Петя Крохобор (Ясинский)/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
Текст содержит цитаты, источник которых не указан. |
| Петя Крохоборъ |
| Дата созданія: октябрь 1886 года. Источникъ: Ясинскій І. І. Полное собраніе повѣстей и разсказовъ (1885—1886). — СПб: Типографія И. Н. Скороходова, 1888. — Т. IV. — С. 474. |
— Помилуйте! Да что вы мнѣ говорите! Я зналъ его и знаю-съ гораздо лучше вашего. Петя Крохоборъ! Мнѣ-ли не знать Пети Крохобора! Онъ еще вотъ этакій маленькій былъ, какъ я у покойнаго родителя его, Ивана Артамоныча, гащивалъ. Безпутный человѣкъ былъ покойникъ, но — сосѣдъ. Ѣдешь мимо — завернешь, подышешь безалабернымъ воздухомъ, и домой. Хорошъ былъ папаша, а сынокъ…
Платонъ Акимычъ махнулъ рукой.
— Типъ-съ! Въ полномъ смыслѣ этого слова! Позвольте. Случалось-ли вамъ въ тихомъ провинціальномъ городѣ, въ чудесную лунную ночь, сидѣть у окошечка? Тутъ тебѣ майскій воздухъ, молодость природы, какія-то смутныя ожиданія, тишина, а въ синемъ небѣ виситъ облако легкимъ серебрянымъ пологомъ, и вездѣ полная таинственность. Деревья стоятъ, не шелохнутся; вдали, какъ призракъ, бѣлѣется церковка. Смотришь, спать не хочется, душа полна. Вдругъ подымается хоровая пѣсня — стройная, пріятная, согласная; басы гудятъ, тенора заливаются. Ближе, все ближе… Это что такое?.. А это, изволите-ли видѣть, мѣстная молодежь платитъ дань поэтическому чувству, которое охватываетъ весною каждаго человѣка. Кого наградилъ Богъ голосомъ и ухомъ, тотъ, поработавши день-деньской, вечеромъ изливаетъ свою душу въ союзѣ съ себѣ подобными. Для молодыхъ людей, потребность, для насъ, стариковъ, развлеченіе — умилительно послушать. А дѣвушки? Ась? Сколько бьется сердечекъ въ эту лунную ночь, въ этомъ безвѣстномъ захолустномъ городкѣ, среди этой благоуханной майской истомы? Боже мой, въ этой тишинѣ, нарушаемой пѣвучей молодежью, сколько жизни!
Помолчавши, Платонъ Акимычъ продолжалъ:
— Такъ вотъ, ежели вамъ случалось сидѣть у окошечка при такихъ обстоятельствахъ, то навѣрно вы помните, какъ всегда, откуда ни возьмись, пристанетъ къ хору какой-нибудь безголосый юноша, не то пьяный, не то Богъ его знаетъ — нахалъ какой-то, и начнетъ своимъ козлинымъ, противнымъ пѣніемъ портить, что называется, обѣдню. Станутъ его прогонять, онъ чуть не въ слезы — ну, и пожалѣютъ. И тянетъ онъ свою наглую канитель; нѣтъ въ немъ ни музыкальнаго чутья, ни стыда-съ, нельзя отъ него уйти никуда — пропала поэтическая ночь, вы затворили окошечко! Странно, много разъ былъ я свидѣтелемъ подобнаго явленія. Достаточно изъѣздилъ я нашу матушку-Русь, немало лѣтъ на бѣломъ свѣтѣ живу и пришелъ къ заключенію, что не можетъ быть у насъ хорошаго частнаго хора! Мелкое наблюденіе, ничтожный фактъ — но это для насъ характерно-съ. Беру поэтому на себя смѣлость сказать, что во многомъ жизнь наша уподобляется хору, который оттого только нестроенъ, что къ нему примазываются негодные элементы-съ, въ родѣ безголосаго юноши. Мы черезчуръ терпимы, и негодные элементы эти — наша національная язва-съ. А, впрочемъ, все это я къ тому, чтобы опредѣлить, какое именно мѣсто занималъ еще не такъ давно въ нашей жизни Петя Крохоборъ, на котораго едва-ли кто изъ товарищей возлагалъ какія-либо надежды, но который несвѣдущими людьми считался чуть не силой, дѣла не дѣлалъ, отъ дѣла не бѣгалъ, и все только кричалъ о себѣ: «Вотъ я истинный представитель русской молодежи! Я самый опасный врагъ существующаго порядка! Если меня до сихъ поръ не отправили въ мѣста не столь отдаленныя, то единственно по оплошности!» По-моему, Петя Крохоборъ долженъ быть приравненъ къ тому безстыдному юношѣ, который вездѣ на Руси мѣшалъ молодежи и помѣшалъ-таки основательно, ибо, въ широкомъ смыслѣ, хора молодежи въ настоящее время, кажется, не существуетъ вовсе-съ. Впрочемъ, вотъ вамъ факты; судите о Петѣ Крохоборѣ сами, благо вы его нѣсколько знаете.
Пріѣзжаетъ ко мнѣ однажды Иванъ Артамонычъ. А я тогда переселился въ городъ изъ своей деревушки — избранъ былъ мировымъ судьею. Жила со мною сестра Марья Акимовна, и выходила у меня какъ бы семья, хозяйственный домъ-съ. Было это ужь въ августѣ мѣсяцѣ. Помню, я на балкончикѣ сидѣлъ передъ вечеромъ и толковалъ о чемъ-то со своимъ письмоводителемъ. Влетаетъ Иванъ Артамонычъ въ своей неизмѣнной венгеркѣ, и бацъ ко мнѣ на грудь! Весь въ пыли, водкой отъ него пахнетъ. — «Что съ вами?» — Въ отвѣтъ раздаются только хриплые звуки — не то смѣхъ, не то рыданіе. — «Да успокойтесь, — говорю, — присядьте, намъ подадутъ чаю, рому, чего-нибудь закусить». Успокоился, изложилъ свое горе. Кстати, опишу вамъ эту личность, пока что…
Былъ онъ коренастъ, съ кривыми какъ у кавалериста ногами, лицо круглое, красное, усы венгерскіе, черные съ просѣдью, носъ весь въ лиловыхъ жилкахъ, маленькій, вздернутый, а смотритъ — глаза, я вамъ скажу, шельмецкіе, сію минуту солжетъ, слова правды не жди! Грудь колесомъ, руки барскія. Если онъ въ городѣ — онъ всегда перепачканъ мѣломъ, вслѣдствіе упражненія на бильярдѣ. Ѣздилъ Иванъ Артамонычъ по ярмаркамъ, покупалъ и продавалъ лошадей; увѣрялъ, что онъ отставной гусаръ, но въ военной службѣ онъ совсѣмъ не былъ; послѣ эмансипаціи продолжалъ жить сверхъ состоянія — только балетъ распустилъ… У него, изволите-ли видѣть, балетъ былъ крѣпостной: пять дѣвокъ и четыре мужика подъ командой вѣчно пьянаго француза-танцмейстера. Любилъ также Иванъ Артамонычъ давать волю рукамъ. Разъ станового чуть не высѣкъ. Нѣтъ, это былъ въ своемъ родѣ замѣчательный субъектъ! Женился Иванъ Артамонычъ на пригоженькой барышнѣ, Леночкѣ Посудевской, съ этакими, какъ теперь помню, длинными блѣдно-золотистыми косами, лебединой вытянутой шейкой, тонкими прозрачными руками съ розовыми пальчиками и дѣтскимъ лицомъ. Глаза, что синія звѣзды, и все, бывало, улыбается: станетъ Иванъ Артамонычъ лгать — она улыбается, Иванъ Артамонычъ дѣвку балерину при всѣхъ подробно расхваливаетъ — она улыбается, поведетъ Иванъ Артамонычъ эту дѣвку наказывать — Леночка все улыбается, только поблѣднѣетъ. Вотъ отъ этой Леночки родился Петя въ селѣ Крохоборовкѣ, въ ночь на новый годъ. Очень обрадовался Иванъ Артамонычъ, что у него сынъ, и родъ Крохоборовъ не прекращается, и сталъ по этому счастливому случаю палить изъ ружей; да была у него пушка мѣдная, онъ и изъ пушки громыхнулъ, такъ что разорвало ее. Испугалась молодая женщина и память потеряла. Къ ней греческія богини, во главѣ съ Новымъ Годомъ, вбѣжали толпой въ спальню и стали поздравленіе пѣть, а ужь она обречена, ужь на нее смерть дохнула-съ. Черезъ два дня не стало бѣдной Леночки. Вы можете представить, какое воспитаніе получилъ Петя въ домѣ своего родителя. Было это въ послѣдніе годы крѣпостничества. Многіе помѣщики словно очумѣли и старались, предчувствуя бѣду, исчерпать до дна свое «право». Совершались удивительныя насилія. Двоюродная сестра у меня была, Варвара Алексѣевна Бороздинская, такъ она на горячую плиту… Нѣтъ, извините! не могу объ этомъ вспомнить безъ мучительнаго содроганія-съ! Ну, однимъ словомъ, Иванъ Артамонычъ принималъ дѣятельное участіе въ крѣпостнической оргіи, хотя человѣкъ онъ былъ не жестокій, и обижалъ народъ единственно ради развлеченія. У Пети былъ свой казачокъ, своя лошадь; гувернантка болтала съ нимъ по-французски; его закармливали сластями. Когда наказывали слугу, онъ бѣжалъ смотрѣть, какъ это дѣлаютъ; кутилъ и безобразничалъ отецъ — сынокъ тутъ же присутствовалъ. Петю баловали до семи лѣтъ отчаянно. Горе тому, на кого онъ пожалуется! Боже сохрани! Но съ семи лѣтъ Петю начали драть: въ это время какъ разъ крестьянъ отобрали и Иванъ Артамонычъ остался безъ дѣла. Произошла вдругъ перемѣна: уронилъ Петя тарелку, что-ли, ему и всыпали. Папаша рѣшилъ дать сынку серьезную нравственную подготовку. Бывало, пріѣдешь, а Иванъ Артамонычъ ходитъ по комнатамъ, и хлыстъ у него въ рукѣ. Петя, какъ щенокъ, на отца смотритъ, и не успѣетъ тотъ рта разинуть, какъ уже вопитъ Петя благимъ матомъ: «не буду, честное слово, ей-Богу не буду!»
Но я уклонился немного въ сторону. Горе Ивана Артамоныча заключалось въ слѣдующемъ: Петя выросъ. Ему шелъ четырнадцатый годъ. Иванъ Артамонычъ не замѣчалъ этого, а потомъ и замѣтилъ. Видитъ — сажалка-съ, бабы стираютъ бѣлье, Петя тутъ же вертится и норовитъ крапивой прачекъ ожечь. «Эге, мальчишка-то ужь того!» — подумалъ Иванъ Артамонычъ, и совѣсть стала мучить его, отчего онъ образованія сыну не даетъ. Надумался и пріѣхалъ ко мнѣ чуть не въ истерикѣ. «Чѣмъ могу помочь вамъ?» — спрашиваю послѣ того, какъ Иванъ Артамонычъ пришелъ въ нормальныя чувства. «Заклинаю васъ всѣмъ святымъ, возьмите у меня Петю! Возьмите! Что угодно буду платить! Сто рублей въ мѣсяцъ буду платить!» — Иванъ Артамонычъ былъ очень тароватъ на обѣщанія-съ. — «Пусть къ нему ходятъ учителя, приготовляютъ его въ гимназію — сдѣлайте изъ него человѣка, на колѣняхъ умоляю!» И на колѣни упалъ.
Конечно, вы повѣрите, если я вамъ скажу, что сердце у меня облилось кровью. Главное, бѣдненькую Леночку вспомнилъ и ея безпомощную улыбочку. «Хорошо, — говорю, — очень хорошо, возьму къ себѣ Петю, и можетъ быть, у него материнская натура, добрая и гибкая». — «Вылитая мать!» — кричитъ Иванъ Артамонычъ. Принялъ я къ себѣ, такимъ образомъ, Петю, и за два года онъ меня чуть съ ума не свелъ. Повидимому, очень даже неглупый мальчикъ и не по лѣтамъ развитъ. Мы съ сестрой руками развели, когда сѣлъ онъ и давай критиковать родителя, да вѣдь какъ, я вамъ доложу! Потомъ «Демона» слово въ слово откаталъ, табличку умноженія, по-французски залопоталъ: «je suis, tu es, il est»…[1] — и вообще все свое образованіе обнаружилъ. Взялъ я ему учителя. На первыхъ порахъ, тотъ былъ доволенъ Петей. Аттестовалъ способнымъ мальчикомъ и съ острой памятью. Но ужь тогда было замѣчено, что Петя преимущественно склоненъ къ пустякамъ; цыфры какія угодно запомнитъ, а задачи не рѣшитъ. Голова у него была большая, курчавая, правильное, даже красивое лицо, и глаза такъ смотрѣли, что сейчасъ видно — тамъ, въ душѣ этого мальчика, идетъ какая-то особая работа. То не оторвешь отъ книжки, то по цѣлымъ днямъ баклуши бьетъ. Стояли у меня въ гостиной розовыя парафиновыя свѣчи. Онъ ихъ взялъ, разрѣзалъ на куски, надѣлалъ шариковъ, вооружился тросточкой, и два битыхъ часа каталъ ихъ по паркету и шепталъ: «Въ среднюю! Рѣжу бѣлаго! Карамболь по красному! Отъ шара!» Хвастунъ былъ неимовѣрный-съ. Соберетъ послѣ обѣда уличныхъ мальчишекъ, и слышу я иногда, какъ онъ имъ разсказываетъ, что отецъ его — гусарскій генералъ и имѣетъ право наказывать всѣхъ, кого пожелаетъ; что у него двѣнадцать бѣлыхъ пони и раззолоченная карета; что онъ, Петя, учится «прямо на офицера», и какъ только исполнится ему шестнадцать лѣтъ, его въ ту же минуту произведутъ въ поручики и дадутъ орденъ. Петя любилъ вмѣшиваться въ ссоры и жестоко расправлялся съ маленькими врагами своими. Возиться мнѣ пришлось съ нимъ много! Основательно дурить онъ началъ послѣ того, какъ не попалъ въ гимназію, а Иванъ Артамонычъ, въ мое отсутствіе, ударилъ его кулакомъ по головѣ за малоуспѣшность въ наукахъ. Ужь Петя былъ тогда балбесъ порядочный, — ему стукнуло пятнадцать лѣтъ. Сталъ онъ грустить, ушелъ куда-то — потомъ я узналъ, что онъ плотину съ мальчишками черезъ ручей строилъ — цѣлый день пропадалъ и, наконецъ, вечеромъ явился съ искаженнымъ лицомъ, держась за голову обѣими руками. «Умираю!» — «Петя, что съ тобой?» — «Мозгъ пухнетъ — тѣсно ему въ черепѣ… о-о-о!» Хлопъ на коверъ. Мы туда-сюда, за докторомъ. Пріѣхалъ докторъ: «пульсъ, — говоритъ, — какъ слѣдуетъ, а что такое съ мальчикомъ, — я не могу опредѣлить». А Петя кричитъ: «Я слѣпъ! Я никого не вижу!» Зажмурилъ глаза, головой мотаетъ въ совершенномъ отчаяніи. Подошелъ къ нему опять докторъ, онъ его по лицу. «Съ ума сошелъ, что-ли, мальчикъ! Эй, связать драчуна!» — Связали — немножко помогло: прозрѣлъ, вспомнилъ папашу и выругался. «Я, — говоритъ, — этого крѣпостника… ужь, — говоритъ, — только выросту!» — «Откуда взялъ ты такія слова?.. Кто натолковалъ тебѣ?» — «Да, разумѣется, онъ крѣпостникъ, вы всѣ крѣпостники, тираны, деспотическія души! Подождите!» И пошелъ, знаете, и пошелъ. На другой день неожиданно у меня руку поцѣловалъ и сказалъ съ усмѣшкой: «Что? Надѣлалъ я вчера хлопотъ? У меня нервная натура. Со мною надо обращаться осторожно». А то еще разъ — всего вѣдь не передашь; излагаешь первое, что вспомнится — сидѣли мы и обѣдали: я, сестра, письмоводитель и Петя. Петя говорилъ, и все о себѣ. Надо замѣтить, онъ всегда былъ не въ мѣру эгоистиченъ. Любовь къ себѣ на рѣдкость! «Пожалуйста, вы не кушайте, — говоритъ, — почекъ, я люблю почки. Телячьи почки нѣжное кушанье, и ужь я ихъ съѣмъ. Мнѣ полезны телячьи почки». — «Или, — говоритъ, — когда Крохоборовка будетъ моя, я все буду ѣсть поросячью голову». Сваритъ сестра варенье, онъ сейчасъ: «Вотъ отлично, что клубника, я люблю клубнику!» А если малина, то и малину онъ любитъ. Что ему снилось, какія умныя мысли приходятъ, какъ онъ поколотилъ напавшаго на него будто бы мастерового, какой онъ лихой наѣздникъ — обо всемъ этомъ слушали мы и молчали, потому что привыкли къ его болтовнѣ. Забавно, иногда досадно, а когда черезчуръ заврется, бывало, остановишь. Наконецъ, слышу я, онъ говоритъ: «Я читалъ сегодня о Людовикѣ XIV, и, мнѣ кажется, я похожъ на него, тѣмъ болѣе, что происхожу отъ него. Папаша говорилъ мнѣ, что наша прабабушка была рожденная герцогиня де-Растиньякъ, внучатная племянница короля. А настоящая фамилія моя не Крохоборъ, а Крофоборъ, тоже французскаго корня. Предокъ нашъ, первый носившій эту фамилію, былъ побочный сынъ Людовика XIV, такъ что я вдвойнѣ его потомокъ. У насъ тринадцать фамилій. Крохоборъ, или — вѣрнѣе — Крофоборъ-де-Растиньякъ-де… де… де…» Мы не выдержали и расхохотались. Петя величественно посмотрѣлъ на насъ, закинувъ голову, потомъ отчаянно закричалъ, точно его пырнули ножемъ, схватилъ солонку и давай ѣсть соль. Что онъ хотѣлъ этимъ доказать — не могу вамъ объяснить. Полагаю, просто распущенная натура-съ. Напугалъ насъ, потомъ выпилъ графинъ квасу и совершенно спокойно провелъ вечеръ. Ночью, однако, бредилъ; но это было притворство, по объясненію доктора, да и я самъ долженъ былъ прійти къ этому заключенію: пощекоталъ комедіанта за ухомъ, онъ какъ расхохочется!
Не буду лгать, черезчуръ низкихъ пороковъ за Петей не замѣчали: онъ воришкой не былъ; не смотря на шестнадцатый годъ и дурные примѣры отца, никогда онъ по части запретнаго плода-съ не обнаруживалъ стремительности. Завелъ было, правда, нѣсколько интрижекъ съ гимназистками во дворѣ, но вполнѣ — могу свидѣтельствовать — невинныхъ. Уйдетъ съ барышней въ садъ и болтаетъ, болтаетъ, — все о себѣ, разумѣется. «Я сильный, я то, я другое, я на Платона Акимыча страхъ нагоняю, я, — говоритъ, — поступлю въ военную службу, и у меня цѣль въ жизни — быть кавказскимъ генералъ-губернаторомъ. Меня теперь обижаютъ, но всѣмъ когда-нибудь я отомщу. Вы читали о Раулѣ у Дюма: месть — сладкое чувство! Смотрите, какъ у меня уже раздуваются ноздри — только не бойтесь. У Рауля ноздри раздувались гораздо сильнѣе».[2] Въ заключеніе, скажетъ залпомъ какой-нибудь монологъ изъ французскаго романа, ни къ селу, ни къ городу. «M-lle, скромность есть украшеніе нѣжнаго пола, цвѣтокъ, къ которому съ благоговѣніемъ протягиваешь дерзкія руки и не смѣешь сорвать его, поражаемый безсиліемъ, которое есть плодъ уваженія къ слабости»… — все въ этакомъ родѣ. Дурочка слушаетъ, щиплетъ листокъ съ вѣтки и счастлива, счастлива…
Выдержалъ, наконецъ, Петя экзаменъ, и я отказался отъ удовольствія воспитывать его: Иванъ Артамонычъ, по моему совѣту, отдалъ Петю въ пансіонъ. Встрѣтилъ я его потомъ, только ужь лѣтъ черезъ восемь. Выросъ, располнѣлъ, красавцемъ сталъ писанымъ; одно — зубы скверные: засмѣется, противно смотрѣть! Спросилъ его, какъ ему живется, что подѣлываетъ? — «А живу, — отвѣчаетъ, — отлично; какъ вамъ извѣстно, папаша скапутился[3], оставилъ мнѣ заложенное и перезаложенное имѣніе; изъ университета меня исключили; занимаюсь самообразованіемъ, прочиталъ Бокля, Дарвина, Милля; вообще все прочиталъ, что стоитъ; веду революціонную пропаганду». Посмотрѣлъ я на него пристальнѣе: на немъ, дѣйствительно, красная рубаха — видно, что не одобряетъ существующаго порядка вещей. На головѣ шотландская шапочка съ развѣвающимися по плечамъ лентами, въ рукахъ толстая палка, полосатый плэдъ, и обутъ онъ въ лакированные башмаки съ пряжками. «Когда-жъ вы успѣли, — спрашиваю, — революціонеромъ сдѣлаться?» — «А какъ только въ пансіонъ поступилъ, сейчасъ же и занялся разбрасываніемъ сѣмянъ. Революція родилась со мной. Я всегда протестовалъ. Крѣпостной строй глубоко возмущалъ меня еще, можно сказать, въ колыбели. Слезы народа жгли мнѣ сердце, отецъ представлялся мнѣ всегда какимъ-то палачемъ. Пламень костра — вотъ мое всегдашнее душевное состояніе. Мщеніе, мщеніе исчадіямъ тьмы! — вопіяло во мнѣ благородное чувство, свойственное моей юношеской природѣ, и я клялся солнцемъ, что скоро жадно выцѣжу по каплѣ черную кровь народныхъ мучителей. Меня признали, я взялъ красное знамя и твердо несу его, не взирая ни на городовыхъ, ни на исправниковъ». — «Вотъ какъ, да вы страшный человѣкъ, Петя! Все-таки берегитесь! неровенъ часъ, въ острогъ посадятъ. Кто же васъ призналъ?» — «Всѣ, — отвѣчаетъ, — Сеня Пустодонтовъ, Лиза Крикухина»… — «Хорошо, — говорю, — если этотъ Сеня и эта Лиза въ родѣ васъ: большой бѣды не будетъ; а ежели порядочные и серьезные молодые люди — жаль. Вы ихъ погубите, потому что вы хуже всякаго шпіона, простите за откровенность!» Онъ расхохотался. «Жертвы нужны! Но нѣтъ, изъ-за меня никто не пострадаетъ — я умѣю молчать, гдѣ нужно. Къ тому же, пока миссія моя ограничивается мирными рамками: я веду счетъ народнымъ скорбямъ. Мщеніе свершится, но послѣ того, какъ будетъ подсчитана послѣдняя слеза». Весьма туманныя намѣренія-съ.
Опять не видалъ я Петю Крохобора что-то года три. Онъ ѣздилъ за границу, колесилъ по Россіи; домъ его пришелъ тѣмъ временемъ въ полное запустѣніе. Какъ вдругъ, однажды утромъ, мчится онъ на тройкѣ по улицѣ, замѣтилъ меня въ окнѣ, поклонился и исчезъ. Пріѣхалъ, значитъ. Слышу — обстраивается. Слышу — женился; слышу — разводится. Слышу — опять женился, уже гражданскимъ бракомъ, и опять разводится, и объявляетъ, что ищетъ равноправную подругу жизни со свѣтлыми взглядами. Слава о немъ и его выходкахъ распространяется на весь уѣздъ…
Среди ровной, плоской мѣстности стоитъ низенькій, вновь сооруженный, деревянный домъ подъ желѣзной крышей, въ сторонѣ отъ деревни Крохоборовки, которая лѣпится на днѣ неглубокой балки. Это резиденція Пети Крохобора. Домъ на самомъ солнопёкѣ. Ни деревца вокругъ, ни кустика. Огромный дворъ заросъ травой, и по немъ бродятъ, изнемогая отъ жары, тощія собаки. Службы оставлены безъ реставраціи. Въ ворота конюшни ввезли бричку, да такъ и бросили — словно она застряла тамъ. Огородъ, который тянется позади дома, не засѣянъ… Страненъ и одинокъ этотъ домъ и похожъ удивительно на заброшенную почтовую станцію. Удручающее впечатлѣніе производитъ онъ.
Петя Крохоборъ у всѣхъ помѣщиковъ нашихъ, какъ бѣльмо-съ на глазу. Представители порядка и охранительныхъ началъ смотрятъ на него, какъ на опаснаго сосѣда. Установилось мнѣніе, что онъ развращаетъ крестьянъ, колеблетъ основы общежитія и проникнутъ безумной ненавистью къ дворянству… Это онъ-то, потомокъ Людовика XIV, Крофоборъ-де-Растиньякъ плюсъ одиннадцать фамилій! По провинціальной привычкѣ, дьячки, волостные писаря и нѣкоторые досужіе дворяне пишутъ на него политическія ябеды, а иногда нагрянетъ полиція къ Крохобору и все въ домѣ перешаритъ. Большой тогда праздникъ для нашего революціонера! «Что у васъ въ этомъ шкафу?» — «А тутъ, — говоритъ, — я не могу сказать… но честнымъ словомъ могу васъ увѣрить, что ничего особенно преступнаго». Откроютъ шкафъ, смотрятъ — дѣйствительно, въ шкафу ровно ничего, полная пустота. Петя Крохоборъ улыбается. Стучатъ по шкафу согнутымъ пальцемъ, думаютъ, нѣтъ-ли гдѣ секрета. Ну, разумѣется, какой тамъ секретъ! Такъ ничего и не найдутъ и уѣдутъ. Однажды только жандармскій капитанъ обратилъ вниманіе на толстую тетрадь, на заглавномъ листкѣ которой было написано: «Рѣчь къ народу села Крохоборовки о нравахъ французской женщины примѣнительно къ таковымъ въ деспотическомъ отечествѣ нашемъ». Обрадовался синій сюртукъ, накинулся и сталъ читать. Читалъ, читалъ, думаетъ, вотъ онъ — ключъ въ крамольнымъ замысламъ Пети Крохобора, эврика! Однако-же скоро разочаровался. Просто ерунда — тамъ и Милль, тамъ и русская баба! На поляхъ рукописи безчисленное множество разъ расчеркнуто: «Петръ Крохоборъ, Петръ Крохоборъ! Сочиненіе Петра Ивановича Крохобора, malheureux étudiant russe Pierre de Crophobore, de Rastignac, de Bourboniac etc[4]». Въ концѣ тетради была наклеена картинка, изображающая французскую женщину, которая посылаетъ воздушный поцѣлуй, а подъ картиной стояла подпись: «народу села Крохоборовки le petit baiser[5]». Махнулъ рукой жандармъ, выпилъ у Пети Крохобора рюмку водки и уѣхалъ, по обыкновенію, ни съ чѣмъ. Съ тѣхъ поръ Петю, кажется, перестали тревожить…
Нашъ предводитель дворянства — человѣкъ съ нѣжной душой и мирными наклонностями, князь Улулинъ. Пороху не выдумаетъ, но хорошій человѣкъ, добрякъ. Хотѣлось ему повліять на Петю Крохобора и вернуть его на путь служенія дворянскимъ интересамъ. Крохоборъ пріѣзжалъ къ князю въ гости, дѣлалъ видъ, что будто ѣстъ мухъ: закаленъ, дескать, на всякій случай и въ состояніи вынести муки голода въ отдаленныхъ тундрахъ; говорилъ, что сносится со всѣми революціонерами міра, что его боятся сами жандармы, что народъ возстанетъ, какъ одинъ человѣкъ, по первому его слову, и пойдетъ за нимъ, что главная его цѣль теперь — разрушеніе семьи, что онъ всенародно сожжетъ какую-то жертву и будетъ вопіять въ пустынѣ. Предводитель пересталъ принимать его. «И отецъ у Крохобора, — говорилъ онъ мнѣ, — былъ безпутный человѣкъ, соблазнялъ дѣвушекъ, шулерничалъ и не признавалъ другаго костюма, кромѣ венгерки… Яблочко отъ яблони недалеко падаетъ!»
Въ прошломъ году начальникъ нашей губерніи издалъ приказъ на имя волостныхъ старшинъ, что, молъ, основы всѣ колеблются, и государству грозитъ опасность, оттого что мужики стали отрицать собственность, — напр., по ночамъ воруютъ яблоки изъ фруктовыхъ садовъ-съ. Петя Крохоборъ душевно обрадовался: «Погодите, — кричалъ онъ становому, потрясая передъ нимъ кулаками, — не то еще будетъ! Всѣ узы будутъ порваны. Я постараюсь! Гаврило Михайловичъ, вѣдь, между нами сказать, это все плоды моей дѣятельности! При моихъ способностяхъ, пойди я на подло-гнусный компромиссъ съ властями, я могъ бы въ короткое время самъ сдѣлаться губернаторомъ. Но почестямъ я предпочитаю благородную славу бойца за народъ. Мнѣ грозятъ мрачными сводами душной тюрьмы, но я не страшусь пытокъ! Гаврило Михайловичъ, вы можете жечь меня на медленномъ огнѣ, но все-таки узы будутъ порваны! клянусь родиной терзаній!» — это значитъ Россіей.
Чудакъ, что и говорить! Добро бы искренно вѣрилъ въ революціонные идеалы — нѣтъ, никакой вѣры, ничего за душой, одно только желаніе шумѣть, кричать, фигурировать! Гдѣ истинное увлеченіе, хотя бы оно было самое ложное, тамъ смѣшнаго ничего нѣтъ, тамъ трагедія въ нѣкоторыхъ случаяхъ, а не комедія, потому что тамъ — страданіе. Петя Крохоборъ смѣшенъ съ ногъ до головы, онъ жалокъ, но о немъ не скорбишь. Напротивъ, часто злишься на него, какъ на вредное твореніе-съ. У меня вотъ какъ сердце сжимается при мысли о томъ, что Петя Крохоборъ весьма многими якобы почтенными людьми считался и считается дѣйствительнымъ представителемъ молодежи, и знаменитый критикъ нашъ, г. Иринархъ Плутарховъ, постоянно говоритъ о немъ съ большимъ решпектомъ. Какъ кончается послѣдняя статья его? «Мы любимъ Петю Крохобора, мы видимъ въ немъ носителя честныхъ идей, унаслѣдованныхъ отъ лучшихъ временъ; онъ — нашъ, на немъ покоятся наши надежды, съ нимъ пребудетъ вовѣки наше благословеніе!» Досадно читать! Посмотрѣлъ бы г. Иринархъ Плутарховъ поближе на этого Петю! А что Петя сдѣлалъ съ Лидочкой Бредениной? неужели не слыхали? Объ ней въ газетахъ вѣдь было пропечатано! Какъ же, я и ее зналъ! Марья Акимовна — ея мать крестная! Эта Лидочка Бреденина, по-моему, и есть та всенародно сожженная жертва, о которой Петя Крохоборъ кричалъ на всѣхъ перекресткахъ. Жестокое дѣло-съ, — кто отомститъ за него? Изволите-ли видѣть, было этой Лидочкѣ всего четырнадцать лѣтъ. Она — дочь аптекаря въ нашемъ уѣздномъ городкѣ. Аптекарь — большой либералъ, а аптекарша — еще пущая либералка. Но отъ этого для Лидочки особеннаго вреда не произошло бы; въ концѣ концовъ, вышла бы замужъ по своей волѣ, да папиросы курила бы. На ея бѣду, увидѣлъ ее Петя Крохоборъ; а какъ она была хорошенькая, черноволосенькая этакая, румяная дѣвочка, со смѣлыми глазками и жаждой сдѣлаться поскорѣе большой, то обратилъ онъ на нее вниманіе и нѣсколько разъ бесѣдовалъ съ нею, развивалъ, что называется… Бѣдное дитя Богъ знаетъ что себѣ вообразило! Обрѣзала косу, стала носить мужскую шляпу. Положимъ, къ ней это шло, но… воля ваша, дѣвочка должна понимать, что она дѣвочка, а не мальчикъ! Либеральные родители поощрили Лидочку, сдѣлали ей красную рубашку, плисовую юбку; ходила она какимъ-то кучеренкомъ по городу. Петя Крохоборъ хоть и разрушалъ семью, но какихъ-нибудь низкихъ видовъ на дѣвочку не имѣлъ — надо отдать ему справедливость. Ему пріятно было, что его слушаетъ съ благоговѣніемъ живое существо, все равно, какъ онъ когда-то развивалъ въ саду передъ гимназистками свои мстительные планы, безъ всякой задней мысли: для него фигурированіе было слаще поцѣлуя. Что же касается до Лидочки, то это было глубоко-чистое созданіе, и ее сейчасъ бы отвратило отъ Пети Крохобора малѣйшее поползновеніе его на нѣжность. Увѣренъ, что поползновенія не было! Во всей этой исторіи бездна драматичности, и вотъ у меня голосъ дрожитъ, и слеза туманитъ зрѣніе, когда я вспоминаю бѣдненькую Лидочку, въ ея либерально-революціонномъ нарядѣ, съ глазками, одушевленными странною жизнью, съ дерзкимъ, честнымъ голоскомъ и негодующе нахмуренными черными бровками. Экая жалость, экое горе, экая жертва неразумная! Гремѣлъ въ то время на югѣ политическій процессъ, и Петя увѣрилъ Лидочку, что главный герой этого процесса — его закадычный другъ, и что если бы нашелся смѣлый голосъ въ защиту его, то весь народъ возсталъ бы и освободилъ узника и т. п. При этомъ онъ распространился объ Орлеанской дѣвѣ. Лидочка слушала — и воображаю, какъ горѣли ея глазки на поблѣднѣвшемъ отъ дѣтскаго энтузіазма личикѣ! Ну-съ, однимъ словомъ, вдругъ исчезла Лидочка изъ города — отправилась, бѣдняжка, спасать узника. Что тамъ произошло — не знаю, но кончилось печально… Черезъ два года узнали мы изъ газетъ, что повѣсилась Лидочка, не выдержавши тоски по родинѣ, далеко-далеко, гдѣ-то въ Сибири…
— Да-съ, какъ можно! — со вздохомъ заключилъ свой разсказъ Платонъ Акимычъ. — Петя Крохоборъ — представитель молодаго поколѣнія! Можетъ быть, это и способная каналья, и будь у него чуточку таланта — вышелъ бы изъ него поэтъ или публицистъ; но только не представитель онъ молодежи, и великій критикъ напрасно благословляетъ Петю! На какой подвигъ благословляетъ онъ его, прямого потомка Ивана Артамоныча?! Скандалъ! этакій-то Петя Крохоборъ, всѣ положительныя заслуги котораго сводятся къ тому, что онъ ловитъ мухъ, зажимаетъ ихъ въ кулакъ, подноситъ ко рту и, закинувъ голову, дѣлаетъ горломъ фальшивое глотательное движеніе, а глаза съ торжествомъ таращитъ на изумленнаго зрителя, — изволите-ли видѣть, молодое поколѣніе! Не вѣрю-съ, отрицаю-съ.
Послѣдній разъ видѣлъ я Петю полгода назадъ. Онъ соскочилъ съ дрожекъ, подбѣжалъ ко мнѣ съ широко раскрытымъ ртомъ, сейчасъ же забросалъ меня словами. Ужь не помню, что онъ говорилъ. Я видѣлъ блѣдное, обрюзглое лицо, руки, перепачканныя мѣломъ, носъ въ лиловыхъ жилкахъ — вылитый Иванъ Артамонычъ! Невольно вспомнились мнѣ Леночка и Лидочка, и я поскорѣе отошелъ отъ этого Терсита нашей злополучной молодежи.