Письма И. В. Киреевскому (Баратынский)/ДО

Письма И. В. Киреевскому
авторъ Евгений Абрамович Баратынский

Опубл.: 1839. Источникъ: az.lib.ru

Татевскій сборникъ С. А. Рачинскаго. СПб, 1899

ПИСЬМА Е. А. БАРАТЫНСКАГО И. В. КИРѢЕВСКОМУ.

1.

(1829).

Не знаю, застанетъ ли тебя письмо мое въ Россіи, и все-таки пишу, чтобъ увѣдомить тебя о благополучномъ моемъ пріѣздѣ въ мою татарскую родину, а главное, чтобы доказать тебѣ, что для тебя я не вовсе безграмотенъ или не такъ лѣнивъ на письма, какъ ты думаешь. Отъѣздъ твой изъ Москвы утѣшитъ меня въ собственномъ моемъ отъѣздѣ; но грустно мнѣ думать, что при возвращеніи моемъ я не найду тебя у Красныхъ Воротъ, въ домѣ бывшемъ Мертваго. Надѣюсь однако, что мы съ тобой довольно пожили, поспорили, помечтали, чтобъ не забыть другъ друга. Мы съ тобой товарищи умственной службы, умственныхъ походовъ, и связь наша должна быть по крайней мѣрѣ столько же надежною, сколько-бъ она могла быть между товарищами по службѣ Е. И. В. и по походамъ графа Паскевича Эриванскаго. Пиши мнѣ изъ просвѣщеннаго Парижа, а я буду отвѣчать тебѣ изъ варварскаго Кирсанова. Ежели письма мои тебѣ покажутся не довольно подробными, не сердись: я въ самомъ дѣлѣ писать неохотникъ, и это служитъ только прекраснымъ доказательствомъ, что намъ не должно разлучаться. О моемъ теперешнемъ житьѣ-бытьѣ сказать тебѣ мнѣ почти нечего, Я не успѣлъ еще осмотрѣться на ловомъ мѣстѣ. Надѣюсь, что въ деревенскомъ уединеніи проснется моя поэтическая дѣятельность. Пора мнѣ приняться за перо: оно у меня слишкомъ долго отдыхало. Къ тому же чѣмъ я болѣе размышляю, тѣмъ тверже увѣряюсь, что въ свѣтѣ нѣтъ ничего дѣльнѣе поэзіи.

Прощай, милый Кирѣевскій, люби меня и помни, а я тебя вѣрно не разлюблю и не забуду. Маменькѣ твоей свидѣтельствую мое усердное почтеніе. Она любезна со всѣми, но ежели мое чувство меня не обманываетъ, со мной обходилась она дружески, и я вспоминаю это съ самою нѣжною признательностію. Обнимаю тебя. — Е. Боратынскій.

Жена моя кланяется маменькѣ твоей и тебѣ.

2.

(1829).

Милое, теплое и умное письмо твое меня и заняло, и обрадовало, и тронуло. Не думай, чтобы я хотѣлъ писать тебѣ мадригалы; нѣтъ, мой милой Кирѣевскій, по я радъ, что я нахожу тебя такимъ, каковъ ты есть, радъ, что мое чутье меня въ тебѣ не обмануло, радъ еще одному — что ты, съ твоей чувствительностію пылкою и разнообразною, полюбилъ меня, а не другого. Я нахожу довольно теплоты въ моемъ сердцѣ, чтобъ никогда не охладить твоего, чтобы дѣлить всѣ твои мечты и отвѣчать душевнымъ словомъ на душевное слово. Береги въ себѣ этотъ огонь душевный, эту способность привязанности, чистый, богатый источникъ всего

прекраснаго, всякой поэзіи и самаго глубокомыслія. Люди, которыхъ охлаждаетъ суетный опытъ, показываютъ не проницательность, а сердечное безсиліе. Вынесть сердце свое свѣжимъ изъ опытовъ жизни, не позволить ему смутиться ими, вотъ на что мы должны обратить всѣ наши нравственныя способности. Прекрасное положительнѣе полезнаго, оно принадлежитъ намъ въ большей собственности, оно проникаетъ все существо наше, между тѣмъ какъ остальное едва нами осязается. Я пишу эти строки съ истиннымъ восторгомъ, знаю, что твое сердце не имѣетъ нужды въ подобныхъ поощреніяхъ; но мнѣ, въ мои теперешнія лѣта, испытавъ, по нѣкоторымъ обстоятельствамъ болѣе другого, размышляя не менѣе другихъ, мнѣ сладко съ глубокимъ убѣжденіемъ принести это свидѣтельство въ пользу первыхъ чистыхъ вдохновеній сердца, простительныхъ, годныхъ, по мнѣнію эгоизма, только въ одну пору, а по мнѣ, священныхъ, драгоцѣнныхъ во всякое время. — Я заболтался, душа моя, но отъ добраго сердца. Желаніе мое состоитъ въ томъ, чтобы ты воротился изъ дальнихъ странствій, какимъ поѣхалъ, и обнялъ бы меня съ старинною горячностію. Скажи Максимовичу, что я пришлю ему первую пьесу, которая у меня напишется. Ежели же Музы ко мнѣ не будутъ милостивы, то пусть на меня не пеняетъ и любитъ меня по прежнему. Прощай, мой милый, поклонись отъ меня и отъ жены моей милой твоей маменькѣ. Когда будешь писать къ Соболевскому, скажи ему отъ меня нѣсколько добрыхъ дружескихъ словъ. Напиши, когда именно ты выѣзжаешь изъ Москвы.

Жена моя тебя очень благодаритъ за твое дружеское воспоминаніе и любитъ тебя столько же, сколько я.

3.

(29 ноября 1829).

Доставь, душа моя, эти стихи Максимовичу и поблагодари отъ меня за милое его письмо. Не отвѣчаю ему за недосугомъ и спѣша отправить на почту мой посильный оброкъ его альманаху. Въ послѣднемъ моемъ письмѣ я непростительно забылъ благодарить твою маменьку за намѣреніе прислать мнѣ Вальтеръ-Скоттовскую новинку. Я, кажется, ее уже имѣю, это — Charles le Téméraire, не правдали? По приложеннымъ стихамъ ты увидишь, что у меня новая поэма въ пяльцахъ, и поэма ультра-романтическая. Пишу ее, очертя голову. Прощай, мой милый, обнимаю тебя преусердно, разумѣется, что также свидѣтельствую мое почтеніе всему твоему дому, мнѣ очень, очень любезному. — Е. Боратынскій.

4.

(1831).

Я буду у тебя завтра. Давно съ тобою не видѣлся отъ того, что занятъ былъ Пушкинымъ. Всѣ наши, и въ томъ числѣ я, здоровы и кланяемся тебѣ и твоимъ. Озеровъ о своихъ сыновьяхъ не имѣетъ никакихъ извѣстій, кромѣ печатныхъ. Написалъ ли ты повѣсть? моя готова. — Е. Боратынскій.

5.

(1831).

Вообрази себѣ, милый Кирѣевскій, что мы совсѣмъ нечаянно собрались ѣхать въ Казань, и что мнѣ, можетъ быть, не удастся съ тобой проститься, ибо до насъ доходятъ слухи, что въ Москвѣ снова холера, и мои домашніе никакъ меня не отпускаютъ. Пишу къ тебѣ посреди хлопотъ, нераздѣльныхъ съ путевыми сборами. Посылаю тебѣ твоего Сисмонди и Villemain. Въ Петербургѣ не могли достать экземпляра, и ты не можешь себѣ вообразить, какъ мнѣ передъ тобою совѣстно. Urbain говорилъ мнѣ, что въ іюлѣ мѣсяцѣ у него будетъ. Ежели такъ, купи у него все сочиненіе и, перемѣнивъ одинъ томъ, перешли ко мнѣ въ Казань. Деньги возьми у Салаева. Данные ему экземпляры «Наложницы», вѣроятно, разошлись. Кстати: я тебѣ послалъ его росписку, но ты не пишешь, получилъ ли ее. Такъ-то, мой милый, въ то самое время, когда я думалъ оставаться въ Москвѣ, я ее покидаю. Но это путешествіе мнѣ черезъ годъ или два должно было бы непремѣнно сдѣлать и разстаться съ моими родными. Теперь мы ѣдемъ вмѣстѣ, и, проживъ до будущей весны, я уже не буду имѣть нужды возвращаться. Не смотря на это, ѣду съ стѣсненнымъ сердцемъ, и будущее пугаетъ меня, тѣмъ болѣе, что я люблю настоящее. Дай Богъ, чтобы я не нашелъ въ Москвѣ никакой перемѣны, и всѣхъ бы васъ нашелъ, какъ оставилъ. Прощай, мой милый, болѣе писать некогда. Куча дѣла. Обнимаю тебя. Языкова тоже. Скажи мое почтеніе всѣмъ твоимъ, которыхъ я готовъ назвать своими. — Е. Боратынскій.

6.

(1831).

Пишу тебѣ изъ Казани, милый Кирѣевскій. Дорогой писать не могъ, потому что мы объѣзжали города, въ которыхъ снова показалась холера. Какъ путешественникъ, я имѣю право говорить о моихъ впечатлѣніяхъ. Назову главное: скука. Россію можно проѣхать изъ конца въ конецъ, не увидавъ ничего отличнаго отъ того мѣста, изъ котораго выѣхалъ. Все плоско. Одна Волга меня порадовала и заставила меня вспомнить Языкова, о которомъ впрочемъ я и безъ того помнилъ. Пріѣхавъ въ Казань, я сталъ читать Московскія газеты и увидѣлъ въ нихъ объявленіе брошюрки «О Борисѣ Годуновѣ». Не твое ли это? Вѣроятно, нѣтъ; вопервыхъ, потому, что ты слишкомъ лѣнивъ, чтобы такъ проворно написать и напечатать; вовторыхъ, потому, что ты обѣщалъ мнѣ прислать статью твою до печати. Надѣюсь въ деревенскомъ уединеніи путемъ приняться за перо. Ежели я ничего не замѣтилъ дорогою, то многое обдумалъ. Путешествіе по нашей родинѣ тѣмъ хорошо, что не мѣшаетъ размышленію. Это путешествіе по безпредѣльному пространству, измѣряемое однимъ временемъ: за то и приноситъ плодъ свой, какъ время. Кстати не мѣшало бы у насъ означать разстояніе часами, а не верстами, какъ то и дѣлается въ нѣкоторыхъ земляхъ не по столь неоспоримому праву. Прощай, мой милый. Я пишу къ тебѣ ералашъ оттого, что усталъ, оттого, что жарко. Изъ деревни буду писать тебѣ порядочнѣе. Поклонись отъ меня всѣмъ своимъ. Жена моя не пишетъ за хлопотами. Она закупаетъ разныя вещи, нужныя намъ въ деревнѣ, и теперь ея нѣтъ дома. Обнимаю тебя отъ всей души. — Е. Боратынскій.

7.

(1831).

Какъ ты поживаешь, милый мой Кирѣевскій, и что ты подѣлываешь? Благодатно ли для тебя уединеніе? Идетъ ли впередъ твой романъ? Кстати объ романѣ: я много думалъ о немъ это время, и вотъ что я о немъ думаю. Всѣ прежніе романисты неудовлетворительны для нашего времени по той причинѣ, что всѣ они придерживались какой-нибудь системы. Одни — спиритуалисты, другіе — матеріалисты. Одни выражаютъ только физическія явленія человѣческой природы, другіе видятъ только ея духовность. Нужно соединить оба рода въ одномъ. Написать романъ эклектической, гдѣ бы человѣкъ выражался и тѣмъ, и другимъ образомъ. Хотя все сказано, но все сказано порознь. Сблизивъ явленія, мы представимъ ихъ въ новомъ порядкѣ, въ новомъ свѣтѣ. Вотъ тебѣ вкратцѣ и на франмасонскомъ языкѣ мои размышленія. Я покуда ничего не дѣлаю. Деревья и зелень покуда столько же развлекаютъ меня въ деревнѣ, сколько люди въ городѣ. Ѣзжу всякой день верхомъ, однимъ словомъ веду жизнь, которой можетъ быть доволенъ только Рамихъ. — Прощай, мой милый, обнимаю тебя, а ты обними за меня Языкова. Не забывайте объ альманахѣ. — Твой Е. Боратынскій.

Я прочелъ въ Литературной Газетѣ разборъ «Наложницы» весьма лестный и весьма неподробный. Это — дружескій отзывъ. Что-то говорятъ недруги? Ежели у тебя что-нибудь есть, пришли, сдѣлай милость. Я намѣренъ отвѣчать на критики. Жена тебѣ кланяется.

8.

(1831).

Отвѣчаю тебѣ весьма наскоро, и потому прошу принять эту грамоту за записку, а не за письмо. Благодарю тебя за добрыя вѣсти о здоровьѣ твоей маменьки. Надѣюсь, что оно скоро утвердится. О торговыхъ дѣлахъ мой отвѣтъ могъ бы быть очень коротокъ: я бы сказалъ: дѣлай, что хочешь, и былъ бы покоенъ; но я знаю, что ты — человѣкъ черезъ-чуръ совѣстливый, и ежели бъ что-нибудь не удалось, тебѣ было бы болѣе досадно, нежели мнѣ. Вотъ почему скажу тебѣ, что на счетъ Ширяева я съ тобой согласенъ. Что же до Кольчугина, то думаю уступить менѣе 8 р. экземпляръ, ежели возьмутъ 100 разомъ — по 7 р. 50 к. или даже по 7.

Объ романѣ мнѣ кажется, что мы оба правы: всякій взглядъ хорошъ, лишь бы онъ былъ ясенъ и силенъ. Я писалъ тебѣ болѣе о романѣ вообще, нежели о твоемъ романѣ; думаю между тѣмъ, что мои мысли внушатъ тебѣ что-нибудь, можетъ быть, подробности какой-нибудь сцены, Я очень хорошо знаю, что нельзя пересоздать однажды созданное. Напиши мнѣ, какъ ты найдешь Гнѣдича. Признаюсь, мнѣ очень жаль, что я его не увижу. Я любилъ его, и это чувство еще не остыло. Можетъ быть, теперь я нашелъ бы въ немъ кое-что смѣшное: что за дѣло! Пріятно взглянуть на колокольню села, въ которомъ родился, хотя она уже не покажется такою высокою, какъ казалась въ дѣтствѣ. Я покуда ничего не дѣлаю: ѣзжу верхомъ и, какъ ты, читаю Руссо. Я объ немъ напишу тебѣ на дняхъ: онъ пробудилъ во мнѣ много чувствъ и мыслей. Человѣкъ отмѣнно замѣчательный и болѣе искренній, нежели я сначала думалъ. Все, что онъ о себѣ говоритъ, безъ сомнѣнія, было, можетъ быть, только не совсѣмъ въ томъ порядкѣ, въ которомъ онъ разсказываетъ. Его «Confessions» — огромный подарокъ человѣчеству. Обнимаю тебя, — Е. Боратынскій.

P. S. Деньги я получилъ.

9.

(1831).

Дружба твоя, милый Кирѣевскій, принадлежитъ къ моему домашнему счастію: картина его была бы весьма неполной, ежели-бъ я пропустилъ рѣчи наши о тебѣ, удовольствіе, съ которымъ мы читаемъ твои письма, искренность, съ которою тебя любимъ и радуемся, что ты намъ платишь тѣмъ же. Мы оба видимъ въ тебѣ милаго брата и мысленно пріобщаемъ тебя къ нашей семейной жизни. Ты изъ нея не выходишь и въ мечтахъ нашихъ о будущемъ, и когда мы располагаемъ имъ по волѣ нашего сердца, ты всегда у насъ въ сосѣдствѣ, всегда подъ нашимъ кровомъ. Ты первый изъ всѣхъ знакомыхъ мнѣ людей, съ которымъ изливаюсь я безъ застѣнчивости: это значитъ, что никто еще не внушалъ мнѣ такой довѣренности къ душѣ своей и своему характеру. Сдѣлалъ бы тебѣ описаніе нашей деревенской жизни, по теперь не въ духѣ. Скажу тебѣ вкратцѣ, что мы пьемъ чай, обѣдаемъ, ужинаемъ часомъ раньше, нежели въ Москвѣ. Вотъ тебѣ рама нашего существованія. Вставь въ нее прогулки, верховую ѣзду, разговоры; вставь въ нее то, чему нѣтъ имени: это общее чувство, этотъ итогъ всѣхъ нашихъ впечатлѣній, который заставляетъ проснуться весело, гулять весело, эту благодать семейнаго счастія, и ты получишь довольно вѣрное понятіе о моемъ бытьѣ. «Наложницу» оставляю совершенно на твое попеченіе. Жду съ нетерпѣніемъ твоего разбора. Пришли, когда кончишь. О недостаткахъ «Бориса» можешь ты намекнуть вкратцѣ, и распространиться о его достоинствахъ. Такимъ образомъ ты будешь правъ передъ собою и передъ отношеніями. Я не совсѣмъ согласенъ съ тобою въ томъ, что слогъ «Іоанны» служилъ образцомъ слога «Бориса». Жуковскій могъ только выучить Пушкина владѣть стихомъ безъ риѳмы, и то нѣтъ, ибо Пушкинъ не слѣдовалъ пріемамъ Жуковскаго, соблюдая вездѣ цезуру. Слогъ «Іоанны» хорошъ самъ по себѣ, слогъ «Бориса» тоже. Въ слогѣ «Бориса» видно вѣрное чувство старины, чувство, составляющее поэзію трагедіи Пушкина, между тѣмъ какъ въ «Іоаннѣ» слогъ прекрасенъ безъ всякаго отношенія. — Прощай, мой милый, крѣпко обнимаю тебя. Пиши къ намъ. Жена моя очень благодарна тебѣ за дружескія твои привѣтствія. Впрочемъ я всегда пишу къ тебѣ въ двухъ лицахъ. Обними за меня Языкова, радъ очень, что онъ выздоравливаетъ. Очень мнѣ хочется съ вами обоими повидаться, и можетъ быть, я соберусъ на день — другой въ Москву, ежели здоровье мое позволитъ. Не забудь поклониться отъ меня Гнѣдичу.

10.

(1831).

Не стану благодарить тебя за твои хлопоты: пора оставить эти сухія формулы между нами; онѣ отзываются недовѣрчивостію, а у меня нѣтъ ея къ тебѣ. Надѣюсь, что въ этомъ мы сочувствуемъ. Денегъ мнѣ не присылай, а оставь у себя до нашего свиданія. Я буду въ Москву въ іюлѣ, а въ сентябрѣ непремѣнно. Мнѣ надо тебѣ растолковать мысли мои о романѣ: я тебѣ изложилъ ихъ слишкомъ категорически. Какъ идеалъ конечнаго возьми «L'âne mort» и «La confession», какъ идеалъ спиритуальности всѣ сентиментальные романы: ты увидишь всю односторонность того и другого рода изображеній и ихъ взаимную неудовлетворительность. Фильдингъ, Вальтеръ Скоттъ ближе къ моему идеалу, особенно первый, но они угадали какимъ-то инстинктомъ современныя требованія, и потому, попадая на настоящую дорогу, безпрестанно съ нея сбиваются. Писатель, привыкшій мыслить эклектически, пойдетъ, я думаю, далѣе, то-есть, будетъ еще отчетливѣе. Не думай, чтобы я требовалъ систематическаго романа, нѣтъ, я говорю только, что старые не могутъ служить образцами. Всякой писатель мыслитъ, слѣдственно, всякій писатель, даже безъ собственнаго сознанія, — философъ. Пусть же въ его твореніяхъ отразится собственная его философія, а не чужая. Мы родились въ вѣкъ эклектическій: ежели мы будемъ вѣрны нашему чувству, эклектическая философія должна отразиться въ нашихъ твореніяхъ; но старые образцы могутъ насъ сбить съ толку, и я указываю на современнную философію для современныхъ произведеній, какъ на магнитную стрѣлку, могущую служить путеводителемъ въ нашихъ литературныхъ поискахъ. — Что съ твоею маменькою? Надѣюсь, что нездоровье ея не важно. Поцѣлуй ей за меня ручки и скажи, чтобъ она не полагалась на одну силу воли для выздоровленія и похлопотала бы хоть разъ о себѣ, какъ ежедневно хлопочетъ о другихъ. Жена моя тебѣ усердно кланяется и благодаритъ Языкова за его память. Свояченица моя препоручила мнѣ тоже тебѣ поклониться. Дѣло въ томъ, что всѣ мы очень тебя любимъ. Посылаю тебѣ росписку Силаева. Ежели Логиновъ и другіе покупаютъ «Наложницу», то его экземпляры вѣроятно разошлись, и можно съ него потребовать деньги. Возьми ихъ и оставь у себя. Что ты Языковъ, не выздоравливаешь? Это, право, грустно. Прощайте, братцы, до будущаго свиданія. Обнимаю тебя.

11.

(6-го августа 1831).

Что ты молчишь, милый Кирѣевскій? Твое молчаніе меня безпокоитъ. Я слишкомъ тебя знаю, чтобы приписать его охлажденію; не имѣю права приписать его и лѣни. Здоровъ ли ты и здоровы ли всѣ твои? Право по знаю, что думать. Я въ самомъ гипохондрическомъ расположеніи духа, и у меня въ умѣ упрямо вертится одинъ вопросъ: отчего ты не пишешь? Письмо отъ тебя мнѣ необходимо. Не знаю, о чемъ тебѣ говорить. Вотъ уже мѣсяцъ, какъ я въ своей Казанской деревнѣ. Сначала похлопоталъ по хозяйству, говорилъ съ прикащиками и старостами. У меня тяжебное дѣло, толковалъ съ судьями и секретарями. Можешь себѣ вообразить, какъ это весело. Теперь я празденъ, по не умѣю еще пользоваться досугомъ. Мысль приходитъ за мыслью, не на одной не могу остановиться. Воображеніе напряжено, мечты его живы, но своевольны, и лѣнивый умъ не можетъ ихъ привести въ порядокъ. Вотъ тебѣ моя психологическая исповѣдь. — Дорогой и частію дома я перечиталъ «Элоизу» Руссо. Какимъ образомъ этотъ романъ казался страстнымъ? Онъ удивительно холоденъ. Я нашелъ насилу мѣста два истинно трогательныхъ и два или три выраженія прямо отъ сердца. Письма Saint-Preux лучше, нежели Юліи, въ нихъ болѣе естественности; но вообще это трактаты нравственности, а не письма двухъ любовниковъ. Въ романѣ Руссо нѣтъ никакой драматической истины, ни малѣйшаго драматическаго таланта. Ты скажешь, что это и не нужно въ романѣ, который не объявляетъ на нихъ никакого притязанія, въ романѣ чисто аналитическомъ; но этотъ романъ — въ письмахъ, а въ слогѣ письма долженъ быть слышенъ голосъ пишущаго: это въ своемъ родѣ то же, что разговоръ, — и посмотри, какое преимущество имѣетъ надъ Руссо сочинитель «Клариссы». Видно, что Руссо не имѣлъ въ предметѣ ни выраженіе характеровъ, ни даже выраженіе страсти, а выбралъ форму романа, чтобы отдать отчетъ въ мнѣніяхъ своихъ о религіи, чтобы разобрать нѣкоторые тонкіе вопросы нравственности. Видно, что онъ писалъ Элоизу въ старости: онъ знаетъ чувства, опредѣляетъ ихъ вѣрно, но самое это самопознаніе холодно въ его герояхъ, ибо оно принадлежитъ не ихъ лѣтамъ. Романъ дуренъ, но Руссо хорошъ, какъ моралистъ, какъ діалектикъ, какъ метафизикъ, но… отнюдь не какъ создатель. Лица его безъ физіономіи, и хотя онъ говоритъ въ своихъ «Confessions», что они живо представлялись его воображенію, я этому не вѣрю. Руссо зналъ, понималъ одного себя, наблюдалъ за однимъ собою, и всѣ его лица Жанъ-Жаки, кто въ штанахъ, кто въ юпкѣ. Прощай, мой милый. Дѣлюсь съ тобою, чѣмъ могу: мыслями. Пиши, ради Бога. Поклонись отъ меня всѣмъ твоимъ и Языкову. Надѣюсь, что я скоро перестану о тебѣ безпокоиться и только посержусь немного.

12.

(13-го августа 1831).

Я не піутя о тебѣ горюю, милый Кирѣевскій. Вотъ еще почта, и нѣтъ отъ тебя ни слова. Ты, вѣрно, боленъ, или съ тобою случилось что-нибудь весьма необыкновенное. Послѣднее предположеніе меня не утѣшаетъ. Ты промолчишь свое горе, а счастіемъ вѣрно подѣлишься. Чѣмъ болѣе я думаю о причинахъ твоего молчанія, тѣмъ болѣе тревожусь. Желалъ бы приписать его лѣни, но знаю, что, по несчастію, ты не имѣешь этого недостатка, когда дѣло идетъ о дружбѣ. Я сердитъ на твоихъ. Они знаютъ, что наша связь — не простое знакомство. Что бы имъ увѣдомить меня о тебѣ, ежели ты самъ писать не можешь? Сегодня думалъ я спросить о тебѣ твою маменьку, но оставилъ это изъ суевѣрія. Пишу къ тебѣ съ безпокойствомъ и грустію. Прощай, мой милый, дай Богъ, чтобы опасенья мои были несправедливы. Ежели ты былъ боленъ (въ чемъ я почти не сомнѣваюсь) и еще не довольно выздоровѣлъ, чтобы писать, попроси или маменьку, или брата, или сестру увѣдомить насъ о тебѣ. Всѣ мои тебѣ кланяются и раздѣляютъ со мной мое безпокойство. Обнимаю тебя. — Е. Боратынскій.

13.

(1831).

Спасибо тебѣ за твою записку. Это истинно дружеское вниманіе, и ежели бъ ты зналъ, какое удовольствіе приносятъ пустыннику самыя коротенькія строки изъ живого мѣста (не говоря уже, какъ пріятно видѣть, что насъ помнятъ тѣ, которыхъ мы любимъ), ты бы всегда дѣлалъ, какъ нынче. Не всегда мы расположены писать, не всегда есть мысли, не всегда есть время на длинное письмо; но всегда можно сказать: здравствуй и прощай, которые въ письмѣ болѣе значатъ, нежели въ горницѣ. Я буду слѣдовать твоему примѣру, но не переставай мнѣ давать его. Это отстранитъ отъ нашей переписки всякое принужденіе, всякую обдуманность; да къ тому же, садясь за бумагу съ тѣмъ, чтобы написать два слова, всегда напишешь болѣе, и въ этой прибавкѣ будетъ истинное вдохновеніе. Сегодня голова моя довольно пуста, и я кончаю письмо мое извѣстіемъ, что я живъ и здоровъ; а чтобъ оно было не совсѣмъ пусто, переписываю тебѣ двѣ небольшія пьесы, написанныя мною недавно.

1.

Не славь, обманутый Орфей,

Мнѣ залетійскія селенья.

Элизій въ памяти моей,

И въ немъ не льется водъ забвенья.

Въ немъ міръ цвѣтущей старины

Умершихъ тѣни населяютъ,

Привычки жизни сохраняютъ

И чувствъ ея не лишены.

Тамъ живъ ты, Дельвигъ; тамъ за чашей

Еще со мною шутишь ты,

Поешь веселье дружбы нашей

И сердца юныя мечты.

2.

Въ дни безграничныхъ увлеченій,

Въ дни необузданныхъ страстей,

Со мною жилъ превратный геній —

Наперсникъ юности моей.

Онъ жаръ восторговъ несогласныхъ

Во мнѣ питалъ и раздувалъ;

Но соразмѣрностей прекрасныхъ

Въ душѣ носилъ я идеалъ.

Когда лишь праздниковъ смятенья

Алкалъ безумецъ молодой,

Поэта мѣрныя творенья

Блистали стройной красотой.

Страстей порывы утихаютъ,

Страстей нечистыя мечты

Передо мной не затмѣваютъ

Законовъ вѣчной красоты,

И поэтическаго міра

Огромный очеркъ я узрѣлъ

И жизни даровать, о лира!

Твое согласье захотѣлъ.

Эти пьесы, равно какъ и та, которую я написалъ Языкову — для тебя и для твоихъ. Не показывай и не давай ихъ постороннимъ. Обнимаю тебя отъ всей души. — Е, Боратынскій.

14.

(21-го сентября 1831).

Отвѣчаю разомъ на два твои письма, милый Кирѣевскій, потому что они пришли въ одно время. Не дивись этому: московская почта приходитъ въ Казань два раза въ недѣлю, а мы изъ своей деревни посылаемъ въ городъ только разъ. Благодарю тебя за хлопоты о «Наложницѣ». Авось разойдется зимою. Впрочемъ успѣхъ и неуспѣхъ ея для меня теперь равнодушенъ. Я какъ-то остылъ къ ея участи. Ты меня истинно обрадовалъ намѣреніемъ издавать журналъ. Боюсь только, чтобы оно не было однимъ изъ тысячи нашихъ плановъ, которые остались — планами. Ежели дѣло дойдетъ до дѣла, то я — непремѣнный и усердный твой сотрудникъ, тѣмъ болѣе, что все меня клонитъ къ прозѣ. Надѣюсь въ годъ доставить тебѣ двѣ-три повѣсти и помогать тебѣ живо вести полемику. Критикъ на «Наложницу» я не читалъ: я не получаю журналовъ. Ежели бъ ты могъ мнѣ прислать No Телескопа, въ которомъ напечатано возраженіе на мое предисловіе, я бы непремѣнно отвѣчалъ, и отвѣчалъ дѣльно и обширно. Я еще болѣе обдумалъ мой предметъ со времени выхода въ свѣтъ «Наложницы», обдумалъ со всѣми вопросами, къ нему прикосновенными, и надѣюсь разрѣшить ихъ, ни въ чемъ не противорѣча первымъ моимъ положеніямъ. Статья моя пригодилась бы для твоего журнала. Я сберегу тебѣ твой No Телескопа и перешлю обратно, какъ скоро статья моя будетъ готова. Ты напрасно почитаешъ меня неумолимымъ критикомъ Руссо; напротивъ, онъ совершенно увлекъ меня. Въ «Элоизѣ» я критикую только романъ, такъ же, какъ можно критиковать созданіе поэмъ Байрона. Когда-то сравнивали Байрона съ Руссо, и это сравненіе я нахожу весьма справедливымъ. Въ твореніяхъ того и другого не должно искать независимой фантазіи, а только выраженія ихъ индивидуальности. Оба — поэты самости; но Байронъ безусловно предается думѣ о себѣ самомъ; Руссо, рожденный съ душою болѣе разборчивою, имѣетъ нужду себя обманывать: онъ морализируетъ, и въ своей морали выражаетъ требованія души своей, мнительной и нѣжной. Въ «Элоизѣ» желаніе показать возвышенное понятіе свое о нравственномъ совершенствѣ человѣка, блистательно разрѣшить нѣкоторыя трудныя задачи совѣсти, безпрестанно заставляетъ его забывать драматическую правдоподобность. Любовь по природѣ своей — чувство исключительное, не терпящее никакой совмѣстности, оттого-то «Элоиза», въ которой Руссо чаще предается вдохновенію нравоучительному, нежели страстному, производитъ такое странное, неудовлетворительное впечатлѣніе. Мы видимъ въ «Confessions», что любовь къ m-me Houdetot внушила ему «Элоизу»; но по тому несоразмѣрному участку, который занимаетъ въ ней мораль и философія (кровная собственность Руссо), мы чувствуемъ, что идеалъ любовницы Saint-Lambert всегда уступалъ въ его воображеніи идеалу Жакъ-Жака. Въ составѣ души Руссо еще болѣе, нежели въ составѣ его романа, находятся недостатки послѣдняго. «Элоиза» мнѣ правится менѣе другихъ произведеній Руссо. Романъ, я стою въ томъ, твореніе, совершенно противорѣчащее его генію. Въ то время, какъ въ «Элоизѣ» меня сердитъ каждая страница, когда мнѣ досаждаютъ даже красоты ея, всѣ другія его произведенія увлекаютъ меня неодолимо. Теплота его слова проникаетъ мою душу, искренняя любовь къ добру меня трогаетъ, раздражительная чувствительность сообщается моему сердцу. Видишь, какъ я съ тобою заболтался. Жена моя, которая тебя очень любитъ, тебѣ кланяется. Обнимаю тебя. — Е. Боратынскій.

15.

(8-го октября 1831).

Спасибо тебѣ за стихи Пушкина и Жуковскаго. Я хотѣлъ было ихъ выписать, но ты меня предупредилъ. Стихи Жуковскаго читалъ я безъ подписи въ Сѣверной Пчелѣ и никакъ не могъ угадать автора. Необыкновенныя риѳмы и примѣтная твердость слога меня поразили, но фамиліарный тонъ удалилъ всякую мысль о Жуковскомъ. Первое стихотвореніе Пушкина мнѣ болѣе правится, нежели второе. Въ немъ сказано дѣло и указана настоящая точка, съ которой должно смотрѣть на нашу войну съ Польшей. Ты подчеркнулъ стихъ: Стальной щетиною сверкая. Ты, вѣроятно, находишь его слишкомъ изысканнымъ. Можетъ быть, ты правъ, однако онъ силенъ и живописенъ. Я уже отвѣчалъ тебѣ о журналѣ. Принимайся съ Богомъ за дѣло. Что касается до названія, мнѣ кажется всего лучше выбрать такое, которое бы ровно ничего не значило и не показывало бы никакихъ притязаній. Европеецъ, вовсе не понятый публикой, будетъ понятъ журналистами въ обидномъ смыслѣ; а зачѣмъ вооружать ихъ прежде времени? Нельзя ли назвать журналъ Сѣвернымъ Вѣстникомъ, Оріономъ или своенравно, но вмѣстѣ незначительно, вродѣ Nain jaune, издаваемаго при Людовикѣ XVIII наполеонистами? Ты слишкомъ много на меня надѣешься, и я сомнѣваюсь, исполню ли я половину твоихъ надеждъ. Могу тебя увѣрить въ одномъ: въ усердіи. Твой журналъ очень возбуждаетъ меня къ дѣятельности. Я написалъ еще нѣсколько мелкихъ стихотворныхъ пьесъ, кромѣ тѣхъ, которыя тебѣ послалъ. Теперь пишу небольшую драму, первый мой опытъ въ этомъ родѣ, которая какъ ни будетъ плоха, во все годится для журнала. Вѣроятно, я ее кончу на этой недѣлѣ и пришлю тебѣ. Не говори о ней никому, но прочти и скажи мнѣ свое мнѣніе. Въ журналѣ я помѣщу ее безъ имени. Не говорю тебѣ о дальнѣйшихъ моихъ замыслахъ изъ суевѣрія. Никогда того не пишешь, чѣмъ заранѣе похвастаешь. Мнѣ очень любопытно знать, что ты скажешь о романахъ Загоскина. Всѣ его сочиненія вмѣстѣ показываютъ дарованіе и глупость. Загоскинъ — отмѣнно любопытное психологическое явленіе. Пришли мнѣ статью твою, какъ напишешь. Настоящимъ образомъ я помогать тебѣ буду, когда ворочусь въ Москву. Я долженъ писать къ спѣху, чтобы писать много. Мнѣ нужно предаваться журнализму, какъ разговору, со всею живостью вопросовъ и отвѣтовъ, а не то я слишкомъ самъ къ себѣ требователенъ, и эта требовательность часто охлаждаетъ меня и къ хорошимъ моимъ мыслямъ. Между тѣмъ все, что удастся мнѣ написать въ моемъ уединеніи, будетъ принадлежать твоему журналу. Прощай, кланяйся твоимъ. — Е. Боратынскій.

Скажи Языкову, что на него сердится Розенъ за то, что онъ не только не прислалъ ему стиховъ прошлаго года, но даже не отвѣчалъ на письмо. Онъ жалуется на это очень и даже трогательно.

16.

(1831).

Пишу тебѣ два слова, милый Кирѣевскій, а почему — увидишь самъ изъ письма моего къ твоей маменькѣ. Я получилъ повѣстку на деньги: это, вѣрно, твои хлопоты. Вѣроятно, при деньгахъ есть и письмо; по я не успѣлъ еще послать въ городъ. Прощай, мой милый. Я кончилъ драму, о которой тебѣ писалъ, и очень посредственно ею доволенъ. Еще разъ прошу тебя, не говори никому, что я что-либо пишу. Я отвѣчаю всѣмъ альманашникамъ, что у меня стиховъ нѣтъ, и на дняхъ тѣмъ же буду отвѣчать Пушкину. Обнимаю тебя. — Е. Боратынскій.

17.

(26 октября 1831).

Со мною сто разъ случалось въ обществѣ это тупоуміе, о которомъ ты говоришь. Я на себя сердился, но признаюсь въ хорошемъ мнѣніи о самомъ себѣ: не упрекалъ себя въ глупости, особенно сравнивая себя съ тѣми, которые отличались этою наметанностію, которой мнѣ недоставало. Чтобы тебя еще болѣе утѣшить въ твоемъ горѣ (горе я ставлю для шутки), скажу тебѣ, что ни одинъ смертный такъ не блисталъ въ petits jeux и особенно въ secretaire, какъ Василій Львовичъ Пушкинъ и даже братъ его Сергѣй Львовичъ. Сей послѣдній, на вопросъ: quelle différence у-а-t-il entre M-r Pouchkine et le soleil? отвѣчалъ: tous les deux font faire la grimace. Впрочемъ, говорить нечего: хотя мы заглядываемъ въ свѣтъ, мы — не свѣтскіе люди. Нашъ умъ иначе образованъ, привычки его иныя. Свѣтскій разговоръ для насъ ученый трудъ, драматическое созданіе, ибо мы чужды настоящей жизни, настоящихъ страстей свѣтскаго общества. Замѣчу еще одно: этотъ laisser aller, который дѣлаетъ насъ ловкими въ обществѣ, есть природное качество людей ограниченныхъ. Имъ даетъ его самонадѣянность, всегда нераздѣльная съ глупостію. Люди другого рода пріобрѣтаютъ его опытомъ. Долго сравнивая силы свои съ силами другихъ, они наконецъ замѣчаютъ преимущество свое и даютъ себѣ свободу, не столько по чувству собственнаго достоинства, сколько по увѣренности въ ничтожности большей части своихъ совмѣстниковъ. Не посылаю еще моего драматическаго опыта потому, что надо его переписать, а моя переписчица еще въ постели. Благодарю тебя за деньги и за Villemain. У меня на душѣ стало легче, когда увидѣлъ я этотъ замаранный томъ, который меня порядочно помучилъ. Я прочелъ уже двѣ части: много хорошаго и хорошо сказаннаго; но Villemain часто выдаетъ за новость и за собственное соображеніе — давно извѣстное у нѣмцевъ, и ими отысканное. Многое лишь для успѣха минуты и рукоплесканій партіи. Еще одно замѣчаніе: у Villemain часто замѣтна аффектація аттицизма, аффектація наилучшаго тона. Его скромныя оговорки, вопервыхъ, однообразны, вовторыхъ, нѣсколько изысканны. Чувствуешь, что онъ любуется своимъ свѣтско-эстетическимъ смиреніемъ. Это не мѣшаетъ творенію его быть очень занимательнымъ. О Гизо скажу тебѣ, что у меня теперь нѣтъ денегъ. Ежели ты можешь ссудить меня нужною суммою до января, то возьми его; ежели нѣтъ, то скажи Urbain, что Гизо мнѣ не нуженъ, или попроси подождать денегъ. Прощай; всѣ мои тебѣ кланяются. Языкову буду писать на будущей почтѣ, а покуда обнимаю. — Е. Боратынскій.

18.

(1831).

Ежели уже получено позволеніе издавать журналъ подъ фирмою Европейца, пусть онъ останется Европейцемъ. Не въ имени дѣло. Ты меня приводишь въ стыдъ слишкомъ хорошимъ мнѣніемъ о моей драмѣ. Спѣшу тебѣ сказать, что это только драматическій опытъ; нѣсколько сценъ съ самою легкою завязкою. Я отъ нея не въ отчаяніи только потому, что надѣюсь современемъ написать что-нибудь подѣльнѣе. Ежели бъ я вполнѣ слѣдовалъ своему чувству, я бы поступилъ съ нею, какъ ты поступаешь съ нѣкоторыми изъ своихъ твореній, то-есть, бросилъ бы въ печь… Кстати: я не нахожу тебя въ этомъ отмѣнно благоразумнымъ. Вопсрвыхъ, не мнѣ быть судьею въ собственномъ дѣлѣ; вовторыхъ, каждый, принимающійся за перо, пораженъ какою-либо красотою, слѣдственно, и въ его твореніи, какъ бы оно не поддавалось критикѣ, навѣрно есть что-нибудь хорошее. Что жъ касается до совершенства, оно кажется не дано человѣку, и мысль о немъ можетъ скорѣе охладить, нежели воспламенить писателя. Это думаетъ и Жуковскій, который совѣтуетъ беречься

Отъ убивающія даръ

Надменной мысли совершенства.

Жуковскій будетъ въ Москву. Какъ жаль, что я въ Казани. Поклонись ему отъ меня какъ можно усерднѣе. Я видѣлъ въ газетахъ объявленіе о выходѣ его новыхъ балладъ. Не терпится прочесть ихъ. «Повѣсти Бѣлкина» я знаю. Пушкинъ мнѣ читалъ ихъ въ рукописи. Напиши мнѣ о нихъ свое мнѣніе. Спасибо тебѣ за то, что не лѣнишься писать. Послѣ каждаго твоего письма я, ежели можно, еще болѣе къ тебѣ привязываюсь. Засвидѣтельствуй мое почтеніе

милой твоей маменькѣ. Что съ нею было? Нечего тебѣ сказывать, что я искренно радуюсь ея выздоровленію. Обними за меня Языкова, да пришли же мнѣ новыя его пьесы. — Е. Б.

Ты мнѣ пишешь о портретахъ извѣстныхъ людей. Но подумай, что у насъ ихъ весьма немного, что эти портреты должны быть панегириками, и тогда ни для кого не будутъ занимательными. Ты скажешь, что не надо называть поименно всѣхъ, но по двумъ или тремъ примѣтамъ легко узнать знакомаго человѣка, особенно автора, а тѣнь невосхищенія будетъ уже обидою и личностію. Оставимъ нашихъ соотечественниковъ, по не мѣшаетъ тебѣ положить на бумагу все, что ты знаешь о Шеллингѣ и другихъ отличныхъ людяхъ Германіи. Загадывать ихъ не нужно, ибо надо ихъ знать, чтобы цѣнить ихъ; а многіе ли съ ними знакомы, не только лично, но и по сочиненіямъ? Вотъ тебѣ мое мнѣніе: суди самъ, справедливо ли оно, или нѣтъ.

19.

(1831).

Благодарю тебя за твое дружеское поздравленіе и милыя шутки. Впрочемъ я тебя ловлю на словѣ: въ годъ рожденія моей Машеньки долженъ непремѣнно издаваться Европеецъ; а тамъ, ежели въ 12 лѣтъ она будетъ въ состояніи слушать твои лекціи, прошу въ самомъ дѣлѣ позаботиться о ея просвѣщеніи. Не бѣда, что моя пьеса пошла по рукамъ. Я послалъ Пушкину и другую: «Не славь, обманутый Орфей», но увѣряю, что больше нѣтъ ничего за душою. Я не отказываюсь писать; но хочется на время, и даже долгое время, перестать печатать. Поэзія для меня не самолюбивое наслажденіе. Я не имѣю нужды въ похвалахъ (разумѣется, черни), но не вижу, почему обязанъ подвергаться ея ругательствамъ. Я прочелъ критику Надеждина. Не знаю, буду ли отвѣчать на нее, и что отвѣчать? Онъ во ~ всемъ со мной согласенъ, только укоряетъ меня въ томъ, что я будто полагаю, что изящество не нужно изящной литературѣ; между тѣмъ какъ я очень ясно сказалъ, что не говорю о прекрасномъ, потому что буду понятъ немногими. Критика эта меня порадовала; она мнѣ показала, что я вполнѣ достигнулъ своей цѣли: опровергъ убѣдительно для всѣхъ общій предразсудокъ, и что всякій нѣсколько мыслящій читатель, видя, что нельзя искать нравственности литературныхъ произведеній ни въ выборѣ, предмета, ни въ поученіяхъ, ни въ томъ, ни въ этомъ, заключитъ вмѣстѣ со мною, что должно искать ее только въ истинѣ или прекрасномъ, которое ничто иное какъ высочайшая истина. Хорошъ бы я былъ, ежели бъ я говорилъ языкомъ Надеждина. Изъ тысячи его подписчиковъ врядъ ли найдется одинъ, который что-нибудь бы понялъ изъ этой страницы, въ которой онъ хочетъ объяснить прекрасное. А что всего забавнѣе, это то, что переводъ ея находится именно въ предисловіи, которое онъ критикуетъ. Ежели буду отвѣчать, то потому только, что мнѣ совѣстно передъ тобою, заставивъ тебя понапрасну отыскивать и посылать журналъ. Я пишу; но не пишу ничего порядочнаго. Очень недоволенъ собою. «Ne pas perdre du temps c’est en gagner», говорилъ Вольтеръ. Я утѣшаю себя этимъ правиломъ. Теперь пишу я жизнь Дельвига. Это только для тебя. Ты мнѣ напоминаешь о Свербѣевыхъ, которыхъ впрочемъ я не забылъ. Поклонись имъ отъ меня и скажи, что ежели они останутся будущую зиму въ Москвѣ, я надѣюсь провести у нихъ много пріятныхъ часовъ. Обнимаю тебя. — Е. Б.

20.

(29 ноября 1831).

Вотъ тебѣ и число. Я пропустилъ одну почту оттого, что въ моемъ глубокомъ уединеніи

Позабылъ всѣ дни недѣли

Называть по именамъ.

Я думалъ, что былъ понедѣльникъ, когда была середа. Въ это время однакожъ трудился для твоего журнала. Отвѣчалъ Надеждину. Статья моя, я думаю, вдвое больше моего предисловія. Самъ удивляюсь, что могъ написать столько прозы. Драма моя почти переписана набѣло. Теперь сижу за повѣстью, которую ты помнишь: «Перстень». Все это ты получишь по будущей тяжелой почтѣ. Все это посредственно; по для журнала годится. Благодарю тебя за обѣщаніе прислать повѣсти малороссійскаго автора. Какъ скоро прочту, такъ и напишу о нихъ. О Загоскинѣ писать что-то страшно. Я вовсе не изъ числа его ревностныхъ поклонниковъ. «Милославскій» его — дрянь, а «Рославлевъ», быть можетъ, еще хуже. Въ «Рославлевѣ» романъ ничтоженъ; историческій взглядъ вмѣстѣ глупъ и невѣренъ. Но какъ сказать эти крутыя истины автору, который все-таки написалъ лучшіе романы, какіе у насъ есть? Мнѣ очень жаль, что Жуковскому не нравится названіе моей поэмы. Въ отвѣтѣ моемъ Надеждину я стараюсь оправдать его. Не могу понять, почему люди умные и просвѣщенные такъ оскорбляются словомъ, котораго полный смыслъ допущенъ во всѣхъ разговорахъ. Скажи мнѣ, что онъ думаетъ о самой поэмѣ, что хвалитъ и что осуждаетъ. Не бойся меня опечалить. Мнѣніе Жуковскаго для меня особенно важно, и его критики будутъ мнѣ полезнѣе. У меня планъ новой поэмы, со всѣхъ сторонъ обдуманный. Хороша ли будетъ, Богъ знаетъ. На дняхъ примусь писать. Не отдаю тебѣ отчета въ моемъ планѣ, потому что это охлаждаетъ. Кстати, посланіе къ Языкову и элегія, которую ты называешь европейской, принадлежатъ Европейцу. По будущей почтѣ пришлю тебѣ еще двѣ-три пьесы. Прощай, поклонись отъ меня милой твоей маменькѣ, которой не успѣваю писать сегодня. Напомни обо мнѣ Алексѣю Андреевичу. Каково его здоровье, и совершенно ли онъ успокоился на счетъ холеры? — Е. Боратынскій, жена моя на богомольѣ въ сосѣдней пустынѣ и будетъ отвѣчать твоей маменькѣ по будущей почтѣ.

21.

(1831).

Вотъ тебѣ для Европейца. Извини, что все это такъ дурно переписано: ты знаешь страсть мою къ переправкамъ. Я не могъ отъ нихъ удержаться и при томъ, что тебѣ посылаю. Особенно мнѣ совѣстно за мою драму, которая ихъ не стоитъ. И я ни за что бы тебѣ ее не послалъ, ежели бъ не думалъ, что въ журналѣ и посредственное годится для занятія нѣсколькихъ листовъ. Пересмотри мою антикритику, и что тебѣ въ ней покажется лишнимъ, выбрось. Боюсь очень, что я въ ней не держусь нѣмецкаго правовѣрія, и что въ нее прокрались кой-какія ереси. Драму напечатай безъ имени и не читай ее никому, какъ мое сочиненіе. Подъ сказкой поставь имя сочинителя. Я читалъ твое объявленіе: оно написано какъ нельзя лучше, и я тотчасъ узналъ, что оно твое. Ты истолковалъ названіе журнала и умно, и скромно. Но у насъ не понимаютъ скромности, и я боюсь, что въ твоемъ объявленіи не довольно шарлатанства для пріобрѣтенія подписчиковъ. Впрочемъ, воля Божія. Я подпишусь въ будущій годъ на нѣкоторые изъ русскихъ журналовъ и буду за тебя отбраниваться, когда нужно. У меня, кромѣ плана поэмы, въ запасѣ довольно желчи; я буду радъ какъ-нибудь ее излить. Это письмо — совершенно дѣловое. Я долженъ тебѣ дать препорученіе, конечно, не литературное, а между тѣмъ не совсѣмъ ей чуждое, ибо дѣло идетъ о моемъ желудкѣ. Посылаю тебѣ 50 рублей. Вели, сдѣлай одолженіе, купить мнѣ полпуда какао и отправь это по тяжелой почтѣ. Онъ продается въ Охотномъ ряду: спроси у кого-нибудь, хоть у Эйнброда, какъ узнавать свѣжій отъ несвѣжаго. Прощай, обнимаю тебя очень усердно. Что у меня еще напишется, пришлю. Мы переѣзжаемъ изъ деревни въ городъ. Буду рекомендовать Европейца моимъ казанскимъ знакомымъ. — Е. Боратынскій.

22.

(1831).

Сейчасъ получилъ отъ тебя неоятданную и прелестную новинку, Гизо, котораго мнѣ очень хотѣлось имѣть. Спасибо тебѣ. Я замѣчаю, что эту фразу мнѣ приходится повторять въ каждомъ изъ моихъ писемъ. Напиши, много ли я тебѣ долженъ: теперь я въ деньгахъ.

Я мало еще познакомился съ здѣшнимъ городомъ. Съ перваго дня моего пріѣзда я сильно простудился и не могъ выѣзжать. Знаешь ли однакожь, что, по моему, провинціальный городъ оживленнѣе столицы. Говоря — оживленнѣе, я не говорю — пріятнѣе; но здѣсь есть то, чего нѣтъ въ Москвѣ — дѣйствіе. Разговоры нѣкоторыхъ изъ нашихъ гостей были для меня очень занимательны. Всякій говоритъ о своихъ дѣлахъ или о дѣлахъ губерніи, бранитъ или хвалитъ. Всякій, сколько можно замѣтить, дѣятельно стремится къ положительной цѣли, и оттого имѣетъ физіономію. Не могу тебѣ развить всей моей мысли, скажу только, что въ губерніяхъ вовсе нѣтъ этого равнодушія ко всему, которое составляетъ характеръ большей части нашихъ московскихъ знакомцевъ. Въ губерніяхъ больше гражданственности, больше увлеченія, больше элементовъ политическихъ и поэтическихъ. Всмотрясь внимательнѣе въ общество, я, можетъ, быть напишу что-нибудь о немъ для твоего журнала; но я уже довольно видѣлъ, чтобы мѣстомъ дѣйствія русскаго романа всегда предпочесть губернскій городъ столичному. Хвалю здѣсь твоего Европейца; не знаю только, заставятъ ли мои похвалы кого-нибудь на него подписаться. Здѣсь выписываютъ книги и журналы только два или три дома и ссужаютъ ими потомъ своихъ знакомыхъ. Здѣсь живетъ страшный Арцыбашевъ: я съ нимъ говорилъ, не зная, что это онъ. Я постараюсь съ нимъ сблизиться, чтобы разсмотрѣть его натуру. Когда мнѣ въ первый разъ указали Каченовскаго, я глядѣлъ на него съ отмѣннымъ любопытствомъ, однако воображеніе меня обмануло:

Je le vis, son aspect n’avait rien de farouche.

Обнимаю тебя, ты же отъ меня обними Языкова. Поклонъ всѣмъ твоимъ.

23.

(18-го января 1832).

Давно не получалъ я отъ тебя писемъ, милый Кирѣевскій, и не жалуюсь, ибо знаю, что хлопотъ у тебя много. У меня къ тебѣ просьба: если не напечатано первое мое посланіе къ Языкову, не печатай его: оно мнѣ кажется довольно слабо. Напечатай лучше второе, которымъ я болѣе доволенъ. Я здѣсь веду самую глупую жизнь, разсѣянную безъ удовольствія, и жду не дождусь возвращенія нашего въ деревню. Мы переѣзжаемъ на первой недѣлѣ великаго поста. Тамъ я надѣюсь употребить время съ пользою для себя и для Европейца, а здѣсь — нѣтъ никакой возможности. Подумай, кого я нашелъ въ Казани? Молодого Перцова, извѣстнаго своими стихотворными шалостями, котораго намъ хвалилъ Пушкинъ, но мало, что человѣкъ очень умный и очень образованный, съ рѣшительнымъ талантомъ. Онъ мнѣ читалъ отрывки изъ своей комедіи въ стихахъ, исполненные живости и остроумія. Я постараюсь ихъ выпросить у него для Европейца. Съ нимъ однимъ я здѣсь говорю натуральнымъ моимъ языкомъ. Вотъ тебѣ бюллетень моего житьябытья. Что ты не шлешь мнѣ Европейца. Я получилъ баллады Жуковскаго. Въ нѣкоторыхъ необыкновенное совершенство слова и простота, которую не имѣлъ Жуковскій въ прежнихъ его произведеніяхъ. Онъ мнѣ даже даетъ охоту риѳмовать легенды. Прощай, обнимаю тебя. — Е. Боратынскій.

24.

(1831).

Спасибо тебѣ за дѣльную критику. Въ концѣ моего отвѣта Надеждину я очень некстати разговорился. Вотъ тебѣ переправка:

«Первыя строки мы охотно принимаемъ за иронію, за небрежную, слѣдственно, шутку надъ неблагонамѣренною привязчивостью Московскаго Телеграфа. Не будемъ оспаривать чувства собственнаго преимущества, которое ихъ внушило; мы замѣтимъ только, что она не на своемъ мѣстѣ, и что могутъ принять ихъ за неосторожное признаніе. Отдадимъ справедливость критику: въ пристрастномъ разборѣ его видно» etc.

«Недостатокъ логики» замѣни «недостаткомъ обдуманности», и ежели еще какое-нибудь выраженіе покажется тебѣ жесткимъ, препоручаю тебѣ его смягчить.

Первый No твоего журнала великолѣпенъ. Нельзя сомнѣваться въ успѣхѣ. Мнѣ кажется, надо задрать журналистовъ, для того, чтобы своими отвѣтами они разгласили о существованіи оппозиціоннаго журнала. Твое объявленіе было слишкомъ скромно. Скажи, много ли у тебя подписчиковъ. Напечатай въ московскихъ газетахъ, какія и какія статьи помѣщены въ 1-мъ No Европейца. Это будетъ тебѣ очень полезно.

Я и всѣ мои усердно поздравляемъ тебя и твоихъ съ праздниками и новымъ годомъ. Дай Богъ, чтобъ будущій нашелъ насъ вмѣстѣ.

Мы переѣхали изъ деревни въ городъ: я замученъ скучными визитами. Знакомлюсь съ здѣшнимъ обществомъ, не надѣясь найти въ этомъ никакого удовольствія. Нечего дѣлать: надо повиноваться обычаю, тѣмъ болѣе, что обычай по большей части благоразуменъ. Я гляжу на себя, какъ на путешественника, который проѣзжаетъ скучныя, однообразныя степи. Проѣхавъ, онъ съ удовольствіемъ скажетъ: я ихў видѣлъ. Прощай, до будущей недѣли. — Е. Б.! Благодарю тебя за какао. Вѣроятно, рублей 15 стоила пересылка; на остальные, если можно, пришли новыя баллады Жуковскаго.

25.

(1832).

Благодарю тебя и за коротенькое письмо, но не лѣнись и на обѣщанное пространное. Ты, я думаю, теперь чрезмѣрно озабоченъ своимъ журналомъ, и тебѣ остается мало времени на переписку. Мнѣ немного совѣстно заставлять тебя думать обо мнѣ, но ты извинишь мнѣ это. Я то же не безъ заботъ, хотя другого рода. Губернская свѣтская жизнь довольно утомительна, и то выѣзжая, то принимая у меня, мало остается досуга. Языковъ расшевелилъ меня своимъ посланіемъ. Оно — прелесть. Такая ясная грусть, такое граціозное добродушіе! Такая свѣжая чувствительность! Какъ цвѣтущая его муза превосходитъ всѣ паши блѣдныя и хилыя! У нашихъ — истерика, а у ней настоящее вдохновеніе! — Я познакомился съ Арцыбашевымъ. Человѣкъ очень ученый и въ разговорѣ болѣе приличный, нежели въ печати, впрочемъ весь погрязшій въ изысканіяхъ. Выше хронологическихъ чиселъ онъ ничего не видитъ въ исторіи. Здѣшніе литераторы (можешь вообразить — какіе) задумали издавать журналъ и просятъ меня въ немъ участвовать. Это — въ числѣ непріятностей моей здѣшней жизни. Многіе имѣютъ здѣсь мои труды и Пушкина, но переписные, а не печатные. Надо продавать книги наши подешевле. Отсылаю тебѣ Телескопъ. Прощай, спѣшу посылать на почту, гдѣ между прочимъ лежитъ ко мнѣ посылка, надѣюсь, что отъ тебя съ Европейцемъ.

26.

(1832).

Европеецъ твой безподобенъ. Мысли, образъ выраженія, выборъ статей, все небывалое въ нашихъ журналахъ со временъ Вѣстника Европы Карамзина, и я думаю, что онъ будетъ имѣть столько же успѣха, какъ сей послѣдній, ибо, для своего времени онъ имѣетъ всѣ достоинства, которыя тотъ имѣлъ для своего. Только не покидай своего дѣла. Всѣ статьи, тобою писанныя, особенно замѣчательны. Обозрѣніе 19-го вѣка богато мыслями, но ежели бы мы были вмѣстѣ, я въ нѣкоторыхъ съ тобою бы поспорилъ. Это — не критика. Предметъ такъ обширенъ, что можно глядѣть на него съ множества разныхъ точекъ, и замѣчаніе мое доказываетъ только, что ты разбудилъ во мнѣ мысленную дѣятельность. О слогѣ

Виллемена статья прекрасная. Нельзя болѣе сказать въ меньшихъ словахъ съ такою ясностію и съ такимъ вкусомъ, съ такою правдою. И Виллеменъ, и Бальзакъ оцѣнены вполнѣ и отмѣнно справедливо. Разборъ «Годунова» отличается тою же вѣрностію, тою же простотою взгляда. Ты не можешь себѣ представить, съ какимъ восхищеніемъ я читалъ просвѣщенныя страницы твоего журнала, самъ себѣ почти не вѣря, что читаю русскую прозу, такъ я привыкъ почерпать подобныя впечатлѣнія только въ иностранныхъ книгахъ. Посылаю тебѣ небольшое стихотвореніе Перцова, которымъ я очень недоволенъ. Онъ много мнѣ читалъ лучшаго, и не знаю, почему выбралъ эту пьесу для Европейца. Я съ нимъ объ этомъ поговорю. Онъ мнѣ читалъ комедію, написанную прекраснѣйшими стихами, исполненную остроумія, и ея многіе характеры изображены вѣрно и живо. Онъ — съ рѣшительнымъ талантомъ; но видно, не всѣ роды ему одинаково даются.

Здорова ли твоя маменька? Давно мы отъ нея ничего не имѣемъ. Поцѣлуй у нея за меня ручки и напомни обо мнѣ Алексѣю Андреевичу.

Скажи, сдѣлай одолженіе, отправилъ ли ты мнѣ мой какао? Я до сихъ поръ его не получилъ.

Вотъ тебѣ въ заключеніе эпиграмма, которую должно напечатать безъ имени:

Кто непремѣнный мой ругатель? Необходимый мои предатель? Завистникъ непремѣнный мой? Тутъ думать нечего — родной. Намъ чаще друга врагъ полезенъ, Подлунный міръ устроенъ такъ. О какъ же дорогъ, какъ любезенъ Самой природой данный врагъ!

27.

(Февраль 1832).

Понимаю, братъ Кирѣевскій, что хлопотливая жизнь журналиста и особенно разногласпые толки и пересуды волнуютъ тебя непріятнымъ образомъ. Я предчувствовалъ твое положеніе, и жаль мнѣ, что я не съ тобою, потому что у насъ есть сходство въ образѣ воззрѣнія, и мы другъ друга же въ немъ утверждали. Мнѣніе Жуковскаго, Пушкина и Вяземскаго мнѣ кажется несправедливымъ. Приноровляясь къ публикѣ, мы ее не подвинемъ. Писатели учатъ публику, и ежели она находитъ что-нибудь въ нихъ непонятное, это вселяетъ въ нее еще болѣе уваженія къ свѣдѣніямъ, которыхъ она не имѣетъ, заставляетъ ее отыскивать ихъ, стыдяся своего невѣжества. Надѣюсь, что Полевой менѣе ясенъ, нежели ты, однакожъ журналъ его расходится и, нѣтъ сомнѣнія, приноситъ большую пользу, ибо ежели не даетъ мыслей, то будитъ оныя, а ты и даешь ихъ, и будишь. Бранить публику въ правѣ всякій, и публика за это никогда не сердится, ибо никто изъ ея членовъ не принимаетъ на свои счетъ сказаннаго о собирательномъ тѣлѣ. Вяземскій сказалъ острое слово — и только. Ежели ты имѣешь мало подписчиковъ, тому причиною: 1-е — слишкомъ скромное объявленіе, 2-е — неизвѣстность твоя въ литературѣ, 3-е — исключеніе модъ. Но имѣй терпѣніе издавать еще на будущій годъ, я ручаюсь въ успѣхѣ. По прочтеніи 1-го No Европейца здѣсь въ Казани мы на него подписались. Вообще журналъ очень поправился. Нашли его и умнымъ, и ученымъ, и разнообразнымъ. Повѣрь мнѣ, русскіе имѣютъ особенную способность и особенную нужду мыслить. Давай имъ пищу: они тебѣ скажутъ спасибо. Не упускай однакожь изъ виду пестроты и повѣстей, безъ чего журналъ не будетъ журналомъ, а книгою. Статья твоя о 19-мъ вѣкѣ непонятна для публики только тамъ, гдѣ дѣло идетъ о философіи, и въ самомъ дѣлѣ итоги твои вразумительны только тѣмъ, которые посвящены въ таинства новѣйшей метафизики, за то выводы литературные, приложеніе этой философіи къ дѣйствительности, отмѣнно ясны и знакомымъ чувствомъ съ этой философіей, еще не совершенно понятной для ума. Не знаю, поймешь ли ты меня; но таковъ ходъ ума человѣческаго, что мы прежде вѣримъ, нежели изслѣдуемъ, или, лучше сказать, изслѣдуемъ для того только, чтобы доказать себѣ, что мы правы въ нашей вѣрѣ. Вотъ почему я нахожу полезнымъ поступать какъ ты, то-есть, знакомить своихъ читателей съ результатами пауки, дабы, заставивъ полюбить оную, принудить заняться ею. Постараюсь что-нибудь прислать тебѣ для № 3. Ты правъ, что Казань была для меня мало вдохновительной. Надѣюсь однакожъ, что нѣсколько впечатлѣній и наблюденій, пріобрѣтенныхъ мною, не пропадутъ. Прощай. Не предавайся унынію. Литературный трудъ самъ себѣ награда; у насъ, слава Богу, степень уваженія, которую мы пріобрѣтаемъ, какъ писатели, не соразмѣряется торговымъ успѣхомъ. Это я знаю достовѣрно и по опыту. Булгаринъ, не смотря на успѣхи свои въ этомъ родѣ, презрѣнъ даже въ провинціяхъ. Я до сихъ поръ еще не встрѣчался съ людьми, для которыхъ онъ пишетъ. — Е. Боратынскій.

28.

(22-го февраля 1832).

Начинаю письмо мое пенями на тебя, а у меня ихъ набралось нарочитое количество. Вопервыхъ, ты мнѣ не пишешь, много ли я тебѣ долженъ за Гизота и за другія мелочи. Нѣтъ съ тобою нечего чиниться, особенно въ этомъ. Вовторыхъ, позволь мнѣ побранить тебя за то, что ты не говоришь мнѣ своего мнѣнія о моей драмѣ. Вѣроятно, она тебѣ не нравится; но неужели ты такъ мало меня знаешь, что боишься обидѣть мое авторское самолюбіе, сказавъ мнѣ откровенно, что я написалъ вздоръ? Я больше буду радъ твоимъ похваламъ, когда увижу, что ты меня не балуешь. Я получилъ вторую книжку Европейца. Разборъ «Наложницы» для меня — истинная услуга. Жаль, что у насъ мало пишутъ особенно хорошаго, а то бы ты себѣ сдѣлалъ имя своими эстетическими критиками. Ты меня понялъ совершенно, вошелъ въ душу поэта, схватилъ поэзію, которая мнѣ мечтается, когда я пишу. Твоя фраза: переноситъ насъ въ атмосферу музыкальную и мечтательно просторную заставила меня встрепенуться отъ радости, ибо это-то самое достоинство я подозрѣвалъ въ себѣ въ минуты авторскаго самолюбія, но выражалъ его хуже. Не могу не вѣрить твоей искренности: нѣтъ поэзіи безъ убѣжденія, а твоя фраза принадлежитъ поэту. Ни мало не сержусь за то, что ты порицаешь родъ, мною избранный. Я самъ о немъ тоже думаю, и хочу его оставить. 2-я книжка Европейца вообще не уступаетъ первой. Мы переѣзжаемъ изъ города въ деревню. Надѣюсь, что буду писать, по крайней мѣрѣ у меня твердое намѣреніе не баловать моей лѣни. Если будутъ упрямиться стихи, примусь за прозу. Прощай, обнимаю тебя. — Е. Боратынскій.

Я получилъ какао.

29.

(Февраль 1832).

Поздравляю тебя съ масляницею. Это значитъ, что мнѣ писать тебѣ недосугъ. Вотъ тебѣ другая пьеса Перцова, которая лучше первой. Еще проба: напечатай въ Европейцѣ мое: «бывало, отрокъ, etc.» Я не знаю, отчего Пушкинъ отказалъ ей мѣсто въ Сѣверныхъ Цвѣтахъ. Прощай, обнимаю тебя. На той недѣлѣ буду болѣе твоимъ, нежели на этой. — Е. Боратынскій.

30.

(1832).

Наконецъ я дождался вѣсти о тебѣ, милый Кирѣевскій, но вѣсти неутѣшительной. Въ письмѣ твоемъ много печальныхъ извѣстій. Благодарю тебя за увѣренность въ моей дружбѣ. Твои откровенные намеки ее доказываютъ. Чувствую, дѣлю твое положеніе, хотя не совершенно его знаю. Темная судьба твоя лежитъ на моемъ сердцѣ. Ежели въ нѣкоторыхъ случаяхъ безполезны совѣты и даже утѣшеніе дружбы, всегда отрадно ея участіе. Не хочу насиловать твоей довѣренности; знаю, что она у тебя въ сердцѣ, хотя не изливается въ словахъ, понимаю эту застѣнчивость чувства, не прошу тебя входить въ подробности, но прошу хотя общими словами увѣдомлять меня, каково тебѣ и что съ тобою. Такимъ образомъ ты удовлетворишь и любопытству дружбы, и той стыдливой тайнѣ, которую требуетъ другое чувство. Что бы съ тобою ни было, ты по крайней мѣрѣ знаешь, что никто болѣе меня не порадуется твоей радости и не огорчится твоимъ горемъ. Въ этой вѣрѣ настоящее утѣшеніе дружбы. О тебѣ я думаю съ тою же вѣрою, и она пополняетъ мое домашнее счастіе. Прощай, милый Кирѣевскій, обнимаю тебя отъ всей души. Что съ бѣднымъ Языковымъ, больнымъ и пораженнымъ смертію матери? Увѣдомь меня о немъ. Сколько вамъ горя въ одно время! Не могу опомниться отъ траурнаго твоего письма и вообразить безъ грусти вашъ домъ, недавно шумѣвшій веселостію, теперь исполненный такого глубокаго унынія. Не лѣнись ко мнѣ писать, потому что мнѣ нужны твои письма. Когда просвѣтлѣетъ у тебя на душѣ, и я буду это знать, можешь откладывать отъ почты до почты, но теперь это будетъ тебѣ непростительно. — Твои Боратынскій.

31.

(14-го марта 1832).

Я приписывалъ молчаніе твое недосугу и не воображалъ ничего непріятнаго; можешь себѣ представить, какъ меня поразило письмо твое, въ которомъ ты меня извѣщаешь о столькихъ домашнихъ печаляхъ, и наконецъ о запрещеніи твоего журнала! Болѣзнь твоей маменьки (да и она не первая съ тѣхъ поръ, какъ мы разстались) крайне насъ огорчила, не смотря на то, что, по письму твоему, ей лучше. Отъ запрещенія твоего журнала не могу опомниться. Нѣтъ сомнѣнія, что тутъ дѣйствовалъ тайный, подлый и несправедливый донощикъ, но что въ этомъ утѣшительнаго? Гдѣ найти на него судъ? Что послѣ этого можно предпринять въ литературѣ? Я вмѣстѣ съ тобой лишился сильнаго побужденія къ трудамъ словеснымъ. Запрещеніе твоего журнала просто наводитъ на меня хандру, и судя по письму твоему, и на тебя навело меланхолію. Что дѣлать! Будемъ мыслить въ молчаніи и оставимъ литературное поприще Полевымъ и Булгаринымъ. Поблагодаримъ Провидѣніе за то, что оно насъ подружило, и что каждый изъ насъ нашелъ въ другомъ человѣка, его понимающаго, что есть еще нѣсколько людей намъ по уму и по сердцу. Заключимся въ своемъ кругу, какъ первые братія христіане, обладатели свѣта, гонимаго въ свое время, а нынѣ торжествующаго. Будемъ писать, не печатая. Можетъ быть, придетъ благопоспѣшное время. Прощай, мой милый, обнимаю тебя. Пиши ко мнѣ. Письма твои мнѣ нужны. Ты найдешь убѣжденіе это сильнымъ. — Е. Боратынскій.

Жена моя усердно тебя проситъ извѣщать насъ о выздоровленіи твоей маменьки.

32.

(1832).

Ты разбираешь мою драматическую попытку серьезнѣе, нежели она стоитъ. Я учился формѣ и болѣе думалъ расположить сценами анекдоты, нежели написать настоящую драму. Я выбралъ ничтожный предметъ для того, чтобы ученическимъ перомъ не испортить хорошаго. Ежели есть нѣкоторая занимательность въ ходѣ, нѣкоторая естественность въ разговорѣ, я собой доволенъ, ибо я не помышлялъ о красотахъ высшаго рода.

Читалъ ли ты 8-ую главу «Онѣгина», и что ты думаешь о ней и вообще объ «Онѣгинѣ», конченномъ теперь Пушкинымъ? Въ разныя времена я думалъ о немъ разное. Иногда мнѣ «Онѣгинъ» казался лучшимъ произведеніемъ Пушкина, иногда напротивъ. Ежелибъ все, что есть въ «Онѣгинѣ», было собственностію Пушкина, то, безъ сомнѣнія, онъ ручался бы за геній писателя. Но форма принадлежитъ Байрону, тонъ тоже. Множество поэтическихъ подробностей заимствовано у того и у другого. Пушкину принадлежатъ въ «Онѣгинѣ» характеры его героевъ и мѣстныя описанія Россіи. Характеры его блѣдны. Онѣгинъ развитъ не глубоко. Татьяна не имѣетъ особенности. Ленскій ничтоженъ. Мѣстныя описанія прекрасны, но только тамъ, гдѣ чистая пластика. Нѣтъ ничего такого, что бы рѣшительно характеризовало нашъ русскій бытъ. Вообще это произведеніе носитъ на себѣ печать перваго опыта, хотя опыта человѣка съ большимъ дарованіемъ. Оно блестящее; но почти ьсе ученическое, потому что почти все подражательное. Такъ пишутъ обыкновенно въ первой молодости изъ любви къ поэтическимъ формамъ, болѣе, нежели изъ настоящей потребности выражаться. Вотъ тебѣ теперешнее мое мнѣніе объ Онѣгинѣ. Повѣряю его тебѣ за тайну и надѣюсь, что она останется между нами, ибо мнѣ весьма некстати строго критиковать Пушкина. Отъ тебя же утаить настоящій мой образъ мыслей мнѣ совѣстно.

Покуда я заготовлялъ тебѣ это письмо, я получилъ отъ тебя другое. Перцовъ тебѣ совралъ: будущую зиму я непремѣнно проведу въ Москвѣ, по не надѣюсь остаться постояннымъ ея жителемъ, и на всякій случай строю домъ въ деревнѣ. Я тебѣ уже говорилъ, что мы будемъ жить особо. Это введетъ насъ въ издержки, которыя прежде опыта мы опредѣлить не можемъ. Не мудрено, что московская жизнь придется намъ не по состоянію, и тогда хоть не хотя, надо будетъ поселиться въ деревнѣ. Планы твои не однажды были моими, и поэтому ты легко повѣришь, что ежели я увижу какую-нибудь возможность остаться въ твоей Москвѣ, то ее не оставлю. Знакомецъ мой Перцовъ, кажется, не очень тебѣ понравился. Признаюсь, и у меня не весьма лежитъ къ нему сердце. Можетъ быть, онъ человѣкъ съ умомъ и даже съ хорошими душевными качествами, по какъ-то существо его не гармонируетъ съ моимъ. Мнѣ съ нимъ неловко и невесело. Правда ли, что Горскина выходитъ за Щербатова? Она сначала была въ довольно частой перепискѣ съ сестрою Соничкой, но теперь мѣсяца три какъ уже къ ней не пишетъ. Когда ты ее увидишь, попрекни ее отъ сестры этой недружеской перемѣной — Въ здѣшній университетъ пришла бумага отъ министра просвѣщенія, въ которой рекомендуется имѣть строгое смотрѣніе за тѣмъ, чтобы студенты не читали ни Телеграфа, ни Телескопа, какъ журналовъ, распространяющихъ вредныя мысли. Говорятъ, что изданіе ихъ прекращено. Правда ли это? Прощай, мой милый, обнимаю тебя отъ всей души. Сердечно радуюсь лучшему здоровью твоей маменьки и усердно цѣлую ея ручки, — Е. Боратынскій.

33.

(12-го апрѣля 1832).

Ты провелъ день рожденія твоего довольно печально. Надѣюсь, что народное замѣчаніе не сбудется, и что этотъ день не будетъ для тебя образщикомъ всѣхъ послѣдующихъ сего года. Много минутъ жизни, въ которыхъ насъ поражаетъ ея безсмыслица: одни почерпаютъ въ нихъ заключенія, подобныя твоимъ, другіе — надежду другого, лучшаго бытія. Я принадлежу къ послѣднимъ. Не стану теперь разсуждать о предметѣ, который можетъ наполнить томы, но съ удовольствіемъ переношусь мыслію въ то время, когда мы опять примемся за наши безконечные споры. «Вечера на Диканкѣ», безъ сомнѣнія, показываютъ человѣка съ дарованіемъ. Я приписывалъ ихъ Перовскому, хоть я вовсе въ нихъ не узнавалъ его. Въ нихъ вообще меньше толку и больше жизни и оригинальности, чѣмъ въ сочиненіяхъ сего послѣдняго. Молодость Яновскаго служитъ достаточнымъ извиненіемъ тому, что въ его повѣстяхъ есть неполнаго и поверхностнаго. Я очень радъ буду съ нимъ познакомиться. О свадьбѣ Скарятина мы поговоримъ, когда увидимся. Можетъ быть, я докажу тебѣ, что предположенія наши не были особенно неблагоразумны. Прощай. Я и жена моя поздравляемъ тебя и твоихъ съ праздникомъ, — Твой Е. Боратынскій.

34.

(1832).

Я такъ давно къ тебѣ не писалъ, что право совѣстно. Молчалъ не отъ лѣпи, не отъ недосуга, а такъ. Этотъ такъ — русскій абсолютъ, но толковать его не возможно. Сегодня мнѣ по настоящему некогда писать писемъ, потому что пишу стихи, а вотъ я за грамотою къ тебѣ. Какъ это дѣлается, ежели не такъ? Я очень благодаренъ Яновскому за его подарокъ. Я очень бы желалъ съ нимъ познакомиться. Еще не было у насъ автора съ такою веселою веселостью, у насъ на сѣверѣ она великая рѣдкость. Яновскій — человѣкъ съ рѣшительнымъ талантомъ. Слогъ его живъ, оригиналенъ, исполненъ красокъ и часто вкуса. Во многихъ мѣстахъ въ немъ виденъ наблюдатель, и въ повѣсти своей «Страшная месть» онъ не однажды былъ поэтомъ. Нашего полку прибыло: это заключеніе немножко нескромно, по оно хорошо выражаетъ мое чувство къ Яновскому.

О трагедіи Хомякова ты мнѣ писалъ только то, что она кончена. Поговори мнѣ о ней подробнѣе. Мнѣ пишетъ изъ Петербурга братъ, которому Хомяковъ ее читалъ, что она далеко превосходитъ «Бориса» Пушкина, но не говоритъ ничего такого, по чему можно бы составить себѣ о ней понятіе. Надѣюсь въ этомъ на тебя.

Поблагодари за меня милую Каролину за переводъ «Переселенія душъ». Никогда мнѣ не бывало такъ досадно, что я не знаю по нѣмецки. Я увѣренъ, что она перевела меня прекрасно, и мнѣ бы веселѣе было читать себя въ ея переводѣ, нежели въ своемъ оригиналѣ: какъ въ нѣсколько флатированномъ портретѣ охотнѣе узнаешь себя, нежели въ зеркалѣ.

Сестра Соничка не сердится за то, что ты подозрѣваешь въ Горскиной немного кокетства. Дѣло не въ этомъ, а въ томъ, что до нея дошли слухи, что ты между ними находишь большое сходство, изъ чего слѣдуетъ, что ты и о ней того же мнѣнія, а въ справедливости его она не* признается.

Прощай, мой милый; напиши, сдѣлай милость, какой у тебя чинъ: мнѣ это нужно для того, чтобы адресовать тебѣ квитанцію изъ Опекунскаго Совѣта. Это тебѣ не доставитъ никакихъ хлопотъ: тебѣ вручатъ, и только. Что Свербѣевы? Поклонись имъ отъ меня, равно какъ и всѣмъ своимъ. — Твой Боратынскій.

Напиши мнѣ скорѣй о своемъ чинѣ. 25 мая я выѣзжаю отсюда.

35.

(16-го мая 1832).

Я поставлю себѣ за правило не пропускать ни одной почты и писать къ тебѣ хоть два слова, но еженедѣльно. Писать къ тебѣ уже мнѣ сердечная потребность, и мнѣ легко будетъ не отступать отъ своего правила. Что ты говоришь о баснѣ новаго міра мнѣ кажется очень справедливымъ. Я не знаю человѣка богаче тебя истинно критическими мыслями. Я написалъ всего одну пьесу въ этомъ родѣ и потому не могу присвоить себѣ чести, которую ты приписываешь. Изобрѣтеніе этого рода будетъ намъ принадлежать вдвоемъ, ибо замѣчаніе твое меня поразило, и я непремѣнно постараюсь написать десятка два подобныхъ эпиграммъ. Писать ихъ не трудно, но трудно находить мысли, достойныя выраженія. Мы на канунѣ нашего отъѣзда отсюда. Тесть мой ѣдетъ въ Москву, а я съ женою въ Тамбовскую губернію къ моей матери. Пиши однако мнѣ все въ Казань, покуда не получишь отъ меня письма, въ которомъ я рѣшительно увѣдомлю тебя о моемъ отъѣздѣ. Мы увидимся въ концѣ августа, а ежели Богъ дастъ, долго поживемъ вмѣстѣ. Прощай, обнимаю тебя. — Е. Боратынскій.

Что подѣлываетъ Языковъ? Этотъ лѣнтяй изъ лѣнтяевъ пишетъ ли что-нибудь? Прошу его пожалѣть обо мнѣ: одна изъ здѣшнихъ дамъ, женщина степенныхъ лѣтъ, не потерявшая еще притязаній на красоту, написала мнѣ посланіе въ стихахъ безъ мѣры, на которое я долженъ отвѣчать.

36.

(30-го мая 1832).

Тесть мой поѣхалъ въ Москву. Я долженъ былъ выѣхать въ одно время въ Тамбовъ къ моей матери, гдѣ я намѣренъ былъ провести лѣто, но нездоровье моей жены меня удержало. Пиши мнѣ по прежнему въ Казань. Не могу вообразить, что такое трагедія Хомякова. Дмитрій Самозванецъ — лицо отмѣнно историческое; воображеніе наше по неволѣ даетъ ему физіономію сообразную съ сказаніями лѣтописцевъ. Идеализировать его — верхъ искусства. Байроновъ Сарданапалъ — лицо туманное, которому поэтъ могъ дать такое выраженіе, какое ему было угодно. Некому сказать: не похолгъ. Но Дмитрія мы всѣ какъ будто видѣли, и судимъ поэта, какъ портретнаго живописца. Родъ, избранный Хомяковымъ, отмѣнно увлекателенъ: онъ представляетъ широкую раму для поэзіи. Но мнѣ кажется, что Ермаку онъ приходится лучше, нежели Дмитрію. Скоро ли онъ напечатаетъ свою трагедію? Мнѣ не терпится ее прочесть, тѣмъ болѣе, что ея изданіе противорѣчитъ всѣмъ моимъ понятіямъ, и я надѣюсь въ ней почерпнуть совершенно новыя поэтическія впечатлѣнія. Это время я писалъ все мелкія пьесы. Теперь у меня ихъ пять, въ томъ числѣ одна, на смерть Гёте, которою я болѣе доволенъ, чѣмъ другими. Не посылаю тебѣ этого всего, чтобъ было мнѣ что прочесть, когда увидимся. Извини мнѣ это Хвостовское чувство. Прощай. Наши проведутъ дня три въ Москвѣ. Повидайся съ ними: они разскажутъ тебѣ о похожденіяхъ нашихъ въ Казани.

37.

(13-го іюня 1832).

Я все еще въ моей Казанской деревнѣ и не знаю, когда выѣду. Пишу къ тебѣ, чтобъ не пропустить почты, по нашему условію. Когда рѣшусь ѣхать, я тебя увѣдомлю, а покуда пиши на старый адресъ. Прощай, обнимаю тебя. — Е. Боратынскій.

38.

(20-го іюня 1832).

Пишу тебѣ въ послѣдній разъ изъ Казани. 19-го числа я выѣзжаю въ Тамбовъ. Адресуй мнѣ теперь свои письма: Тамбовской губерніи, въ городъ Кирсановъ. Что ты мнѣ говоришь о Hugo и Barbier заставляетъ меня, ежели можно, еще нетерпѣливѣе желать моего возвращенія въ Москву. Для созданія новой поэзіи именно недоставало новыхъ сердечныхъ убѣжденій, просвѣщеннаго фанатизма: это, какъ я вижу, явилось въ Barbier. Но врядъ ли онъ найдетъ въ насъ отзывъ. Поэзія вѣры не для насъ. Мы такъ далеко отъ сферы новой дѣятельности, что весьма неполно ее разумѣемъ и еще менѣе чувствуемъ. На европейскихъ энтузіастовъ мы смотримъ почти такъ, какъ трезвые на пьяныхъ, и ежели порывы ихъ иногда понятны нашему уму, они почти не увлекаютъ сердца. Что для нихъ дѣйствительность, то для насъ отвлеченность. Поэзія индивидуальная одна для насъ естественна. Эгоизмъ — наше законное божество, ибо мы свергнули старые кумиры и еще не увѣровали въ новые. Человѣку, не находящему ничего внѣ себя для обожанія, должно углубиться въ себѣ. Вотъ покамѣстъ наше назначеніе. Можетъ быть, мы и вздумаемъ подражать (Barbier) но въ этихъ систематическихъ попыткахъ не будетъ ничего живого, и сила вещей поворотитъ насъ на дорогу болѣе намъ естественную. Прощай, поклонись отъ меня твоимъ. Когда-то я попрошу тебя нанять себѣ домъ въ Москвѣ! Когда-то мы съ тобою просидимъ съ 8 часовъ вечера до трехъ или четырехъ утра за философическими мечтами, не видя, какъ летитъ время! Однажды въ Москвѣ, надѣюсь долго съ тобой не разлучаться и дать своей жизни давно мною желанную осѣдлость.

39.

(1832).

Ты мнѣ развилъ мысль свою о баснѣ съ разительною ясностію. Мнѣ бы хотѣлось, чтобъ ты написалъ статью объ этомъ. Мысль твоя нова и по моему убѣжденію справедлива: она того стоитъ. Я берегу твои письма, и когда мы увидимся въ Москвѣ, я тебѣ отыщу тѣ два, въ которыхъ ты говоришь о баснѣ. Ты перенесешь сказанное въ нихъ въ твою статью, ибо мудрено выразиться лучше. Ты необыкновенный критикъ, и запрещеніе Европейца для тебя большая потеря. Неужели ты съ тѣхъ поръ ничего не пишешь? Что твой романъ? Виландъ, кажется, говорилъ, что ежелибъ онъ жилъ на необитаемомъ островѣ, онъ съ такимъ же тщаніемъ отдѣлывалъ бы свои стихи, какъ въ кругу любителей литературы. Надобно намъ доказать, что, Виландъ говорилъ отъ сердца. Россія для насъ необитаема, и нашъ безкорыстный трудъ докажетъ высокую моральность мышленія. Я прочиталъ здѣсь «Царя Салтана». Это — совершенно русская сказка, и въ этомъ, мнѣ кажется, ея недостатокъ. Что за поэзія — слово въ слово привести въ риѳмы Еруслана Лазаревича или Жаръ-птицу? И что это прибавляетъ къ литературному нашему богатству? Оставимъ матеріалы народной поэзіи въ ихъ первобытномъ видѣ, или соберемъ ихъ въ одно полное цѣлое, которое на столько бы ихъ превосходило, сколько хорошая исторія превосходитъ современныя записки. Матеріалы поэтическіе иначе нельзя собрать въ одно цѣлое, какъ черезъ поэтическій вымыселъ, соотвѣтственный ихъ духу и по возможности всѣ ихъ обнимающій. Этого далеко нѣтъ у Пушкина. Его сказка равна достоинствомъ одной изъ нашихъ старыхъ сказокъ — и только. Можно даже сказать, что между ними она не лучшая. Какъ далеко отъ этого подражанія русскимъ сказкамъ до подражанія русскимъ пѣснямъ Дельвига! Однимъ словомъ, меня сказка Пушкина вовсе не удовлетворила. Прощай, поздравь отъ меня Свербѣева и жену его. Пиши мнѣ по старому въ Казань. Я не знаю, долго ли здѣсь пробуду. Въ іюлѣ постараюсь быть въ Москвѣ, чтобы увидѣть Жуковскаго и скорѣе тебя обнять, но можно ли будетъ, еще не знаю.

40.

(4-го августа 1833).

Что ты дѣлаешь и почему ко мнѣ не пишешь? Неужели въ самомъ дѣлѣ потому, что не могъ затвердить моего адреса? Признайся, что съ твоей стороны есть небольшое упрямство, которое ты не оправдаешь никакой діалектикой. Чтобъ у тебя не было отговорки, вотъ мой адресъ: Тамбовской губерніи, въ Кирсановъ. Онъ весьма несложенъ. Я до сихъ поръ не писалъ тебѣ просто отъ неимовѣрныхъ жаровъ нынѣшняго лѣта, отнимавшихъ у меня всякую дѣятельность, умственную и физическую. Я откладывалъ отъ почты до почты, и такимъ образомъ прошло довольно времени. Я ѣхалъ въ деревню, предполагая найти въ ней досугъ и безпечность, но ошибся. Я принужденъ принимать участіе въ хлопотахъ хозяйственныхъ: деревня стала вотчиной, а разница между ними необъятна. Всего хуже то, что хозяйственная дѣятельность сама по себѣ увлекательна: по неволѣ весь въ нее вдаешься. Съ тѣхъ поръ, какъ я здѣсь, я еще ни разу не думалъ о литературѣ. Оставляю всѣ поэтическіе планы къ осени, послѣ уборки хлѣба. Ты что дѣлаешь? Ты хотѣлъ усердно работать перомъ, и у тебя нѣтъ моихъ отговорокъ. Надѣюсь, что ты не даромъ заручилъ свое слово мнѣ и Хомякову. Недавно тебя видѣли у Берже. Это съ твоей стороны очень мило. Похожъ ли твой портретъ и скоро ли ты мнѣ пришлешь его? Прощай, мое почтеніе всѣмъ твоимъ. Ежели увидишь Ширяева, сдѣлай одолженіе, скажи ему, что я весьма неисправно получаю корректуру. Листъ долженъ оборотиться въ три недѣли, а онъ оборачивается въ пять. Ежели все такъ пойдетъ, то я не напечатаюсь и къ будущему году. — Е. Боратынскій.

41.

(15-го октября 1833).

Сердечно благодарю тебя за твой подарокъ. Я получилъ твой портретъ. Онъ похожъ и даже очень; но, какъ всѣ портреты и всѣ переводы — неудовлетворителенъ. Странно, что живописцы, занимающіеся исключительно портретомъ, не умѣютъ ловить на лету, во время разговора, настоящей физіономіи оригинала и списываютъ только паціента. Я помню бездушную систему Берже, объясненную мнѣ имъ самимъ. По его мнѣнію, портретный живописецъ не долженъ давать волю своему воображенію, не долженъ толковать своевольно списываемое лицо, по аккуратно слѣдовать всѣмъ матеріальнымъ линіямъ и довѣрить сходство этой точности. Онъ и здѣсь былъ вѣренъ своей системѣ, отчего твой портретъ можетъ привести въ восхищеніе всѣхъ людей, которые тебя знаютъ не такъ особенно, какъ я, а меня оставляетъ весьма довольнымъ присылкой, но недовольнымъ живописцемъ. О себѣ мнѣ тебѣ почти сказать нечего. Я весь погрязъ въ хозяйственныхъ расчетахъ. Немудрено: у насъ совершенный голодъ. Для продовольствія крестьянъ нужно намъ купить 2000 четвертей ржи. Это. по нынѣшнимъ цѣнамъ, составляетъ 40.000. Такія обстоятельства могутъ заставить задуматься. На мнѣ же, какъ на старшемъ въ семействѣ, лежатъ всѣ распорядительныя мѣры. Прощай, усердно кланяюсь всѣмъ твоимъ. — Е. Боратынскій.

42.

(28-го ноября 1833).

На дняхъ получилъ я отъ Смирдина программу его журнала съ пригласительнымъ письмомъ къ участію. Не знаю, удастся ли ему эта спекуляція. Французскіе писатели не нашимъ чета; но ничего нѣтъ бѣднѣе и блѣднѣе Ладвокатова «Cent et un». Все-таки надо помочь ему. Его смѣлость и дѣятельность достойны всякаго одобренія. Приготовляешь ли ты что-нибудь для него? Знаешь ли ты, что у тебя есть готовая и прекрасная статья для журнала? Это — теорія туалета, которую можно напечатать отрывкомъ. Я о ней вспомнилъ недавно, читая недавно теорію походки Бальзака. Сравнивая обѣ статьи, я нашелъ, что вы имѣете большое сходство въ оборотѣ ума и даже въ слогѣ, съ тою разницею, что передъ тобою еще широкое поприще, и что ты можешь избѣгнуть его недостатковъ. У тебя теперь, что было у него въ началѣ: совѣстливая изысканность выраженій. Онъ замѣтилъ ихъ эффектность, сталъ менѣе совѣстливъ и еще болѣе изысканъ. Ты останешься совѣстливъ и будешь избѣгать принужденности. У тебя какъ у него потребность генерализировать понятія, желаніе указать сочувствіе и соотвѣтственность каждаго предмета и каждаго факта съ цѣлою системою міра; но онъ, мнѣ кажется, грѣшитъ излишнимъ хвастовствомъ ученостію, театральнымъ заимствованіемъ цѣховыхъ выраженій каждой науки. Успѣхъ его нѣсколько избаловалъ. Я не люблю также его слишкомъ общаго, слишкомъ легкомысленнаго сенти(мента)лизма. Постоянное притязаніе на глубокомысліе не совсѣмъ скрываетъ его французскую вѣтренность. Какъ признаться мыслителю, что онъ не достигъ ни одного убѣжденія, и еще болѣе, не смѣшно ли хвалиться этимъ! Ты можешь быть Бальзакомъ съ двумя или тремя мнѣніями, которыя дадутъ тебѣ точку опоры, которая ему недостаетъ, съ языкомъ болѣе прямымъ и быстрымъ, и столько же отчетливымъ. Прощай, кланяюсь твоимъ. — Е. Боратынскій.

Сдѣлай одолженіе: узнай деревенскій и городской адресъ Пушкина; мнѣ нужно къ нему написать. Нарочно для этого распечатываю письмо.

43.

(4-го декабря 1833).

Ты меня печалишь своими дурными вѣстями. Что твои глаза? Надѣюсь, что это письмо застанетъ тебя зрячимъ. Мнѣ случалось хвалить уединеніе, но не то, которое доставляетъ слѣпота. Кстати объ уединеніи, Ты возобновляешь вопросъ о томъ, что предпочтительнѣе: свѣтская жизнь или затворническая? Та и другая необходимы для нашего развитія. Нужно получать впечатлѣнія, нужно ихъ и резюмировать. Такъ нужны сонъ и бдѣніе, пища и пищевареніе. Остается опредѣлить, въ какой долѣ одно будетъ къ другому. Это зависитъ отъ темперамента каждаго. Что касается до меня, то я скажу объ обществѣ, то, что Фамусовъ говоритъ объ обѣдахъ:

Ѣшь три часа, и въ три дня не сварится.

Ты принадлежишь новому поколѣнію, которое жаждетъ волненій, я — старому, которое молило Бога отъ нихъ избавить. Ты назовешь счастіемъ пламенную дѣятельность; меня она пугаетъ, и я охотнѣе вижу счастіе въ покоѣ. Каждый изъ насъ почерпнулъ сіи мнѣнія въ своемъ вѣкѣ. Но это — не только мнѣнія, это — чувства. Органы наши образовались соотвѣтственно понятіямъ, которыми питался нашъ умъ. Ежели бы теоретически каждый изъ насъ принялъ систему другого, мы все бы не перемѣнились существенно. Потребности нашихъ душъ остались бы тѣ же. Подъ уединеніемъ я не разумѣю одиночества; я воображаю

Пріютъ, отъ свѣтскихъ посѣщеній

Надежной дверью запертой,

Но съ благодарною душой

Открытый дружеству и дѣвамъ вдохновеній.

Таковой я себѣ устрою рано или поздно, и надѣюсь, что ты меня въ немъ посѣтишь. Обнимаю тебя. — Е. Боратынскій.

Письма безъ датъ.

1.

Вотъ тебѣ Lapidaire, котораго я все забывалъ тебѣ отослать. Свояченица моя тебѣ скажетъ, почему я тебѣ не писалъ съ пою. Оправданіе отмѣнно убѣдительное, и которымъ, или въ родѣ котораго, я воспользуюсь при родственныхъ перепискахъ. Говоря дѣльно, я не писалъ тебѣ до сихъ поръ не потому, что тебя забылъ, не потому, что мнѣ нечего было тебѣ сказать, а потому, что я предпочитаю разговоры перепискѣ, и надѣюсь скоро съ тобою увидѣться. Началъ писать мой романъ, но дѣло идетъ мѣшкотно. Я отвыкъ отъ работы, отвыкъ отъ долгаго вниманія. Въ мысляхъ моихъ нѣчто кочевое, отзывъ жизни, которую я велъ до сего времени. Вздыхаю по жизни болѣе осѣдлой, по моей московской квартирѣ, изъ которой ежедневно до 3-хъ часовъ не буду выходить ни на шагъ, и заставлю свой умъ снова любить послѣдовательность, постоянство въ думахъ. Прощай, поклонись отъ меня Одоевскому, который мнѣ очень по сердцу. Обнимаю тебя. Извини мою прежнюю (лѣнь) и не приписывай ничему, кромѣ ея, рѣдкость моихъ писемъ. — Е. Боратынскій.

2.

Виноватъ, что такъ давно тебѣ не писалъ, милый Кирѣевскій. Этому причиною, вопервыхъ, головныя боли, къ которымъ я склоненъ и посѣтившія меня какъ нарочно два почтовыхъ дня" сряду; потомъ, я живу среди такихъ заботъ и нахожусь подъ вліяніемъ такихъ впечатлѣній (я слегка говорилъ тебѣ, въ какомъ бѣдственномъ положеніи здоровье моей матери), что не всегда въ силахъ приняться за перо. Мнѣ ли тебѣ задавать темы для литературныхъ статей? Я давно выпустилъ изъ виду общіе вопросы для исключительнаго существованія. Но не задать ли тебѣ, напримѣръ, тотъ самый предметъ, о которомъ я говорю: жизнь общественная и жизнь индивидуальная. Сколько человѣкъ по законамъ извѣстной совѣсти долженъ удѣлить первой и можетъ дать послѣдней? Законны ли одинокія потребности? Какія отношенія и перевѣсъ (balance) наружной и внутренней жизни въ государствахъ наипаче просвѣщенныхъ, и что въ Россіи? Я бы желалъ видѣть сіи вопросы обдуманными и рѣшенными тобою. Мнѣ нужно твое пособіе въ сношеніяхъ моихъ съ Ширяевымъ. Вотъ уже два мѣсяца, какъ я не получаю корректуры. Я предполагаю, что для скорости онъ рѣшился печатать по моей рукописи, не заботясь о томъ, что я могу сдѣлать нѣсколько поправокъ. На всякій случай посылаю тебѣ давно мною исправленную «Эду» и «Пиры», но теперь только приготовленныя къ отсылкѣ. Доказательство той моральной лѣни, которою я одержимъ съ нѣкотораго времени. Посылаю тебѣ также предисловіе въ стихахъ къ новому изданію и заглавный листъ съ музыкальнымъ эпиграфомъ. Я желаю, чтобы Ширяевъ согласился на гравировку или литографировку этого листа. Онъ можетъ мнѣ сдѣлать это снисхожденіе за лишнюю пьесу, которую я ему посылаю. Обнимаю тебя и кланяюсь всѣмъ твоимъ. — Е. Боратынскій.

Надѣюсь, что маменька и братъ теперь здоровы. У насъ тоже всю зиму были жестокія повѣтрія, и всѣ мы одинъ за другимъ перехворали.

3.

Спасибо тебѣ за твои хлопоты обо мнѣ. Я думаю, что Смирдинъ просто прибавилъ 50 экземпляровъ. Но все ты правъ, и зѣвать не надобно. Я напишу къ своимъ знакомымъ, а васъ прошу написать къ вашимъ. Я здоровъ и скоро съ тобой увижусь. Ежели Языковъ у васъ, поцѣлуй его за меня, пока мнѣ самому будетъ досугъ съ нимъ похристосоваться. Обнимаю тебя. — Е. Боратынскій.

4.

Милый мой Кирѣевскій, сдержи слово и пріѣзжай ко мнѣ сейчасъ, либо въ 6 часовъ послѣ обѣда. Эдиція моя готова, надо подписывать экземпляры. Попроси Петерсона о чернилахъ. Сколько я вамъ доставляю хлопотъ! Лучше бы мнѣ и не говорить объ этомъ. Напиши, когда будешь. — Е. Боратынскій.

5.

Отсылаю тебѣ «Contes bruns», кажется, въ томъ видѣ, въ какомъ получилъ, и надѣюсь, что Чадаевъ на тебя не будетъ сердиться. Хоть они не стоятъ «Scènes privées», но все видна кисть мастера и взглядъ человѣка, принадлежащаго къ малому числу своеобразныхъ мыслителей. Надѣюсь сдержать слово и скоро съ тобой увидѣться… Прощай. Я и жена сердечно благодаримъ тебя за твое братское гостепріимство. Усердно тебя обнимаю. — Е. Боратынскій.

6.

Каковъ ты, милый Кирѣевскій? Мы очень боимся, не простудился ли ты вчера. Человѣкъ нашъ сказывалъ, что ты безъ шинели отыскивалъ жену мою, которая тебѣ очень, очень признательна за попеченія твои о ней. Напиши мнѣ слова два и успокой насъ обоихъ. — Е. Боратынскій.

7.

Вотъ тебѣ моя тетрадь, милый мой Кирѣевскій. Возьми ее на свое попеченіе. Постараюсь въ скоромъ времени съ тобой увидѣться. Ежели Максимовичъ тебѣ доставилъ обѣщанную пробу печати, то пришли мнѣ ее. Обнимаю тебя. — Е. Боратынскій.

8.

Мнѣ лучше, но я еще не совсѣмъ здоровъ и не знаю, когда мнѣ удастся побывать у тебя. Навѣсти меня, мой милый: поговоримъ о Семеновой да еще кой о чемъ. Поклонись отъ меня батюшкѣ и матушкѣ поцѣлуй ручки. Жена моя тебѣ и ей усердно кланяется.

9.

Разговоръ, оживленный истиннымъ разговорнымъ вдохновеніемъ, то-есть, взаимною довѣренностію и совершенною свободою, столь же мало похожъ на обыкновенную свѣтскую перемолвку, сколько дружеское письмо на поздравительное. Разумѣется, что онъ тѣмъ будетъ полнѣе, чѣмъ разговаривающіе болѣе чувствовали, болѣе мыслили и чѣмъ болѣе у нихъ свѣдѣній всякаго рода. Возможно полный разговоръ требуетъ тѣхъ же качествъ, какъ и возможно хорошая книга. Авторъ беретъ листъ бумаги и старается наполнить его какъ можно лучше: разговаривающіе желаютъ какъ можно лучше наполнить извѣстный промежутокъ времени, и тѣмъ же самымъ издѣльемъ. Надобно прибавить, что ежели нужно дарованіе для выраженія письменнаго, оно нужно и для словеснаго. Дарованіе это совершенно особенно. Авторъ углубляется въ свою собственную мысль, стараясь удалить отъ себя все постороннее; разговаривающій ловитъ чужую и возносится на ея крыльяхъ. Что развлекаетъ перваго, то второму служитъ вдохновеніемъ. Тотъ же умъ, то же чувство, особеннымъ образомъ разгоряченные, проявляются въ быстромъ обмѣнѣ словъ, съ красотою, съ физіономіею, отличною отъ красоты ихъ и физіономіи на бумагѣ. Всѣ предметы разговора равны, ибо всѣ имѣютъ непремѣнную связь между собою и человѣка мыслящаго ведутъ къ одному общему вопросу. Обозрѣвать его можно различно, и потому, сверхъ первыхъ обыкновенныхъ условій разговора, я прибавлю искреннюю, религіозную любовь къ истинѣ, сколько возможно ослабляющую упорную и самолюбивую привязчивость къ нашимъ мнѣніямъ потому только, что они наши. Еще два слова: разговоръ, о коемъ я говорю, — дитя какого-то душевнаго брака и требуетъ между разговаривающими сочувствія, взаимнаго уваженія, безъ которыхъ онъ не заключится, и слѣдственно, не принесетъ своего плода — возможно полнаго разговора.