III.
ПЕЧОРИНЪ.
править
Послѣ Онѣгина, въ литературныхъ произведеніяхъ долго не появляется представителя русскаго просвѣщеннаго общества. Пушкинъ пустился писать поэмы, драму, исторію — изъ временъ минувшихъ (если не считать «графъ Нулинъ» и «Домикъ въ Коломнѣ»). Маріинскій рисовалъ по одному трафарету разныхъ Звѣздичей и Греминыхъ, а Кукольникъ — какихъ-то необыкновенныхъ итальянскихъ художниковъ, обуреваемыхъ необыкновенными страстями. Правда, Гоголь, оставивъ сказки, вырвалъ живьемъ и бросилъ передъ изумленнымъ обществомъ кусокъ его собственнаго гнилаго мяса, поразительную картину его дряблаго прозябанія, — но эта картина, была взята изъ жизни массы и большинства (что, впрочемъ, еще печальнѣе поразило людей здравомыслящихъ), — а о болѣе развитыхъ слояхъ не говорила. Но самый тотъ фактъ, что люди съ огромными и посредственными талантами. — большіе романы и малыя повѣсти, драма и комедія — всѣ, точно по уговору, не говорили ни слова о передовыхъ людяхъ общества. о высшемъ уровнѣ его понятій. Этотъ самый фактъ характеристичнѣе всего обрисовываетъ то время, и мы едва-ли ошибемся, сказавъ, что гоголевскіе типы — незабвенный Павелъ Ивановичъ Чичиковъ, помѣщики Маниловъ и Собакевичъ, подмигивающій прокуроръ, губернаторъ и предсѣдатель, составляющіе «губернію», и особенно служащіе и неслужащіе генералы Бетрищевы были истинными героями того темнаго времени.
Но общество, уже захваченное неотступнымъ движеніенъ западной мысли, не можетъ оставаться неподвижнымъ: мысль и самознаніе уже заронились въ немъ. Подъ давленіемъ враждебной этому движенію силы могутъ опуститься, какъ у Онѣгина, еще не крѣпкія руки, можно загнать мысль въ такія трущобы, что она годами не проявится изъ нея; общество можетъ нѣкоторое время довольствоваться такими милыми и благонамѣренными дѣятелями, какъ Чичиковъ и его пріятели чиновники и генералы; но если это общество не умерло окончательно, то ранѣе или позже живая мысль въ немъ пробьется и выйдетъ наружу. Такую пробившуюся мысль, такого человѣка, который снова критически отнесся къ себѣ и окружающей его жизни, мы видимъ въ романѣ Лермонтова.
Печоринъ является намъ не простымъ представителемъ развитаго кружка — онъ является «героемъ своего времени». Когда боги въ древности нисходили къ смертнымъ, они окружали себя облакомъ. Герои многихъ романовъ имѣютъ тоже обыкновеніе окружать, себя нѣкоторою таинственностію. Печоринъ является на Кавказъ вслѣдствіе какой-то исторіи. Судя по его образу мыслей и послѣдующимъ занятіямъ, мы имѣемъ все основаніе предположить, что таинственная исторія, навлекшая на Печорина ссылку, была либо дуэль изъ-за свѣтскихъ пустяковъ, либо какой нибудь проступокъ самолюбиваго офицерика противъ дисциплины и фронтовика генерала, ибо Печоринъ въ высшей степени самолюбивъ. Не обладая никакими особенными качествами, ничѣмъ не заявляя ни своихъ способностей, ни своего высокаго развитія, Печоринъ, вслѣдствіе мелкихъ успѣховъ между еще болѣе мелкими людьми, воображаетъ, что онъ человѣкъ необыкновенный. Раздразнивъ, напримѣръ, жалкаго Грушницкаго, онъ порадовался этому, а потомъ ему сдѣлалось, грустно.
«Неужели (пишетъ онъ въ своемъ дневникѣ) мое единственное назначеніе — разрушать чужія надежды? Съ тѣхъ поръ, какъ я живу и дѣйствую, судьба какъ-то всегда приводила меня къ развязкѣ чужихъ драмъ, какъ будто безъ меня никто не могъ бы ни умереть, ни придти въ отчаяніе? Я былъ необходимое лицо пятаго акта: невольно я разыгрывалъ роль палача или предателя. Какую цѣль имѣла при этомъ судьба?»
И чтобы скрыть эту выходку болѣзненнаго тщеславія, онъ, какъ не глупый человѣкъ, понимая всю ея смѣшную сторону, спѣшитъ предупредить другихъ и самъ подсмѣивается надъ собою.
«Ужъ не назначенъ ли я ею (судьбою) — пишетъ онъ — въ сочинители мѣщанскихъ трагедій и семейныхъ романовъ или въ сотрудники поставщику повѣстей, напримѣръ для „Библіотеки для чтенія“? Почемъ знать? Мало ли людей, начиная жизнь, думаютъ окончить ее, какъ Александръ Великій или лордъ Байронъ, а между тѣмъ цѣлый вѣкъ остаются титулярными совѣтникаии»
Не ясно ли вамъ, читатель, что господинъ, разсуждающій такимъ образомъ, самъ думаетъ, что онъ нѣчто въ родѣ Александра Македонскаго или лорда Байрона? Въ другомъ мѣстѣ, раздразнивъ нѣкую барышню. Печоринъ увѣренъ, что она проведетъ ночь безъ сна и будетъ плакать, и по этому случаю восклицаетъ: «Эта мысль достовляетъ мнѣ необъятное наслажденіе: есть минуты, когда я понимаю вампира!…а еще слыву добрымъ малымъ, и добиваюсь этого названія».
«Зачѣмъ я жилъ? спрашиваетъ далѣе себя Печоринъ. Для какой цѣли родился? А вѣрно она существовала и вѣрно было мнѣ назначеніе высокое, потому что я чувствую въ душѣ моей силы необъятныя. Но я не угадалъ этого назначенія; я увлекся приманками страстей пустыхъ и неблагородныхъ; изъ горнила ихъ я вышелъ твердъ и холоденъ, какъ желѣзо, но утратилъ на нихъ пылъ благородныхъ стремленій — лучшій цвѣтъ жизни».
И этотъ Печоринъ — своего рода Грушницкій, только болѣе умный, образованный и свѣтскій. — былъ героемъ своего времени! Какъ посмѣялась бы надъ такимъ героемъ нынѣшняя бѣдная дѣвушка, едва заработывающая себѣ насущный хлѣбъ стенографіей или въ переплетной! Но въ то время Печоринъ былъ въ самомъ дѣлѣ героемъ своего времени. Въ немъ много для насъ смѣшнаго и жалкаго, но развѣ не много смѣшнаго и жалкаго просвѣчиваетъ уже теперь для насъ въ недавнихъ герояхъ, побѣждавшихъ почти современныхъ намъ дѣвушекъ? Герои (если не великіе дѣйствительно) всегда нѣсколько смѣшны и жалки: это ихъ участь.
Печоринъ былъ дѣйствительно героемъ, хоть и небольшимъ своего времени: такъ на него смотрѣли современныя женщины, передъ которыми онъ особенно геройствовалъ, такъ на него смотрѣли его пріятели и даже самъ авторъ.
Развитіе общества, какъ и всякое развитіе въ природѣ, подчинено однимъ и тѣмъ же законамъ: оно не дѣлаетъ скачковъ, ведетъ борьбу за существованіе и принаровливается къ мѣстнымъ условіямъ. То, что не подходитъ подъ эти условія — вымираетъ, что возможно — растетъ, чему привольно — множится. Когда лучшіе люди онѣгипскаго времени были подавлены до совершенной апатіи и перемерли отъ хандры, за ними появились, съ одной стороны, Звѣздичи и князья Гремины, съ другой — Чичиковы, Бетрищевы и вся ихъ стая. Критика въ большинствѣ была несовсѣмъ справедлива къ Марлинскому, упрекая его въ ничтожности его героевъ: Марлинскій былъ для своего времени человѣкъ прекрасно образованный и высокоталантливый и чтобы не распространяться объ этомъ, приводимъ отзывъ о немъ Бѣлинскаго:
"Мы уже говорили о критическихъ статьяхъ Марлинскаго и указали на нихъ, какъ на важную заслугу русской литературы, пишетъ онъ; съ такою же похвалою должны мы упомянуть и о собственно литературныхъ статькхъ, каковы: «Отрывки изъ разсказовъ о Сибири», «Шахъ Гуссейнъ», «Письма къ доктору Эрдманну, „Сибирскіе нравы Исыхъ“. Во всѣхъ этихъ статьяхъ видѣнъ необыкновенно умный, блестяще образованный человѣкъ и талантливый писатель».
Прибавимъ къ этому, что самая біографія Марлинскаго, обстоятельства его молодости и ссылки доказываютъ, что онъ хотя и заблуждался, но смотрѣлъ на жизнь и ея нравственныя обязанности не съ точки зрѣнія Греминыхъ. Отчего же этотъ блестяще образованный и высокоразвитой человѣкъ употребляетъ свой талантъ на изображеніе Звѣздичей, и отчего эти описанія имѣли такой огромный и неоспоримый успѣхъ? Мы можемъ себѣ объяснить это только тѣмъ, что Звѣздичи и Гремины были дѣйствительными представителями своего времени и общества. Съ одной стороны они, Гремини, Стрѣлинскіе и Правипы — эта пустота, одѣтая въ блестящій лоскъ богатства, свѣткости и салопнаго остроумія, съ другой — Чичиковы, прокуроры, Бетрищевы — эта плотоядному, хищничество, совершенно удобопримѣнившіяся къ своей средѣ во всей Своей грязи, не скрашенныя ни малѣйшей приправой, а такъ какъ Богъ ихъ уродилъ — вотъ составъ того общества. И Гремины и Чичиковы существуютъ и процвѣтаютъ доселѣ; это плодущая сорная трава, отъ которой можно избавиться только сильною и тщательною обработкою почвы; но ихъ уже никто не описываетъ, они уже вылиняли, стушевались и не играютъ видной роли: ихъ затерли другіе типы. Не то было въ то время: это было ихъ царствованіе, ихъ блестящая пора; Гремины и Чичиковы, Правины и подмигивающіе прокуроры, они были велингтоніи и орхидеи той эпохи: не мудрено, что на нихъ обратилось вниманіе всѣхъ писателей, и если одни не въ состояніи были ослѣпить еще неиспорченное чутье гоголевской художественности, то другимъ удалось обмануть умъ и талантъ даже такого замѣчательно-развитаго человѣка какъ Марлинскій!
Очень естественно, что изъ среды Звѣздичей и Стрѣлинскихъ, которые имѣли за собою хоть чисто внѣшнюю развитость не могъ выйти типъ простаго здравомыслящаго человѣка; пробудившаяся черезъ поколѣніе сознательность, этотъ атавизмъ мысли, должна была явиться въ уродливой формѣ: она такъ и явилась. Еще въ Онѣгинѣ мы видѣли задатки болѣзни, которой страдалъ Печоринъ, или лучше сказать — мы замѣтили въ Пушкинѣ ложность взгляда, развившуюся въ Лермонтовѣ. Еще Пушкинъ натягивалъ на своего героя нѣкоторыя таинственныя и необыкновенныя одежды, но Онѣгинъ сбросилъ ихъ, и вышелъ изъ подъ его пера простымъ смертнымъ; Печоринъ же совершенно серьезно облачился въ эти одежды и вышелъ магомъ, творящимъ чудеса надъ мечтатсьными женщинами и мущинами дюжинной работы. Но изъ подъ складокъ этого страннаго и смѣшнаго наряда проглядываетъ живой человѣкъ, изъ подъ напущеннаго на себя, для вящшей занимательности, страданія пробиваются дѣйствительныя и глубоко болящія раны; и эти то невыдуманныя и мѣстами, помимо воли автора, прорывающіяся черты влекутъ къ Печорину вниманіе, и спасаютъ его отъ участи Гремина и положенія Грушницкаго.
Существенная черта, отдѣляющая Печорина отъ двухъ названныхъ героевъ — отъ блестящей пустоты и отъ смѣшнаго армейскаго ломанья — есть пробивающаяся въ немъ на волю мысль, въ видѣ критическаго отношенія къ собственнымъ дѣйствіямъ. Передъ нами дневникъ Печорина, гдѣ онъ не только разсказываетъ происшествія изъ своей жизни, но часто, и съ любовью, останавливается надъ своей особою: судитъ, повидимому, искренно и безпощадно свои мысли и поступки. Мы приводили нѣкоторые отрывки изъ этого дневника: мы видѣли, что въ немъ Печоринъ драпируется не только передъ другими, но и самъ передъ собою, драпируется и въ страшное разочарованіе, и въ необыкновенную холодность, и убійственную жестокость; рядится до того, что иногда хочется сказать ему, какъ Чацкій Репетилову:
Послушай: ври — да знай же мѣру.
Но среди добродушной лжи и искреннихъ заблужденій этого хвастливаго самораспятія проглядываютъ сужденія вѣрныя и мѣткія. Разумѣется мы смѣемся, когда Печоринъ, лишивъ дѣвушку сна, чувствуемъ наслажденіе вампира или говоритъ, что «изъ горнила страстей вышелъ твердъ и холоденъ, какъ желѣзо, но утратилъ на-вѣки пылъ благородныхъ стремленій». Однако это самое желаніе понять себя, толковать, хоть криво, свои поступки есть уже признакъ пробуждающагося сознанія. Оттого мы вѣримъ Печорину, когда онъ говоритъ: «Я взвѣшиваю, разбираю свои собственныя страсти и поступки съ строгимъ любопытствомъ, но безъ участія (будто бы?) Во мнѣ два человѣка: одинъ живетъ въ полномъ смыслѣ этого слова, другой мыслитъ и учитъ его». Это раздвоеніе и критическій разборъ всякаго пробуждающагося внутренняго движенія на языкѣ тогдашней философіи назывался рефлексіею. Въ наше время, когда философія возраждается въ видѣ «науки наукъ», когда мы допускаемъ ее какъ общій выводъ изъ данныхъ, добытыхъ точнымъ знаніемъ, любопытно привести сужденія, навѣянныя фолософіею того времени, усопшей философіей, основанной на болѣе или менѣе мудреныхъ измышленіяхъ. Къ тому же съ рефлексіею — этою новою болѣзнью, замѣнившею хандру — намъ придется часто имѣть дѣло, и потому мы выписываемъ любопытное сужденіе о ней Бѣлинскаго.
«Тутъ (т. е. при рефлексіи), говоритъ онъ, нѣтъ полноты вы въ какомъ чувствѣ, ни въ какой мысли, ни въ какомъ дѣйствіи: какъ только зародится въ человѣкѣ чувство, намѣреніе, дѣйствіе, тотчасъ какой-то скрытый въ немъ самомъ врагъ уже подсматриваетъ зародышъ, анализируетъ его, изслѣдуетъ вѣрна ли, истинна ли эта мысль, дѣйствительно ли чувство, законно ли намѣреніе, и какая ихъ цѣль и къ чему они ведутъ, — и благоуханный цвѣтъ чувства блекнетъ, не распустившись, мысль дробится въ безконечность, какъ солнечный лучъ въ граненномъ хрусталѣ, рука, подъятая для дѣйствія, какъ внезапно окаменѣлая, останавливается на взмахѣ и не ударяетъ… ужасное состояніе! Даже въ объятіяхъ любви, среди блаженнѣйшаго упоенія и полноты жизни возстаетъ этотъ враждебный внутренній голосъ, заставляетъ человѣка думать
…въ такое время
Когди не думаетъ никто
и, вырвавъ изъ его рукъ очаровательный образъ, замѣнитъ его отвратительнымъ скелетомъ».
Въ самомъ дѣлѣ, состояніе прескверное! Это уже не апатія, когда человѣку не хочется ничего не только дѣлать, но и думать, не скука и хандра; тутъ человѣкъ занятъ безпрестанно собою и даже думаетъ въ то время, «когда не думаетъ никто». Это еще хуже. Извольте послѣ этого придушатъ мысль и заставлять человѣка исполнять, не думая, что приказано: вотъ оно что выйдетъ! Выйдетъ, что человѣкъ не только не перестаетъ думать, но дѣлаетъ изъ мысли свое единственное занятіе, думаетъ до того, что не можетъ отъ этого ничего дѣлать! Вы не вѣрите, а между тѣмъ эта штука была въ дѣйствительности, и, какъ увидимъ впослѣдствіи, при извѣстномъ состояніи общества повторяется и въ позднѣйшія времена: мало того, что она была, но послушайте въ какой она была чести, какъ отзывается о ней Бѣлинскій:
«Это состояніе сколько ужасно, столько же и необходимо. Это одинъ изъ величайшихъ моментовъ духа. Полнота жизни въ чувствѣ, но чувство не есть еще послѣдняя ступень духа, дальше которой онъ не можетъ развиваться… Переходъ изъ непосредственности въ разумное сознаніе необходимо совершается черезъ рефлексію болѣе или менѣе болѣзненную, смотря по свойству индивидуума. Если человѣкъ чувствуетъ хоть сколько нибудь свое родство съ человѣчествомъ и хотя сколько нибудь сознаетъ себя духомъ въ духѣ — онъ не можетъ быть чуждъ рефлексіи. И нашъ вѣкъ, (прибавляетъ Бѣлинскій), есть по преимуществу вѣкъ рефлексіи… Естественно, что такое состояніе человѣчества нашло свой отзывъ и у насъ, но оно отразилось въ вашей жизни особеннымъ образомъ, вслѣдствіе неопредѣленности, въ которую поставлено наше общество насильственнымъ выходомъ изъ своей непосредственности черезъ великую реформу Петра».
Мы позволимъ себѣ несогласиться съ великимъ критикомъ, и думаемъ, что самъ онъ черезъ нѣсколько лѣтъ выразился-бы иначе. Мы не считаемъ нужнымъ опредѣлять, что такое рефлексія, но всякій, видѣвшій ее хотя на одномъ больномъ, какъ напримѣръ Печоринѣ, замѣтитъ, что это есть своего рода болѣзнь мысли, ея извращеніе. Мысль, повидимому, и корни пускаетъ ужасно глубоко, и на поверхности раскидывается, какъ лишай, а тежду тѣмъ въ ней недостаетъ существеннаго — недостаетъ простаго здраваго смысла. Это извращеніе является отъ придавленности мысли, ея неправильнаго развитія, и винить въ этомъ надо не Петра Великаго какъ это дѣлали славянофилы, который ее разсаживалъ, лелѣялъ и давалъ возможный просторъ, а тѣхъ, кто ее стѣснилъ и мѣшалъ ея росту. Мы видимъ, что Печоринъ, хотя не былъ безчувственъ и твердъ, какъ желѣзо, но имѣлъ характеръ, былъ не глупъ и надѣленъ огромнымъ самолюбіемъ, которое есть само по себѣ большая сила, а при вѣрномъ направленіи можетъ принести огромныя услуги обществу. — Вслѣдствіе этого Печоринъ не былъ апатиченъ, какъ Онѣгинъ, но онъ не зналъ, что дѣлать изъ своей силы и способностей, и тратилъ ихъ на грошовые успѣхи, не смотря на то, что думалъ о себѣ двадцать четыре часа въ сутки. Иногда кажется, что вотъ-вотъ онъ попадетъ на настоящую дорогу.
«Страсти, говоритъ онъ, ничто иное какъ идеи при первомъ развитіи: онѣ принадлежность юности сердца, и глупецъ тотъ, кто думаетъ ими цѣлую жизнь любоваться». «Идеи», говоритъ онъ въ другомъ мѣстѣ, «созданія органическія, сказалъ кто-то: ихъ рожденіе даетъ имъ форму и эта форма есну» дѣйствіе; тотъ въ чьей головѣ родилось больгае идей, тотъ больше другаго дѣйствуетъ, отъ этого геній, прикованный къ чиновническому столу, долженъ умереть или сойти съума, точно также какъ человѣкъ съ могучимъ тѣлосложеніемъ при сидячей жизни и скромномъ поведеніи умираетъ отъ апоплексическаго удара". Вы видите, что Печоринъ допытывается до правды, касается ея, но что въ его сужденіяхъ, несмотря на ихъ видимую глубину, или по крайней мѣрѣ замысловатость, недостаетъ здраваго смысла. Геній въ должности столоначальника гражданской палаты если умретъ, то не оттого, что у него не могли родиться идеи — тогда почему-же бы онъ былъ геній, — а именно потому, что безднѣ рождающихся идей не можетъ дать форму, осуществить ихъ, а еще вѣрнѣе, что онъ бы и не умеръ, а безъ правильнаго развитія и образованія принаровился къ средѣ, сдѣлался-бы геніальнѣйшимъ взяточникомъ, и пробрался немедленно въ высшія должности.
Такой же недостатокъ обдуманности и здраваго смысла мы видимъ и въ остальныхъ размышленіяхъ Печорина. Онъ спрашиваетъ себя: зачѣмъ жилъ, для какой цѣли родился, и не могъ понять, что всѣ живутъ потому, что родятся, и никакихъ особенныхъ назначеній никому не дается, а цѣли являются вслѣдствіе положенія и развитія личности и обусловливаются природными средствами, временемъ, средою, въ которой пришлось дѣйствовать и пр. Если бы онъ, Печоринъ, получилъ здравое развитіе, то не говорилъ бы, что вѣрно было ему назначеніе высокое, потому что онъ чувствуетъ въ душѣ необъятыя силы, а приложилъ бы эти силы къ чему либо полезному, и увидалъ бы объятны ли онѣ или нѣтъ. А мы въ немъ кромѣ его самолюбія и не видимъ іикакихъ силъ: вѣдь не сила же это торжество надъ Грушницкимъ, или побѣды надъ свѣтскими, ничего не дѣлающими женщинами, которыя только и ждутъ, чтобы ихъ кто нибудь побѣдилъ! Затѣмъ ропотъ, что онъ не угадалъ назначенія, увлекся приманками страстей пустыхъ и неблагодарныхъ и проч. Все это фразы: мы, не видимъ въ немъ ни страстей, ни твердости желѣза. Мы видимъ просто человѣка, не получившаго никакого прочнаго, основательнаго развитія, не утратившаго пылъ благородныхъ стремленій, а просто ихъ не понимающаго!
И вотъ герой, смѣнившій Онѣгина! Онѣгинъ понималъ «благородныя стремленія», онъ пытался ихъ осуществить, брался за перо, за книги, за улучшеніе быта крестьянъ. Онъ не задавалъ себѣ глубокомысленныхъ вопросовъ: зачѣмъ дана ему жизнь, и каково было его высокое назначеніе; но понималъ, что жизнь его такъ, какъ она сложилась, не нужна никому и тяготитъ его самаго, что она «даръ напрасный, даръ случайный»; Онѣгинъ и радъ бы былъ дѣлать, что нибудь, но съ своими силами и требованіями въ окружающей его обстановкѣ не находилъ возможности что либо дѣлать, и — безнадежно опускаетъ руки. Печоринъ говоритъ про свои силы, и ни къ чему не прикладываетъ ихъ, хуже того, прикладываетъ ихъ къ такимъ дѣлишкамъ, борется съ такими людишками, что высказываетъ совершенное непониманіе «благородныхъ стремленій», и даетъ намъ все право думать, что если-бы онъ осуществилъ то, что считалъ «благороднымъ стремленіемъ», то вышло бы что нибудь весьма уродливое. Но мысль шевелится въ немъ и какъ голодный червь его гложетъ. Въ чертей онъ не вѣритъ, но вѣритъ въ какія-то демоническія силы; онъ чувствуетъ, что сдѣлался жертвою страстей пустыхъ и неблагодарныхъ, по просту измельчалъ размѣнялъ на гроши, и растратилъ на тряпки свои силы и способности, но драпируется въ эти тряпки, въ своя мелкіе пороки.
И ненавидимъ мы, и любимъ мы случайно,
Ничѣмъ не жертвуя ни злобѣ, ни любви
И царствуетъ въ душѣ какой-то холодъ тайный,
Когда огонь горитъ въ крови и проч.
сказалъ за него его авторъ.
И вы чувствуете, что сквозь всю жолчь и злобу этой «думы» современнаго человѣка проглядываетъ т щеславіе, похвальба коли уже нечѣмъ, то хотя недостатками. Но повторяемъ въ этомъ человѣкѣ тлѣла мысль, она не давала ему покоя, и изъѣдала его, и потому, когда уѣзжающій, невѣсть зачѣмъ, въ Персію Печоринъ на вопросъ добродушнаго Максима Максимыча, «когда онъ воротится», махнулъ ему рукою, какъ бы говоря: «не знаю, да и незачѣмъ», вы говорите себѣ; еще пропавшая для общества сила! извращенная, измельчавшаяся, но живая сила, въ которой жила и билась ненашедшая выхода несчастная, загнанная мысль!… Печоринъ, какъ и Онѣгинъ, страдалецъ неудовлетворимаго и неосмысленнаго стремленія. Вѣра, любившая Печорина, между прочимъ говоритъ ему: «никто не можетъ быть такъ истинно несчастливъ, какъ ты, потому что никто столько не старается увѣрить себя въ противномъ». Да мы видимъ, что Печоринъ и Онѣгинъ дѣйствительно несчастливы, но если-бы вы предложили имъ помѣняться участью съ благодушнымъ помѣщикомъ того времени, довольнымъ женою, наливками, собаками и своимъ положеніемъ на выборахъ, какъ бы презрительно усмѣхнулись они въ отвѣтъ на это предложеніе.
И въ этой усмѣшкѣ и презрѣніи къ пошлости съ которой толпа охотно мирилась вся ихъ сила и значеніе.