Пеший конному — не товарищ (Шмид)/Дело 1869 (ДО)

Пеший конному — не товарищ
авторъ Герман Теодор Шмид, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: нѣмецкій, опубл.: 1869. — Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Дело», 1869 №№ 10-12.

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

ПѢШІЙ КОННОМУ — НЕ ТОВАРИЩЪ.
РОМАНЪ
въ пяти частяхъ.

ГЕРМАНА ШМИДТА.

I.
Тихій домъ.

Въ концѣ столицы, по некрасивому переулку, въ которомъ, казалось, жилъ все бѣдный классъ населенія, ѣхала дорожная карета. Въ окно кареты, выглядывало личико замѣчательно красивой дѣвушки. Темные вьющіеся волосы еще болѣе оттѣняли бѣлизну ея овальнаго лица, а голубые глаза свѣтились изъ-подъ крутого лба какъ будто какимъ-то внутреннимъ, скрытымъ огнемъ.

Карета въѣхала въ довольно просторный дворъ, въ концѣ переулка, гдѣ высокая, статная дѣвушка была встрѣчена пожилой дамой, матерью ея жениха, профессора Фюрера.

— Добро пожаловать, вскричала мать съ неподдѣльной радостью; — я не спрашиваю, что точно ли вы та, кого мы ждемъ въ нашемъ тихомъ домѣ. Ну идемте же на верхъ, милая… Ульрика. Вѣдь васъ такъ зовутъ?

Профессоръ былъ на лекціи, и не встрѣтилъ свою невѣсту. Войдя въ переднюю, совѣтница обмакнула руку въ чашку съ святой водой, висѣвшей на стѣнѣ, и окропила дѣвушку.

— Не смѣйтесь надо мною, сказала она, --я человѣкъ стараго вѣка и старой вѣры. Вамъ я отъ души рада, милая моя дочь, я благословляю вашъ пріѣздъ.

Сначала Ульрика хотѣла улыбнуться, но простыя слова старухи такъ задѣли ее за живое, что она бросилась ей на шею.

— Да, будьте мнѣ матерью, я никогда не наслаждалась счастьемъ имѣть мать! вскричала она, и слезы потекли по ея щекамъ.

— Я буду вамъ матерью, ласково отвѣчала совѣтница, — я знаю на что вы намекаете, мнѣ сынъ все разсказалъ, но плакать не надо, а то Фридрихъ придетъ и увидитъ заплаканные глаза.

Домъ, гдѣ все это происходило, былъ старинный, но удобный и пріютный. Онъ стоялъ въ узкомъ, скверномъ переулкѣ, но войдя во дворъ, обсаженный деревьями и кустами, и въ комнаты съ старинной мебелью и деревянными рѣзными украшеніями, — узкій переулокъ забывался.

Вскорѣ пришелъ профессоръ, очень разстроенный, и сказалъ встрѣтившей его матери, что нелѣпыя мѣры правительства вызвали сильное раздраженіе города.

— Господи! вскричала испуганная мать, — неужели опять начнутся волненія въ нашемъ мирномъ уголкѣ!

— Судя по мрачнымъ лицамъ и рѣшительнымъ рѣчамъ, кажется, дѣло приметъ серьезный характеръ.

— Несчастные! Да охранитъ Господь каждаго добраго христіанина отъ чего нибудь подобнаго! И въ особенности же того, у кого свой собственный очагъ, и которому нечего заботиться о томъ, что происходитъ внѣ его дома. Хорошо, если бы и ты сдѣлался семьяниномъ.

— Собственный очагъ! вскричалъ Фридрихъ, вскочивъ съ кресла, на которое онъ присѣлъ, и торопливо зашагавъ по комнатѣ. — Да, великое дѣло, въ сущности самое важное дѣло принадлежать семьѣ, основать семью! Но конечно не для того, чтобы тогда запереться эгоистично въ четырехъ стѣнахъ! Я радъ, дорогая матушка, что кругъ моихъ обязанностей увеличится семейными обязанностями, но радъ потому, что тогда я еще ближе буду стоять къ великому цѣлому. Для мыслящаго человѣка его собственное счастье есть вѣрное мѣрило чужого несчастія. Но, продолжалъ онъ, останавливаясь передъ матерью, — вѣдь я знаю, что вы, милая и дорогая матушка, не сочувствуете моимъ взглядамъ.

— Нѣтъ, право нѣтъ, отвѣчала совѣтница. — Мнѣ только кажется, что было бы лучше, чтобы каждый дѣлалъ то, что назначено ему провидѣніемъ. Но если всякій будетъ вмѣшиваться въ общее цѣлое и стремиться руководить имъ, то безпорядки неизбѣжны. Это былъ взглядъ твоего отца, и онъ честно прожилъ съ нимъ всю жизнь, и повѣрь мнѣ, что ты съ такимъ взглядомъ прожилъ бы лучше, чѣмъ съ твоимъ настоящимъ.

— Оставимъ это, матушка, улыбаясь сказалъ Фридрихъ. — Покойный отецъ былъ отличный человѣкъ, но въ немъ чиновникъ шелъ прежде человѣка, и такъ какъ онъ былъ слишкомъ занятъ своей службой, то и смотрѣлъ на весь свѣтъ въ канцелярское окно.. Матушка, нѣтъ ли писемъ отъ Ульрики?

Дверь отворилась и на порогѣ показалась прелестная Ульрика.

Вскорѣ послѣ ея появленія раздался звонокъ, и Фридрихъ заявилъ, что онъ пригласилъ къ обѣду одного пріятеля.

— Кого же? съ удивленіемъ спросила мать.

— Вашего политическаго врага. Маленькое общество встрѣтило пріятеля Фридриха въ саду. При видѣ Ридля можно было объяснить отвращеніе къ нему совѣтницы, такъ какъ онъ былъ поразительно безобразенъ. Худое, блѣдное, осыпанное веснушками лицо совершенно скрывалось въ густыхъ рыжихъ волосахъ, закрывавшихъ голову, подбородокъ и щеки. Изъ- подъ густыхъ, тоже рыжихъ, бровей сверкали свѣтло-голубые лукавые, разбѣгающіеся глаза, а узкія, небольшія блѣдныя губы придавали всѣмъ чертамъ непріятное, насмѣшливое выраженіе. Только при болѣе внимательномъ наблюденіи по высокому лбу можно было судить о здравомъ смыслѣ, а по блеску глазъ о замѣчательномъ умѣ.

День былъ ясный, лѣтній, и обѣденный столъ накрытъ въ саду. Разговоръ не прерывался и наконецъ Ридль навелъ его на воспоминанія о студенческой жизни и о знакомствѣ Фридриха съ принцемъ.

— Слушайте, какъ было все дѣло, продолжалъ Ридль. — Когда мы учились въ геттингенскомъ университетѣ, тогда съ нами учился нашъ теперешній наслѣдный принцъ Феликсъ. Это былъ живой молодой человѣкъ, ласковое обращеніе котораго удивительно пріятно дѣйствовало. Можете себѣ представить, какое впечатлѣніе производило на молодыхъ людей, что молодой принцъ съ такой будущностью обращался съ своими товарищами, какъ съ равными себѣ. Мнѣ конечно и тогда все это не нравилось! Другіе же были въ совершенномъ отъ него восторгѣ, и Фридрихъ былъ изъ числа восторженныхъ. Онъ былъ одной изъ выдающихся личностей и обратилъ на себя вниманіе принца, которое еще болѣе усилилось, когда онъ узналъ, что Фридрихъ ему землякъ и будущій его подданный. Конечно Фридрихъ былъ очень польщенъ этимъ вниманіемъ; пріятные идеалы Шиллера казались ему тогда дѣйствительностью — и понятно, что онъ сталъ мечтать о романической связи между собою и принцемъ и воображать себя чѣмъ-то въ родѣ Позы, только съ лучшими результатами.

— Ты преувеличиваешь, перебилъ его Фюреръ, — что нерѣдко случается съ тобою въ дѣлахъ, въ которыя ты не вѣришь! Принцъ былъ — я и до сихъ поръ въ этомъ убѣжденъ — дѣйствительно расположенъ ко мнѣ. Онъ слушалъ мои мнѣнія съ интересомъ и съ жаромъ, и я убѣжденъ, что многія изъ словъ моихъ не забудутся имъ и принесутъ въ свое время плоды.

— Можетъ ли это быть? вскричалъ Ридль. — Неужели время, прошедшее съ тѣхъ поръ, не излечило тебя отъ твоихъ мечтаній? Повѣрь мнѣ, что ты сѣешь на камнѣ.

Совѣтница слушала до сихъ поръ молча и со вниманіемъ. Послѣднее же замѣчаніе Ридля взорвало ее.

— Ахъ, не говорите такъ, господинъ Ридль! вскричала она. — Я не могу слушать, когда говорятъ неуважительно о властяхъ, поставленныхъ надъ нами Богомъ.

— Мнѣ право жаль, что я разсердилъ васъ, отвѣчалъ Ридль, — и если тэма эта вамъ не нравится, то мы можемъ отбросить ее въ сторону. Ну впрочемъ оставимъ это. Скажи-ка мнѣ лучше Фридрихъ, когда твоя свадьба?

— Она зависитъ отъ матушки, какъ отъ главы дома, отвѣчалъ Фридрихъ.

Рѣшено было вѣнчаться черезъ двѣ недѣли въ день рожденія профессора. Всѣ подняли полные бокалы и стали чокаться другъ съ другомъ, — но тутъ раздался глухой сильный грохотъ, гдѣ-то вдали, какъ будто ударъ молота по колоколу. Всѣ поблѣднѣли; раздался второй ударъ, еще болѣе сильный — всѣ въ страхѣ поставили стаканы, не выпивъ ихъ; не успѣлъ еще никто произнести ни слова, какъ послышался третій ударъ, еще болѣе грозный, чѣмъ два первыхъ, и вслѣдъ за этимъ удары посыпались быстро и безпорядочно.

— Господи, вскричалъ Фридрихъ, вскочивъ, — вѣдь это набатъ!

— Вѣроятно, хладнокровно сказалъ Ридль, — похоже на то! Неужели дѣло дошло уже до этого? Послушаемъ-ка.

Въ туже секунду раздался вдали выстрѣлъ, покрывшій гулъ голосовъ.

— Это ужь не шутки, сказалъ Ридль; — это звуки, изъ которыхъ можетъ выйдти боевая симфонія.

Въ то время, какъ Ульрика успокоивала совѣтницу, чуть не упавшую въ обморокъ, въ комнату, запыхавшись, вбѣжалъ Беппо, старый слуга, итальянецъ.

— Что тамъ такое? спросилъ его Фридрихъ.

— Ахъ, синьоръ, отвѣчалъ онъ ему, задыхаясь, — страшное несчастье! Вы знаете, сколько народа толпилось на улицахъ и площадяхъ, но все было тихо, потому что они послали герцогу депутацію, чтобы просить его отмѣнить новые налоги. Вдругъ какому-то офицеру пришло въ голову гнать народъ, а такъ какъ народъ не шелъ, то онъ велѣлъ стрѣлять. Говорятъ, убито восемь или десять человѣкъ. Народъ въ ярости, потому что, говорятъ, депутація арестована. Богъ знаетъ, чѣмъ все это кончится!

— Значить терять нельзя ни минуты, вскричалъ Ридль.

Онъ хотѣлъ проститься, но Фюреръ просилъ его подождать, такъ какъ и онъ пойдетъ съ нимъ. Это рѣшеніе вызвало протестъ. Ульрика съ трудомъ скрывала свое безпокойство за дружескими словами. Совѣтница же, напротивъ того, пыталась употребить всѣ зависящія отъ нея средства, чтобы удержать сына отъ безразсуднаго поступка мѣшаться не въ свое дѣло.

— Сынъ мой, говорила она, — оставь, это до тебя касается, ты, мирный человѣкъ науки, будешь между возмутившимся народомъ? Оставайся съ нами — мѣсто твое съ нами.

— Матушка, спокойно, но твердо отвѣчалъ Фридрихъ, — прошло то время, когда наука считала своимъ мѣстомъ только комнаты и домъ. Теперь ей надо входить въ жизнь, и она будетъ только тогда имѣть значеніе и цѣну, когда будетъ неразрывна съ жизнью. Не безпокойтесь обо мнѣ — и ты тоже, дорогая Ульрика! Я скоро вернусь, и дай Богъ вернуться съ вѣстью о спокойствіи.

II.
Въ замкѣ принца.

Въ одной изъ громадныхъ галлерей герцогскаго замка бесѣдовали два сановника. Одинъ изъ нихъ, толстый высокій мужчина въ генеральскомъ мундирѣ, а другой, маленькій, худенькій человѣчекъ съ впалыми глазами и въ золотыхъ очкахъ. Они говорили о томъ, какъ бы не допустить до герцога депутацію народа, громко просившую свиданія съ нимъ и вошедшую уже на галлерею. Но шумъ былъ такъ великъ, что герцогъ вдругъ очутился въ дверяхъ и вскричалъ сильнымъ и недовольнымъ голосомъ: «Что тамъ такое?»

При этихъ словахъ всѣ приняли почтительное положеніе.

Генералъ Бауэръ хотѣлъ отвѣчать, но былъ прерванъ вопросомъ герцога: «Что надо этимъ людямъ? Кто они?»

Купецъ изъ депутаціи выступилъ впередъ.

— Ваше высочество, началъ онъ, — горожане послали насъ…

— Послали? вскричалъ герцогъ и густая краска на его довольно полномъ лицѣ, окаймленномъ сѣдыми курчавыми волосами, еще болѣе побагровѣла. — Это смѣло, клянусь честью! До сихъ поръ въ странѣ я былъ единственнымъ лицомъ, могущимъ посылать посланниковъ, и власть, пославшую васъ, я не признаю! Кто же вы? Чего хотите?

— Простите, ваше высочество, отвѣчалъ купецъ съ замѣтною сдержанностью; — если неумѣнье мое выражаться заставило меня сказать что нибудь непріятное. Въ такомъ случаѣ, ваше высочество, не смотрите на насъ, какъ на посланныхъ, а какъ на людей своевольно дерзнувшихъ сообщить вамъ просьбу вашего народа… Толпа въ возбужденномъ состояніи. Намъ съ трудомъ удалось успокоить ее только до тѣхъ поръ, пока не будетъ передано ея желаніе вамъ. Если мы вернемся теперь ни съ чѣмъ, то Богъ знаетъ, до чего дойдетъ ея ожесточеніе…

— Ожесточеніе? Еще лучше! вскричалъ герцогъ, также быстро вскочивъ съ кресла, какъ быстро онъ передъ тѣмъ бросился въ него. — Какія же причины быть ему ожесточеннымъ?

— Ваше высочество, сказалъ купецъ спокойно, но серьезно, — на площади св. Іакова лежатъ четверо убитыхъ.

— Что же случилось съ ними? быстро спросилъ герцогъ.

— Войска стрѣляли въ народъ, четверо остались на мѣстѣ, не говоря уже о раненыхъ. Трое изъ убитыхъ были молодые люди, полные силъ, а послѣ четвертаго осталась вдова и пятеро сиротъ.

При этихъ словахъ лицо герцога посинѣло и на вискахъ замѣтно забились жилы.

— Что, я глава въ странѣ, вскричалъ онъ голосомъ, заставившимъ задрожать придворныхъ, — или нѣтъ? Зачѣмъ мнѣ не доложено объ этомъ?

— Я думалъ… пробормоталъ генералъ, которому казалось крайне непріятнымъ направленіе разговора.

— Вы должны думать только о своихъ обязанностяхъ, продолжалъ герцогъ. — Кто приказалъ стрѣлять? Отвѣчайте! Вы приказали, генералъ…

Генералъ не нашелся, что отвѣтить, и сдѣлалъ что-то въ родѣ отрицательнаго жеста.

— Подъ военный судъ того, кто далъ подобное приказаніе. Я сейчасъ разберу все. Идите!

Въ то время, какъ генералъ уходилъ съ низкимъ поклономъ, герцогъ продолжалъ, обращаясь къ гражданамъ:

— Вы видите, что я не желалъ этого. Я хочу дѣйствовать строго, но не жестоко. Ну такъ идите и разскажите, что виновный будетъ наказанъ.

— Мы были увѣрены въ справедливости вашего высочества, отвѣчалъ купецъ, и, пользуясь хорошимъ расположеніемъ герцога, поспѣшно продолжалъ: — но мы просимъ не только наказанія виновныхъ, но и защиты невинныхъ! Новый налогъ на самые необходимые жизненные припасы такъ обременителенъ, что чувствуется даже среднимъ классомъ народа, для рабочихъ же онъ просто невыносимъ!

— Это неправда! возразилъ герцогъ. — Я самъ просматривалъ проэктъ. — Народъ жить можетъ.

Но депутатъ продолжалъ умолять герцога обратить вниманіе на налогъ и вся депутація встала передъ нимъ на колѣни.

Минута была торжественная и молчаніе, водворившееся послѣ колѣнопреклоненія, доказывало, что всѣ находились подъ впечатлѣніемъ этой минуты. Глаза герцога тоже съ большей кротостью устремились на колѣнопреклоненныхъ и слово согласія, казалось, готово было сорваться съ его устъ.

Но тутъ вдругъ отворилась боковая дверь и вошелъ камердинеръ Кюндихъ, держа въ рукахъ серебряный подносикъ съ письмомъ, которое онъ подалъ герцогу.

— Отъ ея высочества герцогини-матери, прошепталъ онъ.

Герцогъ распечаталъ записку и сталъ читать. Во время чтенія кроткое выраженіе глазъ изчезло и приняло обычное суровое.

Онъ обратился въ гражданамъ и сказалъ имъ съ ледяною холодностью:

— Вотъ мое рѣшеніе. Скажите мятежникамъ, что я не отступлю ни передъ чѣмъ.

И съ этими словами онъ изчезъ въ боковую дверь. Присутствующіе стали расходиться.

Маленькій человѣкъ въ золотыхъ очкахъ, графъ Шроффенштейнъ, вышелъ съ однимъ изъ адъютантовъ, своимъ сыномъ, въ другія комнаты.

— Сегодня генералъ обѣщалъ мнѣ произвести тебя въ капитаны, сынъ мой, началъ отецъ.

— А! сказалъ сынъ, совершенно равнодушно.

— Мнѣ кажется, тебѣ слѣдовало бы радоваться, продолжалъ отецъ. — Этимъ уничтожается послѣднее препятствіе. Теперь ты можешь посвататься на баронессѣ. Состояніе ея тебѣ не будетъ лишнее.

Въ эту минуту одна изъ дверей отворилась и на порогѣ показалась дама. Господинъ въ очкахъ, министръ графъ Шроффенштейнъ, тотчасъ же обратился къ ней.

— Ахъ! какъ мы счастливы, сказалъ онъ, подойдя къ рукѣ дамы, — прелестная баронесса фонъ-Фалькенгофъ, какъ всегда, очаровательна и добра.

— Я заслышала вашъ голосъ, отвѣчала дѣвушка съ холодною вѣжливостью и холодно раскланиваясь съ адъютантомъ, — и потому пришла сюда. Ея высочество герцогиня-мать постоянно спрашиваетъ васъ.

— Съ вашимъ услугамъ, отвѣчалъ человѣчекъ, скользнувъ въ другую комнату, гдѣ остановился на порогѣ, чтобы раскланяться. — Позвольте, баронесса, сказалъ онъ, — чтобы сынъ мой подождалъ меня тутъ, пока я не вернусь отъ герцогини. Онъ можетъ сообщить вамъ интересныя новости.

— Если это угодно графу, отвѣчала дѣвушка, знакомъ приглашая его сѣсть на табуретъ. Сама же она подошла въ окошку и стала пристально смотрѣть въ него, потомъ обернулась къ графу и небрежно опустилась на мягкія подушки дивана.

Лицо дѣвушки было совершенно правильное, но красивымъ назвать его было нельзя. На небольшомъ лбу и густыхъ высокихъ бровяхъ виднѣлась необыкновенная энергія, темносиніе глаза горѣли жизнью и умомъ, на прелестныхъ губкахъ играла такая гордая, такая побѣдоносная улыбка, что дѣвушка эта, статная, какъ Юнона, одѣтая въ темное платье съ алой лентой на шеѣ, казалось, была создана чтобы повелѣвать.

Сидѣвшій противъ нее графъ точно будто чувствовалъ это и молчалъ до тѣхъ поръ, пока баронесса не заговорила первая.

— Ну, графъ, сказала она голосомъ, въ которомъ слышались и нетерпѣніе, и насмѣшка, — куда это вы мысленно унеслись. Развѣ вы не хотите удовлетворить моему любопытству и сообщить мнѣ интересныя новости?

— Батюшка шутилъ, баронесса, отвѣчалъ все еще смущенный адъютантъ. — Въ сущности я хотѣлъ сказать вамъ то, что вы давно уже знаете: какимъ страстнымъ чувствомъ и нѣжнымъ уваженіемъ горю я къ вамъ, и…

— Ахъ, какая пошлость, графъ, я не считала васъ способнымъ на нее. Какъ низко надо упасть, чтобы говорить такія вещи!

— Вы пользуетесь всякимъ случаемъ, чтобы унизить меня, баронесса, и не перестаете избирать меня мишенью своихъ насмѣшекъ.

— Но кто же въ этомъ виноватъ? Зачѣмъ вы даете мнѣ такъ много матерьяловъ.

— Вы находите ихъ безъ моего вѣдома. Что же мнѣ дѣлать въ этой вѣчной войнѣ: серьезно увѣрять васъ въ своей любви, и серьезно начать штурмовать ваше непокорное сердце?

— Новая пошлость, и еще пошлѣе прежней. Вы сегодня несчастливы, графъ, поэтому оставьте въ покоѣ войну и штурмы.

При этихъ словахъ на лицѣ дѣвушки выразилась такая насмѣшка, что графъ, встрѣтивъ ея взглядъ, не нашелся, что отвѣтить и, пожавъ плечами, сталъ перебирать перья своей шляпы.

— Лучше успокойте меня, сказала баронесса послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія. — Разскажите мнѣ, что дѣлается въ городѣ и какой успѣхъ имѣла депутація народа у герцога.

— Никакого, отвѣчалъ графъ, видимо довольный, что разговоръ перенесенъ на другую почву. — Посланники черни съ отказомъ обратились вспять. А что случилось и рѣшилось съ тѣхъ поръ — я не знаю. Вѣроятно, народъ разбѣжался.

— Дай Богъ, чтобы ихъ удовлетворили! вскричала баронесса, быстро вставъ и безпокойно подойдя къ окну. — Отсюда площади не видно. Я боюсь, чтобы раздраженіе не перешло въ инсуррекцію и простое недоразумѣніе не сдѣлалось источникомъ великихъ бѣдъ.

Потосъ она вдругъ замолчала, остановилась и стала пристально смотрѣть на графа.

— Вы ничего не слыхали? Правда ли это, что его высочество наслѣдникъ здѣсь въ городѣ.

— Пустяки! чистыя сплетни! отвѣчалъ графъ, — принцъ Феликсъ весело поживаетъ въ своемъ охотничьемъ замкѣ въ Сентъ-Венделинѣ, я знаю это отъ егеря, котораго онъ прислалъ вчера сюда съ порученіемъ; онъ и не думаетъ ѣхать сюда.

Баронесса замолчала, какъ человѣкъ, услыхавшій подтвержденіе того, что она давно знала, и что она спросила только для того, чтобы имѣть предлогъ сдѣлать слѣдующій вопросъ:

— А прежнее порученіе мое, графъ, равнодушно сказала она, — вы не забыли?

— Вы говорите о молодомъ юристѣ, другѣ вашего покойнаго брата? Я счастливъ, что могу служить вамъ въ этомъ случаѣ. Этотъ господинъ вернулся годъ тому назадъ изъ далекаго путешествія, и теперь здѣсь.

— Здѣсь?

— Да, профессоромъ въ университетѣ.

— И хорошо поживаетъ.

— Кажется, что хорошо. Господинъ профессорѣ Фюреръ живетъ у своей матери вдовы, живетъ обезпечено, и, если не ошибаюсь, собирается жениться.

Какъ баронесса не умѣла владѣть собою, но тѣмъ не менѣе не могла въ эту минуту пересилить себя и краска выступила на ея лицѣ.

— Жениться! вскричала она какъ-то нерѣшительно, но волненіе ея такъ же быстро изчезло, какъ и появилось. И она совершено спокойно продолжала: — Отлично! Тѣмъ лучше! Ну а узнали ли вы, не принадлежитъ ли молодой человѣкъ къ какой нибудь политической партіи и къ какой именно?

— Боюсь ошибиться, и потому не могу сказать вамъ этого навѣрное, отвѣчалъ графъ, пристально глядя въ глаза баронессы, волненіе которой отъ него не укрылось. — А пока полиція изъ предосторожности помѣстила его въ разрядъ либераловъ.

— Хорошо, хорошо. А знаете вы, кто главный предводитель народа?

— Главнымъ въ депутаціи былъ купецъ Рундъ изъ Вальштрассе. Но къ чему вы все это спрашиваете? Мнѣ даже приходитъ въ голову, что вы занимаетесь политикой, и что выбрали своимъ орудіемъ профессора. Кромѣ того ваша краска, когда я говорилъ о его женитьбѣ, привела бы другого къ глупому заключенію, что вы интересуетесь имъ такъ горячо, потому что…

Графъ не могъ кончить. Гордо выпрямившись во весь ростъ, какъ королева, и сверкая глазами, стояла передъ нимъ баронесса.

— Вы безсовѣстный! не смѣйте болѣе показываться мнѣ на глаза, пока не выучитесь, какъ слѣдуетъ говорить съ дамами!

Съ этими словами разгнѣванная дѣвушка вышла въ сосѣднюю комнату и оставила сконфуженнаго адъютанта съ его догадками и сомнѣніями.

Въ тотъ же вечеръ Фридрихъ отправился въ харчевню Красной Звѣзды, гдѣ хотѣлъ его встрѣтить Ридль. Онъ прошелъ черезъ темныя сѣни въ садикъ харчевни или пивной. Громадныя густыя деревья такъ затемняли садъ, что висѣвшія тутъ лампы едва только освѣщали фигуры присутствовавшихъ и всѣ остальные предметы.

Вблизи одной изъ лампъ сидѣли двѣ какія-то подозрительныя личности въ оборванной одеждѣ, играли въ карты и, казалось, не обращали ни малѣйшаго вниманія на входящихъ.

Неподалеку отъ нихъ дремала дочь хозяина, блѣдная дѣвушка, съ изнуреннымъ и соннымъ лицомъ и стекловидными глазами. Она поставила передъ Фридрихомъ бутылку вина и снова сѣла дремать въ уголъ.

Фридрихъ сидѣлъ въ такой задумчивости, что не замѣтилъ, какъ вслѣдъ за винъ въ садъ вошелъ еще посѣтитель. Посѣтитель этотъ стоялъ въ тѣни и теперь положилъ руку на плечо Фридриха.

— Фридрихъ! произнесъ чей-то нѣжный, пріятный голосъ изъ-подъ сильно нахлобученной шляпы.

Фридрихъ хотѣлъ вскочить, но почувствовалъ, что его тихо удерживаютъ за плечо, а голосъ проговорилъ: «Не возбуждайте вниманія, Фридрихъ! Развѣ вы не узнаете меня?»

При этихъ словахъ фигура плотно закутанная въ плащъ приподняла шляпу, такъ что показала черты своего лица.

— Я не вѣрю ни глазамъ своимъ, ни ушамъ? прошепталъ Фридрихъ. — Только голосъ этотъ я слышалъ когда-то въ своей жизни. Примитива… фрейленъ… неужели это вы?

— Это я, отвѣчала она. — Сидите спокойно, Я сяду съ вами, и присутствіе мое будетъ менѣе замѣчено. Мнѣ надо многое сказать вамъ, а мнѣ некогда.

— Ничего не понимаю! Вы здѣсь, со мною, въ такой одеждѣ и въ такое время.

— Все тотчасъ же станетъ вамъ ясно. Я искала васъ, и теперь воспользовалась всеобщимъ безпокойствомъ, чтобы остаться незамѣченною и неузнанною.

— Вы страшно возбуждаете мое любопытство. Что могу я сдѣлать, и что надо мнѣ дѣлать?

— Я разсчитывала на васъ, Фридрихъ, разсчитывала ради воспоминанія о нашихъ счастливыхъ дняхъ.

— Для женя они останутся лучшими во всей моей жизни!

— Право? прошептала Примитива, и въ тонѣ ея голоса послышалось волненіе, котораго она не могла преодолѣть. — Въ такомъ случаѣ просьба моя будетъ не напрасна.

— Говорите!

— Вы знаете, что дѣлается въ городѣ, и знаете меня настолько, что поймете, какъ отъ этого сердце мое обливается кровью. Но вы вѣроятно не знаете, что при дворѣ есть партія, готовая идти на всѣ мѣры.

— Можетъ ли быть! Какже такой справедливый герцогъ…

— Находится подъ вліяніемъ герцогини, своей матери, которой онъ подчиняется по чувству сыновняго уваженія, и которая, въ свою очередь, находится подъ самымъ опаснымъ вліяніемъ. Вы можете вѣрить мнѣ, потому что я нахожусь постоянно при ней. Она женщина прошлаго вѣка и старыхъ взглядовъ, и у ней нѣтъ другого желанія и мысли, какъ возстановить въ прежней силѣ и величіи достоинство своего рода. Каждая уступка кажется ей ущербомъ этого величія, кромѣ того вмѣстѣ съ потерею зрѣнія религіозность ея дошла до изувѣрства, нетерпящаго возраженій.

— Въ несчастію, все это мы знаемъ. Но что же дѣлать?

— Слушайте дальше. Герцогъ отказалъ въ просьбѣ депутаціи.

— Господи! Что изъ этого будетъ?

— Герцогъ, казалось, готовъ былъ уже согласиться съ желаніемъ народа, какъ вдругъ записка герцогини измѣнила его намѣреніе. Я писала подъ ея диктовку эту записку, она можетъ обезпокоить хоть кого. Долго искала я средствъ къ спасенію, какъ вдругъ мнѣ представилось ясно это средство! Надо найти, вліяніе, которое могло бы уравновѣшивать вліяніе герцогини, или, въ крайнемъ случаѣ, уничтожать его. Такое вліяніе можетъ имѣть только наслѣдникъ.

— Такъ точно! И я думаю, что онъ способенъ на это, и я живо сожалѣлъ о его отсутствіи.

— Вотъ почему мнѣ пришло въ голову вызвать его сюда. Его надо увѣдомить о томъ, что здѣсь происходитъ, но главная трудность въ томъ, какъ увѣдомить его объ этомъ! При дворѣ я не знаю никого, кому бы я могла довѣриться. Искать я не могла, не выдавъ себя. А надѣяться на то, чтобы наслѣдникъ узналъ о происшествіяхъ оффиціально я никакъ не могла. Тутъ мнѣ представилась ваша личность. Я знала, что вы не злоупотребите моимъ довѣріемъ, хотя мы не видались съ вами столько лѣтъ; и я рѣшилась тотчасъ же искать васъ, и слава Богу нашла!

— Вы не ошиблись во мнѣ, фрейленъ. Укажите мнѣ мѣстопребываніе принца, и я поспѣшу исполнить ваше приказаніе.

— Я была увѣрена, что встрѣчу въ васъ такую готовность. Принцъ живетъ по ту сторону нашей границы въ охотничьемъ замкѣ въ Венделинѣ. Поспѣшите къ нему! Хотя онъ ведетъ совершенно уединенную жизнь, но вамъ удастся увидаться съ нимъ. Вѣдь, говорятъ, вы прежде знали его. Разскажите ему все, убѣдите его пріѣхать сюда немедленно, и тогда примите мою искреннюю благодарность — впрочемъ что она значитъ въ подобныхъ вещахъ! — тогда благодарить васъ будутъ милліоны.

— Мнѣ, мнѣ надо благодарить васъ, Примитива! вскричалъ Фридрихъ, съ жаромъ схвативъ руку дѣвушки, щеки которой пылали отъ волненія. — Вы доставляете мнѣ возможность достигнуть того, что должно быть самымъ смѣлымъ и отважнымъ желаніемъ каждаго человѣка. Я ѣду тотчасъ же, и будьте увѣрены, что если только возможно, то я исполню ваше желаніе. И можно ли мнѣ будетъ, сказалъ онъ еще тише, и нѣжно, и почтительно цѣлуя ея руку, — сообщить вамъ объ успѣхѣ моей поѣздки, или вы снова скроетесь отъ меня?

— Вы видите, отвѣчала Примитива, и въ ея голосѣ снова послышалось прежнее волненіе, — что никто не долженъ знать о нашемъ свиданіи. Слѣдовательно, между нами не можетъ быть никакихъ сношеній. Поэтому, въ настоящую минуту, мы простимся съ вами на вѣкъ, если только сила обстоятельствъ снова не столкнетъ насъ также неожиданно, какъ сегодня.

— Я на это надѣюсь.

— Надѣйтесь, если это вамъ пріятно. Да и къ чему намъ свидѣться? Гдѣ бы и когда бы мы не встрѣтились, мы будемъ все тѣми же, будь обстоятельства въ десять разъ менѣе похожи на сегодняшнія, какъ сегодняшнія не похожи на тѣ, при которыхъ мы видѣлись съ вами въ послѣдній разъ. Помните? Это было въ замкѣ моего отца, вы пріѣхали туда осенью съ моимъ братомъ, съ тѣмъ, чтобы уѣхать съ нимъ же въ городъ учиться. Ежедневныя свиданія соединили насъ троихъ. Я была третія въ вашемъ союзѣ, товарищемъ вашихъ занятій, вашихъ плановъ, повѣренной вашихъ молодыхъ надеждъ и мечтаній.

— О, Примитива! вскричалъ Фридрихъ въ страшномъ волненіи и закрывъ лицо руками, — какія картины напоминаете вы мнѣ!

— Добрыхъ духовъ вызываю я, другъ мой! отвѣчала она, и голосъ ея задрожалъ еще сильнѣе. — Хотя все случилось не такъ, какъ ни предполагали! Карлъ, цвѣтущій юноша, десять лѣтъ тому назадъ сошелъ въ могилу, я, тогда такая слабая и хилая, пережила его, а вы…

Примитива остановилась, потому что волненіе Фридриха дошло до такой степени, что жилы его бились, и грудь отъ недостатка воздуха чуть не разрывалась.

— А я, вскричалъ онъ вдругъ, давая волю своему чувству, — несчастнѣйшій изъ людей! О Примитива, это воспоминаніе… ахъ, зачѣмъ я не встрѣтился съ вами раньше!

— Что вы говорите! вскричала Примитива, и щеки ея вспыхнули. — Нѣтъ, Фридрихъ! Вы ошибаетесь сами! Развѣ тотъ, кто вѣрно исполняетъ свой долгъ, можетъ быть несчастливъ? И человѣкъ вашего ума? Исполняйте вѣрно долгъ вашъ и идите по избранному вами поприщу. Помните, сказала она вставая и смотря на него съ чарующинъ выраженіемъ въ глазахъ, — что у разума нѣтъ границъ, что сознаніе лучшее сокровище, какимъ только можно обладать! Помните, что святыня перестаетъ быть святыней, когда она высказана — и не забывайте меня!

Фридрихъ почувствовалъ горячій мимолетный поцѣлуй на своей щекѣ, но прежде чѣмъ онъ собрался отвѣчать, дѣвушка изчезла, и деревья, качаемыя вихремъ, шумѣли надъ его одинокой головой.

Ридль засталъ его въ страшномъ волненіи въ ту самую минуту, какъ Примитива удалялась.

— Это что такое? сказалъ онъ, — Я держу пари, что это переодѣтая женщина.

— Что это ты! возразилъ Фюреръ съ видимымъ смущеніемъ.

— Да и ты совсѣмъ внѣ себя! Право ничего не понимаю! Ты образецъ нравственности, и такое приключеніе передъ свадьбой.

— Говорю тебѣ, что ты ошибаешься! повторилъ Фридрихъ. — Какъ это случилось? Вотъ какъ…

— Ну довольно, смѣясь сказалъ Ридль. — хорошо, что не невѣста застала тебя, а то бы ты плохо отвѣчалъ ей.

— Но увѣряю тебя…

— Не трудись.

— Ну въ такомъ случаѣ я признаюсь тебѣ, что со мною случилось нѣчто необыкновенное, но объ этомъ мнѣ надо молчать.

— Право?

— И мнѣ надо тотчасъ же ѣхать.

— Какъ, такъ внезапно? И нельзя знать куда?

— Это не моя тайна, и потому извини…

Ридль съ минуту пристально смотрѣлъ на стоявшаго противъ него Фюрера.

— Ты знаешь, сказалъ онъ потомъ, — что я не терплю эти тайны, въ особенности между друзьями. Поэтому я прямо говорю тебѣ, что въ этой таинственной особѣ я узналъ придворную даму.

— Никогда. Съ чего ты взялъ? отвѣчалъ сконфуженный Фридрихъ.

— Отнѣкиваніе твое убѣждаетъ меня въ томъ, что я угадалъ вѣрно. Но будь покоенъ, я умѣю молчать — а что мнѣ думать о тебѣ. Неужели ты вдался въ интриги, которыя могутъ унизить тебя… въ такомъ случаѣ, какъ ни привязанъ я къ тебѣ, но мы разойдемся.

— Будь покоенъ, вскричалъ Фюреръ. — Я скоро вернусь, и ты будешь доволенъ мною.

— Дай Богъ, чтобы это было такъ, избавь меня отъ несчастія быть принужденнымъ причислить и тебя къ погибшимъ.

Онъ хотѣлъ еще что-то сказать, но на городской башнѣ часы стали бить девять. Оба невольно притаили дыханіе и стали считать роковые удары. Съ послѣднимъ ударомъ послышался вдали барабанный бой и смѣшался съ безчисленными криками.

— Дерутся! сказалъ Ридль послѣ нѣкотораго молчанія и съ силою пожимая руку своему другу. — До девяти часовъ условлено было ждать возвращенія депутаціи — срокъ прошелъ. Ну пусть каждый идетъ своей дорогой, и посмотримъ кто куда прійдетъ!

Съ этими словами оба они пошли къ толпѣ. При выходѣ изъ сада взоры Фридриха упали на какой-то предметъ яркаго цвѣта, лежавшій на полу. Подойдя къ нему, онъ увидѣлъ, что это алая лента, которую вѣроятно потеряла Примитива. Онъ задумчиво посмотрѣлъ на ленту, потомъ механически спряталъ ее на груди и пошелъ за Ридлемъ.

Черезъ нѣсколько секундъ игроки тоже бросили карты и встали.

— Слышалъ, сказалъ одинъ съ сиплымъ смѣхомъ, проходя въ сѣняхъ; — время наступило. Мы тоже пойдемъ своей дорогой, но знаемъ, по крайней мѣрѣ, куда она ведетъ.

III.

Въ то время, какъ на улицахъ города разыгрывались печальныя сцены народнаго возмущенія, въ герцогскомъ замкѣ въ покояхъ старой герцогини царствовала мертвая тишина. Въ комнатѣ, обитой зеленой матеріей, за зеленымъ альковомъ, покоилась слѣпая герцогиня. Въ другомъ углу у лампы съ абажуромъ сидѣла Примитива.

Она сидѣла такъ неподвижно, что ее скорѣе можно было принять за статую, чѣмъ за живое существо, и только тяжелое дыханіе и яркая краска на щекахъ противорѣчили этому внѣшнему спокойствію. Вдругъ тишина была прервана тремя тихими ударами въ стѣну.

Осторожно подошла Примитива въ стѣнѣ, гдѣ слышались удары и гдѣ была потайная дверь, такъ искусно сдѣланная, — что неопытный глазъ не могъ ее замѣтить. «Кто тамъ?» спросила она, прикладываясь ухомъ въ двери. «Говорите пароль».

— Роза и крестъ, отвѣчалъ глухой мужской голосъ.

Примитива пожала пружину, и въ маленькую дверцу, тотчасъ же опять затворившуюся, нагнувшись, вошелъ высокій, стройный мужчина. Когда онъ выпрямился во весь ростъ, статная фигура его еще болѣе выказалась, а совершенно сѣдые волоса показывали, что это былъ человѣкъ преклонныхъ лѣтъ.

Одѣтъ онъ былъ хотя и изящно, но съ замѣтной склонностью къ темнымъ цвѣтамъ, и во всѣхъ движеніяхъ его видно было достоинство.

— Ея высочество легли отдыхать, начала Примитива, — и я не знаю, можно ли безпокоить ее.

— Разбудите герцогиню, фрейленъ, отвѣчалъ старикъ, — я беру это на свою отвѣтственность, мнѣ надо непремѣнно говорить…

Легкій звонокъ въ альковѣ обратилъ вниманіе Примитивы.

— Будить не зачѣмъ, сказала она, — она проснулась. Я доложу о васъ.

Старикъ, увидя, что въ комнатѣ никого не было, казалось, остался этимъ очень доволенъ. Занавѣсъ въ альковѣ заколыхался и оттуда вышла подъ руку съ Примитивой старая герцогиня.

Это была высокая, величественная фигура съ рѣзкими, но не некрасивыми чертами лица, дѣйствующими однако чрезвычайно непріятно вслѣдствіе упорнаго взгляда слѣпыхъ глазъ. Сѣдые густые волосы были прикрыты темнымъ чепцомъ, похожимъ на монашескую султану, и сѣрое длинное платье тоже напоминало монастырь.

— Гдѣ вы, милый мой Овербергенъ? спросила слѣпая, — я чувствую потребность говорить съ вами.

Герцогиня и Овербергенъ сѣли за столъ, а Примитива пріютилась въ амбразурѣ окна. Слѣпая начала полушепотомъ.

— Ну, какъ идутъ дѣла? Какія новости принесли вы?

Овербергенъ колебался. — Не знаю; могу ли я говорить, прошепталъ онъ, — мы не одни.

— Ничего, ничего! Говорите, не бойтесь. Тамъ у окна ничего не слышно, что тутъ говорятъ. Да хоть бы и слышно было, Фалькенгофъ предана мнѣ, и я могу на нее положиться. Ну говорите скорѣе, что устроили?

Долго шептались они; взглядъ Овербергена, казалось, хотѣлъ заглянуть въ самую душу слѣпой герцогинѣ, а на устахъ его явилась полунасмѣшливая, полуторжествующая улыбка.

— Мнѣ кажется, что мнѣ все еще ме удалось уничтожить сомнѣнія вашего высочества, продолжалъ онъ. — А между тѣмъ въ сущности я не вижу причинъ этихъ сомнѣній, развѣ только предположить, что взглядъ вашего высочества о правахъ вашего рода колеблется.

Ллдо герцогини покрылось яркой краской; она выпрямилась и ея слѣпые глаза, казалось, съ гнѣвомъ искали того, кто осмѣлился ей сказать нѣчто подобное.

— Чтобы я впередъ этого не слышала, господинъ фонъ-Овербергенъ, или разговоръ этотъ съ вами будетъ послѣднимъ, чего бы мнѣ это ни стоило! Что вы обо мнѣ думаете! Я посѣдѣла въ борьбѣ съ противниками моихъ убѣжденій, и никакой мятежный крикъ въ нашей странѣ не заставитъ меня поступиться ни однимъ изъ моихъ прежнихъ мнѣній.

— Но кто хочетъ достигнуть цѣли, тотъ долженъ идти на всякія средства! сказалъ Овербергенъ.

— И на такія средства! Развѣ вы не слышите пальбу?..

— Точно такъ же не слѣдуетъ, чтобы теперь былъ здѣсь наслѣдный принцъ. Онъ слишкомъ молодъ и любитъ все новое для того, чтобы дать теперь хорошій совѣтъ. А будь онъ теперь тутъ, совѣтъ его былъ бы неизбѣженъ.

— Такъ онъ не пріѣдетъ?

— Кажется, можно положительно сказать, что нѣтъ.

— Что же вы сдѣлали для этого? Право, я не знаю…

— Все вышло такъ, какъ я ожидалъ. Лишь только герцогъ удалился, какъ оберъ-камердинеръ Кюндихъ, — онъ, какъ извѣстно вашему высочеству, преданъ вамъ и кромѣ того истинный сторонникъ добраго стараго времени, — получилъ приказаніе позвать секретаря Винтера. Черезъ часъ секретарь вышелъ отъ герцога, чтобы отправиться курьеромъ съ собственноручнымъ письмомъ его высочества. Кюндихъ сообщилъ мнѣ, что письмо было къ принцу, съ приказаніемъ ему тотчасъ же ѣхать сюда.

— Ну, а вы?

— Въ Венделянъ идутъ двѣ дороги. Понятно, что курьеръ поѣдетъ по кратчайшей, черезъ рѣку. Я убѣдилъ Кюндиха уговорить курьера подождать дальнѣйшихъ приказаній. Кюндихъ это устроилъ. Я же воспользовался этимъ временемъ и послалъ народъ снять мостъ. Самъ же я переодѣлся, вмѣшался въ народъ и разсказывалъ, что мостъ снимается для того, чтобы оттуда не могло пройти войско. Курьеръ поэтому долженъ будетъ вернуться и ѣхать по другой дорогѣ, на нѣсколько часовъ дальше, такъ что онъ же можетъ быть у принца ранѣе завтрашняго утра, а принцъ если и выѣдетъ сейчасъ, то здѣсь не будетъ ранѣе послѣзавтрашней ночи.

Шумъ упавшей на полъ книги прервалъ Овербергена, который, забывшись, заговорилъ такъ громко, что Примитива могла все слышать. Когда она вспомнила о Фридрихѣ, то волненіе ея было такъ сильно, что она не могла удержать книгу и уронила ее.

— Что случилось? спросила герцогиня. — Что съ вами, фрейленъ Фалькенгофъ?

— Извините, ваше высочество, что я помѣшала вамъ, отвѣчала Примитива, оставаясь вдали изъ страха, чтобы волненія ея не замѣтили. — Сонъ одолѣлъ меня!

— Бѣдное дитя, ласково отвѣчала герцогиня, — я вѣрю, что ни утомлены. Спите же, вы теперь мнѣ не нужны.

Примитива сѣла опять, какъ будто бы для того, чтобы уснуть.

— Будемте говорить тише, снова начала герцогиня, обращаясь въ Овербергену. — Я восхищаюсь вашей ловкостью и жалѣю, что такія геніальныя способности не нашли себѣ достойной оцѣнки.

— Ваше высочество слишкомъ милостивы къ своему покорному слугѣ. Но не все еще сдѣлано. Принцъ все-таки пріѣдетъ и потому къ его пріѣзду надо устроить такъ, чтобы все было рѣшено безвозвратно. Возстаніе должно быть не только подавлено, но уничтожено навсегда. Герцогу необходимо дѣйствовать энергично, и вы однѣ можете имѣть на него рѣшительное вліяніе.

Герцогиня вздохнула: — Вы безпощадны! Вы кладете все новыя тяжести на несчастное сердце! А между тѣмъ — нѣтъ другого выбора.

— Тогда дѣло удастся! вскричалъ Овербергенъ. — И вмѣстѣ со славою вашего дома возстанетъ и слава нашей святой католической церкви.

— Я сдѣлаю все, что могу, чтобы доказать свою признательность и покорность церкви, снова принявшей меня въ свое лоно, отвѣчала герцогиня. — Но вы знаете, что я не правительница, а сынъ мой…

— Его высочество герцогъ — вашъ покорный сынъ, отвѣчалъ Овербергенъ, — и вліяніе его матери надъ нимъ велико. Вы можете сдѣлать все, что хотите. И внуку своему оставите престолъ уже совершенно непоколебимый.

— Великое дѣло! Тяжелая ноша! вскричала герцогиня, глубоко взволнованная; — но я подниму ее, а вы благословите меня на этотъ подвигъ.

Герцогиня привстала съ этими словами со стула и опустилась на колѣни передъ чернымъ распятіемъ, висѣвшимъ на стѣнѣ. Овербергенъ положилъ руки на ея сѣдую голову, и уста его стали шептать что-то въ родѣ молитвы.

Торопливый шумъ шаговъ послышался по сосѣднему корридору.

— Его высочество идутъ по корридору, проговорилъ лакей въ полуотворенную дверь.

— Онъ идетъ ко мнѣ, сказала герцогиня. — Фрейленъ фонъ Фалькенгофъ уведите господина фонъ Овербергена. Еще не время, продолжала она, обращаясь къ послѣднему, — чтобы онъ засталъ васъ у меня. До свиданья!

Примитива поспѣшно взяла свѣчу, зажгла ее и изчезла съ Овербергеномъ въ потайную дверь. Дверь эта выходила черезъ узенькій проходъ на черную лѣстницу замка, откуда выходъ Обербергена не былъ бы ужъ замѣченъ.

Послѣ легкаго поклона Овербергену, она хотѣла удалиться, но онъ, желая вѣроятно удостовѣриться, слышала ли она ихъ разговоръ, остановилъ ее словами:

— Ну теперь вамъ можно будетъ отдохнуть, фрейленъ. Трудная у васъ служба.

— Можетъ ли быть труднымъ то, что дѣлаешь съ удовольствіемъ, отвѣчала Примитива холодно и гордо. — Недостатокъ сна нельзя считать лишеніемъ, въ особенности въ такіе дни, какъ нынче.

Съ этими словами она поклонилась и изчезла. Фонъ-Овербергенъ посмотрѣлъ ей вслѣдъ и прошепталъ: «Она слышала, надо остерегаться».

Едва только Примитива успѣла войти въ потайную дверь и затворить ее за собою, какъ въ комнату поспѣшно вошелъ герцогъ въ сопровожденіи графа Шроффенштейна и генерала Бауера.

Герцогиня сдѣлала нѣсколько шаговъ ему на встрѣчу.

— Ты пришелъ такъ поздно, сынъ мой. Что случилось?

— Я пришелъ посовѣтоваться съ вами, матушка, отвѣчалъ герцогъ, взявъ ее руку и нѣжно цѣлуя ее. — Я страшно взбѣшенъ. Представьте себѣ, мнѣ доносятъ со всѣхъ сторонъ, что войска наши отступили.

— А что совѣтуютъ тебѣ, твои совѣтники, сынъ мой? спросила герцогиня.

— Чтобы я отдалъ приказъ дѣйствовать артилеріей, но мнѣ не хочется поступать такъ съ бѣднымъ народомъ.

Герцогъ на минуту задумался. Шроффенштейнъ, пользуясь этимъ молчаніемъ подошелъ къ нему.

— Не народъ бунтуетъ, сказалъ онъ; — и сопротивляется не онъ. Есть партія безпорядка, которая къ несчастію и у насъ завелась, и отъ которой я часто остерегалъ ваше высочество. Они руководятъ народомъ.

— Тѣмъ хуже! проговорилъ герцогъ. — Гдѣ же та партія, о которой вы говорите? Гдѣ предводители ее? Зачѣмъ давно они не обезоружены, если ихъ знаютъ, а если ихъ не знаютъ, то откуда же извѣстно о существованіи ихъ?

— Полиція постоянно слѣдила за ними, и вела подробный списокъ ихъ, отвѣтилъ нѣсколько смущенный Шроффенштейнъ. — А для дѣйствія противъ нихъ не достаетъ доказательствъ.

— Слѣдила! вела списки! ворчалъ герцогъ. — Вотъ какова ваша помощь? Впредь я не буду полагаться на такое маранье бумаги! Но теперь дѣлу не поможешь, дайте мнѣ совѣть, но о дальнѣйшемъ кровопролитіи я и слышать не хочу. Да, кстати, генералъ, исполнили вы мой приказъ, и узнали кто этотъ неосторожный, давшій первый выстрѣлъ.

— Я узналъ, ваше высочество, униженно отвѣчалъ Бауэръ, — но преслѣдованіе его безполезно: полчаса тому назадъ онъ былъ убитъ у площади св. Якова. Это былъ лейтенантъ фонъ-Бергдофъ.

— Такъ убитъ? прошепталъ герцогъ. — Ну такъ онъ тамъ отвѣтитъ за это.

— А на что же ты рѣшился, сынъ мой? спросила герцогиня. — Время не терпитъ!

— Почемъ я знаю, что мнѣ дѣлать! вскричалъ герцогъ, вставая въ сердцахъ. — Ахъ если бы сынъ мой былъ здѣсь!

— Его высочество наслѣдный принцъ, замѣтилъ Бауэръ, — вѣрно были бы одного мнѣнія съ нами.

— Вы думаете, рѣзко спросилъ герцогъ. — Я сомнѣваюсь въ этомъ, и потому желалъ бы, чтобы онъ былъ тутъ для того, чтобы слышать хоть одинъ совѣтъ кротости.

— Мнѣніе Феликса, санъ мой, серьезно начала герцогиня, — было бы мнѣніемъ юноши, неопытнаго въ государственныхъ дѣлахъ. Можно ли было бы предпочесть его совѣтъ совѣту опытныхъ людей. Слѣдуй совѣту строгости, это и мой совѣтъ тоже.

Герцогъ по своему обыкновенію заходилъ крупными шагами взадъ и впередъ по комнатѣ. Потомъ вдругъ остановился.

— Какъ, и вы, матушка, совѣтуете мнѣ это? вскричалъ онъ. — Ахъ, если бы я могъ теперь бросить хоть одинъ взглядъ на будущее!

— Къ чему? Господствуй надъ настоящимъ, и будущее твое, отвѣчала герцогиня.

— Дайте, ваше высочество, приказъ дѣйствовать, просилъ Бауэръ, — и я головой отвѣчаю, что уже въ восходу солнца спокойствіе будетъ возстановлено.

— Дайте, ваше высочество, приказъ! прибавилъ Шроффенштейнъ.

— Дѣлай, что они говорятъ, настаивала герцогиня. — Дай приказъ!

Герцогъ стоялъ, сложивъ на груди руки, и смотрѣлъ въ нерѣшимости.

Когда онъ пошевелился и поднялъ глаза, взоръ его упалъ на Примитиву, стоявшую незамѣченной въ глубинѣ комнаты. Она ждала рѣшенія, затаивъ дыханіе. Сложивъ съ мольбою руки какъ бы невольно, она стояла величественно и вмѣстѣ съ тѣмъ покорно, какъ умоляющій ангелъ. Она не смѣла вмѣшаться въ разговоръ, но въ ту минуту, какъ взоръ герцога устремился на нее, она тихо покачала головой въ знакъ отрицанія.

Взоры герцога съ удивленіемъ и напряженіемъ стали разсматривать это явленіе. Но тутъ отворилась дверь, и въ комнату вбѣжалъ адъютантъ Штроффенштебнъ.

— Простите, ваше высочество, сказалъ онъ, — что я вхожу такимъ образомъ. Возстаніе достигло крайнихъ предѣловъ.

— Что же случилось? вскричали всѣ присутствующіе въ одинъ голосъ.

— Слышите крики? Весь городъ въ волненіи. Говорятъ, что наслѣдный принцъ здѣсь, всталъ во главѣ возстанія, и его провозгласили герцогомъ.

Всѣ присутствующіе молчали, только герцогъ воскликнулъ: «Сынъ мой!» и на лбу у него налились жилы и все лицо покрылось багровымъ румянцемъ. «Правду ли вы говорите?» закричалъ онъ дрожащимъ отъ гнѣва голосомъ.

— Къ несчастію, отвѣчалъ адъютантъ. — Принцъ, переодѣтый, былъ въ народѣ. Профессоръ Фюреръ, рьяный приверженецъ его, подговаривалъ народъ провозгласить его.

— Дайте приказъ, ваше высочество, злобно вскричалъ Бауэръ. — Не медлите болѣе.

Герцогъ хотѣлъ отвѣчать, но не могъ. Гнѣвъ все болѣе и болѣе усиливалъ приливъ крови къ головѣ, онъ затемнилъ ему глаза и связалъ языкъ. Онъ зашатался и упалъ на руки подоспѣвшаго Шроффенштейна.

— Ради Бога, ваше высочество, вскричалъ Бауэръ; — не волнуйтесь такъ. Скорѣе за докторомъ.

— Что такое съ моимъ сыномъ? кричала между тѣмъ слѣпая герцогиня. — Отвѣть мнѣ, что съ тобой?

— Его высочеству дурно, успокоивалъ ее Бауэръ, — но это вѣроятно пройдетъ. Уведите же ея высочество, фрейленъ, сказалъ онъ Примитивѣ.

Примитива, сама едва держась на ногахъ, увела герцогиню въ альковъ, гдѣ та почти безъ чувствъ упала на постель.

Между тѣхъ явился докторъ и все суетилось около герцога, лежавшаго безъ чувствъ. Тщетно сняли съ него все стѣснявшее его платье, тщетно давали нюхать спирты, а когда докторъ разрѣзалъ жилу, то крови показалось только нѣсколько капель.

— Ударъ! прошепталъ пожимая плечами докторъ и обращаясь въ присутствующимъ, стоявшимъ въ какомъ-то оцѣпененіи. — Нѣтъ надежды привести въ чувство его высочество.

Въ эту минуту дверь отворилась и въ комнату вошелъ принцъ.

— Батюшка, гдѣ вы? вскричалъ онъ. — Мнѣ надо видѣть васъ, сказать вамъ…

Тутъ онъ увидѣлъ умирающаго и съ крикомъ бросился передъ нимъ на колѣни и покрылъ руку его поцѣлуями.

— Ахъ, батюшка! вскричалъ онъ, — не разставайтесь со мною, не взглянувъ на меня!

Казалось, будто голосъ сына на минуту пробудилъ угасавшую жизнь. Глаза герцога открылись и устремились на колѣнопреклоненнаго принца. Видимо онъ узналъ его. Улыбка озарила безжизненное лицо его, потомъ онъ вытянулся и тѣнь смерти покрыла черты его.

Черезъ минуту принцъ уже успокоился.

— Велите перенести его высочество въ его покои, сказалъ онъ. — А вы, господа, можете явиться ко мнѣ черезъ часъ съ отчетомъ и донесеніемъ обо всемъ тутъ случившемся. Велите надѣть трауръ и дайте знать въ городѣ, чтобы тамъ было покойно, пока мнѣ будетъ возможно принять на себя обязанности. Теперь же я принадлежу только дорогому покойнику.

Тѣло было тихо и торжественно перенесено сановниками.

Принцъ, дойдя до комнатъ герцога, выслалъ всѣхъ присутствующихъ.

Всѣ молча удалились. Принцъ со слезами опустился передъ тѣломъ того, у кого въ рукахъ часъ тому назадъ была судьба цѣлаго народа.

ГЛАВА IV.
Маркизъ Поза.

Вѣсть о внезапной кончинѣ герцога разлетѣлась по всему городу, но еще не достигла отдаленной части его, гдѣ жилъ профессоръ Фюреръ. Тамъ и мать, и невѣста ждали съ замираніемъ сердца возвращенія дорогого имъ человѣка. Наконецъ дверь съ улицы отворилась и черезъ дворъ прошелъ Фридрихъ.

— Это онъ, онъ идетъ! вскричала Ульрика и бросилась на встрѣчу къ жениху, чтобы обнять его, но при видѣ его въ страхѣ отступила.

— Господи! Что съ тобой, Фридрихъ? Ты блѣденъ и самъ не свой!

— Что съ тобой, сынъ мой? тоже спросила совѣтница. — Вѣдь ты здоровъ и невредимъ?

— Успокойтесь, матушка, успокойтесь, вскричалъ Фридрихъ. — Я, благодаря Бога, здоровъ и невредимъ, но совершенно вѣрю вашимъ словамъ, что я блѣденъ. Вѣдь я видѣлъ вещи, отъ которыхъ всякій способенъ поблѣднѣть, вещи… о, Богъ мой, теперь здѣсь въ тишинѣ мнѣ кажется, что все это я видѣлъ во снѣ!

— Но что же случилось? спросила Ульрика. — Скажи же…

— Нѣтъ, нѣтъ, перебила ее совѣтница. — Ничего не разсказывай, я не хочу слышать о подобныхъ вещахъ, пусть такіе призраки будутъ всегда далеко отъ моего тихаго, мирнаго дома.

— Да еслибы я и хотѣлъ, то не могъ бы разсказать, отвѣчалъ Фридрихъ. — Впечатлѣніе пережитаго слишкомъ ново, слишкомъ сильно для того, чтобы можно было проанализировать и передать его. Да и кромѣ того мнѣ надо сейчасъ же ѣхать.

— Какъ, ты хочешь опять уйти? поспѣшно вскричала совѣтница. — Но вѣдь ты вѣрно сначала отдохнешь да поѣшь чего нибудь. Вѣдь тебѣ должно быть вредно ходить такъ по ночамъ.

— Ты отправишься опять въ городъ? Развѣ еще спокойствіе не возстановлено? спросила Ульрика.

— Не спрашивай, милая, отвѣчалъ онъ, — я не могу и не долженъ всего говорить вамъ. Скажу вамъ только, что мнѣ тотчасъ же надо ѣхать.

— Ѣхать? но куда же? спросили обѣ женщины.

— И это не могу вамъ сказать. Черезъ нѣсколько дней скажу. Я уже послалъ за лошадьми. Завтра въ вечеру я буду назадъ.

— Но… снова начала совѣтница.

— Пожалуйста, матушка, безъ но, сказалъ Фридрихъ. — Ничего не бойтесь. Поѣздка небольшая и совершенно безопасная. Но главное надо спѣшить. Дѣло идетъ о благѣ тысячей…

— Въ такомъ случаѣ нехорошо было бы тебя удерживать. Я пойду приготовить тебѣ вещи, сказала совѣтница,

— Пожалуйста, только поскорѣе, поскорѣе!

— Безъ стакана горячаго вина, я не отпущу тебя, сказала мать.

— Все, что угодно, матушка, отвѣчалъ Фридрихъ; — только поскорѣе.

— Значитъ, мнѣ нечего о тебѣ безпокоиться? спросила, нѣжно ласкаясь въ жениху, Ульрика, когда они остались вдвоемъ. — Поѣздка безопасна и завтра ты дома?

— Да, дорогая моя. Сегодня я пережилъ многое, что касается и тебя…

— Какъ меня?

— Да, потомъ я все объясню тебѣ. Знай, что сегодня я одолѣлъ врага, который могъ быть опасенъ для нашего счастья.

— Ты говоришь загадками.

— Теперь онъ не будетъ болѣе безпокоить насъ, сказалъ Фридрихъ, обнимая Ульрику.

Но при этомъ движеніи лента, спрятанная имъ, упала на полъ.

— Какъ это, сказала Ульрика, поднимая ленту; — ученый и женихъ носитъ на груди такую вещь.

Она произнесла эти слова какъ будто въ шутку, но только блѣдность лица доказывала, какъ сильно она была взволнована.

Фридрихъ былъ смущенъ не менѣе ея. Не имѣя права сказать всю правду, онъ пробормотать какія-то пустыя оправданія, послѣ чего Ульрика, рыдая, сѣла на диванъ.

— Лошади сейчасъ будутъ готовы, сказалъ вошедшій Беппо, — и внизу какой-то господинъ желаетъ говорить съ вами.

— Теперь? Мнѣ не когда — невозможно. Что ему надо?

— Не знаю, отвѣчалъ Беппо. — Онъ поручилъ мнѣ сказать вамъ, что посланъ его высочествомъ, наслѣднымъ принцемъ…

— Такъ ли это? вскричалъ удивленный Фридрихъ. — Въ такомъ случаѣ скорѣе проси этого господина сюда. Ульрика прими его, а я пока одѣнусь въ дорогу.

Когда Беппо вышелъ, Фридрихъ подошелъ къ Ульрикѣ и взялъ ее за руку.

— Успокойся, искренно сказалъ онъ, — успокойся, милая, скоро ты узнаешь, что подозрѣнія твои напрасны.

Онъ ушелъ. Ульрика же, огорченная, все сидѣла на диванѣ и неясно сознавала, что между нею и Фридрихомъ есть что-то необъясненное.

Мысли ея были прерваны Беппо, отворившимъ дверь незнакомцу. При видѣ вошедшаго Ульрика точно будто окаменѣла.

Незнакомецъ тоже не могъ скрыть своего удивленія. Съ минуту оба стояли въ непріятномъ смущеніи.

— Какъ, милостивый государь, гнѣвно начала Ульрика, — вы осмѣливаетесь являться даже сюда?

— Увѣряю васъ, фрейленъ… отвѣчалъ незнакомецъ, но появленіе Фридриха прекратило дальнѣйшее объясненіе.

При видѣ незнакомца и Фридрихъ казался пораженнымъ.

— Возможно ли! вскричалъ онъ, почтительно подходя; — ваше высочество здѣсь?

— Да, любезный Фюреръ, отвѣчалъ принцъ. — Обстоятельства могутъ извинить меня, что я прихожу къ вамъ такихъ образомъ и въ такую пору.

Ульрика стояла, точно громомъ пораженная, то краснѣя, то блѣднѣя и едва могла пошевелиться. Взглядъ Фридриха только привелъ ее въ себя, и она удалилась, низко кланяясь, послѣ вѣжливаго поклона принца.

— Я не могу прійти въ себя отъ удивленія, началъ Фюреръ.

— А мнѣ надо серьезно поговорить съ вами. Хотя мнѣ сказали, что вы уѣзжаете сегодня ночью, до если поѣздка эта не крайне необходима, то отложите ее для меня.

— Присутствіе вашего высочества избавляетъ меня отъ этой поѣздки.

— Какъ такъ? Вы удивляете меня.

— Поѣздка моя касается вашего высочества. Такъ какъ вы здѣсь, то слѣдовательно знаете о несчастныхъ происшествіяхъ сегодняшняго дня и ночи. Когда я узналъ, что герцогъ намѣренъ прибѣгнуть къ крайнимъ мѣрамъ, то мнѣ пришло въ голову, что посредничество ваше, какъ наслѣдника престола, помѣшаетъ свершиться несчастію. Поэтому я, думая, что прежній взглядъ вашъ на вещи не измѣнился, рѣшился ѣхать въ Сентъ-Венделинъ разсказать вамъ все и убѣдить пріѣхать сюда.

— Благодарю васъ, что вы это думали! вскричалъ принцъ; — я никогда этого не забуду. Поэтому-то вы и могли такъ утвердительно сказать, что завтра утромъ я буду…

— А вашему высочеству извѣстно?..

— Все. Я былъ самъ свидѣтель. Благодарю васъ еще разъ, хотя пріѣхалъ я и самъ, лишь только услышалъ о происшествіяхъ. Къ несчастію, разобранный мостъ задержалъ меня, и я пріѣхалъ позже, чѣмъ хотѣлъ. Въ городѣ меня тоже задержала давка, и такимъ образомъ я не могъ остановить несчастія. Но за то впередъ я буду стараться объ этомъ и потому-то я здѣсь.

Фридрихъ въ ожиданіи молча поклонился.

— Отвѣтьте мнѣ на нѣкоторые вопросы, продолжалъ принцъ, подумавъ немного. — Скажите мнѣ, помните ли вы наши прежніе разговоры въ Геттингенѣ о политическихъ предметахъ?

— Какже не помнить? Это лучшія воспоминанія моей жизни.

— Хорошо. А остались ли вы вѣрны тѣмъ взглядамъ? Считаете ли вы возможнымъ осуществить всѣ хорошіе планы, составленные вами тогда.

— Тѣ взгляды и планы сдѣлались убѣжденіями моей жизни, я такъ искренно убѣжденъ въ нихъ, что готовъ ихъ сдѣлать задачей всей своей жизни.

— Я этого ожидалъ. Еще одинъ вопросъ: что думаете вы обо мнѣ? — Считаете ли вы меня способнымъ осуществить всѣ эти планы?

Фридрихъ задумался на минуту.

— Положеніе на престолѣ трудное, сказалъ онъ наконецъ. — Тѣ новвоведенія, о которыхъ мы говоримъ, невозможно сдѣлать сразу въ одну ночь, цѣлой жизни человѣка недостаточно для этого. Я поэтому не ошибаюсь, говоря, что человѣку, рѣшившемуся осуществить такіе планы, не предстоитъ блестящей участи. Слишкомъ много людей и партій, которымъ выгодно удержать старый порядокъ вещей. Поэтому они не оставятъ въ покоѣ разрушителя ихъ спокойствія. Такой человѣкъ будетъ походить на сѣятеля лѣса. Всѣ труды и заботы посѣва достанутся на его долю, а въ награду только мысль, что внуки его будутъ пользоваться тѣнью и прохладою лѣса. Поэтому ему необходимо искреннее одушевленіе, которое бы заставило его преодолѣть всѣ препятствія, всѣ непріятности. Я нарочно, ваше высочество, говорю такъ обстоятельно, боясь быть непонятымъ въ такомъ серьезномъ вопросѣ.

— Кончайте.

— Послѣ того, что я сказалъ, отвѣтить остается вамъ самимъ. Чувствуете ли вы въ себѣ это высокое призваніе? Если же вы въ себѣ его не чувствуете, то, по крайней мѣрѣ, вы все-таки можете ослабить цѣпи для своихъ соотечественниковъ.

Фридрихъ замолчалъ.

— Благодарю васъ за вашу откровенность, началъ потомъ принцъ. — Вы доказали мнѣ, что я въ васъ не ошибся. Но мнѣ кажется, что вы не знаете, что для меня наступила рѣшительная минута.

— Какъ мнѣ понять это?

— Человѣкъ, который часъ тому назадъ повелѣвалъ надъ милліонами, теперь лежитъ бездыханнымъ. Престолъ принадлежитъ мнѣ. Надъ тѣломъ покойнаго, отца обдумалъ я, какая страшная задача предстоитъ мнѣ. Но при этомъ я ясно созналъ, что одинъ ничего не сдѣлаю. Поэтому я мысленно сталъ искать себѣ помощника и друга, который могъ бы поддержать меня. Выборъ мой палъ на васъ.

— На меня? поспѣшно вскричалъ Фюреръ.

— На васъ, Фюреръ, отвѣчалъ герцогъ. — Васъ я знаю и довѣряю вамъ. Поэтому позвольте возобновить наши прежнія отношенія. Будьте моимъ другомъ и моимъ первымъ совѣтникомъ; соединенными силами мы дѣйствительно сдѣлаемъ то, что считаемъ правымъ, соединенными силаии мы начнемъ заботиться о счастіи нашей бѣдной страны.

— Ваше высочество, это предположеніе такъ неожиданно для меня, отвѣчалъ Фюреръ, помолчавъ немного, — что я не могу дать тотчасъ же отвѣтъ. Дайте мнѣ время…

— Къ чему? вскричалъ герцогъ. — Развѣ мнѣ дали время одуматься? Ну такъ раздѣлите со мною тяжесть и не отказывайтесь.

— Я боюсь, что во мнѣ нѣтъ необходимыхъ способностей для такого положенія. До сихъ поръ я жилъ только для науки и не знаю жизни.

— А развѣ я знаю больше васъ? Потому-то именно я и нуждаюсь въ васъ, что не хочу употреблять старое орудіе, которому не вѣрю. Рѣшайтесь! Вѣдь говоря серьезно, вы не можете отказываться. Вѣдь то, что я предлагаю вамъ, было всегда, сознательно или безсознательно, желаніемъ, хранившимся въ глубинѣ вашей души. Дѣло идетъ объ осуществленіи вашего идеала — можете ли вы тутъ колебаться?

— Ну, а если я соглашусь, будете ли вы, ваше высочество, всегда такимъ, какъ теперь, и съ тѣми же взглядами? Не станете ли вы глухи, когда я буду напоминать вамъ о настоящихъ вашихъ намѣреніяхъ?

— Никогда, обѣщаю вамъ это, вскричалъ герцогъ и снялъ съ пальца дорогое кольцо, которое надѣлъ на руку Фюрера. — Носите кольцо это въ воспоминаніе этого обѣщанія, продолжалъ онъ. — Если я когда нибудь начну колебаться и буду невѣренъ себѣ, то покажите мнѣ это кольцо, и будьте увѣрены, что я стану опять такимъ же, какъ сегодня.

— Хорошо, сказалъ Фюреръ, не безъ волненія; — въ такомъ случаѣ берите и меня, и жизнь мою. Я готовъ.

— Ну такъ обнимите меня, вскричалъ герцогъ, — и пусть союзъ нашъ будетъ заключенъ на вѣки!

Они обнялись.

— Ну скорѣе за дѣло, вскричалъ герцогъ. — Сегодня же утромъ я жду васъ у себя въ кабинетѣ, гдѣ вы примете свою должность. А до тѣхъ поръ вы принадлежите еще себѣ. Итакъ прощайте!

Герцогъ поспѣшно вышелъ, оставивъ Фридриха еще въ сильномъ смущеніи, въ которомъ застала его и мать. За матерью вошли Ридль и Ульрика.

Между тѣмъ стадо уже почти свѣтло.

— Можетъ ли быть, поспѣшно спросила совѣтница, которой Ульрика сказала о посѣщеніи принца; — точно ли у тебя былъ его высочество, наслѣдный принцъ? И правда ли говоритъ Беппо, будто старый герцогъ умеръ отъ удара?

— Все правда, матушка, отвѣчалъ Фридрихъ.

— Господи какая честь, что его высочество посѣтилъ мой домъ! Если бы я это знала, я…

Ридль между тѣмъ, поздоровавшись съ Фридрихомъ, спросилъ его:

— А можно знать, зачѣмъ былъ у тебя новый герцогъ?

— Да, это не тайна, отвѣчалъ Фридрихъ. — Онъ былъ у меня, потому что знаетъ взглядъ мой на государственное управленіе и раздѣляетъ его, и потому, что онъ рѣшился примѣнить его къ дѣлу. Онъ предложилъ мнѣ министерство.

— Тебѣ? сынъ мой? Да это неслыхано! вскричала совѣтница, всплеснувъ съ удивленіемъ руками. Глаза Ульрики блеснули. А Ридль быстро воскликнулъ:

— Ты конечно отказался?

— Нѣтъ, отвѣчалъ Фридрихъ. — Я готовъ отдать жизнь за осуществленіе своихъ принциповъ.

Ридль замолчалъ и смотрѣлъ внизъ въ какомъ-то смущеніи. Потомъ онъ взялъ Фридриха за руку, искренно пожалъ ее и сказалъ грустно, но серьезно;

— Въ такомъ случаѣ прощай, дороги наши расходятся.

Фридрихъ былъ чрезвычайно удивленъ поведеніемъ Ридля, потому что въ словахъ его не слышалось обычной ему ироніи, а напротивъ звучала грустная торжественность, столь ему несвойственная.

— Не дурачься! вскричалъ онъ. — Зачѣмъ хочешь ты разстаться со мною? Развѣ при новомъ моемъ положеніи мы не можемъ остаться друзьями?

— Пока я живъ, я останусь твоимъ другомъ, отвѣчалъ Ридль, — но дальнѣйшія наши отношенія поведутъ за собой только ожесточеніе и отчужденіе. Я не въ состояніи буду не высказывать своихъ принциповъ, поэтому намъ лучше разойтись. Я поѣду куда нибудь далеко.

— Какое упрямство! возразилъ ему Фридрихъ. — Вѣдь ты знаешь меня, и увѣренъ, что я желаю хорошаго! Неужели ты не можешь сродниться съ мыслью, что хорошее это будетъ дѣлаться не такъ, какъ ты себѣ представлялъ?

— Я не заслуживаю упрека въ упрямствѣ, отвѣчалъ Ридль, — именно потому, что я тебя знаю и увѣренъ въ твоихъ хорошихъ намѣреніяхъ, я и недоволенъ этимъ, такъ какъ предвижу, что сила твоя тратится ложно въ этомъ предпріятіи.

— Но отчего же не можетъ удасться то, что я предполагаю? спросилъ Фридрихъ.

— Потому, что ты затѣялъ невозможное, холодно отвѣчалъ Ридль. — Ты давно знаешь мои воззрѣнія. Мы не сходимся съ тобою во взглядахъ на призваніе народовъ. Я признаю только двѣ формы государственнаго правленія: полное неограниченное или совершенно свободное. Средняго быть не можетъ, и каждая попытка устроить середину есть самообольщеніе или просто обманъ.

— Я знаю страсть твою въ крайностямъ, отвѣчалъ Фридрихъ, — но опасности такой тутъ не предвидится. Герцогъ полонъ хорошихъ намѣреній.

— Да, теперь, на время! Я съ этимъ согласенъ, — вскричалъ Ридль. — Но долго ли это будетъ продолжаться, въ особенности при такомъ слабомъ характерѣ, какъ у молодого герцога. Повѣрь мнѣ, что рано или поздно онъ сознаетъ свою силу, и не будетъ пренебрегать ею. Просмотри исторію, и ты увидишь, что я правъ. Герцогъ еще молодъ, и ты тоже, и мечты тебѣ не чужды, вотъ почему за и заключили союзъ. Вамъ непремѣнно хочется быть дономъ-Карлосомъ и маркизомъ Поза…

— Не смѣйся!.. перебилъ его Фридрихъ. — Я вижу, что мы скоро разошлись бы съ тобою. Поѣзжай, и будь увѣренъ, что найдешь меня всегда такимъ же, какъ и прежде.

— Другъ! вскричалъ Ридль, взявъ его за обѣ руки; — послушай меня. Еще не поздно, все можно измѣнить. Возьми свое слово назадъ.

— Нѣтъ, вскричалъ Фридрихъ, — я рѣшился. Я не могу и не хочу отступать.

— Одумайся, умолялъ его Ридль; — право ты будешь несчастливъ, если не послушаешься меня. Повѣрь мнѣ, конный пѣшему — не товарищъ?

— Нѣтъ, я рѣшился.

— Ну, такъ прощай. Надѣюсь еще увидаться съ тобой. Если когда нибудь понадобится тебѣ другъ — вспомни обо мнѣ.

Ридль торопливо поклонился и вышелъ. Фридрихъ долго, задумчиво смотрѣлъ ему вслѣдъ, потомъ обратился къ матери и сказалъ:

— Развѣ я не правъ, матушка? Скажите мнѣ.

— Иди, и старайся осчастливить человѣчество, вскричала совѣтница, нѣжно обнимая сына, — и да будетъ надъ тобою благословеніе матери.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.
Темный путь.

Столица шумно и весело праздновала вступленіе на престолъ новаго герцога и отмѣну ненавистнаго и рокового налога. Во многихъ харчевняхъ давалось, по распоряженію правительства, даровое пиво и закуски. Харчевня «Красной Звѣзды», гдѣ отпускаюсь тоже даровое пиво, была полна посѣтителями, преимущественно изъ рабочаго класса. За однимъ изъ столиковъ сидѣлъ черный слесарь Губеръ и товарищъ его Ганъ, а за сосѣднимъ столомъ, повернувшись къ нимъ спиною, сидѣлъ какой-то старикъ въ очень поношенномъ платьѣ.

— Правда ли это, говорилъ Ганъ Губеру, — Что не будутъ преслѣдовать тѣхъ, кто бунтовалъ въ послѣднемъ дѣлѣ.

— Не будутъ, если только онъ не укралъ и не сдѣлалъ чего нибудь такого.

— Ну, конечно. Ну, а если это такъ, то почему же старикъ Виндрейтеръ, вотъ уже нѣсколько дней какъ изчезъ?

— А кто его знаетъ. Вѣдь самъ знаешь, какой онъ чудакъ. Вотъ и господинъ Ридль, говорятъ, куда-то уѣхалъ. Отчего это, хозяинъ, сказалъ онъ, обращаясь къ хозяину, подошедшему къ столу, чтобы наполнить кружки, — сегодня никого кромѣ васъ не видно? Гдѣ же это Марія?

Хозяинъ, худой, блѣдный мужчина, съ непріятными кошачьими глазами, скорчилъ жалобное лицо и отвѣчалъ:

— Бѣдная дѣвушка! Опять въ такомъ состояніи, что нельзя показаться въ люди.

Хотя слова эти были произнесены кроткимъ голосомъ, но замѣтно было, что хозяинъ такой человѣкъ, который мягко стелетъ, да жестко спать.

Губеръ, казалось, зналъ это, и потому замолчалъ и задумался. Но скоро вниманіе его было привлечено высокимъ старикомъ въ поношенномъ платьѣ, который до сихъ поръ сидѣлъ къ нимъ спиною. Теперь, при приближеніи хозяина, онъ полуобернулся къ нему, такъ что часть лица его была видна. Слесарь пристально посмотрѣлъ на него, какъ будто припоминая что-то, и потому отъ вниманія его не укрылось, что хозяинъ подмигнулъ старику, и тотъ отвѣтилъ ему тоже знакомъ и наклонился въ кружкѣ. Черезъ нѣсколько секундъ старикъ допилъ свою кружку и пошелъ къ выходной двери. Губеръ продолжалъ слѣдить за каждымъ его движеніемъ.

— Послушай, прошепталъ онъ, обращаясь къ Гану; — сдѣлай мнѣ одолженіе, пойди за этимъ чернымъ старикомъ, и не выпускай его изъ вида.

— На что тебѣ? Кто онъ такой? спросилъ Ганъ, но Губеръ заторопилъ его.

— Не спрашивай, мнѣ надо знать, куда онъ идетъ. Потомъ скажу тебѣ все.

Ганъ всталъ и вышелъ вслѣдъ за старикомъ. Когда онъ воротился и сѣлъ на старое мѣсто, Губеръ тихо спросилъ его:

— Ну?

— Странно, отвѣчалъ также тихо Ганъ. — Человѣкъ этотъ не вышелъ изъ дому.

— Я такъ и думалъ. Куда же онъ пошелъ?

— Сначала онъ прямо вышелъ на улицу, но только-что я хотѣлъ пойти за нимъ, какъ онъ воротился. Я едва успѣлъ спрятаться за уголъ. Онъ не замѣтилъ меня и проскользнулъ мимо меня внизъ въ сѣни и въ дверь…

— А, въ кухню, пробормоталъ Губеръ. — Другой двери нѣтъ, я знаю домъ.

— Но скажи же мнѣ, что все это значитъ? съ любопытствомъ спросилъ Ганъ — Ты знаешь этого человѣка?

— Нѣтъ, отвѣчалъ Губеръ; — а между тѣмъ онъ мнѣ не неизвѣстенъ. Я разсказывалъ тебѣ, какъ недавно приходилъ во мнѣ человѣкъ, нѣчто въ родѣ отставного военнаго, и спрашивалъ меня, не сдѣлаю ли я ему ключей. Мнѣ показалось это подозрительнымъ, потому что онъ предложилъ мнѣ цѣну, какую не платятъ за честный трудъ. Вѣроятно онъ замѣтилъ, что попалъ не къ тому, къ кому слѣдовало, и потому я не успѣлъ опомниться, а его и слѣдъ простылъ. Ну, такъ этотъ господинъ похожъ на него, вотъ какъ двѣ капли воды…

— Но зачѣмъ же онъ здѣсь? проговорилъ Ганъ. — Если это человѣкъ, работающій съ фальшивыми ключами, то не здѣсь ему мѣсто; кого онъ найдетъ по себѣ въ Красной Звѣздѣ.

— Ну этого ты не понимаешь, отвѣчалъ Губеръ. — Но мнѣ надо знать, что тутъ въ домѣ дѣлается. Я тотчасъ же замѣтилъ, что мошенникъ хозяинъ съ нимъ за одно. Да вотъ и онъ. Спроси-ка у него, такъ незамѣтно, кто этотъ человѣкъ.

Хозяинъ подошелъ съ новыми кружками пива, приторно улыбаясь работникамъ.

— Ну это послѣднія, сказалъ онъ; — даровое пиво на исходѣ.

— Ну да и довольно, сказалъ Ганъ; — а скажите-ка мнѣ, хозяинъ, кто этотъ старикъ, который сидѣлъ тутъ, заслоняя намъ спиною всю комнату?

Хозяинъ быстро, внимательно посмотрѣлъ на спрашивавшаго, и заговорилъ съ своей обычной усмѣшкой:

— Вы говорите о старикѣ съ лысиной и въ поношенномъ платьѣ? это какой-то бѣдняга, но очень ученый и благочестивый человѣкъ. Я не знаю, какъ его зовутъ. Онъ хотѣлъ быть проповѣдникомъ, да пришлось отправиться на войну, и теперь на старости лѣтъ долженъ заниматься преподаваніемъ. Онъ иногда ѣстъ у насъ, а сегодня пришелъ выпить дарового пивца.

Тутъ хозяина отозвали.

— Ахъ ты лгунишка, плутъ! злобно проворчалъ вслѣдъ за нимъ Губеръ, — Вотъ погоди, скоро я узнаю, что ты затѣваешь.

Губеръ и Ганъ пошептались еще немного и потомъ оба вышли изъ комнаты.

Между тѣмъ въ кухнѣ Красной Звѣзды собралось общество совершенно другого рода. Какъ въ общей залѣ было свѣтло и шумно, такъ тутъ царствовали полнѣйшій мракъ и мертвая тишина. Кухня была такъ отдалена, что шумъ изъ залы доходилъ до нея только, когда отворялась дверь. Огонь на широкомъ очагѣ потухъ, и едва тлѣвшіе угли едва освѣщали громадный окорокъ, висѣвшій надъ очагомъ. Въ самомъ темномъ углу кухни сидѣла Марія, дочь хозяина; она казалась спящей; утомленныя блѣдныя черта лица ея, освѣщенныя красноватымъ свѣтомъ, придавали ей видъ покойницы. Въ противуположномъ углу стояли три человѣка и съ жаромъ тихо шептались между собою. Двое изъ нихъ были какіе-то оборванцы и говорили съ третьимъ, чернымъ старикомъ изъ общей залы, съ какимъ-то боязливымъ почтеніемъ, несмотря на короткость.

— Такъ вы сдѣлали все, что я приказалъ? спросилъ тихо незнакомецъ.

— Все въ точности, прошепталъ ему въ отвѣтъ одинъ изъ оборванцевъ. — Все было такъ, какъ вы описали намъ. Направо дверь, оклеенная обоями, на лѣво письменный столъ, въ серединѣ потаенная ниша съ шкатулкой.

— Ну и вы достали бумаги? Гдѣ онѣ?

— Я зашилъ ихъ сюда въ пальто, въ подкладку, снова отвѣчалъ оборванецъ; — но сначала отдайте намъ плату за труды.

— Вы получите ее тотчасъ же всю сполна. Но чтобы это было похоже на обыкновенное воровство, какія взяли вы еще цѣнныя вещи?

— Разныя. Тамъ висѣли золотые часы, такъ заманчиво щелкавшіе, что я никакъ не могъ не прихватить ихъ.

— Подавайте сюда. Вы знаете условіе.

— Но…

— Безъ возраженій! Всѣ эти вещи должны быть у меня въ рукахъ. Вамъ онѣ безполезны и наведутъ только на вашъ слѣдъ слѣдователей. Я заплачу вамъ за вещи. Что стоятъ часы?

— Меньше пяти золотыхъ отдать ихъ нельзя.

— Вы ихъ получите. Ну а что у васъ еще?

— Немногое. Вотъ перстень! Чистое золото, сударь! Для васъ, сударь, я отдамъ въ ту же цѣну, а вотъ еще медальонъ. Онъ какъ-то нечаянно попалъ мнѣ къ руки.

— Хорошо. Положите все на окно, а я отсчитаю деньги. Но сначала покажите мнѣ бумаги, тѣ ли вы взяли.

Незнакомецъ получилъ цѣлую связку бумагъ, съ которыми онъ подошелъ къ очагу, и сталъ ихъ разсматривать.

— Все въ порядкѣ, сказалъ онъ довольнымъ голосомъ. — Вотъ ваша плата. Тутъ будетъ лишнее. Будьте благоразумны. Если попадетесь, такъ пеняйте на себя.

Послѣ этого онъ дернулъ за снурокъ, висѣвшій у очага прямо съ потолка. Колокольчика не раздалось, хотя дверь тотчасъ же отворилась, и въ нее вошелъ хозяинъ, проводившій по знаку незнакомца обоихъ оборванцевъ вонъ изъ дома. Шаговъ слышно не было, какъ будто во мракѣ двигались тѣни. Хозяинъ вскорѣ воротился.

— Вы хорошо обдѣлали дѣло, Мозеръ, сказалъ ему незнакомецъ. — Я доволенъ вами, расчитывайте на мою благодарность.

— Это дѣлаетъ меня совершенно счастливымъ, отвѣчалъ хозяинъ, съ благочестивымъ смиреніемъ сложивъ на груди руки. — Я слабое орудіе — и какое счастіе, если я могу служить къ распространенію славы нашего Господа.

— Вы и служите. Если бы я смѣлъ все сказать вамъ, вы увидѣли бы, что все находится въ связи съ нашимъ великимъ предпріятіемъ, и что для такой цѣли можно употребить и такія средства.

— Я не сомнѣваюсь, покорно отвѣчалъ хозяинъ, — и не требую видѣть. Блаженны вѣрующіе.

— Ну, а что дѣлаетъ тотъ молодой человѣкъ, о которомъ вы мнѣ говорили? Годится ли онъ и приготовили ли вы его?

— Кажется. Позвать его? Онъ тутъ.

По знаку незнакомца, хозяинъ изчезъ и вернулся съ писаремъ Биллингеромъ. Этотъ Биллингеръ во время народнаго волненія едва не поплатился жизнію. Въ немъ узнали шпіона, разъяренная толпа хотѣла разорвать его на части, но онъ спасся отъ смерти, только благодаря профессору Фюреру, который уговорилъ народъ отпустить этого негодяя.

— Мнѣ указали на васъ, какъ на способнаго человѣка, сказалъ незнакомецъ вошедшему, пристально посмотрѣвъ на него. — Хотите поступить на службу, которую я вамъ предложу.

— Не знаю, что отъ меня будетъ требоваться, отвѣчалъ Биллингеръ, пожимая плечами.

— Объ этомъ безпокоиться нечего. У насъ только два условія, исполненіе которыхъ обязательно. Вы должны исполнять каждое порученіе слѣпо, не спрашивая и не вывѣдывая, кѣмъ оно дается. Хотите? Жалованья болѣе, чѣмъ вы думаете.

— Я готовъ, отвѣчалъ Биллингеръ.

— Ну, такъ мы сдѣлаемъ пробу. Вотъ ваши деньги, сказалъ незнакомецъ, подавая Биллингеру туго набитый кошелекъ. — Знаете вы бывшаго профееора Фюрера, новаго министра нынѣшняго герцога.

Писарь отвѣтилъ утвердительно, поспѣшно и сверкая глазами.

— Есть лица, которымъ чрезвычайно важно знать, продолжалъ незнакомецъ, — гдѣ былъ министръ въ ночь городскихъ безпорядковъ, и кто говорилъ съ нимъ. Черезъ недѣлю я жду отъ васъ отчета.

Биллингеръ наклонялся и вышелъ съ хозяиномъ. Незнакомецъ тоже хотѣлъ уйти, но въ трубѣ что-то упало въ родѣ камня и онъ сталъ прислушиваться.

— Что это такое? спросилъ онъ.

— О, ничего, отвѣчалъ хозяинъ; — можетъ быть, летучая мышь. А вотъ посмотримъ.

Когда незнакомецъ ушелъ, хозяинъ зажегъ свѣчу и освѣтилъ боровъ.

Все было спокойно и ничего не было замѣтно. Но за то, при свѣтѣ свѣчки, онъ увидѣлъ въ углу комнаты дѣвушку. Онъ на минуту остановилъ свой взглядъ на ней, и трудно было рѣшить, что выражалъ этотъ взглядъ, ненависть или пріязнь. Потомъ онъ подошелъ къ дѣвушкѣ, нѣсколько грубо дернулъ ее за плечи и вскричалъ: — Пошла къ себѣ въ комнату, пора! Или ты хочешь пробыть здѣсь всю ночь?

Марія, казалось, точно будто пробудилась отъ тяжелаго сна и не понимала, что съ нею дѣлается. Но вслѣдъ за этимъ она узнала хозяина и, съ дикимъ крикомъ, оттолкнула его отъ себя такъ сильно что этотъ, вовсе не слабый человѣкъ, зашатался и долженъ былъ придержаться за стѣну.

— Прочь отъ меня, хозяинъ звѣзды, крикнула она; — прочь, у тебя ядовитые глаза — прочь!

— Что ты дѣлаешь, каналья? вскричалъ Мозеръ, дрожа отъ бѣшенства. — Ты смѣешь драться и называть меня опять хозяиномъ звѣзды? Постой, я проучу тебя, я покажу тебѣ, что я твой вотчимъ.

Съ этими словами онъ выбралъ изъ хворосту толстый прутъ, и хотѣлъ броситься на Марію, которая покорно опустилась на колѣни, какъ будто ожидая терпѣливо наказанія. При этомъ она стала пристально смотрѣть въ уголъ и что-то шептать.

— Ты тутъ, мать? Это хорошо, что ты тутъ, теперь хозяинъ звѣзды не будетъ бить твою дочь, ты не допустишь этого. Вотъ ты сидишь тамъ въ углу съ кровавой полосой на лбу. Погрози ему, мать. Матушка, милая, дорогая…

Остальное пропало въ какомъ-то шепотѣ.

Уже съ первыхъ ея словъ Мозеръ какъ будто замеръ, потомъ онъ отступилъ и уронилъ прутъ; когда же дѣвушка стала указывать въ уголъ, гдѣ ей чудилась мать, волосы поднялись у него дыбомъ, онъ, скрежеща зубами, бросилъ свѣчку, и кинулся вонъ изъ кухни.

— Постой негодная, проворчалъ онъ въ дверяхъ; — придетъ время, когда я отдѣлаюсь отъ тебя.

Брошенная свѣча погасла, и въ кухнѣ стало опять совершенно темно, угли уже потухли, и слышалось только дыханіе Маріи.

Спустя нѣкоторое время послышался осторожный зовъ: «Марія!»

— Марія, послышалось снова, — не испугайся. Я здѣсь на верху въ трубѣ. Это я, Мартинъ.

Пока дѣвушка вставала и смотрѣла въ трубу, сверху спустился человѣкъ и сталъ передъ Маріей. Это былъ Губеръ, весь выпачканный въ сажѣ.

— Какъ это ты попалъ сюда? спросила его Марія. — И что тебѣ тутъ надо? Что если хозяинъ увидитъ тебя!

— Онъ меня не увидитъ, отвѣчалъ Губеръ. — Ты цѣлый вечеръ не показывалась. И я не могъ утерпѣть, чтобы не посмотрѣть, гдѣ ты, и не обижаетъ ли онъ тебя!

По мертвенному лицу дѣвушки пробѣжала свѣтлая улыбка.

— Благодарю тебя, добрый ты мой, сказала она, взявъ руку Губера и сжимая ее. — Ты только одинъ и заботишься обо мнѣ. Но хозяинъ не обижалъ меня. Только въ кухнѣ было столько дѣла, что мнѣ пришлось остаться, и…

— Я вѣдь все слышалъ, сказалъ Губеръ. — Я сижу ужь давно тамъ наверху. Скажи-ка мнѣ, кто этотъ господинъ, что былъ тутъ?

— Не знаю, да я знать не хочу, печально отвѣчала Марія, — Вѣдь измѣнить я ничего не могу…

— Нѣтъ, можешь, Марія, въ волненіи началъ Губеръ; — если бы ты согласилась, ты ушла бы изъ дому, гдѣ ничего хорошаго не дѣлается.

— Уйти изъ дому я не смѣю, прошептала Марія; — мать не пускаетъ. Да и куда мнѣ идти?

— Да развѣ меня нѣтъ? вскричалъ Губеръ, и все существо его озарилось такимъ глубокимъ и нѣжнымъ участіемъ, что трудно было узнать прежняго парня. — Неужели ты думаешь, что я брошу тебя? Идемъ со мною, прибавилъ онъ послѣ нѣкотораго молчанія. — Я не богатъ, но то, что я заработываю, достанетъ для насъ обоихъ, и еще для нѣсколькихъ, если ты согласишься быть моей женой.

Онъ замолчалъ и, казалось, ждалъ отвѣта. Марія стояла передъ нимъ съ своимъ обычнымъ безжизненнымъ лицомъ, но дрожь, пробѣгавшая по всему ея тѣлу, доказывала, что она не оставалась равнодушною къ его словахъ. Наконецъ она съ трудомъ заговорила.

— Благодарю тебя, Мартинъ, но этого быть не можетъ. Ты честный человѣкъ, зачѣмъ же хочешь ты бросить сердце свое въ лужу, и навалить себѣ такую обузу на шею, какъ я.

— Не говори такъ, чуть не рыдая отвѣчалъ Губеръ; — я не могу этого слышать. Ты честная и хорошая дѣвушка и невиновата въ своемъ несчастій.

— Почемъ ты это знаешь, Мартинъ?

— Я знаю это и скажу передъ цѣлымъ міромъ! Вѣдь никто не знаетъ тебя такъ, какъ я, съ тѣхъ поръ, какъ умерла твоя мать. Развѣ я не росъ съ тобою? Развѣ дѣтьми мы не играли вмѣстѣ, и развѣ я не люблю тебя съ той поры, какъ только помню себя? Ну согласись же, идемъ изъ этого несчастнаго дома.

Голосъ слесаря сталъ мягокъ и въ немъ слышалась мольба. Одною рукою онъ обнялъ Марію за талью, какъ будто желая увести ее. Она вздрогнула отъ этого прикосновенія, но не отстранялась, а пристально смотрѣла на что-то, и какъ будто прислушивалась къ голосу, понятному только ея одной, и видѣла образъ, доступный только ей одной.

Потомъ она печально покачала головою и прошептала:

— Не должна… надо остаться въ домѣ… мать этого желаетъ. Вонъ она опять, съ кровавымъ рубцомъ на лбу… кровь такъ и течетъ… она не хочетъ, чтобы я уходила.

Она, слабо вскрикнувъ, снова опустилась на стулъ, и погрузилась въ прежнее безчувственное состояніе.

Тщетно расточалъ ей Губеръ ласки и нѣжныя слова, она ничего не слышала и не чувствовала. Машинально помѣшалъ онъ въ очагѣ, и покраснѣвшіе угли немного освѣтили блѣдное лицо дѣвушки. Долго стоялъ онъ на колѣняхъ и смотрѣлъ на нее съ глубокой жалостью и любовью. Потомъ всталъ на очагъ и изчезъ въ трубѣ. Марія не замѣтила его ухода.

II.
Первый шагъ.

Черезъ нѣсколько недѣль въ передней комнатѣ, ведущей въ парадное зало герцогскаго замка, собралось многочисленное и блестящее общество. Богатые шитые мундиры сановниковъ перемѣшивались съ пестрою военною формою. Между тѣми и другими виднѣлись иногда черные фраки какихъ нибудь гражданъ и сюртуки духовныхъ лицъ. Видно было, что люди эти собрались для чего-то необыкновеннаго. Всѣ были въ какомъ-то волненіи, но говорили шепотомъ.

Около двери въ тронную залу, въ амбразурѣ окна стояла группа, состоявшая изъ генерала Бауэра, графа Шроффенштейна и его сына.

— Ну, почтеннѣйшій, что скажете вы на все это? началъ Шроффенштейнъ. — Чего ожидаете вы отъ этихъ приготовленій?

— Мнѣ кажется это не трудно угадать, отвѣчалъ холодно генералъ. — Правительство намѣрено дать реформу. Сегодня предполагается обнародовать или реформу или какой нибудь новый законъ.

— И для этого приглашены тоже граждане? отвѣчалъ Шроффенштейнъ. — Едва вѣрится! Ну что простонародью въ законахъ?

— Какъ что? смѣясь сказалъ Бауэръ. — Развѣ въ эти мѣсяцы, что вы въ отставкѣ, вы забыли политическія науки? Развѣ вы не знаете, что теперь въ модѣ, давая законъ подданнымъ, предварительно вѣжливо спросить ихъ, нравится ли имъ законъ, и угодно ли имъ будетъ подчиниться ему? Новая политика переворачиваетъ все верхъ дномъ, и потому граждане теперь лица самыя важныя, а мы, дворяне, чиновники, солдаты служимъ только для того, чтобы улучшать положеніе новомоднаго божка. Вотъ почему сегодня здѣсь граждане. Безъ нихъ дѣло обойтись не можетъ, а мы служимъ декораціей.

— Вы хорошо обрисовываете новую идею государства, сказалъ Шроффенштейнъ, принужденно улыбаясь; — но мнѣ кажется, что вы смотрите на эти вещи слишкомъ мрачно. Я не думаю, чтобы его высочество находился подъ такимъ сильнымъ вліяніемъ нововведеній, чтобы придавать такое коренное значеніе народу. Онъ сдѣлаетъ какія нибудь распоряженія, о которыхъ будутъ много кричать, ну и только! Да и кромѣ того, какъ же обнародовать законъ, не обсудивъ его предварительно въ государственномъ совѣтѣ.

— Ахъ мой золотой эксминистръ, отвѣчалъ Бауэръ, — pastor! вы не замѣчаете, что и вы и весь государственный совѣтъ сталъ лишнимъ? Герцогъ — повелитель неограниченный, что же можетъ заставить его держаться прежнихъ формъ? Развѣ новый министръ не замѣняетъ ему государственнаго совѣта.

— Къ несчастію, замѣтилъ молодой Шроффенштейнъ, — мнѣ кажется, что господинъ генералъ совершенно правъ. Но тѣмъ не менѣе есть что-то загадочное въ страшномъ вліяніи, какое пріобрѣлъ въ такое короткое время такой выскочка, какъ Фюреръ. Неужели прежде о немъ ничего не было слышно!

— Батюшка вашъ долженъ знать его, замѣтилъ Бауэръ, съ ядовитой усмѣшкой; — молодой человѣкъ принадлежалъ прежде къ его вѣдомству.

— Хотя бы и такъ отвѣчалъ бывшій министръ. — Можно ли винить какого нибудь министра, что онъ не знаетъ цѣлой бездны молодыхъ людей, ищущихъ мѣстъ! Вѣроятно онъ написалъ нѣсколько порядочныхъ статеекъ, его сочли поэтому годнымъ для кафедры, гдѣ онъ занимался дѣйствительно хорошо. Вотъ и все, что я о немъ знаю.

— Но говорятъ, онъ еще въ Геттингенѣ былъ очень близокъ съ его высочествомъ, напомнилъ сынъ.

— Вѣроятно не очень коротокъ, отвѣчалъ отецъ, — а иначе герцогъ не оставилъ бы его безъ вниманія такъ долго.

— Впрочемъ въ концѣ концовъ совершенно все равно, вскричалъ генералъ, — какъ онъ добился до настоящей власти. Фактъ тотъ, что власть эта теперь при немъ, если только у него достанетъ охоты и силы удержать ее.

— Что же мы-то дѣлаемъ, генералъ? быстро возразилъ Шроффенштейнъ отецъ. — Неужели мы такъ будемъ только смотрѣть.

— Да, это хотѣлъ и я спросить? прибавилъ сынъ.

— Что мы дѣлаемъ, господа? съ усмѣшкой спросилъ генералъ. — Мы употребляемъ время нашего покоя на наблюденія суеты мірской, и при этомъ ждемъ, не наступитъ ли и на нашей улицѣ праздникъ.

— А и вы тутъ, господинъ судья Веберъ, обратился старый Шроффенштейнъ къ господину, почтительно раскланивавшемуся съ нимъ. — Ну какъ идутъ дѣла? Какой вопросъ! прибавилъ онъ, насмѣшливо искрививъ ротъ; — впрочемъ его можно извинить человѣку, который такъ долго былъ вашимъ начальникомъ, и до сихъ поръ не привыкъ къ праздности.

— Ваше сіятельство, можете быть увѣрены, вскричалъ судья, — что мы не безъ глубокаго сожалѣнія вспоминаемъ объ вашей отставкѣ. — Служба наша идетъ по старому, но сколько слышно профессоръ, осчастливленный милостью его высочества, намѣренъ преобразовать многое и въ нашемъ вѣдомствѣ.

— Въ самомъ дѣлѣ? Это для меня ново. Ну, а какого рода будутъ эти преобразованія?

— Да предполагается устроить все такъ, какъ устроено заграницей. То есть открытое судопроизводство и судъ присяжныхъ.

— Что вы такъ смущены, графъ? вскричалъ генералъ. — Ну вы скоро согласитесь со мною, что ничто не останется на старомъ мѣстѣ? Мы можемъ похоронить себя!

— Это такъ! сказалъ смущенный графъ. — Это будетъ основательное преобразованіе! Съ судебнымъ дѣломъ связана вся жизнь народовъ.

— Да, съ этимъ надо согласиться, со вздохомъ сказалъ судья. — Министръ теоретикъ; а теоретикамъ часто приходитъ въ голову посмѣяться надъ практиками. Въ практикѣ онъ несиленъ. Я знаю профессора, то есть я хочу сказать министра, потому что онъ работалъ у насъ въ судѣ нѣсколько мѣсяцевъ. Въ его бумагахъ нѣтъ настоящаго юридическаго тона, а замѣтны литературныя наклонности, что не годится для истаго юриста.

Бывшій министръ улыбнулся.

— А, понимаю, сказалъ онъ; — это мнѣ знакомо.

Тутъ онъ былъ прерванъ сыномъ, который между тѣмъ говорилъ съ какимъ-то господиномъ среднихъ лѣтъ, одѣтымъ по модѣ, съ темными длинными волосами, отброшенными назадъ.

— Извините, что я прерываю васъ, батюшка, сказалъ капитанъ, представляя незнакомца. — Я полагаю, что вамъ пріятно будетъ сдѣлать новое знакомство: господинъ Риголлетъ, архитекторъ изъ Брюсселя, которому его высочество поручилъ постройку новаго дворца.

Новые знакомые раскланялись.

— Сегодня, кажется, мнѣ приходится узнавать все новое, сказалъ Шроффеншгейнъ. — Его высочество строитъ новый дворецъ?

— Еще это не вполнѣ рѣшено, отвѣчалъ Риголлетъ съ сильнымъ иностраннымъ акцентомъ. — Въ настоящее время идутъ только переговоры о планахъ для постройки. Случай устроилъ такъ, что я только-что окончилъ планъ подобнаго зданія, и этотъ планъ попалъ въ руки къ его высочеству.

— Рисунки, говорятъ, вмѣшался капитанъ, — по великолѣпію и роскоши превосходятъ все, что строилось до сихъ поръ.

— А гдѣ будетъ строиться дворецъ, и какъ будетъ называться? спросилъ генералъ Бауэръ.

— Мѣстность выбрана очень удачно, часа за два отъ города, отвѣчалъ Риголлетъ. — А названіе мнѣ неизвѣстно.

Тутъ открылась дверь и всѣ присутствующіе въ порядкѣ вошла въ тронную залу.

Въ это самое время новый герцогъ ходилъ у себя въ кабинетѣ взадъ и впередъ въ сильной задумчивости. Комната была богато убрана всевозможными предметами роскоши.

Посреди стоялъ круглый столъ, заваленный разными рисунками и планами.

Фигура самого герцога совершенно гармонировала съ окружавшею его роскошью. Великолѣпный военный мундиръ обрисовывалъ его статную фигуру. Лицо, чрезвычайно красивое, носило на себѣ отпечатокъ чего-то воинственнаго и сильнаго, напоминавшее покойнаго герцога. Но въ выраженіи рта и улыбкѣ было нѣчто женственное, смягчавшее суровый характеръ всей фигуры. Знатокъ человѣческаго сердца сказалъ бы, что такая улыбка есть признакъ мягкости или безхарактерности. Въ движеніяхъ молодого герцога замѣтна была безпокойная торопливость.

Наконецъ онъ остановился передъ планами, что лежали на столѣ, и лицо его все дѣлалось довольнѣе и довольнѣе.

Такъ засталъ его Фридрихъ, котораго Кюндихъ впустилъ безъ доклада.

— Здравствуйте, любезный Фюреръ, сказалъ ему герцогъ, — Вы, вѣроятно, удивляетесь, что застаете меня за такимъ занятіемъ. Я сегодня ужь усталъ, занимаясь все серьезными да великими дѣлами.

Онъ указалъ при этомъ на множество конвертовъ, запечатанныхъ большими печатями и лежавшихъ на письменномъ столѣ.

— А вотъ, продолжалъ онъ, — и отдохновеніе. Какъ находите вы эти планы?

Фридрихъ посмотрѣлъ на нихъ съ минуту.

— Я не знатокъ, сказалъ онъ, и не могу съ перваго взгляда сказать свое мнѣніе. Но вообще, мнѣ кажется, что въ этихъ планахъ много оригинальности.

— Совершенно такъ, воскликнулъ герцогъ. — Это чрезвычайно удачные планы; тутъ красота деталей соединена съ прелестью цѣлаго!

— Это кажется планъ замка?

— Да. Мнѣ очень нравятся эти планы и я горю нетерпѣніемъ употребить ихъ въ дѣло.

— Какъ вашему высочеству угодно…

— Я рѣшился построить замокъ и построить немедленно. Настоящее время года чрезвычайно удобно для начатія работъ, архитекторъ тутъ, и если все пойдетъ какъ слѣдуетъ, то постройка можетъ кончиться въ два года.

Герцогъ снова заходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ. Онъ, казалось, ждалъ отвѣта; но не дождавшись его, онъ остановился и сталъ смотрѣть на Фридриха, задумчиво перебиравшаго планы.

— Что вы думаете? вскричалъ герцогъ. — Отчего вы ничего не скажете?

— Я думаю, отвѣчалъ Фридрихъ, — что такое великолѣпное зданіе нельзя выстроить меньше, чѣмъ за два милліона.

— Можетъ быть. Но, кажется, вы слишкомъ высоко цѣните его. Во всякомъ случаѣ мнѣ очень пріятно, что мы напали на этотъ разговоръ. Я хотѣлъ говорить съ вами объ этомъ. Вы пока подумайте, откуда намъ взять эти деньги?

Фридрихъ промолчалъ еще съ минуту.

— Этого нельзя, ваше величество, сказалъ онъ потомъ. — Это невозможно.

Герцогъ остановился отъ удивленія и пристально посмотрѣлъ на дерзкаго, и краска гнѣва вспыхнула на его лицѣ.

— Какъ это такъ?.. сказалъ онъ потомъ, — невозможно?

Фридрихъ спокойно выдержалъ взглядъ герцога.

— Я повторяю то, что сказалъ, не безъ волненія отвѣчалъ онъ. Онъ чувствовалъ, что наступаетъ столкновеніе съ юнымъ повелителемъ. Но когда онъ сталъ говорить, голосъ его звучалъ обычной увѣренностію.

— Вашему высочеству извѣстно, продолжалъ онъ, — что я при поступленіи въ должность счелъ нужнымъ и необходимымъ узнать основательно положеніе финансовъ страны. О результатъ моихъ открытій я сообщилъ вамъ прямо и безъ обиняковъ. Они неутѣшительны. Долгъ страшно великъ, а налоги такъ высоки, что не выдержатъ болѣе ни малѣйшаго напора. Ваше высочество сами пережили доказательство этой печальной истины.

Фридрихъ перевелъ духъ. Герцогъ сѣлъ въ кресло передъ письменнымъ столонъ и молчалъ, закрывъ рукою лобъ.

— Въ настоящую минуту всего важнѣе, продолжалъ Фридрихъ, — нѣкотораго рода бережливость. Ваше высочество сами видѣли это и согласились съ этимъ, а какже соединить съ понятіемъ о бережливости такой страшный и, простите мою смѣлость, такой безполезный расходъ. Я долженъ повторить, что изъ государственныхъ доходовъ невозможно взять требуемой суммы.

Онъ замолчалъ. Герцогъ тоже сидѣлъ молча.

— Право, вскричалъ онъ потомъ, сердито поворачиваясь, — я узнаю жизнь правителя съ очень непривлекательной стороны! Цѣлая куча работы для того, чтобы не вполнѣ быть оцѣненнымъ; куча заботъ, при исполненіи желаній всякаго, а первое желаніе, касающееся моей страсти, наталкивается на невозможность. Если я долженъ заботиться о народѣ, развѣ я не могу подумать и о себѣ? Развѣ не могу?

— Ваше высочество — неограниченный повелитель этой страны. Вы можете все, что хотите. Но вы этого не захотите. Страсти правителей къ чему нибудь нерѣдко бываютъ несчастіемъ для народа. Ваше высочество конечно не пожертвуете ради какой нибудь страсти, серьезной, великой цѣлью народнаго блага, а такъ непремѣнно будетъ!

— Слѣдовательно я не повелитель моего народа, а рабъ его.

— Если бы я не зналъ принципы и взгляды вашего высочества, то отвѣтилъ бы на это, что каждый человѣкъ въ нѣкоторомъ родѣ рабъ своего положенія. Онъ ради самого себя долженъ желать сохранить его и потому долженъ переносить лишенія, если они необходимы для сохраненія положенія. Такъ сказалъ бы я, ваше высочество, если бы не зналъ, что вашъ взглядъ на призваніе государя основанъ на болѣе возвышенныхъ, а не на такихъ матеріальныхъ принципахъ!

Герцогъ всталъ.

— Въ такомъ случаѣ, сказалъ онъ, смягчаясь, — намъ нельзя любить искуство.

— Нѣтъ, возразилъ Фридрихъ, — я не отвергаю правъ искуства, но скажу только, что благоразумный семьянинъ никогда не станетъ покупать предметовъ роскоши, если ему нужны деньги на необходимое. У вашего высочества много прелестныхъ замковъ, прелестныхъ помѣстій, довольствуйтесь ими, пока не наступитъ время, когда можно будетъ удовлетворить вашей страсти въ искуству; тогда будетъ лежать на васъ обязанность давать пріютъ человѣческому генію. Тогда въ потребностяхъ къ изящному, вы такъ же будете стоять впереди вашего народа, какъ теперь въ перенесеніи лишеній.

Герцогъ задумчиво слушалъ слова Фридриха. Но тутъ онъ подошелъ къ нему, взялъ его за руку и вскричалъ:

— Вы правы, другъ мой! Благодарю васъ, говорите мнѣ всегда правду, какъ теперь. О постройкѣ мы больше не будемъ говорить.

— Рѣшеніе, вскричалъ тронутый Фридрихъ, — достойное государя, который намѣренъ возвратить своему народу вмѣстѣ съ свободой и его человѣческое достоинство.

— Молчите, отвѣчалъ герцогъ, — ни слова объ этомъ! Насъ ужъ ждутъ; ну, такъ идемте и начнемте наше дѣло! Берите бумаги.

Фридрихъ подошелъ къ письменному столу, чтобы взять лежавшія на немъ бумаги.

Въ эту минуту Кюнтихъ отворилъ дверь. «Ея высочество герцогиня-бабка», доложилъ онъ, и сѣдая герцогиня вошла въ комнату подъ руку съ Примитивой.

Удивленный герцогъ подошелъ встрѣтить ее.

— Дорогая бабушка у меня? спросилъ онъ.

— Мнѣ приходится придти къ тебѣ, дитя мое, сказала она; — такъ какъ ты, кажется, забылъ ко мнѣ дорогу. Мнѣ надо многое о чемъ поговорятъ съ тобой. Мы одни?

— Тутъ, никого нѣтъ, кромѣ моего министра, господина Фюрера, отвѣчалъ онъ.

Герцогиня зажмурила глаза и сказала обращаясь въ ту сторону, гдѣ ей послышалось движеніе:

— Вы будете такъ добры, г. министръ, что оставите насъ на нѣсколько минутъ съ моимъ внукомъ, герцогомъ. Фрейленъ Фалькенгофъ, подайте мнѣ стулъ и ждите меня въ прихожей.

Примитива исполняла приказаніе.

— Идите, Фюреръ, сказалъ герцогъ, — и позаботьтесь, чтобы это замедленіе не подѣйствовало непріятно.

— Присядь ко мнѣ, Феликсъ, сказала герцогиня, когда щелкнувшій замокъ возвѣстилъ ее, что они остались одни съ герцогомъ. — Вѣроятно дѣла твои не такъ смѣшны, чтобы ты не могъ мнѣ удѣлить минуты? Пѣняй самъ на себя, если я тебя безпокою и удерживаю. Если бы ты имѣлъ ко мнѣ довѣріе, то я вѣроятно узнала бы ранѣе то, что заставило меня прійти къ тебѣ въ послѣднюю минуту.

— Кажется, я всегда съ должнымъ почтеніемъ…

— Почтеніемъ? Нѣтъ, внукъ мой ни въ чемъ не виноватъ передо мною, но для герцога я просто слѣпая старуха, выжившая изъ ума!

— Право не знаю…

— Къ чему я веду рѣчь? Я хочу просто напомнить тебѣ то, чего тебѣ не слѣдовало бы забывать, что тебѣ не найти нигдѣ столько опытности, столько желанія дать совѣтъ, какъ у старухи, нѣкогда находившейся въ такомъ же высокомъ положеніи, въ какомъ находишься теперь ты! Или ты такъ уменъ, что не нуждаешься въ совѣтахъ? Нѣтъ, нуждаешься, но въ совѣтники ты выбралъ себѣ какого-то Фюрера!

— Но, дорогая бабушка…

— Молчи, и выслушай меня. Уважь мою сѣдину, если не хочешь уважить моихъ взглядовъ! Дитя мое, Феликсъ, герцогъ, что я слышу о тебѣ! Ты выбралъ совѣтника изъ гражданъ… развѣ благородные роды, окружающіе твой престолъ, вымерли, что ты не могъ найти между ними достойнаго твоего довѣрія? Что можетъ посовѣтовать сынъ народа, выросшій въ грязи? Но этого еще мало, ты хочешь наложить руку на вѣковое зданіе государства, хочешь отдягь часть твоей власти въ руки народа..

— Нѣтъ, этого я не хочу. Права моего престола останутся совершенно неприкосновенными. Но у меня въ странѣ слово и мысль и совѣсть будутъ свободны! Всѣ будутъ равны передъ закономъ! Прочный коренной законъ на вѣки установитъ отношенія между государемъ и народомъ.

— Довольно, довольно! избавь непривычный слухъ мой отъ вѣхъ этихъ глупостей, которыя мнѣ пришлось выслушать отъ тебя. Неужели ты такъ мало знакомъ съ исторіей народовъ, или такъ мало понялъ духъ этой исторіи, что не знаешь, что свобода мысли — это потокъ, который поднимается все выше и выше и смываетъ престолы съ земли? А ты хочешь самъ открыть шлюзы и прорвать плотину, устроенную тысячелѣтнею вѣрою людей?

Герцогиня замолчала и герцогъ тоже ничего не отвѣчалъ.

— Отчего ты молчишь? продолжала она; — отчего не побиваешь меня? Да и кромѣ того, уступить долю своей власти народу ты не имѣешь права!

— Почему? спросилъ герцогъ.

— Не имѣешь права! Корону ты получилъ не отъ людей, а по милости Бога. Смѣешь ли ты тратить то, что не самъ пріобрѣлъ? Смѣешь ли ты отнимать отъ своихъ будущихъ дѣтей часть сокровища? Не смѣешь… ты отвѣтишь и Богу, и имъ!

— Ну, я не думаю, что отвѣчу за это.

— Развѣ ты такъ смѣлъ? А если ты отвѣтишь за это еще раньше? По прекращеніи нашего рода, ближайшія права на наслѣдіе нашего престола имѣетъ царствующій домъ сосѣдней великой державы. Неужели ты думаешь, что такой могущественный родъ будетъ спокойно смотрѣть на такія перемѣны? Ты готовишь себѣ непріятности, которыя врядъ ли хорошо кончатся.

Герцогъ вскочилъ съ своего мѣста и сталъ ходить взадъ и впередъ по комнатѣ.

— Ты взволнованъ, дитя мое, продолжала герцогиня, прислушавшись съ минуту; — такъ слова мои не потеряли надъ тобой силы?

— Но, дорогая бабушка, слова ваши напрасны, все это давно уже обдумано, и теперь уже поздно.

— Нѣтъ еще не поздно, еще ты не сказалъ рѣшительнаго слова, торопливо отвѣчала герцогиня. — Прошу тебя, не высказывайся окончательно и все будетъ хорошо.

— Хорошо, сказалъ герцогъ; — сегодня я не обнародую коренной реформы, чтобы доказать вамъ, какъ я высоко цѣню вась и уважаю ваши принципы! Довольны ли вы этимъ?

— Могу ли я быть недовольна, дитя мое. А тобой довольна. Теперь позови мою даму, я не хочу больше удерживать тебя.

Герцогъ позвалъ Примитиву, которая и увела слѣпую герцогиню. Послѣ ихъ ухода вошелъ Фюреръ, а незамѣтно вслѣдъ за нимъ проскользнулъ и Кюндихъ и остановился въ полуотворенной двери.

— Разговоръ длился долѣе, чѣмъ я предполагалъ, началъ герцогъ. — Надо поспѣшить.

Съ этими словами онъ подошелъ къ своему письменному столу и, собравъ бумаги, подалъ ихъ Фридриху. Фридрихъ пересмотрѣлъ ихъ и сказалъ:

— Тутъ только три акта. Ваше величество забыли коренной законъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, отвѣчалъ герцогъ обернувшись, чтобы взять свою шляпу. — Но мнѣ пришли въ голову нѣкоторыя сомнѣнія относительно редакціи его, и мнѣ хотѣлось бы еще переговорить съ вами. Сегодня намъ надо ограничиться только обнародованіемъ другихъ постановленій.

— Возможно ли, ваше высочество? Теперь еще сомнѣнія? спросилъ Фридрихъ, смотря прямо на герцога.

Герцогъ немного смѣшался.

— Не думайте чего нибудь дурного, сказалъ, онъ; — но теперь мнѣ некогда выяснять вамъ это дѣло.

— Политическіе взгляды ея высочества герцогини-бабки извѣстны, скромно продолжалъ Фридрихъ. — Вслѣдствіе этого, вашему высочеству будетъ понятно, какъ кажется мнѣ страннымъ, что сомнѣнія эти явились именно теперь, послѣ разговора съ герцогиней. Неужели ваше высочество…

— Все это пустяки, увѣряю васъ, другъ мой, началъ герцогъ; я…

Онъ хотѣлъ продолжать, но вдругъ увидѣлъ въ дверяхъ подслушивавшаго оберъ-каммердинера, который насмѣшливо улыбался, глядя на министра.

— Что вы тутъ слушаете? спросилъ онъ у Кюндиха.

— Я… я хотѣлъ доложить вашему высочеству, прошепталъ онъ, — что въ залѣ ждутъ вашего высочества…

Герцогъ съ минуту пристально смотрѣлъ на него.

— Вы ужъ состарѣлись, Кюндихъ, сказалъ онъ потомъ. — Вы долго вѣрно служили моему отцу, и потому вамъ можно выйти съ сегодняшняго дня въ отставку.

Гордо прошелъ герцогъ мимо уничтоженнаго Кюндиха. Это обстоятельство прервало дальнѣйшій разговоръ съ Фридрихомъ, и министръ послѣдовалъ въ залу въ чрезвычайно смущенномъ состояніи.

Въ залѣ герцогъ вошелъ на тронъ и, съ гордостью осмотрѣвшись кругомъ, началъ рѣчь:

— Вѣрные мои подданные! Въ лѣтописяхъ нашего отечества будетъ въ первый разъ записано такое собраніе, какъ настоящее. Я позвалъ сюда всѣхъ васъ, чтобы доказать вамъ, что всѣ вы одинаково близки моему сердцу, позвалъ для того, чтобы вы были свидѣтелями, какъ забочусь я о благѣ своей страны. Я вступилъ на престолъ въ такое время и при такихъ обстоятельствахъ, когда, прежде всего, мнѣ было необходимо довѣріе народа. Чтобы пріобрѣсти его, я намѣренъ высказать сегодня принципы, по которымъ надѣюсь съ Божьей помощью царствовать. Начну обнародованіемъ новыхъ законовъ, какъ плодовъ этихъ принциповъ. Съ настоящаго дня начнется открытое судопроизводство съ помощью присяжныхъ, и съ сегодняшняго дня у меня въ странѣ пользуются свободой и совѣсть, и печать!

Герцогъ былъ прерванъ крикомъ искренней благодарности. Нѣкоторые кричали отъ истиннаго воодушевленія, а нѣкоторые, чтобы не отстать отъ другихъ и не броситься въ глаза, какъ партіи оппозиціи.

— Эти перемѣны, продолжалъ герцогъ, — не единственныя, я намѣренъ сдѣлать еще больше, а васъ прошу помогать мнѣ въ моихъ чистыхъ намѣреніяхъ.

Въ эту минуту раздался новый страшный возгласъ, въ городѣ загремѣла пальба, и на всѣхъ колокольняхъ загудѣли колокола, чтобы разнести всюду вѣсть о счастливомъ событіи.

III.
Скрытый огонь.

Къ новому году, въ первый годъ царствованія герцога, готовилось великое празднество какъ бы для того, чтобы показать народу, что для него начинается новая жизнь. Погода стояла великолѣпная, городъ горѣлъ отъ иллюминаціи, а въ залѣ ратуши назначенъ былъ большой балъ.

Герцогъ Феликсъ тоже ходилъ по улицамъ и вмѣшался въ толпу. Желаніе быть незамѣченнымъ и слышать мнѣніе народа о его намѣреніяхъ побудило его къ этому. Ему легко было привести въ исполненіе свое намѣреніе. Въ такой давкѣ обыкновенно мало обращается вниманія на сосѣда, и потому переодѣтый герцогъ благополучно прошелъ цѣлую часть города и пришелъ на площадь, гдѣ народъ толпился около какого-то казеннаго зданія, на которомъ красовался огромный Ф. Герцогъ остановился передъ зданіемъ, около кучи молодыхъ людей, весело болтавшихъ.

— Что означаетъ этотъ громадный Ф., спросилъ одинъ изъ нихъ.

— Вѣроятно имя герцога, вѣдь его зовутъ Феликсъ, отвѣчалъ кто-то.

— Такъ, замѣтилъ первый; — но отчего же это имя герцога? Вѣдь, можетъ быть, это имя новаго министра Фюрера.

— Это правда, смѣясь отвѣчали другіе; — ужъ если кто стоитъ почести, такъ, конечно, министръ болѣе, чѣмъ герцогъ. Что бы былъ герцогъ безъ него? Еще когда они были студентами, они порѣшили, какъ имъ управлять.

— Правду ли говорятъ, спросилъ кто-то, — будто онъ еще тогда далъ ему слово — сдѣлать его министромъ?

— Да, это ему и слѣдовало сдѣлать! вскричалъ еще кто-то; — онъ все время былъ въ тайныхъ съ нимъ сношеніяхъ и Фюреръ предписывалъ ему…

Тѣснота помѣшала слышать далѣе. Герцогъ слушалъ сначала съ улыбкой, потомъ въ душѣ у него явилось какое-то горькое чувство.

— Что же это такое? думалъ онъ. — Неужели всѣ обо мнѣ такъ думаютъ, неужели подданные мои считаютъ меня только способнымъ быть хорошимъ орудіемъ въ рукахъ другого.

Онъ пошелъ въ противоположный уголъ площади, гдѣ стоялъ букинистъ и продавалъ какую-то брошюру, какъ первый плодъ свободы печати. Герцогъ вмѣстѣ съ другими купилъ эту брошюру и сталъ ее читать. Въ брошюрѣ выставлялись всѣ выгоды новыхъ учрежденій и она заканчивалась торжественно похвалой человѣку, который все это сдѣлалъ, и отъ котораго можно было ожидать еще большаго. Человѣкъ этотъ былъ Фридрихъ Фюреръ. Онъ назывался сыномъ народа и потому возвращалъ народу то, что ему принадлежало. О герцогѣ хотя говорилось и съ уваженіемъ, но, какъ о лицѣ придаточномъ.

Непріятное чувство герцога усилилось и онъ невольно, измявъ брошюру, швырнулъ ее отъ себя. Онъ уже былъ нѣсколько утомленъ и хотѣлъ вернуться домой, какъ, проходя мимо какой-то харчевни, услышалъ тамъ возгласы.

Онъ быстро вошелъ туда и сѣлъ въ отдаленномъ углу залы. Комната была полна только около выхода, а далѣе нѣсколько столовъ были пусты. Не подалеку отъ герцога сидѣлъ сапожникъ Ремпельманъ съ женой и сыномъ. Утомясь прогулкой по городу, они старательно занялись жаренымъ мясомъ и пивомъ.

Вдругъ въ толпѣ послышался голосъ: «Благородный другъ народа, да здравствуетъ народный министръ Фюреръ!» Крики снова начались, стаканы зазвучали и трубы затрубили тостъ.

— Онъ, все онъ! прошепталъ Феликсъ и нахлобучилъ шляпу глубже на лицо.

— Странные люди, сказалъ въ тоже время Ремпельманъ, кладя себѣ на тарелку кусочикъ жаркого. — Они только все и кричатъ о министрѣ и не думаютъ о герцогѣ! Вотъ, Грете, такъ-то все идетъ на свѣтѣ. Вѣдь я давно знаю г. Фюрера, когда онъ былъ еще профессоромъ; онъ честный, отличный человѣкъ, но все-таки мнѣ кажется тутъ главное лицо герцогъ. Развѣ онъ не сдѣлалъ его своимъ министромъ? И если бы герцогъ не хотѣлъ, то посмотрѣлъ бы я, что бы онъ тогда сдѣлалъ! Но я всегда говорю, что свѣтъ не благодаренъ.

Феликсъ слышалъ слова сапожника и они возбудили въ немъ желаніе заговорить съ нимъ.

— Вы, кажется, любите герцога, сказалъ онъ ему черезъ столъ. — Знаете вы его?

— Никогда не видалъ, сударь, отвѣчалъ Ремпельманъ, вѣжливо приподнимая шляпу; — но слышалъ о немъ много хорошаго. Онъ должно быть отличный молодой человѣкъ, и я, какъ слѣдуетъ каждому доброму гражданину, уважаю его! За его здоровье! сказалъ онъ, залпомъ опорожнивъ стаканъ.

— Мнѣ пріятно это слышать, отвѣчалъ Феликсъ. — У меня тоже есть причины любить герцога и я съ удовольствіемъ присѣлъ бы къ вамъ, чтобы поболтать, если бы у васъ надъ столомъ не было газоваго рожка… у меня глаза слабы.

— Этому помочь можно, сказалъ Ремпельманъ и закрылъ газовый рожокъ. — Идите къ намъ, вѣдь вы тамъ одни, съ людьми все-таки веселѣе.

Феликсъ сѣлъ противъ сапожника.

— Мнѣ, кажется, вы сказали, что знаете герцогскаго министра?

— Да, я знаю его, отвѣчалъ Ремпельманъ, — не разъ работалъ на него. Онъ уже студентомъ не походилъ на. другихъ молодыхъ людей, вѣтреныхъ и легкомысленныхъ. Онъ всегда былъ серьезнымъ и солиднымъ, такъ что и тогда видно было, что изъ него выйдетъ толкъ. Такъ и случилось, но все-таки меня сердятъ эти глупые возгласы. Они превозносятъ его выше герцога, а что, если тотъ вдругъ узнаетъ… ну, вы знаете, всѣ мы люди и высокомѣріе сидитъ у насъ въ крови… легко могло бы случиться, что герцогъ почувствовалъ бы себя оскорбленнымъ и тогда конецъ дружбѣ.

Феликсъ былъ пораженъ. Въ манерахъ сапожника и въ его простой рѣчи было что-то, пріятно на него дѣйствовавшее.

— Врядъ ли это можетъ случиться, замѣтилъ онъ.

— Да почемъ знать! все-таки, сударь, было бы жаль, если бы это случилось. Я знаю, какъ г. профессоръ или г. министръ, какъ слѣдуетъ его теперь называть, преданъ герцогу и какъ любитъ его!

— Право? А почемъ вы это знаете?

— Ну, теперь вамъ это можно сказать, отвѣчалъ Ремпельманъ. — Теперь вѣдь это неопасно, такъ какъ все забыто и прощено. Знайте, въ ту ночь, какъ умеръ старый герцогъ, когда въ городѣ была революція, я былъ тоже на улицѣ. Новый налогъ былъ тяжелъ, а вѣдь знаете какъ больно, когда видишь, что не можешь дать хлѣбушка своей семьѣ… тогда и идешь, куда идутъ всѣ… ну такъ въ ту ночь я тоже былъ на площади и слышалъ, какъ профессоръ уговаривалъ народъ, какъ превозносилъ до небесъ наслѣднаго принца и обѣщалъ, что все пойдетъ хорошо, лишь только тотъ пріѣдетъ въ городъ.

Герцогъ былъ страшно взволнованъ. Простой разсказъ сапожника вдругъ напомнилъ ему происшествіе роковой ночи и въ особенности группу, которую онъ самъ видѣлъ. Вмѣстѣ съ этимъ воспоминаніемъ изчезло въ немъ и непріятное чувство, появившееся противъ Фюрера.

— Я слышалъ объ этомъ, сказалъ онъ, — и вмѣстѣ съ вами желаю, чтобы отношенія герцога и министра не перемѣнились. Недурно было бы выпить бутылочку вина за ихъ здоровье.

— Ну это трудно, отвѣчалъ Ремпельманъ смѣясь; — я простой, ремесленникъ, и вино не про насъ писано! Мы сегодня ужъ сдѣлали свое дѣло и угостились жаркимъ. Все въ честь герцога, министра и сегодняшняго дня.

— Ну такъ позвольте мнѣ угостить васъ виномъ, вскричалъ Феликсъ, приказавъ принести дорогого вина, къ немалому удивленію Ремпельмана и его семейства.

— За здоровье обоихъ, воскликнулъ сапожникъ; — и дай Богъ, чтобы они всегда оставались друзьями! Господи! что за вино! прибавилъ онъ; — такъ и чувствуешь, какъ оно разбѣгается по жиламъ. Выпей-ка, Грете, и замѣть себѣ этотъ день, почемъ знать, придется ли когда нибудь еще пить такой нектаръ!

Жена мастерового выпила немного и дала мальчику, прислонившемуся въ ней отъ желанія спать.

— Вы, кажется, счастливы и довольны жизнью? спросилъ Феликсъ, смотря на семейную картину.

— Довольны, сударь, сказалъ Ремпельманъ, съ удовольствіемъ попивая вино; — да, мы довольны и слѣдовательно счастливы. Въ такомъ положеніи, какъ наше, гдѣ все превращается, если руки не дѣйствуютъ, конечно не всегда есть все, что нужно, и не всегда найдется двѣсти гульденовъ на покупку нужныхъ инструментовъ, но такъ какъ налогъ уничтоженъ, то работать опять пріятно! А теперь, при новыхъ порядкахъ, наши дѣла вѣроятно пойдутъ еще лучше!

— Такъ вы довольны ими? спросилъ Феликсъ; — и ждете, что впередъ будетъ еще лучше?

— Ужь конечно! отвѣчалъ охмѣлѣвшій Ремнельманъ.

— Ну мнѣ однакожъ пора, сказалъ вставая Феликсъ. — Вы, кажется, говорили, мастеръ, прибавилъ онъ, — что нуждались въ двухъ стахъ гульденахъ?

Ремпельманъ съ удивленіемъ утвердительно кивнулъ, головой.

— Ну такъ прощайте, сказалъ герцогъ. — Возьмите это въ воспоминаніе о человѣкѣ, которому вы оказали громадную услугу.

Съ этими словами онъ изчезъ. Сапожникъ съ удивленіемъ смотрѣлъ ему вслѣдъ и только по настоянію жены сталъ разсматривать бумажки, оставленныя незнакомцемъ на столѣ. Увидавъ, что это были двѣсти гульденовъ, онъ внѣ себя закричалъ:

— Жена, Грете, что я одурѣлъ отъ вина, или съ ума сошелъ? Посмотри-ка, деньги, настоящія бумажки!

Жена была удивлена не менѣе, но думая, что лучше объ этомъ не толковать въ народѣ, увела домой шатавшагося мужа.

Герцогъ былъ доволенъ тоже, и весело пробирался домой.

Въ валѣ ратуши, между тѣмъ, ждали съ нетерпѣніемъ его пріѣзда, чтобы начать танцы Зала убрана была съ необыкновенною роскошью и вкусомъ, и кругомъ ея образовался точно пестрый вѣнокъ изъ сидѣвшихъ дамъ. Рядомъ съ простой гражданкой сидѣла дочь офицера, и тутъ же помѣщалась жена сановника. Посреди залы образовалась группа мужчинъ, одѣтыхъ, по желанію герцога, въ черные фраки.

Съ лѣвой стороны зада сидѣла Ульрика въ великолѣпномъ розовомъ платьѣ и разговаривала съ нѣсколькими дамами. Красота ея была поразительна, но вся фигура ея бросалась въ глаза еще болѣе вслѣдствіе брилліантоваго украшенія, надѣтаго на черныхъ волосахъ и на шеѣ, и заставлявшаго бросать на нее удивленные и завистливые взгляды. Она, казалось, сознавала производимое ею впечатлѣніе, и потому часто въ разговорѣ она окидывала взоромъ зало, какъ будто желая убѣдиться, что ею восхищаются, или какъ будто отыскивая кого нибудь.

— Но моя милая, дорогая, говорила госпожа фонъ-Вердингъ, жена директора канцеляріи, — вы ужъ черезъ чуръ домосѣдка. Молодой женщинѣ въ вашемъ положеніи и такой, какъ вы, не слѣдуетъ жить монахиней. Надо показываться въ свѣтъ, и въ большой свѣтъ! Понятно, что ваша свекровь, госпожа совѣтница, хочетъ сдѣлать изъ васъ такую же домосѣдку, какъ она сама, но вѣдь добрая старушка женщина прошлаго вѣка и старыхъ понятій. Или, можетъ быть, мужу вашему будетъ непріятно, что его женою восхищаются?

— Нѣтъ, вы несправедливы, отвѣчала покраснѣвъ Ульрика, — и ко мнѣ, и къ мужу. Относительно меня вы слишкомъ любезны, а его напрасно осуждаете. Фридрихъ былъ бы очень доволенъ, если бы я бывала въ обществѣ, но, къ сожалѣнію, множество занятій не позволяетъ ему…

— Ну, это еще не бѣда, отвѣчала директорша. — А я-то на что? Пріѣзжайте только ко мнѣ, вы знаете, что у меня собирается общество, и вы познакомитесь со всѣми. Надо измѣнить вашу однообразную жизнь.

— Вы слишкомъ добры, улыбаясь отвѣчала Ульрика, — я право не знаю…

— Пожалуйста не церемоньтесь! Право, мнѣ будетъ истиннымъ удовольствіемъ всюду ѣздить съ вами. Вонъ, видите тамъ, полную даму небольшого роста, въ темномъ бархатномъ платьѣ, что идетъ къ намъ съ тѣмъ старымъ господиномъ? Это генеральша Гелмьгангъ, женщина, у которой собирается самый высшій кружокъ. Съ нею васъ надо тотчасъ же познакомить.

Онѣ подошли къ генеральшѣ, и знакомство устроилось.

Молодой графъ Шроффенштейнъ между тѣмъ съ лорнеткою въ глазу избралъ Ульрику предметомъ своихъ наблюденій и сообщилъ объ этомъ молодому человѣку, съ которымъ ходилъ подъ руку.

— Надо отдать справедливость нашему выскочкѣ, шепталъ онъ, — вкусъ у него не дуренъ! Жена его дѣйствительно очаровательна! Посмотри-ка, Адельговенъ, что за ростъ, что за бюстъ!

— Да, холодно, отвѣчалъ тотъ, — она недурна.

— Какъ недурна! Ахъ ты идіотъ! вскричалъ Клеменцъ. — Да это не женщина, а гурія… и недурна! Впрочемъ ты по этому пункту несиленъ. Если бы это была породистая лошадь или охотничья собака!

— Тогда я съумѣлъ бы оцѣнить, отвѣчалъ Адельговенъ? — относительно же женщинъ я не знатокъ, такъ что брилліанты ея кажутся мнѣ болѣе достойными удивленія, чѣмъ она сама!

— Еще лучше! смѣясь сказалъ Клеменцъ. — Ты неисправимъ.

— У насъ въ семействѣ очень развитъ практическій духъ, я потому я не могу отвязаться отъ мысли объ этихъ брилліантахъ. Что это продуктъ новой власти, или у гуріи было свое состояніе.

— Не знаю, но, кажется, ни то, ни другое.

— Такъ откуда же такія дорогія вещи? продолжалъ Адельговенъ.

— Не мучь себя догадками, отвѣчалъ Клеменцъ. — Это свадебный подарокъ герцога; я слышалъ это отъ каммердинера, относившаго его.

На устахъ молодого Адельговена показалась насмѣшливая улыбка.

— Свадебный подарокъ? Мужу или женѣ? Или черезъ мужа женѣ? Развѣ герцогъ зналъ твою гурію?

— Нѣтъ, ее здѣсь никто не зналъ. Неужели ты считаешь меня такимъ болваномъ, что въ такомъ случаѣ я не съумѣлъ бы многое объяснить?

— Ну, чего еще нѣтъ — то можетъ быть. На здоровье. У выскочки; не только вкусъ, какъ ты говоришь, но и смѣтка. Что тамъ внизу?

Клеменцъ обернувшись увидѣлъ, что все устремлено въ выходной двери, гдѣ была страшная давка.

— Вѣроятно пріѣхалъ герцогъ, сказалъ онъ. — Слава Богу, что онъ наконецъ тутъ. Теперь мнѣ надо попасться ему на глаза. Скверно, если онъ при настоящихъ обстоятельствахъ будетъ считать меня въ оппозиціи. А потомъ я отправлюсь изъ этой атмосферы, мѣщанской атмосферы… брр… тутъ такъ и пахнетъ чернью!

— Куда же ты отправишься? спросилъ Адельговенъ.

— Ѣдемъ со мною, сказалъ Клеменцъ; — ручаюсь тебѣ, что ты повеселишься. Мы вознаградимъ себя за здѣшнюю скуку. Черезъ четверть часа жди меня тамъ внизу у выхода.

— Пожалуй, отвѣчалъ Адельговенъ. — Надо отправиться съ тобою, чтобы знать, по крайней мѣрѣ, зачѣмъ я уѣхалъ изъ своего помѣстья на время охоты.

Они разошлись. Между тѣмъ герцогъ былъ встрѣченъ внизу лѣстницы властями города, и вошелъ въ зало, гдѣ въ свою очередь былъ встрѣченъ оглушительными криками и музыкой. Фридриха, встрѣтившаго герцога вмѣстѣ съ другими, онъ нарочно привѣтствовалъ чрезвычайно ласково, и прошелъ рядомъ съ нимъ всю залу. У эстрады, приготовленной для него и его святы, онъ вдругъ увидѣлъ Ульрику и на секунду остановился, но потомъ улыбаясь обратился къ Фридриху.

— Велите начать балъ, мой любезнѣйшій, сказалъ онъ, — я не хочу еще долѣе задерживать всеобщаго удовольствія, да вотъ и моя дама!

Тутъ онъ подошелъ къ Ульрикѣ. Ульрика не могла говорить отъ смущенія и, вся вспыхнувъ, протянула ему руку. Она дрожала, какъ въ лихорадкѣ, и шла подъ звуки страстнаго польскаго подлѣ герцога, опустивъ глаза. Пары все составлялись, и шествіе по залу началось.

Клеменцъ и Адельговенъ видѣли, какъ герцогъ приглашалъ Ульрику. Оба ову переглянулись.

— Ну что ты скажешь? спросилъ баронъ, сдерживая улыбку.

Клеменцъ дожалъ плечами и оба отошли къ зрителямъ.

Между тѣмъ герцогъ началъ разговоръ съ Ульрикой, котораго желалъ со дня своей встрѣчи съ нею въ домѣ Фюрера.

— Мнѣ надо благодарить свою счастливую звѣзду, сказалъ онъ, — которая украсила мнѣ эту формальность такой прелестной спутницей! Могу ли я надѣяться, что вамъ не непріятна моя смѣлость.

— Ваше высочество… прошептала Ульрика.

— Я говорю это не безъ намѣренія. Обстоятельства давно выяснили для васъ, что я, входя въ первый разъ въ домъ своего друга, никакъ не надѣялся встрѣтить васъ тамъ; но тѣмъ не менѣе вы вѣроятно точно также, какъ и я, чувствуете, что намъ необходимо объясниться. Можете ли вы, продолжалъ онъ, въ то время какъ Ульрика молча все смотрѣла внизъ, — можете ли вы простить меня?

Наконецъ Ульрика пришла въ себя и отвѣчала:

— Простить? сказала она. — Конечно…

— Вы щадите меня… благодарю васъ; но тѣмъ не менѣе я чувствую, что долженъ просить у васъ прощенія. Прежнее мое поведеніе должно было оскорблять васъ.

— Ваше высочество придаете слишкомъ большое значеніе давно забытой вещи, отвѣчала Ульрика, уже спокойнѣе. — Ваше высочество не знали меня, не знали…

— Да, это такъ. Вы не ошиблись, я не зналъ, какую нашелъ жемчужину, и чего лишился. Если бы я зналъ васъ тогда, какъ теперь, то никакая сила земная не оторвала бы меня отъ васъ.

— Не говорите далѣе, ваше высочество, прошептала Ульрика снова въ страшномъ смущеніи. — Что можетъ отвѣчать вамъ на это жена вашего друга?

— Жена! жена! И пришлось мнѣ вновь найти васъ женою! Не отвѣчайте мнѣ ничего, я не требую этого; только позвольте мнѣ говорить, позвольте мнѣ сказать, какъ страшно завидую я этому другу!

Смущеніе Ульрики дошло до крайнихъ предѣловъ, но все-таки она ясно видѣла, что теперь наступила пора отвергнуть ухаживаніе герцога, чтобы честь мужа ея не была задѣта. Она твердо на это рѣшилась, и въ тоже время страсть герцога ей такъ льстила, что она остановилась въ раздумьѣ. Она чувствовала, что теперь ей молчать не слѣдовало и все-таки молчала.

Герцогъ тоже боролся между охватившей его страстью и чувствомъ долга относительно своего друга. Серьезное, рѣшительное слово Ульрики, можетъ быть, навсегда бы удержало его отъ дальнѣйшихъ признаній, а молчаніе ея онъ принялъ за поощреніе.

— Мнѣ не слѣдовало бы снова видѣться съ вами, страстно продолжалъ онъ; — близость ваша мнѣ опасна, она доказываетъ мнѣ, что то, что я нѣкогда почувствовалъ къ вамъ, не было мимолетной склонностію, а было любовью, которая горитъ во мнѣ тѣмъ сильнѣе, чѣмъ она безнадежнѣе.

Уста Ульрики шевелились, она, казалось, пыталась говорить, но не произнесла ни единаго звука.

— Съ окончаніемъ танца оканчивается и мое счастіе, снова началъ герцогъ. — Не сердитесь на меня, если новая просьба простить меня сопровождалась новой смѣлостью. Забудьте то, что я осмѣлился сказать, и то, что я никогда не раскаиваюсь, что сказалъ.

Съ этимъ польскій кончился. Послѣднія слова герцогъ произнесъ съ такимъ улыбающимся лицомъ, какъ будто это былъ самый невинный комплиментъ; затѣмъ онъ вѣжливо раскланялся съ Ульрикой и повелъ ее на встрѣчу къ мужу, съ которымъ завелъ тотъ-часъ же какой-то веселый, пустой разговоръ.

Балъ между тѣмъ шелъ своимъ чередомъ. Подъ звуки вальса пары летали по залу. Въ числѣ ихъ была Ульрика. Ея красота, ея, положеніе и предпочтеніе, оказанное ей предъ всѣми, сдѣлали изъ нея царицу бала. Герцогъ, поговоривъ съ городскими властями о прелестномъ убранствѣ зала, посмотрѣвъ съ эстрады на танцы, не возбудивъ вниманія, уѣхалъ домой. Пріѣхавъ въ замокъ, онъ долго не могъ заснуть отъ волненія и прелестный образъ Ульрики не покидалъ его.

Фридрихъ хотя и не танцовалъ, но долженъ былъ остаться ради Ульрики. Долго смотрѣлъ онъ на проносившіяся мимо него танцующія пары, какъ вдругъ вниманіе его было приковано одной фигурой, показавшейся ему знакомой. Онъ сталъ взглядами слѣдить за нею, какъ она неслась по залу, и ждалъ, когда увидитъ ея лицо.

Фридрихъ не ошибся, это была Примитива.

Черное бархатное платье обрисовывало высокую, благородную фигуру. Густые бѣлокурые волосы живописно вились около нѣжнаго прозрачнаго лба и сходились сзади большимъ узломъ. Роза на груди и прелестная улыбка на устахъ были единственными ея украшеніями. При видѣ ея сердце Фюрера забилось сильнѣе, казалось, вся кровь его хлынула къ своему источнику, чтобы возвѣстить о близости дорогого существа. Фюреръ еще разъ взглянулъ на прелестное явленіе и потомъ съ сожалѣніемъ отвернулся, какъ будто желая отстранить его вліяніе: «Что за слабая вещь человѣческое сердце!» подумалъ онъ. «Она для меня чужая и можетъ только быть для меня милымъ воспоминаніемъ, а между тѣмъ какъ я сильно волнуюсь при видѣ ея! Точно также было и тогда, когда она вошла въ комнату герцога. Неужели я такъ слабъ, что не могу отдѣлаться отъ этой глупости? Никогда, никогда не хочу ее болѣе видѣть!»

Встрѣча съ какимъ-то знакомымъ прервала его размышленія и отвлекла мысли.

Между тѣмъ въ толпѣ тоже встрѣтились старый графъ Шроффенштейнъ и генералъ Бауэръ. Разговоръ ихъ, какъ бывало обыкновенно при всякой ихъ встрѣчѣ, шолъ о новыхъ измѣненіяхъ въ государствѣ. Генералъ только-что собирался высказывать свое неудовольствіе, какъ самъ вдругъ прервалъ разговоръ вопросомъ:

— Скажите-ка мнѣ, графъ, кто это вонъ тотъ высокій мужчина съ лысиной и сѣдыми волосами? Онъ идетъ къ намъ, я часто его видѣлъ и встрѣчалъ, но никогда не могъ узнать…

— Это богатый голландскій купецъ, отвѣчалъ графъ. — Если я не ошибаюсь, онъ изъ Батавіи. Онъ не ведетъ больше дѣлъ и проживаетъ здѣсь свое богатство. А знакомъ съ нимъ и представлю васъ другъ другу; это очень интересная личность, съ громадныя связями и ярый католикъ; зовутъ его фонъ-Овербергенъ.

Голландецъ подошелъ къ разговаривающимъ, былъ представленъ генералу и потомъ началъ, обращаясь къ Шроффенштейну:

— Мнѣ очень жаль, графъ, что я до сихъ поръ не могъ исполнить своего обѣщанія. Я только сегодня говорилъ съ совѣтникомъ, которому поручено слѣдствіе. Ему тоже не удалось открыть ни малѣйшаго слѣда совершеннаго воровства.

— О чемъ это вы говорите? спросилъ генералъ въ то время, какъ Шроффенштейнъ раскланивался въ видѣ благодарности. — О воровствѣ, сдѣланномъ у васъ въ домѣ, не такъ-ли? я слышалъ объ этомъ. Мошенники ловко выбрали время. Они вѣроятно думали, что въ такой день, когда всѣ заняты, никто не обратитъ на нихъ вниманія. Вѣдь это было во время празднества, не такъ ли? И вы сильно пострадали отъ этого?

Шроффенштейнъ утвердительно кивнулъ головой.

— Потеря не была бы такъ ощутительна, Такъ какъ вещей пропало немного, еслибы мошенники не взяли у меня бумагъ, неимѣющихъ для нихъ ни малѣйшей цѣнности, а для меня чрезвычайно важныхъ. Это чрезвычайно важныя семейныя бумаги, документы о старыхъ помѣстьяхъ. Никто, даже сынъ мой не зналъ о существованіи ихъ, а то, право, могло придти въ голову, что воры только и добирались, что до бумагъ.

— Ну этому трудно повѣрить, отвѣчалъ Овербергенъ, пристально устремивъ взглядъ свой на Шроффенштейна. — Вѣдь вы говорите, что кромѣ васъ никто не зналъ о существованіи ихъ.

— Ну въ такомъ случаѣ вы навѣрно отыщите бумаги, утѣшалъ генералъ. — Воры народъ глупый и вѣрно думали, что нашли Богъ знаетъ что. Но когда увидятъ, что онѣ имъ совершенно безполезны, то конечно постараются отдѣлаться отъ опаснаго пріобрѣтенія.

— Очень можетъ быть, замѣтилъ Овербергенъ и снова пристально взглянулъ на графа. — Надо только желать, чтобы бумаги, которыя, какъ вы говорите, имѣютъ цѣну только для васъ, не попали въ дурныя руки.

Графъ вздрогнулъ, какъ будто отъ электрическаго удара.

— Конечно, конечно! вскричалъ онъ, принужденно улыбаясь. — Я тоже убѣжденъ, что пропажа отыщется.

— Я тоже убѣжденъ, многозначительно отвѣчалъ Овербергенъ. — Вы знаете, что у меня много связей и я не успокоюсь до тѣлъ поръ, пока не въ состояніи буду сказать вамъ: бумаги найдены.

— Вы слишкомъ добры, сударь, отвѣчалъ Шроффенштейнъ. — Право я не знаю, какъ благодарить васъ за такое вниманіе.

— Что говорить объ этомъ, вскричалъ любезно Овербергенъ; — мнѣ пріятно услужить вамъ. Не сдѣлаете ли вы мнѣ чести отобѣдать у меня послѣ завтра? Можетъ быть, до тѣхъ поръ я и успѣю узнать что нибудь. Можетъ быть, и вы, генералъ, не откажетесь отъ моего приглашенія? продолжалъ онъ, обращаясь къ генералу; — чужихъ никого не будетъ. Мнѣ очень пріятно познакомиться съ вами. Въ такія времена, какъ теперь, есть много вещей, о которыхъ стоить потолковать.

Оба поклонились, и всѣ разошлись.

Между тѣмъ Фридрихъ, утомленный однообразіемъ, ушелъ въ одну изъ сосѣднихъ комнатъ. Во время танцевъ въ дальнихъ комнатахъ было пусто и тихо, поэтому онъ надѣялся, что отдохнетъ тамъ. Только-что онъ хотѣлъ сѣсть на диванъ около окна, какъ послышался шорохъ за занавѣсками, и Примитива стояла передъ нимъ.

— Вы тутъ, фрейленъ? вскричалъ онъ съ удивленіемъ. — Простите, что я помѣшалъ вамъ. Я не зналъ…

— Полноте, отвѣчала Примитива, и прелестные голубые глаза ея съ нѣжностью устремились на Фридриха. Сердце его затрепетало отъ этого взгляда и нѣжнаго голоса, такъ сильно на него дѣйствовавшаго.

— Оба мы искали уединенія, и эта встрѣча миритъ меня съ тѣмъ, что я согласилась отправиться на балъ съ своей кузиной, баронессой фонъ-Остенридъ. Я уже замѣтила васъ, когда танцовала съ племянникомъ, а теперь еще болѣе рада, что могу выразить вамъ свою благодарность.

— Что вы говорите! отвѣчалъ Фридрихъ. — Вѣдь я ничего не могъ сдѣлать, все устроилось само собою.

— А благодарю васъ за готовность, продолжала Примитива. — Да, вы правы, все устроилось иначе и гораздо лучше, чѣмъ мы надѣялись. Съ тѣхъ поръ, какъ мы съ вами свидѣлись въ послѣдній разъ, я часто думала о клятвѣ, которую мы дали въ дни нашей юности. Вы блистательно начали исполненіе своего обѣщанія. Не отнимайте отъ меня мысли, что въ томъ, что вы дѣлаете, есть и моя доля, и что теперешнія ваши дѣйствія — плодъ тѣхъ юношескихъ рѣшеній.

Въ душѣ Фридриха происходило что-то невообразимое. Глаза его встрѣтились съ глазами Примитивы, и оба они смотрѣли, другъ на друга, какъ будто желая слиться душами. Примитива протянула ему руку.

— Продолжайте такъ, какъ вы начали, заговорила она. — Не уставайте! Вамъ предстоитъ большая, тяжелая борьба… но вотъ вальсъ кончился и намъ надо разстаться. Прощайте, Фридрихъ; Не бойтесь борьбы! Выдержите ее и оставайтесь вѣрнымъ себѣ.

Она изчезла.

Долго сидѣлъ Фридрихъ, погруженный въ тяжелыя думы, въ этой пустой комнатѣ и очнулся только, почувствовавъ у себя на плечѣ чью-то руку.

Передъ нимъ стоялъ лакей, одѣтый въ ливрею.

— Что вамъ надо? съ удивленіемъ спросилъ Фридрихъ.

— Развѣ ты меня не узнаешь? отвѣчалъ ему лакей. — Неужели и для тебя я сталъ неузнаваемъ, сбривъ себѣ бороду и выкрасивъ волосы?

Фридрихъ едва вѣрилъ своимъ глазамъ.

— Ты, Ридль, здѣсь? вскричалъ онъ наконецъ. — Такъ ты не уѣхалъ. И что значитъ это маскированье?

— Я уѣзжалъ, отвѣчалъ Ридль; — но нашелъ нужнымъ тихонько вернуться. Тутъ происходитъ нѣчто слишкомъ важное, и мнѣ трудно не быть тутъ. Но для того, чтобы присутствіе мое тутъ не было замѣчено, мнѣ надо было измѣнить свою внѣшность. Сегодня вечеромъ я купилъ эту ливрею у одного бѣдняка подъ тѣмъ предлогомъ, что мнѣ хочется посмотрѣть балъ.

— Это недостойный поступокъ! вскричалъ Фридрихъ. — Что за предпринимаешь?

— Это ты узнаешь, но не теперь и не здѣсь. Еще ничего неготово. Скоро я явлюсь къ тебѣ, въ твой домъ, и поговорю съ тобой. Не выдавай тогда, что ты мена знаешь. А теперь мнѣ хотѣлось только поздороваться съ тобой, такъ какъ обстоятельства очень благопріятствовали этому.

Фридрихъ хотѣлъ продолжать разговоръ, но Ридль уже изчезъ. Когда Фридрихъ ѣхалъ уже подъ утро съ Ульрикой домой, они коснулись разговора ея съ герцогомъ. Фридрихъ равнодушно спросилъ ее о содержаніи разговора. Ульрика, ожидавшая этого вопроса, отвѣчала, что они говорили объ убранствѣ залы.

Молча, погруженные каждый въ свои мысли, доѣхали они домой.

IV.
Мать и дочь.

— Какъ и ты на старости лѣтъ съума спятилъ? говорила совѣтница старому слугѣ Беппо, стоявшему передъ нею съ газетою въ рукѣ.

— Я говорилъ уже вамъ, сударыня, отвѣчалъ Беппо, — что хочу ѣхать совсѣмъ не потому, что мнѣ дурно у васъ, но теперь, услыхавъ что дѣлается у меня, на родинѣ, я почувствовалъ, что люблю ее.

— Убирайся ты съ своей родиной! Удерживать тебя я не могу, но и согласія моего на твой отъѣздъ тоже нѣтъ.

Совѣтница ушла. Беппо остался въ смущеніи и хотѣлъ тоже уйти, какъ въ комнату вошла Ульрика. Она была великолѣпно одѣта, какъ бы для выѣзда.

— Вы сказали кучеру, что я велѣла? спросила она.

— Да, синьора. Ровно въ семь часовъ онъ будетъ здѣсь.

— Да что вы, Беппо, спросила Ульрика, пристально посмотрѣла на него; — что съ вами?

Беппо объяснилъ Ульрикѣ желаніе свое ѣхать въ Италію, на что Ульрика отвѣчала ему, что поговоритъ съ нуженъ, который вѣроятно не будетъ его удерживать.

Вошедшая совѣтница услыхала послѣднія слова.

— Старый дуракъ, сказала она, — вѣроятно обратился къ вамъ, потому что я слушать его не хотѣла. Онъ вѣрно говорилъ вамъ, что хочетъ ѣхать въ Италію.

— Да, отвѣчала Ульрика, садясь на диванъ въ то время, какъ совѣтница сѣда на свое обычное мѣсто у окна и взялась за работу.

— Старикъ точно съума спятилъ. Вы конечно накалили ему голову?

— Нѣтъ, сказала Ульрика, перелистывая книгу. — Мнѣ кажется, тутъ нѣтъ ничего дурного, что ему хочется видѣть свою родину. Поэтому я обѣщала ему поговорить съ Фридрихомъ и замолвить за него словечко.

Совѣтница опустила свою работу.

— Такъ! сказала она. — Впрочемъ я могла этого ожидать, такъ какъ съ нѣкоторыхъ поръ мы постоянно различныхъ съ вами мнѣній. Вы вѣроятно не посѣтуете на меня, что я останусь при своемъ. Я говорю, что старикъ впалъ въ дѣтство отъ старости, и вмѣсто того, чтобы пускать его по бѣлу свѣту, его лучше запереть.

Ульрика засмѣялась.

— Ну нѣтъ! сказала она. — Вы несправедливы къ доброму старику и смотрите на все это съ дурной стороны. Развѣ не извинительно, что человѣкъ желаетъ видѣть свою родину, въ особенности итальянецъ при нынѣшнихъ обстоятельствахъ.

— Конечно, конечно, отвѣчала совѣтница съ возростающимъ неудовольствіемъ. — Все можно извинить, когда этого желаешь. Я ужь стара и глупа и многаго не понимаю, не то, что вы, люди нынѣшняго времени. Вы все куда-то стремитесь, вамъ вездѣ тѣсно! Потому-то вы и защищаете такого стараго дурака.

Ульрика вспыхнула отъ гнѣва, но совладѣла съ собой.

— Прошу васъ, сказала она потомъ, — не сердитесь на такіе пустяки. Намеки, которое вы, кажется, желаете дѣлать, могутъ повести насъ слишкомъ далеко.

— А не имѣю замашки говорить намеками, колко отвѣчала совѣтница. — Я настолько свободна, что могу говорить прямо все, что желаю сказать. Если же въ словахъ моихъ вамъ слышатся намеки, то это вѣроятно потому, что вы сознаете, что есть на что намекать.

Ульрика встала, и въ тоже время на дворѣ послышался стукъ подъѣхавшей кареты.

— Прекратимте этотъ разговоръ, сказала она; — это будетъ всего благоразумнѣе.

Совѣтница замѣтила карету, потомъ увидала, что Ульрика подошла къ зеркалу и стала надѣвать платокъ.

— А вы сегодня въ гости? спросила она. — Я только теперь вижу, что вы одѣты.

— Да, я ѣду къ генералу Гельмгангъ. У нихъ сегодня наша спѣвка, отвѣчала Ульрика, кончая одѣваться.

— Но, ради же Бога, начала совѣтница, не въ силахъ долѣе удерживать свое неудовольствіе; — къ чему все это приведетъ? Опять въ гости! Не понимаю, какое находите вы удовольствіе вѣчно быть въ гостяхъ. Можно повеселиться, но что много, то много! Вѣдь вы больше въ гостяхъ, чѣмъ дома. Васъ только и видишь что за обѣдомъ, а когда вы были дома вечеромъ ужъ я и не помню!

— Развѣ Фридрихъ высказывалъ свое неудовольствіе на это? спросила Ульрика, какъ-то странно улыбаясь.

— Станетъ ли онъ говорить! продолжала совѣтница. — Онъ — сама доброта и слишкомъ любитъ васъ; но вы сами можете себѣ представить, что онъ чувствуетъ и думаетъ! Наработавшись до утомленія, онъ приходитъ домой и желаетъ найти отдохновеніе отъ своихъ трудовъ и находитъ мѣсто своей жены пустымъ. Та, которую онъ избралъ въ подруги жизни, только и думаетъ что о театрахъ, о концертахъ и объ обществѣ и забываетъ свои первыя обязанности.

— Я очень благодарна вамъ за ваши старанія напомнить мнѣ о моихъ обязанностяхъ, отвѣчала Ульрика холодно и гордо. Но это совершенно напрасно. Я знаю сама…

— Нѣтъ, кажется, не знаете, гнѣвно перебила ее совѣтница, — и потому совершенно не напрасно надо напоминать вамъ о вашихъ обязанностяхъ, какъ хозяйки дома и жены! Главная ваша ошибка заключается въ праздности, праздность есть мать пороковъ. Побряньчите немного на фортепіано, да почитаете романъ и думаете, что заняты! Напрасно смотрите вы такъ насмѣшливо… я имѣю право говорить вамъ такъ, я мать, и не хочу, чтобы сынъ мой былъ несчастливъ изъ-за васъ.

— Какъ я уважаю и какъ почитаю васъ, какъ мать моего мужа, начала, Ульрика, когда совѣтница остановилась, — я доказала вамъ тѣлъ, что выслушала васъ молча. Теперь позвольте мнѣ сдѣлать замѣчаніе. Если мужъ мой замѣтитъ мнѣ что нибудь насчетъ образа моихъ дѣйствій, то я подумаю, что мнѣ тогда дѣлать, но онъ не находитъ этого нужнымъ. Вмѣшательства же третьяго лица я не допущу.

Она церемонно поклонилась и вышла.

Совѣтница только очнулась отъ задумчивости, когда въ комнату вошелъ Беппо со свѣчей и за нимъ Фридрихъ. Фридрихъ держалъ въ рукѣ письмо, поданное ему Беппо.

— Матушка, сказалъ онъ, прочитавъ его, — велите протопить маленькую угловую комнату, рядомъ съ библіотекой.

— Сегодня? спросила съ удивленіемъ совѣтница.

Фридрихъ подойдя въ ней поближе, чтобы Беппо, накрывавшій на столъ къ ужину, не слыхалъ его, отвѣчалъ:

— Этой запиской увѣдомляютъ меня объ одномъ странномъ посѣщеніи на сегодняшній вечеръ. Тамъ мнѣ будетъ всего удобнѣе, потому что комната отдалена. Велите тоже приготовить пуншу.

Совѣтница кивнула головою.

— Гдѣ Ульрика? продолжалъ онъ, замѣтивъ, что Беппо ставитъ только два прибора. — Развѣ мы одни будемъ ужинать?

— Жена твоя въ гостяхъ, отвѣчала совѣтница; — у генеральши сегодня спѣвка.

Фридрихъ замолчалъ. Совѣтница тоже молчала, пока Беппо не подалъ ужина и по ея знаку не вышелъ изъ комнаты.

— Ты, можетъ быть, будешь мною недоволенъ, начала совѣтница, — если я скажу тебѣ, что мы съ женой твоей довольно крупно поговорили.

— Да, это мнѣ дѣйствительно крайне непріятно, съ удивленіемъ отвѣчалъ Фридрихъ. — Какъ же это случилось и за что?

— Ахъ, не вздумай и ты бѣсить меня, не представляйся, что будто ты не угадываешь! вскричала совѣтница. — Я высказала ей свое мнѣніе о ея образѣ жизни, я нахожу дурнымъ, что она почти каждый вечеръ въ гостяхъ и безъ своего мужа.

— Ахъ, матушка, этого вамъ не слѣдовало говорить. Вы не можете, вѣдь, сказать, чтобы я, мужъ ея, когда нибудь былъ этимъ недоволенъ, слѣдовательно…

— Такъ слѣдовательно и мнѣ нѣтъ до этого никакого дѣла? Не такъ ли? О, я очень хорошо поняла, хотя ты и позолотилъ мнѣ пилюлю, которую супруга твоя приподнесла мнѣ безцеремонно. Для нее я непріятная, чужая особа, и она напрямикъ объявила мнѣ, что не потерпитъ вмѣшательства третьяго лица.

— Я этого не хотѣлъ сказать, матушка. Вѣдь вы знаете мое мнѣніе о такихъ вещахъ и какъ я люблю васъ, но я полагалъ только, что было бы лучше, если бы вы подождали, чтобы я высказалъ что нибудь въ этомъ родѣ. Во всякомъ случаѣ было бы лучше, если бы объ этомъ поговорили сначала мы съ Ульрикой.

— Это все равно, отвѣчала совѣтница. — Вѣдь я могла бы и совсѣмъ не вмѣшиваться въ это дѣло, но вспылила! Я ужь была раздосадована на Беппо и на желаніе его ѣхать… вѣрно онъ сказалъ тебѣ о своемъ намѣреніи.

— Да я знаю о немъ, отвѣчалъ Фридрихъ.

— Ну такъ, продолжала совѣтница; — я порядкомъ намылила старику голову. Супруга твоя, конечно, была другого мнѣнія, ну я такъ пошло слово за слово. Конечно, я могла бы подождать, пока ты самъ скажешь, но вѣдь ждать этого мнѣ пришлось бы очень долго. Ты слишкомъ добръ и слишкомъ влюбленъ въ свою хорошенькую жену, чтобы замѣтить ей что нибудь серьезно, и поэтому все это вышло очень хорошо и я ничуть не раскаиваюсь, что старуха мать заговорила первая. Теперь хочешь не хочешь, а тебѣ надо будетъ поговорить!,

— Это мнѣ до крайности непріятно, отвѣчалъ подумавъ Фридрихъ. — Ульрика живая и веселая женщина; новая жизнь, въ которую она вдругъ такъ бросилась, увлекла ее своей новизной. Она съ дѣтской радостью носится по блестящей поверхности…

— Пока челнокъ, перебила его совѣтница, — не налетитъ на утесъ и не погибнетъ съ играющимъ ребенкомъ!

— Ну до этого дѣло не дойдетъ, улыбаясь замѣтилъ Фридрихъ. — Ловкій кормчій въ случаѣ нужды можетъ еще поправить все дѣло; но я не боюсь этого, потому что знаю Ульрику и ея благородное сердце. Предоставимъ еще на нѣкоторое время пользоваться ей удовольствіемъ пустой жизни, она скоро сама убѣдится, что въ этой жизни чего-то недостаетъ. Возвратъ и будетъ пріятнѣе и прочнѣе, потому что онъ будетъ добровольный.

— Дай Богъ, чтобы ты былъ правъ, серьезно сказала совѣтница. — Но я надѣюсь болѣе на кормчаго, чѣмъ на что нибудь другое. Я не хочу обидѣть тебя, сынъ мой, но мнѣ кажется, что если можно ожидать такого возврата, то онъ долженъ бы былъ свершиться давно. Но дѣла идутъ все хуже и хуже, и съ того бала въ ратушѣ Ульрикѣ нѣтъ удержу.

— Ну, ну, мамаша, сказалъ Фридрихъ вставая и пожимая ей руку, — не сердитесь же. Что будетъ, то будетъ. Будьте снисходительны къ Ульрикѣ, а остальное предоставьте мнѣ. Неудовольствіе ваше доказываетъ вашу любовь ко мнѣ, и поэтому, ради этой любви, будьте въ ней снисходительны.

Такъ какъ совѣтница сидѣла молча, то онъ продолжалъ:

— Велите же приготовить то, что я просилъ. Гость мой будетъ въ девять часовъ. А я еще пройдусь, сегодня много сидѣлъ. Ну такъ спокойной ночи, вы вѣрно скоро ужь ляжете.

Онъ вышелъ. Совѣтница долго смотрѣла ему вслѣдъ съ искренней материнской любовью. Потомъ она встала, чтобы идти въ кухню приготовить пуншъ, какъ въ дверяхъ къ ней таинственно подошелъ Беппо.

— Тамъ на улицѣ, сказалъ онъ, — стоитъ какой-то господинъ, который непремѣнно желаетъ говорить съ вами.

— Со мной? Въ это время? съ удивленіемъ отвѣчала совѣтница. — Ты вѣрно ослышался, онъ вѣрно хочетъ говорить съ сыномъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, отвѣчалъ Беппо, — я слышалъ очень хорошо. Онъ хочетъ видѣть васъ, госпожу совѣтницу, говоритъ онъ; — ему надо сказать вамъ что-то очень важное, касающееся вашего сына.

— Моего сына? Ну такъ проси его.

— Но онъ не хочетъ, чтобы кто нибудь видѣлъ его; онъ говоритъ, что пришелъ теперь, потому что видѣлъ, что господинъ министръ вышли.

— Странно, качая головой сказала совѣтница? — Но почемъ знать, въ чемъ тутъ дѣло. Надо все-таки его выслушать. Ну такъ введи его такъ, чтобы горничная не видала его и провели прямо въ зеленую угловую комнату. Но, во всякомъ случаѣ, стой гдѣ нибудь около.

Вскорѣ въ означенную комнату вошла совѣтница и застала тамъ высокаго старика, закутаннаго въ темный плащъ, въ то время какъ Беппо ходилъ взадъ и впередъ по корридору.

Незнакомецъ былъ Овербергенъ.

— Я прихожу ночью, какъ воръ, торжественно сказалъ онъ кланяясь совѣтницѣ; — но причина прихода моего извиняетъ меня, потому что дѣло идетъ о служеніи Господу.

Съ удивленіемъ смотрѣла совѣтница на говорившаго, какъ будто желая спросить, что означаетъ это странное предисловіе.

— Я объяснюсь коротко, продолжалъ тотъ; — такъ какъ времени у меня немного. Вы, сударыня, принадлежите къ немногимъ избраннымъ въ этой несчастной странѣ, совершенно обратившейся къ реформатской вѣрѣ, принадлежите къ тѣмъ, которые признаютъ истинную, великую церковь…

— Я католичка, отвѣчала совѣтница.

— Основываясь на этомъ, наши подавленные единовѣрцы посылаютъ меня къ вамъ.

— Ко мнѣ?

— Вашъ сынъ счастливо пользуется довѣріемъ герцога, отъ васъ зависитъ, чтобы онъ сдѣлался избранникомъ Господа, и чтобы потомство благословляло его.

— Отъ меня зависитъ?

— Уговорите его, чтобы онъ употребилъ на то свою силу, чтобы возвратилъ церкви всѣ права, отнятыя отъ нея невѣріемъ и злобою, чтобы онъ…

— Извините, что я перебью васъ. За то, что сынъ мой дѣлаетъ по своей обязанности, отвѣтитъ онъ передъ Богомъ, и какъ можетъ мнѣ, старой, необразованной женщинѣ прійти въ голову — говорить ему что нибудь объ этомъ!

— Тутъ дѣло идетъ не объ образованіи, а о тепломъ, горящемъ вѣрою сердцѣ! Оно должно говорите съ вашимъ сыномъ и заставить его говорить есть долгъ вашъ!

Совѣтница молчала.

— Развѣ вы не знаете, сказала она потомъ, — что сынъ мой; какъ и отецъ его, не нашей вѣры?

— Да, мы знаемъ это и знаемъ также, что вліяніе матери громадно на покорнаго сына.

— Я не хорошо понимаю, къ чему могу я примѣнить такое вліяніе. Мнѣ кажется, что герцогъ уже сдѣлалъ то, что вы желаете. Онъ далъ свободу совѣсти — развѣ въ такомъ случаѣ можно сказать, что какая нибудь религія угнетена?

— О, близорукость человѣческаго разума! съ сожалѣніемъ вскричалъ Овербергенъ. — Что значитъ эта кажущаяся свобода, она хуже всякаго рабетва? Развѣ церковь свободна, если она не можетъ господствовать!

— Можетъ ли это быть?

— Господь тронулъ сердце одной высокопоставленной особы, такъ что она увидала свое заблужденіе и снова обратилась къ матери, чтобы найти спасеніе. И въ городѣ, и во всей странѣ, богобоязливые люди разбудили много сердецъ, которыя теперь стремятся къ истинному свѣту и горятъ нетерпѣніемъ открыто высказывать свою вѣру. Если вы не хотите открыто дѣйствовать за насъ, то уговорите, по крайней мѣрѣ, вашего сына, не возставать противъ нашей дѣятельности. Когда онъ будетъ снисходителенъ къ намъ, намъ легче будетъ утвердиться во всей странѣ, вернуть страну къ спасенію души и достигнуть того, чего мы желаемъ.

— Я очень сожалѣю, отвѣчала совѣтница, подумавъ, — что вы обратились за этимъ ко мнѣ. Какъ бы я лично ни смотрѣла на эти вещи, я все-таки не могу дѣйствовать на сына моего въ этомъ направленіи.

— Какъ, вы отказываетесь содѣйствовать такому благочестивому дѣлу?

— Я съ любовью и искренностью предана своей религіи, въ ней нѣтъ ничего такого, почему бы она могла бояться свѣта; вотъ почему въ моихъ глазахъ такая таинственность, какою вы облекаетесь, не есть принадлежность религіи.

Овербергенъ на минуту призадумался.

— Сколько намъ извѣстно, продолжалъ онъ потомъ, — сынъ вашъ не богоотступникъ. Первыя послѣдствія дарованной свободы совѣсти вѣроятно убѣдили его, что онъ посѣялъ ядовитое сѣмя. Свободныя общества выросли, какъ грибы. Вы не можете сочувствовать разнымъ проискамъ невѣрующихъ. Уговорите его, по крайней мѣрѣ, чтобы онъ ограничилъ и не терпѣлъ…

— Главная причина, почему я должна была отклонить ваше первое желаніе, заключается въ томъ, что я не хочу вмѣшиваться не въ свое дѣло, отвѣчала совѣтница.

— Подумайте, что вы дѣлаете, съ пафосомъ вскричалъ Овербергенъ. — Вмѣстѣ съ моимъ предложеніемъ вы отклоняете предостереженіе, чрезвычайно важное для вашего сына! Если онъ не будетъ дѣйствовать по нашему, онъ подготовитъ себѣ борьбу, которая кончится не въ его пользу.

Совѣтница подумала немного.

— Вы угрожаете, сказала она, смотря съ подозрѣніемъ на Овербергена, — несмотря на то, что вы только-что говорили объ угнетеніи? Но, впрочемъ, я передамъ сыну своему содержаніе нашего разговора, передамъ какъ предостереженіе; онъ можетъ дѣлать, что ему угодно. Но передамъ только подъ однимъ условіемъ.

— Подъ какимъ же? нетерпѣливо спросилъ Овербергенъ.

— Что я ему назову имя того, кто его предостерегаетъ, твердо сказала совѣтница.

— Къ чему это, сказалъ Овербергенъ. — Къ чему тутъ имя.

— А мнѣ кажется, имя тутъ много значитъ, отвѣчала совѣтница. — Впрочемъ, если у васъ есть причины хранить его въ тайнѣ, то разговоръ нашъ конченъ.

Съ этими словами она отворила дверь и раскланялась.

— Іозефъ! крикнула она, — проводи этого господина.

Мрачно закутавшись въ плащъ, Овербергенъ пошелъ за свѣтившимъ ему слугою.

Совѣтница ушла къ себѣ въ спальню. «Чего не бываетъ на свѣтѣ!» думала она. — «Разсказать ли мнѣ сыну о странномъ разговорѣ или нѣтъ? Я высплюсь, помолюсь, чтобы Господь научилъ меня, что дѣлать».

Черезъ полчаса кто-то тихо постучалъ въ ворота. «Кто тамъ?» спросилъ Беппо, стоявшій около нихъ на сторожѣ. «Девять часовъ», отвѣчалъ съ улицы глухой голосъ. — «Пожалуйте», сказалъ Беппо, отворяя калитку въ воротахъ. -«Все уже готово».

Не взглянувъ на пришедшаго, Беппо пошелъ черезъ дворъ къ углу дома, гдѣ было что-то въ родѣ башни, въ нижнемъ этажѣ которой была маленькая хорошенькая комнатка. Комната эта выходила въ-садъ и лѣтомъ Фридрихъ работалъ въ ней. Она соединялась узкимъ корридоромъ съ библіотекой, а изъ библіотеки шла винтовая лѣстница на верхъ въ зало. Вошедшаго пріятно охватила теплота, такъ какъ на улицѣ былъ сильный морозъ. Около печки стоялъ маленькій диванчикъ, а передъ диванчикомъ на кругломъ столѣ ярко горѣла лампа и по всей комнатѣ пріятно пахло пуншемъ.

Беппо молча удалился, а незнакомецъ, снявъ плащъ, удобно расположился на диванѣ

Вскорѣ пришелъ домой и Фридрихъ и, узнавъ отъ Беппо, что его ждутъ, направился къ башнѣ. Подойдя къ двери, онъ отослалъ старика, а самъ вошелъ.

— Ну что, чудакъ, сказалъ онъ незнакомцу, встрѣтившему его, — угодилъ ли я тебѣ? По твоему ли вкусу всѣ эти приготовленія.

— Сверхъ всякаго ожиданія, смѣясь отвѣчалъ Ридль. — Твой старый Беппо не взглянулъ на меня даже украдкой и принялъ меня страшно таинственно.

— Ну и хорошо, отвѣчалъ Фюреръ. — Ты видишь, что я не пренебрегаю странностями, которыя ты мнѣ приписываешь и на которыя я имѣлъ бы право не обращать вниманія, но за то и ты скажи мнѣ, что значитъ это новое маскированье и вся эта таинственность.

— Нѣтъ, еще потерпи, сказалъ Ридль, поставивъ пуншъ на столъ, наливъ стаканы и закуривъ сигару. — Сначала насладимся свиданіемъ, а потомъ ужь займемся разговорами и разсужденіями о томъ, какимъ образомъ намъ пришлось свидѣться.

Онъ чокнулся съ улыбающимся другомъ.

— Какъ это согласить, вскричалъ онъ, — что могущественный министръ сидитъ съ демократомъ, чуть не эмигрантомъ, за стаканомъ пунша, in bonissima caritate, какъ будто мы еще добродушные студенты alma Augusta!

На дворѣ, между тѣмъ, холодный вѣтеръ заколыхалъ деревья въ саду и застоналъ между задерживавшими его стѣнами.

Этотъ вѣтеръ и выпавшій снѣгъ были причиной того, что ни Фридрихъ, ни Ридль не слыхали, какъ во дворъ въѣхала карета. Это была Ульрика, пріѣхавшая домой необыкновенно рано ко всеобщему, худо скрытому удивленію прислуги.

Быстро оглядѣла она, выходя изъ кареты, присутствующихъ и, казалось, смутилась, увидавъ только Беппо и свою горничную. Она такъ робко побѣжала на верхъ, что оба они едва могли поспѣть за нею.

На верху она пошла въ гостиную, но когда Беппо замѣтилъ ей, что совѣтница уже отправилась спать, она поспѣшно повернулась и пошла къ себѣ въ комнату. Въ дверяхъ Беппо, какъ будто ожидавшій какого-то вопроса, пожелалъ ей покойной ночи и удалился, покачивая головой.

Придя къ себѣ въ комнату, Ульрика, но говоря ни слова, бросилась на стулъ, гдѣ ее начала раздѣвать горничная, наконецъ осмѣлившаяся выразить ей удивленіе о ея раннемъ возвращеніи.

— У меня страшно голова болитъ! отвѣчала равнодушно Ульрика. — Я хочу отдохнуть.

— Господинъ вѣрно будутъ жалѣть, что именно сегодня ихъ нѣтъ дома, замѣтила горничная.

— Развѣ мужа нѣтъ? спросила Ульрика, стараясь придать этому вопросу какъ можно больше равнодушный характеръ.

— Они ушли тотчасъ же послѣ ужина. — И съ тѣхъ поръ еще не бывали.

Ульрика, повторивъ, что у нея болитъ голова, отослала горничную, хотя та просила позволенія остаться при ней, чтобы помочь ей.

Когда наконецъ горничная удалилась, Ульрика заперла за нею дверь, и стала въ волненіи ходить взадъ и впередъ по комнатѣ. Хотя слова совѣтницы она приняла довольно равнодушно, но въ сущности они произвели на нее такое впечатлѣніе, что она не могла быть веселою. Она нашла, что общество скучно, что разговоръ не занималъ ее, и что ей лучше уѣхать домой. Ей вдругъ представился Фридрихъ, какъ онъ придетъ домой и, не найдя ее, будетъ огорченъ. Быстро рѣшилась она отправиться домой и, заявивъ о страшной головной боли, простилась съ обществомъ. Дома же между тѣмъ она узнала, что совѣтница уже легла спать, а мужа нѣтъ у себя. Это обстоятельство точно будто оскорбило ее, и она, чуть не плача, ходила взадъ и впередъ по комнатѣ.

Она подошла къ окну и безсознательно стала смотрѣть на носившійся снѣгъ; вдругъ она замѣтила, что сквозь ставни комнаты въ башнѣ виднѣется свѣтъ. Это ее поразило, такъ какъ она знала, что зимою комната эта необитаема. Неужели Фридрихъ работаетъ тамъ? Зачѣмъ же тогда горничная сказала, что его нѣтъ дома? Она вспомнила, что въ башню можно пройти черезъ зало, быстро накинула платокъ, и такъ же быстро дошла до зала, и спустилась по витой лѣстницѣ въ библіотеку. Но на послѣдней ступени она остановилась. Фридрихъ былъ не одинъ. Она ясно слышала чей-то мужской голосъ, на который голосъ Фридриха отвѣчалъ что-то съ хохотомъ. Ульрика едва помнила себя отъ удивленія. Какъ! Она хотѣла броситься на шею этому человѣку и обѣщать ему отказаться отъ всѣхъ удовольствій? А онъ такъ скоро утѣшился въ ея отсутствіи и могъ хохотать, запивая виномъ? Никогда, никогда! твердила она, идя обратно къ себѣ въ комнату.

Между тѣмъ, между Ридлемъ и Фридрихомъ шелъ живой разговоръ.

— Итакъ, говорилъ Ридль, — мнѣ надо наконецъ сказать тебѣ, что лежитъ у меня на сердцѣ. Во-первыхъ, сначала я твердо рѣцгился уѣхать въ Америку, чтобы своими собственными глазами убѣдиться тамъ въ положеніи дѣлъ, но мысль о тебѣ, другъ мой, удержала меня.

— Обо мнѣ?

— Ну да, смѣйся надъ этимъ. Меня постоянно грызла мысль, что я бросилъ тебя, именно тогда, когда ты, можетъ быть, всего болѣе во мнѣ нуждаешься. Я все упрекалъ себя за это и колебался между рѣшеніемъ сѣсть на корабль или вернуться, какъ вдругъ слава твоя, какъ государственнаго человѣка, дала перевѣсъ послѣднему рѣшенію. Назначеніе твое встрѣчено было съ волненіемъ. Всѣ ждали, что ты создашь нѣчто цѣлое, а ты вдругъ выпускаешь какія-то два-три постановленія.

— Что же ты думалъ обо всемъ этомъ?

— То, что оказалось въ дѣйствительности. Что съ перваго своего шага ты встрѣтилъ препятствіе, что чужая рука обрывала съ твоего дерева лучшіе листы. И поэтому я явился, но чтобы мое присутствіе не повредило тебѣ и не помѣшало бы мнѣ продолжать свои наблюденія, я пріѣхалъ инкогнито, и надѣюсь, что это инкогнито до сихъ поръ сохранено. Первая причина моего прихода къ тебѣ — это просьба.

— Какая?

— Убѣдительнѣйшая, хотя, можетъ быть, очень странная, но совершенно серьезная и искренняя просьба: откажись отъ министерства.

Фридрихъ улыбнулся.

— Къ чему же это?

— Потому что ты имѣлъ время и случай убѣдиться, что привести въ исполненіе планы твои совершенно невозможно. Не говори мнѣ ничего, дай мнѣ высказаться, чтобы доказать тебѣ, какъ хорошо знаю я положеніе вещей. Ты стараешься, чтобы коренной законъ, противъ котораго дѣйствуетъ герцогиня-бабка, былъ обнародованъ. Ты расчитываешь при этомъ на расположеніе герцога къ тебѣ и на его взгляды. Ты опираешься на то, что онъ отказался вслѣдствіе твоихъ уговоровъ отъ постройки замка, но несмотря на это, я говорю тебѣ, что тебѣ не привести въ исполненіе твоихъ намѣреній. Теперь ты еще съ честью можешь отступить, не трудно найти причины въ нерѣшимости герцога. Вотъ почему, я прошу — откажись отъ своего министерства, выйди добровольно и предупреди свое паденіе.

— Ты, во всякомъ случаѣ, хорошо знаешь, что дѣлается при дворѣ, сказалъ Фридрихъ, пристально взглянувъ на Ридля, — но только прежде, чѣмъ отвѣть что нибудь, я спрошу у тебя о причинахъ, почему тебѣ кажется неизбѣжнымъ мое паденіе.

— О причинахъ я не умолчу, отвѣчалъ Ридль, — но онѣ собственно принадлежатъ ко второй половинѣ моего разговора, къ предостереженію.

— Къ предостереженію?

— Объ этомъ потомъ. Отвѣчай мнѣ сначала просто на мою просьбу. Согласенъ ты на нее.

— Какъ же ты могъ это думать?

— Я былъ увѣренъ, что ты откажешь, слѣдовательно мнѣ остается только предостереженіе. Пытайся идти впередъ, но знай, что почва подъ тобой подкопана и каждый рѣшительный шагъ твой произведетъ взрывъ.

— Говори яснѣе, на что ты намекаешь?

— Сосѣдняя великая держава рѣшилась во что бы то ни стало противодѣйствовать нововведеніямъ.

Фридрихъ съ удивленіемъ всталъ.

— Если ты это знаешь, отвѣчалъ онъ, — то ты конечно знаешь и отвѣтъ, полученный на это посланникомъ короля. Отвѣтъ этотъ отстраняетъ всякое вмѣшательство.

— Да, оффиціальное, но такъ какъ войны изъ-за этого не начнутъ, то гѣмъ дѣятельнѣе станутъ работать тайными путями, интригой.

— А не понимаю, что можетъ случиться, спросилъ Фридрихъ.

— Такъ слушай, продолжалъ Ридль, садясь ближе къ Фюреру и понижая голосъ; — сосѣдняя держава ведетъ противъ насъ тайныя козни. Ты вѣрно знаешь, что въ нашей странѣ образовалась секта изувѣровъ, очень недовольныхъ господствующей у насъ религіей. Секта эта держится принциповъ старой церкви и ведетъ дѣятельную пропаганду. Число ея приверженцевъ увеличивается съ каждымъ днемъ. На этихъ тайныхъ союзниковъ опирается политика сосѣдней державы, которая желаетъ дѣйствовать у насъ въ странѣ нашимъ же собственнымъ оружіемъ! Союзъ или, лучше сказать, заговоръ зрѣетъ въ тиши; но какъ далеко они пойдутъ — я не знаю. Какъ хорошо дѣйствуетъ эта секта, ты можешь судить изъ того, что ты министръ и ничего не знаешь объ ней.

— А самъ ты, спросилъ Фридрихъ, — откуда ты все это знаешь!

— И ты не угадываешь? смѣясь сказалъ Ридль, — я членъ этого тайнаго общества, куда вступилъ съ цѣлью получше развѣдать о немъ.

— Фи! вскричалъ Фридрихъ.

— Отчего? смѣло спросилъ Ридль, — развѣ безчестно для полководца изслѣдовать мины, которыя подъ него подкапываютъ, чтобы прокапывать контрмины?

— А доказательства твоего сообщенія? спросилъ подумавъ Фридрихъ.

— Ну, пока надо довольствоваться моими словами. Общество осторожно и мнѣ, какъ новичку, не довѣряютъ ничего важнаго. Но пока прими все это, какъ предостереженіе человѣка, искренно привязаннаго къ тебѣ. Мнѣ, конечно, нечего прибавлять, что ты считаешься главнымъ противникомъ, котораго надо уничтожить или устранить. Когда же ты будешь безвреденъ, то общество, по его мнѣнію, съумѣетъ управиться съ герцогомъ. Примѣромъ, какъ слѣдятъ за твоими поступками, можетъ тебѣ служить то, что общество употребило порядочную сумму, чтобы узнать, съ кѣмъ ты говорилъ въ ночь революіи, или, лучше сказать, кто былъ таинственнымъ посѣтителемъ въ Красной Звѣздѣ. Помнишь?

Фридрихъ соскочилъ съ своего мѣста; ему было страшно не пріятно сознаніе, что его честныя побужденія и планы встрѣтили такихъ коварныхъ противниковъ и окружены такими низкими интригами. Ридль, коротко знавшій его, понялъ, что въ немъ происходило; онъ подошелъ къ нему и положилъ руку на плечо.

— Я знаю, что ты теперь чувствуешь, съ участіемъ сказалъ онъ. — Ты чувствуешь, что холодный наблюдатель одержалъ верхъ надъ пылкимъ мечтателемъ. Ты залетѣлъ въ паутину и чувствуешь теперь какъ, тебя тянутъ холодныя, эгоистичныя нити и какъ онѣ опутываютъ тебѣ сердце. Улетай отъ нихъ, Фридрихъ, ты юноша съ прекрасной душой и чистымъ дыханіемъ. Знай, что то, что мы хотѣли оба — дѣло, оскорбляющее весь существующій порядокъ, и которое возможно только при уничтоженіи этого порядка! Ты не хочешь, продолжалъ онъ, видя, что Фридрихъ молчитъ, — а молчаніе твое меня въ этомъ убѣждаетъ. Ну, хорошо, мы не будемъ говорить объ этомъ. Теперь ты знаешь, что я хотѣлъ сообщить тебѣ, ну и довольно, выпьемъ пуншу и поговоримъ о чемъ нибудь другомъ. Садись, пой и разсказывай мнѣ о твоей жизни, о твоихъ домашнихъ. Что я все еще попрежнему пугало для твоей доброй матушки? Какъ поживаетъ твоя жена и хорошо ли вы съ ней живете?

Фридрихъ провелъ рукою по лбу, какъ бы желая прогнать непріятныя мысли, давившія его.

— Твоя правда, сказалъ онъ, --лучше поговоримъ о болѣе пріятныхъ вещахъ — eras in gens derabimus æquor.

Онъ сѣлъ подлѣ друга и вскорѣ разговоръ коснулся его домашнихъ обстоятельствъ.

— А ты еще до сихъ поръ не разсказалъ мнѣ, какъ познакомился съ своей женой? сказалъ Ридль, когда рѣчь зашла объ Ульрихѣ. — Намъ еще осталось поболтать съ тобой съ часокъ, такъ разскажи-ка мнѣ этотъ періодъ твоей жизни.

Стаканы были снова налиты и Фридрихъ началъ свой разсказъ.

— Ты конечно помнишь мой отъѣздъ изъ Геттингена. Ты остался тамъ, а я по желанію отца отправился домой, чтобы вступить на практическое поприще. Вслѣдствіе этого, я рѣшилъ употребить все остальное свободное время на болѣе продолжительную поѣздку по сѣверной Германіи. Такимъ образомъ, пріѣхалъ я въ Гамбургъ. Лишь только я осмотрѣлся въ нѣсколько дней въ шумной жизни торговаго міра, съ его утонченными наслажденіями и съ страшными бѣдствіями, какъ вдругъ мнѣ представился неожиданный случай ѣхать въ Берлинъ. Я рѣшилъ выѣхать изъ Гамбурга на слѣдующее утро и долго проходилъ за разными покупками. Дѣло было около полуночи. Въ это время въ Гамбургѣ уличная жизнь переселяется въ погребки и другіе дома, и кипитъ тамъ бурнымъ потокомъ. Я, полюбовавшись темнымъ моремъ, направился въ Германштрассъ къ себѣ въ отель, какъ около меня пробѣжала задыхаясь какая-то, плотно закутанная, женщина. Можетъ быть, я я не обратилъ бы на нее вниманіе, еслибы за ней не шла кучка мужчинъ, грубый видъ которыхъ невольно заставилъ меня предположить, что тутъ происходитъ что-то недоброе. Я смотрѣлъ вслѣдъ за этой толпой и участіе мое увеличилось, когда я замѣтилъ, что преслѣдуемая, утомленная бѣгствомъ, прислонилась къ стѣнѣ и преслѣдователи уже достигли до нея. Не обдумавъ хорошенько, что я дѣлаю, бросился я впередъ и подбѣжалъ къ дѣвушкѣ именно въ ту минуту, какъ одинъ изъ мужчинъ схватилъ уже несчастную и кричалъ, грубо захохотавъ. «Ну, вотъ и мамзель. Теперь она отъ насъ не узкользнетъ и на водку мы заработаемъ». Другіе — все это были матросы, хотѣли тоже схватить ее, какъ вдругъ увидали меня, и присутствіе чужого человѣка такъ сконфузило ихъ, что они отступили. Это не укрылось отъ меня я потому я энергически спросилъ ихъ, что имъ нужно отъ дѣвушки и какое право имѣютъ они ее преслѣдовать. Но одинъ изъ нихъ скоро опомнился и, снова схвативъ дѣвушку, сказалъ: «Что вы вмѣшиваетесь, сударь, не въ свое дѣло, мамзель эта убѣжала отъ своихъ родителей, и мы ведемъ ее назадъ». Несмотря на грубость, съ какой слова эти были произнесены, все-таки сквозь нее просвѣчивало что-то въ родѣ нерѣшимости и нечистой совѣсти, что и утверждало меня въ моемъ подозрѣніи. Этого замѣшательства было достаточно, чтобы привести въ себя главное дѣйствующее лицо. Съ быстротой молніи вырвалась она отъ матроса и бросилась ко мнѣ. «Спасите меня, спасите! вскричала она. — Это неправда, что они хотятъ вести меня къ родителямъ, я не убѣжала отъ матери!» Я обратился къ матросамъ, остановившимся въ смущеніи. «Вы слышите сами, ну такъ пойдемте, чтобъ полиція разобрала дѣло». Въ это время въ концѣ улицы показались дозорные, что и заставило матросовъ обратиться въ бѣгство. Послѣ этого я предложилъ руку дѣвушкѣ и спросилъ ее, куда мнѣ ее проводить. «Къ матери, сударь, быстро отвѣчала она. — Господи, какъ она безпокоится обо мнѣ!» Дорогой она горячо благодарила меня и разсказала, что живетъ съ больной матерью, которую содержитъ своими трудами, что занимается шитьемъ бѣлья у одного богатаго купца, откуда приходитъ домой уже поздно вечеромъ. Что однажды вечеромъ она обратила на себя вниманіе какого-то молодого человѣка, который преслѣдуетъ ее съ тѣхъ поръ, и что сегодняшнее нападеніе происходило, какъ она думаетъ, по его наущенію. Она разсказала мнѣ, что вышла изъ магазина и пошла по одной изъ пустыхъ улицъ, гдѣ вдругъ ее схватили матросы, завязали ротъ и понесли къ недалеко стоявшему экипажу. Но что, къ счастью, лошади зашалили, такъ что ихъ пришлось держать, чѣмъ она воспользовалась и убѣжала. «О, снова вскричала она, — какъ я вамъ благодарна, сударь; что было бы со мной и съ моей бѣдной матерью. Идемте къ намъ, пусть она сама благодаритъ васъ. Благодарность матери, можетъ быть, въ нѣкоторомъ родѣ вознаградитъ васъ за вашъ благородный поступокъ!» Хотя я увѣрялъ ее, что сдѣлалъ только то, что сдѣлалъ бы всякій на моемъ мѣстѣ, но она не успокоилась до тѣхъ поръ, пока я не согласился идти съ ней къ ея матери. Къ этому рѣшенію меня понудило участье къ дѣвушкѣ я частью удивленіе къ ея красотѣ. Описывать ея красоту безполезно, ты вѣрно уже угадалъ, что то была Ульрика. Тогда ей было едва семнадцать лѣтъ.

Войдя съ Ульрикой въ ихъ квартиру, я увидѣлъ, что они живутъ въ двухъ бѣдныхъ, но весьма чистенькихъ комнаткахъ, гдѣ попадались вещи, напоминавшія о былой роскоши. Впечатлѣніе, произведенное на меня матерью Ульрики, было крайне непріятно. Это была старая больная женщина, глаза которой горѣли какимъ-то чрезвычайно непріятномъ огнемъ. Я полагалъ, что мы найдемъ ee въ отчаяніи и въ слезахъ, но нашли совсѣмъ иное. Она.отворила намъ дверь весьма нескоро и заспанные глаза ея выражали и удивленіе, и неудовольствіе. Ульрика бросилась въ слезахъ къ ней на шею и разсказала о всемъ случившемся. Послѣ разсказа, мать завопила и стала благодарить меня, какъ спасителя своей дочери, но въ тонѣ ея голоса недоставало искренности, и мнѣ показались точно заученными ея фразы, когда она стала жаловаться, что беззаботно легла спать, не предполагая, что съ дочерью ея можетъ случиться что нибудь нехорошее, ибо нерѣдко случалось, что Ульрика, засидѣвшись за работой, оставалась ночевать въ магазинѣ. Не могу выразить тебѣ, какъ все это показалось мнѣ противнымъ. Когда я сталъ уходить и прощаться, Ульрика посмотрѣла на меня своими темными глазами и съ такой грустью, какъ будто хотѣла просить еще разъ о спасеніи. «Развѣ я васъ больше не увижу!» спросила она и голосъ ея задрожалъ. Я только-что хотѣлъ отвѣтить, что ѣду на слѣдующій день, какъ, взглянувъ на мать, подмѣтилъ такое отвратительное выраженіе лица ея, что испугался. Я посмотрѣлъ на Ульрику и твердо увѣрился, что ей еще нужна будетъ моя помощь. Я обѣщалъ ей увидѣться съ нею на слѣдующій вечеръ, и затѣмъ вышелъ. Вскорѣ я раскаялся въ моемъ рѣшеніи и упрекалъ себя, что пропускаю случай ѣхать. Не было никакого основанія идти еще разъ къ дѣвушкѣ, но тѣмъ не менѣе я не хотѣлъ не исполнить своего обѣщаніи. Не знаю, какъ это случилось, но на слѣдующій вечеръ я очутился около того магазина, гдѣ работала Ульрика. Мнѣ пришло въ голову ждать ее и проводить до дому и такимъ образомъ исполнить обѣщаніе. Вскорѣ показалась Ульрика. Увидавъ меня, лицо ея озарилось радостью, такъ что у меня сердце затрепетало. Мы пошли вмѣстѣ и провели вечеръ такъ пріятно, что я со страхомъ думалъ о необходимости отъѣзда и съ радостью выслушалъ любезное приглашеніе Ульрики и вѣжливо-холодное подтвержденіе матери посѣтить ихъ еще разъ. Я откладывалъ отъѣздъ, со дня на день, наконецъ отказался совершенно отъ путешествія и написалъ домой, что остаюсь въ Гамбургѣ еще на нѣсколько недѣль. Причину этого угадать легко. Я любилъ Ульрику, былъ любимъ и блаженные дни летѣли, какъ часы. Между тѣмъ мысль о будущности не покидала меня. Я рѣшился объяснить все матери и просить руку Ульрики. Мать вѣроятно видѣла нашу любовь, но дѣлала видъ, что ничего не замѣчаетъ, и въ отношеніи меня проявляла даже какую-то ненависть. Но сначала я долженъ разсказать тебѣ жизнь этой женщины, которую я узналъ частью изъ разсказовъ Ульрики, частью по слухамъ. Она была дочерью какого-то гамбургскаго конторщика. Красота и прекрасный голосъ побудили ее поступить на сцену. Дебютъ ея сопровождался рѣшительнымъ успѣхомъ и скоро молодая, прославляемая пѣвица была въ отличнѣйшемъ положеніи. Какой-то принцъ почувствовалъ къ ней склонность и Ульрика была плодомъ этой любви. Принцъ искренно былъ въ ней привязанъ и выразилъ желаніе на ней жениться, что послужилр къ несчастію Генріеты. Ей приказано было удалиться изъ той страны. Ульрика же была оставлена и отдана одному порядочному семейству на воспитаніе. Генріета вскорѣ прожила капиталъ, данный ей принцемъ, поступила снова на сцену и впала въ крайнюю бѣдность отъ безпорядочной жизни. Ульрика тоже не была счастлива въ чужой семьѣ, гдѣ на нее смотрѣли, какъ на чужую. Образъ неизвѣстной матери облекся въ ея воображеніи чѣмъ-то фантастически-прекраснымъ. Года усиливали эту фантастическую нѣжность. Въ такомъ положеніи находились дѣла, какъ вдругъ принцъ умеръ, и Ульрика осталась совершенно брошенной сиротой. Конечно, прежде всего, она обратилась къ своему божеству, къ матери, и умоляла взять ее въ себѣ. Письмо это пришло въ то время, когда у Генріеты не осталось ровно никакихъ средствъ въ существованію; она вспомнила, что у дочери ея должны быть деньги, которыя могутъ обезпечить ихъ обѣихъ. Мать написала, прося прислать къ ней дочь, что и было исполнено, и вмѣстѣ съ Ульрикой явились и средства въ существованію. Мать и дочь зажили на славу; мать тратила деньги, а дочь пользовалась наслажденіемъ имѣть мать. Конечно средства скоро истощились, но Ульрика, пріѣхавшая къ матери четырнадцати лѣтъ, не только не упрекала ее, а напротивъ того, была счастлива, что можетъ для нея трудиться. Жизнь ихъ текла однообразно и однообразіе это было прервано только ухаживаніемъ человѣка, изъ рукъ котораго я спасъ Ульрику.

Однажды, зная, что Ульрики нѣтъ дома, я отправился къ нимъ на квартиру, чтобы поговорить съ матерью. Войдя туда, я противъ обыкновенія, нашелъ наружную дверь отворенною и хотѣлъ уже войти, какъ вдругъ остановился призвукѣ золота, бренчавшаго на столѣ. Въ тоже время я услышалъ незнакомый мужской голосъ, говорившій съ матерью, и разговоръ этотъ подтвердилъ всѣ мои подозрѣнія. Это былъ слуга графа, какъ онъ его называлъ, обѣщавшій золотыя горы отъ имени своего барина, если на этотъ разъ онъ достигнетъ цѣли. Съ невыразимымъ ужасомъ слушалъ я, какъ безчеловѣчная женщина продавала дочь свою, чтобы прожить въ роскоши нѣсколько дней и составляла планъ самый дьявольскій. Для того, чтобы я не могъ быть помѣхой, предполагалось выпроводить меня ранѣе обыкновеннаго, потомъ мать должна была подлить Ульрикѣ въ чай сонныхъ капель и отдать такимъ образомъ въ руки соблазнителя. Чтобъ не имѣть видъ сообщницы, она сама тоже хотѣла принять сонныхъ капель и тѣмъ доказать, что была не въ состояніи помочь дочери. Услыхавъ, что разговоръ кончается, я быстро сбѣжалъ съ лѣстницы и тихо сталъ вновь подниматься въ то время, какъ слуга спускался. Онъ встрѣтилъ меня и насмѣшливо улыбнулся, вѣроятно, зная, кто я такой. Эту каторжную рожу узнаю я между тысячами съ перваго же взгляда. Я не обернулся и быстро вошелъ въ комнату, не постучавъ, такъ что засталъ подлую женщину, какъ она жадно смотрѣла на блестѣвшее на столѣ золото. Молча стояли мы другъ противъ друга, потомъ она упала на стулъ, прочитавъ въ моемъ взглядѣ, что я все знаю. Я объявилъ ей, что Ульрика будетъ моей женой, что слѣдовать за нами она не можетъ, но будетъ жить всегда вдали и получать на свое содержаніе. Подъ условіемъ ея согласія обѣщалъ я ей не говорить Ульрикѣ о позорномъ ея поступкѣ. Въ смятеніи она обѣщала мнѣ все.

Когда вечеромъ мы шли съ Ульрикой, я сказалъ ей, что по желанію ея матери я отвезу ее въ своей теткѣ, гдѣ она останется до тѣхъ поръ, пока день брака нашего не будетъ опредѣленъ. Хотя разлука съ матерью казалась ей тяжелой, но тѣмъ не менѣе Ульрика согласилась на все въ надеждѣ скораго свиданія. Придя домой, мы нашли сцену совершенно измѣнившейся, такъ что всѣ наши планы разстроились. Мать лежала при смерти. Волненіе отъ всего происшедшаго слишкомъ сильно подѣйствовало на слабую женщину. Кровь, хлынувшая горломъ, лишила ее послѣднихъ силъ. Умирающая едва могла произнести слово. Горе Ульрики трудно описать, но чѣмъ оно сильнѣе проявлялось, тѣмъ болѣе страдала мать нравственно, мучимая раскаяніемъ. Когда она совершенно ослабѣла, она сложила руки для мольбы, уста ея шептали что-то, а взоръ не отрывался отъ дочери. Я взялъ Ульрику за руку и торжественно поклялся умирающей, что женюсь на ней. Она улыбнулась и вскорѣ умерла отъ вновь хлынувшей крови.

То, что за этимъ слѣдуетъ, очень просто. Я привезъ Ульрику, какъ было рѣшено прежде, къ своей теткѣ, принявшей ее очень ласково. У тетки прожила она около пяти лѣтъ, пока обстоятельства не позволили мнѣ жениться на ней. Эта отсрочка принесла свою пользу, потому что въ эти пять лѣтъ она находилась подъ вліяніемъ такихъ людей, что мнѣ не придется расваяваться въ своемъ поспѣшномъ выборѣ. Я надѣюсь еще долго быть счастливымъ съ нею.

— Дай Богъ! вскричалъ Ридль, пожавъ Фюреру руку. — Вѣдь хуже злой жены ничего на свѣтѣ нѣтъ.

Съ этими словами они разстались. Фридрихъ проводилъ Ридля за ворота и заперъ ихъ за нимъ. Весело посмотрѣлъ онъ на небо, совершенно между тѣмъ прояснившееся и горѣвшее миріядами звѣздъ.

Потомъ весело пошелъ къ себѣ тѣмъ же самымъ путемъ, какихъ нѣсколько часовъ тому назадъ съ такимъ тяжелымъ сердцемъ шла Ульрика.

V.
Охота.

Начинало сильно смеркаться, хотя было всего четыре часа. Впродолженіе цѣлаго дня небо было покрыто сѣрыми тучами, что дѣлало день еще пасмурнѣе. Снѣгъ, непадавшій уже нѣсколько дней, повалилъ хлопьями и совершенно занесъ дороги и улицы. Гдѣ вѣтеръ встрѣчалъ какое нибудь препятствіе, тамъ онъ наметалъ цѣлыя горы снѣга, по которымъ съ большимъ трудомъ приходилось прокладывать дорогу.

Борясь съ этими препятствіями, ѣхала по открытой дорогѣ нарядная дорожная карета. Кучеръ видимо старался понукать лошадей, но тѣ были такъ утомлены, что едва двигались по глубокому рыхлому снѣгу. Вдругъ, на поворотѣ дороги, они остановились передъ небольшимъ сугробомъ, заметеннымъ со всѣхъ сторонъ. Кучеръ слѣзъ съ козелъ, чтобы осмотрѣть дорогу, но вскорѣ вернулся и подошелъ въ каретной дверцѣ. «Дальше не проѣхать», сказалъ онъ, отворяя ее немного: «До станціи не добраться. Дорога такъ занесена, что десяти человѣкамъ въ два часа не размести ее. Да если мы и поѣдемъ, то скоро сдѣлается такъ темно, что зги не будетъ видно. Мы рискуемъ завязнуть въ снѣгу, или вывалиться гдѣ нибудь въ ровъ, если въѣдемъ въ лѣсъ!»

— Такъ что же намъ дѣлать, отвѣчала изъ кареты Примитива. — Какъ ни непріятна подобная задержка, но все-таки дѣлать нечего — только гдѣ же мы переночуемъ?

— Да вотъ, ваша милость, взгляните тамъ на пригоркѣ, у опушки лѣса, стоитъ охотничій замокъ Адельговенъ. Хотя онъ необитаемъ, но управляющій пуститъ насъ переночевать. Туда, я думаю, мы успѣемъ добраться.

— Ну такъ поѣзжай, отвѣчала Примитива, — такъ и сдѣлаемъ.

Дрожа отъ холода, Примитива прижалась въ уголъ кареты, рядомъ съ своей спутницей, и продолжала говорить:

— Я знаю жену управляющаго. Она была горничной моей покойной матери, и ходила за мною. Она съ удовольствіемъ приметъ насъ.

Въ это время кучеръ выводилъ лошадей и потомъ свернулъ круто на дорогу, гдѣ свѣжій слѣдъ показывалъ, что по дорогѣ только-что проѣхала карета. «Это чортъ знаетъ что такое! ворчалъ кучеръ въ заинѣвшую бороду, — если насъ кто нибудь опередилъ и занялъ мѣсто!» Онъ сильно ударилъ по лошадямъ, почуявшимъ скорую остановку, и потому поѣхавшимъ скорѣе. Вскорѣ пригорокъ у опушки лѣса сталъ обрисовываться яснѣе, точно также какъ башни и стѣны замка.

Замокъ этотъ былъ хорошо сохранившееся зданіе въ стилѣ рыцарскихъ временъ. Стоялъ онъ на пригоркѣ, и гордо смотрѣлъ съ своими башнями и выступами изъ-за высокихъ стѣнъ. Когда карета, проѣхавъ черезъ мостъ, въѣхала въ ворота, подъ низкимъ сводомъ, дворъ замка, освѣщенный фонарями, представлялъ чрезвычайно живописную картину.

Карета остановилась. Какой-то старикъ вышелъ изъ дома и помогъ Примитивѣ выйти изъ кареты, около которой уже стояла пожилая женщина съ фонаремъ въ рукѣ.

— Ахъ, ты, Господи! вдругъ вскричала женщина, разсмотрѣвъ Примитиву, — да это вы, фрейленъ фонъ-Фалькенгофъ? Да, это точно вы! Ну думала ли я, что мнѣ будетъ сегодня такая радость!

— Это я, милая Гертруда, ласково отвѣчала Примитива. — Непогода помѣшала мнѣ ѣхать дальше, и такъ какъ я знала, что ты живешь тутъ, то и надѣялась, что ты мнѣ дашь пріютъ въ эту непогодную ночь.

— Отъ всей души! вскричала добродушная старушка, — но войдите сначала въ комнату. Вѣдь тутъ вы можете страшно простудиться.

Примитива пошла за старухой въ комнату, устроенную въ воротахъ подъ аркой. Мужъ же ея помогалъ между тѣмъ кучеру выпрягать лошадей, ставить ихъ въ конюшню и ввозить карету подъ навѣсъ.

Въ комнатѣ Гертруда снимала съ Примитивы дорожное платье.

— Пусти, ужь я все сдѣлаю, говорила она горничной. — Вѣдь я все это умѣю, и такъ какъ барышня у меня въ домѣ, такъ я сдѣлаю все, что дѣлала столько лѣтъ. Ахъ ты Господи! и: одолжала она, раздѣвая Примитиву; — вѣдь надо же было случиться, чтобы вы пріѣхали къ намъ именно сегодня! Сегодня, когда у меня во всемъ замкѣ уголочка не осталось, чтобы помѣстить васъ прилично!

— Какъ такъ? съ удивленіемъ спросила Примитива. — Развѣ въ замкѣ живутъ?

— Ни души человѣческой, сказала Гертруда, вытерѣвъ пыль со стула, куда сѣла Примитива. — Только раза два въ году видимъ мы иныхъ гостей, кромѣ совъ и воронъ, но завтра, видите ли, у насъ большая охота. Господинъ баронъ наприглашалъ кучу гостей изъ сосѣдей, да и изъ столичныхъ. Для гостей этихъ мы уже нѣсколько дней все убираемъ, да готовимъ. Многіе изъ нихъ обѣщали пріѣхать еще сегодня, и кушать будутъ въ маленькой оружейной залѣ. Но теперь пріѣхалъ только одинъ старикъ. Когда вы подъѣхали, мы думали, что это кто нибудь изъ приглашенныхъ на охоту.

— Мнѣ очень жаль, сказала Примитива, — если я надѣлала тебѣ хлопотъ; но такъ какъ ужь я тутъ, то пожалуйста какъ нибудь пристрой меня. Но при этомъ постарайся, чтобы присутствіе мое тутъ осталось неизвѣстнымъ, я хочу быть только твоей гостью, и не хочу быть лишней. И ты тоже не показывайся, продолжала она, обращаясь къ своей горничной, — во всякомъ случаѣ не называй моего имени, да скажи это и кучеру.

— Ну объ этомъ не безпокойтесь! вскричала Гертруда. — Карета и лошади не могутъ броситься въ глаза между другими, а старика своего ужь я научу. Относительно же ночлега не безпокойтесь, я положу васъ на верху въ нашу хорошую комнату, гдѣ стоитъ свадебная постель нашей Лизы, то есть свадебная постель, если Лиза когда нибудь выйдетъ замужъ. Теперь же она живетъ въ услуженіи въ городѣ. На этой постели еще не спалъ никто и въ ней-то вы уснете, какъ новорожденное дитя. Надо, чтобы все было такъ, какъ будто вы пріѣхали домой; вѣдь я знаю всѣ ваши привычки. Сегодня вы ужь можете сердиться на меня, милая, прибавила она, обращаясь къ горничной, — но сегодня я сдѣлаю все за васъ и никому не уступлю этого, вѣдь я долго жила у фрейленъ и, можетъ быть, жила бы, до сихъ поръ, если бы ей не надо было ѣхать въ городъ ко двору!

— Или, смѣясь, договорила Примитива, — если бы твой старикъ не увезъ тебя и не сдѣлалъ управительницей.

— Пожалуй, что вы и правы, проговорила довольная старуха, — но кто знаетъ, чтобы было, если бы… да вотъ я старикъ!.. Ну, вскричала она вошедшему, — поздоровайся-ка сначала съ барышней; вотъ это и есть та самая добрая, милая барышня, о которой я тебѣ такъ часто говорила! Господи! какъ времена-то перемѣнчивы! Я точно вотъ сейчасъ вижу ее ребенкомъ, не выше этого стола, и какъ она бѣгаетъ съ мальчикомъ по лѣсу и по лугамъ; Помните, баринъ всегда говорилъ, что велитъ вамъ сшить штаны. Что онъ, милый, подѣлываетъ? какъ онъ поживаетъ?

— Да, онъ здоровъ, отвѣчала Примитива. — Я ѣду къ нему. Онъ непремѣнно хотѣлъ поскорѣе видѣть меня, что и заставило меня выѣхать, несмотря на непогоду.

— Ну, все равно, за то завтра пріѣдете пораньше, вскричала Гертруда; но вдругъ замолчала, какъ человѣкъ, испугавшійся какой-то непріятной мысли. — Ахъ ты Господи! прибавила она, — я болтаю, да болтаю, вовсе не думая, что барышня вѣрно хочетъ и ѣсть и пить. Впрочемъ ужинъ будетъ готовъ раньше, чѣмъ вы успѣете вымыться.

Старуха выбѣгала, несмотря на протестъ Примитивы, старикъ тоже вйшелъ за ней, такъ какъ звонокъ у воротъ возвѣстилъ о пріѣздѣ новыхъ гостей.

Въ ворота въѣхали сани, запряженные парою взмыленныхъ лошадей. Въ саняхъ сидѣлъ генералъ Бауэръ и оба Шроффенштейна. Управляющій доложилъ имъ, что какой-то господинъ уже пріѣхалъ и ждетъ ихъ въ столовой. Потомъ онъ повелъ ихъ по узвой, витой каменной лѣстницѣ, гдѣ ихъ встрѣтилъ лакей и провелъ въ небольшую залу, убранную всевозможнымъ стариннымъ оружіемъ.

Овербергенъ, стоявшій у одного изъ оконъ, улыбаясь, встрѣтилъ новопріѣзжихъ.

— Добро пожаловать, господа! вскричалъ онъ. — Какъ хорошо, что и вы пріѣхали до назначеннаго часа и прервали мое уединеніе. Въ пріѣздѣ обоихъ графовъ, сказалъ онъ, обращаясь къ генералу, — я не былъ вполнѣ увѣренъ; но вашъ пріѣздъ, генералъ, доказываетъ мнѣ, что наше дѣло пріобрѣло новаго хорошого бойца.

— И да, и нѣтъ, коротко отвѣчалъ генералъ, вѣжливо раскланиваясь, — вы вѣрно простите старому солдату, что онъ не скроетъ своего мнѣнія, а выскажетъ его прямо. Задача моя состоитъ въ томъ, чтобъ на небѣ былъ одинъ Господь и на землѣ была единая глаза, а такъ какъ новое правительство вмѣсто одной главы хочетъ сдѣлать много, что совсѣмъ не по мнѣ, то я принадлежу въ вашей партіи и могу отвѣтить вамъ утвердительно. Что же касается до благочестивой поповщины, о которой вы такъ сильно хлопочете, то мнѣ нѣтъ до нея никакого дѣла и въ этомъ случаѣ я долженъ отвѣтить вамъ отрицательно.

— То есть? съ удивленіемъ спросилъ Овербергенъ, пристально смотря на говорившаго.

— То есть, на войнѣ часто случается, что вступаешь въ союзъ, въ которомъ не можешь удержаться. Наши выгоды случайно идутъ по одной дорогѣ, слѣдовательно я ничего не могу имѣть противъ того, чтобы ни шли нѣкоторое время вмѣстѣ и помогали другъ другу, насколько возможно! Потомъ же, такъ какъ я знаю, чего вы добиваетесь, намъ нечего дѣлать другъ съ другомъ.

— Я понимаю васъ, отвѣчалъ Овербергенъ, замѣтно успокоенный, — я далекъ отъ того, чтобы упрекать васъ въ откровенности, но скорѣе благодарю васъ за нее. Она показываетъ мнѣ, какъ въ сущности близки наши съ вами стремленія. Вы дѣйствуете въ пользу одной главы на землѣ, а мы одной главы на небѣ, которую тоже хотятъ замѣнить множествомъ вновь избранныхъ божковъ. Слѣдовательно въ основаніи у насъ одинъ и тотъ же духъ, а все остальное не должно насъ разъединять.

Генералъ кивнулъ головой и занялся разсматриваніемъ оружія, развѣшеннаго по стѣнамъ.

— Мы такъ удивлены, началъ Шроффенштейнъ, обращаясь въ Овербергену, — какъ только можно быть удивленнымъ, ни я, ни сынъ мой не подозрѣвали въ приглашеніи барона Адельговена на охоту, ничего кромѣ простого приглашенія. Еслибъ мы знали то, что мы узнали дорогою отъ генерала, а именно въ чемъ тутъ дѣло, то мы съ сыномъ вѣроятно…

— Вовсе не пріѣхали бы? спросилъ Овербергенъ, и на устахъ его показалась улыбка презрѣнія. — Развѣ я не знаю вашихъ взглядовъ? Развѣ я не знаю, какъ вамъ важно пріобрѣсти опять потерянную власть? И, наконецъ, чѣмъ вы рискуете? Предположенная охота въ это время года въ помѣстьяхъ такого извѣстнаго охотника, какъ баронъ Адельговенъ, можетъ всегда служить предлогомъ собираться здѣсь всѣмъ единомышленникамъ, не возбуждая подозрѣнія. Поэтому намъ лучше обоимъ снять маски, ни къ чему теперь не нужныя. Вы уже знаете, чего я хочу и потому перестаньте играть передо мной роль.

— Я право не знаю, вскричалъ Шроффенштейнъ, смущенный поведеніемъ Овербергена. — Какъ вамъ приходитъ въ голову, сударь, говорить подобныя вещи съ такой увѣренностью! Планъ вашъ обратить страну въ католицизмъ…

— Кто говоритъ объ этомъ. Неужели мнѣ надо объяснять вамъ, въ чемъ тутъ въ сущности дѣло? Новую форму правленія этой страны предполагается уничтожить, коренной законъ, которымъ хотятъ ее установить, предполагается устранить вмѣстѣ съ изобрѣтателемъ его… Вотъ и все! Моя святая церковь принимаетъ тутъ участіе потому, что перемѣны эти касаются духа единства, которымъ она проникнута. Поэтому церковь предлагаетъ свои средства тѣмъ, кто дѣйствуетъ въ этомъ похвальномъ дѣлѣ. Если за эту помощь она выговариваетъ себѣ небольшія условія, то развѣ тутъ есть что нибудь дурное? Или развѣ дурно требовать возврата правъ, которыя обстоятельства отняли у церкви на нѣкоторое время?

— Тутъ дѣло идетъ не объ отдѣльномъ правѣ или правахъ, съ жаромъ вмѣшался молодой Шроффенштейнъ, — а въ томъ, что римская церковь должна сдѣлаться господствующей.

— А если большинство народа или, по крайней мѣрѣ, самая важная часть его сами собою склоняются къ ней? Развѣ въ такомъ случаѣ то, что вы говорите, не было бы естественнымъ слѣдствіемъ? Принципъ добраго стараго государственнаго права Cujus regio, ejus religio вамъ извѣстенъ; а что, если бы мы были въ состояніы обернуть этотъ принципъ?

Оба Шроффенштейна вздрогнули.

— Вы, конечно, не хотите этимъ сказать, будто герцогъ… сказалъ отецъ.

— Пока я ничего болѣе не скажу, отвѣчалъ Овербергенъ, — кромѣ того, что мы пріобрѣли покровительство одной очень высокопоставленной особы.

— Высокопоставленной особы? прошепталъ смущенный отецъ.

— А хоть бы и такъ, сударь! вскричалъ сынъ. — Родъ Шроффенштейновъ испоконъ-вѣку пользовался славою принадлежать къ сторонникамъ чистаго ученія. Никогда онъ…

— Родъ Шроффенштейновъ ничего не сдѣлаетъ противъ насъ, отвѣчалъ Овербергенъ, съ спокойною увѣренностью. — У меня въ этомъ есть ручательство, которое меня не обманетъ. Но объ этомъ потомъ! Вотъ ѣдутъ новые гости. Скоро я буду имѣть честь подробнѣе объясниться съ вами.

Онъ вѣжливо раскланялся и ушелъ. Шроффенштейны съ удивленіемъ смотрѣли другъ на друга.

— Что ты на это скажешь? съ удивленіемъ вскричалъ отецъ.

— Я скажу, отвѣчалъ сынъ, — что это какой-то безстыдникъ, котораго я накажу! Онъ такъ ведетъ себя, точно будто мы сидимъ у него въ карманѣ и онъ можетъ нами распоряжаться!

— Кажется, что такъ! отвѣчалъ печально первый, тогда какъ Клеменцъ продолжалъ, все болѣе и болѣе горячась:

— Этотъ черный господинъ ошибается, думая, что мы можемъ отказаться отъ своей самостоятельности. Я покажу ему, что онъ ошибается въ разсчетахъ.

Со двора между тѣмъ слышались звонокъ и топотъ лошадей. Это пріѣхалъ хозяинъ замка, молодой баронъ Адельговенъ, съ нѣкоторыми сосѣдними помѣщиками. Они шумно поднялись по лѣстницѣ въ залъ.

— Ты можешь говорить все, что тебѣ угодно, Ферингъ, смѣясь вскричалъ Адельговенъ, — но я выигралъ; моя Лидди перебѣжала твою Миру на подголовы. А, здравствуйте, господа, продолжалъ онъ, обращаясь въ гостямъ. — Очень радъ васъ видѣть. Кажется, вѣтеръ утихаетъ и къ завтрашнему дню будетъ великолѣпная погода для охоты. Ну намъ надо торопиться пользоваться своими правами, потому что когда право на охоту прекратится, мужики позаботятся очень скоро, чтобы намъ ничего не осталось!

Въ то время, какъ гости здоровались между собою, Адельговенъ подошелъ въ Клеменцу.

— И ты ужъ тутъ? сказалъ онъ. — Ну развѣ я не блистательно отплачиваю тебѣ за балъ въ ратушѣ? Развѣ не на славную охоту пригласилъ я тебя?

— Но я не очень благодаренъ тебѣ, отвѣчалъ Клеменцъ. — Не мѣшало бы тебѣ хоть намекнуть мнѣ, что подразумѣвалось, подъ этой охотой!

— Къ чему? Этимъ все можно было испортить, въ такихъ дѣлахъ надо быть осторожнымъ. Видишь, какъ я практиченъ. Кромѣ того вѣдь я знаю твои убѣжденія, знаю, что ты не отстанешь, когда дѣло идетъ о дворянствѣ и его правахъ. Но, вообрази себѣ, вдругъ сказалъ онъ, — мы въ часъ доѣхали сюда отъ Кервингена? Стоило бы тебѣ посмотрѣть на мою Лидди, чудное животное! Вотъ завтра полюбуешься на нее.

Новоприбывшіе гости прервали этотъ разговоръ, потому что барону, какъ хозяину замка, надо было здороваться съ ними. Всѣ гости принадлежали къ сосѣднему дворянству или къ столичному. Общество состояло человѣкъ изъ двадцати. Адельговенъ, увидавъ, что всѣ собрались, велѣлъ подавать кушать.

— Ну, садитесь, господа, за столъ, вскричалъ онъ, — мы всѣ на лицо. Наберемтесь-ка силы и огня для охоты, какъ вы думаете?

Всѣ, смѣясь, сѣли безъ разбора по мѣстамъ. Ужинъ барона нашли превосходнымъ, вины — тончайшими, и вскорѣ разговоръ сталъ и громокъ, и веселъ. Если бы кто нибудь явился туда случайно, то навѣрное не подумалъ бы объ этомъ обществѣ ничего другого, кромѣ того, что это сборище страстныхъ охотниковъ. Уже довольно поздно начали вставать изъ-за стола, Часть гостей ходила по залѣ, часть стояла кучками и часть осталась за столомъ. Но никто не помышлялъ, кажется, идти на отдыхъ и, напротивъ того, многіе какъ-то вопросительно поглядывали на Адельговена, какъ будто спрашивая, когда же, наконецъ, будетъ приступлено въ главной цѣли собранія. Какъ будто случайно Адельговенъ подошелъ къ Овербергену, стоявшему у окна и, повидижому, равнодушно смотрѣвшему въ залу: «Ну, какъ же, шепнулъ онъ ему. — Пойдемъ туда?»

— Подождите еще немного, отвѣчалъ Овербергенъ. — Позвольте, я скажу еще нѣсколько словъ съ графомъ!

И онъ пошелъ въ Шроффенштейну.

— Мнѣ еще надо исполнить обѣщаніе и сообщить вамъ о пропавшихъ у васъ бумагахъ, сказалъ онъ ему. — Хотите выслушать меня, и позовите для этого вашего сына? Можетъ и для него не безполезно будетъ знать все дѣло. Мы пройдемъ вотъ въ этотъ кабинетъ.

— Теперь? съ смущеніемъ спросилъ графъ. — Къ чему же такія предосторожности, развѣ мы не можемъ поговорить здѣсь? Но если вы полагаете… онъ остановился, прочтя приказаніе во взорахъ Овербергена.

Графъ позвалъ сына, и они всѣ трое вошли, не говоря болѣе ни слова и незамѣчонные никѣмъ, въ сосѣднюю комнату.

— Итакъ, господа, началъ Овербергенъ, — z чувствую себя чрезвычайно счастливымъ, что могу сообщить вамъ нѣчто о драгоцѣнныхъ фамильныхъ бумагахъ, что вѣроятно будетъ вамъ очень пріятно! Бумаги, продолжалъ онъ, видя, что оба графа съ нетерпѣніемъ ждутъ его словъ — найдены, и онѣ у меня въ рукахъ!

— Такъ? Да какъ это вамъ удалось добраться доляхъ? отвѣчалъ Клеменцъ нѣсколько колко въ то время, какъ отецъ поблѣднѣлъ, какъ полотно, и видимо растерялся.

Клеменцъ не замѣтилъ, что сдѣлалось съ отцомъ, отъ Овербергена же, неспускавшаго съ него глазъ, напротивъ того, не укрылось подергиваніе его лица.

— Это въ сущности нейдетъ къ дѣлу, сказалъ Овербергенъ; — но и не мѣшаетъ ему. Воры сознались въ воровствѣ на исповѣди у одного изъ моихъ друзей, и получили приказаніе возвратить украденные предметы. Мнѣ поручено отдать ихъ настоящему ихъ владѣльцу!

— Какъ я обязанъ вамъ! проговорилъ графъ съ улыбкой, сильно противорѣчившей съ его страшнымъ замираніемъ сердца. — А гдѣ же бумаги? Когда могу я ихъ…

— Скажите-ка мнѣ, графъ, началъ Овербергенъ, какъ будто вовсе не слыхалъ тяжелаго вопроса, — вы только-что высказали замѣчаніе, что родъ Шроффенштейновъ всегда былъ въ числѣ сторонниковъ чистаго ученія, какъ вы назвали его.

— Да. Но отчего вы заговорили теперь объ этомъ? спросилъ Клеменцъ.

— Да такъ изъ простого любопытства! вскричалъ Овербергенъ. — Мнѣ казалось, будто я слышалъ, что родъ вашъ состоялъ прежде — кажется, во время тридцатилѣтней война — изъ двухъ линій, изъ которыхъ одна осталась вѣрна старой церкви?

— Да, это было такъ, сказалъ старый графъ. — Но все-таки, я не донимаю, какое это имѣетъ отношеніе въ бумагамъ?

— Пожалуйста, не будьте такъ нетерпѣливы, скромно отвѣчалъ Овербергенъ; — меня это дѣло интересуетъ болѣе, чѣмъ вы думаете. И эта другая линія, кажется…

— Вымерла, отвѣчалъ Клеменцъ. — Судя по родословному дереву, было два брата. Одинъ изъ нихъ Клеменцъ, родоначальникъ нашей линіи, а другой умеръ бездѣтнымъ.

— Такъ! подтвердилъ Овербергенъ. — Его звали Трауготтомъ и онъ былъ императорскимъ полковникомъ въ Нидерландахъ, — не такъ ли? И такъ какъ послѣ него не осталось наслѣдниковъ, то всѣ богатыя помѣстья его достались другой линіи, то есть вашей, господа?

— Такъ, рѣзво отвѣчалъ Клемендъ. — Ну, удовлетворено ли ваше любопытство?

— О, вполнѣ, вполнѣ, продолжалъ Овербергенъ, лицо котораго принимало все болѣе и болѣе насмѣшливое выраженіе. — Только и не могу скрыть своего удивленія, что братъ эуютъ, который, сколько мнѣ извѣстно, былъ смертельнымъ врагомъ другого изъ-за религіи, оставилъ ему все свое состояніе, и не предоставилъ всего своимъ единовѣрцамъ посредствомъ завѣщанія.

— Къ счастію, ему не пришла въ голову такая глупость, подсмѣялся Клемендъ.

Отецъ же его молча вытеръ холодный потъ съ лица: слово завѣщаніе кольнуло его точно кинжаломъ въ сердце и заставило дождаться, къ чему шелъ весь этотъ разговоръ.

— Гм… замѣтилъ Овербергенъ; — тѣмъ болѣе это странно, что я началъ пересматривать, изъ весьма простительнаго любопытства, украденныя у васъ бумаги, открылъ въ нихъ, въ немалому своему удивленію, совершенно законное завѣщаніе полковника графа Трауготта фонъ-Шроффенштейна.

— Завѣщаніе? вскричалъ пораженный Клемендъ.

— Странно, шепталъ уничтоженный отецъ. — Это, дѣйствительно, очень странно!

— Какъ я говорю вамъ, снова заговорилъ Овербергенъ, — совершенно законное, засвидѣтельствованное нотаріусомъ завѣщаніе, и что всего страннѣе, завѣщаніе, которымъ онъ предоставляетъ монастырю Святого Руперта — вамъ это, конечно, извѣстно? — все свое состояніе.

— Это, сударь, неправда! вскричалъ Клемендъ, и лицо его то вспыхивало отъ негодованія, то блѣднѣло отъ ужаса. — Это поповскій выдумка! Если бы подобное завѣщаніе существовало, монастырь давно напомнилъ бы объ немъ!

— Вы забываете, замѣтилъ Овербергенъ, — что оно не было у него въ рукахъ. Монастырь, конечно, зналъ о существованіи его, и подозрѣвалъ, у кого оно находилось, но вы понимаете, что этого всего было недостаточно, чтобы увѣренно начать дѣйствовать. Теперь, конечно, когда случай, когда само Провидѣніе отдало эти документы намъ въ руки, теперь, конечно, это будетъ дѣло другого рода. Я тоже, господа, совершенно увѣренъ въ вашей честности, что вы теперь, зная, что состояніе вамъ не принадлежитъ, не оставите его у себя.

— Да, говорите же что нибудь, папа, вскричалъ Клеменцъ, дрожа отъ волненія. — Вѣдь вы должны же знать, какія бумаги были украдены и былъ ли между ними такой документъ, и если таковой существовалъ, то можно ли было дѣйствовать такъ глупо и хранить его, какъ какой нибудь кладъ.

— Вмѣсто того, чтобъ уничтожить его, хотите вы сказать, перебилъ его Овербергенъ. — Ахъ, не порицайте, что онъ былъ оставленъ. Это лучшее доказательство честности вашего рода. Этимъ всегда оставлялась возможность настоящему владѣльцу пріобрѣсти отнятое у него достояніе. Вы видите, батюшка вашъ не отвѣчаетъ на вопросъ вашъ, продолжалъ онъ. — Вотъ по этимъ даннымъ вы не будете сомнѣваться въ словахъ моихъ.

Старый графъ безсознательно опустился на диванчикъ, стоявшій у стѣны, и былъ блѣднѣе мертвеца. Но послѣ послѣднихъ словъ и Клеменцъ тоже чуть не упалъ подлѣ него. Оба изображали картину отчаянія, на которую Овербергенъ смотрѣлъ съ улыбкой.

— Итакъ, мы раззорены! простоналъ отецъ раздирающимъ душу голосомъ.

— Мы нищіе! въ отчаяніи проговорилъ Клеменцъ.

Овербергенъ еще нѣкоторое время полюбовался отчаяніемъ Шроффештейновъ, потомъ подошелъ къ нимъ и заговорилъ голосомъ, въ которомъ звучала прежняя кротость и искренность.

— Опомнитесь, господа! Вы, которые признаете такъ называемое чистое ученіе, зная теперь силу нашей церкви, вы узнаете, какъ она привыкла дѣйствовать. Она признаетъ, что не вы похитили ея достояніе, но что похищенное вы получили отъ своихъ предковъ. Она не отказывается, что на вашей сторонѣ есть нѣкотораго рода историческое оправданіе и потому она предлагаетъ вамъ руку въ примиренію.

И отецъ и сынъ тяжело вздохнули и продолжали слушать.

— Продолжайте! вскричалъ первый.

— Вы получите обратно роковой документъ, продолжалъ Овербергенъ, — конечно не безъ условій. Во-первыхъ, вы должны обязаться не противиться стремленіямъ церкви въ этой странѣ, но, напротивъ, всѣми силами поддерживать ихъ. Конечно, это условіе вдвое важнѣе, если вы получите какимъ нибудь образомъ значительное мѣсто.

Онъ остановился, какъ будто въ ожиданіи отвѣта. Но такъ какъ его не послѣдовало, то онъ продолжалъ:

— Молчаніе ваше принимаю я за согласіе. Далѣе вы обязуетесь возвратить намъ часть похищеннаго имущества въ видѣ небольшого вознагражденія. Мы удовольствуемся замкомъ Дильгофонъ вмѣстѣ со всѣми его угодьями.

— Дильгофомъ! проговорилъ старый графъ. — Наше лучшее, доходнѣйшее имѣніе!

— Ну, сказалъ Клеменцъ, смѣясь отъ безсильнаго гнѣва, — такимъ небольшимъ вознагражденіемъ во всякомъ случаѣ можно удовольствоваться!

— Тутъ нѣтъ ничего вопіющаго, благочестиво сказалъ Овербергенъ. — Мудрено не удовольствоваться въ такомъ дѣлѣ, гдѣ берется часть, когда можно бы было взять все.

— Да, да, гнѣвно продолжалъ Клеменцъ, — намъ надо еще благодарить разбойниковъ за то, что они снимаютъ съ насъ платье и оставляютъ рубашку! — Это немногимъ лучше.

— Ну нѣтъ, любезно проговорилъ Овербергенъ. — Вы сдѣлали неудачное сравненіе, если тутъ можетъ быть рѣчь о разбоѣ, то вы конечно согласитесь, что не мы будемъ въ немъ обвинены.

— Но что же намъ дѣлать? снова вскричалъ Клеменцъ. — Нищими, какъ вы насъ оставляете, мы едва можемъ существовать. Да чортъ возьми, папа, да говорите же что нибудь! Должны ли ма соглашаться на эти условія? Неужели нѣтъ возможности избѣгнуть ихъ?

Отецъ пожалъ плечами, онъ точно окаменѣлъ и не могъ ни думать, ни говорить.

— Могу увѣрить васъ, продолжалъ за него Овербергенъ, — что у васъ нѣтъ такой возможности. При несомнѣнности документовъ процессъ можетъ кончиться только въ вашу невыгоду. Кромѣ того, вы должны имѣть въ виду, что владѣнія, о которыхъ по большей части идетъ дѣло, находятся всѣ въ сосѣднемъ государствѣ. Тамъ господствуетъ наша церковь и она легко можетъ устроить, чтобъ ее ввели во владѣніе. Поэтому не раздумывайте болѣе и примите э.то условіе. Мы принимаемъ Дильгофъ со всѣми его долгами, хотя прежде онъ былъ чистъ отъ нихъ. Новое доказательство нашей снисходительности. Дѣло совершится просто въ видѣ купчей. Оба вы, какъ единственные представители вашего рода, напишете мнѣ купчую. Послѣ этого вы подпишетесь, что получили плату, которую вы можете поставить, какую вамъ будетъ угодно. Когда вы вручите мнѣ купчую, вы обратно получите завѣщаніе со всѣми остальными бумагами.

— Дѣлать нечего! проговорилъ старый графъ. — Мы попади въ ловушку.

— Такъ вы согласны? — Хорошо, вскричалъ Овербергенъ. — Завтра вечеромъ, когда мы возвратимся въ городъ, сдѣлайте мнѣ честь отужинать со мной. Тогда мы быстро обдѣлаемъ все дѣло. А что бы вы видѣли, продолжалъ онъ, подходя еще ближе, — что я вашъ другъ и сожалѣю о потерѣ вашего состоянія, чему я способствовалъ по распоряженію высшихъ лицъ, я укажу вамъ, какъ дополнить этотъ пробѣлъ.

Оба вопросительно посмотрѣли на него.

— Женитесь, сказалъ онъ, обращаясь къ Клеменцу, — на богатой. Я могу вамъ указать на одну богатую наслѣдницу. Прежде родъ ихъ былъ нѣсколько бѣденъ, но наслѣдство, полученное послѣ дальняго родственника, совершенно поправило его. Эта невѣста получитъ въ приданое навѣрное съ полмилліона. Что вы скажете о фрейлинѣ герцогини, дѣвицѣ Примитивѣ фонъ-Фалькенгофъ.

Клеменцъ, слушавшій съ напряженіемъ, гнѣвно вскочилъ при этомъ имени.

— Какъ смѣете вы, сударь, вскричалъ онъ. — Хоть мы и принуждены были позволить вамъ ограбить насъ, но тѣмъ не менѣе я не позволю вамъ шутить со мной.

— За кого вы меня принимаете? кротко спросилъ Овербергенъ. — Ужъ не приходила ли вамъ самимъ эта мысль.

— Не представляйтесь, пожалуйста, сказалъ Клеменцъ. — Вы, безъ сомнѣнія, давно знаете, что я сватался на фрейлинѣ?

— И безуспѣшно.

— Во всякомъ случаѣ, началъ графъ, — фрейленъ была бы блестящей партіей, и при теперешнемъ нашемъ положеніи, какъ нельзя болѣе кстати. Но только эта особа съ весьма страннымъ взглядомъ на вещи, и до сихъ поръ сынъ мой не имѣлъ счастья…

— Ну этого нечего пугаться, снова началъ Овербергенъ. — Почемъ знать, можетъ теперь онъ будетъ счастливѣе въ своемъ сватовствѣ. Сердце женщины не камень, да и камень пробивается постоянно падающей каплей. Не изумляйтесь, молодой человѣкъ! Между нами будь сказано, бракъ этой дѣвушки былъ бы пріятенъ нѣкоторымъ лицамъ, потому что тогда она не будетъ около герцогини. Будьте увѣрены въ моихъ стараніяхъ и въ содѣйствіи ея высочества. Наши переговоры объ этомъ предметѣ ведутся, кромѣ того, при весьма счастливыхъ обстоятельствахъ. Вы, вѣроятно, не подозрѣваете, что фрейленъ сегодня здѣсь въ замкѣ?

— Фрейленъ Фалькенгофъ? спросилъ съ удивленіемъ Клеменцъ.

— Да, отвѣчалъ Овербергенъ. — Ваша неприступная дама съ полмилліономъ. Погода заставила ее искать убѣжища. Она остановилась внизу у управляющаго, жена котораго была ея кормилицей.

— Но откуда могли вы все это узнать? спросилъ старый графъ.

— Я, по обыкновенію своему, отвѣчалъ Овербергенъ, — пріѣзжаю нѣсколько ранѣе другихъ. Точно также и сегодня я пріѣхалъ сюда первымъ, видѣлъ, какъ пріѣхала фрейленъ и узналъ остальное изъ восторженныхъ возгласовъ управительницы. Примѣните съ пользой мою опытность, и, можетъ быть, вамъ поможетъ ваша счастливая звѣзда. Ну, а теперь намъ надо идти туда къ гостямъ.

— Подлый шпіонъ, пробормоталъ Клеменцъ, когда всѣ трое вошли въ залу. Овербергенъ вошелъ такъ равнодушно, какъ будто не произошло ровно ничего важнаго; старый графъ тоже почти пришелъ уже въ себя, и только одинъ Клеменцъ такъ кусалъ себѣ губы, что изъ нихъ текла кровь.

— Ну, господа, сказалъ Адельговенъ, замѣтивъ пришедшихъ и переглянувшись съ Овербергеномъ, — уже поздно! Если угодно, мы отправимся въ оружейную комнату, чтобы выбрать оружіе на завтрашній день!

Общество, зная очень хорошо, что это сигналъ для предположеннаго тайнаго совѣщанія, изъявило готовность. Всѣ прошли черезъ небольшую дверь въ маленькій корридорчикъ, а изъ него въ такъ называемую оружейную комнату. Прислуга осталась въ залѣ убирать со стола.

Между тѣмъ Примитива поужинала въ комнатѣ управляющаго и выслушала не мало извиненій Гертруды, что ужинъ не довольно хорошъ. Вечеръ прошелъ въ различныхъ воспоминаніяхъ, и Примитивѣ уже захотѣлось отдохнуть. По желанію ея, Гертруда повела ее въ верхній этажъ, гдѣ ей была приготовлена постель.

— Ужь не взыщите, сказала Гертруда, — постельное бѣлье конечно не такое тонкое и хорошее, къ какому вы привыкли; но все- таки оно чистое, а перина набита хорошимъ пухомъ. Такихъ мягкихъ подушекъ не найти и при дворѣ!

Примитива поблагодарила за хлопоты и спросила о прежнемъ назначенія этой комнаты, форма которой показалась ей странною. Одна стѣна, гдѣ стояла кровать, была довольно широка, обѣ же боковыя стѣны сходились тупымъ угломъ, заканчивавшимся большимъ шкафомъ, съ потолка до полу.

— Да, сказала болтливая старуха; — стѣна замка образуетъ тутъ уголъ, вотъ почему недостало на комнату больше мѣста. Прежде тутъ и не было комнаты, и эту устроили для меня, чтобы было хоть какое нибудь мѣстечко прятать хорошія вещи. Прежде это было устроено для защиты. Тамъ вонъ, гдѣ стоитъ шкафъ, былъ ходъ на галлерею въ рыцарскую залу, гдѣ виситъ теперь оружіе. Но галлерея стала валиться и ее уничтожили, а тутъ входъ задѣлали шкафомъ вмѣсто стѣны. Но вамъ не намѣшаютъ спать, фрейленъ! Хоть гости внизу и будутъ немного шумѣть, но изъ столовой сюда ничего не будетъ слышно, а въ оружейную сегодня никто не придетъ! Но я задерживаю васъ своей болтовней! Вы вѣрно устали и хотите спать и отъ ѣзды и отъ холода! Ну, такъ спокойной ночи, фрейленъ, спите хорошенько! А я еще не скоро усну отъ радости, что вы у меня ночуете!

Гертруда удалилась, не переставая говорить любезности, и оставила Примитиву одну, такъ какъ горничную свою она тоже отослала. Свиданіе съ старухой живо напомнило ей хорошее давно прошедшее время. Много радостныхъ дней припомнилось ей вмѣстѣ съ цѣлымъ рядомъ, улыбающихся образовъ, и въ такомъ пріятномъ настроеніи духа, только-что хотѣла она потушить свѣчу, чтобы постараться и во снѣ повторить эти воспоминанія, какъ звуки различныхъ голосовъ обратили ея вниманіе и заставили прислушиваться. Казалось, они долетали изъ того мѣста, гдѣ стоялъ шкафъ. Она послушала минуты двѣ, но шумъ не прекращался. Съ быстрой рѣшимостью подошла она въ шкафу, изъ которого шли звуки. Осторожно повернула торчавшій въ замкѣ ключъ, отворила обѣ половинки и отступила въ изумленія. Такъ какъ звукъ не сдерживался болѣе довольно толстой дубовой дверью, то она могла слышать весь разговоръ, содержаніе котораго поразило ее еще болѣе, чѣмъ странный случай, сдѣлавшій ее свидѣтельницей. Звуки шли снизу, и напомнили Примитивѣ разсказъ Гертруды. Она поняла, что находилась въ томъ мѣстѣ, куда прежде выходила галлерея рыцарской залы. Теперь отверстіе это было задѣлано досчатой стѣной, образовывавшей въ тоже время заднюю стѣнку шкафа, и въ щели которой просвѣчивалъ даже свѣтъ. Примитива стояла, притаивъ дыханіе.

— Это оскорбленіе нашихъ прежнихъ, законныхъ правъ! послышалось снизу. — Герцогъ этого не можетъ сдѣлать, это внѣ его власти!

— Къ несчастію, отвѣчалъ другой голосъ; — въ несчастію, онъ кажется твердо увѣренъ въ противномъ. Онъ находится совершенно подъ вліяніемъ того человѣка, котораго онъ облекъ первымъ достоинствомъ въ государствѣ.

При звукѣ голоса Примитива вздрогнула; голосъ былъ ей знакомъ, но вдругъ она не могла припомнить, гдѣ его слышала.

— Власть, какой пользуется этотъ человѣкъ надъ герцогомъ, вскричалъ первый голосъ, — удивительна! Правда ли это, что я слышалъ, будто онъ не позволилъ герцогу выстроить себѣ новаго дворца?

— Въ сущности это вѣрно, снова отвѣчалъ знакомый голосъ, — это вы можете мнѣ повѣрить. Герцогъ твердо рѣшился начать постройку и уже сговорился съ архитекторомъ; но послѣ разговора съ министромъ, онъ объявилъ, что отдумалъ строить. Архитекторъ уѣхалъ бы давно, если бы я не уговорилъ его остаться, такъ какъ онъ можетъ пригодиться намъ для нашихъ цѣлей.

— Неслыханно! вскричалъ голосъ. — И вы говорите, что недавно министръ уговорилъ герцога дать конституцію или органическій законъ, которымъ утвердятся всѣ эти милыя нововведенія? Говорятъ, будто герцогиня-мать только въ послѣднюю минуту уговорила его остановиться, но что, судя по всему, законъ будетъ все-таки данъ?

— Да, все было такъ, отвѣчалъ знакомый голосъ; — я знаю это изъ устъ очевидца, оберкамендинера Кюндиха, котораго за подслушиванье отставили. Но вліяніе министра перевѣсило вліяніе герцогини. Конституція почти готова и, чтобы помѣшать обнародованію ее, нельзя терять ни одного дня.

— Надо помѣшать! произнесло нѣсколько голосовъ. — Настоящій порядокъ вещей у насъ въ странѣ хорошъ. Всякое измѣненіе и нововведеніе послужатъ къ нашему вреду. Дворянство ни теперь и никогда не должно ни на волосъ уступать правъ своихъ.

— Да, эта конституція не должна являться! замѣтилъ кто-то. — Мы останемся господами и судьями въ нашихъ помѣстьяхъ, и хотимъ имѣть подданныхъ, а не быть сами подданными!

— Въ концѣ концовъ, чтобы крестьяне, которые теперь работаютъ на замки, смѣялись бы надъ нами, потому что тогда замки наши будутъ такими же крестьянскими домами, только каменными. Чтобы насъ не пускали въ лѣсъ, и говорили бы намъ: стой, это моя земля, я владѣю ей! — Чортъ возьми, вонъ виситъ оружіе и охотничьи принадлежности моихъ предковъ; всѣ они были страстные охотники, они повернутся въ могилахъ, если я допущу, чтобы въ нашихъ владѣніяхъ какой нубудь мужикъ безнаказанно выстрѣлилъ.

Примитива совершенно вошла въ шкафъ изъ усилившагося любопытства и стала пытаться разсмотрѣть что нибудь въ щель. Въ щель, однако, ничего не было видно, но ощупывая, она замѣтила, что кусочекъ дерева вертѣлся. Она повернула его, но этимъ задѣла за какой-то рыцарскій снарядъ, висѣвшій на стѣнѣ въ видѣ трофея, и тотъ съ шумомъ полетѣлъ въ залу, именно въ то время, какъ Адельговенъ оканчивалъ свою рѣчь. Примитива же могла въ образовавшуюся дырочку осмотрѣть всю залу, и увидала все общество, сидѣвшее вокругъ стола. Въ концѣ стола она увидѣла и узнала Овербергена и теперь поняла, почему голосъ ей показался такимъ знакомымъ. Передъ нимъ лежали бумаги. Она замѣтила тоже Клеменца и отца его, и увидѣла, что и все общество нѣсколько знакомо ей.

— Вотъ видите! вскричалъ Адельговенъ, — старики уже зашевелились и ловятъ меня на словѣ! Итакъ еще разъ, конституція не должна быть обнародована!

— Этого мало! вскричалъ другой собесѣдникъ; — и свобода совѣсти, и новое судопроизводство должны быть уничтожены! Славно было бы, если бы дворянину пришлось сидѣть на скамьѣ подсудимыхъ и быть судимому народомъ! Народъ долженъ остаться тѣмъ, чѣмъ онъ есть — народомъ! Довольно съ него, если онъ умѣетъ работать. Мыслить онъ долженъ предоставить другимъ, да и читать тоже! Народъ, которымъ хотятъ управлять, долженъ вѣрить, а не разсуждать. Свобода печати и совѣсти годятся для нашего брата. Впрочемъ я никогда не испыталъ еще необходимости ни въ той, ни въ другой. Читаю я то, что хочу, и вѣрю въ то, во что хочу вѣрить, и на это мнѣ не надо никакого позволенія.

— Итакъ относительно перваго пункта мы согласны, началъ Овербергенъ въ то время, какъ другіе различнымъ образомъ выражали свое согласіе. —Рѣшено, что должно совершиться; дальнѣйшій вопросъ заключается въ томъ, какъ оно должно совершиться?

— Да тутъ не можетъ быть болѣе вопроса, вскричалъ Адельговенъ, — министра надо удалить. Надо идти къ герцогу и представить ему все дѣло; ему не останется ничего другого, какъ уступить. Отъ васъ намъ извѣстно, что герцогиня-мать поддерживаетъ насъ, слѣдовательно скорѣе за дѣло! Рѣшительный толчокъ долженъ столкнуть временщика, а когда тотъ будетъ отстраненъ, все остальное сдѣлается само собою!

Общество выразило согласіе. Изъ присутствующихъ было выбрано нѣсколько человѣкъ, которые должны были пріѣхать черезъ нѣсколько дней въ столицу, потребовать аудіенціи у герцога и высказать ему свои желанія. Клеменцъ былъ въ числѣ избранныхъ.

— Ну а если, снова началъ Овербергенъ, — герцогъ не исполнитъ желанія и министръ останется — дѣло весьма возможное, и которое слѣдуетъ предвидѣть — что тогда, господа?

— Тогда надо принять другія, болѣе рѣшительныя мѣры! вскричалъ Адельговенъ.

— Какія же это рѣшительныя мѣры? осторожно спросилъ Овербергенъ.

Всѣ замолчали. Никто не осмѣливался произнести слово; открытое возстаніе, хотя мысленно болѣе или менѣе это дѣло было рѣшено.

— Позвольте мнѣ сначала высказать вамъ свое мнѣніе, снова началъ Овербергенъ. — Планъ, который всѣ вы одобрили, составленъ ея высочествомъ, герцогиней-матерью. Она была такъ милостива, что повѣрила мнѣ свои мысли, поручила выполненіе ихъ; такимъ образомъ, такъ какъ случайности всѣ предвидѣны, я осмѣлюсь высказать вамъ ея мнѣніе. Герцогиня такъ проникнута высокимъ значеніемъ этого дѣла, что считаетъ необходимымъ рѣшиться на крайнія мѣры.

— То есть какія? спросили многіе изъ присутствующихъ.

— Если герцогъ откажетъ отставить министра и уничтожить реформы отвѣчалъ Овербергенъ, — то герцогиня намѣрена взять въ свои руки бразды правленія. Народу будетъ объявлено, что состояніе здоровья герцога требуетъ на нѣкоторое время отдаленія его отъ государственныхъ дѣлъ. Герцогъ же самъ будетъ находиться, въ нѣкоторомъ родѣ, подъ надзоромъ извѣстное время, подъ предлогомъ поправленія здоровья. Когда же старая форма правленія будетъ возстановлена, то и съ министромъ будетъ поступлено какъ слѣдуетъ. Между тѣмъ всѣ посвященные должны стараться удержать народъ въ благонамѣренномъ настроеніи духа. Если же небольшая партія сдѣлаетъ попытку къ возстанію, то всѣ переговоры относительно вооруженнаго вмѣшательства сосѣдней державы, и безъ того заинтересованной въ престолонаслѣдія и подавленіи безпорядковъ, уже окончены. Вотъ, сказалъ онъ, вставая и развертывая лежавшія передъ нимъ бумаги; — можете просмотрѣть всю переписку относительно этого предмета. Оправдайте довѣріе, какое выказываетъ вамъ ея высочество выраженіемъ своей готовности.

Слова Овербергена вызвали сильное волненіе. Всѣ просматривали бумаги и никто не прерывалъ молчанія.

— Ну хорошо же, началъ послѣ этого генералъ Бауэръ. — Если дѣло не идетъ о формальномъ низверженіи герцога, моего государя, то я готовъ противъ воли его оказать ему услугу, хотя не совсѣмъ благовидную. Доложите ея высочеству о моей готовности.

— И о моей, вскричалъ Адельговенъ, и вслѣдъ за этимъ и другіе выразили тоже самое.

— Въ такомъ случаѣ, вы не откажетесь, снова началъ Овербергенъ, — дать въ руки герцогини доказательство вашей готовности. Вотъ бумага, продиктованная мнѣ самой герцогиней. Въ этой бумагѣ герцогиню просятъ, вслѣдствіе тяжелыхъ современныхъ обстоятельствъ, принять какія ей угодно средства къ спасенію отечества. Герцогиня ожидаетъ, что всѣ вы подпишете эту бумагу.

— Мнѣ кажется, сказалъ Адельговенъ, просмотрѣвъ вмѣстѣ съ другими бумагу, — подписать это можно. Но, продолжалъ онъ, взявъ уже перо и вдругъ останавливаясь, — вѣдь мы даемъ вамъ въ руки доказательство, которое при какой нибудь случайности можетъ сдѣлаться для насъ крайне опаснымъ. Поэтому вы де примите за недовѣріе съ нашей стороны, если мы постараемся о безопасности. Мнѣ кажется бумагу подписать можно, сказалъ онъ, обращаясь къ гостямъ, — но мы вручимъ ее кому нибудь изъ насъ, кто бы въ случаѣ нужды передалъ ее вмѣстѣ съ вами герцогинѣ.

Овербергенъ прикусилъ себѣ губы, но ничего не отвѣчалъ. Онъ видѣлъ, что возраженіе возбудитъ только противъ него подозрѣніе, и согласился съ удовольствіемъ вмѣстѣ со всѣми другими.

— Ну такъ подпишемтесь, сказалъ снова Адельговенъ. — Капитанъ Шроффенштейнъ будетъ хранить бумагу, если угодно. Онъ живетъ въ столицѣ и слѣдовательно всегда на лицо, если понадобится бумага. Честное его слово будетъ намъ служить порукою, что онъ но отдастъ бумаги господину фонъ-Овербергену ранѣе, чѣмъ депутаціи будетъ отказано въ просьбѣ. Вы же, милостивый государь, продолжалъ онъ, обращаясь къ Овербергену, — отдайте и другія бумаги господину Шроффенштейну. Такимъ образомъ мы обоюдно обезопасимъ другъ друга.

Всѣ согласились и подписали, послѣ чего Клеменцъ получилъ бумагу. Овербергенъ, сладко улыбаясь, передалъ ему и остальныя бумаги.

— Возьмите, господинъ графъ, сказалъ онъ. — Недовѣріе не можетъ оскорбить меня, такъ какъ оно даетъ мнѣ случай убѣдиться въ особомъ довѣріи, какимъ вы пользуетесь.

По предложенію Адельговена, для вида было выбрано поспѣшно оружіе для слѣдующей охоты и потомъ все общество вышло изъ залы.

При выходѣ, старый Шроффенштейнъ столкнулся съ Овербергеномъ.

— Вы улыбаетесь, сказалъ ему шепотомъ графъ, — какъ будто дѣло ваше уже удалось, а между тѣмъ все можетъ случиться, о чемъ говорили сегодня и вы все-таки не достигнете своей побочной цѣли. Вы забыли главнаго врага.

— Кого это?

— Сторонниковъ вѣры, которую вы намѣрены угнетать.

Овербергенъ засмѣялся.

— Знаете вы побасенку, какъ человѣкъ укротилъ лошадь? сказалъ онъ. — Лошадь воевала съ оленемъ. Охотникъ, тоже преслѣдовавшій оленя, предложилъ ей союзъ. Лошадь приняла союзъ, позволила охотнику сѣсть на себя и возила его пока олень не былъ убитъ. Врага своего она уничтожила, но за то лишилась свободы, потому что не могла болѣе отдѣлаться отъ всадника. Новыя свободныя общества — это олень. Остальные выводы можете сдѣлать сами.

Онъ раскланялся и вышелъ.

Въ оружейной залѣ давно уже стихло и стемнѣло, а Примитива едва только опомнилась и вышла изъ шкафа. Свѣча у ней почти вся догорѣла и едва мерцала. Состояніе ея души было мучительное! Что она слышала! Какого страшнаго заговора стала соучастницей! Ее охватилъ страхъ и отчаяніе. Она представила себѣ герцога въ позорномъ заточеніи у герцогини, управляемой властолюбивымъ іезуитомъ, потомъ представляла Фюрера передъ судомъ, осужденнаго за то, что онъ желалъ блага народу! Ей невыразимо жаль стало погибели надеждъ, на которыя она взирала съ наслажденіемъ, потомъ вдругъ представился весь ужасъ междоусобицы и бѣдствій страны. Она твердо рѣшилась во что бы то ни стало воспротивиться этому, но какъ это сдѣлать? Не ѣхать ли ей сейчасъ же въ городъ и не открыть ли все герцогу? Но повѣритъ ли онъ ей безъ всякихъ доказательствъ. Не открыть ли ей заговоръ Фюреру? Но поможетъ ли ему это открытіе, если онъ встанетъ противъ такихъ могущественныхъ противниковъ безъ всякой защиты, кромѣ этого свѣденія? Мысли ея путались отъ волненія и напряженныхъ думъ и все-таки она не находила исхода!

Звуки трубъ вывели ее изъ этого состоянія. Это былъ сигналъ въ охотѣ, послѣ чего охотники съ шумомъ выѣхали изъ воротъ. Утро уже наступило, а Примитива еще не думала засыпать, хотя нѣсколько разъ ложилась въ постель и пыталась успокоиться. Утоменная, встрѣтила она горничную, которая пришла доложить ей, что кучеръ запрегъ карету и готовъ къ отъѣзду, и что завтракъ уже поданъ. Примитива слушала и безсознательно дозволяла одѣвать себя.

За этимъ занятіемъ застала ихъ Гертруда. Она сначала постучалась въ дверь, а потомъ просунула голову не то съ любопытствомъ, не то съ смущеніемъ.

— Здравствуйте, фрейленъ! сказала она. — Можно войти! Надѣюсь, что вы хорошо спали подъ моей кровлей! А я вамъ привожу кое-кого съ ранняго утра? Гостя! право гостя!

— Кого же? съ удивленіемъ спросила Примитива.

— Онъ далъ мнѣ свою карточку, сказала Гертруда. — Онъ сказалъ, что знаетъ, что неловко такъ рано безпокоить васъ, но что ему необходимо говорить съ вами.

Примитива взяла карточку и прочла: Клеменцъ графъ фонъ-Шроффенштейнъ.

— Онъ! прошептала она. — Что ему надо? Откуда знаетъ онъ о моемъ присутствіи? Ну все равно, продолжала она, какъ будто озаренная какою-то мыслью; — я повидаюсь съ нимъ.

— Ну такъ я приведу этого господина внизъ въ комнату, сказала Гертруда, — и скажу ему, что вы туда придете.

Примитива кивнула головою. Черезъ нѣсколько минутъ она стояла передъ Клеменцомъ.

Черезъ часъ она, одѣтая въ дорожное платье, вышла изъ комнаты управляющаго подъ руку съ Клеменцомъ и сѣла въ подъѣхавшую карету, сопровождаемая разными пожеланіями Гертруды. Она была страшно блѣдна, но лицо ея выражало несказанную кротость, какъ будто она была чѣмъ-то вдохновлена свыше.

Карета покатилась.

Клеменцъ воротился въ замокъ. На верху, на площадкѣ лѣстницы, встрѣтилъ его отецъ, подъ предлогомъ нездоровья отказавшійся отъ охоты.

— Ну что? съ нетерпѣніемъ спросилъ онъ.

— Заказывайте свадебные пригласительные билеты, папа, отвѣчалъ Клемендъ, сіяя удовольствіемъ. — Мы спасены!

Конецъ второго тома.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I.
Пакетъ.

Было сѣренькое, туманное утро. Теплый южный вѣтеръ дулъ между горъ, окаймлявшихъ горизонтъ, и снѣгъ совершенно растаялъ въ нѣсколько дней. Размякшая почва высохла и на солнцѣ отъ нея поднимался паръ: однимъ словомъ, все предвѣщало раннюю весну.

Фридрихъ сидѣлъ за письменнымъ столомъ, когда Беппо тиха постучался въ дверь и, получивъ позволеніе войти, вошелъ съ словами, что завтракъ готовъ и госпожа совѣтница въ столовой.

— Развѣ ужь такъ поздно? вскричалъ Фридрихъ, и вскочилъ, чтобы окончить свой туалетъ.

Беппо сталъ помогать ему, во время одѣванья Фридрихъ почувствовалъ у себя на рукѣ горячую каплю. Онъ быстро взглянулъ на Беппо и тутъ замѣтилъ, что тотъ былъ весь въ слезахъ.

— Что съ тобой, старикъ? ласково спросилъ Фридрихъ. — О чемъ ты плачешь?

— Простите меня, синьоръ, проговорилъ Беппо, — я плачу потому, что служу вамъ сегодня въ послѣдній разъ. Это просто надрываетъ мое сердце, а все-таки… per Dio, Siguore, какъ ни люблю я васъ — а иначе я не могу!

— Благодарю тебя за твою привязанность, отвѣчалъ Фридрихъ. — Если ты могъ рѣшиться ѣхать, то ужь покажи, что можешь и исполнить свое рѣшеніе. Поѣзжай къ себѣ на родину и порадуйся на нее. Если же тамъ не найдешь того, чего ожидаешь, то возвращайся, мѣсто твое у насъ въ домѣ не будетъ занято. Когда ѣдешь?

— Черезъ полчаса.

Беппо рыдая простился съ Фридрихомъ и черезъ полчаса тихо вышелъ изъ дому.

Фридрихъ вошелъ въ матери, она весело поздоровалась съ нимъ и подвинулась на диванѣ, чтобы дать ему мѣсто подлѣ себя.

— Налить тебѣ кофе, спросила она, — или ты самъ нальешь?

— Налейте, матушка, вы, какъ всегда, улыбаясь отвѣчалъ Фридрихъ. — Ужъ позаботьтесь обо мнѣ; заботы ваши мнѣ пріятны.

— Это очень мило съ твоей стороны, сказала польщенная совѣтница, — впрочемъ въ сущности это только моя обязанность. Руки, изъ которой тебѣ было бы пріятнѣе принимать чашку, чѣмъ изъ рукъ матери, тутъ нѣтъ, и мнѣ поневолѣ надо играть роль хозяйки.

— А гдѣ же Ульрика? спросилъ Фридрихъ съ нѣкоторою грустью. — Спитъ еще?

— Не знаю, дитя, но думаю, что такъ. Сегодня ночью у меня опять болѣла лѣвая рука и я не спала и слышала, какъ она пріѣхала домой. Это было далеко за полночь, а ты знаешь, что недоспанное ночью надо доспать утромъ.

— Прошу васъ, матушка, вскричалъ Фридрихъ, — оставимъ этотъ разговоръ. Не портьте мнѣ утра.

— Боже упаси! отвѣчала совѣтница, — но такъ какъ объ этомъ зашла рѣчь, то я хотѣла еще спросить тебя, говорилъ ли ты съ женой объ извѣстномъ предметѣ.

— Нѣтъ, отвѣчалъ съ неудовольствіемъ Фридрихъ. — Я откладываю все его, потому что, какъ сказалъ вамъ, предоставляю Ульрикѣ время натѣшиться и опомниться.

— Такъ какъ я это знала, то тоже ничего не говорила. Но не слишкомъ ли долго придется тебѣ ждать?

Фридрихъ ничего не отвѣчалъ. Въ душѣ у него давно таилась эта мысль, но онъ заглушалъ ее усиленнымъ трудомъ. Совѣтница долго, пристально смотрѣла на него, потомъ заговорила:

— Не огорчайся моими словами; ясно то, что жена твоя не пропустила слова мои мимо ушей. Я едва вѣрила себѣ, услыхавъ, какъ она рано пріѣхала въ тотъ вечеръ послѣ нашего разговора.

— Рано? спросилъ Фридрихъ.

— Да. Къ несчастію случилось такъ, что я уже лежала въ постели, а тебя не было дома или ты былъ занятъ съ своимъ таинственнымъ гостемъ въ башнѣ.

Душа Фридриха сжалась отъ какого-то темнаго предчувствія.

— Но послѣ этого вечера, продолжала совѣтница, — она точно будто на зло пріѣзжаетъ все позже и позже!

Въ это время вошелъ новый слуга и, къ немалому удовольствію Фридриха, прервалъ разговоръ.

— На дворѣ, сказалъ онъ, — стоитъ какой-то мальчикъ съ письмомъ. Но онъ хочетъ самъ отдать его г. министру.

— Ну такъ пусти его, приказалъ Фридрихъ.

Въ комнату вошелъ мальчикъ съ очень пріятными чертами лица, но во всей фигурѣ котораго виднѣлось что-то сдержанное и скрытное, что производило непріятное впечатлѣніе. По знаку Фридриха слуга вышелъ.

— Что тебѣ, дитя? спросилъ Фридрихъ. — Кто тебя посылаетъ ко мнѣ?

Мальчикъ ничего не отвѣчалъ, но подалъ ему толстый пакетъ — Это мнѣ? снова спросилъ Фридрихъ, принимая его. — Да развѣ ты нѣмой?

Фридрихъ посмотрѣлъ на адресъ и отошелъ въ сторону распечатать пакетъ.

— Какой нѣмой, продолжала между тѣмъ совѣтница. — Вѣдь я его знаю. Это мальчикъ нашего сосѣда Вилля, тутъ въ переулкѣ. Вѣдь это ты мальчуганъ? Гдѣ же мать твоя?

Мальчикъ упорно молчалъ и смотрѣлъ внизъ. Когда же его спросили о матери, онъ поднялъ глаза и, взглянувъ и странно и печально на совѣтницу, отвѣчалъ:

— Мать давно ушла.

— Какъ ушла? спросила совѣтница. — Вотъ славно! ушла и бросила тебя? и ты не знаешь гдѣ она?

Мальчикъ печально покачалъ головой.

Совѣтница хотѣла продолжать разговоръ, но вдругъ остановилась, посмотрѣвъ на Фридриха, который между тѣмъ, распечатавъ пакетъ, поблѣднѣлъ какъ смерть и дрожа сталъ читалъ какую-то бумагу.

— Что съ тобой, Фридрихъ? вскричала совѣтница, вскочивъ съ мѣста. — Что случилось, отчего ты такъ перепуганъ?

Она хотѣла броситься къ Фридриху, но тотъ быстро подошелъ къ ней и сказалъ:

— Ничего, матушка, право ничего, я только удивился. Благодарю тебя мальчуганъ, обратился онъ въ мальчику. — Ты ждешь чего нибудь?

Мальчикъ бросилъ на него смышленый взглядъ и спросилъ:

— Когда мнѣ опять прійти?

— Я въ точности сдѣлаю все, какъ требуютъ. Теперь скоро десять часовъ, — приходи опять въ два.

Мальчикъ быстро повернулся и хотѣлъ уйти не простясь.

— Подожди же, вскричалъ вслѣдъ за нимъ Фюреръ, — и возьми вотъ это за труды.

Онъ подалъ ему большую серебряную монету. Мальчикъ, едва взглянувъ на нее, поспѣшно сунулъ ее въ карманъ.

Выйдя на улицу и осмотрѣвшись кругомъ, онъ проскользнулъ съ ловкостью лисицы въ темныя сѣни сосѣдняго дома:

Въ тоже время, въ концѣ переулка, въ подвальномъ этажѣ отворилась дверь и въ нее вышелъ ткачъ Билль и пронзительно свиснулъ. Ричардъ тотчасъ же прибѣжалъ на этотъ сигналъ и подошелъ въ ткачу.

— Вотъ, сказалъ онъ, протягивая монету. — Купи намъ хлѣба.

Билль, взглянувъ на монету, удивился.

— Мальчикъ, откуда ты взялъ это? вскричалъ онъ.

Ричардъ, ничего не отвѣчая, въ мигъ вбѣжалъ на верхъ по лѣстницѣ къ себѣ въ комнату, гдѣ онъ спалъ.

Вскорѣ послѣ мальчика изъ тѣхъ темныхъ сѣней, куда онъ вбѣжалъ, вышла женщина плотно закутанная. Она осторожно осмотрѣлась кругомъ и потомъ поспѣшно пошла вдоль переулка.

Между тѣмъ совѣтница осыпала сына вопросами о содержаніи извѣстій, произведшихъ на него такое сильное впечатлѣніе.

— Успокойтесь, милая матушка, отвѣчалъ ей Фридрихъ. — Это ничего. Я только не былъ приготовленъ къ тому извѣстію, которое получилъ.

— Я знаю тебя, говорила мать, — и знаю, что ты не такой человѣкъ, чтобы испугаться пустяковъ! Ну, говори же! Вѣдь я не хочу знать, что было въ этихъ скверныхъ бумагахъ, но скажи мнѣ только, не грозитъ ли тебѣ какая нибудь опасность?

— Опасность? Какъ это пришло вамъ въ голову? спросилъ Фридрихъ.

— Вотъ видишь ли, со страхомъ сказала совѣтница. — Ты не говоришь, что ее нѣтъ, слѣдовательно ты узналъ что нибудь нехорошее. Не правда ли, противъ тебя что нибудь замышляется?

Фридрихъ съ удивленіемъ взглянулъ на нее.

— Еще разъ спрашиваю васъ, сказалъ онъ, — какъ могло это прійти вамъ въ голову?

Совѣтница колебалась.

— Потому что, сказала она потомъ, — съ нѣкотораго времени, я знаю, что у тебя есть враги, которые употребятъ всѣ усилія, чтобы лишить тебя твоего положенія и разстроить твои планы.

— Вы знаете это, отвѣтилъ Фридрихъ, — и скрывали это отъ меня? Милая матушка, могу себѣ представить, сколько вы выстрадали!

— Да, мнѣ было тяжело, отвѣчала совѣтница, — но когда я все это передумывала, мнѣ все-таки казалось, что лучше объ этомъ не говорить тебѣ. Вѣдь я знала, что ты желаешь хорошаго; и что хорошее благословлено Господомъ, и потому, думала я, лучше предоставить все твоей честности и его святой волѣ.

— А что знаете вы матушка? началъ Фридрихъ. — Скажите мрѣ теперь все, что вы знаете.

Совѣтница разсказала коротко и просто о посѣщеніи Овербергена и о разговорѣ ея съ нимъ.

— Я знаю этого господина, сказалъ онъ. — Но повторяю — мнѣ не грозитъ никакой опасности.

Онъ всталъ, взялъ шляпу и бумаги и, пожавъ руку матери, вышелъ. Въ сѣняхъ его встрѣтила горничная Ульрики и доложила ему, что госпожа ея желаетъ поговорить съ нимъ. Онъ хотѣлъ сначала отказаться, такъ какъ онъ и безъ того опоздалъ, но потомъ одумался и пошелъ за нею.

Войдя къ Ульрикѣ, онъ отъ души поцѣловалъ ее.

— Извини меня, что я задерживаю тебя, сказала она, — но только при твоихъ занятіяхъ у меня нѣтъ другихъ средствъ видѣться съ тобою.

— Въ несчастію, день мнѣ не принадлежитъ, ласково отвѣчалъ Фридрихъ, — а относительно вечера я могу обратить этотъ упрекъ на тебя. Ты не пользуешься возможностью видѣть меня.

— Вотъ какъ! сказала Ульрика, колко улыбаясь; — такой упрекъ лишаетъ меня мужества сообщить тебѣ мое желаніе, для чего…

— Желаніе? Если я имѣю возможность выполнить его, любезно отвѣчалъ Фридрихъ, — то тебѣ остается только высказать его.

Ульрика поклонилась.

— Тебѣ конечно извѣстно, какъ радушно принята я въ обществѣ. Мнѣ постоянно даютъ понять, что нѣтъ такого общества, гдѣ жену твою могли бы принимать не съ полнымъ удовольствіемъ.

— Это ужь ради твоей любезности, что, во всякомъ случаѣ, мнѣ чрезвычайно пріятно, замѣтилъ Фридрихъ.

— До сихъ поръ, продолжала Ульрика, — я была всюду и всегда только гостьею, по требованію же общежитія, надо чтобы и я когда нибудь отвѣтила на гостепріимство и выказала бы и его съ своей стороны. Однимъ словомъ, неизбѣжно мнѣ пригласить и къ себѣ.

— Что же, сдѣлай это. Твои обязанности, точно также и мои обязанности, мнѣ будетъ пріятно видѣть у насъ общество.

— Такую готовность съ твоей стороны я ожидала, но ты поймешь, что и отъ меня и отъ тебя общество ожидаетъ многаго. И что при такомъ условіи внѣшность очень важна.

— Ахъ, ты хочешь сказать, что квартира наша недостаточно изящна? смѣясь спросилъ Фридрихъ. — Это очень можетъ быть! Ну въ этомъ отношеніи надо призвать на помощь твой вкусъ! Не трогай только ни моей комнаты, ни комнаты матушки, а ее всѣмъ остальнымъ распоряжайся какъ знаешь.

— Это очень мило съ твоей стороны! Только это не то, чего я хочу. Наша квартира здѣсь никакъ не можетъ подойти подъ свѣтскія требованія.

— Это отчего? Развѣ она не также просторна и неудобна, какъ и лучшія квартиры въ городѣ?

— Да, но только она старомодна. Невозможно будетъ устроить что нибудь изящное и цѣлое. А узкій-то, грязный переулокъ? По немъ вѣдь едва можно проѣхать, а двумъ каретамъ и не разъѣхаться.

Фридрихъ почесалъ себѣ лобъ.

— Ну, вѣдь этому горю помочь нельзя, сказалъ онъ.

— Можно! возразила Ульрика, — конечно можно, если бы ты только захотѣлъ.

— Если бы я захотѣлъ?

— Въ городѣ довольно хорошенькихъ квартиръ. Если бы ты рѣшился взять другую квартиру…

— Объ этомъ не можетъ быть и рѣчи! сказалъ Фридрихъ и всталъ.

— Такъ положительно? спросила задѣтая Ульрика.

— Разъ навсегда. Это глупость, а глупость устраняется всего лучше рѣшительностью. Хорошо было бы, если бы я во всемъ такъ поступалъ.

— Можетъ быть, ты объяснишь мнѣ, что это значитъ?

Фридрихъ, уже взволнованный раньше, вспыхнулъ.

— Объясню, отвѣчалъ онъ. — Непремѣнно объясню. Домъ этотъ мнѣ принадлежитъ, онъ славный, красивый, удовлетворяющій благоразумнымъ требованіямъ…

— Слѣдовательно мои требованія неблагоразумны!

— Было бы ложью противорѣчить этому. Да, твои требованія неблагоразумны! И если бы ты подумала, какъ дорогъ мнѣ домъ, гдѣ отецъ мой провелъ большую часть своей жизни, гдѣ онъ работалъ и умеръ, домъ столь дорогой моей матери… если бы ты обо всемъ этомъ хотя немного подумала, ты не высказала бы такого требованія. Неужели ты могла предполагать, что я оставлю домъ и брошу мать свою? Никогда!

— Къ сожалѣнію, мать твоя тебѣ дороже жены! Это я уже испытала!

— Ты ничего не испытала, кромѣ того, что достойная женщина сдѣлала тебѣ замѣчаніе объ образѣ твоей жизни! Если бы ты обратила вниманіе на ея замѣчаніе, тебѣ это принесло бы пользу, и меня избавило бы отъ непріятности повторять тебѣ то, что она говорила.

— Какъ! и ты тоже?

— И я. Или ты думаешь, что я молчу потому, что я ничего не вижу? Я молчалъ только потому, что надѣялся на тебя, я думалъ что ты сама пробудишься отъ твоихъ пустыхъ увеселеній и воротишься въ кругъ твоихъ домашнихъ обязанностей. Ты этого не сдѣлала! И не думаешь этого дѣлать! Это доказываетъ мнѣ сегодняшнее твое требованіе! Такъ знай же, что я повторяю тебѣ замѣчанія моей матери! Считай каждое ея слово какъ бы сказаннымъ мною!

— Фридрихъ, какъ говоришь ты со мною?

— Какъ мужъ. Пѣняй на себя, что тебѣ пришлось это слушать.. Ты забываешь свое положеніе. Если я, по занимаемому мною мѣсту, сталъ на равную ногу съ аристократіей — это меня ни въ чемъ не измѣняетъ. Мои взгляды, мои принципы остались прежними! Я не такъ глупъ, чтобы предполагать, что вмѣстѣ съ принятіемъ мѣста, и потребности…

— Прошу тебя прекратить этотъ разговоръ — я знаю ужь достаточно.

— Очень жалѣю, что такое объясненіе было необходимо, но избавить тебя отъ него я не могъ; и такъ какъ мы зашли уже такъ далеко, то знай, что тебѣ надо перемѣниться, и что ты должна исполнить мое желаніе.

— Должна? И ты смѣешь мнѣ говорить это, ты…

— Я говорю это, и настою на своемъ. Ты немедленно измѣнишь образъ твоей жизни, будешь сидѣть дома, и только въ видѣ исключенія ѣздить въ гости.

Ульрика разразилась слезами.

— Несчастная я! вскричала она, спрятавъ лицо въ подушки дивана, на который она бросилась. — Какъ говоришь ты со мною! О моя милая, добрая мать, такъ говоритъ съ твоей дочерью человѣкъ, поклявшійся тебѣ… Ахъ! если бы ты дожила до этого!

Точно отъ электрическаго удара Фридрихъ остановился передъ нею.

— Не поминай о твоей матери, несчастная! вскричалъ онъ. — Обдумай то, что я сказалъ тебѣ, и не заставляй меня представить тебѣ смертный одръ легкомыслія и разсказать вещи, которыя лучше на вѣки скрыть отъ тебя!

Съ этими словами онъ повернулся и вышелъ изъ комнаты. Ульрика осталась въ слезахъ и съ сердцемъ, разтерзаннымъ отъ различныхъ впечатлѣній.

Въ то же самое время герцогъ Феликсъ сидѣлъ въ раздумьѣ въ своей комнатѣ. Передъ нимъ лежала груда бумагъ и записокъ, которыя ему надо было подписать, но его взоры были обращены къ окну. На дворѣ яркое солнышко начинало разсѣивать туманъ. Въ душѣ молодого герцога произошла со дня вступленія его на престолъ перемѣна, о которой никто не подозрѣвалъ, и въ которой онъ не смѣлъ сознаться самъ себѣ. Когда скиптръ достался ему такъ быстро и такъ неожиданно, это обстоятельство и все ему предшествовавшее, привело его въ такое восторженное состояніе, что онъ принялъ на себя рѣшенія самыя важныя. Онъ походилъ на человѣка, принявшаго въ пылу благороднаго чувства долгъ, который со временемъ сдѣлался для него тягостнымъ и непріятнымъ. Когда онъ рѣшился взять въ министры Фюрера и осуществить съ его помощію идеалъ гуманнаго управленія, онъ смотрѣлъ на все это очень серьезно. Этотъ идеалъ, — воспоминаніе его студенческаго времени, — предсталъ предъ нимъ съ новой прелестію, когда ему самому, не будучи узнаннымъ, пришлось ознакомиться съ возстаніемъ народа и узнать его чувства и нужды. Идеалъ этотъ онъ хотѣлъ ввести въ жизнь, но не зналъ, какъ это сдѣлать. Ему казалось, что осуществленіе такого идеала можетъ совершиться такъ же быетро, какъ постройка какого нибудь сказочнаго дворца; но вдругъ увидѣлъ, что и тутъ нужны приготовленія. Сначала онъ слушалъ проэкты Фюрера съ интересомъ и не безъ удовольствія соглашался на нихъ но вскорѣ сталъ смотрѣть на всѣ эти реформы и нововведенія, какъ на какую-то прихоть.

Основной законъ, пріостановленный вмѣшательствомъ герцогини- бабки, явился снова на сцену вслѣдствіе вліянія Фюрера и для обнародованія его не доставало только подписи герцога.

Такимъ образомъ, хотя герцогъ и охладѣлъ къ взглядамъ Фридриха, но самъ Фюреръ лично скорѣе выигралъ, чѣмъ проигралъ въ милости герцога. Съ одной стороны, характеръ Фридриха невольно возбуждать уваженіе, а съ другой, въ герцогѣ было сознаніе своей неправоты, и неправоту эту онъ сознавалъ вслѣдствіе своихъ отношеній въ Ульрикѣ. Хотя между Федиксомъ и Ульрикой не было преступныхъ отношеній, но между ними существовала тайна, которую они по необходимости должны были хранить отъ Фридриха, и она незамѣтно сближала ихъ. Со дня бала въ ратушѣ, герцогъ видѣлъ Ульрику нѣсколько разъ въ обществѣ; хотя онъ говорилъ съ ней вообще весьма мало, но тѣмъ не менѣе эти свиданія зажгли въ Феликсѣ сильную страсть. Страсть эта, можетъ быть, усиливалась потому, что герцогъ считалъ недоступнымъ для себя обладаніе Ульрикой и, кромѣ того, принужденъ былъ тщательно скрывать свои чувства. Только одна Ульрика, несмотря на кажущуюся незначительность ихъ разговоровъ, видѣла изъ каждаго слова, изъ каждаго взгляда сильную подавленную страсть, съ которой, по легкомыслію своему, ей хотѣлось играть. Въ душѣ она оправдывалась тѣмъ, что разговоры эти происходятъ при всѣхъ, но въ часы уединенія нерѣдко мечты ея вовсе не согласовались съ обязанностями жены, преданной своему мужу. Мечты эти слишкомъ ясно доказывали, что порочная искра зажглась въ ея душѣ.

Всѣ эти чувства и соображенія неясно вертѣлись въ груди гердога. Наканунѣ вечеромъ онъ видѣлся съ Ульрикой, и теперь все еще мечталъ о прошедшемъ, такъ что вздрогнулъ даже, когда оберъ-камердинеръ доложилъ ему, что наступило время пріема. Прежній лакей Борнеманъ, поступившій на мѣсто прогнаннаго Кюндиха, почтительно спросилъ герцога, угодно ли ему будетъ начать пріемъ.

— Кто хочетъ меня видѣть? спросилъ герцогъ.

— Нѣсколько человѣкъ дворянъ, имена которыхъ написаны тутъ, отвѣчалъ Борнеманъ, положивъ на столъ листъ бумаги. — и архитекторъ Риголетъ!

— А, онъ, сказалъ Феликсъ, вставая. — Впусти его перваго! Еще непріятный разговоръ, проговорилъ онъ шопотомъ въ то время, какъ лакей вышелъ исполнить его приказъ, — которымъ я обязанъ своему министру.

Архитекторъ вошелъ, почтительно раскланиваясь.

— Мнѣ очень пріятно видѣть васъ, любезный Риголетъ, началъ герцогъ, — не принесли ли вы чего нибудь новаго изъ своихъ работъ?

— Я очень жалѣю, ваше высочество, что не могу этимъ служить вамъ, отвѣчалъ архитекторъ, — я явился, чтобы передъ отъѣздомъ своимъ…

— Какъ, вы уѣзжаете? вскричалъ герцогъ. — Отъ души сожалѣю объ этомъ. Но конечно не надолго?

— Этого я не могу опредѣлить, отвѣчалъ архитекторъ. — Художникъ не принадлежитъ себѣ, а принадлежитъ мѣсту, гдѣ ему приходится примѣнить къ дѣлу свои способности.

— Теперь къ сожалѣнію примѣнить ихъ у себя я не могу, отвѣчалъ Феликсъ, нѣсколько задѣтый словами художника. — Мнѣ очень жаль, что серьезные вопросы у меня въ странѣ не позволяютъ мнѣ въ началѣ моего царствованія обратить вниманіе на искусство настолько, насколько бы мнѣ этого хотѣлось. Когда же это будетъ возможно и вы будете свободны, то мнѣ будетъ очень пріятно поддержать вашъ талантъ. Прощайте!

Феликсъ раскланялся и художникъ удалился, чтобы дать мѣсто дворянамъ. Между другими были и Адельговенъ и оба Шроффенштейна.

— Я удивленъ, господа! встрѣтилъ ихъ Феликсъ. — Что могло привести васъ ко мнѣ въ такомъ количествѣ.

— Убѣжденіе, ваше высочество, отвѣчалъ Шроффенштейнъ-отецъ, — что мы не напрасно выскажемъ просьбу, отъ которой зависитъ наше благополучіе!

— Просьбу? Говорите!

— Ваше высочество начали на престолѣ вашихъ предковъ вводить другіе принципы, а не тѣ, которые вѣками служили для пользы страны. Ваше высочество начали большими, рѣшительными реформами и намѣрены — если намъ позволено проникнуть въ тайну вашихъ высочайшихъ рѣшеній — утвердить навсегда дѣло ваше общимъ кореннымъ закономъ?

— Какъ? Неужели догадки мои справедливы, господа! перебилъ его герцогъ. — Неужели и вы принадлежите къ партіи недовольныхъ?

— Мы пришли, продолжалъ Шроффенштейнъ, — просить ваше высочество, при составленіи этого закона, не лишать правъ, которыми дворянство страны пользовалось впродолженіи столькихъ вѣковъ. Ваше высочество осчастливили безграничнымъ своимъ довѣріемъ человѣка, въ которомъ мы не можемъ предполагать къ намъ пріязни. Онъ извѣстенъ, какъ человѣкъ, пропитанный самыми вредными идеями новаго времени и. находящійся въ сношеніяхъ съ опаснѣйшими сторонниками республиканизма, и какъ человѣкъ, непремѣнно желающій уничтожить насъ.

— А, такъ жалоба на моего министра! Вы несправедливы къ нему, господа, я знаю вполнѣ его взгляды! Онъ ничего не желаетъ такого, чего бы и я не желалъ.

— Не можетъ быть, ваше высочество! Судя по слухамъ, отъ насъ хотятъ отнять право суда надъ нашими подданными; оброкъ, десятинный сборъ будутъ уничтожены и мы будемъ подсудны такому же суду, какъ самый послѣдній батракъ изъ народа.

— Относительно послѣдняго я не думаю, чтобы вы могли быть недовольны; за все же остальное вы будете удовлетворены.

— Ваше высочество! Какое же удовлетвореніе, можетъ возвратить дворянству блескъ, вліяніе и благосостояніе, если отъ него отнимаютъ источники этого благосостоянія! Дворянство будетъ только слово, пустой звукъ!

— Можете ли вы жаловаться, что васъ заставляютъ приносить жертву, когда я добровольно приношу гораздо большую. Не закрывайте глазъ на требованія времени; то, чѣмъ вы жертвуете, принесетъ пользу цѣлому и слѣдовательно и вамъ также.

— Я буду такъ смѣлъ, что позволю себѣ противорѣчить вашему высочеству! вскричалъ Шроффенштейнъ. — Оно принесетъ пользу не цѣлому, а только одной части, простому народу. Ему будетъ отдано то, что будетъ отнято у насъ. Это тайныя намѣренія опаснаго человѣка, въ несчастію страны, стоящаго около васъ, и пріобрѣтшаго такое странное вліяніе надъ вашимъ высочествомъ, что онъ осмѣливается возставать противъ частныхъ желаній вашего высочества.

— Что вы хотите этимъ сказать? вскричалъ Феликсъ.

— О желаніи вашего высочества строить новый дворецъ, чему онъ осмѣлился противиться.

— Объ этомъ прошу не говорить! вскричалъ Феликсъ.

— Теперь, снова началъ Шроффенштейнъ, — дѣло заключается все въ томъ, чтобы сдѣлать этого человѣка безвреднымъ. Теперь надо удержать дворянство, какъ опору и силу престола. Вмѣстѣ съ дворянствомъ онъ хочетъ уничтожить тронъ и такимъ образомъ дѣйствовать въ пользу своего идеала — республики. Вотъ вслѣдствіе чего мы явились къ вашему высочеству отъ имени большинства дворянства, и почему мы считали своей священной обязанностью просить ваше высочество отставить министра.

Говорившій замолчалъ; герцогъ тоже молчалъ, смѣлость требованія и способъ выраженія нѣсколько удивили его.

— Если бы я, опираясь только на ваши слова, рѣшился на что нибудь, сказалъ онъ потомъ, — вы имѣли бы право упрекнуть меня, что я дѣйствую необдуманно. Я подумаю о томъ, что вы сказали, и сегодня же дамъ вамъ отвѣтъ.

Недовольная депутація удалилась. Герцогъ далъ уклончивый отвѣтъ потому, что въ словахъ дворянства слышалась рѣшительность, которая не дозволяла ему согласиться на ихъ просьбу, хотя бы въ душѣ онъ и, былъ согласенъ съ ними. Слова дворянства запали однако въ душу герцога. Его поразила мысль, что дѣйствительно, можетъ быть, за доводами Фридриха скрываются болѣе глубокіе мотивы, и ито онъ, можетъ быть, считаетъ его только орудіемъ, которымъ и пользуется. Когда въ часъ доклада въ кабинетъ вошелъ Фридрихъ, герцогъ еще былъ занятъ этими мыслями. Онъ долго молча смотрѣлъ на лицо министра, въ которомъ замѣтна была въ тотъ день необыкновенная серьезность, а дѣла между тѣмъ шли своимъ чередомъ.

— Что мы готовы сегодня? спросилъ наконецъ герцогъ.

— Съ сегодняшними дѣлами готовы, отвѣчалъ Фридрихъ, — но мнѣ надо поговорить еще о самомъ важномъ.

— Самомъ важномъ?

— Для вашего высочества, для всей страны и для меня. Основному закону все еще не достаетъ подписи.

Герцогъ всталъ, непріятно задѣтый.

— Оставьте это дѣло до другого раза, сказалъ онъ, — это дѣло рѣшено, но сегодня мнѣ не хочется. Вѣдь еще успѣется.

Лицо Фюрера омрачилось.

— Вашему высочеству, сказалъ онъ въ волненіи, но сдержанно, — извѣстно высокое значеніе этого закона. Вы знаете, какъ необходимо обнародовать его поскорѣе, чтобы подтвердить все предшествующее, такимъ образомъ въ вашемъ отказѣ я вижу слѣдствіе глубокихъ неизвѣстныхъ мнѣ основаній.

— Такихъ основаній не существуетъ! вскричалъ Феликсъ, — но такой важный шагъ я хочу сдѣлать въ болѣе хорошемъ расположеніи духа, чѣмъ мое настоящее. Вы знаете, что я рѣшился исполнить ваше желаніе, только не торопите меня.

— Мое желаніе, ваше высочество? съ удивленіемъ отвѣчалъ Фридрихъ. — До настоящей минуты я думалъ, что это желаніе вашего высочества, исполнителемъ котораго являюсь я. Неужели это не такъ? Неужели противникамъ удалось уже такъ скоро потушить высокое вдохновеніе, которому я обязанъ своимъ назначеніемъ?

— Что вы говорите о противникахъ? вскричалъ герцогъ. — Что вы считаете меня флюгеромъ, вертящимся куда вѣтеръ подуетъ?

— Если же дѣло тутъ не въ желаніи вашего высочества, сказалъ Фридрихъ, подумавъ немного, — то значитъ въ томъ, что я исполнителемъ его… слѣдовательно я лишился вашего довѣрія!

— Не ловите меня на каждомъ словѣ! Я не люблю этого. Тутъ нѣтъ рѣчи о нежеланіи или колеблющейся довѣріи. Не торопите меня, — вотъ и все. Мы успѣемъ сдѣлать еще больше этого. Къ чему вы такъ спѣшите?

— Потому что я знаю, какъ дорого время, и потому, что людямъ принадлежитъ только настоящее.

— Вы думаете, что я могу умереть, и дѣло ваше останется неоконченнымъ? Не безпокойтесь, въ мои года ударомъ не умираютъ.

— Я на это не намекалъ, я хотѣлъ только сказать, что нахожу лучшимъ не откладывать дѣла, которое можно кончить. Въ настоящую минуту я на себѣ испытываю, какъ скоро проходитъ счастье человѣка.

При этихъ словахъ Фридрихъ совершенно безсознательно держался за кольцо, подаренное ему герцогомъ, и вертѣлъ его на пальцѣ. Герцогъ замѣтилъ это и остановился.

— Вамъ нечего указывать мнѣ на кольцо, сердито вскричалъ онъ, — я не забылъ своего обѣщанія!

Фридрихъ молча снялъ кольцо съ пальца и положилъ его въ себѣ въ карманъ. Отъ герцога не укрылось и это движеніе.

— Зачѣмъ это, вскричалъ онъ, раскаиваясь въ своей вспышкѣ, — я былъ несправедливъ къ вамъ. Носите кольцо всегда; полезно, чтобы я иногда видѣлъ его. Но дѣйствительно ли слѣдуетъ издавать такой законъ? продолжалъ онъ, помолчавъ немного. — Вы знаете, какъ искренно желаю я блага своей странѣ. Но нельзя ли сдѣлать для этого все, какъ мы предполагали съ вами, не издавая такого закона?

— Конечно можно, отвѣчалъ Фюреръ, — но кто поручится вамъ за вашихъ потомковъ? Неужели вы хотите создать благо только на время, а не навсегда?

— Но какой же гарантіей можетъ быть листъ бумаги, пергаментъ противъ воли человѣка? Если кто нибудь изъ потомковъ моихъ не захочетъ быть моимъ послѣдователемъ, что помѣшаетъ ему уничтожить однимъ взмахомъ пера все, изданное мною?

— Это возможно; но, лично для себя, я вижу въ этомъ новое доказательство, такъ какъ вижу что я лишился вашего довѣрія. Позвольте мнѣ воротиться къ своимъ прежнимъ скромнымъ занятіямъ, которыя оставлены мною противъ желанія, и дай Богъ, чтобы вы нашли совѣтниковъ, которые такъ бы вѣрно служили вамъ и странѣ, какъ я!

— Вы слишкомъ торопитесь, сказалъ герцогъ послѣ нѣкотораго молчанія, во время котораго онъ пристально смотрѣлъ на Фридриха. — Я не даю вамъ отставки.

— Тѣмъ не менѣе я прошу васъ объ ней, твердо отвѣчалъ Фридрихъ. — Ваше высочество обратили вниманіе на слова людей, которые называютъ себя моими врагами, но которые въ сущности враги цѣлой націи и ея лучшаго будущаго.

— Какъ пришло вамъ это въ голову?

— Намѣренія господъ, которыхъ ваше высочество принимали передо мною, я знаю слишкомъ хорошо, чтобы не понять, что привело ихъ къ вамъ. Я вижу, что слова ихъ проникли къ вамъ въ сердце. Такимъ образомъ мнѣ остается исполнить только одинъ долгъ, ваше высочество, а именно, открыть происки моихъ обвинителей. Ихъ позорныя интриги теперь, съ моимъ удаленіемъ, будутъ вѣроятно лишними, но вашему высочеству нужно знать все-таки, что это за люди.

— Что вы хотите этимъ сказать?

— Что эти люди рѣшили во что бы то ни стало низвергнуть либеральныя начала, извѣстныя вашему высочеству. Если бы вы, герцогъ, не отставили меня сегодня, то герцогиня-бабка взяла бы въ свои руки бразды правленія, ваше высочество были бы объявлены помѣшаннымъ и находились бы подъ присмотромъ.

— Можетъ ли это быть, Фюреръ! Вы бредите! Кто сообщилъ вавъ это?

— Это не бредъ, вотъ доказательства! Вотъ бумага, подписанная всѣми заговорщиками, которой они просятъ герцогиню принять управленіе. Вотъ доказательства поповскихъ козней въ странѣ, а вотъ договоръ съ сосѣдней державой.

Онъ положилъ бумаги передъ герцогомъ. Феликсъ стоялъ, какъ громомъ пораженный, онъ то блѣднѣлъ, то краснѣлъ, тревожно разсматривая положенные передъ нимъ документы.

— Неслыханный позоръ! проговорилъ онъ потомъ. — И герцогиня! Моя родная… Какую услугу оказали вы мнѣ, другъ мой! Но я поймаю ихъ! Они узнаютъ, что значитъ гнѣвъ мой! Но все это только копіи! Гдѣ же оригиналы?

— У меня есть и оригиналы, отвѣчалъ Фридрихъ, — но я могу только показать ихъ вашему высочеству, чтобы подтвердить этихъ достовѣрность копій. Я получилъ ихъ подъ условіемъ, что возвращу ихъ сегодня же въ два часа. Прежде, чѣмъ я дамъ ихъ вамъ, я попрошу вашего герцогскаго слова, что вы тотчасъ же возвратите ихъ мнѣ.

— Но къ чему? Какже уличить и наказать измѣнниковъ, если…

— Я сообщилъ вашему высочеству объ этомъ дѣлѣ только для того, чтобы вы знали, что это за партія. А наказать за заговоръ, во главѣ котораго стоитъ герцогиня-бабка, вамъ нельзя, и потому я прошу васъ дать слово!

— Хорошо! Даю вамъ его.

Фридрихъ досталъ оригиналы, и герцогъ поспѣшно просмотрѣлъ ихъ.

— Такъ, такъ! Вотъ, Фюреръ, сказалъ онъ, — документы. Возьмите ихъ, а копіи оставьте мнѣ для вѣчнаго воспоминанія, мнѣ надо внимательнѣе просмотрѣть ихъ. А теперь оставьте меня одного, и не говорите мнѣ больше о вашей отставкѣ! Идите, мнѣ надо остаться одному! Прикажите, чтобы никого ко мнѣ не пускали. Въ пять часовъ придетъ эта депутація! Будьте тоже здѣсь, вамъ надо слышать отвѣтъ, который я имъ дамъ.

Фридрихъ вышелъ. Феликсъ остался въ такомъ смущеніи, что не замѣчалъ, какъ летѣли часы и какъ наступилъ уже вечеръ, напомнившій ему о предстоявшемъ свиданіи.

Въ назначенное время Адельговенъ, Шроффенштейны и сообщники ихъ стояли въ залѣ герцога и ждали, когда ихъ позовутъ.

— Какъ думаете вы? спросилъ кто-то старшаго Шроффенштейна, — въ какомъ положеніи наши дѣла?

— Почемъ знать, отвѣчалъ онъ, — его высочество кажется очень не въ духѣ.

— Онъ не выходилъ къ обѣду, замѣтилъ кто-то.

— Что такое могло случиться? сказалъ Адельговенъ. — Но все равно, если онъ намъ откажетъ, то вѣдь все уже готово. Вѣдь ты спряталъ бумаги, Клеменцъ?

— Конечно, отвѣчалъ тотъ, вынимая бумажникъ и показывая бумаги.

Въ это время дверь въ комнату герцога отворилась.

Впущенные депутаты подошли къ герцогу, одѣтому въ блестящій мундиръ и мрачно смотрѣвшему на нихъ. Подлѣ него стоялъ Фридрихъ въ простомъ черномъ фракѣ.

— Подойдите поближе, торжественно началъ герцогъ. — Я обѣщалъ вамъ еще сегодня дать отвѣтъ, и исполняю свое обѣщаніе въ присутствіи человѣка, обвиняемаго вами. Слушайте же: я не испугаюсь вашихъ замысловъ, втайнѣ составленныхъ! Отъ того, что я считаю справедливымъ, я не отступлю ни ради себялюбиваго дворянства, ни ради кучки ханжей, ни ради сосѣднихъ плодовъ, даже если бы въ странѣ у меня появились государственные измѣнники, которые бы вздумали опираться на нихъ! Запомните это для себя и передайте всѣмъ своимъ единомышленникамъ! Я очищу страну отъ возмутителей, дѣйствующихъ во мракѣ. Вы же можете устраивать въ своихъ помѣстьяхъ настоящія — поймите меня хорошенько — настоящія охоты, и знайте, что попытку противиться моей волѣ я накажу, несмотря на то, кѣмъ она будетъ сдѣлана — несмотря, какъ бы близко человѣкъ этотъ ни стоялъ во мнѣ! Вотъ человѣкъ, продолжалъ онъ, обращаясь къ Фюреру, — которому я довѣряю, въ особенности съ настоящаго дня. Онъ останется моимъ министромъ, а чтобы вы видѣли, какъ серьезно отношусь я къ своимъ намѣреніямъ, прошу васъ сообщить вашимъ и всему моему народу радостную вѣсть, что я передъ вашими глазами подписалъ актъ, закрѣпляющій на вѣки его права!

Онъ подписалъ.

Уничтоженные, съ злобою въ душѣ, удалились посланные.

— Довольны ли вы мною? спросилъ герцогъ Фюрера, тоже совершенно пораженнаго. — Что вы и теперь хотите еще уйти отъ меня? Въ доказательство что нѣтъ, обнимите меня.

II.
Hа дачѣ.

Передъ окнами небольшого флигеля разстилались куртины съ душистыми цвѣтами, посреди которыхъ журчалъ фонтанъ, освѣжая кругомъ всю зелень. Весеннее солнце ярко освѣщало прекрасную мѣстность и едва пробиралось сквозь зеленыя занавѣски въ нижнюю, комнату дачки. Въ глубинѣ этой роскошно-убранной комнаты на низенькомъ диванчикѣ лежалъ больной, закутанный, несмотря на теплоту, одѣялами и пледами. Подлѣ дивана стоялъ старикъ, по виду отставной военный. Его звали Виндрейтеромъ. Онъ былъ извѣстенъ какъ человѣкъ энергическій и горячо преданный дѣлу свободы. Онъ принималъ, самое дѣятельное участіе въ послѣднемъ народномъ движеніи и былъ въ немъ одной изъ самыхъ замѣтныхъ личностей. Онъ пользовался большимъ уваженіемъ и популярностію въ средѣ городскихъ ремесленниковъ.

— Не примете ли порошокъ, лейтенантъ? спросилъ старикъ Виндрейтеръ, поднося къ больному, рюмку съ лекарствомъ.

Больной поднялся такъ поспѣшно, чего никакъ нельзя было ожидать при видѣ его изнуренной фигуры, и со всего розмаха ударилъ по рукѣ стараго солдата. Рюмка полетѣла и разбилась.

— Собака! что мнѣ въ твоемъ лекарствѣ! Докторъ дуракъ! ему надо вынуть пулю у меня изъ груди! Я чувствую ее, она жжетъ меня! Будь тысячу разъ проклята рука, пустившая ее въ меня!

Утомленный Бергдорфъ упалъ въ изнеможеніи.

— Не надо такъ говорить. Это бы ни пустилъ ее, онъ сдѣлалъ это на войнѣ. Я тоже былъ тамъ, подлѣ меня падали многіе, и имъ ужь не встать. Но никто изъ нихъ въ послѣднюю минуту не думалъ о рукѣ, пустившей пулю.

— Да, если бы онъ убилъ меня на мѣстѣ, я не проклиналъ бы его. Но вѣдь я мучусь ужь годъ…

— Можетъ быть, судьба устроила это для того, чтобы дать вамъ время въ чемъ нибудь раскаяться передъ смертью…

— Не говори мнѣ о смерти. Развѣ докторъ сказалъ, что я умру, или ты выдумалъ это изъ своей дурацкой башки!

— Докторъ сказалъ, что вамъ очень, очень худо. А я думаю, не мѣшаетъ вамъ подумать о смерти и очистить совѣсть…

— Я жить хочу! Проклятъ, проклятъ, кто выстрѣлилъ въ меня. Если бы мнѣ узнать кто! Вѣдь ты былъ тамъ, ты долженъ знать!..

— Я стоялъ тамъ и видѣлъ васъ, и узналъ, что вы сынъ моего бывшаго ротмистра, тотъ самый мальчикъ, котораго я каталъ на лошади. Подумайте-ка, лейтенантъ, не надо ли вамъ сдѣлать какого нибудь распоряженія. Не оставляете ли вы кого нибудь, кто бы имѣлъ право проклинать васъ?

— Что ты хочешь сказать? На что ты все намекаешь? Я имѣю право проклинать, и пусть будетъ проклятъ…

— Не проклинайте, быстро проговорилъ старикъ, — почемъ вы знаете, чья рука направила въ васъ пулю!

— А, такъ ты знаешь? вскричалъ Бергдорфъ. — Знаешь, такъ говори же.

— Можно ли знать кто въ такой сумятицѣ? Лежите лучше спокойнѣе, а я вамъ разскажу что нибудь. Жила была у насъ въ городѣ дѣвушка, хорошая, честная дѣвушка. Понравилась она одному важному баричу. Важный баричъ поигралъ съ дѣвушкой да и бросилъ ее, у дѣвушки родился сынъ. Уликъ противъ барича не было, потому что въ дѣвушкѣ онъ ходилъ только по ночамъ и то переодѣтый, писемъ ей не писалъ. Судъ заставилъ его присягнуть. Онъ и присягнулъ, что отродясь не видывалъ этой дѣвушки. Прошло много лѣтъ съ тѣхъ поръ. Бѣдная дѣвушка не любила надменныхъ господъ, и когда возсталъ народъ, на одной изъ баррикадъ она стояла блѣдная, съ сверкающими глазами. Братъ ея пришелъ за нею и за ея сыномъ, но она не пошла, говоря, что теперь настала пора отомстить ея оскорбителямъ. Лейтенантъ! не помните ли вы, что, когда вы подходили въ баррикадѣ, съ правой стороны стояла блѣдная дѣвушка? Она не спускала съ васъ глазъ и шептала: это онъ!

— Я видѣлъ ее, прошепталъ больной. — Такъ, это точно была она? Я видѣлъ ее въ ту минуту, какъ раздался выстрѣлъ. Она стояла съ ружьемъ. Такъ это она, Цилли. О, Боже мой!

— Чтожь, вы и теперь будете еще проклинать, лейтенантъ. Теперь вы знаете, какъ вамъ надо распорядиться. Съ той несчастной ночи дѣвушка пропала, никто не знаетъ, куда она дѣлась. Но вѣдь есть ребенокъ и онъ вашъ, неужели вы теперь бросите его?

— Но что могу я для него сдѣлать? спросилъ Бергдорфъ, не глядя на Виндрейтера.

— Неужели вы можете еще спрашивать объ этомъ?

— Приведи мнѣ мальчика.

Старикъ съ сіяющимъ лицомъ бросился изъ комнаты. Больной остался одинъ. Тишина въ комнатѣ прерывалась его тяжелымъ дыханіемъ, онъ задумчиво смотрѣлъ, какъ свѣтъ, слабѣе и слабѣе проникавшій въ комнату сквозь опущенныя гардины, и воздухъ, доносившійся въ отворенное окно, начинали напоминать о вечерѣ. Вдругъ гардины заколыхались и между ними показалась чья-то голова. Бергдорфъ хотѣлъ кричать, но не могъ, когда же Виндрейтеръ вошелъ со свѣчей, головы уже не было. Старикъ замѣтилъ волненіе больного и бросился къ нему.

— Что съ вами? вскричалъ онъ. — Что случилось?

— Она была опять тутъ, вотъ тутъ у окна.

— Кто могъ быть тутъ? Вы вѣрно ошиблись.

— Она была! упорно говорилъ больной. — Я узналъ ее… она стояла у окна и смотрѣла на меня сверкающими глазами. Она… Цилли.

— Вамъ показалось. Я привелъ мальчика. Хотите его видѣть. Но онъ ничего не знаетъ. Я сказалъ только, что вы хотите ему что-то подарить.

Бергдорфъ кивнулъ головой. Вскорѣ Виндрейтеръ вошелъ, ведя за руку мальчика. Ребенокъ со страхомъ озирался кругомъ.

— Вотъ, Ричардъ, этотъ господинъ хочетъ купить тебѣ новое платье. Тебѣ нечего его бояться.

Мальчикъ остановился около больного и устремилъ на него свои большіе темные глаза, какъ будто желая убѣдиться, что ему точно нечего его бояться. Больной тоже внимательно смотрѣлъ на ребейка, а старикъ стоялъ между ними, держа лампу и освѣщая обоихъ.

— Ея черты, прошепталъ больной, — дикіе, огненные глаза, что я видѣлъ сквозь дымъ въ минуту выстрѣла.

Онъ невольно вздрогнулъ. Ребенку стало тоже неловко и онъ прижался къ старику.

— Ну, заговорилъ старикъ, желая прекратить тяжелое положеніе, — этотъ господинъ желаетъ купить тебѣ новое платье. Какого цвѣта купить тебѣ?

— Чернаго, быстро проговорилъ мальчикъ.

— Зачѣмъ же чернаго? Для твоихъ лѣтъ лучше что нибудь посвѣтлѣе.

— Ткачъ Билль говоритъ, что мать умерла и не вернется болѣе, отвѣчалъ Ричардъ. — Мнѣ надо носить по ней трауръ, а чернаго платья купить не на что.

Бергдорфъ отвернулся.

— Ткачъ Веберъ отецъ твой? спросилъ Виндрейтеръ.

— Нѣтъ, дядя, онъ кормитъ меня, а отца я не знаю.

— А хочешь узнать его? спросилъ старикъ.

— Нѣтъ, твердо отвѣчалъ мальчикъ. — Мать говоритъ, что онъ дурной человѣкъ и сдѣлалъ ее несчастной.

Виндрейтеръ замѣтилъ, что больной въ изнеможеніи опустился на подушки и сказалъ мальчику:

— Ну теперь иди. Господинъ этотъ очень болѣнъ, завтра же приходи пораньше, я сведу тебя къ портному и ты получишь куртку.

Нальчикъ опрометью выбѣжалъ изъ комнаты. Долго въ комнатѣ царствовало молчаніе, наконецъ больной протянулъ старику руку и сказалъ:

— Ты хорошо это сдѣлалъ, но ты видишь я не могу быть отцомъ ребенку, мать позаботилась, чтобы я не былъ имъ. Но я сдѣлаю для него все, что могу.

— Только не сегодня. Сегодня вамъ надо успокоиться.

III.
Пилигримы.

Недалеко отъ заставы св. Іакова въ пасмурный дождливый вечеръ шелъ мастеръ Ремпельманъ и тащилъ огромную связку кожъ. Подойдя къ своей квартирѣ, онъ свиснулъ и вслѣдъ свисткомъ на верху отворилась форточка и въ нее высунулась голова госпожи Ремпельманъ.

— Слава тебѣ, Господи, радостно вскричала она; — это ты?

— Да, сойди-ка внизъ да возьми кожи, а мнѣ надо поправить въ саду абрикосы.

Черезъ полчаса сапожникъ вернулся изъ сада, ворча что-то.

— Что ты? за кого ворчишь? просила его жена.

— Опять посчитался съ сосѣдомъ, агентомъ Шпарбергеромъ, отвѣчалъ мужъ, — поправляя абрикосы, я схватился за желѣзную рѣшетку и она подалась. Агентъ это видѣлъ и мнѣ пришлось передъ нимъ извиниться. А теперь жена выстави-ка на лѣстницу просушить мои башмаки.

— Смотри, чтобы и эти не пропали такъ же, какъ тѣ старые сапоги.

— Ахъ, не напоминай ты мнѣ объ этомъ. Эта кража у меня и безъ того изъ головы не выходить. Кому понадобились старые сапоги, съ огромными гвоздями, кому?

— Какому нибудь прохожему!

— Ну развѣ сосѣднему садовнику — это будетъ вѣрнѣе.

Въ тотъ же вечеръ жена Ремпельмана, доставая башмаки, вмѣсто одной пары нашла двѣ, а именно рядомъ съ башмаками стояли старые, украденные недавно сапоги.

Сосѣдъ сапожника, агентъ Шпарбергеръ, поговоривъ довольно крупно съ Ремпельманомъ, ушелъ въ домъ, гдѣ встрѣтилъ его садовникъ.

— Можешь искать себѣ мѣсто, сказалъ ему агентъ.

— Что я сдѣлалъ такое? чѣмъ вы недовольны, сударь? спрашивалъ его пораженный садовникъ.

— Сколько разъ говорилъ я тебѣ не вести знакомства съ сосѣдями, и сколько разъ говорилъ тебѣ, чтобы ты выжилъ ихъ какъ нибудь. А то онъ сидитъ тамъ въ своей каланчѣ и видитъ все, что у меня дѣлается.

— Гдѣ же мнѣ найти теперь мѣсто?

— Ну это ужъ твое дѣло.

— Ну, а если я выживу сосѣда, могу я тогда остаться?

— Если черезъ три дня сапожника не будетъ на каланчѣ, можешь остаться.

Черезъ нѣсколько минутъ агентъ вышелъ изъ дому и направился къ заставѣ. Онъ пошелъ вдоль городской стѣны, по пустой улицѣ, слабо освѣщенной однимъ фонаремъ. Онъ дошелъ до какого-то зданія, прежде бывшаго вѣроятно церковь", а теперь почти развалившагося и, остановись у воротъ, сталъ оглядываться, нѣтъ ли гдѣ кого.

— Какъ грустно, прошепталъ онъ, — что правовѣрные должны прятаться во мракъ, но придетъ время, когда они зажгутъ факелы и спалятъ всѣ преграды.

Агентъ остановился передъ дверью и стукнулъ три раза съ небольшими промежутками, послѣ чего изнутри тихимъ голосомъ спросили пароль. «Ерихонскій пилигримъ», также тихо отвѣчалъ Шпарбергеръ. Черезъ нѣсколько времени дверь тихо отворялась настолько, чтобы пропустить человѣка; потомъ также тихо затворилась.

Нѣсколько времени въ безлюдной улицѣ царствовала тишина. Но потомъ изъ-за кучи мусора, наваленнаго у самой двери, поднялся человѣкъ, прятавшійся тамъ.

— А! проговорилъ онъ смѣясь и потирая руки; — такъ чутье мое меня не обмануло? Такъ вотъ гдѣ сборище, и стукъ и пароль я знаю.

Подумавъ еще съ минуту, онъ рѣшительно подошелъ къ двери и постучалъ, но, не получивъ отвѣта, повторилъ еще разъ. Выслушавъ пароль, его впустили, и онъ увидѣлъ сидящаго въ какой-то нишѣ старика съ фонаремъ въ одной рукѣ и съ вѣнкомъ изъ розъ въ другой. Хотя вошедшій незнакомецъ былъ неузнаваемъ, тѣмъ не менѣе онъ отступилъ, когда старикъ, въ которомъ онъ тотчасъ же узналъ маркера изъ знакомаго ему отеля, поднялъ фонарь и осмотрѣлъ его съ головы до ногъ.

Послѣ этого онъ снова усѣлся въ нишу, но несмотря на свою задумчивость, замѣтилъ, что незнакомецъ, пройдя во дворикъ, не зналъ куда идти далѣе. Онъ подошелъ къ нему и, поднявъ фонарь, спросилъ:

— Чего вы, сударь, ищете? Пароль хоть вы и знали, но стучали-то не совсѣмъ какъ слѣдуетъ, и если вы не знаете, куда идетъ путь Ерихонскихъ пилигримовъ, то вы забрались не туда, куда слѣдуетъ.

Незнакомецъ понялъ, что ему во что бы то ни стало надо было угадать вѣрный отвѣтъ, или отказаться отъ успѣха своего предпріятія. Онъ съ увѣренностію осмотрѣлся, и увидѣлъ надъ узенькимъ проходомъ черный крестъ съ красными перекладинами.

— Ерихонскіе пилигримы идутъ къ кресту, изъ мрака ночи къ утренней зарѣ, торжественно проговорилъ незнакомецъ и пошелъ къ проходу. Вѣроятно, онъ угадалъ отвѣтъ, потому что старикъ вернулся и сѣлъ на свое старое мѣсто.

Изъ этого перехода нѣсколько ступеней вели въ залу безъ оконъ, вѣроятно служившую прежде мѣстомъ погребенія. Вдоль стѣнъ шли ниша одна подлѣ другой для помѣщенія гробовъ, изъ которыхъ нѣкоторыя были задѣланы, и надписи на задѣланныхъ мѣстахъ показывали, что въ нихъ уже покоятся усопшіе. Потолокъ поддерживался посреди низкими и толстыми колоннами. Вся эта страшная обстановка низкой залы производила какое-то внушающее впечатлѣніе. На возвышеніи вмѣсто алтаря стоялъ длинный столъ со свѣчами, обставленный старинными стульями, а вдоль стѣны размѣщены были скамейки, а на скамейкахъ сидѣли благочестивые слушатели мужчины и женщины и вели между собою шопотомъ бесѣду. Около, стола стояло нѣсколько мужчинъ, принадлежавшихъ, судя по костюму, къ духовенству. Между ними незнакомецъ замѣтилъ и Овербергена, зорко слѣдившаго за всѣмъ, что дѣлалось въ залѣ. Онъ съ жаромъ говорилъ съ какимъ-то молодымъ человѣкомъ и разговоръ ихъ былъ прерванъ Шпарбергеромъ, подавшимъ Овербергену какой-то свертокъ.

— Позвольте, сказалъ онъ, почтительно подходя, — вручить вамъ мое приношеніе въ пользу абиссинскихъ сиротъ, за которыхъ вы недавно такъ хорошо говорили.

— Не столько дорого приношеніе, сколько усердіе, благочестиво возразилъ Овербергенъ.

Агентъ почтительно раскланялся. Послѣ него въ Овербергену подошелъ писарь Баллингеръ, и они съ нихъ отошли въ уголокъ.

— Исполнили ли вы мое порученіе? спросилъ его Овербергенъ. — Узнали ли вы о той особѣ, о которой я вамъ говорилъ?

Они заговорили шопотомъ.

Незнакомецъ быстро осмотрѣлъ все это и, къ удовольствію своему, замѣтилъ, что своимъ появленіемъ не обратилъ вниманія, такъ что никто не узналъ въ немъ страшнаго и опаснаго Ридля. Онъ принялъ позу благочестиваго богомольца, причемъ ему было удобно слушать и замѣчать все, что дѣлалось вокругъ. Неподалеку отъ него, вокругъ бывшаго камердинера Кюндиха, собралась кучка людей, преимущественно женщинъ, и внимательно слушала, что онъ читалъ и потомъ объяснялъ прочитанное.

— Посѣщенію всѣхъ вѣрующихъ, сказалъ Кюндихъ, складывая бумагу, — буду я очень радъ, пусть они сами убѣдятся, какое милосердіе Господь ниспослалъ на мою дѣвочку, простую, необразованную дѣвочку, которая едва умѣетъ читать и писать. Но лишь только рука ея касается психографа, какъ она дѣлается совершенно другимъ существомъ. На нее нисходитъ вдохновеніе и она начинаетъ разрѣшать и отвѣчать на самые таинственные вопросы такъ легко, какъ будто всю жизнь свою только этимъ и занималась.

— Удивительно, проговорилъ судья Беберъ, снявъ золотые очки и протирая ихъ носовымъ платкомъ. — Я приду къ вамъ, господинъ оберъ-камердинеръ, и посмотрю, что дѣлаетъ Господь, чтобы вразумить невѣрующихъ. Странно, что до сихъ поръ никому не пришло въ голову разрѣшать такимъ простымъ способовъ великія научныя задачи, надъ которыми ученые сидятъ цѣлыми вѣками. Тутъ истины можно было бы почерпать изъ лучшихъ источниковъ.

— Подобныя попытки мы уже дѣлали, отвѣчалъ таинственно, но довѣрчиво Кюндихъ; — хотя мнѣ этого не хотѣлось! Сынъ покойной моей сестры, студентъ, изъ числа нынѣшней невѣрующей молодежи, захотѣлъ вызвать тѣнь Шиллера. Духъ вызваннаго изъявилъ готовность отвѣчать. Невѣрующій студентъ задалъ ему сочинить стихотвореніе. Мы сидѣли всѣ какъ на раскаленныхъ угольяхъ вокругъ пишущей, которая однакожъ безъ всякаго труда написала довольно длинное стихотвореніе.

— Ну и это стихотвореніе? съ любопытствомъ спросилъ судья.

— Конечно, продолжалъ Кюндихъ, — не походило на тѣ, что Шиллеръ писалъ при жизни. Студентъ уже торжествовалъ и началъ острить, но замолчалъ послѣ отвѣта, даннаго духомъ.

— Какого же? спросилъ судья.

— Шиллеръ сознавался самъ, что стихотвореніе дурно и прибавлялъ, что онъ присужденъ писать при новыхъ попыткахъ дурно, въ наказаніе за то, что при жизни онъ занимался такими суетными вопросами, вмѣсто того, чтобы употребить всѣ свои силы на разрѣшеніе мірового вопроса, которая вѣра есть истинная?

— Удивительно, непостижимо! восклицалъ въ волненіи судья; — и какъ это человѣчество слѣпо, что не догадывается примѣнять такого простого способа, напримѣръ, хоть бы въ судебныхъ дѣлахъ, при произнесеніи приговора, вмѣсто суда присяжныхъ, въ особенности при запутанныхъ дѣлахъ. Вѣдь такъ можно было бы навѣрное узнать о виновности или невинности подсудимаго.

Всѣ слушатели завивали головами въ знакъ согласія, но Ридль никакъ не могъ болѣе вытерпѣть, и что-то въ родѣ хохота вырвалось изъ его груди. Но онъ тотчасъ же опомнился, и сталъ довольно громко выражать удивленіе, что совершенно удовлетворило слушателей Кюндиха. Не удовлетворило это только зорко слѣдившаго за всѣми писаря Билдингера. Онъ сталъ пристально вглядываться въ Ридля, и хотѣлъ уже подойти, чтобы заговорить съ нимъ, какъ раздался звонокъ, возвѣщавшій начало проповѣди и молитвы, цѣли собранія.

— Кажется, я почти весь городъ знаю, шепталъ писарь, — а этотъ господинъ мнѣ незнакомъ. Надо спросить у старика привратника.

Овербергенъ отошелъ въ сторону и шепталъ самодовольно улыбаясь: «Такъ это была она, такъ я я подозрѣвалъ! Такъ между шла тайная сношенія! Вѣдь онъ человѣкъ, и съ человѣческими страстями. Ну по этому концу можно куда какъ далеко забраться.»

Проповѣдь началъ говорить какой-то юноша, съ длинными, закинутыми назадъ волосами. Все слушало съ напряженнымъ вниманіемъ. Неслышно, какъ змѣя въ травѣ, пробрался между тѣмъ писарь въ Овербергену и сталъ ему что-то шептать.

— Чужой между нами? съ безпокойствомъ проговорилъ Овербергенъ. — Кто бы это могъ быть?

— Не знаю, шепталъ писарь; — мнѣ онъ тотчасъ же бросился въ глаза и показался подозрительнымъ. Да и старикъ привратникъ говоритъ, что постучался онъ не совсѣмъ по правиламъ, да и не зналъ дороги, указанной каждому.

— Хорошо, спокойно сказалъ Овербергенъ. — Не выпускайте его изъ вида, пока не кончится проповѣдь! Чтобы все было тихо и спокойно. Нѣсколько пилигримовъ перваго разряда пусть заговорятъ съ нимъ у выходныхъ дверей, и такимъ образомъ задержатъ его на минуту. А я буду по близости.

Онъ хотѣлъ еще что-то сказать, но несмотря на отдаленность и замкнутость залы, съ улицы послышался какой-то непріятный гулъ. Дверь настежь отворилась и привратникъ вбѣжалъ едва переводя духъ, но онъ не успѣлъ еще произнести ни слова, какъ въ отворенную дверь послышался трескъ пожара и видно было сильное пламя. Правовѣрные конечно забыли всѣ правила любви къ ближнему, и всякій въ ущербъ брата своего старался вырваться на волю.

«Горитъ! горитъ! кричалъ старый маркеръ, совершенно, кажется, потерявшій голову. — Горитъ въ Беллергассѣ, въ Красной Звѣздѣ, зады отъ которой выходятъ къ намъ! Мы въ самомъ огнѣ. Вотъ наказаніе намъ грѣшнымъ! Пусть гнѣвъ твой, Господи, обратится на безбожниковъ, а не на насъ, твоихъ милыхъ дѣтей, пилигримовъ твоего новаго Ерихона!»

Въ этой давкѣ Ридль проскользнулъ незамѣтно не въ главную выходную дверь, а перескочивъ черезъ заборчикъ въ сосѣдній садъ. Ему пришлось перелѣзать еще черезъ нѣсколько заборовъ, какъ вдругъ къ немалому удивленію своему онъ очутился въ маленькомъ садикѣ Красной Звѣзды, подъ освѣщенными пламенемъ каштанами, гдѣ онъ сидѣіъ съ Фридрихомъ въ вечеръ возстанія. Темныя кровли сосѣднихъ домовъ озарялись краснымъ заревомъ, передняя часть харчевни горѣла какъ свѣча. Трескъ горѣвшаго дерева и шипѣвшей воды смѣшивался съ крикомъ пожарныхъ. Несмотря на близость пожара въ садикѣ никого не было, хотя и тутъ сосѣднимъ домамъ грозила опасность.

Съ минуту Ридль простоялъ, глядя на всепоглощающій огонь, онъ не обращалъ вниманія, что искры сыпались какъ дождь около него, что сквозь запертые ставни нижняго этажа сталъ пробираться дымъ. Точно также не обратилъ онъ вниманія и на. то, что въ уголочкѣ сада прижался на четверенькахъ хозяинъ Красной Звѣзды, владѣтель дома. Страхъ, казалось, совершенно лишилъ его разсудка, такъ что онъ скорѣе походилъ на мертваго, чѣмъ на живого, хотя шепталъ какія-то невнятныя слова, дрожалъ всѣмъ тѣломъ и стучалъ зубами; ему, казалось, и въ голову не приходило спасать свое добро. Приближавшійся сильный мужской голосъ вывелъ его изъ этого оцѣпененія, онъ точно очнувшись вскочилъ на ноги и наклонился впередъ всѣмъ тѣломъ, какъ будто ожидая кого-то, съ тѣмъ, чтобы вступить съ нимъ въ смертельный бой. Но онъ быстро одумался, когда голосъ кричавшаго сталъ приближаться, и снова принялъ прежнее отчаянное положеніе, и кромѣ того сталъ жалобно вопить.

Въ эту минуту въ садикъ вбѣжалъ слесарь Губеръ, отчаянно крича:

— Марія! Марія! гдѣ ты? Гдѣ Марія? крикнулъ онъ еще громче, увидавъ хозяина, къ которому онъ бросился и схватилъ его за шиворотъ такъ, что тотъ чуть не задохся.

— Не знаю, стоналъ тотъ. — Ахъ ты, Господи! какже мнѣ знать? Со страха я все перезабылъ. Я погибшій человѣкъ! Вотъ мой и домъ! вотъ моя и харчевня!

— Я задушу тебя, крикнулъ внѣ себя Губеръ; — если ты не скажешь гдѣ дѣвушка?

— Почемъ я знаю, снова простоналъ хозяинъ. — Не видалъ ее, да и не думалъ о ней. Она вѣрно у себя въ комнатѣ.

— У себя въ комнатѣ? въ страшномъ отчаяніи крикнулъ Губеръ. — Тамъ въ огнѣ? Подъ горящей крышей, которая грозитъ ежеминутно рухнуть и раздавить ее? Ты знаешь это и не говоришь? Знаешь и сидишь, и ревешь и не трогаешься съ мѣста, чтобы спасти дѣвушку, которой ты долженъ былъ бы служить отцомъ? Собака ты! Ты поджегъ домъ, разбойникъ. Но поджегъ на свою шею. Я спасу ее, или сгорю вмѣстѣ съ нею.

И съ этими словами Губеръ бросился въ сѣни, изъ которыхъ валилъ дымъ, доказывавшій, что домъ загорался и внизу. Между тѣмъ въ садикъ прибѣжали рабочіе ломать домъ, для того, чтобы онъ, рухнувъ впередъ, не причинилъ еще большаго несчастія.

— Подождите! крикнулъ Ридль рабочимъ. — Въ домѣ остался человѣкъ на верху, въ комнатѣ подъ крышей.

— Спаси Господи несчастнаго! сказалъ одинъ изъ пожарныхъ. — Ему ужь не выйти! Если мы и не будемъ ломать, крыша все-таки тотчасъ же рухнетъ и убьетъ его.

Наступила мертвая тишина, всѣ ждали чего-то, и только трещалъ огонь. Вдругъ въ сѣняхъ показалась фигура Губера съ безчувственной Маріей на рукахъ. Толпа встрѣтила его радостнымъ крикомъ, и такъ какъ онъ шелъ шатаясь отъ утомленія, то Марія у него была тотчасъ же взята.

Только-что всѣ вышли изъ сѣней, какъ крыша рухнула съ страшнымъ трескомъ и осыпала всѣхъ присутствующихъ градомъ искръ и углей.

— Проклятый! прошипѣлъ хозяинъ, незамѣченный въ толпѣ, — еще минута, и было бы поздно!

Потомъ онъ бросился на колѣни передъ безчувственной дѣвушкой и закричалъ, поднявъ руки къ небу:

— Слава тебѣ, Господи! опять ты со мною! Пусть горитъ мой домъ, я избавленъ отъ ужаснаго несчастіл! Моя милая, добрая дочь спасена! Теперь мнѣ все равно, я пойду хоть по міру.

IV.
Жертва.

Въ герцогскомъ замкѣ, въ комнатахъ старой герцогини, стояла Примитива и распечатывала большой пакетъ, изъ котораго достала множество писемъ на тонкой цвѣтной бумагѣ, и небольшую записочку, написанную весьма некрасиво и неправильно.

Примитива начала читать записку:

"Мнѣ вовсе нѣтъ желанія поссорить васъ съ вашимъ женихомъ, но такая важная особа, какъ вы, должны понять, что подобныя письма не могутъ оставаться въ чужихъ рукахъ. Предлагаю ихъ вамъ. У меня ихъ есть порядочная коллекція, изъ которыхъ посылаю вамъ нѣкоторые экземпляры…

Тутъ послышался въ дверяхъ шумъ и Примитива едва успѣла прикрыть письмо носовымъ платкомъ, какъ въ комнату вошелъ молодой Шроффенштейнъ.

Черезъ полчаса Шроффенштейнъ стоялъ одинъ, онъ былъ взбѣшенъ и смущенъ и очень обрадовался, увидавъ въ дверяхъ Овербергена. Онъ, какъ бы желая излить гнѣвъ свой, подошелъ къ нему.

— Овербергенъ! вскричалъ онъ, — очень радъ васъ видѣть, вы пришли очень кстати!

— Я тоже очень радъ! отвѣчалъ Овербергенъ, сладко улыбаясь; — мнѣ вѣдь надо еще кончить съ вами дѣльце.

— Не доводите меня до крайности, господинъ Овербергенъ, знайте, что пулю, на которую я полагаю послѣднюю свою надежду, предназначаю я не себѣ, а вамъ.

— Другъ мой, къ чему вы такъ горячитесь, кротко возразилъ Овербергенъ; — выслушайте же сначала…

— Фрейленъ Фалькенгофъ, вскричалъ Шроффенштейнъ, — отказала мнѣ, а потому и я считаю себя въ правѣ отказать вамъ въ вашемъ требованіи.

— Въ такомъ случаѣ дѣло замедлится, но не измѣнится.

— Если намъ суждено разориться, то, по крайней мѣрѣ, я буду бороться до послѣдней крайности.

— Полноте, мой молодой другъ, возразилъ Овербергенъ, — сдержите ваше слово, а я вамъ помогу обвѣнчаться съ фрейленъ фонъ- Фалькенгофъ.

— Развѣ вы знаете причину ея отказа?

— Можетъ быть, улыбаясь отвѣчалъ Овербергенъ.

— Ну такъ мнѣ значитъ нечего таиться передъ вами. Она недовольна одной моей интрижкой съ танцовщицей. Теперь я совсѣмъ запутался.

— Фрейленъ дастъ свое согласіе.

— Несмотря на эту исторію?

— Несмотря. Но только мнѣ надо поговорить съ нею.

— Да вотъ она идетъ. Я уйду и оставлю васъ однихъ.

— Совсѣмъ не надо. Отойдите на минуту и потомъ сами увидите, что я обѣщалъ вамъ не слишкомъ много.

Это была точно Примитива. Овербергенъ любезно подошелъ къ ней.

— Я сознаю свою смѣлость, что безпокою васъ своимъ разговоромъ, сказалъ Овербергенъ. — Мнѣ очень хотѣлось спросить васъ, фрейленъ, правда ли будто вы выходите замужъ, а между тѣмъ вы такъ это скрываете, что носится другой слухъ, будто вы уѣзжаете съ герцогиней-бабкой.

— Я не понимаю васъ, сударь! Если вы говорите о господинѣ фонъ-Шроффенштейнѣ, то онъ самъ можетъ сказать вамъ, какъ неосновательны слухи о моемъ бракѣ.

— Позвольте мнѣ говорить съ вами откровенно. Вы хотите отказать вашему жениху на основаніи того, что прочли письма его, писанныя имъ уже въ то время, какъ онъ былъ вашимъ женихомъ. Но такая строгость нравовъ съ вашей стороны, право, меня удиляетъ.

— Милостивый государь, вы хотите оскорблять меня.

— Нисколько. Можетъ ли быть такая строгость здѣсь, гдѣ бываютъ примѣры, что дамы выходятъ по ночамъ въ мужскомъ платьѣ, на свиданье съ милымъ другомъ, въ какомъ нибудь мѣстечкѣ, совсѣмъ непользующемся хорошей славой.

— Что вы хотите этимъ сказать? вскричала Примитива, не умѣя скрыть своего удивленія.

— Вы видите, что я все знаю. Хотите узнать, гдѣ было это свиданіе и кто была эта дама? Какъ вы думаете, какое впечатлѣніе произведетъ эта исторія, если я буду разсказывать ее далѣе. Исторію про одну придворную даму, считавшуюся вообще примѣромъ нравственности, образцомъ строгости, и которая падаетъ до того, что ночью ходить къ своему возлюбленному. Не смущайтесь впрочемъ, я вашъ другъ, и вамъ меня нечего бояться. А въ видѣ признательности за мое молчаніе, я прошу васъ не отказываться болѣе отъ брака съ графомъ фонъ-Шроффенштейнонъ. Могу я на это надѣяться, фрейленъ?

Онъ раскланялся съ Примитивой и подошелъ въ Шроффенштейну.

— Поздравляю васъ, другъ мой, сказалъ онъ, — недоразумѣніе, бывшее между вами, устранено, не такъ ли, фрейленъ?

— Право? сказалъ Шроффенштейнъ. — Я могу надѣяться?

И съ этими словами онъ быстро подошелъ въ Примитивѣ, обнялъ ее, поцѣловалъ прямо въ губы и вышелъ изъ комнаты, вмѣстѣ съ Овербергеномъ.

Примитива едва понимала, что съ ней дѣлается. Она, шатаясь, опустилась на диванъ и закрыла лицо руками.

Въ это самое время Фридрихъ стоялъ передъ слѣпою герцогиней, и горячо говорилъ съ нею.

— Вы посланы во мнѣ внукомъ, господинъ министръ, говорила герцогиня. — Что скажете вы мнѣ отъ него?

— До герцога, отвѣчалъ Фридрихъ, — дошелъ слухъ, что ваше высочество намѣрены выѣхать изъ государства, и поселиться въ столицѣ нашего могущественнаго сосѣда…

— А если бы это было и такъ? гордо спросила старуха.

— Герцогъ велѣлъ просить васъ черезъ меня отложить это намѣреніе, и не лишать его присутствія вашего высочества.

— Если герцогу такъ важно мое присутствіе, зачѣмъ же не приходитъ онъ самъ просить меня?

Фридрихъ сообщилъ, что герцогъ уѣхалъ въ свой охотничій замокъ Сентъ-Венделинъ.

Долго длились переговоры, герцогиня возвышала голосъ, Фридрихъ же говорилъ почтительно, но твердо. Наконецъ онъ подошелъ ближе въ старухѣ и проговорилъ:

— Вы видите, ваше высочество, что я знаю болѣе, чѣмъ говорю. Такъ дайте же отвѣтъ, какого желаетъ герцогъ. Такъ какъ вы собрались уже въ дорогу, и нельзя отложить поѣздки, не возбудивъ толковъ, то герцогъ проситъ, чтобы вы не переступали границы его государства, и отправились въ помѣстье его Либштейнъ, которое онъ предлагаетъ къ вашимъ услугамъ. Я не взялъ бы на себя этого порученія, если бы не былъ увѣренъ, что могу принести герцогу совершенно благопріятный отвѣтъ отъ вашего высочества.

— Дайте мнѣ время подумать, прошептала герцогиня.

— Сожалѣю, что не могу исполнить этого желанія. Надо, чтобы ваше высочество тотчасъ же сообщили мнѣ о своемъ рѣшеніи, безъ вмѣшательства вашихъ благочестивыхъ совѣтниковъ.

— А если я откажусь? спросила герцогиня.

— Ваше высочество не откажетесь, твердо отвѣчалъ Фюреръ. — Но если бы это случилось, то будутъ приняты мѣры исполненія воли герцога.

— Хорошо ли я понимаю васъ? Какъ! вы осмѣлитесь употребятъ силу?

— Не угодно ли вашему высочеству припомнить, что очень недавно въ этихъ самыхъ комнатахъ шли разговоры и рѣшались мѣры противъ моего государя, герцога. И мѣры эти нельзя назвать иначе, какъ мѣрами насилія.

— Нѣтъ, нѣтъ, вскричала внѣ себя герцогиня, тщетно старавшаяся сохранить спокойствіе и величіе; — это все дѣлается не по желанію моего внука! Я пойду къ нему и сама поговорю съ нимъ.

— Невозможно, ваше высочество, холодно сказалъ Фюреръ. — Герцогъ уѣхалъ на охоту въ Сентъ-Венделинъ. Мнѣ же надо тотчасъ же знать отвѣтъ вашего высочества.

— Неслыханно! кричала старуха. — Насиліе принца противъ принцессы!

— Главы дома противъ непослушнаго члена семейства!

Въ это время въ комнату вошла дежурная дама герцогини.

— Какой отвѣтъ угодно будетъ вашему высочеству дать мнѣ? спросилъ Фридрихъ совершенно спокойнымъ дѣловымъ тономъ.

— Скажите герцогу, отвѣчала дрожащимъ голосомъ герцогиня, — что я съ благодарностью принимаю нѣжную заботливость моего внука о моемъ здоровьѣ! Я съ удовольствіемъ исполню его желаніе я поселюсь въ замкѣ Либштейнѣ.

Она съ гордостью повернулась и, опираясь на руку своей дамы, ушла къ себѣ въ спальню.

Фюреръ перевелъ духъ и пошелъ къ герцогу. Онъ былъ такъ взволновалъ, что ошибся дверью и замѣтилъ это только тогда, когда вошелъ уже въ комнату. Онъ хотѣлъ уже вернуться, какъ вдругъ услышалъ шорохъ и увидалъ женщину, горько плачущую на диванѣ. Она встала и Фюреръ увидѣлъ Примитиву.

Съ тѣхъ поръ, какъ Клеменцъ вышелъ изъ комнаты, она, несмотря на свое отчаяніе, сознала все свое несчастіе, неизбѣжность связи съ ненавистнымъ человѣкомъ. При воспоминаніи о прошедшихъ отрадныхъ картинахъ, слезы полились у нея обильнѣе, и, сама не помня себя, она бросилась къ Фюреру. Она опомнилась уже у него въ объятіяхъ. Голова ея покоилась у него на груди, и онъ цѣловалъ ее въ лобъ.

Фюреръ первый пришелъ въ себя, и тихонько отстранилъ ее отъ себя.

— Фрейленъ! Примитива! шепталъ онъ. — Что съ вами? Опомнитесь! Говорите же! Вы такъ блѣдны, какъ будто только-что видѣли привидѣніе.

— Привидѣніе? отвѣчала она; — да, я видѣла страшное привидѣніе своей будущности — и оно представилось мнѣ во всемъ своею ужасѣ! Простите меня, другъ мой, простите мою слабость! У меня было довольно времени обдумать и приготовиться къ своей будущности, и глупо, что я не могу спокойнѣе смотрѣть на нее.

— Такъ ли я понимаю васъ? нерѣшительно спросилъ ее Фюреръ. — Неужели вы подтвердите слухи о вашемъ…

— Я рѣшила свою участь, съ видимымъ трудомъ проговорила Примитива. — Графъ Клеменцъ просилъ моей руки, и мнѣ надо согласиться на его просьбу.

— Надо, фрейленъ? съ участіемъ спросилъ Фюреръ. — Такъ это не ваше сердечное желаніе? Но кто же можетъ принуждать васъ?

— Не спрашивайте! уклончиво отвѣчала Примитива. — Теперь я опять пришла въ себя. Идите, Фюреръ, и не спрашивайте меня!

— Какъ могу я не спрашивать, вскричалъ Фюреръ; — послѣ того, что я слышалъ отъ васъ, послѣ того, какъ я знаю, что бракъ этотъ будетъ вашимъ несчастіемъ?

Примитива не отнимала руки, взятой Фридриховъ, и смотрѣла ему прямо въ глаза.

— А если бы это было и такъ, другъ мой, что же изъ этого? Вѣдь и вы не можете похвастаться вашимъ счастіемъ? Вы опускаете глаза; такъ это отвѣтъ вашъ?

— Что такое счастіе? отвѣчалъ Фюреръ, тяжело вздыхая. — Гдѣ найти его? Жизнь идетъ совсѣмъ не такъ, какъ подсказываютъ намъ надежда и желаніе, и если весна богата цвѣтами, то морозъ и насѣкомыя стараются о томъ, чтобы плодовъ было поменьше.

— Вы несчастливы, Фридрихъ! сказала Примитива, задумчиво глядя на него. — Я слышала объ этомъ. Вы не нашли въ семейной жизни того, чего искали.

— Къ сожалѣнію, это справедливо, отвѣчалъ Фюреръ. — Я не встрѣтилъ въ женѣ того сочувствія, какого ожидалъ. Но я не считаю надежды свои погибшими. Ульрика молода, всѣ эти отношенія для нея новы. Ее увлекли удовольствія, да и я, можетъ быть, не мало виноватъ въ этомъ. Можетъ быть, я слишкомъ предавался занятіямъ и вслѣдствіе этого отстранялся отъ нее и отъ дома.

— Въ этихъ словахъ я узнаю васъ, другъ мой, съ жаромъ отвѣчала Примитива. — Да, вы правы, не считайте надежды свои погибшими! Вы еще будете когда нибудь счастливы; вы будете счастливы, потому что вы стоите счастья, и въ моей жизни, по крайней мѣрѣ, будетъ утѣшеніе, что вы счастливы.

— О Примитива, въ волненіи вскричалъ Фюреръ, — зачѣмъ жизнь такъ долго не сводила насъ! Зачѣмъ мы встрѣтились такъ поздно! Зачѣмъ понялъ я такъ поздно, чѣмъ были вы для меня съ первой минуты! Зачѣмъ узнаю я только теперь по вашимъ сдержаннымъ словамъ, по вашимъ взорамъ, по вашимъ слезамъ, что вы чувствуете ко мнѣ!

— Не думайте болѣе объ этомъ! отвѣчала Примитива, отнимая свою руку. — Забудьте навсегда ту минуту, когда я могла забыться.

— Какъ забыть мнѣ то, что было бы лучшей надеждой, лучшимъ счастіемъ моей жизни, если бы мнѣ было позволено протянуть до этого руку? Нѣтъ, если всей моей жизни суждено тянуться, какъ мрачной, безотрадной ночи, то эта минута будетъ надо иною ясной, никогда непотухающей звѣздой.

— Да, звѣздой, кротко отвѣчала Примитива. — Такой же звѣздой будетъ для меня и воспоминаніе о васъ! Развѣ нельзя путнику во мракѣ, окружающемъ его, смотрѣть на звѣзды, для него недосягаемыя?

— Ну такъ, сказалъ Фюреръ, едва владѣя собою, — прощайте! Будемте тверды, Примитива, и достойны другъ друга! Въ вѣчности мы принадлежимъ другъ другу, а здѣсь намъ надо разстаться!

— Разстаться! грустно проговорила Примитива. — Какъ это горько! Я никогда не сознавала, какъ глубоко вкоренилось во мнѣ это чувство. Вся сила моя пропадаетъ при мысли, что мнѣ надо вырвать васъ изъ сердца.

— Зачѣмъ же вырывать? Наши отношенія останутся тайной нашей жизни, ея сокровищемъ, и для того, чтобы на вѣки сохранить и то и другое, ламъ надо дать другъ другу слово никогда болѣе не видаться.

— Никогда?

— Къ чему, Примитива? Намъ надо скорѣе исполнить наше рѣшеніе для того, чтобы оно не поколебалось. Намъ не надо видѣться болѣе.

Примитива подала ему руку съ словами прощанія, и они разошлись. Когда Фюреръ вышелъ изъ дворца, было уже такъ темно, что всюду горѣли фонари. Передъ воротами водили взадъ и впередъ лошадей, и Фридрихъ, къ немалому удивленію своему, услыхалъ, какъ конюхи говорили, что герцогъ не поѣхалъ въ Сентъ-Венделинъ, а вернулся съ половины пути. Далѣе Фридрихъ пропустилъ мимо ушей, какъ конюхи толковали, что герцогъ большой любитель пѣнія, и что дорогою онъ вспомнилъ, что у генеральши фонъ-Гельмгангъ будетъ пѣніе, и поэтому онъ вернулся въ городъ.

Не обращая вниманія на окружающіе предметы, шелъ Фридрихъ домой, гордо поднявъ голову, и чувствуя себя легко, какъ будто съ плечъ у него свалилась тяжесть. Онъ чувствовалъ, что побѣдилъ себя, что голова одержала верхъ надъ сердцемъ, мысль надъ нервнымъ увлеченіемъ. Вдругъ онъ съ удивленіемъ остановился. Еіу послышалось пѣніе. Онъ посмотрѣлъ и увидалъ, что стоитъ передъ домомъ генеральши, гдѣ должны были собраться гости для пѣнія. Окна были отворены, и подъ акомпаниментъ превосходнаго рояля слышалось пѣніе превосходнаго женскаго голоса, довольно низкаго и густого.

— Господи! что это со мною? вскричалъ Фюреръ, приподнявъ шляпу, чтобы освѣжить голову. — Голосъ этотъ мнѣ знакомъ! Это точно… да нѣтъ этого быть не можетъ. Вѣдь она обѣщала мнѣ быть сегодня дома. Мы проведемъ вечеръ въ саду.

Онъ торопливо пошелъ дальше, и вскорѣ дошелъ до узкаго переулка и тихаго, какъ монастырь, своего дома. На звонъ его, дверь ему отворила сама совѣтница.

— Ахъ какъ хорошо, вскричала она, — что ты пришелъ домой такъ рано.

— Матушка, внѣ себя вскричалъ Фридрихъ, не отвѣчая на ея дружеское привѣтствіе, — гдѣ Ульрика?

Совѣтница вмѣсто отвѣта пожала плечами.

— Не можетъ быть, снова вскричалъ Фридрихъ. — Она обѣщала мнѣ не ѣздить на спѣвку.

— И все-таки поѣхала, отвѣчала совѣтница. — Генеральша присылала еще разъ, сама пріѣзжала и говорила, что безъ нея нельзя обойтись, что дуэтъ, или какъ онъ тамъ называется, не можетъ состояться безъ нея, что въ числѣ слушателей будетъ, можетъ быть, его высочество.

— Итакъ несмотря ни на что, вскричалъ Фридрихъ; — несмотря на такое торжественное обѣщаніе…

— Полно, сынъ мой, вскричала заботливая мать, взявъ его за руку, — успокойся. Ты совсѣмъ внѣ себя, я тебя не видывала такимъ!

— Да я и не чувствовалъ еще никогда того, что чувствую теперь! вскричалъ онъ. — Матушка, какой тяжелый былъ сегодня день! Я нажилъ себѣ страшнаго врага въ лицѣ женщины, распрощался съ лучшимъ счастіемъ своей жизни, пожертвовавъ имъ своему слову; но судьба, кажется, отвергаетъ эту жертву, и отнимаетъ отъ меня то, въ чемъ я думалъ найти свое благополучіе.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

I.
Кладбище.

Большое городское кладбище было наводнено народомъ. Всѣ ждали великолѣпныхъ похоронъ, и въ ожиданіи толковали о покойникѣ. Въ числѣ слушателей былъ и слесарь Губеръ.

— Кого хоронятъ? спрашивалъ кто-то изъ толпы.

— Сегодня отдаютъ послѣднюю честь лейтенанту Вергдорфу. Первый далъ онъ приказъ, годъ тому назадъ, стрѣлять въ народъ и первая пуля съ баррикадъ убила его, хотя онъ и умеръ отъ нея болѣе чѣмъ черезъ годъ.

Слова эти были прерваны звуками барабановъ. Солдаты несли гробъ съ тѣломъ Бергдорфа. На гробу, украшенномъ цвѣтами, лежали каска и сабля. За гробомъ шли родственники, а за родственниками цѣлая толпа блестяще-одѣтыхъ чиновниковъ и офицеровъ, и за ними ужь народъ. Бой барабана смѣнялся грустнымъ мотивомъ похороннаго марша. Для зрителей, стоявшихъ за оградой, зрѣлище кончилось, и потому они быстро разошлись. Остался только отрядъ солдатъ, который долженъ былъ дать три залпа, когда тѣло будутъ опускать въ могилу, тѣло человѣка, умершаго при исполненіи своего долга.

Ткачъ Биллъ былъ изъ числа присутствовавшихъ при погребеніи; онъ держалъ за руку Ричарда, одѣтаго въ новое черное платье, на которое мальчикъ любовался съ видимымъ удовольствіемъ. Ткачъ стоялъ вдали отъ могилы, куда нельзя было пробраться сквозь давку. Потомъ онъ пошелъ съ мальчикомъ къ воротамъ кладбища и сталъ ходить взадъ и впередъ, чтобы выждать когда народъ разойдется и имъ можно будетъ подойти къ могилѣ. Дикому мальчику, кажется, это очень не нравилось, потому что онъ смотрѣлъ во всѣ стороны, точно будто отыскивая глазами, куда ему ускользнуть, что непремѣнно и сдѣлалъ бы, если бы ткать Биллъ крѣпко не держалъ его за руку.

Такъ, прогуливаясь, подошли они къ склепу, изъ котораго вывели новаго покойника. Простой гробъ съ плоской крышей ясно указывалъ бѣдность умершаго. При погребеніи не было слышно и пѣнія, ни молитвы, и не было видно духовныхъ церемоній. А между тѣмъ за гробомъ двинулась цѣлая толпа весьма порядочно одѣтыхъ людей. Покойникъ былъ работникъ, бѣдный ремесленникъ, принадлежавшій къ свободномыслящей сектѣ. Онъ умеръ во цвѣтѣ лѣтъ и оставилъ жену и двоихъ дѣтей въ страшной нуждѣ. Густая толпа любопытныхъ шла за этимъ простымъ гробомъ, поворотившимъ въ уголъ кладбища, гдѣ были приготовлены могилы для бѣдныхъ.

На лѣстницѣ въ склепѣ, стоялъ, облокотись къ стѣнѣ, смотритель кладбища и задумчиво смотрѣлъ вслѣдъ за похоронами; къ нему подошелъ могильщикъ съ заступомъ на плечѣ и, поклонившись, остановился передъ нимъ.

— Что? видѣли, господинъ смотритель? сказалъ онъ. — Я забылъ прежде разсказать вамъ это. Когда сегодня утромъ я вышелъ рыть могилу, я замѣтилъ стекла на землѣ. Осмотрѣвъ вокругъ, я увидѣлъ, что разбито окно въ склепъ. Это то окно, подъ которымъ ростетъ бузинное дерево. Что такое, подумалъ я, тутъ случилось? Я осмотрѣлся и нашелъ, что отъ дерева обломанъ сучекъ. Точно будто кто-то влѣзалъ на него, чтобы посмотрѣть въ покойную комнату.

— Молчи, парень, торопливо отвѣчалъ смотритель; — видѣлъ я это все еще ночью и поскорѣе велѣлъ вставить окно. Никому не надо разсказывать этого. Выйдутъ только дрязги, а толку все-таки никакого.

— Въ чемъ же? съ любопытствомъ спросилъ могильщикъ. — Разскажите мнѣ, господинъ инспекторъ! Я не разболтаю, и такъ какъ я знаю ужь одно, такъ все-таки лучше если узнаю все сразу, чтобы можно было сообразиться.

Смотритель съ могильщикомъ отошли немного въ сторону и стали такъ, что Вилль, вовсе не желая подслушивать, услыхалъ все.

— Странное это происшествіе, сказалъ смотритель. — Ты знаешь, кто это былъ покойникъ лейтенантъ, котораго только-что вынесли. Многіе не долюбливали его. Когда его принесли, то поставили въ склепъ въ богатой залѣ, родственники навезли цвѣтовъ и вѣнковъ и поручили мнѣ обложить его всего зелеными цвѣтами. Такъ я и сдѣлалъ, и украсилъ покойника, порядкомъ таки обезображеннаго, такъ что онъ сталъ сносенъ, и кромѣ того я вложилъ ему въ руки букетъ, гдѣ у него было маленькое распятіе. Когда же ночью, по обязанности службы, я раза два обошелъ своихъ покойниковъ, чтобы посмотрѣть горятъ ли свѣчи, не случилось ли чего, и легъ опять у себя въ комнатѣ, я услыхалъ въ залѣ шорохъ. Глупости! подумалъ я, — это кровь шумитъ у меня въ ушахъ, что часто со мною случается, — и я хотѣлъ на повернуться на другой бокъ, но старуха моя, — она спитъ рядомъ, у стѣны — тоже слышала. А пока мы разсуждали, да я одѣвался, а она зажигала фонарь, мы услышали опять шорохъ и потомъ что-то упало на полъ. Ну можешь себѣ представить, какую тревогу забило мое бѣдное, безкровное сердце. И что же? Все было тихо и покойно, несгораемая лампада свѣтила, какъ звѣздочка, покойники всѣ лежали по своимъ мѣстамъ. И лейтенантъ тоже…

— Ну, спросилъ могильщикъ, — что же? Меня морозъ пробираетъ по кожѣ.

— Съ катафалка, гдѣ стоялъ лейтенантъ, продолжалъ смотритель, — всѣ цвѣты были сброшены на полъ. Цвѣты, что были въ горшкахъ, были осторожно сняты и поставлены въ уголокъ, и только два изъ нихъ лежали на полу. Вѣрно тотъ, кто это дѣлалъ, испугался и они выпали у него изъ рукъ.

Могильщикъ всплеснулъ руками и стоялъ разинувъ ротъ.

— Мы съ старухой, продолжалъ смотритель, — тотчасъ же принялись за дѣло и все поправили. Выбрали еще годные цвѣты, взяли отъ другого покойника букетъ и всунули его лейтенанту. Тутъ мы замѣтили, что и распятія нѣтъ. Ужъ мы обыскали все, какъ будто высматривая булавку, но его не оказалось, и кромѣ разбитаго окна не было никакихъ больше слѣдовъ.

Ткачъ невольно слышалъ все и тяжело вздохнулъ. А Ричардъ старался вырвать руку и говорилъ:

— Зачѣмъ мы тутъ? Отчего не уходимъ, какъ другіе.

Это обратило вниманіе смотрителя и онъ замолчалъ; потомъ спросилъ у Билля, что ему нужно, и не ищетъ ли онъ чего.

— Нѣтъ, отвѣчалъ онъ, — но мнѣ сдѣлалось немного дурно. Я не могу переносить запаха ладона.

— Въ такомъ случаѣ, милый другъ, вамъ не надо ходить на кладбище! сказалъ смотритель. — Вы точно Богъ знаетъ на что похожи. Не принести ли вамъ чего? У меня всѣмъ этимъ спиртамъ и счету нѣтъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, почти со страхомъ проговорилъ ткачъ, — я лучше пойду, движеніе и воздухъ вѣрно помогутъ мнѣ.

Съ этими словами онъ поплелся впередъ и потащилъ съ собою мальчика.

— Пойдемъ-ка на могилу, сказалъ онъ.

— Что тамъ дѣлать? упрямо отвѣчалъ мальчикъ.

— Надо тебѣ помолиться за барина, отвѣчалъ ткачъ. — Вѣдь это онъ подарилъ тебѣ платье.

Мальчикъ ничего не отвѣчалъ, но не противился болѣе. Ткачъ, шатаясь, пошелъ къ могилѣ; для слабаго человѣка было слишкомъ много волненія. Онъ угадалъ изъ разсказа смотрителя, кто преслѣдовалъ покойника даже въ гробу. Вступивъ на дорожку, гдѣ была свѣжая могила Бергдорфа, ему показалось, что тамъ стоитъ какая-то женщина; но не успѣлъ онъ разглядѣть ее хорошенько, какъ Ричардъ вырвался у него изъ рукъ и побѣжалъ между памятниками, громко крича: «Мать! мать!»

— Цилли! проговорилъ ткачъ, ускоривъ шаги; — да, это точно она.

Когда онъ подошелъ въ ней, мальчикъ висѣлъ уже у нея на шеѣ, и она страстно прижимала и цѣловала его, точно будто желала задушить. Мальчикъ, вообще не только нечувствительный въ ласкамъ, но нелюбившій даже, чтобы его трогали, на этотъ разъ также страстно отвѣчалъ ей.

— Цилли! сестра! говорилъ ткачъ, незнавшій что сказать отъ, удивленія.

— И ты тутъ, братъ Вилль? отвѣчала Цилли гораздо ласковѣе, чѣмъ она говорила обыкновенно. — Хорошо, что ты тутъ, а то я хотѣла идти къ тебѣ.

— Скажи ты, ради Бога, вскричалъ ткачъ, — гдѣ это ты была все это время. Что дѣлала, ну да и хороша же ты! Краше въ гробъ кладутъ!

— Мнѣ такой и слѣдуетъ быть, отвѣчала Цилли по старому мрачно, — такой и слѣдуетъ бытъ мнѣ, бѣдной и потерянной. Но обо мнѣ братъ не заботься! Я не опозорила тебя. Я работала и голодала, спасая честь этого святого мѣста….

— Цилли! вскричалъ ткачъ, всплеснувъ руками. — Ты просто страхъ наводишь. Можно ли это дѣлать? Признайся, вѣдь это ты сегодня ночью пробралась въ покойникамъ, измяла цвѣты и взяла даже распятіе у мертвеца!

— Зачѣмъ же быть кресту въ клятвопреступныхъ рукахъ? продолжала она съ выраженіемъ самой дикой ненависти. — Нельзя шутить съ такими священными предметами!

— Да вѣдь это не по-христіански, отвѣчалъ Вилль. — Нельзя ненавидѣть за гробомъ.

— Нѣтъ, можно! диво отвѣчала она. — И я ненавижу! Ненавижу за гробомъ, и до второго пришествія буду ненавидѣть! Когда мы туда всѣ соберемся, я найду его въ несмѣтныхъ рядахъ, поставлю его передъ судомъ того, кто будетъ судить и великихъ и малыхъ, и посмотрю какъ-то онъ тогда не скажетъ правды. Я не показалась бы теперь, не будь мальчика, не будь Ричарда. Онъ ростетъ, что ты хочешь съ нимъ дѣлать, братъ?

— Слава тебѣ, Господи! вскричалъ ткачъ. — Наконецъ-то ты сказала спокойное и разумное слово. Мальчику надо выучиться какому нибудь ремеслу, надо отдать его въ ученіе. Сначала я хотѣлъ сдѣлать изъ него ткача, но потомъ раздумалъ. Заработокъ слишкомъ ничтоженъ.

— Нѣтъ, проговорила мать, — ткачемъ ему не надо бытъ!

— Кромѣ того, купецъ, что торгуетъ у насъ на углу, хотѣлъ взять его въ ученіе за ничтожную плату, но и этой платы у меня нѣтъ.

— Да, да, вскричала Цилли, все еще стоявшая на колѣняхъ у могилы, — нищета начинается съ перваго шага его жизни; онъ проклятъ съ самаго начала его существованія! А человѣкъ, который все это сдѣлалъ, умеръ и лежитъ въ могилѣ, какъ всякій другой порядочный человѣкъ, покрытый вѣнками и зеленью.

Она схватила букеты и хотѣла разорвать ихъ, но братъ остановилъ ее.

— Оставь, сестра, сказалъ онъ. — Это глупо. Тотъ, кто лежитъ тамъ, стоитъ теперь передъ другимъ судомъ. Вѣдь ты сама говорила, что, будешь жаловаться на него другому судьѣ. Ну такъ жди, и не произноси проклятій! Передъ смертью онъ настолько одумался, что вотъ сшилъ мальчику это платье, и оставилъ столько денегъ, сколько будетъ нужно на его ученіе, да кромѣ того еще будетъ остатокъ.

— Такъ онъ это сдѣлалъ? вскричала тронутая Цилли, и слезы брызнули изъ ея глазъ. — Но я денегъ не возьму, я сама попробую заработать деньги на его ученіе и пришлю тебѣ, братъ!

— Ты? съ удивленіемъ вскричалъ ткачъ. — Какже ты заработаешь? Такъ ты опять хочешь уйти? Что ты замышляешь?

— Это ужь мое дѣло, холодно отвѣчала она. — А ты поговори съ купцомъ! Когда будетъ время, я дамъ о себѣ знать.

Она встала и хотѣла идти, но мальчикъ прижался къ ней и вскричалъ:

— Матушка! я хочу идти съ тобою!

— Нѣтъ! сказала она. — Ты останешься, Ричардъ. Ты пойдешь съ дядей, я такъ хочу, проговорила она строго, но тотчасъ прижала его къ себѣ и нѣжно заговорила: — я такъ хочу, прошу тебя.

— Не плачь, матушка, я сдѣлаю, что ты хочешь, останусь у дяди Билля и буду учиться, но только ты не уходи.

Она, ласкаясь, наклонилась къ нему, и тихо стала ему что-то говорить. Но въ это время общее вниманіе было привлечено внезапнымъ шумомъ, происшедшимъ недалеко отъ могилы. Шаговъ за сто, въ углу кладбища было мѣсто для погребенія работника сектанта. Похороны спокойно совершались до тѣхъ поръ, пока гробъ не стали опускать въ могилу; но тѣмъ не менѣе отъ вниманія человѣка, шедшаго за гробомъ, не укрылось, что толпа, тѣснившаяся около могилы, вовсе не принадлежала къ ихъ общинѣ, и что сначала шопотомъ раздавались недоброжелательныя слова, а потомъ они стали раздаваться все чаще и громче. Замѣтилъ все это извѣстный всѣмъ въ городѣ купецъ Рундъ, одинъ изъ самыхъ ревностныхъ представителей свободомыслящей секты.

— Взгляните и прислушайтесь, сказалъ онъ своему сосѣду. — Это вѣдь на насъ мѣтятъ. Я съ самаго качала замѣтилъ людей, которые подзадоривали народъ противъ насъ. Вѣдь мы въ первый разъ хоронимъ торжественно и открыто. Вы увидите, что это не пропустятъ, не помѣшавъ намъ.

За родственниками усопшаго стояла цѣлая толпа женщинъ различныхъ сословій.

— Ну посмотримъ же, говорила одна изъ нихъ другой, — они еще говорятъ, что проповѣдуютъ религію любви. Если бы это было такъ, они не стали бы хоронить этого бѣдняка такъ просто, такъ небрежно, какъ бросаютъ въ яму собакъ.

Какой-то человѣкъ, съ подвязанной правой рукой, въ бѣдномъ платьѣ простого работника слышалъ это замѣчаніе и отвѣчалъ:

— Эти люди не обращаютъ на то вниманія, хоронить ли роскошно или въ простомъ гробу. Деньги у нихъ на это есть, и то, что другіе истрачиваютъ на торжественность процессій, они сберегаютъ, за то вдовѣ да дѣтямъ они дали столько, что имъ теперь есть чѣмъ жить.

— Такъ они разсказываютъ, злобно возразила одна изъ слушательницъ. — Но почемъ знать — правда-ли это? Вы вѣрно тоже принадлежите въ ихъ общинѣ, что такъ хорошо знаете ихъ дѣла.

— Нѣтъ, отвѣтилъ нашъ знакомый слесарь Губеръ, — я только такъ слышалъ. Работать я не могу, потому что испортилъ себѣ руку на послѣднемъ пожарѣ, вотъ теперь и шатаюсь и слышу всякую всячину.

— Все равно! вскричалъ старый маркеръ, съ неизбѣжнымъ розовымъ вѣнкомъ въ рукахъ, стоявшій во главѣ толпы. — Грѣшно, что у насъ допускаются такія вещи. Немудрено, что мы страждемъ отъ голода и болѣзней, и неудивительно, что сгоримъ какъ Содомъ и Гоморра!

Тутъ же оказался и писарь Биллингеръ и судья Веберъ, который дѣлалъ какіе-то таинственные знаки.

— Это правда, что грѣшно! вскричалъ Биллингеръ. — Не надо, чтобы эти сектанты такъ открыто смѣли дѣйствовать, мы не должны позволить имъ! Для того и вводится теперь свобода, чтобы каждый могъ заявлять, чего онъ хочетъ и чего нѣтъ! Если мы не потерпимъ, чтобы они, такъ открыто совершали свои обряды, тогда и правительство обратитъ на нихъ вниманіе и положитъ этому предѣлъ.

Кружокъ вокругъ могилы сталъ тѣснѣе и наступило молчаніе, шла одна изъ женщинъ не воскликнула:

— Кажется, они приготовляются молиться. Любопытно послушать, какъ подобные люди молятся.

Купецъ Рундъ подошелъ къ краю могилы, такъ что его видно было всѣмъ окружающимъ, и сильнымъ голосомъ началъ говорить рѣчь, описывая простую жизнь трудолюбиваго работника, только-что опущеннаго въ могилу, и заключилъ эту краткую рѣчь слѣдующими словами. «Лучше всего, если въ память усопшаго, члены общины позаботятся о тѣхъ, кого онъ оставилъ по себѣ. Для покойника мы ничего болѣе не можемъ сдѣлать, какъ помолиться, и потому помолимся: Отче нашъ…» началъ онъ, торжественно сложивъ руки, но въ ту же минуту раздался страшный шумъ, и послышались голоса: «Да это отче нашъ! Да это наша молитва! какъ смѣютъ еретики читать ее. Молчатъ! или мы заткнемъ вамъ глотку!»

Краска вспыхнула на лицѣ Рунда; тѣмъ не менѣе онъ продолжалъ спокойно читать молитву. Но слова тотчасъ же были приведены въ дѣйствіе. Полетѣли камни и грязь и началась такая давка, что каждую минуту можно было ждать несчастія.

Купецъ во время этой сумятицы до конца дочиталъ молитву. Члены общины собрались въ кучку и, казалось, не боялись схватки съ народомъ, и спокойно ждали, что будетъ далѣе, но схватки не послѣдовало. Въ ту минуту, какъ шумная толпа бросилась къ могилѣ, передніе ряды ея скатились назадъ, потому что песокъ, наваленный на краю, осыпался, и передъ ними вдругъ очутился Губеръ съ чугуннымъ крестомъ въ лѣвой рукѣ, которымъ онъ махалъ, какъ палкой.

— Назадъ! крикнулъ онъ. — Перваго, кто осмѣлится тронуть кого нибудь изъ молящихся и осквернить это мѣсто, я убью, какъ собаку! Что вамъ надо? Я не принадлежу въ этой общинѣ, но если ихъ вѣра никому не мѣшаетъ, то намъ нечего соваться. Пусть хоронятъ своихъ покойниковъ какъ знаютъ. Мы не отвѣтимъ за нихъ ни на этомъ, ни на томъ свѣтѣ. Каждый по своему добивается блаженства въ будущей жизни!

Подстрекатели хотѣли произвести только шумъ, но для дѣла они были слишкомъ трусливы, и такъ какъ еретики, окончивъ молитву, замолчали, то наступила тишина во время которой члены общины удалились спокойно, тѣмъ болѣе, что не вдалекѣ проходилъ патруль, и при видѣ военныхъ подстрекатели не находили удобнымъ дѣйствовать.

Наконецъ все стихло и толпа стала расходиться съ кладбища. Вилль противъ желанія былъ оттиснутъ толпой и теперь снова пробирался въ могилѣ лейтенанта, вполнѣ увѣренный, что мать съ сыномъ вѣрно изчезли. Но, въ его удивленію, мальчикъ спокойно стоялъ около насыпи.

— Гдѣ же мать? издали крикнулъ ткачъ. — Развѣ она и въ самомъ дѣлѣ ушла?

— Да, сказалъ Ричардъ. — Она сказала, чтобы я остался и дѣлалъ все, что прикажетъ мнѣ дядя. Поэтому я остаюсь и буду слушаться.

— Но куда же она ушла? Развѣ она не сказала?

— Сказала.

— Ну такъ гдѣ же она? Развѣ ты этого не скажешь упрямецъ.

— Нѣтъ, сказавъ мальчикъ, смѣло глядя на него. — Я обѣщалъ матери никому не говорить этого, и сдержу обѣщаніе. Мальчикъ, не дожидаясь дальнѣйшихъ распросовъ, пошелъ съ кладбища. Ткачъ послѣдовалъ за нимъ.

— Что это за наказаніе! вскричалъ онъ, всплеснувъ руками. — Много еще будетъ мнѣ хлопотъ съ мальчикомъ. Но какъ ему и быть другимъ. Старая поговорка говоритъ: яблоко падаетъ недалеко отъ яблони. А въ какую сторону оно катится — это все равно.

II.
Мужъ.

Не отъ всѣхъ глазъ укрылась страсть герцога къ Ульрикѣ, и потому конечно нашлись такіе услужливые люди, которые стали помогать герцогу. Таже генеральша фонъ-Гельмгангъ устроила такъ, что Ульрика встрѣтилась у нея на дачѣ съ глазу на глазъ съ герцогомъ, и герцогъ не пропустилъ этого удобнаго случая, чтобы еще разъ не высказать своей любви къ Ульрикѣ, и изъ ея смущенія убѣдился, что и она, съ своей стороны, неравнодушна къ нему.

Свиданіе это такъ взволновало Ульрику, что она пріѣхала домой сама не своя. Сердце ея билось отъ восторга, что она любима герцогомъ. Дома она не застала никого, даже совѣтница противъ своего обыкновенія ушла въ кому-то по сосѣдству. Прислуга, пользуясь отсутствіемъ господъ, тоже вся разбѣгалась. Ее встрѣтилъ только слуга, замѣнившій Беппо. Она быстро прошла по пустымъ комнатамъ въ залу, гдѣ стояло фортепіано и остановилась передъ ними. Быстро сбросивъ шляпу и платокъ заиграла она, какъ будто въ звукахъ желая выразить волненіе своего сердца. Между тѣмъ въ залу вошелъ Фюреръ и сталъ за ея стуломъ. Онъ неожиданно отдѣлался отъ занятій и поспѣшилъ домой. Услыхавъ звуки рояля и пѣніе, онъ очень обрадовался, и съ радостью въ сердцѣ бросился въ залу.

Ульрика такъ погрузилась въ игру и въ мечты свои, что не слыхала ни его шаговъ и не замѣтила его приближенія, и когда вдругъ увидѣла его за собою, то непритворно вздрогнула отъ испуга.

— Я вовсе не хотѣлъ испугать тебя, милая, сказалъ Фюреръ. — Мнѣ хотѣлось только быть не замѣченнымъ слушателемъ. Я такъ давно не слыхалъ твоей игры и пѣнія, не восхищался твоимъ искусствомъ.

— Если бы ты хотѣлъ, это было бы очень нетрудно, холодно отвѣчала Ульрика. — Тебѣ стоитъ только посѣщать то общество, гдѣ занимаются музыкой. Но если ты лишаешь себя такого позволительнаго наслажденія, то ужь это не моя вина.

— Вѣроятно моя, спокойно отвѣчалъ Фюреръ, задѣтый холоднымъ тономъ, вѣявшимъ отъ словъ Ульрики. — Мой взглядъ на музыку нѣсколько иной, и хотя я вовсе не имѣю претензія считать себя знатокомъ ея, тѣмъ не менѣе это искуство я причисляю къ домашнимъ, если только можно такъ выразиться, а пользоваться этимъ наслажденіемъ дома, согласись сама, мнѣ приходится рѣдко.

Въ эту минуту Ульрикѣ почему-то пришли на память слова герцога, сравнившаго ее съ соловьевъ въ неволѣ.

— Многіе находятъ пріятныхъ запереть соловья въ клѣтку, сказала она, — и думаютъ, что онъ нигдѣ не будетъ пѣть такъ хорошо, какъ у себя въ клѣткѣ.

Фюреръ все съ большихъ и большихъ удивленіемъ глядѣлъ на нее.

— Сравненіе это вовсе неудачно, сказалъ онъ, помолчавъ; — годится только на тотъ случай, если соловей самъ чувствуетъ себя въ неволѣ. Я же всегда слышалъ, что соловей предпочитаетъ глухой лѣсъ, и поетъ только для себя и для своихъ въ лѣсномъ уединеніи. Соловей легко отличилъ бы клѣтку отъ свободы и выборъ между той и другой былъ бы для него нетруденъ, хотя бы клѣтка была сдѣлана изъ золота.

— Меня нисколько не удивляетъ, что мы такъ различно смотримъ на вещи, сказала Ульрика, отворачиваясь х приготовляясь встать.

— Подожди немного, сказалъ Фюреръ, удерживая ее. — Мнѣ кажется, что различіе нашихъ взглядовъ только кажущееся. Я помню время, когда мы были во всемъ поразительно согласны. Такъ было когда-то. Неужели это не вернется? Неужели надежда на возвратъ есть ничто иное какъ самообольщеніе?

— Можетъ быть, нетвердо отвѣчала Ульрика. — Можетъ бытъ, тебя обманываетъ воспоминаніе.

— Нѣтъ, дорогая, это не такъ! вскричалъ Фридрихъ. — Мнѣ кажется, что ты просто не въ духѣ, и потому не можешь спокойно говорить объ этомъ предметѣ. Я нахожу, что ты страшно взволнована, и хотя не пытаюсь знать причины этого волненія, то все-таки хочу доказать тебѣ, что я правъ. Вѣрно то, что воспоминаніе меня не обманываетъ; оно рисуетъ мнѣ то время, когда мы встрѣтились, когда я нашелъ тебя, полюбилъ, когда твое сердце отозвалось на мое…

Ульрика молчала.

— Я знаю, какъ живо, какъ симпатично мы сочувствовали другъ другу. Я до сихъ поръ ощущаю блаженство той минуты, когда впервые я высказалъ тебѣ любовь свою и когда ты впервые бросилась во мнѣ на шею, и въ страстномъ волненіи шептала мнѣ о своей любви и благодарности.

— Такъ и есть, вскричала Ульрика, вставая и отходя. — Очень благодарна! Вѣчно мнѣ приходится выслушивать напоминанія того, что ты для меня сдѣлалъ.

— Признаюсь, сказалъ Фюреръ спокойно, но серьезно, — что такого упрека я отъ тебя не ожидалъ и на него я могу отвѣчать только одно, что, говоря по совѣсти, я не заслужилъ его. Ты никакъ не можешь серьезно предполагать, чтобы мнѣ когда нибудь пришло въ голову напомнить тебѣ прошлое изъ желанія кольнуть тебя. Грустно только, что ты говоришь мнѣ это, и я къ сожалѣнію вижу, что наши отношенія съ тобой гораздо хуже, чѣмъ я ожидалъ. Ты сердишься на меня, недовольна мною, и, можетъ, считаешь себя въ правѣ, потому что я не вполнѣ допускаю развиться твоимъ стремленіямъ къ развлеченіямъ и удовольствіямъ. Можетъ быть, въ этомъ случаѣ я поступилъ ошибочно; можетъ быть, я "ь хранилъ свои профессорскіе взгляды, сдѣлавшись министромъ. Но только вслѣдствіе этого еще ничто не погибло; все это еще можно измѣнить и ты можешь высказать мнѣ свои желанія относительно этого.

— Дѣлай, какъ хочешь! отвѣчала Ульрика. — Я давно привыкла жить согласно твоимъ распоряженіямъ.

— Ульрика! грустно вскричалъ Фюреръ.

— Что находишь ты тутъ страннаго? Да, я привыкла дѣйствовать по предписанію, считать себя существомъ, невольно находящимся подъ чужой опекой.

— Подъ опекой! съ жаромъ проговорилъ Фюреръ. — Ей Богу, можетъ быть, это было бы хорошо; потому что есть люди, которые никогда не могутъ обойтись безъ опеки.

— Это любезное замѣчаніе вѣроятно касается меня?

— Это ужь ты сама рѣши. Ты говорила о соловьѣ въ неволѣ а я тебѣ разскажу тоже про одного соловья, нѣсколько похожаго на тебя, для того, чтобы ты образумилась, если еще не поздно. Разскажу тебѣ исторію одной пѣвицы, которая считала свободу въ зеленомъ лѣсу бѣдностью и несчастіемъ, которая не могла противостоять голосу, восхвалявшему ея пѣніе и красоту, и продала жизнь свою и свободу за богатый кормъ и неволю въ золотой клѣткѣ — исторію женщины, которая не только погубила себя, но цѣною позора продавала свою родную дочь!

Ульрика громко зарыдала.

— Такъ вотъ что? вскричала она. — Ну теперь я все поняла. Бѣдная, бѣдная, несчастная мать, что ты должна была выстрадать!

— Какъ? возразилъ ей Фюреръ. — Даже теперь, когда ты все знаешь, ты думаешь только о ней, а не о себѣ и не обо мнѣ? Ну, значитъ ты далеко зашла, очень далеко и долгъ мой прибѣгнуть къ серьезнымъ мѣрамъ.

Онъ прошелъ взадъ и впередъ по комнатѣ и остановился передъ Ульрикой, съ рыданіями опустившейся на стулъ.

— Отъ нынѣ я устрою домъ свой такъ, чтобы онъ вполнѣ соотвѣтствовалъ моему положенію и обязанностямъ. Ты же прежде всего позаботься о томъ, чтобы центромъ своей жизни и своей дѣятельности сдѣлать домъ мой и занять въ немъ свое мѣсто. Все устроится согласно съ обстоятельствами, но ты не должна забывать, что я, сдѣлавшись министромъ, остался гражданиномъ, гражданиномъ по понятіямъ и нравамъ, и что мнѣ неприлично ради своего настоящаго мѣста тянуться вверхъ и стараться пробиться въ кружокъ, къ которому я не принадлежу, да и не хочу принадлежать! Это ты должна принять въ соображеніе. Это моя рѣшительная и неизмѣнная воля.

— Твоя воля? холодно сказала Ульрика. — Хорошо. Ну такъ выслушай же и мою! То, чего ты желаешь, я нахожу принужденіемъ, а принужденію я не подчиняюсь.

— Какъ, ты противишься мнѣ?

— Да, Прежде чѣмъ позволю я себя заковать въ новыя цѣпи, лучше разорвать старыя.

— Ульрика, можно ли такъ говорить? Нѣтъ, продолжалъ онъ, въ то время, какъ она закрыла лицо платкомъ, — я этого не слыхалъ. Я покажу тебѣ, какъ я люблю тебя, и сдѣлаю то, что считаю своею обязанностью, какъ мужа и какъ человѣка. Можетъ быть, въ словахъ, произнесенныхъ тобою есть указаніе, которое поведетъ къ спасенію. Можетъ быть, было бы хорошо тебѣ удалиться на нѣкоторое время отъ здѣшняго кружка. Тетушка, у которой ты провела нѣсколько лѣтъ, не совсѣмъ здорова, и очень желаетъ, чтобы ты пріѣхала къ ней на нѣкоторое время. Я получилъ сегодня письмо. Ты поѣдешь къ ней и останешься у нея до тѣхъ поръ, пока я не призову тебя.

— Я не поѣду! вскричала Ульрика, вскочивъ со стула и сверкнувъ глазами.

Фюреръ съ твердой рѣшимостью подошелъ къ ней.

— Ты поѣдешь и поѣдешь завтра же, сказалъ онъ. — Матушка ждетъ. Молчи! Ей не для чего знать, что между нами происходило, я не хочу сценъ. Я объясню ей все, насколько это будетъ нужно, ты же отправляйся къ себѣ въ комнату и приготовь все къ завтрашнему отъѣзду.

Ульрика бросилась въ себѣ въ комнату. Фридрихъ остался на мѣстѣ. Долго сидѣлъ онъ тутъ, погруженный въ размышленія, потомъ всталъ и хотѣлъ уже отправиться въ себѣ въ кабинетъ, какъ слуга доложилъ ему, что его ждетъ какой-то незнакомый господинъ. Фридрихъ велѣлъ привести его въ комнату въ башнѣ, служившую теперь лѣтней пріемное. Этимъ незнакомцемъ оказался Ридль, одѣтый въ тотъ самый костюмъ, въ какомъ онъ былъ на сходкѣ ерихонскихъ пилигриммовъ. Фридрихъ не узналъ бы его, еслибъ онъ не протянулъ ему руки и, при этомъ, смѣясь, не снялъ бы парика.

— Жарко! сказалъ онъ; — надо облегчить себя немного.

— Ты здѣсь! съ удивленіемъ вскричалъ Фридрихъ, взявъ Ридля за руку и пожимая ее съ большимъ жаромъ, чѣмъ, можетъ быть, сдѣлалъ бы это въ другое время. Онъ видѣлъ, съ какой искренностью Ридль протянулъ ему руку, а въ эту минуту мрачнаго настроенія, онъ болѣе, чѣмъ когда либо, могъ трогаться знаками дружескаго къ себѣ расположенія. — Ну милости просимъ, шутъ! продолжалъ онъ. — Вижу, что ты дурачишься по прежнему. Опять переодѣванье! Ты избралъ не ту дорогу, которую слѣдовало: тебѣ бы быть актеромъ. Ты выказываешь замѣчательныя сценическія способности.

— Да я и есть актеръ, сказалъ Ридль, садясь и рукою приглашая Фюрера сѣсть подлѣ него. — Ты вѣдь тоже актеръ. Каждый человѣкъ актеръ, да и что такое актеръ, какъ не человѣкъ, нарочно отрекающійся отъ своей личности, отказывающійся отъ своего призванія, и представляющій нѣчто иное, однимъ словомъ, человѣкъ, который хочетъ казаться и изображать изъ себя не то, что онъ есть? Разница между мною и вами, другими актерами, заключается лишь въ томъ, что я признаюсь, что я актеръ, а вы слышать объ этомъ не хотите, и бьете себя въ грудь, увѣряя, что это неправда.

— Ты, можетъ быть, и правъ, улыбаясь сказалъ Фюреръ. — Но и въ этомъ случаѣ бываютъ исключенія.

— Исключенія? отвѣчалъ Ридль, въ то время, какъ Фюреръ дѣлалъ знакъ слугѣ, принесшему вино и закуску, удалиться. — Да, исключенія есть. Къ сожалѣнію они есть. Есть люди, — кажется объ этомъ я читалъ гдѣ-то, — которые разваливаются какъ перезрѣлые плоды, такъ, что ихъ видно до самой сердцевины. Но и этими самыми исключеніями мое правило торжественно подтверждается; они только доказываютъ, что подобный человѣкъ, будь онъ десять разъ министромъ, лишній въ нашемъ мірѣ внѣшности, что ему, съ его истинами и откровенностью, мѣсто не здѣсь, а въ американскихъ дѣвственныхъ лѣсахъ.

— Чувствую весь ядъ твоихъ рѣчей, сказалъ Фюреръ; — но онъ безвреденъ для меня; меня защищаетъ отъ него мое глубокое сознаніе въ правотѣ моихъ дѣйствій. Но на что ты въ сущности намекаешь? Что затѣваешь ты своихъ маскированіемъ? Развѣ ты не боишься непріятностей съ полиціей?

— Нѣтъ, нисколько, смѣясь сказалъ Ридль. — Я съ нею въ самыхъ лучшихъ отношеніяхъ. Кого я изображаю? Человѣка, живущаго процентами съ своего капитала; — къ такимъ людямъ полиція не привязывается, въ особенности при либеральномъ министрѣ! Кромѣ того я членъ одного благочестиваго общества; а чиновникъ, ведущій списокъ пріѣзжающихъ, тоже принадлежитъ къ этому обществу. Слѣдовательно и онъ не противъ меня.

— Я слышалъ о твоихъ благочестивыхъ подвигахъ.

— Подожди, еще много о нихъ услышишь. Теперь я для этого пріѣхалъ. Мнѣ надо сообщить тебѣ нѣчто чрезвычайно важное, и такъ какъ я не зналъ, застану ли тебя дома и буду ли говорить съ тобою, то на всякій случай изложилъ все на бумагѣ.

— Давай! сказалъ министръ, протягивая руку къ бумагамъ, положеннымъ Ридлемъ на столъ.

— Не теперь, сказалъ Ридль. — Хотя дѣло это очень серьезно, и хотя оно служитъ подтвержденіемъ того, что ты не долженъ былъ брать мѣста министра, но оно не спѣшное и его можно отложить до завтрашняго дня. Отдохни нынѣшнюю ночь! Новости, изложенныя тутъ, очень займутъ тебя, и потому дай ужъ намъ насладиться свиданіемъ! Мнѣ кажется, что для тебя теперь нужна болѣе легкая бесѣда, которая отвлекла бы тебя отъ занятій, отъ непріятностей жизни и политики.

— Кажется, что ты правъ, сказалъ Фюреръ, не въ силахъ будучи подавить вздоха.

— Ты вздыхаешь. Повторяю, тебѣ не слѣдовало брать этого мѣста. Тебѣ надо было оставаться тѣнь, чѣмъ ты былъ — свободнымъ человѣкомъ науки, ученымъ, настоящимъ проповѣдникомъ, истиннымъ царемъ, отвѣтственнымъ только передъ Богомъ, передъ наукой да передъ самимъ собою. Но скажи, что съ тобой? Ты необыкновенно мраченъ. Мрачность эта не отъ занятій, настолько я тебя знаю. У тебя болитъ сердце, вѣдь у тебя чувствительное сердце, и потому я въ третій разъ говорю тебѣ: не надо было брать этого мѣста. Министръ не долженъ имѣть сердца; это чистое противорѣчіе.

— Ты угадалъ, сказалъ Фридрихъ, подумавъ немного; — и я не вижу причины, почему бы мнѣ не разсказать всего дѣда. Вѣдь ты былъ у насъ въ тотъ день, какъ жена моя вступила въ первый разъ въ этотъ домъ?

Радъ взялъ его за руку.

— Довольно, сказалъ онъ, — теперь я донимаю все. Я не суевѣренъ, но когда въ тотъ день тостъ за твое домашнее счастье былъ такъ непріятно прерванъ, мнѣ это показалось какимъ-то сквернымъ предзнаменованіемъ. Я слишкомъ люблю тебя, чтобы выпустить изъ виду тебя и домъ твой; я слишкомъ много сталкивался съ людьми, и потому могу судить о нихъ съ перваго взгляда. Поэтому я знаю напередъ все, что услышу отъ тебя. Ты дашь мнѣ еще новое подтвержденіе стараго мнѣнія о безполезности поисковъ за жемчугомъ.

— Что ты хочешь этимъ сказать?

— Кажется, это ясно. Жемчужина представляетъ нѣчто рѣдкое, чистое, благородное. Поэтому-то ее и цѣнятъ такъ высоко и предпочитаютъ другимъ драгоцѣнностямъ. Но найти ее трудно. Не во всякой раковинѣ скрывается такая жемчужина, но каждый, отправляющійся на поиски, надѣется найти ее. Искатели наловили множество раковинъ и начинаютъ вскрывать ихъ. И чтоже? Изъ двухъ-трехъ тысячъ вскрытыхъ раковинъ, только въ одной лежитъ жемчужина, только одинъ счастливецъ получаетъ ее, всѣмъ же остальнымъ достаются пустыя раковины.

— Ты врагъ женщинъ, сказалъ Фридрихъ; — но я надѣюсь, что все поправится. Ульрика въ сущности добра, ее можно переработать. И тогда все будетъ хорошо.

— Великолѣпная мысль! смѣясь сказалъ Ридль. — Дѣйствительно, если можно помочь горю, то все пойдетъ хорошо. Но, признаюсь, я не раздѣляю твоей надежды, если она основывается только на одной добротѣ твоей жены; всѣ онѣ добры, но слабы и тщеславны. Вѣсы пока стоятъ въ равновѣсіи. Но мало-по-малу отношенія и темпераментъ кладутъ вѣсъ свой на чашки. Которая изъ нихъ перетянетъ, это подъ конецъ рѣшитъ случай.

— Непріятная картина! вскричалъ Фюреръ. — Не хочу объ этомъ болѣе слышать. Какое право ты имѣешь такъ говорить? Ты не знаешь женщинъ и клевещешь на нихъ и на все человѣчество.

— Ну, сказалъ Ридль, — у всякаго свой взглядъ. Чужими глазами никто смотрѣть не можетъ, а смотрѣть на это дѣло въ увеличительные очки, по моему, нечестно. А какое право имѣю я такъ говорить? Право собственнаго опыта. Я говорю потому, что самъ видѣлъ и самъ испыталъ. Если тебѣ не скучно, я могу разсказать тебѣ одну исторійку. Ты, конечно, не полагаешь, продолжалъ онъ, закуривъ новую сигару, — что я весь вѣкъ жилъ отшельникомъ и желалъ всю жизнь провести въ одиночествѣ. Я тоже испыталъ то невыразимое очарованіе, я тоже принялъ горькое крещеніе огнемъ, безъ чего никто не можетъ сказать, что дѣйствительно заслужилъ названіе человѣка? Я любилъ и, несмотря на свою физіономію, считалъ и себя любимымъ. Конечно, я зналъ, что не похожу ни Адониса, но также зналъ, что и я стою чего нибудь, что я молодъ, богатъ, человѣкъ съ принципами, а купеческая дочка, передъ которой я курилъ фиміамъ, казалось, наслаждаясь запахомъ этого фиміама. Это была дѣвушка, другъ мой, чуть не ребенокъ, блондинка съ невиннѣйшими глазами, съ кроткимъ взглядомъ лани, и робостью, чистотой и невинностью походила на мадонну. Первые порывы любви проявились въ ней, какъ говоритъ Шиллеръ, подобно божественнымъ звукамъ чистой струнной игры. При искреннемъ чувствѣ, другъ мой, охватившемъ меня тогда, я былъ невыразимо счастливъ. Я дождаться не могъ той минуты, когда совершенно назову ее своей; я считалъ секунды, когда былъ не съ нею. и высчитывалъ минуты до того времени, когда снова увижу ее. Такимъ образомъ разъ случилось, что мнѣ пришлось выѣхать изъ города по дѣламъ и пріѣхать только на слѣдующій день. Но я такъ былъ влюбленъ, что умолялъ и заклиналъ мою невѣсту написать мнѣ что нибудь туда, гдѣ я буду ночевать. Я молилъ ее написать хотя бы двѣ строчки, она обѣщала и сдержала слово. Я, какъ теперь, помню, какъ почтальонъ вручилъ мнѣ письмо, какъ я распечаталъ его и съ удивленіемъ взглянулъ на конвертъ, адресованный впрочемъ на мое имя, тогда какъ письмо предназначалось вовсе не мнѣ. Знаешь ли ты исторію Людвига Строгаго Баварскаго? Да? Или графа Веттера въ Штеринѣ Гейльбронской? Ну, такъ съ моей возлюбленной случилось тоже самое, что съ ними; — она перемѣшала письма. Въ томъ, что я получилъ, было написано слѣдующее: «Мой дорогой, неоцѣненный Отто!» — Меня же, какъ тебѣ извѣстно, зовутъ Христофоромъ. — «Мой противный рыжеголовый уѣхалъ и вернется только завтра. Ахъ, не будь эта рыжая лисица вмѣстѣ съ тѣмъ золотымъ мѣшкомъ, я давно бы выпроводила его, чтобъ быть совершенно твоей, томящейся безъ тебя, Амаліей». Не знаю надо ли тебѣ говорить, что прочитанное мною письмо, чуть не свело меня съ ума! Если бы въ рукахъ у меня былъ ножикъ или пистолетъ и безстыдница была бы тутъ, — почемъ знать, не поступилъ ли бы я такъ же, какъ Людвигъ съ Маріей Брабантской. Но такъ какъ этого не случилось, то я только схватился за волосы. При этомъ я какъ-то нечаянно взглянулъ въ зеркало и увидѣлъ, что безстыдная Амалія была не совсѣмъ не права; въ зеркало на меня смотрѣла отвратительная рыжая рожа. Я узналъ «неоцѣненнаго» Отто, это былъ двоюродный братъ Амаліи, молодой парень, кровь съ молокомъ, уланскій юнкеръ. Съ нимъ ужъ я никакъ не могъ тягаться. Я показался себѣ невыразимо смѣшнымъ и отъ души хохоталъ, глядясь въ зеркало. Это помогло мнѣ излечиться отъ гнѣва и отчаянія, которыя уже впускали свои когти въ мое тѣло. Своей невѣсты я больше не видѣлъ, потому что перемѣнилъ мѣсто своего жительства и былъ очень радъ, что сталъ ее забывать, и когда впослѣдствіи мнѣ приходила охота искать жемчужину, я обыкновенно прочитывалъ письмо Амаліи и, какъ видишь, знаю его даже наизусть.

III.
Амариллисъ Белладонна.

Въ короткое время, между обнародованіемъ новаго закона и введеніемъ суда присяжныхъ, невозможно было устроить особаго зданія. Старый пустой монастырь съ довольно большими комнатами былъ наскоро приготовленъ для этой цѣли. Громадный библіотечный залъ, выбранный для засѣданія суда, представлялъ странный контрастъ между тѣнь, чѣмъ онъ былъ прежде и чѣмъ сталъ теперь. Вдоль стѣнъ и въ оконныхъ простѣнкахъ стояли еще сѣрые крашеные шкапы съ проволочными рѣшетками, но на полкахъ кромѣ пыли ничего не было. Въ этомъ обширномъ залѣ было довольно мѣста для публики, которая размѣщалась на поставленныхъ рядами скамейкахъ. Крѣпкія перильца отдѣляли мѣсто, гдѣ возвышалась трибуна для судей, а направо и налѣво стояли столики для обвинителей и защитниковъ. Въ глубинѣ комнаты, у окна, были устроены мѣста для присяжныхъ, противъ скамьи для подсудимыхъ.

Наступила торжественная минута, когда въ первый разъ раздался звонокъ, возвѣщавшій появленіе судей, которые заняли мѣста при всеобщемъ молчаніи въ то время, какъ первый подсудимый садился на сканью. Это былъ мастеръ Ремпельманъ, и иотъ, кто видѣлъ его прежде, теперь съ трудомъ узналъ бы его. Короткое время заключенія, а болѣе всего огорченіе, забота о женѣ и дѣтяхъ страшно измѣнили его. Лицо его осунулось и поблѣднѣло, а въ волосахъ показалась легкая просѣдь. Когда онъ подходилъ въ роковой скамьѣ, то зашатался такъ, что ему пришлось ухватиться за балюстраду. Потомъ онъ поднялъ глаза, какъ бы желая придать себѣ твердости, и уже спокойнѣе занялъ мѣсто между двухъ жандармовъ. Выборъ присяжныхъ скоро былъ оконченъ и обвинительный актъ прочитанъ. Въ немъ съ необыкновенною ловкостію и предусмотрительностію были сопоставлены всѣ обстоятельства, сильно уличающія подсудимаго, и все это было облечено въ такую правдоподобную форму, что казалось совершенно невѣроятнымъ удачно бороться противъ такого обвиненія. Когда началось судебное слѣдствіе, Ремпельманъ совершенно пришелъ въ себя. Онъ отвѣчалъ спокойно, въ простыхъ словахъ разсказалъ, какъ въ вечеръ торжества какой-то незнакомецъ угощалъ его и жену виномъ, потомъ подарилъ ему деньги. Затѣмъ разсказалъ всю правду относительно изломанной рѣшетки, разсказалъ, какъ у него украдены были сапоги и въ роковую ночь снова поставлены на лѣстницу. Тщетно старались члены и президентъ сбивчивыми вопросами заставить его сказать какое нибудь противорѣчіе и тѣмъ сдѣлать неправдоподобнымъ разсказъ его, но онъ твердо стоялъ на своемъ. «Все такъ было, господа, и будь тутъ самъ Господь свидѣтелемъ, я не могъ бы сказать иначе».

«Пусть войдутъ свидѣтели», сказалъ президентъ, и въ публикѣ начался шопотъ и движеніе, какъ на водѣ, колыхаемой вѣтромъ. Въ боковую дверь вошелъ агентъ Шпарбергеръ, какъ истецъ, и садовникъ Шибеле съ нѣкоторыми сосѣдями; за ними, шатаясь, вошла, держа за руку мальчика, жена Ремпельмана, закрывая лицо бѣлымъ платкомъ, такъ уже пропитаннымъ слезами, что, казалось, онъ не могъ болѣе принимать новыхъ слезъ, и онѣ капали ей на руки. Она не видала, куда ее привели и только когда предсѣдатель началъ объяснять значеніе свидѣтельскаго показанія и отвѣтственность за ложную присягу, она отняла платокъ отъ глазъ и взоръ ея прежде всего упалъ на мужа. Въ ту же самую минуту и подсудимый вскочилъ, протянулъ руки и прежде, чѣмъ кто нибудь успѣлъ помѣшать, она бросилась къ нему и съ крикомъ отчаянія и блаженства повисла ему на шею. Они оба не могли говорить и только спустя нѣкоторое время оторвались другъ ог, друга, потому что прокуроръ заявилъ, что подобныя изъявленія чувствъ закономъ не допускаются, а подсудимому запрещаются всякія сношенія съ свидѣтелями.

Послѣ присяги начались показанія свидѣтелей. Сначала показывалъ истецъ, а другіе ждали въ сосѣдней комнатѣ своей очереди. Шпарбергеръ дѣлалъ показаніе съ развязностію дѣловаго человѣка, которому очень непріятно быть замѣшаннымъ въ такою дѣлѣ и который готовъ бы былъ скорѣе понести убытокъ, если бы онъ только могъ избавить его отъ подобныхъ хлопотъ. Ою живо сожалѣлъ, что такъ грустно ошибся въ сосѣдѣ, котораго всегда считалъ честнымъ человѣкомъ. Но что вообще онъ давно уже замѣчалъ, что у него отъ времени до времени пропадали деньги, но воровства со взломомъ никогда еще не бывало; у него не оказывалось иногда то бумажекъ, то серебряной монеты. Онъ далъ присягу съ такой искренностію, съ такимъ тономъ честности въ каждомъ словѣ, съ такихъ сочувствіемъ къ несчастію, что видъ его и манеры произвели чрезвычайно пріятное впечатлѣніе на присяжныхъ. Въ тоже время Ремпельманъ, сознавая свою невинность, не могъ совладать съ собой и оставаться спокойнымъ, нѣсколько разъ перебивалъ свидѣтеля, такъ что предсѣдателю приходилось призывать подсудимаго къ порядку; рѣзкость тона и горячность подсудимаго много повредили ему во мнѣніи присяжныхъ. Когда истцу былъ предложенъ вопросъ: другъ онъ или врагъ подсуднаго, то онъ совершенно спокойно отвѣчалъ, что не врагъ; послѣ чего предсѣдатель спросилъ у подсудимаго, что онъ можетъ сказать въ свое оправданіе? Тогда Ремпельманъ всталъ, осмотрѣлъ залу и сказалъ: «Мнѣ нечего больше сказать, кромѣ того, что я невиненъ. Этотъ господинъ говоритъ, что онъ не врагъ мнѣ, — пусть въ этомъ разсудитъ насъ Господь Богъ. Я же говорю чистосердечно, что съ тѣхъ поръ, какъ знаю его, терпѣть его не могу, и если на землѣ у меня есть врагъ, то это конечно онъ.»

Присяжные покачали головами и стали шептаться и Ремпельману не помогло послѣ этого даже и то, что онъ завѣрялъ, что деньги у него были прежде, чѣмъ была кража, и что онъ кожевнику платилъ банковыми билетами. Даже появленіе его жены не могло изгладить дурного впечатлѣнія и скорѣе заставляло думать, что у несчастнаго мастера закоренѣлый дурной характеръ, сопровождавшійся вѣроятно и другими пороками. Когда же жена Ремпельмана на заявленіе, — что она не можетъ быть свидѣтельницею на сторонѣ мужа, но что тѣмъ не менѣе она должна высказать всю правду, — скромно и дрожащимъ голосомъ заявила, что она скажетъ все, что знаетъ, будетъ ли это въ пользу или во вредъ ея мужу, то это конечно не прошло безслѣдно относительно присяжныхъ. Тѣмъ не менѣе исторія о неизвѣстномъ господинѣ съ деньгами и о подброшенныхъ сапогахъ опять показалась такъ неправдоподобною, что заставила усомниться въ искренности ея показаній.

Показаніе садовника Шибеле произвело окончательный переломъ; хотя онъ сначала былъ очень смущенъ и останавливался, какъ будто отъ душевной борьбы, но потомъ вдругъ борьба эта изчезла, онъ вытеръ потъ со лба и проговорилъ свои показанія такъ быстро и твердо, какъ будто затверженный урокъ. Онъ разсказалъ, какъ нашелъ разломанную дверь и шкапъ, какъ побѣжалъ и созвалъ сосѣдей, которые вмѣстѣ съ нимъ открыли слѣды и прослѣдили отъ самаго дома до жилища сапожника. На столѣ суда лежали сапоги, въ серединѣ которыхъ не доставало гвоздя, а снимокъ, взятый со слѣда въ точности, приходился къ нимъ.

Послѣ этихъ уликъ основательность обвиненія была несомнѣнна, хотя защитникъ выходилъ изъ себя, защищая подсудимаго. Обвинитель заключилъ свою послѣднюю рѣчь тѣмъ, что обратился къ присяжнымъ съ слѣдующими словами: «Вы видѣли, сказалъ онъ, — потрясающую сцену весьма серьезной семейной драмы, никто изъ васъ конечно не остался при этомъ равнодушенъ; но вы не должны забывать, господа, что вы юристы и что тутъ надо слушаться больше головы, нежели сердца, и потому, произнося приговоръ, вы должны руководствоваться разсудкомъ, а не чувствомъ».

Тщетно въ заключительномъ словѣ защитникъ употреблялъ все свое краснорѣчіе, чтобы подѣйствовать на сердца присяжныхъ, объясняя имъ, что ихъ да, или нѣтъ, повліяетъ на честь и благосостояніе цѣлой семьи и на все существованіе ея; но короткій срокъ, употребленный присяжными на совѣщаніе другъ съ другомъ въ отдѣльной комнатѣ, уже доказывалъ, какъ одинаково смотрѣли они на это дѣло.

Было произнесено — виновенъ. Судьямъ тоже не надо было много времени, чтобы согласиться относительно наказанія и они присудили Ремпельмана на многолѣтнее строгое заточеніе.

Молча, точно окаменѣлый, выслушалъ мастеръ приговоръ, навѣки разлучавшій его съ семьей. Жена его упала въ обморокъ и ее, безчувственную, вынесли изъ залы.

Предсѣдатель въ заключеніе обратился къ Ремпельману. «Вы слышали вашъ приговоръ, не имѣете ли вы еще что сказать»?

— Да, отвѣчалъ Ремпельманъ и торжественно твердымъ шагомъ вышелъ на средину пространства между зрителями и судьями. — Я знаю, что я присужденъ, что я заклейменъ, какъ воръ, и что все, что бы я ни сказалъ вамъ, будетъ безполезно. Но тѣмъ не менѣе я поднимаю правую руку свою и говорю: какъ вѣрно то, что я крещенъ, что Богъ святъ на небесахъ, такъ и то, что я невиненъ! Деньги мнѣ дѣйствительно были подарены, и если тотъ человѣкъ, который далъ мнѣ ихъ изъ желанія мнѣ добра, и который принесъ мнѣ такое несчастіе, еще живъ, то, можетъ быть, онъ услышитъ о моемъ приговорѣ и въ такомъ случаѣ я прошу его явиться и заявить объ этомъ суду, если же онъ этого не сдѣлаетъ, то отвѣтитъ за это передъ Богомъ на страшномъ судѣ.

Дрожь пробѣжала по собранію; въ словахъ и фигурѣ этого человѣка было что-то такое, вовсе не похожее на преступника, на уличеннаго вора. Въ то время, какъ его уводили и увозили въ закрытой каретѣ въ тюрьму, докторъ и еще нѣсколько человѣкъ хлопотали въ сосѣдней комнатѣ около сильно страдавшей жены Ремпельмана. Шпарбергеръ подошелъ къ ней также, и съ глубокимъ состраданіемъ посмотрѣвъ на почти безчувственную женщину, сказалъ:

— Какъ жаль мнѣ эту бѣдную женщину! Я предпочелъ бы лучше не розыскивать своихъ денегъ, чѣмъ видѣть, какъ страдаетъ она, бѣдная. Позаботьтесь, докторъ, чтобы она ни въ чемъ не терпѣла недостатка, а я охотно за все заплачу!

Садовникъ Шибеле тоже ласково подошелъ къ ней, когда она нѣсколько пришла въ себя.

— Дай Богъ, чтобы вы утѣшились! льстиво проговорилъ онъ, — надо свыкнуться съ необходимостью и забыть сквернаго мужа, навлекшаго на васъ позоръ и насмѣшки. Лучше всего было бы и для него и для васъ, если бы онъ никогда болѣе не возвращался изъ острога! Изъ-за этого нельзя же убиваться такой молодой, славной бабенкѣ; кабы она только захотѣла, такъ будетъ совсѣмъ не то.

Онъ, не кончивъ, со страхомъ отскочилъ въ другой конецъ комнаты и сталъ пробираться къ дверямъ, потому что жена сапожника вскочила, какъ будто никогда не чувствовала слабости, и если бы любезникъ не ушелъ, то навѣрное его глаза были бы выцарапаны,

Такъ какъ это дѣло было несложное, то и длилось всего нѣсколько часовъ. Къ послѣобѣденному засѣданію было назначено другое дѣло и потому почти никто не уходилъ изъ залы. Всѣ выжидали, пока судьи и присяжные отдохнутъ. Второе дѣло было еще занимательнѣе перваго. Подсудимымъ былъ хозяинъ Красной Звѣзды Мозеръ, обвиненный въ поджогѣ своего собственнаго дома. Это дѣло, какъ и дѣло Ремпельмана, главнымъ образомъ было основано на подозрѣніи и неточныхъ уликахъ, но за то оба подсудимые представляли рѣзкую противуположность. Хотя Ремпельманъ въ началѣ и казался пораженнымъ и несчастнымъ, за то потомъ сталъ нѣсколько спокойнѣе. Чувство невозможности отстранить отъ себя подозрѣніе сильно волновало его, и его громкую рѣчь могли легко принять за безпокойство нечистой совѣсти. Мозеръ же, напротивъ того, явился совершенно спокойнымъ, и даже можно сказать равнодушнымъ, какъ будто дѣло вовсе до него не касалось. Съ сложенными руками, съ опущенными взорами и шевеля губами, какъ будто читая молитву, явился онъ въ залу, скромно поклонился на всѣ стороны и такъ развязно сѣлъ на скамью подсудимыхъ, какъ будто бы сидѣлъ у себя въ харчевнѣ, а два жандарма по бокамъ были его гостями, которыхъ ему слѣдовало угостить. Также отвѣчалъ онъ и на обвиненіе, и всѣ мелкія подозрѣнія умѣлъ или совершенно уничтожить, или значительно уменьшить. Съ перваго взгляда весьма подозрительнымъ казалось то обстоятельство, что дѣла его были въ плохомъ положеніи, и что онъ не могъ долѣе поддерживать ихъ. Онъ опровергъ однако это тѣмъ, что никто не могъ доказать ему, когда онъ не исполнялъ своихъ обязательствъ, когда не платилъ процентовъ или долговыхъ документовъ. Конечно, всѣ эти платежи были сдѣланы не вполнѣ, и всюду оставались небольшія недоимки, но вообще балансъ его торговыхъ дѣлъ вовсе не представлялся особенно неблагопріятнымъ.

«Дѣла мои не были такъ дурны, какъ казались», сказалъ онъ, "и какъ я самъ, выставлялъ ихъ. Я всегда во время могъ бы платить все, но мнѣ было гораздо выгоднѣе держать въ рукахъ деньги лишнія недѣли и мѣсяцы, когда я могъ ихъ еще раза два обернуть, и обдѣлать какое нибудь дѣльце. Мнѣ было выгодно, что люди считали меня бѣднѣе, чѣмъ я былъ въ дѣйствительности; но что изъ этого могло произойти такое несчастіе, объ этомъ я вовсе не думалъ. Такимъ образомъ, я скопилъ порядочную сумму, и размѣнялъ ее на бумаги, которыя я, казалось, нигдѣ не могъ лучше спрятать, какъ въ коннатѣ дочери; но тамъ-то они и сгорѣли вмѣстѣ со всѣмъ остальнымъ.

Тотъ фактъ, что не задолго передъ тѣмъ онъ застраховалъ вдвое свое имущество, онъ объяснилъ просто, что вслѣдствіе недавно бывшаго у него по сосѣдству пожара, счастливо однакожъ потушеннаго, онъ сталъ бояться подобнаго же несчастія и рѣшился лучше на жертву.

Обвиненіе, что будто онъ вынесъ передъ пожаромъ цѣнныя вещи и припряталъ ихъ, уничтожилось само собою, потому что свидѣтель, у котораго вещи хранились, подтвердилъ, что онѣ лежатъ у него болѣе полугода. Мозеръ же объяснилъ, что тогда онъ имѣлъ намѣреніе предпринять нѣкоторыя перестройки въ домѣ, и въ доказательство указывалъ на каменьщика, съ которымъ велъ въ то время переговоры. Во время перестройки ходило бы много разнаго народа въ домъ, такъ долго ли до грѣха, и онъ счелъ благоразумнымъ отдать на сохраненіе пріятелю серебро и другія цѣнныя вещи. Перестройка между тѣмъ не состоялась, а такъ какъ вещи эти ему не были нужны, то онъ и оставилъ ихъ у знаковаго, зная, что тамъ онѣ будутъ сохранны.

Самое серьезное подозрѣніе заключалось въ томъ, что огонь показался въ пустой, боковой комнатѣ, ключъ отъ которой былъ у него, и кромѣ того, что во время пожара его нигдѣ не было видно, и что, наконецъ, когда онъ оказался въ садикѣ, то велъ себя крайне странно и подозрительно. Первое подозрѣніе уничтожилось тѣмъ, что двойной ключъ ко всѣмъ комнатамъ въ домѣ находился въ рукахъ его дочери, и что она, къ несчастію, не всегда бываетъ въ полномъ разумѣ, и не всегда тушитъ свѣчу, за что не разъ ужь онъ съ нею ссорился. И что вообще дѣвушка эта причиняла ему не мало безпокойства. Но послѣдней и самой важной уликой было показаніе Губера, явившагося свидѣтелемъ, и у котораго до сихъ поръ болѣла рука, обожженная при спасеніи Маріи. Онъ разсказалъ, какъ засталъ хозяина, какъ онъ съ трудомъ узналъ отъ него, гдѣ была дѣвушка, и какъ потомъ побѣжалъ наверхъ, чтобы вытащить оттуда несчастную.

Послѣ показанія Губера поднялся защитникъ хозяина, худой, пожилой человѣкъ, съ умными, тонкими чертами лица и съ высокимъ лбомъ. Длинные сѣдые волосы были закинуты назадъ и вся фигура и манеры старика напоминали лицо изъ духовенства.

— Господа присяжные, началъ онъ, — и господа судьи конечно согласятся со мною, что показанія этого свидѣтеля чрезвычайно важны, и потому онѣ требуютъ болѣе тщательнаго разсмотрѣнія. Вслѣдствіе этого я прошу позволенія сдѣлать нѣсколько вопросовъ этому свидѣтелю. Гдѣ вы, продолжалъ онъ, обращаясь въ Губеру, — нашли дѣвушку во время пожара и въ какомъ положеніи она находилась?

— Въ комнатѣ второго этажа, отвѣчалъ Губеръ, — въ которой почти никто не жилъ и гдѣ преимущественно лежалъ старый хламъ.

— Да вѣдь въ этой комнатѣ была же постель, вѣдь это была же комната дѣвушки? спросилъ защитникъ.

— Да.

— Можно себѣ представить, что весь домъ былъ полонъ страшнаго дыму, вамъ вѣроятно трудно было отыскать комнату?

— Конечно, быстро отвѣчалъ Губеръ. — Если бы я не зналъ такъ хорошо дома, то, вѣроятно, не могъ бы найти ее.

— Такъ вы соглашаетесь, сказалъ защитникъ, быстро взглянувъ на присяжныхъ, — что хорошо знали домъ. Не угодно ли вамъ объяснить, почему вы его звали?

— Очень просто, отвѣчалъ Губеръ, нѣсколько смѣшавшись. — Я очень часто бывалъ въ этомъ домѣ и ходилъ туда, какъ обыкновенно ходятъ въ харчевню.

— Такъ, но тѣ, кто приходитъ въ харчевню, не ходятъ дальше пріемныхъ комнатъ. А комната, о которой мы говоримъ, какъ вы сами заявляете, была во второмъ этажѣ и принадлежала къ числу домашнихъ комнатъ?

— Я въ этотъ домъ ходилъ не только какъ обыкновенный трактирный посѣтитель, но и какъ хорошій знакомый, я бывалъ тамъ часто еще при жизни хозяйки.

— Говорятъ, сказалъ многозначительно защитникъ, — что вы были въ короткихъ отношеніяхъ съ дочерью?

— Я не знаю, сударь, что вы хотите этимъ сказать; — но имѣлъ намѣреніе жениться на ней.

— Слѣдовательно, вы были съ ней въ любовныхъ отношеніяхъ.

— Вовсе нѣтъ. Для любовныхъ отношеній необходимо обоюдное согласіе, а Марія никогда обо мнѣ и слышать не хотѣла.

— Отчего такъ?

— Этого не знаю. Она мнѣ этого никогда не говорила. Она говоритъ, что это тайна, измѣнить которой она не имѣетъ права.

— Ну, а отецъ, который сидитъ тутъ передъ вами на скамьѣ подсудимыхъ, зналъ ли о вашемъ намѣреніи и изъявлялъ ли свое согласіе?

— Онъ зналъ о немъ, но не соглашался.

— За это вы вѣроятно очень не любите его?

— Нѣтъ, откровенно отвѣчалъ Губеръ. — Если бы пришлось искать друга, то, во всякомъ случаѣ, хозяинъ былъ бы послѣдній, но вѣдь это болѣе дѣло вкуса. Но врагомъ я ему не былъ и мнѣ кажется, что если бы Марія захотѣла, то онъ бы подъ конецъ далъ свое согласіе.

— Вы, безъ сомнѣнія, часто посѣщали дѣвушку и, можетъ быть, даже тайно, то есть безъ вѣдома ея отца?

— Я часто ходилъ къ ней въ кухню.

— По плану дома кухня была закрыта съ внѣшней стороны и входъ въ нее былъ только черезъ комнаты. Какъ же вы могли ходить туда безъ вѣдома отца?

— Э, смѣясь сказалъ Губеръ, — я лазилъ туда въ окно. Окно выходитъ на дворъ и только одинъ разъ…

Онъ остановился.

— Ну, вы молчите, вскричалъ защитникъ. — Господа присяжные, извольте обратить вниманіе, что свидѣтель очевидно запинается.

— Я не запинаюсь, сказалъ Губеръ. — Я ничего дурного не сдѣлалъ. Только разъ, хотѣлъ я сказать, въ тотъ вечеръ, когда праздновались новые законы, Марія не приходила въ общую комнату и такъ какъ окно было закрыто ставнемъ, а я боялся, не приключилось ли съ ней чего нибудь, то и влѣзъ на крышу и спустился въ трубу.

— Вы видите, я прошу васъ замѣтить, съ торжествомъ вскричалъ защитникъ, — до какой степени свидѣтель былъ знакомъ съ расположеніемъ дома и какъ былъ коротокъ съ дѣвушкой. А какъ же вы нашли дѣвушку, когда пошли ее спасать? Лежала она въ постели?

— Нѣтъ, я нѣсколько разъ крикнулъ ее по имени, но такъ какъ отвѣта не послѣдовало, то я и хотѣлъ отворить дверь. Дверь была заперта и я хотѣлъ ужь выломать ее, какъ вдругъ замѣтилъ, что ключъ торчалъ въ замкѣ и былъ замкнутъ снаружи.

Присяжные съ удивленіемъ взглянули другъ на друга и покачали головами.

— Я отворилъ, продолжалъ Губеръ, — и нашелъ Марію въ рубашкѣ, полумертвую на полу около постели. Она спрятала голову подъ одѣяло, вѣроятно для того, чтобы не задохнуться, потому что дымъ и чадъ проходили во всѣ щели и черезъ полъ. Долго думать тутъ было нечего. Она легка, какъ перо, потому я взялъ ее на руки и снесъ внизъ.

— Вы говорите, сказалъ защитникъ, — что ключъ торчалъ снаружи. Это вѣроятно ошибка. Было бы странно, если бы вы все такъ точно замѣтили. Вѣроятно, вы не были такъ хладнокровны, чтобы дѣлать подобныя наблюденія. Дверь, вѣроятно, не была замкнута, но только не сразу отворилась, что случается очень часто.

— Нѣтъ, нѣтъ, съ жаромъ вскричалъ Губеръ, — это я знаю навѣрное! Это вѣдь по моей части и въ такихъ вещахъ я никогда не ошибаюсь. Ключъ торчалъ въ замкѣ и былъ повернутъ два раза. Марія была заперта. Конечно я былъ точно въ горячкѣ, но все-таки я сознавалъ, что вижу и что дѣлаю.

— Рѣдкое присутствіе духа! иронически замѣтилъ защитникъ. — Желательно было бы, чтобы вы его никогда не теряли. Еще послѣдній вопросъ. Вы назвали себя католикомъ и какъ католикъ принесли присягу. Но, говорятъ, будто вы отступились отъ своей церкви и сочувствуете принципамъ свободной секты.

— Это неправда.

— Тѣмъ не менѣе нѣсколько дней тому назадъ вы публично съ жаромъ приняли сторону сектантовъ и даже грозили вашимъ единовѣрцахъ.

— И это тоже неправда. Толпа необразованныхъ людей — были ли это мои единовѣрцы, не знаю — хотѣла помѣшать сектантамъ, изъ которыхъ я никого не зналъ, при погребеніи одного изъ ихъ членовъ. Мнѣ показалось это несправедливостію, а я никакой несправедливости перенести не могу. Гдѣ я вижу несправедливость, я вмѣшиваюсь, потому что не могу вытерпѣть. Такой ужъ я человѣкъ.

— Ну, такъ вамъ найдется много дѣла, другъ мой, сказалъ защитникъ. — Мнѣ нечего болѣе спрашивать и я замѣчу только, что, во всякомъ случаѣ, этотъ свидѣтель выказалъ подозрительное равнодушіе относительно религіозныхъ вопросовъ, вслѣдствіе чего на его показаніе и на присягу слѣдуетъ смотрѣть весьма осторожно.

— Милостивый государь, вскочивъ вскричалъ Губеръ, — какъ осмѣливаетесь вы…

Предсѣдатель перебилъ его.

— Я не позволяю свидѣтелю больше говорить. Вы должны молчать и говорить только, когда васъ спрашиваютъ.

Послѣ этого, исходъ дѣла зависѣлъ прямо отъ показаній Маріи. Призванный судебный врачъ объявилъ, что онъ много наблюдалъ за нею и хотя о ней и говорятъ, что она помѣшана, но никакъ не могъ подмѣтить этого, а что скорѣй она кажется ему подверженной меланхоліи, что можетъ иногда переходить въ настоящее помѣшательство. Что дѣвушки передъ пожаромъ онъ не видѣлъ, но что, по словамъ знавшихъ ее, болѣзнь ея усилилась и перешла въ какое-то безчувственное состояніе, вслѣдствіе чего она большую часть времени находится въ какой-то безсознательной и тупой задумчивости. Тѣмъ не менѣе онъ считаетъ ее не безумной, и что такъ какъ ея состояніе произошло отъ потрясенія, то, можетъ быть, потрясеніе отъ непривычнаго появленія передъ судомъ произведетъ на нее дѣйствіе и дѣвушка придетъ въ сознаніе.

Если бы въ этой, наполненной публикой, залѣ упала иголка, то можно было бы услышать, такъ было тихо, когда вошла Марія, опираясь на руку какой-то дѣвушки. Она была одѣта очень просто и крѣпко держалась за руку этой дѣвушки, которая ее не только вела, но почти тащила. Глаза ея безсмысленно смотрѣли впередъ, а лицо было блѣдно, какъ у покойницы; при видѣ ея многіе вздохнули и многіе прошептали: «какъ жаль, такая хорошенькая дѣвушка и такое несчастіе». Ее довели до середины и предсѣдатель началъ говорить ей. Но какъ врачъ, такъ и предсѣдатель тщетно старались добиться отъ нея слова. Она молчала и стояла, какъ статуя.

— Позвольте мнѣ поговорить съ ней, подойдя сказалъ Губеръ. — Она знаетъ мой голосъ, можетъ быть, я приведу ее въ себя.

— Противъ этого я долженъ протестовать, поспѣшно вскричалъ защитникъ. — Тутъ слишкомъ велика опасность тайнаго соглашенія.

Предсѣдатель былъ одного съ нимъ мнѣнія, и велѣлъ увести свидѣтельницу. Ее отвели въ сторону. Призваны были еще свидѣтели, которые подтверждали, какъ Мозеръ велъ себя при спасеніи дочери; онъ такъ громко выражалъ свою радость, что сомнѣваться въ его чувствахъ было невозможно.

Послѣ этого обвиненіе само собою уничтожалось, и защитнику нечего было много ломать голову, тѣмъ болѣе, что повальный обыскъ оказался совершенно въ пользу Мозера, и всѣ называли его человѣкомъ тихимъ, скромнымъ, весьма благочестивымъ и членомъ многихъ благотворительныхъ обществъ. Присяжные, выйдя, вернулись очень скоро, на этотъ разъ съ оправдательнымъ приговоромъ, такъ какъ другого по ходу дѣла нельзя было и ожидать. Ропотъ удовольствія раздался по собранію. Одинъ подсудимый оставался по прежнему покоенъ. Онъ обернулся къ стѣнѣ, какъ будто желая скрыть свое лицо и чувства; но ясно было видно, что онъ, поднявъ руки, молился.

Судьи удалились въ отдѣльную комнату. Между тѣмъ наступить вечеръ, въ залѣ зажгли газовыя лампы. Когда колокольчикъ возвѣстилъ возвращеніе судей, вся публика стала занимать своя мѣста; свидѣтели, тоже выходившіе на время, вернулись, а съ ними вмѣстѣ вошла и Марія, по прежнему безсмысленно и задумчиво занявшая мѣсто на скамьѣ прямо противъ подсудимаго. Тутъ вошли судьи и предсѣдатель объявилъ, что подсудимый оправданъ. Онъ хотѣлъ начать чтеніе оправдательнаго приговора, но для чтенія было слишкомъ темно. Вслѣдствіе этого онъ велѣлъ пустить болѣе газа и поднять абажуры, что внезапно, какъ молніей или какъ пламенемъ, озарило залу. Чтеніе было прервано дикимъ крикомъ; вскрикнула Марія; внезапный свѣтъ ослѣпилъ ее и вмѣстѣ съ тѣмъ пробудилъ отъ оцѣпенѣнія. Она внезапно увидѣла хозяина и, вскочивъ съ мѣста, протянула руку, указывая на него.

— Пожаръ! кричала она, раздирающимъ душу голосомъ, — пожаръ. Вонъ онъ съ горящими лучинами! Хозяинъ Звѣзды идетъ и зажигаетъ солому! Пресвятая Марія, горимъ! Онъ повертываетъ ключъ въ замкѣ… спасите! спасите! Онъ не выпускаетъ меня, онъ хочетъ, чтобы я сгорѣла!

Всѣ присутствующіе вздрогнули. Ни прокуроръ, ни защитникъ не находили словъ. Только подсудимый оставался по прежнему спокоенъ, и бросалъ холодные, ядовитые взоры на помѣшанную.

— Вотъ вы сами, господа, видите, сказалъ онъ; — въ какомъ она положеніи.

Эти слова и голосъ хозяина окончательно вывели Марію изъ оцѣпенѣнія. Она бросилась къ скамьѣ подсудимыхъ и упала передъ нею на колѣни.

— Хозяинъ! кричала она; — не запирай меня въ горящемъ домѣ, не сжигай меня! Выпусти меня! Я все буду дѣлать, что ты прикажешь! Мать! Мать! кричала она, съ отчаяніенъ ползая по полу, — зачѣмъ ты не помогаешь мнѣ? Ахъ, вотъ и ты. Смотри, хозяинъ, вонъ она стоитъ въ углу! Она грозитъ тебѣ! Поднимаетъ руку! Видишь, шрамъ у нея на лбу?

И послѣ этого она въ безпамятствѣ упала на полъ.

— Вынесите сумасшедшую отсюда! строго проговорилъ предсѣдатель, и торжественнымъ голосомъ дочиталъ приговоръ до конца.

— Вы оправданы, сказалъ онъ въ заключеніе подсудимому, — и можете безпрепятственно выйти отсюда. Приговоръ присяжныхъ неизмѣняемъ. За это дѣло никто болѣе на землѣ не можетъ привести васъ въ суду. За то же, что мы тутъ слышали и видѣли, вы будете имѣть дѣло съ вашей совѣстью и небеснымъ Судьей.

Какъ прорвавшійся потокъ, бросилась послѣ этого толпа, шумя и разсуждая, въ выходу. Никто не обращалъ вниманія на Мозера, поспѣшно скрывшагося въ толпѣ. Губеръ остался съ Маріей, перенесенной въ сосѣдній домъ. Ее положили на постель, она была какъ бы въ летаргическомъ снѣ. Тщетно употреблялъ докторъ возбудительныя средства, и наконецъ объявилъ, что можетъ посовѣтывать для больной только покой, а остальное все надо предоставить природѣ.

Онъ угадалъ въ точности. Полнѣйшая тишина, окружавшая больную, вскорѣ подѣйствовала на нее такъ, что она опамятовалась, открыла глаза, осмотрѣлась кругомъ и попыталась привстать.

— Хочешь чего нибудь, Марія? тихо сказалъ Губеръ, сидѣвшій у постели. — Не пугайся! Это я подлѣ тебя!

Она осмысленно взглянула на грустное лицо молодого человѣка, и во взглядѣ его виднѣлась искренняя любовь; потомъ слабо протянула ему руку, которую онъ съ радостью взялъ и поцѣловалъ.

— Ты со мной, вѣрный другъ мой? прошептала она. — Ахъ, зачѣмъ мнѣ нельзя навсегда остаться съ тобою!

— Ты можешь, тихо отвѣчалъ Губеръ, — если только захочешь. Послѣ того, что случилось сегодня, тебѣ нельзя вернуться въ отчиму въ домъ. Ты знаешь, что я думаю, Марія. Я тебѣ часто говорилъ. Скажи только, что ты согласна, и черезъ недѣлю ты переѣдешь во мнѣ навсегда, какъ жена моя.

Она взглянула на него, нѣжно улыбаясь.

— Я не боюсь больше хозяина, сказала она; — но вмѣстѣ со страхомъ кончилась и надежда. То, что случилось, разбило мнѣ сердце. Я ужъ недолго протяну. Останься со мною, Мартынъ, до конца! Я чувствую, онъ ужъ не далекъ.

— Не можетъ быть, сказалъ Губеръ, съ трудомъ преодолѣвая горе. — Ты не должна объ этомъ думать. Когда мы будемъ въ другомъ домѣ, и у другихъ людей, тогда ты скоро поправишься и будешь опять весела. Не будь такъ печальна и старайся поскорѣе выздоровѣть, и если ты меня не можешь полюбить, то я объ этомъ не буду говорить ни слова болѣе.

— Я-то не могу полюбить тебя! сказала она такъ отъ души, что всякое сомнѣніе въ этомъ уничтожилось само собою.

— А если ты любишь меня, зачѣмъ же ты не хочешь быть моей женою?

— Потому, что я недостойна тебя, Мартынъ, проговорила она съ усиліемъ; — потому, что ты стоишь честной, порядочной жены. Теперь, когда пришелъ мой конецъ, я могу все сказать тебѣ. Ты за это не будешь проклинать меня, и, можетъ быть, будешь меньше страдать, когда все узнаешь. Ты вѣрно еще помнишь, какъ жать моя вышла замужъ за хозяина Звѣзды. Я была еще дѣвочкой, мнѣ не было еще и пятнадцати лѣтъ, когда я переѣхала съ нею къ нему въ домъ. Ты знаешь также, какъ несчастливъ былъ этотъ бракъ, и какъ скоро оказалось, что хозяинъ женился на моей матери только ради ея денегъ.

Губеръ печально кивнулъ въ знакъ согласія.

— Скоро начались только непріятности и брань; который день у насъ только и слышались кривъ, да драка. Чѣмъ хуже обращался хозяинъ съ матерью, тѣмъ ласковѣе и ласковѣе дѣлался со мной; а я по простотѣ сердечной ничего дурного не предполагала. И часто, когда я ложилась спать, меня иногда начинало такъ что-то тяжело клонить ко сну и тогда я видѣла ужасные сны, а послѣ пробужденія у меня какъ-то сжималось сердце, а голова была тяжела, страшно тяжела! Разъ, послѣ такой ночи, со мной сдѣлались судороги, а разъ я внезапно проснулась отъ чего-то ужаснаго и видѣла, какъ хозяинъ поспѣшно выходилъ изъ моей комнаты. Мнѣ тогда только пришло въ голову, что всякій разъ передъ тѣмъ, какъ на меня нападалъ такой тяжелый сонъ, онъ не отставалъ отъ меня до тѣхъ поръ, пока я не выпивала питья, которое, по его словамъ, было полезно мнѣ при моемъ болѣзненномъ состояніи. Я не подозрѣвала, что со мною случилось, но разсказала все матери. Внѣ себя, стала она ему выговаривать за это. У нихъ началась брань, онъ разозлился и ударилъ ее по головѣ топоромъ и сильно ее ранилъ. Отъ этого удара она долго лежала въ постели и всѣмъ разсказывала, что упала и наткнулась на топоръ. Я же была такая жалкая, что боялась кажется самой себя и съ тѣхъ поръ мнѣ становилось все хуже и хуже. Слава тебѣ, Господи, продолжала она, отдохнувъ немного, — теперь пришелъ конецъ. Вѣрно мать моя вымолила это у Господа Бога. Не презирай меня, Мартынъ, и теперь, теперь я могу тебѣ сказать, что я люблю тебя болѣе жизни, и что высшимъ моимъ блаженствомъ было бы принадлежать тебѣ на вѣки! Но такъ лучше. Ты успокоишься и будешь еще счастливъ въ жизни, а что ты меня не совсѣмъ забудешь, — въ этомъ я увѣрена.

— Никогда, никогда, рыдая вскричалъ Губеръ, не будучи болѣе въ состояніи скрывать своего горя. — Ты живешь, Марія, слѣдовательно есть еще надежда. Не умирай, оставайся со мною, я еще больше буду любить тебя.

Марія ничего не отвѣчала, она вдругъ такъ ослабѣла, что едва могла прошептать:

— Слишкомъ поздно, сказала она едва внятно. — Я скоро умру, дай мнѣ твою милую, дорогую руку, продолжала она, взявъ его руку обѣими своими. — Вотъ такъ я и умру.

Она закрыла глаза, плотно сжимая руку Мартына. Она болѣе не вздрагивала и лежала неподвижно.

Мартынъ съ неудовольствіемъ закивалъ головой, когда вдругъ дверь отворилась и въ комнату поспѣшно вошла хозяйка квартиры, куда была перенесена Марія.

— Опять новость, вскричала она. — Право ужь не знаю и говорить ли мнѣ.

— Что такое? невольно спросилъ Губеръ.

— Сейчасъ шли мимо, шопотомъ проговорила женщина, — и разсказывали новость. Мозеръ, хозяинъ Звѣзды, какъ ушелъ изъ суда, взялъ веревку да и повѣсился.

— Тише, вскричалъ Губеръ, — она не должна этого знать. Встаньте лучше на колѣни, да помолитесь, чтобы ей легче было умереть.

Хозяйка стала молиться. Въ комнату вошло еще нѣсколько человѣкъ и тоже стали молиться; но напрасно, агонія уже миновалась и душа незамѣтно покинула тѣло. Губеръ сидѣлъ до глубокой ночи около постели Маріи и только къ утру вынулъ свою руку изъ ея окоченѣлихъ рукъ и крестомъ сложилъ ихъ на успокоившуюся наконецъ грудь.

Черезъ нѣсколько дней, недалеко отъ границы, ѣхала по большой дорогѣ удобная дорожная открытая коляска. Весьма небольшой багажъ путешественника и очевидная поспѣшность, съ какою почтарь погонялъ четверку лошадей, доказывали, что путешественникъ ѣхалъ по какому нибудь спѣшному дѣлу. Путешественникъ этотъ былъ Фридрихъ. Лицо его было крайне озабочено; хотя взоры блуждали по прелестной мѣстности, открывавшейся передъ нимъ въ видѣ горъ, но онъ какъ будто не замѣчалъ, какъ прелестно, между возвышавшихся холмовъ и лѣсовъ, какъ зеркало, блестѣло озеро, какъ надъ нимъ возвышались въ голубой синевѣ все выше и выше и все торжественнѣе и величественнѣе вершины горъ, кажется, онъ быстрѣе смотрѣлъ вдаль какъ бы для того, чтобы съ нетерпѣніемъ измѣрить, далеко ли ему осталось до его цѣли.

Коляска стала спускаться съ, небольшой возвышенности. Почтарь далъ вздохнуть лошадямъ, указалъ бичемъ на небольшую горку, гдѣ изъ-за темного лѣсу виднѣлись башни и стѣны, и сказалъ:

— Вотъ видите тамъ, это и есть Венделинъ. Какъ мы спустимся съ горы, дорога пойдетъ лучше. Въ полчаса будемъ на мѣстѣ.

Фридрихъ выпрямился и пристально посмотрѣлъ на указанное мѣсто. Потомъ онъ утвердительно кивнулъ головой и началъ оправляться какъ человѣкъ, которому тотчасъ же надо приступить къ дѣлу. Вскорѣ изъ-за громаднаго еловаго лѣсу показалось небольшое озеро, въ темной водѣ котораго отражался холмъ, увѣнчанный замкомъ, и почти тотчасъ же кучеръ остановился у узенькой дорожки, спускавшейся внизъ, и сказалъ:

— Кажется, сударь, вы очень спѣшите, такъ по этой дорожкѣ вы дойдете въ замокъ получасомъ раньше. Вы можете пройти по англійскому парку и по саду. А проѣзжая дорога идетъ далекимъ объѣздомъ. Если вы тутъ сойдете и пройдете черезъ мостъ, такъ я поѣду тихонько кругомъ.

Фридрихъ, казалось, очень обрадовался этому предложенію. Онъ вышелъ изъ экипажа и пошелъ черезъ мостъ. Черезъ остроконечные ворота онъ вошелъ въ паркъ, похожій скорѣе на лѣсъ, на лужайкахъ котораго паслись ручные олени. Фюреръ шелъ съ неудовольствіемъ по незнакомой ему дорожкѣ, боясь заблудиться, и хотѣлъ уже вернуться обратно, какъ вдругъ услышалъ пѣніе какого-то мужского голоса. Пройдя еще нѣсколько шаговъ, онъ увидѣлъ, что паркъ кончился и передъ нимъ открылся садъ съ клумбами цвѣтовъ.

Какой-то старикъ въ зеленомъ передникѣ стоялъ съ заступомъ и пересаживалъ въ клумбы разныя растенія и цвѣты, стоявшіе подлѣ него въ корзинѣ. При этомъ онъ напѣвалъ себѣ подъ носъ какую-то пѣсню, изъ которой только и слышался что простой, однообразный припѣвъ.

Замѣтивъ Фюрера, онъ вдругъ остановился.

— Здравствуйте, сударь! сказалъ онъ. — Какъ это вы попали по этой дорожкѣ? Странно! Вы чужой, и знаете этотъ ходъ.

Фюреръ разсказалъ, какъ это случилось, и просилъ старика тотчасъ же доложить о немъ его высочеству, съ которымъ ему необходимо говорить, что онъ принадлежитъ ко двору, и пріѣхалъ къ герцогу.

— Съ удовольствіемъ, сударь! Сейчасъ доложу! сказалъ садовникъ. — Только вотъ дайте мнѣ пересадить эти цвѣты! Они ужъ безъ земли и могутъ погибнуть, пока я буду ходить. Это очень рѣдкій сортъ цвѣтовъ, такихъ вы, можетъ быть, и не видывали.

— Ну такъ пожалуйста поторопитесь, сказалъ Фридрихъ съ нѣкоторымъ нетерпѣніемъ. — Мои дѣла право очень важны.

— Сейчасъ, сейчасъ, сударь! Это веселая работа. Это растеніе не воздушное, но въ оранжереѣ оно очень прозябало. Такъ вотъ я и хочу попробовать пересадить его и посмотрѣть, не поможетъ ли ему чистый воздухъ, другая земля и свѣтъ. Это часто помогаетъ; но часто растенія и не переносятъ этого, но тогда ихъ нечего и жалѣть, значить они и въ оранжереѣ точно также бы погибли. Вѣдь и съ людьми бываетъ тоже самое! Посмотрите-ка, продолжалъ онъ, работая и болтая, — посмотрите-ка на это растеніе! Оно прислано издалека, кажется, изъ Вестъ Индіи. Это родъ амариллиса, весьма рѣдкій, полу-лилія, полу-нарсисъ, и цвѣты у него необыкновеннаго розоваго цвѣта. Но когда оно цвѣтетъ, не надо подходить близко, потому что запахъ у него ядовитый, и если пробыть около него долго, то онъ одуряетъ, производитъ головокруженіе и потомъ обморокъ. У насъ вонъ тамъ въ оранжереѣ есть еще экземпляръ. И теперь онъ какъ разъ въ цвѣту; надо вамъ посмотрѣть его, сударь! Цвѣтокъ необыкновенно хорошъ, но ядовитъ, какъ я вамъ говорю. Ну да вѣдь это бываетъ, сударь, часто, и потому-то онъ и называется Амариллисъ Белладонна. Ну, я кончилъ, заключилъ онъ наконецъ, и передъ уходомъ потопталъ землю вокругъ только-что пересаженнаго растенія и осторожно полилъ его. — Теперь посмотримъ, что изъ этого выйдетъ, а я свое дѣло сдѣлалъ.

Такъ какъ онъ замѣтилъ, что Фридрихъ вовсе не былъ расположенъ, въ разговорахъ, то взялъ свои лопаты и пошелъ поспѣшно впередъ по различнымъ дорожкамъ въ боковой флигель замка, выстроеннаго совершенно въ рыцарскомъ вкусѣ. Въ сторонѣ былъ небольшой питомникъ, отдѣленный живою изгородью, и посреди его хорошенькій домикъ, который съ перваго же взгляда можно было принять за домъ садовника. Неподалеку отъ него начиналась оранжерея съ стеклянной крышей и такими же стѣнами, и примыкала къ самому замку.

— Вотъ домъ мой! сударь! сказалъ садовникъ. — Подождите минуточку! Я пойду въ замокъ и передамъ карточку вашу кастеляну. Но врядъ ли герцогъ васъ приметъ. Кажется, онъ или уѣхалъ кататься, или у него есть кто-то въ гостяхъ. Отдохните вотъ тамъ на скамейкѣ, сударь! А вотъ идетъ какъ разъ моя невѣстка.

Молодая женщина подходила съ ребенкомъ на рукахъ; она поклонилась Фюреру, котораго старикъ поручилъ ей, и добродушно пригласила его въ комнату,

— Войдите же! сказала она. — Если вы пріѣхали изъ столицы, то у насъ вѣрно вамъ понравится. Здѣсь хотя все и просто, но мило. Мужъ мой ужъ на это мастеръ.

Фридрихъ вѣжливо отказался отъ приглашенія.

— Мнѣ не долго придется ждать, сказалъ онъ, — и я лучше посижу на воздухѣ. Скажите мнѣ, пожалуйста, такъ ли я понялъ. Я думалъ найти здѣсь герцога одного и слышу о гостяхъ. Кто же можетъ быть у него?

— Это, улыбаясь сказала женщина, — хотя и гости, но въ то же время и не гости. У него въ гостяхъ дама.

— Дама? съ удивленіемъ вскричалъ Фридрихъ, такъ какъ ему вовсе были неизвѣстны склонности герцога съ этой стороны.

— Такъ, по крайней мѣрѣ, мнѣ передалъ мужъ, отвѣчала женщина. — Я не видѣла ее. Можетъ быть, тутъ что нибудь и не такъ. Она очень хорошо одѣта, и должно быть не изъ простыхъ. Она ѣхала мимо, и у ея экипажа сломалось колесо, а такъ какъ герцогъ случился неподалеку, и дамѣ невозможно было ѣхать далѣе, то онъ и пригласилъ ее въ замокъ.

Фюреру некогда было разъяснять тутъ что нибудь, потому что въ ту минуту воротился садовникъ, и передъ нимъ шелъ какой-то господинъ, одѣтый, по придворному обычаю, съ головы до ногъ въ черное.

— Вотъ идетъ господинъ кастелянъ, сказала женщина. — Если вамъ надо чего нибудь, у герцога, то онъ можетъ помочь вамъ. Онъ въ силѣ. Прежде онъ былъ его камердинеромъ, и путешествовалъ съ нимъ.

Въ это время кастелянъ подошелъ и раскланялся съ Фридрихомъ чрезвычайно вѣжливо и не скрывая своего удивленія.

— Такъ это точно вы, господинъ министръ! вскричалъ онъ. — Его высочество вѣрить не хотѣли, чтобы это были вы, и послали меня убѣдиться въ этомъ.

Фюреръ по положенію своему пріобрѣлъ большой навыкъ въ самообладанію, тѣмъ не менѣе, онъ не зналъ въ ту минуту, что отвѣчать; потому что, смотря на наглое, жирное лило кастеляна, глядѣвшаго на него плутовскими глазами и съ безстыдной улыбкой, онъ ясно сознавалъ, что встрѣчалъ гдѣ-то этого человѣка. Но вспомнить, гдѣ встрѣчалъ онъ его, онъ не могъ, но только припоминалъ, что встрѣча не была пріятная.

— Его высочество, продолжалъ кастелянъ, — много ѣздили верхомъ сегодня утромъ, и теперь одѣваются. Они тотчасъ же примуть васъ, а теперь прошу пожаловать за мною.

— Нѣтъ, я предпочитаю остаться на воздухѣ, отвѣчалъ Фюреръ. — А вы будьте такъ добры — позовите меня.

— Съ удовольствіемъ, вскричалъ кастелянъ. — Я счастливъ, что могу служить вамъ! Я такъ давно желалъ познакомиться съ человѣкомъ, сдѣлавшимъ такъ иного для народа и отечества! Конечно, если бы я могъ подозрѣвать, продолжалъ онъ, съ страннымъ удареніемъ, — то многое мнѣ и прежде было бы ясно.

Не успѣлъ Фридрихъ вникнуть въ эти слова, какъ онъ раскланялся и пошелъ по дорожкѣ. Вслѣдъ за этимъ старый садовникъ, узнавъ, кто былъ этотъ незнакомецъ, почтительно подошелъ къ нему, снявъ шляпу.

— Не сердитесь на меня, господинъ министръ, или какъ васъ тамъ надо называть, сказалъ онъ; — если простой, необразованный человѣкъ, какъ я, скажетъ вамъ, какъ онъ радъ видѣть васъ. Во всю свою жизнь я мало думалъ объ_# этихъ вещахъ, но я знаю, и весь свѣтъ говоритъ, что вы желаете добра намъ и родинѣ нашей. Поэтому вы вѣроятно позволите поднести вамъ букетъ изъ нашихъ цвѣтовъ.

— Благодарю васъ, мой другъ, сказалъ Фридрихъ, — за ваши слова и за букетъ, который я съ удовольствіемъ приму. Ваша простая благодарность кажется мнѣ лучшимъ цвѣткомъ, какой только есть у васъ въ саду.

— И теперь вы вѣроятно не откажете мнѣ посмотрѣть оранжерею, продолжалъ садовникъ, — и мою Амариллисъ Белладонну. Право стоитъ. Вы не найдете лучшаго экземпляра. Но только не нюхайте ее, это ужь я говорилъ вамъ. Послушай-ка, сказалъ онъ невѣсткѣ, — когда кастелянъ придетъ, то скажи ему, что господинъ министръ пошелъ въ оранжерею. Я поищу сына, чтобы онъ помогъ мнѣ связать вамъ букетъ. Онъ тоже будетъ очень радъ васъ видѣть. Мы сейчасъ прійдемъ.

Говоря это, онъ отворилъ дверь въ оранжерею, куда и вошелъ Фридрихъ.

Спертый, теплый, удушливый воздухъ обдалъ его, такъ что у него закружилась голова и забились виски. Но онъ скоро оправился и пошелъ спокойно между цвѣтами и растеніями, стоявшими сотнями по обѣимъ сторонамъ оранжереи. Каждое отдѣленіе оранжереи отдѣлялось отъ другого стеклянной стѣной, и шло нѣсколькими ступенями выше предыдущаго. Наконецъ Фридрихъ дошелъ до отдѣленія пальмъ, устроеннаго въ видѣ сада, гдѣ во время дождя можно было забыть, что не сидишь на свѣжемъ воздухѣ. Пальмы различныхъ сортовъ, кактусы и другія тропическія растенія насажены были такъ густо, какъ въ лѣсной чащѣ. Посреди сдѣлана была большая лужайка съ фонтаномъ, высоко взлетавшимъ и съ шумомъ падавшимъ назадъ. На лужайкѣ виднѣлись тамъ и сямъ клумбы цвѣтовъ, уборка которыхъ дѣлала честь вкусу садовника; около стеклянной стѣны, густо уставленной пальмами, тѣнистая тропинка вела въ другое отдѣленіе.

Передъ этой стѣной стояла бѣлая мраморная тумба, а на ней большая ваза. Въ вазѣ росло растеніе съ блѣдно-зелеными узкими и длинными листьями въ видѣ куста и разсыпалось во всѣ стороны. Изъ середины куста виднѣлся великолѣпный, большой вѣнцообразный цвѣтокъ самаго яркаго розоваго цвѣта. Старикъ садовникъ былъ правъ. Трудно было вообразить себѣ что нибудь болѣе красивое, но уже за нѣсколько шаговъ чувствовался очаровательный, одуряющій запахъ, распространяемый цвѣткомъ. Дощечка, висѣвшая на вазѣ, показывала, что это и есть краса сада, Амариллисъ Белладонна. Съ минуту Фридрихъ полюбовался цвѣткомъ, а потомъ спокойно пошелъ дальше по пальмовой дорожкѣ, чтобы осмотрѣть послѣднее отдѣленіе. Шумъ фонтана и щебетаніе птицъ заглушали голоса, раздававшіеся въ послѣднемъ отдѣленіи, и шумъ шаговъ Фюрера.

Это отдѣленіе соединялось съ замкомъ. Оно тоже было наполнено пальмами, между которыми были сдѣланы какъ бы навѣсы изъ вьющихся растеній. Тутъ же стоялъ диванъ и передъ нимъ круглый столъ.

Войдя въ это отдѣленіе, Фюреръ остановился, какъ громомъ пораженный; на диванѣ сидѣлъ герцогъ Феликсъ, а на груди у него лежала, нѣжно обвивъ его руками, Ульрика.

Она первая увидѣла его. Съ крикомъ вскочила она и потомъ какъ мертвая упала на диванъ, спрятавъ лицо въ подушки, блѣдная и испуганная нечаяннымъ появленіемъ своего мужа.

Безмолвно, подобно статуѣ, поднялся и герцогъ.

Въ ту же шуту, чуть не задыхаясь, вбѣжалъ въ дверь кастелянъ. Хитрый предостерегатель явился слишкомъ поздно. Тутъ Фридрихъ вспомнилъ, гдѣ видѣлъ это лицо.

Онъ тоже не находилъ словъ, но положилъ депеши, съ которыми пріѣхалъ, на столикъ, потомъ снялъ съ пальца кольцо, когда-то полученное имъ отъ герцога, молча положилъ его на депеши и потомъ изчезъ.

IV.
Обратно.

Чудный лѣтній вечеръ склонялся къ ночи. Голубое небо, окрашенное пурпуромъ, было прозрачно и безоблачно, такъ что блескъ его ослѣплялъ, и весь западъ казался пламеннымъ воздушнымъ моремъ. Въ узенькомъ переулкѣ, въ концѣ города, конечно, не видно было этой великолѣпной картины; тамъ было совершенно темно, и только верхушки домовъ озарялись красноватымъ отливомъ.

Въ тихомъ домѣ несмотря на позднюю пору ворота не были еще заперты, а въ калиткѣ стояла совѣтница, безпокойно и нетерпѣливо поджидавшая кого-то. Никто не безпокоился о старухѣ; переулокъ былъ пустъ, какъ вымершій, а если кто и проходилъ, то такъ торопливо, чуть не бѣгомъ пробѣгалъ мимо дома, точно торопясь не пропустить какого нибудь важнаго дѣла.

— Не лучше ли будетъ, наконецъ тихо прошептала она, — запереть домъ, и идти въ комнаты. Уединеніе и молитвенникъ помогутъ мнѣ лучше преодолѣть нетерпѣніе. Если мнѣ суждено услышать что нибудь хорошее, то я услышу его въ свое время, если же что нибудь дурное, то дурныя вѣсти сами никогда не запоздаютъ.

Она уже хотѣла притворить калитку, какъ въ потьмахъ снова увидѣла фигуру, которая показалась ей знакомой.

— Мастеръ Вилль? крикнула она. — Это ты, или нѣтъ?

— Это я, госпожа совѣтница, отвѣчалъ мастеръ, останавливаясь и тяжело вздыхая отъ сворой ходьбы. — Что это вы такъ поздно остаетесь на улицѣ? Ахъ ты Господи! чего только не приходится видѣть! Васъ-то это конечно близко касается, вѣдь онъ сынъ вамъ.

— Говори, мастеръ! сказала совѣтница, стараясь всѣми силами скрыть свое безпокойство. — Что ты говоришь о моемъ сынѣ? Онъ уѣхалъ нѣсколько дней тому назадъ по важнымъ дѣламъ къ герцогу въ Сентъ-Венделинъ, и до сихъ поръ не возвращался!

— Вы ничего не знаете, госпожа совѣтница, отвѣчалъ ткачъ, — но вѣдь изъ-за этого весь шумъ въ городѣ, хотя всѣмъ этимъ росказнямъ придаютъ мало вѣры. Вамъ должно быть уже извѣстно, что прошлую ночь герцогъ неожиданно пріѣхалъ въ городъ, но одинъ, и очень не въ духѣ, и говорятъ, что между нимъ и господиномъ министромъ, вашимъ сыномъ, произошли ужасныя вещи; говорятъ, герцогъ бросился на него со шпагой.

Совѣтница задрожала всѣми членами, но преодолѣла себя и принужденно засмѣялась.

— Глупые толки! сказала она. — Такой умный и серьезный человѣкъ, какъ ты, мастеръ, не долженъ бы вѣрить такимъ пустякамъ.

— Да этимъ слухамъ вполнѣ никто и не вѣритъ, сказалъ Вилль, — однакожъ, вѣрно, что нибудь случилось, если всѣ болтаютъ. Министръ не пріѣхалъ съ нимъ, никто не знаетъ гдѣ онъ и вѣрно не вернется скоро, потоку что говорятъ будто герцогъ приказалъ, чтобы всѣ дѣла докладывались не министру, какъ прежде, а прямо ему, герцогу.

— Прямо ему, шептала совѣтница, не сознавая вполнѣ, что она говоритъ.

— Такъ говорятъ, продолжалъ ткачъ. — Народъ такъ тѣснится по улицамъ, такъ тѣснится, что можно почти по головамъ ходить, почти также какъ тогда, когда старый герцогъ наложилъ налогъ, и когда изъ-за этого была свалка. Что если опять случится что нибудь подобное.

— Ужасна! прошептала совѣтница.

— Да, вскричалъ ткачъ, — но, кажется, дѣла и теперь уже очень плохи. А вышелъ только, чтобы поискать Ричарда. Мальчикъ сидитъ у меня на шеѣ, просто наказанье! Я былъ такъ счастливъ, что отдалъ его въ ученье къ одному купцу, притомъ же безплатно. Но съ первой же недѣли онъ ушелъ, потому что прибилъ приказчика, который требовалъ отъ него, чтобы онъ вкатилъ въ погребъ бочку. Сегодня же онъ убѣжалъ отъ меня изъ комнаты, куда я его заперъ, и теперь мнѣ приходится отыскивать его. Этотъ несчастный способенъ на все. А гдѣ его найдешь, пострѣла?

— А послала нашего слугу Зебанда за вѣстями въ городъ, сказала совѣтница, — кухарка же сама убѣжала и теперь никто изъ нихъ не идетъ домой..

— Они вѣрно пройти не могутъ, сказалъ Вилль, — на главныхъ улицахъ все полно народомъ, а на дворцовой площади стоятъ войска и ихъ надо обходить.

— Господи, Господи! вскричала старуха. — Что приходится мнѣ видѣть на старости лѣтъ! Неужели же дѣло зашло такъ далеко, что намъ опять грозитъ несчастіе? Кромѣ того эта страшная неизвѣстность насчетъ моего сына.

— Да, это дѣйствительно ужасно, если вы ничего не знаете, сказалъ ткачъ. — Если онъ родную мать не извѣщаетъ о себѣ, то вѣрно справедливо то, о чемъ говорятъ въ народѣ.

— А что говорятъ въ народѣ? проговорила совѣтница, сжавъ пылавшіе виски руками.

— Тамъ говорятъ, что г. министръ заключилъ съ герцогомъ союзъ, что называется трактатомъ, что онъ введетъ всѣ новые законы и будетъ управлять такъ, какъ желаетъ министръ. Герцогъ обѣщалъ это, но теперь не хочетъ сдержать своего обѣщанія, за что министръ его и упрекнулъ. Герцогъ въ гнѣвѣ посадилъ министра въ тюрьму. А другіе разсказываютъ даже, что онъ вынулъ шпагу и пронзилъ ему грудь.

Совѣтница едва слышала эти слова, въ ушахъ у ней зазвенѣло, въ глазахъ потемнѣло, и она зашаталась; болтливый ткачъ въ пылу своихъ разсказовъ ничего не замѣтилъ, и она навѣрно упала бы, еслибъ сильная рука какого-то человѣка, незамѣтно къ нимъ подошедшаго, не схватила и не удержала бы ее.

— Отправляйтесь своей дорогой, пріятель, вскричалъ онъ ткачу нѣсколько грубымъ голосокъ. — Болтайте ваши сказки гдѣ нибудь въ другомъ мѣстѣ; вы видите, что онѣ не очень-то пріятны г-жѣ совѣтницѣ.

Ткачъ замолчалъ и съ удивленіемъ смотрѣлъ то на пришедшаго, то на совѣтницу, какой-то вопросъ вертѣлся у него на языкѣ.

— Вы, вскричала наконецъ совѣтница. — Это вы, господинъ Ридль!

— Это я, отвѣчалъ онъ. — Успокойтесь и позвольте мнѣ проводить васъ въ комнаты. Ночной воздухъ можетъ повредить вамъ. Я принесъ извѣстіе отъ Фридриха.

— Отъ Фридриха! вскричала совѣтница, совершенно опомнившись. — Скорѣе, скорѣе, не теряйте ни минуты и разсказывайте! Идемте, я вовсе не слаба. Гдѣ онъ? Какъ поживаетъ? Здоровъ онъ?

— Позвольте подробности сообщить вамъ въ комнатѣ, сказалъ Ридль. — Здѣсь же довольно будетъ сказать, что сынъ вашъ здоровъ, невредимъ и находится въ полнѣйшей безопасности. Отправляйтесь, дружокъ, и разскажите это всѣмъ! продолжалъ онъ, обращаясь въ Биллю. — Если мои новости не такъ интересны, какъ ваши, и имъ не будутъ такъ легко вѣрить, то онѣ имѣютъ то важное преимущество, что вполнѣ вѣрны.

Съ этими словами онъ слегка оттолкнулъ ткача, вошелъ съ совѣтницей въ калитку и заперъ ее передъ самымъ носомъ мастера.

— Ну, въ вѣжливости обвинить г. Рядля нельзя, проворчалъ ткачъ, смотря на запертую калитку. — Это другъ народа! Надо сказать, что дружба эта странная. Вѣдь и я же принадлежу къ народу. Но пора домой, одумался, онъ, — посмотрю, не воротился ли паренекъ, а если воротился, такъ я опять его запру, ужъ вѣрно онъ не уйдетъ отъ меня во второй разъ. А потомъ пойду въ городъ, да разскажу, что слышалъ.

Пока ткачъ добирался до своей жалкой квартиры и стучался въ заклеенное бумагой окошечко нижняго этажа, Ридль привелъ совѣтницу въ комнаты и уложилъ на диванъ старуху, гораздо болѣе ослабѣвшую, чѣмъ она сама предполагала. Она опустилась на диванъ чуть не въ безпамятствѣ и закрыла глаза. Ридль, знакомый съ мѣстностію и обычаями дома, пошелъ къ окну и досталъ изъ рабочей корзинки совѣтницы бутылочку со спиртомъ, который она считала универсальнымъ средствомъ отъ всѣхъ болѣзней. Ридль налилъ нѣсколько капель себѣ на руку, вытеръ ими виски старухи, а бутылочку поднесъ ей къ носу. Вскорѣ она открыла глаза и остановила ихъ на человѣкѣ, который съ заботливостію сына возился около нее. Взоръ ея выражалъ и благодарность, и вмѣстѣ съ тѣмъ удивленіе.

— Благодарю васъ, сказала она, привставъ. — Извѣстіе ваше уже подкрѣпило меня. Я скоро совсѣмъ оправлюсь. Скажите мнѣ еще что нибудь? Скажите мнѣ все, что вы знаете. Могу ли я надѣяться, что Фридрихъ свободенъ, здоровъ и внѣ опасности.

— Все такъ, какъ я вамъ сказалъ, вы можете не безпокоиться, все это я знаю отъ него самого — онъ мнѣ писалъ.

— Онъ вамъ писалъ, съ грустію вскричала она, — вамъ, а не мнѣ, его матери? О, въ такомъ случаѣ у него есть что нибудь, что надо скрывать, а иначе онъ написалъ бы своей матери, а не…

— А не чужому, хотите вы сказать, отвѣчалъ Ридль, видя, что она замолчала. — Не стѣсняйтесь, но вмѣстѣ съ тѣмъ не забудьте, что я для сына вашего не чужой. Можетъ быть, теперь болѣе, чѣмъ когда нибудь онъ убѣдился, что. я его другъ и именно потому написалъ мнѣ. Кромѣ того, тутъ есть и другія причины. Онъ долженъ желать, чтобы на первое время мѣсто его пребыванія было неизвѣстно. Письма къ вамъ непремѣнно навели бы на слѣдъ, а ко мнѣ они идутъ тайными путями.

— Но какъ это все согласить, снова заговорила совѣтница, всплеснувъ руками. — Неужели и для меня это должно остаться тайною.

— Нѣтъ, сказалъ Ридль, подумавъ немного. — Вы понимаете въ чемъ тутъ дѣло, вѣдь тутъ ставится на карту судьба вашего сына, слѣдовательно вы будете молчать. Такъ знайте, что онъ за-границей и теперь вѣроятно уже въ Швейцаріи. Тамъ онъ подъ чужимъ именемъ будетъ жить до тѣхъ поръ, пока разъяснятся обстоятельства, или пока самъ онъ рѣшится на что нибудь положительное.

— За-границей, подъ чужимъ именемъ? жалобно проговорила старуха. — Какъ бѣглецъ, какъ преступникъ, котораго ищутъ! Такъ дѣло зашло такъ далеко. О Господи, зачѣмъ онъ рѣшился вступитъ на это опасное поприще. И вотъ каковъ конецъ!

— Ну этого еще сказать нельзя, отвѣчалъ Ридль. — Я радъ, что слышу отъ васъ, что теперь вы думаете одинаково со мной. Кто, какъ не я, отсовѣтывалъ ему это, кто упорно разъяснялъ и доказывалъ ему, что отношенія его въ герцогу не приведутъ ни къ чему хорошему.

— Нѣтъ, нѣтъ, вскричала совѣтница, — какъ я ни несчастна, но все-таки такъ легко не перемѣню своего мнѣнія о герцогѣ. Я жалуюсь только на честолюбіе Фридриха, что онъ для него оставилъ тихое, скромное поприще ученаго. Какъ онъ былъ бы счастливъ, какъ много могъ бы сдѣлать хорошаго! А для этихъ дѣлъ, я убѣждена, сынъ мой не годится.

— Вы совершенно правы, сказалъ Ридль, — я тоже самое говорилъ ему. Для такого мѣста Фридрихъ слишкомъ добръ, слишкомъ мягокъ. Надо имѣть не только желѣзныя руки, но и желѣзное сердце. Фридрихъ же мечтатель, конечно въ самомъ лучшемъ и благороднѣйшемъ смыслѣ этого слова, но тѣмъ не менѣе мечтатель. Онъ живетъ идеалами. Теперь завѣса упала и онъ вмѣсто идеала увидѣлъ человѣка со всѣми его недостатками.

— Нѣтъ, и все-таки нѣтъ, сказала совѣтница совершенно уже оправившаяся и принявшая вѣжливый и холодный тонъ, какимъ она имѣла обыкновеніе говорить съ Ридлемъ. — Благодарю васъ за ваше посѣщеніе и за принесенное вами извѣстіе, милостивый государь, но разъ навсегда я не желаю, чтобы со мной говорили объ этихъ вещахъ такимъ тономъ. Мнѣ было бы пріятно, еслибъ вы позволили мнѣ прочесть письмо Фридриха. Вѣдь вѣрно оно предназначалось и для матери! Въ остальномъ же вы, вѣроятно, снова убѣдились какъ сильно мы расходимся съ вами.

— Письмо, сказалъ онъ нерѣшительно. — Этого нельзя. Письмо предназначено мнѣ, а не вамъ, въ немъ есть порученіе успокоить васъ и вмѣстѣ съ извѣстіемъ принести вамъ искреннее привѣтcтвie и передать, что лишь только Фридрихъ найдетъ себѣ настоящее убѣжище, то тотчасъ же напишетъ прямо къ вамъ.

— Только-что найдетъ себѣ убѣжище, вскричала совѣтница, снова разогорченная. — О сынъ мой, какъ хорошо, что почтенный отецъ твой лежитъ въ могилѣ. Еслибъ онъ дожилъ до этого печальнаго извѣстія, оно вѣрно убило бы его. Сынъ мой, дитя мое, бѣглецъ и не можетъ найти мѣста куда преклонить голову! Но это ничего, продолжала она рѣшительно, — все перемѣнится и я сама все измѣню. И хоть вы мнѣ и не показываете письма, но все-таки я знаю достаточно. Сынъ мой не могъ сдѣлать ничего такого дурного, вслѣдствіе чего онъ долженъ бы былъ бѣжать, какъ Каинъ братоубійца. Тутъ должно быть какая нибудь ошибка или позорная клевета. Герцогъ здѣсь, я пойду къ нему, я поговорю съ нимъ. Онъ долженъ выслушать, мать, которая будетъ говорить за сына и защищать его. Я знаю, что онъ всегда любилъ его и потому онъ такъ скоро итакъ рѣшительно не осудитъ его. Онъ долженъ быть справедливымъ, это я скажу ему, для того Господь Богъ и далъ ему корону и сдѣлалъ его герцогомъ.

— Погодите, сказалъ Ридль. — Будьте увѣрены, что я отдаю полную справедливость вашему материнскому сердцу, но все-таки долженъ вамъ сказать, что вы напрасно трудитесь. Во всякомъ случаѣ, не ходите сегодня въ герцогу! Уже слишкомъ поздно!

— Поздно! вскричала совѣтница. — Слишкомъ поздно для матери, ищущей справедливости къ ея сыну? Никогда!

Ридль пожалъ плечами.

— Во дворцѣ объ этомъ думаютъ иначе, сказалъ онъ. — Къ герцогу никто не входитъ. Съ самаго своего возвращенія онъ строго заперся и никого не пускаетъ въ себѣ на глаза, такъ что ваши старанія будутъ напрасны. Кромѣ того, продолжалъ онъ съ удареніемъ и послѣ нѣкотораго молчанія, — навѣрное ли вы знаете, что герцогъ обвиняетъ вашего сына несправедливо, и что Фридрихъ уѣхалъ и прячется поэтому? Развѣ вы не можете себѣ представить случая, что вина на другой сторонѣ? Развѣ не можетъ быть и того, что, ища правосудія, вамъ придется жаловаться герцогу на самого же герцога?

Совѣтница уронила шаль, взятую ею, и смотрѣла во всѣ глаза на Рмдля.

— Что вы хотите этимъ сказать? Я не понимаю! сказала она.

— Теперь вы приготовлены достаточно, началъ Ридль, — и я не считаю нужнымъ болѣе скрывать отъ васъ все, что знаю.

— Господи! что услышу я? вскричала старуха, и испуганная опустилась на кресло передъ письменнымъ столомъ Фридриха.

Ридль прошелся по комнатѣ и остановился передъ совѣтницей.

— Я долженъ начать вопросомъ, сказалъ онъ, — который покажется вамъ страннымъ. Изъ разсказовъ вашего сына вы, безъ сомнѣнія, знаете прошедшее и юность той женщины, что онъ назвалъ своей женой.

— Той женщины? блѣднѣя вскричала совѣтница. — Какимъ тономъ говорите вы о женѣ моего сына? Что съ нею случилось? Фридрихъ развѣ не все разсказывалъ мнѣ объ ней?

— Хорошо, сказалъ Ридль, ставя стулъ подлѣ совѣтницы. — Въ такомъ, случаѣ вы знаете, какъ Фридрихъ познакомился съ нею въ Гамбургѣ и спасъ ее отъ преслѣдованій какого-то важнаго и богатаго соблазнителя.

— Далѣе, далѣе!

— И вы не подозрѣваете, кто былъ соблазнитель? продолжалъ онъ. — Это былъ тогдашній наслѣдный принцъ, нынѣшній герцогъ, а посредникомъ былъ его подлый камердинеръ, нынче сдѣланный кастеляномъ въ Сентъ-Венделинѣ.

— Герцогъ, пробормотала совѣтница, точно будто языкъ отказывался служить ей.

— Никто другой. Они увидались снова, при совершенно иныхъ обстоятельствахъ. Онъ былъ владѣтельнымъ герцогомъ, а она женою его друга, его перваго министра. Бракъ же, какъ вы сами знаете, вовсе не былъ такъ счастливъ, какъ мы оба того желали. Фридрихъ и тутъ дѣйствовалъ, какъ мечтатель. Однимъ словомъ, молодая женщина считала себя заброшенной и, можетъ быть, по ея понятіямъ это, было и такъ. Вѣтреныя наклонности ея матери пробудились въ ней, она пошла по ея слѣдамъ и вступила въ тайную связь съ герцогомъ.

— Не можетъ этого битъ! вскричала совѣтница, совершенно ошеломленная отъ удивленія и волненія.

— Болѣе чѣмъ можетъ быть, это горькая истина. Когда разладъ въ бракѣ дошелъ до того, что Фридрихъ отъ временного удаленія жены ждалъ благодѣтельныхъ результатовъ въ ея образѣ жизни, онъ не подозрѣвалъ того, что уже случилось. Жена Фридриха воспользовалась своей поѣздкой къ родственницѣ, чтобы сойтись съ герцогомъ въ Сентъ-Венделинѣ. Фридрихъ пріѣхалъ туда по крайне спѣшнымъ дѣламъ и засталъ ее въ объятіяхъ герцога.

Ридль всталъ, желая дать совѣтницѣ время опомниться. Сначала въ сердцѣ старухи боролись сожалѣніе и скорбь, потомъ она залилась слезами и вскричала:

— О сынъ мой! о Фридрихъ! Такъ вотъ надежды, которыми ты жилъ, такъ вотъ благодарность за твою доброту, плата за твою любовь? Да, я знаю, я чувствую, что онъ выстрадалъ, что онъ терпитъ теперь, потому что знаю, я одна знаю, какъ сильно онъ любилъ ее.

— Онъ совладаетъ съ собою, отвѣчалъ Ридль. — Онъ мужчина, хотя и съ нѣжной душой; но настолько онъ силенъ, чтобы побѣдить себя. Я думаю, вы теперь не. отправитесь къ герцогу требовать правосудія. Вы поймете, что Фюреръ поступилъ, какъ долженъ былъ поступить.

— Сынъ мой сдѣлалъ хорошо, вскричала совѣтница, подавивъ вздохъ. — Напишите ему это! Теперь, такъ какъ я знаю все, то я буду покойна. Напишите ему и это! Онъ, можетъ быть, будетъ безпокоиться обо мнѣ; такъ пусть не безпокоится. Пусть онъ увѣдомитъ меня о себѣ, лишь только это будетъ возможно, и не представитъ ему затрудненій. И напишите ему также, продолжала она, тихо вставая и снимая портретъ Ульрики со стѣны; — напишите, что я сдѣлала при васъ! Прелестное созданье, продолжала она, обращаясь въ портрету. — Награжденное природой всѣмъ, что только небо можетъ дать, и чѣмъ могла она осчастливить и себя и другихъ, и погибшее отъ легкомыслія и суетной страсти къ увеселеньямъ! Ты опозорила нашъ домъ; и въ этомъ домѣ нѣтъ для тебя мѣста.

Она заперла портретъ въ ящикъ письменнаго стола и величественно пошла въ себѣ въ комнату, но на порогѣ зашаталась и ухватилась за руку Ридля.

— Кажется, я не такъ сильна, какъ полагала, сказала она, едва дойдя до кресла.

— Вовсе не мудрено, что вы ослабѣли, съ участіемъ сказалъ Ридль. — И покрѣпче васъ это свалило бы съ ногъ. Положите госпожу совѣтницу въ постель, сказалъ онъ горничной, вошедшей въ комнату. — Ей не здоровится, и надо ее успокоить. Завтра я опять зайду справиться о ея здоровьѣ. Можетъ быть, мнѣ удастся принести какія нибудь извѣстія.

Онъ пожалъ старушкѣ руку и пошелъ вслѣдъ за горничной, освѣщавшей ему путь. Дойдя до порога, онъ услышалъ, что совѣтница зоветъ его.

— Господинъ Ридль, сказала она, протягивая ему руку, — всю жизнь я держалась того правила, что если я сознаю, что поступила несправедливо, то не должна молчать объ этомъ. Теперь я хочу признаться вамъ, что неправа передъ вами; я считала васъ безсердечнымъ говоруномъ, и часто желала, чтобы вы разошлись съ моимъ Фридрихомъ. Теперь же, въ это трудное время, когда вы такъ дружески отнеслись въ старой всѣми покинутой женщинѣ, какъ только могъ отнестись любящій сынъ, теперь вижу я, что вы точно другъ моего сына, и что у васъ должно быть доброе сердце. Простите меня, господинъ Ридль, и будьте отнынѣ и моимъ другомъ! А теперь покойной ночи.

Въ это самое время въ герцогскомъ замкѣ господствовали не меньшія движеніе и безпокойство. Залъ передъ комнатами герцога, несмотря на позднее время дня, былъ очень оживленъ, во всѣхъ углахъ и оконныхъ нишахъ стояли группы людей, вездѣ шелъ болѣе или менѣе оживленный разговоръ.

— Однимъ словомъ, это совершенно непонятное дѣло, вскричалъ ПГроффенштейнъ-сынъ, — и до сихъ поръ напрасно стараются найти какое нибудь объясненіе.

— Ну, я думаю, отвѣчалъ Адельговенъ, — что для опытнаго глаза охотника тутъ не представляется никакихъ затрудненій. Помнишь, Шроффенштейнъ, что я говорилъ тебѣ два года тому назадъ, когда мы встрѣтились съ тобою на балѣ въ ратушѣ! Припомни, какъ мнѣ бросился въ глаза уборъ, подаренный принцомъ на свадьбу этой дамы! Мнѣ это тогда же пришло въ голову. Теперь всѣмъ извѣстно, почему онъ подарилъ такую дорогую вещь! Я былъ правъ: выскочка былъ умнѣе, чѣмъ предполагали.

— Ну за то теперь царство его кончилось, сказалъ Шреффенштейнъ, поправляя шарфъ на мундирѣ.

— Почемъ знать, отвѣчалъ Адельговенъ. — Я не поручусь за это. Въ настоящемъ непріятномъ положеніи невозможно поручиться ни за что. Вѣтеръ сразу можетъ вдругъ перемѣниться. Мои извѣстія достовѣрны и точны, потому что они изъ вѣрнаго источника, отъ кастеляна венделинскаго замка, который пріѣхалъ сюда съ герцогомъ, и который очень коротокъ съ моимъ егеремъ. Это старая исторія; она началась еще въ то время, когда герцогъ вышелъ изъ университета и заключилъ сантиментальную дружбу съ бывшимъ министромъ. На возвратномъ пути изъ Гамбурга наслѣдный принцъ познакомился съ этой женщиной. Профессоръ тогда женился на ней и предложилъ ее герцогу, за что получилъ портфель, чтобы спрятать въ немъ свои рога.

— Злые языки и только, вскричалъ Шроффенштейнъ. — Я ненавижу этого человѣка, какъ только можно ненавидѣть, на это у меня есть основательныя причины. Но не вѣрю тому, что ты говоришь. Онъ не похожъ на это. Онъ, можетъ быть, гордецъ, но, во всякомъ случаѣ, онъ честный человѣкъ.

— Это тебѣ дѣлаетъ честь, что ты защищаешь его, смѣясь сказалъ Адельговенъ. — Ты думаешь, что это не мѣшаетъ на всякій случай. Но если онъ вынырнетъ, такъ тѣмъ хуже для него. Обманутый женой, да еще, въ добавокъ къ своей честности, осмѣянный всѣми. Но что дѣлается тамъ? продолжалъ онъ, взглядомъ указывая за комнату герцога. — Правда ли, что его высочество обѣдалъ одинъ и никого не принимаетъ?

— Никого? Оберъ-камердинеръ говоритъ, что герцогъ нездоровъ и хочетъ быть одинъ. Кажется, собирается гроза.

— Но гдѣ она разразится, можно, я полагаю, сказать напередъ, отвѣчалъ Адельговенъ. — Вонъ идетъ твой отецъ, отъ него мы узнаемъ нѣсколько побольше. — Что, ваше сіятельство, вскричалъ Адельговенъ подошедшему графу, — идете ли вы за новостями иом несете намъ ихъ?

— Это смотря по тому, какъ вы сами заблагоразсудите, отвѣтамъ Шроффенштейнъ-отецъ, одѣтый въ парадную форму своей прежней должности. — Я хочу быть готовымъ на всякій случай. Страна и престолъ никогда не находились еще въ такомъ опасномъ положеніи, какъ теперь, когда буквально все виситъ до волоскѣ. Хотя я знаю, что герцогъ уже давно не принималъ моихъ ничтожныхъ услугъ, но тѣмъ не менѣе для своего собственнаго успокоенія я хочу имѣть право сказать, что онѣ были предложены, и что въ рѣшительную минуту я находился на томъ мѣстѣ, гдѣ обязанъ быть по своему прежнему положенію и по правамъ своего рожденія.

— И гдѣ, смѣясь прошепталъ ему на ухо Адельговенъ, дѣлая видъ, будто, снимаетъ у него пылинку съ платья, — гдѣ, если повезетъ счастіе, можно выудить освободившійся министерскій портфель.

Шроффенштейнъ-отецъ не счелъ нужнымъ отвѣчать на это. Какъ будто не слыхавъ замѣчанія веселаго охотника, обратился онъ къ лакею, стоявшему у дверей, съ вопросомъ о здоровья его высочества, но въ ту же минуту дверь отворялась и оберъ-камердинеръ, Борнеманъ, высунулъ голову и проговорилъ:

— Его высочество хочетъ ѣхать, прикажите осѣдлать Мирру и привести ее черезъ полчаса въ дворцовымъ садовымъ воротамъ.

— А кто будетъ сопровождать его высочество? раболѣпно проговорилъ адъютантъ, поспѣшно подскочившій въ двери.

Оберъ-камердинеръ осмотрѣлъ залъ съ полнымъ сознаніемъ своего временного значенія и остановился, какъ бы желая дать почувствовать, что назначеніе зависитъ исключительно отъ него. — Его высочество не желаютъ ни кого въ провожатые. Только дежурный жокей долженъ быть на готовѣ.

— А какъ здоровье его высочества? снова спросилъ Шроффенштейнъ-отецъ, взявъ оберъ-камердинера фамильярно за лацканъ и притягивая его къ себѣ. — Я снова здѣсь, продолжалъ онъ, когда оберъ-камердинеръ, вмѣсто всякаго отвѣта, многозначительно пожалъ плечами, — Положеніе города становится все серьезнѣе и опаснѣе; если здоровье его высочества позволяетъ, то доложите обо мнѣ.

— Невозможно, ваше сіятельство, отвѣчалъ, отстраняясь, Борнеманъ. — Хотя его высочество совершенно поправились, но я получилъ строжайшее приказаніе ни о комъ не докладывать, кто бы это ни былъ. Ваше сіятельство понимаете…

— Вамъ Борнеманъ надо понимать, что для меня вамъ надо сдѣлать исключеніе. Я въ состояніи просить у его высочества какъ снисхожденія къ вамъ, такъ и вашего устраненія.

Оберъ-камердинеръ бросилъ на него взглядъ и высокомѣрный и насмѣшливый.

— Мнѣ отданъ приказъ ни о комъ не докладывать подъ страхомъ потери мѣста. Въ этомъ случаѣ не можетъ быть никакого снисхожденія; что же касается до устраненія меня, то для этого я все-таки не хочу рисковать своимъ мѣстомъ, тѣмъ болѣе, что памятно еще то время, когда ваше сіятельство понесли такую же потерю.

— Безстыдникъ, проворчалъ Шроффенштейнъ въ то время, какъ оберъ-камердинеръ изчезъ за дверью. — Только бы мнѣ хоть на одинъ день вернуть старую власть, чтобы отомстить этой сволочи и разсчитаться съ нею. Но терпѣнье! У меня есть какое-то предчувствіе, что минута эта ужь не далека.

Главная дверь, съ необыкновенной поспѣшностію, распахнулась, и генералъ Бауэръ влетѣлъ въ залу стуча шпорами я греми саблей.

— Доложите обо мнѣ тотчасъ же его высочеству, крикнулъ онъ еще на порогѣ. — Дѣло идетъ объ опасности.

— Милости просимъ почтеннѣйшій, сказалъ графъ Шроффенштейнъ, подходя къ нему и фамильярно взявъ его подъ руку. — Утѣшьтесь вмѣстѣ со мной и поучитесь терпѣнію. Отданъ строгій приказъ никого не впускать въ его высочеству.

— Мнѣ надо говорить съ герцогомъ. Каждое замедленіе увеличиваетъ опасность. Безпокойство въ городѣ достигло порядочныхъ размѣровъ. Надо принять какія нибудь мѣры предосторожности, отдать приказы, а кто же ихъ отдастъ?

— Я тоже самое говорилъ, сказалъ Шроффенштейнъ. — Но оберъ-камердинеръ прячется за приказаніе герцога и не хочетъ рисковать своимъ мѣстомъ.

— Но чортъ возьми, вскричалъ генералъ, стукнувъ саблей объ полъ, — что же это такое будетъ. Вѣдь надо же наконецъ все разъяснить. Кто же министръ? Что вѣрно изъ того, что разсказываютъ и что нѣтъ? Развѣ человѣкъ, такъ долго мучавшій насъ своимъ вольнодумствомъ, еще. министръ? Такъ гдѣ же онъ, зачѣмъ онъ не показывается? Или его профессорству пришелъ конецъ, кто же теперь кормчій?

— Всѣ мы здѣсь знаемъ не больше, чѣмъ вы, и точно также, какъ вы, генералъ, ждемъ развязки, вскричалъ Адельговенъ. — Вѣрно только то, что между герцогомъ и министромъ произошло столкновеніе, вслѣдствіе котораго министръ просилъ объ отставкѣ. Исполнена ли его просьба и кто будетъ его преемникомъ — мы знаемъ не болѣе черни, разгуливающей по улицамъ и, кажется, очень желающей снова возмутиться.

— Не надо, чтобы они воображали, вскричалъ генералъ, — что теперь это имъ удастся также, какъ и въ первый разъ. Мнѣ кажется, что воздухъ теперь такой же, какъ былъ тогда. Но во второй разъ мы покажемъ, что мы выучились чему нибудь. И хоть бы мнѣ пришлось умереть, а я пойду къ герцогу.

Онъ рѣшительнымъ шагомъ направился къ покоямъ герцога, какъ лакей почтительно распахнулъ противоположную дверь, и въ полголоса объявилъ всѣмъ, что идетъ герцогиня-бабка. Наступила мертвая тишина. Въ ту же минуту по залѣ прошла величественная старую, одѣтая по обыкновенію вся въ черное и съ. чернымъ вуалемъ на головѣ, прикрывавшемъ и сѣдые волосы, и ослѣпшіе глаза. Она опиралась на руку Примитивы и шла въ двери герцогской комнаты, передъ которой въ страхѣ и страшномъ смущеніи стоялъ лакей, не смѣя помѣшать герцогинѣ войти, и тѣмъ не менѣе жестомъ показывая, что намѣренъ это сдѣлать.

— Что тутъ такое? строго спросила герцогиня, замѣтивъ какое-то замедленіе.

— Простите, ваше высочество! сказалъ подходя генералъ. — Прислуга получила приказаніе никого не впускать.

— Прочь отъ двери! гнѣвно вскричала герцогиня. — Я еще жива, и пока я жива, въ этомъ домѣ нѣтъ мѣста, для меня запрещеннаго.

— Слава тебѣ Господи! вскричалъ Шроффенштейнъ, кивнувъ генералу въ то время, какъ за герцогиней запиралась дверь. — Какъ разъ во время. Теперь, по крайней мѣрѣ, мы скоро узнаемъ, въ чьихъ рукахъ управленіе.

Герцогъ Феликсъ между тѣмъ провелъ много безпокойныхъ часовъ въ самомъ непріятномъ состояніи души. Занятый самимъ собою и всѣмъ случившимся, онъ не могъ ни на что рѣшиться. Въ волненіи ходилъ онъ по комнатѣ взадъ и впередъ, потомъ бросался на диванъ, и клалъ пылавшую голову на шелковыя подушки, какъ будто ища прохлады, а потомъ снова вскакивалъ и начиналъ ходить. На письменномъ столѣ лежало распечатанное письмо. Всякій разъ, проходя мимо, онъ протягивалъ руку, чтобы взять его, но постоянно отходилъ въ какомъ-то страхѣ, какъ будто боялся, что оно ранитъ его, а тѣмъ не менѣе, не переставалъ смотрѣть на него. Наконецъ досталъ онъ изъ кармана носовой шелковый платокъ и бросилъ его на столъ, чтобы прикрыть письмо.

— Проклятое письмо! прошепталъ онъ. — Не хочу вѣчно смотрѣть на тебя, чтобы эти буквы кололи мнѣ глаза! Спокойствіе! спокойствіе! восклицалъ онъ, ударяя себя по пылавшему лбу. — Кто придастъ твердости? Кто избавитъ меня отъ этого состоянія, гораздо болѣе мучительнаго, чѣмъ пытки ада? Я погибаю, я чувствую, что во мнѣ недостаетъ силъ укротить бурю, я тѣмъ не менѣе, я не могу преодолѣть себя, взять кого нибудь себѣ въ помощники, сознаться въ своемъ безсиліи и просить помощи! — А какъ онъ стоялъ передо мною! продолжалъ онъ послѣ нѣкотораго размышленія. — Съ какимъ гордымъ выраженіемъ лица смотрѣлъ онъ на меня. Да, и не правъ ли онъ такъ глядя на меня? Я виновенъ противъ самаго священнаго, противъ единственнаго союза, соединяющаго общество людей, и вслѣдствіе чего они не разрываютъ другъ друга, какъ хищные звѣри. Я оскорбилъ его преданную дружбу, я злоупотребилъ его довѣренностью, обманулъ его открытую душу! Онъ отдалъ мнѣ жизнь свою, а я отблагодарилъ его тѣмъ, что отнялъ у него жену, въ которой онъ надѣялся найти счастье своей жизни. Я покрылъ позоромъ домъ его. Это позорно! неслыханно! Лучше бы земля раступилась подо мною и скрыла бы меня! Къ чему я опять встрѣтилъ ее! она съ перваго взгляда перевернула во мнѣ всю душу? Зачѣмъ встрѣтилъ я ее при такихъ обстоятельствахъ? Въ чему этотъ несчастный привелъ къ себѣ въ домъ именно эту женщину, вѣтреную и вовсе несоотвѣтствующую его прямому, честному характеру, эту женщину, образъ которой уже теперь, спустя нѣсколько дней, совершенно изгладился изъ моей памяти. Но какже, вдругъ пришло ему въ голову — если она недостойна его, вѣдь это уменьшаетъ мою вину, и придаетъ другой характеръ моимъ дѣйствіямъ. Нѣтъ, тѣмъ позорнѣе. Да, онъ правъ былъ, посмотрѣвъ на меня такъ, какъ будто бы желалъ раздавить меня своихъ презрѣніемъ! Онъ былъ правъ, бросивъ къ ногамъ моимъ свое мѣсто. Весь міръ узнаетъ, что онъ это сдѣлалъ, и весь міръ будетъ указывать на меня пальцами, и одобрять то, что онъ сдѣлалъ, говоря; человѣкъ этотъ правъ, у него есть честь, а герцогъ… Господи! Господи! Гдѣ же исходъ изъ этого лабиринта; исходъ безъ позора, который бы заставилъ меня забыть это происшествіе, этотъ образъ?

Онъ невольно сдернулъ платокъ, взялъ письмо и шопотомъ прочелъ:

"Съ глубокой скорбью приступаю я къ настоящему шагу, потому что трудно отрекаться отъ идеала, осуществленіе котораго казалось такъ близко, и тѣмъ болѣе трудно, что вмѣстѣ съ этимъ приходится отказываться отъ всѣхъ надеждъ; такъ какъ счастье народовъ и людей не можетъ процвѣтать подъ рукою, оскверненною вѣроломствомъ ".

— Какимъ тономъ говоритъ онъ со мною! вскричалъ Феликсъ. — Развѣ онъ смѣетъ говорить со мною такимъ тономъ? Развѣ я все- таки не повелитель его, которому онъ обязанъ своимъ мѣстомъ, и которому онъ обязанъ повиноваться? Я не потерплю такого высокомѣрія, я переломлю его, унижу его. О еслибъ я нашелъ руководителя, который указалъ бы мнѣ путь, и будь это хоть самъ чортъ, я приму его.

Волнуясь, онъ не замѣтилъ, что дверь давно отворилась и въ комнату вошла старая герцогиня. Она остановилась у двери и, казалось, ждала руки, которая провела бы ее далѣе.

— Тебѣ не для чего призывать чертей, торжественно проговорила она. — Есть и добрые духи около тебя, только бы ты захотѣлъ слушать ихъ. Ты ищешь исхода изъ лабиринта, гдѣ я заблудился? Хорошо! Хотя странно, что слѣпая будетъ путеводителемъ зрячаго, но дай мнѣ свою руку, и я выведу тебя.

Герцогъ точно замеръ на своемъ мѣстѣ. Онъ нѣсколько секундъ не могъ опомниться; потомъ онъ подбѣжалъ къ герцогинѣ, подалъ ей руку, и довелъ ее до кресла, куда она осторожно опустилась.

— Вы? съ удивленіемъ вскричалъ герцогъ. — Вы пришли ко мнѣ, моя дорогая бабушка?

— По тону твоего голоса я слышу, отвѣчала она, — что ты смущенъ моихъ приходомъ, и на то у тебя, конечно, есть причины. Да, это я, — я, которую ты унизилъ до заключенія, я сама освободила себя и пришла въ тебѣ. Хотя я внутренно рѣшила и дала себѣ клятву, что этого не будетъ, что ты никогда больше не увидишь лица, передъ которымъ ты такъ виновенъ, но вѣсть о внезапной перемѣнѣ обстоятельствъ сняла съ меня эту клятву. Я пріѣхала, если не для тебя, то ради заботъ о нашемъ родѣ, о престолѣ этой страны и нашихъ правъ на него. Можетъ быть, гроза, поразившая тебя, разсѣяла мракъ, окружавшій тебя, и показала, что ты стоишь у пропасти. Поэтому я попытаюсь еще разъ удержать тебя. Ты молчишь? прибавила она, послѣ нѣкотораго ожиданія отвѣта. — Тебѣ нечего сказать мнѣ?

— Я слишкомъ удивленъ, герцогиня, вскричалъ Феликсъ, садясь тоже въ кресло. — Мнѣ хотѣлось бы быть одному, хотѣлось бы одному обдумать прошедшее. Если бы вы могли видѣть меня, вы согласились бы, какъ мало я способенъ принять кого нибудь, даже васъ.

— Вѣрю тебѣ, сынъ мой, отвѣчала герцогиня. — Трудно сознаться въ ошибкѣ, сдѣланной съ такимъ глубокимъ убѣжденіемъ. Должно быть горько признаваться, что блуждалъ по дорогѣ порока и грѣха. Но я прощу это тебѣ, я даже благословлю это заблужденіе, если оно приведетъ тебя въ сознанію и исправленію! Я избавлю тебя отъ унизительнаго сознанія, чувство замѣняетъ мнѣ зрѣніе, и мнѣ кажется, я знаю все, что произошло между тобою и упомянутымъ министромъ. Отвѣть мнѣ одно: правда ли, что онъ просилъ отставки?

— Правда.

— Ну, ты конечно не колеблясь ни минуты, далъ ему ее?

— Я принужденъ дать. Связь между нами болѣе не возможна. Я не могу не дать ее.

— Ну такъ не откладывай этого ни на секунду, вскричала герцогиня, — и благодари Бога, что онъ по милости своей даетъ тебѣ еще разъ возможность разорвать сѣть, которою опуталъ тебя этотъ искатель приключеній!

— Вы употребляете слишкомъ сильныя выраженія, бабушка, отвѣчалъ герцогъ, помолчавъ немного. — Такого названія Фюреръ не заслуживаетъ.

— Нѣтъ? А кто поручится тебѣ за это? возразила ему герцогиня. — Отчего вѣришь ты его сладкимъ фразамъ болѣе, чѣмъ моему житейскому опыту? Кто говоритъ тебѣ, что все устроенное имъ и его шайкой не было давно обдуманной игрой, просто западней, чтобы заманить тебя этой женщиной, и совершенно предать въ его руки? Кто поручится тебѣ, что отставку онъ проситъ серьезно, а не намѣренъ дать тебѣ почувствовать, что онъ тебѣ необходимъ?

— Нѣтъ, сказалъ герцогъ, спокойно вставая, — этого Фюреръ не думаетъ. Такими подозрѣніями вы несправедливо оскорбляете его. Къ стыду своему, я долженъ признаться, что не нашелъ въ немъ ничего дурного, что онъ дѣйствительно благородный человѣкъ…

— Или ловко умѣетъ казаться имъ, вскричала герцогиня. — Я тоже знаю его; ты самъ способствовалъ тому, что я узнала его. Слѣпыми очами я увидѣла его душу. Да, онъ человѣкъ необыкновенныхъ, удивительныхъ способностей, но онъ испортилъ ихъ, злоупотребляя ими для дурныхъ цѣлей; добрыя начала превратились теперь въ испорченное сѣмя, и изъ него можетъ выйдти только новое ядовитое растеніе.

— Этого быть не можетъ, сказалъ герцогъ, начавъ ходить взадъ и впередъ. — А если бы это было и такъ, то я лишенъ средствъ отстранить опасность. Господи! какъ ужасно запутался я со всѣхъ сторонъ! Какъ безъ позора выпутаться мнѣ изъ этого положенія? Невозможно.

— Неправда, сказала герцогиня. — Попробуй спокойно выслушать меня! Говорю тебѣ: это можно, если ты только захочешь. Я сдѣлаю это возможнымъ, я укажу тебѣ путь, единственный путь, которымъ ты выйдешь изъ лабиринта и избавишь себя отъ позора, а славное имя наше отъ пятна.

— Говорите! спасите меня, и я все сдѣлаю, чего вы потребуете. Уважите этотъ путь!

— Это путь обратный, серьезно сказала герцогиня. — Этотъ наглый новаторъ увлекъ тебя на такую дорогу, гдѣ шагъ впередъ несомнѣнно повергъ бы тебя въ пропасть. Ну такъ вернись отъ несчастнаго, неестественнаго союза съ тѣми, кто подъ видомъ дружбы были всегда нашими врожденными, заклятыми врагами. Отъ безумныхъ идей преступныхъ нововведеній вернись къ твоихъ истиннымъ, испытаннымъ друзьямъ, въ старымъ неопровержимымъ истинамъ! Свѣтъ, продолжала она, — свѣтъ никогда не долженъ знать о причинѣ твоего разрыва съ этимъ человѣкомъ, или, по крайней мѣрѣ, никогда не узнаетъ ихъ положительно. Для этого тебѣ нужно скрыть всякое подозрѣніе личныхъ причинъ, ты долженъ доказать, что поводомъ къ разрыву послужили только политическіе принципы и политическія дѣла. Ты долженъ показать, что ты убѣдился въ несостоятельности идей бывшаго министра, что отказываешься примѣнять ихъ на дѣлѣ.

— Вы правы, герцогиня, отвѣчалъ подумавъ герцогъ. — Мысль эта хороша и достойна васъ. Путь этотъ вѣрно приведетъ къ цѣли, но мнѣ невозможно идти по этому пути. Я слишкомъ далеко зашелъ для того, чтобы идти обратно; а если я пойду обратно, то никто не одобритъ меня.

Герцогъ прошелся по комнатѣ и остановился передъ герцогиней.

— Мы одни, сказалъ онъ. — Позвольте мнѣ предложить вамъ одинъ вопросъ совѣсти. Я знаю, что принципы, которые мы проповѣдывали съ Фюреромъ, вы не считаете вѣрными, но вѣдь здѣсь, на единѣ и передъ Богомъ, мы, положа руку на сердце, должны сознаться все-таки, что они истинны. Неужели вы не думаете, что придетъ время, когда, несмотря на наше противодѣйствіе, они осуществятся.

— Я этого не думаю, твердо сказала герцогиня. — Но если бы это было и такъ, то предоставь времени придти, когда задержать его уже будетъ невозможно. Намъ, во всякомъ случаѣ, не надо ускорять его.

— Но тѣмъ не менѣе, я такъ дѣйствовать не могу, сказалъ подумавъ Феликсъ. — Если бы я хотѣлъ, то все-таки не могъ бы. Законы даны по всей формѣ и обнародованы торжественно. Я не могу ихъ уничтожить, слово мое служило имъ порукой.

— Развѣ я требую, съ жаромъ вскричала герцогиня, — чтобы ты не сдержалъ свое слово? Развѣ я требую, чтобы законы, данные тобой обдуманно, ты снова уничтожилъ? Это было бы также безумно, какъ твой первый поступокъ, это значило бы кинуться въ другую крайность. Осмотрись кругомъ. Въ городѣ броженіе, страна безпокоится, — всѣ волнуются отъ паденія народнаго министра, можетъ быть, думаютъ не допустить этого паденія? При такихъ необыкновенныхъ обстоятельствахъ нужны необыкновенныя мѣры. Ну такъ законы, данные тобою, должны остаться неприкосновенны. Но что мѣшаетъ пріостановить на время ихъ дѣйствіе, только до тѣхъ поръ, пока будутъ снова возстановлены спокойствіе и послушаніе. Или ты хочешь, чтобы тебя переломили, чтобы тебя принудили удержать министра, котораго ты, какъ человѣка, не можешь выносить около себя.

— Принудили, гнѣвно вскричалъ Феликсъ. — Да кто же это осмѣлится?

— Да они разъ уже осмѣлились и удачно, что же ихъ удержитъ попытать еще разъ счастія. Подумай, Феликсъ, тебѣ нѣтъ другого выбора. Ты знаешь, продолжала она, подвигаясь къ нему, какъ будто бы боясь, что кто нибудь услышитъ то, что она хотѣла ему сказать, — ты знаешь, какія извѣстія заставили твоего министра немедля ѣхать въ Венделинъ. Великая держава, наша ближайшая сосѣдка, давно смотрѣла недовольнымъ окомъ на твои нововведенія, она предупреждала тебя и высказывалась противъ нихъ. Тамъ вовсе не намѣрены ограничиваться только протестами да предостереженіями, и если ты упорно пойдешь своимъ путемъ, то ты убѣдишься, что сосѣди рѣшились дѣйствовать. Попробуй еще разъ и бросься въ объятія такъ называемаго народа. Посмотримъ, съумѣетъ ли онъ вынести и защитить тебя, когда вслѣдствіе этого вспыхнетъ война, когда непріятельское войско, въ десять разъ многочисленнѣе твоего, двинется черезъ границу въ твою столицу! Такъ послѣдуй же моему совѣту и иди обратно! Прими руку могущественнаго сосѣда, которую онъ тебѣ предлагаетъ. Деньги, войско, все, что тебѣ нужно и чего ты пожелаешь, предлагается въ твоимъ услугамъ; сосѣди даже предлагаютъ вступить съ тобою въ болѣе тѣсный союзъ и закрѣпить его бракомъ съ ихъ единственною дочерью. Тебѣ предстоятъ могущество, блескъ, богатство. Не можетъ быть, чтобъ ты еще колебался.

— Вы путаете, вы ослѣпляете меня, вскричалъ герцогъ, — но не убѣждаете. Я не могу оспаривать ваши принципы, но я не могу дѣйствовать согласно съ ними. Мнѣ противно брать что нибудь назадъ изъ того, что я далъ, разрушать то зданіе, въ которому я самъ заложилъ фундаментъ.

— Хорошо — но и отъ этого я могу избавить тебя, настойчиво вскричала герцогиня. — Ты знаешь, какъ при дворѣ сосѣдней державы давно желаютъ и ждутъ твоего посѣщенія. Ты постоянно откладывалъ его. Теперь представляется для этого благопріятный случай. Поѣзжай туда, заключи новые договоры, мнѣ же дай полномочіе дѣйствовать здѣсь! Я избавлю тебя отъ непріятности противорѣчить самому себѣ, я очищу почву до твоего возвращенія, а потомъ въ твоей власти будетъ возвести новое зданіе, гораздо болѣе красивое, чѣмъ первое.

Герцогъ остановился въ раздумьи, но тутъ съ улицы послышались дикіе крики, шумъ, трескъ разбивавшихся стеколъ и грохотъ отъ падавшихъ камней.

— Слышишь, сказала герцогиня. — Долго ли ты будешь еще колебаться? Дай мнѣ полномочіе. Я на всякій случай давно приготовила его и мнѣ нужна только твоя подпись. Я пойду и пришлю тебѣ его. Ты вѣдь подпишешь сынъ мой, неправда ли. По дрожанію твоей руки я чувствую, что ты подпишешь. Ну такъ позови мою даму, я отправлюсь и начну дѣйствовать.

Герцогъ позвонилъ. На порогѣ показалась Примитива. Молча и низко кланяясь удалилась герцогиня отъ внука и пошла за проводницей.

— Угодно ли вашему высочеству одѣваться. Мирра осѣдлана, оказалъ оберъ-камердинеръ тихо и издали.

— А, хорошо, воскликнулъ герцогъ, — Я совсѣмъ забылъ. Да, это хорошо. Я прокачусь, это меня разсѣетъ. Пусть приведутъ лошадь въ заднимъ воротамъ. Я пройду черезъ паркъ. Тамъ вѣрно нѣтъ народа.

Камердинеръ подошелъ, чтобъ помочь герцогу одѣться.

— Что приказанія мои всѣ исполнены? спросилъ герцогъ. — Никого нѣтъ въ прихожей?

— Никого, ваше высочество, отвѣчалъ Борнеманъ, подавая ему шляпу и хлыстикъ и отворяя двери. Но лишь только герцогъ переступилъ порогъ, какъ въ прихожей послышался разговоръ, весьма похожій на ссору. Находившійся тамъ лакей старался вытолкать въ дверь одну очень бѣдно одѣтую женщину.

— Я говорилъ уже вамъ, кричалъ онъ, — что съ герцогомъ говорить нельзя. Какъ осмѣлились вы опять придти? Не понимаю также, чего смотрѣлъ привратникъ и впустилъ васъ.

— Праведный Боже! кричала женщина, ломая руки. — Но мнѣ надо къ его высочеству, надо сегодня же. Онъ долженъ возвратить мнѣ моего мужа. Мнѣ надо все сказать ему! Пусть онъ обратитъ на насъ вниманіе и поможетъ намъ.

— Такъ приходите опять завтра! сказалъ лакей. — Сегодня же не время. Надо подождать.

— Ждать я не могу, кричала женщина. — Мы погибаемъ. Мужъ мой заболѣетъ въ страшной тюрьмѣ, куда, они его посадили. Онъ не выдержитъ этого; онъ умретъ прежде, чѣмъ я принесу ему какую нибудь вѣсть.

— Что тутъ такое? сказалъ Феликсъ, подходя. — Что вамъ надо? Я герцогъ.

Въ ту же минуту женщина съ громкимъ крикомъ бросилась въ его ногамъ и обняла ихъ прежде, чѣмъ онъ успѣлъ отступить.

— Господи! вскричала она. — Ваше высочество, такъ это вы? Вѣдь вы тотъ господинъ, что дали намъ деньги и принесли намъ такое несчастіе. Слава тебѣ, Господи, что я нашла васъ! Ну, теперь вы вѣдь скажете, что дали деньги вы; вы скажете, что Ремпельманъ не воръ и возвратите ему его честное имя.

— Я не вполнѣ понимаю васъ, добрая женщина, сказалъ герцогъ. — Успокойтесь и разскажите спокойнѣе! Я очень хорошо помню о своемъ подаркѣ.

И смѣясь отъ радости и плача, бѣдная женщина отрывочными фразами передала обо всемъ, что случилось. Этого достаточно било, чтобы понять дѣло.

— Очень жалѣю, сказалъ герцогъ, — что мой подарокъ принесъ такое несчастіе. Но возможно ли, чтобы былъ произнесенъ такой приговоръ?

Графъ Шроффенштейнъ-отецъ вошелъ между тѣмъ съ пакетомъ, запечатаннымъ большими печатями, и слышалъ этотъ разговоръ.

— Это удобства новаго судопроизводства, ваше высочество, прошепталъ онъ, злостно улыбаясь. — Это новое доказательство преимуществъ народнаго суда.

— Дѣйствительно, сказалъ Феликсъ, — кажется не все то золото, что блеститъ. Что вы принесли?

— Ея высочество герцогиня-бабка такъ были милостивы, что поручили мнѣ передать эту бумагу.

— Хорошо, сказалъ Феликсъ. — Положите бумагу ко мнѣ на столъ, Борнеманъ! Вамъ же, графъ, я поручаю помочь этой бѣдной женщинѣ сегодня же. Если возможно, мужъ долженъ быть возвращенъ ей сегодня же. Если можно воспрепятствовать, то невинному не слѣдуетъ ни минуты лишней томиться въ тюрьмѣ. Отправляйтесь, добрая женщина! Извините, что, желая помочь, я принесъ вамъ несчастье. Я подумаю, какъ поправить это.

Въ то время, какъ Шроффенштейнъ удалялся съ госпожею Ремпельманъ, онѣмѣвшею отъ восторга, герцогъ вошелъ въ себѣ въ кабинетъ. Полномочіе лежало на столѣ рядомъ съ письмомъ Фюрера.

— Да, сказалъ онъ шопотомъ, взглянувъ на письмо и взявъ перо; — я подпишу. Теперь я нашелъ средство переломить эту гордость, эту кичливость, поднимающуюся выше престола. Гордость? Нѣтъ, это не гордость; это презрѣніе. Игрушкой его я не буду!

ЧАСТЬ V.

I.
У смертнаго одра.

— Еще немного повыше, больше на середину. Очень хорошо, это будетъ красиво, а теперь, другъ, потрудись украсить гирляндой вывѣску, такъ чтобы сапогъ былъ на самой серединѣ. Вѣдь тутъ все дѣло въ сапогѣ, такъ какъ сапогъ есть знакъ честнаго ремесла, а сегодня празднуется торжество ремесла.

Такъ говорилъ токарь Гербель одному подмастерью, стоявшему на лѣстницѣ и украшавшему каланчу мастера Ремпельмана.

Въ самомъ жилищѣ Ремпельмана жена его бѣгала и хлопотала, не помня себя отъ радости. Гербель приходомъ своимъ прервалъ эти хлопоты.

— Ну, госпожа Ремпельманъ, вскричалъ онъ, потирая отъ удовольствія руки; — вспоминаете ли вы теперь прошлую иллюминацію? Тогда я проходилъ мимо вашего дома, и видѣлъ, какъ мужъ вашъ украшалъ свой сапогъ. Тогда мнѣ и въ голову не приходило, что намъ тоже придется украшать его вывѣску.

— Конечно, отвѣчала молодая женщина; — кому пришло бы въ голову, что все пойдетъ такъ? Кто могъ думать тогда, что съ нами случится такое большое несчастіе, такой позоръ… Но какъ я подумаю, что оно дѣйствительно кончилось, что возвратится мой добрый славный мужъ, то мнѣ кажется, будто я брежу, и я постоянно боюсь; что проснусь — и все это счастье кончится.

— Я всегда считалъ Ремпельмана хорошимъ и честнымъ человѣкомъ, и тотчасъ же сказалъ, что не вѣрю, чтобы такой человѣкъ въ одну ночь сдѣлался воромъ и дурнымъ человѣкомъ; и я отъ души радуюсь, что не ошибся. Я всегда говорилъ, что это штуки Шпарбергера, у котораго дѣлается въ домѣ что нибудь нехорошее, и потому ему неудобно имѣть честнаго сосѣда, отъ котораго къ нему все видно. Теперь я убѣжденъ, что и въ этомъ былъ правъ. Ему, видите-ли, понадобилось ѣхать куда-то по дѣламъ; онъ не хотѣлъ даже подождать до тѣхъ поръ, пока мужъ вашъ, пострадавшій по его винѣ, торжественно не пріѣдетъ къ женѣ и дѣтямъ и не будетъ встрѣченъ сосѣдями съ пѣніемъ и торжествомъ.

— Неужели дѣйствительно хотятъ такъ почетно его встрѣтить? вскричала она, вытирая слезы на глазахъ. — Неужели ремесленники придутъ сюда? А я еще боялась…

— Знаю, знаю, чего вы боялись, отвѣчалъ Гербель. — Но иначе быть не можетъ. Въ вашемъ мужѣ оскорблены всѣ ремесленники, и такъ какъ наконецъ невинность его доказана, то всѣ ремесленники и должны радоваться. Это говорили и я и друзья мои въ собраніи, и мы настояли на своемъ, хотя не всѣ были нашего мнѣнія.

— Такъ нѣкоторые были и противъ? со страхомъ проговорила молодая женщина. — Почему же?

— Ну что такое? вскричалъ Гербель. — Пусть ихъ болтаютъ. Всѣхъ вѣдь не передѣлаешь. Конечно лучше было бы разъяснить дѣло — ну да я вижу, что лучше разсказать вамъ все. Нѣкоторые думаютъ, что хотя и открылось кто вамъ далъ деньги, но все-таки слѣды въ саду были и сапоги найдены у васъ. Если бы можно было доказать несправедливость этого обвиненія! Вы ничего не придумаете?

Госпожа Ренпельманъ строго и печально посмотрѣла на Гербеля.

— Такъ люди намъ все-таки не вѣрятъ! Хотя они убѣдились, что мы относительно денегъ правы и, тѣмъ не менѣе, они считаютъ насъ дурными людьми!

Въ это самое время она услышала на лѣстницѣ голосъ ненавистнаго ей садовника Шибеле и, точно будто по какому-то предчувствію, попросила токаря Гербеля войти въ сосѣднюю комнату, чтобы оставить ее одну съ садовникомъ.

Садовникъ вошелъ съ огромнымъ вѣнкомъ въ рукахъ, и былъ нѣсколько подъ хнѣльконъ.

— Какъ? сказала молодая женщина, преодолѣвъ свою ненависть: — И вы сосѣдъ Шибеле хотите оказать намъ честь?

При видѣ такого дружескаго пріема, пьяный садовникъ совсѣмъ растаялъ и проговорилъ:

— Еще бы, сосѣдка! Въ такой день, какъ сегодня, ближайшему сосѣду нельзя же не прійти. Вотъ я принесъ вамъ вѣнокъ, примите его.

— Такого вѣнка, вскричала госпожа Ремпельманъ, — я въ жизнь не видывала! Онъ слишкомъ хорошъ для улицы, я оставлю его въ комнатахъ. Я повѣшу его на память объ васъ надъ зеркаломъ!

— Какъ я радъ, милая сосѣдка, сказалъ садовникъ, — что вы, кажется, перестали ненавидѣть меня! Право, ненависти я не заслужилъ, я всегда желалъ вамъ добра, и даже въ этотъ разъ — вы знаете о чемъ я говорю — вы не такъ поняли меня. Я увлекся только своимъ добрымъ сердцемъ, я думалъ, что утѣшу васъ, сказавъ, чтобы вы не думали больше о своемъ мужѣ, что онъ на вѣки погибъ для васъ. Вѣдь я не могъ знать, что все окажется невѣрныхъ.

— Да, сказала сосѣдка, нѣжно глядя на садовника, — все оказалось невѣрнымъ. Но что объ этомъ говорить! Какъ благодарить мнѣ васъ за прелестный вѣнокъ?

— Ахъ ты, Боже мой! зачѣмъ говорить о благодарности! Такая хорошенькая женщина всегда можетъ отблагодарить, если только захочетъ. Если бы вы не всегда огрызались на меня, а иногда были бы такъ ласковы, какъ теперь, то многое было бы не такъ, многаго не случилось бы.

Сосѣдка вздрогнула, потому что садовникъ дѣлался смѣлѣе, и, подойдя въ ней, взялъ ее за талію. Но она преодолѣла себя и не оттолкнула его.

— Какъ понять мнѣ это? сказала она. — Чего не случилось бы? А развѣ не можетъ быть того, чего не было прежде?

— Конечно можетъ, радостно пролепеталъ садовникъ. — Но вѣдь теперь будетъ труднѣе, теперь, когда мужъ опять будетъ тутъ.

— Такъ изъ-за этого-то! вскричала госпожа Ремпельманъ. — Ну, на мужа-то я не очень смотрю. Что захочу, то и сдѣлаю.

— Ахъ, если бы это было такъ! продолжалъ садовникъ, прихихая ее къ себѣ. — Что это за счастье, что вы стали такъ добры? Отчего прежде вы были такой злой?

— Отчего? спросила она. — Вѣроятно оттого, что только теперь я вижу, какъ думаетъ обо мнѣ господинъ садовникъ, и что онъ другъ намъ. Я не могу только понять, какъ это могли вы свидѣтельствовать противъ насъ? Вѣдь не можете же вы серьезно увѣрять меня, что относительно кражи нѣтъ какого нибудь крючка.

— Конечно, конечно, смѣясь отъ глупости сказалъ садовникъ. — Есть тутъ даже большой крючокъ. Вы женщина умная и проницательная. Мнѣ не легко было тогда, и я никогда не сдѣлалъ бы этого противъ васъ, если бы не долженъ былъ сдѣлать. Потому что иначе я лишился бы своего хорошаго мѣста. А теперь не такъ-то легко найти такое мѣсто, гдѣ бы много перепадало. Старикъ непремѣнно этого требовалъ.

— Старикъ? Кто же это такой?

— Да кто же какъ не мой хозяинъ? агентъ Шпарбергеръ, говорилъ садовникъ, съ жаромъ цѣлуя руки сосѣдки. — Онъ видѣть не могъ вашего мужа, и непремѣнно хотѣлъ выжить его изъ башни. А меня онъ опуталъ. Я никогда не думалъ, что дѣло кончится такъ скверно. И не будь такого конца, то право можно было бы посмѣяться надъ исторіей съ сапогами.

— Съ сапогами? спросила молодая женщина, едва дыша отъ волненія. — Ахъ да, съ сапогами, что у насъ украли?

— Что вы! проговорилъ садовникъ, — я ихъ не воровалъ. — Они упали въ садъ, я поднялъ ихъ и унесъ къ себѣ. Я думалъ, что они еще на что нибудь пригодятся. Когда же старикъ отказалъ мнѣ и требовалъ, чтобы я выжилъ сосѣда, то я въ тотъ же вечеръ надѣлъ ихъ и прошелся по саду, а потомъ поставилъ на старое мѣсто. Вотъ почему, продолжалъ онъ, громко хохоча, — сапоги-то и пришлись такъ по слѣдамъ.

— Правда ли это? въ волненіи сказала госпожа Ремпельманъ. — Конечно можно было бы надъ этимъ посмѣяться, если бы это не кончилось такъ печально. Ну, а какъ же совершился взломъ-то?

— Да никакого взлома не было, сказалъ садовникъ; — а просто такъ сдѣлалось для виду. Самъ старикъ изломалъ замокъ. И не было у него украдено ни единаго крейцера. Онъ самъ такъ желалъ и я исполнилъ только его волю. Но а все поправлю, милая моя, вы теперь вѣдь не такая сердитая, и знаете, что надо дѣлать.

— Да, знаю! вскричала госпожа Ремпельманъ, отворяя двери въ комнату.- Выходите-ка, господинъ Гербель! Теперь все ясно!

— Да, отвѣчалъ токарь, выходя изъ дверей съ радостью на глазахъ; — и всѣ узнаютъ какъ это было! Вся эта скверная исторія выйдетъ наружу, такъ что никто болѣе не будетъ сомнѣваться въ честности добраго Ремпельмана.

Садовникъ былъ совершенно пораженъ появленіемъ токаря и ничего съ перваго взгляда сообразить не могъ. Потомъ бросился къ двери, но Гербель схватилъ его за шиворотъ и отбросилъ такъ, что пьяный упалъ около стола.

— Лежи тутъ, вскричалъ онъ, — пока мы соберешь свидѣтелей, чтобы уличить васъ въ лжесвидѣтельствѣ.

Но тутъ послышался шумъ на улицѣ и крики, что ѣдетъ Ремпельманъ. Садовникъ былъ запертъ на ключъ, но когда черезъ часъ Гербель со свидѣтелями пришли за нимъ, его уже не было, онъ вылѣзъ изъ окна въ садъ. Скоро происшествіе это было забыто, потому что въ народѣ пронесся слухъ, что по угламъ улицъ прибиты прокламаціи.

Народъ бѣжалъ по улицѣ въ безпорядкѣ и собирался кучами.

— Идемте, господинъ Гербель, сказалъ проходившій мимо него какой-то купецъ. — Тамъ что-то дѣлается, говорятъ, вездѣ прибиты плакаты, и въ нихъ объявлено, что всѣ законы, данные въ послѣдній годъ, отмѣняются на неопредѣленное время.

— Можетъ ли это быть! вскричалъ Гербель.

— Я читалъ самъ. Это прокламація отъ старой герцогини. Въ ней говорится, что герцогъ уѣхалъ по какимъ-то важнымъ дѣламъ, и передалъ ей полномочіе на управленіе. А для возстановленія спокойствія и порядка, она находитъ нужнымъ всѣ законы, обнародованные по смерти стараго герцога, на нѣкоторое время взять назадъ, и возстановить старые.

— Старые законы? сказалъ Гербель. — Что такое тутъ подразумѣвается?

— Это значитъ, что всѣ новые законы уничтожены. Спокойствіе и послушаніе повелѣвается подъ страхомъ строжайшаго наказанія. Противъ ослушниковъ, говорится тамъ, приняты всѣ мѣры, и кто осмѣлится нарушить покой, тотъ будетъ судиться какъ въ военное время, и не медля будетъ приговоренъ.

Не прошло и часу, какъ по всѣмъ улицамъ были устроены баррикада.

Въ это самое время у собора на площади стояло нѣсколько аристократическихъ каретъ. Изъ боковыхъ рѣзныхъ дубовыхъ дверей ризницы стали появляться лакеи и выкликать кучеровъ. Изъ тѣхъ же дверей вышелъ графъ Шроффенштейнъ-отецъ въ полной парадной формѣ съ двумя звѣздами на груди, и рядомъ съ нимъ показался фонъ-Овербергенъ въ безукоризненномъ черномъ фракѣ и съ маленькой красной ленточкой въ петлицѣ.

— Ну, обратился онъ къ Шроффенштейну съ торжествующей улыбкой; — довольны ли вы теперь мной? Сдержалъ ли я свое слово?

Графъ не успѣлъ отвѣтить, потому что въ эту минуту на порогѣ показались молодые, графъ Клеменцъ фонъ-Шроффенштейнъ, въ полной формѣ и сіяя отъ удовольствія и счастія, и Примитива, въ бѣломъ атласномъ платьѣ съ миртовымъ вѣнкомъ на головѣ и съ длинной бѣлой вуалью, падавшей подобно облаву на землю, чтобы унести ангела. Щеки молодой были также блѣдны, какъ ея платье и вуаль. Но она казалась твердою, глаза ея были сухи и холодны и лицо такъ покойно, какъ можетъ быть только покойно у усопшей. Она не обращала вниманія на любезности, расточаемыя ей Клеменцомъ. Безчувственно подала она ему руку и сѣла въ карету, гдѣ онъ, въ качествѣ мужа, сѣлъ рядомъ съ нею.

Карета покатилась по площади, но при въѣздѣ ея въ одну изъ ближайшихъ улицъ, она была остановлена крикомъ: «назадъ, тутъ нѣтъ проѣзда!»

Мостовая была взрыта, здѣсь сооружалась баррикада.

— Что тутъ такое, сказалъ Шроффенштейнъ, посмотрѣвъ въ окно въ то время, какъ лакей, соскочивъ съ козелъ, подошелъ къ дверцѣ и доложилъ ему, что проѣхать нельзя.

— Они должны очистить улицу сейчасъ же. Ждать у меня нѣтъ ни времени, ни охоты.

— Ого! вскричалъ одинъ изъ строителей баррикады, рослый каменщикъ. — Кто это говоритъ съ нами такъ повелительно. Дай-ка я разсмотрю его хорошенько. А вотъ какъ! Очень жаль, сударь, но помочь вамъ я никакъ не могу, тутъ ни для кого нѣтъ проѣзда.

— Но мнѣ надо проѣхать, я живу въ этой улицѣ.

— Все равно, отвѣчалъ каменьщикъ. — Выйдите изъ кареты, да идите пѣшкомъ.

— Бездѣльникъ! вскричалъ Шроффенштейнъ.

Примитива схватила его за руку и проговорила.

— Не раздражайте ужъ и безъ того раздраженныхъ людей. Велите кучеру поворотить назадъ и объѣхать вокругъ.

— Поворотить назадъ! Объѣхать вокругъ, — никогда! Вотъ я посмотрю, будутъ ли они такъ же наглы, когда встрѣтятся со мной лицомъ въ лицу.

И не успѣла Примитива удержать его, какъ онъ выскочилъ изъ кареты и направился прямо на баррикаду, приказавъ предварительно своему лакею и прислугѣ другихъ каретъ, ѣхавшихъ сзади, ломать баррикаду и очистить улицу. Но прислуга не исполняла этого приказанія и со страхомъ стала отходить, что привело Шроффенштейна еще въ большую ярость и онъ закричалъ:

— Если у васъ не достаетъ храбрости, трусы, то я самъ заставлю эту сволочь очистить намъ дорогу.

— Что! сволочь! закричали нѣсколько работниковъ.

Шроффенштейнъ съ обнаженной саблей подбѣжалъ въ толпѣ и ударилъ ею ближайшаго рабочаго, но въ ту же минуту упалъ, потому что изъ толпы посыпались на него камни и одинъ изъ нихъ попалъ ему прямо въ голову.

Примитива, бросившаяся вслѣдъ за нимъ, подбѣжала уже въ то время, какъ онъ лежалъ на землѣ, облитый кровью и окруженный толпой.

— Прочь! крикнула она. — Что вы надѣлали? Онъ раненъ, пустите же его унести. Неужели вы будете добивать обезоруженнаго раненаго?

Ваменьщикъ твердо взглянулъ ей въ лицо.

— Мнѣ очень жаль, сказалъ онъ, — что мы испортили вамъ день вашей свадьбы, но тутъ не наша вина. Берите вашего жениха и везите его по другой дорогѣ, здѣсь же проѣзда нѣтъ. Оставьте его, товарищи. Съ него довольно, а барышня пусть видитъ, что имѣетъ дѣло не съ сволочью.

Шроффенштейнъ былъ перенесенъ въ карету, тихо повернувшую въ другую улицу.

Все вниманіе народа было обращено на устройство баррикада подлѣ заставы около моста; она была уже готова и такъ укрѣплена, что защитники смотрѣли на нее, какъ на игрушку и считали взятіе ея невозможною. Защита этой баррикады была поручена отчаяннѣйшимъ храбрецамъ. Въ числѣ ихъ былъ и Виндрейтеръ. Рядомъ съ нимъ стоялъ въ голубой блузѣ мясникъ Ганъ, а недалеко отъ нихъ, опершись на ружье, сидѣлъ черный Губеръ.

— Какъ думаешь ты, старая служба, вскричалъ Ганъ; — пойдетъ дѣло наше сегодня. Мнѣ кажется, на этой постройкѣ многіе поломаютъ себѣ головы.

— Я тоже думаю, сказалъ Виндрейтеръ. — Но я, Богъ знаетъ, что бы далъ, чтобъ былъ тутъ господинъ Ридль.

Онъ заслонилъ глаза отъ солнца и посмотрѣлъ на мостъ.

— Онъ все еще не показывается. Только вонъ тамъ вдали пыль. Въ сущности же я радъ, что придется имѣть дѣло съ иностранцами, а не съ своими, хоть они тоже солдаты и люди, но все же они чужіе.

— Вѣдь ты думаешь, что мы побѣдимъ, сказалъ Ганъ, — за чѣмъ же ты такъ хмуришься? Ты теперь совсѣмъ не такъ твердъ, какъ былъ въ первый разъ, ты повѣсилъ голову точно черный Губеръ. Но у того есть, по крайней мѣрѣ, о чемъ горевать. Со смерти Маріи онъ на человѣка не сталъ походить.

— Что ты болтаешь-то, сказалъ Виндрейтеръ. — Почемъ ты знаешь, что со мной было въ это время. Ахъ, если бы тутъ былъ господинъ Ридль! снова повторилъ онъ.

Черный Губеръ всталъ съ своего мѣста, спустился съ баррикады и пошелъ посмотрѣть, что дѣлается на мосту. Онъ перевѣсился черезъ перила, но тотчасъ же отскочилъ и крикнулъ что было ночи: «вернитесь, они идутъ».

Но въ ту же минуту снизу раздался первый выстрѣлъ и мѣткая пуля на повалъ убила чернаго Губера. Вслѣдъ за этимъ выстрѣломъ, по обѣимъ сторонамъ моста, изъ-за перилъ стали показываться солдаты, приближавшіеся въ баррикадѣ.

Скоро, очень скоро улицы были почти-что пусты, т. е. на нихъ лежали только трупы и раненые, которые также скоро всѣ были подобраны. Къ вечеру городъ былъ уже совершенно чистъ и по улицамъ его раздавались только равномѣрные шаги патруля.

Въ одинокомъ домѣ въ концѣ города было также тихо; тамъ тоже у дверей стояла смерть, хотя не такая шумная, но тѣмъ не менѣе неумолимая.

Маленькая комната была освѣщена только лампою, прикрытою абажуромъ и распространяла слабый свѣтъ на окружающіе предметы. На постели лежала совѣтница и казалась спящей. Дыханіе ея было такъ слабо, что его едва можно было замѣтить. Иногда губы ея сжимались и шевелились, какъ будто желали спросить что-то, потомъ она лежала спокойно въ какомъ-то забытьи или полуснѣ, или агоніи. Въ сосѣдней комнатѣ сидѣла горничная, а противъ нея, положивъ локти на столъ и закрывъ лицо руками, Беппо, старый нашъ знакомецъ. Горничная полушопотомъ разсказывала ему обо всемъ случившемся, очень довольная, что нашла человѣка, которому безъ утайки могла сообщить все.

— Такъ вотъ какъ, заключила она наконецъ свой разсказъ. — Весь домъ пошелъ вверхъ дномъ. Все измѣнилось. Когда умретъ совѣтница, то намъ останется только связать свои вещи, да идти куда глаза глядятъ. Кто бы подумалъ это годъ тому назадъ. Вотъ и вы не нашли вѣрно своей родины такою, какой желали.

— Да, да, проговорилъ Беппо.

Въ это время въ комнатѣ совѣтницы послышался легкій шумъ. Оба они бросились туда и къ немалому удивленію своему нашли совѣтницу не лежащей въ постели, а приготовляющейся встать на ноги.

— Не удерживайте меня! проговорила старуха, очевидно въ безпамятствѣ, обращаясь въ дѣвушкѣ, спросившей, что ей нужно; — мужъ мой звалъ меня; онъ внизу въ саду. Нельзя заставлять его ждать дольше, и безъ того я такъ давно не видала его.

— Успокойтесь, госпожа совѣтница! сказалъ Беппо. — Теперь поздно, уже совсѣмъ ночь. Господинъ совѣтникъ не придетъ больше сегодня. Подождите до завтра!

Вдругъ совѣтница взглянула совершенно осмысленно, и сказала твердымъ, спокойнымъ голосомъ:

— Сойди внизъ, Беппо, и отвори калитку! Сынъ мой внизу.

— Она опять бредитъ, прошепталъ Беппо и повернулся и ней. — Господина профессора нѣтъ тамъ! Вамъ это только такъ кажется. Вамъ не надо волноваться, это вамъ вредно. Онъ придетъ, навѣрно придетъ, но его еще нѣтъ.

— Онъ тамъ, отвѣчала старуха, еще увѣреннѣе. — Иди, говорю я тебѣ. Онъ стоитъ у воротъ. Ни ему, ни мнѣ нельзя теряя времени.

— Надо идти, чтобы успокоить ее, прошепталъ Беппо и вышелъ въ корридоръ, какъ вдругъ, къ немалому удивленію своему, услышалъ въ сѣняхъ торопливые шаги. Вскорѣ дверь отворила и на порогѣ показался Фридрихъ въ сопровожденіи Ридля.

— Что матушка? проговорилъ едва дыша Фридрихъ. — Жива еще она? Можно мнѣ ее видѣть?

Беппо ничего не отвѣчалъ. Онъ указалъ на комнату, изъ которой слышался громкій и ясный голосъ совѣтницы.

— Иди, Фридрихъ! говорила она. — Я еще жива и настолько сильна, что могу тебя видѣть. Господь послалъ мнѣ великую милость, позволивъ дожить до этой минуты.

Фридрихъ бросился къ постели, обнялъ мать, и рыдая покрылъ блѣдное лицо ея горячими поцѣлуями. Потомъ онъ опустился передъ нею на колѣни, а она положила обѣ руки свои ему на голову и долго молча смотрѣла на верхъ. По глазахъ ея было видно, что она молилась отъ всей души, какъ любящая мать. Потомъ она опустилась на подушки и проговорила:

— Благодарю тебя, сынъ мой, что ты пришелъ ко мнѣ. Во всю свою жизнь ты только радовалъ меня. А теперь, увидавъ тебя, я счастлива. За это благословеніе мое останется всегда при тебѣ. Оставайся честныхъ, такимъ, какимъ ты былъ, сынъ мой, помни мать и прощай!

Послѣднія слова она едва уже проговорила; жизнь ея окончилась вмѣстѣ съ ними. Громко рыдая бросился Фридрихъ къ матери и потомъ дрожащей рукой закрылъ глаза, всю жизнь съ такой глубокой любовью слѣдившіе за нимъ.

Тутъ подошелъ къ нему Ридль, и увелъ его въ другую комнату.

— Будь твердъ, другъ! сказалъ онъ. — Простись съ покойницей и помни, что время твое сочтено! Я счастливо довелъ тебя сюда, и мнѣ хотѣлось бы счастливо увести тебя.

— Я иду, отвѣчалъ Фюреръ. — Дай только мнѣ время опомниться. При сегодняшней сумятицѣ, вѣрно, никто обо мнѣ и не думаетъ.

— Дай Богъ, отвѣчалъ Ридль; — но я не могу быть вполнѣ въ этомъ увѣренъ. Мы имѣемъ дѣло со врагомъ, главная сила котораго заключается въ шпіонствѣ, поэтому торопись. Сдѣлай тутъ распоряженія, возьми изъ твоей комнаты, что тебѣ надо, простись съ покойницей и тогда пойдемъ!

Фюреръ пошелъ въ себѣ въ кабинетъ, взялъ въ карманъ нѣсколько важныхъ бумагъ и только-что хотѣлъ еще разъ сходить къ покойницѣ, какъ внизу раздался сильный звонокъ и въ то же время въ комнату со страхомъ вбѣжала горничная.

— Боже мой! кричала она. — Внизу полиція спрашиваетъ васъ. А вся улица полна солдатами.

— Видишь, какъ я былъ правъ! сказалъ Ридль. — Что тутъ дѣлать?

— Можетъ быть, ищутъ не меня, сказалъ Фридрихъ. — Это, можетъ быть, идетъ по улицѣ патруль.

— Нѣтъ, сударь, вскричала дѣвушка. — Я смотрѣла въ щель; это солдаты, съ ними чиновникъ, и они спрашиваютъ васъ. Беппо удерживаетъ ихъ, и дѣлаетъ видъ, будто не можетъ найти ключей.

— Долго удерживать нельзя, сказалъ Ридль. — Тебѣ не слѣдуетъ попадать имъ въ руки, другъ мой! Но что же дѣлать? Нѣтъ ли изъ дому другого выхода кромѣ этихъ воротъ?

— Нѣтъ! спокойно сказалъ Фюреръ. — Да и къ чему? намъ никогда не надо было другого выхода.

— Опять заговорилъ идеалистъ, вскричалъ Ридль; — мечтатель! Онъ живетъ въ домѣ, какъ въ ловушкѣ, съ однимъ входомъ и съ однимъ выходомъ! Нельзя ли перелѣзть черезъ стѣну?

— Можетъ быть, и можно, отвѣчалъ Фюреръ; — но если бы даже это было и возможно, я не воспользуюсь этимъ путемъ. Я хочу слышать, точно ли меня спрашиваютъ, а если это такъ, и я не побѣгу; я не отстранюсь отъ отвѣтственности, если ее хотятъ на меня наложить.

— Неизлечимый глупецъ! гнѣвно вскричалъ Ридль. — Это вѣнецъ всѣмъ твоимъ глупостямъ. Что же ты хочешь, чтобы тебя арестовали, допрашивали, приговорили?

— Приговорили? Меня? За что?

— Экая наивность! Но теперь измѣнить ничего нельзя. Они уже на лѣстницѣ. Хорошо! Но я-то, по крайней мѣрѣ, улизну черезъ библіотеку въ башенную комнату. Тамъ я посижу до тѣхъ поръ, пока воздухъ не очистится, а потомъ не побрезгаю, какъ ты, перелѣзть черезъ стѣну. Прощай! проговорилъ онъ стремительно обнявъ его и поцѣловавъ. — Прощай, глупый, неизлѣчимый, милый человѣкъ! Я спасу себя для тебя. Если же они застанутъ меня здѣсь, то сдѣлаютъ тоже безвреднымъ. Прощай. Когда нужно, ты услышишь обо мнѣ.

Онъ только-что успѣлъ шмыгнуть въ сосѣднюю комнату, какъ дверь отворилась и на порогѣ показался судья Веберъ, въ сопровожденіи полиціи и солдатъ.

— Такъ точно, вскричалъ Веберъ, увидавъ Фюрера; — мы поймали змѣю въ ея норѣ? Именемъ герцогини-регентши, сударь, арестую я васъ за государственное преступленіе. Послѣдуйте за мною добровольно. Вы видите, что о бѣгствѣ вамъ нечего и думать.

— Кто вамъ говоритъ, что я хочу бѣжать? спокойно отвѣчалъ Фюреръ. — Я готовъ слѣдовать за вами. Позвольте только проститься мнѣ съ покойницей, которая, къ счастію, не дожила до вашего прихода!

Твердо и рѣшительно подошелъ онъ къ постели, взялъ уже остывшую руку матери и поцѣловалъ ее въ губы. Потомъ съ достоинствомъ подошелъ въ Веберу и сказалъ ему:

— Ведите меня, куда вамъ приказано, сударь! Я въ вашей власти.

II.
Месть.

Въ одной изъ сильно выдающихся башенъ Вильденштейнской крѣпости сидѣла жена смотрителя, и въ узкое, глубокое окно смотрѣла на окрестность, видную на далекое разстояніе, такъ какъ зданіе было построено на скалѣ, высоко возвышавшейся надъ окружной мѣстностью. Крѣпость съ трехъ сторонъ была окружена высокой каменной стѣной, такой гладкой, что взобраться на нее не было никакой возможности. А съ четвертой, стороны шелъ валъ, а за валомъ непроходимое страшное болото. Подъ башней, гдѣ сидѣла жена смотрителя, находилась ихъ квартира. Уже начало смеркаться, а она все не спускала взоровъ съ окрестности, и такъ сильно задумалась, что испуганно вскочила, услыхавъ, что кто-то отворилъ дверь, и мужъ ея громкимъ голосомъ вскричалъ:

— Это что такое, старуха? У тебя еще и огня нѣтъ? Кажется, ты изволишь бесѣдовать съ летучими мышами. Всѣ корридоры неосвѣщены.

— А я и не замѣтила, что уже темно, отвѣчала жена; — но я сейчасъ пойду и зажгу.

— Ну сиди! отвѣчалъ мужъ. — Я ужъ зажегъ. Цѣлыхъ четверть часа просрочено, а я вовсе не желаю получать выговора отъ генерала. Да что съ тобой, продолжалъ онъ, когда жена сошла съ башни и стала зажигать у себя въ комнатѣ висѣвшую лампочку. — О чемъ это ты такъ задумываешься, что забываешь весь міръ.

— О чемъ задумываюсь, отвѣчала она тяжело вздыхая. — Вѣдь ты знаешь о чемъ, я не могу избавиться отъ своихъ прежнихъ мыслей, и ты увидишь, что я сдѣлаюсь совсѣмъ мрачной, если мы еще дольше останемся въ несчастной крѣпости.

— Ты просто дура! отвѣчалъ смотритель, набивая трубку и закуривая ее.

— Это легко говорить, отвѣчала она. — Но я позволю бы отрубить себѣ палецъ за то, чтобы быть опять въ нашемъ старомъ охотничьемъ заикѣ.

— Не понимаю тебя. Вѣдь тамъ было еще глуше, чѣмъ здѣсь, тамъ дѣйствительно можно было впасть въ меланхолію.

— А тутъ развѣ не глухо, сказала жена, — на этой скалѣ посреди болота; конечно общества тутъ больше, но къ сожалѣнію отъ этого общества сердце надрывается.

— Это еще что такое? сказалъ мужъ, снимая со стѣны связку ключей. — Тутъ сидятъ только государственные преступники. Могутъ ли они надрывать сердце?

— Не говори этого, сказала жена. — А то я разсорюсь съ тобой на старости лѣтъ. Несчастные люди, вотъ что они.

— Ну все равно, уклончиво отвѣчалъ мужъ. — Мнѣ за нихъ не отвѣчать. Я дѣлаю только свое дѣло, вотъ и все.

— Это-то и есть несчастіе, проговорила жена, — что тебѣ приходится дѣлать такое дѣло. Баронъ Адельговенъ оказалъ намъ дурную услугу, отрекомендовавъ тебя сюда. Лучше было бы — повторяю это еще разъ — если бы ты былъ на старомъ мѣстѣ въ охотничьемъ заикѣ, хотя то мѣсто было менѣе выгодно.

— Ты просто глупости говоришь; тамъ я былъ слугой важнаго барина и все долженъ былъ сносить и бояться, что онъ меня протуритъ. Здѣсь же мы ѣдимъ герцогскій хлѣбъ и я служу казнѣ. И если не буду въ состояніи служить болѣе, то получу пенсію, а когда закрою глаза, такъ и ты будешь получать ее.

— Ну, мнѣ ея не надо. Господь не оставитъ меня и не допуститъ, чтобъ я тебя похоронила. Ты еще въ полной силѣ и я вѣрно раньше тебя умру. А если бы я и осталась, то отправилась бы въ своей милой барышнѣ, она не броситъ своей старой Гертруды. Да вѣдь она больше не барышня, а замужняя женщина, да впрочемъ и не замужняя, а вдова. Говорятъ, и отецъ-то ея умираетъ.

— Что ты такъ обо всѣхъ жалѣешь, видишь, — и богатые не всегда бываютъ счастливы. Какой морозъ! къ утру, я думаю, все замерзнетъ; надо будетъ сходить внизъ да осмотрѣть печки. Тамъ въ подвальныхъ этажахъ, въ казематахъ, должно быть очень холодно, пойду прикажу принести дровъ.

— Хорошо, старикъ, сказала жена, протягивая ему руку. — Хорошо, что ты думаешь о нашихъ бѣдныхъ заключенныхъ, ты все-таки мой добрый мужъ, я пойду съ тобой и помогу тебѣ.

— Ну ужъ оставайся, отвѣчалъ онъ. — Все это можетъ сдѣлать мальчикъ. Да гдѣ же онъ? Я вездѣ искалъ его. Вотъ видишь какъ платятъ за добро, что ты дѣлаешь. Теперь у насъ лѣнтяй остался на шеѣ. А когда двѣ недѣли тому назадъ онъ голодный и озябшій стоялъ у воротъ, такъ ты непремѣнно требовала, чтобъ мы взяли его.

— Да не ворчи, смѣясь сказала жена, — вѣдь ты только притворяешься такимъ сердитымъ! Вѣдь ты бы тоже не бросилъ его, если бы я даже и не просила тебя. Вѣдь въ ту ночь добрый хозяинъ собаки бы не выпустилъ, а мальчишка былъ такъ жалокъ, да кромѣ того вѣдь онъ нѣмой. А то, что онъ лѣнивъ, въ этомъ ты неправъ, онъ только странный и поэтому его трудно понять. Да къ тому жъ онъ скрытный и упрямый.

— Ну всѣ нѣмые таковы. Мнѣ бы только хотѣлось узнать, откуда онъ бѣжалъ. Генералъ написалъ о немъ въ городъ, тамъ вѣрно что нибудь узнаютъ. Но что это такое? воскликнулъ онъ, взглянувъ въ окно. — Въ крѣпости подъѣзжаетъ карета! Что это значитъ! И четверкой. Что нибудь совершенно особенное, или что нибудь очень спѣшное.,

— Ахъ, хорошаго ни въ какомъ случаѣ не можетъ быть, вѣрно везутъ новыхъ арестованныхъ.

— Нѣтъ, сказалъ мужъ пристально смотря въ окно. — Въ такомъ случаѣ карета сопровождалась бы конвоемъ. Я сойду внизъ, чтобъ приказать отворить ворота.

— А я пойду, сказала жена, — и поищу мальчика. Можетъ быть, онъ уже забился къ себѣ въ комнату.

Смотритель снялъ со стѣны большой фонарь и тщательно засвѣтилъ его; потомъ онъ вышелъ за дверь и свиснулъ; на свистъ его прибѣжали двѣ громадныя черныя собаки и пошли вслѣдъ за нимъ по слабо освѣщеннымъ коридорамъ.

Гертруда между тѣмъ закрыла ставень и стала зажигать свѣчку, какъ вдругъ сильный звонъ ключей заставилъ ее обернутый. Звонъ слышался за печкой, гдѣ на стѣнѣ на гвоздочкахъ висѣли ключи. Громадная печь выступала такъ много въ комнату, что за ней былъ большой темный уголъ, куда не проникалъ свѣтъ лампы, тамъ висѣла доска съ ключами, какъ въ самомъ безопасномъ мѣстѣ. Чтобъ украсть ключи, надо было предварительно пройти черезъ всю комнату.

— Что тамъ такое? съ удивленіемъ спросила Гертруда, подходя къ печкѣ со свѣчею въ рукѣ. — Кто трогалъ ключи?

Она съ удивленіемъ отступила. Въ углу на корточкахъ сидѣлъ мальчикъ, завернутый въ какія-то жалкія отрепья.

Это былъ Ричардъ, сынъ несчастной Цилли, необузданный воспитанникъ мастера Билля.

— Вонъ онъ! вскричала Гертруда; — мы ищемъ его вездѣ, а онъ лежитъ тутъ и спитъ, какъ праведникъ. Или, прибавила она поднявъ свѣчу и пристально взглянувъ на него, — онъ это такъ притворяется. Вѣдь я ясно слышала, что ключи брянчали. Эй ты, вставай, сказала она толкая его. — Вставай же. Хозяинъ внизу въ подвалахъ, надо наносить дровъ въ корридоры. Да очнись-же!

Мальчикъ посмотрѣлъ на нее, какъ будто не совсѣмъ понялъ, что она ему говорила, потомъ со страхомъ посмотрѣлъ на дверь, кивнулъ раза два головой и выскочилъ изъ комнаты.

— Прости ты меня, Господи, если я грѣшу и несправедливо обвиняю его, сказала Гертруда, идя за нимъ. — Но все, что онъ дѣлаетъ, кажется мнѣ такимъ страннымъ и таинственнымъ, какъ будто онъ боится, что его въ чемъ-то поймаютъ, вотъ и теперь онъ выскочилъ, точно кошка.

Въ крѣпостныхъ воротахъ послышался звонокъ, послѣ чего смотритель отворилъ въ воротахъ родъ форточки и спросилъ, кто такой пріѣхалъ. Въ это самое время генералъ Бауеръ, исправлявшій должность крѣпостного коменданта, вышелъ поспѣшно, чтобы узнать причину такого поздняго звонка. Онъ былъ очень не въ духѣ и его безъ того красное лицо было еще краснѣе отъ выпитаго вина и отъ недовольства, что ему помѣшали окончить ужинъ.

— Отворяйте скорѣй, крикнулъ онъ, услыхавъ имена пріѣхавшихъ, — это комиссары ея высочества. Позаботься смотритель, чтобы были готовы пріемныя комнаты.

Между тѣмъ страшныя ворота отворились, и карета въѣхала во дворъ, а къ ней подошелъ конюхъ, вѣроятно, для того, чтобы помочь распрягать. У конюха была надѣта мѣховая шапка и такъ сильно нахлобучена на лобъ, что изъ-подъ нея едва видны были глаза. Кромѣ того на немъ былъ надѣтъ огромный армякъ, и онъ такъ сильно хромалъ, что не могъ вести лошадей въ стойло. Но за то только-что пріѣхавшій кучеръ, несмотря на громадную шубу, былъ чрезвычайно проворенъ, и ловко спрыгнулъ съ козелъ. Онъ подмигнулъ конюху, а тотъ сказалъ ему:

— Ты скачешь, какъ будто тебѣ лѣтъ восемнадцать! Не скакалъ бы такъ, если бы у тебя была моя сломанная нога!

— Ну да вѣдь и ты не всегда былъ такимъ, вскричалъ кучеръ; — а теперь, сватъ, осмотри-ка лошадей! Передняя-то что-то хромаетъ, что тутъ дѣлать?

— А вотъ, сказалъ странно улыбаясь конюхъ, — мы посмотримъ, отдеремъ сначала подкову.

И кучеръ и конюхъ ушли съ лошадьми въ конюшню и тщательно заперли за собою дверь.

Между тѣмъ смотритель, почтительно кланяясь, отворилъ каретныя дверцы, и судья Веберъ осторожно спустилъ свое тѣло на землю. За нимъ показалась голова фонъ-Овербергена, а за тѣмъ вышла блѣдная фигура судейскаго секретаря или писца; онъ вынулъ и осторожно понесъ множество бумагъ, какъ будто боясь, что онѣ куда нибудь улетятъ.

— Ну вотъ и мы, почтеннѣйшій генералъ, вскричалъ Веберъ. — Вы вѣрно давно, ужь ждете насъ?

— Ну ужь это одинъ Богъ знаетъ, какъ жду! отвѣчалъ генералъ. — Я не ждалъ первыхъ эполетъ съ такимъ нетерпѣніемъ, какъ ждалъ вашего пріѣзда. Вѣдь вашъ пріѣздъ избавитъ меня, наконецъ, отъ этой должности, гдѣ я живу точно самъ заключенный. Вѣдь вы привезли все, что нужно, чтобы очистить это гнѣздо.

— Да, мы очистимъ, сказалъ судья, слѣдуя за генераломъ къ среднему зданію. На широкой лѣстницѣ стояли лакеи со свѣчами и ждали гостей. Овербергенъ возился что-то у кареты и осматривалъ дворъ, какъ будто любуясь постройками, — въ сущности же для того, чтобы ознакомиться скорѣе съ мѣстностью.

— Работа была крайне трудна, почтеннѣйшій, сказалъ судья, продолжая разговоръ съ генераломъ; — и столько матеріала, что невозможно было одолѣть его; но теперь мы пришли уже къ концу.

— Ну, если дѣйствительно все кончено, то все и забыть надо. Вы знаете, что я взялъ это мѣсто только потому, что слишкомъ было важно, въ чьихъ рукахъ находились бы заключенные. Мы могли поручить ихъ только кому нибудь изъ нашихъ. къ счастію, я теперь свободенъ, и надѣюсь, что дѣло долго не протянется; хотя, по моему взгляду, такія приготовленія были вовсе не нужны. Я бы распорядился съ ними коротко.

— Это не годилось. Надо соблюдать извѣстныя формы, чтобы заткнуть ротъ болтунамъ.

— Ну сегодня довольно о дѣлахъ, сказалъ генералъ. — Слышите, ни слова. Вы у меня въ гостяхъ. Я только-что сѣлъ за ужинъ. Если вамъ надо отдать какія нибудь приказанія и сдѣлать распоряженія, то дѣлайте все это сейчасъ. Я не люблю, если мѣшаютъ, когда бутылки уже откупорены.

— Велите только протопить комнату, гдѣ мы будемъ допрашивать, потому что завтра рано поутру мы примемся за дѣло.

— Слышишь ты! крикнулъ генералъ смотрителю, который, несмотря на холодный вѣтеръ, все стоялъ съ непокрытой головой, потому что гонералъ не сказалъ ему, чтобы онъ надѣлъ шапку. — Чтобы все было провѣтрено и въ порядкѣ! Вели протопить! Я терпѣть не могу холодныхъ комнатъ.

— Слушаю, ваше превосходительство, отвѣчалъ смотритель, и хотѣлъ уже уйти, какъ генералъ, обернувшись еще разъ, крикнулъ его.

— Вотъ что! Какъ я сюда шелъ, я встрѣтилъ твоего мальчика, онъ несъ дрова въ казематы. Что это значитъ?

— Сегодня ночью будетъ большой морозъ, ваше превосходительство, отвѣчалъ смотритель. — Вода и теперь уже замерзла; въ казематахъ очень холодно, и я полагалъ…

— Надѣюсь, что ты не хотѣлъ топить у заключенныхъ? крикнулъ генералъ. — Успѣешь еще, когда я прикажу тебѣ. Славно тратишь ты герцогскіе дрова!

Онъ грубо засмѣялся, и по цвѣту лица его было замѣтно, что онъ давно уже откупоривалъ бутылки. Послѣ этого всѣ они вошли въ комнаты.

Служители заперли двери и на дворѣ стало пусто и тихо. Въ сводѣ ворогъ мерцалъ фонарь и караульный ходилъ взадъ и впередъ. У дверей въ крѣпостное зданіе сидѣлъ на корточкахъ Ричардъ и смотрѣлъ на смотрителя, шедшаго съ высокоподнятымъ фонаремъ, и глазами показывалъ на дрова, на узкой лѣстницѣ, что вела внизъ въ казематы.

— Ты тутъ, негодный? вскричалъ смотритель. — Гдѣ ты былъ? Теперь ты мнѣ ненуженъ. Господинъ генералъ не велѣлъ топить. Грѣхъ не на моей душѣ. Но, кажется, скоро я буду говорить тоже самое, что и жена: чортъ бы побралъ генерала. Какъ глупо! сказалъ онъ, оглядываясь; — можно ли такъ увлекаться гнѣвомъ! Задастъ онъ мнѣ трезвону, если узнаетъ! Иди спать, мальчишка! прибавилъ онъ, запирая тяжелымъ засовомъ дверь и изчезая въ корридорѣ.

Мальчикъ шелъ за нимъ до небольшой дверцы, ведущей въ темный чуланчикъ, гдѣ около дровъ лежалъ мѣшокъ съ соломой и одѣяло. Онъ отворилъ дверь нарочно съ нѣкоторымъ шумомъ, для того, вѣроятно, чтобы смотритель слышалъ, что онъ входить къ себѣ въ комнату; но тотчасъ же высунулъ голову изъ дверей, прислушиваясь, какъ смотритель вошелъ къ себѣ. Онъ съ удовольствіемъ услышалъ, какъ щелкнулъ замокъ, подождалъ еще минуту и потомъ шмыгнулъ въ коридоръ, и сталъ чуть не ползкомъ пробираться къ выходу. Онъ осмотрѣлъ, все ли у него въ карманахъ, что ему нужно, и спустился съ лѣстницы въ казематы. Тамъ было совершенно темно; и только въ одномъ мѣстѣ черезъ глубокое узенькое окно падалъ лунный свѣтъ.

Ричардъ пробирался осторожно, держась за стѣны, мокрыя отъ сырости. Вдругъ зазвучало чѣмъ-то желѣзнымъ, и онъ въ страхѣ замеръ на мѣстѣ, и сталъ прислушиваться: «Это ничего», прошепталъ онъ; — «я думалъ, что отворяютъ дверь, а это вѣрно какой нибудь преступникъ тряхнулъ цѣпями». Онъ прошелъ мимо многихъ желѣзныхъ дверей и поднялся къ больничному каземату. Тутъ коридоръ былъ немного посвѣтлѣе, и въ окна проникало болѣе луннаго свѣта. Онъ подошелъ къ одной изъ дверей и, отворивъ дверь ключомъ, бывшемъ у него въ карманѣ, прошепталъ въ щелку: «Не шуми, матушка, и не пугайся! Это я, Ричардъ!» Послѣ этого онъ проскользнулъ въ казематъ и закрылъ за собою дверь. Цилли сидѣла на жалкой постели и съ удивленіемъ смотрѣла на мальчика. Она была такъ поражена, что, и безъ предупрежденія сына, не могла произнести ни слова. Только когда Ричардъ, рыдая, бросился ей на шею, она точно пришла въ себя и, обнявъ мальчика, тоже заплакала.

— Ты пришелъ во мнѣ? вскричала она, гладя его по головѣ и отбрасывая ему назадъ волосы. — Ричардъ мой! Милый мой мальчикъ! Такъ я опять тебя вижу! Какъ ты попалъ во мнѣ?

— Я ужь больше недѣли въ крѣпости, отвѣчалъ онъ, прижимаясь въ ней. — Когда они тебя взяли и я ушелъ. Но я взялъ денегъ изъ сундука дяди. Вѣдь я не хотѣлъ воровать. А деньги мнѣ были нужны. Я купилъ себѣ это платье, и притворился нѣмымъ нищимъ и меня взяли въ крѣпость. Жена смотрителя такая добрая.

— Ахъ ты, добрый мальчикъ!

— Теперь нечего мѣшкать. Ключъ у меня есть, дорогу я знаю, сегодня ночью надо уйти. Судьи пріѣхали изъ города. Кто знаетъ, что они сдѣлаютъ завтра съ тобою. Надо идти и сейчасъ! Идемъ матушка?

— Да, да, отвѣчала Цилли такимъ тономъ, какъ будто бы не понимала, о чемъ шла рѣчь. — Иду, слышу, я потороплюсь.

Она хотѣла одѣваться и вмѣсто того раздѣвалась.

— Иду, повторяла она; — но куда же идти?

— Я еще самъ не знаю, отвѣчалъ Ричардъ. — Тамъ посмотримъ. Ты мнѣ покажешь, куда идти. Теперь мы не разстанемся и найдемъ себѣ гдѣ добудь уголокъ. Я буду для тебя работать! Ну идемъ. Надѣнь платокъ, очень холодно.

— Сейчасъ, сейчасъ, говорила Цилли, точно стараясь опомниться. — Я знаю, что онъ ждетъ меня, онъ кричалъ меня вчера въ окно.

— Кто? съ удаленіемъ спросилъ Ричардъ. — Опомнись, матушка, ты заспалась и не помнишь, что говоришь. Ну идемъ! Смотри не упади на лѣстницѣ — тутъ три ступеньки — и не шуми! Намъ надо пройти подъ крѣпостью, черезъ канаву. Тише, надъ нами теперь караульный.

Мальчикъ осторожно велъ Цилли за руку по коридору, и довелъ до выхода, гдѣ не стояло караула, такъ какъ тутъ начиналась уже канава. Вода въ канавѣ замерзла, и надо было проходить подъ сводомъ, который потомъ такъ склонялся внизъ, что подъ нимъ можно было только проползти.

— Иначе нельзя, прошепталъ мальчикъ матери; — надо, немного замочиться, ну да вѣдь тутъ не глубоко и опасности нѣтъ. Мы только вымочимся и озябнемъ, а потомъ за то хорошенько побѣжимъ, такъ что согрѣемся и просохнемъ. Это не повредитъ тебѣ, матушка!

Цилли слушалась и словъ и знаковъ своего путеводителя; какъ будто они помѣнялись ролями, онъ былъ благоразумнымъ взрослымъ, а она неопытнымъ ребенкомъ. Скоро они проползли канаву и выбрались къ болоту, мѣстами замерзшему.

— Слава Богу! прошепталъ Ричардъ. — Все тихо. Я слышу шаги караульнаго; онъ проходитъ теперь по другой сторонѣ. Мы воспользуемся этимъ. Когда доберемся до той ивы, тогда мы спасены. Тамъ ужь идти будетъ легче. Идемъ, матушка, надо торопиться, чтобы снѣгъ занесъ слѣды наши.

Мальчикъ шелъ по болоту такъ быстро, что ледъ только трещалъ у него подъ ногами. Цилли шла за нимъ молча. Ива виднѣлась все яснѣе и яснѣе. Дорога пошла по камнямъ, скользкимъ и обледѣнѣлымъ.

— Осторожнѣе, матушка! остерегалъ ее мальчикъ. — Тутъ скользко. Шаговъ сто и мы безопасны!

Цилли вдругъ вырвала руку, и пристально стала смотрѣть на иву:

— Смотри-ка вотъ тамъ, какъ эта фигура грозятъ мнѣ руками. Онъ стоялъ точно также и грозилъ мнѣ.

— Матушка! со страхомъ вскричалъ Ричардъ. — Что съ тобою? Смотри хорошенько. Вѣдь это дерево!

— Нѣтъ, вскричала она, отстраняя его руки, — это онъ, онъ велитъ мнѣ вернуться, онъ не хочетъ, чтобъ я бѣжала. Я пойду дальше, пусти меня! Развѣ не видишь, какъ его руки ко мнѣ тянутся. Онъ хочетъ схватить меня!

Силъ мальчика не достало на то, чтобы вести противъ воли безумную. Она съ дикимъ крикомъ вырвалась у него и хотѣла бѣжать назадъ, но поскользнулась и со всего размаха скатилась съ камня въ болото. Мальчикъ быстро соскочилъ въ ней и, цѣпляясь за камень, старался приподнять ее. Падая, она повредила себѣ ногу и кровь, обагрившая снѣгъ, слишкомъ ясно доказывала, что поврежденіе было нешуточное.

— Матушка, вскричалъ съ отчаяніемъ мальчикъ, то хватая ее за руки, то цѣлуя ее въ губы, — опомнись, вѣдь ужъ не далеко. Послушай же меня.

Но все было напрасно. Хотя она, опомнившись, и старалась приподняться, но боль была такъ сильна, что она снова закрывала глаза, и походила на умирающую.

Съ плачемъ бросился мальчикъ за нее. Онъ ясно увидѣлъ, что спасти мать невозможно, что, вырвавшись изъ тюрьмы, она должна была умереть отъ холода, страха и боли. Кромѣ того, съ наступленіемъ дня о побѣгѣ узнаютъ. Что тогда дѣлать? Не бѣжать же ему одному и не бросить же несчастную? Вѣдь она могла еще придти въ себя и куда пошла бы она безъ него. Долго раздумывалъ онъ такимъ образомъ, но наконецъ утомленіе преодолѣло его и онъ легъ отдохнуть на холодѣющую грудь матери.

На слѣдующій день солнце долго не выглядывало изъ-за сѣрыхъ, густыхъ тучъ, одѣвшихъ небо послѣ ясной морозной ночи. Въ крѣпости кипѣла необыкновенная дѣятельность. Караулъ былъ удвоенъ, въ коридорахъ, гдѣ вообще по цѣлымъ днямъ бывало тихо, ходило много нареку. Въ одной большой комнатѣ было много солдатъ, кузнецовъ, служителей, ожидавшихъ прихода судей.

— Ужь скоро девять часовъ, сказалъ смотрителю капралъ, — а судъ все не начинается Вчера вѣдь говорили, что допросъ начнется съ ранняго утра.

— Не все ли равно, пробормоталъ смотритель. — Мнѣ до этого дѣла нѣтъ, я все приготовилъ.

— Это такъ, вскричалъ капралъ, — но все лучше бы знать заранѣе, что они не соберутся рано. Они долго сидѣли вчера у генерала, мы видѣли это вчера въ окно. А вотъ, кажется, идетъ кто-то.

И дѣйствительно въ комнату вошелъ генералъ. Онъ былъ въ полной формѣ, съ орденами на груди, въ шляпѣ съ перьями на головѣ и съ саблей въ рукахъ. За нимъ шелъ судья Веберъ. Онъ не отвѣтилъ ни на чьи поклоны и крикнулъ смотрителю:

— Чортъ бы тебя побралъ, съума ты сошелъ, этакъ нажарилъ. Ты вѣрно топишь ужь съ ночи; не думалъ ли ты, что мы какъ поденщики съ ранняго утра засядемъ за работу.

Смотритель вспыхнулъ отъ досады.

— Ваше превосходительство вчера сами приказали, чтобы съ ранняго утра…

— Чорта приказалъ я, крикнулъ генералъ. — Молчать и не разсуждать, я этого терпѣть не могу. Еще одно слово и я на полдня запру тебя.

Онъ вышелъ съ Веберомъ въ сосѣднюю комнату. Тамъ стоялъ небольшой столъ, обтянутый зеленымъ сукномъ, за которымъ сидѣлъ заваленный бумагами писецъ, почтительно поклонившійся вошедшимъ.

— Идите и велите приводить заключенныхъ по очереди! сказалъ ему судья, бросивъ на столъ пачку бумагъ.

— А это вѣроятно приговоры, сказалъ генералъ. — Надѣюсь, что все это не долго протянется. Мнѣ ужасно жарко, мнѣ не выдержать долго въ такой комнатѣ.

— Это приговоры, отвѣчалъ Веберъ. — И объявленіе ихъ отниметъ немного времени. Но жаръ, генералъ, я думаю, у васъ не отъ излишней теплоты комнатъ, а отъ вчерашняго вечера. Бургонское вино тяжелое и дѣйствуетъ на нервы, а вы вѣдь порядочно его выпили.

— Ха, ха, ха, засмѣялся генералъ, — вы тоже, кажется, не отставали.

— Да я это и чувствую, отвѣчалъ судья, приглаживая свои жидкіе бѣлокурые волосы. — Я не привыкъ къ такимъ вещамъ. Но они дѣйствуютъ на меня совсѣмъ не такъ, какъ на васъ, вамъ жарко, а мнѣ все холодно, какъ будто я въ лихорадкѣ.

— Это потому, вскричатъ генералъ, громко смѣясь, — что вы не солдатъ, а вѣчно сидѣли въ комнатѣ и корпѣли надъ бумагами. Правду сказать, милый судья, я терпѣть не могу вашу братью, но вы совсѣмъ другое дѣло, вы составляете изъ нихъ исключеніе. Мнѣ противны эти замкнутые, молчаливые, и вездѣ подсматривающіе люди, какъ этотъ Овербергенъ, котораго вы привезли съ собой. Хорошо, что онъ ушелъ такъ скоро спать. А то бы у меня капля не пошла въ горло. Что тутъ понадобилось этому тихонѣ.

Судья осмотрѣлся, нѣтъ ли кого въ комнатѣ, потомъ пожалъ плечами и прошепталъ генералу:

— Ея высочество герцогиня-регентша дала ему тайное порученіе въ бывшему министру, отъ котораго зависитъ его судьба.

— Судьба, съ удивленіемъ спросилъ генералъ. — Что это значитъ, развѣ она еще не рѣшена?

— Приговоръ его единственный, неполучившій утвержденія. Господинъ фонъ-Овербергенъ долженъ попытать счастія, а я долженъ сдѣлать ему еще допросъ.

— Къ чему всѣ эти церемоніи, вскричалъ генералъ. — Вѣдь разъ ужь все рѣшено, то къ чему же тутъ послабленіе. Развѣ наши принципы не блистательно оправдались, развѣ въ городѣ не такъ спокойно, какъ будто никогда ничего не бывало? Развѣ въ цѣлой странѣ волнуется хоть кто нибудь?

— Никто, подтвердилъ судья. — Страхъ благодѣтельно подѣйствовалъ на всѣхъ, всякій только и думаетъ о себѣ. Множество арестовъ доказали, что правительство не шутитъ. Почти въ каждомъ семействѣ есть кто нибудь, за кого приходится бояться и потому никто не рѣшается высказывать что нибудь, кромѣ увѣреній въ вѣрноподданничествѣ и просьбъ о милости.

— Вотъ видите ли, съ гордостью проговорилъ генералъ, — какъ я былъ правъ. Предводители и поджигатели теперь устранены, и я готовъ держать пари, что не пройдетъ еще года, и народъ будетъ совершенно спокоенъ.

— Вы знаете, какъ я вообще съ вами согласенъ, отвѣчалъ Веберъ, — но нельзя отрицать, что за этой тишиной скрывается еще много тайной злобы и недовольства. Я не поручусь за то, что огонь не вспыхнетъ опять, если начать раздувать пепелъ, въ особенности если…

— Ну такъ разложите огонь, съ хохотомъ вскричалъ генералъ. — Но что это было за если, котораго вы боитесь?

— Если исполнится то, о чемъ говорятъ, сказалъ Веберъ. — Говорятъ, что герцогъ Феликсъ возвращается на этихъ дняхъ, что въ сосѣдней столицѣ онъ снова встрѣтилъ того архитектора…

— Архитектора?

— Ну да, француза или бельгійца, кто его знаетъ, который представлялъ герцогу, тотчасъ же по вступленіи его на престолъ, такъ плѣнившіе его планы для новаго загороднаго дворца.

— Ахъ да, ахъ да, помню, сказалъ генералъ; — нѣмецкій французъ изъ Эльзаса, не такъ ли? Риголетъ, если я не ошибаюсь. Ну, что же съ нимъ?

— Герцогъ снова увидалъ его тамъ, вспомнилъ старые планы и теперь мечтаетъ о постройкахъ еще болѣе, чѣмъ прежде. Но денегъ нѣтъ, придется снова ввести налогъ на припасы, бросившій при покойномъ герцогѣ первую искру въ порохъ.

— Чортъ побери! вскричалъ генералъ, кладя саблю на столъ. — Это сильное средство. Если герцогъ позволитъ мнѣ дѣйствовать, народъ заплатитъ налогъ, хотя бы на спинѣ его пришлось выспаться.

— Мнѣ кажется, вы слишкомъ много берете на себя, генералъ, — съ сомнѣніемъ сказалъ Веберъ.

— Ха, ха! я вовсе не такъ простъ, какъ вы думаете, отвѣчалъ генералъ. — Когда будетъ введена пошлина, то есть одно средство, но только одно. Надо сразу потребовать двойную пошлину. Заплатить такой налогъ будетъ имъ совершенно невозможно, они станутъ просить и молить, и если герцогъ будетъ настолько милостивъ, что на половину сбавитъ налогъ, то они заплатятъ.

Генералъ снова разразился громкимъ хохотомъ. Судья невольно тоже захохоталъ.

— Надо сознаться, сказалъ онъ; — что вы совсѣмъ не на мѣстѣ, вамъ слѣдовало быть не генераломъ, а министромъ финансовъ.

Писарь нерѣшительно постучался въ дверь; потомъ высунулъ голову и доложилъ, что первый подсудимый приведенъ. Генералъ, какъ предсѣдательствующій, занялъ свое мѣсто посреди стола, судья, какъ слѣдователь, помѣстился подлѣ него, а писарь занялъ мѣсто въ концѣ стола.

Дѣла кончались очень быстро, такъ какъ они заключались въ томъ, что объявлялись приговоры подсудимымъ, одинъ вслѣдъ за другимъ. Большая часть подсудимыхъ была взята съ оружіемъ въ рукахъ, а многіе были узнаны по ранамъ и осуждены. Всѣ они не отпирались.

Почти всѣ приговоры гласили о пожизненномъ или очень продолжительномъ заключеніи. Нѣкоторые подсудимые были приговорены къ смерти, но, милостью герцогини, смертная казнь была замѣнена заключеніемъ.

Объявленіе приговоровъ было прервано бѣготней и крикомъ по коридорамъ. Въ прихожей слышался очень громкій разговоръ.

— Посмотрите, что тамъ такое? обратился судья къ писарю.

Но въ ту же минуту дверь отворилась и на порогѣ показался капралъ, доложившій, что подсудимую, которую слѣдовало привести теперь, нигдѣ не находятъ.

Блѣдный, какъ полотно, стоялъ за нимъ смотритель, и дрожа глядѣлъ на вспыхнувшаго, отъ гнѣва генерала.

— Совершенно непонятно, говорилъ смотритель; — подсудимая была довольно сильно больна, и переведена, по приказанію доктора, въ больничное отдѣленіе, гдѣ большое окно. Рѣшотки на окнахъ не тронуты, но дверь отворена, и въ замкѣ торчитъ ключъ. Совершенно непонятно, кто могъ украсть у меня ключъ, и еще менѣе понятно, какъ вышла она изъ крѣпости.

— Могло ли бы это случиться, кричалъ генералъ, — если бы ты исполнялъ свой долгъ? Долгъ твой хранить ключи.

— Я стараюсь, ваше превосходительство, говорилъ смотритель; и ключи всѣ у меня въ комнатѣ, въ такомъ мѣстѣ, куда трудно пробраться. Но кажется, что нѣмой мальчикъ, котораго я принялъ къ себѣ съ вашего позволенія, приложилъ руки къ этому дѣлу. Онъ одинъ могъ пробраться въ комнату, а теперь его нигдѣ нельзя найти, онъ вѣроятно бѣжалъ вмѣстѣ съ подсудимой.

— Берегись! крикнулъ генералъ. — Я сдѣлаю строжайшее изслѣдованіе, и если подозрѣніе падетъ на тебя, тебѣ не уйти отъ наказанія. Если ты не найдешь слѣдовъ, какъ подсудимая вышла изъ крѣпости, то я пойду самъ и поучу тебя. Со мной пойдутъ нѣсколько солдатъ и служителей! Не останавливайтесь, продолжалъ онъ, обращаясь къ судьѣ; — я сейчасъ буду назадъ, я хочу только показать, что крѣпость, въ которой я комендантомъ, не голубятня, а мышеловка, и что въ нее можно войти, но выйти нельзя. Кто это бѣжалъ?

— Сецилія Билль, сказалъ судья, подходя къ нему ближе, — обвиненная въ убійствѣ лейтенанта Бергдорфа; во время перваго возстанія, она пулей ранила его и вслѣдствіе этой раны онъ умеръ. Она страдаетъ помѣшательствомъ, и сама себя выдала. Бѣгство ея не важно, но все-таки вамъ слѣдуетъ пойти поискать ее! А я между тѣмъ займусь съ бывшимъ министромъ.

— Хорошо! отвѣтилъ генералъ. — Я скоро вернусь. Досадно, что не существуютъ болѣе пытки. Я съ удовольствіемъ примѣнилъ бы ее къ такому человѣку.

Шаги уходившихъ уже затихли, въ передней молча стояли оставшіеся караульные солдаты. Вскорѣ отворилась дверь и въ комнату ввели Фюрера; на немъ было свѣтлое желтое широкое пальто, нѣсколько прохладное для настоящаго времени года.

— Подсудимый Фюреръ! началъ судья, рукою приглашая Фюрера сѣсть на простой деревянный стулъ подсудимыхъ. — Я велѣлъ привести васъ, чтобы еще разъ объявить вамъ, что слѣдствіе, произведенное надъ вами, окончено, и все готово для составленія приговора. Тѣмъ не менѣе, высшія власти желали бы дать вамъ возможность откровенно сознаться въ вашемъ заблужденіи, назвать вашихъ сообщниковъ, открыть планъ, мѣсто и всѣ мельчайшія подробности заговора, и тѣмъ дать правосудію возможность просить для васъ милости, которую съ такимъ удовольствіемъ вамъ окажутъ.

— Если вы безпокоились ради этого, отвѣчалъ Фюреръ, и веселая нѣсколько ироническая улыбка озарила его поблѣднѣвшее отъ тюремнаго воздуха лицо; — то мнѣ очень жаль, и очень непріятно, что я не могу оправдать того мнѣнія, которое составили обо мнѣ, какъ вы выражаетесь, высшія власти. Сколько мнѣ извѣстно, я нахожусь передъ судомъ, и отъ суда жду я своего оправданія, такъ какъ не могу сознаться ни въ какой винѣ. Слѣдовательно никакой милости мнѣ не надо, да я и не разсчитываю на нее.

— Софизмы, хитрости, презрительно проговорилъ судья, — которые, можетъ быть, могутъ дѣйствовать съ кафедры на ослѣпленныхъ юношей; но они неумѣстны, когда вы стоите передъ судьей, печальная задача котораго заключается въ томъ, что ему приходится выводить наружу факты, утаиваемые каждымъ преступникомъ, и уличать, несмотря на отрицаніе.

— Въ такомъ случаѣ исполняйте вашу задачу, и уличите меня, сказалъ Фридрихъ и улыбка на лицѣ его сдѣлалась еще ироничнѣе.

— И уличу. Итакъ, подсудимый, вы не желаете ничего открывать суду.

— Не желаю; и вмѣстѣ съ тѣмъ прошу объяснить мнѣ, какимъ образомъ намѣрены вы облечь въ законную форму мой арестъ и заключеніе.

— Ну оставьте эти закорючки! гнѣвно проговорилъ судья. — Вы слишкомъ хорошо знаете, что вы обвинены въ произведеніи безпорядковъ по случаю недовольства нѣкоторыми мѣрами, принятыми по необходимости. Вы не можете отрицать, что въ извѣстный день были въ городѣ, и не можете представить достаточно уважительныхъ причинъ пребыванія вашего въ этотъ день въ столицѣ.

— Какъ? съ удивленіемъ спросилъ Фюреръ. — Развѣ мѣсто, гдѣ меня нашли, не достаточно объясняетъ причину моего пріѣзда? Вы сами арестовали меня у смертнаго одра моей матери, умершей за нѣсколько минутъ до вашего прихода.

— Но говорятъ, сказалъ судья, — что вы были въ городѣ ранѣе этого, и были совершенно въ другомъ мѣстѣ, и только, когда возстаніе было подавлено, вы, спасаясь, бѣжали въ свой домъ.

— Оба эти обвиненія — ложь, спокойно отвѣчалъ Фюреръ. — Я говорилъ уже вамъ, что, получивъ извѣстіе объ. опасномъ положеніи матери, я на время покинулъ свое мѣстопребываніе въ Швейцаріи. Я указалъ вамъ даже маршрутъ, которымъ я ѣхалъ; я говорилъ вамъ, что вечеромъ долго ждалъ лошадей на почтовой станціи въ Лауфендорфѣ, и потому пріѣхалъ въ городъ уже поздно ночью. Безъ сомнѣнія, эти обстоятельства изслѣдованы послѣ моего показанія, и оказались совершенно вѣрными.

— Правосудіе не можетъ основываться на нарочно запутанныхъ показаніяхъ подсудимаго, тѣмъ болѣе, что свидѣтели доказываютъ совершенно противное тому, что показываетъ онъ.

— Свидѣтели? съ удивленіемъ вскричалъ Фридрихъ. — На я не помню, чтобы до сихъ поръ въ моемъ дѣлѣ когда нибудь упоминалось о свидѣтеляхъ.

— Очень просто, рѣзко проговорилъ Веберъ. — Это происходитъ отъ того, что свидѣтели явились только теперь.

— А, теперь! я понимаю, насмѣшливо возразилъ Фридрихъ; — вѣдь не легко было найти такихъ свидѣтелей! Хотя я не знаю формъ этого особеннаго суда, передъ которымъ я нахожусь, но, можетъ быть, мнѣ не будетъ воспрещено потребовать очной ставки съ этими свидѣтелями.

— Это можно, отвѣчалъ судья, вставая церемонно и особенно развязно. — Позвоните, сказалъ онъ писарю; — пусть войдетъ свидѣтель!

Черезъ нѣсколько минутъ вошелъ свидѣтель; это былъ писарь Биллингеръ, одѣтый гораздо лучше прежняго, но съ тѣмъ же противнымъ, истасканнымъ лицомъ. Сложивъ руки и опустивъ глаза стоялъ онъ, ожидая вопросовъ.

— Знаете ли вы этого человѣка? спросилъ судья. — Тотъ ли это самый, котораго вы подразумѣвали, когда дѣлали ваши показанія суду? Я спрашиваю васъ объ этомъ потому, что теперь вамъ надо показать все подъ присягою; сперва обдумайте хорошенько, и говорите правду, отбросивъ въ сторону пристрастіе и ненависть; повторите показанія ваши въ лицо обвиняемому, гдѣ вы видѣли его въ столицѣ во время послѣдняго возстанія.

— Говорите безъ боязни, сказалъ Фридрихъ, видя, что свидѣтель сталъ заминаться. — Мнѣ самому любопытно послушать ваши показанія.

— Это было около трехъ часовъ пополудни, нетвердо проговорилъ Биллингеръ.

— Такъ въ три часа! перебилъ его судья. — Слышите, подсудимый? Слѣдовательно гораздо ранѣе того срока, когда по вашимъ словамъ вы были на почтовой станціи въ Лауфендорфѣ. Продолжайте, свидѣтель.

— Я сидѣлъ у себя въ комнатѣ, началъ снова Биллингеръ, — и писалъ, какъ вдругъ услышалъ шумъ на улицѣ, и изъ любопытства побѣжалъ посмотрѣть, что тамъ такое. Всего шумнѣе было на площади и около заставы. Тамъ были баррикады противъ иностранныхъ войскъ, и такъ какъ я ничего подобнаго не видалъ, то и побѣжалъ посмотрѣть, какъ они сдѣланы. Тогда я увидѣлъ этого господина внизу съ бунтовщиками, видѣлъ, какъ онъ распоряжался, и слышалъ, какъ онъ говорилъ, что когда придетъ непріятель, надо держать ружья ниже, чтобы выстрѣлы попадали въ грудь.

— Странно! проговорилъ Фюреръ. — Все это вы видѣли и слышали, и вы не полагаете, что вы ошиблись, что вы перемѣшали лица?

— Нѣтъ, нѣтъ, вскричалъ Биллингеръ, злобно искоса посмотрѣвъ на Фридриха. — Я знаю васъ, господинъ профессоръ, и видѣлъ именно васъ.

— Тѣмъ не менѣе это странно, снова началъ Фюреръ. — Если я не ошибаюсь, то я встрѣтилъ васъ при первомъ возстаніи, и мнѣ удалось тогда освободить васъ изъ рукъ разъяреннаго народа, который, кажется, открылъ въ васъ шпіона. Но такъ какъ вы такъ точно дѣлаете показанія, то, вѣроятно, вы стояли очень близко около баррикады.

— Конечно, конечно, вскричалъ сконфузившійся свидѣтель. — Такъ близко, что чуть не доставалъ васъ руками. Если бы вы обернулись, то навѣрное бы замѣтили меня.

— Право я удивляюсь, что не замѣтилъ васъ, сказалъ Фридрихъ, пристально смотря на свидѣтеля, который совершенно смѣшался, замѣтивъ, что Фюреръ соглашался съ его разсказомъ. — И все-таки мнѣ кажется, что могла быть ошибка. Почему же вы узнали меня?

— Почему? со смѣхомъ спросилъ Биллингеръ. — По всему! Вѣдь я часто видѣлъ васъ! Но больше всего по вашему свѣтлому пальто, такъ и выдававшемуся въ толпѣ.

— Такъ? сказалъ Фюреръ, гордо поднявшись и подойдя къ столу. — Этимъ, милостивый государь, можно опровергнуть свидѣтеля и его показаніе.

— Какъ такъ? спросилъ Веберъ съ удивленіемъ, не понимая въ чемъ дѣло.

— Свидѣтель, продолжалъ Фюреръ съ торжественнымъ спокойствіемъ, — узналъ меня по этому свѣтлому пальто. Вы сами арестовали меня, милостивый государь, и должны знать, что я былъ съ головы до ногъ въ черномъ, вы сами привезли меня въ моёмъ черномъ платьѣ сюда. Здѣсь всякое сообщеніе съ внѣшнимъ міромъ невозможно; свѣтлое же пальто, въ которомъ я, говорятъ, былъ на баррикадахъ, выдано мнѣ изъ стараго платья господина коменданта на время, для того, чтобы я не являлся къ вамъ въ острожномъ платьѣ.

Судья не могъ ничего отвѣтить; онъ измѣнился въ лицѣ, а свидѣтель началъ дрожать такъ, что ему пришлось держаться за столъ.

— Могу я идти? сказалъ онъ, въ то время, какъ перо писаря снова заскрипѣло. Судья молча кивнулъ ему.

— Меня, вѣроятно, тоже болѣе не надо, вскричалъ Фюреръ, выпрямляясь во весь ростъ. — Послѣ такихъ показаній, вѣроятно, вамъ не о чемъ болѣе меня спрашивать; я же скажу вамъ: къ чему прикрывать насиліе, совершаемое надо мною, законной формой? Вы совершаете насиліе, вопіющую несправедливость. Если у васъ достаетъ на это совѣсти, то будьте, по крайней мѣрѣ, на столько честны, чтобы сознаться въ этомъ.

Судья зашевелилъ губами, но не произнесъ ни слова; появленіе фонъ-Овербергена, просунувшаго голову, не постучавъ предварительно, показалось ему появленіемъ ангела.

— Я слышу, началъ онъ, кланяясь изысканно любезно, — что вы бесѣдуете съ господиномъ министромъ. Вы знаете, что мнѣ надо тоже поговорить съ нимъ. Можетъ быть, вамъ будетъ возможно оставить меня съ нимъ съ глазу на глазъ?

Судья, обрадованный, что можетъ отдѣлаться, вскочилъ со стула и крикнулъ писарю:

— Узнайте, Клеманъ, что слышно о бѣжавшей Селиціи Вилль. Я тоже посмотрю, что сдѣлалъ господинъ комендантъ. Подсудимый Фюреръ — въ вашемъ распоряженіи, сказалъ онъ, обращаясь къ Овербергену. — Я желаю только, чтобы ваши слова лучше подѣйствовали на его закоренѣлую душу, чѣмъ мои.

— Я въ этомъ не сомнѣваюсь, сказалъ Овербергенъ, подходя развязно къ Фридриху и протягивая ему руку. — Во всякомъ случаѣ, я намѣренъ говорить такимъ тономъ, который убѣдилъ бы этого человѣка, что съ нимъ говоритъ другъ.

— Другъ, сударь? отвѣчалъ Фюреръ, отступая назадъ и не дотрогиваясь до протянутой руки. — Признаюсь, это открытіе удивляетъ меня еще болѣе, чѣмъ открытіе только-что сдѣланное господиномъ судьей. Должно быть, вы очень дурного мнѣнія о моихъ умственныхъ способностяхъ и моей дѣятельности, какъ государственнаго человѣка, если желаете увѣрить меня въ дружбѣ человѣка, котораго я знаю какъ своего заклятаго и опаснѣйшаго врага.

— Тѣмъ не менѣе я считаю возможнымъ убѣдить васъ въ этомъ, снова началъ Овербергенъ. — Я врагъ принциповъ, которые вы защищаете и осуществляете, но развѣ вслѣдствіе этого я не могу быть другомъ человѣка, защищающаго эти принципы?

— Нѣтъ, отвѣчалъ Фридрихъ. — По крайней мѣрѣ по моимъ понятіямъ человѣкъ и принципы его составляютъ одно цѣлое, и отдѣлить ихъ нельзя, какъ зерно и оболочку.

Овербергенъ посмотрѣлъ на него, покачавъ головою и съ улыбкою, въ которой смѣшивались и состраданіе, и удивленіе.

— Молодой человѣкъ, вскричалъ онъ; — кому вы это говорите? Неужели вы дѣйствительно живете въ мірѣ фантазій? Я знаю, что люди, которые могутъ жить въ этомъ мірѣ, не всегда несчастливы; но если міръ фантазій и хорошъ, то онъ все-таки не болѣе, какъ міръ фантазій, а то, о чемъ вы сейчасъ говорили, судя по ежедневному опыту, только прекрасный обманъ! Человѣкъ смертенъ и потому перемѣнчивъ. Наука доказываетъ вамъ, что физическое состояніе ваше можетъ измѣняться каждую минуту, слѣдовательно вы хотите признать неизмѣняемыми только духовныя способности? Я, съ своей стороны, давно уже не вѣрю въ вѣрность убѣжденіямъ, потому что не вѣрю болѣе въ самое убѣжденіе. Я слишкомъ часто испыталъ въ жизни, что всѣ, такъ называемыя, святыя убѣжденія весьма недолговѣчны, люди мѣняютъ ихъ безпрестанно, старое бросаютъ, какъ негодную ветошь, а новое возводятъ опять въ святое убѣжденіе, которое снова бросаютъ и такъ далѣе.

— Я вовсе не намѣренъ, отвѣчалъ Фюреръ, — вступать съ вами въ споръ, сударь. Тутъ не мѣсто высказывать общія убѣжденія. Я остаюсь при своихъ; если вы желаете говорить со мною въ этомъ духѣ, то прошу васъ избавить себя отъ лишняго труда, такъ какъ онъ совершенно безполезенъ.

— Съ чему эта рѣзкость? вскричалъ Овербергенъ, съ притворнымъ жаромъ. — Я тоже не намѣренъ вступать съ вами въ споръ о принципахъ; намъ обоимъ не достало бы на это времени. Но мнѣ хотѣлось бы поговорить съ вами, какъ съ государственнымъ и вмѣстѣ съ тѣмъ благоразумнымъ человѣкомъ, который, вѣроятно, не задаетъ себѣ задачи, втайнѣ причисляемой имъ къ вещамъ невозможнымъ.

— Развѣ вы считаете, спросилъ Фюреръ, — выполненіе моей задачи невозможнымъ.

— Да, твердо отвѣчалъ Овербергенъ. — Я не хочу, какъ сказалъ, спорить съ вами, я даже соглашусь, что принципы ваши, въ нѣкоторомъ отношеніи, благородны, намѣренія ваши честны, что вы хотѣли дѣлать добро, но почему же мнѣ не говорить съ вами откровенно? Вы дѣйствуете противъ невидимой силы, которая не желаетъ, чтобы принципы ваши были господствующими, чтобы добро, которое вы дѣлаете, было сдѣлано по вашему и вами! Сила эта сама хочетъ создать его, хочетъ создать въ своемъ духѣ, въ великомъ всеобъемлющемъ духѣ мірового господства, и эта сила теперь почти-что непреодолима, она. скоро, открыто и тайно, приберетъ все въ рукамъ, а если ей это не удастся, то все-таки она имѣетъ возможность ваше дѣло, и дѣло вашихъ сообщниковъ во всякое время уничтожить, или отодвинуть на десятки лѣтъ. Такимъ образомъ, вы боретесь напрасно и должны сознаться въ этомъ. Поэтому не противорѣчьте себѣ я бросьте ненужную борьбу.

— Не медля, лишь только вы докажете мнѣ, что она — дѣйствительно ненужная, и что побѣда, во всякомъ случаѣ, будетъ на вашей сторонѣ.

— Я докажу это безъ всякаго затрудненія. Вы и люди, мыслящіе одинаково съ вами, имѣли всегда примѣры передъ глазами. Всегда бывали люди, опережавшіе свое время, боровшіеся за своихъ современниковъ, но всегда они погибали, и то, что они создавали, распадалось вмѣстѣ съ ними или вскорѣ послѣ нихъ. Это потому, что люди эти единичны, потому, что каждый изъ нихъ борется и страдаетъ въ данное время только за себя, и потому, что каждый долженъ начинать старое дѣло почти съ начала. Мы уже много столѣтій стоимъ тѣсно связаннымъ обществомъ противъ этихъ стремленій, обществомъ, въ которомъ одно лицо ничего не значитъ, а значитъ дѣло. Каждый вершокъ, что открыто мы принуждены уступить, втайнѣ мы пріобрѣтаемъ втройнѣ. Разсчетъ ясенъ, а побѣда составляетъ только вопросъ времени, времени же у насъ довольно, такъ какъ мы создаемъ въ вѣчности. Вы молчите? Вамъ нечего отвѣчать на это?

— Нечего, серьезно возразилъ Фридрихъ; — кромѣ того, что было бы весьма грустно, еслибы вы были правы; весьма грустно, потому что тогда не стоило бы жить, даже не стоило бы начинать жить.

— Это отчего? съ жаромъ вскричалъ Овербергенъ. — Преодолѣйте себя хоть на одну минуту, хоть ради опыта, станьте на нашу точку зрѣнія, и жизнь немедленно представится вамъ въ совершенно другомъ, въ единственно истинномъ свѣтѣ! Вы увидите предъ собою необъятное поле неограниченной дѣятельности, вы усмотрите возможность осуществить всѣ свои прекрасныя мечты и идеалы, конечно въ иномъ духѣ и по другимъ планамъ, но въ сущности это будутъ тѣ же идеалы! Не думайте, что отъ васъ потребуется внезапный поворотъ, что вамъ посовѣтуютъ внезапно измѣнить своимъ убѣжденіямъ, отказаться отъ своего кружка. Для насъ совершенно достаточно, если вы не будете противъ насъ. Удержитесь отъ борьбы, если вы не можете быть нашимъ! Придетъ время, когда замѣчательныя силы, дарованныя вамъ небомъ, принесутъ свои плоды.

— Вы теряете и время, и слова, сказалъ Фюреръ вставая. — Я во всю свою жизнь старался быть тѣмъ, чѣмъ выказывалъ себя. По вашему мнѣнію, мнѣ надо было выучиться казаться другимъ, чѣмъ я есть на самомъ дѣлѣ; это избавляетъ меня отъ отвѣта. Я не служу лжи, ни открытой, ни тайной. Если же справедливо то, что вы утверждаете, продолжалъ онъ все съ большимъ и большимъ жаромъ, — если ваша партія увѣрена въ окончательной побѣдѣ, то мы должны стараться какъ можно болѣе затруднить для васъ эту побѣду, и мнѣ кажется, что каждая минута задержки не дорого оплачивается жизнью и силою тысячи людей, подобныхъ мнѣ.

Овербергенъ посмотрѣлъ на него спокойно и пристально.

— Вы упрямѣе, чѣмъ я думалъ, сказалъ онъ, пожимая плечами. — При такихъ обстоятельствахъ у меня пропадаетъ надежда склонить васъ на другое предложеніе, зачѣмъ собственно я и пріѣхалъ сюда. Все, что я говорилъ вамъ до сихъ поръ, говорилъ вслѣдствіе личнаго моего участія къ вамъ…

— Послушаемъ!

— Вы конечно поймете, продолжалъ онъ, подходя ближе, — что я, говоря съ вами съ глазу на глазъ, не стану увѣрять васъ, что эта слѣдственная комедія съ вами можетъ назваться правосудіемъ — тутъ не можетъ быть рѣчи о законности и правѣ. Все, что совершилось и должно было совершиться, можетъ, къ сожалѣнію, быть оправдано только неизбѣжними мѣрами необходимости. Я посланъ къ вамъ, чтобы уговорить васъ дать объясненіе.

— Объясненіе?

— Или обѣщаніе, если вамъ угодно. Нѣкоторымъ личностямъ очень не нравятся причины разрыва вашихъ отношеній съ его высочествомъ герцогомъ. Личности эти желали бы прикрыть полнѣйшей. тайной это прошедшее.

— Врядъ ли это возможно, отвѣчалъ Фюреръ. — Сколько мнѣ извѣстно, тайна эта уже достаточно распространена, и конечно не мною, такъ какъ я, по обстоятельствамъ, близко меня касающимся, самъ не желалъ бы распространенія ея.

— Все, что до сихъ поръ говорилось объ этомъ дѣлѣ, продолжалъ Овербергенъ, — было просто болтовней, которая тотчасъ же прекратится, когда будутъ приняты надлежащія мѣры, и когда будетъ пущено въ ходъ положительное разъясненіе, которое должно гласить, что причиною разрыва были однѣ только политическія причины. Дайте намъ обѣщаніе, что вы объясните отставку свою своему кружку именно такъ, и никогда не скажете ничего другого.

Фридрихъ стоялъ съ минуту въ раздумьѣ.

— Нѣтъ, сказалъ онъ потомъ; — я хотя охотно готовъ молчать обо всемъ этомъ дѣлѣ, но я не знаю, какія могутъ встрѣтиться обстоятельства, когда честь моя потребуетъ, чтобы я не скрывалъ истины. Поэтому, я не могу связать себя никакимъ объясненіемъ и требуемымъ обѣщаніемъ; я не служу ни открытой, ни тайной лжи.

— Подумайте хорошенько! настаивалъ Овербергенъ. — Чтобы рѣшиться на это, надо бы вамъ предварительно спросить какой цѣной….

— Никакой! съ жаромъ вскричалъ Фридрихъ.

— Никакой? Это смѣлое слово, сударь. Противъ васъ дѣйствуютъ рѣшительно, такъ рѣшительно, что для васъ остается только одинъ выходъ: исполнить наше требованіе. Если же вы не захотите говорить такъ, какъ того требуютъ отъ васъ, если вы не захотите молчать о томъ, чего желаютъ скрыть, тогда извѣстныя личности будутъ принуждены подумать о средствахъ лишить васъ возможности говорить.

— Понимаю, серьезно сказалъ Фюреръ. — Меня хотятъ похоронитъ въ вѣчное заключеніе. Я ждалъ того, и старался сдружиться съ этой мыслью, такъ что исполненіе ея не поразитъ меня.

— Вы можете ошибаться, заговорилъ Овербергенъ. — Запоры и замки ненадежные союзники. Есть другое средство, дѣйствующее вѣрнѣе и неизмѣннѣе.

— Можетъ ли это быть? въ волненіи вскричалъ Фюреръ. — Неужели думаютъ о моей смерти? Неужели дѣйствительно рѣшаются идти такъ далеко? Этого я никакъ не ожидалъ; я не думалъ, что жизнь моя кончится такъ скоро и такимъ образомъ! Но чего мнѣ ждать еще отъ жизни? То, что слѣдовало сдѣлать, я сдѣлалъ, я никого не оставляю за собою, кого бы поразила моя смерть. Дѣлайте, что считаете нужнымъ. Я остаюсь при своемъ рѣшеніи; исполняйте свое!

— Мы исполнимъ, вскричалъ Овербергенъ серьезно и торжественно. — Не обманывайте себя относительно этого! Мы возмемъ свое.

Онъ изчезъ. Черезъ нѣсколько минутъ пришелъ тюремщикъ, чтобы увести Фюрера въ казематъ.

Между тѣмъ комендантъ и сопровождавшіе его солдаты осмотрѣли нижнія комнаты крѣпости и казематы, гдѣ содержалась Сецилія Билль, и скоро нашли, что бѣгство только и могло быть совершено черезъ канаву. Генералъ разразился бранью на непонятное нерадѣніе, что двери зданія не запирались; онъ отдалъ приказъ тотчасъ же запереть все, и не ушелъ съ мѣста до тѣхъ поръ, пока въ его присутствіи слесарь не сдѣлалъ пробоя и не повѣсилъ тяжелаго висячаго замка. Ключъ онъ передалъ смотрителю.

— Смотри хорошенько за ключомъ! сказалъ онъ. — Тебѣ онъ порученъ, ты и долженъ заботиться и беречь его. На этотъ разъ я не стану ужь разбирать, виноватъ ли ты въ бѣгствѣ, но говорю тебѣ, если когда нибудь нѣчто подобное случится, то конецъ тебѣ, хотя бы мнѣ самому пришлось проткнуть тебя шпагой.

Гнѣвъ генерала нѣсколько смягчился при извѣстіи, что бѣглецы найдены. Караулъ замѣтилъ сразу двѣ человѣческія фигуры въ болотѣ и далъ объ этомъ знать; нѣсколько солдатъ отправились на то мѣсто, и привезли на саночкахъ бѣглецовъ, полумертвыхъ отъ голода. Генералъ входилъ во дворъ именно въ ту минуту, когда ихъ привезли.

— Такъ дѣйствительно, все это устроилъ мальчикъ, сказалъ онъ. — Ну за это я влѣплю ему такую память, что онъ никогда не забудетъ ее. Что съ ними? обратился онъ къ пришедшему гарнизонному врачу. — Употребите всѣ средства привести ихъ въ чувство, для того, чтобы они получше почувствовали ожидающее ихъ наказаніе!

Врачъ, пожилой человѣкъ, съ серьезнымъ, почтеннымъ лицомъ я почти совершенно лысой головой, спокойно взялъ руку Цилли, и приложилъ ухо къ ея груди, чтобы послушать біеніе сердца. Ричарда онъ осматривалъ еще менѣе. Онъ развязалъ ему галстукъ и натеръ ему своимъ сюртукомъ виски и грудь.

— Съ женщиной мнѣ больше нечего дѣлать, сказалъ онъ; — она умерла. Я попробую сдѣлать, что могу, но знаю напередъ, что это напрасно. Мальчика же спасла его молодость. Сердце еще бьется; надо успокоить и согрѣть его, и онъ поправится.

Дѣйствительно Ричардъ, когда его стали оттирать, пришелъ скоро въ себя, онъ осмотрѣлся и увидавъ мать, бросился въ ней, и закричалъ:

— Матушка! матушка! Вотъ мы опять въ твоей тюрьмѣ, все было напрасно!

— Ахъ онъ негодяй! крикнулъ генералъ. — Да онъ говоритъ совершенно хорошо, и представился нѣмымъ, только для того, что бы пробраться сюда и помочь ей бѣжать. Но теперь я дамъ ежу почувствовать, что онъ сдѣлалъ. Палки докажутъ ему, что значитъ шутить съ нами!

Солдаты стояли и не смѣли пошевелиться при видѣ покойницы.

— Ну! крикнулъ генералъ, сверкая глазами, — что же вы осовѣли или нужно приказывать вамъ еще разъ?

Солдаты хотѣли взять Ричарда, уцѣпившагося за трупъ, матери, когда подошла жена смотрителя и проговорила:

— Ваше превосходительство, вѣроятно, не слыхали, что онъ сказалъ. Вѣдь это его мать, онъ сдѣлалъ все для нея.

Генералъ гнѣвно обернулся къ ней, но потомъ подумалъ и сказалъ:

— Мать! Ну если мать, такъ оставьте его. Снесите тѣло въ часовню, или въ лазаретъ, если господинъ докторъ хочетъ попробовать привести ее въ чувство! Мальчика стерегите. Онъ хитеръ и смѣлъ. Изъ него выйдетъ славный солдатъ, пусть будетъ барабаньщикомъ. Ну, теперь не возражать, чтобы я не отступился отъ своихъ словъ.

Молча и скоро были исполнены эти приказанія. Присутствующіе разошлись и дворъ вскорѣ опустѣлъ.

Остались только въ дверяхъ конюшни хромоногій конюхъ въ мѣховой шапкѣ и кучеръ, который привезъ въ крѣпость судью, и вели между собой оживленный разговоръ.

— Удивительно, сказалъ конюхъ смотря на кучера и выколачивая попону, — едва можно повѣрить, что это вы, господинъ докторъ, какъ вы перемѣнились. Если бы я не зналъ, что это именно вы, то я принялъ бы васъ за настоящаго кучера.

— Хорошо, смѣясь отвѣчалъ кучеръ, — когда въ жизни учишься всякому дѣлу; вѣдь впередъ не знаешь гдѣ придется примѣнять знаніе. Когда я узналъ, что сюда посылается комиссія, я тотчасъ же бросился въ извозчику, у котораго должны были нанять лошадей, онъ меня принялъ въ кучера, ничего не подозрѣвая, и послалъ сюда.

— Слава Богу, и я тоже, сказалъ конюхъ. — Въ то время, какъ они посылаютъ объявленія о старомъ Виндрейтерѣ во всѣ концы свѣта, и такъ подробно описываютъ его, что его узнать можетъ даже ребенокъ, я живу тутъ у нихъ подъ носомъ; они не обращаютъ на меня вниманія, а я-то между тѣмъ обдѣлалъ все, что мнѣ нужно. Я знаю, гдѣ комната господина профессора, мы проходили мимо нея. Она въ нижнемъ коридорѣ, третья съ лѣвой стороны, а какъ въ нее войти, путь показалъ намъ мальчикъ; но только теперь вотъ виситъ у дверей проклятый замокъ.

— Надо добыть къ нему ключъ, сказалъ Ридль. — Ужь объ этомъ я позабочусь! Судья хочетъ сегодня же вернуться въ столицу; слѣдовательно мнѣ надо ѣхать съ нимъ. Но дня черезъ два, я опять вернусь, или дамъ вамъ знать о себѣ. А до тѣхъ поръ держите ухо востро и не забудьте нашъ пароль! Онъ прежній: пора сдернуть подкову у лошади!

— Помню, сказалъ старикъ, оборачиваясь, и продолжалъ тихо: — вотъ идетъ негодяй, котораго они привезли съ собой, чтобы онъ былъ ложнымъ свидѣтелемъ. Если бы я могъ излить на него свою злобу, какъ вотъ на эту попону!

Кучеръ вошелъ развязно въ конюшню. Конюхъ же такъ усердно сталъ вытряхать попону, что Биллингеръ отпрыгнулъ въ сторону, чтобы его не задѣли.

— Господинъ судья желаетъ ѣхать сейчасъ же, крикнулъ онъ издали. — Скажи кучеру, чтобы онъ запрягалъ лошадей!

Старикъ Виндрейтеръ ничего не отвѣчалъ и продолжалъ выбивать попону. Биллингеръ, думая, что онъ не слышалъ, подошелъ поближе, и тотчасъ же получилъ два порядочные удара.

— Чортъ бы тебя побралъ, крикнулъ онъ, отскочивъ; — будь осторожнѣе! Вѣдь ты попалъ не по попонѣ, а по мнѣ.

— Ну что за важность! проворчалъ старикъ. — Вѣдь я слышалъ, что вы сказали, и велю закладывать. А если не хотите, чтобы я попадалъ въ васъ, такъ отходите дальше!

III.
Бѣгство.

Въ покояхъ герцогини-бабки господствовалъ полумракъ. Она велѣла еще плотнѣе завѣсить и безъ того уже завѣшанныя окна, такъ какъ съ нѣкоторыхъ поръ состояніе ея зрѣнія очень ухудшилось. Она сидѣла на креслѣ и откинула назадъ утомленную и пылавшую голову. Примитива клала компрессы на глаза и лобъ больной. Лейбъ-медикъ стоялъ почтительно около старухи и держалъ ее за руку, внимательно считая пульсъ.

— Я могу только посовѣтовать вашему высочеству полнѣйшій покой, сказалъ онъ, послѣ нѣкотораго молчанія. — Покой и единственно только покой въ состояніи устранить волненіе и раздраженіе вашихъ головныхъ нервовъ.

— Нѣтъ, съ неудовольствіемъ проговорила герцогиня. — Сколько разъ повторять мнѣ вамъ, что у меня страдаетъ не голова, а глаза! И вы должны помочь мнѣ отъ глазной боли!

— Повѣрьте мнѣ, ваше высочество, хладнокровно сказалъ докторъ. — Если же вы сомнѣваетесь во мнѣ, то позвольте осмотрѣть ваши глаза, и снять хоть на минуту повязку! Это необходимо, если…

— Снять повязку? вскричала она, привставъ и отстранивъ руку доктора. — Для того, чтобы свѣтъ еще ужаснѣе проникъ ко мнѣ въ глаза? Они гораздо болѣе болятъ, и стали гораздо чувствительнѣе, чѣмъ были прежде. Каждый лучъ свѣта проникаетъ какъ уколъ мнѣ въ глаза и въ мозгъ! Иногда мнѣ даже кажется, что я вижу лучше. Темная ночь, окружавшая меня столько лѣтъ, точно будто бы стала свѣтлѣть; мнѣ кажется, я вижу море крови или какое-то красное зарево…

Она недоговорила и, задрожавъ отъ страха, опять откинулась на спинку кресла.

— Тѣмъ не менѣе я остаюсь при своемъ, снова началъ докторъ. — Мѣстное раздраженіе глазъ, на которое ваше высочество жалуетесь, весьма скоро пройдетъ отъ компресовъ, но совершенно оно уничтожится только тогда, когда ваше высочество сами будете покойны. Волненіе и напряженіе послѣднихъ дней слишкомъ разстроили васъ. Голова ваша страдаетъ, и вслѣдствіе этого страдаютъ уже и безъ того больные глаза.

— Спокойствіе? со вздохомъ проговорила герцогиня, помолчавъ немного. — Можетъ быть, вы правы, докторъ. Въ это время мнѣ пришлось много думать и много работать. Требуется сильное напряженіе, когда ничего нельзя высказывать, а все надо затаивать въ душѣ. Я исполню ваше желаніе и буду покойна. Герцогъ Феликсъ вернется сегодня; можетъ быть, въ настоящую минуту онъ уже и вернулся! Я послушаюсь васъ, докторъ, и съ сегодняшняго дня успокоюсь. Проводите доктора, фрейленъ фонъ Фалькеягофъ — ахъ, нѣтъ госпожа фонъ-Шроффенштейнъ! продолжала она, обращаясь къ Примитивѣ; — и посмотрите въ тоже время, кто тамъ въ пріемной, и скажите, что я не принимаю никого, кромѣ его высочества герцога.

Примитива молча отправилась. Герцогиня, точно мертвая, опрокинулась въ креслѣ, только губы ея шевелились, и рука ухватилась подъ мантильей за снурокъ, на которомъ висѣлъ крестъ; она вытащила его и поспѣшно приложила къ губамъ.

— Графъ Шроффенштейнъ дожидается тамъ, доложила, возвратясь, Примитива; — онъ пришелъ по дѣламъ, извѣстнымъ вашему высочеству и требующимъ немедленнаго исполненія. Онъ проситъ бумаги, принесенныя для подписи вашего высочества.

— Новый министръ слишкомъ ревностенъ, прошептала герцогиня; — но онъ совершенно правъ; онъ, вѣроятно, думаетъ, что только сдѣланнаго не воротишь. Онъ проситъ приговоры надъ нѣкоторыми изъ бунтовщиковъ, продолжала она, обращаясь въ Примитивѣ; — ихъ надо еще подписать. Я почти забыла объ нихъ. Нѣтъ, впрочемъ, не забыла; я сознаюсь и себѣ и вамъ въ своей слабости, я откладывала ихъ, все надѣясь на пріѣздъ внука. Этого не удалось! Нечего дѣлать я подпишу. Пусть онъ не говоритъ, что я на половину исполняла взятую на себя обязанность. Пойдемте, милая Шроффенштейнъ, исполните еще разъ должность секретаря!

Подложите мнѣ бумаги, и проведите мою руку въ томъ мѣстѣ, гдѣ надо подписать!

Примитива подошла къ столу, гдѣ лежала кипа бумагъ.

— Вы дрожите, сказала герцогиня, когда Примитива взяла ея руку, чтобы водить ее, для подписи. — Отчего? Вѣроятно изъ участія къ преступникамъ, судьбу которыхъ я рѣшаю? Успокойтесь, моя милая, я выслушала подробную выписку изъ слѣдственнаго дѣла и все взвѣсила. Въ числѣ ихъ нѣтъ никого, кто бы не заслуживалъ ожидающей его участи, или даже гораздо худшаго. Тутъ дѣло идетъ не о рѣшеніи, а только о послѣдней формѣ, объ исполненіи давно рѣшеннаго и взвѣшеннаго.

— Тѣмъ не менѣе, ваше высочество сами считаете дѣло это печальнымъ…

— Да, отвѣчала герцогиня; — но вмѣстѣ съ тѣмъ необходимымъ. Я понимаю, что это волнуетъ васъ, продолжала она, твердо подписывая имя свое подъ бумагами. — Вы еще слишкомъ молоды для такихъ впечатлѣній; у васъ слишкомъ нѣжное сердце.

— Можетъ быть, серьезно отвѣчала Примитива; — и я благодарю небо, что не моя рука пишетъ рѣшенія на этихъ несчастныхъ бумагахъ. Я не вынесла бы мысли, что между виновными можетъ оказаться хотѣ одинъ увлеченный, и что наказаніе коснется не однихъ ихъ, но и многихъ другихъ невинныхъ людей.

— Сами они навлекли на себя несчастіе! вскричала герцогиня, вспыхнувъ отъ гнѣва. — Въ душѣ всѣ они преступники, мысленно всѣ они измѣнники, всѣ заражены безбожными нововведеніями, но вы опять дрожите и сильнѣе прежняго. Право я велю и для васъ позвать доктора.

Герцогиня была права, замѣтивъ, что Примитива дрожитъ. Примитива, взявъ одну изъ бумагъ и пробѣжавъ ее глазами, поблѣднѣла и зашаталась, такъ что волненіе ея не укрылось даже отъ слѣпой.

— Простите меня, ваше высочество, сказала она, глухимъ голосомъ; — бумага, которая слѣдуетъ теперь къ подписи, заключаетъ въ себѣ смертный приговоръ.

— Я знаю, сказала герцогиня; — это единственный, котораго еще не достаетъ, единственный, который необходимо исполнить. Дайте сюда! Судъ многихъ приговорилъ въ смерти, но я всѣхъ помиловала. Но гордый человѣкъ, который осмѣлился сдѣлать герцога игрушкой своихъ плановъ, который осмѣлился поднять руку свою противъ меня, долженъ изчезнуть изъ ряда живущихъ, и рука моя не дрогнетъ, подписывая его приговоръ.

Она подняла руку, чтобы быстро подписать, но остановилась, закрывъ лѣвой рукой лицо и больные глаза.

— Точно будто я слышу его голосъ, проговорила она. — Это умный человѣкъ, изъ него могло выйти нѣчто замѣчательное, если бы онъ правильно примѣнилъ свои способности. Если голова у него и испорчена, то въ сердцѣ есть здоровыя струны: онъ уважаетъ, свою мать и любитъ ее.

— Матери его уже нѣтъ въ живыхъ, сказала Примитива. — Справедливая судьба избавила ее отъ несчастія пережить паденіе сына. Ваше высочество, можетъ быть, помните, что онъ былъ арестованъ у смертнаго одра матери.

— Да, да, я помню, вскричала герцогиня. — Онъ простеръ такъ далеко свою наглость; — даже тѣло его матери не было для него священно, и онъ употребилъ его, какъ ширмы для своихъ преступныхъ замысловъ.

— Ваше высочество, въ волненіи вскричала Примитива. — Это неправда; кто бы ни былъ сообщившій вамъ объ этомъ, онъ солгалъ. Фюреръ неспособенъ на такое нечестное дѣло!

— Почему вы это знаете? спросила герцогиня, повернувшись въ Примитивѣ, какъ будто желая разсмотрѣть выраженіе ея лица. — Впрочемъ, я вспоминаю, вы знали профессора; по какому случаю вы были съ нимъ знакомы?

— Это было давно, ваше высочество, отвѣчала Примитива. — Онъ былъ товарищемъ моего покойнаго брата, и отчасти моимъ, такъ какъ я воспитывалась вмѣстѣ съ братомъ.

— Такъ? начала герцогиня. — Теперь я вполнѣ понимаю, какъ должно быть вамъ тяжело, что именно вы руководите рукою, подписывающей его смертный приговоръ. Несмотря на свою молодость, вы узнаете теперь, что нельзя довѣрять людямъ. То, что я говорила вамъ, вполнѣ доказано неоспоримыми фактами — мнѣ жаль, что я разрушаю вѣру вашу въ друга дѣтства! Онъ и васъ обманулъ ложнымъ блескомъ — говорю вамъ, всѣ люди коварны. Грѣхъ поглощаетъ благороднѣйшіе зачатки, и одно только можетъ уберечь растете — это опора вѣры. Несчастный, о которомъ мы говоримъ, сдѣлался тоже жертвою новой философіи. Я подписываю приговоръ его съ нѣсколько облегченнымъ сердцемъ, потому что знаю, что мать его избавлена отъ несчастій узнать, какъ далеко зашелъ ея сынъ. Какой былъ бы для нея ударъ, если бы она была жива, узнавъ, что сынъ ея долженъ умереть смертью преступника! Дайте сюда приговоръ!

— Ваше высочество, сказала Примитива дрожащимъ голосомъ; — всѣ другіе приговоры поправимы, слово герцога можетъ снова открыть тюрьмы, можетъ возвратить потерянную честь — только этотъ непоправимъ, этотъ, однимъ взмахомъ пера, отнимаетъ то; чего никакая власть на землѣ возвратить не можетъ! Всюду вы оказывали милость; окажите ее и здѣсь, предоставьте, по крайней мѣрѣ, какой нибудь выходъ!

— Я хотѣла сдѣлать это, строго проговорила герцогиня. — Я предоставила судьбу его на его собственное рѣшеніе, онъ все отвергъ. Дайте приговоръ! Кровь его падетъ на него самого!

Примитива не знала, на что рѣшиться. Глаза ея твердо смотрѣли въ лицо слѣпой, какъ будто желая убѣдиться, что она не сочувствуетъ тому, что только-что высказала. Потомъ она подняла руку, чтобы подложить для подписи смертный приговоръ, но вмѣсто этого, сама не помня, что дѣлаетъ, отложила его въ сторону, и вмѣсто него подложила листъ чистой бумаги.

Герцогиня твердо подписала на немъ свое имя.

— Что кончили мы? спросила она помолчавъ немного. — Такъ возмите бумаги и отдайте ихъ Шроффенштейну. Теперь его дѣло приступить къ скорѣйшему ихъ исполненію. Да позвоните, чтобы пришла Сибилла, и оставьте меня одну!

Примитива взяла герцогиню за руку и наклонилась къ ней.

— А мою-то просьбу ваше высочество? сказала она.

— Какъ? спросила герцогиня, поспѣшно оборачиваясь. — Послѣ всего, что я сказала вамъ, я думала, что вы не будете болѣе безпокоить меня вашей просьбой.

— Мнѣ надо, ваше высочество, спокойно отвѣчала Примитива, — мнѣ надо болѣе чѣмъ прежде. Вамъ, герцогиня, извѣстно, что недавно скончался отецъ мой. Смерть точно также похитила моего мужа. Дѣла требуютъ моего личнаго присутствія въ моихъ помѣстьяхъ.

— Все это можете вы обдѣлать черезъ управляющаго и черезъ вашихъ людей. Мнѣ не хотѣлось бы отпускать васъ, я слишкомъ привыкла къ вамъ.

— Я очень счастлива, отвѣчала Примитива, — слыша отъ васъ, что вы довольны моей службой, но не могу болѣе пользоваться вашими милостями. Я столько пережила въ послѣднее время, что по состоянію здоровья не могу болѣе оставаться при дворѣ.

— Вы говорили, что хотите уѣхать въ южную Францію, гдѣ у васъ есть родственники — такъ это? Вы хотѣли поступить въ монастырь? Я далека, чтобы порицать такое богоугодное дѣло, но вѣдь, вамъ спѣшить нечего. У васъ еще довольно жизни впереди, мнѣ же жить осталось не долго, и вы могли бы подождать до моего конца.

— Къ сожалѣнію, это невозможно, твердо сказала Примитива. — Я уже всѣмъ распорядилась. Я не могу болѣе оставаться, хотя бы и хотѣла того, да и никогда болѣе не вернусь сюда. Позвольте, ваше высочество, поблагодарить васъ за всѣ ваши милости и откланяться вамъ.

— Какъ понять мнѣ васъ? сказала герцогиня, подумавъ немного. — Вы говорите загадками, и слова ваши прикрываютъ тайну. Вы хотите обмануть меня! Не пережитое вами заставляетъ васъ уйти отъ меня, но есть болѣе близкая, личная причина, вы…

— Я всегда была откровенна, сказала Примитива; — и теперь не измѣню себѣ, и скажу вашему высочеству, что я задала себѣ великую, опасную задачу. Мнѣ надо исполнить ее, а для этого я готова пожертвовать всѣмъ и собою. Въ моемъ будущемъ уединеніи я буду жить воспоминаніемъ этой задачи, если она удастся, или скорбью, если она не удастся.

— И я не могу узнать, что вы затѣваете? снова спросила герцогиня. — Я думаю, что если вы утаиваете ее отъ меня, то это только потому, что ваша задача заключаетъ въ себѣ что нибудь неправое и нечестное. Посовѣтовались ли вы съ своею совѣстью? Не говоритъ ли что нибудь въ васъ, что удерживало бы васъ на этомъ пути?

— Нѣтъ, ваше высочество, совѣсть моя велитъ мнѣ дѣйствовать такъ, и я рѣшилась.

— Ну, въ такомъ случаѣ, сказала герцогиня, — я не буду болѣе удерживать васъ, идите съ Богомъ. Втеченіе столькихъ лѣтъ заботъ вашихъ обо мнѣ, я привыкла къ вамъ; вы болѣе всѣхъ другихъ моихъ дамъ нравились мнѣ, потому что у васъ теплое, мягкое сердце; хотя я иногда ворчала на васъ, все-таки я любила васъ. Отправляйтесь съ Богомъ! продолжала она, колеблясь между гордостью и привязанностью. — Мнѣ будетъ васъ недоставать. Но, можетъ быть, вы одумаетесь и вернетесь къ намъ. Вотъ, поцѣлуйте мою руку. Вѣдь я ваша герцогиня и повелительница.

Примитива взяла ея руку и наклонилась.

— Ну? вскричала герцогиня. — Вѣдь вы часто цѣловали мнѣ руку! На прощаньи вы колеблетесь.

Примитива наклонилась въ рукѣ очень низко; и, казалось хотѣла уже поцѣловать ее, но пораженная какой-то непріятной мыслью она оставила руку, и выпрямилась.

— Ну? сказала герцогиня, голосомъ, выражавшимъ все, чего не могли выразить ея потухшіе глаза.

— На вашей рукѣ кровь, ваше высочество, сказала Примитива. — Я не могу ее поцѣловать.

Съ низкимъ поклономъ вышла она изъ комнаты, куда въ то же время въ другую дверь вошла каммерфрау.

— Если такъ? прошептала герцогиня, повернувъ лицо въ ту сторону, куда удалилась Примитива. — Такъ отправляйся! и тебя причислю въ пропавшимъ, и не буду сожалѣть! Вѣдь я и прежде знала, что на людей нельзя положиться! Всѣ они шатки, всѣ слабы. — Ты тутъ, Сибилла? Провели меня въ дивану! Я нравственно утомилась и хочу отдохнуть. Поденьщикъ, окончившій работу свою, можетъ отдохнуть, не такъ ли? Посмотрю, усну ли я? тогда это безпокойство въ сердцѣ и въ головѣ, по крайней мѣрѣ, превратится, и я не буду его чувствовать. — Ахъ Сибилла, проговорила она со вздохомъ, тяжело опускаясь на диванъ, — часто тяжело бываетъ быть герцогиней.

Она легла и точно уснула въ то время, какъ каммерфрау помѣстилась около нея; только руки старухи искали подъ мантильей крестика и сжимали его.

Министръ между тѣмъ безпокойно ходилъ взадъ и впередъ по прихожей. Судья Веберъ нѣсколько разъ дѣлалъ попытку прервать его мысли и вступить съ нимъ въ разговоръ, но Шроффенштейнъ такъ былъ занятъ своими думами, что Веберу никакъ не удавалось заговорить съ нимъ.

— Опять цѣлые четверть часа, вскричалъ Шроффенштейнъ, услыхавъ въ залѣ бой часовъ. — Его высочество можетъ пріѣхать каждую минуту, а тутъ колеблются! Все будетъ на картѣ, когда пріѣдетъ герцогъ, если до его пріѣзда не рѣшится и не совершится все! Вы болѣе всего виновны, сказалъ онъ мимоходомъ судьѣ. — Вамъ надо было торопиться, а не замедлять ходъ дѣла разными побочными обстоятельствами! Прежде всего надо было произнести приговоръ экс-министру, всѣ другіе могли подождать.

— Увѣряю васъ, ваше сіятельство, сказалъ судья,. — что я по возможности торопился. Я невиноватъ, что герцогиня присылала мнѣ приказанія черезъ важныхъ лицъ.

— Вы должны были бы слушать моихъ приказаній, вскричалъ Шроффенштейнъ, — и ни чьихъ болѣе! Вы должны были бы знать…

Онъ вдругъ замолчалъ, потому что дверь въ комнаты герцогини отворилась и изъ нея вышла Примитива.

— Наконецъ-то! вскричалъ Шроффенштейнъ. — Вы отъ ея высочества, милая дочка, какъ здоровье герцогини? Я вижу въ рукахъ вашихъ важныя бумаги, продолжалъ онъ, не дожидаясь отвѣта; — онѣ вѣроятно для меня.

— Да, едва внятно отвѣчала Примитива.

— Ну такъ давайте? Давайте скорѣе! Это послѣдніе приговоры надъ бунтовщиками недавняго возстанія; они вѣроятно подписаны. Слава тебѣ Господи! Наконецъ-то эта шайка будетъ уничтожена!

Примитива безсознательно позволила ему взять изъ рукъ ея бумаги.

— Позвольте, проговорилъ онъ, — отдать мнѣ нѣкоторые приказанія, и вмѣстѣ съ тѣмъ попросить васъ подождать минуту! Мнѣ надо поговорить съ вами. Вотъ, господинъ Веберъ, продолжалъ онъ, обращаясь къ нему; — послѣдняя часть вашего порученія! Отправляйтесь сейчасъ же! Вотъ подписанные приговоры. Теперь постарайтесь, чтобы исполненіе ихъ не замедлилось ни на волосъ.

— Я поспѣшу, ваше сіятельство, тихо отвѣчалъ онъ; — надѣюсь, ваше сіятельство, что заслужу…

— Конечно, конечно, можете разсчитывать!

— Мѣсто предсѣдателя верховнаго суда теперь вакантно…

— Вы получите его, вскричалъ Шроффенштейнъ, похлопавъ его по плечу. — Летите! И возвращайтесь съ извѣстіемъ, что совершилось то, что должно было совершиться, и вы предсѣдатель!

Судья вышелъ сіяя отъ радости.

— Ну, ваше сіятельство, сказала Примитива; — вы желали…

— Да, да, дорогая дочка, вскричалъ министръ, быстро переходя къ нѣжному тону. — Я очень счастливъ, что вы съ такой готовностью исполняете мое желаніе, тѣмъ не менѣе мнѣ приходится жаловаться на вашу жестокость, такъ какъ вы не допускаете меня выпить чашу удовольствія, не подливъ туда нѣсколькихъ горькихъ капель.

— Гораздо лучше, отвѣчала Примитива, — вкушать немного горечи, сладкое портитъ желудокъ. Но, право, я не знаю, на чемъ основываете вы вашъ упрекъ?

— Вы еще можете спрашивать? вскричалъ Шроффенштейнъ. — Вы знаете, какія узы связываютъ насъ! Самыя тѣсныя! Вѣдь вы жена моего милаго, къ несчастію, такъ рано погибшаго сына, вы моя дорогая дочка, и у васъ для отца вашего не находится другого названія, кромѣ холоднаго «ваше сіятельство».

— Я нахожу, холодно отвѣчала Примитива, — что названіе это вполнѣ согласуется съ нашими отношеніями. Но къ дѣлу. Что вамъ угодно?

— Ну, гнѣвно проговорилъ Шроффенштейнъ, — если вы непремѣнно хотите говорить со мною въ этомъ тонѣ, то и я могу отвѣчать вамъ въ такомъ же. Я желаю знать отъ васъ, подумали ли вы о предложеніи, что я сдѣлалъ вамъ, относительно вашего будущаго.

— Напрасный трудъ, сударь, — вы знаете мой отвѣтъ.

— Я не могу считать отвѣтъ этотъ рѣшительнымъ, потому что вы недостаточно знаете обстоятельства дѣла, и недостаточно взвѣсили ихъ. Поэтому я еще разъ хотѣлъ напомнить вамъ, что я вашъ свекоръ, что я глава семейства, къ которому вы имѣете честь теперь принадлежать, и какъ глаза имѣю право распоряжаться вашимъ будущимъ и вашимъ образомъ жизни.

— Превратимте этотъ разговоръ! вскричала Примитива. — Я рѣшилась принадлежать вашему сыну. Причину этого знаю я, да Богъ. Небу неугодно было принять эту жертву, и оно разорвало мои цѣпи. Я опять свободна, и принадлежу только себѣ самой. Я одна могу распоряжаться своимъ будущимъ, а какъ я хочу имъ распоряжаться, я вамъ сказала.

— Вы, сударыня, забыли при этомъ только одно, злобно улыбаясь сказалъ Шроффенштейнъ. — Оправьтесь съ законами страны, и вы узнаете, что въ интересахъ сословія, женщины дворянскаго рода зависятъ отъ мужчины. Я вашъ ближайшій родственникъ и покровитель, и долженъ наблюдать, какъ за вашими дѣлами, такъ и за вашей особой.

— Очень жалѣю, что не знала такого благодѣтельнаго закона, отвѣчала Примитива; — но рѣшеніе мое тѣмъ не менѣе твердо. Сдѣлать васъ распорядителемъ своихъ помѣстій, я, къ сожалѣнію, не могу, потому что воспользовалась представившимся мнѣ случаемъ сбыть все наслѣдство моего отца, и теперь у меня болѣе ничего нѣтъ. Нашъ родовой замокъ, гдѣ жилъ и умеръ мой отецъ, я оставила ради воспоминанія о немъ, но и тотъ я отдала въ распоряженіе своего племянника. Все мое состояніе заключается теперь въ бумагахъ, и я покидаю страну, гдѣ все напоминаетъ мнѣ о разныхъ грустныхъ событіяхъ, и переселяюсь въ болѣе отрадную мѣстность.

Министръ измѣнится въ лицѣ и съ трудомъ владѣлъ собою.

— Какъ? проговорилъ онъ. — Продали ваши помѣстья? Этого вы не можете, этого вы не смѣете! Такая продажа не имѣетъ силы безъ моего согласія. Я обращусь въ правосудію, и уничтожу ее.

— Какъ угодно, спокойно отвѣчала Примитива. — Я, между тѣмъ, тоже не перестану дѣйствовать, и за-границею буду ждать извѣстій отъ васъ.

— За-границей? злобно смѣясь проговорилъ Шроффенштейнъ. — Вы ошибаетесь, графиня; очень можетъ случиться, что вамъ придется ждать рѣшенія гдѣ нибудь очень близко. Слава Богу, есть еще средство укрощать упрямыхъ женщинъ.

— Употребляйте эти средства, я не мѣшаю вамъ, отвѣчай Примитива. — Сколько я знаю, законы нашей страны не могутъ быть примѣнены къ моему положенію. Бракъ мой съ вашимъ сыномъ расторгнутъ вслѣдъ за вѣнчаніемъ, и имущество мое снова переходитъ ко мнѣ. Я не подписывала относительно васъ никакихъ условій, и врядъ ли правосудіе передастъ вамъ мое состояніе. Я не преступница. По какому же праву хотите вы удержать меня?

— По праву опекунства, въ ярости вскричалъ Шроффенштейнъ. — Неужели вы думаете, что не найдется врача, который призналъ бы всѣ бредни ваши за помѣшательство? Одумайтесь, сударыня. Въ тюрьмѣ удержать васъ я конечно не могу, но есть другія заведенія, которыя называются иначе, но могутъ служить для той же цѣли.

Лакей, стоявшій у входной двери, тихо отворилъ ее и проговорилъ входя въ комнату:

— Извините, если я помѣшалъ. Вотъ письмо къ графинѣ!

— Наконецъ-то! вскричала Примитива, взявъ у него изъ рукъ письмо, и пробѣжавъ его. — Дѣлайте все, что вамъ угодно! продолжала она, обращаясь къ Шроффенштейну. — Я на все готова. Я остаюсь при своемъ рѣшеніи. Бросьте ваши угрозы, они напрасны. Я уѣзжаю сегодня же, потому что получила отпускъ отъ ея высочества.

— Никогда! вскричалъ Шроффенштейнъ. — Хоть бы мнѣ пришлось силою удержать васъ.

Въ это время за дверями послышался шумъ; лакей, полуотворивъ ихъ, говорилъ какой-то дамѣ:

— Невозможно, сударыня, ея высочество нездоровы и никого не принимаютъ.

— Это такъ, сказалъ Шроффенштейнъ, подходя къ дамѣ, одѣтой въ черное и со спущенной вуалью на лицѣ.

— Да мнѣ надо въ герцогу, поспѣшно проговорила дама.

— Вы ошибаетесь, герцога нѣтъ въ городѣ,

— Онъ полчаса тому назадъ пріѣхалъ. Я сама видѣла, какъ онъ находилъ изъ экипажа.

Графъ Шроффенштейнъ, услыхавъ о пріѣздѣ герцога, немедля вышелъ, но въ то же самое время другая дверь отворилась и въ комнату торопливыми шагами прошелъ герцогъ Феликсъ.

Ульрика крикнула, и бросилась къ ногамъ герцога, восклицая:

— Пощадите!

Герцогъ, пораженный этой встрѣчей, отступилъ нѣсколько шаговъ, и вскричалъ:

— Что это такое? Кто вы такая? Пропустите меня! Тутъ не мѣсто говорить о дѣлахъ.

— Нѣтъ, я не пущу васъ, кричала Ульрика, ползая у него въ ногахъ. — вы выслушаете меня. Вездѣ я буду преслѣдовать васъ, пока не добьюсь помилованья. Я имѣю право требовать этого отъ васъ; я купила его своимъ позоромъ, и требую его отъ васъ, какъ плату за свое преступленіе.

— Я позабочусь, холодно отвѣчалъ герцогъ, — чтобы дворецъ мой охранялся лучше. Прочь! Я не знаю васъ, и не зналъ никогда. Позаботьтесь выпроводить эту помѣшанную, крикнулъ онъ каммердинеру, — и никогда болѣе не допускать ее во мнѣ!

Ульрика, пораженная горемъ и стыдомъ, упала какъ мертвая на полъ, и только вздрагиваніе ея тѣла доказывало, что она жива.

Когда лакей подошелъ, чтобы увести несчастную, Примитива опередила его, и увела съ собою Ульрику.

Черезъ часъ послѣ этого происшествія по городу поднялась такая мятель, и сѣверный вѣтеръ носилъ такія клочья снѣгу, что всѣ бѣжали по домамъ, и улицы, совершенно опустѣли. Только передъ однимъ красивымъ домомъ въ одной изъ главныхъ улицъ стояли два человѣка, закутанныхъ въ шинели и съ капюшонами на головахъ. Они одни, казалось, не обращали вниманія на погоду.

— Славное порученіе, пробормоталъ одинъ изъ нихъ, отряхая снѣгъ. — Ея-то сіятельству хорошо; она сидитъ тамъ въ теплой комнатѣ, да подсмѣивается надъ нами.

— Къ счастію, не долго ужъ намъ ждать, отвѣчалъ другой. — Я только-что былъ во дворѣ и видѣлъ, что дорожная карета уже вывезена и нагружена для дальней поѣздки. Слушай-ка! вонъ стучатъ лошади. Это кучеръ выводитъ ихъ. Теперь скоро поѣдутъ.

Дѣйствительно черезъ нѣсколько минутъ изъ дому вышелъ слуга и отворилъ ворота, въ которыя выѣхала великолѣпная дорожная карета.

— Отлично, проговорилъ одинъ изъ подстерегавшихъ; — я вскочу на запятки, и меня никто не замѣтитъ, а ты позаботился ли, чтобы экипажъ, что поѣдетъ сзади, былъ готовъ.

— Еще бы, онъ стоитъ тамъ на углу.

— Ну такъ держи ухо востро, и не отставай отъ насъ.

Страшный вѣтеръ, завертывавшій, кучеру на голову воротникъ, помѣшалъ ему замѣтить то, что происходило сзади экипажа. Слуга заперъ ворота и поспѣшно побѣжалъ домой спрятаться отъ непогоды. Никто не обратилъ вниманія, какъ послѣ этого изъ дому вышла старуха, одѣтая очень просто, и съ нею молоденькая дѣвушка, тоже просто одѣтая, и пошли вдоль улицы.

Не говоря ни слова, дошли онѣ до одной изъ небольшихъ боковыхъ заставъ. Тамъ у небольшой харчевни стояла легкая деревенская телѣга, и деревенскій парень торопливо впрягалъ лошадей.

— Ну вотъ и мы, Гансъ, сказала старуха. — Торопись, чтобы намъ скорѣе выѣхать!

— Хорошо бы переждать непогоду, сказалъ парень. — Она такъ сильна, что вѣрно не долго протянется. Мнѣ вѣдь жаль своихъ гнѣдыхъ. Въ такую погоду они разогрѣются, да потомъ и озябнутъ.

— Никакъ нельзя, сказала старуха. — Надо ѣхать. Старикъ мой ждетъ, а ѣхать-то вѣдь надо добрыхъ три часа. И безъ того ужъ смеркается, и если, какъ ты говоришь, непогода скоро кончится, то и гнѣдымъ твоихъ ничего не сдѣлается. А ты покамѣстъ, племянница, садись, обратилась она къ дѣвушкѣ, въ то время, какъ парень съ неудовольствіемъ, но молча, кончалъ свое дѣло. — Ты немножко озябнешь и не привыкла, но въ деревнѣ нѣтъ другихъ экипажей.

Дѣвушка молча повиновалась, и потомъ закуталась вся въ толстое большое одѣяло, такъ что вполнѣ походила на крестьянку, возвращавшуюся съ рынка. Черезъ нѣсколько минутъ телѣжка быстро покатилась. Вскорѣ показалась прекрасная дорожная карега съ опущенными окнами, и тяжело нагруженная. Вслѣдъ за нею катилъ легкій экипажъ. На перекресткѣ дорожная карета повернула въ одну изъ небольшихъ улицъ, куда за нею повернулъ и легкій экипажъ. Деревенская же телѣжка съ двумя женщинами беззаботно катилась по главной улицѣ.

Было уже почти темно, когда издали показались стѣны и башни вильденштейнской тюрьмы. Парень былъ правъ; непогода скоро превратилась, но небо все-таки было пасмурно, и на горизонтѣ виднѣлась темная полоса густыхъ тучъ, нѣсколько окрашенныхъ зашедшимъ солнцемъ. Равнина одѣлась снѣжнымъ саваномъ, а деревья и кусты около дороги начали украшаться инеемъ. И тюрьма мрачно и непріятно обрисовалась вся. Когда телѣжка въѣхала въ крѣпостной дворъ, было уже совершенно темно.

— Ну вотъ мы и дома, проговорила Гертруда, вылѣзая изъ телѣжки и подавая руку спутницѣ своей. — Здорово, старикъ! вотъ и племянница! Поздоровайся съ нею. Трудно было добиться позволенія, чтобы мать отпустила ее погостить къ намъ.

— Ну здравствуй, племянница Катерина! сказалъ смотритель, подойдя къ нимъ и протягивая руку дѣвушкѣ, по которой она сильно хлопнула, не говоря ни слова и не раскрывая одѣяла. — Я очень радъ, что ты наконецъ пріѣхала погостить къ намъ, жаль, что на короткое время. Пріятнѣе было бы, если бы ты совсѣмъ у насъ осталась. Старухѣ моей нужна помощница. Идемъ же въ комнату. Ты порядочно, вѣрно, прозябла въ такую чертовскую погоду. Въ комнатѣ у насъ тепло, сядемъ передъ печкой и поболтаемъ. Кланяйся барину, сказалъ онъ, обращаясь въ парню, собиравшемуся уѣхать съ телѣжкой, и кладя ему монету въ руку. — Я буду на этихъ дняхъ у васъ въ деревнѣ и поблагодарю и извинюсь передъ нимъ.

— Слава тебѣ Господи! добрались-таки наконецъ, вскричала Гертруда, когда за нею затворилась дверь комнаты и она въ изнеможеніи опустилась на первый стулъ. — Во второй разъ мнѣ не перенести бы этого. Какъ мы стали въѣзжать въ ворота, такъ, кажется, кровь во мнѣ застыла, а сердце точно выскочить хотѣло.

— Тс! тс! не такъ громко! перебилъ ее смотритель. — Нельзя знать навѣрное, что у стѣнъ нѣтъ ушей. Раздѣвайтесь, сударыня и садитесь-ка къ печкѣ.

— Не надо, сказала Примитива, снимая платокъ. — Я не озябла, и вовсе не чувствовала холода. Мнѣ скорѣе жарко, какъ будто я въ лихорадкѣ.

— Да, да, отвѣчалъ смотритель, — вы раскраснѣлись точно румяное яблочко, но все-таки лучше, если вы присядете къ камину. Нельзя поручиться, чтобы кто нибудь изъ любопытства не заглянулъ сюда. А въ углу темно, и васъ нельзя будетъ разсмотрѣть, кромѣ того, есть хорошая отговорка, что вы прозябли.

Гертруда между тѣмъ поставила стулъ въ указанный уголъ, и свела туда Примитиву.

— Сюда, душа моя! сказала она. — Садитесь! Господи какое это счастье, что вы опять у меня! Ну хоть разъ пришлось мнѣ доказать вамъ, какъ я люблю васъ.

— Это я давно знала, моя милая Гертруда, отвѣчала Примитива, — и именно потому, что знала твою вѣрность и преданность ко мнѣ, я и обратилась въ тебѣ въ дѣлѣ, отъ котораго зависитъ вся судьба моя. Я знала навѣрное, что ты исполнишь мою просьбу, и считала секунды, пока наконецъ не получила письма твоего; оно пришло какъ разъ кстати. Сегодня должно совершиться то, что мы затѣяли. Завтра, можетъ быть, будетъ ужъ слишкомъ поздно.

— Сегодня еще? сказалъ смотритель, и сталъ что-то обдумывать. — Впрочемъ, пожалуй, у меня все готово.

— Добрый человѣкъ! вскричала Примитива, взявъ его за руку. — Какъ благодарить мнѣ васъ за то, что вы помогаете мнѣ — да что я говорю! — за то, что вы взяли на себя все дѣло; а безъ васъ, что могла бы я предпринять?

— Благодарить? смѣясь сказалъ смотритель. — Это еще что? Такое дѣло само за себя благодаритъ. Но мнѣ пріятно за мою старуху, такъ какъ она всегда была недовольна, что я принялъ это мѣсто. А теперь ей придется сознаться, что вышло хорошо, что я принялъ его. Какъ бы иначе могъ я выпутать изъ бѣды хорошаго и честнаго человѣка? Какъ могъ бы я услужить вамъ, и какъ могъ бы я насолить коменданту, что мнѣ въ особенности пріятно? Онъ вполнѣ заслужилъ это. Онъ съ людьми обращался не какъ съ людьми, а какъ съ собаками.

— Отлично, другъ мой, сказала Примитива. — Вы отъ этого не пострадаете. Я по-царски награжу васъ, и позабочусь о вашей будущности. Я уѣзжаю изъ этой страны; отъ васъ и отъ жены вашей зависитъ ѣхать со мною, и навсегда остаться при мнѣ.

— Нѣтъ, сударыня, отвѣчалъ смотритель, подумавъ немного. — Этого нельзя, это возбудитъ подозрѣніе и наведетъ на слѣды. Надо, чтобы никто не думалъ, что я принималъ тутъ участіе и даже зналъ объ этомъ. Приготовь-ка, старуха, поѣсть! крикнулъ онъ женѣ. — А я между тѣмъ разскажу, какъ намѣренъ все устроить.

— Ну, если вы не хотите ѣхать со мною, сказала Примитива, сѣвшему подлѣ нее смотрителю, въ то время, какъ Гертруда вышла въ кухню, — то я иначе позабочусь о вашей будущности. Я устроила, что моя добрая Гертруда, какъ кормилица и няня моя, получитъ изъ наслѣдства отца хорошенькое имѣньнце, въ нашей родной деревнѣ.

— Это я принимаю, радостно сказалъ смотритель. — За это я берусь обѣими руками. Всю свою жизнь желалъ я беззаботно провести старость и не служить никому. Если все кончится благополучно, я еще мѣсяца два останусь на своемъ мѣстѣ, а потомъ заболѣю и все буду хворать, нова начальство не увидитъ, что я не могу болѣе служить, и честью дастъ мнѣ отставку; потомъ я уѣду въ имѣньице, и счастливо заживу на старости лѣтъ! Ну такъ слушайте! Эта крѣпость, которую я узналъ теперь и вдоль и поперегъ, настоящее чортово гнѣздо; санъ чортъ не могъ бы хитрѣе ее выстроить, чтобы ужь изъ нея не вышла ни одна душа, которую онъ сюда затащилъ. И все-таки я провѣдалъ кое-что такое, что, можетъ быть, никто, кромѣ меня не зналъ. Въ ней есть колодезь, глубоко пробитый въ утесѣ, устроенный на случай осады крѣпости, когда нельзя добыть воды извнѣ. Я тщательно осмотрѣлъ колодезь, и нашелъ подлѣ него плиту, которая показалась мнѣ очень подозрительной. Поэтому я спустился разъ туда ночью и нашелъ, что недалеко отъ колодца пробита въ камнѣ лѣстница и она спускается къ болоту, а подъ болотомъ идетъ ходъ въ лѣсу, около большой дороги. Въ лѣсу, въ чащѣ, ходъ этотъ поднимается и выходитъ около скалы. Туда проведу я заключеннаго. Оттуда онъ легко дойдетъ до деревни, найметъ лошадь и доберется до первой станціи. Я же поправлю за нимъ все точно такъ же, какъ было прежде, и запру двери и колодецъ. Тогда никто не будетъ подозрѣвать меня, и у нихъ не останется слѣдовъ, по которымъ они могли бы начать поиски. Вы, конечно, должны прогостить у насъ еще дня два, чтобы это никому не бросилось въ глаза, а потомъ старуха моя снова проводитъ васъ Это что такое? вдругъ проговорилъ онъ шепотомъ. — Кто-то идетъ.

По коридору послышались ровные, тяжелые шаги вооруженныхъ солдатъ.

— Что это такое? со страхомъ прошептала Примитива, въ то время, какъ Гертруда боязливо выглянула изъ кухни, откуда виднѣлся пылавшій очагъ. Звонъ оружія раздался у самаго порога, дверь отворилась и послышался громкій голосъ унтеръ-офицера:

— По приказанію его превосходительства господина коменданта, мнѣ должны быть переданы всѣ ключи, которые завтра, при утренней перекличкѣ, вы снова получите отъ коменданта!

— Такъ! равнодушно проговорилъ смотритель, снимая со стѣни ключи черезъ Примитиву, и тѣмъ прикрывая ее. — Это хорошо, что господинъ комендантъ избавляетъ меня отъ заботы, хоть усну покойно ночь.

Унтеръ-офицеръ ушелъ.

— Господи! какое несчастіе! тихо проговорила Примитива. — Кажется, комендантъ заподозрилъ. Теперь намъ невозможно будетъ дѣйствовать! Какъ же попадемъ мы въ казематъ?

— Не безпойкотесь! отвѣчалъ смотритель, лукаво смѣясь. — Послѣдняя попытка къ бѣгству напугала коменданта, онъ сталъ подозрителенъ и часто неожиданно отбираетъ всѣ ключи. Но важнаго ничего нѣтъ, и это не можетъ намъ помѣшать. Я имѣлъ это въ виду, и потому взялъ снимки со всѣхъ ключей, которые намъ нужны. Въ юности я работалъ у наковальни, ну и теперь у кухоннаго очага сдѣлалъ нѣчто, конечно, не похожее на ключи, но все-таки я добился своего.

Сквозь толстыя крѣпостныя стѣны послышался барабанный бой.

— Они бьютъ вечернюю зорю, сказалъ смотритель. — Теперь всѣ отправятся на покой. Подождемъ еще четверть часа, и тогда примемся за дѣло. А я приготовлю все, что нужно.

Молча досталъ онъ потайной фонарь и какіе-то желѣзные инструменты, молча сидѣла Примитива и смотрѣла на его приготовленія, молча стояла Гертруда у очага. Она забыла про всѣ кушанья и тихо ждала рѣшительной минуты.

— Теперь пора, сказалъ наконецъ смотритель. — Господи благослови! Запри дверь, старуха, и молись, чтобы все кончилось благополучно!

Молча, какъ привидѣнія, шли они по коридору и изчезли на лѣстницѣ. Они спустились уже почти до самаго низа, какъ вдругъ смотритель схватилъ за руку Примитиву и, остановись, сталъ прислушиваться. Въ тишинѣ ясно раздавался визгъ пилы, перепиливавшей желѣзо.

— Чортъ возьми! прошепталъ смотритель. — Что тутъ такое? Вѣдь это пила. Неужели кто нибудь изъ заключенныхъ самъ себя освобождаетъ? Останьтесь тутъ! А я осторожно проберусь туда. У меня зрѣніе, какъ у кошки, я вижу въ потьмахъ. Да они не стѣсняются, у нихъ даже огонь! прибавилъ онъ, спустись еще немного. — Это что такое? Да они обработываютъ тотъ же казематъ, который и намъ нуженъ. Этой, парень! крикнулъ онъ, вдругъ подскочивъ, и поднявъ фонарь и молотовъ въ видѣ защиты. — Что ты тутъ дѣлаешь? Да это новый конюхъ съ нашей конюшни.

При первомъ словѣ огонь у работника погасъ, но фонарь смотрителя освѣщалъ его. Это былъ старикъ Виндрейтеръ, въ свою очередь, поднявшій въ видѣ обороны желѣзный прутъ.

— Убирайся, смотритель! крикнулъ онъ. — Или я разможжу тебѣ голову!

— Ого! отвѣчалъ смотритель; — еще мы посмотримъ кто кого одолѣетъ. Что тебѣ тутъ надо?

— Самъ видишь! отвѣчалъ тотъ. — Я хочу открыть клѣтку и выпустить птицу, что сидитъ тутъ?

— Ради Бога! стойте! крикнула Примитива, бросившаяся между обоими освободителями, готовыми броситься другъ на друга. — Мы пришли сюда для той же цѣли. Кто вы такой?

— Кто я такой? отвѣчалъ Виндрейтеръ. — Не въ этомъ дѣло. Я другъ профессора. Если вы тоже хотите освободить его, то тѣмъ лучше, будемъ работать вмѣстѣ.

— Пожалуй, сказалъ смотритель. — Это придастъ еще болѣе правдоподобности, что покушеніе было сдѣлано силою и вами. Подозрѣніе не падетъ ни на меня, ни на дорогу, по которой онъ выйдетъ. Это намъ съ руки. Какъ я вижу, вы ужъ скоро кончите.

Дѣйствительно скоро желѣзные запоры у дверей были перепилены, дверь отворена, и посреди комнаты показался Фридрихъ, въ страхѣ ожидавшій, когда разъяснится долетавшій до него шумъ. Свѣтъ упалъ ему на лицо.

— Ура! кончили, крикнулъ Виндрейтеръ. — Идемте, господинъ профессоръ! Идемте за нами! Терять времени нельзя!

— Куда идти? отвѣчалъ Фюреръ. — Кто вы?

— Разговаривать некогда! вскричалъ смотритель. — Идемте. А что все это значитъ, то вы сами видите, и конечно согласитесь, что зла мы вамъ не желаемъ.

— А если вы сомнѣваетесь, то вотъ вамъ записочка, сказалъ Виндрейтеръ.

Фюреръ открылъ ее.

— Отъ Ридля! воскликнулъ онъ. — Благородная душа! Такъ онъ не позабылъ меня.

— Нѣтъ, сказалъ Виндрейтеръ. — Ужъ разъ кого онъ полюбитъ, того никогда не разлюбитъ. Но спѣшите! Право нельзя терять ни минуты. Тамъ за болотомъ, у каменныхъ ломокъ, васъ ждетъ экипажъ. А потомъ вы переѣдете границу, и доѣдете по желѣзной дорогѣ до моря. Я ѣду съ вами, до самой Америки.

«Слушайся подателя этой записки!» читалъ Фюреръ. — «Я жду тебя. Impavidum ferient ruinae». — Онъ совершенно правъ, но слова его производятъ на меня совсѣмъ не то впечатлѣніе, какого онъ ожидалъ. Я не хочу бѣжать передъ тѣмъ, чѣмъ они грозятъ мнѣ. Я останусь и безбоязненно встрѣчу все.

— Возможно ли это, сударь? вскричалъ смотритель. — Вы вѣроятно уже слышали, что вы приговорены. Можетъ быть, сегодня ночью придетъ приказъ и завтра утромъ выведутъ васъ за валъ и пустятъ въ васъ двѣнадцать пуль.

— Этого не будетъ, сказалъ Фридрихъ. — Этими ужасами меня не обманутъ. Я все обдумалъ. Вѣдь это было бы открытымъ убійствомъ, а совершить его побоятся. Я не хочу и виду показать, что боюсь призраковъ. Примите мою благодарность за ваше доброе желаніе, передайте такую же благодарность моему другу, но скажите ему, что я остаюсь.

— Да, чортъ возьми, сударь, нетерпѣливо вскричалъ Виндрейтеръ, — вы думаете, что тутъ дѣло идетъ только о васъ однихъ. Если для васъ ни почемъ разстрѣляніе, то что же будетъ съ нами-то? Что же мы должны изъ-за васъ пропасть? Я для васъ нанялся сюда въ крѣпость конюхомъ — и мнѣ надо бѣжать съ вами, а то меня откроютъ и зададутъ жару. Такъ это благодарность за всѣ наши старанія и за нашу преданность?

— Фридрихъ! вскричала тутъ Примитива, стоявшая на порогѣ въ тѣни и вошедшая въ дверь; — неужели вы будете отказываться, если я буду просить васъ бѣжать?

— Примитива! внѣ себя вскричалъ Фридрихъ, прижавъ руки къ груди, и потомъ протянувъ ихъ къ ней, какъ будто желая заключить ее въ объятія. Но послѣ перваго порыва онъ опомнился, опустилъ руки и пробормоталъ: — Вы здѣсь? Такъ это точно вы?

— Да, отвѣчала Примитива. — И я здѣсь, чтобы спасти васъ. Опасность, о которой вы слышите, вовсе не призрачна, смертный приговоръ дѣйствительно произнесенъ надъ вами. Вѣрьте мнѣ, я читала его сама, и только случайно удалось мнѣ не допустить подписать его, въ настоящую минуту хитрость моя вѣроятно открыта, и потерянное навѣрное постараются вознаградить. Только настоящее время принадлежитъ намъ, а потомъ спасеніе будетъ уже невозможно! Идемте со мною. Не жертвуйте изъ каприза жизнію, которой вы, можетъ быть, долго будете пользоваться на новомъ полѣ дѣятельности! Идемте! Умоляю васъ всѣмъ, что соединяетъ насъ, идеалами и мечтами нашей юности. Докажите, что вы не забыли прошедшаго, что оно было когда-то вамъ дорого, идемте съ нами, и пусть моя рука выведетъ васъ изъ тюрьмы!

Она взяла его за руку — онъ не сопротивлялся.

— Скорѣе! проговорилъ смотритель. — Теперь надо сбить замокъ у дверей въ канаву, чтобы сдѣлать видъ, что бѣгство совершено въ томъ мѣстѣ! У канавы надо обломать камня два, чтобы предать болѣе вѣроятія. А потомъ идемте дальше!

Это было сдѣлано въ нѣсколько минутъ. Молча, задерживая дыханіе, поднялись всѣ на верхъ, до тяжелой желѣзной двери.

— Теперь ради Бога тише! прошепталъ смотритель. — Теперь мы у угла стѣны, гдѣ часовня, въ которой стоятъ покойники, умершіе внѣ крѣпости. Противъ часовни дверь въ зданіе, гдѣ колодезь. Я пойду впередъ и отворю ее. Потомъ вы должны проскользнуть туда но очереди, и дай Богъ чтобы часовые небыли слишкомъ на сторожѣ, а то мы всѣ погибли.

Всѣ остановились съ сильно бьющимися сердцами, тихо отворилась желѣзная дверь, холодный зимній воздухъ пахнулъ въ нее, и полусвѣтъ ясной зимней ночи освѣтилъ бѣглецовъ. Смотритель пробрался по стѣнѣ къ дверямъ, и снялъ съ нихъ запоры. Молча пробрались по его слѣдамъ и бѣглецы, и почти были уже въ дверяхъ, какъ вдругъ въ углу около стѣны поднялась маленькая фигура, и дѣтскій голосъ громко крикнулъ:

— Стой! Что это такое? Кто-то хочетъ бѣжать!

Это былъ Ричардъ, одѣтый барабаньщикомъ.

— Проклятый мальчишка! вскричалъ смотритель; — какъ попалъ ты сюда? Прочь съ дороги! Молчи и не выдавай насъ!

— Отчего не выдавать! вскричалъ Ричардъ. — Я выдамъ васъ. Никто не долженъ выходить изъ крѣпости! Бѣдная мать моя тоже не вышла. Эй! Сюда! Караулъ!

— Мальчикъ, я задушу тебя, если ты не замолчишь, вскричалъ Виндрейтеръ, схвативъ мальчика за горло.

— Несчастный, вѣдь ты губишь насъ всѣхъ, сказалъ Фюреръ подходя, такъ что свѣтъ отъ фонаря смотрителя освѣтилъ его.

— Какъ? Это вы, господинъ профессоръ? вскричалъ Ричардъ. — Вы хотите уйти? Идите, васъ я не задержу, вы хорошій человѣкъ, васъ я никогда не выдамъ. Госпожа совѣтница часто помогала моей бѣдной матери, да и вы дали мнѣ денегъ, когда я разъ, помните, былъ у васъ. Этого я не забуду, господинъ профессоръ! Идите! Я не видѣлъ васъ.

— Я узнаю тебя, сказалъ Фюреръ. — Идемъ со мною! Я пристрою тебя.

— Нѣтъ, сказалъ мальчикъ, — я долженъ тутъ остаться. Тамъ въ углу похоронили они мать мою. Я убѣжалъ сюда ночью, чтобы помолиться за нее, такъ какъ днемъ они не пропускаютъ меня и все смѣются. Но я на зло всѣмъ хочу сдѣлаться порядочнымъ человѣкомъ и хорошимъ солдатомъ; я сдѣлаю честь матери моей въ могилѣ, такъ что она будетъ радоваться иною, а пока будетъ можно, я не уйду отъ ея могилы.

— Отправляйтесь! снова заторопилъ смотритель. — Время не терпитъ. Къ счастію, кажется, никто не слыхалъ криковъ.

— Торопитесь! сказалъ Ричардъ. — А я останусь тутъ и размету снѣгъ, чтобы не было видно вашихъ слѣдовъ..

Они вошли въ зданіе. Поспѣшно поднята была плита подлѣ колодца; нѣсколько ступеней вели внизъ въ мрачный ходъ.

— Вотъ сюда, господинъ профессоръ, сказалъ смотритель. — Вотъ вамъ факелы! Идите покойно! Заблудиться нельзя. Черезъ четверть часа вы выйдете на волю.

— Прощайте, Примитива! сказалъ Фридрихъ, держа ее за руку и смотря ей въ глаза. — Благодарю васъ за свое будущее; неужели благодарность эта ограничится настоящей минутой?

— Нѣтъ, поспѣшно отвѣчала она. — Я еще съ вами не прощаюсь. Только что мнѣ удастся выбраться изъ крѣпости, я поѣду за вами, и на берегу мы встрѣтимся снова. Я хочу навѣрное знать, что вы спасены, и хочу торжественно и хорошенько проститься съ вами.

Фюреръ и Виндрейтеръ изчезли въ подземельи, мрачно закрывшемся за ними. Смотритель и Примитива заперли запоромъ зданіе, и черезъ стѣну возвратились въ крѣпость. Желѣзная дверь опять осталась безъ замка. Нигдѣ не было слышно ни малѣйшаго шума; въ углу стѣны, на неправильно наложенномъ холмикѣ, стоялъ на колѣняхъ барабаньщикъ и молился.

IV.
Другъ и врагъ.

Черезъ нѣсколько дней въ гавани одного приморскаго сѣверо-германскаго города шла живая, шумная жизнь. Большой морской корабль передъ наступавшею зимою дѣлалъ послѣдній рейсъ въ Новый свѣтъ. Экипажъ и пассажиры давно уже доставили багажъ свой на корабль, и спѣшили со всѣхъ сторонъ гавани по каменнымъ лѣстницамъ къ лодкамъ, въ которыхъ подъѣзжали къ кораблю, слегка покачивавшемуся въ нѣкоторомъ отдаленіи на зеленыхъ съ бѣлыми гребнями волнахъ, пробивавшихся иногда въ гавань, и ударяя о корабль, разбивавшихся потомъ о громадныя каменныя глыбы дамбы. За гаванью море какъ-то торжественно волновалось; оно не представляло еще ничего ужаснаго, но валы мрачно катились другъ за другомъ, а вдали, на разстояніи нѣсколькихъ выстрѣловъ, спускалась сѣрая туча, какъ будто небесныя воды хотѣли соединиться съ земными. На темныхъ тучахъ блестѣли, то тамъ, то сямъ бѣлыя крылья быстро спускавшихся чаекъ, которыя радовались морской непогодѣ гораздо болѣе, чѣмъ путешественники, непривычные къ морю, и предвидѣвшіе такое непріятное начало своего плаванія.

На дамбѣ около каменныхъ ступеней сидѣла на двухъ простыхъ деревянныхъ сундукахъ какая-то семья. Она пріѣхала позже другихъ, а внизу качалась лодка, управляемая четырьмя матросами, которая должна была перевезти ее на корабль.

Это былъ мастеръ Ремпельманъ съ своимъ семействомъ.

Мастеръ осмотрѣлъ замки у сундуковъ и задумчиво смотрѣлъ на лодку; рядомъ съ нимъ, уцѣпившись за его платье, стоялъ мальчикъ и смотрѣлъ на море съ боязливымъ любопытствомъ. Жена его сидѣла на сундукѣ, держа на рукахъ маленькую дѣвочку, которая, чтобы посмотрѣть на море, уткнулась къ груди матери и такъ и заснула. Вѣтеръ развѣвалъ волосы молодой женщины, выбившіеся на вискахъ. Она не замѣчала этого и неподвижно смотрѣла на безконечное, сѣрое море. Глаза ея были мутны и влажны, какъ будто бы море отражалось въ нихъ.

— Видишь, сказалъ мастеръ мальчику; — вонъ тамъ большой корабль, съ бѣлымъ и краснымъ флагомъ и съ звѣздами на немъ? Это корабль, на которомъ мы поѣдемъ въ Новый свѣтъ.

— Да гдѣ же Новый свѣтъ, отецъ? спросилъ мальчикъ. — Я не вижу его.

— Тамъ, за этой водой, отвѣчалъ Ремпельманъ. — Мы будемъ ѣхать три недѣли день и ночь и тогда только пріѣдемъ.

— Отецъ, я боюсь этой воды, сказалъ мальчикъ, сжимая руку отца и прижимаясь къ нему. — Лучше останемся тутъ! И зачѣмъ ѣдемъ мы въ Новый свѣтъ?

Мастеръ хотѣлъ улыбнуться на слова мальчика, но это ему не удалось, потому что взоръ его упалъ на жену, въ влажныхъ глазахъ которой виднѣлся тотъ же вопросъ.

— Зачѣмъ ѣдемъ мы въ Новый свѣтъ? сказалъ онъ, подумавъ немного и какъ будто отвѣчая обоимъ. — Я скажу это тебѣ пододробнѣе, когда ты будешь побольше, и сошьешь первую пару сапоговъ. Только тогда ты поймешь это. Мы ѣдемъ въ Новый свѣтъ, потому что я твой отецъ, и потому что я не хочу, чтобы кто нибудь могъ пожимать плечами, когда ты будешь говорить обо мнѣ. И ѣдемъ потому, что мнѣ опостылѣлъ Старый свѣтъ. Я думалъ, что когда буду опять на свободѣ, то забуду все, что случилось; но забыть я не могу. Какъ ни весело садился я за работу, мнѣ все казалось, что кто-то стоялъ у меня за плечами и шепталъ: Напрасно ты трудишься: тебѣ не смыть позорнаго пятна. И работа перестала меня радовать, и, кажется, если бы я остался, то сдѣлался бы никуда негодной тряпицей. Тамъ же работа закипитъ по старому. Для насъ тотъ свѣтъ не будетъ новымъ, потому что старый мы беремъ съ собой! Вѣдь мы не разстаемся, не такъ ли, Грете?

Онъ взялъ ее за подбородокъ и вытеръ ей слезы, крупными каплями катившіяся по щекахъ.

— Не такъ ли, старуха? продолжалъ онъ; — или ты тоже боишься этой воды?

— Не смѣйся надо мною! вздыхая отвѣчала жена. — Да, я боюсь. Меня страшно пугаетъ, что три недѣли придется мнѣ быть между небомъ и землею и что между нами и пропастью нѣсколько тоненькихъ досокъ. Я и думать объ этомъ боюсь! Но ты этого желаешь, ты мужъ. Тамъ гдѣ будешь ты и дѣти, тамъ мой свѣтъ и старый и новый.

— Такъ Грете! отъ души сказалъ Ремпельманъ. — Раскаиваться ты не будешь! Тамъ я скоро устрою свои дѣла. Говорятъ, что хорошій работникъ можетъ жить въ Америкѣ припѣваючи. Ну а у мастера Ремпельмана нѣтъ недостатка въ прилежаніи, значитъ нуждаться мы не будемъ. А когда не все будетъ удаваться, то надо вспоминать такое правило, что если хочешь быть доволенъ своей судьбой, то подумай и о такихъ людяхъ, которымъ живется еще хуже, и тогда тотчасъ же примиришься съ своей участью! Мы ѣдемъ туда по своей волѣ, и никто не можетъ остановить насъ. Не всѣмъ приходится ѣхать такъ, многіе прячутся, какъ воры по ночамъ, и при этомъ еще не знаютъ никакого ремесла, на которое могли бы надѣяться въ новомъ свѣтѣ, какъ я на свое, сапожное. Вонъ посмотри-ка въ улицу, вонъ къ городу между дачами и садами! Видишь барина, что идетъ сюда? И онъ, и слуга его кажутся мнѣ знакомыми, какъ будто бы я часто видалъ ихъ, а гдѣ, не знаю. Кажется дѣла-то одного изъ нихъ не совсѣмъ-то ловки. Онъ ѣдетъ съ нами на одномъ кораблѣ, мы будемъ имѣть время познакомиться съ нимъ. А теперь пойдемъ, чтобы не попадаться ему на дорогѣ, не надо надоѣдать несчастливымъ людямъ.

— Эй! долго ли будете копаться? крикнулъ снизу грубый голосъ, и громадный багоръ такъ сильно ударилъ по камнямъ, что только искры посыпались, и мальчикъ отскочилъ въ сторону. — Если вы пассажиры и хотите ѣхать въ Нью-Іоркъ, такъ спѣшите! «Красавица Елена» уже готова и не будетъ ждать васъ,

Поспѣшно сошли съ лѣстницы Ремпельманъ и его семейство, въ то время какъ матросы выносили багажъ.

— Такъ, вскричалъ мастеръ, — я сяду въ середину, ты Грете съ дѣвочкой садись съ лѣвой стороны, а ты, малый, съ правой! Не бойтесь и держитесь за меня покрѣпче! Тогда ничего, что васъ немного укачаетъ.

Не одинъ сапожникъ замѣтилъ на улицѣ приближавшихся пассажировъ. Съ нѣкотораго времени по гаваньской дамбѣ ходило два человѣка, которымъ, казалось, морской вѣтеръ не мѣшалъ прогуливаться. Они вели жаркую между собою бесѣду. Тѣмъ не менѣе отъ времени до времени они осматривали дорогу въ гавани, такъ что никому не удавалось пройти мимо нихъ незалѣченнымъ. Если бы всѣ, спѣшившіе въ гавани, не были заняты своими дѣлами, то отъ вниманія кого нибудь вѣроятно не укрылось бы, что на углу, вдоль берега, у забора въ садъ, откуда выглядывали голыя деревья, иногда полуотворялась калитка, и въ нее выглядывали нѣсколько человѣкъ, очевидно одной компаніи съ двумя прогуливавшимися мужчинами, которые ожидали только знака, чтобы броситься на помощь имъ обоимъ. Теперь они точно случайно подошли въ лѣстницѣ. Матросъ, уже приготовившійся отчаливать, замѣтилъ ихъ.

— Эй! кликнулъ онъ. — На корабль, кто хочетъ ѣхать на «Красавицѣ Еленѣ?» Черезъ полчаса она уходитъ.

— Мы ѣдемъ на корабль, сказалъ одинъ изъ мужчинъ; — но вамъ надо подождать, мы еще не кончили своихъ дѣлъ.

— Ждать нечего, смѣясь сказалъ матросъ. — Капитанъ Вульстеръ не захочетъ терять время! Тутъ не помогутъ никакія дѣла, когда поднимутъ якорь. Ну такъ садитесь или я отчаливаю!

— Подожди немного, Класъ! отвѣчалъ съ берега мужчина. — Дѣла мои важны, и если ты меня не знаешь, то слушай же: я посланъ полиціей! Мнѣ надо кое-что обдѣлать на кораблѣ, и пока я не дамъ позволенія, «Красавица Елена» не выйдетъ изъ гавани.

— Чтобъ тебя черти побрали! проворчалъ матросъ. — Капитанъ не очень-то будетъ радъ, какъ вдругъ подуетъ противный вѣтеръ.

Мастеръ Ремпельманъ кивнулъ своей женѣ, какъ будто говоря: видишь еще какъ намъ хорошо? Объ насъ никто не думаетъ.

— Вы видите, ваше сіятельство, сказалъ одинъ изъ мужчинъ, поднимая выше воротникъ своего плаща; — мы дѣлаемъ все, что можемъ; но право сдѣлать болѣе мы не въ состояніи.

— Я непремѣнно сообщу куда слѣдуетъ, отвѣчалъ другой въ дорогой хорошей шубѣ, — о готовности сената. Но вы сдѣлали только половину того, что обѣщали. Желаніе моего правительства не будетъ исполнено, если бѣжавшій преступникъ не будетъ взятъ.

— Очень жаль, отвѣчалъ чиновникъ; — но вы знаете взглядъ сената. Мы свободный городъ, дающій въ большинствѣ случаевъ убѣжище бѣглецамъ всякаго рода; преступить этотъ принципъ — значитъ возбудить страшную бурю недовольства и, можетъ быть, даже безпокойства. Поэтому необходимо, чтобы вы вручили намъ положительное и прямое требованіе вашего герцога или вашего суда.

— Но къ чему это? вскричалъ его спутникъ. — Я привезъ документы, доказывающіе, что я министръ его высочества моего всемилостивѣйшаго государя. Сомнѣваетесь вы воинѣ, или не вѣрите моему полномочію?

— Это до меня не касается, отвѣчалъ чиновникъ очень почтительно, но твердо. — Мнѣ разсуждать нечего, а слѣдуетъ только исполнить данные мнѣ приказы. Приводимые вашимъ сіятельствомъ доводы недостаточны для полицейскаго управленія, которое можетъ задержать и выдать бѣглеца, указаннаго вами, только вслѣдствіе точнаго и положительнаго требованія вашего герцога. Все, что я могъ сдѣлать и даже, можетъ быть, больше, чѣмъ и долженъ былъ сдѣлать, заключается въ томъ, что я обѣщалъ вамъ, а именно задержать на нѣкоторое время корабль, на которомъ находится бѣглецъ.

— Нечего дѣлать, надо довольствоваться, сказалъ Шроффенштейнъ. — Я уже телеграфировалъ герцогу, увѣдомляя его о своемъ открытіи и прося приказа съ его стороны.

— Хорошо, отвѣчалъ чиновникъ, вынимая часы. — Теперь девять часовъ. Ужь много, что часа черезъ три долженъ быть отвѣтъ; если до тѣхъ поръ отвѣта не будетъ, то мнѣ придется отпустить и корабль, и пассажира. Можетъ, мы будемъ имѣть счастіе лучше услужить вамъ въ другомъ дѣлѣ, и найти вамъ слѣдъ дамы, которую вы тоже ищете.

— Этимъ вы пріобрѣтете мою еще большую благодарность, вскричалъ Шроффенштейнъ. — Я откровенно признаюсь вамъ, что это дѣло мнѣ гораздо ближе къ сердцу, чѣмъ другое, такъ какъ это, дама, давно уже отличающаяся страннымъ, эксцентричнымъ образомъ жизни, къ сожалѣнію принадлежитъ къ моему семейству. Вслѣдствіе особенныхъ обстоятельствъ, а именно смерти ея мужа, убитаго бунтующей толпой у нея на глазахъ, состояніе ея такъ ухудшилось, что переходитъ иногда въ полнѣйшее умственное разстройство, и тогда она Богъ знаетъ, что дѣлаетъ, тратитъ не ей принадлежащее состояніе и ведетъ самый безумный образъ жизни. Въ интересахъ нашей фамиліи мнѣ необходимо найти ее, и я не скрываю, что пріѣхалъ сюда собственно для нея, и здѣсь къ счастію случайно открылъ слѣды бѣжавшаго государственнаго преступника. Если бы мнѣ удалось найти свою несчастную родственницу, я былъ бы чрезвычайно доволенъ, не столько ради сохраненія фамильной чести, сколько ради возможности заботиться о судьбѣ несчастной! Поэтому я очень благодаренъ вамъ, что вы указали мнѣ на такую отличную помощь въ этомъ случаѣ.

— Да, да, сказалъ чиновникъ, взглянувъ на садовую калитку, — заведеніе для сумасшедшихъ доктора Вернгольда считается въ этомъ отношеніи образцовымъ, бѣдная дама будетъ въ отличныхъ рукахъ, и прислуга доктора вѣрно будетъ щадить эту особу. Но, не скрою отъ васъ, что не питаю большихъ надеждъ. Вашему сіятельству извѣстно, что со вчерашняго дня мы подняли на ноги всѣхъ сыщиковъ, но что до сихъ поръ всѣ старанія напрасны, и я серьезно боюсь, что вы сбились съ настоящаго слѣда.

— Нѣтъ, нѣтъ, сказалъ Шроффенштейнъ. — Я напалъ на ея слѣдъ, хотя меня намѣренно желали обмануть, и не терялъ его; слѣдъ велъ сюда. Да и присутствіе этого человѣка подтверждаетъ мое подозрѣніе: между нимъ и извѣстной особой существовали отношенія, вполнѣ подтверждающія предположеніе, что ему извѣстно ея мѣстопребываніе. Поэтому, мнѣ прежде всего необходимо переговорить съ нимъ. Да, вотъ онъ идетъ! Мнѣ не хотѣлось бы теперь встрѣчаться съ нимъ, и я думаю, что на кораблѣ это будетъ удобнѣе.

— Ну такъ сядемте въ лодку и поѣдемте! А я въ это время сообщу капитану свои приказанія.

Они спустились по лѣстницѣ и сѣли въ лодку.

— Отчаливай къ «Красавицѣ Еленѣ»! сказалъ чиновникъ.

— Вонъ идутъ еще пассажиры, отвѣчалъ матросъ. — Мы ихъ тоже захватимъ съ собою.

— Отчаливай! гнѣвно крикнулъ чиновникъ. — Я беру это на себя. Они могутъ пріѣхать въ другой лодкѣ!

Ворча исполнилъ матросъ приказаніе, и скоро лодка отъѣхала настолько, что только очень зоркій глазъ могъ разсмотрѣть сидѣвшихъ въ ней. Съ гаваньской дамбѣ подошли ожидаете пассажиры. Фюреръ въ шубѣ и шапкѣ, въ которыхъ онъ совершенно походилъ на какого нибудь купца или дѣльца; онъ шелъ задумчиво, размышляя о торжественности настоящей минуты, разлучающей его на вѣки съ родиной, со всѣмъ, что ему было мило. Ридль шелъ съ нимъ подъ руку; онъ былъ напротивъ того веселъ, и не могъ скрыть своей радости, что дѣйствительно наступила минута, когда онъ могъ считать, что спасъ друга своего отъ власти его преслѣдователей. За ними шелъ Виндрейтеръ съ дорожнымъ мѣшкомъ на плечѣ.

— Дальше нельзя! вскричалъ Ридль, подойдя съ Фюреромъ къ лѣстницѣ. — Лодка отчалила. Мы нѣсколько опоздали, и надо взять другую лодку. Пока она не подъѣдетъ, мы успѣемъ, еще поговорить на прощаньи. Я благодарю небо, что наконецъ могу передать тебя вѣтру и водѣ и оторвать отъ властей коварной земли.

— Ахъ ты вѣрная, честная душа! нѣжно сказалъ Фюреръ, взявъ его за обѣ руки, искренно посмотрѣвъ ему въ глаза и отъ души поцѣловавъ его. — Какъ благодарить мнѣ тебя за твое терпѣніе, за твою ловкость и стараніе? Право, въ настоящую минуту сердце мое полно различныхъ ощущеній, но самое горькое изъ нихъ — это необходимость разлуки съ тобою. Что если бы ты отправился со мною? Оставь вмѣстѣ со иною эту страну, гдѣ ты не можешь примѣнить ни твоихъ взглядовъ, ни твоихъ принциповъ.

— Ну, чего нѣтъ, то еще можетъ быть, смѣясь вскричалъ Ридль. — Мнѣ иногда кажется, что и мой чередъ не далекъ. Можетъ быть, я прибуду вскорѣ вслѣдъ за тобою, но сначала я хочу подождать, пока до меня не дойдетъ очередь быть министромъ.

— Какъ ты можешь шутить такъ! сказалъ Фридрихъ. — И еще въ такую минуту.

— Гораздо лучше шутить, чѣмъ печалиться о томъ, чего измѣнить нельзя. Поѣзжай съ Богомъ, другъ, и съ радостнымъ сердцемъ! Въ тебѣ есть все, что нужно для счастья человѣка, несли правда то, что я когда-то слышалъ, будто къ нѣмецкому счастью необходима маленькая примѣсь страданія, то въ ней у тебя нѣтъ недостатка. Я увѣренъ, что ты возмешь съ собою порядочную долю тоски по родинѣ, по ея лѣсамъ, по…

— Ты совершенно правъ, перебилъ его Фюреръ. — Я никогда не буду въ состояніи забыть родины. И ты меня не забывай! Не забудь о томъ, о чемъ я просилъ тебя. Я уѣзжаю, не удовлетворивъ своего желанія. При торопливомъ прощаньѣ, Примитива такъ положительно обѣщала мнѣ, что передъ отъѣздомъ мы еще разъ встрѣтимся, и я такъ радовался, что опять увижу ее. Ея отсутствіе мнѣ непостижимо. Когда ты воротишься, первымъ дѣломъ справься объ ней! Я боюсь, не случилось ли съ нею какой нибудь бѣды, а то она навѣрное бы пріѣхала сюда.

— Ты очень увѣренъ, смѣясь сказалъ Ридль; — но и я тоже думаю, что ты правъ. Положись на меня! Я найду ее, хоть бы она отъ меня пряталась, и передамъ ей твое прощальное привѣтствіе.

— Разставаясь съ ней, я прощаюсь съ жизнью, серьезно сказалъ Фридрихъ. — И то я все оставляю покойниковъ, покойниковъ и на землѣ и подъ землею. Не забудь позаботиться за меня о покойникахъ на землѣ.

— Не забуду, другъ, сказалъ Ридль, пожиная ему руку. — Но на землѣ тебѣ некого болѣе искать.

— Нового? Что ты хочешь этимъ сказать?

— Вотъ что: я нарочно не говорилъ до послѣдней минуты, думая, что это извѣстіе облегчитъ намъ съ тобою разставанье, и ждалъ такъ долго, что теперь едва успѣю тебѣ сообщить. Вонъ ужъ ѣдетъ лодка. Но все равно, я поѣду съ тобою, провожу тебя на корабль и потомъ вернусь.

Они сошли съ лѣстницы. Виндрейтеръ сидѣлъ на каменныхъ перилахъ, положивъ голову на обѣ руки, и такъ задумался, что не слыхалъ, какъ они сошли, такъ что Ридлю пришлось крикнуть его.

— Что съ тобой, старикъ? сказалъ онъ. — Неужели тебѣ тяжело такъ разставаться?

— Не знаю, господинъ докторъ, сказалъ Виндрейтеръ, поправляя свои сѣдые волосы и помогая ему сѣсть въ лодку. — Мнѣ что-то такъ странно, какъ во всю жизнь не бывало; вѣрно это отъ разставанья. Двѣ ночи сряду я все думаю о морѣ, да объ утопленникахъ.

— Вздоръ старикъ, смѣясь сказалъ Ридль. — Морской воздухъ вылечитъ тебя,

— Какую же вѣсть ты сообщишь мнѣ? спросилъ Фюреръ, когда Ридль понѣстился подлѣ него.

— Можешь угадать ее, отвѣчалъ Ридль, — Ульрика умерла. Согласно твоему желанію я былъ у нея, чтобы поговорить съ нею о ея будущемъ, такъ какъ ты вообразилъ, что несмотря ни на что, ты обязанъ не бросать ее. Я нашелъ ее умирающей. Ты знаешь, что она не была счастлива при своихъ похожденіяхъ съ герцогомъ; послѣ роковой встрѣчи, съ ней было то, что бываетъ съ лунатиками, пробуждающимися вдругъ отъ сна. Хотя она еще жила, но мечта изчезла, а сердце и духъ ея были разбиты. Немудрено, что она захворала горячкою, и пролежала недѣли между жизнью и смертью. Когда она оправилась, какое-то новое, ужасное приключеніе произвело страшный возвратъ болѣзни, отъ котораго она черезъ нѣсколько дней умерла. Она умерла, какъ слѣдовало умереть твоей женѣ. Въ этомъ письмѣ она прощается съ тобою, и проситъ простить ее.

Слезы блеснули на глазахъ Фридриха, когда онъ взялъ письмо и тотчасъ же хотѣлъ распечатать его.

— Не теперь, сказалъ Ридль, удерживая его, — во время долгаго пути, тебѣ довольно будетъ времени заняться этимъ завѣщаніемъ легкомыслія.

Лодка пристала у «Красавицы Елены» и разговоръ прекратился. Друзья вышли, и Виндрейтеръ за ними. На верху, на послѣдней ступени веревочной лѣстницы, онъ вдругъ поблѣднѣлъ и зашатался, и не будь подлѣ него матроса, схватившаго его за руку, онъ навѣрное упалъ бы въ море.

— Старикъ, вѣдь надъ тобой смѣяться будутъ, сказалъ ему Ридль, въ то время какъ Фюреръ уже шелъ по палубѣ. — Неужели ты такая земляная крыса, что съ перваго шага на корабль у тебя голова кружится?

— Не знаю, что со мною дѣлается, господинъ докторъ, сказалъ Виндрейтеръ. — Но въ головѣ у меня не все въ порядкѣ. Я не новичокъ на водѣ, и бывалъ въ такихъ, положеніяхъ, что не всякій бы рѣшился на нихъ, и голова у меня не кружилась; а тугъ только-что хотѣлъ выйти на палубу, какъ мнѣ представился утопленникъ. Что это значитъ, господинъ докторъ?

— Это значитъ, сказалъ Ридіь, — что я сейчасъ поговорю съ корабельнымъ докторомъ, чтобы онъ выпустилъ тебѣ побольше крови.

Онъ обернулся, отыскивая глазамй Фюрера, и увидѣлъ, что онъ разговаривалъ съ Шроффенштейномъ и чиновникомъ, въ то время, какъ капитанъ стоялъ подлѣ нихъ съ мрачнымъ и недовольнымъ лицомъ.

— Это что такое? съ удивленіемъ проговорилъ Ридль. — Неужели мы еще не добрались до конца? Пойду поближе, да послушаю.

— Вы, сударь, здѣсь? воскликнулъ Фюреръ, когда Шроффенштейнъ неожиданно всталъ передъ нимъ на палубѣ и попросилъ нѣсколько минутъ разговора. — Такъ вамъ дѣйствительно удалось еще набросить мнѣ петлю, при первомъ моемъ шагѣ къ свободѣ?

— Удивленіе ваше доказываетъ, сказалъ Шроффенштейнъ, — какъ мало знаете вы учрежденія государства, которое вы такъ тяжко оскорбили, и которое такъ смѣло желали преобразовать. Но вы видите, что порицаемое вами управленіе умѣетъ защищаться! Вы въ моей власти, сударь, и управленіе этого города дало мнѣ вотъ этого чиновника; но прежде, чѣмъ я воспользуюсь этою властью, мнѣ хотѣлось бы доказать вамъ, что я никогда не былъ вашимъ врагомъ, мнѣ хотѣлось бы даже доставить вамъ возможность безпрепятственно продолжать вашъ путь.

— Это любопытно знать, сказалъ Фридрихъ, — хотя я и не вѣрю, чтобы управленіе этого города, который зоветъ себя свободнымъ, изъявило свою готовность помогать вамъ въ вашихъ козняхъ.

— Объ этомъ послѣ. Прежде, чѣмъ съ вами будетъ говорить министръ, сударь, вы должны видѣть во мнѣ отца, ожидающаго отъ васъ объясненія.

— Отца?

— Вамъ конечно извѣстно, продолжалъ Шроффенштейнъ, отходя много въ сторону; — что фрейленъ фонъ-Фалькенгофъ была женою моего сына, я что она овдовѣла, когда они ѣхали отъ вѣнца. По существующимъ у насъ законамъ, по семейнымъ и родовымъ правамъ, молодая вдова лично вмѣстѣ съ своимъ состояніемъ находится подъ покровительствомъ главы семейства, которымъ я имѣю честь быть. Въ припадкѣ помѣшательства, особа эта нашла лучшимъ избавиться отъ моего надзора. Мнѣ извѣстно, что мы знаете эту особу, и что впродолженіе вашей кратковременной государственной карьеры между вами и ею существовали различныя сношенія. Я даже сильно подозрѣваю, что при вашемъ освобожденіи она играла неналоважную роль. Поэтому я считаю болѣе чѣмъ вѣроятнымъ, что вы знаете ея мѣстопребываніе.

— Вы ничуть не ошибаетесь, приписывая освобожденіе мое преимущественно чувствамъ дружбы, издавна существовавшей между мною и фрелейнъ Фалькенгофъ, отвѣчалъ Фюреръ; — но тѣмъ не менѣе послѣднее предположеніе ваше неосновательно. Мы простились другъ съ другомъ, и съ тѣхъ поръ я не видалъ ее, хотя очень желалъ этого, и ничего не слыхалъ о ней.

— Подумайте, сударь, сказалъ Шроффенштейнъ, принявъ угрожающій тонъ. — Обдумайте ваши слова! Ваша будущностъ, можетъ быть, даже жизнь ваша зависитъ отъ нихъ. Скажите мнѣ мѣстопребываніе Примитивы, и вы безпрепятственно уѣдете! Но спѣшите! Намъ нельзя терять ни минуты.

— Ну такъ сами не тратьте драгоцѣннаго времени, холодно отвѣчалъ Фридрихъ. — Вы слышали уже, что я знаю; кромѣ того примите мое увѣреніе, что если бы я и зналъ мѣстопребываніе фрейленъ фонъ-Фалькенгофъ, то послѣднему бы вамъ сообщилъ его. Такой поступокъ можетъ быть совершенъ развѣ только вами, развѣ только вы могли бы выдать жертву, счастливо ускользнувшую отъ васъ, какъ плату за свое собственное спасеніе!

— Такъ вы не хотите? Хорошо, въ такомъ случаѣ я еще разъ вернусь въ городъ и возобновлю свои поиски, вы же пѣняйте сами на себя, что лишили себя послѣдняго открывавшагося вамъ исхода. Идемте! сказалъ онъ, обращаясь къ чиновнику. — Узнаемъ, не счастливѣе ли кончились поиски въ городѣ, и нѣтъ ли увѣдомленія отъ моего правительства!

— Damn! вскричалъ капитанъ, стоявшій тутъ же и изъявлявшій крайнее неудовольствіе. — Долго ли это еще протянется? Долго ли мнѣ еще ждать?

— Вѣдь я передалъ вамъ приказаніе высшей полиціи, съ достоинствомъ сказалъ чиновникъ. — Сенатъ отдалъ приказъ, чтобы корабль вашъ задержать до двѣнадцати часовъ; до тѣхъ поръ все рѣшится. Какъ пробьетъ двѣнадцать часовъ можете поднять паруса, но ни секунды ранѣе, если не хотите познакомиться съ пушками нашей гаваньской батареи.

— Damn! проворчалъ капитанъ, сердито щипнувъ себя за бороду. — Выѣзжай я четвертью часомъ ранѣе, и они могли бы послать приказъ свой только мнѣ вслѣдъ, и ничего бы не взяли съ меня! Все безполезныя задержки у этихъ нѣмцевъ! Надо замѣтить это себѣ на всякій случай!

— Проклятый шпіонъ! гнѣвно вскричалъ Ридль, поднявъ кулакъ вслѣдъ за удалявшейся лодкой. — Но это не пройдетъ тебѣ даромъ. Идемъ, Фридрихъ! вернемся тоже въ городъ. Возьми деньги и бумаги, а вещи и плата за проѣздъ пусть пропадаютъ! Что за важность! Когда они вернутся, они не найдутъ тебя. Въ городѣ довольно тайныхъ убѣжищъ.

— Я ѣду съ тобою, другъ мой, сказалъ Фридрихъ, — не для того, чтобы спасти себя, потому что никакъ не могу серьезно предположить, чтобы благородный свободный городъ могъ безнаказанно нарушать свои принципы и попирать свободу, но для Примитивы! Очевидно, она гдѣ нибудь недалеко. Шроффенштейнъ преслѣдуетъ ее, какъ я понялъ изъ его словъ, какъ помѣшанную, какъ бѣжавшую отъ родныхъ, искательницу приключеній? Могу ли я уѣхать, не повидавшись съ нею? Развѣ не слѣдуетъ мнѣ спасти ее? И хоть бы мнѣ пришлось погибнуть самому, я все-таки не могу оставить ее въ рукахъ этого человѣка!

— Ну такъ и есть! вскричалъ Ридль, всплеснувъ руками. — У самого еще на шеѣ петля, а ужъ онъ думаетъ спасать другихъ Это чисто нѣмецкое благородство! но это-то само по себѣ великое качество и составляетъ наше несчастіе. Мы нѣмцы ни на минуту не можемъ избавиться отъ этихъ понятій, и если случится когда нибудь серьезно быть — я не могу сказать дурнымъ, но немного благоразумнымъ и нѣсколько эгоистичнымъ, то этимъ мы не кончаемъ, а погибаемъ отъ своего благородства, какъ отдѣльными лицами, такъ и цѣлымъ народомъ!

Они пошли къ лодкѣ, въ которую хотѣли спуститься.

— Идемъ съ нами, старикъ! сказалъ Ридль Виндрейтеру. — Ты будешь намъ нуженъ.

Виндрейтеръ наклонился къ веревочной лѣстницѣ и спустилъ уже ногу, какъ вдругъ голова у него закружилась и онъ, потерялъ равновѣсіе, зашатался, и крикнувъ: «Опять утопленники!» упалъ въ море.

Крича и призывая на помощь, бросились матросы въ приготовленную лодку, съ баграми и веревками, но все было напрасно, только валы съ плескомъ разбивались о корабль, а тѣло нигдѣ, не показывалось. Пассажиры и экипажъ пораженные стояли на палубѣ, а корабельный священникъ сложилъ руки и далъ знакъ, чтобы присутствующіе помолились за душу погибшаго

— Странно! обратился Ридль къ Фюреру. — Что это — случай, или предчувствіе? Но ты самъ слышалъ, что послѣдніе дни онъ все бредилъ утопленниками?

Во время этой суматохи никто не замѣтилъ, что отъ дамбы отчалила лодка и подъѣхала къ кораблю.

— Эй! крикнулъ матросъ. — Спустите сходню! Дураки! развѣ не видите, что въ лодкѣ дамы, не пойдутъ же онѣ по веревочной лѣстницѣ.

Пріѣхавшія вошли на палубу; Примитива, а за нею горничная бросились въ Фюреру.

— Слава тебѣ, Господи! вскричала Примитива. — Вы тутъ! Ну теперь все въ порядкѣ! Провидѣніе наградило меня, и я вижу васъ передъ отъѣздомъ. Я вижу васъ, вижу, что предпріятіе наше удалось вижу васъ въ безопасности и могу проститься съ вами хорошенько, чего нельзя было сдѣлать при вашемъ бѣгствѣ.

— Примитива! вскричалъ Фюреръ, дрожа отъ радости. — Такъ я точно вижу васъ? Такъ мнѣ не пришлось разстаться, не увидавъ васъ, еще разъ не поблагодаривъ васъ и не сказавъ вамъ…

Онъ остановился. Примитива опустила взоръ, она не въ силахъ была просить его окончить прерванную рѣчь.

— Мнѣ тоже очень отрадно видѣть васъ, сказала она, помолчавъ немного. — Я не скрою, что теперь исполнилось мое единственное, лучшее желаніе. Отправляйтесь же съ Богомъ, желаю вамъ… Она остановилась, тяжело вздохнувъ. — А я, продолжала она, — отправлюсь къ своимъ родственникамъ которыхъ вы знаете, въ южную Францію, и тамъ въ тихомъ уединеніи, посвящу остатокъ дней своихъ горю и воспоминанію. Обѣщайте мнѣ, Фридрихъ, увѣдомлять иногда о себѣ! Это будетъ лучомъ, звѣздой въ моей мрачной жизни!

— О Господи! вскричалъ Фюреръ. — Что говорите вы мнѣ! Отъ радости свиданія я забылъ, какая грозитъ вамъ опасность. Графъ Шроффенштейнъ здѣсь: онъ ищетъ васъ и хочетъ принудить васъ возвратиться съ нимъ.

— Такъ онъ нашелъ-таки мой слѣдъ? отвѣчала Примитива. — Такъ мои объѣзды, чтобы обмануть его и сбить съ пути, вслѣдствіе которыхъ я такъ поздно пріѣхала сюда, были напрасны. Все-таки я не боюсь его.

— Не слишкомъ ли вы легко, сказалъ Ридль, подходя, — смотрите на это дѣло; я слышалъ изъ его разговоровъ, что онъ, основываясь на законѣ, требуетъ вашего возвращенія.

— До вѣдь это невозможно! вскричала Примитива. — Скажите сами! Хотя онъ грозилъ мнѣ запереть меня, какъ помѣшанную, но какъ исполнитъ онъ эту угрозу? Какое правосудіе поможетъ ему въ этомъ случаѣ?

— Не слишкомъ ли вы надѣетесь! сказалъ Ридль. — Нѣтъ такой несправедливости, которая бы не пряталась за законностью; нѣтъ такого насилія, котораго бы когда нибудь какое нибудь правосудіе не совершало подъ буквою закона. Я боюсь, что онъ запасся полномочіемъ нашего правительства. Здѣшнее управленіе можетъ не отказать ему.

— Къ чести этого города, этому нельзя повѣрить, вскричала Примитива. — Я объясню суду, что онъ добивается опеки надо мною, только для того, чтобы распоряжаться моимъ состояніемъ. Пусть они выслушаютъ и посмотрятъ, сумасшедшая ли я.

— Все-таки это нехорошо, сказалъ Ридль, — вѣдь у насъ существуетъ законъ, предоставляющій главѣ благородной фамиліи право попечительства надъ женщиною. Закону этому уже лѣтъ двѣсти, онъ устарѣлъ и не исполняется, но тѣмъ не менѣе онъ существуетъ, и можетъ въ случаѣ надобности быть примѣненъ.

— Ну такъ вмѣсто того, чтобы разсуждать, посовѣтуй что нибудь! сказалъ Фюреръ. — Вѣрно только то, что фрейленъ не слѣдуетъ попадать въ ловушку этого человѣка. Поѣдемте на берегъ! Мы еще успѣемъ! И бѣжимъ вмѣстѣ!

— Чтобы какъ разъ попасть _Къ нему въ лапы! отвѣчалъ Ридль. — На кораблѣ вы еще въ большей безопасности! Почемъ знать, не нашелъ ли уже онъ слѣдовъ графини и не увѣдомленъ ли о ея пребываніи здѣсь? Въ крайнемъ случаѣ вамъ поневолѣ надо рѣшиться прокатиться въ Америку.

— А если все ему извѣстно! съ жаромъ вскричалъ Фюреръ, — пусть-ка онъ пріѣдетъ и попробуетъ отнять ее у меня! Только вмѣстѣ съ жизнью уступлю я ее.

— Это очень хорошо! и очень по-рыцарски, сказалъ Ридль, — и по лицу графини вижу я, что это ей не непріятно, но, обсудивъ хладнокровно, ты согласишься, самъ, что силою тутъ ничего не сдѣлаешь. Есть гораздо болѣе простое средство, которое сразу можетъ отстранить и уничтожить всѣ препятствія.

— Какое? быстро спросила Примитива.

— Средство! Укажи же средство! настаивалъ Фюреръ.

Ридль улыбаясь посмотрѣлъ ему въ лицо.

— Ну, сказалъ онъ, — для профессора юриспруденціи и бывшаго министра вопросъ такой нѣсколько наивенъ! Онъ извиняется только твоимъ настоящимъ волненіемъ и разсѣянностью. Этотъ старый законъ, ставящій женщину въ такую зависимость, относится только до незамужнихъ женщинъ. Замужнія же зависятъ отъ своихъ мужей. Женись на фрейленъ! И тогда пусть Шроффенштейнъ является съ своимъ закономъ. Вѣнчайся! Если я не ошибаюсь, тебѣ не трудно рѣшиться на это!

— Примитива, вспыхнувъ, сказалъ Фюреръ покраснѣвшей Примитивѣ, — слышали ли вы эти слова, звучащія для меня благословеніемъ моей родины! Да, это такъ, это волшебство, отъ котораго распадается все! Говорите, Примитива, можете ли вы рѣшиться привести въ исполненіе лучшую мечту нашей юности?

Онъ взялъ ее за руку и тихо привлекъ къ себѣ. Она не сопротивлялась и съ чувствомъ досмотрѣла на него.

— Да, прошептала она; — позвольте мнѣ въ отвѣтъ вамъ высказать признаніе того, что съ самаго дѣтства, съ тѣхъ поръ, какъ я стала чувствовать и думать, я любила васъ. Я принимаю вашу руку, другъ мой, и пойду съ вами на конецъ свѣта, и буду вашей.

— Браво! вскричалъ Ридль, взявъ за руки молодую чету. — Ну теперь сейчасъ васъ надо поймать на словѣ! Вы оба свободны и не связаны; въ этомъ я могу свидѣтельствовать, бумаги всѣ съ вами, въ свидѣтеляхъ недостатка не будетъ; капитана и меня достаточно, да и священника я, кажется, тутъ видѣлъ! Это все въ моемъ духѣ. Четверть часа тому назадъ смерть, а теперь полная жизнь; тамъ неожиданная могила, а тутъ свадьба на палубѣ! Приготовьте кольца. До пріѣзда шпіона васъ надо соединить, такъ чтобы никакая консисторія не могла развести!

Чета, пораженная своимъ счастіемъ, едва понимала слова благороднаго друга, она едва замѣтила, что онъ ушелъ, и очнулась только, когда капитанъ и пасторъ подошли удивленные неожиданностью и узнавъ обо всемъ случившемся, высказали искреннія пожеланія счастья. Не было причины препятствовать соединенію влюбленныхъ и потому вскорѣ матросы, пассажиры, въ свою очередь крайне удивленные, съ любопытствомъ образовали кружокъ около главной мачты. Около самой мачты стоялъ пасторъ и соединялъ руки колѣнопреклоненной четы.

Кажется, никогда не произносилось съ такой искренностью Да передъ священнымъ алтаремъ.

«Пути Господа, — заключилъ проповѣдникъ свою краткую рѣчь, — неисповѣдимы, но всѣ они ведутъ къ одной цѣли! Чета эта соединяется не въ священномъ домѣ, ее не сопровождаютъ на важномъ пути ни музыка, ни пѣніе. Она вступаетъ въ жизнь не въ праздничномъ нарядѣ, но тѣмъ не менѣе духъ Всевышняго вѣетъ на насъ сильнымъ морскимъ дыханіемъ. Какъ торжественные звуки органа, шумятъ гребни волнъ и жемчужные брызги ихъ служатъ намъ украшеніемъ. Небо покрываетъ насъ, какъ мощный соборный куполъ; мы чувствуемъ всѣ, что Господь Богъ въ настоящую минуту съ нами; да пребудетъ же Онъ съ нами и съ этой четой вмѣстѣ съ своимъ благословеніемъ до скончанія дней! Аминь».

Всѣ стояли тронутые и молчали.

— Высокопочтенный пасторъ! сказалъ Ридль, пожавъ руку проповѣдника; — жаль, что намъ приходится разстаться. Вы сказали все что нужно. А вы, прелестная женщина! обратился онъ къ Примитивѣ, стоявшей подъ руку съ мужемъ у борта и влажными отъ слезъ глазами смотрѣвшей въ даль; — не раскаивайтесь, что вѣнчались безъ вѣнка! Настоящая минута возложила на васъ невидимый и неувядаемый вѣнокъ! Такъ будьте же счастливы! Будьте такъ счастливы, друзья мои, какъ вы того заслуживаете, и пусть счастье ваше длится столько же, сколько воспоминаніе обо мнѣ! Вотъ мое «Аминь».

Въ то же самое время, герцогъ Феликсъ, сидѣлъ въ своихъ комнатахъ у письменнаго стола надъ грудами бумагъ, и казался очень разстроеннымъ.

Поѣздка герцога въ сосѣднюю столицу не произвела ожидаемаго дѣйствія, вмѣсто того, чтобы разсѣять его, онъ вернулся еще въ болѣе безпокойномъ и раздраженномъ состояніи, чѣмъ былъ передъ отъѣздомъ. Извѣстія о судьбѣ Фюрера, о приговорѣ надъ нимъ, о его бѣгствѣ, о бѣдствіи всего города и страны потрясли его нѣжное сердце, слухъ же о смерти Ульрики глубоко поразилъ его. Что надѣлалъ онъ! Какія чудныя возбудилъ надежды, и какъ осуществились онѣ? Онъ посѣялъ благословеніе и пожалъ теперь проклятіе. Въ часы уединенія, молодого герцога преслѣдовали образъ изгнаннаго изъ родины друга его, и блѣдное мертвенное лицо несчастной Ульрики.

Онъ сидѣлъ за столомъ съ какимъ-то отчаяніемъ, положивъ голову на руки, какъ вдругъ дверь тихо отворилась и каммердинеръ, осторожно просунувъ голову, приговорилъ:

— Ваше высочество, сюда идутъ герцогиня и господинъ фонъ-Овербергенъ и другіе господа; они торопятся, вѣроятно что-нибудь важное.

Не успѣлъ онъ договорить, какъ вошли герцогиня, фонъ-Овербергенъ и судья Веберъ.

— Извини меня, сынъ мой, вскричала герцогиня, — что я прихожу къ тебѣ такъ рано, и не одна! Но получены важныя извѣстія. Господа, говорите!

— Да, торжественно проговорилъ Овербергенъ; — важныя извѣстія, великое происшествіе, которое подобно чуду доказываетъ, что нить всемірной исторіи находится въ рукѣ вѣчнаго и всемогущаго провидѣнія. Преступникъ, бѣгствомъ избавившійся наказанія, найденъ въ ту самую минуту, какъ онъ садился на корабль, чтобы уѣхать въ Америку, и задержанъ. Министръ Шроффенштейнъ, уѣхавшій за нимъ, выхлопоталъ, чтобы мѣстныя власти задержали его до полученія приказаній вашего высочества.

— Въ самомъ дѣлѣ? проговорилъ взволнованный герцогъ Феликсъ. — Фюреръ задержанъ. Такы онъ опять у меня въ рукахъ?

— И теперь ты не выпустишь его? проговорила герцогиня.

— Вы конечно посовѣтуете мнѣ арестовать его, привезти сюда и наказать? спросилъ Фюреръ, пристально смотря на всѣхъ поочередно. — И вы, конечно, благочестивый господинъ фонъ-Овербергенъ. И вы, какъ судья и какъ юристъ? Ну а я вамъ скажу, что думаю объ этомъ совершенно не такъ. Я втайнѣ радовался, что Фюреръ ушелъ изъ моихъ рукъ, въ этомъ я видѣлъ указаніе Провиденія, желавшаго избавить меня отъ труда рѣшенія этой задачи, я считалъ это предостереженіемъ свыше, что я не долженъ быть судьей того, что произошло между мною и этимъ человѣкомъ.

— Подумайте, ваше высочество, вскричалъ Овербергенъ, — какъ необходимо дать строгій примѣръ на такой смѣлой личности! Я настаиваю не на его смерти. Ваше высочество всегда можете оказать въ этомъ случаѣ милость, но нельзя выпускать его, нельзя оставлять ненаказаннымъ, чтобы онъ насмѣхался надъ вами на чужбинѣ.

— Насмѣхался! мрачно и тихо проговорилъ герцогъ Феликсъ. — Дай Богъ, чтобы я могъ ожидать отъ него только насмѣшки и ничего болѣе?

— И ты еще колеблешься въ рѣшенія? вскричала герцогиня, подходя къ нему. — Неужели ты опять сомнѣваешься?

— Нѣтъ, помолчавъ сказалъ герцогъ; — я все думаю о слѣдствіи, все размышляю, какимъ образомъ человѣкъ, который былъ прежде моимъ ближайшимъ другомъ, могъ стать предводителемъ возстанія, могъ такъ обмануть меня.

— Да, вскричала герцогиня; — и обманулъ уже не въ первый разъ, а еще и раньше, уже въ то время, когда ты считалъ его своимъ лучшимъ другомъ, когда ты избралъ его министромъ! Никогда не было у него иной мысли, кромѣ желанія прмвести въ исполненіе свои тайные планы, тайно работать подъ прикрытіемъ своего государя, вполнѣ довѣрившагося ему, пока не представится возможности устроить республику на обломкахъ трона. Вотъ какія были его намѣренія, когда онъ вступалъ къ тебѣ на службу; вотъ какая была его дѣятельность еще во время перваго возстанія.

— Это неправда! вскричалъ Феликсъ. — Это не можетъ быть правдой. У меня есть доказательства.

— А у меня есть доказательства противнаго, вскричала герцогиня. — Судья Веберъ, говорите! Отъ васъ я слышала, что вы были сами свидѣтелемъ, какъ онъ говорилъ возмутительную, республиканскую рѣчь.

— Право? спросилъ Феликсъ. — Что знаете вы объ этомъ? Когда и гдѣ это было?

— Въ ночь возстанія, сказалъ Веберъ, — за нѣсколько минутъ до смерти его высочества покойнаго герцога. Это было на углу площади. Профессоръ уговаривалъ народъ, взявъ въ руки власть, не останавливаться на этомъ, и совершенно уничтожить престолъ.

— Слышишь, сынъ мой? съ торжествомъ вскричала герцогиня. — Что скажешь теперь?

— Что скажу? вскричалъ Феликсъ, выпрямляясь во весь роетъ. — Что этотъ господинъ, называющій себя судьей и юристомъ, производящій слѣдствія и осмѣливающійся произносить приговоры надъ другими — лжецъ! Онъ солгалъ, вопіющимъ образомъ солгалъ! Знайте же, что я самъ былъ въ тотъ вечеръ тайно въ городѣ! Переодѣтый стоялъ я въ то время въ этомъ мѣстѣ, въ толпѣ, сзади самого Фюрера, и слышалъ всякое произносимое имъ слово! Прочь съ глазъ моихъ, несчастный! продолжалъ онъ, обращаясь къ Веберу. — И вы осмѣлились претендовать на высшее судебное мѣсто въ странѣ? — и я чуть не былъ ослѣпленъ до того, что согласился было на ваше назначеніе. Уходите, или гнѣвъ мой укажетъ приличное вамъ мѣсто. Колебаніе мое кончено, строго проговорилъ онъ, обращаясь къ остальнымъ; — послѣднее сомнѣніе уничтожено, и, вмѣстѣ съ нимъ, послѣдняя вѣра во все, что я слышалъ изъ устъ вашихъ; отъ нынѣ не принимаю никакихъ совѣтовъ вашихъ! Кто когда нибудь подлилъ мнѣ хоть каплю яду въ чашу, тотъ никогда не будетъ болѣе пользоваться моимъ довѣріемъ. Вы, господинъ Овербергенъ, послѣ того, что я узналъ въ сосѣднемъ государствѣ о вашей дѣятельности, сдѣлаете гораздо лучше, если отправитесь туда, гдѣ поле для этой дѣятельности будетъ обширнѣе, чѣмъ у меня въ моихъ владѣніяхъ. Я лишенъ Фюрера по своей собственной винѣ и по чужому преступленію, но я постараюсь видѣть самъ, дѣйствовать самъ, и надѣюсь найти для этого силы въ томъ, что я пережилъ!

Онъ взялъ кольцо Фюрера и надѣлъ его себѣ на палецъ.

— Не смѣйте никто, снова вскричалъ онъ, — подъ страхомъ моего гнѣва вмѣшиваться въ судьбу человѣка, бывшаго моимъ министромъ! Я самъ дамъ отвѣтъ! Ждите моего рѣшенія!

Гнѣвно и гордо вышелъ онъ изъ комнаты, и оставилъ герцогиню почти въ безпамятствѣ опустившуюся на руки Овербергена.

— Господи! прошептала она. — Все погибло!

— Нѣтъ, отвѣчалъ онъ, грустно улыбаясь, — только неудался планъ, который удастся въ другое время и при другихъ обстоятельствахъ.

У устья Эльбы «Красавица Елена» ждала между тѣмъ своего выхода изъ гавани. Нетерпѣливо ходилъ капитанъ взадъ и впередъ по палубѣ и безпрестанно смотрѣлъ на часы.

— Damn! вскричалъ онъ, — уже половина двѣнадцатаго! Готовьтесь, ребята! Только что пробьетъ двѣнадцать, мы поднимемъ якорь, хоть бы пришлось намъ головы сломать!

— Вотъ ѣдутъ, господа, крикнулъ лоцманъ. — Кажется, они очень спѣшатъ; а за ними по улицѣ бѣжитъ человѣкъ съ бумагой или письмомъ. Вѣрно это почтальонъ, но они не обращаютъ на него вниманія и уже отчалили.

Черезъ нѣсколько минутъ Шроффенштейнъ съ чиновникомъ былъ на кораблѣ, гдѣ ихъ встрѣтилъ Фюреръ подъ руку съ Примитивой.

— Ну вотъ, вѣдь я былъ правъ! вскричалъ министръ. — Предположенія мои были основательны, и теперь я знаю, васъ можно полагаться, сударь, на ваши увѣренія.

— Я отвергаю такое обвиненіе, сударь, отвѣчалъ Фюреръ. — Когда я говорилъ вамъ, что не знаю мѣста пребыванія этой особы, я говорилъ вамъ правду. Вскорѣ послѣ вашего отъѣзда пріѣхала она сюда на корабль.

— У меня нѣтъ ни времени, ни охоты разбирать это, сказалъ Шроффенштейнъ, презрительно отвертываясь и обращаясь къ чиновнику. — Вотъ та дама, о которой я говорилъ вамъ. У васъ есть предписаніе герцогскаго суда задержать эту сумасшедшую искательницу приключеній, и передать ее мнѣ какъ ближайшему родственнику. Прошу васъ исполнить предписаніе.

— Дѣйствительно такъ, сказалъ чиновникъ, нѣсколько смущенный спокойствіемъ и достоинствомъ, съ какимъ Примитива слушала все; — если я имѣю честь говорить съ фрейленъ фонъ-Фалькенгофъ или со вдовою графа Шроффенштейна, то я долженъ просить васъ слѣдовать за этимъ господиномъ.

— Слѣдовать она не будетъ, отвѣчалъ Фюреръ. — Позвольте мнѣ отвѣчать за нее! Она не та, которую вы назвали. Эта дама носитъ имя Примитивы Фюреръ, она жена моя; нѣсколько минутъ тому назадъ мы обвѣнчались въ виду многихъ свидѣтелей.

Чиновникъ остановился пораженный, Шроффенштейнъ же вспыхнулъ и внѣ себя воскликнулъ:

— Обвѣнчались? Этого не можетъ быть! Пустыя отговорки! Безъ согласія попечителя такой бракъ недѣйствителенъ

— Ну въ этомъ случаѣ вы ошибаетесь, ваше сіятельство, подойдя сказалъ Ридль. — Ваши законныя права не простираются настолько, чтобы вы могли воспрепятствовать браку. Вы можете замазать чернымъ одну досчечку въ вашемъ родословномъ деревѣ, но жена моего друга съумѣетъ перенести, это несчастіе.

— Вы видите, сударь, сказала Примитива, — что старанія ваши напрасны; добыча, на которую вы уже совершенно разсчитали, ускользнула отъ васъ. Перестаньте же преслѣдовать меня! Я забуду все, и обѣщаю вамъ сохранить объ васъ невраждебное воспоминаніе. И вы постарайтесь не сердиться при имени женщины, совершенно счастливой, что она можетъ вполнѣ принадлежать человѣку своего сердца и слѣдовать за нимъ всюду, куда броситъ его судьба.

Шроффенштейнъ стоялъ кусая себѣ губу отъ безсильной злобы, когда къ кораблю подъѣхалъ посланный, замѣченный еще прежде лоцманомъ.

— А! радостно переведя духъ вскричалъ Шроффенштейнъ; телеграмма его высочества! Ну такъ слѣдуйте за своимъ супруговъ! Вотъ ни сейчасъ узнаемъ, куда броситъ его судьба.

Онъ распечаталъ конвертъ, прочиталъ и уронилъ депешу на полъ. Потомъ молча пошелъ въ лодкѣ, вслѣдъ за нимъ пошелъ и чиновникъ

Ридль поднялъ телеграмму, въ то время какъ она упала изъ рукъ графа.

— Кажется, не совсѣмъ-то пришлось по вкусу! смѣясь воскликнулъ онъ. — Слушайте-ка, эта телеграмма отъ самого герцога. «Я повелѣваю» читалъ онъ, — «ничѣмъ не препятствовать отъѣзду бывшаго моего министра, профессора Фюрера. Пусть это послужитъ ему доказательствомъ, что другъ его не сдѣлался врагомъ! Онъ услышитъ еще обо мнѣ, и то, что онъ услышитъ, вѣрно примиритъ его со мною. Герцогъ Феликсъ».

На городскихъ башняхъ часы пробили двѣнадцать; матросы привѣтствовали первый ударъ громкимъ крикомъ, и бросились по своимъ мѣстамъ. Цѣпь якоря зазвучала, колесо застучало, и весь этотъ шумъ заглушался голосомъ капитана.

Ридль молча поцѣловалъ Фридриха, пожалъ руку Примитивѣ, и сошелъ въ лодку. Съ борта онъ махалъ платкомъ, когда «Красавица Елена» величественно закачалась и, поднявъ паруса, съ увѣренностью освободившей птица, полетѣла въ открытое море.

Примитива и Фридрихъ стояли около мачты, обнявъ другъ друга, и въ отвѣтъ тоже махали платками.

— Ну, вотъ скрывается старый свѣтъ изъ глазъ нашихъ, вскричалъ Фридрихъ, крѣпче прижимая въ себѣ жену. — Мы какъ блаженные духи уносимся отъ него, отъ тяжелаго, болѣзненнаго тѣла, въ новую отчизну, въ отчизну свободы и счастія! Прощай же, со всѣмъ, что было дорого намъ, съ горемъ и радостями, съ заботами и надеждами, прощай, любимая, съ болью любимая страна! Мы не принадлежимъ тебѣ болѣе, но сердца наши никогда не перестанутъ быть съ тобой! Будь счастлива, милая нѣмецкая родина, такъ счастлива, какою мы представляемъ тебя въ мечтахъ нашихъ! Я знаю, ты будешь такъ счастлива! Я чувствую, ты будешь счастлива и свободна, наступитъ время, когда всѣ силы твои сольются въ стройное цѣлое, и нельзя будетъ болѣе сказать, что пѣшій конному не товарищъ.

КОНЕЦЪ.

Пеший конному — не товарищ (Шмид)/Дело 1869 (ДО)

ПѢШІЙ КОННОМУ — НЕ ТОВАРИЩЪ. РОМАНЪ въ пяти частяхъ.

ГЕРМАНА ШМИДТА.

I. Тихій домъ.

II. Въ замкѣ принца.

III.

ГЛАВА IV. Маркизъ Поза.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I. Темный путь.

II. Первый шагъ.

III. Скрытый огонь.

IV. Мать и дочь.

V. Охота.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I. Пакетъ.

II. Hа дачѣ.

III. Пилигримы.

IV. Жертва.