Изъ переписки недавнихъ дѣятелей. править
Историка русской культуры всегда будутъ останавливаться передъ московскими кружками 30—40-выхъ годовъ, болѣе или менѣе связанными съ тамошнимъ университетомъ, безъ которыхъ немыслимо ни пониманіе научно-художественной жизни тѣхъ временъ, ни даже реформъ въ общественномъ строѣ, совершонныхъ впослѣдствіи. Въ настоящее время не мало уже сдѣлано для характеристики общаго направленія этихъ кружковъ и равныхъ отдѣльныхъ ихъ представителей въ біографическихъ трудахъ о Станкевичѣ, Грановскомъ, Бѣлинскомъ и др. и въ запискахъ и воспоминаніяхъ Тургенева, Герцена, Панаева, г-жи Пассекъ, Анненкова и др. Но, все-таки, остается еще не мало пробѣловъ, которые необходимо пополнить хотя въ предѣлахъ возможнаго.
Въ нашемъ распоряженіи находится значительное число писемъ разныхъ лицъ къ одному изъ крупнѣйшихъ членовъ тогдашнихъ московскихъ кружковъ, Александру Ивановичу Герцену, и близкимъ ему: отъ Огарева, Сатина, Кетчера, Н. Полеваго, Ю. Ф. Самарина, Чаадаева, В. Боткина, Грановскаго, Бѣлинскаго и пр. Письма эти дополняютъ и исправляютъ многія данныя въ жизнеописаніяхъ извѣстныхъ нашихъ литературно-общественныхъ дѣятелей, а, главное, вводятъ насъ въ душевную жизнь этихъ людей, показываютъ процессъ зарожденія и развитія извѣстныхъ идей и литературныхъ произведеній, прежде чѣмъ они стали общественнымъ достояніемъ, въ иныхъ случаяхъ матеріалъ, изъ котораго строились эти произведенія. Мы рѣшаемся опубликовать эти письма во всей ихъ полнотѣ, съ неизбѣжными въ живомъ матеріалѣ шероховатостями. Мы надѣемся, что настоящее время уже настолько удалено отъ той эпохи, что эти шероховатости не задѣнутъ никого, а во всякомъ случаѣ не принесутъ никому вреда, — скорѣе напротивъ: если иной отзывъ, иная несимпатическая подробность о какомъ-либо лицѣ и покажутся кому-либо слишкомъ рѣзкими, то они вызовутъ не только объективно-историческую оцѣнку, я о со стороны читателей, сохранившихъ болѣе непосредственныя связи съ тою эпохой, и заблаговременную поправку.
Въ письмамъ мы дѣлаемъ краткія пояснительныя примѣчанія и введенія.
Письма Ник. Пл. Огарева и близкихъ его къ Ал. Ив. Герцену. править
Въ воспоминаніяхъ Т. П. Пассекъ, дальнихъ лѣтъ, читатель найдетъ общую исторію дружбы между Ал. Ив. Герценомъ и Ник. Пл. Огаревымъ, начавшейся съ самыхъ нѣжныхъ лѣтъ. Оба друга, при значительной разницѣ индивидуальностей, жили постоянно общею жизнью и если находились въ разлукѣ, то постоянно обмѣнивались впечатлѣніями, чувствами и мыслями. При живости связей ихъ съ замѣчательнѣйшими представителями русскаго образованнаго общества, переписка ихъ должна представлять интереснѣйшій матеріалъ для исторіи этого общества. Къ сожалѣнію, у насъ находится подъ рукою только одна половина ея: письма одного Огарева съ приписками близкихъ его: первой жены, Марьи Львовны, и пріятелей: П. М. Сатина, H. X. Кетчера и др. Но и эта половина даетъ понятіе о внутренней жизни обоихъ друзей, а равно и всего ихъ круга.
Письма эти могутъ быть раздѣлены на два отдѣла: 1) до поѣздки Огарева за границу въ 1841 г. и 2) послѣ этой поѣздки. Въ первыхъ мы видимъ постепенное развитіе психическихъ основъ обоихъ представителей извѣстнаго кружка, подъ вліяніемъ чтенія и современной дѣйствительности, до тѣхъ поръ, когда ихъ нравственныя физіономіи получили тотъ характерный обликъ, какой они запечатлѣли въ исторіи русской литературы. Независимо отъ извѣстныхъ чертъ чисто-индивидуальныхъ, можно сказать, что этотъ обликъ вполнѣ типическій для цѣлаго поколѣнія, которое часто зовутъ «людьми сороковыхъ годовъ». Печатаемыя далѣе письма 1833—1841 гг. рисуютъ намъ ростъ этого поколѣнія въ его отношеніяхъ къ занимавшимъ его вопросамъ: жизни личной, — дружбѣ, любви, самоусовершенствованіи, — поэзіи, философіи, религіи, общественной дѣятельности. Очень часто письма эти служатъ какъ бы оправдательными документами къ произведеніямъ Тургенева, въ которыхъ художественно, — то сочувственно, то слегка иронически, — нарисованы типическія, фигуры того времени (Андрей Колосовъ, Яковъ Пасынковъ, Гамлетъ Щигровскаго уѣзда, Дневникъ лишняго человѣка, Рудинъ, Фаустъ и др.). Нѣкоторыя изъ этихъ писемъ интересны по новымъ даннымъ для установленія исторіи развитія философски-общественныхъ идей такихъ крупныхъ представителей «поколѣнія 40-хъ годовъ», какъ, наприм., Бѣлинскій.
Для облегченія неспеціальному читателю возможности оріентироваться въ слѣдующихъ далѣе письмахъ, мы считаемъ нелишнимъ свести здѣсь данныя внѣшней исторіи главныхъ лицъ этой корреспонденціи во время ея написанія.
Оба друга, А. И. Герценъ и Н. Пл. Огаревъ, были почти однолѣтки: первый родился въ 1812 г., 25 марта, а второй — въ 1813 г., 24 ноября. Отцы ихъ, проживавшіе въ Москвѣ (Ив. Алексѣевичъ Яковлевъ и сенаторъ Платонъ Богданов. Огаревъ) были сродни, и ровесники сблизились еще въ отрочествѣ и потомъ вмѣстѣ посѣщали университетъ, въ которомъ Герценъ окончилъ курсъ кандидатомъ 26 іюня 1833 г. Годъ спустя, въ іюлѣ 1834 г., Огаревъ былъ арестованъ, по поводу его записки, найденной у одного студента, арестованнаго за участіе въ пирушкѣ, на которой пѣлись «возмутительныя пѣсни», а за тѣмъ (20 іюля) арестованъ былъ и его другъ. За обоими оказалась вина: чтеніе запрещенныхъ книгъ, въ томъ числѣ сочиненій соціалиста Сенъ-Симона, и вольнодумныя замѣчанія въ письмахъ. Послѣ почти годоваго содержанія подъ арестомъ друзья были вывезены: Огаревъ 9 апрѣля 1835 г. въ Пензу, гдѣ отецъ его лежалъ разбитый параличомъ, а Герценъ 10 въ Пермь, откуда очень скоро былъ переведенъ въ Вятку (прибылъ 25 мая), гдѣ и оставался до конца декабря 1837 г. Изъ Вятки Герценъ былъ переведенъ во Владиміръ, гдѣ оставался но весну 1840 г., съ неоднократными, впрочемъ, отлучками въ Москву, а около новаго года (1840) въ Петербургъ, такъ какъ въ концѣ 1839 г. съ него снято было запрещеніе жить въ столицахъ. 9 мая 1838 года Герценъ во Владимірѣ обвѣнчался съ своею кузиной, Н. Ал. Захарьиной, дочерью дяди его Александра Яковлева, увезенной имъ тайкомъ наканунѣ изъ Москвы. Въ маѣ 1840 г. Герценъ поселился въ Петербургѣ, гдѣ онъ зачисленъ былъ въ службу въ министерство внутреннихъ дѣлъ, но уже въ декабрѣ того же года навлекъ на себя новое преслѣдованіе повтореніемъ слуха о будочникѣ, ограбившемъ прохожаго, и получилъ приказаніе отправиться въ Вятку. Впрочемъ, тотчасъ же это наказаніе было замѣнено переводомъ въ Новгородъ на службу совѣтникомъ губернскаго правленія, на каковую должность Герценъ явился изъ Петербурга въ іюлѣ 1841 г. и исполнялъ ее до начала 1842 года, когда подалъ прошеніе объ отставкѣ. 1 іюія того же года Герцену разрѣшено было переселиться въ Москву.
Между тѣнь, Огаревъ съ 1835 года жилъ то въ Пензѣ, то въ имѣніи отца, въ с. Чертковѣ, Саранскаго уѣзда, въ 1837 году женился въ Тамбовѣ на М. Л. Рославлевой и навѣстилъ съ женою своей тоже женатаго друга во Владимірѣ въ мартѣ 1839 г., а въ половинѣ этого года поселился въ Москвѣ, гдѣ большею частью и жилъ до поѣздки своей за границу въ 1841 г.
Вотъ при какихъ условіяхъ писались приводимыя дальше письма, которыя, очевидно, представляютъ не всю Огаревскую половину корреспонденціи, а только то, что отъ нея уцѣлѣло. Письма эти (очень мелкимъ почеркомъ писанныя) часто не имѣютъ числовой помѣтки ни дня, ни, — особенно часто, — года. На нѣкоторыхъ изъ нихъ годы помѣчены самимъ Герценомъ, очевидно, много лѣтъ спустя по ихъ составленіи, почему онъ часто сопровождаетъ свои помѣтки вопросительными знаками. Мы сохранили эти помѣтки въ скобкахъ въ началѣ каждаго письма. По, независимо отъ этого, мы распредѣлили эти письма въ хронологической послѣдовательности сами, на основаніи тѣхъ біографическихъ и литературныхъ данныхъ, какія въ нихъ встрѣчаются. Указанія на эти данныя, а равно и объясненія, какія мы считали необходимыми, читатель найдетъ въ цримѣчаніяхъ къ каждому отдѣльному письму.
(1833 г.). править
Іюня 7. Начинаю писать на маленькомъ листочкѣ… виноватъ, да, впрочемъ, не я виноватъ, а дѣло въ томъ, что нѣтъ больше бумаги. Пока довольно и этого. Надобно повѣдать тебѣ всю исторію съ моего отъѣзда. Выѣхалъ я, другъ, и мнѣ стало грустно, такъ грустно, какъ никогда не бывало. А все Воробьевы горы[1]. Долго я самъ въ себѣ таилъ восторги; застѣнчивость или что другое, чего я и самъ не знаю, мѣшало мнѣ высказать ихъ, но на Воробьевыхъ горахъ этотъ восторгъ не былъ отягченъ одиночествомъ ты раздѣлялъ его со мною — и эти минуты незабвенны; онѣ, какъ воспоминаніе о быломъ счастьи, преслѣдовали меня дорогой, а вокругъ я только видѣлъ лѣсъ, все было такъ сине, сине, а на душѣ темно, темно: ужасны эти минуты. Что же утѣшило меня — восторженность; я все послѣднее время, какъ жилъ въ Москвѣ, старался поддерживать себя въ восторженномъ состояніи духа; положимъ, это напряженность, но это одно поддерживаетъ бодрость духа, свѣжесть ума, innere Fülle. Этотъ ежеминутный восторгъ долженъ возвышать, облагородить меня, долженъ дать мнѣ столько духовнаго наслажденія въ земной жизни, сколько то возможно, а тамъ пусть я умру; ежели ты понялъ цѣль, съ которой написаны посвященныя тебѣ послѣднія минуты жизни, то ты понялъ, какъ высоко я цѣню смерть, понялъ и, можетъ быть, не обратилъ вниманія на негладкость стиховъ, какъ иные; другъ! изящное въ идеѣ. Поэзія! Сколько мыслей соединяются въ этомъ словѣ! Кто ихъ выразитъ? Слова недоступны — музыка — а я не могу еще взять именно тѣ звуки, которые слышатся душѣ моей; неспособность тѣлесная ограничиваетъ фантазію. Но, чортъ возьми, я поэтъ, моя душа — поэзія, чистая, небесная; она мнѣ подсказываетъ истину тамъ, гдѣ бы я ее не понялъ холоднымъ разсужденіемъ, — вотъ философія откровенія, здѣсь она дѣйствительно существуетъ.
Когда въ часы святаго размышленья
Мысль свѣтлая въ твой умъ вдругъ западетъ,
Чиста и пламенна, какъ вдохновенье,
Она тебя возвыситъ, вознесетъ;
Она не даромъ заронилась,
Какъ божество къ тебѣ она,
Чудесной жизнію полна,
Изъ странъ небесныхъ ниспустилась.
Пусть говорятъ съ улыбкою презрѣнья:
Она есть плодъ обманутой мечты, —
Не вѣрь словамъ холоднаго сужденья:
Они чужды душевной теплоты.
О! если съ чувствомъ мысль сроднилась,
Повѣрь, она не обольститъ:
Она не даромъ заронилась
И святость истины хранитъ,
Она божественнымъ полна,
Но стало тѣсно ей — она
Найти стремится выраженье,
Ей надо высказать себя,
И слово звучное ея —
Ея дитя, ея творенье.
Герценъ! мы другъ друга, кажется, знаемъ; кажется, можемъ быть откровенны. Письма моего ты никому не покажешь. И такъ, скажи: съ нѣкотораго времени я рѣшительно такъ полонъ, можно сказать, задавленъ ощущеніями, мыслями, что мнѣ кажется, мало того кажется, мнѣ врѣзалась мысль: что мое призваніе быть поэтомъ, стихотворцемъ ли, или музыкантомъ, alles eins, но я чувствую необходимость жить въ этой мысли, ибо имѣю какое-то самоощущеніе, что я поэтъ; положимъ, я еще пишу дрянно, но этотъ огонь въ душѣ, эта полнота чувствъ даетъ мнѣ надежду, что я буду и порядочно (извини меня за такое пахабное слово) писать. Другъ! скажи: вѣришь ли мнѣ, моему призванью? Ты, можетъ, лучше меня знаешь, нежели я самъ, и не ошибешься. Когда будешь писать о Воробьевыхъ горахъ, напиши, какъ въ этомъ мѣстѣ развилась исторія нашей жизни, т.-е. моей и твоей. Я теперь уже началъ писать ораторію для Гебеля: Потерянный рай. Сатинъ[2] улыбнулся, когда я объявилъ ему такое заглавіе. Богъ съ нимъ! А я здѣсь вижу исторію человѣчества. Не смѣйся. Если ты помнишь мои стишки: Тоска по отчизнѣ, то ты поймешь, что дѣйствительно идея исторіи человѣчества заключается въ потерянномъ раѣ. Въ этомъ смыслѣ я хочу выразить ораторію. Можетъ быть, этотъ трудъ будетъ имѣть нѣкоторую цѣну. Если только я найду выраженія для мыслей, которыя толпятся въ головѣ моей, то онъ будетъ имѣть цѣну. А мысли у меня суть слѣдствія вдохновеній, а вдохновеніе найдетъ языкъ. Вотъ тебѣ кстати еще старинные мои стихи:
Онѣ торжественны, минуты вдохновенья,
Какъ голосъ неба на землѣ,
Прекрасны, какъ любовь, какъ радости мгновенья,
Такъ сердцу сладостны онѣ!
Заботы мелкія отходятъ,
Несносный голосъ ихъ молчитъ,
И вдохновенье говоритъ,
И небо на душу низводитъ.
Это письмо, какъ и три слѣдующія, писаны изъ с. Черткова, имѣнія отца Огарева. Герценъ же оставался въ это время въ Москвѣ. Намеки на любовь въ этихъ письмахъ относятся къ той дѣвушкѣ, которую Герценъ назвалъ въ своихъ мемуарахъ «Гаэтаной» и чувство свое въ которой онъ называлъ «весеннимъ», фатально осужденнымъ на мимолетность. «Когда же ландыши зимуютъ?» — замѣчаетъ онъ. По словамъ Т. П. Пассекъ, сама «Гаэтана» иначе смотрѣла на свое чувство и ей разрывъ обошелся не легко (Изъ дальнихъ лѣтъ I, 460 и слѣд.; II, 19 и слѣд.). Та же г-жа Пассекъ такъ разсказываетъ о вліяніи на Огарева извѣстій о любви его друга въ Гаэтанѣ:
«Саша точно чары набрасывалъ на Ника, и не только въ ихъ юности, но и во всю послѣдующую жизнь. Въ какое бы положеніе судьба ни ставила Александра, Нивъ, какъ бы невольно, стремился стать точно въ такое же. Подъ вліяніемъ картины любви Саши, онъ сталъ искать существо, которому могъ бы также отдать первую любовь свою. Искать было не далеко. Въ домѣ ихъ жила милая молодая дѣвушка. Пикъ почти [.не замѣчалъ ее; читая письма Александра, онъ ее замѣтилъ, робко полюбилъ и въ страстныхъ выраженіяхъ говорилъ о ней своему другу. Судьба этой дѣвушки, — созданія глубоко чувствовавшаго, поэтическаго, — разыгралась самымъ плачевнымъ образомъ. Никъ не былъ виною ея несчастія. Напротивъ, онъ до конца ея разбитой, кратковременной жизни сохранилъ въ ней чувство дружбы и озарялъ ея печально догоравшую жизнь своимъ сочувствіемъ» (Изъ дальнихъ лѣтъ, II, 4—5).
(1838 г.). править
Іюля 23. Вотъ уже двѣ недѣли безпрерывно я гляжу на скотовъ и нахожусь въ совершенной апатіи.
Нѣтъ ни думъ, ни мечтаній, ни вдохновеній, — все убито ужаснымъ морозомъ. Самые лучшіе цвѣтки сгибли. Отъ тебя письма не было. Съ передпрошедшею почтой получилъ и въ немъ ничего утѣшительнаго. Lerminie переводи. Съ прошедшею почтой писалъ къ Лахтину[3], а теперь, скажи ему, изъ силъ выбился — и тебѣ нечего писать. Одно только: въ первую минуту восторга искренно желаю околѣть. Скучно, мучительно.
Напиши, пожалуйста, что-нибудь, что меня растрогало бы, обратило бы къ самому себѣ; я одеревенился. Герценъ, сжалься, напиши что-нибудь, — я ничего не имѣю къ тебѣ писать, мой организмъ разстроенъ отъ душевнаго разстройства, я болѣнъ и душой, и тѣломъ.
У насъ Плавтины[4]. Кланяйся Вадиму и Лахтину[5]. Да ради Бога пиши, я съ ума схожу. Герценъ, сжалься, сжалься, напиши, напиши! Боже, Боже! Прощай! иду спать, не забудусь ли тутъ, не пройдетъ ли горе, не найдетъ ли минута вдохновенія, прощай! Не сердись за краткость, а пожалѣй, пусть слезы навернутся на твоихъ глазахъ, авось я ихъ здѣсь почувствуіо и вспомню все прекрасное.
Гдѣ вы, святыя вдохновенья
Души возвышенной моей?
Погибли пылкія видѣнья
Среди ничтожества людей.
Досада, грусть во мнѣ стѣснились
И ноетъ пламенная грудь,
Мечты мои, какъ сонъ, сокрылись,
Душой нельзя въ нихъ отдохнуть.
Не встрѣтишь здѣсь, чего-бъ хотѣлось,
Души не встрѣтишь для себя, —
Души, гдѣ-бъ ясно небо рдѣлось, —
Все загрубѣлая земля!
И люди на людей здѣсь не похожи:
Какія отвратительныя рожи
Встрѣчаетъ всюду огорченный взоръ,
Какой нелѣпый слышенъ разговоръ!
О, Боже, Боже! сжалься надо мною, —
Мученье жить мнѣ съ этою толпою, —
А пуще сжалься Ты надъ ней самой
И надъ ея уродливой душой.
Пришли мнѣ Die Räuber, у меня ихъ нѣтъ, и Kabale und Liebe, — при разстройствѣ души они очень полезны.
(1833 г.). править
Іюля 29. Другъ! твое письмо оживило меня; я теперь опять возвысился на точку, съ которой почти не замѣчаю ничего, что вокругъ меня, съ которой не вижу пошлыхъ частностей, но только одно общее великое. Одно идеальное могло извлечь меня изъ этой пропасти, въ которую я насильно втащенъ; мнѣ оставалось или сравняться съ этими людьми, или укрыться въ недоступный для нихъ міръ, — могъ ли я съ ними сравняться? Тамъ міръ идей, въ немъ моя жизнь, здѣсь я дома. Письмо Вадима, твое — все это вмѣстѣ, все это напомнило мнѣ любовныя мечты и возвратило поэзіи бѣглеца. Я теперь спокоенъ, я забылъ бы весь міръ земной, еслибъ несносная боль въ боку не напоминала мнѣ, что я еще прахъ, жалкій прахъ. Мысль мучительная для гордости человѣка!
Ты пишешь о нашей симпатіи. Какая нужда до нашихъ характеровъ? Пусть они разны, — у насъ есть высшее тождество — тождество душъ.
И ты влюбленъ, Саша; кто она — я подозрѣваю. Но съ чего ты взялъ, что я могу смѣяться? Зачѣмъ пишешь: «ни слова холоднаго»? Могу ли я смѣяться надъ тѣмъ, чего мнѣ недостаетъ и въ чемъ недостатокъ я глубоко чувствую? Не знаю, другъ, что такое, но я не могу влюбиться; мнѣ кажется, вкусъ мой или слишкомъ испорченъ, или то, чего я ищу, не существуетъ. Я ищу красоту, наивность, съ пылкою возвышенною душой, но нигдѣ не нахожу, нигдѣ. Ужели это невозможно? Ужели мой идеалъ такъ высокъ, или человѣчество такъ низко? Но, можетъ быть, еще я встрѣчу этотъ идеалъ и пустое мѣсто въ душѣ наполнится. Пока… мнѣ предстоитъ другая дѣятельность. Другъ! чувствуешь ли всю высоту, всю необъятность этого слова: поэзія! Ей одной преданъ я; она моя жизнь, моя наука. Еще ни къ чему не привело меня разсужденіе, но поэзія возвысила меня до великихъ истинъ. Она моя философія, моя политика. Мое размышленіе — вдохновеніе. Я не разсуждаю, но чувствую. И такъ, я требую отъ себя дѣятельности поэтической. Слѣдовать за идеями, которыя открываются мнѣ во время вдохновенія, неумолимо за ними слѣдовать, созидать, творить, быть въ непрерывномъ восторгѣ, — вотъ чего я хочу. Теперь все возвысилось въ моихъ глазахъ, человѣчество облагородилось; вся эта мелочь людская… изъ нея дѣлается что-то великое; цѣлый міръ новыхъ людей, исполняющихъ высочайшія требованія, открытъ передо мною; въ этомъ мірѣ живу я, какъ пророкъ въ будущемъ. Я — какъ пророкъ, потому что одинъ взглядъ на настоящее разрушитъ все. Да, зачѣмъ смотрѣть на настоящее? Закрой глаза, другъ, ты увидишь что-то гадкое; пусть одна душа смотритъ и чувствуетъ. Не мѣшай ей, ради Бога, ни слова о настоящемъ. Но я, сынъ поэзіи, предаюсь искусствамъ, и люди остановились смотрѣть на мои произведенія, — люди, которые понимаютъ, что я хотѣлъ въ нихъ выразить. Я видимо говорю имъ о невидимомъ, чувственно — объ идеальномъ, и они благословляютъ посредника между небомъ и землею. И такъ радостно бьется сердце твоего друга! Если слава — заслуженная слава, основанная на чистотѣ, на возвышенности души, — она несравненна! О, еслибъ дѣйствительность не противорѣчила! Но я приду къ вамъ и окружу себя искусствомъ. Еще мало, что ты чувствуешь въ себѣ поэзію, — надобно разлить вокругъ себя жизнь поэтическую. Наука (въ высшемъ значеніи), стихотворство, музыка, театръ, — все, что только возвышаетъ человѣка до жизни творческой, — все должно жить вокругъ насъ, и мы сами зрителями и актерами. Въ цѣли общей — жизнь поэтическая — соединяются всѣ особенныя цѣли, ибо въ ней заключаются всѣ идеи; это высочайшее существованіе человѣчества, оно поведетъ его въ высочайшей дѣятельности. О, когда-то я возвращусь къ вамъ, когда-то въ родномъ кругу друзей непринужденно полетаю мыслью, исполню прекрасныя мечты, забуду скуку обыкновеннаго (commun) существованія!
Изъ переписки недавнихъ дѣятелей *). править
Августа 18. С. Чертково. Сегодня получилъ я отъ тебя письмо. Славу Богу! Оно поправило меня. Со мной случился какой-то новый припадокъ, не знаю, отъ физическаго ли разстройства, или отъ душевнаго. Это былъ какой-то странный родъ сумасшествія, который не допускалъ меня ни до какихъ идей, а если и допускалъ, то это было бѣшенство. Сегодня я въ самомъ дѣлѣ чувствую какое-то физическое разстройство, тоску, жаръ; всѣ мысли черны, все гадко, — словомъ, если помнишь, состояніе, описываемое въ ямбахъ Барбье. Размышлять я мало въ состояніи и потому ничего не стану теперь писать о твоемъ разсужденіи о христіанствѣ, но напишу о твоемъ разсужденіи о мнѣ и о себѣ.
Ни слова о славѣ; она есть слѣдствіе. Дѣло въ причинѣ. Ты пишешь мнѣ: «Да, ты поэтъ, поэтъ истинный!» Другъ! другъ! можешь ли ты постигнуть все то, что эти слова производятъ? И такъ оно не ложно все, что я чувствую, къ чему стремлюсь, въ чемъ моя жизнь. Оно не ложно! Герценъ! правду ли говоришь? Это не бредъ горячки, это я чувствую. Ты меня знаешь болѣе, чѣмъ кто-нибудь, не правда ли? — я это дѣйствительно чувствую. Да, это поэзія моя, я — эта поэзія! О, какая высокая жизнь! Нѣтъ, она не бредъ горячки, не обманъ воображенія; она слишкомъ высока для обмана; она дѣйствительна, я живу ею, я не могу вообразить себя съ иною жизнью. Не такъ ли? Герценъ, другъ! я слишкомъ счастливъ, я теперь слишкомъ счастливъ. Что мнѣ еще сказать, объ этомъ? Нѣтъ ничего! Грѣшно говорить, я только теперь чувствую. Для чего я не знаю музыки? Какая симфонія вылетѣла бы изъ моей души теперь! Теперь! Æ поэтъ! Вотъ слышишь величественное адажіо, но нѣтъ силъ выразиться, надобно болѣе акцента, нежели сказано — presto, presto. Слышишь? Теперь мнѣ надобно бурное, неукротимое presto, adagio и presto! Двѣ крайности! Да, крайности мнѣ нужны. Прочь съ этой средственности — andante, allegro, moderato. Это — заики или слабоумные, не могутъ ни словами говорить, ни сильно чувствовать. Adagio и presto! Дай мнѣ хоть воображаемо послушать эти звуки, которые я хотѣлъ бы произвесть. Другъ! ты не знаешь этого наслажденія. Тебѣ никогда не случалось сочинять музыку въ головѣ. Если ты можешь это, ты забудешься, ты съ ума сойдешь.
Сейчасъ прогулялся по саду. Описаніе въ другое времяно тутъ есть что-то такое очаровательное. Любовь! да это своего рода музыка: здѣсь сливается земля и небо. Зачѣмъ тревожить себя сомнѣніемъ? Надолго, не надолго ли, тутъ надобно ловить настоящее. Любовь — вдохновеніе. Кто она, про кого я думаю? Изволь: изъ трехъ меньшая. Она ли? «Любовь меня не поглотитъ, это занятіе пустаго мѣста въ сердцѣ, идеи со мной, идеи — я!» Герценъ! ты или шутишь, или не понимаешь ни любви, ни самого себя. Зачѣмъ тѣшиться вздоромъ, который ты выдумалъ два года тому назадъ? Вникни въ значеніе, въ идею этого слова — любовь — и въ другой разъ не ври. Если она и поглотитъ тебя, она не уничтожитъ ничего благороднагоона очиститъ тебя, какъ жрецы очищали жертвы, которыя готовились приносить существу высочайшему. Прощай! Теперь посплю. А завтра докончу отвѣтъ на сіе посланіе отъ 7 или 6 августа. Кстати благодарю за Шиллера. Выписываю одно мѣсто: «Vater! ich habe keine Andacht mehr — das Himmel und Ferdinand reizen an meiner blutenden Seele und ich fürchte… Doch nein, guter Vater. Wenn wir ihn über dem Gemälde vernachlässigen, findet sich ja der Künstler am feinsten gelobt. Wenn meine Freude über sein Meisterstück mich ihn selbst übersehen macht, Маіещ musz das Gatt nicht ergötzen?»
Сравни же это: ты — мой міръ, кромѣ тебя — ничего, все, все мой Александръ! Другъ! твой идеалъ или, лучше сказать, твоя дѣйствительность близка къ моему идеалу. Только ради Бога не позволяй видѣть (?) чув…. когда ты говоришь объ любви…. убьетъ[6]. Прощай!
Августа 20 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ты написалъ аллегорію вродѣ Жанъ Поля. Не пиши аллегорій — это фальшивый аккордъ въ поэзіи. Что хочешь сказать, говори прямо и сильно, а не обиняками. Прощай. Твой Н. Огаревъ.
(1836 г.) править
Августа 29. Наконецъ, письмо отъ друга! Давно я ждалъ этой минуты, давно самъ собирался писать, но нѣтъ возможности, никто не ѣздитъ въ Вятку, да и я живу не въ Пензѣ, а въ Чертковѣ. Но твое письмо грустно, другъ, и что-жь сказать на это?
Если мое положеніе не веселѣе? О! тогда соединимъ наше горе — слеза навернется при воспоминаніи о другѣ, и почему знать, можетъ теперешняя моя слеза отозвалась въ тебѣ за 1000 верстъ и твоя капнула на мою долю. Какъ тѣснятъ, какъ давятъ и душатъ эти мелочи жизни и куда вырваться?
Возлети умомъ превыше ихъ, и вотъ я вознесся на свое небо, но скоро потребности сводятъ въ обыкновенный кругъ движенія, и чѣмъ выше ты стоялъ, тѣмъ отвратительнѣе предстанутъ онѣ предъ тобою. Ты говоришь, что я имѣю выгоду быть выше обстоятельствъ; ты весь жизнь и дѣятельность, ты живешь въ мірѣ обстоятельствъ, а я весь спекуляція и среди азіатской тишины, какъ выразился сумасшедшій Лукинъ, я не замѣчаю иногда того, что возлѣ меня дѣлается. Но теперь и меня закабалили обстоятельства. Вообрази, что я почти ничего не дѣлаю по невозможности. Есть человѣкъ, котораго я люблю, и этотъ человѣкъ уродъ въ нравственномъ отношеніи, и мысль о его смерти связывается съ мыслью о моей будущности. Это ужасно! Знаешь ты, что это низко, знаешь, что оно давитъ меня, и я не могу оторваться отъ моей мысли. Жалкій бытъ человѣчества, гдѣ сынъ по закону необходимости дѣлается недругомъ отца! Знаешь ли, что съ тѣхъ поръ, какъ я объ этомъ думаю, я нахожу въ себѣ бездну эгоизма, мнѣ кажется, что все хорошее во мнѣ поддѣльно, идетъ отъ головы, а не отъ сердца. Это ужасно! Что же дѣлать? Я сказалъ ему: я поэтъ, а онъ назвалъ меня безумнымъ, онъ назвалъ бреднями то, чѣмъ дышу я. Нѣтъ! силъ недостаетъ терпѣть! Geh du linkwärts, ich musz rechtswärts gehn!
Еще одно утѣшеніе. Дѣли его со мною, ты все долженъ дѣлить со мною, мы рождены подъ одною звѣздой, «счастье нашей дружбы неизмѣнно»! Это утѣшеніе — спекуляція. Да, построй вселенную а priori, а priori оставь свой жалкій блуждающій эмпиризмъ, возьми одно начало и иди. Тогда узнай точку, на которой ты поставленъ въ мірѣ, и твоя будущность ярко разовьется предъ тобою. И такъ, а priori. Помнишь ли ты маленькій очеркъ мой? Да, можетъ быть, онъ у тебя. Абсолютъ есть торжество бытія и идеи. Бытіе неизмѣнно, идея движется впередъ; они осуществляются во вселенной., Но какъ? Вотъ что мнѣ представилось относительно первоначальнаго вещества. Идея, осуществляясь въ веществѣ, должна выразить абсолютъ, а въ абсолютѣ есть неизмѣнное бытіе и движущаяся идея. Не есть первоначальное вещество свѣтъ или, можетъ, нѣчто еще простѣе свѣта, гдѣ бытіе выразится тяготѣніемъ, а идея свѣтомъ, экспансивностью. Къ солнцу тяготѣютъ планеты, и отъ него свѣтъ, слѣд., въ свѣтѣ заключены тяготѣніе и экспансивность.
Еще мысль: жизнь во вселенной есть актъ существованія идеи. Надобно идти далѣе; можетъ, надобно прибѣгнуть къ подтвержденіямъ опыта, взять на помощь химію, но эта химія будетъ не аналитическая, а синтетическая. Если бы мы были вмѣстѣ, много можно бы говорить, а теперь чортъ знаетъ, когда я дождусь отвѣта на предложенныя задачи. Но если въ этомъ есть что-нибудь путное, или далѣе и безъ меня, уединись въ спекуляцію, можетъ быть, ты забудешь тяжесть обстоятельствъ, а тебѣ можно трудиться, несмотря на канцелярію, а мнѣ и безъ нея тюрьма. Время ареста, счастливое время! Сколько мыслей толпилось въ головѣ, какъ высокъ, благороденъ былъ я! А теперь все пустѣетъ, умъ тупѣетъ, душа холодна, мысль хочетъ повидаться съ умомъ, а ей говорятъ: дома нѣтъ. Я молился Богу, чтобъ уничтожилъ меня, если я не имѣю предназначенія выполнить, что хочу, и горе, если, вмѣсто высокой жизни, о которой мечтаю, въ самомъ дѣлѣ наступитъ уничтоженіе!… Служить ли? А на кой чортъ, съ позволенія спросить? Мое намѣреніе неизмѣнно. Ѣдешь ты или нѣтъ? Неужели наши пути различны?
Еще одна страсть волнуетъ меня: любовь къ женщинѣ. Я вездѣ ищу этой любви, какъ чего-то небеснаго, и, вмѣсто мечтательной Луизы, подвертывается Фаустова Гретхенъ или баядера.
Что еще сказать? Запасъ мой истощенъ. Тощъ же я сдѣлался! Но если бы мы теперь сидѣли другъ возлѣ друга, о! такое блаженство когда-то будетъ! Сколько надобно сказать другъ другу — о, мой Герценъ! не плачь, что насъ разлучили . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Кандидатъ[7] уѣхалъ, Moses въ Москвѣ, — оба выросли душою. Впрочемъ, все старое попрежнему. Хромоногой[8] въ Симбирскѣ. Alexis[9] въ Саратовѣ, доволенъ судьбою и милою богатъ. Лучшій человѣкъ въ Пензѣ mon valet de chambre. Кланяйся Зонбергу[10]. Прощай! Бѣда, если переписка узнается моимъ отцомъ, а, можетъ, и не бѣда! Думай о спекуляціи.
Если Сипягинъ долго пробудетъ, можетъ, познакомлюсь, потому что 7 сент. переѣзжаемъ съ отцомъ въ Пензу. Если нѣтъ, то очень жалко.
(1837 г.) править
Писалъ очеркъ моей системы (который, можетъ, дойдетъ и до тебя) и усталъ ужасно; но еще есть силы писать къ другу, къ вѣчному неизмѣнному другу.
Наши сношенія такъ рѣдки, — только два раза съ тѣхъ поръ, какъ мы не видѣлись; какъ долго я носилъ эти письма съ собою, какъ много слезъ пролилъ надъ ними и, наконецъ, ихъ нѣтъ; слѣды ихъ въ памяти слабѣе и рѣже и вотъ становишься ими недоволенъ, припоминаешь черты знакомаго лица, хочешь быть съ нимъ вмѣстѣ, хочешь обнять брата родного по душѣ и ловишь призракъ, призракъ исчезаетъ и на сердцѣ становится тяжело и черно…
Много перемѣнилось съ тѣхъ поръ, какъ мы не вмѣстѣ. Я женился!… Не смѣй при этомъ словѣ съ горестною улыбкой вспомнить о Танѣ, — Танѣ, которая любовью эгоистическою выколдовала его изъ круга друзей[11]. Моя Марія[12] пожертвуетъ всѣмъ для будущности; не смѣй также сомнѣваться въ твоемъ другѣ; онъ вѣренъ самому себѣ, какъ истина. Нѣкоторые сомнѣвались во мнѣ. Но ты, — не правда ли? — ни на минуту не сомнѣвался; ты лучше знаешь меня. Эта увѣренность, что есть человѣкъ, который никогда не усомнится во мнѣ, въ какихъ бы обстоятельствахъ я ни былъ, эта увѣренность — мое сокровище; твоя дружба — мое сокровище. «Одно, что во всю жизнь не измѣняло мнѣ, это твоя дружба», — писалъ я нѣкогда; теперь скажу, что есть еще сокровище неизмѣнное, это — любовь моей жены. Другъ! я счастливъ ею, люби ее, какъ сестру, она достойна того, я за нее ручаюсь. Я писалъ къ нимъ, что я счастливъ, но они въ ней видѣли Таню и не радовались моему счастью; они любили во мнѣ орудіе идеи, но не человѣка. Другъ! ты любилъ меня для меня; да, ты будешь радъ, когда я скажу тебѣ: я счастливъ. Ты не скажешь мнѣ неправеднаго укора, ты меня знаешь, ты въ меня вѣришь. Они укоряютъ меня въ недѣятельности. Въ какой недѣятельности? Почему они знаютъ, что я дѣлаю? Мой умъ идетъ впередъ, онъ не спитъ, онъ собираетъ войско идей. Укоряютъ, почему рѣдко показываюсь въ общество. Ты самъ живешь въ провинціи, ты знаешь, что это за общество: собраніе какихъ-то уродовъ между обезьяной и человѣкомъ, отуманенныхъ предразсудками, лѣнивыхъ умомъ, развратныхъ душою, которые не имѣютъ даже привлекательной стороны негра въ Америкѣ — страданія. Что же я тутъ буду дѣлать? Въ моемъ углу любовь, чистота душевная, мысль никогда не дремлющая, тутъ я готовлю пищу своей дѣятельности на всю жизнь. Ты поймешь и не осудишь.
Моя женитьба не разстроила ничего. Мы попрежнему ѣдемъ; съ каждымъ днемъ я болѣе и болѣе увѣряюсь, что необходимо ѣхать. О! чего бы я не отдалъ за часъ свиданія съ тобою; сколько мыслей толпится въ головѣ, сколько желаній, сколько силы стремиться далѣе! Нѣтъ, мы не умремъ, не отмѣтивъ жизнь нашу рѣзкою чертой. Я вѣрю; эта вѣра — мое святое достояніе. Вѣрь и ты, да ни одна минута отчаянія не омрачитъ души твоей; кто вѣритъ, тотъ чистъ и силенъ. Пусть эти строки напомнятъ тебѣ твоего друга; въ нихъ половины нѣтъ того, что на душѣ, но будь доволенъ и этимъ. Придетъ время, и мы снова будемъ вмѣстѣ; тогда пробьетъ нашъ часъ, и мысль вступитъ въ дѣятельность. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Прощай, братъ, другъ, прощай, обнимаю тебя; она къ тебѣ пишетъ. Вотъ тебѣ моя рука, вотъ тебѣ моя слеза на память. Прощай!
(1837 или начало 1838 г.). править
Еще письмо отъ тебя, еще случай писать къ тебѣ. Дружба не знаетъ боязни, а Провидѣніе намъ порукою за безопасность, — вѣдь, мы еще дѣти! Да, чѣмъ болѣе живу, тѣмъ болѣе увѣряюсь, что мы сгніемъ наравнѣ съ толпою, которая давитъ насъ со всѣхъ сторонъ; пусть давитъ каждый изъ насъ въ душѣ сильнѣе, чѣмъ они всѣ вмѣстѣ, и мы пробьемся сквозь нихъ на свѣтъ Божій. Другъ! нашъ путь сулитъ мало радостей, а много горечи и страданій; но кто же изъ насъ боится вѣнца мученика? И намъ ли жаловаться на Провидѣніе? Оно намъ дало то, что рѣдкіе имѣютъ, запасъ неистощимаго блаженства: любовь и дружбу, но любовь и дружбу, въ которыхъ малѣйшее сомнѣніе и есть преступленіе. Эскандеръ![13] помнишь ли эту гору[14], этотъ берегъ крутой и высокій, подъ которымъ течетъ спокойная рѣка, а за рѣкой городъ идетъ въ безпредѣльность? О! я всегда вспоминаю ее, когда я счастливъ, и теплыя, сладкія слезы навертываются на глазахъ. Тамъ мы сознались въ дружбѣ, неразрывной до гроба, тамъ высказались лучшія чувства, лучшія идеи нашей юности и, быть можетъ, — дай, дай мнѣ вѣрить этому, я, какъ дитя, плачу при этой мысли, — быть можетъ, мы тамъ увидимся снова, но насъ будетъ четверо, дружба и любовь явится въ единомъ святомъ союзѣ. Я говорю тебѣ, что теперь плачу, какъ ребенокъ, и если эти строки не выжмутъ слезъ изъ глазъ твоихъ, то ты холодный человѣкъ; но я знаю, я знаю, что ты будешь плакать; это такъ сладко, этотъ свѣтлый рай такъ сильно и полно тѣснится въ душу, что я задохнулся бы, еслибъ у меня не было слезъ.
Ну, такъ и быть, вытремъ ихъ, обнимемся и давай говорить о дѣлѣ. Ты спиритуалистъ или еще болѣе мистикъ. Зачѣмъ же различіе въ нашихъ направленіяхъ? Если міръ есть воплощеніе — откровеніе, то какъ же матерія можетъ быть болѣзнью? Нѣтъ, я этому не вѣрю: роза, которая разцвѣтаетъ, капля росы на этой розѣ, чистая, свѣтлая, отражающая и небо, и землю, шумящій лѣсъ и тихій ручей, великанъ-утесъ и безбрежное море, пара женскихъ глазъ и безконечность вселенной, — все говоритъ мнѣ, что матерія не есть болѣзнь. Это поэтъ, не сознавшій своего генія; по развѣ это мѣшаетъ ему высказывать идею, Богомъ ему вложенную? Нѣтъ, міръ не есть болѣзнь. Божественная идея, безконечная, — ибо есть идеальное сознаніе реальнаго бытія Бога безконечнаго, — но, вмѣстѣ съ тѣмъ, заключившая въ себѣ, въ своемъ единствѣ всѣ безконечныя идеи, представляющія какую-либо сторону этого бытія, — эта идея воплотилась во вселенной, также безконечной, также вмѣщающей въ себѣ всѣ соотвѣтственныя воплощенія безчисленныхъ идей, въ идеи божественнаго бытія заключенныхъ. И міръ не есть болѣзнь; въ стройномъ порядкѣ онъ воплощалъ соотвѣтственныя идеи и, наконецъ, въ человѣкѣ выразилъ идею самосознанія; и какъ это истинно! Взгляни: вотъ религія, вотъ наука, взгляни, и ты поймешь, что весь міръ, составляя для человѣка познаваемое, въ актѣ сознанія есть ничто иное, какъ въ самосознаніи воспроизведенное постиженіе всего предъидущаго. Зачѣмъ клеветать на Бога, будто міръ нечистъ вышелъ изъ рукъ его? Изъ его руки вышла одна вселенная безконечная, гдѣ выразилась его идея самого себя. Нѣтъ! Божій міръ прекрасенъ, равно прекрасенъ и въ жизни своей, и въ самосознаніи человѣческомъ. Я люблю. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . философію — это поэзія ума, великая, всеобъемлющая, и философу, какъ поэту, нужно вдохновеніе; Декартъ и Шиллеръ, Гёте и Спиноза — равно поэты. Миръ вашему праху, великіе!…
Позволь еще разъ кинуть каплю холодной воды. Что дѣлать? Общественные недуги невольно тѣснятъ въ душу сомнѣніе: разбери самъ себя, истинно ли ты теперь любишь, истинно ли она тебя любитъ? Сердце или голова тутъ работаютъ, привязанность ли тутъ, или воображеніе?[15] И потомъ… Но я вѣрю этой, любви, почему — не знаю, но вѣрю; да, вы другъ друга любите. Есть связь таинственная между всѣми воплощеніями, заключенными въ единомъ большомъ воплощеніи, которому имя вселенная, и на этомъ основываются предчувствія отдаленнаго. И такъ, я вѣрю твоей любви — вотъ тебѣ благословеніе друга, другого тебѣ (не) нужно, оно одно святое!…
Что ты скучаешь въ омутѣ[16]. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . въ этомъ я увѣренъ по горькому опыту; что благорасположеніе публики несносно, это я также знаю, хотя не имѣю твоихъ способностей заслужить его. Но ты снискалъ еще иное благорасположеніе… Умѣй употребить его съ пользою. Я въ практическомъ смыслѣ пріобрѣлъ иначе, — знаніе фактовъ, необходимость трудиться практически, вотъ что позналъ я. Индустрія — великая вещь, а я, честь имѣю вамъ рекомендоваться, отчасти въ числѣ г-дъ пропріэтеровъ (!), слѣдовательно, людей наиболѣе ею занимающихся[17]. Говорю отчасти, ибо моя воля стѣснена отцомъ, а болѣзнь его и дѣтская привычка покорности не позволяютъ съ нимъ спорить; но какъ это больно, другъ! видѣть пользу и не имѣть воли сдѣлать ее; это для меня одно изъ удушающихъ несчастій; я равнодушно не могу думать объ этомъ, ибо въ душу гнѣздится ужасная мысль… а нѣтъ — другаго конца не вижу. Думаю: я бы то или другое сдѣлалъ, но теперь нельзя, когда же?… И въ отвѣтъ эта мысль, этотъ черный демонъ, который болѣе и болѣе становится домовымъ въ моей душѣ. Это ужасно! Фаустъ, Фаустъ! взгляни, о тебѣ съ Богомъ споритъ Мефистофель!… Но зачѣмъ, скажутъ, вплелась польза другихъ? О, если бы не она, я сошелъ бы съ ума. Но мигъ блаженства — и все забыто. Благодарю тебя, Провидѣніе!…
Твоя выходка о Риттерѣ[18] мнѣ не нравится; можетъ быть, я виноватъ въ твоемъ нерасположеніи къ нему. Je me retraite. За его горячую любовь къ намъ нельзя платить такъ жестоко; онъ другъ истинный — ergo проси прощенья; я его видѣлъ. О! тутъ-то я позналъ всю цѣну дружбы; ночь, которую мы провели вмѣстѣ, не изгладится изъ моей памяти. Другъ! люби, люби его, ради меня люби его! Paix sur la terre aux hommes de bonne volonté! Ни слова колкаго о другѣ, прошу тебя, приказываю тебѣ. Барона[19] я также видѣлъ; я люблю барона, какъ самого себя; это братъ истинный; онъ много ушелъ съ тѣхъ поръ, какъ я его видалъ, очень много. Сколько я пережилъ умомъ и сердцемъ въ эти дни, что мы были вмѣстѣ! Вѣрно цѣлый вѣкъ иного человѣка былъ бы узокъ и коротокъ для этихъ нѣсколькихъ дней этой жизни. Но гдѣ вы, гдѣ вы всѣ, мои друзья? Не знаю, но знаю то, что на краю свѣта вы мнѣ все тѣ же друзья, какъ когда мы были вмѣстѣ.
Ты занимаешься архитектурой и мистицизмомъ — c’est poétique[20]. Я занимаюсь исторіей русскаго народа, индустріей и т. п. — c’est pratique. Кто бы ждалъ этого? Но ты, притомъ, статистикъ[21], а я пишу стихи и ноты. Такъ, другъ! Соединимъ поэзію съ видами практическими, легко примѣняющимися къ настоящимъ требованіямъ, освѣтимъ оба эти направленія свѣтильникомъ всеобъемлющей философіи, и каждый изъ насъ будетъ составлять нѣчто цѣлое, что въ истинномъ смыслѣ можно будетъ назвать человѣкомъ. Прощай! Можетъ быть, черезъ нѣкоторое время увидимся, — зачѣмъ «можетъ быть?» — непремѣнно увидимся, тамъ, на горѣ — знаешь? — и вмѣстѣ съ ними.
Не правда ли?
Твои письма всѣ получены.
(1838 г.) править
Еще разъ перечитываю твое прежнее письмо (не то, которое ты мнѣ прислалъ съ братомъ; это напоминаетъ мнѣ только холодную сторону твоей души: остроту и шалость), перечитываю и вотъ тутъ-то я люблю тебя; тутъ я вижу пламенную сторону твоей души — любовь. Другъ, прости, прости минуту сомнѣнія, къ которой повело меня воспоминаніе о сестрѣ великаго автора Путевыхъ записокъ[22]; вотъ тебѣ рука моя, — отнынѣ да будетъ связью между нами вѣра другъ въ друга, и кто усомнится, пусть тому будетъ стыдно. Мы нашли въ этомъ мірѣ опору для цѣлой жизни, душу, которая насъ любитъ и которую мы любимъ безконечно; знаешь ли, что послѣ этого мнѣ нѣтъ ничего страшнаго, и если бы всѣ люди возстали на меня, я одержалъ бы побѣду; увѣренность въ блаженствѣ непоколебимомъ дала мнѣ силу непобѣдимую. И эту силу душевную я беру, какъ святой залогъ грядущей дѣятельности, эта сила выйдетъ полная и чистая изъ смрадной атмосферы провинціи и никто не остановитъ ея стремленія. Можетъ быть, на будущій годъ мы оба будемъ въ Москвѣ (т.-е. всѣ четверо), — я надѣюсь, надѣюсь потому, что поводомъ къ переѣзду было что-то непонятное, вліяніе свыше, моя участь увлеклась съ общимъ ходомъ Провидѣнія. Ты знаешь, что я не хотѣлъ оставить отца, онъ слабъ, я думалъ, что голосъ совѣсти останавливаетъ меня и не просилъ, чтобъ меня перевезли отсюда. Но представь себѣ такое стеченіе обстоятельствъ, что, я былъ вынужденъ сказать ему: addio, я прошусь въ Москву; представь еще другое стеченіе, что я заставилъ просить о переводѣ моемъ въ Москву нѣкоего сатрапа, да, именно заставилъ. И все это такъ шло естественно, такъ просто, какъ чашка чая, какъ трубка табаку. Но я вѣрю: это дѣйствіе Провидѣнія, вѣдь, мы его дѣти, его любимые дѣти, оно испытало насъ и теперь довольно; мы вышли изъ этого чистилища еще съ большею готовностью принять волю пославшаго насъ. Черезъ нѣсколько времени придетъ рѣшеніе — быть мнѣ или не быть тамъ; я вѣрю первому. И мы вспомнимъ нашу свѣтлую юность на Воробьевыхъ горахъ, дѣятельно схватимся за настоящее и безстрашно проглянемъ въ будущность. Другъ, въ этой будущности много, много великаго и свѣтлаго, много вихрей и тучъ, но эти вихри сметутъ пыль ненужную, но изъ этихъ тучъ польется дождь благородный.
Du must glauben, du must wagen,
Denn die Götter leihn kein Pfand,
Nur ein Wunder kann dich tragen
In das schone Wunder land.
Теперь о твоей системѣ. Я ей не вѣрю; позволь однимъ размахомъ скальпеля сокрушить ее. Что значитъ противуположеніе? Что можно противуположить одно другому? Этого вопроса ты не сдѣлалъ. Можно противуположить полюсъ магнита положительнаго полюсу отрицательному, и дѣйствительно противуположны. Но какъ противуполагать тяготѣніе свѣту — отвлеченную идею живому веществу, этого я не понимаю, вопреки Шеллингу, Окену, М. Г. Павлову[23] и всѣмъ прежде бывшимъ и послѣ могущимъ случиться философамъ-дуалистамъ. C’est un à l'âne. Вотъ въ этомъ-то мы и не согласны. Я не вѣрю двумъ началамъ міра. Одно начало въ немъ — Богъ; одна идея выразилась въ безконечности міра, одно существо составило его, и оно всегда было въ безконечномъ пространствѣ, ибо выражало идею безконечную. Скажу болѣе: думаю, что свѣтъ есть первоначальное вещество; въ немъ существуютъ оба направленія — экцентрическое и концетрическое. Вспомни, что мы тяготѣемъ къ солнцу. Да не угодно ли знать, что въ Тигодникѣ объявлено объ опытахъ графа Ходкевича, который узналъ, что тѣло наэлектризованное вѣситъ болѣе, чѣмъ ненаэлектризованное, что тѣло, измѣненное солнечнымъ свѣтомъ, вѣситъ болѣе, чѣмъ тѣло, неизмѣненное солнечномъ свѣтомъ. Слѣдовательно, свѣтъ имѣетъ тяжесть, есть вещество, а не сила; слѣдовательно, тяготѣніе есть связь одного тѣла съ другимъ, а не какая-то отвлеченная мысль, которая ведетъ къ эгоизму, какъ вы себѣ представляете. Эгоизмъ есть слѣдствіе только того, что каждый индивидуалъ точно также дѣйствителенъ (réel), точно также не есть выдумка (fiction) самъ въ себѣ, какъ и самый міръ безконечный.
Религія относится къ философіи, какъ предъидущее къ послѣдующему и наоборотъ. Религія захватываетъ вѣрованія человѣчества или народа въ цѣлости, потомъ, раздробляясь по индивидуаламъ, переходитъ въ философію, которая дѣлаетъ шагъ впередъ и служитъ подножіемъ будущей религіи. Религія живетъ въ храмѣ; ея поэзія въ толпѣ. Философія живетъ въ уединеніи, ея поэзія тишина ночи и томный блескъ лампады. Но все же поэзія высокая, свѣтлая . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вопросъ: что ты дѣлаешь? Этотъ вопросъ дѣлаю я тебѣ и себѣ, и о себѣ скажу, что, по врожденной склонности къ лѣни, дѣлаю мало; но теперь занимаюсь юриспруденціей. Законность (légalité) — первая и величайшая потребность нашего времени и мѣста. Тутъ я кончаю письмо; меня какъ-то сбили разными новостями, да еще надобно писать къ барону, а сегодня оказія. Я черезъ почту не намѣренъ писать. Prudential — правило мое до поры до времени. Еще два слова: поѣздка на Кавказъ меня тѣшитъ; природа и воля, — вотъ чего я жажду. Дома я подъ гнетомъ родительскимъ, въ городѣ подъ гнетомъ сатрапа, въ пространствѣ подъ гнетомъ природы. Прощай, обнимаю тебя и даю руку моей будущей сестрѣ[24]. Прощай!
(1838 г.) править
Не думаю, чтобы я это письмо послалъ по почтѣ; мы и такъ скоро увидимся. Но потребность писать къ тебѣ неодолима, а послѣ твоего послѣдняго письма неодолимѣе, чѣмъ когда-нибудь. Съ чего начать? Такъ много сказать хочется. А надобно высказать мысль отчетливо, даже систематически, чтобъ ты видѣлъ и ея ясность, и истинность. Начну съ опроверженія нѣкоторыхъ нападеній. Ты говоришь, что я бросился въ мистицизмъ, который хотя и можетъ увлечь поэта, но вовсе не имѣетъ реальности.
1) Что ты называешь мистицизмомъ? Вѣра въ христіанскій догматъ или вѣра въ христіанское нравоученіе? Стремленіе объяснить религію посредствомъ философіи или стремленіе очистить себя отъ всего нечистаго? Братъ, это не мистицизмъ, а путь истинный. Если бы я принималъ за дѣйствительность всѣ похожденія принцессы Брамболины, тогда, я согласенъ, это было бы мистицизмъ, не имѣющій никакой реальности.
2) Можетъ, ты называешь мистицизмомъ то, что я полагаю, что высшее развитіе жизни есть любовь и что мы здѣсь ее не достигнемъ, то я смѣло скажу, что и это истина. Но для этого надо условиться въ томъ, что мы назовемъ здѣсь, и въ томъ, что мы назовемъ тамъ. Здѣсь — это борьба тѣла и духа, тамъ — преображеніе (transfiguratio) тѣла, гармонія тѣла и духа, формы и идеи. Разумъ не противорѣчитъ этому, и я тутъ не вижу мистическаго туману.
Но я долженъ вполнѣ оправдаться. Ça me tient à coeur и потому выписываю тебѣ нѣкоторые тезисы, въ которыхъ постараюсь заключить весь объемъ моихъ вѣрованій.
Извини, что зачеркнуто. Навралъ. Переверни страницу и продолжай терпѣливо.
1) Богъ есть абсолютное бытіе.
2) Оно себя мыслитъ и тѣмъ переходитъ въ идею.
3) Оно осуществляетъ идею самого себя совершенно.
4) Это найдетъ себѣ подтвержденіе въ Откровеніи:
а) Моисей называетъ Бога: Я семь. Евангеліе — Отцомъ.
b) Бытіе переходитъ въ идею. Богъ былъ слово.
c) Совершенное осуществленіе идеи Бога — жизнь въ духѣ.
5) Бытіе = идеѣ = осуществленію.
1) Бытіе троичное живетъ внѣ времени и пространства, безконечно и вѣчно, а міръ живетъ во времени и пространствѣ и потому развивается послѣдовательно по закону Провидѣнія, переходя отъ дѣйствительности, соотвѣтствующей во времени бытію, къ идеѣ и къ осуществленію, пока, наконецъ, осуществится въ духѣ.
2) Полная, большая троичественность міра заключается въ трехъ послѣдующихъ фазахъ:
α) Вещество, сотвѣтствующее дѣйствительности.
β) Человѣкъ, соотвѣтствующій идеѣ.
γ) Преображеніе міра, соотвѣтствующее полному осуществленію идеи въ духѣ.
Отъ точки до человѣка.
1) Зародышъ, міра — точка (дѣйствительность).
2) Переходъ точки въ безконечное пространство, движеніе по всѣмъ направленіямъ, выступленіе изъ центра въ безконечную периферію, сила экспансивная (идея).
3) Конкретное осуществленіе въ первоначальномъ веществѣ.
1) Экспансивность въ дѣйствительности — свѣтъ.
2) Реализированіе каждой точки, образованной экспансивностью на безконечномъ пространствѣ, имѣетъ осуществленіе въ
3) тяжести.
Прим. Вещество движется около общаго центра по противудѣйствію свѣта и тяжести.
1) Тяжесть, какъ дѣйствительность.
2) Конкретность — идея тяжести
3) Материкъ — осуществленіе конкретности.
1) Материкъ, какъ дѣйствительность.
2) Соединеніе въ правильную форму — идея.
3) Кристаллъ — осуществленіе.
1) Проявленіе правильной формы въ развитіи одного начала, зародышъ растительный (дѣйствительность).
2) Цвѣтъ — идея.
3) Плодъ — осуществленіе.
1) Зародышъ животный.
2) жизнь сама по себѣ.
3) Самоощущеніе.
Прим. Здѣсь выставлено развитіе общее индивидуала растительнаго и животнаго. Еще слѣдуетъ развитіе отъ породы къ породѣ, которое и назову историческимъ. Первое въ человѣкѣ соотвѣтствуетъ общему характеру человѣка, второе — человѣчеству.
1) Человѣкъ самъ по себѣ — микрокозмъ, вещество, перешедшее въ идею. Организмъ — дѣйствительность.
2) Мысль — идея.
3) Слово — осуществленіе.
(Развитіе идеи Бога въ человѣчествѣ).
1) Міръ древній: познаніе бытія Божія:
α) Въ природѣ (Индія). Жизнь матеріальная. Признакъ паденія въ сравненіи съ жизнью духовною; идея человѣка въ Богѣ есть духъ; но во времени человѣкъ идетъ отъ низшаго къ высшему.
β) Въ человѣчествѣ (Греція). Стремленіе къ идеѣ.
γ) Какъ чистое бытіе (Моисей). Пророчество о Христѣ.
2. Міръ христіанскій (искупленіе, направленіе къ жизни духовной):
Воплощеніе идеи Бога въ образъ человѣческій — Христосъ.
Міръ христіанскій есть стремленіе идеи къ осуществленію — къ духу. Конецъ — преображеніе въ духѣ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Можетъ быть, много недостаточнаго, но нельзя же въ полчаса написать все. О главныхъ тезисахъ готовъ спорить до упаду. Вопросъ: есть ли это туманный мистицизмъ, или живая истина?
Отрекаюсь отъ новѣйшаго пантеизма; да, смѣло скажу — отрекаюсь. Въ немъ нѣтъ любви, нѣтъ отношенія любви Бога къ міру и міра къ Богу, — это есть непрерывный актъ Божьяго самолюбія. Истина въ христіанствѣ, гдѣ Богъ отецъ, а мы дѣти; тутъ есть куда приклонить страдающую голову, есть кому отдать любящую душу. И такъ мистикъ ли я? Отвѣчай!
Теперь о насъ самихъ.
Развѣ намъ не надо очистить свою душу прежде всякой дѣятельности? Мы горды — и ты скажешь, что это не отнимаетъ права на дѣятельность. Да, если ты не чище другихъ, если въ тебѣ самолюбіе такъ же сильно, а любовь такъ же ничтожна, какъ въ другомъ, — какъ ты смѣешь вступить въ міръ дѣятелемъ ради любви и чистоты? Очисть себя и иди.
Ты написалъ систему и хочешь идти въ чужь разсказывать ее людямъ, потому что въ отчизнѣ тебѣ не даютъ говорить. Полно, вѣдь, мы не въ І-мъ вѣкѣ христіанства живемъ. Есть книгопечатаніе. Если ты полагаешь, что твоя мысль — истина и что на тебѣ лежитъ обязанность высказать ее, напечатай на французскомъ языкѣ въ Парижѣ безъ имени. Никто не узнаетъ, что ты писалъ, а сочиненіе будетъ извѣстно, и ты можешь такимъ родомъ, сдѣлавъ для человѣчества, дѣлать для родины. Научи немудріихъ, а немудрая — это родина; учи по возможности.
Чему же, кромѣ нѣкоторыхъ истинъ, которыя возможно въ Парижѣ напечатать, будешь учить еще? Ничему. Что-жь подстрекаетъ ѣхать? Самолюбіе.
Но идея христіанская — стремленіе къ духу — должна имѣть силу; если ты сберешь общество христіанское, то для дѣйствія его надо или собраться въ одно мѣсто, или разсѣяться по бѣду свѣту. Если собраться — ѣхать вонъ; если разсѣяться — то ужь вѣрно надо остаться здѣсь намъ, а не другимъ; а поѣздить надо будетъ.
Въ заключеніе скажу: куда ты, туда и я; куда я, туда и ты; а гдѣ истина, туда мы оба. Amen!
До сихъ поръ жизнь моя была поперемѣнно то паденіе, то возстаніе, а больше паденіе. Братъ! право, не смѣю ничего начать, пока сумма возстаній не будетъ"суммы паденій. Неужели это можно? Неужели я, нечистый, осмѣлюсь приступить къ святынѣ, не очистивъ себя? Нѣтъ, нѣтъ, не иначе, какъ со страхомъ и вѣрою приступите, а не съ себялюбіемъ и съ самонадѣяностью.
«Eben so sind die Monarchen unserer Zeit nicht mehr Herren der mythischen Zeitalter, eine in sich konkrete Spitze des ganzen, sondern ein mehr oder weniger abstrakter Mittelpunkt innerhalb für sich bereits ausgebildeter und durch Gesetz und Verfassung fest stehender Einrichtungen!»
Изъ переписки недавнихъ дѣятелей*). править
(1838 г.) править
Октября 24. Только вчера я получилъ твои два письма вмѣстѣ съ ругательнымъ письмомъ отъ барона, который ругается шутъ знаетъ за что. Другъ! ты счастливъ, ты счастливъ — что тебѣ сказать на это? Возьми вотъ эту слезу радости… Наташа![25] благословляю тебя за его счастіе… Можетъ быть, никто, кромѣ его, не говорилъ тебѣ ты и не называлъ Наташей, но я смѣю во имя дружбы и еще разъ повторяю: Наташа, благословляю тебя за его счастіе. Друзья, друзья! Если есть одно счастіе на землѣ для человѣка, одно предчувствіе неба, то это любовь женщины. Когда я прочелъ твое письмо, Искандеръ, все прошедшее встало предо мною, то веселое, то печальное, то укоризненное, и одно заключеніе вывелъ я изъ него: есть только одно счастіе на землѣ для человѣка, это — любовь женщины. Буря юности не стоитъ тишины, стройной гармонической тишины, которой мы наслаждаемся теперь. Но виноватъ, виноватъ! Я знаю еще счастіе, это — дружба. Боже мой! Да отъ чего же мы такіе счастливцы? Все есть: и любовь, и дружба… Мнѣ даже иногда становится страшно за будущее. Вездѣ есть maximum и minimum — не достигли ли мы до maximum’а счастія?
Но не хочу бросать искру печали въ вашу свѣтлую жизнь. Забудьте то, что я говорилъ. Я, изучая себя, узналъ странную вещь: во мнѣ то, что ты называлъ нѣкогда innere Fülle, есть ничто иное, какъ грусть. Оно, можетъ быть, и естественно. Я индивидуалъ, меня окружаетъ безконечность, мое желаніе стремиться въ безконечность. Когда я люблю, мнѣ все хочется больше и больше любить; когда я хочу знать, мнѣ все хочется больше и больше знать — вездѣ безконечность, которой достигнуть нельзя. Слиться съ безконечностью, слиться съ Богомъ — вотъ самое «высокое желаніе человѣка и самое томительное страданіе. Dahin, dahin!… О! сколько чувствъ и сколько мыслей! Иногда мнѣ кажется, что стѣнки сердца лопнутъ и черепъ разлетится. Любить и знать! Гдѣ конецъ этому? А потомъ слить любовь съ знаніемъ, т.-е. столько сильно любить, сколько полно знаешь, — возможно ли это? Если я знаніемъ дойду до абсолютнаго начала міра, душа холодна, нѣтъ любви къ нему. Я знаю — и только. Если я любовью обнимаю Бога, я не знаю Его; я люблю то, чего не знаю. Боже! Ничтожество душитъ меня. Ничтожество! Другъ, другъ! ничтожество — какое ужасное слово! Планета, человѣкъ и червь равно ничтожны. Всѣ равно незамѣтныя точки въ безконечности, а желаніе стремиться вдаль, а завѣтное dahin звучитъ, не умолкая.
Куда они были хороши, тѣ люди, которые сказали: вотъ граница человѣческой дѣятельности; мы не пойдемъ далѣе и довольны. А тѣ, которымъ Геркулесовы столбы еще не конецъ міра? Есть для человѣка добро и зло, любовь и самолюбіе. Смиреніе первыхъ есть ли любовь, или себялюбивое желаніе покоя? Стремленіе послѣднихъ есть ли любовь, или гордость? Не знаю. Но быть такъ или иначе, кажется, не въ моей волѣ. Способность на то или другое не въ моей волѣ, и вотъ тутъ-то сойдемся мы съ тобой въ одномъ словѣ: Провидѣніе. А что же въ моей волѣ? Я вѣрю въ дѣйствительность воли, потому что ее чувствую. Но что же именно въ моей волѣ? Все и ничего. Постараюсь объяснить мою мысль коротко и ясно.
Абсолютное бытіе есть. Доводовъ тебѣ не нужно, ты и такъ поймешь. Оно есть и знаетъ себя. Слѣдовательно, оно въ дѣйствительности и въ идеѣ. Дѣйствительность и идея тождествеи мы. Вотъ почему и идея должна имѣть дѣйствительность, быть въ дѣйствительности, должна осуществиться. Абсолютное бытіе въ троякомъ видѣ: дѣйствительность, идея, осуществленіе; Богъ, идея Бога, міръ. Этотъ законъ тройственности, который абсолютное бытіе извлекаетъ изъ самого себя, есть Провидѣніе. Посмотри на что хочешь, вездѣ найдешь его. Вездѣ идея одной дѣйствительности осуществляется въ новой дѣйствительности. Идея зерна осуществляется въ растеніи. Какъ хочешь, Герценъ, а это правда. Свобода и необходимость слиты въ абсолютномъ бытіи, потому что дѣйствительность его не имѣетъ начала, а законъ свой оно развиваетъ (если можно употребить это слово, выражающее время для того, что есть вдругъ) изъ самого себя. Такъ какъ каждый индивидуалъ есть дѣйствительность, которою идея осуществляется, то онъ есть абсолютное начало самого себя я въ своей сферѣ развивается свободно по закону своей природы. Человѣку дано выбирать добро и зло, это въ немъ необходимость, но онъ дѣлаетъ это свободно, потому что онъ самъ есть начало самого себя (абсолютное я). Но разочти отношенія развитія всѣхъ индивидуаловъ (планеты, человѣка, людей, червя), — отношенія, которыя также слѣдуютъ одному закону, — и вотъ тебѣ fatum. Но и въ этомъ fatum'ѣ ты, все-таки, свободенъ. Этотъ fatum ведетъ тебя къ извѣстной цѣли по закону Провидѣнія. Всѣ отношенія вещей можно выразить формулой: у = (~Р~) или х = (~С~), но всѣ эти переложенія и сочетанія слѣдуютъ одному закону. Такимъ образомъ, каждый индивидуалъ находится подъ вліяніемъ безконечности, но дѣйствуетъ въ ней свободно. Каждый индивидуалъ имѣетъ самобытное развитіе изъ своего безусловнаго начала, изъ своего абсолютнаго я и потому развивается свободно, и каждый индивидуалъ измѣняетъ свое развитіе отъ вліянія развитій прочихъ безчисленныхъ индивидуаловъ. Жизнь есть діагональ двухъ силъ — свободы и необходимости. Блаженъ тотъ, кто имѣетъ довольно силы, чтобы ввѣриться Провидѣнію. Для него свобода слита съ необходимостью. Блаженъ тотъ, кто достаточно добръ, чтобы сдѣлать все, что хочетъ. Долгъ есть унизительное слово. Оно доказываетъ принужденіе дѣлать доброе.
Октября 25. Еще ударъ! Бѣдный отецъ! Эта картина преслѣдуетъ меня. Глаза подъ лобъ, хрипъ, лицо въ судоргахъ, руки въ судоргахъ, ноги въ судоргахъ, все тѣло будто подъ вліяніемъ Вольтова столба. Толпа любопытныхъ, которыхъ нѣтъ силы выгнать. Старый медикъ въ испугѣ. Попъ съ причастіемъ въ рукахъ, съ любопытствомъ въ душѣ. Наконецъ, пустили кровь, теперь лучше. Но теперь уже не надолго. Повсемѣстный водяной отекъ необходимое слѣдствіе. Недѣлей позже, недѣлей раньше, но его не будетъ. Герценъ, Герценъ! Дорого бы я далъ, чтобъ этотъ человѣкъ опять ожилъ. Мнѣ тяжело, мнѣ страшно будетъ жить безъ него. Вырви изъ моихъ писемъ слово фантомъ. Вычеркни, чтобы не было слѣдовъ себялюбія, гадкаго, отвратительнаго. Съ тѣхъ поръ, какъ я сказалъ себѣ: надо изучать самого себя съ нравственной стороны, чтобы быть, лучше, я только дошелъ до одного результата, что я ничтоженъ, гадко себялюбивъ. И, что всего страннѣе, мнѣ кажется, что и всѣ такъ, только не признаются. Если бы все то, что мы думаемъ, тутъ же печаталось, то каждый человѣкъ былъ бы достоинъ каторги. Я знаю, что я еще лучше многихъ, которые слишкомъ очевидно гадки — и что же? Да спроси любого человѣка, если онъ стремился къ чему-нибудь и передъ нимъ вставало живое препятствіе съ костьми и кожей, кто мысленно не желалъ ему уничтоженія? Кто мысленно не былъ убійцей? Убійцtей! Страшно, страшно, Герценъ! А если бы ты стоялъ у постели умирающаго, то это показалось бы вдвое ужаснѣе. Съ августа мѣсяца мой отецъ былъ безумнымъ. Иногда жизнь кажется прекрасна, а въ другой разъ спросишь самъ себя: стоитъ ли самая лучшая жизнь одного страданія умирающаго? Если бы еще страдали отъ раскаянія, страдали, разставаясь съ близкими сердцу, страдали неизвѣстностью, страдали духовно, а то нѣтъ. Тутъ только отвратительное страданіе животнаго. Misère, Misère! Никогда не жалуйся на своего отца. Тебѣ страшно будетъ подумать у его смертной постели, что ты на него жаловался.
Эгоизмъ, любовь! Эгоизмъ — одно зло, любовь — одно добро въ мірѣ. Индивидуалъ стремится въ безконечность двумя способами: или хочетъ слить ее съ собою, поработить ее себѣ — тутъ все зло: славолюбіе, властолюбіе, гордость, корыстолюбіе, развратъ, — или хочетъ себя слить съ нею, отдаться ей, обнять ее съ любовью — тутъ все добро: любовь, смиреніе, вѣра. Начало добра и зла въ бытіи абсолютномъ. Для него любовь къ себѣ, къ міру, къ безконечному тождественны, потому что онъ = со. Для индивидуала они раздѣльны.
… Идея осуществляется въ формѣ. Идея индивидуала сознающаго безконечна. Она выразилась въ человѣкѣ въ формѣ конечной. Но она безконечна, слѣд., безсмертна.
Форма исчезаетъ. Идея перейдетъ въ другую форму. Развитое самосознаніе даетъ право на совершеннѣйшую форму; сама идея стала совершеннѣе. Но какая бы ни была форма, она конечна, она ступень къ новой, совершеннѣйшей. Есть безконечное число жизней, безконечное число смертей, безконечное число формъ совершенствующихся. Граница совершенства въ бытіи абсолютномъ, или все равно — нѣтъ границы, потому что самое бытіе абсолютное безконечно. Удѣлъ индивидуала безконечно совершенствоваться изъ мига, въ мигъ, изъ жизни въ жизнь, изъ формы въ форму. Цѣль индивидуала слиться съ безконечностью посредствомъ любви и знанія. Цѣль достигается тамъ… Гдѣ? Гдѣ есть предѣлъ безконечности. Ха, ха, ха! никогда не достигаема. Странное положеніе! Misère, Misère! Не выпить ли бутылки шампанскаго при гробѣ усопшаго, радуясь его переходу въ новую казнь? Вѣдь, индѣйцы плясали же на могилѣ и плакали у колыбели. Мнѣ кажется, они въ этомъ случаѣ были гораздо умнѣе насъ.
Чего недостаетъ мнѣ? Я люблю, любимъ! Марія, ты, вы всѣ мои родные, вы всѣ со мной. Наташа это доказала въ своемъ письмѣ. Мы всѣ вмѣстѣ, потому что любимъ другъ друга. Чего же недостаетъ? Всего, всего недостаетъ. Всего, кромѣ васъ, всего, что видимо и невидимо. Недостаетъ любви ко всему, недостаетъ знанія всего. Вообрази себѣ Бога, которому недостаетъ міра, или міра, которому недостаетъ Бога. Едва ли я могу любить кого-нибудь, кромѣ васъ, — стало быть, моя любовь несовершенна, стало быть, я имѣю возможность къ чему-нибудь быть равнодушнымъ или что-нибудь ненавидѣть, стало быть, я не совершенно добръ. Едва ли я могу знать что-либо, кромѣ того, что 2 Х 2 = 4 = 4 > 3 < 5. Цѣлая безконечность знанія отъ меня сокрыта. Vanitas vanitatum. Но я чувствую, что васъ я жгу любить безконечно. И такъ, я смиряюсь, я доволенъ, я благодарю Провидѣніе за что хотите, за все, за жизнь, за васъ, за любовь къ вамъ, за вашу любовь ко мнѣ.
Пусть такъ. Не буду искать невозможнаго. Невозможно для меня любить все и знать все. Невозможно теперь. Но тамъ, но когда-нибудь… Изъ этого „когда-нибудь“ грозитъ безконечность. Смиряюсь, Боже, смиряюсь. Я ничтоженъ. Точка ограниченная. Но зачѣмъ же желаніе безконечно?… Католицизмъ! Я понимаю твое чистилище, жизнь — не жилище. Но на вѣчно ли это чистилище? Тамъ есть ли рай? Есть ли минута, гдѣ я = Богу, довольно чистъ, чтобъ быть равнымъ Богу?
Октября 26. У меня была мать; я не зналъ ее. Я никогда не могъ любить моего отца такъ, какъ бы хотѣлъ. Онъ умираетъ — и мнѣ жалко, грустно, страшно. Въ первый разъ я вижу умирающаго. Какъ это умираніе продолжительно! Онъ второй день лежитъ безъ чувствъ, только дышетъ тяжело, судорожно, хрипитъ. Глаза ворочаются безъ смысла, ничего не видятъ. Пульсъ жестко колотится, тѣло горячо. Черезъ нѣсколько часовъ дыханіе прервется, глаза закроются, пульсъ замолкнетъ, тѣло охолодѣетъ. Жизни не будетъ. Душа (я, способное сознавать себя) гдѣ-то будетъ? Различитъ ли она тамъ мою мать? Отдастъ ли ей привѣтъ отъ сына, жаркій поцѣлуй, полный любви? Гдѣ теперь это л? Есть ли душа въ онѣмѣвающемъ тѣлѣ? Или она есть только жизненный центръ и съ нимъ исчезнетъ? Не есть ли самосознающее я такое же абсолютное начало въ организмѣ, какъ точка въ пространствѣ? Не знаю. Умъ блуждаетъ. Вѣра и отчаяніе, — вотъ двѣ противуположности, двѣ крайности. Выбирай, безумецъ. О ничтожество! даже и тутъ я не могу выбрать, и тутъ мой удѣлъ — сомнѣніе, вѣчное мучительное сомнѣніе. Если когда-нибудь случай приведетъ тебя стоять у постели умирающаго, одно чувство будетъ царемъ надъ тобою — сомнѣніе. Убѣжденія ума и убѣжденія сердца, философія и вѣра, — все разлетится въ прахъ, какъ сонъ, который ты тщетно будешь стремиться принять за дѣйствительность. Одно ясно выставится изъ хаоса идей и ощущеній — сомнѣніе. А Тотъ, который умеръ на крестѣ и вѣрилъ… Боже, Боже, прости мнѣ! Какъ легко умирать тому, кто вѣритъ! Кто же вѣритъ? Или слишкомъ сильный, или слишкомъ слабый. Посредственность — ничтожество! Какъ я малъ! Другъ, другъ! Ce sont des misères.
Онъ еще живъ. Я сталъ передъ нимъ на колѣни и поцѣловалъ его руку и заплакалъ. Онъ ничего не чувствуетъ. Но мнѣ легче на душѣ. Я снова вѣрю. Прости меня, другъ, за сомнѣніе. Прочь, прочь сомнѣніе! Моя душа свѣтла, какъ день. Я вѣрю, вѣрю. Да, есть тысячи жизней, составляющихъ нить безконечнаго существованія. И онъ будетъ жить. Я вѣрю, вѣрю, вѣрю, какъ Тотъ, который вѣрилъ, умирая на крестѣ. Я вспомнилъ мать мою. Когда я поцѣловалъ его руку, можетъ быть, она видѣла меня. Я сегодня буду молиться передъ Распятіемъ. Какъ я люблю это изображеніе! Тутъ верхъ красоты вѣры и красоты страданія. Я вѣрю молитвѣ. Если моя рука дѣйствуетъ на видимый міръ и заставляетъ измѣнять его видъ, его движеніе, то какъ же моя молитва не можетъ дѣйствовать на внѣшній міръ? Я вѣрю молитвѣ. О, теперь я опять я, опять свѣтлая душа, сознающая въ себѣ Бога!
Октября 27. Ему лучше, гораздо лучше. Онъ останется живъ на нѣкоторое время. Можетъ быть, послѣ умретъ безъ мученій. Какъ онъ силенъ! Я бы не перенесъ такого удара.
Ноября 7. Онъ умеръ 2 ноября. Вчера мы его хоронили. Тяжело, братъ! Осиротѣлъ я. Что я теперь, зачѣмъ буду нуженъ этому пошлому провинціальному міру? Надняхъ ѣдемъ въ Пензу. Тамъ мы съ Маріей оградимся отъ докучныхъ людей (несмотря на мнѣніе Кетчера, который приказываетъ знакомиться), я любовь, наука и искусство — вотъ желанная сфера, въ которой я буду жить и, можетъ быть, буду счастливъ. Вчера я написалъ стихи:
Среди могилъ я въ часъ ночной
Брожу одинъ съ моей тоской,
Съ вопросомъ тайнымъ на устахъ
О томъ, что духъ, о томъ, что прахъ,
О томъ, что жизнь и тутъ и тамъ, —
О всемъ, что такъ безвѣстно намъ.
Но безотвѣтенъ предо мной
Крестовъ надгробныхъ темный строй,
Безмолвно кости мертвецовъ
Лежатъ на днѣ своихъ гробовъ,
И мой вопросъ не разрѣшенъ,
Стоитъ загадкой грозно онъ.
Среди могилъ еще одна
Разрыта вновь — и вотъ она
Недавній трупъ на дно взяла.
Еще вчера въ немъ кровь текла,
Дышала грудь, душа жила;
Еще вчера моимъ отцомъ
Его я звалъ, — сегодня въ немъ.
Застыла кровь, жизнь замерла,
И гдѣ душа, куда ушла?
Боялась робкая рука
Коснуться трупа хоть слегка, —
Такъ страшенъ холодъ мертвеца,
Такъ блѣдность мертваго лица,
Закрытый взоръ, сомкнутый ротъ
Наводятъ страхъ на умъ. А вотъ
И гробъ — и тѣло въ немъ
Закрыто крышкой и гвоздемъ
Три раза крѣпко по бокамъ
Заколочено… Душно тамъ,
Въ могилѣ душно подъ землей…
Ничтожество!… о Боже мой!
Ничтожество! И вотъ конецъ,
И вотъ достойнѣйшій вѣнецъ
Тому, кто мыслилъ, когда жилъ,
И кто желалъ, и кто любилъ,
Страдалъ и чувствовалъ въ свой вѣкъ
И гордо звался: Человѣкъ!
А я любилъ его. Межъ мной
И имъ таинственной рукой
Любви завѣщанъ узелъ былъ.
Отецъ! о, я тебя любилъ!
Скажи-жь, мертвецъ, скажи же мнѣ,
Что есть душа? И въ той странѣ
Живешь ли ты? Нашелъ ли тамъ
Ты мать мою? Пришлось ли вамъ
Обняться снова и любить?
И вѣчно-ль будете вы жить?
Сомнѣнье вѣчно! Знанья нѣтъ!
Все сумерки — когда же свѣтъ?
Сомнѣнье! Боже, какъ я малъ,
Ничтоженъ! Тотъ, Кто умиралъ
Когда-то на крестѣ — страдалъ,
А вѣрилъ — я не вѣрю, я —
Сомнѣнья слабое дитя…
О нѣтъ, я вѣрю, вѣрю… Нѣтъ,
Я знаю. Для меня есть свѣтъ,
Я знаю — вѣчная душа,
Одною мыслію дыша,
Мѣняя формы, все живетъ,
Изъ вѣка въ вѣкъ она идетъ
Все лучше, лучше, и съ Тобой
Въ одно сольется, Боже мой!
Въ самомъ дѣлѣ я вѣрю, Герценъ. Забудьте полу отчаяніе, которое дышетъ въ каждой предъидущей строкѣ этого письма. Можетъ быть, видъ страдальца рванулъ эту струну въ моей душѣ, и она долго трепетала. Но въ самомъ дѣлѣ я вѣрю. Я вѣрю даже, что Провидѣніе заранѣе открываетъ человѣку его судьбу, — открываетъ тогда, когда влагаетъ въ него желаніе. Нѣтъ ни одной мысли, которая, постигнутая разъ умомъ и чувствомъ, была бы рождена даромъ. Она должна развиться и разовьется. Я вѣрю, что Провидѣніе произведетъ случай, по которому она разовьется.
(1839 г.) править
Генваря 7. Вотъ сколько времени прошло съ тѣхъ поръ, какъ я кончилъ писать эту полустраницу, а чего не перебывало въ это время? Опять провинція задребезжала вѣчными сплетнями, вѣчными притязаніями, опять скука среди людей, а покойникъ изгладился изъ памяти, даже трудно вообразить себѣ его лицо, опять улыбка на устахъ, опять безумный смѣхъ о какой-нибудь глупости, о какой-нибудь пошлой остротѣ, опять облако черное затемнило душу, куча мелкихъ страстей прошла по ней. Удались отъ людей — ты эгоистъ, слѣд., дуренъ; сблизься съ людьми — ты заразишься порочнымъ воздухомъ, слѣд., дуренъ. Но были и тутъ свѣтлыя минуты: любовь, вѣра, желаніе добра, твое письмо, твоя дружба. Дай руку, братъ, обнимемся крѣпко, сядемъ вотъ такъ рядомъ: съ одной стороны Марія, съ другой Наташа. Мы счастливы, не правда ли? Мечты блаженства, чуднаго блаженства! я буду доволенъ раемъ небеснымъ, если онъ мнѣ осуществитъ ихъ. А, можетъ, и на землѣ я буду знать этотъ рай… О, тогда-то я смирюсь передъ Провидѣніемъ и скажу: доброта Бога безмѣрна. Потому что нѣтъ причины, чтобъ я былъ столько счастливъ, ни я довольно чистъ, ни я довольно добръ, ни я довольно мыслилъ о томъ, что возвышаетъ душу, а, между тѣмъ, я счастливъ. Тогда-то я буду истинно молиться. Но простите мои золотые сны. Прощай, другъ. Du sublime au ridicule — un pas. Я ѣду въ канцелярію. Вслѣдствіе глупыхъ распрей, я ѣзжу въ канцелярію, въ глупѣйшую канцелярію…
До свиданія!
Генваря 8. Моя душа стремится къ тебѣ, требуетъ твоего присутствія: я привыкъ говорить тебѣ все — мысль, чувство, дурное и хорошее, привыкъ знать отъ тебя все; а теперь мы другъ другу, какъ картина, завѣшанная кисеей. Все еще виднѣются краски, но фигуръ нельзя различить. А бумага далеко не скажетъ того, что сказалъ бы живой голосъ. Но попытаюсь же открыть тебѣ душу; ты вообразилъ, что не будетъ досказано. А, вѣдь, тебѣ надобно знать мою душу, въ тебѣ это потребность. Слушай! вотъ что я чувствую: я чувствую любовь къ ней, къ тебѣ и къ нимъ; она ни на минуту не оставляетъ меня, она есть лучшая часть моей души, полная восторга, полная какой-то доброты несравненной, чистая, совершенно чистая; здѣсь и только здѣсь мое я отдалось съ совершенною любовью другимъ; любовь къ вамъ есть, быть можетъ, единое чувство, которое соединяетъ меня съ Богомъ, единое чувство, въ которомъ я чувствую любовь къ Богу, къ добру безпредѣльному. Потомъ слѣдуетъ чувство удручающее, а не менѣе того всегда пребывающее со мною. Это — недовольство самимъ собою. Да, я очень недоволенъ самъ собою. Какой идеалъ нравственной красоты носится передъ мною! И я каждую минуту вижу, насколько я далекъ отъ него и насколько я удаляюсь отъ него, вмѣсто того, чтобы приближаться къ нему. Возьмемъ одно: желаніе добра — самое святое чувство. Очищено ли оно отъ эгоизма? Нисколько. Тутъ все найдешь ты — и гордость, и тщеславіе, славолюбіе, червь, можетъ, еще не совсѣмъ подавленный. Развѣ это назовется чистою душою? О, далеко, далеко стою я отъ этой чистоты. Я смотрю на нее, какъ книжникъ на Христа, то желая пасть на колѣни и сказать: Боже, прости меня, — то считая это малодушіемъ, закутываясь въ черный плащъ гордости и желая увѣриться въ собственномъ достоинствѣ. Мало хорошаго, мало смиренія, мало любви къ добру, много гордости, много земныхъ желаній. Аббадонна! — вотъ мое изображеніе. Читалъ ли ты Imitation de Jesus-Christ? Читай эту книгу; это дополненіе къ Евангелію, это высочайшее произведеніе въ мірѣ. Еще двѣ вещи: обязанность и желаніе. Я получилъ во владѣніе 4,000 душъ — обязанность сдѣлать изъ нихъ по возможности что-нибудь лучшее, по возможности вывести ихъ изъ полускотскаго состоянія. А я не чувствую къ тому способности, не чувствую влеченія; эта обязанность еще не перешла въ любовь. Я чувствую влеченіе къ знанію и къ искусству. Я хочу писать, — это потребность, это желаніе, перешедшее въ любовь. Что же дѣлать? Предаться влеченію или выполнить обязанность? Загадка старинная, потому что вѣчная. Если я буду писать, я знаю, что не напишу ничего дурнаго, ничего вреднаго для человѣка. Но самъ-то я останусь ли хотя немного добрымъ, сдѣлавшись публичнымъ? Не продамъ ли я своей души за тщеславіе, за гордость, за ладонъ кадимый, самолюбіе, какъ развратница свое тѣло за золото, за нарядъ? Не продамъ ли я за то же тщеславіе красоты внутренней, какъ она красоту наружную? Словомъ, буду ли я дѣйствовать изъ одного желанія добра? Если я выполню обязанность, не увлечется ли душа корыстью, не полюблю ли я богатства, не очерствѣю ли? Въ правѣ ли я гордо думать, что устою противъ всѣхъ соблазновъ, какъ я, можетъ быть, не могу удержаться отъ лишняго куска мяса, отъ лишней рюмки вина, когда у меня разстроенъ желудокъ? Ужасно! А если я захочу выполнить обязанность, и по неспособности не выполню, не потеряю ли я цѣлаго міра, въ которомъ могъ бы быть полезенъ? А если буду дѣлать и то, и другое, не сдѣлаю ли и то и другое дурно?… Тяжело прожить жизнь! Сомнѣніе, вѣчное сомнѣніе душитъ меня, и нѣтъ еще силы выпутаться, еще мало вѣры, мало любви къ добру. Другъ! когда я обопрусь на твою руку, смою всѣ черныя пятна съ души и смѣлѣе пойду на открытіе добра и истины? Третье чувство: я недоволенъ людьми; но это подходитъ къ прежней категоріи. Не потому я недоволенъ, что полагаю себя лучше ихъ, а потому, что полагаю ихъ столь же дурными, какъ и я. Вездѣ измѣна человѣческому достоинству. Дьяволъ отшатнулся отъ Бога изъ гордости, а человѣкъ изъ тщеславія. Человѣкъ хуже потому, что мелокъ, потому, что не можетъ принести въ извиненіе даже великіе, замыслы. Я недоволенъ и собой, и людьми, равно недоволенъ. Теперь перейдемъ въ міръ умственный. Тутъ такъ много измѣнилось, что перечесть нельзя. Система міра полагалась, измѣнялась, снова останавливалась, снова измѣнялась и не было и, не будетъ конца этому труду, какъ нѣтъ конца жаждѣ знанія. Въ отношеніи общественномъ многія мнѣнія измѣнились, многіе предметы представляются иначе, закрылись пути, по которымъ думалось идти прежде, открылись новые. Заключеніе одно: высочайшій предметъ въ обществѣ, это — индивидуалъ; цѣль — совершенствованіе индивидуаловъ, христіанство, а общество уладится по потребностямъ; ему не предпишешь именно такую-то форму вопреки Фурье и Комп. Нельзя взять въ основаніе индустріализмъ, — это, все-таки, низшая часть человѣка. Онъ самъ собой пойдетъ впередъ съ образованіемъ; главная вещь: голова и сердце, мысль и чувство. Тѣло — форма, посредствомъ которой выражается идея. Индустрія въ обществѣ то, что тѣло для души. А, все-таки, главное — душа. Листъ кончается, прощай, братъ, другъ! Прощай, сестра! Я васъ много люблю. Прощайте! Когда же вмѣстѣ? Вотъ вамъ слеза любви на прощанье. М. къ тебѣ писала — еще разъ жметъ вамъ руки.
Я нашелъ многихъ порядочныхъ экземпляровъ человѣческой породы съ тѣхъ поръ, какъ мы врозь.
(1838 г.?) править
Другъ, отъ тебя письмо, и какое письмо! — письмо, въ которомъ ты чувствуешь необходимость во мнѣ; тебѣ недостаетъ чего-то безъ меня. Другъ, я заплакалъ, когда прочелъ его; и весело, и грустно стало, и душа рвалась къ тебѣ… Мое дѣтство и моя молодость, долго я буду помнить ихъ, гдѣ каждая минута освѣщена твоею дружбой. Помнишь ли наше первое знакомство въ кремлевскомъ саду, когда я, дикій ребенокъ, едва рѣшался сказать тебѣ слово, и мы тутъ ходили смотрѣть древнія кольчуги въ мѣняльной лавкѣ? Помнишь ли, какъ это сближалось, сближалось и, наконецъ, стало вѣчною, неразрывною дружбой? Помнишь ли Агаѳона Каразина и мою записку, гдѣ я хотѣлъ, чтобъ ты мнѣ былъ такимъ другомъ? Хорошо было то время; та минута незабвенна. И что тутъ значитъ Зои.? Вѣдь, это странно. Зон. былъ тутъ орудіе Провидѣнія, которое захотѣло дать двумъ человѣкамъ половину возможнаго счастья (другая половина — любовь). Зон., который самъ не понималъ, что дѣлалъ, далъ намъ то, чего мы, можетъ быть, никогда не нашли бы сами[26].
Но тяжела разлука. И ты думаешь, что я охолодѣлъ? О, нѣтъ, нѣтъ!… Потребность дѣлиться съ тобою чувствомъ и мыслью сильнѣе, чѣмъ когда-нибудь, потому что много чувства и мыслей перешло въ душѣ съ тѣхъ поръ, какъ мы не видались, и ты не знаешь повѣсти моей души, я не знаю повѣсти твоей, а необходимость знать другъ друга все та же. Гдѣ ты, что ты? Сколько чернаго и горькаго, сколько свѣтлаго и радостнаго пережилъ ты? Я много, много, именно 8 лѣтъ! А мы ничего другъ о другѣ не знаемъ. Грустно!
Паническій страхъ не удерживаетъ меня, но вѣрь мнѣ, что онъ не совершенно паническій, — я знаю это по опыту.
Мой адресъ слѣдующій:
Управляющему въ с. Старомъ Актенѣ, Гаврилѣ Борисовичу. Пензенск. губ. г. Саранскъ. Double paquet.
Ты надняхъ получишь пространное посланіе. Я пишу драму, романъ, повѣсть, стихи etc. Все вдругъ и ничто не подвигается. Un système de philosophie больше всего меня интересуетъ. Я учусь математикѣ и естествознанію. Прощай, прощай, это письмо не высказало всего, что я хотѣлъ, и никакого рода переписка не выскажетъ всей души — можетъ, скоро мы обнимемся, не знаю почему, я вѣрю. Жму руку Н. (было написано аташѣ, но зачеркнуто).
Addio, carrissimo.
(Приписка М. Л. Огаревой).
Mon bonn père est mort le 2 Novembre. No avons eu bien du chagrin et mes nerfs se… (прервано).
(Ея же приписка на другомъ концѣ листка).
…Писать по-русски буду Р…. (слово неразборчивое). Вы не взыщете.
(1839 г.) править
Іюня 26. Братъ, я получилъ твое письмо, и слезы навернулись на глазахъ, слезы радости и благодарности Богу за новое существо, Ему на славу рожденное, и за сохраненіе жизни матери[27]. Видишь ли, — а ты безпокоился, маловѣрный. Нѣтъ! Да не коснутся насъ эти страданія, да не огорчитъ насъ никогда разрывъ индивидуальныхъ связей. Вѣдь, мы только при нихъ живы, а безъ нихъ что мы? Провидѣніе дало намъ ихъ въ замѣну страданій обстоятельствъ и мысли. Благодари и вѣрь. Еще много дурныхъ сѣмянъ надо намъ вырвать изъ сердца, много. Въ насъ есть слишкомъ много эгоизма, который тѣмъ ужаснѣе, что скрытъ глубоко, и мы сами рѣдко въ состояніи отыскать его. Въ нашемъ спорѣ я былъ правъ — и ты правъ, т.-е. результатъ твой правъ, а начало неправо. Мы много живемъ умомъ, а мало сердцемъ, ужасно! О, очисти себя, очисти себя! Въ письмѣ, которое я приготовлю, я разовью свою идею яснѣе.
А, впрочемъ, кто бы ни былъ крестный отецъ моего племянника, я, все-таки, его настоящій крестный отецъ, хотя бы попъ и не называлъ меня. Я чувствую, я его крестный отецъ. Дождь льетъ ливмя. Мойся, мойся, дитя, мойся покуда водою. Придетъ время, духъ Божій огнемъ очиститъ тебя. Велика на тебѣ отвѣтственность, братъ: спасеніе новой души человѣческой лежитъ на тебѣ. Молись, молись! Отдай его въ руки матери; пусть она согрѣетъ его душу своею любовью: она лучше тебя. А тамъ примись за умъ его — это твое дѣло. Но вопросъ: христіанинъ ли ты? Я христіанинъ. Если ты тоже, то ты знаешь куда вести своего ребенка и по какому пути. „Никто же и“ придетъ къ Отцу, какъ только черезъ Сына».
Вотъ тебѣ рука моя, сестра, я знаю, что ты хорошо воспитаешь сына. Я вѣрю тебѣ.
Благодарю артиста за поцѣлуй. Но одно прошу тебя, братъ: никогда не сказывай мнѣ, что кто-нибудь меня хвалитъ, особенно слишкомъ. Дай мнѣ убить совершенно гордость: мнѣ страшно, когда ея змѣиная голова проглядываетъ сквозь любви къ Богу. Паденіе праотца тяготѣетъ надъ нами; мы еще не совсѣмъ искупленные люди. Мы въ полномъ ростѣ, говоришь ты. Ты съ гордостью сказалъ это. Примемъ это въ другомъ значеніи, примемъ, какъ стремленіе къ Богу, а это стремленіе безконечно. Нашъ ростъ — вѣчный ростъ. Цвѣтокъ ростетъ, является цвѣтъ и ростъ конченъ. А человѣкъ тѣмъ-то и выше цвѣтка, что его ростъ безконеченъ. Хорошо, если мы съумѣемъ раскинуть здѣсь (стерто) зеленые листья, а цвѣтъ, цвѣтъ — это полная любовь;] мы ея не достигнемъ. Здѣсь только стремленіе — ростъ… (стерто; кажется, было написано: тамъ) въ полномъ ростѣ.
Въ началѣ августа скажу: lebt wohl ihr Thäler ihr geliebten Fristen. Не будь опрометчивъ въ исканіяхъ.
Ну, довольно! Надо отправлять письмо. Братъ, сестра, сынъ крестный, обнимаю и благословляю васъ. Salut, fraternité et sympatie éternelle.
P. S. Мнѣ бы снова хотѣлось Эрна[28] для 700 душъ и винокуреннаго завода. На первый годъ 2 т., а тамъ до 3-хъ и 4-хъ.
(1839 г.) править
Еще въ прошлый разъ хотѣлъ отвѣчать на твое письмо, но не успѣлъ. Болѣзнь Сашки тебя помучила. А Наташу вѣрно больше помучила. Признайся, сестра, ужь ты вѣрно плакала, — плакала инда глазки распухли. А Александръ стучалъ по столу кулакомъ съ досады и задавалъ себѣ философскіе вопросы: зачѣмъ ребенокъ бываетъ болѣнъ? Вотъ разница между мужчиной и женщиной… Но теперь Сашка здоровъ, — улыбнитесь же ему за меня.
Теперь, Александръ, насчетъ твоего спроса: долженъ сказать, что я самъ по себѣ никакъ не въ состооніи, ибо долженъ въ продолженіе 3-хъ мѣсяцевъ платить 31 т. долгу, ѣхать на Кавказъ и, можетъ, и пріѣхать назадъ и все не знать, какъ и чѣмъ стану жить. Мои дѣла имѣютъ будущность, Тучковъ берется за нихъ, а въ настоящемъ — и неумѣнье, и обстоятельства ни отъ кого независимыя сдѣлали то, что у меня доходу — 5 т. убытку, а на капиталецъ кормимся. Посылаю къ Сатину, чтобъ онъ отвѣчалъ за себя. Я тебѣ готовлю статью къ пріѣзду, — не знаю, изготовлю ли; въ чернѣ, вѣроятно, изготовлю. Когда же ты будешь?
Да вотъ что: тебѣ по пріѣздѣ легче занять нужное черезъ 2 карловъ; если нужно мое имя, то я могу его дать; но за 6 % едва ли найдешь.,
Пріѣзжай поскорѣе. У меня теперь опять смутно въ головѣ, крайности борятся, выскочитъ ли истина — не знаю. Авось ли. Пріѣзжай, увидимъ!
Addio. Спѣшу еще письма писать.
Денегъ у меня теперь тоже нѣтъ. Впрочемъ, въ маѣ я долженъ подучить тысячъ пять, изъ которыхъ (если получу, что совершенно зависитъ отъ моихъ кредиторовъ) могу удѣлить тебі двѣ тысячи, не болѣе, и то до осени. Я теперь. стѣснилъ свои денежныя обстоятельства заводомъ, на который надо употребить болѣе, нежели я думалъ. Впрочемъ, о деньгахъ не безпокойся: какъ не достать пяти тысячъ? Мы кончимъ это дѣло общими силами. Пріѣзжай! Обнимаю Наташу и маленькаго Сашку. Оправилась ли она, Наташа, ютъ безпокойства, а Сашка отъ болѣзни? Бѣдные друзья! Какъ напугалъ васъ этотъ малютка!
Посылаю вамъ всѣмъ тремъ мой искренній братскій поцѣлуй. Прощай!
Изъ переписки недавнихъ дѣятелей *). править
(1839 г.). править
Получилъ отъ тебя еще писулечку, и очень недоволенъ ею; желчь въ письмѣ ко мнѣ — гадка и неумѣстна. Ну, да я вотъ сейчасъ во снѣ видѣлъ, что ты меня лимбургскимъ сыромъ потчивалъ, ну, такъ Богъ тебя проститъ. Сонъ въ руку, и давай разговаривать.
Пѣшкову 200 посылаю. Да будетъ онъ твердъ въ несчастіяхъ. Жму ему руку.
Съ чего начать повѣсть о себѣ? Право, не знаю. Во-первыхъ, я начинаю со сна, а потому какъ-то мысль развивается изъ одной glandulae pimulis и правый глазъ смотритъ на бумагу, а лѣвый спитъ и строчки выходятъ кривы и пошлы. Во-вторыхъ, очень много чего-то сказать хотѣлось, а слова сперлись на устахъ и не выходятъ. Начну съ Ревизора. Вчера его давали. Во 2-мъ антрактѣ стали вызывать Гоголя. Баронъ отхлопалъ себѣ ладоши, которыя рдѣютъ и покрываются пузырями, а я въ ложѣ хлопалъ только тогда, когда внизу и вверху, казалось, хотѣла было водвориться тишина. Но явился Хлестаковъ и разсказалъ, что Гоголя нѣтъ въ театрѣ (sansation, desappointements rumeurs а gauche). Но пьеса шла превосходно, кромѣ Синецкой, которая, мнѣ кажется, не умѣетъ схватить это сліяніе провинціализма, скверныхъ пріемовъ и романтичности. Хлестаковъ (Самаринъ) средней доброты. Щепкинъ неподражаемъ и Орловъ также. Чѣмъ болѣе вникаю въ эту пьесу, тѣмъ болѣе сглаживаются всѣ неровности, которыя воображались прежде, и каждое лицо является въ удивительной истинности.
Historiosophia[29] превосходная книга. Катковъ и Comp, находятъ, что аналогія вещественной природы и исторіи — натяжка; я противъ этого спорю. Катковъ[30] славный юноша. У насъ съ нимъ былъ споръ, подобный твоему, и каждый остался при своемъ мнѣніи. Только досталось барону, который противъ нихъ мы, а противъ насъ они[31]. Талейранъ настоящій.
Читаю Buch der Lieder. Что за превосходная вещь!
Я еще не благодарилъ тебя, Наташа, за посланіе; теперь благодарю. Но иногда не понимаю, что именно вы во мнѣ находите, чтобы любить меня. Мой разговоръ не можетъ привлечь никого, какъ несуществующій предметъ. Природа сроду положила мнѣ печать молчанія на уста, и то, что во мнѣ такъ остается — intra munis. Но я чувствую, что нашъ союзъ истиненъ; да зачѣмъ же я-то себѣ кажусь подчасъ такимъ скучнымъ существомъ? Тьфу пропасть! Прощайте, друзья мои, я сегодня глупъ, какъ пробка. И самъ не знаю, что пишу. Маша еще спитъ. Я смотрю на нее и цѣлую ее.
Жалко, что нѣтъ тебя со мною, мой Александръ; мнѣ такъ вотъ просто грустно безъ тебя. Дѣло въ томъ, что я еще не установился; мало работаю. Но скоро начну. Прощай. Барона нѣтъ.
Стихи на домъ я поправилъ и потому уничтожилъ прежніе — читай сіи…
(Ихъ нѣтъ; это, очевидно, стихотвореніе Старый домъ, старый другъ…. напечатанное потомъ въ Отечественныхъ Запискахъ 1840 г., № 4, и перепечатанное, между прочимъ, въ Мемуарахъ Т. П. Пассекъ, т. I, стр. 294—295).
Письмо это даетъ первое указаніе на отношенія между «гегеліанскимъ» и «сен-симонистскимъ» кружками въ Москвѣ. Изъ предъидущихъ писемъ видно, что Огаревъ еще въ Пензенской губерніи сталъ заниматься философскими вопросами. Быть можетъ, сравнительная близость къ Москвѣ дѣлала его доступнѣе къ отголоскамъ идей философскаго кружка Станкевича, съ послѣдователями котораго онъ, наконецъ, сошелся въ Москвѣ въ 1839 г. Другъ его, какъ видно изъ этого письма, имѣлъ съ кѣмъ-то изъ нихъ споръ, очевидно, во время пріѣзда на время въ Москву изъ Владиміра въ началѣ осени этого года.
По всей вѣроятности, въ этотъ пріѣздъ состоялся и первый споръ Герцена съ Бѣлинскимъ на тему о «разумности дѣйствительности», — споръ, въ которомъ на критическія замѣчанія собесѣдника Бѣлинскій отвѣчалъ чтеніемъ Бородинской годовщины. Упоминаніе о Бѣлинскомъ въ дальнѣйшихъ письмахъ Огарева подтверждаетъ это предположеніе. Собесѣдники разошлись въ идеяхъ, но остались въ личныхъ отношеніяхъ, а Огареву выпала, какъ увидимъ изъ послѣдующихъ писемъ, роль посредника между ними, въ то же время, поддерживавшаго возбужденный и въ его другѣ интересъ къ философіи.
(1839 г.). править
А объ духѣ ты пишешь мнѣ такую дичь, что духъ захватывается. Какъ это духъ Begriff des Alls, когда въ духѣ Begriff развивается, и изъ твоего объясненія духа я (если ему повѣрю) пошелъ назадъ въ уразумѣніи его. Да еще Бакунинъ спрашиваетъ, что за категорія das All? Хотя бы ты сказалъ des Allgemeinen, по крайней мѣрѣ, выразилъ бы сущность, а тамъ ты только выразилъ количественную категорію, которой понятіе (понятіе вещей одной послѣ другой) нисколько не даетъ понятія духа. Потомъ я спрашиваю, что такое Begriff (понятіе) и что такое значитъ духъ=понятію des Alls? Что это, духъ, что ли, содержитъ въ себѣ понятіе безчисленнаго количества вещей въ мірѣ?… Ей-Богу, не понимаю.
Здравствуй, другъ! Въ Петербургъ я не ѣду. Надняхъ сдѣлалъ маленькую, или нѣтъ, признаюсь, большую глупость, и послѣ все такъ гадко, такъ пусто на душѣ. Книги тебѣ не посылалъ, потому что ты самъ пріѣдешь ихъ взять. Обцими за меня Наташу и Сашку, а тебя, Саша, скоро надѣюсь обнять. Прощай!
Опять только нѣсколько словъ другу, опять проспано. Досадно! А я хотѣлъ писать. Мнѣ грустно безъ тебя. Некуда вырваться душѣ, какъ бы хотѣлось высказаться совершенно. Это только могу я съ однимъ съ тобою. Nur einer hat mich verstanden und der hat mich nie misverstanden. Я припоминаю себѣ твое лицо; вѣдь, въ твоемъ лицѣ есть что-то невыразимо свѣтлое и благородное, живое. Страшно das Abgelebtseyn. Было время, когда отдавался этому чувству, но недолго… Это было послѣднее усиліе самолюбія надъ истиной. Теперь кто бы ни развернулъ хоругвь, лишь бы я убѣжденъ былъ, что это крестный ходъ истины — Гегель, или Чемковскій, или Страусъ, или папа римскій — за нимъ пойду, лишь бы убѣдился, что тутъ истина. Я радъ, что сбросилъ съ плечъ это несносное самолюбіе. Вчера еще я у одного пріятеля нашелъ слѣды des Abgelebtseyns, проведенные неудовлетвореннымъ самолюбіемъ, и ужаснулся. Это Галаховъ. Жаль. Я люблю этого человѣка.!
Но спѣшу сообщить разныя новости: Бѣлинскій уѣхалъ въ Петербургъ, а Пассекъ («Вадимъ) пріѣхалъ въ Москву. Бѣлинскій увезъ въ головѣ статью о тоскѣ по родинѣ, а Вадимъ привезъ Темиру и калмыцкую статую въ 57 пудовъ вѣсу. Бѣлинскій отдаетъ статью въ Отечественныя Записки, а Вадимъ статую въ историческое общество, а Темиру никуда не отдаетъ[32]. У Вадима сынъ и дочь, у дочери нянька, а у сына idem и мальчикъ, Сенюшка или Гаврюшка, или что другое, обязанный играть съ барченкомъ. Живемъ мы sanft und still. Видимъ почти ежедневно барона, Плахова, Іоганниса и Каткова. До сихъ поръ, къ сожалѣнію, этимъ ограничено знакомство. Боткинъ занятъ, чтобъ часто ходить. А страшно, что, очертивши кругъ знакомства 5 или 6, надо будетъ сказать: за чертой никого нѣтъ. Мало еще людей, брать, мало! А когда тебя нѣтъ, что-то unheimliches на душѣ. Я опять было привыкъ съ тобою.
Однако, 7½ часовъ. Егоръ Ив. ѣдетъ, спѣшу послать къ нему. Жму руку сестрѣ Наташѣ, благословляю Сашку, тебя обнимаю крѣпко.
Salut, amitié, sympathie éternele.
26.
Такъ какъ Бѣлинскій долженъ былъ выѣхать изъ Москвы около 20 октября (вѣроятно, послѣ этого дня; см. въ книгѣ Пыпина Б. Гр. Бѣлинскій и пр., I, 290, 302), то цифра 26 на этомъ письмѣ должна означать 26 октября 1839 г. Ироническое описаніе пріѣзда Вадима, согласное и съ прежними упоминаніями о немъ, заставляетъ усомниться въ справедливости показанія г-жи Пассекъ, будто „Саша“, охладѣвшій къ Вадиму вслѣдствіе наклонности послѣдняго къ славянофильству, отклонялъ отъ него и Огарева (Г. Пассекъ: „Изъ дальнихъ лѣтъ“, II, 312). Изъ мемуаровъ самой г-жи Пассекъ видно, что какъ только Герценъ узналъ о пріѣздѣ Вадима въ Москву, такъ тотчасъ же написалъ ему изъ Владиміра 1 и 4 ноября („Изъ дальнихъ лѣтъ“, И, 170,309). Да и славянофильство тогда еще не отдѣлилось въ особый кружокъ. Изъ предъидущихъ писемъ видно, что Вадимъ считался у Огаревскаго кружка отдѣлившимся послѣ женитьбы. Отказалъ же Огаревъ, „утопавшій, — по словамъ г-жи Пассекъ, — въ роскоши и богатствѣ“, въ деньгахъ Вадиму на изданіе книги скорѣе всего не по разницѣ убѣжденій, подъ вліяніемъ Саши, а по той же причинѣ, какая выясняется изъ письма № 14, изъ котораго видно, что россійскіе люди въ состояніи владѣть огромными имѣніями, „утопать въ роскоши“ и, въ то же время, не имѣть денегъ на помощь самому близкому человѣку.
Твое письмо огорчило меня. Насколько, суди самъ. Но Богъ тебя прости, хотя оно скверно. Satis.
Я не могу писать сегодня много, потому что иду съ Катковымъ на лекцію Грановскаго[33]. Кетчера здѣсь нѣтъ. Съ будущею оказій приготовлю длинное письмо и его заставлю писать. Сатинъ прощенъ. Prolegomena важная статья; спасибо за нее[34]. Но мнѣ ужасно грустно. Помнишь ли, когда Quasimodo столкнулъ Архидіакона и смотрѣлъ на Эсмеральду — и сказалъ: «вотъ все, что я любилъ»? На тебѣ стихи. Только сейчасъ написалъ ихъ:
Старый домъ, старый другъ, посѣтилъ я, Наконецъ, въ запустѣньи тебя, И былое опять воскресилъ я И печально смотрѣлъ на тебя[35].
Дворъ лежалъ предо мной неметеный,
Да колодезь разбитый лежалъ,
И въ саду не шумѣлъ листъ зеленый, —
Онъ поблеклый на землю упалъ.
Домъ стоялъ обветшалый уныло,
Штукатурка оббилась кругомъ,
Туча сѣрая сверху ходила
И все плакала, глядя на домъ.
Я вошелъ — и все комнаты тѣ же.
Тутъ старикъ все ворчалъ и кряхтѣлъ,
Гости были. Но всѣ они гдѣ же?
И зачѣмъ этотъ домъ опустѣлъ?
Вотъ и комнатка — съ другомъ когда-(то)
Сталъ я жить здѣсь умомъ и душой,
И мечтаній мечталось когда-то
Въ этой комнаткѣ много порой.
Въ нее звѣздочка сладко сіяла,
Въ ней изрѣзаны стѣны въ словахъ,
Въ тѣхъ словахъ (,) что изъ насъ вызывала
Жизнь (,) кипѣвшая въ нашихъ душахъ.
Въ этой комнаткѣ счастье былое,
Дружбы былъ въ ней зажженъ ѳиміамъ.
Запустѣнье теперь роковое,
Паутины висятъ по угламъ *).
И мнѣ страшно вдругъ стало. Дрожалъ я,
На кладбищѣ я будто стоялъ,
И родныхъ мертвецовъ вызывалъ я,
Но изъ мертвыхъ никто не возсталъ.
{*) Издавая Записки молодаго человѣка, набросанныя еще въ 1838 г. во Владимірѣ и напечатанныя въ 1840—41 г. въ Отечести. Запискахъ, Герценъ вспоминаетъ стихотвореніе Старый домъ и говоритъ, что «Огаревъ написалъ его въ 1840 г., а что онъ, Герцевъ, вписалъ въ свою статью, передавая ее Бѣлинскому, стихи:
Въ этой комнаткѣ счастье былое,
Дружба родилась и выросла тамъ,
А теперь запустѣнье глухое,
Паутины висятъ по угламъ.
Повидимому, Герцену измѣнила память. Стихи написаны Огаревымъ еще въ 1839 г. и, вѣроятно, выправлены для печати въ 1840 г.}
Прощай, Катковъ пришелъ и тебѣ кланяется. Жму руку Наташѣ. Addio. Пиши чаще.
(1839 г.). править
Наташа больна! Вотъ что, прежде всего, поразило меня въ письмѣ твоемъ. Я увидѣлъ, что ты въ какой-то черной тоскѣ и въ уныніи; не зналъ, что дѣлать, хотѣлъ ѣхать къ тебѣ самъ или отправить барона, но, наконецъ, выдумалъ. Теперь у тебя Егоръ Ив.; если болѣзнь усилится и ты болѣе предашься этому отчаянію, то напиши, и кто-нибудь или оба вмѣстѣ явятся; но ?сли нѣтъ, то не тревожь. Намъ теперь и неловко, и нехорошо уѣхать, и дорога дурна. Мой бѣдный Александръ, я понимаю, что должно быть съ тобою въ такія минуты. Пожелай отъ насъ сестрѣ Наташѣ выздоровленія и пожми руку горячо. Ей надо жить для тебя. Перестань говорить старую мысль, что не надо было присообщать къ нашей жизни существо слабое — женщину. Брось этотъ эгоизмъ. Женщина не сковываетъ нашей воли, но только произволъ. Ehret die Frauen.
Ты понялъ мою притчу объ Архидіаконѣ? Что же ты понялъ? Ничего не понялъ. Я не хотѣлъ сказать, что я столкну дружбу съ колокольни. О! нисколько. Страшно мнѣ было бы наложить преступную руку на дружбу святую; я не отцеубійца, не братоубійца и т. д. Но еслибъ Клодъ Фролло могъ разбить, повѣсить Эсмеральду, то такъ Quasimodo долженъ былъ разбить Клода. Еслибъ Эсмеральда сбросила Клода, то Quasimodo уничтожилъ бы Эсмеральду. Короче и яснѣе: уничтожь во мнѣ чувство любви, ты уничтожишь и чувство дружбы. Уничтожь чувство дружбы, и ты уничтожишь чувство любви. О, тяжело бы мнѣ было, если бы въ самомъ дѣлѣ такъ! Тогда дружба и любовь должны были бы сойтись на моей могилѣ, чтобъ примириться, а я бы не вынесъ ихъ дѣйствительнаго разрыва. Но es ist nicht so arg! Еще не разъ сойдутся онѣ дружелюбно и будутъ блаженныя минуты. Придетъ время, я сведу ихъ. Ты увидишь, что ты во многомъ ошибаешься, съ обѣихъ сторонъ откроется ошибка, старые друзья вглядятся другъ другу въ лицо и узнаютъ другъ друга. И полноте вы браниться до тѣхъ поръ, пока я вамъ скажу: вотъ она, вотъ онъ. Иначе въ самомъ дѣлѣ исчезнете изъ души моей и оставите ее пустую, одинокую и примиритесь надъ прахомъ.
Что дальше сказать? Bulletin новостей: въ тотъ день, когда я получилъ твое письмо, было годъ моему отцу[36]; я ѣздилъ въ монастырь, грустно мнѣ было, я плакалъ; и что произошло во мнѣ, когда я прочелъ твое письмо, ты можешь понять… Я сидѣлъ съ Маріей и Катковымъ, тоска была на сердцѣ, а на губахъ улыбка; а тутъ и улыбка слетѣла и долго не могъ разобрать, что вокругъ меня говорится, и, наконецъ, хладнокровно сказалъ: „Наташа въ горячкѣ“ и не разобралъ какого то примѣчанія, сдѣланнаго на сей счетъ фантастическою фигурой Зоненберга. Несмотря на все это, я отправился въ театръ. Давали Роберта. Что это за дивно-фантастическая музыка, глубоко почерпнутая въ духѣ человѣческомъ! Я бы совершенно забылся, заслушался, еслибъ не грубо-фантастическая обстановка пьесы съ красными и синими чертями и разными абсюрдитстами. Вадимъ достоинъ Телеграфа[37], но лучше, нежели я воображалъ его себѣ. Онъ живетъ у Кучина, посему я у него не былъ и не буду до переѣзда его на собственную квартиру и не могу сказать ни слова о Темирѣ.
Впрочемъ, Вад. человѣкъ κατ' εξοχήν свѣтскій! Онъ даже очень ловко посадилъ Машу въ карету, когда мы куда-то ѣхали. Ну, теперь слушай новость и прыгай отъ радости, я берегъ ее р. la bonne bouche: Витбергъ прощенъ[38]. Ни слова не прибавлю къ этой новости!
Читалъ я мало. Немного писалъ. Къ моимъ твореніямъ я становлюсь строже и строже. Этимъ я доволенъ. Это означаетъ успѣхъ въ художническомъ отношеніи. Libretto для оперы, взятое изъ Ускока Занда, можетъ быть, удастся. Жалко, что страсть къ чтенію совсѣмъ убивается во мнѣ. Аксептивность прошла и эспансивность царствуетъ. Magister Морошкинъ[39] dixit.
Другъ! теперь душа твоя страдаетъ. Мы маловѣрны — вотъ отчего мы страдаемъ. Пусть говоритъ Бѣл. и комп., что жизнь jenseits хоть, можетъ быть, и есть, но все же фантазія, а не знаніе. Неправда! знаніе, убѣжденіе. Индивидуалъ сознающій самъ по себѣ безконеченъ. Я увѣренъ, что ты болѣе воображаешь въ опасности болѣзни Наташи, нежели въ самомъ дѣлѣ есть. Но когда я буду умирать, то не печальтесь вы всѣ, которые меня любите. Смерть хороша, ей-Богу, хороша.
Съ нетерпѣніемъ буду ждать твоего письма. Да мимо идетъ чаша горькая, — повторю съ тобой. ПрощайI Молитва и благословеніе друга съ вами.
Salut, amitié et sympatie éternelle.
Ritter von Tambow долженъ скоро быть.
Бѣл. уѣхалъ въ Петербургъ.
Баронъ ищетъ перевести комедію къ бенефису Щепкина.
Я пишу Гебелю онеру.
Alles ist drammatisch gesinnt.
Ranke книга хорошая.
Исторія реформаціи Marheineke.
Hegel черезъ мѣсяцъ получится.
Я получилъ Спинозу.
Addiо. Нужна будетъ родная грудь, чтобы склонить страждущую голову, — ты найдешь ее.
(1840 г.). править
Говорятъ, къ тебѣ окказія. Проснулся ранехонько, затопилъ каминъ и усѣлся писать къ другу. Кажется, мнѣ еще не удалось набросать поэтическаго колорита на мое положеніе, а, между тѣмъ, въ самомъ дѣлѣ что-то странное въ этомъ утреннемъ бдѣніи, что-то нерѣшительное: ни день, ни ночь; свѣча, каминъ, холодъ и что-то полу грустное на душѣ. Намедни я видѣлъ во снѣ отца; онъ былъ сердитъ. Я хотѣлъ поцѣловать его, но онъ оттолкнулъ меня отъ себя. Съ тѣхъ поръ мнѣ стадо тяжело на душѣ. Вчера мнѣ хотѣлось слушать итальянскую музыку, — Іоганниса не было. Опять тоска… Нѣкоторыя изъ моихъ мистическихъ убѣжденій начинаютъ исчезать, другія преобразовываются въ болѣе свѣтлое сознаніе. Но вообще мое философское сознаніе еще не устоялось, и отъ этого мнѣ грустно. Но грустнѣе всего мой образъ жизни», а вмѣстѣ и хорошъ; я въ своей сферѣ, а душа подавлена. Если я просыпаюсь рано, то я еще могу заняться чѣмъ-нибудь. Но съ 10-ти часовъ я уже на ходу. Ritter, баронъ, Катковъ, Боткинъ, Галаховъ, Іоганнисъ безпрерывно мѣняются въ воображеніи и въ дѣйствительности. Куча идей и образовъ, но они еще не связались въ живое цѣлое, и мнѣ хотѣлось бы опять въ степь, въ глушь, въ уединеніе, почти въ одиночество. Тамъ переработать всю эту массу новыхъ понятій, и примириться съ міромъ и съ собою, примириться съ Богомъ, перенести Его въ свое сознаніе и въ свою любовь. А, между тѣмъ, такъ мнѣ хорошо между этими людьми; я люблю ихъ.
Поздравляю тебя, другъ, и тебя, сестра, съ 23-мъ, а вы меня поздравьте съ 24-мъ; 24 мнѣ 26 лѣтъ und nichts für die Unsterblichkeit gethan! Не въ смыслѣ славы говорю это, но въ смыслѣ сознанія, которое еще не вмѣстило вѣчности въ моментъ своей жизни. 24 у меня будетъ большой праздникъ, квартетъ и ужинъ. А тебя не будетъ, другъ. Мнѣ и безъ тебя грустно; такъ хорошо быть со всѣми вами, и душѣ больно, когда одного нѣтъ, да еще того, который всѣхъ ближе. А propos — я къ тебѣ собираюсь, какъ только пріѣдетъ Fräulein Панчулидзевъ или Frau Болльвилеръ, — а прежде, ей-Богу, совѣстно. Въ концѣ мѣсяца, вѣроятно, которая нибудь да будетъ.
Гегель пріѣдетъ черезъ мѣсяцъ, не прежде. А Ранке я не выписывалъ; надобно бы ждать его 3 мѣсяца, и ты прежде получишь въ Петербургѣ и дешевле.
Я читаю Эрдмана: Einleitend zur Religionsphilosophie oder über Glauben und Wissen. Славная книга! Какъ кончу ее, примусь за Religionsphilosophie Гегеля.
Первый актъ оперы для Гебеля кончилъ.
Да, Ritter человѣкъ, за способность любить котораго я готовъ стать передъ нимъ на колѣни.
Мнѣ кажется, этой силы любви ни у кого изъ насъ нѣтъ. Онъ почти женщина, любитъ до нѣжности. Но я люблю этотъ элементъ въ мужчинѣ.
Благодарю тебя, сестра Наташа, за твой привѣтъ намъ. Марія хотѣла писать тебѣ, но виноватъ я, что не сказалъ ей прежде объ окказіи, а не сказалъ потому, что не зналъ, а теперь 7 часовъ утра, а она спитъ. Все равно, за нее крѣпко жму руку. Ты не вдругъ отказываешься отъ людей, которыхъ разъ полюбила, моя добрая сестра. Грѣхъ было брату отчаиваться, когда ты была больна. Маловѣрный! развѣ онъ не видитъ, что тебѣ еще долго суждено жить для его счастія?
За симъ, друзья, обнимите меня и простимтесь. Буду читать или обдѣлывать 1-й актъ оперы. Пора послать письмо къ Bitterly. Руки. 23 пью за здоровье Александра. Addio, carrissima.
А. И. Г--нъ ошибся въ опредѣленіи года этого письма; но, очевидно, писано оно въ ноябрѣ 1839 г., передъ 23-мъ числомъ.
Благодарю за твое письмо, carissimo. Любовь свѣтлая улыбнулась мнѣ въ нѣкоторыхъ изъ его строчекъ. Чего же мнѣ болѣе? Ты во многомъ неправъ, но это дѣло контраверза, — ergo поспоримъ, но прежде поцѣлуемся за маленькіе привѣты.
Ты былъ неправъ въ отношеніи Маріи, это доказываетъ фактъ; но что ты пользы этимъ никакой не сдѣлалъ, какъ возстановилъ ее противъ себя жестоко и, можетъ быть, надолго, это тоже фактъ. Въ васъ я вижу раздвоеніе самого себя и груст…но[40] satis sufficit объ этомъ.
Бросить far neinte, который иногда хорошъ, иногда тяжелъ, не знаю — хорошо или дурно бы было. Я не вѣрю форсированному занятію, primo — потому, что оно невозможно, secondo — потому, что если бы и было возможно, то было бы скверно. Продолжаю: какъ на большомъ размѣрѣ учредить свои занятія? Заниматься современною философіей — вотъ все, что я постигаю относительно занятій. Предстоитъ развить философски нѣкоторыя отрасли политическихъ наукъ, доселѣ блуждающихъ ощупью въ эмпиризмѣ. Одно скажу, что надо привести себя на степень сознанія, немного почище, чѣмъ наше теперешнее состояніе, прежде чѣмъ пускать въ ходъ наши философскія созданія. Эрдмана книга Über Glauben und Wissen служитъ мнѣ введеніемъ въ Religionsphilosophie Гегеля. Тамъ брошусь съ жадностью на логику.
Въ день твоего рожденія мы пили за твое здоровье. Въ день моего рожденія у меня былъ квинтетъ и потомъ мнѣ сдѣлали сюрпризъ — сыграли водевиль. Актеры были: Марія, баронъ, Катковъ, Сатинъ, Боткинъ, Клыковъ, Іоганнисъ, а Богдановъ суфлеромъ. Я провелъ этотъ вечеръ восхитительно. Іоганнисъ пѣлъ до 6-ти часовъ. Катковъ заключилъ водевиль стихами на всю почтеннѣйшую компанію. Спѣшу отослать письмо, иначе прислалъ бы стихи и любопытную афишу и еще болѣе любопытную мистерію: Упсальскій баронъ, пародированную изъ замка Смальгодьмъ мной и Катковымъ, который сейчасъ проснулся и тебѣ кланяется. За симъ прощай, обними меня. Дай руку, сестра, благословляю Сашу. Addio.
О Гегелѣ писалъ; черезъ мѣсяцъ получится.
Chère Natalie, il’у а longtems que je ne vous ai répondu, pardon. C’est que je n’avais rien de bon ä vs dire et que j'étais fâchée contre votre mari et ces choses là, vs savez vs même, ne sont pas agréable à prononcer. Aujour d’hui je vs écris pour vs annoncer qu’il m’а tendu la main en me priant d’en finir et que jene demandais pas mieux que d’oublier mes griefs, d’autant ps que notre pauvre Nicolas, si tendre et si bon, en а cruellement souffert. C’est un cerime de faire du chagrin à Colas et j’ai toutes les fois que cela m’arrive un remords de conscience.
. Je crois que S. devra vs bien ennuyer, chère amie. C’est à votre, tour de vous séparer. J’ai aussi subi ma penitence et aujour d’hui je fête mes jours de joie. Nous sommes fort bieu à Moscou en comparaison de Penza et je ne pense à Pétersbourg que quand le mauvais goût Moscovite crève mes yeux au spectacle, c’est à dire dans les loges, car sur la scène c’est très mouvais mais toujours у а-t-il quelque sujet supportable.
Au jour de naissance de Colas nous lui avions joué la comédie et ns avons eu deux soirées musicales qui ns ont fait grand plaisir. Je ne sors pas beaucoup et je ne puis assez remercier la bon Dieu que l’exil de mon mari ait eu un terme. Adieu ma bonne, ma chère Natalie. Ces Messieurs me demandent la plume et il ne me donnent pas que le tems de vs embrasser vs et votre fils, et de vs dire adieu. Marie Ogareff.
Обнимаю милую Наташу и отъ души желаю скорѣе дождаться возвращенія Александра[41]. Александръ провелъ съ нами четыре дня и вѣрно, писалъ вамъ объ насъ со всею подробностью. Вы напрасно обвиняете меня, что я не исполнилъ своего обѣщанія пріѣхать къ вамъ. Я не могъ дождаться товарищей, которые день за день откладывали нашъ отъѣздъ. Завтра я ѣду въ Тамбовъ и ежели не замерзну, то возвращусь къ Новому году въ Москву, гдѣ надѣюсь провести хоть нѣсколько часовъ съ Александромъ. Прощайте, милая Наташа. Я понимаю, какъ вамъ грустно и тяжело разстаться въ первый разъ такъ надолго съ Александромъ; хорошо, что у васъ есть другой Александръ, который, вѣрно, хотя нѣсколько утѣшитъ васъ. Цѣлую малютку и васъ, моя милая, добрая сестра. Протяните мнѣ вашу руку на вѣчную дружбу!
Сестра, мы проводили брата. Все время проводовъ я былъ веселъ, а послѣ мнѣ стало грустно. А когда мнѣ стало грустно, я вспомнилъ тебя, и вотъ тебѣ моя рука, въ эту минуту мы хорошо понимаемъ другъ друга и, печально улыбаясь другъ другу, сознаемъ, что намъ хорошо только съ нимъ вмѣстѣ. Вижу тебя теперь, милая сестра, ты сидишь грустна, а Саша смотритъ на тебя и смѣется, а ты ему разсказываешь объ отцѣ, который далеко. Что это, Боже мой, я, кажется, вывожу сцену изъ романа Лафонтена? Ну, да пускай смѣются надъ семейными картинами, а я бы хотѣлъ обнять васъ обоихъ въ эту минуту. Святое семейство, право, святое. Александръ и Марія помирились. Ничего не прибавлю къ этому; ты и безъ того поймешь, сколько это для меня значитъ. Твой Александръ былъ благороденъ, былъ прекрасенъ въ этомъ примиреніи. А за симъ обнимаю и прощай. Сыну крестному благословеніе. Уступаю перо барону. Kommen sie, herr Baron, sitzen sie und schreiben sie.
(Рукою Кетчера):
Читая преучтивую приписку хромоногаго, было вздумалъ шутить, но приписка Огарева отняла у меня всякую охоту. Ахъ, Боже мой! да у кого-жь достанетъ духу смѣяться надъ истинно-семейною картиной? Что ты, что твой малютка, кричитъ ли, буянитъ ли? не началъ ли ползать, не началъ ли бормотать: папа, мама? А большого твоего ребенка я не могъ проводить, — я былъ болѣнъ. Онъ увѣрялъ меня, что ты сердишься на меня за портретъ, я не вѣрю, можетъ быть, тебѣ досадно и мнѣ досадно; впрочемъ, въ утѣшеніе: онъ не пропадетъ никакимъ образомъ. Прощай же, Наташа, брось всякую досаду. Ручку. Благословеніе и дочери, и внуку[42].
Предъидущее письмо Огарева, а также настоящее открываютъ завѣсу на цѣлый рядъ ссоръ между его женой и его друзьями, о чемъ достаточно говорится и въ мемуарахъ г-жи Пассекъ. М. Л. Огарева имѣла наклонность болѣе къ жизни свѣтской дамы, нежели подруги бурша-философа, окруженнаго такими же друзьями, въ числѣ которыхъ были и разночинцы. Отсюда диссонансы, болѣзненные всегда, а особенно тяжелые при тѣхъ понятіяхъ о гармоніи жизни въ мысли, дружбѣ и любви, какія господствовали въ кружкѣ, и при томъ взаимномъ анализѣ, какой составлялъ въ свою очередь болѣзненное явленіе тогдашнихъ дружествъ, обращикъ которыхъ Гамлетъ Щигровскаго уѣзда прозвалъ ein Kruschok in der Stadt Moscau.
Другъ! что-жь это мы другъ къ другу не пишемъ? Вѣдь, это непростительно, чортъ возьми! Разстались и какъ будто въ воду канули. Неужели намъ нѣтъ потребности говорить другъ съ другомъ? Вотъ ужь этому не повѣрю, и въ доказательство начинаю писать. Primo — не тебѣ и… (не дописано).
Благодарю Наташу за ея послѣднее письмо, которое задѣло не одну живую струну въ моей душѣ… но я сегодня слишкомъ весело настроенъ, чтобъ говорить о порядочныхъ вещахъ; я чувствую, что мое сегодняшнее письмо будетъ пусто; но пусть идетъ, каково бы ни было; Александръ знаетъ меня со всѣхъ сторонъ и во всякій часъ, стало, скрываться нечего и натягивать что-нибудь благоразумное было бы недостойно откровенности. Я веселъ сегодня, самъ не знаю почему, все бы прыгалъ, да скакалъ, къ тому же, солнце, снѣгъ таетъ, что-то тепло и радостно и неопредѣленно на душѣ; кажется, она наполнена, а не единой мысли не выжмешь, кажется, пуста, а, между тѣмъ, въ ней глубокое чувство. Понимаю это чувство — это просто чувство жизни, что такое — нельзя сказать, тутъ и солнце, и любовь, и дѣтскій смѣхъ, и еще радости и и и… Гегель, право, великій человѣкъ, а страшно съ нимъ вѣдаться лицомъ къ лицу, страшно придти прямо и рекомендоваться: я, дескать, такой-то, желаю васъ понять. Вотъ я началъ отыскивать людей, которые бы меня рекомендовали, обратился къ Эрдману; онъ мнѣ и далъ Leib und Seil. Человѣкъ хорошій Эрдманъ; онъ своего Равви довелъ до разсудочности, до ясности осязательной, иногда даже бываетъ скученъ, но за то славный предуготовительный классъ къ Гегелю. Если Гегель университетъ, то Эрдманъ — гимназія. Прикажете вамъ прислать was nicht ist? Я двухъ вещей не могу ясно понять у Гегеля, — предчувствую ихъ, провижу, но не знаю: это духъ (Geiss) и übergreifende Subjectivität Gettes. Теперь хлопочу съ духомъ и убѣждаюсь въ томъ, что духъ (Geist) есть ничто иное, какъ бытіе (Seyn) въ движеніи отъ абстрактнаго бытія къ конкретному, движеніе изъ общаго (allgemeinen) къ частному (besonderen) и къ единичному (einzelne), стало быть, движеніе къ Selbsbewustseyn, ибо единичность (въ лицѣ человѣка) самое конкретное выраженіе самосознанія духа.
Я-съ еще пишу стихотворный разсказъ; перевелъ еще кое-что изъ Шуберта и есть кое-что эдакъ вродѣ-съ лирическихъ одъ и горестныхъ элегій, то при лунѣ, то безъ оной, но при сигарѣ все было писано, даже и это письмо. Гоголь въ Москвѣ, стремлюсь съ, нимъ познакомиться. Писалъ къ Эрну о новомъ проектѣ касательно управленія моихъ имѣній, которыя ей-ей надоѣли мнѣ ужасно; хорошо еще, что я женатъ, а то бы какъ разъ сбылъ ихъ съ рукъ на Солянкѣ, противъ дома кн. Оболенскаго, который чиститъ себѣ уши уховерткой. Ну-съ, а что крестникъ? Смѣется?… (два неразборчивыхъ слова, — должно быть, дѣтскія) дитятко… Да, да, да!…
Дѣло есть, пришли поскорѣе по окказіи (а не по почтѣ) мой тарандасъ (который нужно отдать въ чинку, ибо я въ немъ поѣду на Кавказъ) и наши портреты, ибо всѣ, которые теперь сдѣланы, сущая мерзость; а мнѣ хочется ихъ, право хочется, — въ нихъ безконечность воспоминаній. Пришли, душечка! Хромой тебѣ пишетъ. Баронъ въ хандрѣ, Катковъ въ хандрѣ. Прощай, будь здоровъ. Обнимаю васъ, друзья, друзья!
Маша жметъ вамъ руки, благодаритъ Наташу за письмо. Дядя Чулиндзевъ въ Москвѣ и мы къ нему собираемся.
Изъ переписки недавнихъ дѣятелей*). править
(1839 г.). править
Чортъ знаетъ, Герценъ, что такое со мною сдѣлалось, что никакъ не въ духѣ писать; ну, вотъ, лѣнь, да и только! Когда мы были одиноки на краю свѣта, мы не лѣнились; душа просилась поговорить съ родною душой, а теперь мы пишемъ рѣже (относительно возможности), письма коротенькія. Твои въ поллиста такъ просто, мои въ поллиста съ перегибомъ. Да что-жь мы дѣлаемъ, что мало или вовсе не пишемъ? Ты занимаешься дѣломъ, а я ничѣмъ. Да! пустота страшная, наконецъ, схватила и душитъ меня. И, мнѣ кажется, всѣмъ пусто — всѣ выговорились. Сказать болѣе никому нечего. Теперь намъ скучно. Баронъ въ хандрѣ, шляется Богъ его знаетъ гдѣ, ѣздитъ не такъ часто, а когда мы вмѣстѣ, слова путнаго не завяжется, а время проходитъ въ дѣланіи куколъ, рисованьи на бумагѣ шашешницы и т. п. Ritter по обычаю молчитъ; третьяго дня онъ нарѣзался, какъ стелька, несмотря на начинавшуюся боль въ ногѣ, и снова хромаетъ. Катковъ хотя и охотникъ говорить, но какъ-то все переговорилось и вертится дѣло на пустячкахъ, если не завяжется субъективно-задушевнаго разговора. Бакунинъ погрузился въ философію Гегеля, когда одинъ, но какъ скоро съ кѣмъ-нибудь вдвоемъ, то погружается въ шахматную игру такъ, что уже не слышитъ, что ему говорятъ. Галаховъ къ тебѣ ѣдетъ. Боткинъ[43] недавно возвратился; теплый, милый человѣкъ, которому отрадно протянуть руку. Но главное-то дѣло въ томъ, что всѣ разсказали другъ другу, что думаютъ, а больше ужь и говорить нечего. Ergo что-то пусто, а, можетъ, это моя личная хандра. Какъ бы то ни было, частыя посѣщенія нами другъ друга имѣютъ, кажется, тотъ результатъ, что мы другъ другу страхъ какъ мѣшаемъ; но что дѣлить — une fois le pli pris — такъ и осталось. Однако, дѣятельности все у меня больше, чѣмъ когда я былъ одинъ, дно не дѣятельности активной, а собственно производящей. Я вижу много, что увидишь при свиданіи. Ты надняхъ будешь, ты долженъ быть сюда, другъ мой! Я обниму тебя отъ полноты души. Ты придешь ко мнѣ, и мы проведемъ полночи или цѣлую ночь вмѣстѣ, да никому не скажемъ о томъ, — Саша, пожалуйста, никому; останемся tête-à-tête у камина, вѣдь, мнѣ, все-таки, тебѣ больше есть кое о чемъ сказать, нежели имъ. А во Владиміръ не хочется ѣхать, ей-Богу, лѣнь ужасная, возростающая по мѣрѣ приближенія твоего пріѣзда; не сердись, братъ, это ужь какъ то чортъ знаетъ отчего дѣлается. И въ деревню я не ѣду. А кстати, одна изъ причинъ пустоты душевной — это женщины, проживающія у насъ. Одну изъ нихъ (М-me Bollviller) я люблю, какъ сестру, какъ друга, потому что и она умѣетъ горячо любить, сердце золото, а голова тупа до безконечности, отсюда болтовня и скука. Другую (М-lle Pan…) я просто не терплю. Ни головы, ни сердца; внутрецдяя пустота — фраза и педантизмъ несносны. Только и остались у меня святые часы — рано поутру, когда я пишу, и потомъ, когда случится задушевный разговоръ съ Маріей, гдѣ есть и теплыя слова, и горячіе поцѣлуи. Одно въ моей жизни неизмѣнно хорошо-дружба и любовь, любовь и дружба — и я счастливъ, мирюсь со скукой обыдённости; пусть она будетъ вдесятеро скучнѣе, лишь бы я все также могъ на обѣ стороны протянуть руки и встрѣтить крѣпкія рукопожатія. Когда-жь ты пріѣдешь? Ты мнѣ дашь аудіенцію у меня передъ каминомъ въ часъ заутрени?… Да? Да, да, да! Пройдемъ все наше прошедшее, богатое воспоминаніями, условимся въ будущемъ; много есть о чемъ говорить.
Теперь перейду къ Гегелю. Я убѣдился, что надо читать его, а не учениковъ, а Іѣмъ паче не гнусныя статьи Бѣлинскаго, который столько же ученикъ Гегеля, сколько я родной братъ китайскаго императора[44]. Но ты не хорошо приступаешь къ нему. Ты смѣешься надо мной, когда я говорю, что подхожу къ нему со страхомъ и вѣрою. Напрасно! Какъ религія была таинство, къ которому въ былыя времена приступали со страхомъ и вѣрою, такъ въ наше время — философія, и именно философія Гегеля. Эй, Саша! ты въ чтеніи философіи еще не отказался отъ своего личнаго мнѣнія и не возвысился на точку объективнаго разума; оттого-то ты и трактуешь о Гегелѣ свысока. Нѣтъ, въ сторону то, что ты сознаешь себя умнымъ человѣкомъ, въ сторону самолюбіе; совершенная преданность предмету, совершенное отреченіе отъ личнаго убѣжденія, но только совпаденія съ выводами общаго разума, разума человѣчества, разума Божія — вотъ что я отъ тебя требую. И если бы ты былъ на такой точкѣ, ты бы не говорилъ: вотъ тутъ-то Гегель ошибся, а сказалъ бы: вотъ тутъ-то я недоразумѣваю, надобно ближе познакомиться съ цѣлостью системы; ты бы не говорилъ: давайте разберемте по книгѣ Гегеля и станемте переводить, а сказалъ бы: нельзя ли приступить къ переводу какой-нибудь части Гегеля, не усвоивъ себѣ напередъ всей системы? Если ты откровененъ, ты согласишься со мной.
Каткова я очень люблю, кромѣ дѣтскаго самолюбія: это душа славная, поэтическая, мнѣ случается проводить съ нимъ блаженныя минуты.
Здравствуй, сестра Наташа! Дай ручку, принеси мнѣ маленькаго Сашу, я его поцѣлую. Ты опять останешься съ нимъ одна! Бѣдная сестра! у тебя отнимаютъ мужа ради какого-то министра внутреннихъ дѣлъ![45] Да что такое министръ внутреннихъ дѣлъ? Это призракъ! Не вѣрь имъ. Сколько я ни желаю видѣть Александра, не пускай его. Не надо ему министра. Увѣрь же его, что ему министра не надо, ни министра, ни службы… Посылаю тебѣ Рахель въ утѣшеніе или въ скуку, потому что мнѣ кажется, что ее очень скучно читать[46]. Конечно, она удивительное явленіе, да и удивляться скучно. Что такое — философія не философія, чувствительность не чувствительность, женщина не женщина — Богъ знаетъ, что такое.
Тарантасъ полученъ. Норма послана съ ямщикомъ на имя вашего губернатора. Серве сюда пріѣхалъ съ віолончелью, а дядя мой безъ віолончели; дядя ѣдетъ въ Пермь, а Серве никуда не ѣдетъ. Прощай! До свиданія, братъ. Вотъ вамъ рука. Маша шлетъ вамъ обоимъ привѣтъ.
Пѣшковъ въ Твери; у него умерла мать, о чемъ онъ мнѣ писалъ[47].
Рахель не посылаю, боясь слишкомъ нагрузить Галахова.
(1840?). править
Февраля 15, Прочелъ я Органику, слѣдовательно, кончилъ, натурфилософію и радъ до смерти; она мнѣ становилась sauer. Охота тебѣ была восхищаться Органикой, Перечти и увидишь, что немногое удовлетворительно и что половина состоитъ изъ натянутыхъ абстракцій, неопредѣленныхъ словъ и игранія мыслью. Загляни только на теоріи болѣзни, чтобъ убѣдиться въ этомъ. Мнѣ и самая преходячесть единичности ради всеобщаго становится подозрительна. Я не вижу, ради чего роду нужно, чтобы исчезалъ индивидъ, и мнѣ сдается, что тутъ что-нибудь другое, но что — не знаю. Можетъ, я глупъ на эту минуту и недопонимаю, или, можетъ, вражда къ неопредѣленнымъ словамъ въ концѣ книги поставила меня въ какое-то косящееся на нее состояніе. Все это можетъ быть! Но пока я неудовлетворенъ и съ жадностью перейду zu den Thassachen. Les sexes! dio santo! да Гегель, кажется, самъ чувствовалъ, что не понимаетъ внутренней необходимости половъ и потому насказалъ объ этомъ очень немного, весьма туманныхъ вещей. Что тутъ должна лежать глубокая и великая необходимость, я это знаю; но Органика ничего мнѣ не раскрыла, и я gros Jean comme devant. Лучшее въ книгѣ — тяготѣніе и метеорологическій процессъ. А всего лучше ея цѣлость, т.-е. путь природы aus dem continuirlichen zum Subjectiven, и, вѣнчая дѣло mit dem Fursichseyn, Гегель опредѣлилъ весь Kern человѣка; только побоялся сказать всю правду безъ, обиняковъ. Многую Befangencheit я прощаю учителю, но есть намѣренная неоткровенность, которой ему исторія не проститъ, несмотря на то, что воздвигнетъ ему колонну выше Вандомской.
Нельзя ли отказаться обходить въ природѣ вещественные перевороты и метаморфозы многозвучнымъ словомъ: ideell, которое осѣ переходы ставитъ ins blaue hinaus? Это sui generis. Ideell только тамъ, гдѣ дѣйствительно является der Gedanke für sich независимо отъ природы и можетъ развиться въ свою систему. Это все философскія плутни, Герценъ, — не вѣрь имъ.
Я говорилъ, что намѣренъ заняться грибами. Еще намѣренъ, заняться crustaceæ. Животные переходы къ скелету. Но еще наружный скелетъ. Мнѣ хвостъ (шейка) рака fait l’effet de vertèbres, а не чуть не колецъ. Crustaceæ далеко ушли отъ кольчатыхъ; между ними цѣлый міръ насѣкомыхъ. Шейка рака дѣло важное. Если это позвонки, то есть странное отношеніе позвонковъ къ движенію. Животныя, у которыхъ голова свободна, а остальные позвонки сплошны или только позвонки соссух’а сплошные (что еще выше), движутся впередъ; а голова сплошная съ спиною (у рака), а позвонки соссух’а свободны, — опредѣляютъ движеніе назадъ. Все это, можетъ, и мелко, но занимаетъ меня.
Вообще лѣтомъ налягу на все переходное. Переходы многое должны открыть при пособіи химіи. Это, право, не такъ мелко, какъ кажется. Новая Bestimmtheit элементовъ должна показаться изъ переходныхъ созданій"… Еще вотъ что хотѣлъ сказать: все развитіе въ химіи есть изотерическое. А засимъ спать пойду или почитаю въ постелѣ Chemische Briefe Liebig’а, которыхъ еще не читалъ. Память меня пуще всего оскорбляетъ, Герценъ. Я бы даже готовъ употребить медицинскія или діэтетическія средства для исправленія ея. Но не довольно вѣрю медикамъ на этотъ счетъ, стану дѣлать самонаблюденія, чтобы подмѣтить, гдѣ зло.
Февраля 16. Завтра отношу письмо. Завтра въ первый разъ выхожу изъ комнаты. Скучно мнѣ сегодня и писать не расположенъ. Стану читать Лелію; хочу узнать, какое впечатлѣніе она произведетъ теперь. Либихъ пишетъ чудеснымъ языкомъ. Ясно необычайно. Я нигдѣ не добрался до яснаго понятія химическаго разсчета и только изъ писемъ Либиха понялъ его начисто. Вмѣстѣ съ тѣмъ, яснѣй чѣмъ когда-нибудь понялъ, что атомическая теорія совершенный luxus въ этомъ разсчетѣ. Діамантъ, графитъ, свинецъ и платина рѣшительно должны принадлежать ряду тѣлъ, которыхъ показатель, основа… какое слово, не придумаю… углеродъ.
Прощайте, друзья, наконецъ! Совсѣмъ не расположенъ писать. Обнимемся крѣпко. Пора свидѣться. Пишите тотчасъ по полученіи письма. 10 апрѣля н. с. я уѣзжаю. Книгъ много. На кого и какъ раздѣлить? Скучно. Какъ-то глупо день провелъ. Прощайте! Прощай, Наташа!
(1840 г.) править
Февраля 20. Рѣчь не о насляницѣ, которой теперь второй день, и не о блинахъ, которые люди добрые ѣдятъ за завтражомъ, а дѣло вотъ въ чемъ.
Я сейчасъ проснулся и во снѣ видѣлъ тебя. Мы перечитывали какую-то старую книгу, вначалѣ нашего знакомства читанную, нами любимую. Поля ея были исписаны фигурами и словами. Я почти всѣ ихъ помню. Другъ! какъ это внезапно меня перебросило въ 15-ти лѣтній возрастъ, и я не могъ не написать къ тебѣ Вотъ истинная потребность. Что это былъ за дивный возрастъ! Тк не забылъ его, Александръ? Грѣхъ тебѣ, если забылъ: это святое время нашей дружбы! Что за дивная жизнь, разбери, пожалуйста: дружба составлена, союзъ крѣпокъ; мы чувствуемъ въ себѣ какую-то силу необыкновенную. Этимъ союзомъ мы отрицаемъ наше ребячество и, крѣпко обнявшись, кажется, говоримъ людямъ: мы юноши! Какая благородная гордость въ первомъ ощущеніи самихъ себя! А передъ нами лежитъ будущее, безконечное — tabula rasa, мы напишемъ на ней дѣла великія. Что за чудесное время, Герценъ! Наша дружба — точка отправленія въ даль, которую мы наполнимъ своимъ существованіемъ. Иногда мнѣ кажутся смѣшны эти 15-ти лѣтніе герои, но въ эту минуту я чувствую, что они были прекрасны. Я смотрю на нихъ, какъ на художественное произведеніе. Все наше прошедшее приходитъ мнѣ на память: и эта книга съ исписанными полями, и комната, гдѣ мы ее читали, и дверь въ комнату затворена. Тамъ возлѣ все докучные люди толкуютъ о вздорѣ, намъ до нихъ дѣла нѣтъ. Мы полны жизнью, мы опредѣляемъ нашу будущность, мы чувствуемъ, что мы не пройдемъ въ мірѣ такимъ пошлымъ путемъ, какъ тѣ. А въ окно свѣтитъ звѣздочка… Мы ее полюбили, мы назвали ее нашею путеводною звѣздой, мы вѣримъ. Мы плачемъ отъ любви другъ къ другу, намъ такъ хорошо, мы такъ сильны… О Герценъ, Герценъ! что это за чудесное время! Я не промѣняю настоящаго развитія на ту начинавшуюся жизнь, но со вздохомъ скажу: она была лучше! Жалко мнѣ моего прошедшаго, настоящее пусто и скучно, атмосфера, въ которой я живу, меня душитъ. Герценъ! руку, дай мнѣ руку, старый другъ мой, мой вѣрный товарищъ, благодарю за блаженство, которое мнѣ принесла твоя дружба. Я недоволенъ тѣмъ, о чемъ уже писалъ — безпрерывнымъ нахожденіемъ себя въ обществѣ людей, которыхъ я хотя люблю, но ужь слишкомъ часто вижу.
Марта 1. Я начинаю устроиваться. Назначилъ день для сходокъ, а остальное время рѣшаюсь держать двери на запорѣ. Стремленіе къ наукѣ сильно. Я принялся за феноменологію и чувствую, что въ самомъ дѣлѣ началъ сначала. Страшно читать Гегеля, — безъ шутокъ, страшно, — того гляди впадешь въ формализмъ, а именно заслуга Гегеля состоитъ въ томъ, что у него нѣтъ формализма. Формализмъ беретъ готовую схему, прилагаетъ ее ко всему, а у Гегеля само содержаніе имѣетъ и даетъ форму. Но для насъ есть возможность впасть въ формализмъ потому, что мы можемъ схватить въ Гегелѣ общія данныя — и давай все гнуть по нихъ.
(1840 г.). править
Марта 6. Теперь пожалуйте-ка ко мнѣ на судъ съ вашимъ письмомъ. Начну съ конца. Кетчеръ велѣлъ тебѣ сказать, что хотя ты и обвиняешь его въ нелѣпостяхъ, но что онъ никогда не изобрѣталъ подобной твоему вопросу, которымъ ты заключаешь свое письмо. Мнѣ твой вопросъ представляетъ психологическую задачу; я ее выведу. Первая идея, которая запала въ нашу голову, когда мы были ребятами, это — соціализмъ. Сперва мы наше я примѣнили къ нему, потомъ его прилѣпили къ нашему я — и главною цѣлью сдѣлалось: мы создадимъ соціализмъ. Не отрекайся, это правда. Чувствуешь ли ты, что въ этомъ много уродливости, что тутъ эгоизмъ, хорошо замаскированный, но тотъ же эгоизмъ? Отсюда вышло когда-то желаніе набросить міру новую религіозную форму. Вотъ источникъ твоего вопроса… Насчетъ медали поступи, какъ хочешь, — пожалуй, хоть и подари, я буду показывать съ одной стороны и объявлять, что получилъ за спасеніе утопающихъ.
Насчетъ службы я съ тобой совершенно согласенъ. Тутъ важная задача вотъ еще въ чемъ: постигнуть общій духъ вѣка и важнѣйшій вопросъ, заключающійся въ настоящемъ моментѣ, и трудиться для него. Насчетъ сожженія статей тоже совершенно согласенъ, только не жги Selbstbiographie. Переводъ французскій Ранке искаженъ. Не читай его.
Мое самоотреченіе ты не такъ понимаешь. Что у меня нѣтъ элемента практической воли, въ этомъ я убѣжденъ, хотя чортъ знаетъ отъ чего выходитъ, что я не дѣлаю ничего, чтобъ удовлетворить желанію другихъ. Моя воля отрицательна; есть граница, за которую никто не можетъ переступить; но до этой границы дѣлай всякій; что ему угодно. Я не только не мѣшаю, но даже не замѣчаю. Это очень скверно, но едва ли я когда-нибудь могу переиначиться. Ни на кого не закричу, никого не ударю. На меня можно кричать и бить меня можно, но внутренняя жизнь моя — моя, и въ ней доступу нѣтъ никому; на нее нельзя кричать, бить ее не позволяется. Что же касается самоотреченія относительно pater Гегеля, то оно имѣетъ относительную причину: я не создалъ и не создамъ философской системы и беру ее въ другомъ, выразившемъ современную философію. Приступаю съ вѣрою, значитъ, mit Andachten. Запрещаю моему субъективному разсужденію противорѣчить. Но объективный разумъ пусть движется во мнѣ при чтеніи Гегеля, какъ и во всѣхъ. Я Гегеля смѣшалъ и смѣшиваю съ философіей до тѣхъ поръ, пока Гегель является какъ объективный разумъ.
Хандра прошла у насъ у всѣхъ. Баронъ перевелъ Эгмонта и переводитъ Шекспира. Я читаю феноменологію и поправляю поэмку. По окончаніи ея я скажу самъ себѣ, есть ли во мнѣ художническое призваніе, или нѣтъ. Надо прояснить себѣ и свою личность. Что же касается хандры, — дай всему мѣсто и время. Грусть также истинное и святое чувство.
Насчетъ Менделя поговоримъ въ другое время[48]. Теперь надо отсылать сіе посланіе. Поговоримъ при свиданіи. Необходимо уяснить себѣ идею государства.
Когда же ты будешь? Пріѣзжай скорѣй и останься подольше. Мнѣ въ тебѣ ѣхать, право, не хочется: для одного дня, въ который, кромѣ глупостей, ничего не успѣешь наговорить, нечего ѣздить. Портретъ я тебѣ свой сдѣлаю, когда встрѣчу еще художника, которому болѣе удастся, а маленькіе возврати мнѣ, потому что они для меня составляютъ субъективный интересъ, по которому я именно къ нимъ привязанъ и не хочется съ ними разстаться.
Вадимъ издалъ книжку, въ которой я одну статью началъ читать: «Люблю тебя, красавица моя, Таврида! Ты очаровательна, у тебя жизнь течетъ по разметаннымъ членамъ и т. д.». Очень поэтично-съ написано!
Былъ у меня Лукичъ. Идіотъ большой руки. Былъ я у Марьи Иван. У нея вторая дочь, Душенька, очень мила.
Благодарю Наташу за приписку. Жму ей руку крѣпко, но не больно, а сладко. Сашу цѣлую и радъ, что онъ, наконецъ, становится въ состояніи кушать мясо, которое, вопреки всѣмъ скотолюбивымъ разсужденіямъ, превкусная штука. Маша вамъ кланяется, а Пенна не сожгла[49].
Прощайте, друзья! Скорѣе пріѣзжайте.
Salut, amitié et sympatie éternelle. Мнѣ жаль было Галахова. Я его очень люблю. Благороднѣйшій человѣкъ.
Вотъ цѣлые два дня не могъ взять пера въ руки для письма; а всему виной — Гамлетъ. Гамлетомъ я восхищаюсь все болѣе и болѣе. Какъ каждое лицо вѣрно и полно обрисовано — это неподражаемо! Не знаю, отчего никто не хочетъ согласиться со мною въ разумности дружбы Гамлета и Гораціо. Гораціо любитъ Гамлета потому, что онъ самъ блѣдный сколокъ съ Гамлета, онъ также сомнѣвающійся, глубоко грустный человѣкъ; ихъ натуры одинаковы. Я рѣшительно думаю, что отъ этого привязанность Гораціо въ Гамлету возбуждаетъ участіе. Баронъ говоритъ, что Гамлетъ лучше любитъ Гораціо потому, что Гораціо образованнѣе другихъ; но я рѣшительно стою въ своемъ мнѣніи.
Что наша журналистика! Ей-Богу, срамъ! Въ Запискахъ напечатана 1-я половина романа Купера, которая занимаетъ ¼ книги: обѣщана 2-я половина. Чортъ возьми! ужь лучше бы цѣликомъ печатать Вальтеръ-Скотта, Купера и т. д. подъ заглавіемъ Отечественныхъ Записокъ. Мнѣ кажется, что журналистика на подобіе московскаго театра должна падать до невозможности, а тамъ вдругъ счастливый случай — и новая жизнь въ литературѣ. Но какъ я не знаю индивидовъ для ролей Мочалова, Бантышева, Лаврова, такъ не знаю и индивида, который бы являлся въ литературѣ съ глубокимъ умомъ, обширными свѣдѣніями, пылкою дѣятельностью и рѣзкимъ языкомъ и могъ бы возбудить участіе въ публикѣ. А пока пою отходную всѣмъ нашимъ толстымъ-тоненькимъ журналамъ.
Что-жь Бѣлинскій не напечаталъ стиховъ? Да отчего онъ не напечаталъ давно посланнаго цвѣтка? Узнай это. Жалко, что твое письмо исчезло, а интересно бы прочесть встрѣчу Наполеона съ Суворовымъ (которые никогда не встрѣчались)[50]. Ну, прощай. Жму руку Наташѣ и цѣлую Сашку. Ты получишь еще записку съ деньгами особо. Прощай.
Salut, amitié et sympatie éternelle.
(Май 1840 г. въ Москвѣ). править
Герценъ! Я посмотрѣлъ внутрь себя и мнѣ стало страшно, страшно моихъ страданій. Они становятся нестерпимы. Я не говорилъ съ тобою, но пишу, потому что, еслибъ я говорилъ, я залился бы слезами. Моя душа распалась на двое. Вражда между дружбою и любовью разорвала меня. Она съ обѣихъ сторонъ для меня оскорбительна. Не думай, что я нахожусь подъ какимъ-нибудь вліяніемъ. У меня есть своя сила, сила контрактивная, я сосредоточенъ въ себѣ, въ моей внутренней жизни, и эта жизнь сильна; я себя сознаю ясно. Не думай, чтобъ я не сознавалъ ясно того, чта меня сокрушаетъ. По чистой совѣсти и изъ глубокаго убѣжденія я говорю, что я себѣ ясно опредѣлилъ мой внутренній и мой внѣшній міръ. Но исчезла моя свѣтлая гармонія. Другъ! я страдаю. Боже мой! какъ я мучительно страдаю. Не разсказывай никому, даже никому изъ нашихъ объ этомъ письмѣ. Можетъ быть, слеза пробьется у тебя, читая его. О! какъ я тебя благодарю за эту слезу. Братъ! больно тамъ гдѣ-то внутри. Все горитъ въ груди, то плачется, то все такъ сожмется, что и плакать не могу. Въ жизнь мою я не страдалъ такъ. Но я требую отъ тебя, во имя дружбы, принести мнѣ жертву великую: когда ты придешь къ намъ, отведи Марію въ сторону, протяни ей руку, скажи, что ты просишь забытъ распрю, между вами существовавшую, что другъ и жена Николая не могутъ быть врагами, что вы должны соединиться во имя мое. Вотъ видишь, Герценъ, я и теперь плачу. Я ребенокъ, можетъ быть. Но, во имя дружбы, умоляю тебя, соедини два разорванные элемента моей души. Положивъ руку на сердце, скажу выводъ, сдѣланный изъ полнаго убѣжденія: у васъ съ обѣихъ сторонъ непростительная ошибка. А мнѣ больно, больно, я задыхаюсь. Я хочу, чтобы дружба соединила разрозненное. Пусть ей эта пальма отдается. Моя дружба мнѣ, старый другъ Герценъ, да или нѣтъ? О! да, да, ты сдѣлаешь это. Да, я не сомнѣваюсь. Я для тебя тоже бы сдѣлалъ и мнѣ легко было бы сдѣлать. Мнѣ хочется говорить съ тобою. Мнѣ опять грустно станетъ безъ тебя. Когда мы сойдемся en tête à tête? Но никому ни слова объ этомъ письмѣ.
(1840 г.) править
Теперь не ходи, ни черезъ часъ. Но въ 1-мъ часу я приду къ тебѣ съ тѣмъ, чтобъ у тебя никого не было, скажись abwesend. Я вчера едва могъ понимать, что происходитъ со мною. Изъ концерта ѣхать домой мнѣ было ужасно; я обрадовался, что меня позвали въ гости къ пошлѣйшимъ людямъ, и сталъ играть въ деньги. Тревожное чувство замолчало; но едва я пошелъ домой, весь нашъ вечеръ сталъ передо мной какимъ-то призракомъ. Выходъ! Едва ли возможенъ выходъ. Вся зима прошла въ какихъ-то усиліяхъ поддержать внутреннее спокойствіе. Я не могъ ничего дѣлать. Но вы ее такъ же не знаете, какъ она васъ; вы всегда останетесь чуждыми другъ другу; я былъ на пути потерять дружбу и любовь разонъ; тогда бы я застрѣлился. Вчера я опять нашелъ дружбу. Но внутренняя тишина надолго взволнована. Это не хорошо, тѣмъ болѣе, что ладилъ въ послѣднее время; мнѣ уже казалось, что настанетъ часъ примиренія, теперь все опять разрушено. Объясненіе вчера было не кстати; оно могло быть только между нами двумя; оно не было потому, мнѣ кажется, что выказывать. личныя страданія недостойно, унизительно для человѣка съ душой; къ тому же, всякое слово и близкаго человѣка растравляетъ рану, а не лечитъ. И такъ, около часу я у тебя. Ухъ, другъ, тяжело на сердцѣ. Руки холодны и какая-то дрожь въ груди, и тоска мучительная. До свиданія!…
(1840 г.). править
Мая 16. Другъ! Вотъ тебѣ на скорую руку записка. Меня не пускаютъ на Кавказъ, — ты знаешь, какъ мнѣ это нужно. Ты знаешь, что я подалъ въ отставку, потому что меня не пустили въ отпускъ. Отставка мнѣ кстати, потому что въ деревнѣ голодъ и совѣстно мотать въ столицѣ. Теперь отставку прокуроръ (Маркевичъ) послалъ къ министру на разрѣшеніе; отпуска и на 28 дней не далъ, утверждая, что я переведенъ въ Москву, въ сенатъ, по высочайшему повелѣнію и безъ высочайшаго разрѣшенія выѣхать не могу. Не могъ я ему растолковать, что переводъ въ Москву — милость, а не ссылка. Проси, кого хочешь, чтобы мнѣ въ министерствѣ не задержали отставки. Но только хлопочи скорѣе. Если будетъ черезъ двѣ недѣли отъ сегодняшняго числа отвѣтъ, то еще время ѣхать. Если позже, то я и жена останемся со всѣми болѣзнями, которыя могутъ сдѣлаться и опасными.
Хлопочи скорѣе и напиши, что ты, какъ пріѣхалъ, что дѣлаешь?
На конвертѣ написано: прошу васъ какъ можно скорѣе доставить Александру Ивановичу Герцену.
(1840). править
(Рукою Кетчера:)
Rp. Обо мнѣ ни слуху, ни вѣсти. Что писать все то же и то же? А побранить тебя есть за что. Что вы ни говорите, а вся литературная сволочь и въ подметки не годится, не исключая даже и почтеннаго Губера, нелѣпому Бѣлинскому, а потому тебѣ совсѣмъ не слѣдовало тѣшить былыми домашними остротами надъ нимъ достолюбезныхъ претендентовъ на собаку съѣлъ въ философіи и поэзіи, каковъ и вышереченный твой новый знакомый, который тасовался съ Цюриковымъ и озадачивали другъ друга, то онъ его Кантомъ, то тотъ его Фихтеемъ, а онъ-то и пришибъ его Гегелемъ. Несмотря на всѣ уродливости, я, все-таки, совѣтовалъ бы не расходиться совершенно съ Бѣлинскимъ и не слушать всѣхъ вздоровъ даже изъ устъ Михайлы Александровича[51]. Вотъ тебѣ за долгое молчаніе. Адресъ мой, если онъ тебѣ нуженъ: на 1-й Мѣщанской, противъ Набилковскаго училища, въ домѣ Немиръ. Кланяйся Наташѣ и поцѣлуй Сашку или потяни за носъ.
(Рукою Огарева:)
Почтенный баронъ уже побранилъ тебя, за что надо. А надо — car — какъ не стыдно было увлечься гегельствомъ Губера, который, судя по его философскимъ статьямъ, если и читалъ Гегеля, то еще меньше понимаетъ, чѣмъ Бѣлинскій по наслышкѣ. Недовольно объ этомъ: боюсь подражать барону, т.-е. писать разъ въ годъ письмо, и то для того, чтобъ ругаться. Однако, не могу перейти ни къ чему порядочному sans avoir vidé la querelle. Что за продолженіе боя у Каткова съ Бакунинымъ и почему окончаніе дурно! Объясни. Я уже придумалъ: вѣроятно, одинъ другаго ударилъ въ рожу, а тотъ обтерся. Мнѣ ужасно жалко, что я протянулъ руку помощи этому длинному гаду. Поведеніе его относительно Ботвина такъ низко, что выразить нельзя. Надѣюсь, что не худо будетъ не только отъ него отстать, но даже напрямикъ отказать во всякомъ остальномъ вспомоществованіи. Это такой человѣкъ, которому гадко руку протянуть, умно же ты сдѣлалъ, что не сблизился съ нимъ сердцемъ! Грустно, другъ, а дѣлать нечего — надо сознаться, что наше появленіе въ Москвѣ не доставило намъ хорошаго знакомства. Два умныхъ человѣка, изъ которыхъ одинъ мальчишка, другой….. — вотъ все, что мы узнали.
Ну, satis — sufficit.
Я не поѣхалъ подышать Италіей — ты это знаешь. Это мнѣ было очень больно, я надѣялся обновиться тѣломъ и духомъ; сначала невозможность ѣхать меня жестоко поколебала, но потомъ моя негативная твердость взяла верхъ, и я успокоился. Я хочу быть независимымъ отъ обстоятельствъ; ничто не должно возмущать спокойствіе духовной жизни. Я употреблю съ большою пользой время здѣсь, употреблю его на саморазвитіе. Много предположеній въ занятіяхъ; сбудутся ли они или нѣтъ — не отвѣчаю. Пока я сильно тружусь надъ переводомъ Гамлета и мнѣ кажется, что этотъ трудъ будетъ удаченъ; пока я самъ наслаждаюсь глубоко за этимъ трудомъ. Ты правъ, что мнѣ надо было приняться именно за Гамлета, — это человѣкъ мнѣ совершенно симпатическій. Но что это за созданіе — ты не можешь себѣ представить. Въ Шлегелѣ ты хочешь видѣть только тѣнь Гамлета, благодаря скверному языку его перевода. Учись по-англійски, учись ради Шекспира. Я живу на дачѣ въ паркѣ (что не измѣняетъ моего адреса) весьма уединенно. Воды отымаютъ у меня лучшіе часы для занятій, но, по крайней хѣрѣ, доставляютъ пользу мнѣ и Маріи. Паркъ пустъ до необычайности, намъ ужасно хотѣлось нанять въ Купцовѣ, но разница 3 перстъ остановила, и такъ довольно далеко на воды. Баронъ является почти аккуратно черезъ день; жизнь идетъ тихо, но недурно. Ты, можетъ быть, будешь недоволенъ моимъ письмомъ, оно и коротко, и сухо, но что дѣлать? за то днемъ раньше. Обѣщаюсь тебѣ на будущей недѣлѣ написать длинное письмо. А теперь отправлюсь будить жену, чтобъ ѣхать на воды — уже полчаса 6-го утра. Перешли прилагаемые стихи Бѣлинскому для напечатанія въ Отечественныхъ Запискахъ, но не смѣй отдавать ни въ какой другой журналъ, несмотря на то, что онъ, по разсчетамъ Смирдина, продается по 15 р., и несмотря на то, что Губеръ, который прежде звалъ его нашъ журналъ, за непомѣщеніе его стиховъ и разбора перевода Фауста, поноситъ его. Эхъ, братъ, не умѣешь ты ходить за кулисы!
Также попроси Бѣлинскаго не называть меня Иларіономъ, а просто Николаемъ. Стихи же отдай немедля и не слишкомъ гнушайся Бѣлинскимъ. Прощай! Жму руку Наташѣ, прошу Сашку мнѣ хлопнуть по рукѣ. Прощай до будущей недѣли. Купи мнѣ 1000 сигаръ, 750 отъ 15—20 р., а 200 по 30 р. Деньги тебѣ на той недѣлѣ вышлю. Пришли ихъ осторожнѣй, чтобы не сломались, по почтѣ, или какъ хочешь, лишь бы пришли въ цѣлости. Прощай!
Письма эти заключаютъ въ себѣ, между прочимъ, интересныя данныя для исторіи отношеній къ Бѣлинскому Герцена и его московскихъ друзей. Какъ мы упоминали, Бѣлинскій и Герценъ встрѣтились и спорили еще въ 1839 г. въ Москвѣ. По показанію Панаева, Герценъ навѣстилъ Бѣлинскаго въ первый короткій пріѣздъ свой въ Петербургъ въ январѣ 1840 г., но въ это время между ними отнюдь еще не могло быть объясненія по поводу статей о Бородинской годовщинѣ и проч., въ которомъ бы Бѣлинскій согласился съ своимъ собесѣдникомъ и разсказалъ свою знаменитую встрѣчу съ офицеромъ, отказавшимся съ нимъ знакомиться. Изъ сейчасъ приведеннаго письма видно, что оба собесѣдника еще сохраняли свои позиціи. Изъ писемъ Бѣлинскаго къ Боткину видно, что Бѣлинскій началъ «примиряться съ французами» только лѣтомъ 1840 г., а «проклинаетъ свое примиреніе съ дѣйствительностью» только въ письмѣ отъ 4 октября 1840 г. Очевидно, что только около этого времени могла произойти та рѣшительная бесѣда Герцена съ Бѣлинскимъ, которая привела ихъ къ полному соглашенію и дружбѣ. До тѣхъ поръ посредничество московскихъ пріятелей, особенно литературныя коммиссіи Огарева, поддерживали между ними личныя отношенія (ср. дальнѣйшія письма здѣсь, а также книгу Пыпина, I, 306, примѣч. II, 15, 18, 41, 93—94).
Мѣста въ письмѣ Огарева, относящіяся къ Каткову и Баку ни) ну, не совершенно ясны. На ссору Каткова и Бакунина въ квартирѣ самого Бѣлинскаго, поведшую за собою проектъ дуэли въ Берлинѣ, — какъ увидимъ, несостоявшейся, — есть указанія въ книгѣ Пыпина (II, 54—55), который, впрочемъ, не проводитъ письма Бѣлинскаго къ Боткину (отъ 12 августа 1840 г.), а только на основаніи его поправляетъ показаніе Панаева, говоря, что «поводомъ къ ссорѣ было вовсе не разсужденіе о разныхъ философскихъ вопросахъ, а чисто-личныя отношенія».
Кто виноватъ былъ въ ссорѣ, или кто былъ больше виноватъ, пока неизвѣстно. Рѣзкіе отзывы о Бакунинѣ повторяются и въ дальнѣйшихъ письмахъ. Они тогда раздѣлялись всѣми близкими членами кружка и въ Москвѣ, и въ Петербургѣ, принимавшими ближайшіе участіе въ сердечной исторіи Боткина, въ которой Бакунинъ игралъ роль посредника, каковая, кажется, послужила моделью Тургеневу для изображенія участія Рудина въ юношеской любви Лежнева. Въ письмахъ Бѣлинскаго большое мѣсто занимала эта исторія и роль въ ней Бакунина, о которомъ Бѣлинскій отзывался довольно рѣзко (см. у Пыпина, II, 25, 33, 44 и др.). Въ дальнѣйшихъ письмахъ Огарева упоминается о подобной же исторіи со Станкевичемъ. По всему видно, что разсказъ Лежнева есть обобщеніе цѣлаго ряда подобныхъ исторій, конечно, менѣе мрачное, чѣмъ конкретные приговоры и объясненія поведенія Бакунина въ письмахъ Огарева. Какъ увидимъ, Герценъ не раздѣлялъ рѣзкости отзывовъ своего друга, но и онъ въ своемъ дневникѣ еще въ 1843 г. писалъ о Бакунинѣ: «талантъ и дрянной характеръ!». Около этого времени заграничная литературная дѣятельность Бакунина въ духѣ философскаго и политическаго радикализма приміряеть съ нимъ его московскихъ товарищей (см., между прочимъ, у Пыпина, II, 162 и слѣд.).
(1840 г.). править
Августа 24. Давно я не писалъ къ тебѣ, другъ! Давно я это чувствую, потому что мнѣ захотѣлось писать. Почему я не писалъ, опросишь ты? Причина ясна. Нечего было сказать. Жизнь довольно однообразна, ничего особеннаго во внѣшнемъ, ничего особеннаго внутри. Не могу же я писать такъ, чтобы съ трудомъ выдумывать, что писать — къ тебѣ, по крайней мѣрѣ. Но теперь есть какое-то влеченіе, что-то шевелится въ душѣ и просится наружу. Но что — не могу дать себѣ отчета; это — состояніе, а не мысль. Какое-то стремленіе быть въ созерцаніи идей или образовъ, новое пробужденіе къ духовной дѣятельности, послѣ довольно продолжительнаго усыпленія — вотъ мое настоящее состояніе. Но за что приняться — не знаю. Душа полна всѣмъ, но ничто не обособилось, не опредѣлилось. Но, какъ бы то ни было, ясно или темно, — я привѣтствую это расположеніе, какъ моего искупителя. Оно пришло кстати, потому пора глупаго провожденія времени, съ 6-ти часовъ утра за питьемъ цѣлебныхъ водъ, скоро минуется, и я стану крѣпко заниматься. Но чѣмъ болѣе я думаю о будущихъ занятіяхъ, чѣмъ болѣе хочется войти въ область мысли, тѣмъ чаще приходитъ на память стихъ:
Печально я гляжу на наше поколѣнье…
Всѣ мы школьники, Герценъ, недоученые школьники. Сколько мы ни рылись въ Гегелѣ, мы не могли усвоить себѣ это ученіе, не могли достигнуть до того, чтобы оно стало нашимъ свободнымъ понятіемъ. Я называю свободнымъ понятіемъ то, которое какъ будто бы было найдено ходомъ нашей мысли, а не принято отъ другаго только потому, что онъ поумнѣе насъ. Какъ бы яснѣе сказать это? Именно, школьникъ принимаетъ мнѣніе учителя только потому, что онъ самъ не можетъ составить себѣ мнѣнія., а не свободно, самъ собою, живо понимая истину и принимая тамъ, гдѣ ее находитъ. Мы всѣ ортодоксисты — истину полагаемъ въ субъективномъ мышленіи Гегеля, а не принимаемъ ее an sich. Даже Бакунинъ, κατ' εξοχήν философъ съ двумя пощечинами, не добрался до того, что значитъ у Гегеля Geist. Что же онъ понялъ послѣ этого? Признаюсь, до тѣхъ поръ, пока это слово изъ состоянія предчувствія не сдѣлается у меня понятіемъ, я ничего не понимаю въ Гегелѣ; и эстетики не понимаю, потому что она вся основана на этомъ словѣ. Примусь опять за феноменологію, которую оставилъ было еще съ тѣхъ поръ, какъ Маша поѣхала въ Петербургъ и глубокое сознаніе моей любви къ ней и грусть быть безъ нея перебросили меня въ непосредственную тоску. Но эта тоска давно миновалась и меня Гамлетъ только отводилъ отъ феноменологіи. Кстати, 1-й актъ Гамлета, по мнѣ, удался. Сколько же работы, другъ, сколько работы, и какое чувство силы и дѣятельности — я давно не былъ въ такомъ свѣтломъ состояніи. Но кромѣ философіи и Шекспира, сколько другихъ образовъ тѣснятся въ душѣ! Когда успѣть принять одно, произвести другое? Но, какъ бы то ни было, отнынѣ я не боюсь труда и не жалѣю силъ.
(Приписка Кетчера:)
Пишу сегодняшнимъ геройскимъ подвигомъ Николая Платоновича, сирѣчь нынче очиненнымъ перомъ, что по недавно развившейся въ немъ хвастливости онъ никакъ не могъ не объявить. Съ душевнымъ прискорбіемъ узналъ я о потери письма, чрезвычайно для меня интереснаго по побоищу и по свиданію. Я не говорилъ, чтобы ты Г.[52] считалъ философомъ и химикомъ, а объ его печатныхъ дѣйствіяхъ, которыя, все-таки, во всѣхъ отношеніяхъ нуль передъ, положимъ, часто сумазбродными статьями Б.[53]. Я сейчасъ заглянулъ на предшествующую сей страницу и нашелъ новое доказательство его хвастовства, которое оправдываетъ претонкою штукой, что дескать катексохинъ употреблено ради того, что это твое любимое слово и что его по-русски написать нельзя. А посмотри, кромѣ того, какъ проповѣдуетъ о смиреніи, называетъ себя невольникомъ и пр., и пр. Надобно покориться, не получая отъ тебя письма; мы думали, что ты разсердился на мои нападки. Прощай! Жму руку Natalie, пишу это по-французски, не какъ Платоновичъ катексихосъ по-гречески изъ хвастовства, а потому, что не хочется писать Натальѣ Александровнѣ, а Наташѣ — тебѣ не кажется. За то ужь поцѣлуй, просто по-русски, Сашку и подразни его языкомъ, да не выучи его дѣлать того же. Прощай!
Еще мнѣ съ недѣлю осталось терять каждое утро на водахъ, а потомъ я примусь за дѣло.
Изъ переписки недавнихъ дѣятелей *). править
(1840 г.). править
Бывали ли у тебя ушибы, которые болятъ только тогда, когда до нихъ дотронешься, или мозоли, которыя наросли, но не болятъ, пока ихъ не прижмешь? Они существуютъ, но нечувствительно, — дотронься — и опять больно, нестерпимо больно. Твое письмо разбередило мозоли, что наросли у меня на душѣ. Слушай! Онѣ болятъ и душа жалуется. Да! оглянемся назадъ. Я часто гляжу назадъ, но въ такія минуты стараюсь закрыть глаза. Тяжело смотрѣть и на свѣтлыя звѣзды, и на пятна прошедшаго. Но сегодня хочу смотрѣть съ тобою. Слушай! Моя жизнь шла спокойно, могу сказать, величаво, какъ художественное произведеніе. Мое страданіе была грусть, но никогда не горечь. Во всемъ просвѣчивала мнѣ дружба и любовь. Въ минуты самолюбія я ждалъ великой будущности, въ минуты любви я вѣрилъ безконечному блаженству. Отъ Воробьевыхъ горъ до молитвы передъ распятіемъ не было ни одного пятнышка на дружбѣ[54]; отъ первой слезы любви и до того же момента не было ни пятнышка на любви. И теперь, если кто меня спроситъ: такъ же ли горяча моя дружба? — я скажу: да! Если кто спроситъ: такъ же ли горяча моя любовь? — я скажу: да! Но ставлю ли я ихъ себѣ въ жизни такими твердыми оплотами? Нѣтъ! Въ душѣ больше одиночества, нередо мной дорога грустна и молча я иду между моими спутниками. Не холодное уединеніе въ самого себя наступило, по словамъ Гегеля, но спокойное разъединеніе съ самимъ собою, тѣмъ мучительное, что все горькое изъ области чувства переходитъ въ область ума и становится систематическимъ анализомъ горечей, а въ душѣ безувѣренность. Кто виноватъ? — спроситъ ты. Я не скажу тебѣ, что не хочу разобрать. Я скажу все, что думаю. Никто не виноватъ. Виноватъ только тотъ, кто поступаетъ по волѣ. А въ этой драмѣ всѣ поступали не по волѣ, а вслѣдствіе своихъ натуръ. Повѣрь, мало людей, у которыхъ въ поступкахъ есть разсчетъ; когда это бываетъ, человѣкъ является или геніальнымъ въ практической жизни, или злодѣемъ. Разсчета не было ни съ которой стороны. Всѣ, говорю, дѣйствовали вслѣдствіе своихъ натуръ. Еслибъ я былъ человѣкъ съ сильною волей и столь горячій привязанностью, я бы подчинилъ себѣ и любовь, и дружбу, и онѣ бы въ соединеніи составили блаженство моей жизни. Но не я владѣлъ дружбой и любовью: онѣ владѣли мной. Онѣ не захотѣли спокойно дѣлить царства и сразились въ своихъ владѣніяхъ, т.-е. въ моей душѣ. Если ты читывалъ, что такое поле послѣ сраженія, то можешь догадаться, что такоа стала моя душа. Есть отношенія, другъ мой, до которыхъ если даже рука друга коснется, то она покажется звѣриною лапой и оставитъ слѣдъ когтей. Я молчалъ, — стало, не надо было меня спрашивать; но вызовъ былъ сдѣланъ, и я повторяю: никто не былъ виноватъ, всѣ поступали вслѣдствіе своихъ натуръ. Но если тебѣ надобно увѣреній въ дружбѣ, если я у тебя изъ дружбы вывелся… Боже мой! до чего я дожилъ? Вотъ тебѣ моя рука, вотъ тебѣ горячее объятье. Изволь, я тебѣ покажу всѣ узы, которыя связали нашу жизнь неразрывно съ Воробьевыхъ горъ до сихъ поръ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, спрашиваю я тебя: развѣ это простыя нитки, что ты думаешь, не лопнутъ ли онѣ? Стыдно тебѣ, братъ. Еще просьба — забудь темную полосу въ нашей жизни и не поминай объ ней и ни слова объ этихъ отношеніяхъ. Я, вѣрно, не начну. Мнѣ легче не дотрогиваться до болячекъ. А я хочу, чтобъ мнѣ было легко; мнѣ хочется, хотя минутно, вѣрить всему, чему я прежде вѣрилъ — великой будущности и блаженству. Берегись! Не напирай на раны или ты убьешь и эти минуты. Почему ты усомнился въ моей дружбѣ? Холодны, что ли, мои письма? Я пишу мало. Я люблю казать дружбѣ только свѣтлыя стороны; а показывать сомнительное cѣренькое небо — не стоитъ труда. Если я мало пишу, то я и говорю мало. И любви моей я люблю казать только свѣтлыя стороны. Къ чему мучить другихъ мною? Да мнѣ и тяжело говорить о моемъ сѣренькомъ небѣ. Оставь все на днѣ души моей и не вызывай. Захочется — скажу.
Вчера я ѣздилъ верхомъ на Воробьевы горы. Деревья желты. Мужики ругаются возлѣ кабака. Москва печально стоитъ въ туканѣ. То ли было въ наше время, Герценъ? Ни одинъ нечистый звукъ не доходилъ до ушей, Москва сіяла отъ солнца, и въ душахъ былъ свѣтъ, гармонія, надежда. Давай поплачемъ надъ прошедшимъ. Есть ли утѣха слезы? Подавай ее. Честь и слава! Вѣчная память покойнику! Эта память никогда не умретъ въ насъ. Не правда ли? Покойника нѣтъ, а дружба ушла — не правда ли? Дай руку! Я будто возлѣ тебя. Твои глаза такъ свѣтлы, я такъ люблю смотрѣть на нихъ. Гадка ата жизнь, Герценъ! За двѣ минуты небеснаго блаженства — 70 годовъ ежедневностей. Какъ это пбшло! Скоро мы увидимся — въ концѣ января или въ началѣ февраля я буду въ Петербургѣ до половины мая. Поѣдемъ въ море. Море должно имѣть что-то безконечное. И въ дружбѣ безконечность, и въ грусти безконечность. Я буду радъ взглянуть на море. До свиданія!
Ты спрашиваешь, въ какихъ я отношеніяхъ съ Барономъ и Сатинымъ. Безмолвно я кладу голову имъ на грудь, жму руки. Чортъ возьми твой вопросъ — да развѣ я не люблю ихъ? Ты поглупѣлъ, Герценъ. У меня есть маленькій, усыновленный нами племянникъ Сатина. Какъ хорошъ онъ, когда спитъ, рученки раскиданы на подушкѣ! Мы стояли возлѣ его кроватки, обнявшись съ Маріей. Она мнѣ сказала: это связь между нами», и мы бросились другъ другу на грудь и плакали и мнѣ было сладко. О! будьте вы тысячу разъ благословенны тѣ, которыхъ я такъ горячо люблю и которые меня любили!
Что-жь еще тебѣ сказать? Чаад. былъ у меня, я былъ у него въ понедѣльникъ съ Галаховымъ, который остановился у насъ проѣздомъ въ чужіе края. У Чаад. никого не было, кромѣ Гранов., который очень грустенъ съ тѣхъ поръ, какъ умеръ Станкевичъ[55]. У Чаад. была скука невыносимая. Нѣтъ! на нашей почвѣ не ростетъ ни одного интереса, оттого вездѣ скучно. Былъ у Ботк.; не нашелъ я его. И хорошо! Что бы онъ мнѣ сказалъ новаго и утѣшительнаго? Что бы я сказалъ ему новаго и утѣшительнаго? Всѣ мы знаемъ одно и то же, т.-е. ничего, и болтаемся въ пустотѣ. Объ чемъ же говорить другъ съ другомъ?
2-й актъ Гамлета конченъ; кажется, удачнѣе перваго. Баронъ кончаетъ Генриха IV и сидитъ дома; онъ все съ Щепкинымъ. Я очень люблю Щепкина, но съ нимъ очень скучно по большей части. Знаешь ли, отчего такъ скучно почти со всѣми? Оттого, что всѣ готовятъ въ своей маленькой кухнѣ и говорятъ про свой именно картофель, который никого не интересуетъ. Еще за Гегеля не принимался: Шекспиръ и лирика отнимаютъ время. Лучшіе мои часы: 1) за лирикой, 2) за Шекспиромъ, 3) въ верховой ѣздѣ.
За симъ прощай, другъ и братъ! Жму руку Наташѣ. Не пишу ей особенно, потому что болѣе особеннаго нѣтъ въ головѣ. За ея письмо благодарю много. Маша ей кланяется. Ея здоровье послѣ водъ поправилось, кажется, очень на короткое время, и я съ уныніемъ вижу, что она порядочно настрадается зиму. Сашку цѣлую! Прощай! Пиши. — Службу погоди оставлять. Оставь тогда, когда рѣшительно выхода не будетъ, т.-е. года черезъ три. До тѣхъ поръ терпи. Скоро увидимся. Обнимаю тебя.
Salut, amitié et sympathie étemelle.
Сигары получены. Хороши. Спасибо.
(1840 г.). править
Октября 20, Отчего твое послѣднее письмо навело на меня тоску — долго я не могъ понять. Наконецъ, я сказалъ: да тутъ есть упадокъ силъ. Какая-то безнадежность и безвыходность. Поговоримъ объ этомъ серьезно. Надо сознаться, что, вѣдь, это наше общее расположеніе. Темно впереди, не видно ни эти — и только. Неужели же нѣтъ выхода и тьма непроницаема и надо отчаяться въ будущности? Этого не должно быть. Мы виноваты: мы вошли въ жизнь съ энергическимъ сердцемъ и съ ужаснымъ самолюбіемъ и нагородили планы огромные и хотѣли какого-то міроваго значенія; право! мы тогда чуть не воображали, что мы историческіе люди. Ну, вотъ мы и разувѣрились и намъ душно; мы не знаемъ, куда приспособить потребность дѣятельности. Съ одной стороны является дѣятельность мелочная, мы плюемъ на нее; съ другой — мы видимъ, что мы и не философы, и не поэты, и не практическіе люди, а такъ, всего понемножку, а это всего досаднѣе. Гдѣ же выходъ? Что дѣлать? Да и атмосфера наша удушлива an sich, — какъ съ ней припримириться? Мы не сознали момента, въ которомъ живемъ, и ничто не разрѣшаетъ его загадочности — ни наука, ни фантазія. Душно, душно, невыносимо душно! Да и жизнь зацѣпила насъ лапками и давитъ самымъ прозаическимъ образомъ. Всякій мелочный соръ хочетъ не хочетъ^ а долженъ занимать, и мы всѣ твердимъ:
«Таковъ ли былъ я, разцвѣтая,
Скажи, фонтанъ Бахчисарая?»
Ну, а, вѣдь, во всемъ этомъ должно же быть что-нибудь ложное, что именно мѣшаетъ примириться съ жизнью. Вчера было туманное утро; я поѣхалъ верхомъ въ Кунцово[56].
«Туманъ надъ тусклою рѣкой,
Туманъ надъ дальними полями,
Въ туманѣ лѣсъ береговой
Качаетъ голыми вѣтвями.
А было время — этотъ лѣсъ
Шумѣлъ зелеными вѣтвями,
И солнце съ голубыхъ небесъ
Блестѣло ярко надъ волнами;
И безконечна и ясна
Долина тихая лежала…
О! помню я — въ тѣ времена
Душа для жизни разцвѣтала».
Хороши ли, дурны ли, но эти стихи невольно сбѣжали съ языка. Отчего же тогда такъ было свѣтло на сердцѣ? Я скажу тебѣ: тогда мы брали все, что давала жизнь, и наслаждались. Самолюбіе не влѣзало въ душу, не говорило, что мы должны быть чѣмъ-нибудь, что-нибудь значить. Мы такъ отдавались всѣмъ впечатлѣніямъ, брали извнѣ все прекрасное, — все было наше, что было прекрасно. Другъ, я вижу одинъ выходъ изъ теперешняго душнаго воздуха. Надо быть ничѣмъ, не искать никакого значенія, а просто наслаждаться жизнью. Ей-Богу, хороша! Даже тревоги жизни хороши! Бери во всемъ поэтическую сторону. Поищи на днѣ души — право, есть примиреніе съ жизнью, и оно основано на томъ, что въ самомъ-то дѣлѣ жизнь прекрасна, все въ мірѣ прекрасно. Я иногда это такъ живо чувствую. А порой все же разбираетъ тоска и не видишь выхода; а, вѣдь, это глупо, никто въ этомъ не виноватъ, кромѣ насъ, которые положились на свое достоинство — и ни съ мѣста. На вопросъ: что мы и гдѣ мы? — мы не нашли разрѣшенія. Это мучитъ. Да пусть мучитъ; эта грусть такъ безконечна и человѣчественна, что она и сама по себѣ хороша и не можетъ отнять силы искать далѣе. Ей-Богу, она тревожна и судорожна только тогда, когда мы ищемъ въ той загадкѣ самихъ себя, а не разрѣшенія загадки. Тутъ понeволѣ падаемъ силами, потому что вся смута сводится къ слѣдующей: я хотѣлъ быть великимъ и не сдѣлался великимъ. Да и вовсе не нужно быть великимъ. Попробуемъ съ любовью отдаться исканію истины и поэтическаго наслажденія, попробуемъ съ любовью принимать участіе въ людяхъ, не разсчитывая заранѣе, принесемъ или нѣтъ имъ пользу — и, право, примиримся съ жизнью. Пусть будутъ труды тяжелые, борьба съ обстоятельствами, съ людьми, да внутри-то будетъ примиреніе; а теперь мы мучимся, даже безъ всякой борьбы съ внѣшнимъ, потому что мы все хотимъ чего-то для себя. Забудемъ себя, Герценъ, ей-Богу, въ этомъ все зло: насъ меньше занимаетъ вопросъ о дѣлѣ, чѣмъ о томъ, что мы для дѣла. Ins Leben hinaus, ins Leben hinaus! Хватай съ жадностью все, что хорошо, страдай со всякимъ страданіемъ, да живи въ мірѣ съ Божьимъ міромъ. А тамъ все равно, что бы ты ни былъ — великій человѣкъ или просто человѣкъ, начальникъ отдѣленія или коллежскій регистраторъ; все это
«Schutt und Staub
Umnebelnd Himmelsglüt» *).
- ) Изъ Фауста.
Да чего же намъ искать для себя, когда мы знаемъ, что нѣсколько рукъ протянутся къ намъ съ любовью? Остается жить для истины, для любви, для наслажденія въ прекрасномъ. Съ этимъ направленіемъ, если мы что-нибудь сдѣлаемъ полезное въ мірѣ гражданственномъ — все хорошо. Пусть иной будетъ министромъ, а другой проживетъ въ деревнѣ — все хорошо, и есть выходъ въ жизни. А захоти быть чѣмъ-нибудь великимъ, и нѣтъ выхода въ жизни, и придетъ тоска, которая и поднесь насъ частенько мучитъ.
Изъ сего слѣдуетъ, что ты можешь взять мѣсто начальника отдѣленія, если думаешь, что оно не помѣшаетъ духовному и душевному развитію. Но если помѣшаетъ, ради Бога не бери, Герценъ; вѣдь, ты будешь мученикъ въ самомъ прозаическомъ дѣлѣ. Будь, чѣмъ хочешь, но не дѣловымъ человѣкомъ. Это убьетъ тебя; а если тебя убьетъ — и меня убьетъ, потому что мнѣ кажется, что твоя жизнь можетъ быть такъ свѣтла безъ этой грязи, и вдругъ увижу тебя запачканнымъ, худымъ, мученикомъ или, еще хуже, смирнымъ начальникомъ отдѣленія въ облизанной прическѣ и съ красною лентой на шеѣ.
Ты жалѣешь, что мы разошлись съ Бакун., а я, другъ мой, очень радъ. Мнѣ жаль, что этотъ человѣкъ уменъ и что совѣстно наплевать на его голову такъ, какъ плюешь на его сердце…
Ты у Гал. обѣдалъ съ Бреве. Что такое Бреве? Прошу сказать. Вы съ Гал. относились обо мнѣ съ большими похвалами: это мнѣ чрезвычайно лестно. Нѣтъ! шутки въ сторону — я всегда счастливъ, когда.я знаю, что люблю и что меня любятъ; я счастливъ сознаніемъ, что наша дружба неразрывна.,
За симъ жму руку Наташѣ и цѣлую Сашку. Скоро это будетъ и на дѣлѣ.
Да, да, да, да! Ты пишешь: зачѣмъ я ѣду за границу, привезу ли фракъ, или не буду путешествовать en irabecil? Вотъ въ чемъ дѣло: я поѣду, 1-е, въ Карлсбадъ ради здоровья Marie, которое меня очень тревожитъ, и ради своего собственнаго, которое меня немножко тревожить (впрочемъ, я человѣкъ, которому судьбой предназначено жирѣть и кушать). 2-е, въ Италію поѣду безъ всякой иной цѣли, кромѣ слушанія музыки, симпатизированія съ природой и искусствомъ. 3-е, если я не поѣду за границу по причинамъ мнѣ извѣстнымъ, но мной непонимаемымъ, я уѣду на Кавказъ купаться въ нарзанѣ, а Marie нуженъ Карлсбадъ. Что будетъ, то будетъ.
На сей и слѣдующихъ страницахъ попрошу Риттера и Барона приписать. Что мнѣ сказать новаго о Риттерѣ? Вотъ его теперь нѣтъ здѣсь въ комнатѣ, а мнѣ хочется его обнять.
Прощай! часовая стрѣлка перешла за 11 часовъ, и я начинаю глупѣть (далѣе — рука Кетчера): — и вслѣдствіе того предъугадывать, что я начну въ строку, чтобъ не потерять бумаги, которой, все-таки, останется; а это выбило у меня изъ головы что-то очень многое, что я хотѣлъ тебѣ написать, а потому ограничиваюсь нижеслѣдующимъ: согласенъ со многимъ изъ предъидущаго, но не совсѣмъ, какъ, напримѣръ, съ какою-то безсознательностью въ дѣйствіяхъ; по-моему, лучше служить начальн. отдѣленія, чѣмъ чѣмъ-то ни тѣмъ, ни другимъ; а, впрочемъ, подумавъ да погадавъ, да не пугаясь труда, если есть только что впереди, пуститься и на начальника отдѣленія[57]. Насчетъ Бакун. подписываю приговоръ. Кланяйся Наташѣ, поцѣлуй Сашку. Самая свѣжая новость для наслажденій: сейчасъ Огаревъ предлагаетъ Сатину идти въ хористы, описывая для большаго обольщенія, какъ они сложатъ руки, разинутъ рты и затянутъ: О, о, о! — до безконечности. А этотъ на это, зѣвнувъ: «Чортъ знаетъ это что — крошечная штучка на пяткѣ, а, кажется, я скоро совсѣмъ не буду ходить». При семъ онъ скинулъ фланелевые порты, таковые же полотняные, шерстяные носки, таковые же нитяные сапоги Спальные. Огаревъ нагнулся, взглянулъ и рѣшилъ, что это индійскій прыщикъ. Часовая стрѣлка перешла за 8 и я продолжаю глупѣть.
Часовая стрѣлка переходитъ далѣе, а Сатинъ поглупѣлъ совершенно, чѣмъ яснымъ доказательствомъ Можетъ служить съ душевнымъ прискорбіемъ услышанная мною просьба писать за него. (Рукою Огарева): — Нѣтъ! не остро. Перев. Шексп. въ самомъ дѣлѣ поглупѣлъ; того и гляди, Дьятковскій, къ которому мы съ нимъ сейчасъ поѣдемъ, обругаетъ его.
(7 ноября 1840 г. (?). править
Вчера пришло отъ тебя письмо, завтра оказія; и такъ, къ перу. Нѣчто о твоемъ письмѣ.
Наслаждаться жизнью — вотъ тема. Но, позвольте, я сдѣлалъ ограниченіе, я сказалъ: наслажденіе поэтическое. Теперь — въ чемъ наслажденіе поэтическое? Съ перваго взгляда можешь увидѣть, что всякое практическое наслажденіе здѣсь не имѣетъ мѣста. Наслажденіе писать дѣловую бумагу, работать на сахаркомъ заводѣ, даже раздавать милостыню не имѣетъ мѣста. Можетъ быть, послѣ послѣдняго ты поставишь крючокъ въ скобкахъ и покачаешь головой, а, между тѣмъ, это такъ. Помогать ближнему имѣетъ поэтическій смыслъ только тогда, когда въ душѣ живо чувства братства, а это чувство рѣдко живо. Ты даешь денегъ твоей родственницѣ, потому что она тебѣ родственница, — связь, которая уже носитъ ни себѣ печать ограниченности, имѣя основаніе въ обычаяхъ и приличіяхъ; ты поддерживаешь деньгами молодаго человѣка, который учится, потому что изъ него что-нибудь выйдетъ, — это чувство шире, но не безконечно. Ты подаешь гривну нищему, потому что разсуждаешь: «Отчего же и не подать? Меня не разоритъ, ему поможешь». Ей-Богу, тутъ ни на грошъ нѣтъ безконечнаго чувства братства, а только оно можетъ сдѣлать наслажденіе помогать бѣднымъ поэтическимъ. Объ индустріи и службѣ говорить нечего, — я тутъ не вижу ни малѣйшей поэзіи. Можетъ, это личное мнѣніе, а, можетъ, и объективная истина. Наслажденіе поэтическое только тамъ, гдѣ есть чувство безконечности. Лягъ подъ навѣсъ и гляди, въ потолокъ — это будетъ глупѣйшее прозаическое положеніе; иному оно понравится, какъ защита отъ солнца и дождя, но этотъ иной — сухой, прозаическій человѣкъ. Раскрой крышку и смотри въ сине" небо. Твой взоръ будетъ теряться, теряться вдали, ты будешь смотрѣть и стремиться куда-то, куда-то въ безконечность, а душѣ будетъ любо. Это поэтическое наслажденіе. Вотъ оматеріализированіе моей мысли. Гдѣ есть разсудочное движеніе, тамъ видны границы; гдѣ есть границы, тамъ нѣтъ поэтическаго наслажденія. Человѣкъ, который разсказываетъ факты изъ своей жизни, несносенъ; человѣкъ, который ихъ разсказываетъ, насколько въ нихъ вошла человѣчность, даетъ наслажденіе. Изъ всего сказаннаго слѣдуетъ, что, что касается меня, служба къ чорту и индустрія къ чорту;, еще на послѣднее я долженъ обратить вниманіе, какъ на необходимость скучную, но неизбѣжную. Остаются для поэтическаго наслажденія: наука и искусство и чувство братства. Я едва ли когда прилѣплюсь къ наукѣ. Искусство — область, въ которой мнѣ хорошо;. за него я благословляю жизнь и Провидѣніе. Служба! Боже мой! да если бы еще быть членомъ нижняго парламента, — человѣкомъ, который сосредочиваетъ въ себѣ интересы не только своей общины, но цѣлаго человѣчества, а то быть коллежскимъ асессоромь (съ чѣмъ тебя поздравляю), исполнителемъ особыхъ порученій, вѣроятно, очень неважныхъ, судя по чину, — да это такъ мелко, чортъ возьми, что вотъ вся внутренность переворачивается съ досады. Какое тутъ чувство гражданственности? Какая польза? кому? Вчера приводили къ намъ обезьяну на веревочкѣ, славно пляшетъ, бестія! Конечно, хорошо быть губернаторомъ въ 38 лѣтъ, а если лѣтъ въ 70 — еще лучше. Но… но… тутъ очень много но, а главное но въ томъ, что каждый человѣкъ имѣетъ свою натуру, противъ которой ни шагу не сдѣлаетъ. Я далекъ отъ того, чтобъ искать въ натурѣ человѣка извиненія всѣмъ пакостямъ, которыя онъ когда ни будь можетъ сдѣлать; благородство можетъ быть во всякой натурѣ. Но рѣшительно я никогда не буду практическимъ человѣкомъ, никогда не буду сердитъ, никогда не буду разсчетливъ; возьми человѣка съ противуположною натурой — и онъ никогда не будетъ ни мечтателемъ, ни безпечнымъ, ни безхарактернымъ. Слѣдуетъ, повторю, разобрать: поэтическій ты человѣкъ или нѣтъ. Да — нѣтъ, да — нѣтъ — загадай на пальцахъ.
Поѣду ли я въ Италію, Герценъ? Да что я такого сдѣлалъ, что мнѣ можно отказать? Я хочу ѣздить въ гондолѣ, я хочу только воздуха и синяго неба, и лимонной рощи, и огненнаго лица итальянца, и музыки, пуще всего музыки.
Здѣсь скучно, Герценъ, даже не грустно, а просто скучно; скверная опера, а въ ложахъ рожи, Боже мой, какія рожи! — ни тѣни красоты! Оловянные глаза, развороченныя губы, жирные носы. Людямъ съ такими лицами недоступны впечатлѣнія, а внутри ихъ пусто, они спятъ на яву. Можетъ быть, мнѣ будетъ грустно въ Италіи; но то будетъ грусть въ стремленіи, настоящая Sehnsucht, а не скука, не тоска оттого, что нѣтъ простора, нѣтъ стремленія. Глупая жизнь, Герценъ! Я не философъ, я не художникъ, я не практическій человѣкъ. Что-жь дѣлать? Куда дѣваться? Ступай въ службу, Герценъ! По крайней мѣрѣ, будетъ опредѣленность, будешь губернаторомъ, станешь ѣздить по уѣздамъ, ругать исправниковъ, которые будутъ твердить: «Батюшка, жена, четверо дѣтей, помилуйте!» Ну, ты губернаторъ! а я-то что-жь? Съѣзжу въ Италію, потомъ вернусь, уѣду въ деревню. Лягу на берегу пруда, буду смотрѣть на гладкую воду. Тихо, тихо, ни струйки на цѣломъ прудѣ; солнце заходитъ, небо ясно, первая звѣздочка показывается я смотритъ, блѣдная, грустно. Стадо идетъ черезъ плотину. А у меня въ ушахъ еще итальянскіе напѣвы. Грустно. Сердце живетъ въ воспоминаніи. Стадо пройдетъ, солнце сядетъ. Засвѣтитъ мѣсяцъ. Вѣтерокъ повѣетъ. Соловей засвищетъ. И мнѣ дома будетъ сладко и грустно, и не хуже, чѣмъ въ Италіи. Мой прудъ будетъ Lago Maggiore, а музыка будетъ во мнѣ. Вѣдь, я знаю, что она во мнѣ, звучитъ тамъ гдѣ-то внутри, и сладко слушать, и слеза навернется. Играть не умѣю, пѣть не умѣю, писать не умѣю, да оно лучше! Инструментъ бы сфальшивилъ, голосъ могъ бы показаться грубымъ, въ нотахъ сдѣлалъ бы ошибку, а потомъ онѣ показались бы мнѣ измараннымъ листомъ бумаги — не болѣе. Живи же во мнѣ, моя музыка, и я буду блаженствовать. Мнѣ будетъ мечтаться гимнъ, когда я буду философъ; мнѣ будетъ мечтаться сладкая мелодія, когда я буду любить; мнѣ риѳмы будутъ звучать подъ музыку, какъ волна, когда звучитъ объ волну. Дивный звукъ! Я его люблю до безумія. Я буду все, Герценъ: я буду и философъ, и поэтъ, я буду человѣкъ, который наслаждается. Если изъ этого имѣетъ быть польза, то и будетъ.
А есть во мнѣ темная, черная сторона. Это — животныя потребности. Тутъ мнѣ представляются подовые пироги и чортъ знаетъ что. Гадко, отвратительно!
Кстати, къ послѣднему слово о Бакунинѣ: скажи-жь, пожалуйста, объ немъ послѣднее слово; этимъ ты меня очень одолжишь. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Да, фу, чортъ возьми, Герценъ, или въ тебѣ нѣтъ души человѣческой, или ты защищаешь Бакунина противъ себя. Быть не можетъ, чтобы Станк. писалъ къ или о Бакун. Онъ не могъ равнодушно слышать, когда произносили его имя. Да отчего никто не могъ имѣть съ Бак. задушевныхъ отношеній? Вѣдь, есть же что-то отвращающее въ этомъ человѣкѣ. Чѣмъ онъ умнѣе, тѣмъ онъ гаже. Грѣхъ не въ грѣхѣ, а въ знаніи грѣха. Dixi.
Ты все говоришь объ очищеніи дурныхъ людей. Не спорю, можетъ быть, они и очистятся. Да теперь они не чисты. У тебя часто бываютъ иллюзіи, ты вдругъ вытянешь человѣка до небесъ, а онъ и сожмется въ точку, какъ скоро ты на шагъ отступишь. Я увѣренъ, что въ Пассекѣ тебя восхищаетъ то, что ты ему говорилъ. Бѣл. я почти не знаю и молчу на его счетъ[58]. Стихи желаю помѣстить въ Запискахъ, потому что ихъ получаю и хочу видѣть моихъ дѣтей. Да и журналъ-то все же имѣетъ движеніе и ходъ.
Ноября 8. «Ты пріобрѣлъ вѣрный Standpunkt, ты отдѣлался отъ субъективныхъ теорій, понялъ объективность». Hierüber ist vas zu sprechen. Въ тебѣ это шагъ больше, чѣмъ бы онъ былъ воинѣ, если бы я его сдѣлалъ. Твой характеръ болѣе пылокъ, ты самолюбивѣе меня; тебѣ это труднѣе, субъективность должна была тебя болѣе увлекать. Но что такое: отдѣлался отъ субъективныхъ теорій? Я думаю объ этомъ, и мнѣ тотчасъ же представляется 34-й годъ. Я не посылаю проклятія субъективнымъ теоріямъ этого года, можетъ, даже смотрю на нихъ съ грустнымъ сожалѣніемъ и часто говорю себѣ: гдѣ они, мои свѣтлые годы и пылкія мечты? Съ тѣхъ поръ, другъ, утрачено одно и очень важное: вѣра въ жизнь, въ себя. Но лучше отречься отъ блестящей будущности, чѣмъ пребывать во лжи. При послѣднемъ свиданіи ты далеко не отрекался отъ субъективныхъ теорій, я увлекался ими по памяти, но уже ихъ не было въ сердцѣ, это была натяжка. Теперь какъ же ты отъ нихъ отрекся? Желалъ бы сѣсть съ тобою у камина и разговаривать. Переписка тянется и не полна. Отреченіе отъ субъективной теоріи должно имѣть для насъ еще важнѣе послѣдствіе: самоопредѣленіе. До этого, откровенно признаюсь, я не достигъ. Что я an sich, что я für sich, что я für ein anderer, т.-е. для людей? Не понимаю, и отъ этого скучно, очень скучно, не знаешь, за что приняться. Отъ Гегеля, не знаю почему, я отсталъ, т.-е. давно не читалъ его. Не могъ, не хотѣлось. Грановскій, съ которымъ я сближаюсь, посовѣтовалъ приняться за исторію; я схватился за эту мысль и принялся за средніе вѣка, къ которымъ имѣлъ и имѣю особенную нѣжность. Теперь читаю Stenzel’s Geschichte Deutschlands unter den Fränkischen Fürsten. Славная книга! Боюсь увлеченія: я какъ-то потерялъ изъ вида общее и меня болѣе всего занимаютъ индивиды. Эти крѣпкіе люди того времени живѣе занимаютъ мою фантазію, чѣмъ смыслъ происшествій — мою рефлексію. Мнѣ это не нравится, а не могу отбиться. Я какъ-то больше живу въ непосредственности, въ представленіяхъ, въ образахъ, чѣмъ въ мірѣ мысли, рефлексіи, спекуляціи. Это даже несвоевременно. Но едва ли должно и едва ли можно принуждать себя къ чему-нибудь. Буду ждать минуты любви къ спекуляціи, и поймаю ее. Недурно пока подготовиться фактами.
Однако, голова моя что-то становится въ разбродѣ. Кончаю.
Прочелъ письмо Сат. Тоже недоумѣніе. Мнѣ его жаль. Онъ груститъ и страдаетъ; а незнаніе нѣмецкаго языка и чуждость философіи не мало прибавляетъ горечи въ его жизни. Но я еще вѣрю и въ его, и въ мое, и въ твое примиреніе съ жизнью. Быть не можетъ, чтобъ мы не опредѣлились. Но съ примиреніемъ должны исчезнуть, даже безъ сожалѣнія, личная надежда и мечты, къ которымъ были привязаны. Но съ примиреніемъ настанетъ спокойствіе духа, до ко* тораго я добиваюсь. Къ труду, къ труду! чортъ возьми — надоѣло бездѣйствіе. Миръ съ жизнью посредствомъ науки и любовь къ жизни посредствомъ поэзіи — вотъ пароль на пропускъ черезъ 60 лѣтъ, которыя какъ мы проживемъ. Прощай! цѣлую Сашку. Я и Маша жмемъ руку Наташѣ. Addio. Пиши.
Еще разъ прошу стихи помѣстить въ Запискахъ. Современникъ получаютъ 4 человѣка въ Россіи — только, а именно: Плетневъ, Жуковскій, семейство Карамзиныхъ и Ал. Сер. Ширяевъ.
Баронъ не пишетъ; онъ танцуетъ на балѣ. Да я его уже нѣсколько дней не видалъ, а потому онъ письма твоего не читалъ.
Kitter все болѣнъ.
(1841 г.). править
Вотъ тебѣ и еще письмо — съ Галаховымъ. Чѣмъ больше я знаю этого человѣка, тѣмъ больше люблю его. Благородный человѣкъ, теплый человѣкъ, ему можно дружески протянуть руку, что ты и сдѣлай. Я люблю смотрѣть на этихъ людей, которыхъ внутренній процессъ совершался страдальчески…
Здѣсь я вчера остановился и больше не хочу писать объ этомъ, а также, къ несчастью, даже не знаю о чемъ писать. Вчера я крѣпко поцѣловался съ бутылкой и только что проснулся и рѣшительный туманъ въ головѣ. Никогда не стану пить, Герценъ, право, никогда. Нехорошо!… Баронъ и рыцарь у меня ночуютъ. Помнится, Баронъ вчера сказалъ, что не хочетъ писать къ тебѣ, потому что ему не хочется писать вообще. Вздоръ, вздоръ! Человѣкъ, который написалъ цѣлаго Іоанна, цѣлаго Ричарда, цѣлаго Генриха IV, — человѣкъ, который написалъ цѣлаго Мейстеръ Фло и недоконченнаго Кота Мура, который пишетъ первую половину второй половины Генриха IV, — этотъ человѣкъ не можетъ, не хочетъ писать… Вздоръ! пусть пишетъ.
Прилагаемыя два стихотворенія снеси Бѣлинскому для помѣщенія въ Отеч. Запискахъ.
Ну, братъ! Ни Баронъ, ни рыцарь не въ состояніи писать, и я также: Жду отъ тебя письма и тогда напишу длинно. Получилъ ли ты мой отвѣтъ на твое послѣднее письмо? Прощай, братъ, право не въ состояніи, голова идетъ кругомъ и заставляетъ всѣ предметы быть моими спутниками. Обнимемся. Обнимаю Наташу и Сашку. Прощай.
Salut, amitié, sympatie éternelle.
(Рукою Кетчера:)
Чортъ знаетъ, что сдѣлалось съ Огаревымъ: клевещетъ на себя и на насъ безпощадно.
1) Вчера онъ крѣпко рѣшительно съ бутылкой не цѣловался, потому что ихъ было три перемѣны въ короткое время. И совсѣмъ не былъ туманенъ, а, напротивъ, такъ свѣтелъ, что каламбуры такъ и сыпались, развернулъ Гёте и давай переводить его глупѣйшія Gelegenheits изреченія à livre ouvert, какъ, наприм.:
«И направо, и налѣво,
На горѣ и въ серединѣ
И стоятъ и засѣдаютъ
Здѣсь и тамъ по половинѣ.
Но на цѣлое взирай ты
И вотируй, какъ ты знаешь,
Замѣчай, кого откинешь,
Чувствуй тѣхъ, кого желаешь».
Idem:
"Сатурнъ по прихоти, не болѣ,
Своихъ дѣтей сжираетъ,
И безъ горчицы, и безъ соли,
Какъ знаете, глотаетъ.
Съ Шекспиромъ точно то же.
И Полифемъ твердилъ.
Вы дайте мнѣ его же,
«Чтобъ имъ я закусилъ».
Idem:
«Хочешь быть со мною вмѣстіи,
Оставь за дверью бестіи».
И въ заключеніе всего приказывалъ Алешѣ принести сыру, пока юнъ пойдетъ и сдѣлаетъ поскорѣе.
(Рукою Огарева:)
Обращаю клевету этого эпилога на автора его; я сказалъ, что не пишу, чтобъ заставить его писать, а не врать, что у него кружится голова. Спиши сіи стихи, отдай Бѣлинскому, да скажи, чтобы они были напечатаны съ полною подписью имени и фамиліи, безъ перекреста въ Иваны, чѣмъ онъ пресильно оскорбляется.
Нѣтъ! напечатай — постой! точно напечатай; этотъ переводъ изъ Гёте сдѣланъ Кетчеромъ, и такъ вели Бѣлин. напечатать:
2) Что и Баронъ, и рыцарь въ состояніи писать, первый тебѣ доказываетъ самимъ дѣломъ, второй докажетъ тѣмъ же сейчасъ; а онъ самъ доказалъ съ двухъ пріемовъ и грозитъ доказать третьимъ.
3) Ни голова, ни онъ самъ не ходили кругомъ, а сидѣли преспокойно на преспокойномъ стулѣ и сейчасъ провозгласили величественную рѣчь: ну, Наполеонъ, давай конвертъ!
NB. Какъ-то однажды ты спрашивалъ въ письмѣ изъ Петербурга, какъ мой адресъ; а я, какъ человѣкъ, знающій свѣтское обращеніе и приличія, не преминулъ удовлетворить твой вопросъ при первой оказіи. Скажи, пожалуйста, что значитъ этотъ вопросъ? Кланяюсь и жму руку Natalie, показываю языкъ и кувыркаюсь Сашкѣ; а что Сашка, началъ ли онъ кувыркаться? Какъ жаль, что изъ Москвы я не могу преподать ему нѣсколько уроковъ въ этомъ благородномъ искусствѣ. Племяннику Сатина я уже успѣлъ дать нѣсколько уроковъ и онъ подаетъ надежды. Прощайте, за симъ слѣдуетъ доказательство рыцаря.
(Рукою Сатина:)
Могу и я писать! Въ доказательство: здравствуй и прощай. Обнимаю тебя, Наташу и Сашку.
(Рукою Огарева:)
Вотъ видишь ли, какіе негодяи твои друзья! Не хотѣли писать просто по дружбѣ, а какъ скоро я ихъ назвалъ пьяными, то изъ самолюбія написали 2½ страницы.
Сейчасъ получилъ твое письмо. Еще разъ обними меня, Саша, какъ мы обнимались съ 1826 года. О! я силенъ, но не въ себѣ, — я самъ по себѣ слабъ, — я силенъ тѣми, кого люблю.
(Январь 1841 г.). править
Что тебѣ сказать, другъ? Досада, но не отчаяніе. Когда я получилъ твое письмо, я взбѣсился, а потомъ примирился съ ходомъ вещей[59]. Не ты первый, не ты и послѣдній. Частный случай не можетъ навести уныніе за общее. Я привязанъ къ этой землѣ, въ другомъ мѣстѣ я буду чувствовать свою ненужность.
Пусть кто-нибудь окреститъ за меня твоего новаго сына или дочь, если я до тѣхъ поръ не пріѣду, но все же меня считай крестнымъ отцомъ, назови сына Павломъ, а дочь Маріей.
Bitter переговоритъ съ тобою о многомъ и о Баронѣ, за котораго я трепещу.
Въ Питерѣ или въ Новгородѣ — у тебя.
Дай руку, братъ,
«На землѣ все битва,
Но въ тебѣ живетъ покой,
Сила, да молитва».
Впередъ! Я не боюсь жить; я твердъ и вѣрю. Не такъ ли, Наташа? Дайте вашу руку. Ваша кротость не знаетъ ни досады, ни ненависти, и не знайте этихъ страшныхъ словъ, да и уАлекс. выгоните ихъ. Любовь и вѣра и, вѣрно, досада на какой-нибудь случай самому себѣ покажется милостью. Любовь терпѣлива, говоритъ Пав., а вѣра тверда.
Прощайте! Ваши руки. Увидимся скоро, безъ сомнѣнія.
Гдѣ бы и что бы мы ни были, наша дружба неразрывна.
Addio. Salut, amitié, sympathie.
Деньги 500 p. я отдалъ твоей маменькѣ.
(Мартъ 1841 г.). править
Что-то недоброе надъ нашими головами, Искандеръ, — надъ нашими, потому что мы такъ созданы, что не можемъ отстать другъ отъ друга. Но пусть будетъ, что будетъ, — я думаю, что благородство не состоитъ въ томъ, чтобъ бѣжать съ поля битвы и гдѣ-нибудь въ тиши кончать никому ненужную жизнь, благородство — оставаться на полѣ битвы до конца. Бѣдный мой другъ! Когда я узналъ о смерти моего крестника[60], я впалъ въ тоску, какъ никогда не бывало. Все казалось такъ гадко въ жизни, такъ черно, я не видѣлъ плодовъ прошедшаго, не вѣрилъ въ будущность, — я страдалъ и насилу выбираюсь изъ этого состоянія. Надо выбраться силою резигнаціи, силою воли, силою мысли — чѣмъ хочешь. Я выбираюсь силою резигнаціи. Слушай, другъ, — времени говорить мало, — спѣшу: есть страданія человѣчески-индивидуальныя, есть страданія человѣчески-человѣчественныя. Ты, какъ человѣкъ, страдаешь по семейственному горю, ты, какъ человѣкъ историческій, т.-е. явившійся вслѣдствіе историческаго развитія націи, страдаешь въ другомъ случаѣ. Если бы было гадко отбросить свою человѣческую силу, чтобъ не знать страданія въ семействѣ, то также мало мы имѣемъ права отбросить исторію, чтобы избавиться отъ какого-нибудь страданія. Нѣтъ, Искандеръ, нѣтъ, но возьми мою руку и держись. Я не тотъ слабый человѣкъ, надъ которымъ можно горько улыбнуться, но я человѣкъ, полный тихой резигнаціи и неизмѣнной непоколебимости, — а ты не смѣешь улыбнуться даже изъ сожалѣнія. Я въ Петербургѣ не могу быть прежде начала апрѣля — по дѣламъ денежнымъ. Ты уже будешь внѣ этихъ жестко-мощенныхъ улицъ. Но мы все же увидимся. Я какъ-то сегодня полонъ жизнью и вѣрой. Еще будетъ блаженство на землѣ, будетъ, да еслибъ и одно блаженство страданія? Такъ что-жь? Возьми крестъ свой и иди.
Въ твоемъ домѣ я не могу остановиться; мѣсяцъ, который я проведу въ Петербургѣ, я долженъ провести въ гостиницѣ, не имѣя съ собою повара. Если мнѣ скажутъ: нѣтъ, — я ѣду на Кавказъ и въ Крымъ. Я много читаю и пишу. Занимаюсь развитіемъ городовъ Германіи.
Наташа, васъ утѣшать я не имѣю права, вы въ душѣ болѣе кротки и утѣшены, чѣмъ я. Скорѣе мнѣ протянуть къ тебѣ руки въ минуту тяжелую и просить научить страдать терпѣливо. Будь здорова для его счастья. Прощай! Marie тебѣ кланяется.
Я долженъ кончить. Слишкомъ поздно узналъ отъѣздъ Б.[61] и готоваго письма не было. Баронъ жметъ вамъ руки. Addiо.
Изъ переписки недавнихъ дѣятелей *). править
Письма настоящаго отдѣла принадлежать по большей части Огареву и писаны имъ по большей же части изъ-за границы, гдѣ онъ пробылъ разъ нѣсколько мѣсяцевъ въ 1841—1842 г. и въ другой почти пять лѣтъ, съ 1842 по 1846 г. Введеніемъ къ этимъ письмамъ служатъ нѣсколько записокъ, набросанныхъ передъ отъѣздаы и объясняющихъ обстоятельства, сопровождавшія особенно первый отъѣздъ. Письма эти адресованы преимущественно Герцену, но нѣкоторыя Боткину, Грановскому и др. Во всякомъ случаѣ, они назначались для всего кружка и потому характеризируютъ цѣлый этотъ кружокъ. Нѣкоторыя изъ этихъ писемъ оказались у насъ, а равно и отвѣты, писанные Герценомъ, съ приписками другихъ близкихъ лицъ; къ сожалѣнію, отвѣтовъ этихъ очень мало. Многія письма Огарева сопровождаются приписками Сатина. Приписки эти, а также письма Фролова, Боткина и Сатина къ Огареву изъ Парижа въ Берлинъ, которыя мы помѣстили въ этомъ отдѣлѣ, интересны, между прочимъ, и потому, что поднимаютъ завѣсу на будничную сторону заграничной жизни нашихъ философствующихъ путешественниковъ того времени, — людей богатыхъ и не стѣсненныхъ ни сроками, ни обязательною работой, — и вносятъ иногда комическія ноты въ настроенныя почти всегда на возвышенный тонъ письма Огарева. Мы сохранили эти ноты Лепорелло и Ланселота ради тѣхъ бытовыхъ чертъ, которыя онѣ сообщаютъ. Кромѣ того, письма Сатина показываютъ новыя черты тогдашнихъ русскихъ Гамлетовъ изъ Щигровскихъ уѣздовъ, людей «рефлектирующихъ», какъ говорили тогда, — «грызуновъ и самоѣдовъ», какъ говорилъ Шубинъ въ Наканунѣ, романѣ, отмѣтившемъ рѣшительную реакцію этому гамлетству.
Впрочемъ, главнымъ образомъ, приводимыя здѣсь письма говорятъ объ общихъ, умственно-художественныхъ интересахъ путешествовавшихъ членовъ извѣстнаго кружка и отражаютъ ходъ развитія и всего этого кружка. Въ письмахъ Огарева мы видимъ, какія впечатлѣнія производили тогда на него памятники европейскаго искусства и все разнообразіе европейской жизни, болѣе сложной и свободной, чѣмъ домашняя. Затѣмъ, мы видимъ, какъ личный опытъ, наблюденіе, общеніе съ представителями западной жизни, изученіе современныхъ европейскихъ философскихъ системъ, — лѣваго гегеліанства, Фейербаха и, наконецъ, Огюста Конта, — выводили Огарева изъ московскаго гегеліанства 30-хъ годовъ съ его трансцендентальнымъ идеализмомъ на одномъ концѣ, съ преклоненіемъ передъ «дѣйствительностью» — на другомъ. Въ цѣломъ рядѣ писемъ мы видимъ, какъ Огаревъ, который проповѣдывалъ въ 1841 г. своему другу резигнацію передъ постигшею его бѣдой, самъ совершилъ кругъ развитія, который прошли и друзья его въ: Россіи, подъ вліяніемъ западной науки, отголосковъ западной жизни, подъ вліяніемъ родной дѣйствительности и ея художественнаго 1 изображенія въ появившихся тогда Мертвыхъ душахъ Гоголя[62]. Вмѣсто резигнаціи 1841 г., Огаревъ излагаетъ въ письмѣ 1845 г. свою теорію негаціи и вызываетъ сочувственный отвѣтъ своего я друга; такъ получило свое полное выраженіе то, что названо было; около этого времени западничествомъ.
Но ошибочно было бы думать, — какъ, впрочемъ, думается многими и до сихъ поръ, — что это западничество проповѣдывало безусловное преклоненіе передъ западно-европейскою жизнью, «ношеніе ея ливреи», какъ выразился славянофильскій поэтъ въ надѣлавшемъ тогда шуму стихотвореніи. Въ письмахъ Огарева и Сатина изъ-за границы, послѣ первыхъ увлеченій новою, болѣе сложною и широкою жизнью, мы видимъ грусть, порою очень острую, по родинѣ, затѣмъ ироническій анализъ европейской жизни, націоналъныхъ чертъ тамошнихъ народовъ и даже идеализацію своего народа, особенно въ его будущемъ. Многія мѣста этихъ писемъ напоминаютъ тургеневскихъ «западниковъ», возвращающихся домой, «землю пахать» и защищающихъ «народный бытъ» передъ петер4 бургскимъ бюрократомъ, какъ Лаврецкій, или возстающихъ противъ рудинскаго космополитизма, какъ Лежневъ. Въ большей части патріотическихъ тирадъ писемъ Огарева и Сатина чувствуется не старобрядски-націоналистическое отвращеніе отъ чужаго быта и такое же восхваленіе своего, а мысли и чувства европейца, космополита по идеаламъ, но другаго національнаго склада. Но мѣстами въ этихъ тирадахъ пробивается явная идеализація своей націи, мечта, что она разрѣшитъ волнующія Западъ проблемы лучше и правильнѣе. Здѣсь уже видны зародыши того руссофильства, которое развили потомъ Герценъ и Огаревъ въ своихъ заграничныхъ изданіяхъ.
Этотъ видъ руссофильства, какъ и многіе другіе, тѣсно соприкасался съ славянофильствомъ. Въ письмахъ Огарева и Сатина мы находимъ указанія, что интересъ къ западно-славянскому міру вовсе не составлялъ въ 40-хъ годахъ принадлежности однихъ западныхъ археологовъ или спеціальнаго кружка московскихъ славянофиловъ, у которыхъ славянскія симпатіи связывались непремѣнно съ византійскими. Мы узнаемъ изъ писемъ Огарева и Сатина, что они въ Германіи читаютъ Шафарика, что Сатинъ, собирается путешествовать но Славоніи, а Фроловъ — ѣхать въ Далмацію. Огаревъ говоритъ о важности славянскаго движенія уже въ виду «повсемѣстности» его пробужденія въ разныхъ славянскихъ земляхъ. При этомъ, впрочемъ, близкое общеніе съ западно-европейскою жизнью и наукой и отсутствіе византіефильства вносятъ здоровыя начала въ славянофильство нашихъ путешествующихъ западниковъ, — и Сатинъ дѣлаетъ глубокое замѣчаніе по поводу идеализаціи однимъ славянофиломъ быта черногорцевъ: Сатинъ говоритъ, что въ такомъ случаѣ и европейцамъ пришлось бы проповѣдывать возвращеніе къ быту Корсики.
Есть одинъ пунктъ въ письмахъ Огарева и Сатина, отзывающійся руссофильствомъ и славянофильствомъ, — пунктъ очень интересный, но довольно неясный, это — указаніе на соприкосновеніе ихъ съ Мицкевичемъ и его лекціями о славянскихъ литературахъ въ Парижѣ. Наши путники говорили объ этомъ темными намеками, очевидно, потому, что самое имя Мицкевича было тогда запрещеннымъ въ Россіи. Но изъ нѣкоторыхъ сообщеній, — наприм., о томъ, какъ въ Москвѣ на одномъ обѣдѣ пили тостъ «за отсутствующаго великаго славянскаго поэта», — и изъ нѣсколькихъ мѣстъ «Дневника Герцена», упоминающихъ о лекціяхъ Мицкевича въ Парижѣ, можно заключить, что своеобразное славянофильство Мицкевича не оставалось безъ вліянія и на русскихъ. Изъ бѣглыхъ упоминаній Анненкова въ статьѣ Замѣчательное десятилѣтіе (Вѣстникъ Европы 1880 г., I—V) видно, въ какой интимности находился М. Бакунинъ съ польскимъ кружкомъ въ Парижѣ передъ тѣмъ, какъ онъ явился на славянскомъ съѣздѣ въ Прагѣ въ 1848 г. Противу австрійскія же славянофильскія манифестаціи Бакунина и въ то время вовсе не оставались безъ отголосковъ въ Россіи.
Таковы черты и явленія, которыя обрисовываются въ приводимыхъ далѣе письмахъ и которыя характеризуютъ цѣлое направленіе въ извѣстной части русскаго общества 40-хъ годовъ. Какъ болѣе спеціальную нравственную черту кружка, изъ котораго вышли эти письма, слѣдуетъ отмѣтить чрезвычайную нѣжность дружбы, которая связывала членовъ этого кружка и которая пробивается чуть не на каждой страницѣ данныхъ писемъ. Эта дружба составляла своего рода нравственный капиталъ для взаимнаго застрахованія отъ общихъ тяжелыхъ условій жизни, не говоря уже о личныхъ горестныхъ случайностяхъ, и, въ виду значенія охраняемыхъ ею личностей, имѣетъ большой историческій интересъ.
Рядомъ съ этими, болѣе или менѣе общими, чертами въ приводимыхъ далѣе письмахъ выступаютъ и болѣе индивидуальныя, огаревскія. Мы видимъ, какъ постепенно складывалась спеціально огаревская особенность общекружковаго міровоззрѣнія, отчасти обрисованная уже въ воспоминаніяхъ Анненкова Идеалисты тридцатыхъ годовъ (Вѣстникъ Европы 1883 г., IV, 535—536). Это своеобразный оптимизмъ съ постояннымъ грустнымъ чувствомъ, отдаваніе себя всякой жизненной волнѣ, сопровождаемое рефлекціею, съ возвращеніемъ къ высокому и изящному послѣ самаго грязнаго соприкосновенія. Слѣдуетъ думать, что черты эти тоже не были совсѣмъ исключительно индивидуальными, если онѣ находили симпатію въ окружающихъ Огарева, среди такихъ семействъ, въ которыхъ, по свидѣтельству Анненкова, существовалъ даже огаревскій культъ.
Выработкѣ огаревскаго міровоззрѣнія способствовали, между прочимъ, и страданія, пережитыя имъ вслѣдствіе его отношеній жъ женѣ, о которыхъ часто идетъ рѣчь и въ приводимой ниже перепискѣ. Исторія этихъ отношеній разсказана въ запискахъ T. И. Пассекъ и въ статьѣ Анненкова Идеалисты тридцатыхъ годовъ, — въ послѣдней съ нѣкоторыми интересными подробностями, между прочимъ, съ отрывками изъ писемъ Огарева, а также друзей его (Герцена, Сатина), хотя и съ нѣкоторыми неточностями (которыя исправляются нашими письмами), между прочимъ, и съ ошибкой въ дѣвическомъ имени Марьи Львовны Огаревой[63]. Въ первомъ отдѣлѣ нашихъ писемъ мы уже коснулись этого семейнаго романа Огарева. Но теперь мы снова должны возвратиться къ нему, какъ потому, что о немъ говорится въ письмахъ настоящаго отдѣла, такъ и потому, что въ самое послѣднее время мы получили новые, чрезвычайно характерные документы.
Документы эти еще болѣе убѣждаютъ насъ въ общемъ интересѣ этого романа, кстати сказать, многими своими подробностями напоминающаго романъ Лаврецкаго и его жены, только съ психологической стороны еще болѣе сложнаго. Грустная исторія эта, несомнѣнно, носитъ на себѣ много чертъ, типическихъ для извѣстныхъ слоевъ тогдашняго русскаго общества. Это, конечно, не единичный примѣръ жестокаго столкновенія идеализма съ дѣйствительностью въ сферѣ тогдашнихъ семейно общественныхъ отношеній.
Мы уже въ предъидущемъ отдѣлѣ напоминали о томъ, какое высокое значеніе имѣла любовь, рядомъ съ дружбой, въ религіозной и потомъ въ философской системѣ людей кружка Огарева и, конечно, другихъ подобныхъ кружковъ того времени. Здѣсь кстати вспомнимъ разсказъ Лежнева о своихъ молодыхъ друзьяхъ, которые, подъ вліяніемъ философскихъ рѣчей Рудина, «чувствовали себя какъ бы живыми сосудами вѣчной истины, орудіями ея, призванными къ чему-то великому», и о томъ, какъ Лежневъ, полюбивъ дѣвушку «съ веселыми ясными глазками и звенящимъ голоскомъ», открылся Рудину и, наслушавшись отъ него рѣчей о «важности его новаго положенія», «уваженіе къ себѣ возъимѣлъ удивительное, видъ принялъ серьезный и смѣяться пересталъ; помнится, даже ходить началъ тогда осторожнѣе, точно у него въ груди находился сосудъ, полный драгоцѣнный влаги, которую боялся расплескать».
У насъ есть нѣсколько писемъ Огарева къ Марьѣ Львовнѣ, писанныхъ (по-французски) еще до вѣнчанья обоихъ. Въ одномъ изъ нихъ (помѣчено: А Maleknisse, 1 Mars 1836) онъ объясняетъ Марьѣ Львовнѣ свое душевное состояніе, которое казалось ей непонятнымъ. «Понимаешь ли ты, — говоритъ онъ, — человѣка резигнацій, человѣка, который отказывается отъ всего: отъ радостей жизни, даже отъ любви къ истинѣ? Онъ проситъ награды за свою преданность, и небо отвѣчаетъ ему: надѣйся, — и онъ покоряется (il se resigne). Я былъ такимъ человѣкомъ. Я овладѣлъ истиной, по крайней мѣрѣ, тою, которая въ наше время могла бы послужить для обновленія человѣчества; я отдалъ все въ мірѣ, чтобы ее осуществить, и я рѣшился не наслаждаться, но посвятиться. Тогда возникли у меня тысячи противорѣчій: лѣность и дѣятельность, жажда наслажденій и моральная сила; я хотѣлъ любить и я боялся любить. Въ это время мы встрѣтились. Я тебя полюбилъ, но я хотѣлъ удалиться, что бы мое присутствіе не принесло несчастія на твою голову. Я хотѣлъ наложить на себя двойное посвященіе: остаться на предназначенной дорогѣ и не смущать твоего спокойствія любовью, но эгоизмъ любви одержалъ побѣду… Чѣмъ болѣе я тебя узнавалъ, тѣмъ болѣе я тебя любилъ. Наконецъ, я сказалъ себѣ: „столь прекрасная душа должна присоединиться къ моему великому назначенію, — она будетъ моею женой!“ Но разъ я тебѣ сказалъ: „моя жизнь будетъ бурна, хотите послѣдовать за мною?“ И ты мнѣ отвѣтила: „Думаете ли, что у меня не будетъ достаточно силы перенести?“ О, Марія! то, что я почувствовалъ въ то время, невыразимо, — то была любовь, возвышенная до религіи; я чувствовалъ, какъ вздымается моя грудь, и я могъ только сказать тебѣ: благодарю! Мнѣ казалось, что ты присоединяешься ко мнѣ, что ты тоже посвящаешь себя святому дѣлу, и мнѣ казалось, что я чувствовалъ въ это мгновеніе надъ нашими головами благословеніе Божіе». Въ концѣ письма, впрочемъ, Огаревъ ставитъ личную любовь выше «святаго дѣла». «Теперь, Марія, — говоритъ онъ, — малѣйшая угроза твоему спокойствію заставляетъ блѣднѣть меня… О, другъ мой! я не обманулся, говоря, что я долженъ, быть можетъ, вырвать изъ моей книги страницу резигнаціи. Но что дѣлать? Еслибъ ты не была моя, я не имѣлъ бы силы выполнить мои планы, ни даже жить… Выйди ко мнѣ на встрѣчу, когда я прибуду, обними меня съ любовью, и я забуду все: муки, планы, небо и землю, — все для тебя, все для тебя, Марія, все для тебя…»
Въ другой запискѣ Огаревъ восклицаетъ: «пусть наша любовь будетъ основой всеобщаго, міроваго благоволенія» (d’une bienveillance universelle) — и тутъ же прибавляетъ: «Marie! я слабое дитя: не много нужно, чтобы разбить меня… Подумай хорошенько о томъ, что ты будешь думать, что ты будешь дѣлать, чтобы не свернуть съ дороги міровой любви (amour universelle), ибо отнынѣ я сдаюсь тебѣ. Твоя любовь для меня болѣе, чѣмъ міровая любовь. Боже благости, прости меня! Вотъ, какъ я люблю тебя, Марія».
Въ особомъ, довольно длинномъ письмѣ, помѣченномъ 11 Avril, nuit (по всей вѣроятности, 1838 г., за три недѣли до свадьбы), Огаревъ увѣдомляетъ невѣсту, что онъ печаленъ, что онъ ждетъ для нея страданій въ союзѣ съ нимъ: «Прости, Марія, это — неблагодарность; я это чувствую, но пощади, пощади, (grace, grace)! Я думаю, что я помѣшанъ отъ любви. Видишь ты, къ какому существу ты привязалась; даже любовь его стѣснительна (gênant). Вездѣ, куда ступалъ я ногой, я оставлялъ слѣдъ несчастія. Мои друзья разсѣяны, потому что они мои друзья. Слезы женщины теми, когда я думалъ, что влюбленъ въ нее. И ты, мой ангелъ, котораго я люблю такъ искренно, такъ дѣйствительно, ты, которая такъ заслуживаешь безграничную любовь, — должна ли ты также страдать? Боже! всѣ эти черныя мысли собираются сегодня на мою бѣдную голову, разрываютъ ее. Ты будешь страдать, Марія! Да, ты будешь страдать, — дома, потому что я тебя люблю съ такою страстью, что люди сказали бы: это слишкомъ! — при обстоятельствахъ, которыя придутъ извнѣ, потому что они не дадутъ спокойствія». Далѣе поэтъ удивляется, какъ такой «ангелъ небесный, который можетъ связать свою душу интимно съ Христомъ, — вся чистота, вся любовь къ Богу», — связала себя съ нимъ, «существомъ нечистымъ, считающимъ нѣсколько черныхъ пятенъ на своей совѣсти», — и затѣмъ проситъ «поцѣлуя любви», чтобы «вся его душа изошла въ этомъ поцѣлуѣ»; «ты получишь ее всецѣло, и оболочка ея перестанетъ жить, а идея, которая одухотворяла ее, будетъ твоя, вся чистая, вся святая, вся любовь»… «Я печаленъ, я счастливъ, я не зналъ, что со мною».
23 апрѣля (1838 г.), за три дня до вѣнчанья, Огаревъ пишетъ своей невѣстѣ «въ 4 часа утра». Онъ объясняетъ ей, почему онъ вчера былъ печаленъ, какъ никогда. Онъ недоволенъ былъ обществомъ, которое ее окружало и которое называло себя ея друзьями, — особенно одною дамой "съ оттѣнкомъ глупости во взорѣ, и мужчиной съ маленькими и лживыми глазами и съ толстымъ животомъ, съ физіономіей, которая обличаетъ физическіе аппетиты, — скептикомъ въ рѣчахъ, тѣмъ болѣе опаснымъ, что онъ не глупъ. «Теперь, — продолжаетъ поэтъ, — прекрасное утро внесло спокойствіе въ мою душу и я могу мечтать о нашемъ будущемъ. Черезъ три дня ты будешь моею женой, Марія; наша судьба будетъ одна. Пойдемъ, Марія, исполнять ее. Я чувствую, что Богъ живетъ и говоритъ во мнѣ; пойдемъ туда, куда зоветъ насъ Его голосъ. Если я имѣю довольно души, чтобы любить тебя, навѣрное, я буду имѣть довольно силы, чтобы идти по слѣдамъ Іисуса — къ освобожденію человѣчества. Ибо любить тебя, это — любить все хорошее, это — любить Бога, это — любить вселенную, потому что твоя душа открыта для добра, обширна, чтобы обнять его, потому что твоя душа — вся любовь… Наша любовь, Марія, заключаетъ въ себѣ зерно освобожденія человѣчества. Будь горда ею. Наша любовь, Марія, это охрана нашей добродѣтели на всю жизнь… Наша любовь, Марія, будетъ пересказываться изъ рода въ родъ, всѣ послѣдующія поколѣнія сохранятъ нашу память, какъ святыню. Я предрекаю тебѣ это, Марія, ибо я — пророкъ, ибо я чую, что Богъ, живущій во мнѣ, нашептываетъ мнѣ мою участь и радуется моей любви».
Такая напряженность душевныхъ струнъ представляла опасность при большомъ сходствѣ натуръ обоихъ супруговъ и при меньшей мягкости характера мужа. Опасность увеличилась при соотвѣственномъ же натягиваніи струны, предназначенной для дружбы, тѣмъ болѣе, что эта дружба была требовательна и даже мнительна. Анненковъ разсказываетъ, что, получивъ вѣсть о предстоящей женитьбѣ Огарева, друзья «предостерегали его отъ увлеченія и смотрѣли на его женитьбу какъ на западню, въ которой могутъ погибнуть всѣ его начинанія». Марья Львовна написала свою рекомендацію и profession de foi въ интересномъ письмѣ къ Герцену, которое любопытные могутъ найти въ Вѣстникѣ Европы (1883 г., IV, 503—504). Тамъ она, между прочимъ, писала: «Огаревъ принадлежитъ великому дѣлу еще болѣе, чѣмъ мнѣ, а своимъ друзьямъ столько же, сколько и своей возлюбленной. Послѣ этого не протянете ли вы мнѣ руку?»
Въ отвѣтъ на это «дружба» протянула двѣ руки, — четыре руки.
Вотъ въ высшей степени характерныя письма Герцена и жены его къ Огаревымъ послѣ того, какъ послѣдніе посѣтили ихъ во Владимірѣ 17—20 марта 1838 г. и затѣмъ Марья Львовна поѣхала въ Петербургъ хлопотать о возвращеніи мужу ея права жить въ Москвѣ, послѣ чего должна была проѣхать къ мужу, въ Пензенскую губернію, черезъ Владиміръ же.
21 марта. Я обѣщалъ писать тебѣ, другъ, большое письма и вчера хотѣлъ начать, — но нѣтъ, чувства мои такъ свѣжи, такъ горячи, такъ пристрастны, что не могу уловить ихъ на бумагу. Свиданье наше сдѣлало эпоху. Какая-то юношеская свѣжесть и полнота силъ кипитъ въ груди мыслями, восторгами. О, Николай, о мой другъ, — это дружба, возращенная нами съ 7-ми лѣтняго возраста, — это любовь, въ которой выгорѣло нечистое и себялюбивое начало нашихъ душъ, — вотъ что мы принесли туда, и Духъ велій проститъ все за эти два чувства. Глубоко чувство нашего ничтожества, но есть другой голосъ, примиряющій: а за что же насъ благословилъ Онъ этою любовью, этою дружбой, за что меня — Натали, а тебя — Маріею, за что меня — тобою, а тебя — мною? До какой степени счастіе можетъ поднять человѣка на землѣ! И всѣ могли быть такъ счастливы, всѣ могли бы въ вѣчномъ гимнѣ Богу испарять душу? напитанную любовью. Но они дѣти, дѣти, имъ еще нужны игрушки. Новый шагъ, — я съ состраданіемъ на нихъ смотрю, а не съ кичливымъ презрѣніемъ.
Мгновеніе, когда мы пали передъ распятіемъ, это одинъ изъ тѣхъ высшихъ моментовъ жизни, въ который надобно бы людямъ умирать. И какъ это случилось, когда и кто принесъ знаменіе искупленія? Я вдругъ нежданно увидѣлъ его на мраморной доскѣ стола. А потомъ онѣ во прахѣ. Онѣ были поражены нашимъ величіемъ. О Боже мой, о Боже, прости мнѣ ропоты былые, прости укоризны; ты награждаешь каждую царапину такъ щедро: Наталіей наградилъ ты за тюрьму, Николаемъ и Маріей за ссылку. Я писалъ сегодня къ Маріи. Я пламенно люблю ее, потому что понялъ, что она тебя успокоила. «И азъ успокою васъ», — сказалъ Христосъ. Вотъ что я писалъ ей, между прочимъ: «Слава тебѣ, Марія, Богомъ избранная облегчить жизнь поэта, слава тебѣ». — «Когда мы мучились всѣ четверо, совершилась великая мистерія присоединенія Наташи къ вамъ и тебя къ намъ». Это было вѣнчанье сочетающихся душъ, вѣнчанье дружбы и симпатіи.
25 марта. Сегодня мое рожденье. Два года тому назадъ, еще увлеченный мечтаніями о славѣ, я писалъ Наташѣ: «25 лѣтъ и ничего не совершено»; вотъ ея отвѣтъ: «Какъ, неужели это сознаніе истинное? Тебѣ 25 лѣтъ, а у тебя есть другъ, есть подруга!» — впослѣдствіи это стало краеугольнымъ камнемъ бытія. Да, боги дали залогъ намъ. Намъ ли еще не гордо взмахнуть крылами? Итакъ, 27 лѣтъ прожито, — можетъ, не больше 27 осталось. О сколько надобно трудиться, трудиться!
Грустишь, чай, ты въ одиночествѣ. Но, я увѣренъ, послѣ нашего свиданія это одиночество именно принесетъ большую пользу. Я самъ сознаю, что какъ-то улучшился взглядомъ и дѣломъ послѣ четырехъ дней. Прощай, завтра посылаю записочку объ Эрнѣ.
Николай, братъ: Христосъ воскресе! Марія, сестра: Христосъ воскресе! Мы неразлучны съ вами, друзья, и Богъ съ нами неразлученъ, — да, потому что мы соединились во имя Его. Дружба наша — лѣстница къ совершенству, и ею мы дойдемъ до него. Дружба и любовь — ограда душамъ нашимъ, — ограда, постановленная самимъ Господомъ; ничто нечистое, ничто низкое не переступало ее, — и пылинка да не коснется насъ во вѣки! О, сколько дано намъ, сколько мы можемъ! Ни одинъ мигъ нашей жизни не долженъ быть утраченъ даромъ, да будетъ каждый ступень спасенія намъ и братіи.
Прекрасный другъ, твоя Марія далеко, ты одинъ и грустишь; летѣла бы утѣшать тебя! Ахъ, какъ хороша твоя Марія, какъ пространна, изящна душа ея… Ты понимаешь, это не пустая похвала, похвала гостиной, однихъ устъ, — слова эти льются изъ души и я не могу говорить ихъ. Какую святость разлило на насъ посѣщеніе ваше; мы, кажется, выше стали; кажется, больше любимъ другъ друга! Вчера мы безпрерывно о васъ говорили весь день. Распятіе твое стоитъ у насъ въ изголовьѣ, — воспоминаніе о васъ неразлучно съ нашею молитвой. Прощай, другъ, да успокоитъ тебя Богъ, да навѣютъ ангелы небесные тихое веселье на душу твою. Сестра твоя Наташа.
И мое Христосъ воскресе, друзья (за этимъ слѣдуетъ росчеркъ и слово «Саша», — рукою матери).
7 апрѣля. Давно не писалъ я тебѣ, но ты тутъ со мною. Свиданіе живо, оно разлило столько и столько по душѣ, что я и сказать не могу. Я какъ-то сталъ добрѣе съ тѣхъ поръ, еще выросъ. Все это время проведено дѣятельно. Я писалъ продолженіе къ статьѣ о XIX вѣкѣ и началъ новую поэму Вильямъ Пенъ; начало ея такъ пламенно излилось, что, я увѣренъ, оно хорошо. Въ Лициніи явленіе христіанства въ идеѣ, здѣсь явленіе въ фактѣ — квакерство. Желаю, очень желаю прочесть вамъ обоимъ. А такъ какъ я далъ себѣ слово первую статью, писанную послѣ свиданія, посвятить Маріи, то ей Вил. Пенъ… Фу, какая дѣятельность кипитъ опять въ груди! Nein, nein, es sind keine leere Träume. Прощай.
27 апрѣля. Двадцать дней — и я тебѣ не писалъ; и нѣтъ охоты писать, оттого что мысль скораго свиданія, живой рѣчи сильно борется противъ писанія. Конечно, финикіяне — отличные люди и много одолжили тѣмъ, что выдумали буквы; но Богъ несравненно больше одолжилъ людей, выдумавши имъ языкъ et vive la langue!
Скоро ли «вы, Колинка», какъ тебя зоветъ Марія, двинетесь?
21 же марта Герценъ писалъ одному московскому другу: «Ну, братъ, ежели-бъ жизнь моя не имѣла никакой цѣли, кромѣ индивидуальной, знаешь ли, что бы я сдѣлалъ 18 марта? Принялъ бы ложку синильной кислоты. Относительно къ себѣ я все земное совершилъ» и т. д.[64].
Огаревъ, видимо, еще во Владимірѣ написалъ стихотвореніе, посвященное Маріи, Александру и Наташѣ:
Благодарю тебя, о, провидѣнье,
Благодарю, благодарю тебя,
Ты мнѣ дало чудесное мгновенье,
Я дожилъ до чудеснѣйшаго дня…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Любовь и дружба! Вы теперь со мною.
Друзья, такъ обнимите же меня!
Вотъ вамъ слеза — пусть этою слезою
Вамъ скажется, что ощущаю я.
(Внизу: finis. Nichts mehr zu sagen).
Въ декабрѣ 1839 г., уже когда между женой Огарева и его друзьями сталъ обнаруживаться разладъ, Н. А. Герценъ, остававшаяся одна во Владимірѣ, пока мужъ ея ѣздилъ въ Петербургъ хлопотать по своимъ дѣламъ, писала Огаревымъ и вспоминала первое свиданіе во Владимірѣ. Мы приводимъ здѣсь это письмо какъ поэтому, такъ и потому, что оно рисуетъ намъ, рядомъ съ Огаревыми, другую женщину, другую, болѣе гармоничную семью въ этой группѣ «идеалистовъ».
"Николай, я заплакала, читая твои строки; ты грустишь, что онъ далекъ, какъ же мнѣ?… Но утѣшимся, мы скоро увидимъ его![65] Много отрады влилъ ты въ мою душу немногими словами, — столько въ нихъ теплоты, роднаго. Да, ты правъ, мы близки съ тобою, мы хорошо понимаемъ другъ друга. Кто сказалъ тебѣ, что я часто сижу грустна? Саша смотритъ на меня и невольно выманитъ улыбку, я начну разсказывать ему объ отцѣ и, мнѣ кажется, этотъ малютка понимаетъ меня, кажется, никто въ свѣтѣ лучше не понимаетъ, и онъ отвѣчаетъ мнѣ на своемъ языкѣ — улыбнется, протягиваетъ ручонки, кричитъ «папа!» И мнѣ станетъ весело, я забываю 900 верстъ, или, убаюкавши его, сижу возлѣ колыбели и душа полна молитвы: да возростетъ изъ этого зерна цвѣтокъ, достойный своего создателя, а Ты, Всемогущій, орошай его дождемъ благодати своей и согрѣвай любовью!
Да, другъ, кто сказалъ тебѣ все это? И ты все знаешь, разстояніе не мѣшаетъ тебѣ видѣть насъ, ты живешь между нами духомъ. Сынъ твой крестный обнимаетъ тебя; благослови его на новый годъ. Да будетъ и надъ вами благодать Божія! Прощайте, милые друзья, насъ пятеро теперь, обнимемся всѣ и помолимся на новый годъ!
Друга Кетчера и друга Сатина благодарю всею душой за ихъ приписку. Жму обоимъ крѣпко руки — не забыли меня сироту, за то и я васъ помню, милые друзья, и люблю много, много…
Нѣтъ, Кетчеръ, Саша еще не ползаетъ, а ужь сидитъ и болтаетъ премножество такихъ словъ, которыхъ я и не выговорю, ужасно рѣзвъ, не могу на рукахъ удержать. Вотъ привезу его, и ты увидишь внука молодца; теперь можно его потормошить, я иногда по нѣскольку часовъ играю съ нимъ и сама устану прежде его; безъ него мнѣ было бы смертельно грустно, съ нимъ я забываю иногда, что нѣтъ со мною большаго Александра. За портретъ я сержусь на тебя`въ самомъ дѣлѣ, и помирюсь только тогда, когда получу его.
Да зачѣмъ же это, Сатинъ, ты пишешь такую нелѣпость: вы — Наташа? Я не ожидала отъ тебя этого, мнѣ совѣстно за тебя; прошу же быть умнѣе. А чтобъ на перепутьѣ заѣхать, да безъ А. тебѣ скучно-бъ было. Скоро увижу я васъ, друзья, скоро и разстанемся надолго. Мнѣ грустно при этой мысли; боюсь Петербурга я, —
Хотѣлось бы туда, гдѣ теплѣе и свѣтлѣе.
Прощайте, братья! Смотрите-жь, отогрѣйте Александра и присылайте его скорѣе сюда, — здѣсь ждетъ его семья. Будьте веселы, здоровы и счастливы весь новый годъ!
(Приписка сбоку: «Это письмо писано 25-го, а посылается 30-го. Александръ въ Москвѣ — ни слова болѣе! А, можетъ быть, ужь ѣдетъ къ намъ…»
Марія! И такъ, вы примирились съ Александромъ… Помнишь ли нашу первую встрѣчу? О! я любила тебя, еще не видѣвши, любила много, много мечтала и, какъ дитя, вѣрила этимъ мечтамъ.
Мнѣ казалось, что ближе тебя никто на свѣтѣ мнѣ не можетъ быть, потому что ты одно съ N., а N. одно съ А. Казалось, что мы не можемъ идти врозь, что наша жизнь стройнымъ гимномъ будетъ возноситься къ небу, что даже матеріально мы не можемъ быть въ разлукѣ. Увидѣвши тебя, я бросилась къ тебѣ со всею полнотой этой любви, этой вѣры, прижалась къ тебѣ, какъ къ родной, смотрѣла на тебя и не могла насмотрѣться; когда мы были вчетверомъ, мнѣ казалось, все свершилось, полна чаша жизни и счастья, предѣлъ желаньямъ и мечтамъ, довольно молиться, благодарить Его! Намъ только и недоставало свиданія съ вами. А то мгновенье — о! помнишь ли его? — когда всѣ четверо мы пали на колѣна передъ распятіемъ, которымъ N. благословилъ Александра, всѣ четверо обнялись и слезы восторга, умиленья лились, лились, — о! увѣрена, ихъ ангелъ вознесъ къ престолу Бога. Такія слезы не часто льются на землѣ, увѣрена — самъ Богъ смотрѣлъ тогда на насъ и благословилъ насъ и нашу дружбу. Это мгновеніе и послѣ долго свѣтило на насъ своими лунами, и долго душа держалась высоко и такъ хорошо ей было… Въ это мгновеніе четверо мы составляли одно существо… И вдругъ… о, тяжело говорить о томъ, я не хочу; но оно прошло, Марія, говоришь ты? Дай Богъ!
Грустно провела я праздники, письма большое утѣшенье, но они не пополняютъ всей пустоты разлуки; но ужь скоро, скоро… ты понимаешь ожиданье!
Да, не всѣ мечты сбываются; вы остаетесь въ Москвѣ, мы ѣдемъ въ Петерб. Александръ пишетъ, что свѣтлыя майскія ночи мы будемъ встрѣчать на берегу Невы. Прощайте, и когда увидимся?… Мой маленькій Александръ цѣлуетъ тебя; не равно надѣлилъ насъ Богъ: чувство матери тебѣ неизвѣстно, а въ немъ цѣлое море наслажденья, оно уничтожаетъ въ насъ вовсе л, заставляетъ обуздывать каждый шагъ, беречь душу отъ малѣйшей пылинки, потому что она готовится быть источникомъ, изъ котораго будетъ жить другая душа[66].
Мы знаемъ уже, что упоминаемая въ этомъ письмѣ размолвка Марьи Львовны съ другомъ своего мужа не была послѣднею. Отношенія къ московскимъ друзьямъ были не лучше. Диссонансы въ дружбѣ усилили диссонансы въ любви, которые должны были возникнуть и сами собою. По разсказу Т. П. Пассекъ и даже Анненкова, вся вина этихъ диссонансовъ падаетъ на Марью Львовну, на ея болѣе матеріалистическую натуру и стремленія къ «свѣтской» жизни. Но врядъ ли это объясненіе не односторонне и, вмѣстѣ съ тѣмъ, не уменьшаетъ ли оно историческій интересъ семейной драмы Огарева? Доля вины должна была лежать и на «идеалистахъ», особенно яркихъ натурѣ, унаслѣдованной отъ отцовъ, при ихъ положеніи и національно-бытовыхъ привычкахъ извѣстнаго времени, наконецъ, на противуестественной претенціозности формулы полнаго тождества жизни не только въ любви, но и въ дружбѣ, да еще дружбѣ не индивидуальной, а семейно-кружковой.
Идеалисты вовсе не каждую минуту были настроены жить въ Богѣ и Христѣ. Матеріалистическая сторона жизни пробивалась и въ нихъ. Огаревъ самъ, вѣрный идеалистическому принципу, открылъ себя всего передъ предметомъ любви, — счелъ долгомъ разсказать своей невѣстѣ похожденія своего сердца до встрѣчи съ нею. Между этими похожденіями были отношенія, которыя онъ имѣлъ въ 17 лѣтъ, — «безъ любви съ обѣихъ сторонъ, постыдный торгъ между неопытнымъ мальчикомъ и публичною дѣвкой; это былъ первый шагъ къ пороку»[67]. Другія открытія въ этомъ родѣ относительно другихъ членовъ кружка могла сдѣлать Марья Львовна и сама.
Въ то же время, дружба въ кружкѣ сопровождалась непремѣнно виномъ, и, притомъ, не совсѣмъ въ умѣренномъ количествѣ. Тѣмъ скорѣе молодая дама, жена очень богатаго человѣка, которая говорила о себѣ въ письмѣ Герцену: «Я родилась въ роскоши, сведена была обстоятельствами на скудное состояніе и съ давнихъ поръ жила сиротой», — могла пожелать взять и свою долю матеріальныхъ наслажденій въ жизни, какъ понимала ихъ она и большинство общества ея времени; она тяготилась оставаться вѣчно «дѣвочкой въ синенькомъ платьицѣ и въ красномъ платочкѣ», какъ говорили и Огаревъ, и она въ своихъ письмахъ, вспоминая свои первыя встрѣчи.
«Помните, — писала Марья Львовна въ одной французской записочкѣ, изъ тѣхъ, которыя писались супругами во время размолвокъ, — помните, что вы мнѣ поставили въ преступленіе балъ? А еслибъ я предложила вамъ вопросъ? Еслибъ у меня были друзья, которые бы приходили утѣшать меня въ ваше отсутствіе, были ли-бъ и вы довольны? Балъ — преступленіе, а вино, съ вашего позволенія, что такое?» (Le bal est un crime et ce vin, c’il vous plais, qu’est ce?).
Современенъ обнаружились уже и болѣе серьезныя разногласія между супругами. Передъ нами одна французская же записочка Огарева, которая рисуетъ эти разногласія. Записка эта писана, по всей вѣроятности, въ 1840 г., во время поѣздки Марьи Львовны въ Петербургъ:
«Marie, клянусь, что я тебя не понимаю. За что ты сердишься на меня? Находишь ли ты, что 4 т. такъ ужь мало? Ну, если хочешь, возьми себѣ сколько хочешь. Я сказалъ — 40 т. на весь домъ. Ну, устраивайся такъ, чтобъ имѣть на твой туалетъ сколько хочешь. Мнѣ нужно только одинъ фракъ и два сюртука на годъ, да фунтъ табаку на недѣлю, да 400 или 300 р. на книги, — всего не болѣе 2,000, а если этого много, то я могу обойтись безъ всего. Если ты сердишься, что я далъ 8 т. Александру, тогда я тебя понимаю еще менѣе. Я, хочу расходовать 40 т., и не могу дать 3 т. моему брату, человѣку, который, послѣ тебя, мнѣ дороже всѣхъ на свѣтѣ, да еще въ займы? Да зачѣмъ же я буду такъ низокъ? Это было бы, какъ Сазоновъ, который не далъ ему 900 рублей на свадьбу, потому что ему нужно было дать обѣдъ въ 500 р. Еще менѣе я понимаю, что тутъ дурнаго не брать въ займы 30 т. для покупки совсѣмъ безполезной, когда дѣла не въ лучшемъ видѣ и потому что я хочу освободить своихъ рабовъ? Клянусь тебѣ, что я не понимаю. А давно ли ты говорила, что ты не хочешь брать въ займы денегъ для такой цѣли? Скажи же, Марія, гдѣ моя вина? Справедливо ли тотчасъ дѣлать все, что захочётся? Клянусь тебѣ, что я тебя не понимаю; ну, какъ себѣ хочешь, не я перемѣняю мнѣнія. О, Марія, Марія, дорогой ангелъ, неужели же я долженъ отказаться отъ моихъ плановъ, благородныхъ, гуманныхъ, честныхъ, для того, чтобъ развлекаться всю жизнь? Возвращайся же такою, какою ты была, — моя дѣвочка, которая рада душу положить за людей!» (подчеркнутыя слова написаны порусски).
Планы (ses projets), о которыхъ говоритъ выше Огаревъ, были, конечно, намѣренія «освободить своихъ рабовъ». Онъ и составилъ въ 1840 г. договоръ съ крестьянами своей части въ с. Бѣлоомутѣ, Зарайскаго уѣзда, Рязанской губерніи, о переходѣ ихъ въ вольные хлѣбопашцы. Анненковъ, разсказываетъ объ этомъ договорѣ, рисуя его выгоднымъ для крестьянъ. В. И. Семевскій (Русская Мысль 1885 г., кн. VII: Крестьянскій вопросъ въ царствованіе Императора Николая) разбираетъ оффиціальный текстъ договора и находитъ условія его далеко не легкими для крестьянъ, особенно со стороны «идеализма». Вопросъ объ относительной дороговизнѣ выкупной платы крестьянъ Огарева требуетъ еще пересмотра по мѣстнымъ подробностямъ. Но, конечно, безотносительную высоту ея слѣдуетъ приписать скорѣе денежнымъ потребностямъ Marie, чѣмъ идеалиста Nicolas, По крайней мѣрѣ, въ одномъ письмѣ Огарева къ женѣ отъ 15 апр. (1840 г., вѣроятно, изъ Бѣлоомута, откуда послано передъ тѣмъ другое, 21 марта) читаемъ: «Сегодня Алеша (?) долженъ выѣхать изъ М. (Москвы?); съ какимъ нетерпѣніемъ я жду! Неужели же ты мнѣ напишешь: нѣтъ? Этого быть не можетъ. Надо, надо кончить это дѣло; я чувствую, что это будетъ одинъ изъ хорошихъ поступковъ. Разумѣется, не что-нибудь отличное, потому что я, право, ничего не теряю».
На такіе скромные размѣры свелись пророчества Огарева о своей любви и обѣщаніи «дѣвочки въ синенькомъ платьицѣ» ему и его друзьямъ. Разладъ росъ и сталъ хроническимъ. Нѣсколько имѣющихся у насъ записокъ свидѣтельствуютъ о болѣзненности его для обѣихъ сторонъ; Мужъ и жена расходились на разныя половины: то жена уѣзжала на балъ, то мужъ уходилъ изъ дому. Одна изъ записокъ, набросанныхъ послѣ такого ухода, рисуетъ намъ бытовую московскую картину.
«Ты очень безпокоилась о моемъ отсутствіи, милое дитя (cher enfant), а я не могъ вернуться домой. Мрачная грусть, безнадежность, ни съ, чѣмъ несравнимая, овладѣли мною, и я предпочелъ не показываться. Я блуждалъ три четверти часа по улицамъ, потомъ я встрѣтилъ кое-кого и пошелъ пить. Я хотѣлъ плакать. Я декламировалъ стихи. Во всемъ этомъ есть очень нечистое, — то, что я презираю все это общество за его глупость и пользуюсь имъ какъ средствомъ убѣжать отъ призраковъ, которые меня преслѣдуютъ. Но, по крайней мѣрѣ, нѣкоторые изъ нихъ чувствуютъ поэзію. Я декламировалъ Пушкина и Лермонтова. У меня были слезы на глазахъ. Воробьевъ плакалъ. Никто не подозрѣвалъ, что у меня адъ въ глубинѣ души. Наши крайности (extravagances) помогли ли чему-нибудь? Нѣтъ. Боже благости! почему я не обратился къ Тебѣ, чтобъ утѣшиться?»
Нѣжныя слова, записки, стихи временно устанавливали миръ въ семьѣ, но не надолго. Иногда сама Марья Львовна признавала себя виновной, просила отпустить ее въ деревню, гдѣ обѣщала"начать новую жизнь", а мужу желала найти «какую-нибудь Наташу, болѣе способную сдѣлать его счастливымъ». Но разрывъ еще не созрѣлъ до этого исхода. Огаревъ рѣшился на иную мѣру: ѣхать съ женою за границу, чтобы, по крайней мѣрѣ, устранить отъ себя видъ разлада жены съ друзьями его. У насъ есть довольно длинное письмо Огарева къ женѣ объ этомъ. Онъ предлагаетъ ей уѣхать, чтобъ остаться однимъ, чтобъ возстановить такимъ образомъ гармонію между ними. "Счастіе, Марія, — говоритъ онъ подъ конецъ письма, — счастіе есть первое согласіе (l’accord complet) съ тобою; если мы достигнемъ этого когда-нибудь, все будетъ налажено, (accordé).
Въ такомъ положеніи Огаревъ началъ хлопоты о поѣздкѣ за границу, которыми открывается слѣдующая дальше переписка.
Изъ переписки недавнихъ дѣятелей*). править
(1841 г.) править
Другъ! Еще тебѣ нѣсколько строкъ, предвѣстниковъ моего прибытія въ Петербургъ. Мы ѣдемъ въ чужіе края, если меня пустятъ. Впрочемъ, о подробностяхъ узнаешь отъ Маріи и отъ меня по моемъ пріѣздѣ. Во всякомъ случаѣ, я черезъ 10 или 11 дней въ Питерѣ. Помогай въ хлопотахъ моей женѣ. Можетъ быть, эти обстоятельства сведутъ васъ; еслибъ вы разстались друзьями, я былъ бы счастливъ. Вотъ тебѣ моя рука: она благороднѣйшая женщина — уваженіе къ ней, да! я этого требую. Теперь надо быть дѣятельнымъ, поѣздка за границу будетъ вѣнцомъ освобожденія. Конечно, это путешествіе не будетъ науки ради, но поэтическое будетъ навѣрное. Возстановленіе здоровья чаятельно. Словомъ, я радъ ѣхать, радъ, какъ ребенокъ. Виновникъ моего отпуска генер. губерн. — благородный человѣкъ. А прокуроръ… честный человѣкъ. Дистанція огромнаго размѣра. Но прощай — до скораго свиданія. Жму руку Наташѣ.
(Май м. 1841 года). править
Вчера прибылъ поздно[68] и не совсѣмъ здорово — и проспалъ. Naturgewalt![69]. Ты въ душѣ можешь отринуть всякую естественную связь, — отринуть, т.-е. стать выше этой связи. Но никто не толкнетъ тебя de facto обломать руки у индивида, съ которымъ нѣтъ духовной связи, обрубить ноги или даже лишить спокойствія въ жизни. Просто ты неправъ, твоя гуманность молчала, пока движеніе ума доводило до жестокости. Дай же мѣсто любви, снисхожденію, развѣ они не войдутъ въ составъ жизни духовной? странное дѣло! Пока я ни съ кѣмъ не говорилъ, я внутренно бѣсился. Съ тѣхъ поръ, какъ сказалъ, у меня воскресло къ ней влеченіе, рѣшительно влеченіе. Я все бы ходилъ около нея, какъ около больнаго ребенка, и утѣшалъ бы ее, ласкалъ бы ее. Неужели я подъ вліяніемъ Naturgewalt? Можетъ быть; но я еще не знаю, благородно ли высвободиться изъ-подъ этой Naturgewalt? Не духовная жизнь замѣняетъ Naturgewalt, а другая Naturgewalt — самолюбіе. Если это Naturgewalt даетъ мнѣ радикальное положеніе, то это Naturgewalt даетъ внутреннюю жестокость, которой я не хочу ни за какія блага на свѣтѣ. Опять прихожу къ 1-му направленію: оставить судьбу постепенно рушить Naturgewalt, но не понукать ходъ вещей и не ломать индивидовъ. Ей-Богу, это мягче и человѣчнѣе. Не способенъ я ломать, да и только. Прощай! До свиданія! Если въ 12 часовъ не буду, то значитъ, что я сплю и что мы увидимся у Краевскаго, куда я пріѣду въ 11-мъ часу изъ театра. Коммиссію я тебѣ не даю, самъ ее справлю.
Некого было послать. Еще припишу. Я чувствую, что я игрушка der Naturgewalten. Моя другая любовь, другая мечта — тоже Naturgewalt, — внезапная вспышка, произведенная, можетъ быть, моимъ положеніемъ — не болѣе. Странно! Но я не въ силахъ стать выше. Какъ-то я сравнивалъ себя съ Эдуардомъ изъ Wahlverwandschäft — это правда. Даже положеніе подобное, хотя мое гораздо хуже, потому что неоткуда ждать удовлетворенія потребности любить. Мнѣ кажется, мнѣ предстоитъ другой выходъ: отказаться отъ личнаго блаженства и броситься in das Allgemeine.
Одно я вижу, мой вѣчный другъ, что положеніе тяжело, грустно, минуты сладкія рѣдки, даже я не всегда къ нимъ способенъ, — arrière pensée горечи мѣшаетъ полному наслажденію… даже когда я съ тобой!
Намедни я прилегъ къ ней на плечо, вспомнилъ все прежнее и записалъ эту минуту, какъ одну изъ послѣднихъ нашего расшатаннаго счастья, но все же блаженную минуту.
Что дѣлать? Учи человѣка какъ хочешь, — пока внутри его не живетъ сила сдѣлать то или другое, ничему его не научишь.
Was Ihr nicht fühlt, Ihr werdet’s nie erjagen.
Такъ и я. Все не въ прокъ, — нитка тянется и не лопается; придетъ время, она лопнетъ. Пришли мнѣ два твои письма. Но, ей-Богу, мы еще не выучились смотрѣть на людей съ надлежащей точки зрѣнія и не всегда справедливы; унижаемъ и превозносимъ больше, чѣмъ можно.
Театра нѣтъ. Я вечеромъ приду и отправимся къ Краевскому. Устиновъ и его ménage еще больше заставили меня задуматься. Тутъ будутъ въ борьбѣ двѣ внѣшнія натуры. Я вижу, что бракъ — пошлость. Мѣшаетъ жить полною жизнью. Не исключаю никого изъ этого положенія.
Взгляни на Байрона, и ты поймешь, что только человѣкъ свободный можетъ любить и блаженствовать съ полнотою.
А жалко расторгнуть что-нибудь. Все былое такъ мило, что съ нимъ индивиду такъ же трудно развязаться, какъ народу съ историческими преданіями.
Но я что-то спокойнѣе. Отчего — самъ не знаю. А эти дни я больше люблю ее; кажется, это было бы еще грустнѣе, а нѣтъ, у меня на душѣ легче.
Ты, можетъ, станешь гнѣваться на это письмо. Это будетъ глупо. Лучше протяни мнѣ руку, скажи, что я дитя, а, все-таки, будь моимъ вѣчнымъ другомъ.
Письмо это ярко отражаетъ душевное страданіе Огарева отъ его отношеній къ женѣ, съ которой онъ не въ силахъ былъ разорвать, и отъ отношеній въ ней его ближайшаго друга, котораго онъ все же хотѣлъ примирить съ своею женой. Временно, въ Петербургѣ, передъ отъѣздомъ за границу, онъ въ этомъ успѣлъ. Какъ бы отвѣчая на одно изъ писемъ Огарева, Герценъ писалъ уже изъ Новгорода (23 іюля 1841 г.) пріятелю въ Москву: «Я забылъ тебѣ сообщить, что передъ отъѣздомъ Огарева я снова помирился съ Марьей Львовной. Мы право много передъ ней виноваты: въ ней есть такія достоинства, — mais des достоинства! Она почтеннѣйшая женщина!…(Анненковъ: „Идеалисты тридцатыхъ годовъ“; Вѣстникъ Европы 1883 г., апрѣль, стр. 530).
- ) Начиная съ этого письма, всѣ года, поставленные въ скобкахъ съ правой стороны, означены нами на основаніи хронологическихъ данныхъ, заключающихся въ письмахъ. Годы въ скобкахъ при предъидущихъ письмахъ поставлены А. И. Герценомъ.
Вотъ я и въ Карлсбадѣ. Лечусь. Я заглянулъ въ себя на досугѣ и нехорошо мнѣ стало. Много мы говорили въ Питерѣ, и все не то. Я недоволенъ не только собой, но даже и нами. А прощанье наше было хорошо. Наше послѣднее утро было хорошо. Широкое море[70] да широкая симпатія. Твою записку я долго носилъ при себѣ, но выдралъ изъ нея клочекъ, который напоминалъ скорбную повѣсть, частью ложную, частью истинную и о которой ты не долженъ былъ писать въ послѣдней запискѣ; но объ этомъ и о многомъ мы поговоримъ при свиданіи. Многое здѣсь мнѣ открылось, много старинныхъ, задушевныхъ истинъ опять всплыло наружу. Я бросился въ объятія общаго и вѣрю въ жизнь, какъ никогда не вѣрилъ. Много понятій уяснилось изъ міра ощущеній, мечтаній, смутныхъ идей, изъ области мысли, даже я пришелъ къ положительному, ищу die That и полонъ надежды. Пруссію я полюбилъ. Ей широкая будущность[71]. Общее довольство отвратитъ отъ нея бури, но успѣхъ спокойный, стройное развитіе цивилизаціи будетъ ея удѣломъ. Да здравствуетъ Германія! Въ природѣ я нашелъ еще симпатическую сторону жизни. Синія горы, тихія долины, темныя рощи еловыя, тополи прямые, каштановыя деревья, — все это какое-то предчувствіе, какое-то вступленіе въ Италію. Теперь я въ Карлсбадѣ. Недѣли черезъ три поѣду въ Эйсъ, потомъ въ Веве (Швейцарія) и, наконецъ, въ Римъ и въ Неаполь. Конечно, я успѣю бросить очень поверхностный взглядъ на Европу, и только; но и это только хорошо. Въ Карлсбадѣ скучно. Соотечественники наши никуда не годятся; англичане, которыхъ здѣсь не сочтешь, также. Филистерство въ высшей степени. Я почти ни съ кѣмъ незнакомъ. Племянникъ John’а Rossel’я — юноша привлекательной наружности; мнѣ хочется съ нимъ познакомиться, но онъ, кажется, такъ молодъ и живетъ aus sich heraus, что едва ли что найду утѣшительнаго. Галаховъ[72] прибылъ къ намъ слишкомъ двѣ недѣли; мы много говорили и мнѣ было хорошо. Сегодня разстались съ нимъ. Воды и образъ жизни, даже внѣ развлеченій общества, мѣшаютъ заняться, вгоняютъ тѣло въ усталость и душу — въ апатію. Это очень скучно, а преобладаніе тѣла надъ духомъ — досадно. Я нашелъ кое-какія книги занимательныя въ Дрезденѣ. Въ Дрезденѣ все есть, не знаю, есть ли цензура, забылъ освѣдомиться, но, судя по книгамъ, непохоже, чтобъ что было вычеркнуто. Обратясь къ вещамъ положительнымъ, я рѣшился заняться здѣсь предметомъ, для насъ довольно чуждымъ — финансами, и читаю кое-что. Историческое право, которое всюду держитъ людей въ когтяхъ, и въ этой наукѣ крѣпко царапаетъ здравый смыслъ и правосудіе. Много вещей, безъ всякаго разумнаго основанія, вошло въ науку потому только, что существуютъ въ дѣйствительности. Нѣтъ, messieurs, не все, что дѣйствительно, разумно, но разумное должно быть дѣйствительно. Лучшая мысль современной германской философіи — die Philosophie der That. Я нашелъ реакцію противъ Гегеля. Но объ этомъ очень долго распространяться, а Гал. ѣдетъ черезъ нѣсколько часовъ.
Ну, гдѣ іы, гдѣ ты? Все ли въ туманахъ сѣвер. столицы или же въ туманахъ сѣверной провинціи?[73]. Гдѣ бы ты ни былъ — сила духа не должна оставлять ни на минуту. Я чувствую, что крѣпну. Я почти ничего не пишу. Среди чудесной природы стремленіе къ стихамъ, наперекоръ здравому смыслу, меня оставило, а люди въ ихъ положительномъ мірѣ занимаютъ болѣе, чѣмъ когда-нибудь. Много мы поболтаемъ при свиданіи. Но гдѣ же увидимся? Пиши ко мнѣ въ сентябрѣ въ Неаполь poste réstante; но не много, разумѣется. Здѣсь изъ русскихъ Брянчаниновъ и много, много. Дипломатическій корпусъ здѣсь: Fahlen, Гурьевъ, Medern (изъ Баваріи, кажется); говорятъ о пріѣздѣ Тьера, — это интересно. Но что-то не вѣрится. Всѣ эти люди имѣютъ какую то таинственность, — газеты и люди предполагаютъ, что у нихъ совѣщаніе, а, можетъ быть, ничего этого нѣтъ, и они отдыхаютъ отъ дѣлъ. Но Европа интересна, настоящая минута интересна — будто что-то особенное должно быть.
Дай ручку, Наташа! Тебѣ надобно сказать, что я видѣлъ Рафаэлеву мадонну, и если мужъ твой восхищался тою, которая въ Эрмитажѣ, то онъ ничего не понимаетъ. Что за Христа она держитъ на рукахъ! Пріѣзжай въ Дрезденъ когда-нибудь и взгляни на это дивное созданіе. Что твой Саша? такъ же ли говоритъ: не хочется? Будь счастлива, сестра… много дается тѣмъ, кто много любить умѣетъ. Цѣлую Сашку.
Прощайте, друзья. Больше некогда писать. Я доволенъ путешествіемъ — будетъ съ васъ этого; вы должны быть довольны, что я, все-таки, не даромъ съѣздилъ. Addio!
Вчера я перечелъ г. Малиновъ, и мнѣ захотѣлось къ тебѣ писать[74]. Давно я не говорилъ съ тобою, и хорошо сдѣлалъ; мучимый внутренно, одурѣлый въ какомъ-то хаотическомъ образѣ жизни, — что бы я сказалъ тебѣ? Теперь я одинъ[75]. Болѣзнь заставила меня вести жизнь однообразную и спокойную, и я успѣлъ надуматься, придти въ ясность съ самимъ собою и пишу къ тебѣ вслѣдствіе истинной потребности. Дай руку и слушай!
Я задумался надъ Трензинскимъ[76]. Чтобъ создать это лицо, надо было пережить его въ себѣ. И ты его въ себѣ пережилъ — это очевидно, и я тоже. Тяжело сказать это, когда вспомнишь наше свѣтлое прошедшее. Мы развивали въ себѣ элементъ Трензипскаго на разныхъ точкахъ земнаго шара и при разныхъ обстоятельствахъ. Одно общее въ этомъ развитіи: вліяніе толпы, отъ которой душа леденѣетъ. У тебя иного скорбнаго столкновенія съ людьми и не было въ жизни. Соціальный интересъ — вотъ была наша точка отправленія; мы увидѣли, что онъ существуетъ въ немногихъ, что толпа неподвижна, и намъ приходится въ уныніи скрестить руки на груди и повѣсить голову, ничего не дѣлая. Горькое чувство презрѣнія должно было необходимо быть слѣдствіемъ. Потомъ мы видѣли гнетъ внѣшней жизни — fatum немилосердный, видѣли нѣсколькихъ благородныхъ, около насъ попадавшихъ въ могилы, другихъ еще болѣе стѣсненныхъ, чѣмъ мы сами; результатомъ было презрѣніе и къ этому fatum’у. У меня примѣшались совершенно личныя, горькія отношенія (это единое мое превосходство надъ тобою на этой нисходящей дорогѣ). И вотъ кажущееся равнодушіе, холодъ, который ничто иное, какъ жаръ внутренній, „колкое презрѣніе ко всѣмъ“, сомнѣніе въ будущности общей и личной — вотъ что на нѣкоторое время завладѣло нами. Характеръ Трензинскаго мы пережили въ себѣ. Остановиться на немъ нельзя; это только моментъ преходящій. Мы чище и сильнѣе должны вынырнуть изъ этой горькой струи. Теперь мы, — по крайней мѣрѣ я, — еще на степени Трензинскаго. Задача жизни, кажется, разрѣшается такъ: отказаться отъ всякаго огромнаго соціальнаго интереса и удовлетвориться въ маленькомъ кругѣ дѣйствія; не сердиться на апатію и низость, окружающую насъ, и примириться въ томъ, чтобъ, оттолкнувъ всякаго антипатичнаго человѣка, заключиться въ маленькій кругъ близкихъ людей; отказаться отъ всякаго притязанія на личное блаженство и удовлетвориться равнодушною независимостью. Горькое чувство, которое этотъ результатъ оставляетъ въ душѣ, долго не изгладится; долго не привыкнешь глядѣть безъ презрѣнія на всякаго человѣка, живущаго въ тѣсной рамкѣ; долго будешь смотрѣть съ горькою улыбкой на всякое движеніе еще юной души. Но это все пойдетъ decrescendo и замолкнетъ, чтобъ дать мѣсто новому аккорду, громкому и мощному. Если наша 1-я симфонія была die Sehnsucht, а вторая Desperado, то пусть третья будетъ примиреніе; пишу Maestoso на первой страницѣ и иду твердо и спокойно.
Примиреніе въ наукѣ мало значитъ. Больному не легче, когда онъ изъ физіологіи узнаетъ, какъ изящно создано тѣло человѣческое. Примиреніе нужно совершить въ дѣйствительной жизни. Но какъ? Совершить примиреніе въ мысли ужасно недостаточно; философія останется сама по себѣ, а жизнь сама по себѣ. Жизнь будетъ дѣлать частые набѣги на философію, а философія, стараясь ладить, не сладитъ съ жизнью и не покорится ей, — борьба безплодная и безвыходная. Примиреніе должно совершиться im Gemüthe. Можетъ, это тебѣ покажется глупо, а оно такъ. Опытъ жизни разшаталъ великое дѣло — любовь. Только любовь могла стать выше обстоятельствъ, принимать горечь, не оскорбляясь и не унывая. Было ли, есть ли у насъ настолько любви? Можно ли возродить въ себѣ любовь? или это чувство непроизвольное? А какже безъ него примириться съ жизнью? Любовь долготерпѣлива, — говоритъ апостолъ. Посмотри: такъ ли Павелъ переноситъ тюрьму, пытки, какъ, наприм., ты свое изгнаніе? Ты скажешь, что вещи слишкомъ разны, что причиной изгнанія не великое дѣло и что терпѣніе тутъ не годится. Согласенъ; мы должны кричать противъ гнета, чѣмъ сильнѣе, тѣмъ лучше. Но какъ ни финти, а, вѣдь, это изгнаніе тебя болѣе или менѣе вогнало въ уныніе. Возьми всѣ мои отношенія, — они вогнали меня въ уныніе. А уныніе есть недостатокъ любви, уныніе — самолюбіе. Не думаю, чтобъ это былъ парадоксъ. Трензинскій съ виду равнодушенъ, а внутри его огонь, бъ немъ есть любовь, но мы находимся въ апатіи. Даже то, что ты не дописываешь повѣсти, есть апатія. Враждебные элементы насъ задавили, силъ нѣтъ подняться. Гдѣ же выходъ? гдѣ примиреніе? Стало, въ насъ нѣтъ настолько любви, чтобъ вырваться изъ этого состоянія. Намъ нуженъ внѣшній толчокъ, — и любовь воскреснетъ, и, полные благороднымъ стремленіемъ, мы станемъ выше всѣхъ обстоятельствъ. Любовь примиритъ насъ съ жизнью, будетъ связью между примиреніемъ въ мысли съ примиреніемъ въ дѣйствительности, но не пассивно — изъ этого должно выйти: die That. И для этого-то намъ нуженъ внѣшній толчокъ. Не знаю, какъ ты, а я это чувствую. До чего мы или я дожили! Въ какую лощину запрятались, сойдя съ Воробьевыхъ горъ! Нуженъ толчокъ, чтобы мы могли дѣлать для цѣли, которая была и осталась для насъ святою святыхъ! Или ты думаешь, что мы въ самомъ дѣлѣ что-нибудь дѣлаемъ? Смѣшно такъ жестоко надувать себя, увѣрять, что мы статскіе совѣтники, между тѣмъ какъ мы носъ — и только[77]. Или въ самомъ дѣлѣ внѣшній гнетъ такъ силенъ, что нечего дѣлать? Ужь по крайней мѣрѣ вдвое противъ того, что мы дѣлаемъ — можно. Но бѣда въ томъ, что силы дѣйствовать нельзя возродить въ себѣ, потому что эта сила — любовь къ дѣлу. Мы вездѣ слишкомъ искали себя самихъ и первая неудача насъ осадила. Клевета это или нѣтъ? Да послужитъ единая возможность упрека тѣмъ внѣшнимъ толчкомъ, о которомъ я говорилъ. Нѣсколько дней я вырабатываюсь изъ безпомощной тоски и чувствую, что любовь къ дѣлу оживаетъ и становится главнымъ чувствомъ. Да не будетъ наша первая встрѣча, братъ, пуста и да не кончится однимъ счастіемъ повидаться другъ съ другомъ. Можетъ быть, моментъ, въ которомъ мы находимся, важенъ. Приступимъ къ дѣлу ближе, практичнѣе. Тутъ я отрываюсь, все еще, однако, не рѣшивъ, выйдемъ ли мы изъ душевнаго состоянія Трензинскихъ?
Кромѣ области гражданственности, хочется жить въ другихъ областяхъ жизни, хочется просто жить, хочется блаженства въ жизни. Нѣтъ вѣры въ возможность блаженства, а потребность непреодолима. Куда дѣваться съ этимъ?
Между этимъ письмомъ и слѣдующимъ — промежутокъ болѣе года. Огаревъ возвратился въ Россію, потомъ въ 1842 г., въ началѣ іюня, побывалъ у Герцена въ Новгородѣ, по дорогѣ въ Петербургъ, гдѣ успѣлъ помочь своему другу выхлопотать (черезъ гр. Віельгорскаго) позволеніе переселиться въ Москву, ради здоровья жены, разстроеннаго во время объявленія Герцену о второй ссылкѣ (жена Герцена послѣ этого преждевременно родила, послѣ чего послѣдовали несчастные роды еще два раза). Изъ Петербурга Огаревъ уѣхалъ опять за границу, намѣреваясь окончательно разойтись съ женою и посѣтить Италію и Францію съ цѣлями образованія.
Слѣдующее письмо, очевидно, записка московскимъ друзьямъ, писанная на кораблѣ.
Друзья мои, я ѣду сегодня. Прощайте. Черезъ 4 часа пароходъ меня увлекаетъ, и я увлекаюсь моремъ. А я здѣсь увлекался янтарною влагой — и сильно увлекался. Право. Хочешь объ закладъ? Ну, прощайте же, души мои, позвольте вамъ влѣпить безешку.
А дорого бы я далъ, чтобы быть въ Москвѣ. Кто помнитъ Кунцово и Воробьевы горы? Дайте мнѣ руки, спасибо за эти два дня. А есть и еще мѣста близъ Москвы. Ну, да прощайте!
(1842 г.). править
(На цѣлой страницѣ большаго почтоваго листа литографія горящаго города; подъ нею подпись:
in der Nacht am 6 May 1842".
Подъ литографіей написано рукою Огарева: „Боткинъ! передай письмо Грановскому или Барону. Здравствуй, братъ! Что твоя лихорадка? Къ тебѣ напишу съ Рейна“).
Карлсбадъ, 19 іюля (1 августа). Давно пора бы писать къ вамъ, друзья мои, да лѣнь схватила за горло. А, вѣдь, есть и потребность, и много кое-чего разсказать. Мы такъ давно разстались, что уже я и не помню, когда это было. Въ самомъ дѣлѣ, я ѣхалъ, не зная ни чиселъ, ни дней, и, вмѣсто 2 недѣль, проѣхалъ четыре, а, можетъ быть, и больше. Путешествіемъ я былъ очень доволенъ. Встрѣчи были отрадныя. Но не могу сейчасъ говорить о нихъ: погодите — вотъ еще распишусь. Теперь скажу нѣсколько словъ о себѣ. Жизнь моя легче, чѣмъ была. Я вижу выходъ. Отнынѣ я свободно буду гулять по свѣту. Марія — благороднѣйшій человѣкъ въ мірѣ; мы всегда останемся друзьями[78]. Это твои слова, мой ученый другъ, и ты былъ правъ. Я не думаю, чтобъ вамъ эти строки показались неясными. Вы, кажется, народъ догадливый. И такъ, мои отношенія обрисовались, я былъ откровененъ, сколько могъ. Во всемъ этомъ много горькаго и тяжелаго; но опредѣленность спасительна и жить хотя не радостнѣе, но легче. Теперь еще одно меня сильно тревожитъ, это какое-то внутреннее броженіе, вслѣдствіе неугомонной жизни въ продолженіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ. Жажда наслажденія сбивается на какое-то дикое скиѳское своеволіе. Я не могу сосредоточиться, и какая-то тоска и пустота владѣютъ мною. Въ этомъ внутреннемъ хаосѣ мелькаетъ одно свѣтлое чувство, но и отъ него становится такъ грустно, что подчасъ заплакалъ бы. Все то, что я пережилъ въ послѣднее время, когда еще былъ съ вами, является мнѣ какимъ-то чуднымъ сномъ; я живу въ этомъ снѣ и знаю, что тутъ ничего нѣтъ дѣйствительнаго. Когда я ясно сознаю, что все это фантазія и ложь, я ужасно страдаю. Вотъ въ чемъ проходитъ мое существованіе. Но лучшія минуты — минуты творческой дѣятельности. Тутъ вся примѣсь докучныхъ постороннихъ элементовъ исчезаетъ, даже мое сновидѣніе получаетъ какую-то особенную свѣтлую дѣйствительность, и дикаго броженія нѣтъ во мнѣ, и я счастливъ. Хорошо ли, дурно ли выходитъ то, что пишу, — въ то время, когда пишу, все равно. Послѣ иногда взглянешь съ усмѣшкой на написанное и скажешь: „Фу, ты, Боже мой, какая дрянь!“ Это становится досадно. Иногда я думаю, что въ дѣятельности художника много эгоизма, потому что участіе къ дѣйствительнымъ людямъ на ту минуту пропадаетъ. Но за то сколько тутъ другой высшей любви, — и когда трудъ оконченъ, какъ тепло пожмешь руку всякому, кто носить имя человѣка.
Въ Карлсбадѣ ужасно скучно. То ли, что прошлаго года мнѣ было здѣсь тяжело существовать, то ли, что долговременное пребываніе въ мѣстѣ мало примѣчательномъ томитъ, но я ненавижу Карлсбадъ, и люди мнѣ кажутся здѣсь ужасно скучны. Намедни я познакомился съ m-me Сухозанетъ (Magnolia Отечественныхъ Записокъ, если вы помните). Отвратительная, изжеманившаяся старая баба. Глаза злые. Отчего-жь у нея столько хорошаго въ стихахъ? Жаль, что нѣтъ ея стиховъ подъ рукою, — мнѣ кажется, что я отыскалъ бы слѣды женщины, которая ходитъ на ходуляхъ. Или все человѣческое можетъ храниться такъ глубоко въ душѣ, что ложь очевидная въ каждой ужимкѣ индивида ничего не доказываетъ? Это было бы утѣшительно, но невѣроятно. Я говорилъ упомянутой Magnoll’и о Мертвыхъ душахъ, но что она мнѣ сказала: это, кажется, Гоголь въ первый разъ пишетъ въ прозѣ?» Я покраснѣлъ за нее. Но быть eine hohe Dame даетъ право не конфузиться ни отъ какихъ нелѣпостей. Познакомилъ меня съ ней кн. Одоевскій, съ которымъ мы сошлись въ Лейпцигѣ и съ которымъ мнѣ суждено не разъ встрѣтиться. Хорошій человѣкъ, но до того совращенный съ свойственнаго ему пути, что кажется пошлымъ; а, можетъ быть, и въ самомъ дѣлѣ плохъ. Съ княгиней мы въ великой пріязни. Въ ней ужасно много чего-то бабьяго, чего даже не любитъ и Чичиковъ. Кстати о Лейпцигѣ: городъ хоть куда, и сады, и улицы, и студенты, и не-студенты, и café, въ которыхъ есть charivari и не-charivari. Аула очень красивая, съ барельефами Ретчеля. Барельефы, кажется, имѣютъ намѣреніе выразить историческое развитіе человѣчества. На одной сторонѣ Египетъ, Греція и Римъ, на другой — реформація и наука. Реформація — лучшій барельефъ. Лютеръ и Meланхтонъ превосходны. Но барельефы такъ высоко поставлены, что едва ли могутъ производить эффектъ, если глядѣть снизу (я смотрѣлъ съ хоровъ). Статуи тоже имѣютъ претензію выразить что-то. Вотъ онѣ: Минерва, Ѳемида, Вѣра и Любовь. Я расхохотался, несмотря на изящную отдѣлку каждой статуи порознь. Съ другой стороны — статуи и бюсты прусскихъ королей. Въ библіотекѣ книгъ много, но я, хотя и изъ ученыхъ, не смотрѣлъ на нихъ. А замѣчательны портреты: Лютеръ живой и мертвый (Lucus Cranach); Meланхтонъ живой и мертвый (idem).Меланхтонъ одинаковъ, задумчивый, умный и филистрезный. Лютеръ — bon vivant — vivant à mort — сохраняетъ только сардоническую улыбку, къ лицу Байронову Каину. Это меня порадовало: духъ сомнѣнія передовой въ человѣчествѣ. Портретъ Гуса — это меланхоликъ и энтузіастъ. Портретъ Лафатера — ein denkender нѣмецъ. Но Готшедъ превосходенъ. Вотъ филистеръ-то! Вольтеръ пишетъ къ нему письмо (хранящееся въ библіотекѣ) и кончаетъ такъ: à vous sans reserve, — это мнѣ понравилось. Теперь слѣдуетъ говорить о Дрезденѣ. Это теперь будетъ черезъ нѣкоторое время. Теперь хочу гулять. Marie сегодня больна и лежитъ. Взгляну на нее и пойду бродить.
Моя маленькая драматическая поэма подвигается. Я не вытерпѣлъ, чтобы не прочесть то, что было набросано, Василью Петр.[79]). Однако, я былъ въ трезвомъ видѣ, ergo — баронъ не можетъ меня упрекнуть въ неистовомъ желаніи декламировать, происходящемъ отъ излишняго употребленія крѣпкихъ напитковъ. Я только былъ хорошо настроенъ. То утро я провелъ въ Царскомъ Селѣ. Мнѣ такъ грустно и хорошо было. Этотъ садъ и прудъ, и лебеди на прудѣ, и лицей, и воспоминаніе о немъ…
Въ тѣ дни, когда въ садахъ лицея
Я безмятежно разцвѣтахъ.
Ну, словомъ, я рѣдко бываю такъ ударно настроенъ. Этому утру я посвящу особую статейку (gereimt, разумѣется). Вотъ въ эту минуту, когда я къ вамъ пишу, я тоже хорошо настроенъ; а почему, чортъ знаетъ. Я бродилъ по горамъ совсѣмъ не въ превосходномъ раздумьи, а въ томъ физически-непотребномъ броженіи, которое я самъ ненавижу (и люблю en même temps). Пошелъ дождь и вымочилъ вашего ученаго друга. Это даю болѣе душеспасительное направленіе его мыслямъ. Потомъ нѣкое чтеніе. Жажда писать стала еще сильнѣе, и, странно, для того, чтобы хорошо писалось, мнѣ нужно ясно вспомнить какой-то отъѣздъ, еще два-три мгновенія, когда было такъ полно на душѣ. И неужели все это фантазія? Иногда я хочу вѣрить во всѣ фантазіи, закрывши глаза, — и не могу. Демонскій элементъ пересиливаетъ, сомнѣніе мучитъ, и мнѣ страхъ какъ тяжело. Помнишь, ученый другъ, когда я тебя звалъ Ромео? Да ты и похожъ на Ромео: ты и любишь дѣйствительно, и вѣрить можешь, и можешь вѣрить, что ты любишь. Ты почище меня будешь. А я ничему такому совершенно не могу вѣрить — и это меня мучитъ. Я мучусь безсиліемъ. Гамлетовская натура преобладаетъ. Чистая дрянь, эта натура! Ученый другъ находилъ въ моемъ нравѣ что-то схожее съ покойнымъ Станк. Это обида покойнику. Въ немъ (сколько я могу знать) свѣтлая сторона преобладала. Во мнѣ ничто не преобладаетъ, кромѣ хаоса, гдѣ все смѣшано. Мнѣ даже кажется, что едва ли у меня хотя одно созданіе выйдетъ ясно. А бываетъ мнѣ хорошо, только очень рѣдко. Баронъ! помнишь утро на Воробьевыхъ горахъ? — Куда я ѣду? — чортъ знаетъ. Душа моя тамъ, около васъ. Я ѣду par acquis de conscience передъ Европой. Ѣду теперь на Рейнъ, потомъ въ Италію. Marie, вѣроятно, будетъ купаться въ Эмсѣ. А я буду бродить пѣшкомъ по замкамъ между Кельномъ и Майнцомъ и долго ли останусь — не знаю. Пишите ко мнѣ въ Геную, гдѣ я буду въ началѣ нашего сентября (poste réstante). Да пишите ради Бога; мнѣ ваши письма будутъ пища. Пишите о всемъ и всѣхъ. Баронъ! не будь очень лакониченъ, особенно насчетъ самого себя.
Августа 2 (20 іюля). Сегодня отрываюсь отъ всѣхъ личностей, можетъ, на цѣлую страницу, и перехожу къ Дрезденской Мадоннѣ. Мадонны Рафаэля составятъ для меня предметъ особаго изученія и выйдетъ статья (вмѣсто біографіи Рубенса). Мнѣ хочется показать psichogisch, какъ Рафаэлю уяснялся идеалъ Мадонны и Христа и всего ярче выразился въ Дрезденской Мадоннѣ (до сихъ поръ я такъ думаю, (не) видѣвъ Мадоннъ въ Ватиканѣ). Странное сходство замѣтно между всѣми его Мадоннами и Христами и упаси Боже думать, чтобы Мадонны были копіи съ Фарнарины. Я видѣлъ Фарнарину въ Эрмитажѣ: это страстная и сладострастная женщина, совершенная противуположность Мадоннѣ. Я увѣренъ, что Рафаэль былъ поглощенъ католическимъ ученіемъ о Св. Дѣвѣ. Онъ стремился создать женщину, въ которой бы вы ясно видѣли непорочность, незнаніе того, что съ ней совершилось, вмѣстѣ съ чувствомъ, что совершилось съ ней что-то великое, — слѣдственно, преданность Богу, любовь, полную смиренія, — словомъ все, что вы можете вообразить, руководствуясь католическимъ ученіемъ о Св. Дѣвѣ. Къ счастью, Дрезденская Мадонна виситъ рядомъ съ маленькою Мадонной (извѣстной у насъ подъ названіемъ трехъ радостей, — кажется, Мадонна della Sedia) и, сравнивая ихъ, можно видѣть, что художникъ стремится выразить одно и то же: 1) въ лицахъ обѣихъ Мадоннъ дальнее сходство; 2) обѣ держатъ на рукахъ ребенка и въ этомъ положеніи вы чувствуете всю любовь матери; какъ умѣлъ Рафаэль самую эту обыкновенную позу проникнуть чувствомъ — не могу объяснить себѣ, но это такъ; 3) обѣ глядятъ не на ребенка, а куда-то неопредѣленно; 4) лицо Христа на обѣихъ картинахъ почти совершенно одно и то же, — по крайней мѣрѣ, сходство съ перваго взгляда разительно. Ergo — стремленіе къ идеалу въ продолженіе всей жизни художника очевидно. На той же стѣнѣ есть чья-то Мадонна, которая моетъ Христа въ корытѣ. Вотъ вамъ eine Schnurstracks entgegengesetzte Conception. Конечно, эта Мадонна смотритъ на ребенка съ любовью, но это просто мать, какою можетъ быть всякая женщина, даже и глупая Мавра, которая варитъ Барону кофій. А въ Мадоннѣ Рафаэля она такъ далека отъ ежедневности, что не только не вытираетъ ребенка полотенцемъ, но, поглощенная чувствомъ, неопредѣленнымъ сознаніемъ, что совершилось съ ней что-то великое, она и не глядитъ на ребенка, а смотритъ куда-то такъ же неопредѣленно, какъ чувство, которое въ ней господствуетъ. Мнѣ кажется, это великая черта художническаго постиженія; замѣтьте, что это сохранено во всѣхъ Мадоннахъ (кромѣ первыхъ, писанныхъ подъ вліяніемъ Перуджино). Куда смотритъ Мадонна — не знаю; на зрителя, на народъ она не смотритъ; взоръ ея полонъ какого-то внутренняго созерцанія; она такъ полна присутствіемъ Божества, что, можетъ, не смѣетъ взглянуть на божественнаго младенца; она не знаетъ, что такое, ко все въ ней выражается Andacht. Въ какой чертѣ выражена Andacht или непорочность — нельзя указать, — это разлито во всемъ; вся фигура проникнута однимъ чувствомъ. Такъ какъ Мадонна не смотритъ на Христа, любовь материнская перенеслась естественно въ самое положеніе, въ прижатіе младенца руками. Боже мой! все это какъ-то еще темно и у меня въ сознаніи, и, можетъ быть, я выражаюсь неясно; но я могу плакать передъ этою Мадонной и это минута чудеснаго наслажденія. Христосъ — задумчивый, грустный и свыше вдохновенный ребенокъ — уставилъ свои большіе глаза на зрителя, на народъ. Это будущій пророкъ, который станетъ говорить передъ народомъ. Куда же ему и смотрѣть, какъ не на народъ? Младенецъ полонъ сознанія, онъ уже чувствуетъ свое назначеніе. Вотъ главное, что меня поражаетъ давно; но я самъ себѣ долженъ еще уяснить это, потомъ проникнуть во всѣ мелочи. Потомъ высмотрѣть самую жизнь художника и постоянное стремленіе къ одному идеалу. Какъ надо сжиться съ своею мыслью, чтобъ воспроизводить одни и тѣ же созданія съ постепенно большимъ совершенствомъ!… Въ галлереѣ я былъ съ Одоевскими. Князь смотритъ и чувствуетъ; иногда, слѣдуя горемычному пристрастію, ищетъ алхимиковъ; но у всякаго свой порокъ. Княгиня несносна въ галлереѣ; она все говоритъ: «прекрасно!» — и совсѣмъ не смотритъ. Впрочемъ, ее на этотъ разъ заговорилъ Тургеневъ, Александръ Ивановичъ. Я ужасно полюбилъ этого старика; его болтовня очень умна, и въ немъ добродушіе такъ мило смѣшано съ какимъ-то сумасшествіемъ, что я готовъ болтать съ нимъ 48 часовъ сряду, особенно если онъ охотникъ до рейнвейну (чего я, впрочемъ, не знаю). Между пастелями Рафаила Менгса есть головка, передъ которой я простоялъ полчаса. Сходство удивительно! и нѣтъ съ нея гравюры!…
Августа 3. Еще очень замѣчательно католическое направленіе во Франціи. Это ужь, сударь ты мой, просто чортъ знаетъ что такое. Люди порядочные возятся съ чудесами и видѣніями и впадаютъ въ узенькій асцетизмъ. Читали ли вы Horace G. Sande? Кажется, повѣсть вышла хорошая безсознательно со стороны автора. Авторъ хотѣлъ выставить человѣка, какихъ наиболѣе встрѣчается во Франціи, а, между тѣмъ, выставилъ человѣка, изобилующаго вездѣ. Horace — это Хлестаковъ, Ноздревъ и все, что вамъ угодно, но съ большимъ образованіемъ. Авторъ испортилъ конецъ желаніемъ выставить типъ француза, и Horace послѣ всего становится скромнымъ порядочнымъ человѣкомъ, адвокатомъ своей провинціи, и это такъ неожиданно, такъ мало данныхъ въ Ногасе'ѣ для человѣка съ тактомъ, что никакъ не приберешь, откуда это могло произойти. Я не спорю, можно было сдѣлать изъ Horace’а адвоката, но сохранивъ ему весь хлестаковскій характеръ, адвоката съ фразами. М-me Sand нападаетъ на мысль l’art pour l’art и оттого и бываютъ у нея такіе промахи. Напомни Ботвину о Конаровичѣ, это — нашъ Horace, Хлестаковъ, Ноздревъ и все, что угодно.
Еще читаю Никласа Фогта. Завтра ѣду на Рейнъ и отъ Майнца до Кельна исхожу всѣ замки. Это мнѣ сулитъ много наслажденій. Пробовалъ я трудиться надъ нѣкоторыми сагами, но никакъ не слажу. Думаю уже, не составить ли статью: Путешествіе по Рейну. Тутъ можетъ войти и кромѣ сагъ много интереснаго. Замѣтьте, что я пишу на листѣ съ картиной гамбургскаго пожара. Это можетъ заставить васъ предположить, что я былъ въ Гамбургѣ, и предположить безошибочно: я дѣйствительно былъ въ городѣ Гамбургѣ и не могу жаловаться на мое трехдневное пребываніе въ ономъ. Мнѣ было весело по многимъ причинамъ. А когда я думаю объ этомъ времени, я становлюсь печальнымъ. Путешествіе имѣетъ свою холодную сторону — это встрѣча на минуту. Увидишь человѣка, тепло протянешь ему руку, потомъ разъѣдешься, забудешь даже имя его (если успѣлъ спросить объ имени), и чѣмъ далѣе путешествуешь, тѣмъ больше встрѣчъ, лица мѣняются въ памяти и привыкаешь встрѣчаться безъ радости и разставаться безъ печали. Я люблю женщинъ. Чортъ знаетъ, что я ищу, но интересная наружность женщины влечетъ меня болѣе, чѣмъ всякая другая встрѣча, и влечетъ какъ-то симпатически; я съ участіемъ приступаю къ знакомству и, какъ Галаховъ, стараюсь разузнать, что заключается въ этомъ существѣ. На пароходѣ ѣхали со мной двѣ дѣвицы, съ которыми я очень подружился, и мнѣ жаль, что мы разстались послѣ двухъ дней въ Гамбургѣ. На пароходѣ была одна знакомая дама, которая прославила меня поэтомъ, и я явился передъ экипажемъ съ ореолою великаго или морскаго чудища. Это меня забавляло. Одной изъ дѣвицъ написалъ я стихи, довольно плохіе; они отосланы къ Языкову[80], который интересовался помянутыми дѣвицами, провожая меня въ Кронштадтъ, съ подробнымъ отчетомъ объ этомъ знакомствѣ. Странно было это провожаніе Языкова. Мнѣ такъ сдѣлалось грустно оставлять Русь, что я готовъ былъ плакать. Одно воспоминаніе преслѣдовало меня. За бутылкой рейнвейна (т.-е. за второй) я показалъ Языкову кое-какіе стихи, близкіе сердцу; потребность въ чьемъ-нибудь участіи такъ была сильна, что я ничего не выдумалъ лучшаго, какъ намекнуть самыми стихами о возможномъ состояніи души при отъѣздѣ. Я не раскаиваюсь въ этомъ, хотя и не одобряю; это все же малодушіе. Но эту минуту я не забуду. Такъ было тревожно, грустно и полно на душѣ. Къ тому же, Язык. симпатическій человѣкъ. На пароходѣ ѣхалъ со мной Сидоровъ, профес. Казанскаго университета. Ученый человѣкъ и вокругъ свѣта ѣздилъ; немножко филистръ, но добродушенъ и съ участіемъ къ людямъ; мы съ нимъ ночи напролетъ просиживали, и я его люблю. Портеръ игралъ у насъ важную роль. Въ Гамбургѣ славныя устрицы и сигары. Льду нѣтъ и шампанское тепло. Въ Гамбургѣ еще было продолженіе одного очень короткаго знакомства съ парохода. Три дня продолжалось оно. Чортъ знаетъ, отчего я не могу ничего начать и кончить хладнокровно! Это маленькое и ласковое существо довольно сохранилось у меня въ памяти, чтобъ иногда жалѣть о немъ и съ какимъ-то печальнымъ наслажденіемъ вспоминать маленькую головку съ русыми волосами. Можетъ, въ этомъ существѣ, при большемъ образованіи, было бы много человѣческаго. Кто развратилъ ее? Зачѣмъ женщина низшаго сословія такъ мало имѣетъ значенія въ глазахъ нашихъ, что ничего не стоитъ обезобразить цѣлое существованіе ради шутки, ради минутнаго удовольствія? Тьфу, пропасть! Corpo di bacco! Все, что я говорю, и не ново, и не интересно. Простите этотъ элегическій тонъ, — мнѣ въ самомъ дѣлѣ грустно.
Наконецъ, пора и кончить письмо. Завтра въ путь. Я радъ оставить глупый Карлсбадъ. Съ Рейна напишу къ вамъ. Дайте руки, друзья. Мнѣ безъ васъ тяжело. Одинокое путешествіе томитъ. Скоро я буду и въ дѣйствительномъ смыслѣ слова путешествовать одиноко. Можетъ, оно будетъ и лучше. Но путешествовать съ кѣмъ-нибудь изъ васъ — это было бы великое наслажденіе. Хочется что-то еще сказать, да нечего. Я уже, наконецъ, въ тревогѣ отъѣзда. Стиховъ никакихъ не посылаю, потому что, кромѣ драмы, почти ничего не писалъ, а если писалъ, то скверно. Съ Рейна пришлю. Музыка въ Карлсбадѣ мнѣ страхъ надоѣла. Лабицкій играетъ тѣ же вальсы, что и въ прошломъ году, и я осужденъ слушать ихъ ежедневно. А мнѣ ужасно хочется музыки, особенно сегодня. Итальянской оперы хочется.
Ну, прощайте! Пишите же въ Геную, такъ чтобы въ началѣ или къ 15 сентября н. ст. было тамъ письмо. Впрочемъ, если оно меня и не застанетъ, то перешлется. У меня тамъ есть протекція. Addio. Обнимаю васъ. Marie вамъ кланяется. Она два дня была тяжело больна, и изумительно. Но медицинскіе разговоры при свиданіи. Вообще она несравненно и здоровѣе, и духомъ спокойнѣе. Ich mögte wieder so sagen, wie früher, aber ich kann es nicht mehr, und ich sage es. Addio!
Послѣ этого письма въ нашемъ собраніи оказывается довольно длинный пробѣлъ. По всей вѣроятности, Огаревъ затруднялся писать своему ближайшему другу, угадывая, какъ онъ посмотритъ на его примиреніе съ М. Л--ой. И другъ его узнавалъ объ Огаревѣ изъ писемъ Сатина, отрывки изъ которыхъ приведены у Анненкова. Въ Дневникѣ Герцена записано 2 ноября 1842 г.: «Письмо отъ Сатина изъ Ганау. Огаревъ опять надѣлалъ глупости въ отношеніи къ женѣ, снова сошелся съ нею, поступалъ слабо, обманывалъ, унижался и опять сошелся послѣ всего бывшаго. Вотъ что я писалъ къ Огареву: „Бѣдный, бѣдный Огаревъ, я грущу о твоемъ положеніи, но ни слова, когда дружба истощила все, чтобы предупредить, отвратить; ея дѣло остаться вѣрною въ любви. Дай руку! какъ бы ты ни поступилъ, не хочу быть судьей твоимъ, хочу быть твоимъ другомъ; я отворачиваюсь отъ темной стороны твоей жизни и знаю всю полноту прекраснаго и высокаго, заключеннаго въ ней. У тебя широкія ворота для выхода изъ личныхъ отношеній — искусство, міръ всеобщаго; я не хочу знать жалкой борьбы, отъ которой раны, конечно, будутъ не на груди“.
Изъ интересныхъ въ психологическомъ отношеніи размышленій, которыя слѣдуютъ далѣе за этимъ въ Дневникѣ, мы приведемъ только нѣсколько строкъ: „Чѣмъ та ограниченная, неблагодарная, некрасивая, наконецъ, женщина, противуположная ему во всѣхъ смыслахъ, держитъ его въ илотизмѣ? Любовью? — онъ не любитъ ея, даже не уважаетъ; абстрактною идеей брака? — онъ давно не признаетъ власть его. Чѣмъ же? Отталкивающее ея существо такъ сильно, что все, приближающееся къ ней, ненавидитъ ее; вездѣ — на Кавказѣ, въ Москвѣ, въ Неаполѣ, въ Парижѣ — она возбуждала смѣхъ и негодованіе. Сожалѣніе и слабость, безпредѣльная слабость, — вотъ что затягиваетъ цѣпь“.
Изъ переписки недавнихъ дѣятелей*). править
Давно пора приняться писать къ вамъ, друзья! Говорятъ, что вы даже побраниваете меня за молчаніе. Впрочемъ, я болѣе имѣю причинъ ругаться по этому случаю. Я пишу во 2-й разъ, а вы ни разу не писали ко мнѣ, я долженъ о вашемъ существованіи слышать черезъ третьи лица. Это, безъ всякаго сомнѣнія, очень скверно, особливо, когда человѣку скучно безъ близкихъ людей даже въ Римѣ. Онъ бы сейчасъ уѣхалъ домой, еслибъ здоровье и обязанность не останавливали. Первое весьма расклеилось, полнота и розовость щекъ исчезли, я безпрестанно страдаю ревматическими припадками. Можетъ быть, это и подагрическіе или, по крайней мѣрѣ, предчувствіе подагры, тѣмъ это вѣроятнѣе, что я всѣ средства употреблялъ съ тѣхъ поръ, какъ васъ оставилъ, чтобы добыть оную. Кстати! Надо-же вамъ разсказать, какъ я жилъ, какъ я живу etc., etc. Жилъ я, по большей части, скверно. Это нисколько не самообвиненіе, а истина. Неумѣнье ладить съ обстоятельствами, вѣчное Zögern при самыхъ лучшихъ намѣреніяхъ заставляло меня дѣлать самыя дурныя вещи. Дурной шагъ велъ за собою еще такой же. Изъ удрученія внутренняго я искалъ выхода въ стремленіи къ подагрѣ, что влекло изъ худшаго къ худшему. Такъ я провелъ большую часть моего путешествія безплодно, нечисто, остался недоволенъ самъ собою и другими. Въ подробности входить я не стану: покорный общему закону осцилляцій, я имѣлъ также хорошіе минуты и лучше буду говорить о нихъ. Я даже имѣлъ хорошія минуты съ самыя трудныя эпохи моего существованія. Вообще, меня спасаетъ то, что на днѣ души все же что-то свѣтлое, спокойное, ни чѣмъ не помрачаемое, любящее, даже полное упованія. Наконецъ, я взялся за умъ и привязываюсь къ этому свѣтлому элементу моей натуры. Вы, пожалуйста, не смѣйтесь надъ слѣдующею диссертаціей: она можетъ быть смѣшна относительно меня, но an sich нисколько. Я началъ понимать святость жизни. Все, что во мнѣ нечисто, оскорбляетъ меня болѣе, чѣмъ когда-нибудь. Я рву нечистыя одежды передъ лицомъ развалинъ Рима. Надо въ жизни стройно, гармонически развить именно то свѣтлое, спокойное, что мнѣ дано. Этотъ элементъ долженъ проникнуть каждый поступокъ и всю творческую дѣятельность. Отнынѣ это мой нравственный кодексъ. Это будетъ развитіе des göttliches principsim eingelnen Leben. Даже каждое страданіе, проникнутое внутреннимъ покоемъ, должно гармонически звучать въ цѣлой жизни. Жизнь будетъ святая симфонія, гдѣ разовьется одна тема черезъ всѣ возможныя диссонантныя и консонантныя сочетанія звуковъ. Упаси Боже думать, чтобъ это вводило въ Passivität, гдѣ человѣкъ, не враждуя ни съ чѣмъ противорѣчащимъ, тонетъ въ своей тишинѣ, какъ въ пуховикѣ. Нѣтъ! внутренній свѣтъ долженъ быть силой, которая бы въ борьбѣ не допускала метаться, какъ угорѣлому, но сквозь борьбу выносила бы къ тому, что истинно. А истинно то, что разумно. А разумно то, что проникнуто дѣйствительною любовью. На этихъ основаніяхъ вашъ другъ желаетъ устроить свое существованіе. Съ самой минуты такой благородной рѣшимости ему стало легче. Вы слишкомъ меня любите, чтобы скучать при этомъ разсужденіи, потому что оно высказываетъ вамъ то, что меня сильно занимаетъ, хотя и не ново. А еслибъ вы знали, какъ мнѣ къ вамъ хочется! Безъ васъ я даже не могу много писать по чрезвычайному сомнѣнію въ томъ, что пишу. А судей нѣтъ. Никому не вѣрю. Похвалѣ такъ же мало вѣрю, какъ и порицанію, до тѣхъ поръ, пока баронъ[81] или г-нъ профессоръ[82] не произнесли своего суда. Часто въ моемъ воображеніи является наша зима. Я подъѣзжаю къ дому Вас. Петр. Вхожу. Всѣ мы вмѣстѣ. Лангеръ играетъ на фисгармоникѣ и мнѣ такъ хорошо, что плакать хочется. Еще другой образъ мелькаетъ предо мною и не могу я забыть его. Сколько стиховъ и риѳмъ тѣснится при этомъ воспоминаніи! То, что, кажется, должно бы входить въ мою жизнь страдальчески, — напротивъ того, для меня, главный элементъ гармоніи, свѣта, упованія. Я могу дни и ночи проводить въ какихъ-то полусновидѣніяхъ и вѣрить въ жизнь, и находить въ семъ новыя силы творить и жить. Вотъ третій день, какъ у насъ совершенная весна. Мнѣ это такъ живо напомнило нашъ апрѣль или начало мая, что я блаженствую, уходя изъ настоящаго въ прошедшее. Можетъ быть, сила воспоминаній сдѣлалась причиной моего письма, — такъ мнѣ захотѣлось къ вамъ. Я началъ было писать посланіе въ стихахъ, но что-то длинно шли, а мнѣ хочется скорѣе написать и отправить. Въ Римѣ хорошо. Я живу на берегу Тибра. За нимъ поле, деревья вѣчно зеленыя, горы синія, куполъ Св. Петра, St. Angelo и Ватиканъ. Поутру и вечеромъ освѣщеніе очаровательно. А ночи какія! свѣтлыя, тихія, съ крупными звѣздами. На улицахъ тишина. Въ душѣ ein Gefühldrang. Еслибъ кто изъ васъ былъ со мной, было бы кому сказать задушевное слово. Я бы совсѣмъ возродился. Смотрю я немного. Люблю, когда случай натолкнетъ меня на замѣчательную вещь. А искать ее до смерти не люблю, она теряетъ для меня всякую прелесть. Ѣзжу верхомъ. Завтра же отправляюсь верхомъ въ окрестности дня на четыре съ Майковымъ и еще двумя хорошими людьми. Римъ и окрестности Рима имѣютъ для меня личныя воспоминанія, хотя я здѣсь никогда не жилъ. Я много слыхалъ и поэтому это перестаетъ быть странно мнѣ. Люблю ходить по развалинамъ. Но на этотъ счетъ столько писано и печатано фразъ, что совѣстно увеличивать ихъ число. Смотрю галлереи Ватикана. Самъ учусь рисовать!… Читаю Данте. Многіе привыкли думать, что Divina Comedia есть философская система. Итальянцы болѣе чѣмъ кто-нибудь полагаютъ въ этомъ какую-то національную гордость. Итальянцы — дѣти. Все новое образованіе, современная мысль для нихъ совершенно закрытая книга. Я видѣлъ итальянскаго ученаго, который отъ души сердился, что въ какой-то брошюрѣ Ѳемистоклъ былъ выставленъ не совсѣмъ добросовѣстнымъ человѣкомъ, и называлъ это пагубнымъ развращеніемъ юношества, потому что уничтожаетъ въ глазахъ его такого неприкосновенно-великаго мужа. Чортъ знаетъ, въ канонъ столѣтіи живутъ эти люди! Мы возвратимся въ Divina Comedia. Не знаю, гдѣ изъ современной науки Дантъ могъ почерпнуть образованіе ада или рая. Теологія ему представила три понятія; адъ, чистилище и рай. Образовались же у него эти понятія въ картины чисто вслѣдствіе фантазіи, а не рефлекціи. Даже всѣ личности взошли въ это образованіе. Конечно, изображенію суда надъ грѣхомъ предшествуетъ рефлекція, но рефлекція эта что-то такое неопредѣленное, что болѣе отвлеченнаго понятія о правосудіи за гробомъ.ничего не втолкнешь въ нее. А поэма представляетъ рядъ образовъ, которые совершенно принадлежатъ фантазіи, даже довольно необузданной. Даже нѣтъ аллегоріи, кромѣ какъ въ первой пѣснѣ, гдѣ папство является въ видѣ волчицы, мучимой всѣ МЫ животными похотями. Стихъ удивительный. Да, кстати, о рефлекціи. Не ложное ли понятіе внесла германская школа, осудивъ рефлекцію на прозаизмъ? Развѣ мысль лишена поэзіи? Развѣ Ѳеофанія Гезіода стала бы выше современнаго понятія мірозданія, въ формѣ поэмы? Да развѣ Фаустъ не рефлекція? А, можетъ, я» вру. Изъ произведеній архитектуры я имѣю здѣсь пристрастіе къ Пантеону. Вы, вѣроятно, знаете его по картинкамъ. Круглое зданіе съ куполомъ надъ всѣмъ зданіемъ. Свѣтъ въ отверстіи купола. Фронтонъ и чудесная колоннада. Все вмѣстѣ представляетъ что-тоспокойное и прекрасное. Мнѣ Пантеонъ всегда кажется также доволенъ тѣмъ, что онъ выстроенъ, какъ древніе были довольны тѣмъ, что жили. Все древнее представляетъ какой-то ладъ съ жизнью, а храмъ всѣхъ боговъ болѣе, чѣмъ что-нибудь. Круглыя формы намекаютъ на объемлемость, весь міръ входитъ сюда въ лицѣ боговъ. На фронтонѣ сидѣлъ Зевсъ громовержецъ, представленный въ минуту, когда разитъ Титановъ. Чудесная мысль, потому что храмъ, очевидно, долженъ былъ вмѣщать только однихъ боговъ; все имъ враждебное изгнано у преддверія. Но теперь подъ круглымъ сводомъ ничего нѣтъ, кромѣ скверныхъ фресковъ. По христіанскій храмъ не иначе, какъ готическій. Рисую я съ бюста Аполлона Бельведерскаго, весьма скверно, разумѣется, но пойдетъ, можетъ быть, лучше современемъ. За то изучилъ это лицо, въ которомъ съ перваго взгляда узнаешь бога. Въ Ватиканѣ есть еще подобное лицо, это — голова Юпитера.
Статью о Рафаэлѣ я отказался писать, потому что, внимательно разсматривая, долженъ былъ отречься отъ системы, которую сплелъ на его счетъ. Вообще отказываюсь писать статьи, развѣ въ прозѣ доберусь когда-нибудь до повѣсти, и то сомнительно. Лирическое стихотвореніе чуть ли не исключительно мнѣ по силамъ. Впрочемъ, я продолжаю драму и піиму. Да еще больше въ нихъ сомнѣваюсь, чѣмъ въ лирическихъ произведеніяхъ. Я писалъ довольно много, да теперь не хочется печатать. Пишу четыре цикла лирическихъ стихотвореній: 1) Buch der Liebe, 2) Buch der Kunst, 3) Buch der Weisheit, 4) Buch des Weisheit, — 5 будетъ Buch der Bilder. Баронъ хохочетъ надъ изобиліемъ заглавій, а я покраснѣлъ отъ стыдливости. Други! не смѣйтесь, пожалуйста, по крайней мѣрѣ, не смѣйтесь пока я самъ люблю свой трудъ. Если бы мы были ближе по разстоянію и переписка шла бы постоянно, я объ этомъ распространился бы, и распространился бы о томъ, что вижу. На письма ходятъ 5 недѣль и большую часть жизни надо оставить до личнаго свиданія. Теперь скажу нѣсколько словъ о моихъ обстоятельствахъ: они трудны, для меня менѣе трудны, чѣмъ для другихъ, потому что я, наконецъ, чувствую себя довольно сильнымъ, чтобъ держаться моею внутреннею жизнью. Рожь перемелется — мука будетъ. Стараюсь по возможности быть хорошимъ мельникомъ. Съ Риттеромъ я встрѣтился въ самую скверную эпоху[83], огадился въ его глазахъ, но, кажется, онъ послѣ оправдалъ меня болѣе нежели я самъ могу себя оправдать. Но все это полуслова, которымъ объясненіе принесу самъ. Видѣлся съ Фроловымъ[84] и лучше съ нимъ сошелся, чѣмъ когда-нибудь. Это отличный человѣкъ. Онъ былъ мое первое и самое дѣйствительное лѣкарство даже и заочно — въ письмахъ. Долго здѣсь я увлекся гульбою нашихъ художниковъ, но доведя съ ними гульбу до-нельзя, отстаю понемногу или, лучше сказать, отсталъ вдругъ. Вообрази, что между ними Матюша Биб. умный человѣкъ. Но есть исключенія: Штернбергъ — какъ артистъ и какъ человѣкъ; Пименовъ — скульпторъ, какъ одинъ изъ лучшихъ современныхъ талантовъ по этой части. Ну что же вы дѣлаете, мои милые? Напишите, ради Бога, поскорѣе. Адресуйте письма въ Римъ на мое имя и confiée aux soins obligeants de la légation Impériale de Russie. Да напишите тотчасъ по полученіи моего письма. Бѣдный Вадимъ![85]. Я много грѣшенъ противъ него… Ritter писалъ мнѣ объ немъ и объ изданіи альманаха въ его пользу. Помѣстите тамъ, что хотите изъ прилагаемыхъ стиховъ; а если стиховъ не печатается тамъ, то въ Отеч. Зап., но не печатайте того, чего не одобрите. Ну, дайте руки. Дай ручку, Наташа! Обнимаю васъ всѣхъ крѣпко, крѣпко. Кланяйтесь Юл. и Іоган. Libretto я еще не начиналъ. Симфонію Юл. можетъ переслать мнѣ въ Римъ тѣмъ же путемъ чрезъ посольство. Заглавіе я самъ подпишу. Только посылайте скорѣе и пишите. Я по веснѣ, можетъ, долженъ буду ѣхать ради морскихъ ваннъ въ Неаполь. Хотѣлось бы послѣ леченья тотчасъ вернуться къ вамъ. Гоголь здѣсь, но ни съ кѣмъ не знается. Вчера я познакомился съ Языковымъ[86]. За симъ прощайте, друзья мои! Пишите же, ради Бога, скорѣе и обо всѣхъ и обо всемъ, кто и что меня интересуетъ.
Здравствуйте, Елисавета Богдановна[87]. Скажите вашему мужу, чтобы онъ не совсѣмъ забывалъ меня, а ему я даю тоже порученіе относительно васъ. М-me Kenny очень поправилась въ Пизѣ.
Ну, прощайте!
Пришлите на имя моей жены также черезъ посольство лучшій лексиконъ русско-французскій и французско-русскій, какой только найдется, и сочиненія Лермонтова, если оныя вышли. Она кланяется барону и профессору.
Рѣдкина[88] еще нѣтъ здѣсь.
Кланяйтесь Ав. Пет. Елагиной[89].
Я буду къ вамъ теперь чаще писать и длинные отвѣты.
(На оборотѣ):
Александру или барону, или профессору, Боткинъ писалъ 6 мѣсяцевъ тому назадъ на твое имя. Не знаю, дошло ли письмо. Только никто не вздумалъ мнѣ отвѣчать.
Между настоящимъ письмомъ и слѣдующимъ значительный перерывъ. Состояніе духа Огарева въ это время было весьма тяжелое. Изъ письма къ нему Сатина (Франкфуртъ, 2 марта) видно, что Огаревъ писалъ ему о необходимости для него «выхода» изъ его отношеній къ женѣ и о страхѣ «разрушить чужое существованіе». Сатинъ отвѣчаетъ ему вопросомъ: «избѣгнешь ли ты раскаянія, ежели не разрушивъ, то стѣснивъ свое собственное существованіе?» — и говоритъ дальше: «впрочемъ, мнѣ кажется, ты нижешь слово разгадки: не рвать нужно, а распутать. Дай тебѣ Богъ успѣха».
Изъ этого письма Сатина узнаемъ, что и у него было затрудненіе въ сердечномъ дѣлѣ, въ которомъ приняли участіе и друзья. Онъ увезъ изъ Россіи чувство къ какой-то М. Б., на которой «готовъ былъ бы сейчасъ же жениться, если бы былъ здоровъ». «Но жениться въ моемъ положеніи, — пишетъ онъ, — значитъ прибавить къ проступку преступленіе, а она думаетъ, что я совсѣмъ забылъ ее, и страдаетъ; да, я это знаю и отъ Нератова (молодой человѣкъ, который пріѣхалъ въ Германію и самъ былъ влюбленъ въ М. Б. въ Россіи), и изъ писемъ Кетчера и Герцена, которые ругаютъ меня. Но что толку ругать? Я самъ себя давно ругаю, да, вѣдь, это не подвигаетъ къ выходу; ты это знаешь по себѣ. Признаюсь тебѣ, я немножко сердитъ на Кетъ и Гер. и за тебя, и за себя. Они умѣютъ обвинять, умѣютъ рубить узелъ, а не развязывать его, и не понимаютъ, какъ этотъ узелъ третъ душу!»
Упомянутый Нератовъ сообщилъ Сатину, что въ Петербургѣ слышалъ, «что онъ, Сатинъ и Огаревъ дѣятельно хлопочатъ о составленіи за границей политическаго общества». «Какъ ни старался я вывѣдать, отъ кого онъ слышалъ эту глупость, — говоритъ Сатинъ, — онъ отвѣчалъ мнѣ, что не помнитъ, но только не отъ правительственныхъ лицъ… Подобные слухи могутъ сдѣлаться весьма непріятными… Признаюсь, я очень подозрѣваю, что наша общая пріятельница, Анна Ал., наболтала ему l’exeés de son amitié pour nous».
марта 28/16.
Ваше письмо, друзья мои, оживило меня. Я такъ давно задыхаюсь въ одиночествѣ, что вы легко поймете, какое впечатлѣніе произвели на меня ваши] страницы. Мы долго молчали и — вопреки вашимъ увѣреніямъ — наше молчаніе было совершенная безсмыслица. Развѣ я желалъ скрыть отъ васъ, что у меня на душѣ, что въ жизни? Нѣтъ! а если нѣтъ, то мое молчаніе было просто глупо и ваше также. Я вамъ завидую, вы еще можете, придавать вещамъ болѣе важности, чѣмъ онѣ заключаютъ. А я отвыкъ отъ этого, саrissimi. Откровенный самъ съ собою, я знаю всѣ пружины, которыя заставляютъ меня дѣйствовать, и, къ великому моему прискорбію, я, въ самомъ дѣлѣ, похожъ на машину, которую разныя пружины приводятъ въ движеніе, и она идетъ непроизвольно, покорная ихъ толчкамъ. Конечно, хозяинъ, сирѣчь сознаніе, понимаетъ, что, почему и какъ, но ничѣмъ не распоряжается, не останавливаетъ и не двигаетъ, а только смотритъ — больше ничего. Но давайте кончимъ сначала всѣ разговоры, въ которыхъ можетъ отзываться горечь. Я ребенокъ — это несомнѣнно; вслѣдствіе этого, несмотря на свѣтлое сознаніе (котораго дѣло сторона), я дѣлаю и надѣлаю тысячи глупостей. Въ эти глупости могутъ войти равныя доли добраго и гадкаго. По я не вѣрю въ безвыходности и не признаю никакого положенія безвыходнымъ[90]. Ergo, я живу съ полнымъ упованіемъ въ жизнь. Какъ всѣ люди, не имѣющіе «гордаго чела и непреклонной воли», я приношу въ поступки нерѣшительность, медленность или младенческое своеволіе и не обрѣтаю въ себѣ силъ стать выше этого. Но если нѣтъ непреклонности воли — есть непреклонность сознанія. Это есть выходъ, передъ которымъ должны пасть нерѣшительность и своеволіе, и тогда настанетъ время святости жизни. Зачѣмъ же не сейчасъ? — скажетъ баронъ. Пожалуйста, не подымай бровей и не морщи лба, другъ мой! Это-то и порокъ мой, или порогъ, черезъ который мнѣ такъ трудно шагнуть. Но трудность — не невозможность. А потомъ, баронъ, возьми въ соображеніе исторію моей жизни. Въ исторіи жизни индивида точно такая же послѣдовательность, какъ и въ исторіи человѣчества: предъидущее хотя и причина послѣдующаго, но не скоро уступаетъ ему мѣсто. Теперь довольно объ этомъ. Я надѣюсь, что ваши ясные взоры изъ сихъ штриховъ составятъ себѣ всю картину моей жизни. Одно только еще замѣчу: отнесите въ моихъ глупостяхъ долю гадкаго къ поступкамъ, а долю добраго къ внутреннимъ побужденіямъ и намѣреніямъ. Иначе вы меня оскорбите несправедливо. Будетъ съ меня обидъ, наносимыхъ мнѣ самимъ собою. Но также не вините никого въ моихъ обстоятельствахъ, кромѣ меня самого. Изъ двухъ страдающихъ лицъ одно благородно, другое нѣтъ. Это другое лицо — я. Не сердись, баронъ, — это правда. Узнаешь — повѣришь. Я думаю, Ritter скорѣй могъ вамъ задать задачу о гадостяхъ, мною учиненныхъ, чѣмъ о моей безвыходности. Ты все не вѣришь, баронъ. Мнѣ кажется, что я похожъ на klein Laehes’а. Все, что дурно сдѣлаю, не падетъ на меня. Меня спасаетъ въ вашихъ глазахъ моя способность любить и ваша способность любить меня. Ну, теперь, въ самомъ дѣлѣ, satis, suffleit.
Кстати, я употребилъ слово ш. Это потому, что я не учусь рисовать, сознавъ въ себѣ предвидѣнную барономъ неспособность къ этому искусству. Что касается моихъ стиховъ, найденныхъ плоховатыми (вопросъ: зачѣмъ же было печатать ихъ, когда они были предоставлены на вашъ судъ?), то объ этомъ слѣдуетъ поговорить. Primo, я самъ не питаю къ нимъ нѣжности. Secondo, странное дѣло, я сознаю въ себѣ упадокъ способности писать стихи. Это меня оскорбляетъ больше, чѣмъ что другое. Неужели мое содержаніе истощается? Друзья мои, вѣдь это ужасно! Въ такомъ случаѣ, предвидится близкая смерть. Истощеніе содержанія есть смерть духовная, за которой неминуемо слѣдуетъ смерть физическая, если въ мірѣ все устроено порядочно. А кромѣ стиховъ, я не знаю, гдѣ же выразится мое внутреннее содержаніе? Ужь не въ жизни ли? Право! Я такой практическій человѣкъ, что отъ меня этого-то и должно ждать? Чортъ знаетъ! Если я потеряю способность творить, я совсѣмъ потеряюсь! Это меня коробитъ. Однако, я работаю довольно, напримѣръ: драмы и поэмы не пишу. Пишу много лирическихъ пьесъ, которыя слишкомъ личны, чтобы что-нибудь значить для кого-нибудь, кромѣ меня, находящаго наслажденіе писать ихъ, порою совсѣмъ въ нихъ затеряннаго; эти пьесы — des songes creux, я самъ въ нихъ не вижу ни малѣйшаго литературнаго достоинства. Пишу повѣсть въ прозѣ, и пишу довольно быстро. Но недоволенъ ею. Содержаніе ея мнѣ до смерти нравится, и оно дѣйствительно (объективно) хорошо. Но не признаю въ себѣ способности создать и выразить лица. Отъ этого иныя совершенно субъективны, другія совершенно пошлы. Все вообще какъ-то безцвѣтно. И такъ, нѣтъ способности творить. Затерялъ ли ее въ смутахъ жизни, или никогда ея не бывало? Чортъ знаетъ! Безталанность меня мучитъ. Что-жь я буду, наконецъ, дѣлать на свѣтѣ? Неужели я буду ein spekulativer Philosoph? А гдѣ же способность труда постояннаго, постояннаго вниманія и углубленія въ предметъ? Способность учиться? Нѣтъ ея. Выйдетъ, наконецъ:
Безъ службы, безъ жены, безъ дѣлъ,
Ничѣмъ заняться не умѣлъ.
Удивительный конецъ всѣмъ широкимъ стремленіямъ! Развалины Рима хороши, — тутъ были дивныя зданія. Но быть развалиной, никогда не бывши зданіемъ, — ужасно!
Изъ этого слѣдуетъ одно: пора мнѣ къ вамъ, друзья! Я одинъ изнемогаю. Примириться съ мыслью, что я становлюсь inhaltlos, я не могу, да и не вѣрю ей. Но жить и не дѣлить впечатлѣній — невозможно. А все, что меня окружаетъ, то отчасти, то совершенно антипатично. Я не скажу, чтобы я здѣсь никого не любилъ или не былъ бы любимъ; но эти люди — большія дѣти или антипатичныя натуры. Майковъ, котораго Боткинъ знаетъ, талантъ замѣчательный, но юноша съ дѣтскимъ самолюбіемъ, которое подчасъ тѣмъ невыносимѣе, что не имѣетъ основы въ его внутреннемъ содержаніи. Однако, я люблю его. Я бывалъ и веселъ за стаканомъ, но вообще моя гульба имѣла здѣсь что-то скѳски-безобразное или скотообразное. Теперь же я посвящаю жизнь на леченье, пью соки травъ цѣлебныхъ, работаю и жду времени, когда отправлюсь купаться въ морѣ (такъ какъ это все равно, что читать Данта[91], то я уже и пересталъ читать Данта). Ergo, оставаясь здѣсь, я жертвую частью здоровью, частью обстоятельствамъ. Надѣюсь, что не замедлю явиться домой черезъ нѣсколько мѣсяцевъ. Когда я получилъ ваше письмо, мнѣ такъ ужасно захотѣлось къ вамъ, такъ живо вы мнѣ представились, что я готовъ былъ плакать. Я получилъ письмо въ ту минуту, какъ собирался ѣхать за городъ. Два дня шатался по окрестностямъ Рима. Здѣсь совершенная весна. Ѣхалъ я огромною поляной мимо разсѣянныхъ развалинъ: жаворонки поютъ. Кучи цвѣтовъ мелькаютъ въ травѣ. Хорошо! Но весна имѣетъ особенную способность растревожить всѣ воспоминанія. Такъ хочется любить! Такъ бы васъ обнять хотѣлось! Вдобавокъ, ваше письмо, въ которомъ такъ много любви, не выходило у меня изъ головы. Да зачѣмъ же нѣтъ васъ со мною? Я блаженствовалъ бы, а теперь изнемогаю. Объѣхалъ я Frascati и Albano. Боткинъ! ты, вѣрно, помнишь эти мѣста. Ну! склони же голову на бокъ, какъ лилія, и скажи, что помнишь. Гдѣ же бы намъ съ тобою встрѣтиться? Куда бы хорошо было! Дѣло: въ іюнѣ мѣсяцѣ на Lago Maggiore. Да? А въ половинѣ іюля я долженъ буду купаться въ морѣ и, вѣроятно, въ сѣверномъ. Lago Maggiore очарователенъ. Поѣдемъ, Боткинъ, чортъ возьми! Не ѣзди смотрѣть никакихъ рѣдкостей и давай жить на Lago Maggiore. Можетъ, Фроловъ подъѣдетъ, если ему, какъ онъ предполагаетъ, можно будетъ отлучиться отъ своей больной, такъ какъ ей теперь несравненно лучше. Чудесно мы проживемъ на Lago Maggiore! Інѣ давно надо подышать свободно к вотъ какъ вздохну, что у тебя съ умиленія и глазки закроются. А зачѣмъ же профессоръ не пишетъ, ко мнѣ? Это мнѣ было немного больно и оскорбило мою любовь къ нему. Я о немъ знаю изъ писемъ Ф. и знаю, что онъ грустенъ, и скорбно мнѣ за его потерю. Но все-жь мало было написать. Ну, обними меня, Гр! и загладь проступокъ. Какъ я всѣхъ васъ вижу въ минуту, когда вы мнѣ писали письмо. Ты, Александръ, сидѣлъ за письмомъ, полный свѣтлою дружбой ко мнѣ и скорбью обо мнѣ. Твой дѣятельный нравъ не можетъ выносить моихъ колебаній и ухожденій въ глубь души, но ты поневолѣ все мнѣ прощаешь, потому что мы другъ безъ друга не полны. Баронъ нахмурился, хотѣлъ ругаться и поцѣловалъ меня. И тебѣ, Наташа, спасибо за двѣ строчки, въ которыхъ все же чувствуешь твою кроткою и нѣжную душу. Господи ей-Богу, я думаю о васъ и плачу, какъ ребенокъ, непроходимый ребенокъ. Выкурю трубку. Выпейте за мое здоровье, когда получите это письмо. Да вотъ еще порученіе: на Свѣтлое Воскресенье сходите къ заутрени къ Спасу за золотою рѣшеткой, что возлѣ теремовъ, и меня вспомните.
Боткинъ! я никакъ не могу себѣ представить, какъ Языковъ поведетъ подъ руку на Невскій проспектъ свою жену въ синемъ, бархатномъ капотѣ. Дай ему на этотъ случай свой широкій пальто, въ которомъ я щеголялъ въ Павловкѣ, да кланяйся ему и поздравь. Да ужь это не грамматическая ли острота его женитьба? Кланяйся и Виссаріону, и Панаеву. Виссаріонъ мечется, а я ныряю. Кончится тѣмъ, что я утону, а онъ разорвется, или что я вынырну, а онъ успокоится. Можетъ быть. Всякое бываетъ.
Смотрѣть я ничего не смотрю въ Римѣ и большую часть времени провожу въ полѣ на конѣ. Бываютъ и хорошія минуты, не рѣдко. Меланхолическій мой нравъ хотя еще и не сравнивалъ развалинъ Рима съ итальянскою мелодіей, но поля и небеса имѣютъ сродное впечатлѣніе, особенно какъ вспомнишь Клару Новелло, которая пѣла здѣсь всю зиму. Ея голосъ доставилъ мнѣ не одну блаженную минуту, а ея лицо и весь ея habitus казался мнѣ ein Bild aus der Ferne… Хорошо тогда и было.
Ritter во Франкфуртѣ и, вѣроятно, долго тамъ пробудетъ, ибо все хромаетъ. Онъ не рѣдко пишетъ, я тоже. Вѣроятно, увижусь съ нимъ въ маѣ въ Германіи, куда поѣду ребенка ради. Ребенокъ поздоровѣлъ послѣ водяной, которую перенесъ прошлою осенью въ Франкфуртѣ. Сашу цѣлую? спасибо, что онъ меня не забылъ, своего отца крестнаго. Что твой отецъ, Александръ? Ив. Пав. буду писать на дняхъ. Пока обнимаю его крѣпко. Онъ находитъ разницу во всѣхъ моихъ письмахъ. Можно найти разницу въ моментахъ ощущеній, ergo, и въ письмахъ, но жизнь идетъ своею дорогой. 9та дорога необходима и разница въ моментахъ ощущеній не доказываетъ, чтобъ я хотѣлъ одного увѣрить въ одномъ, другаго въ цугомъ. Отрекаюсь отъ лжи съ вами. Чистъ въ этомъ случаѣ.
Стиховъ, кажется, нѣтъ, — ergo, не посылаю. Изъ Шекспира переводовъ нѣсколько постараюсь выслать недѣли черезъ три. Гоголя не видаю; радъ, что Игроки имѣли успѣхъ. Здѣсь говорили, что ни въ Петербургѣ durchgefallen. Шинель знаю изъ рукописи. Если можно, пришлите мнѣ въ Неаполь на имя Мих. Алекс. Устинова, 2-го секретаря посольства, Лермонтова и Гоголя или пусть Боткинъ привезетъ. Пишите мнѣ въ Неаполь, куда я ѣду черезъ 4 недѣли. Прощайте, друзья! Обнимаю васъ крѣпко. Пишите (оторвано)… пища. Addio.
(Приписка въ началѣ письма):
Хочется сказать много, а скажется мало. Но чтобы не задерживать письма, отправлю, сколько написалось. Передъ отъѣздомъ изъ Рима напишу еще. Гдѣ же ты лѣто проводишь, Александръ Гдѣ же Ал. Ал.? Какъ онъ тебѣ понравился? Прощайте.
(Письмо адресовано Василію Петровичу Боткину).
(Огаревъ — Грановскому). править
Твое печальное посланье
Я принялъ къ сердцу и опять
Въ святую даль воспоминанья
Я взоромъ началъ проникать, —
И стало грустно! Сквозь тумана
Безмолвно прошлое встаетъ;
Больнѣй и глубже сердце жжетъ
Незатворяемая рана!…
Зачѣмъ же скорбь, когда въ быломъ
Такъ много счастливыхъ мгновеній
И свѣтлыхъ лицъ такъ много въ немъ,
И задушевныхъ впечатлѣній,
И свѣжей жизнь блеститъ красой —
Цвѣтокъ подъ утренней росой?
Иль только знаемъ въ горькой думѣ
О прошломъ мы, что нѣтъ его,
Что жизнь все гаже и угрюмѣй
И впредь не видимъ ничего?
Иль все теперь иначе мѣримъ
И въ прежнемъ счастьи, горѣ тожь,
Обидную мы видимъ ложь
И даже прошлому не вѣримъ?
Мечтаній тщетныхъ грустный рядъ,
Надежды, полныя измѣны,
Да скорбныхъ нѣсколько утратъ,
Которымъ больше нѣтъ замѣны, —
Ужель изъ странствія сего
И все тутъ — больше ничего?
Ужель и вправду тамъ осталось
Одно лишь только, чтобъ душа
Im Allgemeinen затерялась
Для жизни личной, не дыша?
Чтобъ мы бѣжали ежедневно
Отъ нашихъ чувствъ, отъ нашихъ грёзъ,
Воспоминаній или слезъ,
Ото всего, что задушевно —
Затѣмъ, что стали мы стары
Въ томъ, что намъ лично жить устали
И насъ болѣзненной хандры
Волнуютъ смутныя печали?
Да ужь и самый общій міръ
Не есть ли съ жизнью ложный миръ?
Не можетъ быть, — мы юны вѣчно,
И о быломъ твоя тоска
Не есть нисколько знавъ предтечный
Увядшей жизни старика.
Нѣтъ! скорбь надъ тяжкою утратой
О прошломъ чувствѣ, прежнихъ дняхъ —
Она любовь у насъ въ душахъ
Къ тому, что въ жизни было свято.
Когда же значила любовь
Не юность сердца? Изъ страданій
Для насъ спокойно встанетъ вновь
Чреда надеждъ и упованій!
Мой другъ, повѣрь, онѣ не лгутъ, —
Насъ много свѣтлыхъ ждетъ минутъ.
Но ты, въ столицѣ философской
Учившись, съ молодыхъ годовъ
Отрекся, можетъ быть, Грановскій,
Отъ дидактическихъ стиховъ.
Прости мнѣ ихъ! Я въ поученьи Хотѣлъ утѣшить лишь тебя,
Какъ утѣшаю самъ себя Среди тяжелаго волненья.
Я, можетъ, правъ, — да дѣло въ томъ,
Что жизнь-то мучитъ, — и жалѣешь
Невольно пуще о быломъ,
Его болѣзненно лелѣешь,
Какъ мать безумная въ слезахъ
Съ младенцемъ мертвымъ на рукахъ.
Но мнѣ-то что-жь тужить такъ много
О прежнемъ? Свѣтлаго найти
Что я, скажи мнѣ ради Бога,
Могу на пройденномъ пути?
Что? Дружбу?… Но она есть вѣчность;
Она была, она и есть
И не пройдетъ. Мы вмѣстѣ нестъ
Должны всю жизни безконечность.
Еще я тихимъ былъ дитей,
Когда она меня сыскала,
Взяла довѣрчивой рукой
И пріютила, приласкала,
И первый симпатіи мигъ
Навѣкъ всю жизнь мою проникъ.
Изъ всѣхъ же тѣхъ, что смертью взяты,
Я только матери моей
Глубоко чувствую утрату,
Хотя не зналъ ея. Но въ ней
Привыкъ я видѣть, будто свыше
Мнѣ кто-то смотритъ въ жизни путь,
И какъ-то легче дышетъ грудь,
И скорби дѣлаются тише.
Привыкъ я съ мыслію о ней
Соединять еще мечтанье,
Что за предѣломъ жизни сей
Намъ будетъ но$ое свиданье…
Оно, быть можетъ, не умно,
Да такъ мнѣ чувствовать дано.
Воспоминанье жизни дальной
Не о любви-ль мнѣ шлетъ печаль,
И стало череды печальной
Ошибокъ глупыхъ сердцу жаль?
Но укорять себя въ забвеньи,
Будить отжившую мечту
И видѣть прошлыхъ чувствъ тщету —
Все это, другъ мой, оскорбленье.
Кто виноватъ? Я-ль не обрѣлъ
Того, чего искалъ такъ нѣжно?
Иль вѣтренъ былъ и только шелъ
За ложью прихоти мятежной?
Ужель во мнѣ лишь пышетъ кровь
И недоступна мнѣ любовь?
О, нѣтъ! Ошибки, увлеченье
Во мнѣ не легкій пылъ въ крови,
Но задушевное стремленье,
Потребность истинной любви.
Что-жь дѣлать?… Жаль! Случайно рану
То въ жизни сердцу нанесло,
Что жизни быть вѣнцомъ могло…
Но вѣрить я не перестану!
То было суждено судьбой,
Смѣшно роптанье и безплодно!
А все же къ двери гробовой
Я не приду съ душой холодной,
Сомнѣньямъ уха не склоню
И вѣру гордо сохраню.
Но пусть случайныхъ оскорбленій
Молчитъ болѣзненный языкъ, —
Ужь нашихъ свѣтлымъ отношеній
Имъ не одинъ отравленъ мигъ.
Мнѣ въ жизни жаль святыхъ мгновеній,
Когда проснулись всѣ мечты,
Такъ простодушны, такъ чисты,
Полны надеждъ и убѣжденій!
Мнѣ жалко радости былой
И даже прошлыхъ жаль страданій,
Знакомыхъ мѣстъ, любимыхъ мной,
И нашихъ кунцовскихъ скитаній,
Да жаль еще мнѣ новыхъ грёзъ
Подъ склономъ трепетныхъ березъ.
Все это, другъ мой, продолжая, —
Хоть ad absurdum, — наконецъ,
Я пожалѣю, умирая,
Что нашей жизни есть конецъ.
Пусть я брожу какъ бы усталой,
Пусть мучусь вѣчною тоской,
Пусть для забвенія, другъ мой,
Я упиваюся марсалой;
Но я теперь попалъ на слѣдъ
И то скажу, что ужь уныло
Сказалъ любимый нашъ поэтъ:
Все, что пройдетъ, то будетъ мило!
Я въ этомъ тайны, наконецъ,
Иной не вижу, мой мудрецъ!
Съ благоговѣйною слезою
Благословимъ мы, что прошло,
И передъ урной гробовою
Преклонимъ скорбное чело;
До намъ не надо падать духомъ,
Не надо вѣры въ жизнь терять
И гласъ грядущаго внимать
Довѣрчивымъ должны мы слухомъ.
Пускай печали иль порокъ
Дамъ душу ржавчиной покрыли,
Пусть сожалѣнье и упрекъ
Насъ долго внутренно томили;
Но, духа вѣчнаго сыны,
Всегда воскреснуть мы властны.
Еще на счастье въ жизни личной
Надеждъ я свѣтлыхъ не терялъ
И на него въ хандрѣ привычной
Я правъ моихъ не отдавалъ.
Придетъ ли съ свѣжею улыбкой
Оно когда на встрѣчу мнѣ,
Иль я признаюсь въ тишинѣ,
Что только былъ знакомъ съ ошибкой?
Все это случай мнѣ рѣшитъ.
Быть можетъ, жизнь мою тревожа,
Судьба мнѣ бѣдствіе сулитъ;
Но будетъ смерть моя похожа
На ясный вечеръ послѣ грозъ,
Улыбку мирную сквозь слезъ.
За стихотворное посланье,
Меня, Грановскій, не брани
И риѳмъ плохое сочетанье
Ты терпѣливо извини.
Мнѣ нуженъ стихъ, когда тревожно
Пишу я робкіе листы
Туда, куда меня мечты
Влекутъ мучительно и ложно.
Мнѣ также нуженъ стихъ къ тебѣ:
Душевный миръ и сердца муки
Въ твоей душѣ нашли себѣ
Такъ странно-родственные звуки,
Какъ будто свыше намъ одна
Обоимъ жизнь была дана.
Мы одинаково здоровы
И одинаково больны
И оба жребіемъ сурово
Одной хандрой надѣлены.
Я радостно въ твоемъ посланьи
Прочелъ, что говорить со мной
Ты можешь только, да съ женой
О тайномъ внутреннемъ страданьи.
Одно, что я въ себѣ цѣню,
Основу дружбы вашей вижу
(Хоть слабость глупую мою
Всегда безплодно ненавижу):
То женски-тихой, нѣжный нравъ.
Не знаю, правъ я иль не правъ?
Одно пристрастье я съ тобою
Питаю къ Пушкину. И что-жъ?
Съ его больною стороною
Мы, можетъ, дружны? Онъ похожъ
На насъ болѣзненно. А, можетъ,
Къ нему у насъ пристрастья нѣтъ,
А просто ни одинъ поэтъ
Души такъ вѣрно не тревожитъ.
Вѣдь, не болѣзнь его печаль,
И порицать мы станемъ нынѣ —
Изъ современности — едва ли,
Что находили въ немъ святыней,
Чѣмъ наслаждались мы въ тиши —
И грусть, и свѣтъ его души!
А Таня! Милое созданье,
Поэта лучшій идеалъ,
Не разъ ему въ пустомъ блужданьи
Я воплощенія искалъ, —
Такъ онъ мнѣ близокъ! Но, признаться,
Я идеаловъ всѣхъ моихъ —
Хоть не могу отстать отъ нихъ —
А сталъ ужасно какъ бояться.
Дано въ числѣ мнѣ Божьихъ каръ
То, что я вмѣстѣ старъ и молодъ,
Что сохранилъ я юный жаръ,
А жизнь навѣяла мнѣ холодъ…
Еще довольно скорби дастъ
Мнѣ сей безвыходный контрастъ!
Какъ я живой бы рѣчи снова
Хотѣлъ изъ устъ твоихъ внимать
(Которыя, чтобъ молвить слово,
Ты страшно любишь раскрывать)!
При этомъ я желалъ бы кстати
Созвучьемъ усладить хандру,
Тебя за чаемъ поутру
Заставши въ ваточномъ халатѣ.
Твоихъ волосъ увидѣть тожь
Хочу я грустное спаданье
(Въ чемъ на меня ты не похожъ,
И, несмотря на все старанье,
И сколько ты не берегись,
Какъ Боткинъ, скоро будешь лысъ).
Однако, вижу: ямбъ усталой
Ужь начинаетъ, Боже мой!
Въ строфѣ натянутой и вялой
Хромать измученной ногой.
Но я желаю на прощанье
Еще размѣренной строкой
Тебя прижать къ груди, другъ мой,
И скорбно молвить: до свиданья!
Прощай! Ну! Кланяйся женѣ,
Будь здравъ, не пьянствуй слишкомъ много
И, вспоминая обо мнѣ,
Суди меня не слишкомъ строго,
Но, полный мира и любви,
Мой трудный путь благослови.
Перехожу къ прозѣ:
Моцартъ устарѣлъ, говоритъ В. П., а г. профессоръ обидѣлся Между тѣмъ, оба правы. Какъ въ поэтѣ, такъ и въ музыкантѣ есть нѣчто, чего нельзя назвать жертвой современному вкусу или безвкусно, но что дѣлается подъ вліяніемъ извѣстной моды. Такъ часто пахабства у Шекспира, которыя иногда и не кстати. Такъ въ Моцартѣ есть банальности его времени. Банальности могутъ устарѣть, но художественное произведеніе (начиная съ старца Гомера) будетъ всегда одинаково прекрасно, потому что вѣчно. Мнѣ очень прискорбно, если мирный В. П. до такой степени ушелъ за вѣкомъ что отрицаетъ все предъидущее. Хотя Беллини и очень услаждаетъ но нельзя не признать въ немъ нѣкоторой второстепенности.
В. П.! обратись лучше къ Мейерберу; у него драма, а (у) Беллини только пѣсня. Конечно, и моя голова клонилась съ умиленіемъ на сторону, когда я слушалъ Клару Новелло въ Пуританахъ. Но въ увлеченіи Беллини есть гораздо больше субъективныхъ началъ) болѣзненныхъ и безотчетныхъ, чѣмъ высокаго сознательнаго наслажденія. Драма можетъ быть болѣе, чѣмъ когда-нибудь въ требованіяхъ современности. М.[92] на лекціяхъ говорилъ, что драма новая должна родиться въ мірѣ славянскомъ; драмы-мистеріи, выраженія всего видимаго и невидимаго въ жизни человѣческой, говорилъ, будто мало для драмы страстей человѣческихъ, а надо вотъ это проникновеніе всѣхъ коллизій духомъ (міромъ невидимымъ), и говорилъ еще, что у каждаго русскаго мужика больше драматическаго инстинкта, чѣмъ во всѣхъ новыхъ драматич. произведеніяхъ Не знаю, насколько справедливо послѣднее, но первое мнѣ кажется мысль на ходуляхъ, несмотря на то, что хватила за современности (или потому самому). Если міръ невидимый войдетъ видимымъ дѣятелемъ въ драму-мистерію, то драма-мистерія будетъ дидактическое уродство, напряженная фантазія въ услугахъ современной маки и нисколько не проникнетъ жизни дѣйствующихъ лицъ, а будетъ стоять съ ними рядомъ въ видѣ аллегорическаго развитія философской задачи, что я и нашелъ въ одной современной славянкой драмѣ. Кажется, духъ совершенно проникаетъ лица и проишествія Шекспировской драмы и ясно видишь его pouvoir occulte. Хотя эта драма и не мистерія. Современность такъ хлопочетъ, чтобъ что-нибудь выработать новое, не имѣя для того достаточной силы, что бросается чортъ знаетъ куда. Меня уже слово мистерія испугало. Тутъ что-то угрюмо-фантастическое. Пожалуй, отшагнешь въ католицизмъ, который мнѣ нестерпимо опротивелъ въ Римѣ съ своими церемоніями на Страстной недѣлѣ. Кастраты поютъ скверно. Всѣ они;старики съ изношенными головами, которые звучатъ отвратительно. А новое поколѣніе не даетъ себя кастрировать физически, хотя цѣлая Италія ничто иное, къ умственный кастратъ. Вчера былъ концертъ, на которомъ пѣлъ хоръ изъ Идолиніи Моцарта. Это такая ширь и роскошь, какой не найдешь въ современной музыкѣ. Вы, живущіе московскими наблюдателями, кажется, современнѣе самой Европы, съ которой я никакъ не могу сдружиться, не имѣя возлѣ себя близкаго человѣка, и если не русскому образованію, то русской натурѣ отдаю великое преимущество передъ всѣми европейцами. Чортъ знаетъ! Да зачѣмъ же васъ нѣтъ со мною? Я въ такомъ припадкѣ дѣятельности, что проговорилъ бы два дня и двѣ ночи безъ умолку. А къ вамъ не скоро могу пріѣхать, по многимъ причинамъ. Я жестоко страдаю нервными припадками и буду употреблять всевозможныя средства, чтобы отъ нихъ избавиться, ибо это иногда доходитъ до обмороковъ и до расположенія къ удару. Говорятъ, что это вліяніе марсалы, но я сидѣлъ долго и на водѣ и все не много лучше. Умереть не хочется, да и убѣжденъ, что еще рано. Вчера получилъ письмо отъ Риттера, которое меня многимъ порадовало, но важной (вырвано) огорчило. У него водяная въ колѣнѣ и какъ-то онъ побаивается своей болѣзви. Пишите къ нему, адресуя письма во Франкфуртъ-на-Майнѣ: Dem Herrn Doctor Geisow, Grosse Gallengasse, для пересылки къ нему, гдѣ находится. Навѣрное не знаю, гдѣ можетъ застать его ваше письмо. Онъ видѣлся съ Рѣдкинымъ, который ѣдетъ въ Неаполь и Римъ. Странно, что Гр. не получилъ письмо изъ Пизы, ибо <испорчено>., кажется, писалъ къ нему. А хорошо бы, Искандеръ, провести лѣто вмѣстѣ! Боже мой! Да зачѣмъ же ты въ трудномъ расположеніи духа? Зачѣмъ всѣхъ насъ что-то такъ гнететъ внутри? Даже баронъ, хотя хохочетъ и кричитъ, а одаренъ отъ Бога самою печальною и мягкою душой. Баронъ, дай руку, пожалуйста! Помнишь ночную прогулку на Воробьевы горы? Господи Боже мой! Съ тѣхъ поръ я не имѣлъ ни одной такой чудесной минуты. Скучно, чортъ возьми! Не съ кѣмъ слова сказать порядочнаго. Даже и Римъ надоѣдаетъ. Является охота въ перемѣнѣ мѣста, вслѣдствіе чего я опять уѣду на нѣсколько рей въ Альбано, а потомъ въ Неаполь. А потомъ на Lago Maggiore или въ Сото. Что-жь, В. П. пріѣдетъ іо мнѣ? Жду рѣшительнаго отвѣта, иначе іюнь проведу съ Фрол. хоть въ Пизѣ, гдѣ довольно скучно, но уединенно и потому хорошо. А потомъ поѣду въ Крейцнахъ къ Риттеру, который тамъ намѣренъ лечиться. Вотъ барону пѣсня Дездемоны; хлопоталъ за нею нѣсколько дней и все скверно. Но это такъ мудрено, какъ сочинить фугу для четырехъ трубъ и двухъ барабановъ:
1. править
Въ тѣни Сикимора бѣдняжка сидѣла, вздыхала,
Пойте про иву зеленую!
Рука на груди, голова на колѣняхъ лежала,
Пойте про иву, про иву, про иву!
Струи свѣжихъ водъ передъ ней ея пени роптали,
Пойте про иву, про иву, про иву!
Горькія капали слезы и камни смягчали,
Пойте про иву и проч.
Пойте: должна быть вѣнкомъ мнѣ зеленая ива!
2. править
Его не браните, презрѣнье его справедливо, —
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Любовь мою какъ-то притворной любовью звала я, —
И что-жь онъ сказалъ мнѣ?
Пойте про иву, про иву, про иву…
Чѣмъ больше женщинъ онъ возьметъ, тѣмъ съ мужчинами больше-бъ спала я.
Чувствую, что ужасно скверно. Но чувствую рѣшительную невозможность переводить что-нибудь изъ Шекспира, кромѣ Гамлета, котораго намѣренъ кончить. Не все же я стану переводить для барона, совѣтуя ему, впрочемъ, попросить и другимъ кое-кого: можетъ, кто переведетъ лучше. Стиховъ для печати не имѣется. Повѣсть подвинулась и принимаетъ чуть ли не объемистый размѣръ романа. Можетъ, что-нибудь и выйдетъ. Но, несмотря на то, что пишу пристрастно, очень недоволенъ написаннымъ. Не хочу больше писать письма оттого, что усталъ, оттого, что глупъ и какая-то безпокойная тоска одолѣваетъ меня. Пойду шляться по всѣмъ знакомымъ и уѣду верхомъ за Porta На. Кстати, и время скверное: дождь и широко, — и жить какъ-то до смерти узко. Обнимаю васъ. Простите, что и проза, и стихи ужасно глупы, и пишите въ Неаполь, на имя секретаря посольства Устинова. Да, Александръ, бываютъ трудныя минуты. Откуда берутся, Богъ ихъ знаетъ. Въ началѣ этой страницы былъ хорошо расположенъ, а теперь нѣтъ. Неужели внезапное круженіе головы можетъ въ минуту измѣнить расположеніе духа? Или на двѣ у насъ всегда такъ пасмурно, что малѣйшій толчокъ извнѣ вызываетъ все черное наружу? Жму руку Наташѣ. Передъ отъѣздомъ напишу еще. Галахову буду писать надояхъ. Прощайте! Пишите чаще. Я съ вашими письмами вожусь по нѣсколько дней, нося ихъ въ карманѣ. Онѣ мнѣ душевная пища и единственная. Нѣтъ! Впрочемъ, и здѣсь много хорошихъ впечатлѣній. Addio.
Жена тебѣ кланяется, Грановскій!
Изъ переписки недавнихъ дѣятелей *). править
(Начала нѣтъ).
Но и не онъ одинъ. Знаешь ли, что Б--въ влюбленъ и очарованъ? Дай Богъ, но рискъ, но грозный, потрясающій душу примѣръ твой передъ глазами долженъ бы остановить нѣсколько. Сверхъ ожиданія, иногда высшая гармонія вѣнчаетъ своимъ бракомъ (какъ меня, какъ Грановскаго, который чудно счастливъ дома), но это удѣлъ очень немногихъ. Для этого, сверхъ того и сего, нужно духовное развитіе одинаковое и на одной степени, особая законченность всѣхъ сторонъ бытія. А propos. Я торжественно протестую противъ твоихъ самообвиненій и противъ титула «благородное существо». Какъ ты назовешь существо, которое по сухости души въ состояніи съ утонченнымъ эгоизмомъ давить и тѣснить семилѣтняго ребенка? Моего отпущенія тому существу нѣтъ. Я многое узналъ отъ различныхъ противуположныхъ лицъ. Для меня, — который, самъ унизившись въ собственныхъ глазахъ, готовъ протянуть руку всякому колоднику, — для меня все еще есть вещи, которыя я считаю недостойными меня, которыя презирать я считаю себя вправѣ. «Ты ошибаешься», — скажешь ты. — «Ты ошибаешься», — скажу я, и (см. выше) разойдемся. А сойдемся на высокой симпатіи, на всеобщихъ интересахъ, въ наукѣ, искусствѣ, даже въ юморѣ и бокалѣ. Il faut subir мнѣ за анологію въ твоихъ устахъ, тебѣ — мою брань. Кому больнѣе, не знаю.
Впрочемъ, такъ какъ ты дипломатически только связуешься, то тебѣ все равно должно быть. Ты спрашиваешь объ Ал. Ал. Это человѣкъ, говорящій 2X2 = 40 (это гегелевское замѣчаніе, что знающій реалистъ, здоровая натура, говоритъ, увидя 2X2 = 4, не будучи скандализованъ, что не 3, и, не страдая, что не 5). Я давно пересталъ идеалогію ставить выше фактологіи. Иванъ Павл. много развился, — добрая, прекрасная натура. Ѣду сейчасъ обѣдать къ Васил. Петров., гдѣ увижу многихъ изъ общихъ знакомыхъ и друзей.
(Рукою Грановскаго).
Послѣ обѣда у В. П. мы говорили о многомъ и я, очень пьяный, говорилъ много. Герценъ далъ мнѣ прочесть письмо къ тебѣ, я и его прочелъ и потому пишу къ тебѣ. Герц. очень хорошо пишетъ, хотя Кетчеръ очень глупо говоритъ. Огаревъ, я чортъ знаетъ какъ люблю тебя и далъ бы два года жизни за часъ съ тобою. За что-жь ты ругаешься, глупый человѣкъ? Вѣдь, я писалъ къ тебѣ. Хотѣлъ было загнуть русское слово, да, говорятъ, неприлично! Прощай, ей-Богу пьянъ. Tuus professor in spe. (Приписка Кетчера): Да, какъ ни много въ тебѣ темныхъ пятенъ, а я не знаю, всегда и вездѣ, какъ-то для насъ тебя недостаетъ. Послѣднее твое письмо какъ ни мило написано, а, все-таки, оно произвело на меня какое-то грустное впечатлѣніе. Пріѣзжай, — право, съ нами лучше!
(Приписка Крюкова):
Здравствуйте, Огаревъ! Хотѣли мы было что-то вамъ сказать, да П. С. не Г. Ногами пишемъ М. и желаемъ знать, какъ вы Ж. Кетчеръ своимъ крикомъ Н. П. разрушилъ. О, какъ А. Б. скученъ. (Далѣе похожею рукой, но отъ имени Герцена): Это писалъ Крюковъ. Онъ сегодня въ ударѣ, я сказалъ; я утромъ занимаюсь, а Крюковъ говоритъ: Г--въ похожъ на зарю, утромъ занимается, Сюблимъ!
(Рукою Н. А. Герценъ):
Ну, вотъ сейчасъ мы говорили съ Грановскимъ, что надо намъ всѣмъ говорить другъ другу ты. Г. рѣшилъ, что надо начать съ Кетчера, и привелъ его, и посадилъ его возлѣ насъ и дверь затворилъ, вотъ мы и пришли съ Лизой[93] въ большое затрудненіе, а К. говоритъ: «ну, что-жь ты церемонишься?» Право, онъ чудный, мы съ Лизой написали ему чернилами на обѣихъ рукахъ ты. Представь себѣ, другъ, живо, живо Боткина комнату и всѣхъ — шумъ, крикъ, всѣ съ бокалами, Лиза играетъ на фортепіано, Александръ поетъ, Боткинъ даритъ мнѣ какую-то книжку и надписываетъ мое имя, Грановскій все доказываетъ мнѣ, что Grübelie никуда не годится и что и Александръ понялъ достоинство Ниллинга, но и т. д., а Сашка — ангелъ, дома, чай, спитъ и одинъ, жаль его. Хорошо тебѣ въ Италіи, не хуже бы было здѣсь. Natalie.
(Рукою Е. Б. Грановской):
(Продолженіе). Мы, чтобы утвердить наше всѣ обнялись и поцѣловались. Когда вы пріѣдете, съ вами заключимъ такой же пактъ. Е. Грановская.
(Рукою Е. Ѳ. Корша):
Герценъ, взглянувъ на пустую бутылку, рекъ: это верхъ пьянства, а Коршъ замѣтилъ, что это низъ пьянства. А обойдя пьянство, ей-Богу, хорошо, пріѣзжай. И потому Коршъ приписываетъ ниже всѣхъ. (Рукою Боткина): Спасибо тебѣ за память обо мнѣ. Нечего тебѣ говорить о томъ, какъ часто мы тебя вспоминаемъ, а, слѣдовательно, пьемъ за твое здоровье. Кажется, ты не скучно живешь въ Римѣ. Но къ чему, вслѣдствіе нѣсколькихъ неудачныхъ стихотвореній, пришло тебѣ въ голову сомнѣваться въ своемъ поэтическомъ дарованіи? Мнѣ жаль, что ты не прислалъ своимъ теперешнихъ стиховъ. Ты ихъ предполагаешь дурными потому, что они субъективны. А я думаю, что потому-то самому они и хороши. А въ объективномъ ты, кажется, не силенъ. А, впрочемъ, можетъ быть, я и вру. Да твоя субъективность-то очень хороша. Хотѣлось бы поговорить на эту тему, да не даютъ писать. Жму тебѣ руку отъ всего сердца. В. Боткинъ.
Какъ видно изъ слѣдующаго письма Огарева, это коллективное сочиненіе не было послано, а замѣнено было другимъ, въ которое, однакожь, вошло нѣчто и изъ настоящаго. Въ нашемъ собраніи есть только листочекъ, который составлялъ, быть можетъ, только добавку къ серьезному письму Герцена, которое обрывалось передъ воспроизведеннымъ выше и которое, судя по началу слѣдующаго письма Огарева, заключало упреки ему. Вотъ этотъ листочекъ, довольно характерный, хотя повторяющій иное изъ вышеприведеннаго.
(Рукою, кажется, Корша):
Вчера писали тебѣ много чрезвычайнаго, остраго и забавнаго и до того плѣнились писаніемъ своимъ, что не рѣшились разстаться съ нимъ, а нынче что-то не забавится и потому не взыщи, а пріѣхать тебѣ поскорѣе весьма было бы хорошо, тѣмъ паче, что, вѣдь, все равно, что въ морѣ купаться, что Данте читать, такъ ты и въ Москвѣ можешь купаться въ морѣ, читая Данта. Напиши Риттеру, чтобы онъ далъ намъ вѣсточку о себѣ, выздоровѣлъ ли онъ и*гдѣ онъ? и куда писать къ нему? Прощай.
(Рукою Боткина):
Спасибо тебѣ за память обо мнѣ. Нечего тебѣ говорить о томъ… (и т. д., почти дословно, какъ выше, въ концѣ). Я безпрестанно невольно напѣваю: die Alten Bilder etc. В. Ботк(инъ).
(Рукою Кетчера):
Не упоминая о штрихѣ, а просто по желанію Н. Ал. рисую тебѣ портретъ Василья Петровича, а въ то же время доказываю, что штрихъ у меня хоть куда. Обликъ сей[94] снятъ во мгновеніе жаркаго трактата о героической симфоніи, и по сему случаю онъ хочетъ примкнуться и говоритъ, что ты выводишь изъ этого цѣлую исторію, и въ глубокомъ чувствѣ восклицаетъ, что Бетховенъ переводилъ исторію на музыку. И все заключено велемудрымъ изреченіемъ, что всякій человѣкъ образуетъ вокругъ себя свою собственную атмосферу, какъ Петрушка у Гоголя.
(Рукою Боткина):
Экстренное, чрезвычайное прибавленіе: я (то-есть Вас. Петровичъ) люблю, ей-Богу люблю класть ассафетиду въ супъ.
(Рукою Грановскаго):
Герценъ далъ мнѣ это письмо съ требованіемъ, чтобы я приписалъ, а я писать не въ духѣ. Напишу послѣ длинное письмо. До свиданія. Грановскій.
(Рукою Герцена):
Баронъ написалъ безсмыслицу, а сначала хорошо. На Ог. много пятенъ, а чортъ знаетъ, куда ни повернись, а его недостаетъ. Ну, вотъ все бы на свѣтѣ далъ, чтобъ онъ былъ тутъ. Прощай, другъ. Можетъ, я къ лѣту уѣду въ Крымъ, если того потребуетъ здоровье Наташи. Прощай! Много еще на душѣ, но не хочется больше писать.
Кстати на оборотѣ портрета. Бот. влюбленъ и не на шутку. Страшно за него. Хоть бы грозный примѣръ твой ихъ научилъ. Языковъ въ томъ письмѣ написалъ: «Я женюсь, стало, нынѣшнимъ лѣтомъ будетъ много жито, т.-е. не въ амбарѣ, а въ груди».
23 апрѣля./4 мая.
(Огаревъ — Герцену).
И такъ, я осужденъ получать отъ васъ печальныя посланія. Не горечь упрековъ, падающихъ на меня, — упрековъ, можетъ быть, заслуженныхъ, — смущаетъ меня въ твоемъ письмѣ, Александръ, но собственно твое расположеніе духа, какое-то отчаяніе, котораго я бы не желалъ въ тебѣ видѣть, именно въ тебѣ, потому что предполагаю въ тебѣ силу духа и вѣру непоколебимую. Неужли изъ всѣхъ только я, мучимый безсиліемъ воли, взирая на собственную жизнь съ отвращеніемъ, только я ношу въ душѣ вѣру въ жизнь и не унываю? И неужели во мнѣ это дѣтскость? Никогда этому не повѣрю. Еслибъ мое неунываніе основано было только на младенческой безпечности (отъ которой также не отрекаюсь), я бы повѣрилъ, что у меня подъ слезой ребячья улыбка. Но нѣтъ, ей-Богу, нѣтъ! Я это слишкомъ глубоко чувствую, — у меня подъ слезой не ребячья улыбка, а тишина упованія, спокойствія, можетъ быть, не разумнаго, но задушевнаго убѣжденія. Вотъ отчего подъ слезой улыбка. Я сохраню эту улыбку не какъ игрушку, которой бы я себя тѣшилъ, но какъ залогъ всего хорошаго въ жизни. Я не допущу до себя отчаянія. Хороши мы были дѣтьми и должны быть хороши въ зрѣломъ возрастѣ. Близка минута, когда я стряхну всю внѣшнюю горечь жизни, и убѣжденъ, что еще отыщу въ себѣ довольно силы, чтобъ жить полно и свято. Wanderjahre кончаются, наступаютъ Selbstberynstseynsjahre, — въ этомъ я убѣжденъ и за себя, и за васъ. Много, ужасно много хотѣлось бы говорить съ вами, но писать долго, а живой разговоръ лучше. А, между тѣмъ, я еще не такъ скоро вернусь, т.-е. не ближе зимы, — по многимъ причинамъ, которыя не могутъ заслужить упрека. Римская жизнь, которую Боткинъ предполагалъ для меня нескучною, была очень плоха; мало было хорошихъ минутъ. Если были, я ими обязанъ Майкову. Бывали поэтическія минуты, но даже и его дѣтская веселость утѣшала меня. Хорошими минутами я еще обязанъ римской Кампаньи, гдѣ иногда проводилъ время одиноко и чудесно-хорошо. Какъ я попалъ въ Bagni di Lucca? — спросите вы. Это очень немудрено. Я пріѣхалъ сюда въ Фролову, и вотъ уже около мѣсяца мы проводимъ съ нимъ время тихо и мудро. Я совсѣмъ бы отдохнулъ, еслибъ не зашибъ себѣ плечо, гуляя съ Майк. въ Остіи, не въ совершенно трезвомъ видѣ; вслѣдствіе этого ушиба, я привезъ въ Bagni di Lucca воспаленіе плечеподъемнаго мускула, окружилъ себя піявками и припарками, и страдалъ. Теперь почти здоровъ и послѣ-завтра ѣду въ Геную, Миланъ, на Шплюгенъ, Мюнхенъ, Франкфуртъ и Ганау, гдѣ стану лечиться подъ надзоромъ доктора Коппа (прошу не смѣшивать его съ бывшимъ рестораторомъ). Это письмо можетъ показаться вамъ писаннымъ Богъ знаетъ черезъ сколько времени послѣ полученія вашего; не ошибетесь, — ваше письмо изъ Неаполя прогулялось въ Римъ, откуда жена мнѣ переслала его сюда. Сегодня четвертый день, и я уже отвѣчаю. Что касается Риттера, пишите ему во Франкфуртъ, адресуя письма доктору Geisow, grosse Gallengasse, Е., № 5-й. Если онъ не писалъ къ вамъ, то потому, что не могъ. Ему недавно сдѣлали операцію, которая, кажется, удачна; но послѣ этого извѣстія не получилъ еще отъ него вѣсти. Вѣроятно, онъ скоро напишетъ вамъ. Я съ нимъ съѣдусь на Рейнѣ въ іюлѣ или августѣ (если Коппъ продержитъ меня весь іюль въ Ганау). Но разстоянія близки, — вѣроятно, мы увидимся въ іюлѣ. Боткинъ! пріѣзжай на Рейнъ къ августу.
Отвѣчать ли вамъ на упрекъ? Описывать ли мои обстоятельства?… Я думаю, нѣтъ. Напишу, когда они положительно устроятся. Напишу изъ Ганау, изъ скромнаго нѣмецкаго городка Ганау, гдѣ люди не ходятъ но улицѣ днемъ оттого, что обѣдаютъ, а вечеромъ оттого, что спятъ. Я убѣжденъ, что хорошо проведу время въ пустолюдномъ Ганау. Мнѣ нужно нѣсколько времени совершеннаго одиночества. Нужно омыть душу отъ скверны, приготовиться въ новой жизни, нужно работать, нужно читать и заниматься ботаникой. Баронъ хохочетъ отъ послѣдней потребности. Дѣлать нечего барону! Выношу твой смѣхъ, но съ великимъ наслажденіемъ. продолжаю читать Распайля. Есть, многія мѣста на Рейнѣ, которыя мнѣ непріятны по воспоминаніямъ[95], но въ томъ и забота теперь — внутренно такъ очиститься, чтобы стать выше горькихъ воспоминаній и смотрѣть на нихъ спокойно, какъ обновленный человѣкъ на дурно прожитое прошедшее, изъ котораго онъ вышелъ чистъ и свѣтелъ. Даже тѣ минуты, когда я унижалъ свое человѣческое достоинство, не должны отзываться удручительно, — такъ сильно надо обновиться. Не смѣйся, баронъ, ты оскорбишь насмѣшкой твоего друга, т.-е. меня. Да ты, вдобавокъ, совсѣмъ не скептикъ, и тебѣ; это не къ лицу. Закури лучше трубку и — ни гу-гу. Кстати, нѣсколько словъ о моихъ трудахъ. Въ великому моему сожалѣнію, онѣ, большею частью, О. Повѣсть моя, хотя я и написалъ двѣ большія главы, мнѣ не нравится. Отлагаю ее до Россіи, не зная, слажу ли когда-нибудь съ нею. И Фролову она не понравилась. Нѣсколько главъ небольшой поэмы заслужили его одобреніе. Но моего одобренія онѣ не совсѣмъ заслужили, хотя предметъ мнѣ ясенъ и желаніе кончить сильно. Нисана поэма дантовскимъ трехстишіемъ. Лариса моя совсѣмъ захромала. Вообще, теперь какъ-то ничего не пишется, — до Ганау. Чудный, стало, городъ Ганау!…
17 іюня. Вчера письмо мое было прервано per una possegiata. Надобно мимоходомъ замѣтить, что Bagni di Lucca одно изъ самыхъ лучшихъ мѣстъ Италіи. Порою приходитъ въ голову, что хорошо бы было, еслибъ всѣ мы съѣхались гдѣ-нибудь въ Италіи или хотя въ Покровскомъ. Знакомые пейзажи нашихъ полянъ и дубравъ часто отзываются въ воспоминаніи и до смерти хочется вернуться домой. «Dnd di alten Bilder…» (при этомъ Боткинъ склонитъ голову на сторону и тихонько пропоетъ, а Гран. вспомнитъ S. Loewe). Какъ истый скиѳъ, я начинаю скучать въ Европѣ, но путешествую par acquis de conscience, но нельзя же пріѣхать съ вамъ и при синемъ свѣтѣ жженки ничего не умѣть разсказать порядочнаго. Кстати, благодарю за бутылки, откупоренныя въ мое воспоминаніе. Жаль, что я самъ себя не могъ вспомнить въ это время съ вами и написать себѣ письмо, котораго вы мнѣ не послали, найдя, что оно глупо. Но зачѣмъ же было такъ конфузиться на другой день и видѣть все въ черномъ видѣ? Но я становлюсь похожъ на одного пизанскаго профессора. Этотъ профессоръ всегда проповѣдуетъ мнѣ и Фрол., что нужно намъ быть веселыми, и самъ, дѣйствительно, одинаково веселъ и похожъ на шарикъ. Но я и Фрол. не внемлемъ и продолжаемъ ходить, повѣся носъ, и покряхтывать то отъ физическихъ, то отъ душевныхъ страданій. Болѣзнь Фрол. не важнѣе моей, тѣмъ болѣе, что онъ не лечится. Оскорбительны страданія физическія. Дай руку, Алекс., — въ самомъ дѣлѣ, лучше мнѣ къ тебѣ ѣхать… Но я не ѣду не потому, что хочу гулять, хотя ты и пишешь: «гуляй», — но потому, что еще многое не досмотрѣлъ. Еще много предстоитъ новаго, что, можетъ быть, оживитъ, подниметъ. Ну, нѣсколько мѣсяцевъ позже свидимся… Авось ли къ тому времени ты увидишь, что жизнь — не дурацкая шапка, и что то, что видно сквозь туманъ, не всегда не глупо. Въ Крымъ ты, вѣроятно, не поѣдешь. Крымъ скорѣе полезенъ на зиму, чѣмъ на лѣто; но скупа, одиночество унылое вреднѣе морозовъ. Сестра! выздоравливай въ Москвѣ и жди меня. Благодарю за стихи, которые меня порадовали, въ особенности тѣ, которые Алекс. мнѣ прислалъ. До свиданія, — иду въ ванну.
Штрихъ барона хоть куда, и такъ какъ портретъ Боткина съ надписью, то я рѣшился узнать его. Но исторіи, положенной на музыку Бетховеномъ, рѣшительно не признаю. Мнѣ сдается, будто философствованіе слишкомъ увлекаетъ Боткина и заставляетъ искать въ музыкальныхъ произведеніяхъ то именно, что можетъ лишить ихъ музыкальности. Но онъ всегда очень милъ въ своихъ умозрѣніяхъ и это такъ мнѣ его живо напомнило, что я былъ очень радъ встрѣтить и лицо его, и слова его въ посланіи барона, — посланіи, которое, впрочемъ, какъ всѣ, отличается особеннымъ лаконизмомъ. Что касается профессора in spe[96], то онъ бываетъ лакониченъ черезъ письмо: такъ, напримѣръ, въ 1-мъ вашемъ письмѣ онъ до такой степени былъ лакониченъ, что ни слова не сказалъ, потомъ написалъ мнѣ длинное письмо, на которое я отвѣчалъ ямбами, теперь онъ расходился на три строки, а я жду отъ него не менѣе трехъ страницъ. Ив. Пав. писалъ о всѣхъ васъ. Я чрезвычайно радъ, что вы сошлись съ этимъ истинно достойнымъ человѣкомъ.
Также радъ, что вы сошлись съ Ал. Ал. и уразумѣли, что онъ человѣкъ славный[97]. Я ему отвѣчалъ на всѣ его письма и, вѣроятно, онъ не получилъ ихъ. Я къ нему писалъ 8 дней тому назадъ или 10, — и еще напишу изъ Генуи. Денегъ я получилъ prima volsa 11 тыс. франк. е doppo 5 тыс. фр. Всего этого давно уже не существуетъ въ моемъ карманѣ, потому что я перевелъ ихъ на разныя большія и малыя дороги, пароходы и паровозы, лавки, остеріи и т. д.[98]. Но я давно уже писалъ къ Ал. Ал., прося выслать мнѣ въ Неаполь не менѣе 10 и не болѣе 20 тыс. рублей, но оныхъ! не получилъ, занялъ въ Римѣ у банкира Валентина 1,640 рублей я серебромъ, а къ Ал. Ал. писалъ, прося оную сумму выслать Ценкеру-Колли, а мнѣ прислать тысячъ 20 руб. въ г. Франкфуртѣ-на-Майнѣ. Если мое письмо не дошло, пожалуйста, передайте ему это; очень къ спѣху. А прилагаемую записку передайте Ценкеру-Колли немедленно.
О чемъ же еще поболтать? Какъ-то усталъ физически и ничего въ голову не лѣзетъ. Не браните, если не найдете удовлетворительнаго отвѣта на ваше посланіе въ этомъ письмѣ; право, не могу? больше писать. Глупъ сталъ, вышедъ изъ горячей воды. А отправить на почту необходимо сегодня, ибо, какъ сказано, завтра ѣду къ Риттеру на Рейнъ. Напишу вамъ изъ Генуи или даже ближе. Пишите сейчасъ во Франкфуртъ.!
Перечитываю строки Наташи, и мнѣ грустно стало. Наташа — скептикъ! Я этого сообразить не могу. Не давай себя портить, сестра! Ты лучше можешь чувствовать, чѣмъ они могутъ понимать. «Александръ, — пишешь ты, — недоволенъ собою — и я недовольна собою!» Herr des meines Lebens! Съ чего же ты недовольна собою? Какіе грѣхи тяготятъ тебя? Какія пятна у тебя на душѣ? Нѣтъ, сестра, ты свѣтла и чиста, какъ день. Не слушай ихъ, — ты просто можешь не думать о томъ, довольна ли или недовольна ты собою, а продолжай просто существовать и любить, что для тебя одно и то же, и жизнь твоя будетъ прекрасна. А имъ скажи, что если у нихъ на душѣ есть пятна, то въ душѣ есть сила очиститься отъ нихъ. Скажи имъ, что я это говорю, я — самый слабѣйшій, любящій страдать по натурѣ, болѣе всѣхъ способный и заниматься, и поглупѣть. Скоро ли мы всѣ перестанемъ говорить о разочарованіи и страданіи? Просто — это самообвиненіе и печальный взглядъ на жизнь тѣшатъ насъ, потому что мы за ними можемъ скрыть отъ себя, что намъ лѣнь жить сильно и здорово. Яснаго разечета съ самимъ собою ^вслѣдствіе его, самообновленія — вотъ чего я требую и отъ себя (и мнѣ это труднѣе, чѣмъ кому-либо), и отъ другихъ, а не туманныхъ печалей, въ которыхъ человѣкъ съ наслажденіемъ слѣдитъ, какъ онъ хорошо и поэтически умѣетъ падать духомъ. Не правда ли, ужасно смѣшно, когда я говорю о силѣ?… А, можетъ, оно и не такъ смѣшно, какъ кажется.
Но пора кончить. Да, постойте еще: Б. влюбленъ не на шутку. Алекс. проситъ, чтобъ мой примѣръ излечилъ ихъ. Да зачѣмъ же, если отъ этого много жито?
Ну, прощайте! Обнимаю всѣхъ васъ крѣпко. Наташа проситъ сказать ей, какъ мы хороши любовью и дружбой… этимъ запросомъ она уже доказываетъ, что мы хороши любовью и дружбой. Ваши руки, amici!
Въ заключеніе скажу, что мы дѣлаемъ шарады. Вотъ одна, сочиненная Майковымъ, — типъ всѣхъ остальныхъ: мое первое лошадь, мое второе я съ како-еркомъ, мое цѣлое — напитокъ. Не отгадали?
Профессоръ in spe, на ухо скажу тебѣ, что это: коньякъ. Кланяйся женѣ.
И Гебель[99] умеръ!… Его смерть не поразила меня, но мнѣ стало тяжело: пробиться въ жизни съ недостаткомъ хлѣба насущнаго и умереть непризнаннымъ талантомъ — оскорбительно. Что Іоганнисъ игралъ надъ его могилой? Прошу сказать мнѣ. А что женитьба Іоганниса?…Надѣюсь, что онъ вольный козакъ, какъ русскій генералъ, который на дняхъ былъ въ Bagni di Lucca, сдалъ дочь Клеопатрѣ и сдѣлался вольный козакъ и поѣхалъ черезъ Гибралтаръ въ Берлинъ за бѣльемъ, которое оставилъ у прачки.
Кланяйтесь Виссаріону. Я думаю, что внутренняя разорванность — переходящій моментъ… Неужели онъ на ней остановится?
Объ этомъ письмѣ отмѣтилъ Герценъ въ своемъ дневникѣ 29 іюля 1843 г.: «Письмо отъ Огарева изъ Bagni di Lucca — и хорошо. Главное, въ немъ не видать горизонта. Ничего не можетъ быть страннѣе, когда въ человѣкѣ видѣнъ горизонтъ, — въ немъ нѣтъ полной свободы, нѣтъ безконечности симпатій».
Изъ переписки недавнихъ дѣятелей *). править
Saline Theodorshalle.
Коппъ отправилъ меня въ Kreuznach, гдѣ я нахожусь въ Saline Tlieodorshalle съ Ritter’омъ. Ritter хромаетъ еще на порядкахъ. Ноги его ходятъ въ желѣзныхъ сапогахъ; но авось ли скоро поправится. Впрочемъ, онъ здоровъ. Я въ Kreuznach'ѣ пробуду мѣсяцъ, потомъ отправлюсь въ Швальбахъ на желѣзныя воды. Лечусь серьезно. Но всѣ эти воды близко другъ отъ друга, а потому письма ко мнѣ всего вѣрнѣе адресовать во Франкфуртъ am Main poste restante (не иначе). Я дня два тому назадъ писалъ къ вамъ, прося сообщить Ал. Ал., что я нашелся въ крайности и занялъ у банкира и если не буду имѣть денегъ черезъ мѣсяцъ или, много, къ 18 сентября новаго стиля, то могу потерять всякій кредитъ im Auslande. Я писалъ къ Ал. Ал. и страхъ боюсь неаккуратности почтъ. Мнѣ необходимо имѣть не менѣе 25 тысячъ рублей, иначе жизнь моя разстроится.
Ну, теперь о моей жизни. Я нахожусь solo и, видно, останусь уже solo[100]. Какое впечатлѣніе это на меня производитъ, едва ли я могу дать и вамъ, и себѣ ясный отчетъ. Съ одной стороны, участіе и сознаніе, что поступалось все же не такъ, какъ бы должно, заставляетъ страдать. Съ другой — успокоеніе, развязка заставляютъ надѣяться на лучшую жизнь. Я убѣжденъ, что выходъ изъ ложнаго положенія не ограничится самимъ собою; вмѣстѣ долженъ быть для меня и выходъ изъ праздной, безпутной (почти распутной) жизни. Я убѣжденъ, что этотъ мѣсяцъ будетъ временемъ покаянія и сосредоточенія въ самомъ себѣ и тогда мнѣ будетъ возможно вступить въ жизнь съ новою силой, спокойно и сознательно. Ужели и это мечта и внутренняя разорванность, смѣшанная съ безпечною дѣтскостью или, лучше, мальчишничествомъ, пройдетъ со мной до гроба? До сихъ поръ я состоялъ изъ сихъ послѣднихъ свойствъ; придайте къ этому вялую физическую натуру, — безволіе, слабость будутъ необходимымъ результатомъ. Надо свергнуть съ самого себя иго собственной дрянности. Ты говоришь, Александръ, что никто не можетъ выйти изъ самого себя. Это вѣрно настолько, насколько все хорошее и дурное въ лицѣ — выражается особенно отъ другихъ лицъ. Отъ личности не отдѣлаешься. Но чтобъ нельзя было отдѣлаться отъ дряннаго, von dem Übel, — никакъ не могу вѣрить. Неужели личность только потому и личность, что человѣкъ имѣетъ такіе-то пороки, недостатки и т. д.? Дрянное точно также обще всѣмъ людямъ, какъ и хорошее. Лицо равно можетъ проявить на свой особый ладъ и дрянное, и хорошее. Неужели нѣтъ въ человѣкѣ довольно силы духа, чтобъ отвязаться отъ перваго? Быть не можетъ. Задатокъ этой силы данъ каждому. Только стоитъ хотѣть употребить въ дѣло эту силу. Для этого необходимъ разсчетъ съ самимъ собою за прошедшее; это я называю покаяніемъ. Теперь наступила для меня минута писать автобіографію, что ты мнѣ давно велѣлъ писать, — тогда я не имѣлъ ни малѣйшей потребности, теперь я вижу въ этомъ необходимость. Не помню, почему Руссо назвалъ свои записки Confessions, но названіе удачно. Автобіографія есть исповѣдь, разсчетъ съ собою за прошедшее. Но это влечетъ новый результатъ. Послѣ разсчета слѣдуетъ жизнь изъ сознанія. Повторяю, мы прошли Lehrjahre и Wanderjahre, теперь пора der Selbstbewustseynsjahren. Только отсюда жизнь можетъ быть сильна и полна, безъ безплоднаго сомнѣнія о прожитомъ, безъ отчаянія о будущемъ, жизнь убѣжденій и упованій, въ которой ни несчастія внѣшнія, наброшенныя судьбою, ни внутреннія страданія, которыя такъ свойственны душѣ, можетъ даже такъ святы для души, — ничто не должно сбивать человѣка съ толку и повергать въ апатію. Пора выйти изъ разорванности, пора прекратить раздоръ между индивидомъ и судьбою. Этотъ-то раздоръ и ввергаетъ въ апатію или въ отчаяніе. Спокойствіе духа во всякихъ обстоятельствахъ — вотъ что нужно. Жизнь изъ сознанія есть примиреніе съ судьбою, а не подчиненіе ей и не безплодный раздоръ съ ней.
Но что толку въ диссертаціи, скажешь ты, и укажешь на великую разницу между сознаніемъ и актомъ. Да эту-то разницу и надо побороть въ себѣ и привести ихъ къ тождеству. Силъ, что ли, недостаетъ? Вздоръ, баронъ! Не правда ли, что это сущій вздоръ? Только уныніе отнимаетъ силы, а зачѣмъ же унывать? Баронъ самъ имѣетъ въ себѣ много трагическихъ элементовъ. Это онъ часто доказывалъ тѣмъ, что начнетъ пѣть за здравіе, а сведетъ за упокой. Но упаси Боже проклинать страданіе. Страданіе свято. Я проклинаю только уныніе. А баронъ не шумомъ и не однимъ размахиваніемъ рукъ стряхаетъ съ себя уныніе. Я увѣренъ, что онъ въ душѣ сколько бы ни страдалъ, все же не унываетъ. Скверно счесть себя за человѣка убитаго и повѣсить голову. Это все мораль читается для Александра. Вдобавокъ, въ немъ такъ много жизни, можетъ, больше, чѣмъ въ комъ-нибудь, а онъ унываетъ! Здоровье Наташи его тревожитъ? Невозможность везти ее за границу[101]? Есть и другія средства. Боже мой! Да я такъ убѣжденъ въ необходимости ея существованія, такъ убѣжденъ, что съ этой стороны несчастье не падетъ на голову Александра, что ни на минуту не отчаяваюсь въ этомъ отношеніи. Успокойся, братъ! Зародыши смерти равно разомъ развиваются и въ физической, и въ духовной природѣ человѣка. А я слишкомъ вѣрю въ душевное здоровье Наташи, чтобъ сомнѣваться въ возможности ея долговременной жизни. Скинь съ себя уныніе съ этой стороны. Ну, поѣзжай въ Крымъ; я туда къ тебѣ пріѣду на лѣто. Но тебѣ хочется видѣть Европу, отдохнуть въ Италіи и подышать Италіей. Я — странникъ-скиѳъ — скучаю Европой, вижу въ моей Скиѳіи гораздо болѣе жизненныхъ началъ, люблю людей моей Скиѳіи и ея природу. Все это не шутка, а въ самомъ дѣлѣ. Мнѣ лучше дышется дома, и я съ радостью взгляну, послѣ роскошной Италіи, на наши печальныя поляны и мнѣ на душѣ будетъ поэтичнѣе и свѣтлѣе. Съ нетерпѣніемъ жду минуты моего возврата. Но я многаго не досмотрѣлъ и хочу досмотрѣть заразъ, чтобы уже послѣ долго не возвращаться въ Европу. Кто изъ васъ будетъ симпатизировать со мной въ стремленіи домой изъ сихъ прекрасныхъ странъ, въ которыхъ я нисколько не ожилъ духомъ? О, авось ли кто-нибудь!… Вчера подъ окномъ кто-то игралъ на гитарѣ. Погода была похожая на осень. Отчего мнѣ лучше стало на душѣ? Слеза навернулась, такъ пахнуло родиной, такъ сильно захотѣлось домой, что и пересказать трудно. Дайте руки ваши, мои милые. Къ вамъ хочу и Риттера увезу, но не прежде марта все это, а въ мартѣ буду непремѣнно дома. Хочу съ вами встрѣтить весну. Пожалуй, баронъ, помогу тебѣ гнать мутную воду въ канавахъ, а послѣ вмѣстѣ прослушаемъ цѣлую ночь купцовскихъ соловьевъ и много перескажемъ другъ другу за бутылкой. Давно я хорошо не распивалъ бутылки… А встрѣтимся и разопьемъ, можетъ быть, лучше, чѣмъ когда-нибудь, какъ пивали въ оны годы, когда всему вѣрили, и опять станемъ вѣрить въ жизнь, а, можетъ, лучше станемъ вѣрить… Я въ томъ убѣжденъ.
Но перейдемъ отъ Gemüth’а къ смѣшному. Мосенко[102] отпустилъ себѣ козлячью бороду, т.-е. клокъ волосъ на концѣ подбородка, единственное мѣсто, гдѣ природа позволила ему ростить волосы, чтобъ различить его отъ кастрата. Замѣчательно то, что онъ носилъ въ нѣкоторыхъ частяхъ воду, которую ему выпустили, а до сихъ поръ носитъ на нѣкоторыхъ частяхъ обильную вегетацію. Но это ему не помѣшало имѣть на содержаніи женщину, на которую онъ много тратился и былъ увѣренъ, что она ему вѣрна, хотя и не имѣлъ съ ней ни малѣйшей связи.
А Риттеръ также увѣренъ, что та же женщина въ то же время была вѣрна ему, Риттеру, хотя онъ, Риттеръ, и имѣлъ съ ней связь. Эта исторія, право, доставила мнѣ превеликое наслажденіе. Содержалъ Мосенко оную даму для того, чтобъ узнать жизнь иностранныхъ женщинъ. Впрочемъ, Мосенко отчасти поумнѣлъ за границей, и еслибъ онъ не думалъ, что черезъ-чуръ поумнѣлъ, то больше было-бъ въ немъ толку. Теперь addio. Кажется, ничего больше не напишется. Обнимаю васъ всѣхъ отъ души. Addio.
Что-жь? Василій Петровичъ пріѣдетъ ли на Рейнъ? Очень бы не худо. Если сбирается, то я замѣчу, что изъ Майнца въ Крейцнахъ четыре часа, а въ Швальбахъ полтора часа.
Риттеръ говоритъ, что Fanny Eisler (особенно въ качучѣ и въ бочи и баядеркѣ) чрезвычайно похожа на Виссаріона[103]. Вотъ вамъ еще новость, которой вы, вѣрно, не ожидали. Попросите Виссаріона хотя на минуту протанцовать качучу и свѣрьте съ портретомъ Fanny Eisler, и напишите мнѣ, правда ли. Это сходство меня ужасно безпокоитъ.
Да, еще кое-что! Барону въ Питеръ ѣхать вовсе не нужно[104]. Если его не будетъ въ Москвѣ, то, по крайней мѣрѣ, Красныя ворота провалятся. А потомъ его въ Питерѣ надуютъ вслѣдствіе его добродушія, и онъ будетъ работать за 500 р. то, что стоитъ 5 т., соскучится по Москвѣ, впадетъ въ чахотку и погибнетъ ни за грошъ. Не нужно ему выѣзжать, рѣшительно не нужно.
(Рукою Сатина):
Возвратившись въ началѣ іюля изъ большаго города[105], я нашелъ ваше письмо, друзья. Вы долго молчали, наконецъ, Ог. увѣдомилъ васъ, что у меня водяная, и вы, въ утѣшеніе мое, написали отчаянное письмо. Спасибо и за него! Между тѣмъ, водяная моя прошла, надѣюсь, что и сквозь отчаяніе Александра проглянуло солнышко. Вамъ хочется въ Европу, а мы съ Ог. среди Европы мечтаемъ о русской деревнѣ, о русскомъ хороводѣ… А въ большомъ городѣ я видѣлъ геніальнаго человѣка, который говоритъ, что онъ отказался бы отъ большой части удобствъ европейской жизни для того, чтобы увидѣть русскаго мужика и побесѣдовать съ нимъ[106]. И въ кабинетѣ его нѣтъ другихъ портретовъ, кромѣ портрета смышленнаго русскаго мужичка; и правъ онъ! Право, такого типа не найдете среди другихъ народовъ. Да взгляните хоть около себя: можетъ ли, наприм., какая-либо другая страна произвести на свѣтъ хоть такое созданіе, какъ ты, баронъ, — созданіе, которое, какъ сфинксъ египетскій, и уродливъ, и милъ? Что сказать вамъ о большомъ городѣ? И Моисей Ив.[107] поумнѣлъ въ немъ, а о прочемъ кое-что поразскажетъ нашъ почтенный другъ и ученый профессоръ. Зимой надѣюсь опять быть тамъ, если нездоровье не завезетъ въ Италію или тоска по родинѣ не занесетъ въ Россію. Теперь же мы живемъ съ Ог. на соленомъ заводѣ у герцога ГессенъДармштадтскаго, гдѣ, вмѣсто рейнвейна, усердно пьемъ соленую воду. Судьба Ог. хоть перестроилась, но не устроилась[108]. Да, завелся я женой, и очень миленькой, но… я рожденъ для жизни мирной, — игра въ мячикъ прискучила мнѣ. Вообще, я недоволенъ теперешнею моею жизнью: день проходитъ въ исполненіи разнаго рода обязанностей по части леченія и семейства, а вечеромъ… мы грустимъ съ Ог, подъ звуки гитары. Вотъ уже недѣля, какъ мы вмѣстѣ, и ни одного истинно свѣтлаго мгновенія! Неужели мы оскудѣли духомъ? И не вѣрится, и чувствуется противное.
(Рукою Огарева):
Да и въ самомъ дѣлѣ существуетъ противное, а если не было свѣтлой минуты, то это потому, что во мнѣ еще разные слѣды скорбей тяжело высказываемыхъ не изгладились, а ему мѣшаютъ помянутыя обязанности. Къ тому же, скверная погода, скучное мѣсто и глупый образъ жизни. Впрочемъ, не въ упрекъ ему будь сказано, у меня еще все больше времени и на занятіе, съ которымъ душѣ легче, и на раздумье, отъ котораго хотя и тяжелѣе, но какъ-то лучше. Да не объ этомъ рѣчь; я хотѣлъ приписать вотъ что: когда я вернусь въ Россію, то у меня много уже существуетъ мечтаній насчетъ тамошней жизни, а именно главная мечта на сію минуту то, что я куплю двѣ верховыхъ лошади — черную лошадь и бѣлую лошадь. Даже, можетъ быть, какъ Присъ, стану ѣздить на обѣихъ разомъ; впрочемъ, послѣднее находится еще въ сомнѣніи. Рыцарь говоритъ, что это замѣчаніе совсѣмъ лишнее, и такъ, остаюсь при покупкѣ бѣлой и черной лошади.
(Рукою Сатина):
А вотъ что письмо это уже пишется недѣлю, и Ог. говоритъ, что пора его кончить, и я того же мнѣнія; а потому кончаю крѣпкимъ обниманіемъ васъ всѣхъ и слѣдующими порученіями:
Александру: Когда онъ будетъ въ Крыму, справиться и, ежели можно, познакомиться съ хромоногимъ докторомъ Майеромъ[109]. Въ Пб. Майеръ жилъ два года тому у генерала Раевскаго. Можетъ быть, можно будетъ справиться о немъ и въ Москвѣ, въ домѣ того же генерала Раевскаго.
Барону: Что ты, баронъ, не скажешь мнѣ ни слова о деньгахъ Рѣшетникова? Есть ли надежда ихъ получить? Пожалуйста, похлопочи и вышли мнѣ ихъ. Я въ Парижѣ разорился и теперь очень бѣденъ. Да еще, можетъ быть, на твое имя изъ Тамбова пришлютъ, не знаю сколько, денегъ, въ такомъ случаѣ немедля вышли мнѣ ихъ векселемъ на какого-нибудь франкфуртскаго банкира, адресуя письмо на мое имя въ наше франкфуртск. посольство. Вообще, всѣ письма и обѣщанныя Александромъ диссертаціи адресуйте ко мнѣ во Франкфуртъ или въ посольство, или въ Hôtel del’Empereur Romain, или, какъ послѣднее, на имя Гейхова. Ro Франкфуртѣ моя главная квартира. Черезъ двѣ недѣли ѣду въ Тироль продолжать леченіе. Осень, вѣроятно, пробуду въ Италіи. Говоря объ осени, вспомнилось, что настаетъ и наша осень, а мы все грустимъ и тоскуемъ.
Въ большомъ городѣ я было поюнѣлъ и отъ полноты жизни, и отъ того, что вдохновенный голосъ часто твердилъ мнѣ о надеждѣ и… (не разобрано слово) вѣрилось… Въ флегматической Германіи опять обхватываетъ тоска! А вотъ что еще: Ог. васъ проситъ разгадать слѣдующую шараду: мое первое — половина: хлѣбъ небесный; мое второе — говоритъ Воробьевъ, возвращаясь отъ Каролины, а мое цѣлое — съѣдомо. За симъ прощайте. Еще разъ крѣпко всѣхъ обнимаю. Скоро представится оказія и, можетъ, напишемъ еще и я пришлю вамъ мою Надину, которой Ог. и Саз.[110] очень довольны. Барона прошу увѣдомить меня о Бѣ., — можетъ быть, къ нему будетъ скоро еще порученіе; но объ этомъ послѣ. Миръ съ вами!
28/16 іюля. Прошу убѣдительно барона написать мнѣ рѣшительно о деньгахъ Рѣшетникова.
(Рукою Огарева):
Рыцарь нарочно оставилъ бѣленькое мѣстечко, чтобъ я что-нибудь написалъ. А что — право, не знаю. Вотъ что: прошу барона рѣшительно написать о томъ, пріѣдетъ ли Вас. Петр., или нѣтъ, и гдѣ и когда онъ будетъ. Еще прошу рѣшительно писать ко мнѣ скорѣй, и не въ посольство, а такъ просто: постъ рестантъ, или: Цумъ Рёмишенъ Кайзеръ во Франкфуртъ, гдѣ моя главная квартира, въ которой я никогда не живу. Да вотъ еще шарада: мое первое — еіи Garten, мое 2-е — не тотъ, а цѣлое ходитъ на винтахъ[111]. Addio, цѣлую васъ всѣхъ.
Сатинъ проситъ написать что-нибудь поострѣе. Пожалуй! — Ланцетъ.
Изъ переписки недавнихъ дѣятелей*). править
(На большомъ листѣ почтовой бумаги литографированный видъ съ надписью: Hanau. Сбоку рукою Огарева приписано: «Примѣчаніе къ картинкѣ. Моей квартиры тутъ не видать; она между колокольней и слѣдующею страницей»).
29/17 сентября. Вотъ я уже всѣ водяные курсы кончилъ и, совершивъ винный курсъ (для отдыха), пріѣхалъ въ вышеупомянутый городъ на курсъ обыкновенныхъ медикаментовъ въ Коппу. А отъ васъ все ни строчки. Странно! Я уже писалъ раза три. Или вы въ разбродѣ, или вы больны. Въ 1-мъ случаѣ желаю знать, гдѣ вы? во 2-мъ — весьма сожалѣю. Но можетъ быть 3-й случай: лѣнь писать. О! въ такомъ случаѣ да обрушатся на вашу голову всѣ возможныя и невозможныя ругательства, русскія и иностранныя. Мнѣ нужно писемъ отъ васъ. Слышите ли? Я усталъ и странствовать, и жить. Ваши письма должны мнѣ быть отдыхомъ и воскресить меня. Пишите же скорѣй, ради Бога. Но, виноватъ, теперь не могу продолжать письма; мнѣ только хотѣлось выругаться, потому что я болѣнъ тѣломъ и духомъ; сегодня въ особенности тѣломъ; меня одолѣлъ извѣстный барону припадокъ астма. Я задыхаюсь и сержусь, но такъ какъ совѣстно ругаться съ кельнеромъ или Stubenmädchen, потому что вообще совѣстно ругаться изустно, я рѣшился ругаться съ вами письменно и мысленно. Но теперь довольно. Иду въ casino, а возвратясь, напишу письмо, писанное къ вамъ въ Швальбахѣ, но не посланное за неимѣніемъ времени…
Швальбахъ въ разныя времена[112]:
Хоть велѣлъ поэта лозою
Высѣчь Зевсъ за стихъ докучный,
Но писать посланья прозою,
Признаюсь, до смерти скучно.
Гдѣ вы? Въ Питерѣ иль въ Азіи?…
Все равно! все я стихами
При вѣрнѣйшей сей оказіи (почта)
Поболтать намѣренъ съ вами.
Мнѣ скучна жизнь заграничная;
Но все-жь долго (это грустно!)
Не увижусь съ вами лично я,
Не промолвлюся изустно;
По пути ли отвердѣлому,
По морскому ли то лону,
Долго мнѣ по свѣту бѣлому
Развозить мою персону.
Но, оставивъ край Нѣмеціи,
Съ міра древняго завѣсу
Я сниму весною въ Греціи
И вернусь черезъ Одессу.
Тамъ у южнаго прибрежія
Мы въ краю Россіи новомъ
Устрицъ двѣ-три сотни свѣжія
Пораздѣлимъ съ Сат…
А потомъ чрезъ степь печальную
Какъ же весело оттуда
Наконецъ, въ отчизну дальнюю
Я помчуся!… Но покуда:
Теперь я въ Швальбахѣ, друзья!
Живу одинъ, ни съ кѣмъ не знаюсь,
Но не подумайте, что я
Затѣмъ людскихъ бесѣдъ чуждаюсь,
Что я не ловокъ, что меня, —
Когда я съ дамами встрѣчаюсь, —
Бросаетъ въ трепетъ и тогда
Едва могу я молвить: да?
Вы клеветамъ не вѣрьте симъ.
Я homme du monde и не скрываюсь:
Блеснуть желаніемъ такимъ
Въ халатъ поутру одѣваюсь
И ногти чищу я, какъ Гримъ,
И, какъ Ч… *), умываюсь,
Усы и бороду ношу
И гребнемъ голову чешу.
- ) Ча(а)даевъ, извѣстный своею щеголеватостью.
Сюртукъ, конечно, у меня
Не очень новъ… Но это въ модѣ:
Небрежность гордую храня,
Замѣтенъ tory ей въ народѣ.
Еще всегда имѣю я
Перчатки желтыя (въ коммодѣ)
И тожь костей за table d’hôte
Я не кладу руками въ ротъ *).
- ) Солгалъ! случается. (Прим. Огарева).
Все это значитъ, что я левъ,
По крайней мѣрѣ, могъ быть онымъ…
Но отъ германскихъ дамъ и дѣвъ
Ихъ сахарно-жеманнымъ тономъ
И разговоромъ на распѣвъ
Я отвращенъ… Моимъ поклономъ
Ихъ не встрѣчаю (дѣло въ томъ,
Что съ ними я и не знакомъ).
Но есть изъ нихъ лицо одно…
Оно въ моемъ воспоминаньи
Такъ много разбудило… Но
Свести знакомство нѣтъ желанья,
Мнѣ было-бъ тягостно,
И только вечеръ весь въ молчаньи
Я передъ тѣмъ лицомъ сижу
И въ этомъ время провожу.
Да это глупо?! Нѣтъ и да!
Друзья мои, какъ вамъ угодно!
Къ тому же, день мой, господа,
Идетъ не въ праздности безплодной.
Вотъ, напримѣръ: со сна всегда
Купаюсь въ ваннѣ я холодной
И долженъ зябнуть, радъ не радъ,
Потомъ пью скверный шоколадъ.
Antiguas orbis разложивъ,
Читаю я о томъ, что винды,
Богъ вѣсть какъ дальній путь свершивъ,
Явились въ Балтикѣ изъ Инда
И были сѣятели нивъ *);
Янтарь драгой возили индо
До самой Греціи. А финнъ
То врагъ, то другъ ихъ былъ дружинъ.
- ) Огаревъ, а также, какъ увидимъ далѣе, и Сатинъ, изучали тогда Шафарика, котораго Slavansky Narodopis вышла нѣсколькими изданіями въ 1842—1843 г. и надѣлала шуму въ ученомъ мірѣ. Его же Slavanske Starozitnaeti вижла еще въ 1837 г. По всей вѣроятности, оба эти сочиненія читались въ это время Огаревымъ и его пріятелемъ за границей. Около этого же времени вышелъ въ Москвѣ русскій веревокъ Slav. Narodopisi, сдѣланный Бодянскимъ. Слав. Древности переведены были Бодянскимъ же уже въ 1848 г.
Но винды, венды, анты тожь —
Славяне всѣ, вашъ родъ начальный.
Увы! на нихъ я не похожъ!
Я просто скиѳъ: потомокъ дальній
Златой орды — скуластыхъ рожъ
Я образъ сохранилъ печальный,
Лѣнивый нравъ и дикій вкусъ,
Взявъ отъ славянъ лишь рыжій усъ.
Потомъ!… Потомъ, друзья мои,
Я въ мирѣ мой обѣдъ съѣдаю;
Увы! теперь съ виномъ струи
Воды колодезной мѣшаю!…
А тамъ часа на два иль три
Я сномъ глубокимъ засыпаю;
Хоть Ипократа ученикъ
Въ томъ видитъ вредъ, да я привыкъ!
Но будитъ музыка меня:
О, страхъ! не ладятъ съ басомъ вторы;
Кларнетъ пищитъ, шипя, звеня…
Я къ небесамъ подъемлю взоры,
Встаю и мигомъ на коня,
И уѣзжаю въ лѣсъ и горы.
День гаснетъ. Въ свѣтлой тишинѣ
Я возвращаюсь при лунѣ.
Когда я лѣсомъ при лунѣ
Безмолвно ѣду на конѣ,
И проблескъ трепетныхъ лучей
Мелькаетъ робко сквозь вѣтвей:
Какой-то страхъ въ душѣ моей,
И вмѣстѣ жажда тайныхъ сновъ.
Въ тѣни и шорохѣ листовъ
Не знаю самъ, чего ищу,
Какую тайну знать хочу.
Вотъ что-то бѣлое луной
Озарено передо мной.
Быть можетъ, призракъ мертвеца,
Быть можетъ, это тѣнь отца?
Иль образъ матери моей
Шепнуть мнѣ хочетъ въ мглѣ вѣтвей
Слова любви или угрозъ?…
Нѣтъ! Это бѣлый стволъ березъ
Нѣтъ! Это блѣдно-лунный лучъ
Блеснулъ между древесныхъ кучъ.
Нѣтъ! То грозой разбитый пень
На свѣтлый путь набросилъ тѣнь…
Чу! тише! точно слышалъ я,
Какой-то голосъ звалъ меня!
Онъ что-то сладко мнѣ сказалъ
И послѣ страшно замолчалъ…
Нѣтъ! Это листъ шепталъ съ листомъ,
Колеблясь въ воздухѣ ночномъ;
Нѣтъ! Это дальняго ручья
Перекатилася струя;
Нѣтъ! Это птица, пробудясь,
Съ куста на кустъ перенеслась.
Нѣтъ! То отъ топота копытъ
По лѣсу глухо гудъ бѣжитъ
И молкнетъ, молкнетъ и потомъ
Опять безмолвіе кругомъ.
Такъ мнѣ ничто въ лѣсной глуши
Не явится на зовъ души?
Ко мнѣ не придутъ изъ гробовъ
Родныя тѣни мертвецовъ?
Какой же тайной вѣетъ мнѣ
Въ лѣсу, почившемъ при лунѣ?…
Потомъ и ужинъ. Боже мой!
Желудокъ плохъ и ѣмъ я мало,
Съ рулеткой тожь разладъ большой:
Хотя я игрывалъ сначала,
Да счастья нѣтъ… Иду домой
Стопой лѣнивой и усталой.
Пора бы спать! Но въ поздній часъ
Не хочетъ сонъ сомкнуть мнѣ глазъ.
Тревожна мысль, душа въ тоскѣ,
Въ душѣ какой-то жаръ и трепетъ
И смутно, будто вдалекѣ,
Мнѣ слышенъ риѳмы тайный лепетъ…
Хочу писать… (но въ языкѣ
У насъ нѣтъ больше риѳмъ на эпетъ.
Гм! Развѣ стрепетъ?… Стрепетъ?
Да! Да онъ никакъ нейдетъ сюда).
Но я пишу. Бѣгутъ часы,
Звѣзда послѣдняя блѣднѣетъ
И ночи темныя красы
Разбродятся. Востокъ алѣетъ,
Долина влагою росы
Блеститъ и ранній холодъ вѣетъ.
Глава устала. Нуженъ сонъ.
Ложусь. Но какъ тревоженъ онъ!
И то не сонъ, а развѣ бредъ, —
То кровь кипитъ, то грёзы бродятъ…
Мечта не спитъ и прежнихъ лѣтъ
Картины дальнія выводитъ,
Зоветъ людей, которыхъ нѣтъ,
И въ смутныхъ очеркахъ приводитъ
Видѣнья грѣшной суеты
Или сердечной полноты.
О чемъ пишу въ ночной тиши
О томъ, о семъ… мечты, желанья,
Все, что живитъ меня въ глуши,
Порой спокойныя созданья,
А чаще скорбь моей души —
Все тутъ! Но я въ мое призванье,
Увы! не много вѣрить сталъ:
Созданья смутны, стихъ мой вялъ.
И это мучитъ не шутя:
Когда-бъ я внялъ судьбы уроки,
Не вѣрилъ въ призракъ, какъ дитя,
Мои размѣренныя строки
И звуки риѳмъ забылъ бы я,
Увидя ясно ихъ пороки,
Съ мечтой простился бы на вѣкъ
И былъ бы дѣльный человѣкъ.
Я всюду пользы бы искалъ,
Какъ прадѣдъ мой, почившій въ Бозѣ,
Приходъ съ расходомъ бы свѣрялъ,
Предпочиталъ бы свеклу розѣ,
Въ агрономическій журналъ
Писать статьи бы началъ въ прозѣ
И, уважая свѣтскій кругъ,
Остался-бъ доблестный супругъ.
Но надъ собою судъ иной
Внутри души свершилъ я строго,
И жизнь моя пошла другой,
Но столь же трудною дорогой.
Пусть, презирая судъ людской,
Я внемлю тайный голосъ, Бога;
Но не увѣренъ, чтобъ вздохнуть
Спокойно могъ когда-нибудь.
Еще во мнѣ есть жажда жить,
Къ блаженству жгучія стремленья;
Я не отвыкъ порокъ любить,
Меня томитъ страстей волненье, —
И очень, очень можетъ быть,
Далеко время примиренья,
Когда сознаніе съ душой
Сдружитъ незыблемый покой.
Оно придетъ ли?… Но пока
Еще гнететъ неумолимо
Меня тяжелая тоска;
Отрадный звукъ несется мимо,
А плачъ нисходить съ языка…
Вчера бродилъ я нелюдимо
Въ лѣсу. Вдругъ плакать сталъ — съ чего?
Такъ, ни съ того и ни съ сего.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Есть слезы! Слезы тѣ невольно
Изъ глазъ себѣ находятъ путь
Въ тѣ дни, когда душѣ такъ больно,
Что разорваться хочетъ грудь;
И никого, кто-бъ подалъ руку!
Кому я высказать бы могъ
И сердца жаръ, и сердца муку,
И горечь внутреннихъ тревогъ.
То слезы ль тщетнаго стремленья,
Иль одиночества тоски,
Или пустаго сожалѣнья?…
Что-бъ ни было — онѣ горьки.
Но имъ пробиться было надо:
Мукъ не вмѣщала грудь моя!
Такъ съ чаши полной капли яда
Перетекаютъ за края.
Быть можетъ, вѣтеръ свѣетъ слезы
Иль знойный полдень запечетъ;
Души мучительныя грёзы,
Заботы жизни разнесетъ.
Но слезы вѣчный слѣдъ въ морщинѣ
Вкругъ устъ иль щекъ пророютъ мнѣ,
И скорбь страданія въ пустынѣ
Осядетъ на душевномъ днѣ.
Покой, что смѣнитъ всѣ волненья,
Похожъ онъ будетъ — тотъ покой —
На равнодушное смиренье
Предъ равнодушною судьбой.
Есть слезы. Вѣтеръ ихъ развѣетъ
Иль знойный полдень запечетъ;
Но съ ними сердце устарѣетъ,
По каплѣ жизнь души уйдетъ.
30 е сентября. Этимъ заключилось швальбахское посланіе. Кажется, оно должно было быть гораздо длиннѣе, но не кончилось. А теперь перехожу къ прозѣ. Здоровье мое немного поправляется, asthma ужасно надоѣла. Но я увѣренъ, что дней черезъ пять буду совсѣмъ здоровъ, кромѣ хронической болѣзни, которая едва ли здѣсь пройдетъ. А можетъ быть! Коппъ — чудесный человѣкъ. Сегодня мы съ нимъ говорили объ Авд. Петр.[113]. Скажи ей это, Гран.! Коппъ находитъ, что она такая чудесная женщина, что могла бы быть отличною королевой. Изъ этого вы можете заключить, какъ и хорошіе люди въ Германіи не могутъ отвязаться отъ нѣмецкости: ни Hr. Geheimrath Kopp, ни Hr. Geheimrath Goethe не исключены изъ массы людей нѣмецкихъ. Но скажи отъ меня Авд. Петр., что она изъ тѣхъ женщинъ, о которыхъ когда вспомнишь, такъ на душѣ становится свѣтлѣе. Вслѣдствіе чего, мнѣ, поговоривши съ Коппомъ, въ самомъ дѣлѣ стало лучше: я и не сержусь, и не тоскую. Скажи Авд. Петр. мое рукожатіе.
Что же вамъ сказать обстоятельнѣе о себѣ? Вообще я начинаю приходить въ свою тарелку, болѣе становлюсь довольнымъ, больше убѣдился въ истинности происшествій, хотя еще сожалѣнія тревожатъ, но сознаніе, что иначе не могло быть, приводитъ ихъ въ разумныя границы. Я много виноватъ въ прошедшемъ, но не въ томъ, въ чемъ вы меня станете винить, — не въ томъ, въ чемъ другіе станутъ винить, а только въ томъ, въ чемъ самъ сознаю себя виновнымъ. Но satis! Все это усйѣетъ переговориться современенъ; современенъ всѣ мы взглянемъ безпристрастно на ходъ и развязку драмы мучительной, гдѣ много сгубилось жизни и жизней. Теперь все еще свѣжо и слишкомъ сильно отзывается въ душѣ. Стану говорить и о томъ, что дѣлаю. Не въ обычай мнѣ — прочелъ кучу книгъ. Кажется, набрелъ на новое занятіе, которое и не слишкомъ чуждо литературному труду, и можетъ мнѣ замѣнить его, если я, наконецъ, совершенно сознаю мое безплодіе въ мірѣ поэзіи. Это занятіе: филологія (не древн. языковъ, а славян.). Я бы очень распространился объ этомъ, но боюсь, что ваша мудрость осмѣетъ мои бредни, которыя хотя и не сравняются съ диссертаціей о буквѣ а, но имѣютъ нѣчто подобное. Вообще мнѣ кажется, что всякій новый трудъ начинается бреднями и развивается, очищаясь отъ нихъ. Что же касается поэтическихъ трудовъ, не шутя, я съ ужасомъ смотрю на собственное безсиліе. Еще до сихъ поръ не умѣю создать ни одного лица и съ нѣкотораго времени даже и стихъ все пишется не тотъ (чудесное выраженіе: не тотъ, не та, не то изобрѣтено Майк. въ Римѣ; поймите все удивительное значеніе этого слова: наприм., вы встрѣчаетесь съ человѣкомъ; кажется, что это вотъ такой-то, хоть Кони; а, между тѣмъ, всматриваетесь: не тотъ!). Страсть писать много и скоро также мѣшаетъ писать. 1-е, эта страсть уклонила меня отъ лирическихъ пьесъ, а, кажется, на поэмы духу не хватаетъ, хотя работаю. Посылаю все, что есть лирическое, дѣлайте, что хотите, печатайте или бросьте въ печь, — я совершенно не увѣренъ въ достоинствѣ посылаемаго. Други мои! я безъ васъ и писать не умѣю, и ничьему суду не вѣрю, ни дурному, ни хорошему, ни даже своему собственному. Теперь у меня бродитъ мысль писать историческія драмы. Историческія лица — какъ данныя лица — легче создадутся въ фантазіи. Начну съ Іоанна III-го или IV-го, когда пріѣду домой, за неимѣніемъ здѣсь матеріаловъ. Впрочемъ, не потому только хочется писать историческія драмы, что будто лица легче создаются въ фантазіи, а потому, что въ нихъ должна выразиться русская жизнь, русскіе люди со всѣмъ ихъ глубокимъ содержаніемъ или уродливою особенностью. Замыселъ огромный: 1-е, оба Іоанна, изъ которыхъ IV-й будетъ раздѣленъ на двѣ части. 2-е, Ѳеодоръ (до Годунова боюсь дотронуться), Шуйскій и патріархъ Никонъ. Смѣшно! Вотъ уже я о планахъ, о которыхъ въ умѣ едва написалось полстрочки, говорю за 2000 верстъ, какъ о дѣлѣ. Можетъ быть; это слабость — непремѣнно нужно болтать о томъ, о чемъ думается im Moment. Надо мнѣ простить желаніе болтать, я такъ давно лишенъ свиданія съ близкими людьми. Bitter уже уѣхалъ 6 недѣль и съ тѣхъ поръ одно посланіе, изъ котораго узнаю, что онъ усталъ съ дороги, а его жена (т.-е. не жена, а femme) уѣхала домой. Послѣднему я радъ. Хотя она предоброе существо, но такъ какъ между ними нѣтъ элементовъ вѣчнаго сближенія, то, разумѣется, чѣмъ раньше разъѣхались, тѣмъ лучше. Теперь онъ можетъ лечиться и трудиться. Я ужасно боюсь, что наше (мое и его) far mente произвело въ насъ пустоту, которая отзывается и въ жизни, переходитъ въ безсиліе работать, тоску; онъ не сознается въ этомъ, а я дѣйствительно боюсь душевной пустоты паче всего на свѣтѣ. Наше far niente совсѣмъ не итальянская безпечность, а слѣдствіе особаго рода эгоизма, свойственнаго лѣнивымъ людямъ; прибавивъ къ этому, что если внѣшняя жизнь какъ-нибудь не та, то мы начинаемъ холодѣть къ жизни, и far niente въ соединеніи съ равнодушіемъ даетъ невыносимую внутреннюю пустоту. Я каюсь, что чувствую, какъ этотъ червякъ постепенно крадемся въ душу, и стараюсь морить его трудомъ. Но привычку пересилить трудно и потому тружусь десятую долю того, какъ бы хотѣлось. Одно занятіе, которое, кажется, и по сердцу, а подвигается медленно — это автобіографія. Впрочемъ, вообще я больше въ послѣднее время читалъ. Вообразите, въ 2 мѣсяца больше шести книгъ, изъ которыхъ одна — Шафарикъ; это для меня міровое происшествіе. Изъ этихъ книгъ иныя навели на меня хандру безвыходную, другія заставили взглянуть на жизнь съ упованіемъ. Странно! Несмотря ни на что, послѣднее все же остается на днѣ души, — единый признавъ, почему я думаю, что я не совсѣмъ опустѣлъ. Это упованіе не есть дѣтскость, какъ ты думалъ, Александръ, и не есть нѣчто разумное; но оно свѣтло и чисто, какъ вдохновеніе. Оно — моя единая сила. Еслибъ не было этой силы, я давно бы долженъ былъ развалиться, какъ вещь, не имѣющая внутренной жизненной связи. Это упованіе равно и для общаго, и для личнаго міра. Въ самомъ-то дѣлѣ во мнѣ хандра нѣчто прививное, навѣянное враждебною жизнью, — случайное пятно на картинѣ, которой краски ярки и свѣтлы…
Баронъ ужасно сталъ бы хохотать надъ другимъ моимъ свойствомъ — самолюбіемъ. Еслибъ Баронъ видѣлъ, какого труда мнѣ стоило показать или не показать Коппу переводъ бѣднаго рыцаря, здѣсь прилагаемый! Смѣшно! Гран.! покажи этотъ переводъ Авд. Петр. А переводъ изъ Уланда посвящается Гранов. вслѣдствіе нашей великой симпатіи къ Уланду. Кстати къ Hanau: я читаю Williams Dichten und Trachten Кёнига. Не могу сказать, чтобъ всѣ лица были хорошо выработаны, даже самъ Шекспиръ. Вообще какая-то натянутость на современное постиженіе Шекспира; но есть что-то, что увлекаетъ. Есть мѣста, гдѣ Шекспиръ дѣйствительно Шекспиръ. Если вы еще не читали этого романа, то совѣтую прочесть, потому что онъ доставитъ хорошія минуты. Въ Швальбахѣ я вздумалъ перечитывать Вильгельма Мейстера и, къ сожалѣнію, долженъ былъ удовлетвориться первою частью, за неимѣніемъ 2-ой въ швальбахской библіотекѣ. Съ стыдомъ сознаюсь, друзья мои, что при этомъ перечтеніи Вильг. Мейст. много утратилъ въ глазахъ моихъ. Миньона, старикъ и Филина всегда останутся чудными созданіями. Но Вильгельмъ какое-то смутное лицо (можетъ, онъ такъ и быть долженъ). А что касается понятія Офеліи, я съ нимъ не могу согласиться, и едва ли Шекспиръ хотѣлъ выразить въ ней дѣвицу, въ которой смутно пробудилась физическая потребность, — вотъ какъ разумѣетъ Офелію великій Гёте! Я это отношу къ нѣмецкости Гёте, равно какъ и все нестерпимое отношеніе Вильг. Мейст. къ графу, гдѣ дается спектакль. Прежде чѣмъ возстанете на такое богохульство, прошу перечесть Мейстера и убѣдиться собственными очесами въ справедливости моихъ нападокъ. Кто-то изъ писателей замѣтилъ, что славянскій духъ враждуетъ съ нѣмецкимъ. Я испытываю это на себѣ, потому что всегда, когда Гёте перестаетъ быть человѣкомъ вообще и дѣлается нѣмцемъ, я начинаю чувствовать къ нему непреодолимую ненависть. Шиллеръ гораздо меньше нѣмецъ, даже, можетъ, вовсе не нѣмецъ. А Гёте на каждомъ шагу (кромѣ Фауста, и то Гретхенъ чулокъ вяжетъ: оно очень мило, но едва ли нужно). Вообще, чего всего менѣе можно бы ждать отъ чувствительнаго нѣмца, а что, напротивъ, составляетъ его нѣмецкій взглядъ на женщину — это выразилось въ Фаустѣ: hab Appetit auch ohne das! Гёте, смотря свысока на женщину, не вышелъ ни на іоту изъ-за нѣмецкой жизни.
1 октября. Романъ Кёнига меня болѣе и болѣе увлекаетъ: лица обрисовываются рѣзче и истиннѣе. Беконъ превосходенъ и Шекспиръ хорошъ. Текла удивительное созданіе, но она наводитъ на меня грусть. Женщина, которая вѣритъ своей лжи, думаетъ, что чувствуетъ, а, между тѣмъ, только живетъ въ непрерывномъ чаду и на днѣ души холодна. Этотъ типъ особенно меня печалить… Прочтите Williams Dichten und Trachten, право, не раскаетесь. Но на меня еще иное впечатлѣніе сдѣлалъ этотъ романъ. Онъ возбуждаетъ во мнѣ дѣятельность, которая растрачивалась въ безплодной тоскѣ. Жажда производить — вотъ что возбуждается. Можетъ, она не будетъ такъ безплодна, какъ до сихъ поръ. Можетъ, я въ Ганау сдѣлаю что-нибудь, что меня больше удовлетворитъ, чѣмъ сдѣлано. Въ такомъ случаѣ, я долго не выѣду изъ Ганау. Минуты творчества или, лучше, минуты блаженства такъ рѣдки, что, вѣрно, я не убѣгу отъ нихъ за тридевять земель, ни даже изъ любознательности. Потомъ мнѣ Ганау нравится. Здѣсь такъ спокойно, и еслибъ полиція не запрещала курить сигаръ на улицахъ, я почелъ бы Ганау за превосходный городъ. Я беру себѣ учителя нѣмецкаго языка или, лучше, нѣмецкой просодіи. Давно не трудился надъ Пушкинымъ. Переведу все, что помню наизусть, потому что книгъ со мной нѣтъ. Еще изъ Лермонъ переведу: «Когда одно воспоминанье». Нѣтъ, чортъ возьми! Если мнѣ поэтическій трудъ не удастся, то я ни къ чему не буду годенъ: онъ одно, что я дѣйствительно люблю.
2 октября. Сейчасъ кончилъ Williams Dichten und Trachten. Нѣтъ! плохо — блѣдный конецъ, въ которомъ авторъ хотѣлъ только концы свести, все испортилъ, даже впечатлѣніе хорошихъ мѣстъ. Надо замѣтить, что въ литературѣ ужасное безталаніе. Теперь Германія наводнилась политическими стихотвореніями, которыхъ поэтическое достоинство, по моему мнѣнію, ниже всякой критики. А, между тѣмъ, стихи и стихотворцы сдѣлали сенсацію. Изъ этого я вижу только двѣ вещи: 1-е, что нѣмцы не доросли въ политическомъ мірѣ, и 2-е, что ихъ Kunstsinn находится въ упадкѣ. Но не надо забыть сказать вамъ о великомъ художест. произведеніи прошлаго года. Это — картина Лессинга (дюссельдорф. школа) Судъ надъ Гусомъ. Картина находится во Франкфуртской галлереѣ. Я долго сидѣлъ передъ ней и не могъ довольно насмотрѣться. Колоритъ Лессинга уклонился отъ колорита дюссельдорф. школы, что очень счастливо для искусства. Онъ отсталъ отъ блѣднаго тона (blaffard) и натянутаго рисунка, въ которомъ нѣмцы несправедливо видѣли подражаніе Перуджину. Да если бы, въ самомъ дѣлѣ, дюссельдорф. школа была подражаніе Перуджину, тѣмъ хуже для нея, если она хотѣла списывать произведеніе искусства въ ея младенческомъ состояніи. Но и до Перудж. никогда не возвысилась дюссельдорф. школа. Она взяла только натянутыя линіи (raides) и блѣдный колоритъ и, несмотря на то, стала манерною, но никогда не выразила того, что въ Перудж. дышетъ какою-то святыней. Да и не могли раціоналисты-націоналисты Дюссельдорфа сдружиться съ глубокою католическою религіозностью Перуджина. Но возвратимся къ Лессингу. Рисунокъ его — вольность, колоритъ его оригиналенъ. Какъ протестантъ, онъ взялъ сюжетъ ему близкій (ansprechend). Гусъ — центръ картины. Онъ стоитъ, положивъ одну руку на книгу, а другую на грудь, и говоритъ. Это такъ ясно, что онъ говоритъ, что онъ одушевленъ убѣжденіемъ, что это просто поражаетъ. Лицо его правильное, спокойное и, вмѣстѣ, энергическое, худощавое, блѣдное, русые волосы; оно напоминаетъ славянскій типъ (и это хорошо, потому что Гусъ — чехъ) и, вмѣстѣ, напоминаетъ лицо Тиціанова Христа въ картинѣ: Богу — Богови, кесарю — кесареви (Дрезд. галлер.). Я не знаю лучше типа Христа. Кругомъ Гуса сидятъ кардиналы-судьи. Каждое лицо имѣетъ свой характеръ. Говорятъ, будто Лессингъ представилъ ихъ слишкомъ дурными людьми; я этого не нахожу. Тутъ есть все: и лица, одушевленныя религіознымъ фанатизмомъ, и іезуитскія лица, и попы bon vivants, — словомъ, все, что до сихъ поръ встрѣчается въ католическомъ духовенствѣ. Жаль только, что нѣтъ ни одного итальянскаго типа — все нѣмцы (объ этомъ послѣ поговорю). Но отдѣлка лицъ, платья, перспектива, выразительность, типичность, — все чрезвычайно. Въ картинѣ цѣлость необыкновенная. Я не знаю лучшаго современнаго произведенія. Тутъ есть и прежнія картины Лессинга, и видѣнъ необычайный успѣхъ, какъ сравнишь эту съ тѣми: Лессингъ — человѣкъ.
(Опять видъ, но на маленькомъ мѣстѣ, съ подписью Landcnschwalbach. Рукою Огарева приписано: «Видъ швальбахскихъ водь, домовъ и проч.». Сбоку приписано: «Три фигуры на 1 планѣ: я, dr. Müller и кёльнская барыня, которая говоритъ ютъ, вмѣсто gut, и явись, вмѣсто geviss. А двѣ фигуры налѣво — это нѣмецкая Бетина и московская Бетина-incognito»[114]. Далѣе продолженіе о Лессингѣ:)
Лѣтъ 30 съ небольшимъ и еще много сдѣлаетъ. А эта картина будетъ жить вѣчно, какъ Meisterwerk.
Кстати, я сегодня расположенъ болтать объ искусствѣ. Бывши въ Римѣ всегда съ артистами, я присмотрѣлся къ ихъ работѣ въ живописи, и это много меня смутило. Я думалъ всегда видѣть въ картинахъ созданіе, а, между тѣмъ, большая часть картинъ — портреты. Въ современныхъ картинахъ это поражаетъ меня непріятно. Такъ, наприм., въ картинахъ Вруна; я могу теперь, посмотрѣвъ, сказать: вотъ это лицо натурщицы, которая живетъ на via Felice за такимъ-то No, зовутъ ее такъ-то; а это — такой-то натурщицы въ… Говорятъ, что и древніе также писали съ моделей. Не вѣрится! Мадонна Рафаэля не можетъ быть списана съ модели. Мадонна Рафаэля (2-й эпохи) — одинъ и тотъ же типъ, съ каждою картиной усовершенствованный и совершенно выраженный въ Сикстинской Мадоннѣ. Тутъ видно, какъ художникъ вырабатывается по своему идеалу. Но художники говорятъ, что они измѣняютъ лицо модели вслѣдствіе своихъ идеаловъ, — такъ зачѣмъ же модель? Для тѣла я понимаю модель, потому что она помогаетъ воображенію, или, лучше, не позволяетъ уклониться отъ естественности. А для лица — не понимаю модели. Одно изъ двухъ: или портретъ, или созданіе. Есть случай, когда фантазія художника найдетъ свое осуществленіе въ живомъ лицѣ, тогда портретъ=созданію. Но это рѣдко или невѣроятно. Модель сдѣлала то, что въ картинѣ Лессинга всѣ кардиналы — нѣмцы и нѣтъ ни одного итальянскаго, т.-е. истинно-человѣческаго типа. Онъ писалъ картину въ Германіи, онъ бралъ натурщиковъ-нѣмцевъ. Это меня просто оскорбляетъ, потому что свободное созданіе сводитъ на работу. Просто не вѣрю, чтобы древніе, т.-е. итальянскіе, художники такъ писали. Желалъ бы имѣть какія-нибудь историческія указанія объ этомъ; но ихъ, вѣроятно, нѣтъ. Сами современные художники умалчиваютъ о своихъ моделяхъ, втайнѣ, можетъ бытъ, сознавая, что это недостатокъ творчества. Я думаю, что модели сдѣлались необходимостью со времени фламандской школы; genre дѣйствительно требуетъ модели. Genre начинается съ паденіемъ религіознаго авторитета и рыцарства, съ паденіемъ спиритуализма, съ позитивизмомъ новаго времени, когда и наука, и государство требуютъ положительнаго, опытнаго (Беконъ и Tiers état). Искусство также беретъ положительную сторону жизни и требуетъ не только внутренней истинности, но даже внѣшней вѣрности. Отсюда необходимость моделей наглядна. Современники-художники не могутъ отстать отъ этой внѣшней вѣрности ради болѣе глубокой истинности творчества, потому что они собственно не знаютъ, что творить. Скульпторъ хватается за древнихъ, историческій живописецъ за Мадоннъ и даже за чертей, genr'истъ переходитъ въ каррикатуру (исключая Роберта); одни повторяютъ, подражаютъ, другіе низводятъ искусство до ремесла. Нѣтъ дѣйствительно одушевляющей задачи, нѣтъ истиннаго воодушевленія, нѣтъ творчества. Я знаю только одно дѣйствительно современное произведеніе въ скульптурѣ — это памятникъ графа Мерода, а въ живописи — жницы Роберта. Но и то, и другое переходитъ въ genre, но сохраняя глубокое, серьезное содержаніе; это положительная жизнь, схваченная съ ея трагической стороны. Но это ли шекспировскій взглядъ на жизнь? Картина Роберта — одно изъ тѣхъ произведеній, которыя никогда не забываются. Вы, вѣрно, видѣли гравюру. Если нѣтъ, то сходите къ Беккерсу и посмотрите (кстати, такъ какъ это близко отъ Яра, то совѣтую, посмотрѣвъ гравюру, выпить бутылочку bourgogne Pommard — самое современное изъ всѣхъ существующихъ винъ). Картина изображаетъ итальянскихъ мужиковъ, возвращающихся вечеромъ съ работы. Женщина сидитъ на возу; передъ возомъ два крестьянина пляшутъ. Кажется, это забавно. А, между тѣмъ, чѣмъ болѣе вы смотрите на эти фигуры, тѣмъ вамъ становится грустнѣе, тяжелѣе. На этихъ лицахъ трагическое содержаніе, тутъ происходитъ вамъ неизвѣстная драма, на васъ вѣетъ какою-то тайной судьбы. Это — трагическая сторона положительной жизни. Вотъ чѣмъ долженъ быть современный genre. Музыка лучше поняла свое назначеніе, чѣмъ живопись. Самое плохое въ современной музыкѣ — религіозная музыка; она всегда выходитъ изъ-за предѣловъ религіозности; она стремится къ драмѣ. Симфонія Бетховена — драматическое произведеніе; опера современная произвела Гугенотовъ. Драма — вотъ единственная форма современнаго искусства; колоритъ ея — трагическая сторона положительной жизни. Съ тѣхъ поръ, какъ fatum для насъ выразился въ историческомъ (разумномъ, логическомъ) развитіи, ходъ всякаго происшествія еще необходимѣе и неумолимѣе. Трагосъ, заключенный въ разумномъ развитіи происшествія, ужаснѣе изъ всѣхъ фатализмовъ. А въ самомъ дѣлѣ вотъ на чемъ мы вертимся. Отсюда живописцы, которые слишкомъ слабы духомъ, чтобы талантъ ихъ могъ свободно развернуться въ этой точкѣ зрѣнія, впали въ отчаяніе, т.-е. въ genre, каррикатуру.
Я думаю, вамъ мои диссертаціи также будетъ скучно читать, какъ мнѣ весело ихъ писать. Что-жь дѣлать? Потерпите. Я чувствую, что мое писанье будетъ очень тяжело, такъ какъ я его посылаю franco, то я разсчелъ, что оно мнѣ стоитъ бутылку бургонскаго — одну! Слѣд., очень дешево, особенно какъ вспомню (хотя съ ужасомъ), что мнѣ еще мѣсяцъ, можетъ быть, нельзя будетъ пить бургонскаго. Того требуетъ разумно-патологическое развитіе моей болѣзни и планъ разумно-патологическаго леченія, составленный д-ромъ Коппомъ. Однако, чтобъ не слишкомъ утрудить ваши глаза и ваше вниманіе, отправлюсь на берегъ Майна пить кофій. Мой asthm начинаетъ проходить, хроническая болѣзнь немного измѣняется.
Какъ бы мнѣ хотѣлось получить отъ васъ письмо, прежде нежели отправлю это! Богъ вамъ судья, что вы такъ давно не пишете. Иногда такая тоска беретъ; кажется, что, какъ Робинзонъ, заброшенъ на необитаемый островъ, и всѣ, которыхъ любишь, забыли о твоемъ существованіи. Въ Ганау я не измѣнилъ швальбахской жизни, и, кромѣ док. Коппа и нѣмца, съ которымъ упражняюсь въ нѣмецкомъ языкѣ, ни съ кѣмъ не знакомъ. Сначала ходилъ за table d’hôte, говорилъ съ барономъ непомѣрной толщины. Баронъ, кажется, любилъ пожить нѣкогда, а теперь старъ и толстъ, ѣстъ всякую дрянь съ великимъ аппетитомъ; а глупъ онъ, должно быть, потому, что въ дѣтствѣ нянька зашибла. Еще имѣлся тутъ старый нѣмецъ съ удручительною учтивостью, такъ что не знаешь, какъ отъ нея отдѣлаться. Я пересталъ ходить за table d’hôte и покойно обѣдаю въ комнатѣ. Погода осенняя. Я топлю печку. Когда хожу за городъ, вижу, какъ желтые листья падаютъ. Иногда встрѣчается береза съ наклоненною головой. Желтѣетъ, бѣдная. Грустно смотрѣть на мою землячку. Она такъ же чужа и печальна между нѣмецкими деревьями, какъ я между нѣмцами. Моя великая симпатія къ березѣ пробуждаетъ во мнѣ такое стремленіе домой, что я начинаю почитать себя узникомъ на чужой сторонѣ, хотя и добровольнымъ, но, право, мнѣ кажется, что я въ тюрьмѣ. Гдѣ вы, что вы, друзья мои? Какъ хочется обнять, болтать съ вами, выпить добрую бутылку вина вмѣстѣ. И на бѣду мою — и воздухъ, и печка, и равнина, на которой лежитъ Ганау, — все такъ отзывается роднымъ краемъ, что силъ не хватаетъ переносить одиночество. Наташа! я тебя видѣлъ во снѣ намедня и Алекс. и Сашку. Мы всѣ сидѣли вмѣстѣ, ты уколола себѣ руку ножницами, и кровь брызнула. Прости мнѣ глупость, но это меня цѣлое утро тревожило. Понукай ихъ чаще, сестра, писать ко мнѣ. Можетъ, я теперь мѣсяца три писать не буду, но вы всѣ пишите. Адресъ мой извѣстенъ: Франкфуртъ-на-М., Hôtel de l’empereur Eomain.
Сегодня у меня былъ V-й урокъ нѣмецкаго языка. Я вдругъ ясно взглянулъ въ духъ языка, его этимологическое образованіе. Это занятіе мнѣ чрезвычайно интересно по моей новой любви къ филологіи и ясно указало мнѣ ошибки моихъ переводовъ, но не заставило въ нихъ отчаяться, а, напротивъ, даетъ надежду на успѣхъ. У меня начинаетъ образовываться страсть къ труду. Потому ли, что я долго одинъ, или потому, что я становлюсь старъ и многое не такъ тѣшитъ, какъ прежде, не знаю; но знаю, что безпрестанно хочется работать. Другъ! какъ знать, можетъ, еще мнѣ предстоитъ спокойный, свѣтлый выходъ изъ всего удручительнаго прошедшаго. Я полонъ упованія. Развѣ ужь очень жизнь пойдетъ не та, и я потеряю силы…Но зачѣмъ же терять силу? къ тому же, моя сила — не сила воли, а сила любви и упованія. Развѣ она можетъ пройти? Если я не буду умѣть сказать грубость ничтожному человѣку, то, по крайней мѣрѣ, буду имѣть силу не разрушиться и остаться вѣрнымъ всему, что составляетъ для меня прекрасное въ жизни… Учитель мой — порядочный человѣкъ. Но не хочу писать больше. Письмо становится, въ самомъ дѣлѣ, непомѣрно и остальныя полстраницы оставляю для приписки черезъ нѣсколько дней. Прежде 5—6 дней не отошлю письма.
Одно только: Баронъ! если можешь что-нибудь сдѣлать для моихъ братьевъ — сдѣлай. Гранов…[115]
(Нѣсколько строкъ зачеркнуто, потомъ приписано: «Что вычеркнуто — не нужно. Я удовлетворяюсь, ибо знаю, тѣмъ стыднѣе вамъ писать. Приписка отъ 12 октября»).
2 октября. Еще урокъ мой меня интересуетъ потому, что особенно доступно и что особенно недоступно нѣмецкой головѣ. Въ этомъ духъ народа, ergo его отличіе отъ другихъ, отъ нашего, наприм. Этимологія въ удивительной связи съ духомъ народа. Извѣстный звукъ возбуждаетъ въ русскомъ одно понятіе, въ нѣмцѣ — другое. Такъ мы широкимъ движеніемъ губъ произносимъ наше п и употребляемъ его въ словѣ покой (почію); а нѣмецъ стиснулъ губы я говоритъ pein; а наше энергическое р употребляетъ въ словѣ Ruhe. Однако, r у всѣхъ народовъ употребляется энергіи ради; въ другихъ словахъ и у нѣмцевъ тожь. Какъ же онъ явился въ словѣ Hube? А вотъ какъ: нѣмецъ сказалъ энергическое r съ глухою гласной й и придалъ звукъ h, въ которомъ есть что-то останавливающее. Нѣмецъ не могъ себѣ представить иначе, какъ остановленное движеніе; звуки сочетались для него для выраженія этого понятія. Русскій понялъ покой самобытнѣе; онъ произвелъ его отъ почію, — слово, въ которомъ отзывается вся духовная таинственность сна. Баронъ хохочетъ и думаетъ, что я въ бреду. Можетъ быть! но il у а du vrai là dedans.
4 октября. Однако, Баронъ, не думай, чтобъ я только на этотъ ладъ занимался языками: грамматикальное развитіе ихъ — вотъ мое благоразумное занятіе. Я нахожусь въ странномъ расположеніи духа: хочется работать, т.-е. писать, и не могу. Видно, одного спокойствія недостаточно для работы; надо, чтобъ было на душѣ полно. Даже въ тяжелые дни я лучше могъ работать. Теперь, могу читать и — только. И то дѣло. Читаю могикановъ по-англійски.
Изъ переписка недавнихъ дѣятелей *). править
Октября… Вѣдь, вотъ какъ глупо! Не могу рѣшиться ни отправить письма, ни удержаться отъ приписокъ. Все жду, не придетъ ли письмо отъ васъ. А еще жду, — вотъ ужь никакъ не догадаетесь, — каждый вечеръ жду. Мнѣ вообразилось, что Бот. непремѣнно долженъ пріѣхать, и я его жду. Особенно вечеромъ хожу изъ угла въ уголъ по комнатѣ и думаю, что вотъ, когда онъ пріѣдетъ, какъ мы расположимся, о чемъ будемъ говорить, какъ, измѣни діэтѣ, я разопью съ нимъ одну бутылку шами. во здравіе ваше, и такія чудеса приходятъ въ голову, что еслибъ пересказать, меня сочли бы за безумнаго. А, между тѣмъ, я увѣренъ, что Вас. Пет. не пріѣдетъ и что моя фантазія läszt sich auf sich beruhen. Я уже съ недѣлю счастливъ, просто силы пробудились. Я работаю, — и чортъ знаетъ, страшно сказать! — доволенъ, доволенъ. И всѣми занятіями доволенъ. Читаю Шекспира — съ учителемъ. Видите, какъ пользуюсь одиночествомъ, англійскаго языка ради. Можетъ, переведу два послѣдніе акта Гамлета и постараюсь перевести нѣсколько стиховъ для барона, хотя рѣшительно, кромѣ Гамлета и нѣсколькихъ пѣсенъ изъ Гамлета, ничего не въ состояніи переводить изъ Шекспира; о пѣсняхъ изъ комедій и говорить нечего. Случалось просидѣть утра три безъ толку. Пожалуй, баронъ удовлетворится стихомъ — не тѣмъ могу перевести; но это можетъ сдѣлать и всякій школьникъ, который умѣетъ отличить — U — U отъ U — U —
Въ Ганау русскіе въ большомъ уваженіи. Здѣсь живалъ Жуковскій, Гоголь, Языковъ, Авд. Петровна Риттеръ и я, всѣ мы бароны. Нѣмцы вообще не понимаютъ человѣка иначе, какъ подъ заглавіемъ. Мой учитель англійскаго языка, къ несчастію, поэтъ и съ каждымъ днемъ мнѣ все меньше нравится. Я начинаю опять любить Гёте, съ тѣхъ поръ какъ слышу отъ нѣмцевъ, что Гёте ихъ испортилъ (!!), что съ него начинается въ литературѣ Nachahmung, der Natur, пропадаетъ всякое лучшее стремленіе etc, etc… Виноватъ. Гёте, что есть на свѣтѣ такіе необтесанные люди въ 3 аршина ростомъ, какъ мой учитель англійскаго языка. Къ счастію, еще незнаю его стиховъ. Если онъ подражаетъ Шиллеру — горе ему! Шиллеръ неподражаемъ, потому что, чтобъ производить въ его духѣ, надо имѣть его натуру, а подобною натурой всего менѣе одаренъ мой учитель англійскаго языка, котораго имя Hammerschmidt всего болѣе его выражаетъ. Доцентъ нѣмецкаго языка болѣе обтесанъ и имѣетъ нѣчто нѣжное въ пискливомъ голосѣ и вся его толстая фигура будто таетъ, а несмотря на то, онъ лишенъ всякаго поэтическаго Sinn’а, и несмотря на то, что филологъ, не подраздѣляетъ словъ, годныхъ въ поэтическомъ языкѣ, отъ словъ простыхъ!… Отъ этого я не очень ревностно занимаюсь переводомъ, чтобъ онъ. не заставилъ испортить Пушкина, и особенно съ тѣхъ поръ, какъ онъ обраковалъ слово, которое ужасно понравилось Бетинѣ. Бетина и Bitter въ Тиролѣ вмѣстѣ. Коппъ говоритъ, что онъ ей долженъ былъ показаться piquant, оттого что онъ имѣетъ нѣчто schwärmerisches. Какъ бы то ни было, а они очень подружились, и я надѣюсь, что бесѣда ея будетъ полезна ему для ума и сердца (не хуже дѣтскихъ книжекъ въ красной оберткѣ). Я жалѣю, что не вмѣстѣ съ моимъ безподобнымъ Риттеромъ, котораго я съ нашего послѣдняго свиданія еще больше люблю, если это можно. Онъ теперь въ Италіи. Опять жалѣю, что не съ нимъ вмѣстѣ: 1-е, мнѣ съ нимъ веселѣе; 2-е, послѣ Россіи всего больше люблю Италію. Что же касается здѣшнихъ нѣмцевъ, вообще я съ удовольствіемъ вижу, что меня преслѣдуетъ съ Италіи дѣтскостъ мышленія, и гдѣ же? — у нѣмцевъ! По крайней мѣрѣ, то превосходство надъ итальянцами, что нѣмецъ въ своей спеціальности думаетъ, какъ человѣкъ; за то пластической красоты и даже понятія о пластической красотѣ не существуетъ. Намедни въ окрестностяхъ Ганау пилъ я кофій на берегу Майна. Kafemädchen — красавица и стройна удивительно. Я вспомнилъ Гретхенъ! А руки у нея красныя и въ различнаго рода наростахъ! Я вспомнилъ, что Гёте женился на своей кухаркѣ и — извѣстно ли вамъ это? — вотъ какъ было дѣло: она родила ему сына и приставала, чтобъ онъ на ней женился. Онъ обѣщалъ, но тогда, когда какое-нибудь необычайное происшествіе займетъ міръ такъ, что его женитьбы не замѣтятъ: онъ вѣнчался во время Іенскаго сраженія. Друзья мои! не правда ли, какъ все это отвратительно? Что касается женщинъ вродѣ Шиллеровой Текли, которой хвастается мой учитель, какъ дѣйствительно нѣмецкимъ типомъ, то я онаго въ Германіи не видалъ. Видалъ только m-lle Fromenn, которая больше напоминаетъ московск. Бетину, чѣмъ что другое. Гёте разъ въ жизни взглянулъ на женщину съ человѣческой стороны: это въ Оттиліи, потому что былъ влюбленъ въ Оттилію Гёте, жену своего сына. Это меня наводитъ на странное начало (побужденіе писать) многихъ чудесныхъ произведеній. Какъ это все субъективно дѣлается! Какъ нельзя отдѣлиться отъ своей личности, отъ случаевъ своей жизни! Но прощайте, не хочется больше писать. Впрочемъ, надо замѣтить, что Гёте не сошелъ съ ума отъ любви, потому что Carns въ новой своей книгѣ о Гёте полагаетъ основою всего ума и характера, всей геніальности Гёте: Gesundheit!
17 октября. Сейчасъ получилъ ваши письма, друзья мои! Какъ я былъ радъ, когда увидѣлъ ваши знакомыя руки и какъ стало грустно, когда прочелъ письма! Чортъ знаетъ, что съ вами! Невольно прорывается отчаяніе отжившихъ людей, между тѣмъ какъ все это вздоръ и что въ васъ жизни, можетъ, больше, чѣмъ во мнѣ. Не понимаю! И ты, Александръ, и твоя живучая натура изнемогаетъ! Мнѣ кажется, что баронъ правъ и что это просто разстройство брюха, а не духа. Въ письмѣ Гран. еще больше просвѣчиваетъ ясный лучъ невысказаннаго мира души, чѣмъ въ твоемъ, Александръ, и въ твоемъ, Баронъ! Баронъ, ты, который на словахъ имѣешь миръ души, оттого, что языкъ безъ костей, а внутри разорванность, оттого, что внутри жизнь, которая состоитъ изъ горечей и страданій, также нераскусимыхъ, какъ кости!
Вотъ эта точка не менѣе геніальна, чѣмъ Баронова. Она вышла оттого, что я изорвалъ продолженіе моего письма. А изорвалъ оттого, что ваше посланіе произвело на меня такое грустное впечатлѣніе, что я разругалъ васъ, всклепалъ на васъ небылицы и на другой день ужаснулся самъ всѣхъ неистовыхъ бредней, написанныхъ ввечеру, — и изорвалъ ихъ. Я доволенъ пребываніемъ въ Ганау. Много работалось, — я былъ довольнѣе работой, чѣмъ прежде. Но все же не могу сказать, чтобъ былъ совсѣмъ доволенъ, и прежнее сомнѣніе въ самомъ себѣ нисколько не уменьшилось. Вас. Петр. не бывалъ. Не съ кѣмъ подѣлиться трудомъ, который близокъ душѣ, и не съ кѣмъ отдохнуть или вздохнуть повольнѣе. Одного человѣка я нашелъ отличнаго; по время и отдаленность не допустили близко ознакомиться: это — Diefenbach, филологъ. Право, одинъ изъ отличнѣйшихъ нѣмцевъ, почище Вердера, многостороннѣе, живѣе, одушевленнѣе. Вотъ тебѣ и спеціальность, о Александръ! о ja! der du такъ боишься спеціальности и лучше любишь расплываться въ туманѣ, чѣмъ сосредоточиться въ свѣтломъ фокусѣ. Я, видно, въ самомъ дѣлѣ, становлюсь старъ и требую спеціальности. Дѣйствительная спеціальность совершенно просвѣтлѣна общечеловѣческимъ и не имѣетъ ничего унизительнаго; она еще не доказываетъ, что человѣкъ сдѣлался Schulmeister, филистръ 1-го ранга; это я ясно высмотрѣлъ въ Diefenbach'ѣ. Онъ только доказываетъ, что человѣкъ дошелъ до Selbstwustseyn и ограничился по мѣрѣ силъ и наклонностей. Я имѣю зубъ противъ тебя, Александръ! Какъ ты дерзаешь называть мою спеціальность свинствомъ и укорять ученаго друга и знаменитаго Барона въ пристрастіи къ крѣпкимъ напиткамъ? Это просто глупо! И кто-жь пьетъ хересъ, когда можетъ замѣнить его портвейномъ? Просто я вижу, что вы безъ меня ведете себя неблагопристойно. Мнѣ долго было тяжело съ вашего посланія. Надо признаться, что, несмотря на внутренній свѣтъ, которымъ я хвастаюсь, im gründe вертятся на умѣ слѣдующіе стихи:
Du Thor, du Thor, du prahlender Thor,
Du Kummer gequälter!…
и потому ужасно легко einen jungen Menschen wie ich zu verstimmen einen jungen und unerfahrnen, einen Katzenjammerlichen.
Тѣмъ болѣе ваше письмо меня разстроило, что застало меня подъ вліяніемъ другаго письма, которое меня было только что воскресило. Но теперь я и съ вашимъ письмомъ примирился. Отчего — не знаю. Легкомысліе, что ли, или, въ самомъ дѣлѣ, я сталъ гармоничнѣе, дѣятельнѣе, больше вѣрю, во что — все-таки, не знаю. Что бы ни было, результатъ: я спокоенъ, а если бы былъ съ вами, даже былъ бы счастливъ. Ухъ! какъ хочется домой. Но проклятая любознательность мѣшаетъ воротиться до весны. Къ сожалѣнію, кажется, дѣла міра сего отвлекутъ меня отъ поѣздки въ Грецію. Жаль! Я думаю, что въ генварѣ буду въ Берлинѣ, гдѣ Риттеру будутъ дѣлать вторичную операцію. Я. буду его нянькой. Онъ опять не совсѣмъ здоровъ, — по крайней мѣрѣ, такъ писалъ къ Коппу. Что касается моей исторіи, она давно совершенно кончена. Если Риттеръ писалъ вамъ противное, то это только касалось моего внутренняго состоянія, а не до обстоятельствъ. Но я теперь не намѣренъ объ этомъ говорить. Можетъ, внутренняя разорванность и теперь не устранилась; одно только: мнѣ лучше; свѣтъ души вырабатывается сквозь безплодныхъ страданій, и я дышу. Я не надивлюсь на собственную дѣятельность, которой до сихъ поръ въ себѣ не замѣчалъ. Для меня это признакъ старости. Это меня, въ самомъ дѣлѣ, приводитъ къ статьямъ въ прозѣ въ Агрономическій журналъ. Но тутъ намѣрено кончиться мое посланіе. Пора его отправить. На слѣдующей страницѣ стихи, идущіе въ печать, если заслужатъ вашего одобренія. Думалъ послать больше, но, за неудовлетворительностью остальныхъ, храню ихъ подъ спудомъ. Бѣдный рыцарь тяжело (?), но перевелся, равно какъ der Abschied изъ Уланда… Страсть писать развилась до необычайности и, кажется, рука объ руку съ упадкомъ производить. Глупо!
Ну, прощайте! Въ самомъ дѣлѣ, довольно. Обнимаю васъ крѣпко. Будьте спокойнѣе. Вѣрьте больше въ жизнь. Баронъ! твоя потеря меня просто холодомъ обдала[116]. Но ты стоикъ, т.-е. стоикъ въ воображеніи. Сквозь твою улыбку видна бездна горечи. Вотъ что меня всего болѣе поразило въ вашихъ письмахъ. А грустно мнѣ кончать письмо, хотя и пишу вздоръ. Все будто ближе къ вамъ, пока пишется. Други! обнимите меня. Чортъ знаетъ, какъ тяжело безъ васъ. Выпью сегодня за ваше здоровье. Придетъ время — свидимся и всѣмъ легче будетъ.
Addio!
Прощай, Наташа! Сашку цѣлую. Кланяйся женѣ Гранов. Гдѣ Ив. Пав.? Кланяйтесь ему. Жду отъ него письма. Адресъ мой тотъ же: Франкфуртъ, Hôtel de l’empereur Romain.
По поводу этого письма Герценъ отмѣтилъ въ своемъ Дневникѣ 3 ноября 1843: «Письмо изъ Ганау, и еще нѣсколько писемъ, теплыхъ, симпатичныхъ, воскрешающихъ много хорошаго изъ былаго. Я всегда и вездѣ встрѣчалъ людей, готовыхъ любить».
Сто лѣтъ прошло, какъ мы не писали другъ къ другу. Гдѣ вы? Что вы? Богъ васъ знаетъ. Сегодня Вердеръ[117] хотѣлъ просить зайти ко мнѣ твоего зятя[118], профессоръ! — который не знаю…
(Дальше въ строку продолжается рукою И. П. Галахова):
Сегодня пріѣхалъ я въ Берлинъ и неожиданно нашелъ здѣсь Огарева и Сатина. Можешь себѣ представить, радъ ли я былъ увидѣться съ ними! На этихъ двухъ строкахъ прервалъ я письмо къ тебѣ О., чтобы разсказать имъ про васъ; про себя сами напишутъ; съ виду же они оба молодцы. Пусть эти слова свидѣтельствуютъ, что я добрался сюда благополучно и воспоминаніе о васъ сохраню всегда, какъ о людяхъ любимыхъ и мнѣ близкихъ. Н. А.[119] усерднѣйшій поклонъ. Сашу цѣлую. Послѣ завтра уѣзжаю, потому что сестра ждетъ.
(За симъ рукою Огарева сбоку: «12 іюня» и въ строку): гдѣ живетъ. Между началомъ и концомъ этой фразы пріѣхалъ Галаховъ. Я такъ обрадовался, что и сказать нельзя. И въ то самое время, когда я обо всѣхъ васъ думалъ и хотѣлъ хоть бы слово объ васъ всѣхъ услышать, стучатся въ дверь (вотъ какъ теперь… что надо? — Здѣсь квартира отдается въ наймы? — Да, не у насъ…) — и вижу — онъ. Давно я не былъ такъ радъ. Ну, теперь я вижу всѣхъ васъ, какъ на блюдечкѣ. Теперь и Баронъ съ вами; а я къ нему писалъ въ Питеръ дня три тому назадъ черезъ контору О. З. Баронъ явился праздновать твою золотую свадьбу (хоть и не 50-ти лѣтнюю, а все золотую)[120], и вамъ хорошо вмѣстѣ, и Наташа здорова и весела, и Сашка прыгаетъ. Ты счастливъ, Александръ. Можешь не жаловаться на судьбу. Твой милый міръ устроенъ и счастье домашняго круга допускаетъ спокойное развитіе многосторонней дѣятельности. И я счастливъ, Александръ! счастливъ, потому что ты счастливъ. Какое дѣло до меня, — довольно и одного счастливаго; не хочу требовать у судьбы большаго, чѣмъ она дать можетъ, и не жалуюсь на нее; она устроила одно — и будетъ. Есть эпоха въ жизни, въ которой является резигнація, и неудачу одной половины жизни прощаешь за то, что дано въ другой. Эта резигнація приходитъ трудно, вырабатывается мучительно, но разъ почувствованна — человѣкъ становится крѣпче. Блеснетъ ли на мой закатъ печальный любовь улыбкою прощальной — не знаю; блеснетъ — хорошо; нѣтъ — я не погибну. Есть душѣ опора среди васъ, мною избравное духовное семейство, да въ самомъ себѣ, въ свѣтломъ человѣческомъ чувствѣ и сознаніи; есть радость среди любящихъ и любимыхъ людей, есть радость
In her (natur’s) summer sun to busk,
To mingle with the quiet of her sky…
и я все же благословляю жизнь за красоту жизни. Дайте же руки, друзья, и твою, Наташа! Празднуйте день свадьбы и не забудь, Александръ, тоста за нашу 20-ти лѣтнюю дружбу.
13 іюня. Вчера мы провели день съ Гал. и поздно простились; онъ теперь уже на желѣзной дорогѣ въ Лейпцигъ. Разумѣется, все было говорено о васъ. Весело было слышать о твоихъ лекціяхъ, профессоръ[121]. Весело знать, что есть у васъ какая-то жизнь, въ которой вы можете двигаться не безъ толку, или, по крайней мѣрѣ, не совсѣмъ безъ толку. Хотя споры съ почтенными москвитянами и не совсѣмъ плодоносны и подчасъ должны крѣпко надоѣдать, но все же тутъ люди и разговоры и ein Schein eines Lehens. Жаль только, что они всѣ, кажется, точно на томъ же мѣстѣ, какъ тому назадъ два года. Издали вижу, что скука нерѣдко наполняетъ всю атмосферу, въ которой вы вращаетесь. За то unter sich бываетъ лучше. Жаль, что Виссаріонъ также на томъ же мѣстѣ, какъ tomj назадъ два года, т.-е. въ крайности[122]. То же происходитъ и съ Вас. Петр. Надо предоставить ихъ хорошимъ натурамъ выбраться на прямую дорогу. Не знаю, домашнее ли происшествіе[123], или привязанность къ такимъ строгимъ логическимъ выводамъ, что чуть ли дѣйствительная жизнь не уходитъ вовсе за абстрактами, но Вас. Петр. много измѣнился. Его характеръ принялъ странный оттѣнокъ желчности, и лучшая его натура только изрѣдка пробивается симпатически, какъ и прежде. Онъ теперь въ Италіи. Пишетъ, что впечатлѣнія природы не имѣютъ въ немъ отголоска, чему я не вѣрю; должно быть, онъ натягиваетъ на себя это расположеніе духа. Какъ бы то ни было, онъ страдаетъ. Теперь надо сказать нѣсколько словъ и о насъ. Мы живемъ въ Берлинѣ, ради операціи, которую будутъ дѣлать Сат., и едва ли доберемся до Россіи прежде конца августа. Я еще долженъ съѣздить на Рейнъ за ребенкомъ и тогда мы явимся домой. Въ Берлинѣ скучно. Погода холодная, небо сѣрое, какъ въ Лондонѣ. Люди — еще мало ихъ знаю. Былъ у Вердера, видалъ Varnhagen’а и вчера былъ у Бетины. Вердеръ — добродушное и глубоко innerliches существо. Мнѣ кажется, что я буду его откровенно любить, но боюсь, что онъ остановился на ортодоксіи въ наукѣ и до такой степени успокоился вѣрой въ грядущее, что вся дѣйствительность ему кажется призракомъ, о которомъ не стоитъ того и говорить. Varnhagen былъ на минуту у насъ. У него палочка съ золотымъ набалдашникомъ и золотою цѣпочкой и видъ свѣтскаго человѣка, да еще нѣмецкаго свѣтскаго человѣка, наблюдателя нравовъ, немного недоброжелательнаго къ людямъ, но чрезвычайно учтиваго, вообще впечатлѣніе не совсѣмъ пріятнаго. Бетина — маленькая женщина съ высокимъ лбомъ, которая имѣетъ способность говоритъ сряду 24 часа въ сутки, не останавливаясь. Теперь у ней распря съ цензурой, она ругаетъ министровъ, безпрестанно переписывается съ королемъ, помнитъ всѣ свои письма наизусть и разсказываетъ ихъ; больше она ни о чемъ не говоритъ. Еще о своей книгѣ о бѣдныхъ[124]. Въ ней много любви къ добру, хотя еще больше самолюбія, но, вообще, не худо бы ей поучиться политической экономіи. Она отлично дѣлаетъ чай и салатъ. Я буду ходить къ ней, но рѣдко, а когда мнѣ можно будетъ ѣсть салатъ, стану ходить, можетъ быть, и чаще. Сейчасъ былъ у меня Вердеръ. Онъ мнѣ съ каждымъ свиданіемъ все больше нравится. У него свѣтлая и симпатическая душа. Говорили о современной поэзіи. Попали на Reflexionspoesie. Я былъ очень доволенъ, что мы на этотъ счетъ одинаково думаемъ. Я давно пересталъ быть врагомъ Reflexionspoesie, но не могу находить удовольствія въ томъ, гдѣ рефлекція не есть нераздѣльное съ натурой человѣка обращеніе на самого себя и на внутри себя происходящую драму, а только готовая теорія, которую ни съ того, ни съ сего облачаютъ въ стихи, замѣняя внутреннее чувство какимъ-то, право, поддѣльнымъ Schwung’отъ. Иное дѣло рефлекція Шиллера или Байрона и иное дѣло рефлекція Рюккерта и современныхъ пол. стихотвореній. Ну, да Богъ съ ними. Вамъ, можетъ, не лишне будетъ знать, что мы теперь дѣлаемъ. Извольте, скажу: я учусь по-англійски, Сат. — по-нѣмецки. Кое-что пишу. Иногда, но рѣдко, надѣюсь сдѣлать что-нибудь порядочное; чаще выходитъ плохо, но и это перестало ввергать меня въ отчаяніе, которое одолѣвало меня прежде. Если я не покорю себѣ стиха, если черезъ нѣкоторое время совершенно сознаю безсиліе на пути творчества, я его оставлю съ полною резигнаціей, не стану думать, что жизнь погибла въ самообольщеніи, и примусь за другой трудъ, съ полною любовью и съ полнымъ желаніемъ быть въ немъ полезнымъ. Но пока еще меня преслѣдуетъ любовь къ риѳмамъ; надежда сдѣлать что-нибудь не оставляетъ, и я продолжаю работать, и въ этомъ пока жизнь моя. Если сознаніе рѣшитъ противное и укажетъ на другое, я пожалѣю, горячо пожалѣю о риѳмѣ, но съ полною вѣрой въ мысль стану искать ей другаго выраженія. Я больше спокоенъ внутри себя. Пережилъ эпоху страданій отъ внѣшнихъ происшествій личной жизни; шрамъ остался послѣ раны, но я чувствую, что переломилъ боль. Пережилъ также эпоху безумнаго круженія, молодечества, своенравія, и пережилъ ее недавно — и… съ удовольствіемъ! Но не чувствую, чтобъ она оставила дрянь на душѣ; она была даже полезна, стряхнувъ совершенно всякую возможность возвращаться къ ложнымъ отношеніямъ въ жизни, выходъ изъ которыхъ мнѣ стоилъ столькихъ усилій и даже насилія надъ самимъ собою вслѣдствіе моего характера, а, можетъ быть, и чувства. Страданіе осталось, но не то враждебное и глупое страданіе, а только человѣческое страданіе, которое и есть любовь. Любовь въ столкновеніи съ тѣмъ, что отрицаетъ ее, выражается въ страданіи; эти страданія я сберегу въ себѣ, какъ святыню сердца. Съ другой стороны, любовь должна покорять человѣку препятствія и даже людей. Личное блаженство есть время высшаго развитія любви. Стремиться къ нему нельзя перестать. Любовь есть жизнь. Развитіе жизни не остановимъ. Надо покорять себѣ счастіе. Надо дѣйствіе. У меня какъ-то ужь не вмѣщается въ умѣ различіе личной и общей жизни. Все есть личная жизнь. Das Allgemeine также сдѣлалось личнымъ, какъ и все другое. Любовь къ женщинѣ и любовь къ человѣчеству равно составляютъ мой личный міръ, и я равно обязанъ развивать элементы, входящіе въ мою душу? Борьба съ самимъ собою и съ жизнью есть борьба любви съ нелюбовью, съ нелюбовью въ самомъ себѣ и съ нелюбовью въ людяхъ, съ своимъ эгоизмомъ и съ эгоизмомъ другихъ. Страданіе, возникающее въ этой борьбѣ, свято; грусть есть выраженіе любви; но нужна и побѣда надъ самимъ собою и надъ людьми, по возможности. Я не убью въ себѣ ни грусти, ни жажды долга, стремленіе все покорять любви, т.-е. самому себѣ, своему чистому человѣческому началу. Ботъ мои внутреннія убѣжденія; не знаю, ясно ли я сказалъ ихъ; хотѣлось сказать ясно, — respecter l’intention. Съ другой стороны, и, можетъ быть, вслѣдствіе того же, я стремлюсь больше сдѣлаться положительнымъ, т.-е. выйти изъ неопредѣленностей, въ самомъ себѣ сдѣлаться яснѣе и въ мірѣ искать не фантастическаго, а дѣйствительнаго. Mehr practisch, practisch seyn, мнѣ кажется, значитъ понять методу, по которой неразумная дѣйствительность переходитъ въ разумную. Die Praxis ist die Geschichte. Нужно изучать свое прошедшее и дѣлать свою жизнь, свою исторію. Не знаю, куда я выведу свою жизнь, но думаю, что я вамъ надоѣлъ своими разбужденіями, и потому простите мнѣ ихъ великодушно; хотѣлось поговорить. Какъ бы хотѣлось поговорить съ вами языкомъ, а не перомъ, и послушать васъ ушами! Писалъ я къ вамъ рѣдко, а тосковалъ по васъ часто. Чужбина мнѣ не замѣняетъ васъ и больше и больше дѣлается въ самомъ дѣлѣ чужбиной, т.-е. такъ тяжело чувствую себя чужимъ и одинокимъ, что не разъ случается впадать въ апатію. Сат. также груститъ, да еще готовится на муку физическую. Но пусть онъ говоритъ самъ за себя. Сказать, гдѣ мнѣ въ Европѣ лучше — не умѣю. Вездѣ не хорошо. Я слишкомъ слитъ съ роднымъ воздухомъ, чтобъ вырваться изъ него безъ боли, и думаю, что. дома все еще лучше. Нетерпѣливо жду минуты, когда буду съ вами. Ты еще будешь въ деревнѣ, Александръ, когда я возвращусь. Я пріѣду къ тебѣ. Пора быть вмѣстѣ. Я безъ васъ не полонъ, недостаетъ большей половины существованія. Пріѣду — будетъ осень. Вечеръ пройдетъ у камина. Приготовь клячи двѣ, чтобы намъ днемъ ѣздить верхомъ по лѣсу. Хороши будутъ эти минуты! Хочу вмѣстѣ жить, чтобы вмѣстѣ мыслить и страдать. Да вы говорите, что все не такъ пойдетъ, что я привезу съ собой элементъ безпорядка и пойдетъ глупость за глупостью. Ну, я за это не ручаюсь, только едва ли я принесу столько безпорядка, какъ прежде. Я уже пережилъ нѣсколько эпохъ дикостей; едва ли буду въ состояніи такъ пристрастно заняться ими теперь. А чего добраго? Можетъ быть, на эту минуту говоритъ во мнѣ Цитменъ, а когда заговоритъ герцогъ Монтебелло, — не ручаюсь, что выйдетъ. Я желалъ бы такъ успокоиться, чтобы Монтебелло и иныя герцогини, близкія ему, служили только врачебнымъ средствомъ противъ минутной хандры; а тамъ и прочь ихъ; но съ ужасомъ думаю, что, можетъ быть, хандра-то не минутная, а всегдашняя, то и лечиться надо будетъ безпрестанно. Впрочемъ, на первое свиданіе я предоставляю вину лучшее и благороднѣйшее назначеніе сдѣлать все задушевное болѣе доступнымъ языку, чѣмъ это бываетъ у меня въ трезвомъ видѣ. За симъ перестаю писать и передаю листъ Сат. Послѣ еще припишу.
(Рукою Сатина):
Друзья мои, что сказать вамъ? Какъ часто мы говорили о васъ, какъ сильна становилась потребность видѣть васъ, какъ радостенъ былъ пріѣздъ и разсказы Гал., — все это вы знаете и Ог. уже писалъ объ этомъ; относительно васъ душа моя звучитъ одною нотой съ его душою. Не могу того же сказать относительно самого себя. Я не достигъ до той резигнаціи, о которой говоритъ онъ; да, признаюсь, не совсѣмъ вѣрю ей и въ немъ, а самъ вовсе не хочу пріобрѣтать ее: не хочу смиряться передъ судьбой, не хочу прощать ей ни одного оскорбленія, какъ бы ни старалась она подмѣниться ко мнѣ съ другой стороны. Истинная скорбь не можетъ никогда замѣнить резигнаціи; если время и жизнь дѣлаютъ, что эта скорбь рѣже прорывается наружу, это только потому, что она глубже осѣла на душу и уступила верхній слой ея новой жизни, новымъ интересамъ; но коснись только старой скорби, она снова всплыветъ, снова взволнуетъ душу! Неудовлетворенная потребность личнаго блага, потребность любить и быть любимымъ женщиной, во мнѣ теперь, можетъ, сильнѣе, чѣмъ въ дни юности, хотя и чаще уступаетъ свое мѣсто не менѣе сильной потребности жизни въ обществѣ, жизни въ трудѣ и дѣятельности; раздѣлить личнаго и общаго нельзя, ибо ни то, ни другое отдѣльно не удовлетворяетъ человѣка, но оттого-то и разсчитывать нельзя и не нужно; крѣпость духа состоитъ не въ резигнаціи, а въ умѣньи не потеряться среди своихъ страданій, но, чувствуя ихъ, глядѣть имъ прямо въ лицо, не жмуря глазъ, не слабѣя духомъ. И такъ, къ чорту резигнація! Я хочу вѣчнаго страданія, но для того, чтобъ имѣть надъ нимъ вѣчную побѣду[125]… Прощу ли я судьбѣ, если юна вырветъ у меня истиннаго друга или завѣтную мечту? Я не хочу ей простить даже моихъ физическихъ страданій, которыя все продолжаются; сегодня дѣлали гипсовый слѣпокъ съ моихъ ногъ и мои ноги были точно ножки подъ хрѣномъ; надняхъ будутъ дѣлать операцію въ четырехъ мѣстахъ, послѣ которой мѣсяца черезъ два мнѣ подобаетъ ходить, какъ всему человѣческому роду… (на письмо сію минуту сѣли двѣ мухи и сдѣлали такое, что Ог. покраснѣлъ… отъ зависти). Диффенбахъ и Шеплейнъ обѣщаютъ насъ вылечить, — Ог. такъ, чтобъ онъ дѣйствовалъ не хуже Гуливера на пожарѣ у лилипутовъ, а меня такъ, чтобъ я былъ милъ и рѣзовъ, какъ десятилѣтнее дитя. Мы такъ восхитились этимъ обѣщаніемъ, что послѣ проводили дни наши въ случайныхъ занятіяхъ разнороднаго леченія. Можетъ, и выйдетъ изъ этого толкъ! Ог. писалъ, кого мы видѣли, только онъ нападаетъ на Бетину, говоря, что она только о себѣ говоритъ: въ послѣдній разъ она намъ расказывала много интересныхъ подробностей относительно положенія Силезіи и нѣсколько анекдотовъ о нѣкоторомъ лицѣ, которое все жалуется, что его не понимаютъ; не правда ли, это хитро и наивно? Новаго ничего, кромѣ великолѣпнаго Campo Santo, который строятъ и куда свезутъ кости всѣхъ Гогенцоллерновъ; двухъ только не могутъ отыскать, куда дѣвались? Впрочемъ, все тихо, все монотонно; въ Тургартенѣ также нѣмцы пьютъ пиво, нѣмки вяжутъ чулки и слушаютъ десять шарманокъ, которыя, играя вдругъ, производятъ довольно странную, ушираздирательную музыку. Вердеръ говоритъ, что жизнь въ Берлинѣ происходитъ по кабинетамъ, а что на улицахъ одни призраки; если это такъ, то немудрено, что эта музыка и проч. не разгоняютъ ихъ. Весело было узнать, что въ Москвѣ все еще есть нѣкоторая жизнь, которая не запирается въ кабинетахъ. Въ славянскомъ движеніи много истиннаго; это доказывается уже тѣмъ, что оно пробудилось почти въ одно время во всѣхъ славянскихъ земляхъ, но всѣ, какъ наши, такъ и западные славянофилы, умѣютъ вносить въ свои начала что-то дикое, что отталкиваетъ многихъ. Я видѣлъ грустные этому примѣры. Въ Россію ѣдетъ еще одинъ горячій славянинъ, Поповъ, съ запасомъ портретовъ и записокъ о Черногоріи. Они выбрали себѣ эту страну са 100 тыс. Жителей образцомъ и хотятъ моделизировать по нимъ 100 милл. славянъ. Въ Западной Европѣ есть также стороны, гдѣ сохранились патріархальные воинскіе и пастушескіе нравы (вотъ, наприм., хоть Корсика, которую мы посѣтили съ Фрол.). Не отказаться ли Западу отъ своей исторіи, чтобы возвратиться къ чистому, поэтическому источнику нравовъ Корсики?
Прощайте, друзья мои! Горячо обнимаю васъ; черезъ три мѣсяца обнимемся дѣйствительно. Чортъ возьми! Три года прошло, какъ разстался я съ вами! Три года много въ наши лѣта! Ежели они не совсѣмъ проведены съ пользою, то, все-таки, окрѣпла вѣра, силы, и потребность дѣятельности чувствительнѣе, болѣе сосредоточились; теперь пора домой; хочется среди васъ отдохнуть душой, оглянуться умомъ на пройденное… Мы пріѣдемъ къ 26 августа, на твои именины, милый другъ Наташа, непремѣнно пріѣдемъ, и какъ сладокъ будетъ первый бокалъ вина за ваше, за наше общее счастье[126]! И барона постараемся захватить съ собой! Пишите скорѣй; вѣдь, изъ Москвы до Берлина письмо приходитъ въ 6-й день. Ботъ нашъ адресъ: Behrenstrasse, № 28. Въ августѣ и Сат. будетъ въ Москвѣ, можетъ, пріѣдемъ всѣ вмѣстѣ. Александръ! сдѣлай дружбу, заглядывай иногда въ пансіонъ, гдѣ мой племянникъ Евгеній, что онъ дѣлаетъ? Не нужно ли ему искать учителей? Распорядись, пожалуйста, до моего пріѣзда. Что Галатея, есть ли надежда? Прощайте, друзья! Еще разъ крѣпко жму вамъ руки. Ог. еще хочетъ приписывать.
(Внизу рукою Огарева: «Александру». Письмо, значитъ, было послано «съ оказіей»).
Изъ переписки недавнимъ дѣятелей *). править
Сейчасъ получили твое письмо, ergo — и прочли. Думаю, что-жь дѣлать послѣ этого? По-настоящему слѣдовало бы пропустить въ глотку бутылку-другую Моэта, отъ того, что онъ моетъ душу и, слѣд., располагаетъ и еще симпатичнѣе. Но болѣзни мѣшаютъ. Сат. лежитъ съ подрѣзанными жилками и читаетъ Шафарика на двухъ неизвѣстныхъ ему языкахъ (нѣмец. и чешскомъ). Что-жь дѣлать? Читать Гегеля. Да ужь нельзя; теперь просто читать не хочется. Вотъ я взялъ листъ бумаги, да и сталъ писать къ тебѣ. А о чемъ — не знаю. Твое письмо погрузило меня въ какое-то неопредѣленное чувство или смѣсь разныхъ чувствъ. 1-е — симпатическое стремленіе къ тебѣ, 2-е — жажда комизма, произведенная твоею выходкой о растопырившей ноги собакѣ, 3-е — раздумье, наведенное остаткомъ изорваннаго письма — и мало ли что? Всего яснѣе досада: отчего же я не попаду въ Покровское къ 26 августа? А вотъ не попаду. Къ 26 Сатинъ едва будетъ ходить на желѣзныхъ подошвахъ. Прежде сентября не попадемъ въ Питеръ. Стало, къ октябрю въ Москву — и то, какъ Богъ дастъ. Досадно. Куча обстоятельствъ, до меня касающихся, свяжетъ меня на нѣкоторое вре мя. Случайности! — скажешь ты. — Но побѣда надъ случайностью не есть отстраненіе себя отъ ней, а въ ней нахожденіе себя тѣмъ же спокойнымъ духовнымъ существомъ, сохраняющимъ въ несимпатичной жизни глубокую симпатію съ самимъ собою, съ міромъ своего чувства, сознанія и поступковъ. Вотъ чего бы хотѣлось достигнуть. Покоя духа среди переходящихъ волненій, этого спокойнаго управленія парусомъ черезъ бурныя волны, — вотъ бы чего хотѣлось достигнуть, вопреки моей великой способности затеряться; и гибнуть въ разныхъ даже извнѣ налетающихъ смутахъ, а ужь. во внутреннихъ броженіяхъ и подавно. Твое сравненіе меня съ Магдалиной очень мило, и я желалъ бы его, но, къ сожалѣнію, утратилъ способность каяться. Утратилъ способность любви, хочется, чтобъ любящая сила внутренняя была дѣломъ, проявлялась бы дѣятельно, а не расплывалась бы въ неопредѣленной грусти, которая есть фондъ безвыходнаго раскаянія. Если и есть чувство раскаянія, то оно стало только стремленіемъ снять съ себя нечистое, да и къ чорту его, а не пребывать въ наслажденіи своего гореванья а томъ, что поступилъ бы не такъ. Напрасно ты думаешь, что яу увлекусь абстрактнымъ нѣмецкимъ примиреніемъ. Не увлекусь имъ, другъ мой, потому что оно за абстрактною формулой скрытое равнодушіе. Сила любви, сталкиваясь съ такимъ примиреніемъ, должна обратиться въ силу ненависти, въ отрицаніе всего равнодушнаго. Отъ этого ты и не можешь читать школы никакой стороны. Я намедни взялъ біографію Гегеля Розенкранца — и предисловіе, очень умно написанное, такъ вотъ и царапаетъ душу; тутъ можешь даже найти упрекъ Фейерб. за то, что онъ требуетъ отъ человѣка сердца. Упрекъ этотъ со стороны школы очень естествененъ; всякая живая симпатія (т.-е. сердце) внѣ формализма. Ихъ примиреніе то же, что + — = 0. Вердеръ, котораго я очень рѣдко вижу, ибо онъ неуловимъ, кажется, примирился въ разумности человѣческаго развитія. Психологическій процессъ въ этомъ примиреніи очень забавенъ. Развитіе-де разумно. Стало, о чемъ же безпокоиться? Оно и пойдетъ себѣ своею дорогой. И вотъ душа очень erbaulich наслаждается величественнымъ ходомъ этого развитія. А на днѣ происходитъ — не то, что не сознанный, а боящійся, стыдящійся признаться — процессъ. «Ну, такъ я отстраняюсь, развитіе и или само по себѣ, а я работаю про себя!» Къ чорту это формальное примиреніе лицемѣрящаго себялюбія! Есть другое примиреніе, Герценъ! Я его только предчувствую или чувствую болѣе, чѣмъ уяснилъ себѣ, а потому выскажу его, насколько могу себѣ уяснить, т.-е. выскажу очень плохо, но все же слушай: это примиреніе есть проникновеніе себя истиной. Истина въ чувствѣ есть любовь, истина въ мысли — разумность. И то, и другое должно проникнуть нравственный міръ человѣка, т.-е. міръ поступковъ. Проникнуться истиной значитъ быть всегда въ чувствѣ, мысли и поступкѣ ей адекватнымъ; это просто примиреніе съ самимъ собою, т.-е. примиреніе себя, какъ единичнаго, съ собою, какъ духомъ всеобщимъ. Это значитъ внутренно стать выше случайностей, т.-е. сохранить себя адекватнымъ среди измѣняемостей. Тогда ты въ каждомъ моментѣ найдешь себя цѣлымъ, вѣчнымъ и гордо уничтожишь въ своей необъятной цѣлости всю ограниченность момента. Ты будешь самъ этотъ perfectaccord, въ которомъ разрѣшаются всѣ диссонансы. Жизнь твоя вытечетъ изъ полноты духа и, переливаясь черезъ всѣ противорѣчія, ограниченія, случайности, будетъ безпрерывное пребываніе этой полноты въ себѣ среди разнозвучныхъ моментовъ. Такъ изъ perfectaccord а вытекаютъ всѣ диссонансы и возвращаются въ perfectaccord, сохраняя всегда присутствіе гармоніи. Примиреніе только это внутреннее примиреніе; а если ты думаешь, что я ищу примиренія со всякою мерзкою дѣйствительностью, то ты просто обижаешь меня. Потому что такое примиреніе есть униженіе, гдѣ соглашаешься признать чѣмъ-то дѣйствительнымъ, непреложнымъ только ограниченный моментъ и или боишься отрицать его, или лицемѣришь; такое примиреніе — или слабость, или подлость, или, если оно является какъ равнодушное вѣрованіе въ лучшее, — внутренняя апатія, что есть sui ipsius generis подлость. Я сказалъ тебѣ, что это состояніе для меня только предчувствіе, и не совралъ, потому что до него еще предстоитъ длинный феноменологическій путь, трудная внутренняя работа, цѣлый рядъ скорбныхъ отрицаній собственныхъ, отчасти романтическихъ призраковъ. А послѣ… послѣ жизнь должна быть созданіе, да, — художественное произведеніе, какъ ты выразился, т.-е. свободное развитіе истины человѣческой натуры въ личной дѣятельности. По, притомъ, несмотря на то, что слѣдуетъ отогнать романтическіе призраки, позволь сохранить въ душѣ романтизмъ и защитить его передъ тобой. Что-жь ты это выругался, назвавши насъ романтиками? Какъ бы не такъ, братъ! Романтизмъ есть святыня чувства и, ergo, весьма глубокій человѣчный элементъ, котораго я убивать въ себѣ не намѣренъ. Если мы вышли изъ романтизма, то еще не значитъ, чтобъ мы его въ себѣ уничтожили, и романтизмъ, какъ человѣческій элементъ, въ насъ остался и останется. Das Aufhaben ist zugleich Aufbewahren. Да и позволь мнѣ оставить себѣ поэтическую прелесть воспоминанія, которое есть романтическій взглядъ назадъ и, слѣдсти., опять ставитъ насъ въ сферу романтизма. И не убьешь ты его; это одинъ изъ вѣчныхъ элементовъ духа и необходимъ для того, чтобы человѣкъ былъ цѣлость, а не односторонность. И позволь мнѣ въ этомъ романтическомъ мірѣ воспоминанія отыскать твою маленькую комнату въ старомъ домѣ, тихо свести тебя туда, да подойти съ тобой къ окну, да взглянуть на знакомую свѣтленькую звѣздочку. Что-жь? У тебя развѣ не пробьется теплая задушевная слеза, у тебя, потолстѣвшаго Герцена, такая же задушевная слеза, какъ у худенькаго Герцена?… А что-жь мы тогда были? Чисто романтики. Мы тогда были въ моментѣ женственности. Ушли мы съ тѣхъ поръ дальше въ своемъ развитіи, — не спорю. Но не отринемъ мы того міра, а примемъ его къ сердцу. Das Aufbaben ist zugleich Aufbewahren. И, вспомнивъ прежнее, душа опять настроится также романтически и женственно. И если бы намъ удалось встрѣтиться въ Покровскомъ, въ желтую осень, въ печальномъ туманѣ, — Герценъ, Герценъ! сколько бы чистыхъ, живыхъ и юношескихъ чувствъ повторилось бы въ насъ и съ тою же полнотой, съ тою же задушевностью, какъ и тогда… Къ чорту диссертацію! Какъ мнѣ захотѣлось сидѣть съ тобой въ деревнѣ и послушать далекую русскую пѣсню… Нѣтъ, братъ, оставь мнѣ романтическій міръ, онъ слишкомъ человѣчески хорошъ, чтобы помянуть его лихомъ. Вотъ ты, Наташа, станешь разливать намъ чай на балконѣ. Merci, я выпью изъ учтивости къ тебѣ, да и дерну Александра за полу насчетъ бургонскаго. Онъ человѣкъ сметливый, пойметъ разомъ. Вотъ тутъ-то мы и будемъ разговаривать о заморскихъ чудесахъ. Жаль только, сестра, что чудесъ-то нѣтъ на свѣтѣ. Что для души тайна, то въ явленіи переводится на чудо; а чѣмъ дальше живемъ, чѣмъ дальше ѣздимъ, тѣмъ меньше для души тайнъ — и тѣмъ меньше чудесъ на свѣтѣ. Говорятъ, что жирафъ — чудо, да я ее не видѣлъ, а то, что видѣлъ и вижу, такъ про сто, что даже скучно. Но когда я буду съ вами, мои милые, тогда мы найдемъ чудо. Душа опять отыщетъ въ себѣ тайну или, лучше, таинство симпатіи и любви, и минуты, которыя мы проведемъ вмѣстѣ, будутъ чудомъ. Дай-ка ручку, Наташа! Такъ Сашка находитъ, что Баронъ потому и не профессоръ, что не читаетъ, а ругается?… Это насъ такъ разсмѣшило сегодня, что мы разъ 30 вспоминали объ этомъ. И смѣялись. А, вѣдь, въ самомъ дѣлѣ-то не смѣшно, что Баронъ ругается. Языкъ ругается, когда въ душѣ мучитъ. Это руганіе — страшно. Онъ, онъ, мой безподобный Баронъ… Съ чего онъ взялъ на годъ отъ васъ уѣхать? Вотъ я его привезу, насильно привезу. А отчего-жь профессоръ in spe все in spe? Вѣрно, диссертаціи не написалъ[127]. А все-жь лучше ему оставаться in spe. Вѣдь, вотъ Степанъ Петровичъ не in spe, потому что на него вся надежда потеряна, хотя онъ съ тобой и цѣловался[128]. Что-жь профессоръ in spe сдѣлаетъ изъ своей селезенки? Надѣюсь, что она придетъ въ порядокъ къ моему пріѣзду, и мы, о мой симпатичнѣйшій Грановскій, встрѣтимся безъ заднихъ мыслей о болѣзняхъ, предосторожностяхъ etc… А то, братъ, по слабости человѣческой, т.-е. отъ застѣнчивости трезвой головы, душа не такъ развернется: я буду молчать, а ты только, по обыкновенію, растворишь ротъ на подобіе каркающаго грача, да и только. Нѣтъ, друзья, мнѣ кажется, что мы такъ хорошо встрѣтимся, что каждый эту минуту запишемъ себѣ на память и Грановск. эту записочку положитъ себѣ въ бюро возлѣ гадательныхъ картъ, на одной изъ которыхъ написано: любовь наилучшая. Прощайте пока. Буду съ Сат. читать Фауста, не тебя, самозванца, Иванычъ, а поэтическаго, того самаго, который въ Лейпцигѣ вылетѣлъ на бочкѣ въ окно изъ погреба, гдѣ я пилъ рейнвейнъ съ мистической памяти княземъ Одоевскимъ. Ну! до свиданія. Завтра кое-о-чемъ серьезно напишу.
Примѣчаніе. Сейчасъ рѣшено, что когда Сатинъ будетъ ходить въ желѣзномъ сапогѣ, то онъ будетъ Ritter Nicolaus von Tambàu mit den eisernen Fuss., а я, когда совсѣмъ здоровъ буду, буду — Ritter Nicolaus von Pensovia mit dem eisernen Sih… Нѣтъ! Pensovia мнѣ не нравится, буду Ritter Nicolaus von Beloomuth или Weiss-sunft[129]. Впрочемъ, я бы теперь оказался таковымъ рыцаремъ, да только muth у меня не хватаетъ.
9 іюля. Былъ намѣренъ поговорить еще кое-о-чемъ серьезномъ и не измѣнилъ этого намѣренія. Дѣло вотъ въ чемъ, Герценъ! Прошлявшись два года или, лучше, три года (а, можетъ быть, и больше) безъ толку, разорванный внутренно и вращаясь въ разорванномъ образѣ жизни, я утомился безполезнымъ броженіемъ и много рефлектировалъ. Съ этою рефлектировкой явилась потребность разумной жизни, потребность знать заговорила сильнѣе, чѣмъ когда-нибудь, и мое невѣжество стало для меня убійственнымъ. Я теперь учусь, другъ мой, учусь пристально, страстно. Послѣднее меня пугаетъ, потому что боюсь, чтобы страстное не было только вспышкой; но не думаю: кажется, на этотъ разъ потребность стала слишкомъ глубока, чтобы быть только капризомъ, а не дѣйствительною потребностью. Послѣ долгой рефлектировки, которой процессъ разсказывать слишкомъ долго, я сталъ работать по плану. Скажу только планъ, и ты самъ догадаешься, какъ онъ могъ придти въ голову. Планъ этотъ — прочесть феноменологію и логику[130], и, вмѣстѣ съ тѣмъ, читать исторію[131]. Теперь я сижу за феноменологіей и тружусь надъ древнимъ міромъ. Ты назвалъ великимъ орудіемъ логику, съ чѣмъ я отнюдь не спорю; но ты напрасно не назвалъ также и феноменологію. Эти двѣ книги — части одного и того же творенія. Замѣть, что все развитіе исторіи феноменологическое. Это убѣжденіе заставляетъ меня не раздѣлять изученія феноменологіи и исторіи. Какъ Мнѣ хорошо пока въ этомъ трудѣ! Сколько новаго открывается для меня! Какъ постепенно мнѣ уясняется жизнь человѣчества! Трудность не страшитъ меня, лѣни я не чувствую. Чувствую только, что я выхожу изъ тумана, изъ хаоса въ міръ стройнаго порядка и, вмѣстѣ, чувствую, что выхожу изъ ребячества въ зрѣлость. Эта зрѣлость, которой я еще недавно боялся, какъ чего-то убивающаго юность и свѣжесть души, эта эпоха зрѣлости для меня представляется дѣйствительно возрастомъ мужества — чудесное названіе! Нѣтъ! Жизнь ничего не разрушила, но приводитъ броженіе въ порядокъ; разбросанныя, разбѣгавшіяся силы души концентрируются и становятся дѣйствительными силами. Да, это возрастъ мужества! Надежда не погибла въ сердцѣ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, переходитъ въ голову и становится дѣятельностью; кончается феноменологическое развитіе и начинается логическое. Вотъ что долженъ значить возрастъ мужества. Я вхожу въ него съ благоговѣніемъ. Развитіе исторіи феноменологическое, сказалъ я. Логика теперь еще книга, которой жизнь впереди. Но не хочу говорить о томъ, что мнѣ больше и больше уясняетъ трудъ, и предоставляю это до свиданія; тогда наболтаемся. Перечитывая еще отрывокъ изъ разорваннаго письма, не могу не поговорить еще о случайности. Что-жь мнѣ дѣлать, если случайность меня не оскорбляетъ? Я не могу враждовать съ міромъ внѣшнимъ, съ природой. Случаи — отдѣльныя слова въ книгѣ судьбы, т.-е. во внѣшней необходимости; я съ ними также мало враждую, какъ съ мыслью, что я умру когда-нибудь, что дерево сгніетъ или что кто-нибудь его срубитъ etc… Случай можетъ навести на меня только глубокую печаль, если касается близкихъ сердцу, или раздумье, но не вражду. Жаль, что дѣвушка въ 18 лѣтъ умретъ отъ простуды, слеза канетъ на ея могилу, долго душа не опомнится отъ удара и на цѣлую жизнь надѣнетъ трауръ и будетъ любить могилу и выроститъ надъ ней цвѣтокъ, и задумается; но какъ враждовать съ этимъ? Какъ враждовать съ тѣмъ, что внѣ міра человѣческаго, внѣ возможности борьбы и побѣды? Тутъ только резигнація, тутъ диссонансъ разрѣшается въ мольный аккордъ. Вражда тамъ, гдѣ есть мѣсто для борьбы. Вражда только можетъ быть въ мірѣ человѣческомъ. Я враждую, когда въ человѣческой жизни моментъ, обреченный на прохожденіе, хочетъ поставить себя истиннымъ, себялюбивое стать выше любви. О! тутъ вражда и вражда непримиримая — и резигнаціи нѣтъ мѣста. Диссонансъ, который не хочетъ разрѣшиться, а все длится и длится, становится фальшивою нотой и слухъ мой не можетъ стерпѣть его, потому что я знаю, что тутъ слѣдуетъ быть perfectaccord’у. Крейслеръ оскорбляется скверною музыкой, и въ душѣ его пробуждается гнѣвъ артиста. Такъ я могу въ себѣ враждовать съ порокомъ и биться съ нимъ auf Leben und Tod. Вражда только въ мірѣ человѣческомъ. А полное счастіе, Герценъ! полное счастіе внутри себя, въ этомъ примиреніи съ самимъ собою, о которомъ я говорилъ. Полное счастіе сознательно внимать великой симфоніи жизни и отчетливо и отъ полноты души разыгрывать въ ней свою партію, какъ бы грустно ни тревожили слышимые звуки. А когда знаешь, что не ты одинъ слушаешь и выполняешь, что и другой возлѣ тебя дѣлаетъ то же и мигаетъ тебѣ въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ звуки сочетались всего сильнѣе, когда ты знаешь симпатическое сочувствіе, тогда счастіе полно — и обнимемся, другъ мой, и перестанемъ на этотъ разъ говорить объ этомъ. Передамъ листъ Сатину и послѣ припишу, если вздумается.
(Рукою Сатина):
12 іюля. Пять дней, какъ мнѣ сдѣлали первую операцію (дней черезъ 10 предстоитъ другая), выдержалъ ее молодцомъ: только два раза крякнулъ, но до сихъ поръ лихорадка и безпокойство во всемъ тѣлѣ: все хочется ругаться, а ругаться не съ кѣмъ: Огаревъ, si non sans taches est sans reproches, никакъ не придерешься къ нему. Пришлось ругать случай, о которомъ ты и Ог. написали такія длинныя диссертаціи, — случай, который хотя и измѣняетъ, и проходящъ (какъ мудро замѣчаетъ Ог.), но который на этотъ разъ нѣсколько измѣняетъ своей натурѣ, т.-е. слишкомъ долго не измѣняется и не проходитъ. Удалась ли операція? Самъ Богъ этого еще не знаетъ, извѣстно только, что леченіе мое продлится около двухъ мѣсяцевъ, да еще потомъ хотятъ послать на воды… Вотъ къ 26-го ужь никакъ не поспѣешь. Ну, скажи, пожалуйста, какъ же тутъ не ругаться? Да чортъ знаетъ, попадешь ли и въ октябрѣ въ Россію, пожалуй, такой случай случится, что не дерзнешь ѣхать глубокою осенью… Вотъ тутъ и разсуждай о случаѣ… Конечно, случай не вытолкнетъ изъ колеи, принятой сознательно, но, все-таки, натолкаетъ боли порядкомъ. Эти толчки не убьютъ потребности и вѣры во внутреннее успокоеніе, вѣры въ святое примиреніе съ самимъ собою; но для этого недостаточно труда и внутреннихъ усилій; нѣтъ! движенія и исканія духа хотятъ еще другой точки опоры: живаго, симпатическаго сочувствія… Оттого-то такъ хочется къ вамъ, друзья! Свиданіе симпатическихъ людей послѣ долгой разлуки — эпоха въ жизни, и не для одного только сердца, а для всего человѣка, для всего духовнаго существа его. Несмотря на мой романтизмъ (за обвиненіе въ которомъ спасибо Александру!), я давно пересталъ вѣрить въ исключительно сердечную симпатію; не сердце мое, а весь я хочу любви и симпатіи. И такъ, я не увижусь съ вами прежде октября или ноября; Ог. можетъ, долженъ будетъ ѣхать въ Рос. прежде меня, — я позавидую ему, но отпущу съ искреннею радостью за него и воспользуюсь удобнымъ случаемъ, чтобы ругнуть хорошенько вовсе неудобный случай. Ог. трудится очень, я — насколько хватаетъ силы и средства, но, все-таки, берлинская жизнь поможетъ сдѣлать хоть нѣсколько шаговъ впередъ; при свиданіи сфера дѣятельности можетъ опредѣлиться еще болѣе; дѣла много и силы, и вѣра есть. Вчера получилъ письма отъ Фролова и Галахова; первый тоже рвется на родину, а пока собирается въ Далмацію, посмотрѣть хоть на далматскихъ славянъ. Второй еще новичокъ, передъ отъѣздомъ въ Италію хочетъ погулять по Рейну и Бельгіи. Кстати, Грановскій, я имѣю къ тебѣ отъ Фролова связку писемъ Станкевича, имѣлъ таковую же и къ Невѣрову[132], но отдалъ ее ему, когда онъ, дней десять тому, пріѣхалъ, кажется, въ Карлсбадъ лечить свой единственный глазъ. Еще, Грановскій, скажу тебѣ, что Ог. ходилъ въ 12 No Friedrichstrasse, но знакомыхъ твоихъ тамъ не нашелъ. Боткинъ въ Неаполѣ, давно отъ него нѣтъ извѣстій, отъ Сазонова изъ Парижа тоже. Ну, милые мои! такъ вотъ вы какъ: у одного ростетъ селезенка, другой самъ ростетъ горизонтально, третій оттого и не профессоръ, что нечитаетъ, а ругается… Любопытная вещь была бы взглянуть на васъ! А ты, милый другъ, Наташа, ты безпокоишься, что намъ будетъ холодно въ Покровскомъ… Добрая сестра! А меня такъ то безпокоитъ, что намъ не будетъ тамъ холодно, т.-е. что мы не будемъ тамъ вмѣстѣ! Разцѣлуй за меня милѣйшаго Сашку и моего незнакомца и тезку[133]. Надо тебѣ еще дочку Наташу, такъ вотъ мы и повторились бы всѣ въ твоихъ дѣтяхъ. Прощайте, друзья мои. Горячо обнимаю васъ всѣхъ. Отъ Барона имѣлъ извѣстія, но, по обыкновенію, самократчайшія; извѣщайте хоть вы о немъ. Что же за сплавъ литературной дряни затѣваете вы[134]? Прощайте! Ог. пошелъ слушать Донъ-Жуана.
Письмо, которое я писалъ къ тебѣ давнымъ-давно, давнымъ-давно лежитъ у Сат. въ ящикѣ и нейдетъ на почту. Warum?… должно быть, дожидается этой приписки, которая объяснитъ тебѣ многія и многія обстоятельства, разлучающія насъ еще на нѣкоторое время, на долгое время, потому что жизнь безъ васъ, мои милые, долга. Но эти обстоятельства не суть съ моей стороны ни подчиненіе der Naturgewalt, ни подчиненіе сердечнымъ воспоминаніямъ, но сознательный поступокъ и потому нисколько не опасны для моей будущности; за это можетъ поручиться и мой ученый другъ Сат. Призываю его поруку не ради оправданія себя передъ вами, но ради успокоенія васъ насчетъ меня. Дѣло въ томъ, другъ мой, что Marie здѣсь, въ Берлинѣ, и я скоро буду отцомъ. Этимъ происшествіемъ я займусь спокойно и съ участіемъ. Съ участіемъ благословлю моего ребенка и его существованіе никогда не останется для меня чуждымъ. Но себя я не отдамъ никакому чужому произволу, въ этомъ можете быть увѣрены. Dixi! Я слишкомъ навсегда отдѣлался отъ Naturgewalt, привычки и малодушной нѣжности сердца. Я желалъ бы воспитать въ себѣ иную нѣжность, болѣе свѣтлую и глубокую, которой начало было бы des Menschen Liebe и которая отсюда обусловливала бы всѣ мои поступки. Отъ одной Naturgewalt не могу отдѣлаться — этой нѣкоего рода младенческой дикости, той, которая заставляла меня скакать съ тобой на тройкѣ въ дождь, а здѣсь пробавляется другими матеріалами. Когда эта потребность долго не удовлетворяется, я начинаю скучать, а потому еще не имѣю довольно силы, чтобъ отдѣлаться отъ всѣхъ сихъ броженій и предаюсь имъ со всевозможною безпечностью. Вотъ тебѣ исповѣдь моей настоящей жизни. Для иной лучшей сферы я остаюсь живъ и дѣятеленъ. Работаю. Стиховъ не пишу или пишу мало и плохо. Читаю. Прочелъ логику, философ. исторіи, читаю исторію философіи. Тружусь мысленно надъ отношеніемъ феноменологіи къ логикѣ* это отношеніе должно дать важные результаты. Логика привела меня къ двумъ заключеніямъ: 1) (это принадлежитъ Вердеру) логика воспроизводить дѣйствительность, а не создаетъ ее, т.-е. естественное развитіе des Nichts для сознанія, для идеи есть логическое развитіе; 2) въ логикѣ совершенно раскрытіе идеи, а не развитіе. Замѣть эти два слова, принадлежащія собственно русскому языку; раскрытіе — это die Entwikelung in sich, это настроеніе идеи, какъ она есть ihrer Natur nach — и тутъ логика есть воспроизведеніе дѣйствительности въ идеѣ. Развитіе, это — die Entwikelung aus sich, это das bildende Leben der Idee, это цѣлый новый міръ, свободное самопостроеніе идеи въ дѣйствительности, die freie Verwirklichung der Idee. На первомъ, т.-е. на раскрытіи, остановилась философія. То же въ феноменологіи, которой приложеніе есть исторія человѣчества, въ духѣ, въ исторіи совершилось раскрытіе, котораго вѣнецъ логика. А отнынѣ міръ развитія и мы, по словамъ твоей статьи, стоимъ на рубежѣ двухъ міровъ. Я остаюсь въ Берлинѣ до декабря. Два мѣсяца, т.-е. октябрь и ноябрь, посвящу на слушаніе лекцій химіи, анатоміи, физіологіи и займусь энциклопедіей. Для`меня существуетъ только одна наука, это — исторія, которая распадается на двѣ части: исторію природы и исторію человѣчества. Между натурфилософіей и феноменологіей духа, какъ вѣнецъ одной и начало другой, — ergo, какъ связь обѣихъ, — стоитъ антропологія. Это-то я и хочу для себя разработать. Тутъ же лежитъ объясненіе важной задачи, на которую въ философіи исторіи мало обращено вниманія, — отношеніе мужчины и женщины. Еще слѣдуетъ разработать нѣчто, что еще темно представляется уму: это — одинаковость процесса идеи на разныхъ степеняхъ ея раскрытія, ergo — и развитія. Такимъ образомъ, саго по, я занимаюсь и продолжаю заниматься. Это мнѣ не мѣшаетъ часто бѣситься, т.-е. бѣсноваться. Что же касается того, что держитъ меня въ Берлинѣ, т.-е. Жизнь будущаго ребенка, это, право, для меня серьезно и также нисколько не стѣсняетъ меня. Жаль только, что долго съ вами не увижусь, carissimi, хотя чувствую въ этомъ не только потребность, но и нужду, необходимость. Но что дѣлать? Фактъ требуетъ съ этой стороны пожертвованія, и я его дѣлаю охотно и сознательно. Напиши мнѣ о займѣ, о которомъ ты говорилъ, если можно. Постараюсь мѣсяца черезъ два прислать статьи и стиховъ.
Гран. все въ деревнѣ, Ѣакъ мнѣ сказывалъ Milhausen. Потому я не пишу къ нему особо, хотя бы стоило хоть разругать его за то, что мало пишетъ. Къ Барону стану писать надняхъ. Фроловъ въ Венеціи. Ему тамъ лучше, чѣмъ въ Пизѣ. Но надо бы дать ему немного болѣе возможности двигаться, и его благородное самопожертвованіе въ пользу чудеснаго существа хотя и не даетъ мѣста возраженію, но заставляетъ скорбѣть о немъ, потому что желаніе его ведетъ его за этотъ кругъ его домашней жизни, и онъ страдаетъ физически и хандритъ. Но едва ли можно измѣнить это положеніе. А сколько силъ въ этомъ человѣкѣ, друзья мои! Я не вѣрю, чтобъ онъ пропалъ даромъ. Milh. славный человѣкъ. Я его, какъ Мефистофель Фауста, водилъ zu den Müttern, и das Schauern, des Menschen besten Theil, было намъ очень пріятно. Вотъ что, caro mio, я никакъ не могу отдѣлаться отъ пристрастія къ Walpurgisnacht. Впрочемъ, это спасительно.
За симъ прощай, братъ! Прощай, сестра! Пишите скорѣе. Обнимаю васъ и дѣтей. Будьте счастливы и вспоминайте о насъ. Пишите, пишите! Ну, Богъ съ вами! Seyd gesegnet.
Галаховъ на Рейнѣ и болѣетъ ногами; говорятъ, будто это подагра. Если правда, то это черезъ-чуръ глупо. Жду отъ него извѣстій.
(Рукою Сатина):
Ог. предлагаетъ мое свидѣтельство; я думаю, въ этомъ случаѣ юно не лишне: я знаю, обстоятельство, удерживающее Ог. въ Берлинѣ, сильно встревожитъ васъ; но слова Ог. и мои да успокоятъ васъ и вѣра въ друзей да уничтожитъ въ васъ всѣ опасенія! Вѣдь, вещи сами по себѣ ни дурны, ни хороши (говоритъ Гамлетъ), а w, какъ мы на нихъ смотримъ. Ergo… и проч.
Наконецъ, мнѣ сдѣлали и другую операцію, но леченіе мое протянется, по крайней мѣрѣ, до ноября, такъ что, вѣроятно, мы вмѣстѣ оставимъ Берлинъ. Куда поѣду отсюда, еще не знаю; но едва ли рѣшусь зимой возвращаться въ Россію; вѣроятно, еще разъ проведу зиму въ Парижѣ или протаскаюсь по Славоніи, весной возьму еще курсы водъ и лѣтомъ ужь непремѣнно въ Россію; ежели же буду довольно здоровъ, то возвращусь и нынѣшнею зимой. Увидимъ!
Отъ В. П. имѣлъ письмо изъ Рима; онъ уже начиналъ стучать Италіей и рвался въ практическій Парижъ, гдѣ теперь и долженъ быть: тревожное состояніе его души не прекращается и сильно измѣнило его.
Прощайте, друзья мои! Писать не хочется. Проклятыя болѣзни утомили меня, и утомленіе приводитъ иногда въ состояніе почти апатическое: только и думаешь о томъ, какъ бы поскорѣе раздѣлаться съ этою дрянью. Посылаю вамъ стихи на смерть Е. Б.[135] Онъ умеръ въ Неаполѣ въ первыхъ числахъ іюля, и смерть его была намъ чувствительна. Въ Парижѣ мы сблизились съ нимъ и полюбили его всею душой; онъ имѣлъ много плановъ и умеръ, завѣщая намъ привести ихъ въ исполненіе. Ежели понравятся стихи, перешлите ихъ Барону.
Прощайте, друзья! Обнимаю васъ всѣхъ, включая и малютокъ. Пишите скорѣй! Да и Барону преподайте. Скучно долго не слыхать объ васъ, хотя и знаешь à peu près, какъ течетъ ваша жизнь.
Памяти Е. Баратынскаго. править
Въ его груди любила и томилась
Прекрасная душа
И ко всему прекрасному стремилась,
Поэзіей дыша;
Святой огонь подъ хладной сѣдиною
Онъ гордо уберегъ,
Не оскудѣлъ, хоть и страдалъ душой
Средь жизненныхъ тревогъ;
На жизнь смотрѣлъ хоть грустно онъ, но смѣло,
И все впередъ спѣшилъ;
Онъ жаждалъ дѣлъ, онъ насъ сзывалъ на дѣло
И вѣрилъ въ Бога силъ!
О, сколько разъ съ горячимъ рукожатьемъ,
Съ слезою на глазахъ,
Онъ намъ твердилъ: впередъ, младые братья,
Предъ истиной все прахъ!
О, сколько разъ, онъ, старецъ вѣчно юный,
Нашъ кругъ одушевлялъ,
Дрожали въ насъ души живыя струны,
Согласный хоръ звучалъ
И дружно мы, напѣня наши чаши,
Ихъ осушали вновь
За все, что есть святаго въ жизни нашей,
За правду, за любовь!
Онъ избралъ насъ, и старецъ, умирая,
Друзья, намъ завѣщалъ,
Чтобы по немъ, какъ тризну совершая,
Въ борьбѣ нашъ духъ мужалъ.
Берлинъ, 28 (16) іюля.
Къ этому письму Огарева, а особенно къ началу «приписки» отъ 22 августа, относится замѣтка въ Дневникѣ Герцена 28 авг. (ст. ст.): «Письмо изъ Берлина. Семейныя дѣла Огарева никакъ не распутываются. Что за фатумъ надъ нимъ?» Извѣстіе о прибытіи въ Берлинъ жены Огарева Герценъ, очевидно, получилъ и отъ другихъ лицъ. 10 октября 1844 онъ писалъ въ Петербургъ: «Марья Львовна скоро подаритъ Огареву наслѣдника, привезеннаго изъ Италіи и le bon mari преміей за такое усердіе признаетъ его и, вѣроятно, отдастъ имѣніе. Для чего это?… Всякая вѣсть о немъ глубоко меня огорчаетъ и разстраиваетъ. Да когда же предѣлъ этимъ гнусностямъ ихъ семейной жизни?» (Анненковъ: «Идеалисты тридцатыхъ годовъ». Вѣстн. Евр. 1883, апр., стр. 534).
- ↑ Въ 1829 г. объ друга поклялись на Воробьевитъ горахъ въ вѣчной дружбѣ и въ любви къ человѣчеству и часто ходили на это поэтическое мѣсто и послѣ.
- ↑ Ник. Мих. Сатинъ, тоже изъ богатой помѣщичьей семьи, московскій студентъ, членъ кружка.
- ↑ Членъ кружка, изъ купцовъ.
- ↑ Родственники Огарева.
- ↑ Вадимъ Вас. Пассекъ, мужъ авторши мемуаровъ.
- ↑ Точки соотвѣтствуютъ протертымъ мѣстамъ въ оригиналѣ.
- ↑ Вадимъ Васильевичъ Пассекъ, издатель Очерковъ Россіи и проч.
- ↑ Ник. Мих. Сатинъ.
- ↑ Алексѣй Никол. Савичъ, астрономъ, а потомъ академикъ.
- ↑ Menin Огарева, потомъ родъ чиновника по особымъ порученіямъ при отцѣ Герцена, Ив. Алексѣевичѣ Яковлевѣ, по временамъ наѣзжавшій въ Вятку.
- ↑ Рѣчь идетъ, должно быть, о родственницѣ Герцена, Татьянѣ П. Кучиной, и о ея мужѣ Вадимѣ Пассекѣ. О началѣ удаленія Вадима отъ шумнаго круга молодыхъ друзей см. Изъ дальнихъ лѣтъ, I, стр. 484—5.
- ↑ Марья Львовна Рославлева, племянница тамбовскаго губернатора Панчулидзева, съ которою потомъ Огаревъ развелся.
- ↑ Подпись И--ръ (Искандеръ) встрѣчается уже въ письмѣ Герцена къ «Танѣ» въ 1830 г.
- ↑ Воробьевы горы.
- ↑ Дѣло идетъ объ отношеніяхъ Герцена къ Нат. Александровнѣ Захарьиной (кузинѣ его, дочери Александра Алексѣевича Яковлева), сближеніе съ которою у Герцена, началось еще въ Москвѣ, но перешло въ любовь уже въ разлукѣ и завершилось бракомъ, въ 1838 г.
- ↑ Въ Вяткѣ.
- ↑ Въ одномъ изъ имѣній Огаревыхъ была фабрика.
- ↑ Ritter aus Tambow назывался въ кружкѣ H. М. Сатинъ.
- ↑ Упсальскимъ барономъ звали въ кружкѣ Н. Хр. Кетчера.
- ↑ Намекъ на дружбу Герцена съ сосланнымъ въ Вятку же архитекторомъ Витбергомъ, авторомъ проекта храма Спасителю на Воробьевыхъ горахъ; подъ вліяніемъ Витберга религіозное настроеніе Герцена, вывезенное еще изъ Москвы и поддерживаемое «Наташей», еще болѣе усилилось. Подробности см. въ Воспоминаніяхъ Т. П. Пассекъ.
- ↑ Въ Вяткѣ Герцену поручена была губернская статистика.
- ↑ Вадимъ Пассекъ, авторъ Путевыхъ записокъ.
- ↑ Профессоръ Московскаго университета въ 30-е годы.
- ↑ Письмо, очевидно, писано передъ вѣнчаніемъ Герцена, 9 мая 1838 г.
- ↑ Наталья Александровна Герценъ, увезенная еще 8 мая 1838 г. изъ Москвы, а вслѣдъ затѣмъ обвѣнчанная во Владимірѣ.
- ↑ Случайно, во время прогулки, отецъ Герцена содѣйствовалъ спасенію Зонненберга, утопавшаго въ р. Москвѣ, и потомъ порекомендовалъ его въ тепіn своему дальнему родственнику, Платону Богдановичу Огареву. По смерти матери послѣдняго, Зонненбергъ часто водилъ своего воспитанника въ домъ Яковлева, гдѣ и оставлялъ на весь день.
- ↑ Первый ребенокъ Герцена, сынъ Александръ, родился 13 іюня 1839 г. во Владимірѣ.
- ↑ Гавр. Каспаровичъ Эрнъ, сибирякъ, чиновникъ въ Вяткѣ, сестра котораго Марія воспитывалась на счетъ отца Герцена, потомъ поѣхала съ семьей послѣдняго заграницу и вышла замужъ за пріятеля Прудона, Рейхеля, теперь директора консерваторіи въ Бернѣ.
- ↑ Берлинская брошюра Prolegomena srwr Historiographie, о которой писалъ Герценъ Витбергу 11 іюня 1839 г. (Т. Пассекъ, II, 167), какъ о вполнѣ согласной съ его тогдашними, довольно мистическими убѣжденіями.
- ↑ Вѣроятно, М. Н. Катковъ.
- ↑ Два кружка: философскій (Бѣлинскаго) и востановленный отчасти кружокъ. Герценовскій, болѣе политическій.
- ↑ Темирой еще въ отрочествѣ прозвалъ Герценъ Татьяну Кучину (Пассекъ).
- ↑ Грановскій началъ читать лекціи въ Московскомъ университетѣ осенью 1839 г.
- ↑ Prolegomena zur Historiographie, по поводу которой Герценъ писалъ 11 іюля 1839 г. Витбергу, котораго христіанскій мистицизмъ онъ тогда вполнѣ раздѣлялъ». «Все время послѣ вашей разлуки я очень много занимался, особенно исторіей и философіей; между прочимъ, я принялся за диссертацію, которой тема: „какое звено между прошедшимъ и будущимъ нашъ вѣкъ?“ Вопросъ важный, я обработалъ очень много. Вдругъ вижу, что-то подобное напечатано въ Берлинѣ: Prolegomena sur Historiographie, выписываю, и представьте мою радость, что во всемъ главномъ я сошелся съ авторомъ до удивительной степени. Значитъ, мои положенія вѣрны и еще болѣе примусь за обработку ея» (Т. Пассекъ: «Изъ дальнихъ лѣтъ», I, 167).
- ↑ Къ дому, въ которомъ Яковлевъ (И. А.) жилъ до 1880 г. и въ которомъ еще отроками друзья дѣлили время и ученье. Въ этомъ первомъ наброскѣ стихотворенія есть довольно значительныя отличія отъ печатнаго варіанта. О самомъ домѣ и жизни въ немъ см. у Пассекъ, I, 169—161; II, 65—56.
- ↑ Т.-е. годъ со смерти отца, 2 ноября 1833 г.
- ↑ Журналъ Московскій Телеграфъ.
- ↑ Указъ объ этомъ состоялся въ сентябрѣ 1839 г. и 15 октября дошелъ до Витберга въ Вятку (Пассекъ, II, 170—171).
- ↑ Московскій профессоръ того времени.
- ↑ Такъ написано въ оригиналѣ.
- ↑ Петербурга.
- ↑ Баронъ, т.-е. Н. Хр. Кетчеръ, принималъ дѣятельное участіе въ увозѣ невѣсты Герцена и потому считался какъ бы ея посаженымъ отцомъ.
- ↑ Василій Петровичъ, авторъ Писемъ объ Испаніи.
- ↑ Рѣчь идетъ, очевидно, о статьяхъ Бѣлинскаго въ концѣ 1839 г. въ Отечественныхъ Запискахъ (О «Бородинской годовщинѣ» и пр.), въ которыхъ гегеліанское ученіе о разумности въ дѣйствительности доводилось до воспѣванія современной русской дѣйствительности (см. у Пыпина: «Бѣлинскій, его жизнь и переписка», I, 307 и слѣд.).
- ↑ 1 октября 1889 г. Герценъ писать Витбергу: «Я утвержденъ министромъ чиновникомъ особыхъ порученій. Въ январѣ поѣду въ Петербургъ. Папенька желаетъ, чтобы» тамъ служилъ" (Изъ дальнихъ лѣтъ, II, 169).
- ↑ Rahel — жена Varnhagen von Ense, записки которой, говорятъ, очень интересовали Герцена.
- ↑ Пѣшковъ былъ бѣдный молодой человѣкъ, которому Герценъ и Огаревъ помогали, поступить въ университетъ. О печальномъ концѣ его см. у Пассекъ, II, 326.
- ↑ Въ январской книжкѣ Отеч. Записокъ 1840 г. появилась статья Бѣлинскаго о Менцелѣ въ такомъ же духѣ, какъ и двѣ вышеупомянутыя. Это одна изъ статей, которыхъ авторъ потомъ самъ видѣть не могъ безъ раздраженія. О ней много говорили въ кружкѣ.
- ↑ Поэма Вильямъ Пеннъ, завершавшая рядъ религіозно-поэтическихъ опытовъ, которые писалъ Герценъ подъ вліяніемъ Витберга, забракованная Бѣлинскимъ (который послалъ автору рукопись съ просьбой «переписать прозою, а то мѣшаетъ читать, — все кажется, что это стихи»); она никогда не увидѣла свѣта.
- ↑ Герцена и Бѣлинскаго?
- ↑ Бакунина, который въ это время былъ въ одной изъ размолвокъ съ Бѣлинскимъ. Объ этихъ размолвкахъ часто, хотя и не совсѣмъ ясно, говорится въ книгѣ г. Пыпяна (II, 7 и слѣд.).
- ↑ Губера.
- ↑ Бѣлинскаго.
- ↑ Передъ распятіемъ съ восклицаніемъ: "Христосъ воскресъ! « кинулись Герцевъ и Огаревъ, когда послѣдній пріѣхалъ съ женою во Владиміръ къ женатому же Герцену, въ первый разъ послѣ разлуки 1836 года, въ мартѣ 1839 г. Жену Огарева эта сцена больше удивила, чѣмъ растрогала. Послѣ она признавалась Г--ну, что находила эту сцену „театральною“.
- ↑ Въ ночь съ 23 на 24 іюня 1840 г. въ Нови, въ сѣв. Италія.
- ↑ Тамъ милъ съ отцомъ Огаревъ одно время своего отрочества.
- ↑ Подчеркнуто, вѣроятно, Огаревымъ, а къ словамъ этимъ его же рукою выноска: «Слогъ нехорошъ! И это пишетъ переводчикъ Шекспира!!!»
- ↑ Очевидно, Герценъ въ своемъ письмѣ отзывался съ похвалой о Бѣлинскомъ.
- ↑ Писано, очевидно, по полученіи извѣстія о новой невзгодѣ съ Герценомъ, которая окончилась выѣздомъ его изъ Петербурга въ Новгородъ.
- ↑ Послѣ тревоги, перенесенной женою Герцена въ декабрѣ 1840 г., она три раза рожала дѣтей, которыя жили самое короткое время (см. у Пассекъ, II, стр. 320 и 321).
- ↑ Вѣроятно, Боткина.
- ↑ Огаревъ первый привезъ своему другу въ Новгородъ Мертвыя души, по дорогѣ во вторую поѣздку за границу.
- ↑ Анненковъ зоветъ ее Милославской, между тѣмъ какъ она носила имя изъ другаго романа Загоскина, — имя Рославлевой.
- ↑ См. Вѣстникъ Европы 1883 г., IV, 509.
- ↑ Надо сказать, что нѣсколько имѣющихся у насъ писемъ Огарева, писанныхъ женѣ во время поѣздокъ ея въ Москву и Петербургъ въ 1838 и 1840 гг., отличаются грустью совершенно болѣзненною, доходящею чуть не до галлюцинацій. Въ одномъ пись мѣ о своей разлукѣ Огаревъ выражается такъ: «И Богъ не можетъ жить безъ вселенной, и вселенная — безъ Бога».
- ↑ По поводу писемъ Герцена, жены его и Огарева и ихъ религіозности въ эту эпоху нельзя не сдѣлать слѣдующаго историческаго замѣчанія. Языкъ писемъ этихъ и многія идеи очень напоминаютъ письма Гоголя, особенно въ перепискѣ его съ Смирновой, и письма къ Гоголю этой его «во Христѣ подруги». Это показываетъ, насколько письма эти характеристичны для своей эпохи Много напоминаетъ Гоголя и отношеніе московскихъ кружковъ Бакунина и Огарева къ «страданію», о чемъ будетъ рѣчь дальше. Только небольшое число лѣтъ, проведенное Герценомъ и Огаревымъ и ихъ друзьями въ философскихъ и потомъ соціально-политическихъ студіяхъ, провели ту разницу, которая сказалась въ 1847 году между авторомъ Выбранныхъ мѣстъ изъ переписки съ друзьями и кружкомъ Бѣлинскаго, судъ котораго объ этой книгѣ составляетъ столь видный столбъ на исторической дорогѣ русскаго развитія.
- ↑ Признаніе это напоминаетъ откровенность, которую считаетъ себя обязавшись сдѣлать своей невѣстѣ Константинъ Левинъ у гр. Толстаго.
- ↑ Въ Петербургъ.
- ↑ Въ языкѣ кружка это слово было въ ходу. Герценъ пишетъ въ своемъ дневникѣ (12 іюня 1842 г.): «Я всегда проповѣдывалъ противъ Naturjewalt; но гуманность моя идетъ до того, что я прощаю ей, если только въ силу этой Naturgewalt не отрекается человѣкъ самъ отъ всего человѣческаго».
- ↑ Тогда обыкновенно ѣздили изъ Петербурга за границу черезъ Штетинъ моремъ.
- ↑ Въ молодости и Герценъ видѣлъ въ Пруссія „прогрессивное начало“ и сравнивалъ ее, какъ „получившую осѣдлость въ новое время“, съ Америкой и Сибирью (Анненковъ: „Идеалисты тридцатыхъ годовъ“; Вѣстн. Европы 1863 г., мартъ, стр. 144).
- ↑ Иванъ Павловичъ, котораго не слѣдуетъ смѣшивать съ извѣстнымъ историкомъ русской литературы Алексѣемъ Дмитріевичемъ.
- ↑ Съ 1 іюля 1841 г. Герцевъ былъ уже въ Новгородѣ, гдѣ оставался до 13 іюля 1842 г.
- ↑ Патріархальные нравы города Малиново — глава изъ очерка Записки одного молодаго человѣка Искандера, напечатаннаго въ Отеч. Запискахъ 1840—41 гг. Очеркъ, имѣетъ автобіографическое значеніе.
- ↑ М. Л. Огарева уѣхала отъ мужа изъ Теплица въ Италію, — „и не одна“ (Анненковъ: „Идеалисты“; Вѣстн. Европы 1888, апр., стр. 530).
- ↑ Трензинскій — лицо въ названныхъ Запискахъ — одинъ изъ опытовъ изображеній нашихъ скептиковъ, — съ внутреннею теплотой, человѣкъ, по его словамъ, „посторонній во всемъ, какой-то дальній родственникъ человѣчества“, а, между тѣмъ, посвящающій всю свою энергію благосостоянію своихъ случайно пріобрѣтенныхъ крестьянъ.
- ↑ Намекъ на очеркъ Гоголя Носъ.
- ↑ Узнавъ, о пріѣздѣ Огарева въ Германію, Марья Львовна поспѣшила къ нему изъ Италіи, супруги сошлись на „дружбѣ“ и поѣхали было вмѣстѣ на Рейнъ и въ Италію (о страданіяхъ Огарева въ это время см. у Анненкова, указ. соч., стр. 581—532, по письмамъ Сатина и самого Огарева).
- ↑ Боткину.
- ↑ Алексѣй Николаевичъ.
- ↑ Коттеръ.
- ↑ Грановскій.
- ↑ Огаревъ встрѣтился съ Сатинымъ на Рейнѣ во время своего примиренія съ женой (см. у Анненкова указ. мѣсто).
- ↑ Впослѣдствіи переводчикъ Космоса Ал. Гумбольдта и издатель Магазина Землвѣдѣнія. О немъ см. въ Литературныхъ воспоминаніяхъ Панаева, Современникъ 1801 года, № X, стр. 469—477.
- ↑ Вадимъ Пассекъ умеръ 25 октября 1842 г. Объ отношеніяхъ къ нему Огарева см., кромѣ сказаннаго, въ первомъ отдѣлѣ писемъ, еще у Анненкова, Вѣстникъ Европы 1888 г., мартъ, стр. 186.
- ↑ H. М. Языковъ — поэтъ.
- ↑ Грановская.
- ↑ Рѣдкинъ, юристъ, въ это время извѣстный профессоръ Московск. университета
- ↑ Авд. Петр. Елагина, племянница В. А. Жуковскаго, по первому мужу Кирѣевская, мать извѣстныхъ славянофиловъ, не раздѣлявшая, впрочемъ, ихъ убѣжденій.
- ↑ Повидимому, это письмо Огарева вызвало замѣчаніе въ Дневникѣ Герцена 16 апрѣля 1843 г.: «Письмо отъ Огарева, письмо отъ Бѣлинскаго… Огаревъ понимаетъ, что онъ свое положеніе дѣлаетъ безвыходнымъ именно по нерѣшительности и не дѣлаетъ, однако, ни шагу потому, что самая тягость положенія для него легче, нежели рѣшиться на что-нибудь. И, все-таки, какъ прекрасны люди, какъ Огаревъ, я, въ другомъ родѣ, какъ Бѣлинскій! Какою любовью и какимъ привѣтомъ мы окружены!»
- ↑ Знаменитая фраза проф. Шевырева.
- ↑ Мицкевичъ.
- ↑ Грановская.
- ↑ Тутъ нарисовано яйцо.
- ↑ Прошлаго года, когда Огаревъ тамъ вновь сошелся съ женою.
- ↑ Грановскій въ это время готовился къ докторскому экзамену.
- ↑ Алексѣй Алексѣевичъ Тучковъ, сосудъ Огарева по имѣніямъ, былъ привлекаемъ къ слѣдствію по дѣлу декабристовъ и остался внѣ службы, занимаясь хозяйствомъ. На дочери его впослѣдствіи женился Огаревъ. О немъ см. въ Русской Старинѣ 1886 г., октябрь: Воспоминанія Т. П. Пассекъ.
- ↑ По показанію Анненкова, Огаревъ много давалъ денегъ своей женѣ. Еще сошедшись съ нею въ Германіи передъ общимъ отъѣздомъ въ Италію, онъ выдалъ ей вексель на 80 тыс. р. (вѣроятно, ассигнаціями) и назначилъ ей ежегодное содержаніе (Вѣстникъ Европы 1883 г., апр., стр. 532).
- ↑ Музыкантъ въ Москвѣ, для ораторіи котораго Гармонія міровъ (Harmonie der Welten) Огаревъ еще въ молодости писалъ либретто (Анненковъ: «Идеалисты»; Вѣстникъ Европы 1888 г., мартъ).
- ↑ Марья Львовна осталась въ Италіи.
- ↑ Послѣ случая въ Петербургѣ Н. А. Герценъ была нѣсколько лѣтъ въ болѣзненномъ состояніи, а выѣздъ ея мужу за границу не разрѣшался до конца 1846 г.
- ↑ Какой-то соотечественникъ, съ которымъ Сатинъ встрѣтился въ Парижѣ и который вспоминается и въ дальнѣйшихъ письмахъ, гдѣ онъ не безъ остроумія пародируетъ высоко-философскія разсужденія своихъ знакомцевъ о простыхъ вещахъ.
- ↑ Бѣлинскаго.
- ↑ Кетчеръ собирался переѣзжать въ Петербургъ, что и случилось 24 октября 1843 г. О неприспособленности Кетчера къ петербургской жизни съ юморомъ разсказываютъ въ своихъ воспоминаніяхъ Герценъ, Панаевъ и др. Въ 1845 г. онъ уже возвратился въ Москву.
- ↑ Парижа.
- ↑ Не Мицкевичъ ли это? При всей антипатіи къ историческимъ формамъ общественной жизни въ Россіи, Мицкевичъ высказывался, что мужики среднихъ великорусскихъ губерній представляютъ едва ли не самую умную расу въ Европѣ.
- ↑ Мосенко.
- ↑ Для поправленія же здоровья и устройства собственной судьбы Риттеръ выписалъ себѣ изъ большаго города помянутую въ главѣ о Мосенкѣ маленькую жену. И то только потому, что докторъ при водахъ оныя вещи запрещаетъ. Ну, вотъ: мы живемъ en famille: я — холостой, а онъ — женатый и играемъ въ мячикъ. Отчего же и въ мячикъ не поиграть? Вѣдь, Геркулесъ прялъ же. А мы чѣмъ лучше его? Также играемъ мы въ кольца и въ воланъ. Вообще, ведемъ жизнь мудрую. Примѣч. Огарева.
- ↑ ) Поѣздка Герценовъ въ Крымъ не состоялась.
- ↑ Н. Сазоновъ, который остался за границей и былъ вмѣстѣ съ М. Бакунинымъ, такъ сказать, родоначальникомъ активной русской политической эмиграціи. Раньше ихъ остался за границей Н. И. Тургеневъ.
- ↑ Сат--инъ.
- ↑ Прошу извиненія, что форма украдена изъ Journal des Débats стараго изданія.
- ↑ Елагина, мать Кирѣевскихъ.
- ↑ Бетина или Беттина обычное прозвище Елисаветы Арнихъ, урожденной Брентано, нѣмецкой писательницы, извѣстной, главнымъ образомъ, перепиской съ Гёте, которую она издала подъ заглавіемъ: Göttes Briefwechsell mit einem Kinde (1886). Нѣкоторыя письма ея Гёте переложилъ въ сонеты. То же въ большихъ размѣрахъ сдѣлалъ Даумеръ, издавъ въ 1837 г. Bettinas Gedichte aus Göttes Briefwechsel mit einem Kinde" Мы увидимъ дальше частыя упоминанія о Беттинѣ. Кого разумѣлъ Огаревъ подъ именемъ московской Беттины — мы не знаемъ.
- ↑ О братьяхъ см. дальше.
- ↑ У Кетчера умерла мать.
- ↑ Вердеръ — профессоръ философіи въ Берлинѣ, пріятель Станкевича, Грановскаго и др. русскихъ того же круга. О немъ см., между прочимъ, письмо Тургенева къ Грановскому въ Русской Старинѣ 1883 г., ноябрь, стр. 421. См. также Анненкова: «3амѣчачельное десятилѣтіе», В. Европы 1880 г., февр., стр. 496.
- ↑ Мюльгаузенъ, потомъ профессоръ въ Москвѣ?
- ↑ Нат. Александровна Герценъ.
- ↑ Въ Дневникѣ Герцена записано 30 мая 1844 г.: «проводилъ Кетчера».
- ↑ Грановскій окончилъ свои публичныя лекціи, надѣлавшія тогда столько шуму, 22 апр. 1844 г. Лекціи эти были, между прочимъ, предметомъ полемики со стороны славянофиловъ въ Москвитянинѣ, но по окончаніи ихъ западники и славянофилы сдѣлали опытъ примиренія на общемъ обѣдѣ (см. Анненкова: «Замѣчат. десятилѣтіе», В. Евр. 1880 г., мартъ, стр. 6 и слѣд.).
- ↑ Бѣлинскій тогда ожесточенно воевалъ съ московскими славянофилами.
- ↑ Несчастную женитьбу Боткина на француженкѣ Герценъ описалъ въ очеркѣ Basil et Armance.
- ↑ Книга подъ заглавіемъ: Dies Buch gehöhrt dem Könige (2 B., 1843).
- ↑ Въ философскомъ кружкѣ, въ которомъ, по смерти Станкевича, одно время первенствовалъ Бакунинъ, много говорилось, по словамъ Анненкова, «о необходимости для человѣка ошибокъ, паденій, глубокихъ несчастій и сильныхъ страданій, какъ неизбѣжныхъ условій истинно-человѣческаго существованія». Бакунинъ самъ разсказывалъ впослѣдствіи, что однажды, послѣ вечера, посвященнаго этой матеріи, собесѣдники его, большею частью молодые люди, разошлись спать. Одинъ изъ нихъ помѣстился въ той же комнатѣ, гдѣ опочивалъ и самъ учитель. Ночью послѣдній былъ разбуженъ своимъ молодымъ товарищемъ, который, съ свѣчею въ рукахъ и со всѣми признаками отчаянія въ лицѣ, требовалъ у него помощи: «Научи, что мнѣ дѣлать? Я погибшее существо, потому что, какъ ни думалъ, не чувствую въ себѣ никакой способности къ страданію» (Замѣчат. десятилѣтіе, В. Евр. 1880, янв., стр. 239—240).
- ↑ Для точнаго опредѣленія хронологіи этого письма служитъ слѣдующая отмѣтка въ Дневникѣ Герцена 15 іюня 1844 г.: «Вчера письма отъ нашихъ изъ Берлина; ѣдутъ обратно къ концу августа; опять соберется старая семья друзей, — давно не видались. Хотѣлось бы поскорѣе передать все пережитое и ихъ послушать».
- ↑ Грановскій представилъ докторскую диссертацію въ окт. 1844 г. и защищалъ 21 февр. 1845 г.
- ↑ Ст. П. Шевыревъ, профессоръ и редакторъ Москвитянина (вм. съ Погодинымъ). На обѣдѣ, данномъ Грановскому, на которомъ со стороны обоихъ кружковъ, — «западнаго» и «восточнаго», — былъ выбранъ предсѣдателемъ Юр. Самаринъ, присутствовалъ Шевыревъ. «Пиръ былъ удаченъ, — разсказываетъ Герценъ, — въ концѣ его тостовъ, не только единодушныхъ, но выпитыхъ, мы обнялись (по-русски съ славянами. И. В. Кирѣевскій просилъ меня объ одномъ, чтобъ я вставилъ въ моей фамиліи ы вмѣсто е и черезъ это сдѣлалъ бы ее больше русской для уха. Но Шевыревъ и этого не требовалъ., напротивъ, обнимая меня, повторялъ своимъ soprano: („онъ и съ е хорошъ, онъ и съ е русскій“. Съ обѣихъ сторонъ Примиреніе было откровенно и безъ заднихъ мыслей, что, разумѣется, не помѣшало черезъ недѣлю разойтись еще далѣе».
- ↑ Переводъ имени села Бѣлоомута, родоваго имѣнія Огарева.
- ↑ Гегеля.
- ↑ Исторію философіи его же.
- ↑ Як. П. Невѣровъ — другъ Станкевича и Грановскаго; см. его воспоминанія въ Рус. Старинѣ 1883 г., ноябрь, стр. 417 и слѣд.
- ↑ Сынъ Герценыхъ, Николай, глухонѣмой, впослѣдствіи утонувшій въ Средиземномъ морѣ, вмѣстѣ съ бабкой, родился 30 декабря 1648 г.
- ↑ Вѣроятно, эта пріятельская выходка относится къ предполагавшемуся журналу подъ редакціей Грановскаго; о немъ будутъ упоминанія и дальше.
- ↑ Евгенія Баратынскаго, умершаго въ 1844 г.