Пещера Лейхтвейса/Глава 31

Пещера Лейхтвейса/ Глава 31 ЛЕЙХТВЕЙСУ ОБЪЯВЛЕНА ВОЙНА : Роман
автор В. А. Рёдер (XIX век)

Дата создания: w:XIX век, опубл.: 1909. Источник: Соч. В. А. Редера. -- Санкт-Петербург: Развлечение, 1909. - 1368 с.

— Послушай, Фаризант, — обратился герцог Нассауский к своему шуту, который прикорнул у его ног и что-то грыз. — Я недоволен тобой. Куда девалась твоя веселость, бедняга? Ты перестал смеяться, острот от тебя не слышно, и даже твои насмешки, которыми ты прежде выводил из терпения придворных, куда-то испарились. Быть может, ты болен?

— Да, я болен, — ответил шут, — да так сильно, как сто врачей, вместе взятых, не могли бы заставить меня хворать.

— А что с тобой?

— Я перегрузил душу свою печальными мыслями.

Герцог в этот день, по-видимому, был в хорошем расположении духа.

— Быть может, — сказал он, — я могу помочь твоему горю? Ты часто веселил меня, так что мне хотелось бы оказать тебе ту же услугу. Скажи мне откровенно, чем вызвана твоя печаль? Я сумею дать тебе целебное средство.

— Господин мой, — ответил горбатый Фаризант, низко опуская голову на грудь. — Никакие средства мне не помогут. Да я и не в состоянии платить такому дорогому врачу, как вы.

— Значит, твоя болезнь неизлечима? Но я, по крайней мере, обещаю тебе, что, когда ты умрешь, то будешь похоронен с достойными тебя почестями. Твой катафалк повезут восемь собак в прекрасной упряжи, и вместо гроба мы положим тебя в бочку от вина. Но я не знаю, какую эпитафию поместить на твоем надгробном памятнике.

— Могу вывести вас из затруднения, — ответил Фаризант, медленно поднимаясь с места. — Я прошу ваше высочество приказать написать на моем надгробном памятнике следующий стих:

Здесь погребен несчастный шут, И будет ждать он воскресенья. Но те, что рыли яму тут, Еще глупей шута, без всякого сомненья!

— Вижу, ты еще не совсем утратил веселость! — расхохотался герцог. — Однако, Фаризант, соберись с духом и будь весел. Сегодня вечером в большом зеркальном зале состоится концерт знаменитого скрипача, прибывшего сюда из Италии. Но предупреждаю тебя, шут, пока итальянец будет играть, ты сиди смирно, так как было бы кощунством лишать нас хотя бы одного звука его дивной игры.

— Да, все дело в звуке, — пробормотал Фаризант, — а человек ни во что не ставится. Что ж, я буду молчать.

Явился камердинер и доложил, что в кабинете герцога собрались советники. В числе их явился и граф Батьяни, заседание назначено для обсуждения вопроса, какие следует принять меры для прекращения дальнейшей деятельности разбойника Лейхтвейса и его шайки.

Герцог встал и ушел. Горбатый шут посмотрел ему вслед.

— Уж недолго я буду служить тебе, герцог Карл, — пробормотал он, — недолго уж я буду носить ненавистную мне личину шута. Если бы ты был способен заглянуть в мое сердце и видеть, что творится в душе человека, у которого отняли самое дорогое его сокровище, любимую его дочь. Аделина похитила ее, она похитила ее у того священника, которому я доверил ее, и после того дня патер Бруно пропал без вести. Я нисколько не сомневаюсь, что несчастный покончил с собою, страшась моего гнева. Ведь нашли же его сутану в Жабьем пруду, значит, он утопился. Бедный патер Бруно. Впрочем, нет, он счастлив, так как он избавлен от людских горестей и забот. Как бы мне хотелось отдохнуть хотя бы там, на дне Жабьего пруда. Но мне нельзя умирать, я должен жить, чтобы разыскать мою Гунду.

Он встал и беспокойно начал ходить взад и вперед по комнате.

— Что Аделина сделала с ней? — продолжал он. — Она угрожала мне, что убьет Гунду, если я ей не выдам письма короля. Мне страшно было подумать, что эта бесчеловечная женщина способна привести в исполнение свою угрозу, но я не поддался и не согласился принять ее предложение. Тогда она еще раз написала мне и сообщила, что намеревается убить не тело Гунды, а душу ее.

Шут глубоко задумался и вспомнил все, как было…

Аделина угрожала ему, что развратит невинную девушку, и писала Зонненкампу, что она сделает из его дочери блудницу, если он не предпочтет исполнить ее требование и выдать ей письмо короля. Зонненкамп целую ночь страшно боролся с собою, но под утро он принял определенное решение. Он послал роковое письмо в Англию, куда оно было адресовано. Таким образом он пожертвовал своей дочерью, но сохранил верность королю.

Об Аделине не было ни слуху ни духу: она пропала без вести вместе с Гундой. Зонненкамп не знал, куда она увезла его дочь, не знал, на самом ли деле она приведет в исполнение свою угрозу. Вопросы эти днем и ночью терзали его, а ответа на них он не находил, хотя был твердо уверен, что Аделина не способна повредить Гунде, так как Гунда была все-таки ее дочь; правда, Аделина была ужасной женщиной и ненависть ее была безгранична, но не может же мать погубить своего собственного ребенка.

Зонненкамп тем не менее решил вернуть Гунду во что бы то ни стало. Он подозревал, куда ее увезли, и решил удостовериться в этом. Зная, что он один вряд ли добьется своей цели, он решил прибегнуть к помощи разбойника Лейхтвейса.

Но тут Фаризант вспомнил, что именно в это время в кабинете герцога обсуждается участь Лейхтвейса, что тот намерен принять самые энергичные меры в поимке его и всей его шайки. Фаризант решил предупредить Лейхтвейса о грозившей ему опасности и для этого направился в соседнюю комнату. Позванивая бубенчиками, он вошел в рабочий кабинет герцога, где за большим столом сидели советники.

Герцог Карл сидел посередине, а рядом с ним стоял граф Батьяни. Когда в комнату вошел Фаризант, Батьяни злобно взглянул на него.

— Что нужно здесь шуту? — воскликнул он. — Убирайся вон, дурак. Ваше высочество не должны были бы позволять ему оставаться здесь. Если наше совещание не будет сохранено в строжайшей тайне, то Лейхтвейс будет предупрежден и нам никогда не удастся задержать этого наглого разбойника и привести его на эшафот, где ему только и место со всей его шайкой.

Герцог махнул рукой.

— Оставьте в покое беднягу Фаризанта, — сказал он, — он нас не выдаст. Ведь он только бедный шут и даже не способен понимать серьезные вещи.

Батьяни не посмел противоречить.

Фаризант забрался в угол комнаты, притих там, вытащил из кармана кусок воска и начал лепить какие-то фигурки. Затем он прикреплял их к длинным волосам, которые выдергивал из своей головы, и заставлял их плясать.

— Видите, граф, насколько он безвреден, — шепнул герцог венгру, указывая глазами на шута, — а потому мы можем спокойно продолжать наше совещание.

— Благородные герцогские советники! — воскликнул Батьяни. — Мы собрались здесь по приказанию его высочества для того, чтобы обсудить, какие меры следует принять для искоренения зла, тяготеющего над этой страной хуже всякого мора и глада. Давно уже разбойник и браконьер Генрих Антон Лейхтвейс бесчинствует на берегах Рейна и смеется над самыми крепкими замками и самыми бешеными собаками. По ночам он проникает в дома мирных граждан для грабежей и убийств. С беспримерной наглостью он уничтожает герцогскую дичь. Лишь недавно он снова совершил гнусное злодеяние, застрелив майора Ремуса, коменданта города Висбадена. Меня он тоже пытался замучить насмерть, привязав к хвосту лошади, и лишь благодаря счастливой случайности я остался жив. Неужели же этот негодяй и впредь будет гулять на свободе и безнаказанно высмеивать законы? Он собрал вокруг себя несколько человек единомышленников. Давно уже замечено, что он работает не один, а при содействии целой шайки. Он совратил с пути истинного мою жену, бедную Лору фон Берген, прежнюю фрейлину герцогини. Она сделалась его женой и разделяет с ним его разбойничью жизнь. Неужели вы, достойные советники, будете дожидаться того, что ваши дочери падут жертвами этого человека? Неужели вы останетесь только безучастными зрителями всех этих безобразий, пока Лейхтвейс не ограбит или не убьет вас самих? Герцогский замок и тот подвергается опасности. Лейхтвейс может явиться сюда и похитить герцогские драгоценности. Надо положить этому конец. Поставим на ноги войска и с их помощью будем днем и ночью делать обходы в горах, где он скрывается. Отнимем у него возможность доставать себе провизию из соседних деревень. Заморим его голодом, доведем его до того, что товарищи бросят его, повысим награду, назначенную за его поимку. Только таким путем мы можем поймать его. А когда он попадет нам в руки, то не следует долго судить его, а в тот же день колесовать. А труп его следует бросить псам на съедение, так как Лейхтвейс не заслуживает погребения.

Когда Батьяни закончил свою речь, советники оживленно высказали свое одобрение.

Герцог тоже согласился с предложением графа Батьяни. Он не столько думал о безопасности своих подданных, как о том, что Лейхтвейс со своей шайкой выхватывает у него из-под носа из его лесов лучшую дичь, и потому он решил так или иначе избавиться от этого беспокойного соседа.

Было решено устроить осаду той местности, где по предположениям скрывался Лейхтвейс, другими словами — оцепить кордоном солдат весь Нероберг. Герцог предоставил в распоряжение графа Батьяни тысячу солдат и назначил его командующим этим отрядом.

— Даю вам месяц сроку, граф Сандор Батьяни, — обратился герцог к венгру, — я убежден, что вы еще ранее истечения этого срока доставите живым или мертвым этого браконьера и разбойника. В тридцать дней можно взять сильную крепость, а я вам предоставляю столько же времени, чтобы поймать разбойника. Но зато я твердо рассчитываю на успех. Если моей полиции эта задача была не по силам, то вы с моими войсками справитесь с нею. Будьте уверены, граф Батьяни, что если вы исполните возложенную на вас задачу, то я достойным образом награжу вас.

Батьяни низко поклонился.

— Ваше высочество, вы не разочаруетесь во мне, — произнес он с самоуверенной улыбкой. — Я сумею оправдать доверие моего господина. Тридцать дней вполне достаточно для того, чтобы взять измором этого негодяя. Он, несомненно, скрывается в какой-нибудь пещере Нероберга. Но я не могу поручиться за то, что доставлю Лейхтвейса живым, так как у меня к нему есть личные счеты, и когда я увижу его лицом к лицу, то я могу забыться и убить его.

— Хорошо поете, граф. Что-то вы нам потом расскажете, — проговорил Фаризант.

Граф Батьяни злобно взглянул на него, но не удостоил ответа.

— Ваше высочество, — обратился он к герцогу, — когда прикажете начать поход на Лейхтвейса?

— Через три дня, — ответил тот, — я немедленно подпишу соответствующий приказ на имя коменданта города Франкфурта. Солдаты выступят в походной амуниции и будут осаждать Нероберг днем и ночью, чтобы не допустить вылазки Лейхтвейса и его шайки. Впрочем, граф Батьяни, мне было бы очень приятно, если бы вы поскорее покончили с этим делом, так как весьма возможно, что солдаты потребуются для более важных дел. В Европе запахло войной. По-видимому, между Марией Терезией и королем прусским снова вспыхнет война. Военные действия пока еще не начались, но искра уже тлеет, и достаточно пустяка, чтобы пожар разгорелся. Тогда мы должны быть готовы ко всему, так как нас могут втянуть в это дело. Во всяком случае мы должны будем отстаивать нейтралитет нашего государства.

Советники в изумлении переглянулись. Если герцог высказывал такие вещи, то, по-видимому, он имел серьезные основания опасаться войны. В те времена всякий приходил в ужас при вести о войне, хотя бы даже отдаленной. Во время войны герцогство Нассауское особенно сильно должно было подвергаться всем сопряженным с нею невзгодам. Если Фридрих Великий снова затевал войну с Марией Терезией, то против него должны были выступить также Россия и Франция. А для французских войск самый удобный путь в Пруссию проходил через герцогство Нассауское. Во Франкфурте-на-Майне они удобнее всего могли устроить сборный пункт.

— Итак, я закрываю заседание, — произнес герцог Карл и встал, — я надеюсь, что оно принесет пользу и что графу Сандору Батьяни наконец удастся покончить с разбойником Лейхтвейсом. Прощайте, господа.

Он кивнул головой и вышел из кабинета. Вскоре разошлись и советники, так что в кабинете остались только граф Батьяни и шут Фаризант.

— Послушай, шут! — воскликнул Батьяни и толкнул шута ногой. — Ты слышал все, что говорилось здесь. Предупреждаю тебя: не говори никому — ни слова об этом, иначе я велю повесить тебя на самой высокой виселице.

Фаризант встал и потянулся.

— Разрешите мне дать вам совет, — сказал он, — иногда совет шута тоже может пригодиться.

— Говори, горбатый урод.

— Когда вы будете осаждать Лейхтвейса, то прикажите выстроить огромную стену вокруг всего Нероберга, запаситесь двадцатью огнедышащими драконами, расставьте несколько сот пушек и зарядите их самыми крупными ядрами. Теперь слушайте самое главное: после всего этого я нисколько не удивлюсь, если вы Лейхтвейса все-таки не поймаете.

— Убирайся к черту с твоими глупыми остротами, — разозлился Батьяни. — Я тебе говорю, что разбойник будет пойман, и я теперь же приглашаю тебя присутствовать на его казни.

— Очень благодарен за любезное приглашение. Но у меня есть к вам еще просьба.

— Что ж, говори.

— Дело вот в чем: если вы в течение тридцати дней поймаете Лейхтвейса живым или мертвым, то предоставляю вам право нанести мне двадцать пять ударов по моему горбу. А если ваше предприятие не удастся, то вы обязуетесь проехать по всему городу верхом на осле задом наперед, а я буду идти рядом и выкрикивать то, что мне заблагорассудится.

— Согласен. Принимаю.

— В таком случае закрепим наш договор письменно. Я не верю ничьему слову, даже вашему, граф Батьяни. Вон на столе имеются чернила, бумага и перо. Составим маленькое письменное обязательство.

— Ты заходишь слишком далеко, шут. Но его высочество развеселит наше пари, а потому я соглашаюсь. Садись и пиши.

Фаризант сел за стол и быстро набросал условия в двух экземплярах.

— Извольте! Подпишите! — воскликнул он, подсовывая графу одну из бумаг.

Граф громко расхохотался, когда прочитал следующее:

«Сегодня герцогский совет постановил: по прошествии трех дней начать осаду всего Нероберга при помощи отряда в тысячу солдат для того, чтобы взять измором и задержать разбойника Генриха Антона Лейхтвейса и его шайку. Осада эта будет продолжаться тридцать дней, в течение которых солдаты останутся день и ночь на своих местах. Если мне удастся поймать разбойника Лейхтвейса в течение этих тридцати дней, то придворный шут Фаризант обязуется подставить свой горб, чтобы принять двадцать пять ударов плетью. Если же я окажусь не в силах исполнить данное герцогу обещание и задержать Лейхтвейса живым или мертвым, то обязуюсь проехать по всем улицам древнего города Франкфурта-на-Майне, сидя верхом на осле, задом наперед, причем шут Фаризант будет сопровождать меня и выкрикивать то, что ему заблагорассудится».

— Это я могу подписать! — воскликнул Батьяни. — Несчастный шут, приготовь свой горб.

— Я лучше приготовлю осла для вас, — ответил Фаризант.

Венгр подписал бумагу, и шут торопливо спрятал ее в карман, выдав графу другой экземпляр с своей подписью…

Затем граф смеясь ушел.

Если бы он видел взгляд, которым провожал его уродливый шут, он, вероятно, перестал бы хохотать.

Взгляд этот выражал страшное презрение и насмешку.

— Благодарю тебя, граф Батьяни, — прошептал Фаризант, выпрямляясь во весь рост, — ты только что совершил огромную глупость. Когда я поступил на службу к герцогу, то принял присягу в том, что ни письменно, ни устно никогда никому не передам ничего из того, что мне придется слышать или видеть в замке. Я не могу и не хочу нарушать мою клятву и потому не мог бы предостеречь Лейхтвейса, если бы ты, милейший граф, не имел глупости выдать мне эту бумажку. Никто не может запретить мне потерять лист бумаги, тем более я и не клялся в этом. Да, граф Батьяни, Лейхтвейс обязан тебе благодарностью за то, что ты сам даешь ему подробное сообщение о твоем плане. Завтра утром, с восходом солнца, неуловимый обитатель скалистой пещеры будет осведомлен относительно того, что против него затевается. У него в распоряжении будет целых три дня, в течение которых он успеет либо уйти из пещеры, либо принять меры для ее защиты. А я возьмусь за дело сейчас, не теряя времени, и переоденусь тем таинственным незнакомцем, который неведомыми путями проникает в скалистую пещеру и снова исчезает, точно он не человек, а призрак.

Разбойники сидели за ужином. Лора изжарила пару кур на вертеле, и все с аппетитом ели. Одна только Елизавета была грустна. Зигрист еще днем ушел, чтобы навести справки в соседних деревнях относительно того, что делается на белом свете, и до сих пор он еще не возвратился.

— Неужели с ним случилось несчастье? — все снова и снова спрашивала она. — Ведь я не вынесу этого.

— К чему эти опасения? — успокаивал ее Лейхтвейс. — Зигрист хорошо загримирован, и его никак нельзя узнать. Вероятно, он узнал что-нибудь очень важное, иначе уже давно вернулся бы сюда.

Вдруг откуда-то послышался крик совы.

— Идет! — радостно воскликнула Елизавета и побежала к входу.

Сверху спускалась темная фигура Зигриста. Никто не узнал бы молодого врача, так удачно он был переодет и загримирован. На нем была форма инвалида-солдата, ходившего на деревянной ноге с толстой палкой в руках. На голове у него был надет седой парик. Кроме того, он приклеил фальшивые усы, так что изменился до неузнаваемости.

— Здравствуй, Зигрист, — приветствовал Лейхтвейс доктора, — ты как раз поспел к ужину. Если бы ты пришел немного позднее, то мы съели бы все и ничего тебе не оставили.

Зигрист сбросил парик и фальшивые усы, швырнул костыль и палку в угол, поцеловал Елизавету и подошел к столу, за которым сидели разбойники.

— Дайте мне прежде всего стакан вина, — проговорил он, — а потом я расскажу вам все новости, которые узнал.

Лора налила в кружку красного вина и подала ее доктору.

— Вот это приятно, — произнес Зигрист, выпив кружку до дна, — надо вам знать, что я бежал сюда как угорелый, так как хотел поскорее поделиться с вами моими новостями.

— Рассказывай! Рассказывай! — заговорили разбойники.

— Итак, прежде всего: Финкель бежал из тюрьмы.

— Бежал? — воскликнул Лейхтвейс и ударил кулаком по столу. — А я-то думал, что одним негодяем на свете будет меньше.

— Все так думали, — продолжал Зигрист, — казнь была назначена на сегодня утром, и палач приготовил свой топор. Но когда он со своими помощниками явился в тюрьму, то Финкеля там не оказалось.

— Вероятно, он перепилил решетку и бежал через окно? — спросил Роберк.

— Вот в этом-то и загадка. В его камере даже окна не было, а стены ее так толсты, что никакими ядрами их не прошибешь. Остается только предположить, что ему оказал содействие раввин, который посетил узника, чтобы напутствовать его молитвами.

— Значит, раввина арестовали? — спросил Лейхтвейс.

— И хотели бы, да нельзя. Его нашли повесившимся в камере. Он повесился при помощи своего пояса.

— И ты думаешь, что раввин оказывал содействие Финкелю, жертвой которого он, по-видимому, пал?

— Я в этом уверен. Вообще, носятся разные слухи: евреи из Гетто будто бы считают страшным позором видеть своего единоверца на эшафоте, и потому будто бы старый раввин изъявил готовность не допустить этого позора. Войдя к арестанту, он остался с ним наедине. Среди ночи он постучал в дверь и попросил стражу выпустить его, так как «Илиас Финкель покаялся и готов умереть». При этом он будто бы сказал, что рано утром снова явится в тюрьму и будет сопровождать осужденного до эшафота. Надзиратель отправился к начальнику тюрьмы и спросил, можно ли выпустить раввина еще до рассвета. Тот ответил, что никто не имеет права задерживать его. Тогда надзиратель открыл камеру, и престарелый раввин в своем длинном, черном одеянии, пошатываясь, вышел и спустился вниз по лестнице. Он будто бы был так взволнован, что не мог отвечать на вопросы надзирателя, а закрыл лицо руками, как бы стыдясь своих единоверцев. Надзиратель заглянул в камеру и увидел, что осужденный еврей лежит на полу лицом вниз. Но на другое утро все обнаружилось. Оказалось, что Илиас Финкель надел одежду раввина и приклеил фальшивую седую бороду, а престарелый раввин повесился.

Разбойники молча выслушали рассказ Зигриста. На всех он произвел глубокое впечатление.

— Как бы там ни было, — произнес наконец Лейхтвейс, — а я очень недоволен, что этому негодяю Финкелю удалось бежать, но я преклоняюсь перед самопожертвованием старика раввина. Он отдал жизнь не для Финкеля, а для всех своих единоверцев, желая избавить их от позора.

— Куда Финкель мог бежать? — спросил Бруно.

— Вряд ли он может остаться в Европе, — пояснил Зигрист, — так как должен опасаться, что рано или поздно его выдадут. А для того чтобы ехать в Америку, он уже слишком стар.

— Куда бы он ни бежал, — воскликнул Лейхтвейс, — он всегда останется негодяем, так как убить своего внука может только бессердечный и бессовестный человек!

— У меня есть еще другие новости, — продолжал Зигрист, — в Доцгейме — новый священник. Это Натан, сын Финкеля, тот самый, который крестился и сделался священником. Жители Доцгейма крайне возмущены этим, так как не хотят иметь у себя священником крещеного еврея. Затевается что-то вроде заговора против него.

— Они большие дураки, — заметил Лейхтвейс, — и совершенно недостойны такого благородного и хорошего пастыря, как Натан. Во всяком случае, он достойный преемник нашего Бруно.

— Во всяком случае, он человек порядочный, — сказал Зигрист, — он взял к себе свою несчастную сестру, которая и ведет его хозяйство.

— Натан всегда может рассчитывать на нас и нашу помощь! — воскликнул Лейхтвейс. — Если крестьяне захотят причинить ему зло, то мы не дадим его в обиду.

— А теперь слушайте третью и последнюю новость, пожалуй, самую приятную, — произнес Зигрист. — Все вы знаете Кровавый замок, где разыгралась не одна уже драма. Вы знаете также, что в последнее время там жила какая-то молодая девушка со старой экономкой и что обе они внезапно куда-то исчезли.

Бруно пришел в сильное волнение. Он покраснел и судорожно сжал нож, лежавший на столе. Он хорошо знал, что в том замке жила его возлюбленная, Гунда. Образ любимой девушки встал перед ним, как живой.

— В чем же дело? — спросил Лейхтвейс, который, видимо, тоже сильно интересовался старым замком.

— У него новый владелец, — ответил Зигрист. — Какой-то богатый англичанин купил этот замок и уже поселился в нем. Он живет там совершенно один, даже прислуги у него нет. Я думаю, что это для нас ценная находка, судя по тому, что, по слухам, он хранит при себе большие деньги.

— Прежде чем предпринять что-нибудь против него, — прервал его Лейхтвейс, — мы должны узнать, что он за человек. Вы знаете, товарищи, что мы нападаем только на тех, кто заслуживает строгой кары. Наши враги — притеснители бедноты, кровопийцы и развратники. Порядочных людей ни я, ни вы не трогаем.

Разбойники долго еще беседовали и разошлись лишь около одиннадцати часов вечера. Они пожали друг другу руки и легли спать. Лейхтвейс с Лорой тоже отправились на покой. Их ложе в расселине скалы было устлано мхом и покрыто белой простыней, подушек и одеял тоже было вполне достаточно, так что жаловаться на неудобство не было основания.

Лейхтвейс вскоре уснул.

Лора же никак не могла заснуть. Беспокойно металась она из стороны в сторону и наконец села, задумчиво глядя в пространство. Рядом с ней лежала маленькая Гильда, спокойно спавшая. Печальные мысли бродили в голове Лоры. В последнее время она часто грустила, в особенности после того, как сделалась матерью ребенка, которого у нее похитили сейчас же после появления на свет. Лора никак не могла отделаться от гнетущей ее тоски. Она мечтала о том, как было бы хорошо вернуться к людям вместе со своим любимым мужем; она мечтала об этом не потому, что ей хотелось пользоваться благами жизни, а только потому, что при данных обстоятельствах Лейхтвейс расходовал всю свою энергию, все свои силы и способности на преступное ремесло. Лора все еще мечтала о бегстве в Америку, чтобы там начать новую жизнь.

«Какую новую жизнь?» — думала она.

Жизнь ее и Лейхтвейса вечно была подвержена опасности: достаточно было несчастной случайности, чтобы они попали в руки властей, а там уж с ними не стали бы церемониться, их немедленно ожидали пытки, эшафот и мучительная смерть.

Вдруг Лора вздрогнула и чуть не вскрикнула. Во мраке она увидела какую-то белую фигуру. Это несомненно был человек из плоти и крови. Лора ясно видела это по его движениям, за которыми она следила с напряженным вниманием. Это был высокий, статный мужчина в белом одеянии с длинной седой бородой и длинными седыми же волосами. Глаза его горели огненным блеском. Во всей его фигуре было что-то сверхъестественное.

Лоре стало страшно. Она не сомневалась в том, что это тот же таинственный незнакомец, который не раз уже появлялся в пещере, входя сюда не тем ходом, каким пользовались разбойники. Он появлялся всегда внезапно, как будто вырастал из-под земли, исчезая таким же загадочным образом. Несколько раз уже Лейхтвейс и Лора поджидали появления таинственного незнакомца, но каждый раз они оба падали без чувств, как только он появлялся.

На этот раз Лора решила быть осторожнее. Она не разбудила Лейхтвейса и, не шевелясь, осталась на своем месте, открыв глаза лишь настолько, насколько нужно было, чтобы видеть, что делается кругом.

Незнакомец пытливо оглядывался в пещере, по-видимому, желая удостовериться, что все обитатели ее спят. Затем он, избегая малейшего шороха, вынул из-под одежды какую-то сложенную бумагу и направился туда, где была расположена столовая разбойников. Оттуда он вернулся очень скоро и подошел к очагу. Лора ясно видела его, как он стоял возле очага, озаренный слабым светом тлевших угольев, и вдруг он скрылся, точно сквозь землю провалился.

Опять Лора ощутила какую-то странную усталость, ей казалось, что она с воздухом как бы вдыхает сон. По-видимому, таинственный незнакомец опять рассыпал на своем пути порошок, имеющий действие снотворного средства. Как ни боролась Лора против одолевавшего ее сна, веки ее все-таки сомкнулись, и она вскоре заснула как убитая.

На другое утро все разбойники жаловались на головную боль; они рассказывали, что ночью видели дурные сны и спали очень плохо. Лора прекрасно знала причину этого явления, но она ничего не сказала. Одному только Лейхтвейсу она рассказала о таинственном видении.

Затем они направились в так называемую столовую. Елизавета, обыкновенно встававшая раньше других, собиралась подать завтрак.

Вдруг Рорбек воскликнул, указывая на каменную плиту стола:

— Должно быть, вчера кто-нибудь из нас оставил здесь на столе бумагу. Уберите ее, Зигрист, прежде чем Елизавета поставит на нее посуду.

— Постойте, — воскликнула Лора, — не трогайте никто этой бумаги! Тебя одного, Гейнц, я прошу взять ее.

Лейхтвейс оторвал бумагу с каменного стола, к которому она была прикреплена. Все обступили стол и с любопытством смотрели на Лейхтвейса, молча читавшего это странное послание. По-видимому, содержание его было необычное, так как по мере того как Лейхтвейс читал, лицо его становилось все серьезнее. Никто не смел нарушить общего безмолвия.

Лора в страхе смотрела на мужа. Она знала выражение его лица и знала, что Лейхтвейс только тогда сжимает крепко губы и хмурит лоб, когда предчувствует или идет на серьезную опасность. Лора не знала, в чем дело и что было написано на бумаге, которую, несомненно, принес с собою и оставил здесь таинственный незнакомец, которого она видела прошлой ночью.

Прочитав бумагу, Лейхтвейс положил ее на стол.

— Друзья мои, — торжественно произнес он, — подойдите ко мне и внимательно выслушайте меня. Я должен сообщить вам нечто очень важное, что внесет, к сожалению, весьма серьезную перемену в нашу жизнь. Мы до сих пор спокойно жили в нашей скалистой пещере и отсюда занимались своей, как говорят люди, преступной деятельностью. Но мы ни разу не сталкивались с большой, серьезной опасностью. Правда, нам приходилось рисковать и все мы не раз ставили на карту нашу жизнь. Но на этот раз над нами нависла грозная туча. Друзья мои! Таинственным, совершенно непонятным путем мне доставлено предостережение, не в форме письма, которое можно было бы принять за шутку или досужую выдумку, а в такой форме, которая исключает возможность сомнения и заставляет нас ожидать самого худшего. Через три дня, друзья мои, весь Нероберг будет оцеплен солдатами герцога, и куда бы мы ни обратились, повсюду мы наткнемся на это кольцо из живых людей. Нас хотят заставить покинуть пещеру или же измором принудить нас к позорной сдаче.

Лейхтвейс умолк. Молчали также и все его товарищи. Каждый из них ясно понимал всю важность этого известия, и на всех оно произвело сильнейшее впечатление.

— Командовать войсками, — продолжал Лейхтвейс, — будет человек, который является смертельным врагом моим и моей любимой жены, — граф Сандор Батьяни. Одного этого имени достаточно, чтобы показать вам, что борьба будет вестись немилосердная и беспощадная. Осада, по предположению, будет длиться тридцать дней, но я уверен, что она будет продолжена еще больше, если только понадобится. Друзья мои, нам остается избрать один из трех путей, которые я сейчас перечислю вам. Прежде всего, мы можем воспользоваться трехдневным сроком для того, чтобы покинуть наше подземное жилище и бежать за пределы страны. Но я хочу сказать, что этот путь, хотя и самый удобный на первый взгляд, на самом деле весьма опасен и ненадежен. Повсюду нас знают, наши имена красуются на всех позорных столбах герцогства, тысячи людей знают наши приметы и жаждут получить назначенную за нашу поимку награду. Поэтому перейти границу герцогства будет чрезвычайно трудно, а если бы нам даже и удалось сделать это, то в Европе нам так или иначе нельзя оставаться, так как другие государства нас выдадут. Вот первый путь, а теперь я назову вам второй, и при этом искренне прошу вас избрать его. Преследование направлено не против вас, не на вас ведется эта охота. Они хотят задержать одного меня, и только одна моя кровь нужна герцогу Нассаускому. Не медля ни минуты, я готов вступить в переговоры с герцогом и спросить его, согласится ли он помиловать вас всех, если я выдам себя ему добровольно. Не прерывайте меня, друзья мои, а выслушайте до конца. Герцог охотно примет мое предложение, и я один понесу кару за то, что вовлек вас в свою шайку; вам же будет предоставлена возможность начать новую жизнь, если не здесь, то по ту сторону океана, где вы можете еще быть счастливы и обеспечить себе будущее. Правда, мне будет трудно расстаться с тобой, моя дорогая Лора, но, сознавая, что кровью своей я плачу за жизнь и свободу близких мне людей, я без колебаний поднимусь на эшафот. Итак, скажите, что вы согласны с моим планом, и через час герцог будет оповещен о моем предложении.

— Тише, друзья! — воскликнул Рорбек. — Здесь я старше всех по летам, а потому мне принадлежит право отвечать ему. Генрих Антон Лейхтвейс, мы любили тебя, уважали и чтили в тебе нашего атамана и начальника. Но сегодня ты нанес нам всем обиду, которую мы не скоро забудем. Я лично в этом уверен и не сомневаюсь в том, что Бруно, Зигрист, моя дочь Елизавета и прежде всего твоя жена Лора вполне согласны со мной. Ты знаешь, что мы преданы тебе, что мы всегда делили с тобой опасности и нужду. Почему же ты думаешь, что мы вдруг обратились в негодяев, в бессовестных трусов, которые согласны пожертвовать для своего спасения жизнью своего начальника? Нет, друзья мои. Тот, кто чувствует себя честным человеком, подобно мне, пусть протянет Лейхтвейсу руку и воскликнет вместе со мной: «За нашего атамана, за Генриха Антона Лейхтвейса, идем на смерть, а если нужно, то и в ад!»

— За Лейхтвейса идем на смерть! — единодушно воскликнули все разбойники. — За него пойдем на эшафот!

Лейхтвейс, не боявшийся ни врагов, ни невзгод, не страшившийся града пуль, разрыдался.

Он широко раскрыл объятия, как бы намереваясь обнять всех присутствующих. Лора бросилась к нему на грудь, он крепко обнял ее и со слезами на глазах проговорил:

— Я не ошибся в вас, друзья мои. Меня окружают только братья и сестры, я нахожусь среди своей семьи, И никто из вас не хочет принести меня в жертву. Итак, слушайте же то, что я скажу вам о третьем пути, который я серьезно советую вам избрать. Несомненно, вы все, как и я, любите наше подземное жилище, вы сердечно привязаны к нему. Лично я не хотел бы покинуть пещеру. Здесь я жил со своей Лорой, здесь окрепла наша молодая любовь, здесь мы сделались мужем и женой и здесь же родился наш ребенок. Вы поймете, друзья мои, что я не хочу покидать этого места, прежде чем иссякнут все средства борьбы, прежде чем я сделаюсь неспособным оказывать сопротивление. Эта пещера, которую природа как бы принесла нам в дар, похожа на неприступную крепость и имеет то неоценимое преимущество, что найти ее весьма трудно. Мы постараемся укрепить и загородить входы в нее, а так как в нашем распоряжении имеется еще три дня, то мы должны как можно скорей запастись необходимыми припасами, порохом и пулями. Будем же работать не покладая рук, чтобы обеспечить себя всем, что нужно на один месяц. Нам нужно мясо и хлеб, которые мы возьмем из соседних деревень. Нам нужны боевые припасы, перевязочные материалы, кое-какие инструменты, — все это мы достанем в городе. Прежде всего необходимо устроить приток свежей воды. Это нетрудно сделать, мы можем отвести русло лесного ручья в течение одной ночи. Я знаю одно место в стене пещеры, которое легко пробить ломом. А когда мы запасемся всем и сделаем все, что нужно, то пусть окружают Нероберг. Мы спокойно будем сидеть в нашей пещере и слушать барабанный бой и звуки труб, мы будем потешаться над каждым их выстрелом, зная, что он будет пущен зря. Я твердо уверен, что если граф Батьяни в течение месяца ничего не добьется и герцогу надоест его хвастовство, то осада будет снята и нам уж тогда нечего будет опасаться. Итак, говорите, согласны ли вы принять мое предложение?

— Конечно, согласны, — ответил Зигрист, — каждый из нас будет подчиняться твоим приказаниям. Мы будем бороться, Лейхтвейс, а если нужно будет, то сумеем и умереть.

— Я знал это заранее, — произнес Лейхтвейс, — а теперь, друзья мои, сядем за стол и позавтракаем как ни в чем не бывало назло герцогу Нассаускому и любимцу его, графу Сандору Батьяни.

Спустя несколько минут был подан кофе, хлеб, испеченный Лорой и Елизаветой, свежее масло, холодная дичь и яйца. Во время завтрака разговор, конечно, шел исключительно о предстоящей опасности и о том таинственном способе, каким было доставлено в пещеру предостережение. Никто не знал, кто принес эту бумагу, кто знал о существовании самой пещеры и каким образом таинственный незнакомец ночью сумел проникнуть сюда, так как обычный выход на ночь всегда закрывался толстой железной плитой на крюках.

Бруно осмотрел плиту: она, как и крюки, была в полной исправности, так что сверху никто не мог проникнуть в пещеру. В стенах пещеры, правда, имелись щели и расселины, но через них никак нельзя было выйти наружу. Но не мог же таинственный незнакомец вынырнуть из-под земли. Однако все отлично помнили, что накануне вечером бумаги на столе не было. Появление ее представлялось совершенно неразрешимой загадкой. Конечно, ее принес живой человек, так как разбойники не верили в привидения и призраки, будто бы вмешивающиеся в людские дела.

— Не подлежит сомнению, — сказал Лейхтвейс, — что этот человек, которому мы обязаны этим предостережением, часто бывает при дворе, так как бумага подписана собственноручно графом Батьяни, хотя основанием для составления ее послужило, несомненно, пари. Быть может, пари это было заключено только с тем, чтобы заставить графа письменно изложить свое намерение? Но между кем же заключено это пари? С одной стороны граф Сандор Батьяни, с другой таинственный некто. Но не Батьяни же предостерег нас, так как все его стремления направлены к тому, чтобы погубить нас. Другой был будто бы придворный шут, бедный горбатый урод Фаризант. Но ведь об этом смешно и подумать. Шут этот постоянно только потешался над окружающими, Лора отлично помнит его и знает, что он почти не способен разумно мыслить. Нет, не от него исходило это предостережение. Но если не от него, то от кого же?

Разбойники были в полном недоумении и в конце концов заявили, что ровно ничего не понимают в этом деле.

Лейхтвейс и Лора переглянулись.

Они знали, что предостережение, без которого они погибли бы бесповоротно, было доставлено тем, имени которого они не знали и кого они называли лишь «таинственным незнакомцем». Какие же побуждения заставляли этого незнакомца появляться время от времени в пещере? Что побудило его оказать разбойникам столь ценную услугу?

Ни Лейхтвейс, ни Лора не могли ответить на эти вопросы. Они решили пока не говорить своим товарищам о таинственном незнакомце, а предоставить времени решить этот вопрос, являвшийся для них самой загадочной тайной.