъ воздухѣ: онъ не выноситъ стѣсненій, узкой форменности и того рутиннаго порядка, который такъ широко развертывается въ плоскихъ пространствахъ и по линейкѣ расположенныхъ городахъ, я бы могъ представить много примѣровъ. Но вотъ, чтобы не ходить далеко, взгляните на почтаря, который по обыкновенію идетъ пѣшкомъ возлѣ кареты, когда лошади плетутся шагомъ на малѣйшую горку. Всѣ почтальоны были доселѣ въ строгой формѣ, а теперь? Куда дѣвался его мундиръ съ красными отворотами, его клеенчатая форменная шляпа. Узкіе штаны до колѣнъ и чулки съ башмаками обтягиваютъ его ноги, справа изъ маленькаго кармана выглядываетъ складной ножикъ, вилка и ложка, которыя не разлучаются съ нимъ, на головѣ шляпа съ широкими полями, съ боку ея приколотъ побѣдный трофей — загнутыя перья тетеревинаго хвоста; широкая куртка разстегнута и только на ней мотается на снуркѣ, единственный признакъ форменности, почтальонскій рожокъ, да и въ тотъ никогда не трубятъ здѣсь!

Русскому человѣку надо запастись необыкновеннымъ хладнокровіемъ, чтобы сносить здѣшнюю ѣзду. Упряжь такъ устроена, что лошади не могутъ сдерживать подъ гору, да ихъ и не портятъ этимъ, и потому разъ десять на верстѣ почтарь соскакиваетъ съ козелъ, чтобы тормозить или вертѣть ручку малаго (машиннаго) тормоза: на малѣйшую горку опять шагомъ, и такъ какъ наша дорога все шла въ гору, то мы и ѣхали ее почти всю шагомъ, почтарь идетъ пѣшкомъ, кондукторъ тоже, путешественники, коль не спятъ — тоже. Оно бы и умно, да скучно, какъ и всякая нѣмецкая аккуратность, переходящая границу терпѣнія.

Недалеко за Гохлингомъ мнѣ надоѣло сидѣть и я тоже вышелъ, закурилъ свою сигару, а какъ у меня еще осталось нѣсколько скверныхъ австрійскихъ, то я подчивалъ ими кондукторовъ и поэтому былъ съ ними въ самыхъ пріятныхъ отношеніяхъ. Такъ я сдѣлалъ и теперь.

— Не хотите ли пройти здѣсь въ сторону, сказалъ мнѣ кондукторъ, тутъ есть живописное мѣсто.

— Далеко?

— Нѣтъ, не очень! Я и самъ тамъ не былъ. Угодно?

— Очень радъ.

Кондукторъ назначилъ почтарю мѣсто, гдѣ подождать насъ, къ намъ присталъ еще одинъ спутникъ и мы повернули вправо, по крутой лѣсенкѣ въ гору.

Если бы я зналъ, какимъ путемъ придется мнѣ достигнуть предстоящаго удовольствія, я бы еще съ большимъ отказался отъ него! Мы то спускались, то поднимались по ступенькамъ — подъ гору и въ гору; десяти шаговъ не было ровныхъ; я почти выбился изъ силъ. «И кому нужно было тутъ дѣлать ступеньки, входы и переходы?» думалъ я, браня про себя нѣмцевъ: «вѣдь крутомъ нѣтъ никакого жилья и все это дѣлается для того, чтобы мы, дураки путешественники, послушавъ guid’а, который восхищается всякой лужей, брали проводниковъ и коляски и велѣли возить и водить себя, платя за это въ тридорога!»

Наконецъ-то!

Зальцахъ, который безпрерывно перебивалъ намъ почтовую дорогу и разъ двадцать заставлялъ переѣзжать черезъ себя отъ самаго Зальцбурга, къ моему крайнему удовольствію куда-то передъ тѣмъ отлучился. И вотъ мы бросили экипажи и шли пѣшкомъ, какъ говорится, къ чорту на кулички — чтобы опять взглянуть на него! Впрочемъ, мѣсто дѣйствительно живописное: въ ущельѣ скалъ, которые совершенно сошлись между собою, надъ сводами огромныхъ камней или лучше сказать скалъ, точно нарочно набросанныхъ тутъ, шумѣлъ и рвался, какъ въ котловинѣ, задорный Зальцахъ. Нагнувшись съ мостика, мы смотрѣли въ скалистую пропасть, въ которой рѣка то выходила бѣлой пѣной, то снова скрывалась подъ камни.

— Да это Oëfen! сказалъ я, какъ только успѣлъ перевести духъ.

— Дѣйствительно, это мѣсто называется кажется Oëfen! отвѣтилъ спутникъ. А не правда ли, безподобно?

— Хорошо, да дорого покупается! Я едва могу говорить отъ усталости!

А подумаешь, что есть еще рьяные путешественники, которые по деревяннымъ лѣстницамъ спускаются къ самому ложу рѣки и прогуливаются вмѣстѣ съ Зальцахомъ подъ камнями.

Отдохнувъ нѣсколько минутъ, мы пошли далѣе, и къ счастію довольно скоро вышли къ экипажамъ, которые ждали насъ.

На право, какъ трещина, вилось живописное узкое ущелье, между огромными скалами защищенное маленькимъ бастіономъ; дорога лѣпилась въ немъ съ боку и терялась въ поворотахъ. Съ лѣва была маленькая церковь.

— Это Маріа-Брунненъ? спросилъ мой спутникъ у кондуктора.

— А это Люгское дефиле, съ укрѣпленной кроатской щелью! Здѣсь лучшій видъ на него, отвѣчалъ я по гиду. Здѣсь въ 1809 году, не смотря на неприступное мѣсто, баварцы и французы побили васъ, австрійцевъ, хотѣлъ я прибавить. Да кто и гдѣ васъ не билъ!

Вообще вся дорога отъ Зальцбурга до Гастейна необыкновенно живописна. При въѣздѣ въ Лендъ насъ встрѣтилъ шумъ водопада, который вертѣлъ мельницу. Это водопадъ Гастейнскаго Аша, а до него еще двѣ станціи.

Дорога повернула опять въ крутую гору, намъ припрягли пару лошадей и мы чрезъ нѣсколько минутъ начали взбираться по самому чудному изъ здѣшнихъ мѣстъ: Ущелью (Klamen). Оно идетъ вверхъ по Ашу, который все каскадами льется на, встрѣчу. Мѣста для дороги нѣтъ, и она то высѣчена въ скалѣ, то идетъ на огромныхъ каменныхъ сводахъ. Камни иногда висятъ надъ самой головою, утесы скалъ грядой идутьно сторонамъ. Какъ живо опять мнѣ представился Кавказъ! Тамъ, точно также дорога лѣпится надъ Терекомъ. Точно так же Терекъ въ болѣе спокойныхъ мѣстахъ идетъ вздутой посерединѣ выпуклостью, которая противна всѣмъ законамъ гидродинамики и такъ поразила меня въ первый разъ. Только тамъ, вмѣсто здѣшнихъ, сводовъ, лѣпится у скалы какая нибудь Гулятская кладка, изъ булыжника съ хворостомъ; только тамъ, вмѣсто здѣшнихъ каменныхъ перилъ, передъ вами прямо у самыхъ колесъ окраина пропасти; только тамъ, вмѣсто здѣшней осторожной ѣзды, шагомъ, съ тормозами и пѣшкомъ плетущимися почтарями, ѣдетъ себѣ посвистывая ярославскій ямщикъ, подъ гору вскачь, на гору, какъ случится.

Я долго шелъ пѣшкомъ, и когда усталость заставила меня забраться въ карету, чуть не свихнулъ себѣ шеи, безпрестанно высовываясь изъ окошка. Если бы не этотъ проницающій холодный вѣтерокъ, я бы не слѣзъ съ козелъ.

Смеркалось, когда мы пріѣхали въ Гофъ-Гастейнъ, нѣкогда богатый городъ золотопромышленниковъ. а нынѣ живущій на счетъ больныхъ, которые, не доставъ мѣста въ Вильдбадѣ, поселяются въ немъ. Цѣлебная вода проведена сюда въ трубахъ и доходитъ достаточно теплой для ваннъ. Въ послѣдній разъ мы перемѣнили лошадей и снова потряслись шагомъ. Смерклось совершенно и окрестности, которыя искупаютъ скуку ѣзды, утонули въ темнотѣ. Терпѣніе наше истощилось. Два часа мы тащились какіе-нибудь восемь верстъ по отличному шоссе. Наконецъ какіе-то огоньки замелькали сквозь лѣсъ, внизу, по оврагу, шумъ водопада началъ доходить до насъ. Ближе и ближе онъ слышался. Наконецъ вдругъ прорвавшись сквозь мракъ, съ ревомъ упала козлѣ насъ цѣлая стѣна бѣлой пѣны, насъ обдало брызгами и сырой пылью; мы проѣхали мостъ черезъ водопадъ и очутились на маленькой площадкѣ, у оконъ ярко-освѣщеннаго дома, гдѣ насъ встрѣтила прислуга у фонарей подъѣзда.

— Есть квартиры у Штраубингера. спросилъ я человѣка, который отворилъ мнѣ дверцы.

— Есть! отвѣчалъ онъ мнѣ.

Ну, слава Богу! Заботы кончились, только лечись теперь.

Вильдбадъ Гастейнъ.

Что же это значитъ, наконецъ? За что же вы, друзья и пріятели, забыли меня? Вотъ уже два мѣсяца, какъ я изъ Россіи, и во все это время только одно письмо отъ васъ! одно письмо отъ всѣхъ васъ, которые обѣщались писать ко мнѣ, къ которымъ я пишу безъ устали! Знаю я васъ! Знаю я тебя, моя родная русская лѣнь! Лѣнь, исключительно лѣнивая, когда дѣло касается до пера. Только ты нелѣниво на переписку, по края запачканное чернилами, перо присутственныхъ мѣстъ! Только ты непрестанно скрипишь съ утра до вечера и пишешь подтвержденіе за подтвержденіемъ, отношеніе за отношеніемъ.

— Иванъ Иванычъ, велите очистить эту бумагу! говоритъ Петръ Семенычъ, передавая ее Ивану Иванычу.

— Степанъ Васильичъ, Петръ Семенычъ приказалъ очистить эту бумагу, говоритъ Иванъ Иванычъ, подсовывая ее Степану Васильевичу.

— Сердюковъ, очисти эту бумагу! говоритъ Степанъ Васильичъ, бросая ее подъ носъ углубленному въ переписку Сердюкову, и Сердюковъ, который уже никѣмъ не распоряжается, кромѣ сторожа, очищаетъ бумагу, передаетъ ее въ какое нибудь другое присутственное мѣсто или за требованіемъ справки, или сорокъ девятымъ подтвержденіемъ и очищается бумага бумагой до тѣхъ поръ, пока не расплодится дѣло на двѣ тысячи листовъ. Да! Знаю я васъ! Зайдетъ ли случайно у васъ рѣчь обо мнѣ и скажетъ одинъ другому: «надо бы написать къ нему», и отвѣтитъ другой одному: «да! надо бы» и прибавитъ: «а впрочемъ онъ чай навеселился заграницей нему не до насъ теперь»! «Да и кто его знаетъ, гдѣ онъ слоняется тамъ»! отвѣчаетъ одинъ и тѣмъ дѣло кончается. Какъ кто его знаетъ? Да развѣ я вамъ не твердилъ передъ отъѣздомъ, что контора Б. для Ч. всегда знаетъ, гдѣ я! Да развѣ я не просилъ васъ посылать или заносить въ нее ваши письма и вы, пожимая мнѣ руки, говорили: «хорошо! непремѣнно»! Да развѣ я поѣхалъ за границу за тѣмъ, чтобы сшить себѣ платье въ Парижѣ и показывать его въ другихъ столицахъ или на модныхъ водахъ волочиться и играть въ рулетку?

Да, мои добрые друзья, я вамъ обязанъ нѣ. сколькими днями самой тяжелой, самой невыносимой тоски! Я не квасной патріотъ и, не смотрю на любовь мою къ вамъ и дому, если бы теперь кто нибудь сказалъ мнѣ: «воротись назадъ», я бы крайне былъ недоволенъ! Но вы не знаете того нестерпимаго упадка духа, тѣхъ черныхъ дней, которые нападаютъ на васъ за границей, когда долго не слышишь ни одного теплаго, ободряющаго слова, когда не знаешь что творится съ тѣми добрыми и любимыми существами, съ которыми, можетъ быть, благодаря Бога, ничего не творится и которыя продолжаютъ себѣ мирно играть въ ералашь по маленькой. Вы не знаете этихъ томительныхъ дней, когда, долго оставаясь наединѣ съ собою, долго разсчитывая и живя только на собственныя силы, начинаешь сомнѣваться въ себѣ и въ другихъ, когда хочется хоть на минуту опереться на дружеское плечо и когда нѣтъ этого плеча, когда хандра охватитъ тебя хуже недуга и когда охватятъ она въ такомъ суровомъ и чудномъ мѣстѣ, какъ Гастейнъ; Гастейнъ, изъ котораго нашъ бѣдный, такъ рано и грустно погибшій Языковъ, больной, безногій,

«Какъ голубь, загнанный дождемъ»,

послѣ долгихъ лѣтъ леченья, возвращался домой, безъ пользы и съ затаеннымъ, глубоко-горькимъ вздохомъ, долженъ былъ сказать въ своей прелестной элегіи:

"Мой черный день не разгулялся,

«Мнѣ утѣшенья нѣтъ какъ нѣтъ»!

Посмотрите, что за мѣсто кругомъ! По ложбинѣ между горъ, на высотѣ 3,000 ф., на маленькій кусокъ камней, среди двухъ овраговъ, словно высыпано сверху десятка два домовъ и они прилѣпились кое-какъ и куда повало: стали на площадку въ 10 кв. саженъ, взмостилась на гору, спустились въ долину. Огромный водопадъ немолчно шумитъ и падаетъ сверху; черезъ него перекинутъ мостъ и чтобы васъ не забрызгало водой на самомъ мосту, устроенъ крытый тротуаръ. Вы смотрите выше, тамъ, въ ущельи опять мостикъ, надъ водопадомъ, и выше водопада, и справа, и слѣва маленькіе водопады, и въ долинѣ течетъ этотъ же Ашъ, все падая съ камня за камень. Нѣтъ десяти шаговъ, которые вы бы могли пройти во ровному мѣсту, а кругомъ лѣсъ и тропинки, тропинки то въ гору, то подъ гору, то зигзагами, да ступенями. Внизу стелется долина, вся усѣянная домиками, разрѣзанная клочками луговъ, пашни, лѣски, точно на ситуаціонномъ планѣ. А кругомъ горы и гори, горы надъ горами, то покрытыя лѣсомъ, то голыя, и тамъ изъ-за угла, какъ угрюмый и оплѣшивѣвшій старикъ, выглядываетъ какая нибудь скалистая верхушка Альпъ, покрытая вѣчнымъ снѣгомъ! Воздухъ, этотъ, говорятъ, живительный и цѣлебный воздухъ Гастейна, рѣзокъ для непривыкшей груди и тяжело давитъ ее. Въ полдень печетъ солнце, но черезъ два часа оно заходитъ за горы и вы, кутаясь отъ холода, только видите его желтый свѣтъ на вершинахъ горъ. Иногда встанешь утромъ и видишь, какъ снизу изъ ущелья, вровень съ окнами, облако за облакомъ, тянется цѣлое стадо волнистыхъ, мягкихъ клочьевъ; между ними проглядываютъ лѣсистые бока противоположной горы и вы точно сидите въ балетѣ при перемѣнѣ декораціи и ждете, когда поднимется эта облачная завѣса и станетъ, вся освѣщенная солнцемъ, чудная декорація. Вы скажете, чего же лучше! Скалы, каскады, долина съ домиками, и солнце, и живительный воздухъ, — да, это хорошо, это чудно, друзья мои, но не надолго! Эта вѣчная суровая красота природы, этотъ никогда не улыбающійся, всегда сурово смотрящій на васъ, грозный и строгій ликъ, наконецъ тяжело подавитъ васъ. Вы говорили сначала: какая чудная картина! и скажете подъ конецъ: какое безобразіе природы, если въ природѣ можетъ быть безобразіе. И среди этого-то подавляющаго величія, останьтесь одни, останьтесь подъ исходъ курса, когда, какъ птицы, выпущенныя на волю, разъѣзжаются всѣ больные и остаются только одни самые трудные, самы отчаянные калѣки, когда безлюдье и безмолвіе тяжело и видимо спускается на васъ и среди нихъ до васъ не доходитъ ни одинъ привѣтный звукъ изъ вашего милаго далека!

А воды, самыя цѣлебныя воды, на которыя сначала вы смотрите съ улыбкой, потомъ ставятъ-въ тупикъ своей таинственной, непостижимой силой. Вода, чистая какъ кристахъ, бьющая горячими ключами изъ глубокаго нѣдра горъ, вода, въ которой Либихъ не открылъ никакой химической примѣси, у между тѣмъ дѣйствующая съ необыкновенной силой, дѣйствующая на одного такъ, на другаго совершенно иначе, вода, отклоняющая магнитную стрѣлку, оживляющая завядшіе цвѣты. Есть старики, которые въ семнадцатый и въ двадцать пятый разъ пріѣзжаютъ на здѣшній курсъ и только и живутъ этими водами. Чувствуешь, что она дѣйствуетъ, что она что-то творитъ съ вами, а что творить? Кто можетъ предвидѣть, какъ подѣйствуетъ невѣдомая сила?

А то бываютъ здѣсь еще иногда удивительные теплые и сумрачные дни. Небо подернется мглою, все стоитъ въ сѣренькомъ полусвѣтѣ и какъ будто на всю природу нападетъ какая-то тихая, нѣжная грусть! Влажный, теплый воздухъ, весь напитанъ запахомъ во второй разъ скошенной травы; онъ такъ мягко, такъ упоительно льется въ грудь, что не надышешься имъ, точно пьешь его, точно берешь ароматическую воздушную ванну! Альпійскія горы, прикрывъ свои головы туманомъ, задумчиво смотрятъ на долину; долина, съ своими маленькими домиками, не шелохнется внизу, точно притаится и поблѣднѣетъ, только луговины ея, особенно яркими зелеными пятнами, какъ чахоточный румянецъ, выступаютъ наружу. Одинъ только водопадъ пожелтѣетъ, побурѣетъ и точно отчаянно-больной бьется и реветъ въ предсмертныхъ мукахъ, а окрестная природа — стоитъ по прежнему надъ нимъ, тихо задумавшись, какъ нѣжная сестра милосердія и словно жалѣетъ о немъ, и улыбается грустной улыбкой!

Въ эти чудныя и сладостныя минуты невольно сглаживаются морщины съ насупившагося лба, нѣтъ мѣста ни злобной досадѣ, ни порывистому чувству нетерпѣнія, когда бросилъ бы всѣхъ и все и поскакалъ куда нибудь дальше, дальше! Другое сладкое, но какое-то томительно-болѣзненное, неопредѣленное чувство, точно влажный воздухъ, охватываетъ тебя. Какъ будто хочется и любить, и плакать, и сознаешь, что некого любить и не очень плакать! Замолкаетъ этотъ неугомонный демоническій голосъ, который непрестанно слышится надъ ухомъ, который все посылаетъ куда-то, который въ шумной ли жизни столицы, въ мертвой ли тишинѣ деревни, все, какъ вѣчному жиду, немолчно и повелительно твердитъ тебѣ «иди! иди»! Но являются и просвѣчиваютъ минуты другаго, чрезвычайно грустнаго сознанія, что некуда идти, да и не зачѣмъ! Что, куда бы ни пошелъ ты, все не уйдешь далѣе этой узкой черты, которою обрѣзанъ твой путь, что, какъ ни бейся ты, а все какъ муха въ паутинѣ, ты не вырвешься изъ опутавшей тебя сѣти, и твоя грусть, и твои громкія слова и жалобы, все-таки не болѣе, какъ голосъ той же мухи въ паутинѣ! И эта мысли не возбуждаютъ въ васъ ни ропота, ни сожалѣнія: вы только улыбнетесь той же грустной улыбкой, съ которой смотритъ на васъ природа и вамъ покажется, что ѣы поняли другъ друга! Да! если извинительно гдѣ хандрить, хандрить несносно, хандрить каждый день новымъ родомъ хандры, такъ это, безспорно, осенью въ Гастейнѣ…

И вотъ гдѣ ваше молчаніе догнало меня, друзья. Вотъ гдѣ, точно сговорившись, вы забыли меня. Не забыла ли меня и ты, моя добрая, далекая читательница! Ты, привѣтный голосъ которой такъ освѣжителенъ и такъ дорогъ мнѣ, и такъ давно до меня не доходитъ!

Вилидбадь. Гастейнъ.

²/₁₄ сентября, 18.. г.

ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ

Aufzugsmaschine.

Я взялъ свою послѣднюю ванну въ Гастейнѣ; билетъ на слѣдующее утро въ почтовой каретѣ, отправилъ къ вамъ мое хандрящее письмо и, въ чаяніи близкаго отъѣзда, примирился съ судьбою. Мое единственное развлеченіе — полякъ, съ колтуномъ на головѣ и въ ермолкѣ, съ которымъ игралъ въ ералашь, уѣхалъ на канунѣ; я не зналъ что дѣлать до слѣдующаго утра.

— Поѣдемте куда нибудь послѣ обѣда, сказалъ я моему бременскому знакомому, съ которымъ вмѣстѣ пріѣхалъ изъ Мюнхена и по этому всегда рядомъ обѣдалъ.

— Да куда же? Въ Бёкштейнѣ и Гофѣ мы были, на Насефельдъ поздно!

— Поѣдемте посмотрѣть aufzugsmaschin’у!

— Очень радъ!

Мы взяли коляску, пригласили одного длиннаго австрійскаго юношу, котораго иногда таскали что собою вмѣсто чичероне, и отправились.

Aufzugsmaschine, т. е. подъемная машина, тоже нѣмецкая штука и вдобавокъ очень не глупая. Въ зальцбургскомъ округѣ, въ его цвѣтущее время, были близь Гастейна богатые рудники, и Гофъ обязанъ имъ своимъ существованіемъ, а нѣскольмо сотъ лѣтъ назадъ и богатствомъ. Но рудники истощились, Гофъ-Гостейнъ живетъ теперь только теплой водой, которая проведена къ нему изъ Вильдбада, и больными, которые не помѣщаются или не могутъ жить на высотѣ его; однакожъ отъ прежнихъ рудниковъ уцѣлѣлъ и разработывается одинъ на Радгаузбергѣ. Эта гора въ часѣ ѣзды отъ Вильдбада, высятся слишкомъ на двѣ тысячи футъ надъ долиною Бёкштейна. Чтобы доставлять на эту трудно-доступную гору провизію работникамъ и спускать руду оттуда, устроена машина: ее-то мы и вздумали посмотрѣть.

День былъ сѣренькій, но не тотъ удивительно располагающій къ тоскѣ прелестно-сумрачный и теплый, о которомъ я писалъ вамъ, а просто сѣренькій и холодный, какъ у насъ осенью. Облака ползали горами и долами, иныя выше другія ниже, иногда надѣвали насъ и ложились тонкой и непріятной изморосью. Я кутался въ свою толстую англійскую шанель, и благословлялъ за нее Шармера, бременскій пріятель надѣлъ теплое пальто и развернулъ пледу, австрійскій юноша подогнулъ ноги а поднялъ воротникъ у холодненькаго пальтишка, единственную защиту, которую могъ онъ предпринять; кучеръ, по обыкновенію, шелъ пѣшкомъ, потому что дорога шла въ гору, но при малѣйшей покатости, садился на козлы и торопливо завинчивалъ тормазъ. Погода для прогулки, какъ видите, была не совсѣмъ пріятная.

Мы проѣхали Бёкштейнъ съ его промывными машинами, которыя мнѣ не понравились, и форелью, которая очень понравилась, дорога все шла въ гору почти между отвѣсными скалами; внизу, то прыгая, то падая по камнямъ, шумѣлъ, незнающій покоя Ашъ, не тропинкамъ часто попадались образа, съ надписью подъ ними, что тутъ, тогда-то, задавило такого-то камнемъ, или засыпало столькихъ-то обваломъ, и съ изображеніемъ подъ ликомъ Божіей Матери самаго происшествія; мѣстами, нагорныхъ площадкахъ или на поворотахъ, высоко поднимались разпростертыя руки креста, съ рѣзнымъ на немъ распятіемъ: все это было мрачно, сурово и набожно.

— Вотъ и Aufzugsmaschm’а! сказалъ австрійскій юноша.

Мы взглянули на лѣво. Немного отступя отъ дороги, высилась гора, снизу покрытая соснами, сверху голая. Вверхъ по ней, почти отвѣсно, лежали на поперечинахъ, какъ рельсы, два параллельные ряда брусьевъ. Гора на верху дѣлала уступъ, и они терялись за нимъ.

Мы остановились у избушки, у которой кончались лежни. Снизу они, тоже, какъ на желѣзной дорогѣ, развѣтвлялись на двѣ подвижныя пары; на одной изъ нихъ стояла тележка, нагруженная дровами, связанными желѣзными цѣпями. Мы осмотрѣли ее: она была на низенькихъ чугунныхъ колесахъ, и чтобы не могла соскользнуть, внизу между брусьевъ были придѣланы у нея четыре вертикальныя вертушки.

Въ избѣ былъ разведенъ на очагѣ огонекъ, около него лѣниво копошился какой-то старикашка. Точно ваша осенняя какая нибудь караулка, съ ветхимъ сторожемъ. Кстати прибавить, что большая часть здѣшнихъ избъ, особенно въ нижнихъ этажахъ (потому что они всегда двухъ-этажныя), топятся какъ у насъ въ старину, или въ скотныхъ избахъ по чернему; только у нихъ нѣтъ для дыма и волоковаго окна, а идетъ онъ въ дверь и простыя окна.

— Скоро спустится тележка? спросилъ я у старика.

— Минутъ черезъ пять! А вамъ угодно подняться?

— Ну, нѣтъ! Слуга покорный.

Я усѣлся у избушки, грѣясь свѣтящимся съ боку огонькомъ, закутался въ шинель и поглядывалъ на голыя скалы, то перерѣзываемыя, то полузакрытыя мглистыми облаками.

— Идетъ! закричалъ кто-то.

Мы подняли головы. На самомъ верху, тамъ, гдѣ лежни почти сходились узенькими полосами и терялись въ перелѣскѣ за уступомъ скалы, показалось что-то движущееся, между нима, покачивалось, спускалось то быстро, то потише и по немногу выяснялось.

— Кто-то ѣдетъ на телѣжкѣ, ставалъ одинъ.

— Нѣтъ! Это что-то привязано!

— Нѣтъ, ѣдетъ!

Тележка, нагруженная какимъ-то хламомъ, между тѣмъ подскакивая приближалась, и сзади ея мы въ самомъ дѣлѣ различили фигуру, ближе, ближе — и наконецъ прямо передъ нами остановился обвязанный цѣпями возикъ съ разной посудой и рухлядью и съ заду его соскочила женщина, въ своей безобразной полумужской, полутирольской шляпѣ.

Старикашка торопливо отстегнулъ крючокъ, привязанный къ толстой смоляной веревкѣ, задѣлъ его за петлю другой тележки и передвинулъ лежни.

— А скоро начнетъ подниматься опять? опросили мы, и не успѣли получить отвѣта, какъ веревка начала натягиваться, натянулась и новая тележка стала тихо подниматься.

— Какая сила навертываетъ эту полуверстовую веревку? спросилъ я.

— Водою, все водою, которая вертитъ колесо. Вы знаете сколько здѣсь воды!

Въ самомъ дѣлѣ, по всей дорогѣ внизу, съ боковъ, сверху журчала и шумѣла вода, то ворочая лѣсопильни и промывныя машивы, то протекая струйкой въ водопойныя колоды и запертой ящикъ съ форелями, то вися бѣлой нитью по ребрамъ скалъ — такъ высоко, что не видно даже ея движенія.

— А хорошо бы подняться, сказалъ австріецъ, поглядывая на тележку, которая подаваясь, все ползла вверхъ.

— А какъ веревка оборвется или голова закружится, сказалъ бременецъ.

— Ѣхать въ тележкѣ интересно, а въ коляскѣ удобнѣе, господа, отвѣчалъ я, садясь въ экипажъ.

А тележка поднимаемая невидимой силой, была уже чуть видна: она, казалось, не ѣхала, а просто отвѣсно висѣла на скалѣ.

Мы пожелали ей счастливаго пути, лошади лѣниво тронулись подъ гору и кучеръ торопливо и что есть силы началъ завинчивать тормазъ.

Рейнскій водопадъ.

Я не поднимался за машинѣ подъ небеса, не хотѣлъ спуститься въ подземелья Голлинскихъ солекопенъ, я думалъ описать вамъ водопадъ Шварцбаха, но очутился на рейнскомъ: вы отъ этого мало проиграете; друзья мои, но мое спокойствіе мало выиграло.

Дѣло въ томъ, что когда я кончилъ гастейнскія ванны и взялъ мѣсто въ дилижансѣ; когда я отдалъ нѣсколько гульденовъ доктору и въ замѣнъ волучилъ отъ него увѣреніе въ выздоровленіи — и не смотря на выздоровленіе, необходимость пріѣхать въ Гастейнъ еще разъ — мной овладѣло страстное желаніе бѣжать куда нибудь подальше, въ тепло, въ тишину, переваривать мои пятьдесятъ грязныхъ и водяныхъ ваннъ и отдохнуть отъ леченья. Я былъ счастливъ, когда въ темное утро сѣлъ въ карету, и кутаясь отъ холода, простился съ погруженнымъ въ туманы Гастейномъ. Мнѣ не хотѣлось останавливаться ни надъ какими чудесами природы, которыя нельзя было видѣть изъ почтовой кареты, и я мчался во весь шагъ австрійскихъ почтовыхъ лошадей, спускающихся подъ гору на двухъ тормазахъ. Эти тормазы и лошади приводили меня въ отчаяніе: надо имѣть австрійское терпѣніе, чтобы ѣхать на нихъ; но я ѣхалъ, почти не останавливаясь. И живописный Кланъ и Зальцбургъ, съ высыпавшими къ оградѣ звѣринца горными козлами и замолкнувшими, по случаю отсутствія апостольскихъ величествъ, фонтанами, остались позади. Нѣмецкія Аѳины, монотонный Мюнхенъ, покровительствующій всему на свѣтѣ и не высидѣвшій ничего высокаго, кромѣ Баваріи, его глиппонотеки и пинакотеки, картины и статуи съ придѣланными носами, не остановили меня. Я разбудилъ въ немъ спавшаго со скуки пріятеля, который поджидалъ тамъ меня, и почти не спавъ три ночи, бросился въ первый спѣшный поѣздъ, и едва перевелъ духъ въ Линдау на берегу Констанскаго озера — да и то невольно.

Мы пріѣхали къ обѣду, но опоздали на пароходъ, идущій въ Шафгаузенъ. Ѣхать чрезъ Романегорнъ по желѣзной дорогѣ намъ не хотѣлось — дѣлать нечего: надо было остаться и ночевать, и мы остались.

Это было 6-е сентября. Я знаю, тамъ въ далекой деревнѣ, чуть не на границѣ Азіи, вы вспоминали меня въ этотъ день. Я знаю, передъ барскимъ домомъ были столы съ пирогами, боченокъ съ виномъ и бочка съ пивомъ; шумнѣе и шумнѣе подъ темнѣющій вечеръ становилась добрая подгулявшая толпа и вотъ у окна столпились бабы, одинъ визгливый голосъ затянулъ, другіе подхватили съ незапамятныхъ временъ повторяющуюся пѣсню: «Виноградъ зеленѣетъ, а цвѣтики алѣютъ» — и пошло веселье. И ночь спустилась, и вы поужинали, а по деревнѣ еще долго раздавалась въ томъ и другомъ концѣ проголосная пѣсня, пока, не допѣлъ свою послѣдній гуляка и сторожа, позвонивъ для очищенія совѣсти въ чугунную доску, не улеглись спать.

Я васъ всѣхъ вспоминалъ не менѣе горячо и много, но передо мной была другая картина: виноградъ дѣйствительно зеленѣлъ по всему берегу, голубое, какъ лазурь, озеро стлалось передъ окнами и съ того берега въ туманѣ виднѣлась Швейцарія.

Мы соблазнились этой лазурью, взяли лодку, поѣхали на какую-то прелестную дачу и сдѣлали преглупо. Пока мы погуляли на берегу, спустился вечеръ и вѣтеръ поднялъ волны. У насъ гребцами были какіе-то тринадцати-лѣтніе мальчишки (здѣсь за озерахъ для прогулки вамъ всегда даютъ чуть не дѣтей) и въ потьмахъ, въ волненіи, мы съ часъ добирались до пристани и едва попали въ все. Въ это время я находилъ, что у васъ въ деревнѣ, гдѣ виноградъ зеленѣетъ только въ пѣсняхъ, гораздо лучше.

На другое утро мы сѣли на первый пароходъ и пустились по озеру, про которое хроники говорятъ, что оно было колыбелью просвѣщенія, откуда оно разлилось вокругъ. Положимъ, что просвѣщеніе и недалеко разлилось отъ него, но что за вода, что за переливъ серебра подъ колесами парохода! Нѣтъ! здѣсь не выдумка поэтовъ, не фраза тѣ голубыя волны и серебристая пѣна, которыя до сихъ поръ я только встрѣчалъ въ стихотвореніяхъ. Воды здѣшнихъ озеръ дѣйствительно прелестно гилубаго цвѣта. Взмахъ веселъ и быстрый бой пароходныхъ колесъ дѣйствительно откидываютъ струю бѣлаго, блестящаго серебра. Тысячи пузырьковъ, точно въ бокалѣ шампанскаго, поднимаются со дна, искрятся и кипятъ долго расходящимся слѣдомъ. Въ первый разъ въ жизни я подумалъ, какъ бы было отрадно и пріятно погружаться въ эту голубую влагу, сквозь которую на нѣсколько саженъ видны камни дна, разсѣкать ее, бросать серебро ея брызгъ, играть и лобзаться съ нею всѣмъ тѣломъ, еслибы умѣлъ плавать и пуще огня не боялся холода… Это была первая благородная вода, которую я готовъ былъ бы пить съ удовольствіемъ, за отсутствіемъ вина, по крайней мѣрѣ глазами… Но на пароходѣ, къ сожалѣнію, было скверненькое мѣстное (Шафгаузенское) вино и поэтому я ничего не могу сказать о ея вкусѣ.

Мы остановились на полчаса въ Констанцѣ и вслѣдъ за тѣмъ вошли въ рѣчку. Она была невелика и шла причудливо изгибаясь: но опять что за вода! еще чище, цвѣтнѣе, серебристѣе кажется озерной! Едва останавливались мы у какой нибудь пристани, начинали бросать крошки хлѣба съ парохода и сотни рыбешекъ толпились за нимъ и видѣнъ былъ ихъ бѣгъ и суетня вплоть до чистаго дна. Пароходъ двигался и опять голубовато-бирюзовыя волны съ отливомъ кипящаго серебра двигались за вами и невольно нѣсколько разъ сосѣдъ обратится къ сосѣду и скажетъ: «посмотрите, вода-то, вода-то»!

Это была вода Рейна.

Здѣшнія рѣки не стѣсняются встрѣчей съ озерами и имѣютъ привычку проходить черезъ никъ, какъ по землѣ. Такъ Рона входитъ въ женевское озеро у Вильнева, а выходитъ у Женевы, какъ ни въ чемъ не бывало! Такъ, точно Рейнъ протекаетъ черезъ Констанское. Вы скажете, можетъ быть, что это по-просту значитъ, что одна рѣка впадаетъ въ озеро, а другая выходитъ изъ него и что ничто не доказываетъ, чтобы это была одна и таже рѣка. Извините! На это есть доказательства, по крайней мѣрѣ на счетъ Рейна. Вотъ что говоритъ объ этомъ Амміенъ Марцеллинъ, пришедшій вмѣстѣ съ римскимъ вождемъ Барбаціономъ въ V-мъ вѣкѣ и оставившій болѣе пространное описаніе Рейна, нежели Страбонъ. Я привожу отрывокъ… «Онъ (Рейнъ) входитъ въ обширное и круглое озеро, называемое обитателями Рэтіа-Бригантіа, длиною въ 460 стадій и почти такой же ширины; это озеро, по ужасу, который наводятъ его мрачные лѣса, вездѣ пустынно, за исключеніемъ той стороны, съ которой храбрость римлянъ издревле проложила широкій путь, потому что мѣстная природа и суровость климата удаляютъ отъ него варваровъ. Рѣка, бросаясь въ это озеро шумными и пѣнистыми волнами, пробѣгаетъ чрезъ его спокойныя воды, разсѣкая ихъ по срединѣ такъ правильно, какъ бы это было на планѣ. Какъ элементъ совершенно чуждый, онъ не увеличиваетъ и не уменьшаетъ своей величины, сохраняетъ свое имя и силы и идетъ, не запятнавъ себя никакой смѣсью, чтобы потеряться въ Океанѣ (?). Въ довершеніе удивленія быстрое движеніе его водъ не имѣетъ никакого вліянія на воды озера, точно также, какъ грязныя воды озера не замедляютъ его теченія! Двѣ водныя матеріи не могутъ смѣшаться, а между тѣмъ нельзя бы повѣрить, чтобы что нибудь могло ихъ раздѣлять, еслибы въ томъ не убѣждало собственное зрѣніе»!

Теперь видите, что здѣсь рѣка проходитъ черезъ воду аки по-суху! Если не вѣрите, то я могу привести вамъ еще мнѣніе Густава Шваба, который полагаетъ, что во времена Марцеллина озеро было не болѣе какъ болото, проросшее водяными травами и если онъ обозначаетъ его пространство въ 11½ миль, то въ самомъ дѣлѣ оно по видимому было обширнѣе.

Но какъ бы то ни было, а съ тѣхъ поръ много воды утекло; воды озера стали такъ же свѣтлы или почти такъ же сини, какъ и рейнскія, а Рейнъ, доказавъ исторически, что онъ дѣйствительно протекаетъ сквозь озеро, какъ добрый швейцарецъ, охотно подчинился общему закону равенства и смѣшался съ ними.

Послѣ пяти часоваго пути мы увидѣли мостъ, построенный чрезъ Рейнъ на мѣсто знаменитаго Грубенмановскаго, взорваннаго въ 1799 году маршаломъ Удино, и пароходъ остановился: мы были въ Шафгауэенѣ и поспѣшили залѣэть въ омнибусъ Вебера.

Гостинница Вебера стоитъ противъ самаго водопада и мы выбрали ее для ночлега. Дорога къ ней шла въ гору и за городъ. Сначала Рейнъ показывался иногда намъ въ промежуткѣ домовъ, но уже безпокойный, волнующійся: гряды острыхъ камней взрѣзывали его голубую трудъ, онъ сердился серебряной пѣной и вдругъ исчезъ на поворотѣ. Мы ѣхали добрыхъ полчаса и остановились наконецъ за городомъ, передъ огромнымъ прекраснымъ каменнымъ домомъ.

— Есть комнаты?

— Въ четвертомъ этажѣ!

Вѣчно одинъ и тотъ же отвѣтъ! Я начинаю думать, что въ нынѣшнемъ году изъ первыхъ этажей путешественники не выѣзжаютъ.

— Несите вещи куда хотите! сказали мы и бросились на наружную террасу. Гостинница стояла на высокой горѣ. Прямо передъ вами внизу была стѣна бѣлой пѣны. Изъ нея высовывались двѣ скалы, на которыхъ какъ-то тѣсно сжалось нѣсколько деревьевъ, гулъ и брызги стояли надъ водою. Это былъ рейнскій водопадъ. Надъ нимъ, повыше надъ рѣкою, виднѣлся каменный мостъ и дымящійся паровозъ съ вереницей вагоновъ бѣжалъ по немъ.

Мы не удовольствовались однакоже картиной водопада съ горы, къ тому же близился вечеръ и намъ хотѣлось разсмотрѣть его поближе. Мы отдохнули и спустились къ подножію водопада.

Рейнъ послѣ, паденія, круто поворачиваетъ влѣво и передъ нимъ остается широкій заливъ, по которому любопытные ѣздятъ въ лодкахъ. Онъ падаетъ не высоко и я въ этомъ отношеніи ожидалъ большаго. Снизу видно; какъ въ одной изъ скалъ вода пробила узкую щель и падаетъ изъ нея. Видъ прекрасный, но водопадъ больше бы оправдалъ ожиданія, если бы былъ повыше.

Мы начали взбираться къ его верхнему ярусу. Не зная дороги, мы зашли въ какое-то длинное зданіе. Въ немъ было темно, но вверху горѣло яркое пламя, и какъ черныя тѣни мелькали передъ нимъ фигуры людей и сыпались брызги раскаленнаго желѣза, а съ боку шумѣли воды Рейна и, падая, вертѣли колеса. Мнѣ хотѣлось поближе разсмотрѣть эту картину, но внизу ничего не было видно и я боялся попасть въ какой нибудь трапъ: мы вышли и поднялись по крутой и узкой улицѣ.

Видъ на падающій Рейнъ сверху, по моему, интереснѣе, чѣмъ снизу. Вода бѣжитъ съ страшной силой почти по высунувшемуся изъ нея каменному мосту: такъ мелокъ тутъ Рейнъ и это стремленіе воды, разрѣзываемой остріями дна, чрезвычайно оригинально. Съ праваго боку рѣки сдѣлано нѣсколько загородокъ, которыя отводятъ воду въ колеса какого-то заведенія: промышленный вѣкъ воспользовался красотой природы точно также, какъ огромная масса трактирщиковъ, носильщиковъ, и извощиковъ торгуетъ ею съ путешественниками.

Было совсѣмъ темно, когда мы возвратились въ гостинницу: это была первая истинно-европейская, отличная гостинница. Въ огромной залѣ сидѣло съ сотню путешественниковъ, мы спросили чаю и намъ подали чуть не по ¼ фунта на каждаго, а главное, воду кипящую въ серебряномъ чайникѣ, на спирту: у стѣны, на прилавкѣ, для желающихъ, красовался даже нашъ русскій самоваръ. Это былъ первый горячій чай, которой я пилъ за границей. Вообще, кстати сказать, гостинницы въ Швейцаріи великолѣпныя, я такихъ не встрѣчалъ въ Германія и наши петербургскія не даютъ о нихъ понятія. Рядомъ съ столовой обыкновенно другая, для обѣдовъ маленькой компаніей или по картѣ; далѣе кабинетъ для чтенія, съ многими журналами и фортепьяно, въ этихъ комнатахъ не курятъ, для этого есть садъ и террасы. Я даже не нашелъ и дороговизны, которой стращаютъ всѣ: здѣсь дороги только лодки и экипажи, впрочемъ тотъ, кто жилъ въ Сѣверной Пальмирѣ, такъ обстрѣленъ рублями, что его франками не испугаешь!

Долго изъ своей комнаты съ поднебесья мы еще смотрѣли, какъ сквозь мракъ ночи выдавалась бѣлая стѣна водопада. На другое утро паровозъ въ минуту перенесъ насъ черезъ него, мы едва успѣли взглянуть на его приготовляющіяся къ паденію волны, какъ вдругъ погрузились въ мракъ тоннеля, и когда выбѣжали изъ него, водопадъ былъ уже далеко позади насъ и Рейнъ, поворотивъ къ западу, бѣжалъ какъ ни въ чемъ не бывало, подъ самой дорогой къ своимъ винограднымъ берегамъ и германскимъ замкамъ, гдѣ нѣмецкое воображеніе, получая съ него доходъ виномъ, богато наградило его легендами.

Montreaux.

Вотъ она наконецъ, благодатная сторона неподкупной честности и продажной храбрости, страна Вильгельмовъ Тэлей и дешевыхъ гувернантокъ, страна Руссо и сыра, часовъ и Вольтера, который подъ-часъ торговалъ ими, страна, которая въ одно и тоже время даетъ 89 т. солдатъ Людовику XIV, 11 т. Голандіи, 10 т. Испаніи, 3½ т. Савойѣ и 7 т. Австріи, которая готова драться на все и про все, лишь бы драться и получать деньги, потому что, какъ говоритъ пословица: «point d’argent — point de Suisses»; которая участвуетъ во всѣхъ войнахъ, у кого бы и съ кѣмъ бы она не была, и со временъ Петра Ступпы до восточной войны включительно жалуется, что ей плохо платятъ и что ея дѣтей не производятъ далѣе маіоровъ!…^[5].

Бѣдная и счастливая сторона, которая, выдержавъ нашествія варваровъ и римлянъ, притязанія савойскаго дома и домашнихъ Messieurs de Berne, распри за религію, и за и противъ всѣхъ сосѣдей, наконецъ выстрадала себѣ право на свободу и мирно наслаждаясь ею, торгуетъ своей кровью и природой. Мнѣ не нужно твоей крови, но я жаждалъ твоей природы, я спѣшилъ за нѣсколько франковъ въ день купятъ для глазъ голубую гладь одного изъ твоихъ озеръ, увѣнчанныхъ виноградомъ и снѣговыми-вершинами, купить для слабой груди твоего мягкаго и теплаго воздуха, для благотворнаго труда и отдыха твою тишину, наполненную воспоминаніями… и я купилъ все это за пять франковъ въ день, да вдобавокъ со столомъ и квартирой!

Но прежде нежели я скажу вамъ гдѣ нашелъ этотъ кладъ, я долженъ сказать, какъ я добрался до него.

Пріѣхавъ черезъ 4 часа изъ Шафгаузена въ Цюрихъ, мы не взяли своихъ вещей со станціи и пѣшкомъ отправились въ городъ. Цюрихъ разбросанъ по берегу osepa и не знаешь гдѣ конецъ города, потому что вдоль всего берега тянутся дома подъ постой, пансіоны и кофейни. Мы, какъ водится съ добрыми путешественниками, посмотрѣли соборъ, покатались по озеру, заѣхали въ какую-то таверну выпить пива (вотъ что значатъ пожить въ Германіи!), и вмѣсто его нашли только мѣстное винцо, которое могло бы удобно замѣнять уксусъ: а швейцарцы пьютъ его да похваливаютъ; наконецъ зашли въ гостинницу и не знали какъ убить время до 8-ми часовъ, когда отходитъ почтовый поѣздъ. Изъ Цюриха въ Базель и Невшатель желѣзная дорога прерывается и потому надо было взять мѣсто въ громадной почтовой каретѣ, которая перевозитъ отъ Брюгге въ Аарау. Тамъ почта ночуетъ. За то на другой день мнѣ такъ хотѣлось попасть поскорѣе на мѣсто, что путешествіе походило на бѣгство: кстати же по дорогѣ нечего было и осматривать. Мы выѣхали рано утромъ по желѣзной дорогѣ. Въ Бинѣ сѣли на пароходъ и по Винскому озеру и протоку выѣхали въ Невшательское, перемѣнили пароходы въ Вильневѣ и Невшателѣ, сѣли въ Иверденѣ на желѣзную дорогу, подъ Лозанной опять на пароходъ и по женевскому озеру вечеромъ пріѣхали въ Вевей.

Знаете что такое Вевей? Вы мнѣ можете отвѣтить, что это городъ въ Кантонѣ Во, котораго имя встрѣчается часто въ исторіи швейцарскихъ войнъ и пр. Нѣтъ! Вевей не историческій, а Вевей для иностранцевъ?

— Поѣзжайте въ Вевей! сказалъ я одной хорошенькой дамѣ, съ которой мы толковали о путешествіи.

— Гм! я не въ такомъ положеніи, сказала она мнѣ смѣясь.

Теперь вы можете догадаться, какое значеніе, имѣетъ Вевей для путешественницъ.

Хотя я тоже былъ не въ такомъ положеніи, но мнѣ именно хотѣлось добраться и пожить въ тихомъ мѣстечкѣ и я выбралъ для этого Вевей.

Ночью мы пристали къ берегу, велѣли несть чемоданы въ Hôtel des Trois Couronnes и пустились по указанной улицѣ. Рядъ магазиновъ горѣлъ огнями и манилъ разными бездѣлушками, но мы не замѣчали ихъ. Мы бѣжали на почту, получили груду писемъ, которыя давно ждали васъ здѣсь и которыхъ мы ждали еще долѣе, и пустились въ отель, по обыкновенію, въ четвертый этажъ. Мы не замѣчали ни высоты, въ которую засадили васъ, ни великолѣпія отеля и усталые съ жадностью бросились на письма.

Отдохнувъ и очнувшись на другое утро, мы начали съ того, что вмѣсто схода въ низъ къ завтраку, поднялись, благо это было близко, еще выше на бельведеръ, устроенный на крышѣ. Видъ съ него былъ восхитительный. Голубое озеро, съ горами, покрытыми голубымъ утреннимъ воздухомъ — какъ зовутъ живописцы эту прозрачную мглу — стлались впереди; надъ нимъ, съ террасой и партеромъ, усаженнымъ розами, кипарисами, лаврами, стояла наша гостинница. Сзади, плотной грудой, тѣснился городокъ съ своими высокими домами, а еще далѣе, горы съ виноградниками внизу и лѣсистыми верхушками, мѣстами пестрѣющія деревеньками.

Мы сошли внизъ и нашли за завтракомъ огромное общество, переполненное англичанами и англичанками. Англичане здѣсь дома. Швейцарія ихъ дача; отъ этого здѣсь нельзя плюнуть, чтобы не попасть въ англичанина. Тутъ, между прочимъ, я понялъ, отчего надъ нами тяготѣетъ вѣчный четвертый этажъ. Всѣ гостинницы полны народомъ, и какъ всякому, по закону тяготѣнія, хочется жить пониже, то едва очищается квартира внизу, какъ съ верхняго кого нибудь переводятъ въ нее. Понятно, что при этомъ свободныя квартиры только и бываютъ что въ верхнемъ этажѣ. Такъ на другой день и мы успѣли спуститься до третьяго. По этой системѣ, дня черезъ два можно бы было, пожалуй, при счастьи добраться и до перваго, но не таковъ былъ мой разсчетъ!

Я думалъ найти въ Вевеѣ, кромѣ дамъ въ извѣстномъ положеніи, тихое мѣстечко для отдыха и занятій. Дамъ въ извѣстномъ положеніи я не встрѣчалъ (можетъ, онѣ скрываются гдѣ нибудь поглубже), но нашелъ много дамъ разряженныхъ; вмѣсто тихаго мѣстечка, городъ набитый магазинами и иностранцами и для житья великолѣпный отель, въ которомъ шумъ и суета съ утра до вечера. Я вспомнилъ о Montreux, о которомъ слышалъ отъ одного путешественника, мы взяли какую-то таратайку, съѣздили въ него и за другой день пересѣлились.

Теперь я вамъ скажу что такое Montreux. Въ четверти часа отъ Вевея, на пригоркѣ, надъ женевскимъ озеромъ, стоитъ тѣсная небольшая груда каменныхъ, большею частью двухъ-этажныхъ домовъ. Не въѣзжайте въ него; тамъ душно и грязновато, но ищите жилища надъ озеромъ. Въ одномъ изъ этихъ счастливыхъ выскочекъ (и въ Швейцаріи, какъ видите, нѣтъ равенства) мы поселились въ пансіонѣ.

Если вы полагаете, что вашъ покорнѣйшій слуга, перезабывъ то, чему учился, поселился въ пансіонѣ для того, чтобы повторить зады — вы очень ошибаетесь. Пансіономъ здѣсь зовется родъ отелей, гдѣ за извѣстную плату (но не менѣе какъ на недѣлю) вы получаете квартиру и столъ: такихъ пансіоновъ здѣсь бездна и есть нѣкоторые, въ которыхъ помѣщается до ста человѣкъ. Нашъ, слава Богу, не таковъ.

Едва примыкая заднимъ строеніемъ къ улицѣ и совершенно выдавшись отъ мѣстечка, окруженный садикомъ и террасой, стоитъ нашъ благодатный пансіонъ Девалана — лицомъ прямо на озеро. Отъ террасы по склону горы, идутъ виноградника вплоть до шоссе, которое проходитъ по берегу — и по какому берегу!

Montreux стоитъ въ томъ углу озера или, лучше сказать, заливѣ, въ который вливается Рона и гдѣ горы образуютъ вкругъ него родъ подковы? мы у края этой подковы. Защищенный такимъ образомъ съ трехъ сторонъ отъ вѣтра, онъ пользуется лучшей температурой во всей Швейцарія. Разница эта такъ велика, что температура Вевея напримѣръ, который стоитъ въ четверти часа ѣзды, нѣсколькими градусами ниже. Прямо передъ нами, по ту сторону залива, тянется скалистая гряда горъ, которая вдругъ переламывается и уходить вдаль, открывая все озеро. Влѣво, въ самомъ загибѣ подковы, горы разступають и даютъ проходъ Ронѣ. Близь нея, едва видный вамъ въ голубой мглѣ воздуха, по низменному берегу расположился Вильневъ, а за нимъ по ущелью, горы все высятся и высятся и изъ самой глубины выглядываетъ скалистая, покрытая снѣгомъ верхушка Полуденнаго Зуба (Dent du Midi).

Противуположный берегъ, закрытый отъ солнца высокими горами, всегда находится въ тѣни и изъ него едва выглядываютъ бѣлыя строенія, пріютившіяся между горами и озеромъ, за то нашъ берегъ, весь унизанный загородными домами, отелями и виноградникомъ, блеститъ и цвѣтетъ подъ свѣтлыми и теплыми лучами. Вотъ влѣво не далеко отъ Вильнева, крайней точки, до которой доходятъ пароходы, стоитъ въ паркѣ и на террасахъ великолѣпный отель Байрона, хотя Байронъ въ немъ никогда не бывалъ; поближе, вдавшись въ озеро угрюмой и сухой грудой, мрачно смотритъ Шильонъ, ему же одолженный своей славой; внизу веселенькій Верне въ пять домовъ, гдѣ воспѣвалъ Шильонъ нашъ Жуковскій; правѣе и повыше Кларансъ, гдѣ жилъ Байронъ, — Кларансъ, которому Руссо далъ извѣстность въ Новой Элоизѣ, — Кларансъ съ боскетомъ чувствительной Юліи, о которомъ я прочелъ слѣдующее объявленіе:

«По распоряженію Федеральнаго совѣта, продается знаменитый боскетъ Юліи, который обезсмертилъ великій Руссо въ Новой Элоизѣ. На немъ можно устроить гостинницу, которая по богатству видовъ будетъ одною изъ лучшихъ въ Швейцаріи, адресоваться и пр.». Кругомъ изображенъ боскетъ и виды изъ него: вотъ вамъ еще доказательство, какъ Швейцарія торгуетъ своей природой и воспоминаніями!

За Кларансомъ разбросаны еще нѣсколько живописныхъ (и отдающихся въ наемъ) домовъ, за ними выглядываетъ Вевей, сзади горы, до половины покрытыя виноградникомъ, съ деревушками и дачами, разбросанными въ перелѣскахъ живописными группами, а прямо и вправо, голубое и безбрежное какъ море, женевское озеро съ парусами, лодочками и дымящимися по немъ пароходами.

Прибавьте къ этому чудный теплый воздухъ, не знойный и раздражающій воздухъ Италіи, но тихій и успокоительно-благотворный, цвѣты, добродушіе швейцарцевъ и полное отсутствіе всякихъ будочниковъ и вы подумаете, что я пишу идиллію.

Да! здѣсь идиллія! Такъ и кажется, что вотъ сойдутъ съ горъ (по ступенькамъ) храбрые солдаты въ голубыхъ мундирахъ и полицейскихъ колпакахъ, проливавшіе кровь за 30 франковъ въ мѣсяцъ за Францію или противъ нея, запоютъ хоромъ, указывая ни озеро: «родина святая, вотъ твои поля», и начнутъ обнимать хорошенькихъ перевощицъ въ коротенькихъ юбкахъ, стянутыхъ ленточками корсетахъ и парижскихъ круглыхъ шляпахъ. За тѣмъ, къ двумъ подругамъ, связаннымъ нѣжнѣйшей дружбой, явится красивѣйшій изъ всей губерніи (виноватъ — кантона) офицеръ въ статскомъ сюртукѣ и непремѣнно въ брюкахъ съ золотымъ лампасомъ и объяснится въ любви одной изъ нихъ. Потомъ явится бѣдная мать разряженной, какъ куколка, Гритли и богатый графъ, отецъ офицера, попоютъ, поплачутъ и наконецъ Гритли и офицеръ, вырученный другомъ своимъ живописцемъ, женится въ удовольствію публики.

Идиллія наша не совсѣмъ такова, какъ въ опереткахъ, но немногимъ хуже. Перевощицъ замѣняютъ дюжіе гребцы, которые таскаютъ ваши чемоданы, берутъ за свой обратной проѣздъ, если были наняты на часы, и кромѣ того требуютъ непремѣнно la bonne main — по-просту на водку; наши горничныя ссорятся три раза въ день, а хорошенькая Маргарита, когда я назвалъ ее Гритли, — замѣтила, что я говорю Patois. Мундировъ не видать, офицеровъ съ золотыми лампасами еще менѣе, а богатые путешественники лечатся виноградомъ, и, увы! не женятся на крестьянкахъ. За то, когда недавно, какой-то пѣвецъ началъ подъ окномъ распѣвать гортанвыя пѣсни и выдѣлывать тончайшимъ фальцетомъ своя тіи-ллю, тіи-ллю, предварительно извинясь, что солнце не позволяетъ ему снять шляпы, я ему далъ нѣсколько сантимовъ съ тѣмъ, чтобы онъ пересталъ — и онъ былъ очень доволенъ: въ опереткахъ, особенно на благородныхъ театрахъ, гдѣ преимущественно исполняютъ подобныя пѣсенки, этимъ не отдѣлаешься!

Хотя черные чепцы на старухахъ и соломенныя шляпы, съ пучкомъ корней на верху, въ родѣ мандаринскихъ шишекъ, весьма безобразны, хотя зобы безобразятъ двѣ трети здѣшнихъ женщинъ, но есть здѣсь другія болѣе существенныя, хотя и не столь красивыя достоинства. Я не встрѣчалъ мѣстныхъ богатыхъ графовъ, и здѣшнія старинныя фамилія всѣ наперечетъ, за то не встрѣчаю и бѣдности, всякій имѣетъ свой клочокъ земли, всякій гражданинъ своей страны и пользуется одинакимъ покровительствомъ законовъ. Полиціи не видать, а когда одинъ изъ нашихъ земляковъ сорвалъ нѣсколько ягодъ въ виноградникѣ, его попросили идти въ префектуру и заплатить по 2½ франка за ягоду. Виноградъ здѣсь пользуется особымъ покровительствомъ. Вчера, разговаривая съ землякомъ по-русски, я возвращался домой и чтобы сократить путь, хотѣлъ пройти извѣстной мнѣ тропой черезъ виноградники, по двѣ незнакомыя мнѣ землячки остановили меня.

— Послѣ 9 часовъ не велѣно ходить виноградникомъ сказала одна: — въ васъ пожалуй и выстрѣлятъ.

Хотя я нѣсколько разъ ночью возвращался невозбранно этой тропою, но воспользовался совѣтомъ любезныхъ соотечественницъ, удивляясь не тому, что здѣсь стрѣляютъ, какъ въ воровъ, въ нарушителей закона, а тому, что русскія дамы заговорили съ незнакомыми земляками, потому что, надо правду сказать, мы и за границей нѣсколько церемонны, и боимся скомпрометироваться.

Здѣшнее правительство и народъ упрекаютъ въ холодности къ прогрессу, и отчасти справедливо. Нѣтъ здѣсь лихорадочной дѣятельности и кипучей жизни, нѣкоторыя учрежденія, какъ напримѣръ почта, требуютъ усовершенствованій; но ровный и не торопливый трудъ, но повсемѣстное благосостояніе и это невидимое, но для всѣхъ ровное правительство (надо пріѣхать изъ Австріи, чтобы цѣнить его) стоять прогресса. Положимъ, теперь васъ, не будутъ даромъ кормить и услуживать какъ возлюбленному Юліи, во время его разлуки; но народъ честенъ и чрезвычайно добродушенъ, всякій встрѣчный вамъ поклонятся, услужитъ, привѣтитъ, часто перемолвится шуткой. Даже на образѣ жизни въ здѣшнихъ пансіонахъ это отражается. Хозяева вообще чрезвычайно предупредительны и исполняютъ по возможности всѣ желанія жильцовъ.

Въ 9 часу мы собираемся къ завтраку въ столовую и всѣ раскланиваются другъ съ другомъ, какъ знакомые. Въ два часа обѣдъ, послѣ обѣда мы часто ѣздимъ на озеро съ удочками, натаскаемъ ершей и окуней. Въ восьмомъ къ чаю и вмѣстѣ ужину, намъ уже подаютъ ихъ зажаренные въ сметанѣ. День проходитъ быстро, нужно и почитать и пострѣлять изъ пистолета или штуцера, и поудить, и поработать, а то съѣздятъ въ Женеву, Вевей, Шильонъ или Лозанну! Недостаетъ времени — недостаетъ его особенно на то, чтобы, отбросивъ всякія заботы, сидѣть съ сигарой на террасѣ, подъ этимъ теплымъ и яснымъ небомъ, смотрѣть на голубую гладь озера, на берега, облитыя солнцемъ, съ группами домовъ и городковъ, на темный дымъ пароходовъ и бѣлые паруса лодокъ, которыя вдали тонутъ, въ какой-то прозрачной мглѣ, такъ что не знаешь по водѣ или по воздуху плывутъ онѣ. Именно недостаетъ времени, чтобы пожить лѣнивой, растительной, безпечной жизнью. А здѣсь такъ хорошо, такъ отрадно жить.

Шильонъ.

"Inferno in paradiso".
(Адъ въ Раѣ).

Въ IX вѣкѣ окрестности Лемана далеко не походили на теперешнія, тогдашнія хроники говорятъ объ этомъ краѣ, какъ о далекой, суровой сторонѣ, покрытой вѣчными облаками. Рѣдки были жилища на горахъ Лаво. Вевей былъ ничтожнымъ мѣстечкомъ, на мѣстѣ Montreux стояла одна капелла; между жителями ходили еще преданія о послѣднихъ геологическихъ переворотахъ, которымъ подвергалась страна, разсказывали съ ужасомъ, какъ паденіе Тавретунума загородило дорогу Роны и какъ она, прорвавъ эту натуральную плотину, ринулась въ озеро, унося съ собою камни, лѣса и жилища.

Въ это время на скалистомъ островкѣ, не далеко отъ берега, стояла одинокая башня. Несмотря на близость берега, глубина озера въ этомъ мѣстѣ до восьми сотъ футъ. Возлѣ скалъ, которыя громоздятся надъ нимъ, вилась узенькая дорожка, по которой два всадника едва могли проѣзжать рядомъ.

Въ 830 году, ночью, по этой дорогѣ осторожно проѣзжалъ небольшой конвой. По данному знаку, къ нему выѣхала лодка, конвой таинственно сдалъ какого-то человѣка, и человѣкъ этотъ былъ засаженъ въ башню. Это былъ первый шильонскій узникъ, о которомъ упоминаютъ лѣтописи, и узникъ этотъ былъ дядя Людовика Добродушнаго (le Débonnaire), двоюродный братъ Карломана, внукъ Карла Мартела: графъ Вола, другъ и приближенное лицо покойнаго императора, командовавшій его войскомъ, управлявшій Саксоніею и удалившійся, при воцареніи своего племянника, въ монастырь Корбію, котораго былъ аббатомъ.

Послѣ побѣды сыновей Людовика надъ своимъ отцомъ, они спросили у графа Вола, что имъ сдѣлать съ нимъ. «Прогоните отъ него преступную жену, ея любовниковъ и клевретовъ и отдайте престолъ, онъ будетъ лучшимъ изъ правителей», отвѣчалъ Рола.

Когда послѣдующіе перевороты возвратили престолъ Людовику, онъ, по настоянію жены своей Юдифи Баварской и ея любовника Бернарда, за этотъ совѣтъ сослалъ Вола изъ монастыря въ Шильонъ.

Графъ Вола провелъ въ заключеніи нѣсколько лѣтъ и «никто не. посѣщалъ его, говоритъ историкъ, кромѣ ангеловъ Божіихъ, которые проникаютъ всюду въ обитель добродѣтельную.» Единственный человѣкъ, посѣтившій тамъ узника, былъ другъ его и писатель Паскаръ Родбергъ, оставившій намъ панегирикъ плѣнника и старавшійся безуспѣшно склонить Вола къ извиненію передъ Людовикомъ.

Графъ Вола былъ взятъ изъ Шильона, переводимъ изъ ссылки въ ссылку, призываемъ нѣсколько разъ ко двору, чтобы мирить сыновей, съ отцомъ и не успѣвъ вполнѣ достигнуть этого, умеръ отъ злокачественной лихорадки въ глубокой старости, всѣми уважаемый, въ монастырѣ Боббіо близь Милана.

Вотъ вамъ вкратцѣ исторія перваго знаменитаго шильонскаго узника, страдальца за правду и честность, совѣтника царей, мужа добра и чести, какъ называютъ его лѣтописцы, переходившаго изъ дворца въ тюрьму, и изъ тюрьмы во дворецъ, чтобы умереть въ монастырѣ.

Послѣ этого исторія молчитъ о Шильонѣ до XIII-го столѣтія. Въ это время Петръ Савойскій, покоривъ себѣ почти всю Гельвецію, укрѣпляетъ ее и строитъ вокругъ старой башни шильонскій замокъ, почти въ такомъ видѣ, въ которомъ онъ остается до сихъ поръ. Въ этомъ замкѣ онъ живетъ съ женою, когда не живетъ въ Англіи; подземелья замка наполняются иногда бунтующими вассалами. Разъ замокъ едва не былъ взятъ Коффингеномъ, однимъ изъ военачальниковъ Рудольфа Габсбургскаго, но подъ самыми стѣнами Шильона, Коффингенъ былъ разбитъ и взятъ въ плѣнъ.

Послѣ смерти Петра, Шильонъ продолжаетъ принадлежать Савойскому дому. Въ немъ жилъ комендантъ, который вмѣстѣ съ тѣмъ былъ обыкновенно и бальи провинція Шабле, творилъ въ ней судъ и расправу, смотрѣлъ за цѣлостью укрѣпленій и начальствовалъ маленькимъ Вильневскимъ флотомъ, содержимымъ для защиты озера. Имя Шильона упоминается только въ закладныхъ по раздѣламъ наслѣдства до тѣхъ поръ, пока Бониваръ не прославилъ его своимъ. заключеніемъ.

Франсоа де-Бониваръ (онъ не подписывался иначе, какъ просто Бониваръ, иногда Bonivard poète lauréat) родился въ Савойѣ, въ Сейсселѣ (Seissel), воспитывался въ Туринѣ, гдѣ слушалъ философію, право, выучился нѣмецкому языку и писалъ стихи. Пріѣхавъ въ Женеву, гдѣ тогда былъ епископомъ родственникъ Карла III, герцога Савойскаго, желавшаго окончательно покорить себѣ Женеву, Бониваръ, несмотря на опасность и вопреки роднѣ, присоединился къ партіи «Дѣтей Женевы», имѣвшихъ цѣлью сдѣлать ее независимою. Получивъ въ наслѣдство отъ дяди пріорство св. Виктора, онъ укрѣпился въ немъ и поддерживалъ всѣми силами защитниковъ свободы.

Поэтъ и ученый, онъ то занимается исторіей, то теологіей, то пишетъ розысканія о развитія монархическаго, аристократическаго и народнаго начала и вездѣ между юморомъ и сатирой блеститъ его природный умъ. Но поэтъ въ душѣ, онъ счастливъ только тогда, когда пишетъ стихи и дѣйствуетъ за независимость.

Попавшись разъ въ руки Карла III, онъ пробылъ два года гдѣ-то въ заключеніи. Выпущенный по ходатайству друзей, онъ довѣряется слову герцога, беретъ у него охранный листъ и ѣдетъ хлопотать о возвращеніи своего аббатства, потеряннаго во время заключенія и замѣненнаго пенсіей отъ г. Женевы, которая едва позволяла быть сытымъ ему съ его пажемъ. Возвращаясь изъ Фрабурга въ Лозанну, Боннваръ, несмотря на свой охранный листъ, былъ взятъ и связанъ комендантомъ Шильона, Мессиромъ де-Бофоромъ и заключенъ въ замокъ.

Первые два года его плѣна были сносны: онъ пользовался свободой внутри замка и любилъ толковать съ Бофоромъ о войнахъ, въ которыхъ тотъ участвовалъ. Но Карлъ III вздумалъ посѣтить Шильонъ, и «тогда», говоритъ Боннваръ, «я былъ брошенъ въ подземелье (вѣроятно по приказанію герцога), прикованъ къ столбу и въ этомъ положеніи провелъ 4 года! Цѣпь моя была длиною въ 3 фута, я спалъ прислонясь головою къ подножію столба и, повертываясь около него на каменномъ полу, вытопталъ тропинку, какъ-будто высѣченную молотомъ»…

Какъ провелъ Бовиваръ эти безконечные 4 года, неизвѣстно! Въ хроникѣ своей, наполненной разсказами о своей жизни, онъ почти ничего не говорятъ о годахъ своего заключенія, кромѣ словъ приведенныхъ выше. Свѣтъ едва проходилъ въ его подземелье, сквозь узенькія окна, но солнечное лучи, отражаясь въ поверхности озера, окрашивали огромную и мрачную тюрьму то голубымъ, то розовымъ цвѣтомъ. Наконецъ, въ 1536-мъ году, Бернъ рѣшился соединиться съ Женевой и знамя свободы было поднято.

Едва женевцы узнали о помощи Берна, какъ вспомнили Бонивара и другихъ заключенныхъ, томящихся также въ Шильонѣ. Тотчасъ двѣ галеры, двѣ барки и нѣсколько лодокъ были приготовлены. Все, что было смѣлѣйшаго и благороднѣйшаго въ Женевѣ, кинулось въ нихъ и всѣ жители собрались на берегу, благословляли отъѣзжающихъ, кричали «идите и спасите Бонивара»!

Флотъ развернулъ паруса и спѣшилъ къ цѣли, боясь, чтобы непріятель не увезъ плѣнныхъ. Подойдя къ Шильону, онъ остановился и ждалъ, когда подойдутъ Бернцы. Вдругъ раздались выстрѣлы: это былъ сигналъ, что Бернцы приближались по ущелью. Шильонъ былъ немедленно осажденъ.

Апроши заняли весь день, ночью начали копать рвы. На другой день 29-го марта пушки женевцевъ съ озера и Бернцевъ со стороны Montreux и Вильнева, начали стрѣлять и такъ успѣшно, что комендантъ вступилъ въ переговоры. Но пока переговоры эти шли, онъ сѣлъ въ легкую лодку и бѣжалъ. Тяжелыя барки женевцевъ пустились его преслѣдовать, но онъ успѣлъ переѣхать черезъ озеро, причалить около Люгрена и бѣжать въ горы.

Преслѣдователи возвратились въ отчаяніи, они были увѣрены, что плѣнные тоже или увезены, или убиты. Замокъ сдался къ полудню. Со страхомъ бросаются освободители въ подземелье; «Бониваръ, живъ ли ты?» кричатъ они; Бониваръ отвѣчаетъ вздохомъ. «Бониваръ! ты свободенъ!» — А Женева? спрашиваетъ онъ, — «И Женева свободна!»

Говорятъ, что Бониваръ по выходѣ изъ тюрьмы, оставался нѣкоторое время какъ растерянный. Онъ не обрадовался солнцу, отъ котораго отвыкло его зрѣніе, и уходя, долго и съ грустью прощался съ мѣстомъ своего заключенія, какъ съ родной кровлей!

Послѣ этого наступило для Шильона мирное время пасторали, въ которое резиденствовали немъ бальи de Leurs Excellences de Berne. Hо когда гулъ французской революціи отозвался на берегахъ женевскаго озера — Шильонъ опять выступаетъ на сцену.

Сперва въ него сажаютъ зачинщиковъ народнаго банкета въ Лозаннѣ — Россе и Мюллера Де-Ламота. Въ 93-мъ году Шильонъ, какъ Бастиліи Парижа, былъ первой побѣдой республики, но его, къ счастію, не сломали и въ 99-мъ году въ него сажаютъ Фрибергскихъ аристократовъ подъ надзоромъ того же Де-Ламота, котораго находимъ въ немъ уже не плѣнникомъ, а начальникомъ замка.

Такимъ образомъ Шильонъ, имѣвшій, у себя графа Вола представителемъ смутныхъ временъ варварства, Петра Савойскаго — феодализма, Бонивара — временъ возрожденія и реформы, дожилъ до настоящей поры, когда его чуть было не разжаловали въ хлѣбный магазинъ — и оставили какимъ-то уѣзднымъ арсеналомъ. Рубцы, вытертые на его камняхъ цѣпями и тѣломъ заключенныхъ, давно бы покрылись пылью и поросли забвеніемъ въ нѣсколькихъ сердцахъ благодарныхъ гражданъ, еслибы одинъ человѣкъ не сказалъ о немъ во всеуслышаніе Европы нѣсколькихъ чудныхъ словъ.

Этотъ человѣкъ все-таки былъ путешественникъ-англичанинъ, потому что, кажется, современной Швейцаріи суждено питаться и процвѣтать на счетъ путешественниковъ вообще, а англичанъ въ особенности. Еслибы кто нибудь запретилъ англичанамъ года на три покидать свой островъ, Швейцарія не знала бы что дѣлать съ собою! Правда, что и англичане были бы не въ меньшемъ затрудненіи.

И такъ, въ одно прекрасное утро, нѣкій англичанинъ съ другомъ своимъ Гобгузомъ сѣлъ у Кларенса въ лодку и отправился въ Шильонъ. Какъ истые англичане, они не преминули отправиться въ путь съ того самаго мѣста, съ котораго Руссо отправилъ на свою послѣднюю прогулку Юлію.

Путешественники пристали къ Шильону, и сошли въ большое подземелье. Въ то время, какъ пьяный и глухой инвалидъ бормоталъ имъ исторію Бонивара, которой они не знали, темныя мысли и вдохновеніе сошли въ жилище тѣней и заключенныхъ на геніальную голову одного изъ путниковъ. Ему вспомнились суровыя пѣсни Данта, ему мерещился Уголино съ умирающими дѣтьми, и въ одну минуту онъ составилъ планъ своего шильойскаго узника. Передъ уходомъ, поэтъ (все тоже какъ истый англичанинъ) на третьемъ столбѣ ясно вырѣзалъ свое имя: «Lord Byron.»

Черезъ нѣсколько дней Байронъ отправился изъ Кларанса въ Лозанну, но пріѣхавъ туда, гдѣ пристаютъ Лозанскіе пароходы, онъ застигнутъ былъ ночью и непогодой и долженъ былъ остаться ночевать. Тамъ, въ гостинницѣ Явора, онъ окончательно набросалъ на бумагу строфы, которыя болѣе сдѣлали извѣстнымъ имя Шильона, чѣмъ годы заключенія Вола и Бонивара.

Я отступилъ отъ своего правила, разсказавъ вкратцѣ исторію Шильона. Мнѣ кажется, что для всякаго, знающаго о Шильонѣ по Байрону или хоть Жуковскому (а кто не знаетъ его!), будутъ интересны эти свѣдѣнія. Теперь я вамъ скажу о Шильонѣ — какимъ я увидалъ его.

Мы взяли лодку, но не послѣдовали примѣру Байрона, хотя Кларансъ былъ близко, а отправились просто съ пристани. Погода была отличная: не смотря на конецъ сентября, полуденное солнце грѣло какъ лѣтомъ и красный флагъ съ гельветическимъ крестомъ висѣлъ на нашей лодкѣ не колыхаясь. По мѣрѣ того, какъ мы приближались къ замку, озеро становилось темнѣе и темнѣе, и вмѣсто дна, которое часто виднѣлось на нѣсколькихъ саженяхъ, подъ нами стояла темно-синяя бездна: тутъ глубина страшная; замокъ стоитъ на скалистомъ островѣ и волны озера бьютъ прямо въ его подножіе. Съ другой стороны маленькій крытый деревянный мостъ (на мѣсто подъемнаго) соединяетъ его съ берегомъ. Онъ глядитъ на озеро сплошною стѣною, въ которой неправильно разбросано нѣсколько стрѣльчатыхъ оконъ верхняго этажа и нѣсколько узенькихъ отверстій, дающихъ свѣтъ нижнему, гдѣ расположены тюрьмы. Извнутри выглядываютъ четырехугольными крышами двѣ башни: вообще наружность замка не живописна, но суха, мрачна, тяжела, — и какъ разъ соотвѣтствовала его безотрадному прежнему назначенію.

Черезъ четверть часа ѣзды, мы обогнули наружную стѣну, остановились подъ мостомъ и взошли по каменной лѣсенкѣ: у одной изъ стѣнъ моста сидѣлъ солдатъ и торговалъ книжками и видами, изображающими замокъ. Онъ попросилъ насъ войти и позвонилъ смотрителя.

Мы были счастливѣе Байрона. Вмѣсто пьянаго сторожа, къ намъ вышелъ опрятный сѣденькій старичекъ въ сѣренькомъ сюртучкѣ, и прямо повелъ насъ въ нижній этажъ или, какъ его неправильно называютъ — подземелье, потому что тюрьмы, вопреки Байрону, выше воды.

Первая комната была обширная, слабо освѣщенная зала, въ которой жила стража, изъ нея мы спустились по нѣсколькимъ ступенямъ и очутились въ маленькой комнатѣ. Слѣва было крошечное окошко, справа, вдоль внутренней стѣны, лежалъ наклонно огромный камень: на этомъ камнѣ осужденные на смерть проводили послѣднюю ночь, на канунѣ казни; середина его была потерта отъ употребленія, видно — на немъ бывало не мало жильцовъ!

За тѣмъ мы вошли въ совершенно темную комнату, свѣтъ въ нее проходилъ изъ двери сосѣдней, въ которой была лѣстница на верхъ въ залу суда. Сначала мы ничего не могли разсмотрѣть, но потомъ разглядѣли за верху брусъ. Это была перекладина висѣлицы!

— А вотъ въ это отверстіе выбрасывали трупы бѣдныхъ осужденныхъ (какъ выражался заученымъ тономъ смотритель) въ озеро.

Дѣйствительно, отверстіе въ наружную стѣну было заложено кирпичомъ. Легкія мурашки пробѣжали у меня по спинѣ.

Наконецъ, мимо лѣстницы, мы вступили въ знаменитую залу, которой Боннваръ оставилъ свое имя.

Это было длинное и широкое подземелье, съ высокими сводами; оно слабо освѣщалось ближе и входу двумя увенькими окошечками, противуположный край залы совершенно тонулъ въ темнотѣ. Слабо голубоватый (отъ отраженія воды) свѣтъ разливалъ на все какой-то фантастическій колоритъ; онъ не обозначалъ, а какъ будто затушевывалъ, еще глубже отодвигалъ стѣны и своды не замѣтно сливался съ тьмой и замиралъ совершенно. При этомъ чудномъ освѣщеніи посреди залы, поддерживая своды, идутъ далеко отступая одинъ отъ другаго семь тяжелыхъ крупныхъ столбовъ, сначала они видны ясно, потомъ темнѣютъ, чернѣютъ и пропадаютъ во мракѣ, такъ что только зайдя съ противоположной стѣны, видѣнъ ихъ вогнутый угрюмый рядъ.

На третьемъ отъ входа и довольно хорошо освѣщенномъ столбѣ четко написано имя Байрона, и затѣмъ весь столбъ исписанъ различными именами. Не мудрено! Когда такой человѣкъ какъ Байронъ подаетъ примѣръ глупости, ей извинительно слѣдовать. Тутъ вы встрѣтите имена Санда и Мальзерба, Неандера и Руссо, подъ именемъ Дюма какой-то фарсеръ подписалъ имя Гомера, но отъ смѣшнаго до великаго — нѣсколько шаговъ. Черезъ столбъ, именно на пятомъ и совершенно погруженномъ во мракъ, мы сначала ощупью, а приглядѣвшись — и глазами нашли желѣзное кольцо, къ которому былъ прикованъ Бониваръ. Моя нога попадаетъ въ какую-то ложбинку, это тропа, протоптанная вокругъ самаго подножія столба ногами Боннвара, она не болѣе двухъ шаговъ длины, потому что вся его свобода ограничивалась тремя футами цѣпи!

Ощупью мы подошли къ крайней стѣнѣ и обернулись. Видъ отъ нея на мрачную полуокрашенную тонкимъ голубоватымъ свѣтомъ залу, покрытую сводомъ, подпертымъ семью темными столбами, навѣвалъ какой-то суровый ужасъ. А на верху, почти надъ этой залой, была комната герцогини Савойской: она закрашена известкой и только деревянный клѣтчатый потолокъ напоминаетъ въ ней старину. Стрѣльчатое окно было растворено. Два камня, выдаваясь съ обѣихъ сторонъ его, служили вмѣсто табуретокъ. Я сѣлъ отдохнуть и заглядѣлся! Голубое озеро плещется у подножья, слѣва темный гористый, справа отлогій, выгибающійся и весь покрытый свѣтомъ, зеленью и отелями берегъ, а прямо голубая сливающаяся даль воздуха и воды. А внизу подземелья, висѣлицы и цѣпи. Какъ не скажешь вмѣстѣ съ поэтомъ: inferno in paradiso!

Мы прошли спальню герцогу и капеллу, въ которыхъ почти не осталось ничего отъ старыхъ временъ. Капелла переправлена и въ ней по воскресеньямъ бываетъ служба для немногихъ военныхъ арестантовъ, которые содержатся въ замкѣ. Остальныя залы заняты складомъ военныхъ запасовъ. Въ столовой, съ огромнымъ кухоннымъ очагомъ, стоятъ зарядные ящики, въ парадной пріемной, подъ гербами бальи, висятъ хомуты, въ залѣ суда покоятся пушки, своего рода, нынѣ, слава Богу, дремлющіе судьи. Мещанская известка и разные припасы затушевываютъ проглядывающую кой-гдѣ старину, вы думаете что находитесь въ запасномъ магазинѣ и вдругъ натыкаетесь на деревянный старинный столбъ, вверху котораго привѣшенъ блокъ и проводникъ своимъ заученымъ и однообразнымъ голосомъ говоритъ:

— Въ этой комнатѣ, примыкающей къ залу суда, производились пытки. Къ столбу, который вы видите, привязывали несчастныхъ подсудимыхъ, къ ихъ ногамъ привязывали тяжесть и потомъ дергали или поднимали вверхъ посредствомъ этого блока. Иногда этимъ не ограничивались и жгли ихъ тѣло раскаленнымъ желѣзомъ! Вы можете видѣть слѣды его…

Въ самомъ дѣлѣ, сторона столба, обращенная къ окну, была видимо истерта отъ употребленія, и во многихъ мѣстахъ изожжена желѣзомъ. Мурашки опять пробѣжали у меня по тѣлу.

Нѣтъ! скорѣе вонъ! на свободу и солнце!

— Не въ этой ли башнѣ содержался графъ Вола? спросилъ я чичероне, когда мы вышли на внутренній дворъ.

Онъ мнѣ кивнулъ головою, соглашаясь и вмѣстѣ какъ будто прося не вмѣшиваться не въ свое дѣло и началъ:

— Въ этой башнѣ, древнѣйшей во всемъ замкѣ; въ 830 году, т. е. тысячу двадцать семь лѣтъ назадъ, былъ заключенъ и пр.

Мы думали, что уже все осмотрѣли и направлялись вслѣдъ за смотрителемъ къ выходу, когда объ отворилъ дверь въ наружную стѣну и ввелъ насъ въ маленькую темную комнату. Я думалъ, что это клеушокъ для стойла какой нибудь лошади Петра Савойскаго или погребокъ. У двери было отверстіе, полуобнесенное новой загородкой; въ немъ видна была каменная лѣстница.

— Въ эту комнату, сказалъ старичокъ, вводились тѣ несчастные (онъ вездѣ прибавлялъ этотъ эпитетъ), отъ которыхъ хотѣли избавиться безгласно. Имъ велѣно было спускаться по этой лѣстницѣ; ступивъ три ступени, они обрывались и падки въ пропасть. Вы видите, что у лѣстницы только три ступени, глубина внизъ восемьдесятъ футовъ.

— Убліето! невольно воскликнулъ я, поскорѣе отскочивъ отъ перилъ, черезъ которые заглядывалъ…

Мы купили у часоваго Шильона нѣсколько видовъ и сѣли въ лодку. Какое-то смутно-отрадное чувство ощущалъ я, удаляясь отъ замка, на солнцѣ, воздухѣ и просторѣ. Точно просыпаешься послѣ тяжелаго сна и сознаешь, что все, что такъ тѣснило грудь и возмущало душу, былъ только сонъ. Замокъ отодвигался все далѣе и далѣе и смотрѣлъ угрюмою, но живописной группой. На одной изъ наружныхъ стѣнъ его виднѣлся потертый гербъ Гельвеціи съ крупнымъ девизомъ: Liberté et Patrie.. Шесть лѣтъ заключенія Бонивара — не пропали даромъ!

Montreux ²/₋₁₄ октября 18.. г.

Женева.

(Poste-Scriptum).

— «Пять картъ и тьерсъ-мажоръ восемь, три короля — одинадцать и три десятки четырнадцать…»

Вотъ какъ третьяго дня коротали мы на пароходѣ пять скучныхъ часовъ переѣзда отъ Montreux въ Женеву, и какъ приходится иногда теперь коротать здѣсь время. Что прикажете дѣлать! На горахъ выпалъ сильный снѣгъ, а на дворѣ то изморось, то холодъ; осень и здѣсь беретъ свое и только иногда въ полдень проглянетъ теплое солнце и припечетъ какъ лѣтомъ, только цвѣты, не тронутые морозомъ, стоять задумавшись въ саду, то приподымутъ головки и заблестятъ подъ солнцемъ, то снова сожмутся отъ холода, точно женщина на отцвѣтѣ, которая въ первый разъ замѣчаетъ свою суровую пору и раздумываетъ, прошло ли для нея невозвратно время любви и весны, или снова шибко забьется сердце, снова закипитъ кровь, и хоть не надолго, но пышнѣе, ярче и сильнѣе разцвѣтетъ послѣднее чувство.

Я отправилъ къ вамъ письмо — случилась какая-то надобность заглянуть въ Женеву, я же кстати не досмотрѣлъ ее въ первый пріѣздъ и не говорилъ вамъ о ней ни слова — и мы отправились всей русской компаніей.

Видъ Женевы съ озера очень хорошъ. Пологіе берега, усѣянные виллами, въ зелени парковъ и луговъ, круто съуживаются; сквозь узкій проходъ низенькой скалы васъ шибко несетъ теченіе, вы уже въ рѣкѣ, въ Ронѣ; по обѣ стороны тѣсной стѣной стоятъ высокіе дома, низкіе деревянные мосты видны далѣе, по раздвояющейся и пропадающей за строеніемъ Ронѣ, — впереди у моста хорошенькій островокъ Руссо, съ группой деревьевъ и статуей задумавшагося надъ рукописью философа; пароходъ тихо и осторожно пристаетъ въ берегу, боясь быть увлеченнымъ теченіемъ; на каменной набережной стоитъ толпа народа и смотритъ на пріѣзжающихъ, сходня переброшена на мостки, куча носильщиковъ и коммисіонеровъ, въ синихъ пестрядиныхъ блузахъ, начинаетъ таскать вещи, мальчишки приступаютъ къ вамъ, чтобы донесть вашъ мѣшокъ или узелъ — вы читаете надпись Hôtel de Ja Métropole, Ecu de Geneve, Couronne hôtel des Berguee и пр. и пр., называете одинъ изъ этихъ отелей, которые всѣ великолѣпны, всѣ огромны, и вы въ Женевѣ.

Всякій городъ имѣетъ свою физіономію, Женева городъ отелей и трактирщиковъ. Старыя зданія прежнихъ аристократовъ, укрѣпленія и дома съ узкими улицами — свидѣтели междуусобій, остались назади. Передъ вами стоятъ огромные дома новой архитектуры безъ колоннадъ, фронтоновъ и прочихъ греческихъ орнаментовъ, а прочные, удобные дома съ зелеными опускными рѣшетками, вмѣсто ставней, дома безъ заднихъ и всякихъ дворовъ, — какъ прилично трактирнымъ домамъ для наѣзжихъ жильцовъ. Только на каждой кирпичной трубѣ надѣлано еще нѣсколько жестяныхъ изогнутыхъ трубокъ, для предохраненія отъ искръ, и эти сотни блестящихъ трубокъ стоятъ точно гидры съ подъятыми головами, жаждущія крови путешественниковъ, иные точно руки, воздѣтыя къ небесамъ съ возгласомъ, что они неповинны въ трактирныхъ грабительствахъ народа, — да народа швейцарскаго кажется нѣтъ, а есть гиды, извощики, носильщики, а болѣе всего трактирщики и тракторные лакеи, словомъ, весь людъ, который живетъ путешественниками. Въ Женевѣ некому даже наниматься и въ солдаты — зачѣмъ торговать кровью, когда можно торговать мелкими услугами и дешевымъ трудомъ!

Я не знаю даже, есть ли въ Женевѣ какое нибудь общество (кромѣ цеховъ). Еслибы завтра мнѣ кто нибудь подарилъ въ ней домъ, я бы черезъ недѣлю уѣхалъ изъ него. Мнѣ кажется, здѣсь невозможно жить постоянно. Здѣсь можно только путешествовать, отдыхать отъ путешествій и потомъ опять путешествовать, потому что кругомъ вы только и видите пріѣздъ и отъѣздъ, омнибусы и пароходы, горы чемодановъ Исаковъ изъ сотни городовъ и тысячи фасоновъ, точно переселеніе народовъ!

Въ первый разъ, какъ я былъ въ Женевѣ, общество огородниковъ давало праздникъ дѣтямъ своего прихода (а огородниковъ здѣсь пропасть, потому что пропасть отелей). Послѣ обѣда пошли мы на поле, гдѣ давался праздникъ. Надо правду сказати, праздникъ былъ жалкій, народу мало. Посреди огромной площади какой-то гражданинъ вколачивалъ четыре кола, для трехъ ракетъ, изъ которыхъ будетъ состоять фейерверкъ, на двухъ круглыхъ качеляхъ катались дѣти на конькахъ, два французскихъ швейцарца усаживали ихъ съ такою важностью, какъ будто занимались головоломнѣйшимъ дѣломъ. Далѣе какой-то членъ муниципалитета съ умышленнымъ комизмомъ выкликалъ имена дѣвочекъ:

— Marie Picot

Выходила какая нибудь Marie Picot, будущая русская гувернантка — и рыжая наставница надѣляла ее книжкой. Толпа смотрѣла на эту процессію и смѣялась гримасамъ вызывателя, который, замѣтивъ одобренія публики, удвоилъ ихъ: мнѣ стали гадки и базарныя гримасы, и базарныя преміи.

Кучка народа стояла возлѣ нѣсколькихъ столиковъ, размѣстившихся по окраинѣ площади. Въ одномъ мѣстѣ женщина предлагала вертнуть рулетку, въ другомъ была безпроигрышная лоттерея, по 5 су за билетъ. Можете себѣ представить каковы выигрыши за 20 коп. ассигнаціями! Въ третьемъ какой-то искусникъ предлагалъ гирькой за ниткѣ зацѣпить за кольцо, — ударъ стоитъ 20 сантимовъ, и онъ отвѣчаетъ пятью франками и въ доказательство, что это не трудно, самъ всякій разъ попадетъ въ цѣль. А тамъ косморамы, маріонетки — невольно скажешь; «голь на выдумку хитра»!

Но вотъ у входа на площадь стоитъ какая-то брика парой и сзади ея два музыканта въ шлемахъ трубятъ неистово. Впереди надъ козлами вы видите господина въ золотомъ шлемѣ и парчевой мантіи, онъ пересыпаетъ жетоны и что-то разматываетъ. Вы думаете это фокусникъ. Ничуть не бывало! Это Манженъ, фабрикантъ карандашей, Манженъ, столь извѣстный всему Парижу, изъ котораго онъ пріѣхалъ сюда: онъ тоже путешествуетъ. Вы скажете, что это шарлатанъ и Манженъ тоже говоритъ про себя. Но онъ прибавляетъ, что когда онъ пробовалъ продавать хорошіе карандаши въ обыкновенномъ платьѣ, у него ихъ никто не покупалъ, онъ надѣлъ шутовскую мантію и вотъ народъ бѣгаетъ за нимъ, его рисуютъ во всѣхъ иллюстраціяхъ (и онъ покажетъ вамъ ихъ), о немъ говорятъ въ газетахъ (онъ показываетъ столбцы); карандаши его расходятся тысячами. А въ доказательство, что карандаши его дѣйствительно хороши, онъ разбиваетъ ими дощечку и затѣмъ рисуетъ карикатуры съ зрителей, Манженъ нажилъ, говорятъ, хорошее состояніе, но не смотря на то, всякій день разъѣзжаетъ по городу, смѣшить публику своими разсказами — и продаетъ карандаши.

Все это забавно, но еще болѣе жалко. Мальчишка савояръ, который, подъ предлогомъ продажи спичекъ, проситъ милостыню, возбуждаетъ сожалѣніе. Эти рулеточники, лотерейщики и проч., какъ будто дѣлающіе дѣло и серьезно убѣждающіе васъ, что вы сдѣлаете отличную аферу, если возьмете билетъ; эти шарлатаны съ цинизмомъ, говорящіе вамъ, что они дѣйствительно шарлатаны, потому что публика любитъ шарлатановъ, потому что это имъ выгодно — становятся гадки. Нѣтъ, не гадокъ русскій народъ, и слава Богу! Если ему лѣнь трудиться — онъ лѣнится и лежитъ на печкѣ, пока нужда не сгонитъ его; бѣдность пришибла, болѣзнь одолѣла — онъ пойдётъ по міру и прямо протягиваетъ руку: но не прибѣгаетъ къ шарлатанству, фокусничеству и всѣмъ этимъ циническимъ и мелкимъ надуваньямъ: они не въ его характерѣ.

Впрочемъ нельзя сказать, чтобы эти черта были тоже глубоко вкоренены въ швейцарцевъ. У швейцарцевъ есть свои собственные, доведенные до совершенства, обманъ и шарлатанство — надуванье путешественниковъ, въ этомъ никто не превзойдетъ ихъ! Но это шарлатанство площадное перешло къ нимъ отъ французовъ. Вообще французское вліяніе сильно отзывается Въ Швейцаріи въ — манерѣ, гасконствѣ, ловкости, но за все-таки сейчасъ различите француза отъ швейцарца, даже въ Швейцаріи французской. Вездѣ подъ французской пѣной видна нѣмецкая закваска. Въ этомъ отношеніи Швейцарію можно раздѣлять на два отдѣла: во французской вы встрѣтите нѣмецкихъ французовъ, въ нѣмецкой — французскихъ нѣмцевъ.

Посмотрѣвъ въ первый пріѣздъ на веселости добраго швейцарскаго народа, мнѣ хотѣлось посмотрѣть куда этотъ вольный народъ засаживаютъ.

Женевскія тюрьмы имѣютъ хорошую репутацію. Ихъ двѣ, одна для временнаго заключенія (maison de détention), другая для осужденныхъ на долго (prison pénitentiaire); чтобы видѣть ихъ надо имѣть билетъ изъ департамента внутреннихъ дѣлъ. Я отправился въ тюрьму, гдѣ помѣщены всѣ управленія. Жандармъ въ треугольной шляпѣ и длинномъ сюртукѣ показалъ мнѣ доску съ росписаніями и не далеко отъ комнаты для браковъ, я нашелъ номеръ департамента, поднялся по лѣстницѣ, устроенной безъ ступенекъ, чтобы покойные сенаторы могло въѣзжать по ней верхомъ, — и попалъ все-таки не туда.

— Здѣсь департаментъ внутреннихъ дѣлъ? спросилъ я старичка, сидящаго за дѣлами.

— Нѣтъ, это повыше. Позвольте я васъ провожу.

И почтенный чиновникъ повелъ меня.

— Дать что нибудь почтенному чиновнику или не дать? думалъ я. По обычаю надо бы дать: такъ ужь здѣсь рука наметалась давать за все и про все. Но вѣдь здѣсь чиновники не берутъ, говорятъ, и я рѣшился оставить за чиновникомъ доброе дѣло, а въ карманѣ двадцать сантимовъ.

Въ департаментѣ внутреннихъ дѣлъ двѣ комнаты, одинъ чиновникъ и пропасть коробочекъ на полкахъ. Я объявилъ желаніе, чиновникъ вынулъ изъ коробочекъ два билета, вписалъ мое имя и вручилъ мнѣ ихъ.

Я зашелъ въ соборъ св. Петра, помѣщенный въ улицѣ философовъ, и замѣчательный своей пустотой и краснорѣчіемъ сторожа, который прочелъ мнѣ цѣлую лекцію, по поводу рѣзной сивиллы, помѣщенной вмѣстѣ съ апостолами. За соборомъ былъ домъ заключенныхъ, я постучалъ кольцомъ въ дверь, ее отворила женщина, отперла рѣшетку, впустила меня — и заперла. Вотъ и я въ домѣ заключенныхъ, однакожъ вскорѣ явился сторожъ и повелъ меня.

Домъ устроенъ по строгой системѣ одинокаго заключенія. Въ немъ находятся преступники, осужденные на нѣсколько мѣсяцевъ или находящіеся еще подъ судомъ. Мы вошли въ длинное зданіе, одна сторона котораго оставалась пустою во всю вышину, а по другой шли галлереи, съ дверями въ комнаты заключенныхъ. Всѣ галлереи переплетены проволочной сѣткой, такъ что изъ нихъ нельзя ни спуститься, ни спрыгнуть внизъ. У каждой двери отодвигается узенькое отверстьице за стекломъ и сѣткой, сквозь которую можно видѣть что дѣлаютъ невольники. Короткость времени заключенія не позволяетъ занимать ихъ общей работой — но всѣ обязаны что нибудь дѣлать у себя. Вотъ одинъ въ колпакѣ сидитъ и разбираетъ корешки для дрогистовъ, другой плететъ веревочку, третій въ круглой шляпѣ и пальто расхаживаетъ мрачно. Въ церкви тоже устроены отдѣльныя, идущія амфитеатромъ, клѣточки, въ которыя каждаго затворяютъ, такъ что онъ не можетъ видѣть никого, кромѣ пастора. Въ четыре садика для прогулокъ вводятъ на полчаса тоже каждаго по одиночкѣ. Пища состоитъ изъ кофею съ молокомъ по утру, зелени въ полдень и супа вечеромъ; два раза въ недѣлю дается говядина.

Съ полчаса водилъ меня сторожъ по всѣмъ угламъ (женское отдѣленіе показывается только женщинамъ, мужское только мужчинамъ), желѣзныя двери безпрестанно отпирались и запирались.

— Ну, ужь здѣсь никто не убѣжитъ, сказалъ я.

— Прошу извинить! Мѣсяца два назадъ, изъ 8 этажа бѣжалъ одинъ заключенный, отвѣчалъ, сторожъ.

— Какимъ же образомъ?

— Онъ ухитрился какъ-то выдвинуть пробой изъ двери.

— Ну, а далѣе какъ? Вѣдь здѣсь десятокъ желѣзныхъ дверей и одинъ только входъ.

— О! Далѣе ужь ничего не значитъ! съ увѣренностью замѣтилъ сторожъ, хотя все-таки никакъ не могъ объяснить, какъ десять желѣзныхъ дверей ничего не значатъ.

— Что-жъ, такъ и пропалъ бѣглецъ.

— Такъ и пропалъ!

Тюрьма, въ которой содержатся преступники, осужденные на вѣчное заключеніе, или не менѣе годичнаго, стоитъ на выѣздѣ, а впрочемъ недалеко. Въ Женевѣ все близко. За ограду опять впустила меня женщина. Въ этой тюрьмѣ осужденные работаютъ въ общихъ залахъ, которые построены по радіусамъ. Въ центрѣ, полукруглая комната инспекціи, и изъ нея въ окошечко, величиною въ пятакъ, можно видѣть что дѣлается въ рабочихъ. Посѣтителей впрочемъ въ рабочія залы не пускаютъ.

— Могутъ разговаривать между собою осужденные во время работы? спросилъ я.

— Нѣтъ, это строго запрещено, но они всегда находятъ средство поговорить. Оборвется ли у кого нитка, онъ отправляется къ смотрителю и вмѣсто двухъ словъ, старается какъ можно длиннѣе разтянуть свою фразу.

— А это что такое, спросилъ я въ ванной, увидавъ какой-то ремень, повѣшенный на веревкѣ.

— Это родъ наказанія, которое мы дѣлаемъ самымъ упрямымъ. Мы раздѣваемъ его, надѣваемъ этотъ поясъ и приподнимаемъ на веревкѣ, говорилъ сторожъ съ улыбкой, весьма довольный замысловатостью наказанія. А какъ приподнимемъ, то беремъ эту трубу, въ которую проведена вода, нацѣживаемъ и — ффить!

Онъ отвернулъ кранъ и, какъ изъ пожарнаго насоса, изъ нея прыснула вода.

— Э-ге! Филантропы, подумалъ я, вы не глупы на выдумки! Слова нѣтъ, ваши наказанія тоньше, да говорятъ, тоненькое-то больнѣе.

Вообще въ тюрьмахъ очень чисто и хорошо — для посѣтителей.

Мы были у Калама. Кривой, но талантливѣйшій изъ пейзажистовъ былъ съ нами чрезвычайно любезенъ, что, говорятъ, не всегда съ нимъ бываетъ; онъ доканчивалъ и показывалъ намъ нѣсколько прекрасныхъ картинъ.

— Я надѣюсь, вы ихъ увидите въ Россіи, прибавилъ онъ. Въ самомъ дѣлѣ онѣ куплены нашими соотечественниками. Кромѣ того, во всѣхъ картинныхъ магазинахъ вы найдете деревца, сдѣланныя, Каламомъ карандашомъ или сепіей, на восьмушкахъ бумаги 100—200 франковъ. У Калама не пропадаетъ ни какой эскизъ, и онъ, говорятъ, платитъ ими. Одинъ изъ роскошнѣйшихъ отелей, Метрополь, принадлежитъ, говорятъ, вполовину Каламу.

Въ Hôtel de Bergues есть родъ клуба — cercle des etrangers — въ двѣ комнаты. Въ одной пропасть газетъ, въ другой rouge et noire, въ газетной всегда пусто, за то въ игорной нѣтъ мѣста за столомъ, хотя игра и не велика.

Rouge et noire игра чрезвычайно забавная. На длинномъ зеленомъ столѣ начерчены клѣтки. Вы бросаете деньги. Банкометъ разложитъ нѣсколько картъ въ два ряда, провозгласитъ: «Rouge gagne, couleurs — perd», или на оборотъ, загребаетъ деньги однихъ, бросаетъ другимъ. Главная прелесть этой игры состоитъ, по моему, въ томъ, что, во-первыхъ, въ 10-ть минуть вы можете проиграть двадцать ставокъ, а во-вторыхъ, что рѣшительно не понимаете, почему къ вашимъ деньгамъ весьма ловко подбросилъ крупье проигрышъ, или загребаетъ ихъ себѣ. Это совершенное невѣденіе кабалистическихъ знаковъ, на которые вы бросили деньги, и самой игры, составляетъ ея лучшую прелесть. Когда я проигралъ сто франковъ и, воротившись домой, прочелъ ея описаніе — она для меня потеряла половину интереса.

Однакожъ, если вы распорядитесь хуже меня и напередъ узнаете игру, а потомъ станете проигрывать, то все-таки совѣтую вамъ брать съ собой только тѣ деньги, которыя намѣрены проиграть, потому что хоть вы и уменьшите интересъ игры ея знаніемъ, но это не помѣшаетъ вамъ проиграть все, что съ вами есть: такъ забавна она!

Но холодно! Мгла стоить кругомъ и стушевываетъ всѣ предметы. О Монбланѣ, который проглядывалъ бѣлой верхушкой въ полдень, теперь и помину нѣтъ, все какъ-то опустилось, задумалось; куда дѣлась и чудная синева озера, и оно помутилось! Ага, видно холодъ не свой братъ! подумалъ я. Хорошо тебѣ голубѣть здѣсь, гдѣ ты не знаешь и ледяныхъ закраинокъ, голубѣй ка у насъ въ Россіи! Нѣтъ, прощай Montreux и Швейцарія! Пора подальше, потеплѣе, туда, за горы, въ Италію.

⁶/₁₈ октября 18.. г.

Пароходъ Hirondelle, на Женевскомъ озерѣ.

ПИСЬМО ПЯТОЕ.

Симплонская дорога и итальянскія озера.

Нашъ швейцарскій пансіонъ подъ-конецъ походилъ на русскую колонію и надо намъ отдать справедливость, мы его порядкомъ передѣлали на свой ладъ. Но, несмотря на то, что кухарка Жаннета усовершенствовалась въ вареніи налимной ухи, что дамы пріобрѣли привычку уходить тотчасъ изъ-за стола, чтобы дать намъ возможность курить безъ нихъ, что хорошенькая Маргарита болѣе болтала съ нами, чѣмъ исполняла другія свои обязанности надо было наконецъ покинуть мирный край отелей и пансіоновъ. Мы соединились въ четверомъ и обсудивъ всѣ шансы различныхъ дорогъ и способовъ переѣзда, рѣшились ѣхать на почтовыхъ по симплонской дорогѣ.

Изъ всѣхъ дорогъ, которыя перерѣзываютъ Альпы и соединяютъ Швейцарію съ Италіей, дорога черезъ Симплонъ самая живописная. Она построена по приказанію Наполеона. Пять тысячъ рабочихъ трудились надъ нею восемь лѣтъ, болѣе шестисотъ мостовъ и трубъ перекинуто черезъ ручьи, овраги и пропасти; восьмнадцать милліоновъ франковъ стоила она французамъ и Цизальпинской республикѣ, — какъ же послѣ этого не отдать было ей чести предпочтенія!

И вотъ, въ одно въ самомъ дѣлѣ прекрасное утро, подъѣхала къ нашему крыльцу коляска въ двѣ. лошади, къ запяткамъ привязали наши четыре чемодана, кучеръ облѣпился на козлахъ саками и шляпниками. М-r Депаллонъ, имѣющій привычку обыкновенно напиваться къ обѣду, напился въ завтраку, угостилъ насъ какимъ-то пирогомъ изъ сыру т яишницы и, не убѣдивъ никого спуститься въ его погребокъ — гдѣ хранится болѣе имъ опорожненныхъ, нежели цѣльныхъ бутылей, — спустился съ горя одинъ — и мы отправились.

По карнизу Женевскаго озера, мимо шильонскаго замка, мы доѣхали до городка Вильнева, выстроеннаго на мѣстѣ римскаго Пенникулуса, уничтоженнаго въ 563 году пад ніемъ горы Тавретунумъ, — повернули влѣво и простились съ голубой равниной Лемана. По бокамъ стояли двѣ угрюмыя стѣны горъ, глубокая темная долина вилась между ними, постепенно повышаясь, и изъ глубины ея виднѣлись вершины, покрытыя глубокимъ снѣгомъ, на насъ пахнуло холодкомъ роднаго первопутья и мы въѣхали въ долину Роны.

Рона васъ встрѣтила у Портъ-Валіе, который въ то счастливое время, когда назывался Portas Va-Desiae, стоялъ на берегу озера, а теперь, въ крайнему огорченію, очутился версты за три отъ него. Рона здѣсь грязна и мутна: не даромъ Руссо сказалъ про нее, что она будто боится замарать собою воды Лемана; однако, судя по быстротѣ, не видно, чтобы она очень этого боялась.

Дорога по болотистой Ронской долинѣ не лишена своего рода суровой прелести: то, при поворотѣ выглянетъ, сверкая бѣлымъ снѣгомъ, какая-нибудь горища, то водопадъ бѣжитъ изъ узенькой или широкой щели и, падая, разсыпается на воздухѣ брызгами.

— Какой это водопадъ? спрашиваемъ мы у почтаря, и получаемъ въ отвѣтъ названіе, которое можно видѣть на Поль-Поттеровской картинѣ въ эрмитажѣ, но неудобно напечатать. Иногда горы сходятся, какъ двѣ стѣны, и оставляютъ между собою узенькій корридоръ, въ который такъ и хочется заглянуть, а видишь только бѣлую пѣну воды, которая несется, можетъ быть, съ Монблана; иногда по ущелью дѣвственный снѣгъ спускается низко и видно цѣлое покатое рѣдколѣсье сосенъ, засыпанныхъ имъ.

— Экая пороша-то, пороша-то, говоритъ одинъ мой спутникъ, истый руссакъ.

— А у насъ теперь этого виду-то! прибавляетъ другой — и странное дѣло: этотъ видъ веселилъ насъ! Точно встрѣчаешь какую нибудь знакомую и надоѣвшую физіономію при выѣздѣ изъ надоѣвшаго города; тройка бѣжитъ шибко.

— Прощайте, Иванъ Семенычъ, кричитъ знакомая физіономія.

— Прощайте, Семенъ Ивановичъ, улыбаясь кричишь ему, оборачиваясь изъ тарантаса, — и вамъ становится еще веселѣе отъ сознанія, что эту глупую фигуру Семена Ивановича долго не увидишь.

Переходъ изъ кантона Во въ Вале чувствуется рѣзко: позади, жизнь, движеніе, предпріимчивость, впереди болота, оборванные нищіе, кретины съ безобразными зобами и сморщенными какъ отъ собачьей старости, лицами — и въ добавокъ крестьяне въ короткополыхъ фракахъ и съ ломаннымъ нѣмецкимъ языкомъ. Изрѣдка попадающіеся кресты и образа вамъ говорятъ о присутствіи католицизма.

Этотъ переходъ дѣлается на живописномъ мосту у С-ть Мориса; солдатъ остановилъ насъ и спросилъ паспорты.

— Нѣтъ у насъ паспортовъ, говоримъ мы, наученные гидами.

— Не можетъ быть, чтобы вы путешествовали безъ паспортовъ, возражаетъ солдатъ.

— Да зачѣмъ же паспорты по Швейцаріи? они у насъ въ чемоданахъ.

— Если вы не пропишете ихъ, то вамъ нельзя будетъ возвратиться.

— Да мы и не желаемъ возвращаться!

— Гм! не желаете! ну, такъ поѣзжайте, коль не желаете, говоритъ стражъ.

Утромъ при отъѣздѣ изъ пансіона, одинъ прусскій нашъ знакомый и сожитель, узнавъ, что мы ѣдемъ по экстра-почтѣ, т. е. на перекладныхъ, съ увѣренностью сказалъ вамъ:

— Вы, вѣроятно, будете ночевать въ Домо д’Оссола?

— Какъ въ Домо д’Оссола? Вѣдь это по ту сторону Симплона, на который подниматься только нужно одиннадцать часовъ; дай Богъ доѣхать туда въ два дня.

— Помилуйте, я пѣшкомъ пришелъ въ полторы сутки!

Однако, мы все-таки проѣхали трое сутокъ, хотя пруссакъ тоже былъ правъ. Дѣло въ томъ, во первыхъ, что добрый пѣшеходъ не далеко отстанетъ отъ здѣшнихъ почтовыхъ лошадей, а во вторыхъ, что пѣшеходныя тропинки гораздо прямѣе, ниже и много сокращаютъ путь; мы же ѣхали только днемъ съ разными вольными и невольными остановками.

Пріѣзжаемъ въ сумерки въ какой-нибудь городокъ.

— А что, поздно вѣдь, господа: не остановиться ли здѣсь ночевать? говоритъ одинъ.

— Разумѣется поздно! По дорогѣ ничего не увидимъ, говоритъ другой.

— Да и холодно! говорю обыкновенно я.

— Да и голодно, говоритъ обыкновенно И., имѣющій русскую привычку перекуситъ на каждой станціи.

И мы останавливаемся, спрашиваемъ чаю, сырой ветчины et tutti quanti, разводимъ сильный огонь въ каминѣ и грѣемся съ вечера до ночи и съ просонья до отъѣзда.

Первую ночь мы ночевали въ Мартиньи, гдѣ особенно много кретиновъ и англичанъ, первыхъ потому, что живутъ въ горахъ и сырости, а вторыхъ потому, что отсюда дорога въ знаменитую долину Шамуни, столь извѣстную по опереткамъ и Монблану.

— А хорошо бы, господа, въ Шамуни заглянуть, — разумѣется черезъ Tête-Noire, потому что Col-de-Balme занесенъ, я думаю снѣгомъ, говорю я.

— Помилуйте, какая теперь Шамуни, когда въ ней и лѣтомъ холодно, — а вы въ каминѣ чуть ногъ не зжете, съ гнѣвомъ возражаютъ мнѣ спутники.

И я очень доволенъ, потому что совѣстно не побывать въ Шамуни — и невозможно въ этотъ холодъ.

Два дня мы ѣхали до поворота на Симплонъ и каждую ночь болѣе и болѣе зябли, наконецъ на третье утро рано пріѣхали въ Бригъ. Пока ждали перемѣны — потому что не на однихъ нашихъ станціяхъ слышишь отвѣтъ «нѣтъ лошадей», — я пошелъ въ лавченку и купилъ какіе-то чоботы изъ покромокъ, въ родѣ валенокъ, и хорошо сдѣлалъ; наконецъ намъ заложили четверку и мы пустились подниматься.

Собственно Симплонская дорога начинается съ Брига. Говорятъ, что Наполеонъ задумалъ ее послѣ сраженія подъ Маренго. Трудный переходъ черезъ С-тъ Бернаръ заставилъ его желать лучшей военной дороги и онъ часто во время работъ спрашивалъ инженеровъ: «когда же черезъ Симплонъ можно будетъ перевозить пушки»?

"Дорога отлично шоссирована, широка и вездѣ ограждена каменнымъ барьеромъ. Подъемъ довольно отлогъ, но почти непрерывенъ. Часа четыре мы поднимались шагомъ — то пѣшкомъ, то въ экипажѣ, по зигзагамъ, которые дѣлаетъ дорога, огибая гору и то вдаваясь, то выдаваясь изъ нея вслѣдъ за ущельями и ребрами. День былъ ясный и видъ превосходенъ. Внизу вилась Ронская долина; Бригъ постоянно то прятался, то выглядывалъ на насъ изъ глубины: рядомъ еще зеленыя покатости, покрытыя перелѣсками, по которымъ паслись стройныя горныя козы и коровы съ цѣлымъ колоколомъ на ремешкѣ подъ шеей, а сверху вблизи и вдали то полузакутанныя облаками, то вырѣзываясь изъ нихъ и ослѣпительно блестя на солнцѣ, смотрѣли бѣлоснѣжныя массы альпійскихъ аристократокъ: сумрачнаго «Монаха», стройной "Барышни, " (Юнг Фрау).

Мѣстами скалы было взорваны для дороги и обнаженныя ребра камней прямо и грозно висѣли надъ нами; холодныя воды ручьевъ и каскадовъ прорывались Подъ дорогу и шумѣли внизу; лѣсъ сталъ ниже, растительность бѣднѣе, избушки, разсѣянныя по горѣ — рѣже.

— Отъ чего никого не видать въ этихъ избушкахъ? спросили мы.

— Здѣсь живутъ только лѣтомъ во время пастбищъ, отвѣчалъ почтальонъ, а теперь онѣ пусты вплоть до весны.

Видъ становился сумрачнѣе, погода хуже; два одинокія каменные пріюта (maison d’asile) остались позади; наконецъ перезябшіе и голодные, мы пріѣхали въ третій "Березаль, " гдѣ помѣщается станція и гостинница.

— Пожалуйста, поскорѣе обѣдать!

— И огня въ каминъ!

— И потомъ лошадей!

Говорили мы хоромъ встрѣтившему насъ хозяину.

— Обѣдать и огня сію минуту, но лошадей не могу, послѣднія взяты почтовымъ дилижансомъ, а первыя воротятся не ранѣе, какъ черезъ два часа.

— Дѣлать нечего, подождемъ!

Пообѣдали; яркій огонь затрещалъ въ каминѣ и мы съ сигарами усѣлись вкругъ него. А на дворѣ спустилось облако, моросилъ дождь, шумѣлъ вѣтеръ,

— Что, нѣтъ еще лошадей?

— Скоро, я думаю, будутъ, отвѣчалъ отелье.

— А что, господа, вѣдь ужъ поздно и по дорогѣ ничего не будетъ видно, началъ опять одинъ.

— И холодно, сказалъ я.

— И голодно, сталъ И., допивая свой послѣобѣденный кофе.

И мы остались.

Вскорѣ хозяинъ вбѣжалъ въ попыхахъ и сказалъ, что ѣдутъ дамы. Это было русское семейство, ѣхавшее изъ С-тъ Мориса за нами — и мы поспѣшили убраться съ своими сигарами.

Перебѣжали по деревянной галлереѣ въ другой флигель; входимъ въ номера. Боже! что это за холодъ!

— Огня, огня скорѣй въ камины! кричали мы.

— Да отчего вы не заведете двойныхъ рамъ, — вѣдь дуетъ во всѣ щели! сказалъ я.

— Зимой здѣсь никто не живетъ! отвѣчалъ трактирщикъ: проѣзжихъ почти нѣтъ, я живу, въ томъ домѣ. Да и я бы не оставался, если бы не содержалъ лошадей.

— Хотя бы солнцемъ нагрѣвало здѣсь.

— Солнца мы теперь не увидимъ четыре мѣсяца: оно постоянно заслонено Симплономъ.

— Признаюсь, житье не завидное, подумалъ я. — Можно быть снисходительну къ счету, въ которомъ, кажется, франковъ шесть стояло за огонь въ каминахъ.

На сыромъ бѣльѣ, подъ кучей одѣялъ, провели мы кой-какъ ночь и чуть свѣтъ позавтракали и пустились въ путь. Утро было холодное, туманное. Густые облака толпились у ногъ нашихъ, ползая по ущельямъ, часто задѣвали васъ и покрывали, то сырой изморосью, то мелкимъ снѣгомъ. — Внизу, кромѣ клубовъ мглы, ничего не было видно, надъ нами ближе и суровѣе стояли горныя вершины, покрытыя густыми пуховиками снѣга, сквозь который какъ-то холодно прорѣзывались голые и острые камня. Растительности становилось все менѣе и менѣе, сосны долго слѣдили за нами, наконецъ начали рѣдѣть, отставать — и исчезли. Въ замѣнъ ихъ снѣгъ по горамъ спускался все ниже, ниже, захрустѣлъ подъ колесами и мы очутились среди полнаго царства зимы.

Часа черезъ три утомительной ѣзды, экипажъ въѣхалъ подъ высѣченный изъ скалы тоннель.

— Сосульки-то! сосульки-то! замѣтилъ одинъ. Какъ у насъ великимъ постомъ.

— Экъ, не видали чего! говоритъ Р. и стоило забираться сюда, чтобы видѣть сосульки.

Миновавъ пятый пріютъ, мы выѣхали на самую опасную часть дороги. Вправо виднѣлся не вдалекѣ крестъ, обозначая грань перевала; но до него, на пространствѣ трехъ верстъ, стоятъ шесть пріютовъ: такъ часто бываютъ здѣсь обвалы. Снѣгъ былъ по ступицу. Мы, то въѣзжали подъ галлерею, сдѣланную въ защиту отъ, свѣта, то подъ водопроводы, на которыхъ собирается горная вода и падаетъ каскадомъ. При переѣздѣ черезъ одинъ мостъ, мы увидали съ одной стороны груды накиданнаго снѣгу, съ другой, по оврагу, глубокую, изрытую полосу.

— Что это за снѣгъ? спросили мы почтальона.

— Восемь дней назадъ, здѣсь упалъ обвалъ, отвѣчалъ онъ,

Мы взглянули вверхъ и увидѣли такую же широкую полосу, которая, шла вплоть до верху.

Наконецъ проглянуло солнце, облака поубрались немного и мѣстами начали проступать удивительные виды. Вонъ внизу Бригъ, изъ котораго мы ѣдемъ другой день, вонъ Юнгъ-Фрау выглядываетъ, черезъ облака, кругомъ снѣгъ блисталъ такъ, что больно глазамъ и изъ него порой выглядывали синеватыя холодныя массы: это груды, вѣчнаго льда, такъ называемые ледники (glaciers).

Морозный воздухъ былъ рѣдокъ и ясенъ, какъ у насъ въ декабрѣ. Не смотря на благословенія, которыми я осыпалъ судьбу, внушившую мнѣ мысль купить валенки, и мою шинель, доставлявшую пищу остроумію спутниковъ, я начиналъ костенѣть, наконецъ вправо явился желанный крестъ, слѣва длинное трехъ-этажное каменное зданіе: это былъ страннопріимный домъ, «Hospice».

Домъ этотъ-былъ построенъ по приказанію Наполеона, чтобы въ немъ, какъ на С.-Бернарѣ, учредить пріютъ для путешественниковъ, но онъ остался, неоконченнымъ за неимѣніемъ средствъ. Къ счастію, въ 1825 году, монастырь Августинцевъ въ Мартиньи купилъ его и учредилъ въ немъ пріютъ.

— Угодно будетъ здѣсь остановиться? спросилъ почтальонъ.

— А до станціи далеко?

— Еще съ часъ ѣзды.

— Стой! стой! что тутъ разговаривать, кричалъ я. Я начинаю костенѣть.

— А мнѣ, такъ смерть, какъ ѣсть хочется.

— Эхъ, коньякъ-то забылъ я въ той коляскѣ! прибавилъ И.

И мы, по-колѣно въ снѣгу, бросились бѣгомъ къ крыльцу, противъ котораго остановился нашъ измученный четверикъ.

Насъ встрѣтилъ сытный монахъ-экономъ и провелъ въ теплую столовую. Мы попросили чего-нибудь закусить. Онъ извинился, что у нихъ постъ (это было въ пятницу), и предложилъ намъ сыру и вина.

Хотя мы не понимали, по какому отношенію мы должны соблюдать католическій постъ, когда его обязаны соблюдать монахи, но съ радостью приняли предложеніе. Вскорѣ по подъемной машинѣ подали порядочнаго сыру (кстати сказать, что и въ Швейцаріи онъ бываетъ не всегда хорошъ) и съ полдюжины бутылокъ краснаго винца. Мы насытились, отогрѣлись, почтальонъ нетерпѣливо начавъ похлопывать бичемъ, и мы вышли, принеся посильную лепту въ пользу монастыря, потому что за угощенье у нихъ брать не полагается.

У насъ было тепло на сердцѣ и въ желудкѣ. Трудный переѣздъ былъ, конченъ. На другой сторонѣ насъ ждало солнце и у ногъ лежала Италія.

Мы обогнули гору и стали быстро спускаться, снѣгъ на солнечной сторонѣ не лежалъ такъ упорно, и мы скоро оставили его назади. Насъ не встрѣтилъ, противъ ожиданія, быстрый переходъ къ пышной южной растительности, какъ, бываетъ на перевалѣ черезъ Крестовую, на Кавказѣ, но солнце грѣло теплѣе, воды весело шумѣли и падали со всѣхъ сторонъ. Мы перемѣнили лошадей въ д. Симплонѣ и опять начали спускаться между грозными и величественно-сдвинувшимися скалами. «Гандскаго горла»; наконецъ камни такъ столкнулись, что, казалось, не можетъ быть, далѣе дороги, но мы нырнули въ тоннель, выѣхали изъ него и увидали столбъ съ надписью:

Italia. Stаto Sardo.

Сердце невольно забилось въ груди и мы весело переглянулись; мы были въ Италіи.

II.

Скажите, ради Бога, что за странную власть имѣютъ надъ нами нѣоторыя слова? Отчего, переступивши аршинъ земли изъ Швейцарской республики въ Сардинію, вдругъ вамъ уже кажется, что и воздухъ сталъ теплѣе, и небо голубѣе, сердце бьется, какъ при встрѣчѣ съ желанной женщиной, и уста отъ удовольствія готовы раздвинуться вплоть до ушей? Что невѣдомое шевелилось и радостно трепетало у насъ въ груди, когда мы прочли первое слово пограничной подписи, и отчего насъ непріятно подернуло отъ послѣдняго? Отчего языкъ Шиллера и Гёте, услышанный вами отъ нѣмецкаго почтальона, заставитъ васъ насмѣшливо улыбнуться, а языкъ Данта и Тассо съ грубымъ піемонтскимъ акцентомъ, звучитъ чѣмъ-то поэтическимъ даже съ козелъ?

Есть въ насъ кавая-то жилка, которой матеріалистъ не найдетъ ни названія, ни мѣста.

Въ Изелли насъ встрѣтила Сардинская таможня и, къ удивленію, нашему, необыкновенно снисходительная. Изъ четырехъ чемодановъ, попросили открыть одинъ, и то чисто для проформы. Вѣрьте послѣ этаго разсказамъ о здѣшнихъ таможняхъ.

Въ числѣ моихъ спутниковъ двое были съ совершенно различными взглядами. Одинъ коренной руссакъ, съ напущенной на себя, какъ часто, дѣлаютъ люди этого сорта грубоватости, и нелюбовью къ иноземному, все осматривалъ, казалось, для того только; чтобы гдѣ можно выбранить; это не мѣшало ему однакоже вѣрно цѣнить, и наслаждаться въ душѣ хорошими вещами не менѣе нашего; другой былъ истый прогрессистъ, съ идеалами, вычитанными въ послѣдней книгѣ, съ взглядомъ, заготовленнымъ по первому авторитету.

Къ намъ подошла дѣвочка лѣтъ четырнадцати, блѣдная, съ голубыми глазами, свѣтлорусая; въ коробочкѣ у нея было, разложено нѣсколько кристалловъ изъ сосѣднихъ горъ, и она намъ предложила ихъ.

— Итальянка-то! Итальянка-ьто! сейчасъ видно! посмотрите на эту томную блѣдность, на эту morbidezzsa! Гдѣ вы ее встрѣтите, кромѣ Италіи? сказалъ И*.

— Никакой morbidezz’ы я тутъ не вижу, просто болѣзненная дѣвочка, отвѣчалъ Р*. Вотъ ужь и въ дѣвичьей-немочи теперь Италія завидѣлась!

Однакожь купилъ какой-то зеленый камешекъ. У насъ болѣли шеи отъ безпрестанваго выглядыванья изъ полузакрытыхъ колясокъ и когда въ Изелли тоже сказали, что верхъ у коляски не снибается, то мы выбрали какой-то легонькій тараканчикъ для чемодановъ, взяли одно-конную теленку и поѣхали далѣе.

Я давно уже не испытывалъ такихъ славныхъ минутъ! На душѣ было какъ-то весело и ясно. Солнце, ударяясь въ отвѣсныя стѣны скалъ, играло, какъ и подобаетъ итальянскому солнцу, горы громоздились одна на другую и стояли кругомъ безпрерывно мѣняющимися величественными декораціями, воды журчали справа слѣва, внизу вверху, то падая каскадами, то разлетаясь пѣной, то вися въ воздухѣ большими нитями, сливались и образовывали бойкую рѣчку Диверію; часто стали попадаться живописныя смуглыя фигуры, точно все оперные баритоны или бассы, а наконецъ и женщины.

Ба, да что это такое? Гдѣ же блѣднолицыя смуглыя итальянки? Можно ли такъ обманывать почтенную публику! Это ходятъ наши бабы! Совершенно наши круглолицыя, румяныя, подмосковныя бабы и дѣвки. И костюмъ точь въ точь такой! Родъ сарафана, подвязанный подъ мышкой, какой-то шушунъ съ сборками назади и красный платокъ на головѣ! Примѣсь славянской крови весьма замѣтна.

— Ну, гдѣ же ваши хваленыя итальянки, сердито говорилъ Р., приставая по обыкновенію къ И*.: — гдѣ же тутъ morbidezza-то? Вѣдь это Акулины ходятъ; ну, чѣмъ не Акулины?

— Однакожъ, посмотрите, какія хорошенькія, отвѣчалъ И*.

— Спору нѣтъ, не дурны! да развѣ у насъ нѣтъ хорошенькихъ деревенскихъ дѣвокъ? Гдѣ же нѣга-то и сладострастье? Гдѣ глаза, проницающіе насквозь, и нѣжащія, и манящія, и тамъ чортъ знаетъ что такре! Гдѣ же morbidezzerro на этихъ красныхъ щекахъ? однакожь этого нельзя! Давайте же мнѣ morbidezz’у?

— Отстаньте вы съ вашей morbidezz’ой, вѣдь хорошенькія! Ну и будетъ съ васъ!

Мы быстро спускались внизъ, а грозныя, оживленныя и шумящія водами скалы все толпились около насъ, все словно хотѣли загородить намъ путь и стать неприступной стѣной. Начинало уже вечерѣть. Вдругъ мы подъѣхали къ мосту, повернули направо и вскрикнули отъ удовольствія.

Представьте себѣ прелестнѣйшую цвѣтущую долину, усѣянную деревьями, и оживленную горными рѣчками, обсыпанную бѣлокаменными живописными домами, деревушками, весело раскинутыми по горѣ и проглядывающими сквозь зелень плюща и винограда. Прямое какъ стрѣла бѣлопыльное шоссе лежало передъ нами и замыкалось вдали городомъ на пригоркѣ. Каштановыя и тутовыя деревья разсыпаны кругомъ точно въ паркѣ, между зеленью маиса и камнями, разметанными рѣчкой. Виноградъ не стоялъ бритой бородою, рядами, по колышкамъ, какъ въ Швейцаріи, но вися по изгородямъ и по перекладинамъ, образуя большія аллеи и бесѣдки, а сзади, точно отступая и сердито грозя, высились горы и тамъ изъ самой глубины долины выглядывали бѣлыя верхушки.

Это была извѣстная по живописности Val d’Ossola. (Долина Д’Оссола).

Вечеромъ пріѣхали мы въ Домо д’Оссола; по улицамъ жизнь и движеніе, но не торопливое, трудящееся движеніе средне-европейскихъ городовъ, а живое, веселящееся, работающее на улицахъ посреди шутокъ и прогулки. Все начало принимать живописныя формы и яркія краски. Дома росписаны, костюмы, надѣтые какъ драпировка, лица, если не всѣ прекрасныя, то оригинальныя и большею частью красивыя, и наконецъ — хорошенькія горожанки, лѣниво прогуливающіяся и кокетливо выглядывающія изъ-подъ классическаго чернаго вуаля.

— Ну вотъ вамъ и Италія! Это каково? съ торжествомъ спрашивалъ въ свою очередь И* у Р* за нашимъ позднимъ обѣдомъ.

— Ну, чтожъ? конечно не дурна, на то она и Италія! только что это у нихъ за глупое обыкновеніе — къ дрянному супу подавать тертый сыръ.

Но тутъ уже вступился и я, и старался доказать, что сыръ никогда и ничего не портитъ.

— А впрочемъ, правда! все хоть какой нибудь вкусъ да выходитъ, не то, что у нѣмцевъ, проворчалъ Р*.

Мы переночевали въ Домо д’Оссола, наняли коляску прямо до Бавено и къ полдню передъ нами открылось Лаго-Маджіоре.

Бавено стоитъ на краю озера прямо противъ знаменитыхъ Борромейскихъ острововъ. Съ террасы нашей гостинницы посреди голубой глади озера, на ясномъ и мягкомъ фонѣ неба, четко вырисовывались: прямо Изола-Мадре, съ купами экзотическихъ деревьевъ, правѣе — крошечный Пискаторе, вплоть застроенный каменными домами рыбаковъ, и еще правѣе Изола-Белла, съ дворцомъ Борромеевъ и выглядывающимъ изъ за него садомъ.

Мы пообѣдали, взяли большую лодку, и отправились.

Признаться, видъ острововъ совершенно не соотвѣтствовалъ нашимъ понятіямъ о нихъ и перевернулъ всѣ наши предположенія. Мы думали, что знаменитые, острова, какъ и быть острова; что мы поселимся на одномъ изъ нихъ на нѣсколько дней и потомъ исподволь въ прогулкахъ осмотримъ и другіе. Представьте же наше удивленіе, когда оказалось, что на этихъ островахъ негдѣ жить, потому что одинъ изъ нихъ (Пискаторе) вплоть застроенъ рыбачьими домами (впрочемъ, домами каменными и двухъ-этажными), два другіе всѣ заняты домомъ владѣльца и садомъ, да еще и садомъ такой величавы, какою не удовольствовался бы у васъ помѣщикъ средней руки въ своей деревнѣ. Это было прелестныя цвѣтущія родинки на… ну, гдѣ бы то ни было на тѣлѣ красавицы. На ихъ осмотръ достаточно двухъ часовъ времени.

Хотя бы, судя по имени, надо было начать съ матери (Madré), но мы предпочли прекрасную дочку. Лодка подвезла насъ прямо къ крыльцу палаццо Борромеевъ и мы взошли на Изола-белла.

Ливрейный лакей встрѣтилъ насъ и повелъ во дворецъ; но дворецъ насъ не интересовалъ и мы попросили провести насъ въ садъ. Онъ провелъ чрезъ нѣсколько прекрасно меблированныхъ комнатъ, отворилъ дверь въ прелестный павильонъ, осыпанный раковннами и уставленный статуями и зеленью, позвонилъ — и сдалъ съ рукъ на руки садовнику.

Борромейскіе острова славятся своимъ живописнымъ мѣстоположеніемъ и климатомъ, въ которомъ уживается даже тропическая флора. До 1670 года они были безплодными скалами, когда одному изъ графовъ Борроме, которыхъ Isolo-Bella и Madré составляютъ собственность, пришла фантазія основать на нихъ сады: скалы были спланированы, земля навезена и составились тѣ прелестныя игрушки, которыми мы любуемся теперь и про которыя чичероне съ гордостью говоритъ, что ежегодная поддержка ихъ стоитъ до 30-ти тыс. франковъ.

— Семь тысячъ рублей! говорилъ С*: нашли чѣмъ удивить! Острова получили названіе фамиліи владѣльцевъ, и съ этого мѣста имя Борромеевъ начинаетъ преслѣдовать васъ по всей сѣверной Италіи. Въ Аронѣ вы можете влѣзть въ носъ девяти-саженной статуи св. Карла Борромейскаго; въ каждомъ городѣ найдете храмъ, или предѣлъ въ его честь, и наконецъ даже знаменитую статую ободраннаго человѣка съ собственной кожей, накинутой за плечи, въ Миланскомъ соборѣ, и ту называютъ св. Борромеемъ, хотя покойный кардиналъ архіепископъ Миланскій, кажется до смерти не имѣлъ удовольствія драпироваться своей кожей, въ видѣ альмавивы, — а носилъ ее стыдливо подъ одеждой, какъ и всѣ мы грѣшные.

Про Борромейскіе острова слишкомъ много кричали и потому отъ нихъ ожидаешь гораздо большаго, но въ сущности — это два прелестные садика съ удивительными видами на горы и озера, полные самой разнообразной растительности. Тутъ вы увидите и ливанскіе кедры, и безкожее — какъ св. Борромей — какое-то виргинское дерево, и чайный кустъ, и цѣлую рощу апельсинныхъ и лимонныхъ деревьевъ, огромныя аллоэ въ цвѣту ростомъ съ добрую сосну, нависли надъ водой, камеліи растутъ не въ видѣ кустовъ, а большими деревьями. Переѣхавъ на Изоло-Мадре, мы часа два гуляли посреди этой тропической растительности и любовались на озеро, берега, усѣянные домами и городами, словно купающимися въ водѣ, на горы, вверху которыхъ сцѣгъ, а внизу цвѣтутъ лимоны.

— Ну, не дивно ли это хорошо! восторженно говорилъ И*: вѣдь вчера еще мы ѣхали по-колѣно въ снѣгу, а сегодня чуть не подъ тропиками! Вѣдь у насъ ныньче 18-е октября! Грязь замерзла, а можетъ начало первопутья и рѣки становятся, а здѣсь, понюхайте-ка, запахи-то, запахи-то какіе! вотъ гдѣ бы желалъ я пожить!

— На то она и Италія, бормоталъ Р*, потягивая съ наслажденіемъ въ себя душистый воздухъ. А это что? спросилъ онъ, увидавъ пазы передъ апельсинными деревьями.

— Здѣсь ставятся рамы на зиму въ предохраненіе отъ холода, отвѣчалъ садовникъ.

— Ну, вотъ вамъ и тропики! Апельсины въ оранжереяхъ. Этакъ и у насъ въ Елабугѣ они рости будутъ! Браво! браво! Ай-да Борромейскіе острова, говорилъ Р* потирая руки отъ удовольствія.

— Да вѣдь здѣсь сѣверная Италія! Вѣдь мы возлѣ альпъ, замѣтилъ И*, нѣсколько разочарованный.

— Сѣверная Италія! Да вѣдь это безсмысліе! Вѣдь это нонсансъ, говоря по вашему! Развѣ можетъ быть сѣверный югъ! Хорошо сказать: южная Россія, потому что у насъ есть и востокъ и западъ, и вдоволь сѣвера, и немного юга, а здѣсь югъ! Такъ будь онъ весь югъ, какъ и слѣдуетъ югу.

Погулявъ по садамъ, мы сторговались съ гребцами и велѣли вести себя въ Лавено, чтобы оттуда проѣхать прямо на Комо.

Лавено стоитъ противъ Бавено, на противоположномъ берегу, который принадлежитъ уже Ломбардіи и, слѣдовательно, Австріи.

Переѣздъ былъ довольно дологъ. Дна гребца, по обыкновенію стоя упираясь въ весла, везли насъ долѣе часа. Солнце садилось и мы вдоволь могли налюбоваться чудными переливами всѣхъ цвѣтовъ, сліяніемъ свѣта и тѣни. Вотъ сзади, берегъ уже потонулъ во мракѣ, и горы, за которыя заходитъ солнце, вырѣзываются чернымъ силуэтомъ на золотомъ фонѣ заката; вотъ влѣво промышленный городокъ Паланца, отражающійся въ озерѣ своими бѣлыми домами, тоже подернулся синеватымъ туманомъ и словно началъ тонуть въ засыпающихъ водахъ. А прямо передъ нами берегъ еще свѣтился въ малиновыхъ лучахъ солнца, и видно было, какъ тѣнь отъ противоположныхъ горъ быстро поднималась по немъ. Еще нѣсколько минутъ, и онъ покрылся синеватой дымкой сумерекъ. За горами стало точно зарево пожара, южный горизонтъ покрывался мелкими переливами фіолетовыхъ и сиреневыхъ тѣней, небо надъ нами засинѣло темной синевою, а влѣво снѣговыя верхушки, точно отдѣляясь отъ земли, блестѣли еще въ воздухѣ ярко-розовой облачной грядою.

— Экая прелесть! говорилъ И* меланхолически. И этотъ чудный край обѣднѣлъ, разграбленъ. Что, скажите по правдѣ, вы крѣпко не любите своихъ сосѣдей, Австрійцевъ? спросилъ И* у гребцовъ.

— За что же намъ не любить австрійцевъ, синьоръ? отвѣчалъ старикъ. Австрійцы, французы, турки, русскіе, — всѣ хороши нашему брату, бѣдному перевощику! Только одни англичане не хороши! На Ихъ слова нельзя положиться, у нихъ только нѣтъ состраданія къ намъ, бѣднымъ людямъ!

— Вотъ и разсуждай съ ними о политикѣ, сказалъ Р*: — вотъ тебѣ и мнѣніе Итальянцевъ, либеральнѣйшемъ изъ народовъ, да и мнѣніе не безъ своего рода правды!

Мы пріѣхали въ Лавено когда уже смеркалось. Насъ привела сначала въ таможню, тамъ оставили вещи и велѣли идти въ полицію; въ полиціи прописали паспорты, отобрали, по австрійскому обычай, разныя свѣдѣнія о лѣтахъ и характерахъ, и отправили назадъ. Но Австрійская таможня отличалась неожиданной снисходительностью: не только не осматривала чемодановъ, но и не приняла лепты, которою хотѣли мы засвидѣтельствовать наше удовольствіе. Мы изумились!

— Не безпокойтесь, синьоры, замѣтилъ хозяинъ гостиннцы, встрѣтившій насъ чуть не у пристава: — къ вамъ придутъ на домъ.

И дѣйствительно, таможенный солдатъ явился поздравить насъ съ пріѣздомъ.

Должно полагать, Лавено не избалованъ путешественниками. При нашемъ пріѣздѣ, цѣлая толпа собралась глазѣть на насъ и половина ея вторглась вмѣстѣ съ нами, неся что попало. Маленькая гостинница, кажется, назначалась для другаго рода гостепріимства. Насъ помѣстили чуть не въ общей залѣ, съ какой-то семейной фамильярностью и съ полдюжины горничныхъ начали приготовлять намъ постели. Мнѣ этотъ нецеремонный пріемъ очень понравился: точно заѣхалъ въ какой-то добродушное и безцеремонное семейство.

Мы наняли коляску прямо до Комо и за другой день рано отправились.

Я не помню пути пріятнѣе того, который мы сдѣлали въ этотъ день. Погода была отличная. Если лошади порой едва ввозили насъ въ гору, за то доставляли намъ случай пройтись пѣшкомъ по прелестной мѣстности. Казалось, мы ѣхали какимъ-то садомъ. Было воскресенье. Пропасть пѣшеходовъ попадалось намъ. То женщины, уже большей частью брюнетки, въ деревянныхъ башмакахъ, на подобіе скамеечекъ, и съ наколкой изъ серебряныхъ булавокъ, пришпиленныхъ, въ видѣ павлинаго хвоста, къ косѣ, то драпирующіеся даже въ тряпки мужчины, мулы, ослы, попы и семинаристы въ черныхъ чулкахъ, мантіи или пальто и треугольной съ загнутыми полями шляпѣ. Бой часовъ и звонъ колоколовъ доносился отовсюду; дома, башни, съ вертящимися на нихъ колоколами, запахъ травы, недавно скошенной по оврагамъ и цѣлыя плантацій тутовыхъ, фиговыхъ и орѣховыхъ деревьевъ. Съ горы близъ Варезо открывается прелестнѣйшій видъ на пять озеръ, изъ которыхъ Варезское лежало у ногъ нашихъ, въ привольѣ луговъ, рощь и долинъ; оно мнѣ понравилося едва ли не болѣе всѣхъ озеръ: въ немъ много свободнаго, дикаго; оно не такъ облѣплено городами, виллами и домами, какъ другія.

— Вотъ пожить-то бы гдѣ! говорилъ меланхолически И*: — умирать не надо!

Къ обѣду мы были въ Комо, остановились въ гостинницѣ на берегу озера, посмотрѣли городъ и рано за другое утро отправились на пароходѣ по озеру, отъ котораго онъ получилъ свое вми.

Утро было пасмурное, пренепріятное. Холодъ пробиралъ до костей; мы бѣгали по палубѣ, чтобы согрѣться.

— Вотъ и Италія! Ай да Италія! говорилъ Р*, потирая руки и съ злобной радостью приставая къ И*.

— Чтожъ, вѣдь это сѣверная! Или: Вѣдь теперь ноябрь мѣсяцъ, тихо говорилъ полузамершій И*.

— Выпейте-ка коньячку, такъ у васъ въ желудкѣ сейчасъ такой будетъ югъ — что прелесть, замѣтилъ, прикладываясь къ дорожной фляжкѣ.

Комское озеро рѣзко отличается отъ другихъ. Оно все загромождено высокими горами, которыя прямо спускаются въ него, не оставляй почти берега; города, дачи и деревни всѣ построены въ полугорьѣ.

Мы проѣхали мимо хорошенькихъ виллъ Трубецкаго, Тальони, Шувалова, сумрачной Плиніани, построенной однимъ изъ убійцъ герцога Фарнеза, съ перемежающимся источникомъ, описаннымъ Плиніемъ младшимъ, и великолѣпной виллы Пасты. На это озеро сошедшія со сцены знаменитости пріѣзжаютъ отдыхать нй лаврахъ. Въ полдень мы пристали къ городку Велладжіо и вышли на берегъ.

Судьба, кажется, сжалилась надъ нами: солнце и тепло сошло вмѣстѣ съ нами на твердую землю и мы бодро начали взбираться вверхъ на виллу Сербеллони.

Вилла Сербеллони построена на томъ мѣстѣ, гдѣ въ прежнія времена жили разбойники. Домъ, въ которомъ теперь живетъ герцогъ, кажется, остался въ первоначальномъ видѣ — такъ онъ не казистъ и нейдетъ къ прелестной мѣстности; на звонокъ у рѣшотки, вышла дѣвочка и мимо гротовъ, кедровъ, кипарисовъ и лимоновъ повела по запустѣлому саду, прямо за гору: оттуда видны всѣ три рукава или, лучше сказать, три озера, которыя составляютъ Комское.

— Экая прелесть! говорилъ И*: и здѣсь жили разбойники!

— Для нихъ видъ былъ еще лучше, замѣтилъ Р*: онъ соединялъ пріятное съ полезнымъ.

Мы спустились внизъ и проѣхали въ лежащую рядомъ виллу Мельци, въ церкви которой стоитъ прекрасный памятникъ отцу владѣльцу, прошлись по отлично содержанному саду, и переправились въ лодкѣ поперегъ озера въ знаменитую виллу Соммарива.

Вилла Соммарива, или Карлотта, купленная лѣтъ десять назадъ принцессой прусской, принадлежитъ теперь наслѣдному герцогу Саксенъ-Мейрингенскому. Террасы, усаженныя сквозными крытыми аллеями апельсиновъ и лимоновъ, съ висящими на нихъ плодами, орошаемыя пылью мелкихъ фонтановъ, въ которыхъ играла радуга, высились одна надъ другою; надъ ними, въ развѣсистыхъ кедрахъ и стройныхъ, худощавыхъ, словно закутавшихся въ свою темную зелень, кипарисовъ, стоялъ прекрасный палаццо. Насъ ввели въ нижній этажъ, открытый для посѣтителей и украшенный произведеніями великихъ рѣзцовъ.

Вотъ знаменитый фризъ Торвальдсена, изображающій торжество Александра. По правдѣ сказать, мнѣ этотъ фризъ не понравился. Другое дѣло «Амуръ и Психея» Кановы^[6] и его же «Магдалина». Психея, прелестная, какъ и подобаетъ Психеѣ, сладострастно лежитъ, закинувъ голову для поцѣлуя; Амуръ, выросшій изъ дѣтей до добраго юноши — что и приличнѣе для подобнаго рода продѣлокъ — залетѣлъ съ головы, обхватилъ Психею подъ грудь и, распустивъ отъ удовольствія крылья, страстно ее цѣлуетъ.

Прогулка наша была кончена. Мы отправились рядомъ въ гостинницу Каденаббіи, пообѣдали тамъ и, въ ожиданіи парохода, курили въ саду сигары. Лодки и щегольскія англійскія гички, полныя катающимися, безпрерывно скользили мимо насъ по озеру; во многихъ дамы и дѣвицы сами гребли раскрашенными веслами.

— Мѣсто-то, мѣсто-то какое, говорилъ И*, грѣясь за солнцѣ и выдвинувъ для этого свой стулъ на самую средину набережной. Вотъ бы жить-то гдѣ! умирать не надо!

— Да ужъ вы выберите себѣ гдѣ-нибудь одно мѣстѣ, возражалъ ему по своему обыкновенію Р*: и то вы и на Маджіоре, и на Варезо — вездѣ жить хотите. А не лучше ли бы всего въ саратовской деревнѣ? Вѣдь есть, деревня въ Саратовѣ? А то бы вы не видали и Италіи, ну, и живите въ ней, да благодарите Господа!

Вскорѣ подъѣхалъ пароходъ и мы возвратились въ Комо. На другое утро въ коляскѣ или, лучше сказать, почти пѣшкомъ перебрались мы до Камерлата, сѣли въ вагонъ желѣзной дороги и черезъ два часа, какъ вкопанные, стояли передъ Малайскимъ соборомъ.

⁶/₁₄ ноября 18.. г.

Венеція.

ПИСЬМО ШЕСТОЕ.

Миланъ и Верова.

Въ послѣднемъ письмѣ я говорилъ вамъ, что въ Комо мы распростились съ ветурино и сѣли въ вагонъ желѣзной дороги. Желѣзная дорога, какъ холода и дурная погода, сонершенно не къ лицу Италіи. Пусть у насъ, гдѣ нибудь въ Казанской губерніи, зарядитъ дождь на три недѣли, пусть въ Петербургѣ круглый годъ дѣлается въ воздухѣ бурда неизъяснимая, это не портитъ ни Петербурга, ни Казанской губерніи: они имѣютъ свою суровую флегматическую физіономію и при этой погодѣ, ѣздите по Германіи со скоростью сорока верстъ въ часъ — Германія отъ этого выиграетъ, васъ меньше поразитъ нѣмецкое, т. е. скучнѣйшее изъ всѣхъ скучныхъ однообразій. Но Италіи непремѣнно нужно тепло и солнце, какъ хорошенькой женщинѣ яркое бальное освѣщеніе. Чтобы ѣздить по ней, нуженъ болтливой ветурино, съ просторной коляской, везущій васъ семь верстъ въ часъ; нужды нѣтъ, что его лошади порой встанутъ на гору — это вамъ доставитъ только удовольствіе получасовой прогулки! Здѣсь все живописно, ярко, прелестно и поэтично. Здѣсь озимыя поля пашутся въ ноябрѣ мѣсяцѣ, между рядами терновыхъ и оливковыхъ деревьевъ, замѣняющихъ наши поросшіе бурьяномъ межи; здѣсь небо смотритъ на васъ своей мягкой лазурью такъ нѣжно, какъ смотритъ только голубоокая женщина въ минуты тихой любви; хорошенькихъ женщинъ столько, что надо бы половину ихъ замереть въ терема для общаго сердечнаго спокойствія; тамъ и сямъ то повитыя плющемъ живописныя развалины, то безподобныя дачи и виллы; города кипять гуляньемъ и жизнію; не говорю о домахъ, но большинство домишекъ разкрашено какими нибудь красками, чѣмъ нибудь да изукрашено, всякій оборванецъ-нищій какъ-то живописенъ въ своихъ лохмотьяхъ и даже просящіе милостыню мальчишки, отъ которыхъ нѣтъ проходу, вмѣсто того, чтобы жалобить васъ или по крайней мѣрѣ дѣйствовать плачевнымъ пискомъ за нервы, прыгаютъ на одной ногѣ, сдѣлавъ уморительную полусмѣющуюся, полупросящую гримасу, разсмѣшатъ васъ и получатъ свой байокъ. «Какъ вы хотите, чтобы Италія не была, живописна, говорилъ Р., когда здѣсь и барановъ мѣтятъ розовой краской?.. Какъ же, спрашиваю я васъ, по такой странѣ, да еще не успѣвъ насмотрѣться на нее, мчаться въ затворенной клѣткѣ съ быстротою борзой собаки»?

Однакожъ было холодно. Этотъ сидящій въ каждомъ изъ насъ, какъ въ вѣчномъ жидѣ, безпрестанно понукающій голосъ гналъ все впередъ и впередъ, и мы пріѣхали въ Миланъ по желѣзной дорогѣ.

Мы остановились въ Alberdo Beale посреди двора, уставленнаго колоннами и арками, какъ atrium древнихъ. Насъ провели по лѣстницѣ, расписанной фресками, мимо огромной залы съ старыми картинами и панцирями по стѣнамъ и отвели хорошенькое отдѣленіе съ террасой, уставленной цвѣтами.

— Какъ хорошо будетъ въ полдень сидѣть здѣсь на солнцѣ между цвѣтами и зеленью! говорилъ И*. Однакожъ справедливость требуетъ замѣтить, что, кромѣ собачки изъ противуположнаго номера, никто но террасѣ не прогуливался, а противъ камина сидѣли часто.

— Къ собору! къ собору! сказали мы общимъ хоромъ, какъ только успѣли перекусить немного, и пошли узкими закоулками, по направленію бѣлыхъ шипцовъ, выглядывающихъ надъ домами.

Я не хотѣлъ и не предполагаю говорить вамъ въ этихъ, наскоро и безъ претензіи набросанныхъ, очеркахъ о памятникахъ искусства, которые дѣлаютъ изъ всей Италіи одинъ интереснѣйшій и неоцѣнимый музей. Но есть зданія, которыя нельзя обойти молчаніемъ, нельзя отдѣлить отъ мѣста, не уничтоживъ всю прелесть и поэзію его: таковъ этотъ сотканный изъ мраморныхъ кружевъ и врѣзывающійся въ небо сотнею шпицевъ и башенокъ — Миланскій соборъ.

Это было наканунѣ праздника святаго Kapла Барромейскаго, на котораго мы безпрестанно натыкалась во всей сѣверной Италіи. Въ миланскомъ соборѣ покоятся его мощи и потому день его празднуется съ особымъ торжествомъ. Вокругъ церкви устроился родъ маленькой ярмарки, на которой продавали всякую всячину, но болѣе всего лубочныя картинки, изображающія разныя чудеса святаго, его жизнеописаніе, четки и разныя посеребреныя и позолоченыя воспламенённыя сердца, которыя итальянцы вѣшаютъ къ образамъ, какъ эмблему собственныхъ сердецъ, пылающихъ вѣрою. Передъ главнымъ входомъ собора былъ построенъ огромный драпированный порталъ, заслонявшій къ сожалѣнію фасадъ храма. Что за дикая фантазія, украшать жалкой картонной декораціей великолѣпнѣйшее зданіе, созидаемое въ теченіи пяти столѣтій!

Мы вошли во внутрь. Соборъ былъ наполненъ молящимися. Подъ огромными готическими сводами гремѣлъ органъ и хоръ. Вверху, по всѣмъ основаніямъ свода, висѣли сплошнымъ рядомъ картины, которыя хранятся обыкновенно въ магазинѣ и только въ торжественные дни развѣшиваются для украшенія храма. Храмъ впрочемъ ничего бы не потерялъ, если бы картины и въ этихъ случаяхъ оставались въ магазинѣ. Толпа монаховъ въ нѣсколько ярусовъ сидѣла въ возвышенномъ полукружіи главнаго алтаря. Архіепископъ и два епископа въ остроконечныхъ шапкахъ, въ которыхъ рисуютъ древнихъ первосвященниковъ, недвижно, какъ изваянія, покоились съ боку на креслахъ; сотни свѣчей и лампадъ стройнымъ рядомъ горѣли передъ алтаремъ и кругомъ обнесеннаго рѣшеткою отверстія въ полу. Я подошелъ къ нему, взглянулъ внизъ и увидѣлъ интересное зрѣлище.

Въ подземельѣ блестѣла серебромъ, драгоцѣнными камнями и яркимъ освѣщеніемъ капелла, въ которой стоятъ мощи св. Барромео. Толпа народа тихо проходила передъ ними и тянулась нескончаемой вереницей. Эта капелла открыта для всѣхъ только разъ въ годъ на восемь дней: въ другое время дверь въ нее отворяется только за нѣсколько цванцигеровъ… На другой день я былъ въ ней и, кромѣ богатства раки за стекломъ, не нашелъ ничего интереснаго: видъ сверху гораздо оригинальнѣе.

Мы хотѣли выйти изъ собора въ боковыя двери и дѣйствительно вышли — только не за площадь. Большая, хорошо освѣщенная лѣстница спускалась внизъ, потомъ пошла большимъ корридоромъ, потомъ опять поднялась и мы очутились среди незнакомаго и большаго двора, обнесеннаго аркадами. Что это? Откуда явился этотъ дворъ, не въ соборѣ же онъ наконецъ, какъ не великъ соборъ!

Оказалось, что это дворъ архіепископскаго дома, соединеннаго съ соборомъ подъ-уличнымъ ходомъ.

Миланскій соборъ описывать невозможно. Даже фотографіи, которыя я видѣлъ въ Миланѣ и Венеціи, не даютъ о немъ настоящаго понятія, потому что нѣтъ удобной точки, съ которой бы можно было обнять его взглядомъ. Площадь, на которой стоитъ онъ, слишкомъ мала и голова устанетъ у васъ загибаться, чтобы разсмотрѣть его съ верху: теперь въ ходу проэктъ о разширеніи этой площади и для этаго собираютъ подписку.

Перенеситесь въ счастливое время вашего дѣтства, если оно дѣйствительно было такъ счастливо, что окружалось поэтической толпой нянекъ, мамокъ и разныхъ старушекъ-приживалокъ. Эта толпа, убивающая васъ баловствомъ, сластями и домашними снадобьями, леченьемъ наговоромъ и умываньемъ съ уголька, если вы выберитесь изъ нея благополучно, — наградитъ васъ на весь вѣкъ такимъ запасомъ поэзіи и воспоминаній, которая стоятъ всего систематическаго, но ни выносимѣйшаго надсмотра англійскихъ нянекъ и швейцарскихъ гувернеровъ. Вспомните, какъ наканунѣ новаго года, вмѣсто нынѣшней елки, уставленной тоненькими восковыми огарками и орѣхами съ сусальной позолотой, стоялъ дубовый столъ, изскобленный ножемъ ради передъ-праздничной чистоплотности, и вокругъ этого стола суетилась розовая толпа дѣвушекъ, сестеръ, кузинъ, иногда и хорошенькихъ горничныхъ. Льется воскъ, поются подблюдныя пѣсни, часто растворяются двери на дворъ и вмѣстѣ съ морознымъ паромъ вбѣгаютъ, накрытыя однимъ платочкомъ, запылавшійся и зарумянившіяся гадальщицы и съ таинственностью передаютъ отрывочныя фразы, подслушанныя ими у дверей какой нибудь избы. И надъ всѣмъ этимъ молодымъ и любящимъ роемъ, жадно старающимся заглянуть въ полное надеждами будущее, стоитъ, съ спокойнымъ и нѣсколько торжественнымъ видомъ, ваша старая няня, распоряжается гаданьями, учитъ и, съ глубокимъ убѣжденіемъ и таинственностью, какъ древняя сивила, разъясняетъ загадочный смыслъ выдавшейся изъ воску каракульки. Вечеръ клонится къ концу, наступилъ ужинъ въ шесть блюдъ, вамъ хочется спать, но вы крѣпитесь, зная, что еще не конецъ гаданьямъ. Въ самомъ дѣлѣ, въ тихомолку и украдкой мостятся изъ прутковъ мосты подъ изголовьемъ, кладется хлѣбъ съ солью и шепчутъ разные наговоры; но вотъ принесли стаканы съ холодной водою и тарелку яицъ. Яйца разбиваются и бѣлокъ выливается въ воду.

— А вотъ и на твое счастье, говорить няня, за то, что ты былъ умникъ сегодня. Перекрестись да вылей. Вы креститесь, робко выливаете тянущійся бѣлокъ и становите стаканъ на окошко.

Рано утромъ на другой день вы вскакиваете съ постели и бросаетесь къ окошку. Морозное утро ясно. Солнце свѣжее, яркое, только что приподнялось изъ за горизонта, такъ и обдало васъ своими малиновыми лучами. Стекло все разписано морозными узорами и листья какихъ-то невѣдомыхъ растеній искрятся и блестятъ на нихъ сквозь на солнце; но вамъ нѣтъ дѣла ни до солнца, ни до фантастическихъ узоровъ. Вы смотрите въ стаканъ и видите какое то удивительное зданіе. Надъ матовой, бѣлой, изукрашенной какою-то рѣзьбою массой длиннаго храма высятся сотни иголъ прозрачныхъ, сотканныхъ изъ готическихъ сводиковъ легкихъ, странныхъ и кончающихся тончайшими пузырьками. Вся эта стройная ткань иглъ отчетливо рисуется и словно рвется къ верху въ прозрачной, какъ хрусталь, водѣ и надъ нею посрединѣ одна игла фантастичнѣе, прозрачнѣе, изукрашеннѣе другихъ вырвалась-таки выше всѣхъ и стоить законченная блестящей статуйкой.

— Няня, что это такое? спрашиваете вы въ изумленіи.

— Это, батюшка, храмъ Божій! Это хорошо, отвѣчаетъ вамъ няня.

— Это Миланскій соборъ, няня, сказали бы вы своей доброй старухѣ, если бы побывали передъ тѣмъ въ Миланѣ.

Миланскій соборъ начатъ около 500 лѣтъ назадъ (въ 1386 году, герцогомъ Іоанномъ Галеасомъ Висконти) и еще не совсѣмъ оконченъ до сихъ поры. Замѣчательно, что имя архитектора, задумавшаго это чудо искусства осталось неизвѣстнымъ! Обыкновенно его приписываютъ нѣмцу Генрику Гмунду, передѣланному италіанцами въ Гамадія. Но въ спискѣ архитекторовъ имя Гамадіо стоитъ подъ концомъ 1391 года 16-мъ, а первымъ значится Маркъ Кампіоне. Не смотря на огромныя суммы, пожертвованныя собору, постройка его подвигалась медленно до 1805 года, когда Наполеонъ далъ средства быстро подвинуть ихъ впередъ, но и теперь еще не достаетъ нѣсколькихъ шпицевъ, нѣту множества статуй, хотя вы съ разу этого никакъ не замѣтите. Да и какъ узнать, что недостаетъ нѣсколькихъ шпицевъ, когда ихъ около полутораста, что нѣтъ трехъ тысячъ статуекъ, когда ихъ разставлено по маленькимъ нишамъ каждой маленькой стрѣлы — всего семь тысячь!

Утромъ на другой день я, съ однимъ изъ спутниковъ, отправился осматривать соборъ въ подробности. Въ церкви, одинъ изъ продавцовъ прокатныхъ стульевъ указалъ намъ на прилавокъ справа. Мы заплатили по лирѣ, вошли въ маленькую дверь и начали подниматься.

Видѣть Миланскій соборъ только снизу, не бывши на его крышѣ, значитъ, не видать большей половины его. Вотъ отчего, при всей нелюбви къ воздушнымъ путешествіямъ, я рѣшился на это. Да и высоко ли, кажется, подняться только до крыши! И дѣйствительно, сначала кажется легко и удобно, лѣстница хороша и черезъ каждыя четыре ступени поворотъ и площадка, но когда вамъ придется сдѣлать 120 поворотовъ и отшагать столько же площадокъ, когда вы отмѣряете до 500 ступеней, то замѣтите, что это удовольствіе не легко покупается. Но лѣстница кончилась, дверь отворилась на кровлю и мы остановились въ недоумѣніи.

Передъ нами легкими покатыми ступенями поднимался мраморный полъ; справа, слѣва выше и ниже шли открытыя лѣстницы, балюстрады, площадки и переходы. И тутъ и тамъ высились башенки и шпицы, всѣ изукрашенные рѣзьбой, колоннами, нишами, отдѣланные съ такою затѣйливою тщательностью, какъ будто каждая изъ этихъ башенокъ и стрѣлъ составляла отдѣльное зданьице, игрушку, на украшеніе площадки передъ какимъ нибудь палаццо. Въ каждой изъ нишъ на всѣхъ колонкахъ и стрѣлахъ стояли статуи и статуйки, исполненныя такъ, что нѣкоторые могли бы служить украшеніемъ музею; достаточно назвать Ревекку и Наполеона — Кановы. Эта артистическая тщательность отдѣлки, эта затѣйливость каждаго украшенія дѣлаютъ громаду Миланскаго собора какою-то гигантской филиграновой работой, въ которой мраморъ изрѣзанъ какъ кружево.

Мы бы заплутались въ этомъ висящемъ городѣ, населенномъ тысячами статуй, если бы намъ не попался старичокъ, ходящій съ вывороченными, какъ у танцмейстера, ногами, въ черномъ сюртукѣ и такой же ермолкѣ на головѣ.

Мы обратились къ нему съ вопросами.

— А! вы господа французы! Я очень люблю французовъ и съ удовольствіемъ покажу вамъ соборъ, отвѣчалъ онъ языкомъ, который только ему одному могъ показаться французскимъ. Я служилъ въ арміи великаго Наполеона…

— Мы не французы, а русскіе, сказалъ и, чтобы прервать его болтовню.

— А русскіе! закричалъ онъ съ восторгомъ. О, я ужасно люблю русскихъ. Я былъ въ Россіи съ великимъ Наполеономъ и подъ Смоленскомъ отморозилъ себѣ два пальца на этой ногѣ, — и онъ чуть не началъ разуваться, чтобы показать отмороженные пальцы.

— Покажите же намъ примѣчательности собора! сказали мы.

— Сію минуту!

Онъ усѣлся на конькѣ крыши, вынулъ записную книжку и началъ рыться въ ней.

— Вотъ у меня есть рекомендаціи русскихъ, которымъ я служилъ! Вотъ прочтите — нѣтъ, это англійская! А вотъ карточка тоже русскаго! А вотъ… и онъ копался четверть часа, показывая вамъ вмѣсто собора свою записную книжку.

Наконецъ мы двинулись впередъ и долго ходили, спускались и поднимались въ этомъ лабиринтѣ. Мѣстами цѣлыя анфилады фестоновъ были украшены мраморными цвѣтами, въ другихъ такими же растеніями. День былъ прекрасный, но къ сожалѣнію голубой туманъ висѣлъ надъ окрестностями и скрывалъ тотъ удивительный видъ вплоть до Альпъ и Аппепинъ, который раннимъ утромъ открывается съ крыши. Но мраморный городъ съ площадками, переходами, галлереями и башнями, съ его толпою недвижныхъ жителей, смотрящихъ на насъ отвсюду изъ своихъ нишъ и со шпицевъ, былъ несравнененъ, а сколько поколѣній путниковъ изъ разныхъ странъ прошло передъ толпою этихъ мраморныхъ статуй, сколько революцій оставили свои слѣды на нихъ и сколько столѣтій темнило ихъ матовую бѣлизну, и сколько столѣтій они будутъ еще стоять на удивленіе потомковъ! Такія зданія строятся вѣками, за то и переживаютъ вѣка.

Миланскій соборъ имѣетъ свои каменоломни и мастерскую: до 250 тысячъ франковъ ежегодно отпускается на его окончаніе и поправки.

— Ежели синьорамъ угодно будетъ видѣть городъ, говорилъ намъ Карло — тотъ самый чичероне съ отмороженными пальцами, который показывалъ соборъ, то вы потрудитесь только сказать мнѣ — въ четыре часа времени, съ хорошимъ экипажемъ, я покажу вамъ все, все — вотъ посмотрите.

Онъ вынулъ опять свою записную книжку, порылся въ ней и началъ читать:

— S. Maria della passione.

— S. Lorenzo.

— Palazzo Litta.

— Arco da simplon.

— S. Maria della grazia.

— La Scala.

— Brera — и пр. и пр.

Мы не устояли противъ этого списка, а какъ синьоръ Карло былъ рекомендовавъ намъ за добросовѣстнаго чичероне, мы рѣшились взять его.

— Такъ вы зайдите къ намъ хоть завтра.

— Синьоры извинятъ меня! хотя синьоръ Бруснети и знаетъ меня, но, понимаете, мнѣ не ловко идти въ вашу гостинницу, которая имѣетъ своихъ чичероне.

— Такъ гдѣ же васъ найти?

— Да здѣсь на крышѣ собора.

— Какъ! вы постоянно на крышѣ?

— Да вотъ ужь тридцать лѣтъ?

— И живете здѣсь?

— Нѣтъ, живу дома, но прихожу каждое утро. Насъ здѣсь пятеро и должность чичероне наслѣдственна въ моемъ семействѣ.

— Все это хорошо! но немного затруднительно искать васъ на высотѣ пяти сотъ ступеней.

— О, это ничего! Вы только скажите внизу: Карло! меня позовутъ.

Мы согласились и, разставшись, пошли къ хорошенькой парфюмерщицѣ покупать ненужныя вещи, а онъ полезъ на свою крышу.

Въ одно прекрасное утро сдѣлано, какъ сказано. По нашему призыву, Карло спустился къ намъ съ своего поднебесья, повелъ, съ своей танцмейстерской походкой, къ какому-то знакомому содержателю лошадей, выбралъ коляску и мы отправились.

Я не буду говорить вамъ ни о церквахъ, ни о галлереяхъ, ни о знаменитой тайной вечерѣ Леонарда да-Винчи, къ которой входъ черезъ дворъ, заставленъ австрійской артиллеріей, ни объ тріумфальной аркѣ, перекрещенной въ арку мира, l’arco della Pace на барельефы которой чичеронѣ не безъ удовольствія указывая говорилъ: «это Наполеонъ… это все Наполеонъ изображенъ я его побѣды, а совсѣмъ не Австрійскій Императоръ!» Наконецъ экипажъ выѣхалъ за городъ, своротилъ съ шоссе, ѣхалъ какими-то садами — и остановился передъ большимъ, видимо заброшеннымъ домомъ.

— Куда вы это привезли насъ, синьоръ Карло?

— Къ дьяволу, синьоры, къ самому дьяволу!

— Это любопытно! и вы думаете, что онъ насъ приметъ?

— Не знаю, увидите ли вы его, но отвѣчать онъ вамъ будетъ навѣрное.

Сейчасъ явился, какъ водится, другой, мѣстный кустодій, и молча повелъ насъ вверхъ по большой каменной лѣстницѣ.

Все кругомъ обличало широкую жизнь, которую вели здѣсь прежніе владѣльцы, и вмѣстѣ полное я давнее запустѣніе. Фрески по стѣнамъ полуобвалились, боковыя двери были заперты, на балконѣ и на полу огромной залы сушилась кукуруза. Мы поднялись въ третій этажъ, повернули въ бонъ и остановились передъ окномъ, выходящимъ на внутренній дворъ.

Домъ выходилъ на этотъ запустѣлый и поросшій травою дворъ длиннымъ фасомъ и двумя выдающимися небольшими крыльями. Мы были на одномъ изъ этихъ крыльевъ, такъ что прямо противъ насъ находилось другое, противоположное крыло. Проводникъ сталъ противъ открытаго, за неимѣніемъ рамы, окна и закричалъ:

— Га!

— Га! га! га! га! разъ пятьдесятъ отвѣчалъ ему изъ противуположнаго фаса точно адскій смѣхъ, постепенно учащая отвѣты и замирая… Замирая, какъ будто крикнувъ, убѣжалъ, и все кричалъ на бѣгу.

Проводникъ ударилъ палкой по доскѣ и точно также разъ пятьдесятъ повторялся ударъ.

Мы всѣ, по его приглашенію, крикнули и цѣлый содомъ поднялся въ противуположномъ зданіи, и долго гудѣлъ, какъ будто разъяренная толпа съ крикомъ и угрозами куда-то бѣжала, постепенно удаляясь!

— Это вилла Симонетта, — началъ проводникъ, принадлежала прежде графинѣ Симонеттѣ, которая, этому очень много времени, здѣсь жила въ свое удовольствіе! Много у ней было любовниковъ, синьора, и всѣхъ ихъ, по прошествіи нѣсколькихъ ночей, она убивала и бросала здѣсь въ ямы и погреба. Весь этотъ заброшенный дворъ, который вы видите, наполненъ ихъ трупами и голоса, которые вы слышите, принадлежатъ несчастнымъ жертвамъ ея властолюбія.

— Отчего же теперь владѣльцы не живутъ здѣсь? спросили мы.

— Невозможно, синьоры!

— А по какой причинѣ?

— Потому что здѣсь не чисто. Днемъ еще ничего, но ночью поднимается такая возня, такія страсти, что Боже упаси! Садъ и земля около виллы воздѣлываются, но въ ней самой жить не возможно.

— Да вѣдь живетъ же вотъ онъ, и не боится, сказалъ кто-то, указывая на мѣстнаго проводника.

— Нѣтъ, синьоры, и я не живу! отвѣчалъ онъ: я живу по сосѣдству и днемъ прихожу сюда, но на ночь не останусь ни за что.

Удивительное эхо виллы Симонетты, происходящее вѣроятно отъ отраженія звуковъ въ закрытыхъ переходахъ противуположнаго фаса, который къ сожалѣнію не показывается и не обслѣдованъ въ акустическомъ отношеніи, повторяетъ звукъ голоса до 60 разъ — а пистолетный выстрѣлъ до восьмидесяти. Во Флоренціи, въ одной изъ залъ галлереи Патти, мнѣ попался на глаза портретъ работы Боттигелли съ надписью «Симонетта». Не знаю, какая Симонетта изображена на немъ, но врядъ ли та, которой легенда приписываетъ склонности грузинской Тамары. Ничто въ ея наружности не заставляетъ предполагать такихъ вкусовъ. Костюмъ простъ, сама она блѣдная, худощавая, не дурна собою, но съ тонкими губами и вообще, лицемъ, не выражающимъ страсти. Этотъ портретъ много повредилъ Симонеттѣ въ моемъ мнѣніи.

Мы возвращались домой мимо публичнаго сада по Корсо. Во всякомъ итальянскомъ городѣ и городишкѣ Корсо точно также неизбѣжно, какъ въ нашихъ губернскихъ городахъ дворянская улица. Корсо всегда лучшая улица всякаго города. День былъ воскресный и въ добавокъ прекрасный: гуляющихъ бездна. Ломбардское племя считается красивѣйшимъ изъ всѣхъ итальянскихъ племенъ, въ свою очередь красивѣйшихъ между всѣми европейскими. И тутъ мы вдоволь налюбовались имъ. Что за глаза, осанка, очеркъ лица у мужчинъ! Какія чудныя лоснящіяся, тщательно разчесанныя бороды! П., у котораго вмѣсто волосъ ростетъ на бородѣ какой-то желтый мохъ, при видѣ каждой бороды восклицалъ: «Нѣтъ! я свою обрею, ей-ей обрею!» Едва ли я солгу, если при всей моей слабости къ женскому полу, скажу, что здѣсь прекрасный полъ — мужчины. Но это нисколько не значитъ, чтобы женщины были дурни, напротивъ, здѣсь онѣ еще не такъ смуглы, мало этихъ черныхъ, какъ вороново врыло, волосъ, этихъ главъ, изъ которыхъ свѣтятъ какая-то тьма, часто встрѣчаются и голубые глаза и свѣтлые волосы, но какіе глаза и волосы! Вообще Италія край прелестнѣйшихъ женщинъ, поповъ и ословъ. Я жалѣлъ, что долженъ помѣстить прекрасный полъ въ такое дурное общество, но справедливость выше всего, какъ говорилъ Ѳ. Булгаринъ.

Миланъ похожъ, говорятъ болѣе на городъ французскій, нежели итальянскій. Я еще не быть но Франціи и потому судить не могу, но изящность туалета здѣсь развита болѣе, нежели гдѣ нибудь, и эта черта относится и къ мужчинамъ. За то женщины, и въ особенности хорошенькія, кажется, чувствуютъ необходимую потребность показываться и онѣ дѣлаютъ это! такъ много ихъ, такъ онѣ бросаются въ глаза на улицахъ: куда не оглянешься — хорошенькія, на всякомъ балконѣ хорошенькая, вотъ полуоткрытое окно, — и опять хорошенькая.

— Нѣтъ! этого однакожъ нельзя! говорилъ одинъ, посмотрите опять какая хорошенькая!

— А на право, вонъ надъ нами! нѣтъ, этого никакъ нельзя! вѣдь этакъ шею свихнешь! говорилъ другой.

— Вотъ домъ, въ которомъ живетъ графъ Родецкій, сказалъ Карло, указывая на дворецъ съ огромнымъ садомъ, который одинъ стоялъ мрачно и тихо посреди общаго движенія и ждали. Сходя съ этого крыльца, фельдмаршалъ недавно сломалъ себѣ ногу…

Но намъ было ни до фельдмаршала, ни до его дворца. Корсо было все облито теплымъ яркимъ солнцемъ, красивая толпа двигалась справа и слѣва, и въ этой толпѣ что ни лицо, то прелесть. Окна и балконы отворены и унизаны красавицами, только въ боковыхъ улицахъ и узенькихъ переулкахъ была сырость и тѣнь, но и тамъ жизнь другаго рода. Зелень, груды плодовъ и цвѣтовъ, жаровни съ каштанами высовывались то тутъ, то тамъ; кареты и коляски часто въ одну лошадь едва проѣзжали между узкихъ стѣнъ; лавки были заперты, и за то все, что работаетъ въ нихъ, теперь гуляло, и все это пестро, красиво, живописно.

— Нѣтъ, этого нельзя! Вѣдь столько хорошенькихъ, что этакъ не усидишь на мѣстѣ! говорилъ Р*. Вѣдь, мы люди же наконецъ!

Однакожъ мы усидѣли на мѣстѣ и усталые пріѣхали въ гостинницу.

---

Знаменитый театръ La Scala былъ закрытъ и мы днемъ полюбовались его прекрасными размѣрами и убранствомъ. Въ первомъ отношеніи онъ почти равенъ возобновленному московскому, но во во второмъ, если и уступаетъ ему въ роскоши и массивности, то никакъ не въ изящности. За каждой ложей черезъ корридоръ есть принадлежащая къ ней комната, въ которой миланскія дамы принимаютъ, во время спектаклей, какъ у себя въ гостиной. Многія изъ этихъ маленькихъ комнатъ очень мило убрали абонентами. Оперу я слышалъ въ театрѣ Канобіано, не очень большомъ, но красиво и мило убраномъ. Я не буду говорить вамъ о составѣ труппы. Разумеется, его нельзя и сравнить съ петербургскимъ, но примадонна, кажется Kopтeзи, очень хороша, другая труппа (въ маленькомъ театрѣ Radegonda), которой я не слыхалъ, говорятъ, исполняетъ оперы съ прекраснымъ ансамблемъ. Между рядовъ креселъ, по обыкновенію иностранныхъ театровъ, едва пройдешь и дамамъ въ кринолинахъ или мужчинамъ пространныхъ размѣровъ они рѣшительно недоступны. За креслами большое пространство замѣщается зрителями, стоящими на ногахъ. Эти мѣста всѣ биткомъ набиты и зрители стоятъ въ шляпахъ; впрочемъ и въ креслахъ, по итальянскому обычаю, многіе, особенно въ антрактахъ, остаются въ шляпахъ. Надобно прибавить, что первый рядъ креселъ здѣсь, какъ и въ Венеціи, принадлежитъ исключительно австрійскимъ офицерамъ: завоеватели не хотятъ смѣшиваться съ побѣжденными. Во всѣхъ театрахъ здѣсь васъ удивляетъ другая странность. Вы берете мѣсто, напр. ложу, и платите за нее пятнадцать лиръ; причемъ вмѣсто билета получаете ключъ отъ нея; но при входѣ должны заплатить еще, кажется, лиру за право входа. Не все ли бы равно взять заразъ.

Я хотѣлъ вамъ сказать о другой сценической замѣчательности Милана — о театрѣ маріонетокъ. Кукольные театры съ ихъ полишинелемъ, отпускающимъ крупныя штуки, вообще чрезвычайно популярны въ Италіи и замѣняютъ здѣсь театры народные, но въ первенствѣ миланскій театръ между ними знаменитъ въ своемъ родѣ.

— Оперу, синьоры, вы увидите у себя въ Петербургѣ, Лондонѣ и Парижѣ — лучше нашей, но нашихъ маріонетокъ нигдѣ не увидите, говорилъ намъ чичероне.

Я согласился на его предложеніе съ тѣмъ, чтобы насъ пустили и за кулисы. Онъ обѣщался устроить и мы поручили ему взять билеты.

Часу въ 8-мъ вечера мы отправились въ узенькій переулокъ, недалеко отъ Корсо, и вскорѣ нашли освѣщенный однимъ фонаремъ по бокамъ театръ Fiando. Синьоръ Карло, въ своемъ черномъ платьѣ, тотчасъ выросъ какъ изъ-подъ земли и повелъ насъ въ нашу ложу. При самомъ входѣ, зала пріятно измѣнила вашимъ ожиданіямъ. Мы думали очутиться въ какомъ нибудь балаганѣ, а вмѣсто того увидѣли себя въ небольшомъ, но очень изрядномъ театрѣ. Три ряда ложъ были наполнены весьма приличными маленькими и большими зрителями, между которыми мы узнали нѣсколькихъ иностранцевъ, но партеръ былъ набитъ биткомъ и чрезвычайно оригиналенъ. Лавники, разнощики, мастеровые, мальчишки, молоденькія горничныя и разныя нецеромонныя особы сидѣли одинъ рядомъ съ другимъ, чуть не одинъ на другомъ, и все говорило, шутило, смѣялось. Безцеремонность была полная. Двое мальчишекъ дрались черезъ скамейку, нѣкоторые разочарованная ловлаласы сидѣли, положивъ руку на плечо своихъ дамъ; разнощикъ носилъ лотокъ съ фруктами и сластями надъ толпою и громко кричалъ о нихъ. Но занавѣсъ поднялся и воцарилось молчаніе.

На крошечной сценѣ появились актеры и началась какая-то страшная драма въ родѣ тѣхъ, которыя лѣтъ пятнадцать назадъ писалъ бѣлыми стихами нашъ извѣстный драматургъ Кукольникъ. Мрачный развратникъ въ мишурномъ плащѣ бросилъ жену и обольстилъ дѣву. Дѣло дошло до справедливости принца, но мы не дождались его рѣшенія. Куклы мнѣ показались немного менѣе человѣческаго роста и если двигали ногами какъ больные въ Гастейнѣ, за то дѣйствовали руками безукоризненно. Всего болѣе доставлялъ публикѣ удовольствія пульчинелло, съ бородавками на лицѣ, который говорилъ на какомъ-то патуа, но производилъ своими шутками постоянный хокотъ въ то время, какъ угнетенная невинность въ черномъ платьѣ трогала чуть не до слезъ чувствительныхъ зрительницъ. Между двумя актами драмы, точно также, какъ это дѣлается здѣсь вездѣ посреди оперы, данъ былъ балетъ и какой балетъ! Декораціи мѣнялись безпрерывно, Амуръ разъ пять спускался на голубяхъ и уносилъ въ облака Психею. Фланелевые сюжеты дѣйствовали безукоризненно, трудные па, пируэты, позы исполнялись великолѣпно и чрезвычайно вѣрно, иногда можно было забыться до того, что вообразишь себя въ московскомъ балетѣ. Великолѣпная апотеоза съ розовымъ огнемъ заключила, по обыкновенію, послѣднюю картину, занавѣсъ опустился при рукоплесканіяхъ, и мы попросили позволенія отправиться за кулисы.

Чрезъ нѣсколько минутъ, явидся какой-то господинъ, зажегъ фитиль въ маслѣ и долго водилъ насъ сѣнями и мрачными переходами. Наконецъ творилась дверь и мы очутились на сценѣ.

Первое что поразило насъ, это — видѣнные нами актеры! Около входной кулисы на крючкахъ висѣли рядкомъ, и тиранъ, и правосудный принцъ, и угнетенная невинность, и пульчинело: они были прекрошечные. Какъ! этотъ худощавый извергъ, который казался мнѣ такимъ громаднымъ, не болѣе восьми вершковъ; эта стройная и прелестная дѣвица, такъ трогательно бросавшаяся на колѣни передъ принцемъ, можетъ помѣститься въ моей шляпѣ! Дѣйствительно, оптическій обманъ, производимый, вѣроятно, соотвѣтственными размерами сцены, чрезвычайно замѣчателенъ; но за кулисой происходила другая картина, еще замѣчательнѣе.

На сценѣ шло продолженіе плачевной драмы, прерванной балетомъ. Свѣсявшись надъ задней декораціей, нѣсколько человѣкъ въ глубокомъ молчаніи водили на ниткахъ героевъ и заставляли ихъ дѣлать самые отчаянные жесты; другая маленькая группа стояла посрединѣ и говорила за нихъ. Приходилось героинѣ упрекать погубившаго ее изверга и вотъ подошла къ раскрытой книгѣ прелестная 18-ти-лѣтняя дѣвушка. При свѣтѣ двухъ тощихъ огарковъ, она подняла руку и начала:

«…Ты, котораго я любила со всей пылкостью моего юнаго, неопытнаго сердца, ты, для котораго я пожертвовала всѣмъ дорогимъ и священнымъ для меня, ты, для котораго я отдавала весь пламень моихъ горячихъ объятій, ты разлюбилъ и бросилъ меня»…

Лицо красавицы разгорѣлось, черные глаза блистали, голосъ дрожалъ отъ внутренняго негодованія, поднятая рука дѣлала угрожающій жестъ, она забывала, что стоить за холщевой декораціей передъ открытой книгой — она была восхитительна! И понялъ я, отчего замшевая героиня въ черномъ платьѣ, безпрестанно прижимающая платокъ къ своимъ стекляннымъ глазамъ, порой шевелила во мнѣ какое-то неясное чувство, отчего ея звучный контральто иногда невольно доходилъ до сердца!..

Верона.

Побочныя обстоятельства имѣютъ удивительное вліяніе на нашъ взглядъ и впечатлѣнія. Вы пріѣзжаете въ какой-нибудь городъ, и очень хорошій городъ, который стоитъ себѣ, какъ всегда, ни мало не заботясь, пріѣхали ли вы въ него или нѣтъ. И вотъ погода, помѣщеніе, мелочная обстановка васъ встрѣтившая, выставляетъ его совсѣмъ въ другомъ свѣтѣ. Мы пріѣхали въ Верону вечеромъ. Во-первыхъ въ Hôtel Imperial et Royal des Deux Tums (замѣтьте названіе), намъ дали холоднѣйшіе номера, безъ каминовъ; во-вторыхъ, за мрачнымъ общимъ столомъ мы нашли кучу австрійскихъ генераловъ — а я всегда чувствую себя безпокойнымъ въ подобномъ обществѣ, особенно съ тѣхъ поръ, какъ услыхалъ, что одинъ штатскій генералъ, на моей далекой родинѣ, — хоть онъ и мизерненькій, хочетъ до меня добраться. Въ третьихъ была плохая погода, холодъ, а не далеко отъ моихъ оконъ, въ 12-мъ часу ночи, какіе-то несчастные музыканты вздумали давать кому-то несчастную серенаду, и разбудили меня. Рано на другой день мы пустились на осмотръ города, чтобы успѣть осмотрѣть его къ часовому поѣзду; густой туманъ въ воздухѣ и прелестнѣйшіе памятники, аролу-византійской, полу-германской архитектуры, внезапно прорываясь сквозь него, какъ-то тяжело ложились на душу. Прибавьте къ этому огромныя сдавливающія кругомъ Верону австрійскаго рукодѣлья укрепленія, пристроенныя къ микель-анджеловскимъ, пропасть австрійскихъ мундировъ, такъ непріятно бросающихся въ глаза посреди итальянцевъ, и вы поймете, отчего родина Плинія младшаго, Корнелія Непота и Катулла произвела на меня тяжелое чувство.

Мы осмотрѣли замѣчательнѣйшія церкви и памятники на могилахъ Скалигеровъ, за рѣшеткой изъ кованаго желѣза, которая вся связана изъ кусковъ и прекрасно сохранилась, не смотря на то, что каждый чичероне, показывая ее, сочтетъ обязанностью потрясти изо всей мочи. На пространствѣ какихъ нибудь двадцати квадратныхъ саженъ, нагромождены эти памятники; иные простые саркофаги — съ гербомъ Скалигеровъ, лѣстницею, другіе — въ затѣйливѣйшемъ вкусѣ съ конными статуями, храминами изъ драгоцѣнныхъ мраморовъ и прочими украшеніями. Лучшій изъ нихъ надъ Каномъ Синьоріо, публично на улицѣ убившемъ своего предшественника, того самаго Кана Великаго, который покровительствовалъ Данту! потомъ задушившимъ своего меньшаго брата!

Остатки римскихъ построекъ виднѣлись мѣстами одинокой колонной, застроеннымъ портикомъ. Вомитоары знаменитаго амфитеатра заняты дрянными лавчонками съ старымъ желѣзомъ, мукой и пр. Сквозь одну изъ этихъ лавокъ торговка впустила васъ во внутренность. На аренѣ, гдѣ дрались гладіаторы, гдѣ звѣрями терзали людей на потѣху пятидесяти тысячъ зрителей, теперь стоитъ маленькій, сколоченный изъ досокъ, лѣтній театръ. Подъ воротами, возлѣ каменныхъ клѣтокъ, еще носящихъ слѣды львиныхъ и тигровыхъ костей, пріютилась крытая телега, тоже съ потѣшными звѣрьми, но современными — обезьяной и учеными собаками. Взглянувъ за эти сорокъ пять каменныхъ уступовъ, на которыхъ помѣщались зрители, на эту громадную арену, переходы, клѣтки для звѣрей и людей, бѣденъ мнѣ показался миланскій амфитеатръ, выстроенный послѣднимъ изъ римскихъ императоровъ — Наполеономъ, съ его дерновыми скамьями и кирпичными стѣнами. За то по крайней мѣрѣ зрѣлища, которыя даются на немъ по случаю бракосочетанія австрійскихъ императоровъ, гораздо невиннѣйшаго свойства.

— Ну, теперь на могилу Юліи! сказать я гиду. Пусть сомнѣваются въ ея подлинности, пусть она заброшена у васъ, Богъ вѣсть гдѣ, но я долженъ быть на ней! какъ я покажусь на глаза **, не привезя ей поклона съ гроба Капулетти?

Мы проѣхали мимо стараго дома съ намалеванной вывѣской, изображающей лошадь и сѣно.

— Домъ Капулетти, сказалъ проводникъ.

Теперь въ немъ постоялый дворъ. Проѣхали далѣе по узкимъ улицамъ, дряннымъ переулкамъ, выѣхали чуть не за городъ, наконецъ остановились передъ заборомъ. Гидъ слѣзъ съ козелъ, долго стучалъ въ ворота и наконецъ добился до того, что какая-то баба отперла ихъ.

Мы прошли сквозь сарай, заставленный соломой и телегами, небольшой пустырь, на которомъ торчали два тощихъ деревца и дозрѣвала на двухъ грядахъ капуста. Долго наша путеводительница вела насъ по этому пустырю, на которомъ тропинки были едва протоптаны. Туманъ сѣлъ густой росой, трава была мокрая, — я понимаю, что для живой Жульетты влюбленному Ромео можно еще было жертвовать жизнью, — но подвергать себя для нея простудѣ или ревматизму въ то время, когда она витаетъ въ неизвѣстныхъ загробныхъ странахъ, — крайне непріятно! Я начиналъ уже приходить въ отчаяніе, когда отворилась дверь и мы очутились въ небольшомъ, обнесенномъ со всѣхъ сторонъ каменными стѣнами дворикѣ. Дворикъ этотъ стоитъ на мѣстѣ какой-то старой церкви. Возъ съ соломой, корова и всякая рухлядь стоить подъ навѣсомъ одной стѣны, къ другой былъ прислоненъ какой-то каменный ящикъ.

— Гробъ Джуліи Капулетти, сказалъ проводникъ, подводя насъ къ ящику.

— Какъ, это гробъ Юлія! Это гробъ изъ камня, изъ котораго эрцъ-герцогиня Марія-Луиза велѣла сдѣлать себѣ четки, а чувствительныя веронскія барышни носятъ брелоки въ видѣ саркофага; гробъ, который путешественники чуть не растащили по кусочкамъ?

— Si, signore! для сбереженія отъ нихъ онъ сюда и поставленъ. Вотъ въ этомъ маленькомъ углубленіи лежала прелестная голова Жульетты.

Грубо обтесанный, безъ всякаго украшенія и живописи, каменный гробъ былъ открытъ и пустъ. Гдѣ же теперь лежитъ эта прелестная, вѣроятно уже източенная червями, головка?

— Гробъ раскрытъ и пустъ, спросилъ я проводника: — гдѣ же прахъ?

— Ma, signore! прахъ вѣроятно похороненъ гдѣ нибудь за кладбищѣ.

— Да гдѣ же гробъ былъ найденъ?

— Въ саду, который вы прошли, синьоръ. Тамъ было старинное францисканское кладбище.

— И гробъ найденъ былъ пустымъ?

— Нѣтъ, синьоръ, онъ былъ съ водою; хозяева мыли въ немъ капусту.

Чтобы ужь покончить съ мертвыми, проѣзжая къ станціи желѣзной дороги, мы велѣли заѣхать на новое веронское кладбище. Прелестная аллея изъ кипарисовъ вела насъ въ послѣдній пріютъ веронцевъ. Но какое разочарованіе! мы нашли складочное мѣсто труповъ, а не поэтическое поле смерти. Въ срединѣ большое мѣсто земли раздѣлено аккуратнѣйшимъ образомъ на ряды могилъ, утыканные, маленькими камешками. Каждый камешекъ служитъ для надписи именъ двумъ покойникамъ; все это обнесено каменной галлереей, гдѣ предоставлено покоиться аристократіи; памятниковъ мало; въ стѣнахъ, какъ койки на пароходахъ, одно надъ другимъ, устроено помѣщеніе для трехъ покойниковъ… все это экономно, по нѣмецки и лишено всякой поэзіи! Гораздо лучше усаженное нѣсколькими кипарисами военное кладбище, на которомъ покоятся отслужившіе отечеству, австрійцы. На кладбищѣ какъ и въ театрѣ, имѣются привилегированныя мѣста.

Туманъ не позволилъ намъ полюбоваться видомъ на Верону изъ палаццо Джусто, — да и хорошо сдѣлалъ. Нѣтъ! скорѣе въ прелестнѣйшій изъ прелестныхъ городовъ, на свѣжій воздухъ и адріатическія волны!.. И мы повернули на станцію милано-венеціанской дороги, по которой, наканунѣ пріѣхали.

Римъ, 8—16 декабря 18.. г.

ПИСЬМО СЕДЬМОЕ

Венеція.

Поѣздъ остановился на нѣсколько минутъ на послѣдней у берега Адріатическаго моря станціи близь порта Джіулана, и пустился далѣе, не смотря на вѣтеръ который дулъ на встрѣчу, и чуствовался еще рѣзче отъ быстроты поѣзда, не смотря на искры и пыль которыя попадаютъ въ глаза, вопреки наконецъ правиламъ осторожности, которые запрещаютъ высовываться изъ вагона — врядъ ли вы утерпите чтобы не поглядѣтъ впередъ — хотя бы рисковали засорить глаза или сорвать голову, когда знаете что за нѣсколько минутъ ѣзды — передъ вами стоитъ Венеція. Изъ насъ по крайней мѣрѣ никто не утерпѣлъ и вотъ что увидали мы. Справа и слѣва были лагуны — грязное, тинистое болото; воды прилива почти сплошь затопляли ихъ — и лагуны сливались съ моремъ. Сквозь эту водную равнину — прямо какъ стрѣла — прорѣзывался громадный мостъ на двухъ стахъ двадцати двухъ аркахъ, конецъ его виднѣлся одной тонкой линіей и терялся вдали, такъ что казалось, словно очертя голову вы мчитесь прямо въ морѣ чтобы хоть черезъ него вбродъ, вплавь чтобы добраться до чудной каменной группы которая встаетъ вдали прямо изъ воды какъ Венера изъ морской пѣны. Мѣстами мостъ разширялся на устояхъ образующихъ рядъ плотинъ; говорятъ въ нихъ оставлено нужное пространство чтобы въ случаѣ нужды было куда положить порохъ и взорвать мостъ. Не знаю правда ли это, еще менѣе знаю цѣль съ которой австрійское правительство могло допустить подобную мѣру, выгодную только для Венеціи. Мѣстами, изъ неглубокихъ водъ вставалъ маленькій фортъ, сквозь слабый слой воды иногда просвѣчивалась грязь и тина лагунъ и свѣтлыми полосами обозначались, прокопанныя въ нихъ каналы, по которымъ скользили накрытыя парусиной лодки съ стоящими на нихъ гребцами. День былъ ясный. Солнцѣ спустилось въ море скрываемое отъ насъ то островами, то косою земли и наконецъ бѣлой блестящей стѣною выглядывающее изъ за нихъ на горизонтѣ; массы, домовъ приближались, какая-то церковь, какіе-то отдѣльные зданія точно захваченное кругомъ водопольемъ виднѣлись ясно впереди — наконецъ мостъ кончился — и поѣздъ остановился на узкомъ и длинномъ клочкѣ земли, застроенномъ по бокамъ временными сараями.

Постоянная станція желѣзной дороги въ Венеціи еще только едва начата постройкой и потому путешественника, привыкшаго на всѣхъ дорогахъ видѣть строгій порядокъ и удобство дебаркадеровъ странно поражаетъ, какой-то домашній безпорядокъ встрѣчающій его здѣсь: точно вы впущены сюда по знакомству въ видѣ исключенія и потому не имѣете право роптать на неурядицу. Мы довольно долго шли подъ какими-то навѣсами, спускались по дряннымъ деревяннымъ лѣстницамъ не знаю какъ добыли вещи среди толкотни и хаоса и наконецъ вырвались наружу.

Широкое крыльцо дебаркадера, выходитъ на невскія проспектъ Венеціи: — Большой Каналъ. Высокіе каменные дома — и сумрачные палаццы безъ набережной прямо спускаются въ воду своими поросшими зеленью фундаментами. У крыльца толпились десятки единственныхъ венеціанскихъ экипажей черныхъ крытыхъ и открытыхъ гондолъ — между ними только одна лодка большая крытая, съ стеклами пестрою краской говорила о своемъ новѣйшемъ происхожденіи — это былъ омнибусъ.

Разумѣется мы взяли гондолу — и по неопытности гондолу крытую. Представьте себѣ длинную довольно узкую плоскодонную лодку, выкрашенную черной краской. Носъ ее оканчивается высокой плоской изъ желѣзнаго листа пластиной съ зубцами, выгнутой на подобіе лебяжьей шеи: эта пластина въ случаѣ столкновенія уменьшаетъ ударъ — а безъ нее гондола низходитъ въ разрядъ простыхъ лодокъ. Черный суконный навѣсъ вродѣ гробика укрѣпленъ надъ большой черной же сафьянной подушкой и двумя маленькими табуретами для ногъ, а въ случаѣ нужды и сидѣнья. Стеклянные окна по бокамъ и самый входъ по желанію закрываются на глухо. Съ пятнадцатаго столѣтія всѣ гондолы кому бы ни принадлежали они — (за исключеніемъ посланниковъ) должны быть не иначе какъ черные и это постановленіе вошедшее въ обычай до сихъ поръ строго соблюдается. Можете себѣ представить какъ былъ удобенъ въ тѣ времена интригъ и любовныхъ похожденій которыми славилась Венеція этотъ закрытый спокойный экипажъ, таинственный какъ маска, которую носили женщины!

Наши вещи сложили грудой на носу; согнувшись мы залѣзли втроемъ внутрь и велѣли вести себя въ гостинницу Европа. Двое гребцовъ одинъ спереди, другой сзади — стоя ударили веслами и мы быстро поплыли.

Странное чувство волнуетъ васъ при видѣ Венеціи. Старинные палаццы этой особенной роскошной, изукрашенной полувосточной, полуготической архитектуры, публичные зданія свидѣтельствующіе объ огромномъ богатствѣ и силѣ страны, таинственные гондолы съ которыми невольно связаны мысли о жизни полной любви, мщенія интриги и инквизиціи — все переноситъ васъ въ тотъ таинственный и полный заманчивой прелести вѣкъ, который воскресаетъ въ соображеніи каждаго изъ насъ при мысли о Венеціи. И вдругъ изъ за этой великолѣпной, но обветшалой драпировки, клочками еще оставшейся отъ золотаго вѣка — какъ голыя кости скелета изъ разваливающейся гробницы — рѣзко проглядываетъ бѣдность мелочность и тлѣнъ — грустнаго настоящаго. Великолѣпные палаццы — обнищавшихъ фамилій стоитъ пустые, разваливающіеся, въ тщетномъ ожиданіи покупщиковъ, тѣ которыя реставрированы и поддерживаются въ прежнемъ видѣ принадлежатъ не дожамъ, не патриціямъ — а нашимъ знакомымъ Маріи Тальони или Фанни Эльснеръ, арсеналъ въ которомъ нѣкогда работало 16 тысячь мастеровыхъ, гавань изъ которой выходило слишкомъ три тысячи судовъ и галеръ разносившихъ по всему свѣту оружіе и товары республики — опустѣли. И самыя венеціанскія женщины этотъ типъ красоты нѣжной и страстной — куда-то исчезли, заперлись въ свои разваливающіяся палаццы и только въ рѣдкія дни большихъ праздниковъ говоря словами покойнаго Марлинскаго «являются какъ исключенія и исчезаютъ какъ невозможность». Лишь однѣ гондолы какъ черныя гробы грустно скользятъ по зеленоватымъ водамъ каналовъ и изъ нихъ вмѣсто таинственныхъ полумасокъ рѣзко высовываются съ гидомъ въ рукахъ рыжія англійскія физіономіи!..

Мы плыли сначала по большому каналу, потомъ свернули въ переулки — маленькія каналы раздѣляющіе семьдесятъ островковъ, на которыхъ стоитъ Венеція. Надобно удивляться ловкости съ которою гондольеры управляютъ гондолой! То опустили въ воду весло отвѣсно — то гребя или отталкиваясь имъ они заставляютъ двигаться свой длинный, легкій и необыкновенный экипажъ съ изворотливостью змѣи. По мелкой зеленой водѣ каналовъ безъ шума и плеска гондолы скользятъ какъ молчаливыя тѣни и только на поворотахъ чтобы избѣгнуть столкновенія гондольеръ окликаетъ и предостерегаетъ встрѣчнаго которой сторонѣ держаться ему. Чрезъ четверть часа ѣзды мы повернули за уголъ очутились въ устьѣ большаго канала передъ его впаденьемъ въ каналъ или лучше сказать проливъ св. Марка, и остановились прямо у крыльца бывшаго палаццо Джустиніани занятаго теперь гостиницей Европы.

— Двѣ-три комнаты спросили мы, только пожалуйста не высоко.

Намъ показали хорошенькія комнаты во второмъ этажѣ но не на солнце, а на дворъ.

— Нѣтъ ли получше?

— Есть, но въ третьемъ этажѣ.

— Третій этажъ! т. е. по нашему добрый четвертый. Это ужасно высоко.

— Извините, у насъ лучшіе номера въ третьемъ этажѣ.

— Да чтожь за необходимость помѣщать ихъ тамъ?

— Здѣсь не такъ какъ въ другихъ городахъ синьоры — здѣсь чѣмъ выше — тѣмъ лучше и дороже: — потому что болѣе солнца и вида!

Дѣлать нечего. Путешественникъ знаетъ на опытъ что за границей болѣе чѣмъ гдѣ нибудь, не слѣдуетъ ходить въ чужой монастырь съ своимъ уставомъ. Мы поднялись выше и не разкаялись.

Намъ показали комнаты возлѣ общей залы и увидавъ ихъ, не хотѣлось уже выходить изъ нихъ. Солнце которымъ начинаешь такъ дорожить зимой въ Италіи, свѣтило во всѣ окна. Окна выходили на двѣ стороны. Съ боковой виднѣлось вкось: садъ устроенный Наполеономъ, верхушка колокольни Св. Марка и бѣлокаменный профиль славянской набережной; прямо черезъ каналъ зданіе таможни съ золотой увы! уже непокровительствующей Венеціи фортуной на крышахъ, съ десятками судовъ покачивающихся на моряхъ, далѣе островъ Св. Георгія Маджоре съ прелестной церковью того же имени и между всѣми ими — гладкая площадь воды — перерѣзываемая пароходами, барками, гондолами — и сливающаяся вдали за молой и островами съ блестящей полосой Адріатическаго моря!

---

— «Ради Бога не ходите въ первый разъ на площадь Св. Марка — иначе какъ вечеромъ!» говорилъ одинъ пріятель передъ нашимъ отъѣздомъ въ Венецію. Мы такъ и сдѣлали.

Только что кончился поздній общій столъ, мы спросили дорогу и отправились.

Всѣ почти дома въ Венеціи выходятъ обыкновенно параднымъ крыльцомъ въ воду т. е. на каналъ — а другимъ въ проулокъ. Мы вышли послѣднимъ и очутились въ какомъ-то открытомъ коридорѣ, въ которомъ говоря безъ преувеличенія, разтопыривъ руки можно свободно касаться противуположныхъ домовъ. Два три фонаря слабо освѣщали его — но вскорѣ мы повернули направо и видъ перемѣнился. Это была улица хоть и не такая какъ мы ихъ воображаемъ себѣ — улица пѣшеходная, безъ тротуаровъ, — потому что всѣ они были шириною съ хорошій тротуаръ, вымощенная гладкимъ какъ полъ камнемъ — она была полна безпечно двигавшейся толпой, не боящейся того что какой нибудь экипажъ разгонитъ или потревожитъ ее. Всѣ окна нижнихъ этажей заняты магазинами фруктовыми цвѣточными овощными лавками, бросающимися въ глаза золотомъ и зеленью ярко освѣщенными газомъ. Заглядываясь по сторонамъ весело шли мы впередъ, прошли подъ какой-то колоннадой вдругъ очутились на площади — и остановились чтобы налюбоваться ею — мы были на площади Св. Марка.

Представьте себѣ площадь… нѣтъ! Представьте себѣ громадную залу съ каменнымъ паркетнымъ полому. Вмѣсто стѣнъ ее окружали, съ трехъ сторонъ дома. Нижніе этажи которыя состоятъ изъ аркадъ наполненныхъ магазинами, кофейнями, ресторанами, залитыми яркимъ газовымъ освѣщеніемъ. Свѣтъ отъ нихъ разливается на всю площадь на которой никогда не прозвучитъ экипажъ никто не помѣшаетъ прогулкѣ. Темно синее небо съ мерцающими звѣздами какъ плафонъ громадной залы какъ-то особенно высоко уходитъ въ высь, а вдали вмѣсто четвертой стѣны рисуется фасадъ базилики св. Марка съ его сотнями разноцвѣтно неразмѣрныхъ колоннъ, сердцеобразныхъ сводовъ, золотомъ и мозаикой. Надъ арками галлереи едва пройдешь. Мущины и дамы размѣстясь около кафе на стульяхъ, пьютъ щербетъ, кофе, ѣдятъ мороженое, болтаютъ. Это пріемная всѣхъ здѣшнихъ дамъ, раутъ на который собирается все общество. Магазины съ ювелирными вещами знаменитой тонкостью венеціанской работы, горятъ золотомъ, блестятъ драгоцѣнными камнями, пестрая нарядная толпа двигается медленно фланируетъ, волочится, зѣваетъ; между ними мелькаютъ цвѣточницы, въ бархатномъ спензерѣ, съ крошечными букетцами которыя раздаютъ на право и на лѣво, и тутъ же какой нибудь оборванецъ, какія-то лица съ подозрительной наружностью медленно двигаются высматриваютъ иностранцевъ подходитъ къ вамъ бокомъ и таинственно шепчутъ:

«Синьору не нужно ли сигаръ?»

Вы не обращаете на него вниманія — но онъ не отстаетъ понижаетъ голосъ и дѣлаетъ другіе предложенія. А на площади уединившись отъ шума свѣта, — какъ въ огромной маскарадной залѣ, нѣсколько счастливыхъ паръ ходить рука подъ руку, ихъ говоръ на женственно мягкомъ венеціанскомъ нарѣчіи звучитъ какъ-то раздражительно гармонично, длинныя тѣни падаютъ на каменный паркетъ; имъ дѣла нѣтъ ни до блеска и золота галлерей, ни до чудной таинственности ночи, ни до великолѣпныхъ декорацій базилики, ложи, часовой башни и дворца дожей — но все это вмѣстѣ и блескъ и ночь и свѣтъ и тѣни и чудныя зданія и гармоничный шопотъ сливаются въ одну полную неуяснимой прелести картину и вамъ кажется что вы перенесены въ какую-то счастливую волшебную страну гдѣ нѣтъ ни нужды ни заботы, гдѣ все дышетъ наслажденіемъ, нѣгой и страстью и было бы вѣчное блаженство — если бы не было австрійцевъ.

Площадь Св. Марка вечеромъ — такая картина — при воспоминаніи о которой и у старика забьется сердце!

Но имѣетъ свою высокую прелесть эта площадь, и днемъ, и когда на яркомъ солнечномъ свѣтѣ блестятъ и рисуются тѣ чудныя зданія, которкш построены изъ порфировъ и мраморовъ всѣхъ странъ, которыхъ архитектура, также какъ и матеріалы создалась изъ сліянія всѣхъ архитектуръ; и образовала особенный пестрый разнообразный причудливый, но тѣмъ не менѣе прелестный венеціанскій стиль.

Пьяццо (площадь) Св. Марка и прилежащая къ ней пьяццета — срослись съ народной жизнью Венеціи. Во время республики онѣ служили форумомъ для народа здѣсь происходили процессіи, игры — казни, теперь они служатъ только любимымъ мѣстомъ для гулянья да помня прежнія времена, тысячи голубей которыхъ прежде кормила республика, какъ только два бронзовыя молотобойцы ударятъ по разу въ колоколъ часовой башни до сихъ поръ летаютъ на площадь со всѣхъ сторонъ и ждутъ подаянія — доброхотныхъ дателей. Грустно смотрѣть на три голыя красныя мачты стоящіе передъ базиликой и носившіе флаги покоренныхъ Кипра, Марги и Кандіи. Самый соборъ съ его пятьюстами разноцвѣтныхъ колоннъ, барельефами, алтарями, бенисьерами изъ греческихъ саркофаговъ, все изъ гранитовъ, порфировъ и мраморовъ свезенныхъ со всего стараго свѣта — даже мощи въ немъ покоящіеся и украденные въ Александріи и Хіо все говоритъ о томъ славномъ времени когда галеры и корабли Венеціи всюду развозили свое оружіе и товары и когда каждый купецъ и капитанъ возвращаясь изъ путешествія, обязанъ былъ привести что-либо для украшенія храма своего патрона. Теперь вся эта пестрая громада не лишенная своей особенной прелести, но опустѣлая и посѣщаемая болѣе всего путешественниками — навѣваетъ вамъ странное впечатлѣніе точно вы очутились въ замкѣ какого нибудь знаменитаго пирата, среди награбленныхъ имъ сокровищъ, въ то время какъ самъ онъ за устарѣвшія, безсильныя и свои старыя продѣлки сидитъ гдѣ-то въ тюрьмѣ подъ надзоромъ австрійскаго гарнизона…

Дойдя до фасада церкви, площадь подъ прямымъ угломъ загибаетъ къ взморью и получаетъ названіе пьяццетомъ. Здѣсь столпились всѣ замѣчательнѣйшіе общественные зданія Венеціи. Сзади прелестная часовая башня съ курьезнымъ механизмомъ на которомъ въ каждый полдень растворяются двери и двѣнадцать апостоловъ проходятъ и кланяются передъ статуей Богоматери. Справа противъ церкви высокая кампанилева колокольня, посреди которой въ прежніе времена преступники изъ духовенства вывѣшивались въ деревянной клѣткѣ; рядомъ вся въ аркадахъ высокая Сансовиновская Libreria Мессіа — старая библіотека въ которой вмѣсто книгъ помѣщается нынѣ правленіе — далѣе великолѣпная Цекка (Zeeca) на которой чеканились ходившіе по всему свѣту ценины, — и напротивъ дворецъ дожей съ его разными легкими мавританскими аркадами — на которыхъ лежитъ тяжелая масса верхняго этажа съ рѣдкими широкими окнами, громадными залами разписанными Твиторетомъ, декорированными Сансовиной, гдѣ собирался сенатъ, гдѣ засѣдалъ безпощадный совѣтъ десяти — и обвиненные ждали съ трепетомъ что ихъ проведутъ черезъ мостъ вздоховъ въ страшные «колодцы.»

Припоминая блестящіе, но подозрительные и ужасные времена — спокойно разсматриваетъ теперь путешественникъ замазанные пасти львовъ въ которые опускались безъимянные доносы и вмѣсто трехъ невидимыхъ инквизиторовъ находитъ помѣстившійся въ нижнемъ этажѣ австрійскій караулъ и грязные крупные надписи по стѣнамъ строжайше запрещающіе — не совсѣмъ разборчивымъ венеціанцамъ — задачей сорить и грязнить въ этомъ мѣстѣ подъ страхомъ немедленнаго ареста.

Пьяццетта прямо упирается въ другую широкую площадь настоящую площадь въ духѣ старой Венеціи — площадь къ которой до открытія желѣзной дороги примыкали всѣ пути ея — заливъ Св. Марка. Теперь только пароходы подавившаго ее Тріеста покровительственно заходятъ сюда, какъ только парусныхъ судовъ медленно протянутся въ Догану — (таможню) да черные гробы гондолъ, покачиваясь на волнахъ, ждутъ путешественниковъ, которые вздумаютъ прокатиться.

Набережная въ этомъ мѣстѣ носитъ названіе Моллы. Передъ нею стоять двѣ историческія гранитныя колонны — одна съ статуей перваго покровителя Венеціи Св. Теодора попирающаго крокодила — другая съ послѣднимъ ея покровителемъ — нѣкогда столь славнымъ — крылатымъ венеціанскимъ львомъ. Увы льву несчастливилось! Въ началѣ нынѣшняго столѣтія онъ вмѣстѣ со многими историческими и художественными рѣдкостями долженъ былъ сдѣлать визитъ въ Парижъ. Въ 15 году его освободили, но онъ въ переѣздѣ потерялъ евангеліе на которое опирался лапой! «Берегись проходить между колоннъ» скажетъ вамъ венеціанская пословица. Хотя помня преданія «высокія особы» которыя пристаютъ къ Венеціи у Моллы до сихъ поръ дѣйствительно бываютъ обводимы кругомъ, чтобы не попасть на «дурное мѣсто» утратившее теперь свое значеніе: прежде между колоннъ производились всѣ казни преступниковъ, а нѣкоторыхъ изъ нихъ привязывали даже къ колоннамъ вверхъ ногами — тогда дѣйствительно непріятно было «попасть между колоннъ!»

Справа Моллы упирается въ неудавшійся публичный садъ затѣянный на клочкѣ земли Наполеономъ влѣво идетъ подъ названіемъ Славянской набережной. Въ зимній теплый полдень подъ лучами горячаго солнца отрадно и грустно, (какъ и все въ настоящей Венеціи) гулять по этой полуопустѣлой набережной. Вы не увидите толпы кораблей и галеръ несущихъ сюда товары со всѣхъ концовъ земли, но видъ отсюда на Адріатическое взморье — по прежнему прелестенъ. Только налюбовавшись имъ не забудьте обернуться и взглянуть повнимательнѣе на дома. Тамъ между опустѣлымъ дворцомъ и мрачною еще не опустѣлою тюрьмою, во второмъ этажѣ, черезъ узкій каналъ переброшена небольшая крытая арка: обратите на нее вниманіе и когда вы узнаете въ ней «Мостъ вздоховъ» столько воспоминаній пробудятся въ душѣ, что невольно скажешь на перекоръ Пушкину

Ponte di sospiri

Милѣе мнѣ нашъ поцѣлуевъ мостъ.

---

Дней десять пробыли мы въ Венеціи, утромъ разъѣзжая въ гондолѣ къ ея церквамъ, палаццамъ и галлереямъ, вечеромъ гуляя по пьяццѣ или весело бродя по черно-освѣщеннымъ узенькимъ какъ коридоры сплошь занятыхъ лавками и магазинами — переулкамъ. Странно, какъ-то очутиться въ улицахъ, гдѣ верхніе этажи свѣсившись чуть не сходятся между собою и поутру можно изъ окна въ окно пожать руку своему vis a vis. Ходить по, мостамъ и мостикамъ, ступенями возвышающимся надъ каналами — и видѣть лошадей только на фронтонѣ св. Марка. Правда эти лошади много поѣздили на своемъ вѣку, были онѣ и на Нероновой арки въ Римѣ, съѣздили въ Константинополь, пріѣхали оттуда въ Венецію, побывали на карусельной площади въ Парижѣ и опять возвратились на св. Марка, но они не стучатъ по мостовой и возвратясь въ комнату съ шумныхъ и полныхъ движенія переулковъ — васъ пріятно поражаетъ глубокая тишина большаго города, о которомъ не услышите столь знакомаго дребезжанья экипажей. Но было холодно — надо было торопиться на теплое зимовье я проститься съ Венеціей. И тутъ — она поступила съ нами какъ тонкая кокетка. Въ день отъѣзда, какъ нарочно былъ прелестнѣйшій теплый день. Гондола быстро скользила мимо темныхъ палаццовъ большаго канала между сотнями ливрейныхъ украшенныхъ бронзой и простыхъ открытыхъ и некрытыхъ черными гробиками гондолъ.. Широкій Ріальто устои, котораго лежатъ на 12-ти тысячахъ свай съ двумя рядами мазалиновъ тяжело перекинулся своими ступенями надъ нашими головами. Былъ отливъ. Крыльца домовъ высоко высунулись надъ водою, часто не доходя до нее ступенями; морскія растенія показались на обнаженныхъ фундаментахъ, весла гондольера едва погружались въ мелкую воду, но плоскодонная гондола гордо поднимая свою желѣзную лебедяную шею неслась быстро. Вотъ уже огороженное мѣсто, на которомъ въ болотистый грунтъ вбиваютъ сотни свай для будущаго дебаркадера, вотъ и площадка временной станціи. Сотни молоденькихъ, хорошенькихъ дѣвочекъ, окончивъ работу на сигарныхъ фабрикахъ смѣясь и болтая, весело прибѣжали передъ нами; въ сѣняхъ станціи намъ сдѣлали сюрпризъ — австрійская таможня перешаривъ чемоданы, на томъ основаніи, что Венеція — портофранко, вотъ и дорожный экипажъ нашъ съ дымящимся паровозомъ. Мы сѣли, засвисталъ свистокъ и опять помчались мы по нескончаемому мосту. Лагуны обнажились кругомъ и сквозь тонкую пелену воды прорывалась ихъ черная поверхность. Кругомъ тишина и мертвая пустыня, одинъ только австрійскій фортъ одиноко стоитъ надъ грязью, да нѣсколько чаекъ и мартышекъ прогуливаются по тинѣ отъискивая пищи или бѣлой скобой, тихо снуютъ по воздуху, вдали за тощимъ перелѣскомъ спускалось покраснѣвшее солнце, Венеція осталась за нами.

Глубокое и грустное чувство оставляетъ развѣнчанная и овдовѣвшая царица морей на думу заѣзжаго путника. Не городомъ болѣе или менѣе пріятнымъ и поэтическимъ остается она въ памяти, но какъ къ чудному живому существу къ ней привязывается сердцемъ, любишь ее, какъ женщину. Богъ знаетъ откуда, какимъ вліяніемъ историческихъ воспоминаній и ея внѣшней оригинальности рождается это странное чувство, но вамъ кажется, что вы любовались каждый день, какой-то поэтичной грустной овдовѣвшей, но все еще прелестной красавицей нѣкогда плѣнявшей, весь міръ, игравшей огромную роль въ исторіи, жившей страстною, исполненной всѣми ужасами и прелестями романа жизнію. Вы не застали ее въ цвѣтущей порѣ, но она сама разсказывала вамъ свои удивительныя похожденія, вы еще можете судить о ея чудной красотѣ, ея мрачный палаццо еще не совсѣмъ опустѣлъ и заглохъ, бываютъ дни когда она забывъ свое положеніе еще улыбнется вамъ той улыбкой, которая сводила съ ума поэтовъ, которая высила къ себѣ новаго свѣта толпы поклонниковъ. И, если сердце ваше еще не умерло для любви, то вѣрьте мнѣ разставаясь на долго — можетъ на всегда съ Венеціей, глубоко грустное чувство сдавитъ вашу грудь, и слезы будутъ закипать въ ней и вамъ будетъ казаться, что вы разстались съ женщиной, которой любовь не долго, но ярко и горячо вспыхнула для васъ въ далекой, а поэтической сторонѣ.

Флоренція.

Вы не знаете, что такое «инсепарата»? Въ ущербъ кошельку, мы имѣли случай узнать ее можемъ васъ познакомить съ ней. Изъ Венеціи во Флоренцію мы выбрали путь на Падую, Феррару и Болонью, потому что изъ Мантуи до Лукки, дорога по случаю дождей и осени, говорятъ не проѣзжаемы. Пріѣзжаемъ въ Падую и спрашиваемъ хозяина отели, какъ лучше ѣхать далѣе. Въ омнибусѣ не возможно, съ вентурино долго, шестимѣстный дилижансъ уже ушелъ, да идетъ ночью и тоже крайне не удобенъ.

— Не угодно-ли взять инсепарату. У меня же кстати есть отличная коляска, которую мнѣ нужно отправить въ Болонью.

— А что, такое инсепарата?

— Да, не угодно-ли посмотрѣть коляску.

— Нѣтъ! Вы скажете, что такое инсепарата?

— Синьоры, заплатятъ здѣсь небольшую сумму, получатъ отличный экипажъ, курьера который будетъ ихъ провожать, и которымъ могутъ они хоть ничего не дать — хоть дать чашку кофе — pes la bona mana (знаемъ мы это bona mana! подумали мы), и почтовыхъ лошадей, хоть вплоть до Флоренціи.

— А сколько будетъ это стоить?

— О не большую вещь, но не угодно-ли взглянуть коляску?

— Однако?

— На это есть такса: до Болоньи, пятнадцать наполеондоровъ, я прикажу вамъ показать коляску.

Коляска была дѣйствительно отличная и мы поняли, почему отелье, такъ настоятельно хотѣлъ показать ее — но и цѣна огромная. Мы торговались, но дѣлать нечего взяли ее. Замѣтьте, что кромѣ прогонъ вездѣ вы обязаны давать почтальону на водку по числу лошадей и величинѣ переѣзда, хотя эта на водка часто включается вамъ въ прогоны, а если хотите скоро ѣхать, то сверхъ положенной должны еще прибавить, что нибудь, такъ что водка на нѣкоторыхъ станціяхъ при всей бережливости обходится въ рубль серебромъ, а мы еще жалуемся на напрашливость нашихъ ямщиковъ и думаемъ, что у насъ много выходитъ на водку: нѣтъ и въ этомъ мы далеко отстали отъ иностранцевъ… Замѣчательнѣе всего, что въ Болоньи мы — думая, что отелье много взялъ съ насъ лишняго, адресовались прямо въ почтамтъ и въ почтамтѣ съ нами точно также торговались и сдѣлали уступку!

Тѣнь великаго Тасса, да проститъ мнѣ, что я не посѣтилъ въ Феррарѣ его темницы. Время было не много, мы были голодны и грѣться у камина было пріятнѣе, чѣмъ смотрѣть пустой погребъ; я полагаю, что самъ поэтъ на моемъ мѣстѣ поступилъ бы точно также. Погода напоминала нашу осень, мы зябли и тутъ не до осмотровъ красоты природы, какъ то весьма странно улетучиваются, когда думаемъ о теплой комнатѣ и огнѣ. За то мы ѣхали скоро, какъ только можно ѣздить въ Италіи, къ лошадямъ иногда вдругъ припрягутъ вамъ вола да по папскому шоссе, которое поправляется одними молитвами. Таможни тоже дѣлали свое дѣло т. е. задерживали, брали лепту, на границѣ осматривали багажъ и неизвѣстно для чего пломбировали, на городскихъ заставахъ осматривали снова и вездѣ просили на водку. Не смотря на то мы перевалили черезъ снѣга Аппенинъ, а на другой день къ вечеру были во Флоренціи: переѣздъ двухъ дней, т. е. много, много двухъсотъ съ не большимъ верстъ стоило вамъ около ста рублей. Теперь вы имѣете понятіе объ инсепарата.

Всякій болѣе или менѣе порядочный городъ, какъ всякій болѣе или менѣе порядочный человѣкъ обязанъ имѣть свою спеціальность, свой отличительный характеръ иначе онъ — безлишней господинъ, коптитель неба, Тентетниковъ. Объ художественномъ значеніи, я не говорю: какой городъ въ Италіи, не имѣетъ своего художественнаго значенія, своей школы своей исторіи искуствъ и въ этомъ отношеніи значеніе Флоренціи огромно. Но для путешественника профана для жуира, какъ называютъ иногда въ уѣздныхъ городахъ людей живущихъ для собственнаго удовольствія, Флоренція еще недавно имѣла другаго рода притягательную силу. Эта сила состояла въ томъ, что лѣтъ двадцать еще назадъ предусмотрительныя родители включали въ брачный контрактъ своихъ дочерей пунктъ по которому она могла не нарушая домашняго спокойствія имѣть при себѣ cavaliére servéufe… А какой холостой и не совсѣмъ престарѣлый путешественникъ, не считаетъ себя способнымъ на эту роль?

Но, стали-ли нынѣ родители менѣе заботливы или дочери обходятся безъ формальнаго согласія мужа — только пунктъ, а cavaliére-servéufe изчезъ, по крайней мѣрѣ на бумагѣ. Тѣмъ не мене за Флоренціей осталось еще обаяніе города любви — хотя едвали оно чѣмъ либо оправдывается, но что прикажете дѣлать съ утвердившимися репутаціями!

И вотъ съ розовыми мыслями подъѣзжаетъ путешественникъ къ городу, которому цвѣты дали свое имя. Прелестная панорама разгадывается у ногъ его. Въ долинѣ между горными возвышенностями по обоимъ берегамъ Арно весь на виду сгрупировался каменный городъ и надъ ними отчетливыми силуэтами на нѣжной синевѣ неба вырѣзываются зданія, которыя составляютъ славу Флоренціи. Вотъ высокая стройная четыреугольная компаниля, до того прелестное созданіе Жіотто, что Карлъ пятый хотѣлъ хранить ее подъ колпакомъ, вотъ черная строгая суровая масса дворца Питти, построенная словно циклопами изъ саженныхъ камней, вотъ мрачная Санта-Кроче, этотъ пантеонъ Флоренціи, гдѣ знаменитые памятники затмѣваютъ одинъ другаго надъ знаменитыми могилами и наконецъ рельефнѣе всѣхъ надъ соборомъ разкинулся громадный куполъ Брунелески, куполъ Богъ вѣсть почему пользующійся меньшею извѣстностью нежели Микель-Анжеловскій, хотя онъ построенъ вѣкомъ ранѣе и футомъ болѣе чѣмъ у св. Петра.

Таковъ видъ Флоренціи съ высоты заброшенной базилики St. Miviato, до которой мы долго взбирались по чудесной кипарисовой аллеѣ, но не такова она вблизи. Тяжело поражаетъ васъ и какъ будто тѣснятъ ее сумрачные строгіе безъ колоннадъ, безъ украшеній, старинные дворцы: статуи, памятники и произведенія искуствъ мало смягчаютъ ее наружность мало придаютъ ей той нѣжащей прелести, которую всюду вносятъ съ собою. Какъ-то особенно дѣйствуютъ они на васъ въ виду этихъ дворцовъ, свидѣтелей славы, безчинствъ и страшныхъ преступленій. Вы чувствуете, что здѣсь какъ будто пахнетъ еще Медичисами, ихъ благочестивымъ покровительствомъ искусству и ихъ кровосмѣшеніями, отравленіями и наконецъ выродившимся безсиліемъ. На Велико-герцогской площадкѣ этомъ тѣсномъ флорентинскомъ форумѣ, гдѣ подъ бывшей ложей ланскнехтовъ укрыты прелестнѣйшіе произведенія Челлини и Болоньи, гдѣ у дверей мрачнаго зубчатаго стараго дворца болѣе похожаго на крѣпость, чѣмъ за дворецъ, стоитъ Давидъ Микель Анджело, гдѣ возлѣ бронзоваго Козьмы I-го прелестные сатиры украшаютъ фонтанъ, вы чувствуете, что здѣсь только могъ явиться Саванаролла съ своимъ грознымъ и могучимъ даромъ слова, строгой жизнью, и аскетическимъ изступленіемъ, что здѣсь только повинуясь его вдохновенной рѣчи народъ могъ жечь свои богатства, наряды, украшенія, плакать, каяться терзаться — и чрезъ нѣсколько дней сжечь на этой же площади самаго Саванароллу.

Но преступленія и интриги Медичисовъ васъ не пугаютъ болѣе и собранныя имя сокравища искусства доставляютъ вамъ наслажденія неописанныя. Каждой день съ утра до обѣда громадныя галлерея Уффици и Питти отворены для всѣхъ приходящихъ. Нѣтъ ни назначенныхъ дней, ни билетовъ, никакихъ барьеръ, которыя Богъ вѣсть для чего подставляются подъ ноги, чтобы затруднить доступъ къ вещамъ, которыхъ цѣль быть доступными каждому. Если вы хотите копировать, скажите слово и вамъ отведутъ мѣсто, даже снимутъ иную картину, чтобы поставить ее въ болѣе удобное освѣщеніе. Много восхитительныхъ часовъ проводилъ я среди этихъ восхитительныхъ capo d’opera но… я обѣщалъ вамъ не писать о томъ чего нельзя описывать.

Въ одну изъ поѣздокъ по городу и странствія по церквамъ мы остановились у стараго доминиканскаго монастыря посмотрѣть фрески Мемми болѣе занимательные по содержанію, чѣмъ исполненію на нихъ времени съ фигурами Петрарки и Лауры. Бойпазіо и Фіаметты (милая Фіаметта, какъ ты попала сюда?) сами доминикане изображены, какъ вы думали, въ видѣ собакъ (Domini cani) черныя съ бѣлыми пятнами (цвѣта доминиканцевъ)! Конечно собаки остерегаютъ овецъ отъ хищничества волковъ и дѣлаютъ прочіе добродѣтельные подвиги, но зачѣмъ же обижать ихъ сравненіемъ? Они сколько извѣстно изъ натуральной исторіи никогда не занимались инквизиціей! Нѣсколько «божьихъ собакъ» разкормленныхъ и сладкообразныхъ, прошли мимо насъ и мы окончательно убѣдились, что сходство невыгодно и обидно для собакъ.

— А угодно взглянуть чѣмъ теперь занимаются они? спросилъ насъ чичероне.

Мы пошли въ смежное зданіе и очутились въ магазинѣ. Ряды сткляночекъ и баночекъ стояли за полированными шкафами. За прилавкомъ находился самъ начальникъ лабораторіи.

— Что это лекарство и полезныя эссенція? спросили мы.

— А вотъ неугодно-ли взглянуть, отвѣчалъ монахъ и подалъ намъ листъ объявленія.

— Ба! Ликеры: алькерманъ, гларефет-амуръ, ванильный, духи, мылы, помады… Да это косметическій магазинъ съ примѣсью виннаго погребка!

Странное занятіе для экс-инквизиторовъ! Но ликеры сдѣланные монахами должны быть недурны. Мы накупили всякой всячины и настоятель былъ такъ любеяенъ, что попросилъ насъ въ другія комнаты.

Мы прошли хорошенькую гостинную убранную спокойной мебелью и картинками и вошли въ залу. Золото, бархатъ, мозаиковые столы… что это? Салонъ какой нибудь принчипессы?

— «Настоятель человѣкъ хитрый», подмигнувъ сказалъ намъ таинственно чичероне. У него недавно спросили, нѣтъ ли суммъ у лабораторіи? — А онъ смекнулъ что ихъ спрашиваютъ затѣмъ, чтобы отобрать, отвѣчалъ что на нихъ производятся украшенія обители, да и ухлопалъ все и эту залу.

— Въ самомъ дѣлѣ зала пребогатая. Да кого же принимаютъ здѣсь.

— Всѣхъ — и особенно посѣтительницъ! Дамамъ по уставу ордена входъ въ монастырь воспрещается — но здѣсь не монастырь — и для нихъ съ другой улицы устроенъ входъ въ магазинъ и эти комнаты.

— Гм! умный человѣкъ настоятель, отвѣчали мы и отправились домой пробовать ликеры.

Тьфу что за гадость! Корица, гвоздика и всякая дрянь на спирту.

— Господа! Каминъ топится, сказалъ кто-то, сдѣлавши то что дѣлали флорентинцы по совѣту Саванароллы — сожжемъ всю эту тлѣнь и чревоугодіе…

Однакожъ мы сдѣлали лучше и отдали все прислугѣ.

---

Въ теплый праздничный день набережная Арно на которой мы остановились, бываетъ запружена народомъ. Въ италіянскихъ городахъ вообще рѣдки тротуары, всѣ ходятъ посрединѣ улицы и интересно видѣть эту безцеремонную пеструю толпу въ которой и погруженный въ собственное достоинство англичанинъ подъ руку съ своей леди высоко поднявшей платье и показывающей безъукоризненную юпку и ремесленникъ съ какой нибудь магазинщицей въ соломенной съ широчайшими круглыми полями шляпкѣ толкаются и двигаются мѣрно едва давая проѣздъ хлопающему бичемъ извощику. Но главное аристократическое гулянье загородомъ въ Кашино. Огромный прекрасный паркъ раскинулся тотчасъ за заставой вдоль берега Арно, который то надувшись отъ дождей течетъ шумной рѣкою то при малѣйшей засухи упавъ духомъ, тощій едва двигающійся смиренно пробирается по песочку. Часовъ около трехъ, цѣпь экипажей начинается тянуться по аллеямъ; тутъ вы увидите и прекрасные кареты и извощичьи колясченки и таратайки въ которыхъ на маленькой рысистой тосканской лошадкѣ пролетитъ какой нибудь мѣщанинъ охотникъ. Но аристократическія экипажи мало ѣздятъ по парку. На небольшой площадкѣ гдѣ играютъ великогерцогскіе музыканты въ треугольныхъ шляпахъ собираются они грудой и останавливаются. Здѣсь флорентинскія дамы принимаютъ визиты также какъ въ ложахъ театра; здѣсь мѣстные денди верхомъ и пѣшкомъ съ непремѣннымъ цвѣточкомъ въ петлицѣ любезничаютъ и ухаживаютъ: толпы цвѣточницъ съ корзиной въ рукахъ гдѣ лежатъ крошечныя букетики, ждутъ появленія всякаго экипажа и только останавливаетесь вы, набѣгаютъ къ вамъ со всѣхъ сторонъ предлагаютъ, наконецъ просто кладутъ вамъ на колѣни цвѣты и букетцы. Флоренція царство цвѣтовъ и цвѣточницъ. Къ сожалѣнію цвѣточницы далеко уступаютъ въ свѣжести и красотѣ своему товару, но за то отдѣлаться отъ нихъ нѣтъ никакой возможности, хотя бы вы забывшись что находитесь въ странѣ гдѣ нищенство и попрошайство составляетъ профессіи — забыли взять picolo moneto. Когда мы простясь съ Флоренціей выѣзжали на желѣзную дорогу въ одномъ мѣстѣ на улицѣ къ намъ въ экипажъ вдругъ посыпались букеты — что за бѣда если вы полѣнитесь остановиться или не захотите бросить что нибудь за нихъ, вѣдь цвѣты ничего не стоятъ и мнѣ случалось видѣть какъ иная цвѣточница у которой не хотятъ взять букетика воткнетъ его сзади въ карманъ и смѣется что синьоръ не замѣчая, уноситъ его съ собою.

Пиза.

«Pisa-morto» — съ грустью называютъ вамъ пизане свою столицу и ни одинъ городъ Италіи, страны полнаго величія славы и богатства, страны разваливъ и воспоминаній такъ грустно и внятно не говоритъ вамъ о своемъ настоящемъ упадкѣ — какъ Пиза.

Не смотря на ноябрь по календарю было ясное теплое, какъ-то особенно мягкое и тихое утро когда мы вышли изъ гостинницы, чтобы взглянуть на памятники бывшей столицы, бывшей славной республики. Большой правильный красивый городъ, раскинувшійся по обоимъ берегамъ Арно — поражаетъ съ перваго раза своей тишиной и безлюдьемъ. Экипажей мало, улицы пусты, кое-гдѣ пройдетъ путешественникъ съ гидомъ въ рукѣ да пятокъ нищихъ и калекъ, провожая его просятъ неотвязчиво подаянія. И не мудрено это безлюдьѣ въ городѣ, выстроенномъ на полтораста тысячъ жителей, когда въ немъ остается теперь едва тридцать! Самые памятники Пизы говорятъ вамъ о смерти и разрушеніи. На широкой поросшей травою площади, великолѣпный соборъ съ пятью рядами полуколоннъ, съ черномраморными капителями — еще гордо высятся величественнымъ фасадомъ — но фундаментъ его алтаря уже вросъ въ землю и откапывается изъ нее. Его прелестная кампаниля, эта знаменитая падающая башня вросла въ землю на сажень, нагнулась всѣми семью ярусами колоннъ — и кажется, вотъ — вотъ сію минуту упадетъ всѣмъ своимъ мраморомъ и разсыпется. Правда, она падаетъ семь столѣтій и семь колоколовъ звоня ежедневно, кажется хотятъ васъ убѣдить въ ее прочности, — но тѣмъ не менѣе, подойдя къ углу собора и ясно видя какъ изъ его отвѣса на двѣ сажени наклонилась эта семи ярусная стройная громада глядишь на нее съ замираніемъ сердца, какъ на опасно больную обреченную смерти и какимъ-то чудомъ еще живущую надъ раскрытымъ гробомъ. Все, даже эхо Баптистеріо наводитъ на васъ грусть и уныніе. Въ пустой круглой, покрытой легкимъ куполомъ крестильнѣ, украшенной только прелестной мозаикой, бѣлаго мраморнаго бассейна и рѣзной кафедрой Николая Пизанскаго. Проводникъ беретъ нѣсколько нотъ и каждая изъ нихъ тихо и долго звучитъ въ воздухѣ, сливается съ другими и вотъ кажется, что невидимый и стройный хоръ отвѣчаетъ изъ купола грустнымъ, тихимъ и торжественнымъ напѣвомъ… прелестнѣе этаго эхо трудно услыхать что-нибудь.

А Campo-santo! Какъ будто пизанцы предчувствовали, что войны, эпидеміи, осады флорентійцевъ доставятъ богатую жатву смерти — уморятъ даже самую республику и они спѣшатъ устроить себѣ кладбище. Двѣсти галеръ привозятъ изъ Палестины святую землю. Ее обносятъ параллелограмомъ галлереи, открытой на внутреннюю сторону, галлерею расписываютъ фресками Жіотта Органья, и цѣлой эпопеей Гаццоли, наполняютъ памятниками, саркофагами — нужды нѣтъ, что языческими. Теперь можно умирать, думали они! Земли не много, но она имѣетъ чудное свойство въ сутки превращать въ прахъ тѣла въ ней похороненные — этого кладбища хватитъ на вѣки! Но увы! и кладбище измѣнило имъ. Чудотворная земля, пресыщенная мертвыми, потеряла свое всепоглащающее свойство и campo-santo заперто для пизанцевъ! На похороны въ немъ имѣютъ право только люди особенно прославившіеся при жизни — и то съ разрѣшенія в. герцога.

Сторожъ отперъ двери, на насъ пахнуло сыростью и мы взошли въ это тихое поле смерти, болѣе похожее на музеумъ, нежели кладбище. Обломки памятниковъ, урны, саркофаги грековъ, римлянъ, языческія алпигри, произведенія Торвальдсена и Іоанна Пизанскаго, живописной толпою стоятъ вдоль стѣнъ галлереи надъ прахомъ знаменитыхъ пизанцевъ; солнце весело ударяло въ нихъ сквозь стрѣльчатыя аркады, во иное тихое и грустное чувство возбуждалъ внутренній дворъ кладбища. Гладкій зеленый лугъ ровной скатертью разстилался надъ тысячью безвѣстныхъ могилъ, ни одного креста, камня или возвышенія не было надъ ними и только четыре кипариса по угламъ печально высились своей траурной зеленью. Это истинное поле смерти всеобщее равенство уничтоженія! На самой срединѣ боковой галлереи, на стѣнѣ обращаетъ ваше вниманіе оригинальный памятникъ покойника, — въ которомъ Пиза потеряла всего болѣе; памятникъ состоитъ изъ двухъ толстыхъ, заржавленныхъ цѣпей, висящихъ по стѣнѣ: этими цѣпями запирался пизанскій портъ, въ то время, когда Пиза была приморскимъ городомъ — смерть этого порта была смертью Пизы.

Но и море ушло отъ тебя бѣдная, развѣнчанная столица, и ты осталась тихая, грустная, больная, какъ тѣ блѣдныя странницы, которыя ежегодно пріѣзжаютъ къ тебѣ толпою искать спасенія въ тепломъ и тихомъ климатѣ отъ безпощадной болѣзни. Это населеніе слабыхъ, чахоточныхъ путешественниковъ, остающихся здѣсь на зиму, какъ-то идетъ къ Пизѣ, хотя придаетъ ей еще болѣе грустный оттѣнокъ. Но пароходъ ждалъ насъ въ Ливорно; еще сегодня вечеромъ мы должны отправиться въ Чивита-Веккю. Мы сѣли въ вагонъ желѣзной дороги, поѣздъ двинулся во болотистой равнинѣ, нѣкогда служившей дномъ Средиземному морю — полузалитыя водою рисовыя плантаціи потянулись по обоимъ сторонамъ, вдали виднѣлись рощи кедръ и кипарисовъ, день по прежнему былъ теплый, тихій, влажный, какое-то особенное спокойствіе чувствовалось вокругъ и въ гладкой зелени равнины и въ мягкихъ тѣняхъ, тающихъ бѣлыхъ облаковъ и въ нѣжной глубинѣ блѣднѣющаго къ горизонту неба. Пріятное, тихое, но вмѣстѣ грустное чувство спускалось на душу. Казалась, вы только что видѣли безнадежно больнаго, покорно ожидающаго смерти — и оставляя его говорите: «Жаль бѣднаго — но дѣлать нечего! онъ не жилецъ на свѣтѣ…» таковы впечатлѣнія умирающей Пизы, которая осталась за нами.

Отъ Пизы до Рима.

Въ трехъ четвертяхъ часа ѣзды по желѣзной дорогѣ отъ Пизы стоитъ ее соперникъ, окончательно подорвавшій ее жизненные силы, точно такъ, какъ Тріестъ подтачиваетъ Венецію.

Ливорно вовсе не похожъ на итальянскій городъ — да впрочемъ не похожъ и на другіе, или, лучше сказать, похожъ на всѣ торговые приморскіе города. На улицахъ шумъ, движеніе, пестрая толпа матросовъ и торговцевъ всѣхъ странъ, бездна факановъ, перенощиковъ клади, какихъ-то двусмысленныхъ личностей, предлагающихъ контрабанду и разныя услуги и наконецъ оборванцевъ, живущихъ Богъ вѣсть чѣмъ, перебивающихся около путешественниковъ — крупицами падающими.

Едва мы взяли экипажъ и выѣхали изъ воротъ дебаркадера, гдѣ цѣлая толпа факановъ съ шестами и тележками и наконецъ одними здоровыми руками, поджидаютъ переноски багажа — какъ насъ осадили предложеніемъ услугъ. Мы отказались, но не смотря на то, одинъ — вѣроятно пользующійся протекціей извощика, сѣлъ къ нему на козла, двое на запятки, а трое пошли рядомъ: съ такимъ количествомъ прислужниковъ, самая трудная вещь — это отъ нихъ отдѣлаться.

Мы отправили вещи на пароходъ и хотѣли идти прописывать паспорты — какъ сейчасъ явился господинъ спеціально занимающійся этимъ дѣломъ. Надобно проѣхать по Италіи, чтобы понять тѣ мытарства, которыя здѣсь проходятъ паспорты! Ихъ визируютъ при въѣздѣ, при выѣздѣ, при остановкѣ, въ полиціи, у консуловъ и цѣлая книжка бѣлыхъ листовъ приплетенная къ нимъ переплетчикомъ, наполняется съ непостижимою быстротою. Въ приморскихъ городахъ это дѣлается еще сложнѣе, и еслибы не было спеціалистовъ, занимающихся ихъ разноской, то путешественникъ сбился бы съ ногъ и съ толку развозя ихъ по городу.

— Вы не можете себѣ представить, какъ пріятна и здорова морская поѣздка, говорилъ мнѣ одинъ добрый знакомый, передъ отъѣздомъ: спокойно, удобно, воздухъ влаженъ, грудь дышетъ свободнѣе, а видъ моря? Закатъ солнца? Лунная ночь? Да это прелесть!

— Вы очень удачно выбрали время отъѣзда: вы будете имѣть прекрасное море, говорилъ намъ хозяинъ отеля, провожая насъ изъ Пизы.

Посмотримъ! думалъ я, хотя крѣпко подозрѣвалъ, что врядъ ли мы пріятельски сойдемся съ свободной стихіей и останемся довольны другъ другомъ.

Однакожъ славная погода, тихое время въ продолженіи двухъ дней успокоивали мою недовѣрчивость и я начиналъ уже вѣрить въ пріятность переѣзда, какъ вдругъ набѣжали облака, подулъ ветерокъ и погода нахмурилась.

— А каково будетъ море? спросила мы хозяина какого-то садика, въ которомъ завтракали.

— Гм! море непостоянно, а впрочемъ — мм… онъ выдвинулъ губу и сдѣлалъ докторскую мину, но которой можно ожидать и хорошаго изхода, а всего чаще, сквернаго; я видѣлъ эти мины и ужасно ихъ не люблю! Моя вѣра въ пріятность переѣзда ослабла въ крайней степени.

Пароходъ отходилъ въ пять часовъ: въ четыре съ половиной пробравшись въ открытой лодкѣ подъ дождемъ между сотнями судовъ и пароходовъ, которыми загромождена гавань, мы были на немъ. Толпа пассажировъ суетилась отъискивая мѣста, прислуга суетилась, накрывая столъ; графины, бутылки и стаканы стояли въ веревочныхъ клѣткахъ, матросы тянулись по канату, чтобы вывести пароходъ въ открытое море.

— Гдѣ наши мѣста? спрашивали мы, носясь съ билетами.

— Ваши мѣста на тюфякѣ, въ общей каютѣ.

— А гдѣ же тюфяки? спрашивали мы, не видя ихъ и признаковъ.

— Когда кончится обѣдъ, то они положатся вокругъ стола.

— А до тѣхъ поръ? спрашивали мы, томимые зловѣщимъ предчувствіемъ.

— А до тѣхъ поръ потрудитесь подождать, гдѣ вамъ угодно.

— Дѣлать нечего, надо ждать! А между тѣмъ обѣдъ уже поданъ.

— Что-жъ! Когда вмѣсто тюфяковъ даютъ обѣдать, надо обѣдать, подумали мы и хоть намъ и не хотѣлось ѣсть, потому что недавно завтракали — а хотѣлось лечь во избѣжаніе качки, но мы бодро и весело сѣли за столъ.

Только что я зацѣпилъ ложку какой-то жижицы, которую подали вмѣсто супу — и еще не успѣлъ по привычкѣ, сдѣланной за границей, сказать, что онъ никуда не годится, какъ вдругъ — ухъ! Мы опустились на сажень внизъ — ухъ! васъ подняло на двѣ вверхъ! И еще! и еще!..

— Мы вышли въ море! весьма догадливо замѣтилъ какой-то господинъ.

Но уже я чувствовалъ, что мы въ открытомъ море. Я вскочилъ со стула, меня метнуло на скамейку, оттуда я чуть чуть не обнялъ какую-то англичанку, одинъ изъ спутниковъ почувствовалъ, что его стулъ совершенно невѣжливо вдругъ изъ подъ него убѣжалъ и заставилъ его непріятно шлепнуться за полъ, тарелки зазвенѣли… и пошла потѣха. Я былъ уже у борта и обнялъ какую-то веревку, чтобы не свалиться съ ногъ.

Вотъ прелесть морской поѣздки! Ночь свѣтлая; промежь клочьевъ бѣлыхъ, разорванныхъ облаковъ, изъ за мачтъ и веревокъ выплываетъ, свѣтитъ и снова скрывается луна; черный столбъ дыма вмѣстѣ съ огнемъ вырывается изъ трубы, разтягивается клубами и пропадаетъ въ темнотѣ, кругомъ необозримой массой волнуется море и въ немъ только и видишь то темную глубь разверзающуюся какъ пропасть, то громадныя валы съ разсыпчатымъ, бѣлымъ гребнемъ, которые встаютъ горой, падаютъ, опять встаютъ и тяжело, какъ камень, бьютъ въ пароходъ, такъ что онъ вдругъ весь затрясется и словно остановится на всемъ бѣгу. Это ли не поэзія! А тутъ стоишь въ такомъ состояніи, что не только не до картинъ природы, но еслибы сказали, что пароходъ горитъ или тонетъ, то право и не пошевельнулся бы. Ветеръ продувалъ нестерпимо, волна нѣсколько разъ обдавала меня брызгами, но я не могъ сдвинуться съ мѣста. А въ каютѣ нѣсколько человѣкъ обѣдаютъ, потомъ пьютъ кофе, бесѣдуютъ и намъ некуда преклонить голову.

Часъ, который я простоялъ держась за веревку, конечно самый скверный во всей жизни. Наконецъ со мной сдѣлалась лихорадка, обѣдъ кончался, потому что три четверти обѣдающихъ валялись гдѣ попало, или, какъ говорится, кормили рыбъ, качка продолжалась еще страшная, я съ пособіемъ матроса добрался до каюты, какая-то блѣдная леди обложенная подушками, лежала неподвижно на диванѣ, боясь, шевельнуться, подъ страхомъ непріятнѣйшихъ послѣдствій, но меня качнуло, я какъ вандалъ бросился на стулъ передъ самымъ ее носомъ и чрезъ минуту свалился безъ чувствъ къ ея ногамъ…

Однакожъ все имѣетъ конецъ. Упорнѣйшихъ гастрономовъ попросили очистить мѣста для негастрономовъ, послали тюфяки, всякій бросался на нихъ какъ и куда попало и водворилась нѣкоторая тишина.

Просыпаюсь — лампы тихо покачиваются на цѣпяхъ, цѣлый порядокъ блѣдныхъ труповъ лежитъ вокругъ длиннаго стола, качка почти затихла, голова свѣжа; я осторожно пробрался къ двери и только наступилъ на одного англичанина въ бѣломъ галстухѣ, отчего тотъ промычалъ — выхожу на палубу, ночь такая же лунная, но мы проходимъ мимо острова, гора заслонила насъ отъ вѣтру, море колеблется тихо, мѣсяцъ освѣщаетъ и море и гору и незнакомый берегъ.

— Какой это островъ? спросилъ я у матроса.

— Островъ Эльбы, отвѣчалъ онъ.

Но голова опять начала кружиться и я, бросивъ тѣ историческія воспоминанія, поспѣшилъ къ тюфяку, ступая по тѣламъ англичанъ, въ отмщеніе за тѣнь Наполеона.

Въ восемь часовъ утра пароходъ остановился къ пристани Чивита-Веккіо и толпа блѣдныхъ, разстроенныхъ лицъ, какъ мертвые по звуку трубному, начали вставать и приподниматься. Всѣмъ хотѣлось поскорѣе на берегъ — но тайная полиція вовсе не намѣревалась спѣшить. Послали на берегъ паспорты; ихъ осматривали, записывали, свидѣтельствовали, потомъ часа черезъ два явился чиновникъ, началъ перекликать и раздавать ихъ, потомъ послали насъ въ таможню, осмотрѣли чемоданы — Богъ вѣсть, для чего осматривали ихъ — и сказали наконецъ, что мы можемъ ѣхать.

— Ну, слава Богу! воскликнули мы хоромъ. Теперь скорѣе за лошадьми:

— А паспорты у синьоровъ прописаны? сказалъ новый господинъ, спеціально занимающійся пропиской паспортовъ.

— Какъ прописывать! Да вѣдь ихъ только что прописали?

— Это прописывали при въѣздѣ, а теперь надо прописать на выѣздъ въ полиціи, у консула и предъявить въ контору.,

— Предъявляйте куда хотите, но ради Бога скорѣе.

Мы выѣхали ровно черезъ четыре часа послѣ пріѣзда и все это время было употреблено на прописку паспортовъ и осмотръ вещей.

Скучнѣе римскихъ процедуръ съ паспортами, можетъ быть только одно: это римская дорога отъ Чивита-Веккіо. Но нѣтъ, она не скучна, это не то слово, она безотрадно-тяжела.

Что это, чума ли тутъ прошла, или варвары снова опустошили весь край, или перстъ Божій, какъ на проклятой землѣ, тяготитъ здѣсь. Что за безлюдіе, что за голь, что за пустыня! сухія поля, едва покрытыя растительностью, ни клочка пашни, ни клочка земли, до которой бы дотронулась рука человѣческая! Куда дѣвалась эта чудная, южная растительность, оливки, кедры, кипарисы! Рѣдко, рѣдко тощій кустарникъ пробивается сквозь землю, да видны колосы высохшаго рѣпейника и крапивы. Сначала еще море, по берегу котораго идетъ дорога, разстилаясь вдоль голубой гладью и разсыпаясь у ногъ брызгами по камнямъ влечетъ и тѣшитъ глазъ — но вотъ и море осталось вправо — и кругомъ одна мертвая, безлюдная пустыня. Говорятъ, что здѣсь часто происходятъ грабежи и дѣйствительно, два дня спустя послѣ нашего проѣзда, ограбили одного англичанина и аббата. Да помилуйте! какъ и не грабить въ этакой странѣ. Отъ станціи до станціи не увидишь жилья, да и самыя станціи двѣ-три избушки. Изрѣдка попадется человѣкъ: это или пастухъ, или погонщикъ ословъ, оборванный, съ голыми ногами, прикрытый звѣриной шкурой, надѣтой мѣхомѣ вверхъ: что за безотрадная, тяжелая картина! Нѣтъ, наши степи — садъ, къ сравненіи съ римской кампаньей! А между тѣмъ эта коричневая земля, говорять, чрезвычайно плодородна. Голубое небо — такъ благотворно, солнце свѣтитъ такъ горячо — воздухъ такъ чистъ и тепелъ, что, кажется, тутъ ли не развернуться труду, такъ щедро покровительствующему небесами и вознаграждаемому землей!

Но, видно, покровительства небесъ недостаточно для процвѣтанія края, да и однихъ молитвъ его святѣйшества, подъ покровительствомъ австрійскаго и французскаго гарнизоновъ, тоже для этаго мало!

Цѣлый день ѣхали мы по сѣверному шоссе, среди этого запустѣнія. Начинало вечерѣть. День былъ ясный, голубое небо покрылось по краямъ тѣми нѣжными, мягкими, прелестными переливами, изъ тона въ тонъ, изъ краски въ краску, которыя можно видѣть только въ Италіи. И вдругъ, впереди по дорогѣ — на ясномъ и прозрачномъ какъ эфиръ воздухѣ — отчетливо и близко прорѣзался высокій куполъ. Что это? Неужели это куполъ Петра? Нѣтъ! не можетъ быть! Римъ еще далеко. Это церковь какого нибудь городка или монастыря. Мы ѣхали — и куполъ, то скрывался, то выступалъ изъ за волнистыхъ пригорковъ земли и все на одномъ разстояніи, все ясно, отчетливо и близко рисовался на небѣ. Наконецъ совсѣмъ смерклось, встала луна; а кругомъ все та-же пустыня и безлюдье и куполь даже пропалъ, нѣтъ и признака, что приближаемся къ городу, къ которому, по пословицѣ, ведутъ, или, по крайней мѣрѣ, вели всѣ дороги въ мірѣ!

Вдругъ какая-то стѣна появилась съ боку, мы взглянули вверхъ — надъ нею прямо высилась громада Петровскаго купола — еще минута у заставы, показавшаяся намъ часомъ — и мы очутились на великолѣпнѣйшей площади! Широкимъ, громаднымъ кругомъ — окаймляла ее четырехрядная колоннада: два фонтана всѣ изъ брызъ — били высоко и разсыпались сористой пылью. Высокій Египетскій обелискъ высился по срединѣ, мѣсяцъ свѣтилъ ярко и прямо ударялъ влѣво онъ насъ, а влѣво стоялъ фасадъ Петра и рядомъ съ нимъ, едва мерцая нѣсколькими огнями, сумрачно громоздился одиннадцати тысячъ комнатный Ватиканъ.

Эта площадь, прошла передъ нами какъ сонъ; мы въѣхали въ улицы и очутились, среди грязи, мрака и величія Рима.

Римъ.

⁸/₁₅ января 18.. г.

---

1. Около нашего пятиалтыннаго. Зильберъ-грошъ (хотя въ немъ зильбера нѣтъ и на полушку — стоитъ съ небольшимъ 8 коп. сер.).
2. Извѣстная наѣздница петербургскаго цирка.
3. Фридрихъ II хотѣлъ купить эту мельницу, но хозяинъ не соглашался. Король, наскучивъ его отказами, сказалъ, что если онъ не хочетъ продать ее, то онъ отниметъ. На это хозяинъ отвѣчалъ извѣстной фразой: „А развѣ у насъ нѣтъ каммергерихта? (судъ въ Берлинѣ).“
4. Въ Австріи это равнодушіе и невнимательность доходить до цинизма! Кучеръ не отвѣчаетъ, если задавить пѣшехода, и я слышалъ, что недавно въ Карлсбадѣ, почтальонъ преравнодушно проѣхалъ черезъ женщину, погорая неосторожно подвернулась.
5. Въ настоящее время англичане вербуютъ Швейцарцевъ для Индіи; говорятъ, вербовка идетъ плохо, потому что швейцарцы недовольны содержаніемъ во время восточной войны. Англичане увеличиваютъ обѣщанія: чтобы имъ объявить, что будетъ производство въ полковники.
6. По Форстеру — Апвіани.