Пещера Лейхтвейса/Глава 35
| ← Глава 34 ПЕЩЕРА ГОЛОДА | Пещера Лейхтвейса/ Глава 35 ИЗ МРАКА К СВЕТУ : Роман | Глава 36 ТАИНСТВЕННЫЙ СОЛДАТ → |
| Источник: Соч. В. А. Редера. -- Санкт-Петербург: Развлечение, 1909. - 1368 с. |
Лейхтвейс был прав. По приказанию графа Батьяни в один и тот же день были отравлены все ручьи, протекавшие около Нероберга, а вместе с ними и маленький лесной ручей, водой которого пользовались разбойники. Глоток воды из ручья нес с собою неминуемую смерть.
Итак, к голоду присоединилась и жажда.
Прошел девятнадцатый день. Разбойники безропотно переносили свои мучения. Они старались друг другу показать, что мужественно переносят ужасную судьбу. Они все еще не теряли надежды. В ночь с девятнадцатого на двадцатый день старик Рорбек был уже в бреду. Он все время требовал настойку из кореньев, но ее нельзя было приготовить за неимением воды.
Лейхтвейс приказал утолять жажду вином. Рома осталось уже немного. Лейхтвейс разделил его на маленькие порции, для того, чтобы каждому из осажденных ежедневно доставалось хотя бы по рюмке. Этого, конечно, было недостаточно, чтобы поддержать силы мужчин. На вечер двадцатого дня Лейхтвейс предложил разварить до мягкости широкий, большой ремень, чтобы хоть им наполнить желудок.
— Кожа взята от животного, — рассуждал он, — и поэтому в ней имеются хоть какие-нибудь питательные вещества.
Последним поленом был разведен огонь и в последнем остатке воды было приготовлено это кушанье. Каждый из осажденных проглотил кусок этого ремня. Силы у них от этого не прибавилось, но на несколько часов явилась самообманная мысль, что они поели, так как желудок был наполнен.
На двадцать первый день осады исполнилось ровно пять суток с тех пор, как заключенные под землей разбойники почти ничего не ели. У некоторых появились признаки ужасных последствий тех лишений, которые человек долго переносить не может. Самый пожилой из разбойников, старик Рорбек, не мог уже вставать на ноги, все время он лежал в каком-то полузабытьи. Елизавета ухаживала за ним с нежной заботливостью.
Она вливала ему в рот ежедневно порцию рома, бывшего теперь единственной пищей осажденных, и даже жертвовала тайком большей половиной своей порции, чтобы только спасти отца от верной смерти. Старик только благодарно пожимал ей руку; говорить он не мог, так как слишком ослабел, но в глазах его можно было явно прочесть страх за участь дочери и немую мольбу к Небу о ее спасении.
Зигрист, невзирая на собственные страдания, неутомимо посвящал друзьям свои силы. Все следовали его советам.
Бруно удалился в темный угол пещеры и почти не выходил оттуда. Он, казалось, ушел от мира, и мысли его уже не были заняты тем, что творится вокруг него. Лицо его как-то просветлело, и лишь изредка с запекшихся губ его срывался вздох.
Самый молодой из всех разбойников, Отто Резике, который, казалось, был сильнее всех, находился в наихудшем состоянии. Он не привык к лишениям и опасностям, а потому скорее всех и сдался. Он, впрочем, ослабел не столько физически, сколько морально, и страдал теперь глубокой меланхолией, из которой вырвать его не было никакой возможности. На вопросы Лейхтвейса и других товарищей он не давал ответов, а сидел молча, с поникшей головой. Глаза его приняли какое-то странное, бессмысленное выражение.
Зато обе женщины держались изумительно бодро. Лора и Елизавета во время крайней опасности оказались благороднейшими представительницами своего пола, они ухаживали за больными, подбадривали унывающих, никогда не жаловались и не отчаивались. Если Лора иногда проливала слезы, то не из-за своих страданий, а глядя на других, состояние которых ухудшалось с часу на час.
Сам Лейхтвейс, казалось, не поддавался ни голоду, ни жажде, он все еще ходил выпрямившись, в глазах его сверкал огонь, он, как только мог, утешал своих товарищей и сотни раз повторял:
— Не унывайте, друзья мои. Господь нас не оставит. Он видит нас и, если на то будет Его воля, мы будем спасены.
Но можно ли было надеяться, что Бог сохранит жизнь несчастным разбойникам?
Казалось, Он судил Лейхтвейса и его друзей.
У Лоры надрывалось сердце, глядя на страдания маленькой Гильды. Ребенок бился в судорогах, лежа на мягком мшистом ложе, он был уже настолько слаб, что не мог даже открыть глазки.
— Она умирает! — воскликнула Лора под вечер двадцать первого дня. — Помогите! Не дайте погибнуть бедному, невинному ребенку. Господи, охрани ее! Ведь она ничем не провинилась и не согрешила перед Тобою.
Зигрист наклонился к ребенку, вытер у него со лба пот и попытался успокоить судороги тем, что делал ему втирания ромом.
От этого запас рома, конечно, уменьшался, но никто не роптал. Каждый охотно жертвовал свою порцию, чтобы сохранить жизнь ребенку.
Зигрист отвел Лейхтвейса в сторону и шепнул ему на ухо:
— Ребенок на доживет до следующего утра, если не дать ему пить. Рома же давать ему нельзя.
Лора, услыхав это, подошла к столу, взяла острый нож и перерезала себе одну из жил на левой руке. Кровь начала слабо сочиться из раны, и Лора тотчас же поднесла руку к губам ребенка. Гильда стала жадно сосать ее кровь.
— Лора! — в страшном волнении воскликнул Лейхтвейс. — Неужели дошло до этого? Если так, то упаси нас Господь от ужасных мыслей, которые могут довести нас до помешательства.
— О каких мыслях ты говоришь? — спросила Лора, протягивая руку Зигристу, который наложил на нее искусную перевязку.
— Я и высказывать не хочу своих мыслей, — ответил Лейхтвейс.
Вдруг он всплеснул руками и отрывисто проговорил:
— Лишь бы не это! Не отнимай у нас разума, Господи! Не заставляй нас терять человеческое достоинство. Не превращай нас в людоедов, в хищных зверей.
Лора и Зигрист поняли его и в ужасе переглянулись.
Лейхтвейс поднялся на вышку. Со дня на день он надеялся увидеть, что солдаты ушли. Но каждый раз его надежды не оправдывались. Так и в этот вечер. На холме расположились человек восемьдесят. Они развели костры, и из котлов, в которых они варили мясо и овощи, поднимался соблазнительный запах. Они ели, сколько хотели, вкусную, хорошую пищу, а в нескольких шагах от них, под землей, томились люди, жаждавшие хотя бы глотка воды как спасения, у которых не было куска хлеба, чтобы хотя бы немного поддержать угасавшие силы.
Лейхтвейс задумался над вопросом, не попытаться ли произвести вылазку. Он хорошо знал, что его товарищи будут биться как герои, что они с отчаянной отвагой бросятся на врагов. Но что могло выйти из такой борьбы, даже в лучшем случае? Рорбека и Отто нельзя было принимать в счет, они уже были не способны держать в руках оружие; старик без посторонней помощи не мог бы даже выйти из пещеры. Оставались Лейхтвейс, Зигрист и Бруно против восьмидесяти. Нет, это было сумасбродство идти на такой бой. Кроме того, Лейхтвейс подумал об участи Лоры, Елизаветы и ребенка. Нельзя было рисковать, чтобы они попали в руки солдат, так как это было бы хуже смерти.
— Нет, — решил Лейхтвейс, — лучше погибнем в пещере от изнеможения и голода. Тогда, по крайней мере, граф Батьяни не осквернит наших трупов.
Вспомнив о Сандоре Батьяни, Лейхтвейс пришел в ужасную ярость.
«Но я не умру раньше, чем сведу счеты с моим смертельным врагом, — думал он. — Клянусь всем для меня святым, что я соберу последние свои силы и, хотя бы ползком через весь лес, доберусь до его палатки. Там последней моей пулей размозжу ему череп, в котором гнездятся его злобные замыслы».
Тяжело вздохнув, Лейхтвейс спустился вниз.
Товарищи его, походившие на бескровных призраков, обступили его и спрашивали дрожащими бледными устами:
— Они все еще здесь? Мы все еще заперты? Все еще заживо похоронены?
Лейхтвейс только кивнул головой.
Он обнял Лору и ушел с ней в столовую, где сел на скамью.
— Милая, несчастная моя Лора! — воскликнул он, и слезы выступили у него на глазах. — Зачем я связал твою судьбу с моей, над которой тяготеет проклятие Божие? Ты была молода, красива, богата, тебя ожидало счастье. Но тут явился я. Зачем я только полюбил тебя? Нет, не то я должен спрашивать. Я полюбил тебя, потому что не мог иначе, потому что не мог не поклоняться тебе. Но зачем в твоем сердце зародилась любовь ко мне, проклятому, заклейменному человеку, к изгнаннику и разбойнику?
Лора страстно обвила руками его шею и закрыла ему рот поцелуем.
— Ты хочешь причинить мне новые страдания? — нежно спросила она. — Неужели ты хочешь отнять у меня единственное утешение, которое у меня осталось, — сознание того, что я переношу страдания для тебя одного и что я умру для тебя? Я твоя жена и имею священное право погибнуть вместе с тобой. Даже в эти тяжелые дни, Гейнц, я не поменялась бы ни с какой другой женщиной. Пусть они наслаждаются счастьем, пусть их освещает солнце, пусть им улыбается весна. Я хочу быть с тобой, ненаглядный мой, я умру вместе с тобой во мраке, под землей, но я умру в сознании, что я была женой Лейхтвейса и что ты любил меня.
— Да, любил! — с рыданием вырвалось у Лейхтвейса. — Тебя, благороднейшую, лучшую из всех женщин, я любил так, как никогда еще ни один мужчина не любил. Мое сердце билось только для тебя. А теперь, Лора, простимся с тобой, пока мы еще сознательно любим друг друга. Быть может, через несколько часов наш ум помутится и тогда будет поздно прощаться так, как подобает нам с тобой.
Они стали прощаться. Не словами, которыми нельзя было высказать того, что было у них на душе, и не ласками и поцелуями, которые опошлили бы их благородные чувства; они взяли друг друга за руки и пристально смотрели друг другу в глаза.
Каждый взгляд их, казалось, говорил:
— Благодарю тебя. Ты доставил мне счастье своей любовью. Я жил только для тебя. Прощай, ты был моей жизнью и моим счастьем.
Но внезапно суровая действительность вырвала любящую чету из забвения. До них донеслись откуда-то, из отдаленной части пещеры, ужасные звуки. Это были крики помешанного, сопровождаемые душераздирающим хохотом.
Они поняли, что у одного из их друзей чаша страданий переполнилась.
— Что это? — проговорил Лейхтвейс, беря под руку свою Лору. — Неужели это голос человека? Ведь это Отто. Несчастный юноша! Ты попал ко мне в начале конца и должен погибнуть.
Они поспешили в среднее помещение пещеры, где им представилась ужасная картина.
Зигрист, Елизавета и Бруно оцепенели от ужаса.
Перед ними плясал Отто, срывая с себя одежду, размахивая руками и громко выкрикивая, не то смеясь, не то плача:
— Что за прелестная трапеза! Пойдемте есть. Ганнеле накрыла стол. Вон, видите, зеленый луг. Смотрите, там крокодил. Он раскрывает пасть, убейте его! Мельница горит! Караул! Помогите! Пожар! Мы сгорим! Дайте воды… воды… воды… Там журчит ручеек, достанем же воды! Воды!
В безумном исступлении несчастный бился головой о стенку, пока, наконец, не упал, обливаясь кровью.
— Он умирает! — воскликнула Лора, всплеснув руками и опустилась рядом с ним на колени, чтобы остановить кровь, сочившуюся из множества ран.
Но Зигрист предупредил ее.
— Нет, к сожалению, он не умирает, — печально произнес он, — он будет жить и страдать.
Разбойники отнесли Отто на его ложе. Там он теперь лежал, точно мертвый, без всякого движения.
Настроение становилось все более подавленным.
Зигрист взглянул на часы. Было одиннадцать часов ночи. Еще час и начнется новый день — двадцать второй день страданий.
Лора была так потрясена зрелищем обезумевшего Отто, что внезапно занемогла. Зигрист установил, что у нее лихорадка, и посоветовал Лейхтвейсу не отходить от нее, так как считал возможным, что у нее тоже начнется бред.
Лейхтвейс взял свою жену на руки и уложил ее на мшистое ложе рядом с ребенком, спокойно спавшим после того, как его напоили кровью. Сам он сел около дорогих ему существ и впал в тяжелое раздумье. Мало-помалу он лишался способности ясно мыслить; несмотря на все усилия, он не мог собраться с мыслями: какие-то тени начинали мелькать у него перед глазами, то приближаясь, то уходя в туманную даль.
Елизавета и Зигрист ушли в столовую. Там они сидели, тесно прижавшись друг к другу и ожидая конца.
В пещере воцарилась тишина. Если бы сердца разбойников не бились так слабо, то можно было бы даже расслышать их биение. Изредка раздавались подавленные стоны одного из умирающих. Старик Рорбек, по-видимому, уже лежал в агонии. Смерть бродила со своей косой в подземном жилище.
Над головами умирающих раздавалось пение солдат, которые разгоняли сон веселыми песнями, сидя за кострами и запивая вином сытный ужин.
Но вдруг в глубине, в самом отдаленном углу пещеры, раздался чей-то голос. Сначала он звучал слабо, но потом стал раздаваться сильнее и сильнее, как бы извлекая мощь из самой песни.
То был Бруно. Он встал, напрягая последние силы, и дрожащим голосом пел дивную церковную песнь, составленную великим реформатором Мартином Лютером.
Разбойники встрепенулись. Умирающие, изнемогающие — все они приподнялись, все они прислушивались и всем им стало как-то легче. Уже со второго стиха Бруно пел не один, к его голосу присоединились другие голоса. Так они пропели два стиха этой могучей песни, полной силы, веры и упования.
— Лора, — прозвучал голос Лейхтвейса, — и вы все, друзья мои! Опустимся на колени и помолимся Господу Богу, чтобы Он сотворил чудо и даровал нам жизнь.
Несчастные опустились на колени. Сквозь горькие рыдания прорвались снова звуки той же молитвенной песни.
Вдруг… Что это?.. Послышался какой-то шорох, какой-то скрип, как будто зверь протискивается сквозь стену; потом раздался свистящий звук, поднялось облако дыма — и все молящиеся упали на землю, лишившись сознания. Они погрузились в глубокий сон. На несколько часов они потеряли возможность осознания своего ужасного положения…
Зигрист проснулся первым. Он ощупал свою голову. Она была горяча и тяжела. Ему казалось, что он очнулся от тяжелого беспамятства.
Взглянув на часы, он увидел, что было три часа утра.
Начался двадцать второй день.
Очнулся Лейхтвейс, за ним Лора. Слабым голосом Лейхтвейс спросил у Зигриста, спал ли он.
— Я спал, как и вы все, — ответил молодой врач, — это тем более странно, что в таком состоянии, как наше, редко является крепкий сон, разве только вечный сон.
С озабоченным видом наклонился он к Елизавете, но с радостью увидел, что она спокойно дышит. Казалось, она почувствовала его взгляд и проснулась. Медленно открыла она глаза, улыбаясь, взглянула на него и прошептала:
— Какой мне дивный сон приснился. Мне приснилось, что мы все вышли на свободу и находимся на большом корабле среди моря, направляясь к каким-то зеленым берегам.
— Бедная моя Елизавета, — ответил Зигрист, — тебя ожидает большое разочарование. Мы все еще находимся под землей, в осаде и в самом отчаянном положении.
Он помог ей встать. В эту минуту подошел Бруно. Молитва подбодрила всех; они чувствовали, что у них хватит сил бороться с голодом еще несколько дней. Сон подкрепил их, и они смотрели на будущее не так уж мрачно, как раньше.
— Почему ты не бережешь свечей, — сказал Лейхтвейс, обращаясь к Лоре, — ведь их у нас и так очень мало, а ты оставила свечу в столовой, и она прогорела всю ночь?
— Я и не думала делать этого, — возразила Лора, — я хорошо помню, что погасила все свечи незадолго до того, как случился этот ужасный припадок с Отто и мы все уснули.
— Должно быть, ты что-то перепутала! — воскликнул Лейхтвейс. — Ведь отсюда ясно виден свет из столовой.
И действительно, в столовой было светло.
— Давай хоть теперь погасим свет, — сказал Лейхтвейс, — нам теперь каждый огарок дорог.
Он пошел вперед, а Лора за ним. Но едва только они переступили порог столовой, как остановились как вкопанные. Им показалось, что они лишились рассудка и все, что видят перед собою — плод расстроенного воображения. Неужели это был не сон, а действительность?
Большой стол был накрыт белой скатертью. На середине стола стояла лампа, свет которой и привлек их сюда. Весь стол был уставлен роскошными блюдами, сочной, холодной дичью, жареной рыбой, свежеиспеченным хлебом, даже фруктами, появлявшимися в это время на столе только у очень богатых людей; кроме того, на столе стояло несколько бутылок вина. Недоставало только воды.
— Лора, — проговорил Лейхтвейс, — милая моя Лора! Ты видишь, нам помог Господь. Он сотворил чудо, о котором мы его просили. У нас есть пища — мы снова можем жить.
Он крепко обнял Лору, которая в сильном волнении прижалась к нему.
— Знаешь ли ты, кто это сделал? — спросила она.
— Ничего на знаю. Знаю только, что Бог не без милости.
— Да, он посылает на землю своих добрых ангелов, — мечтательно произнесла Лора, — один из них спас нас сегодня от голодной смерти. Это был тот таинственный незнакомец, который время от времени появлялся в нашей пещере. Только он один мог это сделать, и никто иной. Теперь я понимаю все — наш сон, наше тяжелое пробуждение. Кто бы ни был тот, кто является сюда, да благословит его Господь.
— Друзья мои! Сюда, ко мне! — громовым голосом крикнул Лейхтвейс. — Нашим мукам пришел конец. Здесь все, что нам нужно. Снова мы будем сыты, здоровы и живы.
Зигрист, Елизавета и Бруно тотчас же бросились в столовую. Радость их не знала границ. Все они были полны горячей благодарности Господу, спасшему их от гибели. В ту же минуту они бросились утолять свой голод.
Лейхтвейс просил их соблюдать осторожность и не есть сразу слишком много, чтобы не испортить ослабевший от долгих лишений желудок. Лора и Елизавета сначала отнесли легкую пищу Рорбеку и Отто, чтобы хоть немного подкрепить их силы, а также напоить и накормить Гильду.
А затем все сели за стол и весело поужинали.
Человеческий организм поразительно долго переносит всевозможные лишения, включая голод, но еще поразительнее то, что он замечательно быстро восстанавливается в силах, как только есть возможность устранить лишения. Еще сидя за столом, разбойники ощутили прилив свежих сил, и кровь их начала обращаться быстрее.
Лейхтвейс поднял бокал с вином.
— Я поднимаю бокал, — воскликнул он, — за того, кто наградил нас этой роскошью, за того таинственного незнакомца, который спас нас от гибели и избавил нас от ужасной смерти!
Все восторженно откликнулись на этот тост.
Никто не мог дать ответа на вопрос, кто именно явился их спасителем и каким образом он проник к ним в пещеру.
Бруно успел убедиться в том, что солдаты все еще не сходили с холма. Казалось даже, что за ночь к ним подошло подкрепление. Но разбойники в данную минуту об этом не думали. Опасность на время миновала — они знали, что с голода они уже не умрут. Правда, они жалели о том, что таинственный незнакомец не позаботился также и о воде. Вином можно было утолить жажду, но ненадолго, а человеческий организм требует воды.
— В сущности, — сказал Лейхтвейс, — нам нельзя сетовать на то, что у нас нет воды. Не мог же наш таинственный благодетель нагрузиться бочонками с водой, — это задержало бы его и лишило бы свободы действий. Я и так положительно не понимаю, как ему удалось усыпить бдительность солдат. Во всяком случае, это благодеяние совершил, назло графу Батьяни, человек весьма умный и изворотливый. Жаль, граф Батьяни не может нас теперь видеть. Он, несомненно, убежден в том, что мы давно уже умерли с голоду или боремся со смертью, а мы сидим за столом и наслаждаемся мясом, фруктами и разными закусками, да попиваем вино, равное которому трудно сыскать. Но, друзья мои, выслушайте мой совет. Мне думается, все мы теперь наелись и можем окончить трапезу. Благодаря таинственному незнакомцу, у нас хватит пищи недели на две, и, таким образом, мы выдержим осаду еще полмесяца. Я полагаю, Батьяни не протянет ее так долго. Лора и Елизавета, поручаю эти запасы вашему надзору. Распределяйте их осмотрительно, памятуя, что от них зависит наша жизнь.
Лора и Елизавета убрали со стола и спрятали все, что осталось, в природный каменный шкаф, находившийся в одной из стен пещеры. Подойдя к этому шкафу, Лора вскрикнула от изумления. Она увидела маленькую шкатулку. Схватив ее, она поставила ее на стол, за которым еще сидели мужчины. Лейхтвейс только что говорил своим товарищам о том, что было бы весьма недурно покурить после столь сытного ужина и что для него большое лишение отказаться от этого удовольствия.
— А вот я вам принесла новый подарок таинственного незнакомца, — проговорила в эту минуту Лора и передала Лейхтвейсу шкатулку, — посмотри, что это такое.
Лейхтвейс медленно открыл маленькую шкатулку. Первое, что попало ему в руку, была продолговатая белая коробка с надписью: «Сернокислый хинин».
Зигрист пришел в восторг.
— Теперь наши больные быстро встанут на ноги! — воскликнул он. — Таинственный незнакомец как будто угадал мои мысли. При помощи этого хинина я успокою лихорадку у моего тестя и у Отто. Впрочем, каждому из нас не мешает тоже принять по маленькому порошку.
Затем Лейхтвейс вынул из шкатулки кисет с табаком.
— Я уверен, — радостно произнес он, — что таинственный незнакомец подслушал нашу беседу. Ведь тут в кисете самый настоящий табак. Давайте сюда трубки, товарищи. Покурим и будем веселиться назло графу Батьяни и его войску.
Разбойники быстро набили трубки, и вскоре над каменным столом поднялись голубоватые облака дыма, придавшие вид жилья подземной пещере.
Кроме того, в шкатулке находились перевязочные материалы и еще три бутылки, наполненные какой-то светлой жидкостью.
— Что это за жидкость? — недоумевал Лейхтвейс, открывая бутылку.
Он понюхал, но не ощутил никакого запаха. Никто не мог понять, что содержится в этих бутылках. Лора продолжала внимательно рассматривать внутренность шкатулки. Она не ошиблась в своем предположении. В шкатулке лежало письмо с надписью на конверте:
«Генриху Антону Лейхтвейсу и его друзьям!»
Лейхтвейс, сильно волнуясь, распечатал конверт, предчувствуя, что он содержит письмо от таинственного незнакомца, спасшего его и всех его друзей от голодной смерти. Лора села рядом с ним, а Елизавета и разбойники окружили его тесным кольцом.
Громким голосом прочел он вслух следующее:
«Находясь в беде, вы обратились с молитвой к Богу. Он услышал вас. Через мое посредство Он послал вам то, что вам всего нужнее — пищу и питье. Распределите ваши запасы с осмотрительностью и пользуйтесь ими разумно, так как я не знаю, когда сумею снова помочь вам, а конца осады пока не предвидится. Граф Батьяни попросил у герцога разрешение продлить осаду еще на две недели сверх первоначального срока. Но не унывайте. Надейтесь и впредь на Бога. Крайней нужды вам больше терпеть не придется. Я нашел путь к вам и буду им пользоваться, хотя он очень опасен и труден. В шкатулке вы найдете три бутылки, содержимое которых для вас весьма ценно. Лесной ручей, протекающий мимо вашей пещеры, отравлен для того, чтобы уморить вас, лишив воды. Но вы можете спокойно пить воду из ручья — стоит только вылить каплю жидкости из бутылки в стакан воды. Тогда действие яда будет уничтожено, и вода становится безвредной. Обращаюсь к вам с просьбой: если когда-нибудь ночью неожиданно появится в вашей пещере солдат, то не стреляйте в него, а окликните его словом: «Здорово!» Если он на это даст вам удовлетворительный ответ, то считайте его вашим другом, а не врагом. Не унывайте. В течение ближайших дней могут произойти события, которые заставят герцога отозвать своих солдат и снять осаду. От души желает вам всякого благополучия
Друг».
Прочитав это письмо, Лейхтвейс распорядился дать больным хинин, а сам отправился к водопроводной трубе и набрал полную кружку воды. Следуя указанию таинственного незнакомца, он налил несколько капель жидкости из бутылки в кружку и поднес ее ко рту. Он пил быстро и жадно, так как больше других страдал от недостатка воды, и вместе с тем считал своим долгом на себе испробовать средство таинственного незнакомца. И действительно, вода не только не повредила ему, но оказала на него сразу благотворное влияние. Яд был уничтожен противоядием.
Лора, Елизавета, Зигрист и Бруно тоже с наслаждением выпили свежей воды и снова благодарили таинственного незнакомца, спасшего их от верной гибели. Больным тоже дали воды, что очень помогло улучшению их состояния. На другой день старик Рорбек и Отто встали и, благодаря заботливому уходу Лоры и Елизаветы, начали быстро поправляться.
Правда, запасы начали снова быстро истощаться и надо было снова уменьшать ежедневные порции, но о прежнем унынии и отчаянии не было и помину. Все они знали, что их охраняет какое-то таинственное существо, более могущественное, чем обыкновенный человек. Это сознание вселило в осажденных надежду и силу, благодаря которым им легче было мириться со всеми лишениями.
Предоставленный графу Батьяни месячный срок подходил к концу. Батьяни был в очень дурном расположении духа. Он стал капризен и еще более высокомерен, чем раньше; с подчиненными ему офицерами он обращался резко, так что его все сильно недолюбливали. Его, кроме того, ненавидели и проклинали за то, что он взвалил на плечи своих подчиненных такую трудную и непосильную службу.
И действительно, служба у солдат была не легче, чем в военное время. Они должны были быть постоянно настороже и несли службу во всякую погоду: в дождь, снег и бурю. Многие уже захворали, были отвезены в Висбаден в госпиталь и заменены другими.
Сам Батьяни жил в очень вместительной и удобной палатке, спал на мягкой постели, ел хорошо и ни в чем себе не отказывал, так что другие офицеры, лишенные этих удобств, сильно завидовали ему.
На тридцатый день осады граф Батьяни сидел у себя в палатке в удобном кресле и давал наставления своим офицерам.
— Господа, — строго говорил он, — до сих пор у нас только одни неудачи. Но я доложу его высочеству, что я в этом не виноват. Служба соблюдается недостаточно бдительно, и разбойники имеют возможность доставать провиант из соседних деревень, иначе Лейхтвейс давно бы уже находился в наших руках. Заявляю вам, что я буду строжайшим образом наказывать тех, кого замечу в малейшем нерадении. А того, кто заведомо про пускает кого-нибудь в логово разбойников, я велю расстрелять. А теперь ступайте, господа, объявите об этом вашим солдатам. На вас самих я возлагаю ответственность за неукоснительное исполнение моих приказаний.
Офицеры, сильно раздосадованные, молчали. Лишь старший по чину нашел в себе смелость ответить:
— Граф! Мы и наши люди до сих пор вполне добросовестно исполняли нашу обязанность, мы не жалели труда и не считались с непогодой. Если, несмотря на все это, Лейхтвейс и шайка его до сих пор еще не пойманы, то в этом виноваты не войска, а какие-нибудь другие причины. Либо разбойники вовсе не скрываются в Нероберге, либо у них имеются достаточные запасы провианта и они могут выдержать осаду еще месяц-другой.
— Благодарю за объяснение, — злобно проговорил граф Батьяни, — но я остаюсь при своем мнении и снова повторяю вам: будьте настороже и внушите вашим солдатам держать ухо востро днем и ночью.
Офицеры разошлись и немедленно оповестили своих подчиненных о том, что приказал Батьяни.
Сторожевая служба была усилена.
Вдруг произошло событие, как будто подтвердившее мнение графа Батьяни, что солдаты были до этого времени недостаточно бдительны.
В походе против разбойников принимал участие сын убитого Лейхтвейсом майора Ремуса. Этот молодой офицер однажды утром в самый разгар осады явился с докладом к главнокомандующему. Батьяни немедленно принял его, и тот рассказал следующее:
Минувшей ночью он со своими подчиненными, находясь вблизи холма, на котором стоял отряд в восемьдесят человек, обыскивал чащу, так как еще за несколько дней до этого заметил следы, оставленные, несомненно, не солдатами. Войдя в самую густую чащу, он вдруг увидел перед собою рядового с большой корзиной в руке. Он тотчас же обнажил шпагу и приказал этому солдату стоять смирно. Солдат, действительно, вытянулся во фронт, но когда Ремус со своими шестью спутниками подошел ближе, чтобы схватить его, он вынул из кармана какой-то предмет, похожий на подзорную трубу, поднес его ко рту и дунул в него. Из трубы показался какой-то беловатый дым, после чего Ремус и его солдаты лишились чувств и упали на землю. Очнулись они только часа через три. Все они жаловались на страшную головную боль и ломоту в теле, так что не подлежало никакому сомнению, что они сделались жертвами какого-то одурманивающего средства. Таинственного солдата и след простыл.
Граф Батьяни злобно ударил кулаком по столу, так что чуть не разбил его.
— Ну вот! — крикнул он. — Хорошие дела тут делаются, нечего сказать. Я стою здесь с армией в тысячу солдат, а под носом у нас шныряют переодетые незнакомцы. Это, несомненно, сообщник разбойников. Быть может, он уже давно доставляет им провиант. Если так, то мы можем вести осаду хоть целый год и ничего не добьемся. Но клянусь, что я поймаю этого негодяя! Раз я не могу положиться на своих людей, то я сам возьмусь за дело. Поручик Ремус!
— Слушаю.
— Приготовьтесь к обходу на эту ночь. Выберите десять надежных солдат, и мы сегодня в полночь обойдем лес. Говорили ли вы уже с кем-нибудь о том, что вы только что рассказали мне?
— Никак нет. Я счел своим долгом прежде всего известить вас.
— Отлично сделали. Я вижу, что на вас-то я могу положиться. Когда мы поймаем разбойника, я представлю вас к повышению. И впредь никому не говорите об этом, а будьте наготове к полуночи. Мы с вами встретимся у того большого дерева, где мы в начале осады нашли повешенного.
— Слушаю. Я буду на месте.
Граф Батьяни отпустил поручика.