Изъ траурныхъ воспоминаній.
правитьПетръ Филиповичъ Якубовичъ.
править17 марта скончался Петръ Филипповичъ Якубовичъ, унеся съ собой самыя горячія симпатіи широкихъ круговъ русскаго читающаго люда. Это былъ человѣкъ рѣдкаго, можно сказать, совершенно исключительнаго душевнаго благородства. Слово у него никогда не расходилось съ дѣломъ, и вся его жизнь, всѣ перенесенныя имъ страданія свидѣтельствуютъ о рѣдкой вѣрности своимъ убѣжденіямъ.
Родившись въ 1860 г. въ дворянской семьѣ Новгородской губерніи, обладавшей нѣкоторымъ достаткомъ, онъ получилъ хорошее воспитаніе въ дѣтствѣ, хорошо изучилъ иностранные языки и но окончаніи гимназіи въ 187S г. поступилъ въ С.-Петербургскій университетъ на историко-филологическій факультетъ. Какъ почти всѣ поэты, онъ началъ писать стихи въ раннемъ дѣтствѣ, и уже на первомъ курсѣ университета выступилъ въ печати съ первымъ своимъ стихотвореніемъ «Моя дорога», напечатаннымъ въ декабрьской книжкѣ «Дѣла» за 1878 г.; затѣмъ началась его усиленная литературная работа въ лучшихъ журналахъ того времени: «Дѣлѣ», «Словѣ», старомъ «Русскомъ Богатствѣ», «Вѣстникѣ Европы», наконецъ, «Отечественныхъ Запискахъ». Кромѣ стиховъ, онъ печаталъ также повѣсти, критическія статьи, статьи по вопросамъ текущей общественной жизни. И литературная, и общественно-политическая физіономія Якубовича. вполнѣ опредѣлилась уже тогда, и онъ ушелъ въ могилу тѣмъ самымъ человѣкомъ, какимъ онъ началъ свою литературную дѣятельность. Въ политическо-общественномъ отношеніи онъ выступилъ народникомъ-радикаломъ; цѣлью всей своей жизни и дѣятельности онъ ставилъ благо широкихъ народныхъ массъ и прежде всего крестьянства; «земля и воля» и сверхъ того «знаніе», — таковъ былъ лозунгъ передовой молодежи того времени, и именно онъ былъ написанъ на знамени Якубовича. Ближайшими учителями и наставниками Якубовича были: Чернышевскій, Лавровъ, Михайловскій. Какъ писатель-художникъ Якубовичъ былъ строгимъ реалистомъ, оставаясь вѣрнымъ литературнымъ завѣтамъ Бѣлинскаго, Добролюбова и тѣхъ же Чернышевскаго и Михайловскаго. Въ поэзіи его ближайшими наставниками были Некрасовъ, и нѣсколько позднѣе подчинившій его своему вліянію его младшій современникъ, рано скончавшійся С. Я. Надсонъ.
Литературная работа не удовлетворяла Якубовича. Жажда общественной дѣятельности, стремленіе воплотить свои идеалы немедленно же въ жизнь уже въ студенческіе годы сблизили его съ активными революціонными группами. Все-таки ему удалось благополучно въ свой срокъ (въ 1882 г.) кончить университетъ кандидатомъ историко-филологическаго факультета. Но по окончаніи университета, попрежнему усиленно занимаясь литературною работою, онъ со всѣмъ жаромъ юности отдался революціонной работѣ въ рядахъ партіи Народной Воли. Это было печальное время для партіи. Уже миновалъ періодъ успѣховъ, когда въ ея ряды охотно вступали даже чуждые ей но духу люди въ наивномъ разсчетѣ на близкое ея торжество; какъ разъ передъ тѣмъ и въ это самое время она подверглась жестокому разгрому, и даже двумъ разгромамъ, одному, такъ сказать, нормальному, вызванному событіемъ 1 марта 1881 г., другому — чрезвычайному, вызванному предательствомъ Дегаева (1882—83). Вступая въ партію, Якубовичъ хорошо зналъ, что «не въ пору онъ пришелъ: еще весна сіяетъ далеко», что наше поколѣніе не увидитъ нивъ цвѣтущихъ Ханаана. Это не помѣшало ему идти туда, куда звалъ его голосъ сердца. И въ другомъ отношеніи въ партіи обстояло не все въ порядкѣ. Обстоятельства, по мнѣнію Якубовича, требовали перемѣны тактики, а партія упорно держалась старыхъ пріемовъ, казалось, уже осужденныхъ исторіею. На этой почвѣ въ партіи произошелъ расколъ, и Якубовичъ нѣкоторое время стоялъ во главѣ группы «Молодой Народной Воли», вступившей въ нѣсколько обостренныя отношенія со старой Народной Волей, во главѣ которой стоялъ Г. А. Лопатинъ.
Недолго продолжалась революціонная работа Якубовича: въ 1884 г онъ былъ арестованъ и черезъ три года скитаній по разнымъ тюрьмамъ сидѣлъ уже на скамьѣ подсудимыхъ въ С.-Петербургскомъ Военно-Окружномъ судѣ по такъ называемому Лопатинскому дѣлу, въ которомъ были дружно объединены старые и молодые народовольцы. Судъ приговорилъ 15 подсудимыхъ (изъ общаго числа 21) къ смертной казни черезъ повѣшеніе; въ числѣ этихъ 15 былъ и Якубовичъ. Однако, смертная казнь не была приведена въ исполненіе ни надъ однимъ изъ подсудимыхъ и черезъ три недѣли послѣ приговора, во время которыхъ подсудимые все время находились подъ угрозой висѣлицы, замѣнена каторжными работами на разные сроки. Якубовичу назначено было 18 лѣтъ каторжныхъ работъ. Онъ былъ посланъ на Кару (въ Нерчинскомъ округѣ), куда прибылъ въ январѣ 1888 г.; въ сентябрѣ 1890 г. онъ былъ переведенъ въ Акатуй. На Карѣ Якубовичъ находился среди политическихъ, и это облегчало условія существованія, несмотря на ужасающій режимъ. Впрочемъ, — кто знаетъ: можетъ быть, не облегчало, а отягчало. По крайней мѣрѣ позднѣе во время заключенія въ исключительно уголовной каторжной тюрьмѣ, ему уже не приходилось переживать такихъ тяжелыхъ драмъ, какъ страшная тюремная драма, участникомъ которой онъ былъ въ ноябрѣ 1889 г. Одна изъ политическихъ каторжанокъ Акатуя, H. К. Сигида, была по приказанію пріамурскаго ген.-губернатора Корфа высѣчена и умерла черезъ нѣсколько часовъ; ея товарки М. П. Ковалевская (сестра извѣстнаго писателя В. П. Воронцова и жена нынѣ покойнаго украинскаго дѣятеля H. В. Ковалевскаго), Калюжная и Смирницкая отравились; извѣстіе объ этомъ проникло въ мужскую тюрьму, и тамъ четырнадцать человѣкъ тоже приняли ядъ; а когда ядъ почему-то не подѣйствовалъ, то восемь человѣкъ приняли его вторично; умерли, однако, и притомъ послѣ очень долгой и мучительной агоніи только двое: Бобоховъ и Иванъ Калюжный; остальные выздоровѣли. Отъ этого періода жизни Якубовича не осталось слѣда въ его «Въ Мірѣ Отверженныхъ». Читатель можетъ найти свѣдѣнія о немъ въ «Дневникѣ Карійца» Я. Стефановича (Спб., Книгоиздательство «Новый Міръ», 1906). Соціалъ-демократъ Стефановичъ, не отличающійся мягкостью приговоровъ по отношенію къ людямъ инакомыслящимъ, хотя бы это были его товарищи по несчастью, тѣмъ не менѣе выдѣляетъ народника Якубовича и говоритъ о немъ съ особенной теплотой: «Якубовичъ — слишкомъ любимый человѣкъ среди насъ, чтобы кто-нибудь захотѣлъ огорчить его» (стр. 12); такими замѣчаніями переполненъ весь его Дневникъ.
Напротивъ, второй періодъ, который Якубовичъ, совершенно отдѣленный отъ друзей и единомышленниковъ, провелъ за тяжелыми работами въ рудникахъ въ сообществѣ общественныхъ отбросовъ, подъ начальствомъ сатраповъ, опьяненныхъ своею властью, далъ богатый матеріалъ для его очерковъ «Въ Мірѣ Отверженныхъ»[1]. Нѣтъ въ мірѣ страны, гдѣ ея писатели такъ основательно знакомились бы съ жизнью тюрьмы и каторги, какъ въ Россіи, и нѣтъ ничего удивительнаго, что русская литература особенно богата ея описаніями. Но очерки Мельшина-Якубовича послѣ «Мертваго Дома» Достоевскаго безспорно принадлежатъ къ лучшему, что только имѣется въ этой области. Якубовичъ подошелъ къ міру преступниковъ безъ его идеализаціи и вмѣстѣ съ тѣмъ не только безъ ненависти или презрѣнія, но со всею тою любовью, на какую было способно его горячее и благородное сердце. Сравнивая окружавшій его преступный міръ съ таковымъ же міромъ временъ Достоевскаго, Якубовичъ пришелъ къ совершенно естественному выводу, что теперь въ нравственномъ отношеніи онъ стоитъ еще гораздо ниже, чѣмъ тогда; въ самомъ дѣлѣ, вѣдь между эпохой Достоевскаго и нашей лежитъ судебная реформа; большинство обитателей каторги, — политическіе преступники, конечно, составляютъ исключеніе, — осуждены судомъ присяжныхъ, обвиняющимъ только дѣйствительныхъ преступниковъ, тогда какъ архаическій судъ временъ Достоевскаго вѣдалъ лишь бумажныя формальныя доказательства, да еще взятку, и нерѣдко отправлялъ на каторгу людей ни въ чемъ не повинныхъ. Да, нынѣшніе преступники, — это дѣйствительно «подонки народнаго моря», и «преступная душа — не душа русскаго народа». И все-таки Мельшинъ пишетъ, какъ «адвокатъ и другъ».
«Признаніе за моими очерками такого именно значенія было бы для меня, конечно, высшей и лучшей наградой. И я надѣялся, что мнѣ, дѣйствительно, удалось показать, какъ обитатели и этого ужаснаго міра, эти искалѣченные, темные, порой безумные люди, подобно всѣмъ намъ, способны не только ненавидѣть, но и страстно и глубоко любить, падать, но и подниматься, жаждать свѣта и правды и не меньше насъ страдать отъ всего, что является преградой на пути къ человѣческому счастью. Правда, на первый планъ я ставилъ при этомъ неприкрашенное, по возможности всестороннее изображеніе жизни; я не скрывалъ тѣхъ чувствъ негодованія и возмущенія, которыя порой во мнѣ самомъ вызывали мои герои, вѣря, что не фальшивой идеализаціей можно помочь дѣлу возрожденія больной и преступной души, а прежде всего полнымъ и безпристрастнымъ ея изученіемъ, — правдой и только одной правдой».
Стремясь къ правдѣ, Мельшинъ не скрываетъ хладнокровной, безсмысленной жестокости и мстительности, дикаго сладострастія, страннымъ образомъ соединяющагося иногда съ самымъ искреннимъ и умиленнымъ святошествомъ, корысти и жадности своихъ героевъ; не скрываетъ того, что даже прославленное чувство товарищества преступниковъ есть въ дѣйствительности миѳъ; они не только съ наслажденіемъ обкрадываютъ другъ друга, не только старосты и повара изъ ихъ собственной среды такъ же недобросовѣстно относятся къ арестантскому пайку, какъ и начальство, но они даже спокойно и злобно предаютъ другъ друга и подводятъ другъ друга подъ наказанія. Все это читатель найдетъ въ книгѣ Мельшина, и вслѣдъ за тѣмъ въ ней же, послѣ изображенія какого-либо героя такой категоріи натолкнется на сомнѣніе автора, явно свидѣтельствующее объ его рѣдкой добросовѣстности:
«Боюсь, что, давая изображеніе этого молодца, сгустилъ нѣсколько мрачныя краски… Кто знаетъ, не была ли и здѣсь виною недостаточная проницательность и вниманіе съ моей стороны? Быть можетъ, другой, болѣе терпимый и безпристрастный наблюдатель сумѣлъ бы и въ Тропинѣ отыскать искру Божію, безъ которой какъ-то трудно представить себѣ разумное существо — человѣка… Но я описываю только то, что самъ видѣлъ и чувствовалъ».
"Я часто задавался вопросомъ о томъ, — говоритъ Мельшинъ, — что должно дѣлать общество съ такими несомнѣнно вредными членами, какъ Семеновъ? Конечно, прежде всего оно должно бы не производить и не создавать такихъ членовъ… Но разъ они уже есть, что съ ними дѣлать? Имѣй я власть, что я сдѣлалъ бы съ ними? Признаюсь, я до сихъ подъ затрудняюсь категорически отвѣтить на этотъ страшный вопросъ… Казнить и бичевать ихъ тѣми безсердечными скорпіонами, какими являются современныя тюрьмы и каторга, я, конечно, не сталъ бы; но рѣшился ли бы я, съ другой стороны, отпустить ихъ на волю? Сами арестанты иногда задавались при мнѣ такимъ же вопросомъ… Нужно сказать, что они почти всѣ безъ исключенія глядѣли на себя, какъ на невинныхъ страдальцевъ… Вѣдь убитые, по ихъ словамъ, не мучаются. Богатые оттого, что ихъ пощипали немного, не обѣднѣли. За что же ихъ-то томятъ такъ долго? Десять, двадцать лѣтъ, вѣчно… За что и по окончаніи даже каторги не позволяютъ вернуться на родину, клеймя вѣчнымъ клеймомъ отверженія и тѣмъ какъ бы толкая человѣка на новыя убійства и преступленія? И большинство рѣшало, что, будь они на мѣстѣ правительства, они немедленно выпустили бы всѣхъ заключенныхъ на волю…
— А я, — вскочилъ и закричалъ разъ Семеновъ, прослушавъ всѣ мнѣнія: — я собралъ бы всѣхъ насъ въ одну тюрьму, со всего свѣта собралъ бы и запалилъ бы со всѣхъ концовъ! Изъ порченаго человѣка не выйдетъ честнаго, и волкамъ съ овцами не жить, какъ братьямъ!
«Слова эти прозвучали глубокой, какой-то даже безстыдной искренностью, и много горькой правды почувствовалъ я въ нихъ въ ту минуту. Почувствовалъ — и самъ ужаснулся… Ужаснулся потому, что у меня, конечно, не поднялась бы рука поступить по рецепту Семенова, потому что и этихъ страшныхъ людей я научился понимать и любить, научился находить въ нихъ тѣ же человѣческія черты, какія были во мнѣ самомъ, такое же умѣніе страдать и чувствовать страданіе. При данныхъ условіяхъ и обстоятельствахъ они являлись въ моихъ глазахъ настолько же жертвами, насколько и палачами… И я нерѣдко ловилъ себя на тайномъ сочувствіи мечтамъ Семенова о побѣгѣ, на желаніи ему полной удачи, даже на легкомысленной готовности самому помочь ему вырваться туда, въ этотъ зеленѣющій лѣсъ, на эти привольныя сопки, на дикую волю, дальше отъ душной ограды Шелайской тюрьмы, гдѣ гасло безъ слѣда столько силъ и молодыхъ жизней… При видѣ страданія, живого страданія, роднишься и сближаешься даже съ заклятымъ врагомъ, сочувствуешь даже звѣрю, томящемуся въ желѣзной клѣткѣ и безсильному изъ нея вырваться!»…
Рѣдко, очень рѣдко встрѣчается у Мельшина обитатель каторги, которому совершенное имъ формальное нарушеніе уголовнаго закона не помѣшало сохранить душевное благородство, и тѣмъ съ большей симпатіей, тѣмъ съ большимъ вниманіемъ останавливается онъ на немъ.
Не только съ міромъ преступниковъ сталкивается человѣкъ на каторгѣ; онъ знакомится еще съ міромъ людей начальствующихъ, опьяненныхъ властью и безправіемъ подвластной имъ шпанки, обкрадывающихъ эту голодную шпанку; и Мельшинъ сумѣлъ изобразить ее съ тѣмъ же безпристрастіемъ и тою же яркостью красокъ.
Въ 1895 г. въ жизни Якубовича произошло измѣненіе: вслѣдствіе сокращенія срока каторги по манифесту 1891 года онъ былъ переведенъ на поселеніе въ Курганъ (Тобольской губ.), и, слѣдовательно, получилъ возможность заняться интеллигентнымъ трудомъ. Онъ тотчасъ же принялся за свои очерки изъ «Міра Отверженныхъ», а затѣмъ началъ усиленную литературную работу въ «Русскомъ Богатствѣ». Въ 1899 г. его постигла тяжелая болѣзнь; тогда ему было позволено переѣхать для леченія сперва въ Казань, а затѣмъ въ окрестности Петербурга. По манифесту 1904 г. онъ, наконецъ, получилъ возможность поселиться въ самомъ Петербургѣ. Но организмъ былъ подорванъ, и мы схоронили Якубовича въ возрастѣ, еще далекомъ отъ старости.
Послѣдніе годы своей жизни Якубовичъ провелъ, такимъ образомъ, въ культурной обстановкѣ, имѣя возможность заниматься тою работою, къ которой лежало его сердце. Мы видимъ его членомъ редакціи и ближайшимъ сотрудникомъ «Русскаго Богатства», въ которомъ онъ (вмѣстѣ съ Б. Г. Короленко) редактировалъ литературный отдѣлъ и въ которомъ самъ помѣщалъ стихи (за подписью П. Я.), повѣсти (Л. Мельшинъ) и критическія статьи (Гриневичъ).
Въ этой же книжкѣ «Современника» читатель найдетъ обстоятельную характеристику П. Я., какъ поэта, принадлежащую перу А. В. Амфитеатрова. Амфитеатровъ охарактеризовалъ Якубовича, какъ поэта борьбы и самопожертвованія. Такимъ безъ сомнѣнія и былъ Якубовичъ съ перваго дня своей литературно-общественной дѣятельности, и такимъ онъ остался до смерти. Но мнѣ хочется прибавить еще двѣ-три черты къ образу почившаго поэта-гражданина. Вступая въ жизнь и покидая жизнь, онъ одинаково твердо зналъ, что онъ не увидитъ нивъ цвѣтущихъ Ханаана, въ которыя онъ такъ страстно стремился; но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ всегда вѣрилъ, что
Какъ грозный океанъ, волнуясь съ плескомъ мѣрнымъ,
Родъ человѣческій сквозь сумракъ золъ и бѣдъ
Путемъ медлительнымъ, но неуклонно вѣрнымъ
Идетъ за шагомъ шагъ, впередъ, гдѣ брезжитъ свѣтъ.
Тамъ вѣчный день встаетъ! Тамъ — ни вражды, ни муки.
Свободный, лучшій міръ!… Еще рабы страстей,
Все жъ лучше мы отцовъ, и такъ же наши внуки
Достойнѣй будутъ насъ названія людей.
…Да, тамъ горитъ заря невѣдомаго счастья,
И даль грядущаго красна и широка!
Это Якубовичъ писалъ въ 1890 г., находясь на Карѣ (или, можетъ быть, уже въ Акатуѣ), вскорѣ послѣ карійской трагедіи.
Началась несчастная японская война; она вызвала общественное движеніе, за которымъ впереди рисовалась революція; на короткій мигъ и Якубовичъ, надъ общимъ оптимизмомъ котораго по отношенію къ человѣчеству вообще все время до тѣхъ поръ виталъ духъ мрачнаго пессимизма по отношенію къ настоящему времени и нашему, проклятому Богомъ поколѣнью, этотъ Якубовичъ былъ опьяненъ великой мечтой и повѣрилъ въ близкую побѣду.
Впередъ —
Къ безвѣстнымъ утесамъ враждебной Цусимы,
Въ зловѣщій Корейскій проходъ!
— «Ты сжалишься, сжалишься, праведный Боже,
И волю измѣнишь свою:
Пусть чудо, великое чудо свершится —
Врага поразимъ мы въ бою!». —
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Свершилось!.. На днѣ ледяномъ океана
Стальные красавцы лежатъ,
И чуда морскія, акулы и спруты,
На нихъ въ изумленьи глядятъ.
Разбиты, истерзаны, кровью залиты
Гротъ-мачты, лафеты, рули…
Ни стона, ни звука… Въ могильномъ покоѣ,
Недвижимы, спятъ корабли…
Но бурею вѣсть по отчизнѣ далекой
Промчится, темна и грозна, —
И кличемъ могучимъ: «Довольно!» отвѣтитъ.
Одѣтая въ трауръ страна.
Довольно! Довольно! Герои Цусимы,
Вы жертвой послѣдней легли:
Разсвѣтъ уже близокъ… Она у порога —
Свобода родимой земли!
Недолго эта мечта тѣшила Якубовича.
Проснулась родина… увы, для новыхъ бѣдъ!
Изранена, въ крови, отягчена цѣпями,
Все ждетъ зари она, — зари желанной нѣтъ…
Когда въ 1895 г. открылась крышка гроба, за 12 лѣтъ передъ тѣмъ захлопнувшаяся было надъ Якубовичемъ, и онъ получилъ возможность выглянуть на Божій свѣтъ, онъ былъ болѣзненно пораженъ однимъ, для него очень тяжелымъ, явленіемъ.
Онъ попалъ въ тюрьму и потомъ на каторгу народовольцемъ, слѣдовательно, народникомъ (въ широкомъ смыслѣ этого слова); онъ былъ въ то время далеко не одинокъ, и къ различнымъ народническимъ теченіямъ принадлежала вся передовая молодежь того времени, почти, можно сказать, вся прогрессивная часть общества.
Черезъ 12 лѣтъ народничество уже не играло прежней роли, и на смѣну ему шелъ соціалъ-демократизмъ. Якубовичъ же остался прежнимъ: Въ своихъ личныхъ спорахъ съ друзьями-противниками онъ часто бывалъ нетерпимъ и несправедливъ; та же самая черта сказывалась иногда и въ его критическихъ статьяхъ. Но все же онъ хорошо понималъ, что разногласія, раздѣлившія наше прогрессивное общество, вовсе не такъ уже важны, какъ это представлялось обѣимъ сторонамъ во время споровъ, и что у нихъ еще слишкомъ много общаго, чтобы имъ расходиться, какъ врагамъ. Но отъ новыхъ противниковъ онъ требовалъ по крайней мѣрѣ одного: уваженія къ борцамъ прошлаго.
О, молодость, я вѣрую въ тебя,
писалъ онъ въ 1899 г.
Одинъ твой взглядъ — и громче сердце бьется,
И живы вновь видѣнья прошлыхъ дней:
Изъ смолкшихъ устъ бесѣда дружно льется,
Горитъ огонь потухнувшихъ очей…
Я молодъ вновь… Забылъ, что подъ грозою
Мой челнъ погибъ среди ревущихъ водъ,
И снова радъ безстрашно мчаться къ бою:
— Впередъ, друзья! Товарищи, впередъ! —
Но есть одно, чего не станетъ силы
И у тебя, волшебница, затмить,
Что буду чтить я свято до могилы,
Что какъ враговъ насъ можетъ раздѣлить:
Героевъ кровь… тѣ славныя скрижали…
— Вѣрь въ свѣтъ иной, мечомъ инымъ борись,
Но — кто стезей страданья и печали
Шелъ до тебя — предъ тѣми преклонись!
- ↑ Сперва печатались во второй половинѣ девяностыхъ годовъ въ Русскомъ Богатствѣ, потомъ 1896—1901 появились отдѣльнымъ изданіемъ въ двухъ томахъ; подписаны псевдонимомъ Л. Мельшинъ. І-ый томъ, 4 изд. СПБ. 1907, 2-ой томъ — 3 изд. СПБ. 1906. Въ послѣднемъ изданіи возстановлены нѣкоторыя мѣста, испорченыя цензурой въ первыхъ изданіяхъ.