Печать молчания (Тенсо)/ДО

Печать молчания
авторъ Леон Тенсо, пер. Ю. З-а

Оригинал: французскій, опубл.: 1899. — Источникъ: az.lib.ru • Эскизъ изъ романа: «Bouche close», par Léon de Tinseau (дословно «Рот на замке» Леона де Тансу).

ПЕЧАТЬ МОЛЧАНІЯ
Эскизъ изъ романа: «Bouche close», par Léon de Tinseau.

I.

Композиторъ Антуанъ Годфруа былъ сынъ простого сельскаго учителя небольшой деревушки въ Турени. Призваніе къ музыкѣ сказалось въ немъ впервые еще въ дѣтствѣ, когда разъ отецъ его, ѣздившій зачѣмъ-то въ сосѣдній городъ, свелъ мальчика въ соборъ. Чудные звуки органа, на которомъ игралъ превосходный соборный органистъ, повергли ребенка въ какой-то экстазъ, и вотъ, вернувшись домой, мальчикъ прокрался въ бѣдную сельскую церковку и провелъ тамъ цѣлую ночь, подбирая на память на разбитыхъ, дребезжащихъ клавишахъ стараго плохенькаго органа поразившую его мелодію. И мало-по-малу, съ помощью одного инстинкта и удивительно вѣрнаго музыкальнаго слуха, мальчикъ самостоятельно, какъ бы, открылъ всѣ основные принципы музыки. Къ 14-ти годамъ онъ не только умѣлъ превосходно аккомпанировать пѣвчимъ, но еще свободно и со вкусомъ импровизировалъ.

Въ одно прекрасное утро, владѣлица мѣстнаго замка, графиня О’Фаррель, несказанно поразилась, услыхавъ за мессой не обычныя, вульгарныя ритурнели сельскаго органиста, а чарующую мелодію, полную юности и трогательной наивности. Заинтересовавшись четырнадцатилѣтнимъ импровизаторомъ, она пригласила его въ себѣ въ замокъ, разспросила его обо всемъ, и узнавъ, что онъ дошелъ до этого искусства самоучкой, поняла, что передъ нею будущій великій музыкантъ. Одаренная художественнымъ чутьемъ и добрымъ сердцемъ, она приняла горячее участіе въ мальчикѣ и рѣшила вывести его на настоящую дорогу. Не безъ труда удалось ей убѣдить Годфруа-отца предоставить сыну свободный выборъ поприща. Сельскій педагогъ былъ до того проникнутъ сознаніемъ важности своей учительской миссіи, что не признавалъ ничего выше и благороднѣе педагогическаго поприща. Кончилось, однако, тѣмъ, что онъ согласился, подъ условіемъ, что всѣ расходы графиня приметъ на себя. И спустя нѣсколько дней, Аптуань, къ своему полному восторгу, поступилъ въ ученье въ городскому органисту, подъ руководствомъ котораго и сталъ дѣлать большіе и быстрые успѣхи. А еще черезъ три года, онъ поступилъ въ парижскую консерваторію; графиня О’Фаррель продолжала заботиться о немъ, и, постоянно бывая въ ея домѣ, молодой человѣкъ понемногу пріобрѣталъ обликъ и манеры свѣтскаго юноши, а также и необходимое знаніе свѣта. Блестяще окончивъ курсъ консерваторіи, Годфруа уѣхалъ совершенствоваться въ Римъ, а когда онъ вернулся оттуда, на него сразу посыпались всевозможныя удачи. Онъ быстро добился огромнаго успѣха. И долгіе годы душу этого баловня судьбы всецѣло наполняли только два чувства: любовь къ искусству и признательность въ той великодушной женщинѣ, которой онъ былъ всѣмъ обязанъ. Первымъ большимъ горемъ его жизни было разореніе семьи О’Фаррель, а затѣмъ смерть графини и ея мужа, спустя два года послѣ катастрофы.

Единственный сынъ графа и графини, Патрикъ О’Фаррель, остался пятнадцати лѣтъ круглымъ сиротой. Годфруа усыновилъ его, взялъ въ себѣ и, принимая въ серьёзъ свою добровольную отцовскую роль, принесъ ему въ жертву, не задумываясь, свою свѣтскую жизнь. Въ то время онъ былъ уже знаменитымъ композиторомъ и его повсюду приглашали нарасхватъ. Но не желая, чтобы его пріемный сынъ сталкивался въ такіе молодые годы съ нѣкоторыми неподходящими элементами, безъ которыхъ не обходится жизнь артиста, Годфруа сразу отказался отъ удовольствій и сталъ вести весьма замкнутую жизнь. Это длилось до совершеннолѣтія Патрика; быть можетъ, подобное самопожертвованіе и бывало порою въ тягость молодому композитору, но зато новый образъ жизни позволялъ ему работать много и правильно, ничѣмъ не отвлекаясь. Но вотъ вопросъ: его сердце и темпераментъ не предъявятъ ли когда-нибудь, позднѣе, свои попранныя права, не потребуютъ ли награды сторицею?..

Пока что, а время шло, и Патрику исполнился 21 годъ. Его манили къ себѣ далекія страны; онъ мечталъ о разныхъ приключеніяхъ, а также задавался цѣлью разбогатѣть собственными усиліями, и вотъ онъ уѣхалъ на нѣсколько лѣтъ изъ Франціи. Оставшись одинъ, Годфруа не мѣнялъ своего образа жизни, — до того онъ привыкъ къ нему. По прежнему онъ много и усидчиво работалъ и мало бывалъ въ свѣтѣ. Тѣмъ временемъ успѣхъ и извѣстность молодого композитора все росли да росли, и онъ понемногу богатѣлъ. Главнымъ источникомъ его богатства была его оперетка: «Сѣти Вулкана», шедевръ опереточнаго жанра, теперь пришедшаго въ упадокъ, но обогатившаго въ свое время не одного композитора. Такъ какъ въ Годфруа любовь къ искусству прекрасно уживалась съ практичностью въ дѣлахъ, то онъ всегда умѣлъ выгодно пристраивать свои барыши, а потому къ сорока годамъ у него наводилось весьма кругленькое состояньице. Тѣмъ не менѣе, его артистическому самолюбію скоро надоѣло вѣчно слыть авторомъ «Сѣтей Вулкана», потому что онъ сознавалъ, что способенъ создать дѣйствительно крупное произведеніе. Онъ мечталъ о большой оперѣ, и кончилъ тѣмъ, что приступилъ къ этой задачѣ. Съ этой минуты онъ ушелъ весь въ тотъ колоссальный трудъ, что зовется сочиненіемъ и оркестровкой большой оперной партитуры. И стоило ему окончить «Константина XII», оперу на сюжетъ изъ византійской исторіи, какъ двери парижской Большой Оперы какъ-то сами собою распахнулись передъ знаменитымъ композиторомъ.

Постоянные успѣхи не избаловали, однако, Годфруа; онъ остался по прежнему добрымъ, наивнымъ и застѣнчивымъ, но ни доброта его, ни всегдашняя готовность протянуть нуждающемуся руку помощи, не помѣшали ему прослыть мизантропомъ и гордецомъ. Друзей у него было мало, какъ среди молодыхъ композиторовъ, такъ и среди старыхъ, потому что первые завидовали его счастью, а вторые не спѣшили на встрѣчу этому новому таланту, черезчуръ скоро выдвинувшемуся. Его обвиняли въ скопидомствѣ, чертѣ особенно несимпатичной, — но обвиненіе это было несправедливо: Годфруа не былъ скупъ, а если состояніе его округлялось, такъ это потому, что, при его спокойной, трудовой жизни, никакихъ особенныхъ тратъ не являлось, и деньги залеживались. Быть можетъ, съ годами приписываемые ему недостатки, какъ это зачастую и случается, развились въ немъ дѣйствительно. Слыша вѣчные упреки въ мизантропіи, онъ сталъ понемногу находить свѣтъ слѣпымъ, несправедливымъ и непріятнымъ. Обвиненіе въ гордынѣ возмутило его природную гордость, а зависть неимущихъ къ людямъ съ состояніемъ навела его на мысль, что деньги — нѣчто цѣнное. И онъ все болѣе и болѣе замыкался въ себѣ. Но сильнѣе всего въ немъ говорила, однако, любовь, къ искусству и труду; идеальные звуки музыки пѣли въ его душѣ, и если онъ не былъ самымъ счастливѣйшимъ изъ смертныхъ, то, конечно, онъ былъ изъ наименѣе несчастныхъ.

Не разъ изнемогалъ Годфруа подъ бременемъ гигантскаго труда композиціи своей сложной оперы, не разъ чувствовалъ онъ, что дошелъ до предѣла своихъ силъ, мужества, увѣренности въ себѣ и вдохновенія. Но всегда его ободряла мысль, что трудится онъ не для одного себя. Въ самомъ дѣлѣ, кромѣ судьбы Годфруа, бывшаго опереточнаго композитора, стремящагося теперь къ болѣе благородному успѣху, на карту поставлена еще будущность молодой, никому пока неизвѣстной, начинающей пѣвицы, Женни Соваль. Эта молодая дѣвушка была ангажирована въ Большую Оперу по рекомендаціи Годфруа, а по инымъ слухамъ — по его настоятельному желанію.

И вотъ, первое представленіе «Константина XII», — музыка Антуана Годфруа, либретто моднаго либреттиста, — состоялось и увѣнчалось полнымъ успѣхомъ. По окончаніи оперы занавѣсъ взвился нѣсколько разъ при громкихъ рукоплесканіяхъ, и было очевидно, что скучающая, пресыщенная публика первыхъ представленій въ этотъ вечеръ не проскучала. Пока публика медленно разъѣзжалась, по ту сторону занавѣса сегодняшній тріумфаторъ выслушивалъ комплименты, расточалъ похвалы исполнителямъ своей оперы, обмѣнивался безчисленными рукопожатіями. Наконецъ, ему удалось вырваться, и, послѣ многихъ недѣль крайняго возбужденія, дать отдыхъ своимъ нервамъ. Когда онъ исчезъ, одинъ изъ пѣвцовъ замѣтилъ, что композиторъ позабылъ пригласить своихъ исполнителей на ужинъ, какъ это принято въ подобныхъ случаяхъ. Но капельмейстеръ вступился за Годфруа, говоря, что композиторъ, очевидно, страшно утомленъ. На что ему возразили, что маэстро просто-на-просто предпочитаетъ поужинать съ принцессой Адоссидесъ. И намекъ этотъ вызвалъ улыбку у всѣхъ присутствующихъ…

Намекали на дебютантку, красавицу Женни Соваль, тоже имѣвшую въ этотъ вечеръ блестящій успѣхъ и возбуждавшую всеобщее восхищеніе, а еще болѣе зависть. Но намекъ этотъ былъ вполнѣ несправедливъ: герой вечера, поднявъ до ушей воротникъ своего пальто и заложивъ руки въ карманы, преспокойно выходилъ тѣмъ временемъ на бульваръ Гаусмана, намѣреваясь вернуться домой пѣшкомъ, чтобы освѣжить свою пылающую голову. Но только — что онъ вышелъ за рѣшетку зданія Оперы, какъ на шею ему кинулся мужчина, съ полчаса уже поджидавшій его тутъ, и чуть не задушилъ его въ своихъ объятіяхъ, восклицая:

— Дорогой, геніальный другъ мой! Какой чудный вечеръ! Какъ ты долженъ быть счастливъ!

— Патрикъ! ты! Ты въ Парижѣ и безъ моего вѣдома! И подумать, что сегодня подлѣ меня не было единственнаго друга, которому я вѣрю! Нѣтъ, лучше убирайся! И смотрѣть на тебя не хочу, — ты этого не стоишь.

— Да ты прежде выслушай! Въ шесть часовъ вечера я еще ругался въ ліонскомъ вокзалѣ съ таможенными изъ-за разной дряни, привезенной мною изъ Камбоджи! Потомъ надо было найти себѣ какое-нибудь пристанище…

— Зачѣмъ не поѣхалъ прямо ко мнѣ?

— Вотъ ужъ было бы не во-время! Ну, да хорошо, я всетаки успѣлъ достать себѣ мѣсто въ партерѣ за бѣшеную цѣну я попасть въ театръ къ самому началу увертюры. Зато я вовсе не обѣдалъ! — Какъ! Патрикъ не обѣдалъ?! Годфруа былъ пораженъ, а О’Форрель шутливо пояснилъ, что ему не мѣшаетъ привыкать въ этой непріятности, потому что въ будущемъ оно можетъ повториться не разъ… Ну, да! дѣла его далеко не блестящи… Но пока вопросъ не въ этомъ, а въ томъ, что «Константинъ XII» — чудное произведеніе, а авторъ — великій композиторъ. Значитъ, изъ двухъ друзей одинъ можетъ быть доволенъ своей судьбой, — процентъ огромный, 50 на 100. А потому онъ, Патрикъ, не жалуется. Но Годфруа возразилъ, что другу его и нечего жаловаться, ибо онъ молодъ, веселъ, полонъ жизни, и ему можно позавидовать… Какъ! онъ уже пресыщенъ?!.. — Ну, да, пресыщенъ, — вотъ, идетъ домой пѣшкомъ, точно освистанный авторъ! — Охъ, ужъ эти любимчики фортуны!.. Онъ-то, разумѣется, не голоденъ…

Шутка молодого человѣка напомнила Годфруа, что другъ его не обѣдалъ. Онъ тотчасъ же взялъ фіакръ и увезъ его къ себѣ. А въ два часа ночи друзья, плотно поужинавъ, курили сигары въ теплой, уютной столовой композитора, и Патрикъ весело говорилъ:

— Я совершенно пьянъ, хотя, какъ ты видѣлъ, я не пилъ, но своему обыкновенію, ничего, кромѣ воды. Но въ головѣ у меня такой хаосъ, что она такъ и трещитъ! Моя соломенная хижина въ Камбоджѣ — и гобелены на твоихъ стѣнахъ; коса моего повара-китайца — и бакенбарды твоего камердинера; баядерки сіамскаго короля — и танцовщицы въ твоей оперѣ; мои стычки съ пиратами — и сцены изъ твоего «Константина»; море, пароходъ, желѣзная дорога, опера, слоны и парижанки въ брилліантахъ… Скажи, — я еще не рехнулся? А ты — не директоръ сумасшедшаго дома и не отправишь меня подъ душъ, когда я соберусь уходить?

— Не бойся. Впрочемъ, въ головѣ моей тоже сумбуръ: въ ней копошатся восемьдесятъ мужскихъ фигуръ въ черномъ, играющихъ на всевозможныхъ инструментахъ. И они не только играютъ, а еще я заранѣе знаю, какая нота должна вылетѣть изъ каждаго инструмента, я вижу ее. Я самъ ее написалъ, я ее жду… и вѣчно дрожу, какъ бы не вылетѣла какая-нибудь другая нота. Ну, довольно, идемъ спать.

— Хорошо тебѣ говорить! Идти спать — это для тебя значитъ пройти въ свою спальню, раздѣться и растянуться въ мягкой постели. А мнѣ еще надо выйти на улицу, то-есть вновь, окунуться въ дѣйствительную жизнь, искать нумеръ своего дома, остерегаться экипажей…

— Мужайся и иди за мною, — сказалъ, улыбаясь, Годфруа. — Ты увидишь, что это легче, чѣмъ тебѣ кажется.

И онъ провелъ своего гостя не на улицу, а въ теплую смежную комнату, говоря:

— Я перемѣнилъ въ твое отсутствіе квартиру, но и здѣсь, какъ въ прежней квартирѣ, у тебя есть своя комната, ты здѣсь — у насъ. Спи спокойно, дорогой мой, сегодня ты далъ мнѣ счастіе. Но засыпай поскорѣе, потому что я предупреждаю тебя, что завтра я разбужу тебя рано.

Патрикъ недовѣрчиво оглядывался и сказалъ со вздохомъ:

— Галлюцинація продолжается. Только ты не воображай, что я ей вѣрю, — нѣтъ, я отлично знаю, что это не спальня, а каюта, а вотъ эта, повидимому, широкая, мягкая постель — не что иное, какъ узкая койка. Прощай; я поскорѣй лягу, чтобы окончательно не проснуться.

Скоро молодой человѣкъ заснулъ, но, странное дѣло! передъ сномъ онъ видѣлъ передъ собою единственное, о чемъ онъ даже не заикнулся Годфруа — красавицу Адоссидесъ…

Вернувшись въ свою спальню, сегодняшній тріумфаторъ призадумался. Все удавалось ему! Едва успѣли умолкнуть привѣтствія и клики тысячной толпы, какъ онъ неожиданно обрѣлъ, вновь дружескія объятія того, кого любилъ болѣе всего на свѣтѣ. А между тѣмъ, вмѣсто глубокой, полной радости, онъ ощущаетъ въ себѣ какую-то тревогу и пустоту. Чего недостаетъ ему? Неужели же искусство, слава, богатство и даже дружба — не все на этомъ свѣтѣ?..

Войдя на слѣдующее утро въ 8 часовъ въ кабинетъ Годфруа, Патрикъ засталъ своего друга за цѣлой грудой газетъ, которыя онъ пробѣгалъ съ холоднымъ, немного тревожнымъ вниманіемъ. Озабоченный, почти мрачный видъ композитора поразилъ Патрика, ожидавшаго найти его сіяющимъ. Тревожилъ Годфруа почти единодушный тонъ отчетовъ о его вчерашнемъ успѣхѣ. Успѣха этого никто не отрицалъ; одна газета сравнивала даже Годфруа съ Берліозомъ, но жалѣла при этомъ о несправедливости судьбы и выражала вѣжливое удивленіе по поводу успѣха вчерашней оперы. На замѣчаніе Патрика, что не стоитъ обращать вниманія на мнѣніе какой-то дюжины господъ послѣ апплодисментовъ двухтысячной толпы, Годфруа возразилъ, что толпа глупа, и стоитъ ей прочесть ядовитые отзывы дюжины критиковъ, какъ она начнетъ извиняться передъ ними за свои поспѣшныя рукоплесканія композитору. Новая школа не признаетъ болѣе мелодій, и вотъ молодые критики объявляютъ форму музыки Годфруа устарѣлой, жалѣя, что такая банальность можетъ нравиться публикѣ. И нечего ожидать, чтобы за него кто-либо вступился, потому что журналисты дѣйствуютъ вообще гораздо дружнѣе, чѣмъ это многіе думаютъ; если они и расходятся въ политическихъ вопросахъ, такъ и то на манеръ пчелъ, разлетающихся по разнымъ цвѣтамъ, но приносящихъ медъ въ одно мѣсто, ибо иначе они умерли бы съ голода. Кромѣ того, журналисты не любятъ такихъ независимыхъ людей, какъ Годфруа, а потому вчерашній вечеръ повторится не часто.

Патрикъ былъ внѣ себя отъ изумленія. Вотъ ужъ онъ никакъ не ожидалъ слышать такія вещи! Что же сказалъ бы Годфруа, будь онъ на его мѣстѣ?

Годфруа спохватился. Правда, онъ говоритъ все только о себѣ. Это потому, что онъ привыкъ считать все свое собственностью и Патрика, и все забываетъ, что они прожили шесть лѣтъ отдѣльно. Ну, что же? значитъ, его сельское хозяйство въ Камбоджѣ не выгорѣло? — Именно, не выгорѣло. Родилось-то у него всего обильно, да только все это никуда не годилось! Кофе пахло табакомъ; табакъ былъ до того лишенъ всякаго запаха, что Патрику приходилось выписывать его, для своего употребленія, изъ Парижа; сахарный тростникъ отличался необычайной толщиной и обиліемъ сока, — только сокъ-то не былъ сладкій, и все въ этомъ родѣ. Отчаяніе напало на него. Но тутъ ему посчастливилось получить отъ колоніальнаго управленія ссуду, равную затраченной имъ въ началѣ суммѣ, занятой, впрочемъ, у Годфруа. Тогда онъ поспѣшилъ сѣсть на пароходъ и вернуться во Францію. Не писалъ онъ ему объ этомъ ничего, чтобы не тревожить его понапрасну; онъ еще отлично помнилъ, какъ Годфруа, когда онъ, Патрикъ, былъ еще школьникомъ, терялъ способность работать дня по два при малѣйшемъ насморкѣ мальчика. Вотъ онъ и не пожелалъ отвлекать его отъ новой партитуры. Да и помочь ему Годфруа ничѣмъ не могъ. Теперь — дѣло другое; со своими связями и вліяніемъ композиторъ можетъ помочь ему достать себѣ мѣсто. — Хорошо; а пока пусть Патрикъ поможетъ ему разобраться въ сегодняшней грудѣ писемъ! — Патрикъ съ жаромъ взялся за работу, но украдкой разсматривалъ своего друга. Онъ находилъ его постарѣвшимъ, измѣнившимся, и все болѣе и болѣе удивлялся разочарованности этого человѣка, которому, повидимому, все улыбалось. Руки его слегка дрожали, а кровь то приливала въ щекамъ, то отливала. Иногда онъ брался за лупу, чтобы разобрать чей-либо болѣе мелкій почеркъ.

Размышленія Патрика были прерваны появленіемъ камердинера, внесшаго въ кабинетъ цѣлую охапку цвѣтовъ; тутъ были снопы розъ, корзина ландышей, кусты бѣлой сирени, вѣнки изъ пармскихъ фіалокъ, перевязанные атласными лентами, на которыхъ золотыми буквами было вытиснено имя Женни Совалъ. Къ посылкѣ былъ приложенъ большой конвертъ, содержавшій фотографическій портретъ и слѣдующую записку: «Дорогой маэстро и другъ! вотъ половина полученныхъ мною цвѣтовъ. Если я и оставила себѣ черезчуръ львиную долю, то только для того, чтобы гостиная моя имѣла нарядный видъ, когда вы придете сказать мнѣ, довольны ли вы мною? Вчера вы со мною такъ мало говорили! А между тѣмъ, что мнѣ за дѣло до похвалъ другихъ, если я обманула ожиданія того, кому обязана всѣмъ!»

Подъ портретомъ, изображавшимъ артистку въ ея костюмѣ принцессы Адоссидесъ, такъ подчеркивавшимъ ея изумительную красоту, были подписаны три строки изъ ея роли:

«Онъ былъ опорой моей молодости:

Онъ осушилъ мои первыя слезы;

Что было бы со мною безъ него?..»

Годфруа просіялъ, а Патрикъ пошутилъ надъ нимъ: ну, что-жъ, онъ умѣетъ выбирать своихъ «протежё». Что можетъ быть выше благосклонности одной такой Адоссидесъ? Какіе глаза! Будь онъ милліонеромъ… Но композиторъ рѣзво оборвалъ его: --Милліоны тутъ безполезны: пѣвица — дѣвушка безукоризненнаго поведенія… — Патрикъ разсмѣялся; о чемъ тутъ говорить, когда онъ — просто нищій. А вотъ онъ надѣется, что Годфруа сейчасъ принарядится, надушится и отправится въ своей прекрасной и невинной исполнительницѣ. Или это ему скучно, и онъ желаетъ, чтобы Патрикъ замѣнилъ его? — Нѣтъ! они отправятся вмѣстѣ… За сердце свое онъ не опасается: въ тѣ годы, когда любовь возможна, у него былъ взрослый уже сынъ, который поглощалъ его цѣликомъ, а теперь время ушло, и онъ слишкомъ старъ, чтобы любить…

Патрикъ мысленно упрекалъ себя за то, что невольно обрекъ Годфруа на одинокую старость, безъ жены и дѣтей…

— Я сдѣлалъ все, чтобы дать тебѣ хорошее воспитаніе, Патрикъ. Не правда ли, — ты ничего не потерялъ изъ-за того, что твоя первая молодость прошла подлѣ бѣднаго, одинокаго артиста? Не правда ли? Твоей матери, твоей дорогой, благородной и доброй матери, не за что упрекнуть меня?

Патрикъ взглянулъ на письменный столъ, на которомъ издавна неизмѣнно стоялъ лишь одинъ женскій портретъ, портретъ покойной графини О’Фаррелль, и сказалъ, обнимая Годфруа:

— Мать моя благословляетъ тебя, а сынъ ея никогда болѣе не разстанется съ тобою, если только ты хочешь того. Можешь положиться на меня всецѣло.

II.

Женни Соваль было въ это время 25 лѣтъ, и она вполнѣ оправдывала лестное мнѣніе Годфруа о ея характерѣ. Жила она съ матерью, нимало не походившей на хорошо всѣмъ знакомый обычный типъ театральныхъ «мамашъ». Г-жа Соваль была искренно убѣждена, что, появляясь на оперныхъ подмосткахъ, дочь ея служитъ искусству, а сама она ничуть не интересовалась вопросами объ ангажементахъ, дебютахъ, роляхъ, такъ занимающихъ обыкновенно этихъ почтенныхъ матронъ. Но она преслѣдовала упорно лишь одну цѣль: выгодно выдать дочь замужъ. Она была румынка родомъ, изъ хорошей, но очень бѣдной семьи. Въ своемъ родномъ городкѣ она слыла красавицей, но дѣйствительно хороши у нея были только глаза, большіе, выразительные, полные огня. Все же остальное было вульгарно, лишено всякой прелести и благородства. Отецъ ея умеръ, когда ей было всего нѣсколько мѣсяцевъ; а когда дѣвочка подросла и превратилась въ дѣвушку, то проявила такое полное безсердечіе, что мать ея, женщина любящая, но слабая, вскорѣ умерла съ горя. Преслѣдуя какую-нибудь цѣль, молодая дѣвушка не останавливалась ни передъ чѣмъ; для нея не существовало ни справедливости, ни нравственности. Впервые она проявила свою практичность въ эпоху своего перваго брака. Выборомъ своимъ она почтила одного французскаго дипломата, но предварительно хорошо изучила его характеръ. Дипломатъ былъ человѣкъ честный, но хилый и недалекій умомъ, а потому легко повѣрилъ, когда ему это внушили, что онъ обладаетъ силой Геркулеса и проницательностью Меттерниха, и, конечно, добьется важнаго поста, разъ онъ женится на выдающейся женщинѣ. Послѣ смерти своей тещи, дипломатъ привезъ молодую жену въ Парижъ, на что она и разсчитывала. Но, къ несчастію, онъ тотчасъ же и умеръ, года на два, на три раньше, чѣмъ того ожидала его нѣжная супруга, и та внезапно очутилась безъ всякихъ средствъ и положенія. Одного прекраснаго, стариннаго имени покойнаго мужа было еще недостаточно, чтобы вдова его могла проникнуть въ настоящій свѣтъ, въ чему она такъ стремилась. Но она не падала духомъ, все еще воображая себя въ Румыніи, гдѣ всѣ ее считали красавицей изъ красавицъ. Скоро, однако, она съ удивленіемъ убѣдилась, что въ Парижѣ внѣшность ея производитъ весьма слабое впечатлѣніе, и видя, что лучшаго не добьешься, она вышла, скрѣпя сердце, вторично замужъ за пѣхотнаго офицера Соваля, бывшаго значительно старше, но зато значительно умнѣе и здоровѣе преждевременно похищеннаго смертью у нѣжной супруги перваго мужа дипломата. Конечно, не будь эта румынка въ тискахъ нужды, она сдѣлала бы болѣе выгодный выборъ, но Соваль все же слылъ за выдающагося офицера, и, слѣдовательно, она могла попасть и въ худшее положеніе. Мечтая о быстромъ повышеніи для мужа, г-жа Соваль пускала въ ходъ весь запасъ своихъ чаръ, и многіе старые генералы того времени могли подтвердить, что она не отступала ни передъ чѣмъ. Но она, очевидно, приносила несчастіе своимъ мужьямъ: во время войны съ Германіей, ея мужъ, состоявшій въ то время адъютантомъ при одномъ изъ покровительствовавшихъ ему генераловъ, погибъ наканунѣ сраженія подъ Орлеаномъ. Умеръ онъ отъ смертельной раны въ голову, но самыя обстоятельства его смерти такъ и остались тайной, и никто не могъ сказать, гдѣ и какъ получилъ онъ эту рану. Какъ только война кончилась, покровитель Соваля вышелъ въ отставку подъ предлогомъ разстроеннаго здоровья, и скоро о немъ всѣ позабыли. Г-жа Соваль очутилась вторично въ тяжеломъ положеніи, тѣмъ болѣе, что теперь у нея осталась на рукахъ девятилѣтняя дочь. Несмотря на свою безчувственность, она довольно долго казалась подавленной смертью мужа и прожила безвыѣздно нѣсколько лѣтъ въ глуши Беарна, въ крошечной усадьбѣ Померасъ, оставленной ей Совалемъ. Затѣмъ она вернулась внезапно въ Парижъ, для того, говорила она, чтобы дать дочери всестороннее воспитаніе. Дѣйствительно, къ дѣвочкѣ стали ходить лучшіе учителя. Откуда брались на это средства? Никто не могъ бы отвѣтить на это, потому что никому г-жa Совалъ не сообщала, что получила неожиданно довольно крупную сумму отъ невѣдомаго благожелателя. Женни выросла и выровнялась въ такую красавицу, что мать ея сообразила, что подобная красота — истинный козырь въ умѣлыхъ рукахъ. Вотъ тутъ-то и познакомилась она съ Годфруа, сильно скучавшимъ въ то время послѣ отъѣзда Патрика О’Фарреля. Деньги ея были на исходѣ, вилла Померасъ не приносила ничего, кромѣ овощей да нѣсколькихъ мѣшковъ маиса, и г-жа Совалъ рѣшила извлечь всевозможную пользу изъ этого знакомства съ композиторомъ. Она слыхала не разъ, что Женни обладаетъ чуднымъ природнымъ голосомъ, а какое впечатлѣніе красота дочери производила на мужчинъ, — это она отлично знала.

Годфруа пришелъ въ восторгъ отъ голоса Женни, замолвилъ за нее словечко, — и двери консерваторіи распахнулись передъ молодой дѣвушкой. Композиторъ предугадывалъ въ Женни несравненную диву для своихъ оперетокъ, но г-жа Соваль и слышать не хотѣла, чтобы дочь ея подвизалась на опереточной сценѣ. Еще на сценѣ Большой Оперы — куда ни шло… И вотъ, пока Женни продѣлывала разныя вокализы, мать ея потихоньку внушала Годфруа честолюбивыя мечты. Сначала композиторъ удивлялся и протестовалъ; но мало-по-малу въ немъ заговорила признательность къ этой проницательной пріятельницѣ, считавшей его способнымъ писать большія оперы. Благодаря такимъ настояніямъ г-жи Соваль, «Константинъ XII» былъ написанъ, а затѣмъ принятъ въ Оперу и распредѣленъ между артистами. Главная роль, конечно, предназначалась для Женни и была спеціально для нея написана.

Мать и дочь жили въ скромной квартирѣ, и гостиная ихъ ничѣмъ не напоминала бы гостиной актрисы, еслибы сегодня, на другой день дебюта Женни, тутъ не громоздились корзины и букеты цвѣтовъ. При первомъ взглядѣ на двухъ женщинъ, самый наблюдательный глазъ не различилъ бы, которая изъ нихъ пѣвица. Женни была одѣта въ темное гладкое суконное платье, обута въ ботинки съ толстыми подошвами, не безобразившими, однако, ея прелестной ножки, тогда какъ мать ея утопала въ мягкихъ складкахъ пеньюара, а на ногахъ ея красовались туфельки настоящей одалиски. При этомъ она полу-лежала на кушеткѣ съ такимъ томно-усталымъ видомъ, точно она-то и пропѣла наканунѣ пяти-актную оперу.

Но когда въ гостиную вошелъ Годфруа въ сопровожденіи незнакомаго молодого человѣка, эта томная особа встрепенулась и насторожилась. Но Годфруа назвалъ О’Фарреля, и любопытство ея перешло въ опасеніе. Вотъ уже нѣсколько лѣтъ, какъ она всячески старалась заполнить пустоту, оставленную отъѣздомъ Патрика, исторія котораго была извѣстна ей, и это внезапное возвращеніе не могло быть ей пріятнымъ. А потому, предоставляя дочери бесѣдовать съ Годфруа, она завладѣла Патрикомъ и подвергла его искуснѣйшему допросу. Она вынесла то впечатлѣніе, что это — пламенная, поэтическая душа, но Патрикъ черезчуръ красивъ и бѣденъ, а потому ему не мѣсто въ томъ цвѣтникѣ, гдѣ цвѣтетъ пышная роза, достойная лишь знатнаго богача. Все же съ Патрикомъ необходимо ладить, потому что, конечно, онъ сохранилъ свое вліяніе на Годфруа. Зато, выйдя отъ пѣвицы, Патрикъ объявилъ съ досадой композитору, что онъ сейчасъ сыгралъ глупѣйшую роль: пока тотъ любезничалъ съ дочкой, мамаша подвергала его, Патрика, настоящему допросу. Ужъ пусть лучше Годфруа не беретъ его съ собою, когда отправляется ухаживать за своей дивой… Годфруа только плечами пожалъ. Все вздоръ! Да вздумай, онъ… отличить одну изъ исполнительницъ своей оперы, — онъ погибъ! Противъ него возстанутъ всѣ: и директоръ, опасающійся за свой авторитетъ, и завистливыя товарки, и постоянные посѣтители театра, недовольные подобной конкурренціей.

Въ тотъ же вечеръ, въ концѣ обѣда, Годфруа почувствовалъ себя вдругъ нехорошо, всталъ, подошелъ въ окну, намѣреваясь открыть его, но пошатнулся и упалъ бы, не подхвати его Патрикъ, который подвелъ его въ креслу, гдѣ другъ его тотчасъ же лишился чувствъ. Патрикъ немедленно послалъ за театральнымъ докторомъ, и Годфруа черезъ часъ пришелъ въ себя, но былъ очень слабъ.

На другое утро этотъ театральный докторъ говорилъ Патрику, заѣхавшему въ нему по его просьбѣ и тайкомъ отъ Годфруа:

— Какъ я радъ, что вы вернулись, и теперь Годфруа не будетъ болѣе одинъ! Жизнь его въ опасности, и вчерашній припадокъ далеко не первый. Вотъ уже 20 лѣтъ, какъ онъ слишкомъ много работаетъ, и у него развилась болѣзнь сердца, отъ которой онъ и умретъ… Исходъ этотъ, разумѣется, можно отдалить, но для этого необходимо, чтобы подлѣ него былъ преданный человѣкъ. Надо добиться, чтобы онъ работалъ умѣренно, надо оберегать его отъ всякаго нравственнаго потрясенія и всячески отвлекать отъ мрачныхъ мыслей. По-моему, его грызетъ какая-то затаенная скорбь. Васъ онъ любитъ и вѣритъ вамъ безусловно. Не знаю, что вы намѣрены предпринять далѣе, но еслибы вы могли остаться подлѣ него, я былъ бы спокоенъ за него.

— Дружба моя къ Годфруа безгранична, докторъ; но не думаете ли вы, что хорошая жена была бы вѣрнѣйшимъ лекарствомъ, чѣмъ самый преданный другъ?

— Хорошая жена? Еще бы!.. Но позвольте васъ спросить, въ какой аптекѣ продается это рѣдкостное снадобье? Женить Годфруа! Положеніе его не такъ еще опасно, чтобы идти на подобный рискъ. Слишкомъ буржуазная жена задушитъ его прозой жизни; кокетка — изведетъ его ревностью; злая можетъ вызвать мгновенный разрывъ сердца; скупая — ускоритъ его конецъ, понуждая его къ усиленной работѣ ради наживы. Знаете что: найди я изящную, красивую, добрую и безкорыстную женщину съ пріятнымъ характеромъ, — я прежде всего женюсь на ней самъ! Нѣтъ, ужъ лучше ухаживайте вы за Годфруа. И помните, — никакихъ потрясеній!

Понятно, что, вернувшись послѣ этого къ своему другу, Патрикъ встревожился, заставъ его на ногахъ и въ крайне возбужденномъ состояніи. Волновало его второе представленіе его оперы, назначенное въ этотъ вечеръ, а когда передъ завтракомъ ему подали записку, и Годфруа узналъ почеркъ на адресѣ, — онъ страшно поблѣднѣлъ: записка была отъ Женни Соваль, и Годфруа вообразилъ, что она внезапно захворала, и спектакль придется отмѣнить. Но оказалось, что пѣвица просто справлялась о его собственномъ здоровьѣ. Она ждала отвѣта внизу, заѣхала сама; Годфруа чуть-было не спустился въ ней самъ, но воздержался, окинувъ взглядомъ свой домашній костюмъ. Патрикъ, смѣясь, предложилъ себя вмѣсто него.

Когда онъ выбѣжалъ на улицу, стекло дверцы наемной кареты, стоявшей передъ домомъ, опустилось, и въ отверстіи показалась прелестная золотистая головка Женни Совалъ. Изъ-подъ густыхъ завитковъ на лбу смотрѣли великолѣпные черные глаза, обыкновенно немного грустные. Всѣ черты ея лица были безукоризненно прекрасны, точно выточены изъ мрамора, и изобличали большой умъ и непоколебимую волю. Тонкія губы изящнаго рта при улыбкѣ чуть-чуть приподнимались въ уголкахъ, а на нѣжной щечкѣ появлялась тогда очаровательная ямочка. Улыбалась Женни рѣдко, — обыкновенно она бывала ровна и спокойна, — но зато когда она улыбалась, то зубы ея ослѣпительно сверкали, и все лицо какъ бы сіяло. Патрикъ былъ удостоенъ лишь полу-улыбкой, удѣломъ простыхъ смертныхъ, да онъ и не претендовалъ на большее. Но самъ онъ былъ до того молодъ и веселъ, и радовался съ такимъ увлеченіемъ, что она одна, безъ матери, что, передавая объ улучшеніи здоровья Годфруа, онъ своимъ весельемъ заразилъ пѣвицу, и она весело улыбнулась. Сіяніе ея прекраснаго лица ослѣпило Патрика, и онъ забылъ обо всемъ на свѣтѣ, забылъ, что стоитъ на улицѣ съ непокрытой головой, на рѣзкомъ вѣтру, и что прохожіе смотрятъ на нихъ. Выраженіе его подвижного лица было до того краснорѣчиво, что Женни слегка отодвинулась въ глубину кареты. А когда, поручивъ передать свой сердечный привѣтъ Годфруа, она подняла стекло кареты и уѣхала, Патрикъ такъ и замеръ въ неподвижной позѣ на троттуарѣ. Изъ этого столбняка его вывелъ насмѣшливый взглядъ какого-то прохожаго, и онъ сталъ медленно подниматься по лѣстницѣ, безсознательно протирая себѣ глаза, точно со сна.

На вопросы Годфруа онъ отвѣчалъ, что Женни въ восторгѣ отъ того, что ему лучше, и обѣщалась пѣть сегодня вечеромъ какъ ангелъ. Къ счастью она была безъ матери. — Почему это «къ счастью»? — А потому что онъ, Патрикъ, не выноситъ ея матери. — За что же? что она ему сдѣлала? — Недостаетъ только, чтобы она ему еще что-нибудь сдѣлала! Развѣ Годфруа никогда не случалось возненавидѣть кого-нибудь безпричинно? — Годфруа только пожалъ плечами и добавилъ какъ бы про себя, съ довольнымъ видомъ:

— А ты недолго пробылъ внизу.

Не понималъ онъ, что и этого недолго было уже достаточно…

Второе представленіе «Константина XII» прошло съ несомнѣннымъ успѣхомъ, но къ энтузіазму примѣшивалась уже та доля сдержанности, которую предсказывалъ Годфруа послѣ чтенія рецензій. Отправляясь съ нимъ въ театръ, Патрикъ радовался возможности проникнуть теперь за кулисы; но Годфруа, холодно возразилъ что ему не зачѣмъ ходить туда, такъ какъ онъ досталъ ему отличное кресло въ залѣ. Но, все-таки, кресло это осталось пустымъ, потому что молодой человѣкъ забрался-таки за нимъ на сцену и забился тамъ въ самый уединенный уголокъ, поджидая выхода Жении Совалъ. Все остальное ничуть его не занимало. Сначала онъ удивился, что видитъ только спину пѣвицы и плохо слышитъ ея голосъ, но потомъ весь ушелъ въ созерцаніе ея малѣйшихъ движеній. Когда занавѣсъ упалъ, пѣвица заговорилась на сценѣ съ Годфруа, но глазами она искала другого. Проходя въ уборную, она наткнулась на подстерегавшаго ее Патрика, остановилась передъ нимъ, сверкая всѣмъ блескомъ своего пышнаго византійскаго костюма, протянула ему руку и спросила, доволенъ ли онъ своимъ вечеромъ? — Послѣ подобной милости, ему слѣдовало бы быть довольнымъ, но онъ предпочитаетъ свою утреннюю встрѣчу съ нею, и прекрасная принцесса не можетъ его заставить забыть Женни Совалъ. — При этихъ словахъ, полу-улыбка, съ которой она слушала его, потухла, и лицо ея стало серьезно. — Онъ правъ: она сама предпочитаетъ принцессѣ бѣдную Женни Соваль. — И она скрылась. И Патрикъ болѣе не видѣлъ ея, потому что всѣ слѣдующіе антракты ее окружала густая толпа поклонниковъ.

Когда наступилъ балетный дивертиссементъ, и сцену наводнили танцовщицы, Патрикъ сначала растерялся посреди этихъ розовыхъ трико и короткихъ кисейныхъ юбочекъ. — Смотри, не наглупи! — предостерегъ его отечески Годфруа. Одна изъ танцовщицъ услыхала эти слова, и мигомъ всѣ остальныя узнали, что этотъ высокій, молодой красавецъ, съ такой гордой осанкой и мужественнымъ, загорѣлымъ лицомъ, приходится какъ-то племянникомъ композитору. Его окружили и наперерывъ старались заставить его «наглупить».

Сначала онъ не сдавался; но когда шалуньи, не допускавшія, чтобы имъ могли противостоять, стали смѣяться надъ его робостью, то ему не оставалось ничего другого, какъ доказать имъ, что онъ не трусливаго десятка. И какъ разъ когда онъ только-что разошелся, изъ уборной вышла на сцену Женни Соваль и замѣтила его посреди танцовщицъ. Она такъ круто остановилась, что сопровождавшая ее мать спросила, что съ нею? — О, ничего, шлейфъ за что-то зацѣпился… — Но Патрикъ уже увидѣлъ свою богиню и не сводилъ съ нея глазъ, а шлейфъ болѣе не зацѣплялся. Когда актъ кончился, — Годфруа прогналъ Патрика въ залу, чтобы послушать, что говорилось въ публикѣ. Патрикъ повиновался и сейчасъ же замѣтилъ, въ партерѣ, одного школьнаго товарища, который, однако, не узналъ его, пока тотъ не назвался ему. И не мудрено! За шесть лѣтъ отсутствія, Патрикъ не только измѣнился и возмужалъ, но еще и отростилъ себѣ длинную, густую бѣлокурую бороду. — Патрикъ О’Фаррель! Вотъ встрѣча! Откуда? Кажется, изъ Австраліи? — Нѣтъ, изъ Камбоджи. — Ну, это одно и тоже… — Съ точки зрѣнія парижанина, разумѣется… — и Патрикъ освѣдомился о профессіи товарища. — Mon cher, я журналистъ… — Патрикъ почтительно поклонился и сталъ его допрашивать. — Что говорятъ объ оперѣ? — Да разное… Старики млѣютъ отъ восторга, говорятъ, что воскресло счастливое время старой музыки; новая школа хвалитъ съ оговорками. Въ сущности, напрасно Годфруа бросилъ писать оперетки. Правда, онъ пріобрѣлъ зато красивую любовницу… Какъ, О’Фаррель не знаетъ этого? Онъ только-что пріѣхалъ, пусть такъ; но вѣдь Женни Соваль онъ же видѣлъ? Годфруа давно таетъ; но пѣвица умна и не подпускаетъ его къ себѣ, пока ангажементъ не будетъ подписанъ… А теперь голубки воркуютъ, и этотъ хитрецъ — Годфруа — скрываетъ свое счастіе отъ всѣхъ, даже, какъ оказывается, и отъ своего закадычнаго друга Патрика… Какъ, О’Фаррель ему не вѣритъ? Хорошо, онъ сейчасъ ему докажетъ… — и журналистъ окликнулъ проходившаго мимо собрата: — Мюнье, на два слова! Съ кѣмъ теперь Женни Соваль? — Женни. Соваль? Извѣстное дѣло, — съ Годфруа. Только я сейчасъ узналъ новость: за нею сильно ухаживаетъ князь Кеменевъ, и композитору, кажется, не сдобровать.

Взволнованный, но наружно спокойный, Патрикъ сейчасъ же вернулся за кулисы и отвѣчалъ на вопросы композитора, что въ залѣ всѣ ему завидуютъ, какъ обладателю одной изъ красивѣйшихъ женщинъ въ Парижѣ. Напрасно Годфруа скрывалъ это отъ него; впредь онъ проситъ избавить его отъ роли его камергера. И Патрикъ отошелъ, отъ своего друга, пораженнаго въ самое сердце его словами. Все опостылѣло теперь Патрику; все это не болѣе какъ огромная лавка, гдѣ все покупается за деньги, — мѣста, рукоплесканія, искусство, геній, талантъ, а главное — красота. Патрикъ увелъ съ собою ужинать четырехъ танцовщицъ, и пока тѣ съ аппетитомъ уплетали ужинъ, болтали и хохотали, онъ сосредоточенно пилъ вино стаканъ за стаканомъ. Но передъ нимъ упорно носился образъ хорошенькой головки съ золотистыми волосами, съ чудными черными глазами, горѣвшими такимъ кроткимъ и — о вѣроломство! — цѣломудреннымъ огнемъ. Чѣмъ болѣе онъ пилъ, тѣмъ, казалось ему, глаза эти становились все грустнѣе. Какое безуміе! вѣдь чтобы не знать, что она отдалась Годфруа, надо было пріѣхать изъ Камбоджи! И онъ все пилъ. Наконецъ, какой-то туманъ застлалъ передъ нимъ прекрасные, чистые, черные глаза. Наконецъ, Женни Совалъ была совсѣмъ позабыта!..

III.

На другое утро, Годфруа пробѣгалъ съ утомленнымъ видомъ газеты, полныя неблагопріятныхъ ему отзывовъ. Тяжело было у него на душѣ, и онъ чувствовалъ себя постарѣвшимъ. Что ждетъ его далѣе? Что осталось отъ его стремленій въ добру и красотѣ? Искусство измѣняло ему; эта опера, не понятая толпою, это — его послѣднее произведеніе! Другъ оскорбилъ его и отступился отъ него. А Женни Совалъ, для которой онъ мечталъ сдѣлать такъ много, только скомпрометтирована имъ. Онъ хотѣлъ смотрѣть на нее какъ на свою дочь, а она вносила въ его жизнь одну смуту и терзанія.

Его тяжелое раздумье было прервано Патрикомъ. Не протягивая ему руки, молодой человѣкъ заговорилъ. Вчера вечеромъ онъ былъ съ нимъ грубъ, и это совершенно напрасно, такъ какъ въ сущности онъ не имѣетъ никакого права посягать на его душевныя тайны. Самое лучшее для нихъ — разстаться, не жить же ему вѣчно на счетъ Годфруа. Все равно, не сегодня, завтра онъ уѣхалъ бы. Но онъ навсегда останется его другомъ, онъ клянется ему въ томъ памятью своей матери. — Стало быть, Патрикъ вѣритъ въ клятвы? — Разумѣется, ибо онъ вѣритъ въ Бога и въ честь. — Прекрасно… — И Годфруа поклялся священнымъ для него именемъ покойной графини О’Фаррель, что только разъ въ жизни, въ день перваго представленія своей оперы, онъ коснулся губами лба Женни Совалъ, да и то при цѣлой сотнѣ свидѣтелей… — Патрикъ не могъ простить себѣ, что оскорбилъ подозрѣніемъ невинную дѣвушку, но всего сильнѣе онъ упрекалъ себя за вчерашній ужинъ съ танцовщицами. А Годфруа съ жаромъ сокрушался о томъ, что толкнулъ Женни на поприще артистки. Онъ сулилъ ей радости искусства, успѣхъ, славу, недосягаемое положеніе, выше всякихъ толковъ и сплетенъ. А вмѣсто этого… Между тѣмъ, самъ онъ почти не бываетъ у Женни, а когда мать ея заѣзжаетъ къ нему, то всегда одна, и всѣ предосторожности приняты. Горячность Годфруа заставила Патрика насторожиться вновь и спросить его, почему же онъ не женится на Женни? Композиторъ вздрогнулъ и какъ-то весь съёжился въ своемъ креслѣ. — Развѣ онъ годится въ женихи? и притомъ въ женихи такой молодой красавицѣ, которой онъ можетъ быть отцомъ? — Тогда пусть онъ женится на женщинѣ зрѣлыхъ лѣтъ, потому что одинокая жизнь вредна для него. — Нѣтъ, ему нужна не жена, а повѣренный, секретарь… Чего же лучше? Чѣмъ искать себѣ другое мѣсто, не возьметъ ли Патрикъ хоть это? — Нѣтъ, предложеніе это оскорбляетъ его аристократическую гордость потомка Стюартовъ? — Боже мой! Что случилось между ними съ возвращенія Патрика, что они рта не могутъ открыть, чтобы не оскорбить одинъ другого? Что раздѣлило ихъ? — Да то, что поселяетъ раздоръ между самыми лучшими друзьями — женщина.

Вся эта сцена такъ тяжело подѣйствовала на Годфруа, что онъ совсѣмъ ослабѣлъ, и Патрику сразу припомнились зловѣщія предсказанія доктора. Онъ опомнился и порывисто протянулъ другу руку. — Онъ — грубое животное, вотъ и все!.. Самое лучшее — забыть все это. Теперь его и силою нельвя будетъ вытурить отъ Годфруа. Съ чего тотъ прикажетъ ему начинать свои секретарскія обязанности?

— Вотъ съ чего! — и композиторъ раскрылъ ему свои объятія.

Однако, вечеромъ Патрикъ сослался на усталость и не пошелъ на третье представленіе «Константина». Напрасно искала его глазами Женни Совалъ въ залѣ, за кулисами, а главное среди танцовщицъ, ибо мать поспѣшила повѣдать ей о подвигахъ Патрика, и извѣстіе это возбудило въ пѣвицѣ удивленіе, смѣшанное со странной горечью. Мать ея старалась возстановить Годфруа противъ его молодого друга, котораго онъ, будто бы, выставлялъ ей чуть не святымъ. — Ну, ужъ и святымъ!.. Этого онъ не говорилъ. Да, наконецъ, ему всего-то 28 лѣтъ, и онъ такъ давно лишенъ всякихъ удовольствій. — Впрочемъ, это все равно, г-жа Совалъ во всякомъ случаѣ не могла не познакомиться съ его будущимъ сожителемъ, почему онъ его ей и представилъ. — Какъ! они будутъ жить вмѣстѣ?

Привыкнувъ повѣрять г-жѣ Соваль малѣйшія событія своей жизни, онъ поспѣшилъ передать ей въ общихъ чертахъ свой утренній разговоръ съ Патрикомъ; ловкая особа внимательно его выслушала, протянула ему обѣ руки, подарила умиленнымъ взоромъ и объявила, вздыхая, что у него великодушное сердце.

Нѣсколько дней спустя, Годфруа получилъ записку отъ одной своей знакомой, баронессы де-Пранкёръ, очень богатой, довольно остроумной и некрасивой вдовы, имѣвшей отличнаго повара, жившей весьма открыто и изображавшей изъ себя покровительницу искусства.

«Дорогой маэстро, — писала она, — вы никогда не принимали до сихъ поръ моихъ приглашеній. Но хоть на этотъ разъ не огорчайте меня отказомъ, потому что я готовлю сюрпризъ, и коимъ гостямъ, и вамъ. Не бойтесь: за рояль васъ не засадятъ, протекціи вашей ни для кого просить не станутъ, и въ 12 часовъ ночи вы будете свободны., Добавлю, что моихъ композицій вы не услышите. Наконецъ, гостей у меня будетъ немного, всего нѣсколько друзей; вы застанете меня въ четвергъ вечеромъ въ тѣсномъ кружкѣ, въ домашнемъ платьѣ. Если вы не пріѣдете, то я подумаю, что вы зазнались послѣ своихъ успѣховъ. — P. S. Жду также и того знаменитаго путешественника, который, какъ я слышала, слѣдуетъ повсюду за вами, точно тѣнь».

А въ назначенный четвергъ друзья увидали баронессу въ бальномъ платьѣ, у входа въ цѣлую анфиладу ярко освѣщенныхъ, переполненныхъ гостями комнатъ. Годфруа чуть-было не обратился въ бѣгство, но хозяйка дома поспѣшно подхватила его подъ руку и торжественно провела въ самую крайнюю гостиную; Патрикъ не отставалъ отъ друга. Въ гостиной, куда они вошли, посреди цѣлой группы мужчинъ, ловившихъ малѣйшіе ея взгляды и улыбки, сидѣла Женни Соваль, скромно одѣтая въ черное атласное платье со стеклярусомъ. Золотистые волосы были свернуты простымъ узломъ, но во всей ея фигурѣ и непринужденной позѣ было столько прелести и граціи, что женщины зорко присматривались въ ней, пытаясь открыть тайну этой прелести. Г-жа Соваль наслаждалась тріумфомъ дочери, безъ малѣйшей зависти, но не безъ сожалѣній: чего не съумѣла бы она достигнуть, обладай она въ молодости красотою Женни! Не обращая ни на кого вниманія, она искала глазами князя Кеменева, который долженъ былъ встрѣтиться сегодня съ Женни внѣ кулисъ. Она мечтала доказать всѣмъ, что дочь ея достойна стать настоящей княгиней, въ чемъ, впрочемъ, не усомнился бы никто изъ присутствующихъ. Пѣвица встала при входѣ хозяйки и Годфруа, и встрѣча эта, очевидно, подстроенная баронессой, вызвала шумную овацію по адресу композитора и дивы. Но когда Годфруа взглянулъ въ лицо Женни, онъ увидѣлъ на немъ смущеніе и блѣдность. Глаза ея смотрѣли на кого-то съ выраженіемъ удивленія и сдержанной скорби. Смотрѣла она такъ на Патрика, и Годфруа сталъ чернѣе тучи. Женни едва отвѣтила на поклонъ Патрика, и тотъ хорошо сознавалъ, что заслужилъ подобный пріемъ. Слухи о его похожденіяхъ, очевидно, дошли до нея; но онъ выпроситъ у нея прощеніе, онъ не можетъ жить безъ ея улыбки. Желая узнать, насколько его очернили, Патрикъ подсѣлъ въ матери Жении, и хотя та приняла его сначала не очень привѣтливо, онъ скоро добился своего. Г-жа Соваль сухо замѣтила ему, что онъ слишкомъ любитъ балетъ, вѣрнѣе — танцовщицъ. Патрикъ отразилъ нападеніе. — Какъ, его уже успѣли оклеветать! Охъ, ужъ эти закулисныя сплетни! И какъ онъ понимаетъ, что для такой деликатной и воспитанной дамы, какъ г-жа Соваль, подобная среда должна быть въ тягость! — Еще бы! Каково ей, привыкшей въ другой жизни, переносить общество театральныхъ мамашъ, обуреваемыхъ низменными, пошлыми помыслами! — И внутренно г-жа Соваль, имѣвшая, въ ожиданіи лучшаго, свои виды на Годфруа, рѣшила обойтись благосклонно съ Патрикомъ, сохранявшимъ на композитора несомнѣнное вліяніе.

Скоро тревожившее ее отсутствіе князя Кеменева объяснилось; по гостинымъ разнеслась внезапно весьма непріятная вѣсть: на улицѣ стояли такой туманъ и гололедица, что лошади скользили и падали, и Кеменевъ не добрался до баронессы, потому что одна изъ его лошадей упала и сильно расшиблась. Въ одно мгновеніе собравшимися гостями овладѣла какая-то непонятная паника: каждый думалъ теперь лишь о томъ, какъ бы поскорѣе добраться благополучно домой. Годфруа и Патрикъ поспѣшно вышли вмѣстѣ съ г-жей Соваль и ея дочерью, причемъ, пока Годфруа укутывалъ Женни, Патрикъ ухаживалъ за ея матерью, точно влюбленный. На улицѣ стоялъ такой сильный туманъ, а по скользкимъ панелямъ было такъ трудно идти, что черезъ пять минутъ Годфруа, шедшій съ Женни впереди, съ отчаяніемъ остановился. Пока они успѣютъ добраться до ея квартиры, Женни схватитъ простуду. Патрикъ вызвался доставить Женни домой немедленно; онъ отошелъ въ сторону къ ближайшей скамейкѣ, присѣлъ на минуту и сейчасъ же вернулся къ своимъ спутникамъ твердой, увѣренной походкой. Взявъ Женни подъ руку, онъ крѣпко прижалъ ее въ себѣ и увлекъ рѣшительно впередъ. Но скоро онъ почувствовалъ, что она все-таки скользитъ, а потому обвилъ рукой ея гибкую талію и почти понесъ, не обращая вниманія на ея смущенный протестъ. Разсуждать теперь не время, пусть она довѣрится ему. Развѣ она не чувствуетъ себя въ безопасности подлѣ него? — О, нѣтъ, силѣ и ловкости его она, безъ сомнѣнія, довѣряетъ… Но вдругъ она замѣтила, что Патрикъ безъ сапогъ!.. Боже! вѣдь онъ рискуетъ жизнью… нѣтъ, нѣтъ, этого она не допуститъ!

Напрасно она тревожится, онъ готовъ пожертвовать для нея жизнью, — пусть она смотритъ на него какъ на преданнаго брата, преданнаго ей одной. А если ей скажутъ противное, то это будетъ ложь. — Сегодня онъ достоинъ и ея довѣрія, и дружбы, во какъ знать? — не дѣлаетъ ли онъ все это для того, чтобы она могла пѣть завтра въ оперѣ его друга?

— Какъ я былъ бы счастливъ, еслибы вы совсѣмъ не могли болѣе пѣть! Все существо мое возмущается, когда вы выходите на подмостки, напоказъ толпѣ, недостойной лицезрѣнія вашей красоты. Вотъ отчего я не бываю больше въ оперѣ. Я хочу забыть о самомъ существованіи этого проклятаго зданія.

— Вы странный человѣкъ, но вы первый меня поняли. Какъ это случилось? Познакомились мы такъ недавно.

— Это правда. Но мнѣ кажется, что я всегда былъ вашъ. До сихъ поръ я спалъ, принимая сонъ за жизнь, но взоръ вашъ пробудилъ меня. Не знаю почему, но я весь вашъ, и вы можете дѣлать со мною, что вамъ угодно, я — рабъ вашъ.

Скоро они дошли до дома Женни, и она сказала:

— А теперь скорѣе уходите, и будемъ надѣяться, что вы не простудились. Я васъ не благодарю, мы квиты, потому что я прощаю вамъ всѣ тѣ глупости, которыя только-что выслушала отъ васъ. Рабство давно отмѣнено, но дружба существуетъ. До свиданія.

И изъ-за готовой уже захлопнуться двери въ нему протянулась маленькая ручка. Поднося въ губамъ, Патрикъ пріятно изумился: перчатки на ней не было, а между тѣмъ ручка была далеко не холодна.

Вернувшись въ свою очередь домой, г-жа Соваль застала дочь уже въ пеньюарѣ. Щеки ея пылали, глаза горѣли.

— Такъ и есть, лихорадка! — вскричала примѣрная мать. — Но вѣдь лихорадки бываютъ разнаго свойства.

Однако эта прогулка въ туманѣ не всѣмъ сошла такъ дешево. Вернувшись домой въ какомъ-то забытьѣ, Патрикъ впалъ въ глубокое раздумье, изъ котораго его вывелъ приходъ Годфруа. Патрикъ бросился въ переднюю и сразу испугался: другъ его стоялъ неподвижно, точно не имѣя силы сбросить съ себя шубу; потъ градомъ катился у него по лбу, а между тѣмъ зубы такъ и стучали. Патрикъ раздѣлъ его и провелъ въ гостиную, уговаривая поскорѣе лечь. Не слушая его, Годфруа подошелъ нетвердымъ шагомъ къ окну и прижался лбомъ въ холодному стеклу.

— Лягъ, — повторилъ Патрикъ, кладя руку ему на плечо. — Не стой здѣсь…

Годфруа внезапно обернулся, схватилъ его съ неожиданной силой за обѣ руки и почти закричалъ, впиваясь въ него блуждающими, горящими глазами:

— Знаешь!.. Я люблю ее… и полюбилъ я ее раньше, чѣмъ ты!

Патрикъ закрылъ глаза, стараясь собраться съ мыслями и сообразить, что дѣлать. Что это, припадокъ безумія? Пустить ли въ кодъ силу, или успокоительныя слова? А Годфруа бѣшено повторялъ:

— Слышишь! — отвѣчай же. — Говорю тебѣ, что я люблю ее! — Патрикъ отвѣчалъ съ глубокимъ состраданіемъ:

— Вижу, бѣдный другъ!

Этотъ мягкій тонъ немедленно успокоилъ Годфруа, и онъ далъ подвести себя къ камину и усадить въ кресло. На вопросъ Патрика, почему онъ не сказалъ ему этого раньше, Годфруа отвѣчалъ тихимъ и смиреннымъ голосомъ:

— Потому что я не хотѣлъ даже самъ себѣ въ этомъ признаваться. Это такъ глупо, такъ постыдно, такъ безполезно съ моей стороны!

Патрикъ сталъ утѣшать его. Зачѣмъ онъ такъ несправедливъ къ себѣ! Всякая женщина, напротивъ, будетъ польщена его любовью.

— Я заслужилъ это униженіе… ты же еще меня и утѣшаешь!.. Да, я люблю ее, а она меня не любитъ и не полюбитъ никогда. Я сдѣлалъ для нея все, что могъ, доставилъ ей извѣстность и успѣхъ. Давно уже я не подхожу къ ней безъ глубокаго трепета, много лѣтъ я доказываю ей свою преданность. И все напрасно! Ни разу не поняла она, что вся кровь останавливается въ моихъ жилахъ отъ одного шелеста ея платья… А тебѣ стоило только показаться, и она уже тебя обожаетъ!

Патрикъ принудилъ себя засмѣяться. — Вотъ ужъ подобнаго заключенія онъ никакъ не ожидалъ! — Но Годфруа стоялъ на своемъ. Когда сегодня онъ подошелъ въ ней, во взорѣ ея такъ и свѣтилась любовь. А когда они пошли по улицѣ вдвоемъ, когда Патрикъ почти понесъ ее на рукахъ, Годфруа понялъ, что другу его суждено обладать этой женщиной! О чемъ говорили они? Что произошло между ними? Никогда не узнать ему этого! Какая пытка!.. — Полно! до любезничанья ли въ такую погоду!.. Да мы не обмѣнялись и двадцатью словами.

— Двадцать словъ! Ты не знаешь, что бы я далъ, чтобы высказать ей хотя бы только тѣ три слова, что я таю въ себѣ. Эти невысказанныя слова убьютъ меня…

Нѣтъ, онъ не умретъ, а заставитъ Женни полюбить себя. — Но чтобы добиться этого, надо быть здоровымъ… Но тутъ Патрикъ прервалъ свои увѣщанія: Годфруа былъ въ обморокѣ. Подъ утро у него открылась лихорадка и бредъ, и докторъ объявилъ, что ему придется пролежать недѣль шесть. Патрикъ превратился въ ревностную сидѣлку, но все же ему приходилось допускать иногда съ больному г-жу Соваль. Подолгу она никогда не засиживалась; но какъ только сознаніе вернулось къ Годфруа, она стала маневрировать такъ, чтобы онъ видѣлъ, какъ она внимательна въ нему. Разъ она даже привела съ собою Женни, но больной сейчасъ же лихорадочно заметался, хотя Патрикъ не подходилъ къ пѣвицѣ и даже не взглянулъ на нее. Потомъ Годфруа все твердилъ, что она приходила ради Патрика, и успокоить его удалось только обѣщаніемъ, что визитъ этотъ не повторится. Черезъ нѣсколько недѣль Годфруа сталъ поправляться. Теперь посѣщенія г-жи Соваль участились, и не разъ приходилось Патрику бесѣдовать съ нею вдвоемъ, пока Годфруа отдыхалъ. Много поучительнаго вынесъ молодой человѣкъ изъ этихъ бесѣдъ. Узнавъ, что послѣ 15-ти представленій «Константина XII» сняли съ репертуара, Патрикъ спросилъ, не тревожитъ ли это г-жу Соваль за дочь? — Нимало. Она превосходно знаетъ, что роль Адоссидесъ была первою и послѣднею ролью Женни. Успѣха она достигла сразу, но она не создана для сцены, театральныя дрязги претятъ ея деликатности, и самое лучшее было бы, еслибы она вовсе не выступала никогда на сценѣ. Но у судьбы вѣдь свои тайны! — И очевидно, что эти тайны мало тревожили почтенную маменьку. Но въ другой разъ она вдругъ заныла: что-то будетъ съ ея Женни, если мать ея внезапно умретъ? Богачи ныньче не ищутъ себѣ женъ за кулисами… Конечно, Годфруа думалъ принести пользу Женни, но въ сущности для дочери ея лучше было бы не мѣнять безвѣстнаго образа жизни, а композитору слѣдовало воздержаться отъ сочиненія оперы. Писать оперетки, конечно, менѣе лестно для тщеславія, но зато куда прибыльнѣе. И она ловко выпытала у Патрика все, что тотъ зналъ о денежныхъ дѣлахъ друга. А когда, въ заключеніе, она спросила его, долго ли еще осталось композитору жить, онъ вскипѣлъ отъ негодованія. — Годфруа доживетъ до старости…

— Не волнуйтесь, — холодно отвѣчала г-жа Соваль, — я тоже надѣюсь на это. Но доктора думаютъ иначе!

Но что съ нею? два дня тому назадъ, все представлялось ей въ розовомъ свѣтѣ, а сегодня наоборотъ. А дѣло было вотъ въ чемъ: наканунѣ князь Кеменевъ признался ей, что любитъ ея дочь и готовъ на ней жениться, но не рѣшается, потому что женитьба на актрисѣ можетъ повредить его положенію при дворѣ. Къ изобрѣтательной головѣ г-жи Совалъ сейчасъ же возникла мысль, что если женитьба на пѣвицѣ вещь неудобная, то женитьба на всѣми уважаемой вдовѣ знаменитаго композитора — совсѣмъ другое дѣло. Вотъ она и принялась наводить справки: надо было, чтобы Годфруа протянулъ настолько, чтобы успѣлъ дать свое имя Жении, но не настолько, чтобы терпѣніе князя лопнуло. И съ этого дня румынка принялась бдительно сторожить выздоравливающаго. Въ одинъ прекрасный день, желая, вѣроятно, остаться наединѣ съ Годфруа, она вдругъ заботливо замѣтила Патрику, что у него очень утомленный видъ и что ему слѣдуетъ пойти провѣтриться. Патрикъ безъ труда догадался, что она просто хочетъ отдѣлаться отъ него, но съ какою цѣлью? Не думаетъ ли она склонить Годфруа на какое-нибудь выгодное ей завѣщаніе? Ему пришлось уступить, потому что Годфруа, искренно желавшій, чтобы другъ его подышалъ свѣжимъ воздухомъ, поддержалъ ее. — Ну, хорошо, но куда бы ему пойти? — Г-жа Совалъ посовѣтовала ему прогуляться въ Зоологическій садъ Булонскаго лѣса и осмотрѣть его пресловутую оранжерею, о которой такъ много говорятъ., — Но это страшно далеко, отнѣкивался Патрикъ. — Пустяки, зато воздухъ тамъ чище, настаивалъ Годфруа.

«Какъ онъ боится, чтобы я не отправился въ Женни»! подумалъ Патрикъ. Его такъ и подмывало именно это-то и сдѣлать, но сообразивъ, что потомъ придется лгать, и что Годфруа откроетъ его ложь рано или поздно, онъ направился въ Сенъ-Лазарскому вокзалу, и доѣхалъ по соединительной вѣтви желѣзной дороги до Булонскаго лѣса. Онъ шелъ, задумавшись. Сколько треволненій съ тѣхъ поръ, какъ онъ вернулся во Францію! Какое мѣсто заняла неожиданно въ его жизни эта доселѣ невѣдомая ему Женни Соваль… И какъ душа его полна ею!..

Вдругъ онъ вздрогнулъ, очутившись на поворотѣ аллеи лицомъ въ лицу съ этой самой Женни. Улыбаясь его растерянному виду, она протянула ему руку, а онъ только и съумѣлъ промолвить:

— А вы тоже гуляете?

— Да, — и еще украдкой. — Мать предупредила ее съ утра, что не можетъ сегодня съ нею кататься, а она соблазнилась прекрасной погодой и отправилась сюда, гдѣ не думала никого встрѣтить. Патрикъ разсмѣялся: если онъ попался ей здѣсь, такъ пусть она пеняетъ на свою мать, настойчиво посылавшую его именно сегодня въ Зоологическій садъ. Вотъ и получилось странное совпаденіе. И молодые люди вмѣстѣ вошли въ садъ. На вопросъ Женни, какъ здоровье Годфруа, Патрикъ отвѣчалъ, что его другу гораздо лучше, но съ нимъ необходимы еще большія предосторожности. И онъ невольно вздохнулъ, вспомнивъ о важнѣйшей изъ нихъ… Въ самомъ дѣлѣ, что было бы съ Годфруа, еслибы онъ могъ видѣть эту парочку?..

Въ оранжереѣ, очутившись посреди чудной тропической флоры, въ атмосферѣ опьяняющихъ испареній, молодые люди пришли въ восторгъ, а Патрику живо вспомнился такъ недавно покинутый имъ дальній Востокъ. Усѣвшись подлѣ Жепяи, онъ сказалъ:

— Какъ прекрасна эта искусственная декорація, какъ прекрасно то, что недѣйствительно! Но стоитъ намъ перешагнуть этотъ порогъ и вновь очутиться передъ холодной дѣйствительностью, передъ оголенной землей и безлиственными деревьями, — какъ мимолетныя чары пропадутъ. Хотя я только-что проводилъ цѣлые дни и ночи посреди тѣхъ настоящихъ тропическихъ лѣсовъ, что воспроизведены въ миніатюрѣ въ этой стеклянной клѣткѣ, и пережилъ тамъ массу тончайшихъ ощущеній, тѣмъ не менѣе они не навѣвали на меня такихъ грёзъ, какъ эта декорація. Та величественная красота была пустынна. Среди того кипучаго броженія матеріи, среди разнообразнѣйшаго кипѣнія жизни, окружавшей меня, душу мою леденило страшное одиночество. Я отдалъ бы нѣсколько лѣтъ жизни за появленіе подлѣ себя того единственнаго, высшаго, небеснаго образа, безъ котораго все остальное не болѣе какъ рамка, еще ожидающая картины! Какъ часто взывалъ я къ вамъ, хотя я васъ еще и не зналъ! Зачѣмъ вы не пришли! Можетъ быть, я умеръ бы отъ блаженства, встрѣтивъ въ томъ раю Еву моего сердца, еслибы она позволила мнѣ хоть коснуться губами ея руки!

Патрикъ забылъ въ эту минуту, что другой уже посягалъ на его рай. Онъ взялъ руку Женни и чуть-чуть прикоснулся къ ней губами. Женни не шевельнулась, только ея губы слегка дрогнули. Патрикъ невольно, самъ не зная какъ, очутился передъ нею на колѣняхъ, съ обожаніемъ глядя на нее… Первою опомнилась Женни, встала, и они вышли изъ оранжерея. Усадивъ ее въ экипажъ, Патрикъ отправился домой пѣшкомъ, не думая воспользоваться своимъ обратнымъ билетомъ и ничего не сознавая. Онъ былъ какъ въ чаду и совсѣмъ не замѣтилъ, несмотря на дальній путь, какъ дошелъ до дому. Очнулся онъ только тогда, когда вошелъ въ спальню Годфруа и услыхалъ восклицаніе г-жи Совалъ: — Какъ! это вы уже! — Очевидно, она еще не успѣла передать Годфруа весь запасъ своихъ тайныхъ плановъ. На вопросъ Патрика, какъ онъ себя чувствуетъ, Годфруа отвѣчалъ вслухъ, что прекрасно, но, наклонясь къ его уху, добавилъ, указывая взглядомъ на свою собесѣдницу: — Прескверно, она извела меня. — Оставшись съ нимъ вдвоемъ, больной усомнился, былъ ли Патрикъ въ Булонскомъ лѣсу: что-то ужъ онъ скоро вернулся. Патрикъ досталъ изъ кармана билетъ для входа въ Зоологическій садъ, и Годфруа успокоился при видѣ этого вещественнаго доказательства, закрылъ глаза и затихъ. Но вдругъ онъ судорожно поднялъ голову и вскричалъ;

— Патрикъ, моя пѣсенка спѣта!

И не слушая увѣщаній Патрика, доказывавшаго ему, что онъ просто засидѣлся и пора ему на свѣжій воздухъ, Годфруа напалъ на него. — Зачѣмъ онъ лгалъ ему? Зачѣмъ утверждалъ, что опера его еще дается, тогда какъ вотъ уже три недѣли, какъ она свята съ репертуара? Зачѣмъ не предупредилъ онъ его, что mademoiselle Совалъ не предлагаютъ никакой новой роли? — Патрикъ взбѣсился. Такъ вотъ зачѣмъ эта старая чертовка хотѣла отдѣлаться отъ него!.. Какъ это часто случается, его бѣшенство успокоило Годфруа, и онъ заговорилъ уже спокойнѣе: вѣдь не могъ же Патрикъ надѣяться навсегда скрыть отъ него правду… Правда, жить-то ему собственно осталось недолго, онъ это знаетъ… — Прекрасно! она ухитрилась доложить ему и объ этомъ. Что же, и о завѣщаніи она съ нимъ тоже переговорила, а? — Ну, это уже напрасно: г-жа Соваль — безкорыстнѣйшая изъ женщинъ. Но довольно объ этомъ; отнынѣ Годфруа станетъ писать однѣ мессы.

Внезапное подозрѣніе шевельнулось въ молодомъ человѣкѣ, и онъ впился глазами въ Годфруа, говоря:

— Превосходная мысль. А куда же мы дѣнемъ mademoiselle Соваль?

Легкая краска показалась на щекахъ композитора, но онъ отдѣлался шуткой. — Ну, чтожъ, она станетъ пѣть въ концертахъ и въ салонахъ… На этомъ разговоръ оборвался, а на слѣдующее утро докторъ говорилъ Патрику:

— Просто не знаю, что съ нимъ дѣлать: починишь ему легкія, — пошаливаетъ сердце; а когда и то и другое приблизительно въ порядкѣ, то приходится спрашивать себя, не свихнулся ли онъ! Все-таки ему лучше; постарайтесь только убѣдить его съѣздить на югъ.

Но стоило Патрику заикнуться объ этомъ, какъ Годфруа энергично воспротивился, а бывшая тутъ же г-жа Соваль поддержала его. У парижскихъ докторовъ манія посылать своихъ больныхъ подальше, чтобы отвязаться отъ нихъ. Ея вліяніе на Годфруа росло съ каждымъ днемъ, и между ними происходили вѣчно таинственныя бесѣды, на которыя Патрикъ не допускался. Его поразило, что она больше не каркала зловѣщихъ предсказаній, а превратилась въ кроткую, матерински-заботливую пріятельницу. Видя, что другу его лучше, Патрикъ не тревожился, и хотя ему было тяжело видѣть, что отнынѣ онъ не первый повѣренный Годфруа, онъ мирился съ вторженіемъ г-жи Совалъ. О неуспѣхѣ оперы и рѣчи болѣе не было; разговоры вертѣлись около плановъ спокойной, деревенской жизни и выгодныхъ денежныхъ операцій. Годфруа пытался подвести истинные итоги своего состоянія, и задача оказывалась не изъ легкихъ, потому что онъ прожилъ всю жизнь съ присущей артистамъ беззаботностью, хотя и съ легкимъ варіантомъ: онъ имѣлъ привычку покупать на свои капиталы солидныя бумаги, а потомъ забывать о нихъ и не брать причитающихся ему дивидендовъ. Когда Патрикъ подвелъ окончательный итогъ состоянія своего друга, онъ самъ изумился: получилось полмилліона франковъ! Ну, да, одна оперетка «Цѣпи Вулкана» прошла 300 разъ въ Парижѣ, не считая провинціи и чужихъ странъ. А такъ какъ онъ не завелъ себѣ ни лошадей, ни собственнаго дома, ни коллекцій, ни любовницы, ни законной жены, ни дѣтей, — вотъ и накопилось… Полмилліона — да, это не дурно, но онъ предпочелъ бы милліонъ для той цѣли, которую онъ имѣетъ теперь въ виду…

IV.

Разъ вечеромъ, послѣ обѣда, Годфруа сказалъ Патрику, что имѣетъ ему нѣчто сообщить. Патрикъ совѣтовалъ ему жениться, и даже, какъ ему помнится, на Женни Совалъ. Тогда онъ возразилъ, что со стороны композитора безразсудно жениться на исполнительницѣ своихъ произведеній; но теперь композиторъ Годфруа умеръ и погребенъ…

Патрикъ протестовалъ: все это вздоръ, Годфруа всего 45 лѣтъ, и если его первая опера и не доставила ему денежнаго успѣха, то все же была оцѣнена людьми, понимающими искусство. Нечего ему представляться побѣжденнымъ, а гораздо лучше сознаться напрямикъ, что онъ предпочитаетъ искусству Женни Соваль и счастье быть ея мужемъ ставитъ выше славы…

Годфруа слушалъ горячую рѣчь своего друга съ понурой головой и подозрительнымъ взглядомъ, такъ что Патрикъ вскричалъ:

— Да подними же голову, чортъ возьми! А то у тебя такой убитый видъ, точно ты замышляешь нѣчто преступное.

— Преступное? — нѣтъ, но, вѣроятно, безумное, а можетъ быть и нехорошее.

Не зная, что возразить, Патрикъ промолчалъ. Молчаніе было прервано отчаяннымъ возгласомъ Годфруа: онъ понимаетъ, — все для него кончено, погибла ихъ дружба. Зачѣмъ допустилъ онъ тогда этотъ отъѣздъ Патрика! Они жили такъ спокойно и счастливо; Патрикъ всецѣло наполнялъ его душу, былъ его сыномъ, все замѣнялъ ему, и отъѣздъ его оставилъ страшную пустоту въ его сердцѣ… И вотъ въ немъ воцарился другой образъ… А теперь уже поздно…

Патрикъ шутливо утѣшалъ его: вотъ что значитъ имѣть черезчуръ молодого отца! Рано или поздно между ними явится мачиха… Но это не помѣшаетъ имъ любить другъ друга.

— Да, быть можетъ; ты уже ненавидишь меня, — вскричалъ Годфруа. — Какъ можешь ты не ненавидѣть меня, если любишь ее? Но если ты ее и любишь, то полюбилъ ее недавно, а я люблю ее уже четыре года, съ первой встрѣчи съ нею. Впервые встрѣтилъ я ее гдѣ-то на вечерѣ, гдѣ она что-то пѣла. Какъ она пѣла, не знаю, потому что не слушалъ. Узнавъ, что она только-что пѣла передъ композиторомъ Годфруа, она смутилась и поблѣднѣла, — она, эта чудная красавица, передъ которой я потомъ такъ часто весь трепеталъ! Мнѣ же пришлось ободрить ее, тогда какъ я самъ былъ смущенъ до глубины души. Не знаю — какъ, но оказалось, что я надавалъ въ тотъ вечеръ тьму обѣщаній. И я сдержалъ ихъ. Я сдѣлалъ все для Женни Соваль, все…

— Но ты получишь за это награду…

— Увы! единственной наградой можетъ быть ея любовь. Успѣетъ ли она полюбить меня? Могу ли я питать такое безумное желаніе, когда самые дни мои сочтены? Не возражай, — я чувствую, какъ жизнь уходитъ изъ меня. Будь я мудрецъ, я отрекся бы отъ всего житейскаго, но я не хочу умирать теперь. Я трудился, былъ полезенъ другимъ, вкусилъ нѣкоторыхъ земныхъ благъ, наслаждался искусствомъ и славой, но мнѣ кажется, что я не позналъ ничего, и пробей мой часъ теперь, — я умру, не вкусивъ самой жизни! Сердце мое полно страсти и нѣжности; оно разорвется, если мнѣ не будетъ дано высказаться у ногъ моей возлюбленной. Если бы я вѣрилъ въ Бога, какъ ты, — за годъ счастья съ нею я продалъ бы свою душу.

— Ну, что же, выскажись ей!

Композиторъ взглянулъ на часы.

— Теперь она должна уже все знать; мать ея взялась переговорить съ нею. Лишь бы она съумѣла подготовить дочь…

— О, ловкости у твоей будущей тещи вполнѣ довольно. Если она согласилась, значитъ, твоя женитьба на ея дочери выгодна ей… Тысяча чертей! если бы я былъ увѣренъ, что ей выгодно видѣть меня повѣшеннымъ, мнѣ чудилось бы, что веревка уже обвилась вокругъ моей шеи… Когда ты ждешь отвѣта?

— Завтра въ два часа…

Друзья разошлись, но на прощанье Годфруа задержалъ руку Патрика въ своей и сказалъ:

— Такъ какъ ты вѣришь въ Бога, то попроси у Него, чтобы она не отказала мнѣ… или я убью себя.

На слѣдующее утро Патрикъ сталъ поджидать на лѣстницѣ г-жу Совалъ, и какъ только она показалась, онъ понялъ по ея первому, полному злобы и ненависти взгляду, что она принесла отказъ. Но она не совѣтуетъ ему радоваться раньше времени; Годфруа узнаетъ, какую милую роль Патрикъ играетъ подлѣ ея дочери.

— Вы не войдете въ Годфруа, пока не пообѣщаете мнѣ, что скажете ему, будто предложеніе его принято.

— Но позвольте, я не понимаю, — растерянно возразила она.

— Гдѣ такой особѣ, какъ вы, понимать такого человѣка, какъ я! Но теперь не время для объясненій; идите скорѣе къ Годфруа и объявите ему, что онъ будетъ мужемъ вашей дочери. И онъ будетъ имъ, — порукой въ томъ честь Патрика О’Фарреля!

— Но Женни отказала… И вы, разумѣется, знаете, почему.

— Прошу васъ повиноваться мнѣ, — гордо настаивалъ Патрикъ. — Выдумайте, что хотите, ну, хоть то, что ваша дочь проситъ дать ей сутки на размышленіе. Спѣшите успокоить Годфруа, — каждая минута промедленія опасна для него…

И Патрикъ быстро спустился по лѣстницѣ. Радость и горе бушевали въ его душѣ. Она отказала, но какая пытка ждетъ ихъ обоихъ!..

Когда онъ стремительно вошелъ въ гостиную Женни, онъ засталъ ее сидящею въ задумчивой позѣ — въ креслѣ. Она только-что выдержала бурную сцену съ матерью, желѣзной волѣ которой она подчинялась всю свою жизнь, пока въ ея нѣжномъ любящемъ сердцѣ не зародилось новое чувство. Она безсознательно жаждала любви, и стоило Патрику появиться, какъ она полюбила его сразу; все остальное мгновенно стушевалось; она жила отнынѣ въ чаду любви. И когда мать передала ей предложеніе Годфруа, она отнеслась въ нему безучастно. Г-жа Совалъ засыпала ее вопросами и мгновенно поняла все: сердце ея занято Патрикомъ О’Фаррелемъ. Не тратя времени на безполезные упреки, г-жа Соваль бросилась къ Годфруа…

Появленіе Патрика мало удивило Женни, и она встрѣтила его счастливымъ взглядомъ. О предложеніи Годфруа она уже забыла, а потому весьма удивилась, когда Патрикъ, поклонившись ей, быстро заговорилъ:

— Я долженъ вамъ сказать, mademoiselle, что вы держите въ своихъ рукахъ не только счастье нашего общаго благодѣтеля и друга, Годфруа, но и самую его жизнь. Если вы откажете ему, онъ убьетъ себя.

Не жестокая и не безчувственная по природѣ, Женни отвѣчала почти равнодушнымъ тономъ, что мужчины рѣдко кончаютъ съ собою… изъ-за этого, особенно въ годы Годфруа.

— Напротивъ, въ его-то годы это и случается, если жизнь не изсушила сердца. Годфруа лишенъ вѣры и семьи, разочаровался въ самыхъ дорогихъ надеждахъ, ослабѣлъ духомъ и тѣломъ… Онъ погибъ, если вы оттолкнете его.

— Боже мой! — сказала она дрожащимъ голосомъ: — а моя мать вѣдь пошла…

— Ваша мать подастъ ему надежду. Я ее встрѣтилъ, и такъ какъ дѣло шло о жизни моего друга, то я взялъ на себя смѣлость измѣнить смыслъ ея отвѣта.

— Вы сдѣлали это! вы!.. Впрочемъ, я понимаю, — надо его успокоить, подготовить, выиграть время. Вы хорошо сдѣлали. Бѣдный Годфруа! Повѣрьте, что я первая была бы безутѣшна, если бы… Но кто могъ бы подозрѣвать… Но это пройдетъ, не такъ ли? Вы съ нимъ поговорите, убѣдите его, что это невозможно?

— Почему? Вы не любите сцены, — онъ беретъ васъ оттуда, приноситъ вамъ извѣстное имя, хорошее состояніе, незапятнанную репутацію, безграничную преданность…

— Все это до того странно, что я не вѣрю своимъ ушамъ. Я не думала, чтобы могъ существовать человѣкъ, способный такъ поступать, какъ вы.

— Каждый преданный другъ поступилъ бы точно такъ же на моемъ мѣстѣ. Я отстаиваю жизнь и счастье моего друга.

— Развѣ вы забыли, что обѣщали мнѣ всю свою преданность, мнѣ одной? Вы хотѣли быть мнѣ братомъ? Почему же теперь вы приносите меня въ жертву другому?

— Потому что этотъ, другой пожертвовалъ мнѣ много лѣтъ своей жизни, потому что ему я обязанъ всѣмъ. Онъ меня воспиталъ, сдѣлалъ изъ меня человѣка, а теперь въ свою очередь нуждается въ поддержкѣ. Я не все для него. Отсутствіе мое было для него только тяжело, а лишись онъ васъ — онъ умретъ…

— А почему же никто не думаетъ обо мнѣ? — заговорила она со страстнымъ негодованіемъ. — Развѣ я не могу тоже любить? Развѣ сердце мое не имѣетъ также своихъ правъ? Или я обречена быть принесенной въ жертву со дня моего рожденія? Почему я должна выйти замужъ за Годфруа, котораго не могу любить?.. Онъ хорошій человѣкъ, и выскажись онъ полгода тому назадъ, я охотно пошла бы за него. Но теперь все измѣнилось. Хотите знать, почему? Не удивляйтесь моей откровенности, — я вѣдь не обыкновенная дѣвица, я — актриса. Къ тому же, я отстаиваю свое счастье! Да, я тоже познала иное чувство, кромѣ дружбы! Я люблю, а кого? — догадайтесь сами! И я любима, а кѣмъ? — постарайтесь понять!

Рѣшительная минута наступила. Патрикъ понималъ, что малѣйшее нѣжное слово съ его стороны могло погубить его друга. — Какъ можетъ онъ угадать? Многіе, конечно, любили ее, но Годфруа долженъ побѣдить всѣхъ. Развѣ онъ ничего для нея не сдѣлалъ?

— Многимъ обязана я ему, а главное — тѣмъ, что встрѣтила, кого полюбила и кого всегда буду любить И не только любить, а восхищаться высокимъ, изумительнымъ благородствомъ его души. Не отдай я вамъ своего сердца раньше, я отдала бы вамъ его теперь. Не отнимайте же вы отъ меня своего сердца, и Господь да поможетъ намъ спасти нашего дорогого Годфруа!

Весь дрожа, Патрикъ, однако, возражалъ. — Она ошибается… Онъ никогда не говорилъ… что любитъ ее… — Напрасно онъ, лжетъ. Развѣ не видѣла она его у своихъ ногъ? — Она перестанетъ обвинять его во лжи, когда узнаетъ, что онъ опять уѣхалъ въ дальніе края. Но если такъ, то что же случилось? Развѣ ее оклеветали передъ нимъ? Развѣ онъ считаетъ ее недостойною себя? Но нѣтъ! разъ онъ считаетъ ее достойной своего друга, который ему дороже всего! Или онъ считаетъ ее корыстной, и нарочно уступаетъ мѣсто человѣку богатому… — Нѣтъ, корыстною онъ ее не считаетъ, но онъ знаетъ, что безъ нея Годфруа погибнетъ, а она съ нимъ можетъ быть счастлива. — Увы! она тоже погибла, онъ все убилъ въ ней: любовь, дружбу, гордость, надежду. Да, она погибла! Они всѣ противъ нея. Онъ хочетъ уѣхать, онъ отнимаетъ у нея единственное, оставшееся у нея на свѣтѣ — его дружбу.

— Нѣтъ, я всю жизнь буду не только другомъ, но вашимъ преданнымъ братомъ, если вы спасете Годфруа!

— До того дня, когда другая, болѣе счастливая… — грустно замѣтила она, но Патрикъ мягко прервалъ ее:

— Успокойтесь, день этотъ никогда не настанетъ. Все случившееся теперь послужитъ мнѣ тяжелымъ урокомъ. Да будетъ проклята любовь, влекущая за собою страданіе и разрушеніе!

Женни зарыдала, и Патрикъ чуть-было не кинулся къ ней, но сдержался и направился въ двери. — Патрикъ!.. — вскричала Женни, и онъ обернулся, потрясенный до глубины души.

— Но, Боже мой! развѣ я для васъ хуже собаки, которую всегда приласкаютъ прежде, чѣмъ отдать ее другому! Вы уходите безъ слова утѣшенія, не думая о томъ, что женщины тоже убиваютъ себя! И я васъ болѣе не увижу?

— Вы увидите меня завтра, клянусь вамъ честью! — Она слабо, радостно вскрикнула, и онъ вышелъ.

Онъ вернулся домой точно пьяный и засталъ Годфруа сіяющимъ, какъ бы внезапно помолодѣвшимъ. Въ основѣ предложеніе его принято, но окончательный отвѣтъ будетъ данъ черезъ недѣлю. Онъ не помнилъ себя отъ счастья; ему все еще не вѣрится, что это не сонъ. Да это вполнѣ понятно, — вѣдь выбора для него не было! Она — или вотъ это. И дрожащей рукою Годфруа указалъ на револьверъ на стѣнѣ. Патрикъ могъ только глубоко вздохнуть.

Затѣмъ Годфруа сообщилъ свои планы. Онъ потребуетъ расторженія контракта Женни съ Оперою и проведетъ цѣлый годъ въ Беарнѣ съ женою въ ея небольшой усадьбѣ Померасъ.

Патрикъ провелъ мучительную, безсонную ночь, а когда явился наутро къ Женни, то засталъ въ ней совершенно новую женщину. Лицо ея какъ-то сразу стало серьезно и невозмутимо.

— Вы до того меня вчера поразили, — заговорила она спокойно, — что я перестала владѣть собою, и у меня вырвались такія слова, о которыхъ я теперь жалѣю и прошу васъ забыть. Ваша… твердость достигла такихъ результатовъ, которыхъ вы, я увѣрена, даже не ожидали. За ночь я многое обдумала, и материнская мудрость довершила остальное; въ сущности, вы могли бы вовсе не безпокоиться приходить сегодня.

Видя, какое впечатлѣніе производятъ ея слова, и желая добиться, насколько онъ былъ искрененъ наканунѣ и любитъ ли онъ ее, — она продолжала. У нея было три выхода: остаться актрисой, выйти замужъ за Годфруа или позволить кнчязю Кеменеву увезти ее. Всего менѣе улыбается ей первое, потому что никогда болѣе не станетъ она изображать притворно, за деньги, то, что она пережила вчера на дѣлѣ. Ломаться на потѣху другимъ Женни Соваль больше не будетъ. Теперь она окончательно ненавидитъ сцену. Остаются Годфруа и князь; Патрикъ, конечно, на сторонѣ Годфруа; но вѣдь и князь ее любитъ, хотя и не настолько, чтобы рисковать своимъ положеніемъ при дворѣ изъ-за женитьбы на ней. А хотѣлось бы ей знать, что сказалъ бы Патрикъ, если бы узналъ, что отъ князя ее можетъ спасти только одинъ человѣкъ… И человѣкъ этотъ — не Годфруа!

— Я сказалъ бы вамъ, что это неправда. Я знаю и чувствую, что вы, какъ и я самъ, неспособны на низость!

Глаза ихъ встрѣтились, и она чуть не бросилась къ его ногамъ, но понимая, что ничего такъ не добьется, продолжала съ ироніей: — Она благодарна ему за лестное мнѣніе. Послѣ того, другого, князь всего болѣе производилъ на нее впечатлѣніе. Онъ не узнаётъ ея? Немудрено! она сама себя не узнаетъ и будетъ узнавать еще меньше, когда станетъ г-жею Годфруа. Ея мать и онъ увѣряютъ, что она будетъ счастлива съ нимъ. Ну, вотъ, пусть онъ и любуется на это счастье — дѣло его рукъ. Онъ уѣдетъ? — О, нѣтъ, не раньше ихъ свадьбы: онъ долженъ быть шаферомъ своего друга… — Итакъ, все рѣшено. Но пусть онъ знаетъ, что она не любитъ Годфруа, она любитъ другого. И стоитъ ему остановить ее, хотя бы въ самую послѣднюю минуту, въ мэріи, — и она останется mademoiselle Соваль… За Годфруа пусть онъ не боится, — она исполнитъ свой долгъ. Но когда ея мужъ будетъ говорить ему о своемъ счастіи, то пусть онъ не забываетъ, что она только повинуется ему, Патрику…

Но ничто не заставило Патрнка измѣнить себѣ. Тѣмъ не менѣе, когда онъ ушелъ, она все же не вѣрила, что онъ не любить ея. Сомнѣніе не покинуло и никогда не покинетъ ея.

Всѣ слѣдующіе дни Патрикъ провелъ въ хлопотахъ, пріискивая себѣ подходящее его характеру мѣсто. Ему удалось достать себѣ мѣсто главнаго надзирателя работъ одной лѣсопромышленной акціонерной компаніи. Заправилы всѣ были милліонеры, а лѣса компаніи были въ Алжиріи, куда ни одинъ изъ этихъ богачей не стремился. Дѣло было скоро покончено. Вернувшись домой вечеромъ того дня, когда Годфруа былъ обѣщанъ рѣшительный отвѣтъ Женни, Патрикъ нашелъ своего друга до того растроеннымъ, что вообразилъ въ первую минуту, что Женни отказала. — Нѣтъ, нѣтъ, она согласилась, онъ можетъ успокоиться, все идетъ по его желанію. Только она заявила, что сердце ея уже не свободно… Но Патрикъ можетъ не тревожиться, она не выдала его ни словомъ. Годфруа знаетъ, что они видѣлись два раза, и что она выходитъ за него замужъ, чтобы повиноваться Патрику. Теперь ему все понятно! Жениться на Женни теперь Патрикъ не можетъ по недостатку средствъ, а пѣть на сценѣ графинѣ О’Фаррель неприлично. Бракъ съ Годфруа спасаетъ ее отъ сцены, даетъ ей имя и состояніе. Жить же ему осталось не долго, и женитьба на его вдовѣ — вещь самая удобная. — Патрикъ возразитъ ему, что все это не его собственныя мысли, а внушила ихъ ему г-жа Соваль. Куда же дѣвалась ихъ прежняя дружба? Стоило женщинѣ замѣшаться между ними, и все погибло… Скоро они разстанутся; такъ пусть на прощанье Годфруа его выслушаетъ. Онъ клянется ему, что если Годфруа умретъ раньше его, никогда вдова Годфруа не будетъ его женою.

Годфруа чувствовалъ себя совсѣмъ ничтожнымъ въ сравненіи съ великодушіемъ Патрика. Но всему виною недомолвка Женни. Зачѣмъ не назвала она ему того, кому отдала свое сердце! Ее окружали вѣдь и другіе мужчины… Но кто же тогда? Ужъ не князь ли Кеменевъ? — Да полно ему ломать себѣ голову, пора ему приниматься за приготовленія къ свадьбѣ… А его, Патрика, ждутъ сборы въ дорогу… — Какъ, онъ уѣзжаетъ? Куда?..

— Въ Алжирію.

— Ахъ! — простоналъ Годфруа: — ты уѣзжаешь изъ-за меня! Изъ-за обладанія этой женщиной, я приношу въ жертву своего единственнаго друга. Какъ же назвать то, что я дѣлаю?

— Страстью, — медленно промолвилъ Патрикъ.

— Но ты, пожертвовалъ ли бы ты мною для удовлетворенія своей страсти?

— Съ Божьею помощью — нѣтъ.

То былъ единственный упрекъ, вырвавшійся у молодого человѣка. Слова эти сразили Годфруа. Случайно взоръ его упалъ на портретъ матери Патрика. Безмолвно снялъ онъ его со стола, закрылъ его складную рамку, прикоснулся къ ней въ послѣдній разъ губами и смиренно отдалъ портретъ Патрику, говоря, что отнынѣ недостоинъ имѣть его…

Быстро пролетѣли три недѣли, остававшіяся до свадьбы, и, наконецъ, наступило 1-е мая, день этой свадьбы. Г-жа Соваль блаженствовала: дочь ея выходила замужъ за богатаго человѣка, дни котораго были сочтены, и ничто не могло бы помѣшать потомъ князю Кеменеву жениться на молодой вдовѣ. Годфруа, желая обѣлить своего друга въ глазахъ своей будущей тещи, разсказалъ ей о торжественной клятвѣ Патрика, и потому она знала, что это препятствіе теперь устранено. Самъ князь билъ пока въ Россіи, гдѣ тщетно старался позабыть Женни…

Свадьба состоялась обычнымъ порядкомъ въ мэріи и въ церкви, а вечеромъ новобрачные выѣхали съ курьерскимъ поѣздомъ въ Бордо. Въ тотъ же вечеръ Патрикъ выѣхалъ тоже съ курьерскимъ поѣздомъ въ Марсель.

Годфруа, между тѣмъ, вышелъ изъ экипажа передъ двухъэтажнымъ домикомъ, именуемымъ его тещей «замкомъ Померасъ»; онъ былъ расположенъ въ очаровательной мѣстности и окруженъ небольшимъ садомъ съ чудесной, разнообразной растительностью. Этотъ день былъ, безъ сомнѣнія, прекраснѣйшимъ днемъ его жизни. Впервые увидѣлъ онъ на прекрасномъ лицѣ Женни откровенную улыбку, когда въ прелестный майскій вечеръ она очутилась въ этомъ родномъ уголкѣ. Передъ небольшимъ крылечкомъ ее ожидала старая ея кормилица, Марселина, повязанная яркимъ платочкомъ и одѣтая въ темное шерстяное платье, и Пьеръ, слуга ея покойнаго отца. Старуха прослезилась, не смѣя подойти, къ этой высокой, нарядной красавицѣ; но знаменитая пѣвица, благосклонности которой такъ добивались знатные господа, сама бросилась на шею къ ней и къ Пьеру. Затѣмъ она взяла мужа подъ руку и увлекла въ дубовую аллею, свой любимый уголокъ. О, эти дорогіе, милые дубы! какъ рада она вновь увидѣть ихъ!.. Годфруа наслаждался ея радостью. Конечно, не такихъ рѣчей былъ бы въ правѣ ожидать человѣкъ, только наканунѣ женившійся, но уже самая близость этой женщины, эта возможность быть съ нею съ глазу ва глазъ, представлялись ему какимъ-то волшебнымъ сномъ…

V.

Между тѣмъ, послѣ очень тяжелой, бурной переправы и пятнадцати миль верхомъ подъ палящимъ солнцемъ алжирской степи, Патрикъ, не чувствовавшій ни морской непогоды, ни африканскаго зноя, — до того онъ былъ поглощенъ мучительными мыслями о любимой женщинѣ, отъ которой онъ самъ добровольно отказался, — прибылъ въ Тэлахъ, свою новую резиденцію. Тамъ его встрѣтилъ его помощникъ Лафовъ, отставной унтеръ-офицеръ, высокій, худощавый пятидесятилѣтній человѣкъ, удивительно похожій на донъ-Кихота. Жена его, Корали, была маленькая, кругленькая, румяная толстушка. Домъ, въ которомъ Патрику предстояло жить, представлялъ изъ себя бывшій офицерскій павильонъ, потому что на этомъ мѣстѣ помѣщались когда-то казармы спаговъ. Патрикъ выбралъ себѣ лучшую комнату, очень скудно обставленную, но отличавшуюся безупречной чистотой. Окна ея возвышались надъ стѣной, окружавшей казарменный дворъ, но изъ нихъ открывался видъ на лѣсъ. Обѣдъ ему приготовила г-жа Лафонъ, и за дессертомъ явилась сама, довольная, что есть съ кѣмъ поболтать. Патрикъ не мѣшалъ ей, потому что былъ радъ не оставаться наединѣ съ своими мыслями. Корали разсказала ему свою исторію: родилась она въ Марсели и была тамъ одною изъ лучшихъ мастерицъ у модной портнихи. За нею немало ухаживали, и она откровенно призналась, что была въ то время весьма легкомысленна. — Но, добавила она, единственный мужчина, который могъ бы бросить мнѣ этотъ упрекъ, не имѣетъ, какъ разъ, права на это жаловаться. Понимаете? Къ счастью, попался мнѣ честный человѣкъ. Выслуживъ свой семилѣтній срокъ, Лафонъ вернулся ко мнѣ съ рубцомъ во всю щеку и засталъ меня совершенно такою, какою оставилъ, — честное слово, сударь! Мы обвѣнчались, и я послѣдовала за нимъ въ Африку, гдѣ ему вздумалось поселиться. Если бы мнѣ сказали, когда я примѣряла платья нашимъ щеголихамъ, что я скоротаю свой вѣкъ посреди чумазыхъ обезьянъ, не носящихъ даже рубашекъ… Ахъ! сударь, вы и не знаете, до чего доводитъ любовь!.. А что новенькаго въ Марсели?

Прежде чѣмъ лечь спать, Патрикъ облокотился на окно своей комнаты, вспоминая про себя съ улыбкой грустнаго пренебреженія слова почтенной матроны: «вы и не знаете, до чего доводитъ любовь»! А между тѣмъ, эта женщина, ждавшая семъ лѣтъ любимаго человѣка и послѣдовавшая за нимъ въ эту пустыню, имѣла право разсуждать о любви. Но Патрикъ не могъ не улыбаться при мысли, что другой человѣкъ, кромѣ него, смѣетъ утверждать, что позналъ любовь и страданіе.

Вдругъ въ дверь его постучали, и голосъ Корали крикнулъ изъ корридора:

— Отецъ Хризостомъ пріѣхалъ!

Патрикъ показался на порогѣ, освѣдомляясь, кто это отецъ Хризостомъ? Она смѣшалась… — Отецъ-то Хризостомъ кто? Да священникъ тѣхъ бѣдняковъ, у которыхъ нѣтъ священниковъ. — Ага, значитъ — миссіонеръ? — Но Корали протестовала: — Да развѣ они дикіе? Ну, да все равно, онъ наѣзжаетъ въ Тэлахъ каждый мѣсяцъ и имѣетъ тутъ свою комнату; является онъ всегда внезапно, обойдетъ дровосѣковъ и отправляется дальше, никогда подолгу не останавливается. — Ну, и прекрасно; пусть его принимаютъ какъ всегда. — Да, но онъ теперь тутъ главное начальство, и отецъ Хризостомъ желаетъ именно его видѣть. Отецъ Хризостомъ — совсѣмъ «порядочный»; говорятъ, что до монашества онъ занималъ въ свѣтѣ видное положеніе. — Вотъ какъ! Ну, тогда онъ самъ первый отправится къ нему съ визитомъ.

Патрикъ засталъ монаха во дворѣ, подлѣ своей лошади, фамильярно болтавшаго по-арабски съ туземными рабочими и слугами. Этъ былъ высокій, крѣпкій старикъ, осанка и малѣйшія движенія котораго подтверждали съ перваго взгляда догадки Корали. Онъ былъ чрезвычайно красивъ, и всѣ черты его лица были изящны. На груди, подъ большимъ мѣднымъ крестомъ въ петлицѣ его черной монашеской рясы, виднѣлась красная ленточка, полинявшая отъ дождя и солнца. Но особенно поразилъ Патрика взглядъ его удивительно прекрасныхъ черныхъ глазъ, то проницательно-острый, то немного томный. Онъ не могъ оторваться отъ этихъ глазъ, спрашивая себя, гдѣ онъ уже видалъ ихъ. Патрикъ обратился къ монаху.

— Добро пожаловать къ намъ, высокочтимый отецъ; впрочемъ, здѣсь вы скорѣе у себя, чѣмъ я.

— А я привѣтствую васъ на этой французской территоріи, куда недостаточно часто являются такіе люди, какъ вы. Вы увидите, что здѣсь можно жить счастливо.

Одной этой фразой, сказанной мягкимъ, задушевнымъ голосомъ, отецъ Хрисостомъ привлекъ къ себѣ сразу сердце Патрика, и тотъ скоро увелъ его къ себѣ. Они разговорились. Узнавъ, что О’Фаррель намѣренъ поселиться въ Тэлахѣ, а не только наѣзжать сюда, подобно своимъ предшественникамъ, монахъ удивился и улыбнулся: мѣсяца черезъ два, видя, что дѣло налажено хорошо, и когда первый пылъ охотника и туриста въ немъ остынетъ, ему вновь захочется увидѣть Францію, семью, друзей, и онъ уѣдетъ. — О, нѣтъ, онъ не уѣдетъ. Семья его ограничивается его особой, а двери дома его единственнаго друга закрываетъ ему сама дружба. Миссіонеръ вздрогнулъ, и морщины на его лбу обозначились какъ-то рѣзче.

— Кажется, я понялъ. За тѣ 12 лѣтъ, что я скитаюсь по Алжиріи, я могъ убѣдиться, что люди вашихъ лѣтъ и происхожденія являются сюда, или для искупленія, или для борьбы съ любовью. По глазамъ вашимъ я вижу, что привело васъ сюда не первое… Возблагодарите за это Всевышняго Творца, и да ниспошлетъ Онъ вамъ поскорѣе забвеніе!

Патрикъ догадался, что въ жизни монаха имѣется своя тайна. — Да, это правда, онъ тоже былъ міряниномъ и бѣжалъ изъ міра, къ сожалѣнію, не такъ рано, какъ его молодой собесѣдникъ. Послѣ легкаго раздумья, Патрикъ попросилъ у него позволенія разсказать ему свою исторію, потому что душа его мятется, а отецъ Хризостомъ можетъ успокоить его. Монахъ согласился выслушать его, прося только не называть именъ, потому что онъ давно забылъ всякія имена, какъ и все мірское.

— У меня есть другъ, человѣкъ знаменитый, замѣнившій мнѣ рано умершую мать. Онъ воспиталъ меня какъ сына, я всѣмъ обязанъ ему; много лѣтъ я ѣлъ его хлѣбъ и спалъ подъ его кровомъ. Мы были счастливы, но между нами стала женщина; онъ женился и…

— И вы побоялись отплатить ему предательствомъ. Какъ много исторій началось такъ же, и я знаю, что не разъ все это кончалось позоромъ и кровью. Оставайтесь здѣсь, сынъ мой!..

— Таково мое намѣреніе, но вы еще не все знаете. Вы не знаете, что эта женщина и я любили и еще любимъ другъ друга. Увы! мнѣ кажется, что мы будемъ любить другъ друга вѣчно. Но чтобы она досталась моему другу, я солгалъ, притворился равнодушнымъ къ ней; она плакала у моихъ ногъ, и я не поднялъ ея. Сердце мое болитъ еще и теперь при воспоминаніи о взглядѣ, брошенномъ ею на меня, въ мэріи, изъ-подъ свадебнаго вуаля передъ тѣмъ, какъ связать себя словомъ съ моимъ другомъ. И вотъ я спрашиваю себя, хорошо ли я поступилъ?

— Зачѣмъ такая жертва? Могъ ли вашъ другъ требовать ея?

— Не женись онъ на этой женщинѣ, онъ застрѣлился бы, проклиная меня. Есть одно слово, отецъ мой, которое люди часто употребляютъ, не понимая его значенія: это — страсть! Впервые понялъ я его смыслъ, когда увидалъ, какъ для этого человѣка, почти уже сѣдого, вдругъ рушилось все: здоровье, любовь къ искусству, честолюбіе, даже дружба! Господи! Какая ревность! Какое низкое мнѣніе обо мнѣ! Какое внезапное равнодушіе къ моей будущности! Какая плохо скрытая радость при извѣстіи о моемъ отъѣздѣ! Еслибы вы видѣли его больнымъ, осунувшимся, всецѣло охваченнымъ одной властной мыслью! Еслибы вы слышали его тонъ, когда онъ, не вѣрящій въ загробную жизнь, сказалъ, что онъ убьетъ себя, вы ужаснулись бы, какъ и я. Кровь друга, или хотя его разбитое сердце, это — несмываемое пятно.

Отецъ Хризостомъ всталъ и подошелъ къ окну, а Патрикъ продолжалъ:

— Простите, я сейчасъ кончу. Теперь вы знаете, какъ я поступилъ. Къ тому же, другъ мой богатъ, а я бѣденъ; это было для меня тоже поводомъ уступить ему любимую женщину. А теперь, когда уже поздно, меня терзаютъ сожалѣніе и неувѣренность въ счастіи моего друга. Не разбилъ ли я сразу три жизни?

— Какъ знать! — отвѣчалъ монахъ. — Порицать васъ нельзя; быть можетъ, своимъ самоотверженіемъ вы предупредили какое-нибудь преступленіе. Для спасенія жизни друга нельзя отступать ни передъ какой жертвой. Всѣ ваши сомнѣнія исчезли бы, сынъ мой, если бы вы видѣли то, что довелось видѣть мнѣ. Не сомнѣвайтесь, вѣрьте слову стараго монаха, бѣднаго грѣшника! Будьте спокойны, мужайтесь, благодарите небо за ниспосланную имъ вамъ рѣдкую силу. Вы прекрасно поступили.

Патрикъ спалъ эту ночь спокойно, но монахъ долго и жарко молился, взывая:

— Господи, я начиналъ обрѣтать забвеніе! Ты покаралъ меня за это, ибо Ты хочешь, чтобы я всегда помнилъ. Отнынѣ я буду встрѣчать здѣсь свою живую кару. Какъ силенъ былъ этотъ человѣкъ, и какъ слабъ былъ я!..

Съ этого вечера отецъ Хризостомъ сталъ чаще наѣзжать въ Тэлахъ, все тѣснѣе сближаясь съ Патрикомъ. Но Патрикъ не называлъ ему имени любимой женщины, а монахъ не выдавалъ ему тайны своего прошлаго. Но каждый разъ онъ спрашивалъ:

— Счастливы ли вы теперь? — и неизмѣнно Патрикъ отвѣчалъ ему: — Нѣтъ!

VI.

Первые два дня въ Померасѣ Годфруа не отходилъ отъ жены ни на шагъ, дивясь тому, что эта красавица — его жена. Онъ не сводилъ съ нея восхищенныхъ глазъ, приходилъ въ экстазъ отъ одного звука ея голоса, угадывалъ ея малѣйшее желаніе. За столомъ онъ забывалъ ѣсть, любуясь ею; готовъ былъ заплакать отъ избытка чувствъ, когда она благодарила его за какую-нибудь услугу немного смущенной улыбкою. Онъ ревновалъ ее къ малѣйшему дуновенію вѣтерка. Онъ обрѣлъ полное счастіе на землѣ и съ довѣрчивымъ оптимизмомъ первыхъ часовъ удовлетворенной страсти говорилъ себѣ: — Мы счастливы.

Но, гуляя на второй день съ Женни по саду и отойдя отъ нея на минуту сорвать для нея розу, онъ засталъ ее, вернувшись, застывшею въ неподвижной позѣ, съ опущенными руками, усталымъ видомъ и устремленнымъ въ пространство, взоромъ. Сначала онъ залюбовался ею, но когда у нея вырвался легкій, жалобный стонъ, онъ вдругъ понялъ, что она-то, по меньшей мѣрѣ, не счастлива. Отчаяніе внезапно кольнуло его въ сердце; онъ увидѣлъ, что не добьется, въ отвѣтъ своей пламенной страсти, ничего, кромѣ покорной привязанности.

Годфруа провелъ безсонную ночь, а на утро, рѣшивъ, что не слѣдуетъ ему утомлять ее своимъ постояннымъ присутствіемъ, вышелъ въ садъ одинъ. Вернувшись къ завтраку, онъ засталъ Женни перечитывавшею только-что написанное ею длинное письмо. Она встала и пошла къ нему на встрѣчу съ блестящими глазами и оживленнымъ лицомъ, говоря:

— Я постаралась замѣнить васъ. Прочтите и прибавьте нѣсколько строкъ отъ себя. Въ которомъ часу отходитъ почта? Нашъ далекій другъ не долженъ оставаться безъ вѣсточки отъ насъ болѣе недѣли, — иначе онъ можетъ подумать, что мы его забыли.

Годфруа вспомнилъ, что наканунѣ, разговаривая о Патрикѣ, онъ сказалъ, что ненавидитъ писать письма, а Женни, находя, что написать ему слѣдуетъ, предложила мужу свои услуги. Годфруа жадно пробѣжалъ письмо, но оно не могло возбудить ревности самаго придирчиваго мужа. Женни разсказывала совершенно просто о своемъ пріѣздѣ въ Померасъ, о своей радости вновь увидѣть родной уголокъ, о своей признательности къ тому, кто доставилъ ей эту радость, и заканчивала такъ: «Наградой ему будетъ здѣшній живительный воздухъ. Онъ скоро совсѣмъ окрѣпнетъ; теперь же онъ отдыхаетъ, и я служу ему, какъ видите, секретаремъ. Пишите намъ поскорѣе и обо всемъ»… Годфруа окончательно убѣдился, что любви между молодыми людьми не было, но все же и подобная дружба возбуждала его ревность. Пока онъ приписывалъ нѣсколько строкъ къ письму жены, онъ слышалъ, какъ она распоряжалась въ сосѣдней комнатѣ. Она устраивалась, за что до сихъ поръ не принималась: ни одного ящика она еще не вскрыла, ни одного гвоздя не прибила, пока не написала письма Патрику, — мелькнуло въ головѣ Годфруа, и въ эту минуту онъ желалъ бы быть на его мѣстѣ, въ послѣдующіе дни Женни не заикалась ни о своенъ письмѣ, ни объ ожидаемомъ отвѣтѣ. Отвѣтъ пришелъ, разумѣется, на имя Годфруа, и не заключалъ въ себѣ ничего особеннаго. Этотъ холодный, безстрастный дневникъ можно было бы напечатать, цѣликомъ въ любомъ журналѣ. Черезъ двѣ недѣли Женни написала ему опять; онъ отвѣтилъ въ такой же срокъ, и съ тѣхъ поръ установилась правильная переписка, ни одна строчка которой не миновала глазъ Годфруа.

Черезъ двѣ недѣли въ новобрачнымъ въ Померасъ явилась г-жа Совалъ, и сейчасъ же приняла на себя бразды правленія, которыхъ у нея, впрочемъ, никто не оспаривалъ. Между тѣмъ, среди сосѣдей Помераса возникала уже враждебная лига противъ новобрачныхъ. Для всѣхъ этихъ мелкихъ, невѣжественныхъ и узко-добродѣтельныхъ буржуа, обреченныхъ умереть, не видавъ никакого иного города, кромѣ Бордо, не было особенной разницы между извѣстной оперной дивой и безвѣстной кафе-шантанной пѣвичкой. И та, и другая «пѣли на подмосткахъ». Кто-то повторилъ вычитанное изъ неизвѣстно какой парижской газеты извѣстіе, что «пѣвица Соваль», лишившись голоса, скрылась въ провинцію. Доброжелатели охотно допускали, что Годфруа женатъ на пѣвицѣ, но только гражданскимъ бракомъ, а другіе утверждали, что эта парочка пересадила на туземную добродѣтельную почву свободную любовь, такъ свирѣпствующую въ театральныхъ нравахъ Парижа. Г-жа Соваль скоро поняла, въ чемъ дѣло, и принялась дѣйствовать. Скоро въ замкѣ сталъ каждую недѣлю обѣдать мѣстный священникъ, что ясно доказало фактъ вѣнчанія въ церкви супруговъ Годфруа. Съ этой минуты всѣ оказались готовыми бывать въ Померасѣ; но Годфруа и слышать не хотѣлъ объ идіотахъ, оскорбившихъ его жену, и дверь его никому не открывалась. Въ одинъ прекрасный день ей пришлось, однако, распахнуться передъ депутаціей, явившейся изъ Біаррица. Годфруа вышелъ съ недовольнымъ видомъ въ гостиную, чтобы узнать, въ чемъ дѣло. Оказалось, что въ Біаррицѣ предполагался благотворительный концертъ, и комитетъ мечталъ о разрѣшеніи выставить на афишѣ, что г-жа Годфруа-Соваль споетъ главную арію Адоссидесъ. Послушать ее пріѣдутъ даже изъ Мадрида, и сборъ будетъ огромный. Годфруа призадумался, а г-жа Соваль спросила четырехъ депутатовъ съ величественнымъ видомъ королевы-матери:

— Развѣ вы не читали парижскихъ газетъ, господа? Онѣ утверждаютъ, что дочь моя потому вышла замужъ, что потеряла голосъ.

Въ гостиную вошла Женни, и узнавъ, въ чекъ дѣло, взглянула на мужа съ видомъ женщины, готовой сдаться. Ее прельщало это неожиданное развлеченіе, а также перспектива пѣть даромъ въ пользу бѣдныхъ послѣ того, какъ она пѣла за деньги для богатыхъ. Немедленно обсудили всѣ необходимыя подробности, и депутаты уѣхали въ восторгѣ. Въ послѣдующіе дни Годфруа просматривалъ свое произведеніе и проходилъ его съ женою. Къ счастію, Женни была въ голосѣ, какъ никогда. Г-жа Соваль тоже занималась дѣломъ: она настрочила нѣсколько писемъ и сама отнесла ихъ на почту.

Концертъ состоялся въ назначенный день. Списокъ лицъ благотворительнаго комитета, заключавшій въ себѣ съ дюжину именъ, принадлежащихъ во всѣмъ европейскимъ аристократіямъ, завершался именемъ князя Кеменева, камергера двора. Женни имѣла самый оглушительный успѣхъ, о которомъ можетъ только мечтать артистка. Ея голосъ, талантъ, красота, изящество, туалетъ и умъ, — все превозносилось до небесъ. Она сразу стала любимицей самыхъ знатныхъ дамъ, въ большинствѣ случаевъ русскихъ, обращавшихся съ нею какъ съ равною. Кеменевъ, безукоризненно почтительный и сдержанный, еле поспѣвалъ представлять ей всѣхъ желающихъ. Онъ обладалъ одной изъ изящнѣйшихъ виллъ въ Біаррицѣ и былъ тутъ какъ у себя дома. Женни была черезчуръ умна и серьезна, чтобы, успѣхъ этотъ могъ вскружить ей голову, но все же она не могла остаться вполнѣ равнодушной, особенно къ тому факту, что ее принимали въ самомъ лучшемъ обществѣ явно какъ свою. Всѣхъ приглашеній, посыпавшихся на супруговъ Годфруа, принять было немыслимо, но все же они пробыли въ Біаррицѣ болѣе недѣли, вмѣсто двухъ дней. Слишкомъ проницательная, чтобы не видѣть, что она отчасти обязана этимъ успѣхомъ искусной пропагандѣ Кеменева, она опасалась въ началѣ, какъ бы онъ не потребовалъ награды за свое рвеніе. Но князь Сергѣй Кеменевъ былъ настоящій баринъ во всемъ, какъ въ своихъ качествахъ, такъ и въ своихъ недостаткахъ, и презиралъ женщинъ только тогда, когда это было угодно имъ самимъ. Онъ хорошо ихъ зналъ; говорили, что въ эпоху его дебютовъ въ свѣтской жизни онъ имѣлъ счастіе встрѣтить достойную поклоненія красавицу, которая отвергла его, благодаря чему онъ пріобрѣлъ вѣру — если не въ добродѣтель женщинъ, то хотя бы въ возможность этой добродѣтели. Женни онъ полюбилъ серьезнѣе, чѣмъ любилъ другихъ, и скоро убѣдился, что не добьется ничего помимо женитьбы, — и онъ это сдѣлалъ бы, не рискуй она повредить его положенію при дворѣ. Когда Женни вышла замужъ, онъ былъ въ отчаяніи, и стоило ему встрѣтиться съ нею, какъ страсть заговорила въ немъ съ прежнею силой. Но держалъ онъ себя съ нею такъ рыцарски почтительно, съ такимъ сдержаннымъ, деликатнымъ поклоненіемъ, что Годфруа, несмотря, на воспоминанія прошлаго, почувствовалъ въ нему болѣе уваженія, чѣмъ ревности, и, уѣзжая изъ Біаррица, просилъ его навѣстить ихъ въ Померасѣ. Въ душѣ Годфруа побаивался, что проведенные въ Біаррицѣ шумные дни пробудятъ въ Женни влеченіе къ прошлой жизни; но когда онъ предложилъ ей продлить пребываніе здѣсь еще на нѣсколько дней, она отказалась и попросила вернуться домой горами, дальнѣйшимъ путемъ. Какъ она не забывала Патрика и въ Біаррицѣ, поджидая почты съ обычнымъ нетерпѣніемъ, такъ она не забывала его и среди грозныхъ горныхъ вершинъ. Когда наступилъ срокъ ея отвѣта ему, она просидѣла ночью два часа надъ письмомъ въ нему, несмотря на утомительную экскурсію, совершенную днемъ. На замѣчаніе мужа, что Патрикъ можетъ обойтись одинъ разъ и безъ письма, она отвѣчала:

— Нѣтъ, онъ не долженъ никогда думать, что вы его забыли.

Въ концѣ октября наступили первые холода, и имъ пришлось покинуть горы. Женни удивилась и огорчилась, увидавъ, какъ мужъ ея чувствителенъ въ этой перемѣнѣ температуры. Недомоганіе огорчило его самого, и онъ пожелалъ остаться на сутки въ По, гдѣ впервые со дня свадьбы оставилъ Женни одну на цѣлое утро. Когда онъ вернулся и она мило упрекнула его, онъ возразилъ:

— Почему вы не воспользовались этимъ свободнымъ временемъ, чтобы написать въ Алжирію?

Видя его мрачное настроеніе, она ничего не отвѣчала и даже не спросила его, гдѣ онъ собственно былъ, чѣмъ избавила его отъ необходимости солгать, ибо онъ далъ себѣ слово никому не говорить, что онъ провелъ утро съ нотаріусомъ и составилъ свое завѣщаніе.

Въ Померасѣ Годфруа обрѣлъ вновь солнце и тепло, но ни здоровье, ни душевное равновѣсіе, къ нему болѣе не вернулись. Г-жа Соваль сейчасъ поняла, что ему гораздо хуже, и стала ухаживать за нимъ еще нѣжнѣе. Какимъ-то чудомъ Кеменевъ узналъ, что хозяева Помераса вернулись, и оповѣстилъ ихъ о своемъ скоромъ посѣщеніи. Годфруа былъ недоволенъ, но теща ясно доказала ему, что онъ не можетъ не принять князя, оказавшаго имъ такое радушное гостепріимство въ Біаррицѣ. Если же это ревность съ его стороны, то это просто глупо, потому что Женни не подавала ему на то ни малѣйшаго повода. Все же это развлеченіе для Женни. Она охотно оставила сцену, но вѣдь въ монахини она еще не записывалась. Годфруа сдался, и черезъ день Кеменевъ прикатилъ въ Померасъ въ фаэтонѣ, запряженномъ тысячными рысаками, на которыхъ проѣхалъ десять миль, не жалѣя великолѣпныхъ коней.

Какъ ни зорко слѣдилъ Годфруа за женой, говорившей съ княземъ, онъ не подмѣтилъ ровно ничего подозрительнаго. Женни казалась разсѣянною и бросала нетерпѣливые взоры въ сторону дубовой аллеи; а когда оттуда показалась синяя блуза и кожаная фуражка почтальона, она бросилась къ нему на встрѣчу. Вернувшись, она подала мужу письмо съ алжирской маркой и, улыбаясь князю, сказала:

— Извините, князь, это письмо отъ одного нашего друга, Патрика О’Фарреля, изъ Африки. Кажется, вы его знаете?

— Въ эту минуту я желалъ бы быть на его мѣстѣ…

И князь вѣжливо вступилъ въ бесѣду съ г-жей Соваль, покраснѣвшей со злости, а Женни, взявъ мужа подъ руку, принялась съ нимъ за чтеніе письма отъ изгнанника…

Князь зачастилъ въ Померасъ. Женни держалась съ нимъ дружески непринужденно, безъ тѣни кокетства. Между тѣмъ, Годфруа все болѣе омрачался; здоровье его окончательно расшатывалось, но онъ не обращалъ вниманія на тревожные симптомы. Въ Померасъ не разъ приглашали лучшаго доктора изъ По, утверждавшаго вслухъ, что визиты его безполезны, но предупредившаго г-жу Соваль, что болѣзнь сердца ея зятя дѣлаетъ большіе шаги. Годфруа почти не выходилъ изъ своей комнаты; характеръ его становился все нервнѣе, потому что его грызла тщательно скрываемая ревность. Каждый визитъ князя былъ для него пыткою, а между тѣмъ Кеменевъ становился понемногу другомъ дома. Годфруа терзался, слѣдилъ за каждымъ шагомъ, за каждымъ словомъ князя и Женни. Самая переписка его жены съ Патрикомъ не казалась уже ему теперь такою невинною, какъ прежде. Онъ перечитывалъ письма Патрика, пытаясь прочесть какую-то тайну между строкъ. Иногда онъ воображалъ, что между ними существуетъ другая, секретная переписка, — но когда же Женни нашла бы для нея время, когда мужъ не оставлялъ ее ни на минуту одну? Дружба ея съ Кеменевымъ становилась все тѣснѣе и тѣснѣе, и въ ней было столько обаянія, что князь охотно поддавался ей, какъ бы забывая, что онъ прежде добивался другого. Посѣщенія князя, очевидно, вносили въ ея жизнь пріятное развлеченіе, и она принимала его съ нескрываемой радостью. Годфруа сгоралъ на огнѣ любви и ревности и подчасъ пугалъ жену бѣшеными порывами страсти. Онъ покрывалъ ее безумными поцѣлуями, разражался еще болѣе безумными рѣчами, просилъ ея любви, упрекалъ, вспоминалъ того… того, кто завладѣлъ ея сердцемъ, и чьего имени она такъ и не назвала ему…

Онъ таялъ какъ свѣчка, и скоро докторъ сказалъ г-жѣ Совалъ, что зять ея черезчуръ страстно любитъ свою жену, а это ему вредно, и необходимо принять такія мѣры, чтобы онъ успокоился. Г-жа Совалъ пообѣщала доктору все, чего онъ желалъ, а сама только холодно слѣдила за разрушительнымъ физически и нравственно процессомъ. Но ее мучила одна тайная забота: несмотря на все возроставшее довѣріе въ ней, Годфруа всегда ловко уклонялся отъ всякаго разговора о завѣщаніи, какъ бы издалека ни начинала она свои подходы. Разрѣшеніе этой загадки таилось въ папкахъ нотаріуса города По, но она этого не знала. Она утѣшалась мыслью, что князь самъ богатъ, и, въ сущности, безразлично, кому ея зять завѣщаетъ свое состояніе.

VII.

Несмотря на всю свою ревность, Годфруа глубоко уважалъ жену и самъ себя упрекалъ за свое постыдное шпіонство. Но разъ онъ увидѣлъ слѣдующее: уѣзжая какъ-то изъ Помераса, Кеменевъ прощался съ Женни, собираясь сѣсть въ фаэтонъ, какъ вдругъ, поспѣшно осмотрѣвшись и не видя нигдѣ мужа, подсматривавшаго за нею изъ-за занавѣски окна своей комнаты въ верхнемъ этажѣ, молодая женщина вынула украдкой изъ кармана своего платья письмо и сунула его въ руку князя, спрятавшаго его съ быстротой, выдававшей привычку въ подобному манёвру. И не успѣлъ Годфруа опомниться, какъ фаэтонъ князя скрылся изъ вида. Не будь Годфруа такъ слабъ, онъ бросился бы къ вѣроломной женѣ, и неизвѣстно, что бы тогда произошло, но крайняя слабость приковала его въ мѣсту. Разсудокъ одержалъ верхъ, и онъ понялъ, что если хочетъ накрыть виновныхъ, то необходимо притворяться. Цѣлую недѣлю слѣдилъ онъ неотступно за Женни, но ровно ничего подозрительнаго не замѣтилъ, вплоть до того дня, какъ пришла отъ князя записка, извѣщавшая о его визитѣ на слѣдующій день. На другой день Женни, обуреваемая очевиднымъ волненіемъ, взяла первую попавшуюся книгу, спустилась въ садъ и направилась въ дубовой аллеѣ. Годфруа послѣдовалъ за нею и скользнулъ въ кустарники, окаймлявшіе сплошными шпалерами аллею. Оттуда онъ слѣдилъ за женою; она шла медленно, опустивъ голову, грустная.

Но вотъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нея послышался стукъ колесъ. Она обернулась, и убѣдившись, что никто ее не видитъ, сдѣлала знакъ, и подъѣхавшій фаэтонъ остановился. Изъ него вышелъ князь, приказалъ кучеру продолжать путь въ дому, почтительно поклонился Женни и сказалъ, передавая ей конвертъ, который она поспѣшила скрыть на груди.

— Вотъ отвѣтъ на ваше письмо.

— Боже! Какимъ я горю нетерпѣніемъ прочесть его! Но здѣсь я не смѣю этого сдѣлать: я вѣчно боюсь его появленія. Онъ слѣдитъ за каждымъ моимъ шагомъ, а самъ мучается…

И Женни поднесла платокъ въ глазамъ, а князь сказалъ, что жалѣетъ ее отъ всего сердца. Позволь онъ себѣ малѣйшій фамильярный жестъ, Годфруа, державшій въ рукахъ револьверъ, положилъ бы его на мѣстѣ. Но Женни и князь направились къ дому, не обмѣнявшись даже рукопожатіемъ. Передъ крыльцомъ дома имъ встрѣтилась г-жа Соваль, и князь сейчасъ же вступилъ съ нею въ оживленный разговоръ, а Женни быстро ушла въ боковую, темную аллею изъ высокихъ кипарисовъ. Въ ту минуту, какъ она доставала письмо, передъ нею неожиданно выросъ мужъ съ такимъ искаженнымъ лицомъ, что она въ первую минуту приняла его за злоумышленника и вскрикнула.

— Отдайте мнѣ это письмо! — потребовалъ глухимъ голосомъ Годфруа.

Она вздрогнула и отступила. Онъ понялъ, что она собирается бѣжать, и зналъ, что преслѣдовать ее у него нѣтъ силъ, а потому рѣшился попугать ее… Онъ пригрозилъ ей револьверомъ, говоря, что не отступитъ ни передъ чѣмъ, чтобы завладѣть письмомъ.

— Я вижу, — сказала она, блѣднѣя отъ ужаса и тоски, — что вы считаете меня послѣднею изъ женщинъ. Такъ вотъ результатъ того, что я сдѣлала! Боже, какая я несчастная!.. — И она заплакала, но онъ хриплымъ голосомъ повторилъ свое требованіе. Она умоляла его успокоиться. — Бѣдный, дорогой другъ! возможно ли, чтобы онъ пересталъ уважать ту, которую любилъ? — Разумѣется, всѣ женщины вѣроломны, всѣ мужчины предатели, все въ жизни — сплошная ложь. Онъ хочетъ знать, какъ далеко зашелъ его позоръ… Такъ вотъ тотъ, кого она любитъ!.. Этотъ князь… Хорошо, — онъ убьетъ его, какъ убьетъ всякаго, кто посягнетъ на нее…

— Боже, какъ тутъ быть? — простонала она. — Ну, послушайте: вы довѣряете моей матери. Идемте къ ней, — она при всѣхъ вскроетъ и прочтетъ это письмо. И если она вамъ поклянется, что эти строки — отвѣтъ, написанный честнѣйшей рукой на честный вопросъ…

— Я никому болѣе не довѣряю, — прервалъ ее Годфруа. Тогда Женни протянула ему письмо. — Богъ свидѣтель тому, что она сдѣлала все возможное! Да свершится судьба! При первомъ взглядѣ на конвертъ, Годфруа остолбенѣлъ: письмо было адресовано князю Кеменеву «для передачи г-жѣ Г.».

Но вдругъ онъ узналъ почеркъ письма и вскричалъ съ гнѣвомъ и ужасомъ:

— О’Фаррель! это онъ!.. Онъ смѣется надо мною!.. Понимаю! Князь — не болѣе, какъ услужливый посредникъ. Но Патрикъ! Патрикъ!.. О! чаша скорби переполнена!..

Женни поблѣднѣла, глаза ея сверкнули негодованіемъ и гордой увѣренностью, и она сказала:

— Да, это отъ Патрика. Но повѣрьте мнѣ, прежде чѣмъ клеймить другихъ, прочтите его письмо…

Годфруа сталъ читать вслухъ:

«Я совсѣмъ убитъ. Возможно ли! не ошибается ли этотъ докторъ? Какъ могла до того усилиться эта роковая болѣзнь въ такой короткій срокъ? Развѣ онъ не былъ счастливъ? а мнѣ говорили, что счастіе продлитъ его жизнь. Благодарю васъ за то, что вы меня извѣстили, — я пріѣду. Я брошу все, лишь бы застать еще въ живыхъ его, моего дорогого друга, котораго я люблю больше, чѣмъ онъ это думаетъ, и для котораго я готовъ пожертвовать жизнью! Я далъ ему все, что только могъ! Вы тоже великодушно уплатили свой долгъ. Богъ да вознаградитъ васъ за это!.. Выѣду я скоро, но все-таки мнѣ нужно здѣсь все устроить на время моей отлучки. Необходимо также найти какой-нибудь предлогъ и извѣстить его заранѣе о моемъ пріѣздѣ, чтобы не внушить ему подозрѣній, потому что я хочу, чтобы иллюзіи не покидали его до конца. Берегите его, и вы исполните свой долгъ вполнѣ. До скораго свиданія. Никому не понять, какой грустью переполнено мое сердце. — Патрикъ».

Годфруа молча сложилъ письмо и вложилъ его обратно въ конвертъ съ такой осторожностью, точно это былъ отравленный кинжалъ. Теперь онъ былъ спокоенъ; черты лица его разгладились: смерть звала его въ себѣ. И, не глядя на Женни, онъ сказалъ:

— Уже! Я зналъ, что жить мнѣ остается не долго, но все хе не предполагалъ, чтобы конецъ былъ такъ близокъ. Бѣдный Патрикъ! Онъ и не подозрѣвалъ, когда писалъ эти строки, что подписываетъ мой приговоръ.

— Видитъ Богъ, я не виновата въ томъ, что вы прочли это, — сказала Женни, рыдая.

Онъ обнялъ ее и прижалъ къ себѣ, прося простить его. Вѣдь и умираетъ онъ отъ избытка любви въ ней. Немного терпѣнія. Тѣмъ лучше, что онъ теперь знаетъ правду, — отнынѣ онъ не станетъ никого терзать недовѣріемъ и несправедливостью; отнынѣ онъ вѣритъ, что бываютъ вѣрные друзья и благородныя сердца. Бѣдному Патрику незачѣмъ выдумывать теперь предлогъ.

Годфруа и Женни вошли, обнявшись, въ домъ, и Кеменевъ, ощущавшій глухое безпокойство, успокоился при видѣ улыбающагося и спокойнаго Годфруа. А когда князь уѣхалъ, Годфруа увелъ жену въ садъ и долго гулялъ съ нею по аллеямъ. Впервые разсказалъ онъ ей сегодня всю исторію своей жизни до встрѣчи съ нею, и добавилъ, цѣлуя ея руку:

— Я васъ люблю и я счастливъ. И если другъ нашъ… опоздаетъ, вы повторите ему прежде всего эти слова.

Вернувшись въ себѣ въ комнату, онъ написалъ дрожащимъ почеркомъ слѣдующія строки:

«Ты можешь пріѣхать не придумывая предлога, бѣдный другъ мой. Пріѣзжай скорѣе, прошу тебя. Мнѣ нужно успѣть переговорить съ тобою. — Годфруа».

А затѣмъ онъ лишился чувствъ…

Подобное потрясеніе всегда тяжело, а Годфруа былъ уже очень слабъ, и, несмотря на все его мужество, неожиданная вѣсть о близости конца порвала въ немъ какія-то тайныя струны. Когда его привели въ себя, онъ пожелалъ остаться съ докторомъ наединѣ и спросилъ, сколько собственно ему остается жить? Докторъ сталъ увѣрять его, что это простой обморокъ, и тревожиться не стоитъ. — Ахъ, нѣтъ, не то! онъ не тревожится, но ему необходимо знать, сколько дней ему осталось жить? Недѣли двѣ? — Докторъ молчалъ. — Недѣлю? — Приблизительно… — Онъ пожелалъ еще узнать, мучительна ли будетъ смерть? — Нѣтъ, она наступитъ быстро. — Тогда больной попросилъ внушить его женѣ, что присутствіе ея опасно для него, и чтобы она не входила къ нему безъ его зова. Онъ не хотѣлъ омрачать ее некрасивыми предсмертными подробностями. Желаніе его было исполнено, и было рѣшено, что Женни будетъ приходить въ нему въ извѣстные часы. Передъ ея визитомъ всѣ лекарства прятались, комната провѣтривалась, Годфруа принаряжался съ помощью слуги и затѣмъ посылалъ его за нею. Если ему случалось чувствовать приближеніе припадка во время ея визита, онъ всегда ссылался на желаніе соснуть, и она послушно уходила, притворяясь, что повѣрила ему, потому что докторъ просилъ избѣгать малѣйшаго волненія…

Прошло шесть дней съ того вечера, какъ Годфруа написалъ Патрику, и больной считалъ часы, терзаясь тайнымъ страхомъ, что Патрикъ опоздаетъ. А Женни, въ свою очередь, никому не говорила, что передала письмо мужа по телеграфу, опасаясь неаккуратности почты и выигрывая этимъ путемъ четыре дня.

Наконецъ, въ одинъ январьскій вечеръ, передъ домомъ послышался стукъ колесъ. Годфруа сидѣлъ у себя въ креслѣ; подлѣ него находились г-жа Совалъ, такъ какъ Женни, уступая настояніямъ мужа, уѣхала прокатиться. Услыша этотъ стукъ, больной просіялъ: это О’Фаррель, и онъ проситъ оставить ихъ вдвоемъ. И черезъ минуту друзья крѣпко обнялись. Годфруа выразилъ удивленіе по поводу такого скораго пріѣзда друга, и тотъ отвѣчалъ, что выѣхалъ, получивъ его депешу. — Его депешу! Но онъ сейчасъ же догадался: она подумала и объ этомъ… И, держа другъ друга за руку, друзья говорили, говорили и не могли наговориться…

Былъ ли Годфруа счастливъ? Почти… Но слишкомъ дорого досталось его счастіе Патрику и ей. Онъ умеръ бы спокойнѣе, еслибы могъ знать… «любитъ ли ее Патрикъ? И его ли любитъ она»? За эти дни онъ все разбирался въ своей душѣ, и гордиться собою ему не пристало. Патрикъ можетъ сказать ему теперь всю правду: вѣдь тамъ, куда онъ уходитъ, нѣтъ ни упрековъ, ни ссоръ!.. Наконецъ, друзья умолкли, но Годфруа не выпускалъ руки Патрика изъ своей и ясно ощущалъ здоровое, равномѣрное біеніе пульса этой молодой жизни. Вдругъ пульсъ этотъ забился быстро-быстро, а за дверью послышался необычно громкій голосъ Женни. — Онъ пріѣхалъ? — Дверь тихонько распахнулась, и молодая женщина бережно переступила порогъ спальни больного. Подъ рукою Годфруа пульсъ Патрика мгновенно замеръ: отнынѣ тайна молодого человѣка принадлежала не ему одному. Патрикъ и Женни пожали другъ другу руку, обмѣнялись простымъ, спокойнымъ привѣтствіемъ, но Годфруа уже все зналъ, все понялъ: и жертву, слѣпо принятую имъ въ чаду страсти, и великодушную ложь этихъ двухъ существъ. Отнынѣ долгъ его былъ ему ясенъ, отнынѣ для него не существовало ни эгоизма, ни подозрѣній, ни ревности. Прежде чѣмъ покинуть этотъ міръ, онъ обезпечитъ счастіе другихъ. Но для этого ему надо было о многомъ поразмыслить. Ссылаясь на утомленіе, онъ отослалъ Женни и Патрика гулять въ садъ. — Какъ? Годфруа оставлялъ его вдвоемъ съ Женни! Патрикъ понялъ, что кончина его друга близка! Передъ лицомъ смерти исчезала даже ревность.

На слѣдующее утро Годфруа сказалъ Патрику:

— Сегодня мнѣ немного лучше. Благодаря твоему пріѣзду, я спалъ ночью. Подумать только, что еслибы ты не пріѣхалъ, я… Но, съ Божіей помощью, на памяти моей не ляжетъ неизгладимое пятно эгоизма. Какъ могъ я допустить, пожелать и совершить всѣ эти жестокости! Ахъ, другъ мой! Нѣтъ ничего страшнѣе любви, потому что она не только доводитъ васъ до преступленій, но еще внушаетъ вамъ, что это — ваше право.

Патрикъ сталъ успокаивать его: онъ не совершилъ ничего несправедливаго. — Неужели? Патрикъ считаетъ, что Годфруа съ нимъ поступилъ по-дружески? Ну, все равно теперь, немножко терпѣнія! — Затѣмъ онъ поручилъ молодому человѣку съѣздить въ По, сходить въ нотаріусу Мобургё и привезти его съ собою. У нотаріуса этого хранится его завѣщаніе, — пусть онъ захватитъ его съ собою. Онъ можетъ вернуться къ пяти часамъ, — пусть же онъ спѣшитъ, потому что Годфруа будетъ ждать его съ страшнымъ нетерпѣніемъ. Патрику не хотѣлось оставлять его на цѣлые полъ-дня, и онъ предложилъ послать нотаріусу телеграмму.

— Ни за что! А если телеграмма не дойдетъ?.. Или нотаріуса не будетъ дома? А ты съумѣешь и отыскать, и привезти его. Послѣ свиданія съ нимъ у меня камень свалится съ души. Видишь ли, черезчуръ страстная и притомъ запоздалая любовь, это — большое несчастіе. Запомни эти слова, въ нихъ все мое извиненіе. А теперь обними меня, прикажи запрягать и отправляйся.

Они обнялись, и Патрикъ вышелъ, но пошелъ на станцію пѣшкомъ. Онъ и не подозрѣвалъ, что г-жа Совалъ была внѣ себя отъ тревоги и любопытства. Она проклинала близость Алжиріи и этого Патрика, становившагося поперекъ дороги князю, а отъ этой бесѣды друзей и ухода Патрика изъ дома не ждала ничего добраго. Шелъ онъ, очевидно, на станцію, но зачѣмъ? За докторомъ? Проще было бы послать лакея. Къ тому же, Годфруа сегодня лучше.

Тѣмъ временемъ Годфруа готовился въ утреннему визиту Женни. Но только-что туалетъ его былъ конченъ, какъ онъ почувствовалъ приступъ удушья. Лакей прямо бросился не за дочерью, а за матерью.

— О!.. теперь это конецъ! — стоналъ, задыхаясь, больной. — Но не говорите женѣ… я не хочу, чтобы она видѣла мою агонію… Постарайтесь… чтобы я протянулъ еще нѣсколько минутъ… дайте бумаги и перо…

Припадокъ утихъ, но было ясно, что это — конецъ. Пробило 12 часовъ. До возвращенія Патрика оставалось еще пять часовъ. Годфруа призадумался и выслалъ лакея. Пробывъ минутъ десять наединѣ съ тещей, Годфруа попросилъ къ себѣ Женни и ласково заговорилъ съ нею. Его вниманіе привлекла роза на груди жены, и та подала ему цвѣтокъ, который онъ поднесъ къ губамъ. Въ эту минуту Женни замѣтила на его пальцѣ чернильное пятно. — Нечего сказать! стоило ему такъ долго возиться сегодня со своимъ туалетомъ! Она принесетъ ему сейчасъ воды и мыла, пусть онъ отмоетъ пятно. Но Годфруа обнялъ ее и задержалъ подѣ себя.

— Оставьте это пятно, дорогая моя! Я выпачкалъ себѣ палецъ, оставляя послѣдній залогъ моей любви дорогимъ моему сердцу существамъ. Я хочу, чтобы они были счастливы послѣ моей смерти. Слышите, Женни, — не смывайте этого пятна! Пусть оно останется!

Но вдругъ его черты такъ страшно и такъ быстро исказились, что Женни поблѣднѣла отъ ужаса. Новый приступъ удушья сдавилъ ему горло. Онъ успѣлъ только прошептать: — Мой бѣдный Патрикъ! Какъ мнѣ хотѣлось бы дождаться его!.. — Наступила небольшая пауза, затѣмъ онъ вздохнулъ, пролепеталъ: — Боже!.. — и все было кончено…

Когда въ назначенный часъ Патрикъ и нотаріусъ вышли изъ вагона, они не нашли, въ своему изумленію, на станціи экипажа изъ Помераса. Погода стояла чудесная, и они дошли засвѣтло до Помераса пѣшкомъ. Никто не встрѣтилъ ихъ въ передней. Патрикъ попросилъ нотаріуса обождать въ гостиной и бросился наверхъ. Въ спальнѣ онъ нашелъ Годфруа распростертымъ на постели, уснувшаго послѣднимъ сномъ. Лицо было моложаво и спокойно. Въ рукахъ у него были крестъ и живая роза. И пока Патрикъ рыдалъ на колѣняхъ подлѣ этой постели, по другую сторону которой плакала Женни, г-жа Совалъ, бѣгавшая по дому, нашла въ гостиной незнакомаго господина. На ея нелюбезный вопросъ, кто онъ, тотъ отвѣчалъ, что онъ — нотаріусъ; за нимъ послалъ г. Антуанъ Годфруа.

— Г-нъ Годфруа умеръ, — отвѣчала она съ такимъ уничтожающимъ взглядомъ, что Мобургё пролепеталъ:

— Но… я въ этомъ не виноватъ. Я не потерялъ ни минуты…

— Мой зять посылалъ за вами?

— Да, за мной явился въ По его другъ… Я привезъ завѣщаніе…

— А развѣ завѣщаніе имѣется? Извините мой пріемъ, но знаете, въ такія минуты… Значитъ, мой бѣдный зять передалъ вамъ свою послѣднюю волю?

— Именно. А вы этого не знали?

— Ни я, ни моя дочь, ничего не знали. А можно?.. Или это не дозволено?

— Напротивъ. Къ завѣщаніи есть распоряженія по поводу похоронъ. Завѣщатель желаетъ быть погребеннымъ въ Померасѣ и воспрещаетъ всякую пышность и приглашенія. Состояніе же свое онъ завѣщаетъ цѣликомъ женѣ. Но если бы она пожелала вступить вторично въ бракъ, то она лишается наслѣдства, и оно переходитъ къ двумъ дальнимъ родственникамъ.

Нотаріусъ опасался какой-нибудь вспышки, но г-жа Совалъ успѣла уже все мысленно взвѣсить и рѣшить, что для Кеменева деньги не имѣютъ значенія. Она спокойно положила въ карманъ свой еле-еле омоченный слезами платокъ, и подъ рукой ея въ карманѣ зашуршала бумага забытаго ею тамъ конверта, содержаніе котораго было ей неизвѣстно, и который былъ адресованъ не ей. Первымъ движеніемъ ея было разсказать Мобургё, изъ чьихъ рукъ и при какихъ особенныхъ обстоятельствахъ получила она эту таинственную бумагу, но обычная осторожность ея одержала верхъ, и она рѣшила не спѣшить.

Нотаріусу оставалось только откланяться

VIII.

Десять мѣсяцевъ спустя, парижская квартира Женни вновь имѣла свой обычный видъ, только рояль не открывался, и молодая хозяйка, одѣтая въ глубокій трауръ, никогда не пѣла.

Патрикъ уѣхалъ обратно немедленно послѣ похоронъ. Странное дѣло! за все время печальной церемоніи, г-жа Соваль, отличавшаяся обыкновенно весьма крѣпкими нервами, привлекала всеобщее вниманіе своимъ растеряннымъ видомъ. Она точно боялась подойти къ гробу, точно опасалась, что оттуда послышится грозный голосъ. Въ Парижѣ она вновь обрѣла свое душевное равновѣсіе. Теперь у нея не было иной заботы, кромѣ отрѣзыванія купоновъ съ процентныхъ бумагъ, доставшихся ея дочери, и полученія по нимъ денегъ. Блаженство ея омрачалось только мыслью, что бумаги эти могутъ перейти, въ одинъ прекрасный день, въ другія руки! Но тогда Женни будетъ княгиней, или… Рѣшительно, имѣть два выхода на выборъ — вещь прекрасная!

Но, несмотря ни на какія старанія, Женни до сихъ поръ ни разу не приняла князя и просила только одного: чтобы ее оставили въ покоѣ. Въ душѣ своей она носила трауръ не только по тому человѣку, что покоился на кладбищѣ Ломераса, но и по тому, что скрывался въ алжирскихъ лѣсахъ. Она первая написала ему, и онъ отвѣтилъ ей, но потомъ письма его стали все рѣже и рѣже. Женни начинала думать, что онъ никогда не любилъ ея, и его настоящее, непонятное ей, равнодушіе страшною тяжестью ложилось на ея душу. Молодой женщинѣ было теперь 27 лѣтъ, и красота ея была въ полномъ расцвѣтѣ; но къ чему были ей въ эти минуты ея красота и богатство? За нѣсколько дней до первой годовщины смерти Годфруа, мать замѣтила ей, что имъ слѣдуетъ съѣздить въ Померасъ для панихиды. Удивленная въ душѣ такимъ вниманіемъ къ памяти покойнаго, Женни согласилась, и онѣ уѣхали. Когда дамы вышли изъ церкви послѣ окончанія службы, въ Женни подошелъ Кеменевъ, почтительно поздоровался съ нею и тотчасъ же уѣхалъ обратно въ Біаррицъ. Это почтительное вниманіе искренно ее тронуло, а потому, когда на слѣдующій день князь явился въ Померасъ и совершенно просто, но съ глубокимъ уваженіемъ, предложилъ ей свое имя, богатство и сердце, она почти не удивилась. Она сказала, что очень тронута, потомъ на мгновеніе призадумалась и продолжала:

— Я слишкомъ уважаю васъ, дорогой князь, чтобы не открыться вамъ вполнѣ. Окончательное рѣшеніе зависитъ не отъ меня. Клянусь вамъ, я сдѣлала все, что могла, для счастія моего мужа, а между тѣмъ меня мучитъ мысль, что онъ умеръ несчастнымъ. Однако, во мнѣ никогда не было и тѣни преступной мысли. Между нами стояло только одно воспоминаніе, одинъ образъ, владѣвшій моей душой. Это какъ будто не много, — не такъ ли? Но я не отступлю ни передъ какой жертвой, чтобы избавить впредь другого и себя отъ одного года подобной пытки.

— Я вижу, что не ошибся въ васъ, и люблю васъ теперь еще сильнѣе. Я давно угадалъ вашу тайну, а потому поговоримте откровенно. Убѣждены ли вы, что Патрикъ О’Фаррель думаетъ о васъ?

Но это безразлично, разъ она о немъ думаетъ. Ничто не заставитъ ее позабыть его. Напрасно предлагаетъ онъ ей роскошь и блескъ, — ничто не помѣшаетъ ей быть несчастной, пока она не потеряетъ иллюзіи. И вотъ что она отвѣтитъ ему: согласенъ ли онъ ждать ее годъ? — Она выйдетъ за него черезъ годъ, если убѣдится, что тотъ ея не любитъ? — Да если она убѣдится, что и самъ князь все еще ее любитъ. — Князь принялъ ея условія, а Женни, въ тотъ же вечеръ, отправила Патрику длинное письмо, оканчивавшееся такъ:

«Я передала вамъ подлинныя, буквальныя слова князя Кеменева. Что же касается моего отвѣта, то знайте, что я попросила годъ на размышленіе, а также для того, — и не скрываю отъ васъ, что князь догадался, въ чемъ дѣло, — чтобы узнать ваше мнѣніе обо всемъ этомъ. Я не могу обойтись безъ того, потому что, несмотря на ваше теперешнее безучастіе въ моей судьбѣ, я не могу забыть, какую значительную роль вы играли однажды въ подобномъ же случаѣ. Что мнѣ отвѣчать? Вы въ этомъ дѣлѣ судья вполнѣ компетентный. Вы знаете и князя, и меня. Прибавлю, что я не измѣнилась ничуть. Повторяю вамъ сегодня все то, что уже говорила вамъ, хотя ваше теперешнее равнодушіе ко мнѣ подаетъ мнѣ мало надежды. Итакъ, если вы посовѣтуете мнѣ выйти за князя, я послѣдую вашему совѣту, ибо теперь надъ вами не тяготѣетъ никакой долгъ. Не думаю, чтобы у князя могли быть притязанія на вашу дружбу, — вы ничѣмъ ему не обязаны, и я могу вамъ поручиться, что онъ не застрѣлится отъ моего отказа. Словомъ, у васъ нѣтъ поводовъ приносить меня вторично въ жертву, если только вы не питаете особаго пристрастія въ роли жертвоприносителя. Отвѣтьте мнѣ только по зрѣломъ размышленіи, — время терпитъ. Вы вторично держите въ своихъ рукахъ судьбу и счастіе бѣдной женщины. Конечно, это вещь маловажная, но не можете же вы смотрѣть на эту женщину какъ на первую встрѣчную, если только вы не забыли ея совсѣмъ».

Письмо это подняло цѣлую бурю въ сердцѣ Патрика. Онъ любилъ ее по прежнему, но до того ушелъ весь въ работу, что достигъ если не забвенія, то какого-то душевнаго оцѣпенѣнія. Письмо Женни вновь разбередило его рану. Она вторично звала его, вторично отдавалась ему. Что ему отвѣчать? Онъ чуть не написалъ ей, что она должна выйти не за князя, котораго она не любитъ, а за него, любимаго ею и любящаго ее съ самой первой встрѣчи. Въ самомъ дѣлѣ, что раздѣляло ихъ теперь? только его клятва… Но развѣ смерть не освобождала его отъ нея? Развѣ мертвый, которому тамъ ничего не нужно, можетъ сохранять какія-то права на волю живого существа? — Патрикъ провелъ лихорадочную, безсонную ночь, взывая къ умершему другу…

Выбившись изъ силъ, онъ заснулъ подъ утро, а когда проснулся, то солнце было уже высоко. Ночью въ Тэлахъ прибылъ отецъ Хризостомъ. Узнавъ объ этомъ, Патрикъ бросился къ нему и увлекъ его къ себѣ, заперъ за собою дверь и заговорилъ. Въ первое свое знакомство съ нимъ, онъ повѣрялъ ему свою тайну, и если не возвращался болѣе въ ней, такъ потому, что думалъ цѣною молчанія купить забвеніе. Но напрасно… А теперь вотъ что случилось. Годъ тому нагадь мужъ ея умеръ. Отецъ Хризостомъ помнить, что въ то время Патрикъ отлучался во Францію… И вотъ передъ самымъ концомъ умирающій другъ его разгадалъ его тайну…

Миссіонеръ вздохнулъ и сказалъ, печально опуская глаза:

— Какъ, должно быть, сладко было убѣдиться передъ смертью въ великодушіи друга! Значитъ, теперь вы будете вознаграждены, сынъ мой?

— Да, отнынѣ любимая имъ женщина свободна. За нее сватается знатный милліонеръ, но она зоветъ его, Патрика, она любитъ его и обрекаетъ себя на бѣдность, чтобы стать его женой… Но на его горе, въ одну роковую минуту, внѣ себя отъ одного жестокаго упрека друга, обвинявшаго его въ гнусномъ разсчетѣ, онъ поклялся никогда не жениться на этой женщинѣ, даже если смерть ея мужа освободитъ ее.

— Бѣдныя дѣти!.. Жалѣю васъ всей душой!

Значитъ, отецъ Хризостомъ полагаетъ, что Патрикъ связанъ навсегда своей клятвой? — Разумѣется, ибо всякая клятва священна. — Но вѣдь это разбиваетъ два сердца?.. Поступилъ ли бы онъ самъ такъ же? Наконецъ, имѣлъ ли онъ, Патрикъ, право давать подобную клятву?

— Нѣтъ, ибо Господь повелѣваетъ клясться Ему одному. Посовѣтуйтесь вы со мною, когда было еще время, я сказалъ бы вамъ: «не клянитесь»!.. А поступилъ ли бы я самъ такъ же?.. Я сдѣлалъ больше… Вы клялись живому, а я далъ клятву передъ распростертымъ у моихъ ногъ, бездыханнымъ тѣломъ друга. Погибъ онъ изъ-за моего вѣроломства и проклялъ меня передъ смертью! Жалость, угрызенія совѣсти и ужасъ охватили мою душу. И я тоже далъ клятву, и если теперь я тутъ, въ бѣдномъ монашескомъ платьѣ, вдали отъ всѣхъ, кого я зналъ… и любилъ… такъ это потому, что я сдержалъ обѣтъ, данный мертвому. Сомнѣваетесь ли вы еще, сынъ мой?

Патрикъ схватилъ монаха за руку: онъ еще не знаетъ всего. За часъ до смерти, его несчастный другъ, очевидно, раскаялся во всемъ. Онъ хотѣлъ измѣнить свои распоряженія, возвратить ему данное слово, — Патрикъ прочелъ это въ его глазахъ. Но увы! смерть помѣшала ему!.. — Монахъ протестовалъ: кому можетъ быть вѣдома его предсмертная воля?.. Состарѣвшись, онъ самъ будетъ удивляться тому, что такъ мучился изъ-за такой мимолетной вещи, какъ женская красота! Какъ! онъ добровольно пожертвовалъ своей любовью, чтобы не видѣть мученій живого человѣка, а теперь хочетъ обречь на вѣчную муку душу умершаго!.. — И въ тотъ же вечеръ Патрикъ отвѣчалъ Женни:

«Совѣтую вамъ принять предложеніе князя. Можно ли тутъ колебаться? Кто можетъ дать вамъ то, что предлагаетъ князь? Вы будете счастливы съ нимъ. Онъ доказалъ вамъ свою любовь, и я глубоко его уважаю. Будьте же счастливы, — таково пожеланіе вашего преданнаго друга».

И Женни дала согласіе князю. Дѣло было раннею весной. Помолвку было рѣшено сохранить въ тайнѣ, обвѣнчаться въ Померасѣ и сейчасъ же уѣхать въ Петербургъ. Но эта новость, разумѣется, благодаря стараніямъ г-жи Соваль, попала въ газету и дошла до Парижа, гдѣ она стала событіемъ дня. Газеты же принесли эту вѣсть Патрику, и онъ печально улыбнулся при мысли, что она даже не извѣстила его сама. Очевидно, она употребляла всѣ усилія, чтобы возненавидѣть его… Но что случилось бы, — явись онъ вдругъ въ ней и предложи ей бросить князя и его милліоны, чтобы слѣдовать за нимъ въ пустыню!..

Между тѣмъ, князь до того торопился, что скоро наступилъ день подписанія брачнаго контракта. Было чудное апрѣльское утро. Женни задумчиво слушала чтеніе контракта; а когда пришла ея очередь подписаться подъ нимъ, Кеменевъ перехватилъ у нотаріуса перо и самъ обмакнулъ его въ чернильницу. При этомъ онъ нечаянно выпачкалъ себѣ палецъ въ чернилахъ, а когда онъ протянулъ перо Женни, то это свѣжее чернильное пятно внезапно бросилось ей въ глаза, и она вздрогнула, глухо вскрикнула и снова упала въ свое кресло, близкая въ обмороку. И странное дѣло! — видъ этого чернильнаго пятна привелъ г-жу Соваль въ ужасъ. Пока князь, изумленный произведеннымъ впечатлѣніемъ, вытиралъ себѣ палецъ, Женни встала и направилась нетвердой походкой въ двери, прося мать послѣдовать за нею. Женни прошла прямо въ бывшую спальню Годфруа, заперла за собою дверь и спросила съ ледянымъ спокойствіемъ:

— Помните вы его смерть? У него тоже было на пальцѣ чернильное пятно… Развѣ онъ писалъ что-нибудь?

— Разумѣется, — отвѣчала ея мать, и вѣки ея дрогнули. — Но что же изъ этого?

— Я хотѣла бы знать, что онъ писалъ?

— Право, не знаю, — отвѣчала г-жа Соваль- самымъ естественнымъ тономъ, но Жении настаивала. Она напомнила, что мать ея была при Годфруа, когда тотъ писалъ свои послѣднія строки, и потребовала у нея объясненія. Г-жа Соваль сразу рѣшилась.

— Вотъ въ чемъ дѣло, — сказала она совершенно спокойно: — за часъ до смерти твой мужъ захотѣлъ повидаться со своимъ нотаріусомъ и послалъ за нимъ въ По графа О’Фарреля. Должно быть, онъ хотѣлъ смягчить свое завѣщаніе, но ты помнишь, что, къ несчастію, смерть поразила его очень быстро. Очевидно, онъ выпачкалъ себѣ палецъ, когда писалъ нотаріусу.

Женни задумалась. Ей вспомнились предсмертныя слова мужа о чернильномъ пятнѣ… Объясненіе ея матери было правдоподобно, но не удовлетворяло ее. Суевѣрный страхъ овладѣлъ ею, и когда мать ея спросила, понимаетъ ли она теперь, въ чемъ дѣло, она возразила, что поняла: — покойный мужъ только-что выразилъ ей свою волю! Онъ не желалъ, чтобы она подписывала брачный контрактъ теперь и въ томъ самомъ домѣ, гдѣ онъ скончался… И она настояла на своемъ, сама переговорила съ княземъ, заставила его согласиться на трехмѣсячную отсрочку, и на другой же день выѣхала съ матерью въ Парижъ.

IX.

Къ первое же воскресенье послѣ ея пріѣзда въ Парижъ, на каѳедрѣ церкви св. Августина появился незнакомый проповѣдникъ, высокій священникъ съ сѣдой бородой. На груди его темной рясы ярко выступала широкая красная лента съ золотымъ крестомъ. Красивый и величественный старикъ возбудилъ въ толпѣ симпатію и любопытство, а какъ только онъ началъ говорить, Женни, погруженная въ молитву, вздрогнула и впилась въ него глазами. Горячо и краснорѣчиво повѣствовалъ проповѣдникъ о трудахъ алжирскихъ миссіонеровъ и приглашалъ вѣрующихъ протянуть руку помощи ихъ далекимъ, неимущимъ ближнимъ. Когда онъ сталъ обходить затѣмъ молящихся и дошелъ до Женни, она опустила въ его сумку снятый ею съ руки скромный золотой обручъ и свою визитную карточку, прося миссіонера принести ей обратно этотъ браслетъ, за который она дастъ ему крупный выкупъ для его бѣдныхъ. Бесь день потомъ она думала о Патрикѣ, припоминала его разсказы о своемъ другѣ, святомъ миссіонерѣ, спрашивая себя, не онъ ли это?

Когда на другой день ей доложили, что ее спрашиваетъ отецъ Хризостомъ, она поняла, что это онъ и есть, и ее охватило страшное волненіе. И если бы, войдя въ гостиную, гдѣ она ждала его, миссіонеръ не сталъ шарить въ карманѣ, отыскивая ея браслетъ, завернутый въ клочокъ газеты, онъ замѣтилъ бы ея волненіе. Чтобы успѣть оправиться, она подошла къ своему бюро, достала изъ него нѣсколько золотыхъ и вернулась къ миссіонеру, который протянулъ уже руку, горячо благодаря ее за своихъ бѣдныхъ и торопясь, очевидно, уйти. Но это не входило въ разсчеты Женни. Она взяла стулъ и сѣла, не выпуская золотыхъ изъ рукъ, а потому пришлось присѣсть и ему. Наступило неловкое молчаніе, и первымъ заговорилъ миссіонеръ съ непринужденностью истинно свѣтскаго человѣка.

— Я разскажу исторію вашего браслета моимъ бѣднымъ алжирскимъ дѣтямъ. Вы не можете себѣ представить, какъ подобные примѣры трогаютъ ихъ и научаютъ любить Францію. Имъ такъ часто приходится видѣть печальныя вещи!..

— Да, я слыхала, что миссіонеры не всегда довольны нравственной поддержкой нашихъ алжирскихъ или другихъ колонистовъ.

— О, нѣтъ, — горячо возразилъ миссіонеръ: — это просто дурная привычка парижанъ составлять себѣ издали непоколебимое мнѣніе о незнакомыхъ имъ вещахъ. Конечно, среди нашихъ эмигрантовъ попадаются сомнительныя личности, но встрѣчаются и такіе люди, дружбу которыхъ я считаю для себя честью. Напримѣръ, у меня есть другъ, исторія котораго навѣрное тронула бы васъ.

— Разскажите мнѣ эту исторію, отецъ мой! — сказала она, вся дрожа отъ волненія: — я дорого заплачу за каждую пролитую слезу въ пользу вашихъ бѣдныхъ.

— Предложеніе ваше прельщаетъ меня… Другъ мой, — позвольте мнѣ умолчать объ его имени; — это молодой отшельникъ, живущій одиноко въ лѣсу…

— Гдѣ онъ оплакиваетъ свои грѣхи?

— Нѣтъ, онъ слѣдитъ за рубкой лѣса. Но если бы я могъ разсказать вамъ всю его исторію, вы увидѣли бы, какъ онъ глубоко, безнадежно несчастенъ…

— Въ чемъ же дѣло? несчастная любовь?

— Да, но потому, что онъ добровольно принесъ свою любовь въ жертву дружбѣ, притворялся равнодушнымъ тогда, когда сердце его обливалось кровью; чтобы не поддаться слабости, онъ уѣхалъ и ищетъ теперь забвенія въ трудѣ.

— И… онъ нашелъ это забвеніе?

— Нѣтъ… Но исторія моя только начинается. Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ послѣ женитьбы, другъ его, невольная причина всего несчастія, захворалъ и умеръ. Вы, конечно, думаете, что эти два сердца, по прежнему любящія другъ друга, могутъ теперь соединиться?

— Почему же нѣтъ?

— Здѣсь-то и начинается драма, почти неправдоподобная для тѣхъ, кому невѣдомы бури страсти, ея терзанія и эгоизмъ. Подобно скупцамъ, желающимъ быть погребенными со своими сокровищами, несчастный усопшій, обуреваемый мучительными подозрѣніями, терзаемый заранѣе загробной ревностью, вынудилъ у друга клятву, которою тотъ навсегда приносилъ себя въ жертву. Онъ поклялся, что эта женщина, это яблоко раздора между его другомъ и имъ, останется ему чуждою на вѣки, даже если смерть даруетъ ей свободу.

— Онъ поклялся! Но по какому праву далъ Патрикъ эту клятву? По какому праву?.. — вскричала Женни, вся блѣдная отъ волненія.

— Боже мой! Вы знаете его? вы знаете его имя?.. вы..

— Увы! вотъ уже два года, какъ я люблю его и какъ душа моя терзается этой загадкой!.. Теперь я все поняла. Какъ я мучилась! Какъ боролась! Простите мнѣ мою хитрость съ вами! Пожалѣйте меня, какъ пожалѣли вы Патрика О’Фарреля! Бѣдный, бѣдный другъ! Что онъ надѣлалъ!..

Наступило молчаніе. Женни спросила, считаетъ ли отецъ Хрисостомъ Патрика связаннымъ клятвой, и получивъ утвердительный отвѣтъ, — разразилась упреками памяти покойнаго мужа. Конечно, святой отецъ станетъ убѣждать ее простить его, какъ и всѣ другіе священники? Удивленная, что миссіонеръ ничего не отвѣчаетъ, она взглянула на него и увидала, что старикъ впился глазами въ портретъ на стѣнѣ и, видимо, не слышитъ ея. Выраженіе лица его до того ее поразило, что она позабыла о собственномъ горѣ, и сказала:

— Это портретъ моей матери.

Онъ съ трудомъ отвелъ отъ портрета глаза, и произнесъ съ трудомъ: — Дочь моя… — Затѣмъ перевелъ духъ и продолжалъ: — Будемъ прощать мертвымъ, дабы и они простили насъ. Но прощаютъ ли они? И какъ узнать это?

Страшно блѣдный, точно внезапно постарѣвшій на десять лѣтъ, онъ всталъ. Было ясно, что онъ думаетъ лишь о томъ, чтобы ему поскорѣе уйти.

— Вы уже покидаете меня! — вскричала Женни. — Развѣ я сказала что-нибудь оскорбляющее васъ? Господь, читающій въ моемъ сердцѣ, знаетъ, что мнѣ не за что краснѣть. Почему не хотите вы выслушать меня?

— Одинъ Господь можетъ исцѣлить вашу душу. Я навсегда распростился съ міромъ и его суетою. Вы вернули меня къ нему, но я прощаю вамъ вашу хитрость. А между тѣмъ, если бы вы знали, какъ жестоко наказанъ я за то, что покинулъ пустыню! Зачѣмъ послали меня сюда тѣ, кому я обязанъ повиноваться!

Женни слушала его, ничего не понимая. Вдругъ онъ взглянулъ на нее, положилъ руку на ея золотистые волосы и мягко сказалъ:

— Господь да благословитъ васъ, дочь моя! Да простятся намъ всѣмъ грѣхи наши и да снизойдетъ на насъ миръ!

И онъ исчезъ, а вслѣдъ за нимъ въ гостиную вошла г-жа Соваль, только-что вернувшаяся откуда-то домой. — Что это за священникъ повстрѣчался ей въ передней? Онъ такъ робко прижался къ стѣнѣ, не поднимая глазъ, что она успѣла замѣтить только прекрасную сѣдую бороду.

Женни заперлась у себя и продумала весь день надъ всѣмъ услышаннымъ. Все поведеніе Патрика было ей теперь понятно, и она говорила себѣ, что человѣкъ, способный на такое самоотверженіе, долженъ быть ея мужемъ. Она стала припоминать все прошлое по порядку, внимательно обдумывая всѣ когда-либо поразившія ее подробности. И все болѣе укоренялось въ ней убѣжденіе, что Годфруа хотѣлъ уничтожить препятствіе между своей женой и другомъ. Она помнила эпизодъ чернильнаго пятна: онъ говорилъ, что выпачкалъ себѣ палецъ потому, что заботился о счастіи дорогихъ ему существъ. Что же онъ записалъ? Письмо къ нотаріусу, какъ утверждаетъ ея мать? Но давно уже Женни научилась понимать свою мать, и знала, что та не остановится ни передъ чѣмъ, чтобы обезпечить дочери то положеніе и богатство, о которыхъ она такъ давно мечтала. А если она солгала? Если Годфруа писалъ не нотаріусу, а взялся за перо уже послѣ отъѣзда Патрика, чувствуя, что минуты его сочтены! И если онъ довѣрилъ эти предсмертныя строки ея матери! Онъ такъ довѣрялъ ей! А вдругъ та осмѣлилась!.. Вѣдь подобная бумага уменьшала шансы князя. И Женни припомнилось выраженіе ужаса на лицѣ матери, когда она отказалась подписать брачный контрактъ. Женни чуть-было не бросилась въ матери, но потомъ благоразумно воздержалась. Развѣ она способна отступить, зайдя такъ далеко, и выдать правду? Да и существуетъ ли еще эта бумага!? Вѣдь стоило поднести ее въ зажженной свѣчкѣ!.. Вдругъ въ головѣ ея мелькнула одна мысль. Она поспѣшно набросала нѣсколько строкъ, одѣлась, отнесла сама письмо на почту, и на слѣдующій день получила изъ По, отъ нотаріуса Мобургё, телеграмму такого содержанія:

«Вашъ мужъ не писалъ мнѣ никакого письма. Другъ его явился ко мнѣ съ устнымъ порученіемъ, я это отлично помню. Бумаги этой у меня не имѣется, а я тщательно сохраняю малѣйшія записки отъ своихъ кліентовъ».

Женни чуть не лишилась чувствъ. Мать ея солгала, — это ясно. Годфруа передъ смертью возвратилъ Патрику его слово — вѣдь одно это могло «дать счастіе другимъ послѣ его смерти». Помочь ей могъ одинъ отецъ Хризостомъ, и она бросилась его искать. Съ трудомъ справляясь о немъ по всѣмъ церквамъ и монастырямъ, нашла она его на другой день въ скромной часовенькѣ отдаленнаго квартала. Онъ молился на колѣняхъ, но какъ только увидѣлъ ее, измѣнился въ лицѣ и спросилъ, что случилось?

— Вы одинъ можете помочь мнѣ, отецъ мой.

Онъ вздрогнулъ, глубоко вздохнулъ и попросилъ ее высказаться. Когда она кончила, онъ прошепталъ: — Мать передала ей свою неумолимую логику, но и только, благодарю Тебя, Господи! Какое вѣрное, благородное сердце!

— Я беру все на себя, — сказалъ онъ вслухъ. — Я буду завтра у вашей матери, съ которой мнѣ необходимо поговорить наединѣ. Никто не долженъ слышать насъ. Прощайте… Бѣдный миссіонеръ благословляетъ васъ.

— До свиданія, отецъ мой!

— Прощайте!-- настойчиво повторилъ старикъ, и когда она ушла, онъ снова обратился къ Богу съ горячей мольбой: — Я не искалъ этого счастія, Господи, но не ставь ея болѣе на моемъ пути, дабы я полнѣе могъ искупить свое великое преступленіе! Но пусть она — это дорогое дитя, ничѣмъ не оскорбившее Тебя, Господи, будетъ счастлива на землѣ!

А когда на слѣдующее утро г-жа Совалъ, не любившая священниковъ, принуждена была принять настаивавшаго на этомъ отца Хризостома, онъ взглянулъ на нее, съ первыхъ же словъ, такимъ блестящимъ, властнымъ, не новымъ для нея взглядомъ, что она сразу смѣшалась… Теперь она видѣла, какіе у него глаза… Когда-то она испытала, на себѣ чары этихъ черныхъ глазъ, метавшихъ теперь на нее такія молніи! Но она еще сомнѣвалась. То было такъ давно! Но стоило ей услыхать звукъ его голоса, какъ сомнѣнія ея исчезли, ноги подкосились, она упала въ кресло и пролепетала:

— Чего вы отъ меня хотите?

— Той бумаги, что довѣрилъ вамъ Годфруа на своемъ смертномъ одрѣ. Я жду. Принесите ее.

— Какую бумагу? — смѣло отвѣчала она: — Что это значитъ? И по какому праву говорите вы со мною такъ дерзко? Что сказали бы ваши начальники, если бы могли знать, гдѣ вы теперь и что дѣлаете?

— Я благодарилъ бы небо, если бы у меня не было никакихъ правъ. Но это уже дѣло моей совѣсти. А если вы хотите отдѣлаться отъ моего непріятнаго присутствія, — вамъ стоитъ лишь повиноваться.

— Кто васъ послалъ?

— Я пришелъ отъ имени покойнаго мужа… вашей дочери.

— Вы знали моего зятя?

— Что вамъ до этого? Я требую отъ его имени довѣренныя вамъ имъ предсмертныя строки. Берегитесь мщенія мертвеца!

— Вы ошибаетесь, — отвѣчала она, дрожа всѣмъ тѣломъ: — у меня нѣтъ никакой бумаги. Впрочемъ, съ какой стати считаете вы меня способной обмануть довѣріе…

— Довольно притворяться. Я знаю васъ. Но вы мужественнѣе меня. Вотъ двадцать лѣтъ, какъ я лишился сна, потому что передъ моими глазами неотступно носится образъ окровавленнаго лица человѣка, болѣе близкаго вамъ, чѣмъ Годфруа. Какимъ образомъ не боитесь вы вѣчно проклятія самоубійцы?

— Онъ умеръ смертью храбраго солдата…

— Если такъ, то я разскажу вамъ, какъ онъ умеръ, — тогда вы перестанете притворяться… Разъ вечеромъ ко мнѣ вошелъ вашъ мужъ. Непріятель былъ близко и назавтра ждали боя.

— «Генералъ, сказалъ онъ мнѣ, — одинъ изъ моихъ товарищей, думая разсказать мнѣ потѣшную исторію, и не подозрѣвая, какую почетную роль я въ ней играю, — случайно доказалъ мнѣ, что вы — подлецъ, обманщикъ, вѣроломный другъ. Я знаю теперь, что ваша милость во мнѣ и мое повышеніе — цѣна моего позора. Я знаю, что жену мою заѣло тщеславіе, и что дочь моя — чужая мнѣ. Все погибло для меня въ нѣсколько минутъ. Какое мнѣ теперь дѣло до міровыхъ событій, до пораженій и побѣдъ? Отнынѣ я дорожу только одной, оставшейся неприкосновенной — честью! своей честью солдата. Вотъ почему я васъ и не убью. Въ данную минуту это было бы незаконной местью и преступленіемъ противъ отечества. Я хочу умереть достойнымъ своего мундира. Да падетъ моя кровь на васъ, ибо ваша рука предупредила вражескія пули. Вы — убійца офицера Соваля»! Я подумалъ, что онъ помѣшался, хотя слова его были для меня слишкомъ ясны. Стыдъ и удивленіе не давали мнѣ говорить. Онъ швырнулъ на мой столъ запечатанное письмо, и еще теперь я слышу тотъ смѣхъ, съ которымъ онъ сказалъ тогда: «Никто лучше васъ не можетъ доставить эту записку по адресу. Но не заблуждайтесь, генералъ. Вы ничуть не счастливѣе меня: она обманываетъ и васъ! Подробности вы можете разузнать отъ того же товарища, который мнѣ открылъ глаза». Черезъ мгновеніе онъ упалъ къ моимъ ногамъ съ прострѣленной головой. Клянусь, что онъ былъ не въ здравомъ разсудкѣ, иначе никогда не покончилъ бы онъ съ собою наканунѣ сраженія… Мнѣ удалось спасти отъ позора хоть его память. Одинъ я да помогавшій мнѣ офицеръ знали тогда, что Совалъ палъ не на полѣ брани. Но теперь я знаю это одинъ, потому что второй свидѣтель былъ убитъ на другой же день. Я искалъ смерти, но она пощадила меня. Я отправилъ вамъ письмо покойнаго и скрылся самъ послѣ окончанія войны. И если я теперь являюсь къ вамъ, то будьте увѣрены, что я съумѣю добиться своей цѣли. Довольно одного прогнѣваннаго мертвеца…

И видя, что г-жа Соваль остается неподвижной, монахъ добавилъ грознымъ голосомъ:

— Клянусь вамъ, что и князь Кеменевъ, и Патрикъ О’Фаррель, узнаютъ, съ какой святотатственной дерзостью вы утаиваете послѣднюю волю Годфруа. Мертвыхъ вы не боитесь, такъ берегитесь живыхъ!..

Она поняла, что дальнѣйшее сопротивленіе безполезно, и передала ему требуемую бумагу. Онъ развернулъ ее только на улицѣ, прочелъ нѣсколько строкъ, начертанныхъ дрожащимъ почеркомъ, и радостно вздохнулъ. Строки были слѣдующія:

«Если моя возлюбленная жена выйдетъ замужъ вторично и притомъ за Патрика О’Фарреля, то я отмѣняю тотъ параграфъ коего завѣщанія, которымъ лишаю ее наслѣдства. Этимъ я хочу доказать, что желаю этого брака и совѣтую его, потому что онъ обезпечитъ счастіе самыхъ дорогихъ для меня существъ. Да простятъ они мнѣ и да сохранятъ во мнѣ добрую память».

Г-жа Соваль сохраняла эту записку, потому что на случай песчастія съ княземъ (всѣ мы смертны!) Патрикъ являлся для Женни вполнѣ возможнымъ мужемъ. Отецъ Хризостомъ сразу разгадалъ ея тайныя побужденія, и отвращеніе въ прошлому овладѣло имъ. Богъ каралъ его до конца, показавъ, какой недостойной женщиной онъ увлекался.

Къ тотъ же день Женни получила по почтѣ странное посланіе: то была вырванная изъ молитвенника страница съ псалмомъ: «Nunc demittis». Внизу были написаны два слова! «Аллилуія! Ждите»!..

И она стала ждать, зная, что любима и скоро соединится съ любимымъ человѣкомъ. Изъ словъ матери она поняла, что та собирается покинуть Францію, и не удерживала ее, понимая, что дальнѣйшая совмѣстная жизнь съ нею невозможна.

---

Черезъ двѣ недѣли Патрикъ вернулся, и счастіе жениха и невѣсты было омрачено только отказомъ отца Хризостома пріѣхать къ нимъ изъ Алжиріи на свадьбу. Онъ привезъ туда Патрику посмертную записку Годфруа, но приглашенія Патрика пріѣхать на свадьбу не принялъ. На письмо его онъ отвѣчалъ, къ ихъ удивленію, не ему, а Женни. Онъ писалъ:

«То, чего вы у меня просите, было бы слишкомъ большой радостью для старика, который долженъ спѣшить искупать свои великія прегрѣшенія; никакая эпитимія не можетъ сравняться съ приносимой мною теперь жертвой, — молю Господа принять ее. Никогда не узнаете вы, отъ какого счастія я отказываюсь. Если молитва моя будетъ услышана, вы будете вдвое счастливѣе отъ этого. Будьте же счастливы! А вы, дочь моя (эти два слова еле можно было разобрать, — до того дрожала писавшая ихъ рука), не забывайте, что вамъ слѣдуетъ ежедневно молиться за двоихъ усопшихъ, а скоро и за троихъ».

Новобрачные уѣхали въ это время въ Померасъ. Разъ утромъ пришла по обыкновенію почта. Только — что графиня О’Фаррель стала читать небольшое письмо изъ Румыніи, какъ ее прервало громкое восклицаніе мужа. Онъ протягивалъ ей нераспечатанный конвертъ, надписанный его собственной рукой и адресованный въ Тэлахъ, на имя отца Хризостома — «для передачи ему при первомъ его посѣщеніи». Подъ именемъ миссіонера рукой почтоваго чиновника было приписано одно слово: «Скончался».

Ю. З—а.

"Вѣстникъ Европы", № 5, 1899